Сборник " Парад приключений". Компиляция. Книги 1-20 [Генри Райдер Хаггард] (fb2) читать онлайн

Генри Райдер Хаггард Бенита

ГЛАВА I. Откровенность

Чудная, чудная была эта ночь! Воздух не колыхался; черные клубы дыма из труб почтового парохода «Занзибар» низко стлались над поверхностью моря, точно широкие, плавающие страусовые перья, которые одно за другим исчезали при свете звезд. Бенита Беатриса Клиффорд (это было полное имя молодой девушки, которую назвали Бенитой в честь матери, а Беатрисой в честь единственной сестры отца) стояла, опершись на перила, и мысленно говорила себе, что по такому морю всякий ребенок мог бы пуститься в берестяном челне и благополучно доплыть до гавани.

Но вот высокий, куривший сигару, молодой человек, лет тридцати, подошел к ней. Она немного подвинулась, желая дать ему место возле себя, и это движение могло бы многое сказать постороннему наблюдателю об их дружеских отношениях. С секунду он колебался, и выражение сомнения, даже печали показалось на его лице; словно он считал, что многое зависело от того, примет ли он это безмолвное приглашение или откажется от него и не знал, как поступить.

И, действительно, многое зависело от этого, а именно, судьба их обоих.

Едва он сделал шаг вперед, чтобы пройти дальше, Бенита заговорила своим низким, приятным голосом:

— Вы идете в курительную комнату или в салон танцевать, мистер Сеймур? Один из офицеров сказал мне, что затеваются танцы, — прибавила она, — ведь, море до того спокойно, что мы можем вообразить себя на берегу!

— Нет, — ответил он. — В курительной комнате слишком душно, а дни, когда я танцевал, уже прошли. Я просто собирался походить после этого обеда, а потом сесть в кресло и заснуть. — Но тут голос говорившего оживился. — Как вы узнали, что это я? Вы не повернулись ко мне.

— У меня не только глаза есть, но и уши, — ответила она с легким смехом. — А после того как мы около месяца пробыли на одном пароходе, я должна знать вашу походку.

Некоторое время оба молчали; наконец он спросил ее, пойдет ли она танцевать. Бенита покачала головой.

— Я знаю, — сказала она, — танцевать было бы приятно, но… мистер Сеймур, не сочтете ли вы меня безумной, если я скажу вам кое-что?

— Я никогда не считал вас безумной, мисс Клиффорд, не подумаю этого и теперь. В чем дело?

— Я не буду танцевать, потому что боюсь, да, я ужасно боюсь…

— Боитесь? Боитесь чего?

— Не знаю. Может быть, это в воздухе… но мне кажется, что подходит беда… Это чувство охватило меня во время обеда; вот почему я ушла из-за стола.

— Все это оттого, что мы слишком много едим на пароходе, — заметил Сеймур. — Ведь, глядя на такое море, трудно подумать о надвигающейся катастрофе. Посмотрите, мисс Клиффорд, — прибавил он с восторгом, указывая на восток, — смотрите!

Бенита посмотрела на луну, на серебряную дорогу под нею, потом обернулась в сторону берега и сказала:

— Наконец-то Африка близко.

— Нахожу, что слишком близко, — ответил Сеймур. — Если бы я был капитаном, я держался бы подальше. Это удивительная, полная неожиданностей страна. Мисс Клиффорд, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас, почему вы едете в Африку? Вы никогда не говорили мне об этом.

— Нет, не говорила, потому что это печальная история; если хотите, я расскажу. Хотите?

Сеймур утвердительно кивнул головой и придвинул два палубных кресла; оба уселись на них в уголке, который образовала одна из поднятых на палубу шлюпок.

— Вы знаете, что я родилась в Африке, — сказала Бенита, — и жила там до тринадцати лет. Я до сих пор могу говорить на зулусском наречии; сегодня днем я говорила на нем. Мой отец поссорился со своим отцом, из-за чего — не знаю, и эмигрировал. В Натале он женился на моей матери, мисс Ферейра; ее звали как меня и ее собственную мать — Бенитой. У нее была сестра. Их отца, Андреаса Ферейра, женившегося на англичанке, следовало считать наполовину голландцем, наполовину португальцем. Я хорошо помню его — такой красивый старик, с темными глазами и серой бородой. По тем временам он был богат, то есть владел большими участками земли в Натале и Трансваале и имел огромные стада. Итак, вы видите, что я наполовину англичанка, немного голландка, на четверть португалка, — настоящая смесь! Мой отец с матерью ладили плохо. М-р Сеймур, я скажу вам всю правду: он пил, хотя чувствовал к жене страстную привязанность, она же его ревновала. Кроме того, он проиграл большую часть ее наследства, и когда старый Андреас Ферейра умер, они обеднели. Раз ночью между ними произошла ужасная сцена, и он, обезумев, ударил ее.

Она была очень горда и решительна и, обернувшись к нему, сказала (я слышала это): — «Я никогда тебе не прощу, между нами все кончено». На следующее утро мой отец, уже трезвый, просил у нее прощения, но она ничего не ответила, хотя он уезжал куда-то на две недели. Когда он уехал, она приказала запрячь капскую фуру, уложила вещи, взяла кое-какке сбережения, поехала в Дурбан и, сделав несколько распоряжений в банке относительно своего личного маленького состояния, вместе со мною отплыла в Англию.

В Лондоне мы поселились с моей теткой, которая прежде была замужем за майором Кингом, но к этому времени овдовела и жила с пятью детьми. Мой отец часто писал матери, прося ее вернуться, но она не соглашалась, и думаю, поступила нехорошо. Так продолжалось двенадцать лет или больше; наконец, моя мать умерла внезапно, я наследовала ее небольшое состояние с доходом в двести-триста фунтов в год; свой маленький капитал она поместила так, что никто не может взять его. Скончалась она приблизительно год тому назад. Я написала отцу о ее смерти и получила от него грустное письмо; у меня есть несколько его писем. Он молил меня приехать к нему, не дать ему умереть одиноким и говорил, что умрет от разбитого сердца, если я не исполню его просьбу. Он уверял, что давно перестал пить, так как вино расстроило его жизнь, и прислал удостоверение об этом, подписанное судьей и доктором. И вот, несмотря на уговоры моих двоюродных братьев, сестер и тетки, я согласилась — и теперь пароход несет меня в Африку. Отец должен встретить меня в Дурбане, но как мы узнаем друг друга — не знаю. Мне хочется видеть его, так как, в конце концов, он мой отец.

— Не удивляйтесь, мисс Клиффорд, я однажды встретил вашего отца. Как я говорил вам, я уже побывал в южной Африке при других обстоятельствах. Четыре года тому назад я охотился там на крупную дичь. Направляясь от восточного берега, мы с братом (он уже умер, бедный!) попали в страну матабелов на берегах Замбези. Не найдя там дичи, мы собирались двинуться на юг, но туземцы рассказали нам об удивительных развалинах над рекой, в нескольких милях от нас. Оставив фуру по эту сторону высокой гряды, через которую было бы трудно перевезти ее, мы с братом захватили ружья, мешок с провизией и двинулись в путь. Развалины были дальше, чем казалось, однако с возвышенности мы довольно ясно рассмотрели их. Скоро стемнело.

Перед стеной мы заметили фуру и палатку и, решив, что они принадлежат белым, пошли к этой стоянке. В палатке светился огонь, пола ее была откинута, так как стояла очень жаркая ночь. В ней сидело двое людей: старик с седой бородой и красивый малый, лет сорока, с темными, яркими глазами и с черной остроконечной бородкой. Они рассматривали груду золотых бусин и безделушек, лежавших на столе между ними. Я хотел заговорить, в эту минуту чернобородый человек услышал или увидел нас, схватив ружье, прислоненное к столу, он быстро повернулся и прицелился в меня…

— Ради Бога, не стреляйте, Джекоб, — сказал старик, — это англичане.

— Во всяком случае, лучше, если они умрут, — ответил тот мягким голосом с легким иностранным акцентом. — Нам не нужно ни шпионов, ни воров!

— Мы ни то, ни другое, но я умею стрелять так же хорошо, как вы, мой друг, — заметил я и направил на него дуло.

Он опустил свое ружье, и мы объяснили, что отправились в археологическую экспедицию, разговорились — и скоро расстались настоящими друзьями с нашими новыми знакомыми; причем, ни я, ни мой брат не могли сойтись с мистером Джекобом… Его фамилию я забыл. Меня поразило, что он необыкновенно ловко владел ружьем, и, насколько я понял, у него было таинственное и довольно темное прошлое. Не стану распространяться слишком долго; скажу только, что, поняв наши намерения, ваш отец (это был он) откровенно рассказал, что они искали сокровище, два или три столетия тому назад спрятанное в этой местности португальцами. Но племя макалангов, занявшее крепость Бомбатце, не позволило им производить нужные раскопки, говоря, что ее хранит призрак, что если потревожат землю, это принесет всем несчастье.

— Они отыскали золото? — спросила Бенита.

— Не знаю, потому что на следующий день мы ушли.

— А что это за дух Бомбатце, мистер Сеймур?

— Не могу сказать вам. Я знал только, что призрак — белая женщина, которая иногда на восходе или при лунном свете появляется на острие той скалы, о которой я рассказал вам. Помню, я до зари поднялся, чтобы увидеть привидение… как идиот, потому что, конечно, я ничего не увидел. Вот и все, что я знаю об этом.

Оба замолчали, потом Сеймур сказал:

— Вы рассказали мне вашу историю, хотите послушать мою?

— Да, — ответила она.

— Вам не придется слушать долго, мисс Клиффорд, мне, как бедному точильщику Кенинга, нечего рассказывать. Перед вами один из самых бесполезных людей на свете, ничем не отличившийся член класса, который в Англии называется высшим. Человек, не умеющий делать ничего, что стоит делать, кроме стрельбы. Я не получил ни одной профессии, я не работал и в результате в тридцать два года, я, разоренный, потерявший почти всякую надежду человек.

— Почему вы разорены и утратили надежду? — тревожно спросила она. Его тон огорчал ее больше всего.

— Я разорен потому, что мой старый дядя, почтенный Джон Сеймур, наследником которого я считался, совершил безумие — женился на молоденькой девушке, которая подарила ему цветущих близнецов. С появлением их на свет исчезли мои надежды на наследство, а также сумма в тысячу пятьсот фунтов, которую дядя ежегодно любезно выдавал мне с тем, чтобы я поддерживал свое положение в свете. У меня были кое-какие собственные средства, но также и долги. В настоящее время аккредитив на 2.163 фунта и 14 шиллингов и маленькая наличная сумма представляют все, что у меня имеется за душой.

— Я не считаю это разорением, эта сумма — целое богатство, — с облегчением сказала Бенита. — Имея две тысячи фунтов, вы в Африке можете нажить состояние. А почему же у вас нет надежды?

— Да, мне абсолютно нечего ждать в будущем. Поистине, когда я истрачу эти две тысячи фунтов, я не сумею заработать и шести пенсов. Стоя перед такой дилеммой, я нашел, что мне остается только использовать свое умение стрелять и сделаться охотником. Я собираюсь охотиться на слонов, пока какой-нибудь слон не убьет меня. По крайней мере, — прибавил Сеймур изменившимся голосом, — я собирался поступить так еще полчаса тому назад.

ГЛАВА II. Конец «Занзибара»

— Полчаса тому назад? Почему же… — и Бенита замолчала.

— Почему я изменил мой скромный план жизни? Мисс Клиффорд, я сказал вам, чем я был полчаса тому назад, теперь расскажу, что я такое в данную минуту. Перед вами человек, который раскаивается, человек, для которого открылся новый мир. Я не очень стар и думаю, что все-таки у меня есть некоторые способности. Может быть, мне на пути встретится возможность удачи, если же нет, я ради вас постараюсь найти такую возможность. Я хочу начать жить для вас более полно, чем в прошлом жил для себя. Если вы отдадите мне вашу руку, я еще смогу сделаться таким мужем для вас, которым вы будете гордиться, если нет, я напишу «конец» на могильном камне надежд Роберта Сеймура. Я чувствую, что мне не доставало именно вашей помощи, и молю вас выйти за меня замуж, хотя впереди вижу только бедность, потому что по натуре я искатель приключений.

— Не говорите так, — быстро сказала она, — все мы искатели приключений в этом мире.

— Хорошо, мисс Клиффорд. Тогда, значит, мне нечего больше говорить, теперь предстоит ответить вам.

Как раз в это время на капитанской палубе произошло смятение. Роберт увидел, как какой-то человек бросился вперед. Через минуту в машинном отделении отчаянно зазвонил колокол. Роберт знал этот сигнал: он обозначал «стой». Раздался новый звон: «задний ход на всех парах».

— Не знаю, что там такое? — сказал молодой человек своей даме.

Но раньше, чем замолкли его слова, все стало ясно. Казалось, весь нижний корпус громадного парохода совершенно остановился, тогда как верхняя его часть продолжала двигаться вперед; затем появилось другое, еще более ужасное ощущение: ноги скользили, беспомощно, тяжело, как по льду или по натертому полированному полу. Брусья хрустнули, веревки разорвались надвое с шумом пистолетного выстрела, тяжелые предметы понеслись по палубе. Толчок сорвал Бениту со стула, она натолкнулась на Роберта и оба упали. Он не ушибся и быстро вскочил, но она лежала неподвижно, и Сеймур увидел, что какой-то тяжелый предмет ушиб ей голову. Кровь бежала по ее щеке. Он поднял ее, и полный ужаса и отчаяния, прижал руку к ее сердцу. Слава Богу, оно снова начало биться. Она была жива!

Музыка прервалась, и короткое время в салоне стояла полная тишина. Потом мгновенно поднялся ужасающий крик, люди с безумными глазами бесцельно кидались туда и сюда; слышались вопли и визг женщин и детей; какой-то священник громко молился, упав на колени.

Роберт некоторое время стоял и думал; он прижимал потерявшую сознание Бениту к груди, и кровь из ее раны текла на его плечо. Но вот он решился.

Она занимала палубную каюту. Не выпуская ее из рук, Сеймур стал пробираться через беспорядочную толпу пассажиров; на этом пароходе было около тысячи человек! Каюта Бениты оказалась пуста, пассажирка, которая помещалась вместе с нею, убежала. Положив молодую девушку на нижнюю койку, Сеймур зажег свечу в качающемся подсвечнике, отыскал два спасательных пояса и один из них, не без большого труда, надел мисс Клиффорд, потом, взяв губку и напитав ее водой, омыл ее окровавленную голову. На виске Бениты виднелась рана в том месте, где блок или что-то другое ударило ее, оттуда все еще сочилась кровь. Рана эта была не очень глубока или широка, и, насколько мог судить Сеймур, черепная кость уцелела и не вогнулась внутрь. Он надеялся, что Бенита только оглушена и скоро очнется. Больше Сеймур ничего не мог сделать для нее, в эту минуту ему пришла в голову одна мысль. На полу, сбитая толчком, лежала ее шкатулка с принадлежностями для письма. Он открыл ящик и, вынув из нее лист бумаги, быстро набросал карандашом:

«Вы мне не ответили, и, вероятно, я не узнаю этого ответа на земле, которую один из нас или мы оба, может быть, скоро покинем. Если же мне суждено погибнуть, а вам остаться, надеюсь, вы будете хорошо думать обо мне иногда, как о человеке, который искренно любил вас. Может статься, погибнете вы, и никогда не прочтете этих слов. Но, если мертвым дано знать происходящее на земле, вы увидите меня таким же, каким покинули: вашим и только вашим. Но, может быть, мы оба останемся живы, я страстно желаю этого». Р. С. С.

Он сложил бумагу, засунул ее за кофточку Бениты и вышел на палубу, чтобы видеть происходящее. Пароход все еще шел, но двигался медленно, кроме того, он кренился теперь так сильно, что стоять на палубе было трудно.

Приблизительно через минуту пароход остановился. Капитан слишком поздно решил пожертвовать своим судном и спасти тех, кто еще был жив. Матросы начали готовить шлюпки. Роберт вернулся в каюту, где все еще лежала Бенита, он завернул ее в тальму и одеяло и, увидев на полу второй спасательный пояс, надел его на себя, зная, что времени достаточно. Подняв Бениту и сообразив, что все кинутся к старборду, где шлюпки низко висели над водой, он с трудом отнес ее по крутому подъему к противоположному борту. Там висел катер, который, как знал Роберт, должен был попасть в руки хорошего человека, второго офицера.

Действительно, у левого борта толпа была редка; большая часть пассажиров думала, что катер невозможно благополучно спустить; тем же несчастным, рассудок которых померк, инстинкт подсказывал бежать к старборду. Между тем, искусный моряк, второй офицер и подчиненный ему экипаж уже работали, готовя катер к спуску.

— Теперь, — сказал офицер, — прежде всего женщины и дети!

Пассажиры бросились к катеру. Роберт увидел, что там скоро совсем не останется места.

— Боюсь, — сказал он, — что мне следует счесть себя женщиной, так как я несу даму. — И, сделав большое усилие, поддерживая Бениту одной рукой, он по веревке спустился вниз и, с помощью матроса, благополучно добрался до катера.

Еще двое мужчин карабкались вслед за Робертом.

— Отчалить, — сказал офицер, — катер не сможет выдержать груза больше.

Веревки отпустили. Когда катер уже отошел футов на двенадцать от парохода, к левому борту кинулась толпа обезумевших людей, которые не нашли места в шлюпках со старборда. Одни, самые смелые, спускались по бортам, другие прыгали и падали на них или в море. Перегруженный катер шел, огибая «Занзибар», который покачивался, словно в предсмертных муках. Командующий офицер думал доставить своих пассажиров на берег, и потому его маленькому судну пришлось подойти к старборду погибавшего парохода. Ужасные сцены разыгрывались там. Сотни пассажиров, как звери, боролись из-за мест, многие шлюпки опрокинулись, и спасавшиеся упали в воду. Через корму на обрывках веревок перевешивались несчастные и, слабея, один за другим падали. Возле еще не спущенных шлюпок шла адская борьба; мужчины, женщины и дети дрались за места в лодках; потеряв человеческие чувства, сильные не выказывали сострадания к слабым…

От толпы, большая часть которой была осуждена на гибель, поднялся гул; крики сливались в один длительный вопль, такой ужасный, какой мог бы вырваться из уст титана в агонии. И над этой картиной раскинулось спокойное, залитое лунным светом небо; кругом было море, гладкое, как зеркало. С парохода, который теперь лежал на боку, несся призывный вой сирены, и несколько храбрецов продолжали пускать ракеты, взлетавшие к небу, рассыпавшиеся в высоте градом звезд.

«Занзибар» закачался, как умирающий кит, и окончательно перевернулся… Лунные лучи заиграли на его киле, показался зубчатый пролом, пробитый подводной скалой. Вскоре все исчезло. Только маленькое облако дыма и пара указывало на то место, где еще недавно высился пароход.

ГЛАВА III. Как Роберт добрался до берега

— Господа, — сказал офицер, — я выйду в открытое море и останусь там до рассвета. Может быть, мы встретим какое-нибудь судно. Если же постараемся сейчас подойти к берегу, то, конечно, береговой прибой уничтожит катер…

Никто не возражал; все были ошеломлены и не могли говорить; но Роберт мысленно сказал себе, что офицер решил поступить разумно. Катер двинулся; однако не прошел и нескольких ярдов, как что-то черное поднялось рядом с ним. Обломок погибшего парохода! За него цеплялась женщина, прижимая к груди какой-то сверток. Она была жива, кричала и просила, чтобы ее взяли на катер.

— Спасите меня и мое дитя, — все повторяла она, — ради Бога…

Роберт узнал этот прерывающийся голос; спаслась молодая женщина, с которой он дружески сошелся. Она ехала со своим ребенком в Наталь. Он протянул руку, схватил ее, но офицер сказал каменным голосом:

— Катер перегружен. Если мы возьмем эту леди в катер, кто-нибудь должен выйти из него. Я сам выбросился бы в море, но мой долг остаться. Найдется ли мужчина, желающий уступить ей место?

Все мужчины — их было семеро, кроме матросов, — опустили головы и молчали.

— Вперед, — сказал офицер тем же каменным тоном, — она отпустит руки.

Роберт решился — и быстро сказал, обращаясь к офицеру:

— Мистер Томсон, даете ли вы мне слово: если я брошусь в воду, взять в катер ее и ее дитя?

— Конечно, мистер Сеймур.

— Тогда остановитесь, я выброшусь… Если кто-нибудь из вас останется в живых, скажите этой даме, как я умер, — и он указал на Бениту, — и прибавьте, что мне казалось, что она одобрила бы мой поступок.

— Ей скажут, — снова ответил офицер, — и если будет возможность, ее спасут.

— Держите миссис Джефрис, — обратился он к матросам,

— я оставлю для нее мое пальто…

Один из матросов исполнил его желание, и Роберт поцеловал в лоб Бениту, потом осторожно опустил ее на дно катера, освободился от пальто и медленно перекатился через борт в воду.

— Теперь, — сказал он, — тащите миссис Джефрис!

Это исполнили не без труда, и Сеймур увидел, как измученная женщина и ее ребенок без чувств упалина его место.

Катер отошел и вскоре исчез в тумане.

Роберт лежал на той доске, которая спасла жизнь миссис Джефрис. Сеймур хорошо знал положение берега; теперь в полной тишине он слышал грохот могучего прибоя о камни.

Странное это было путешествие по тихому морю, под тихими звездами, и странные мысли приходили в голову Роберта…

Долины между водными горами сделались глубже; на противоположных валах стали появляться белые гребни. Сеймур попал в волны прибоя, и тут началась борьба за жизнь.

Роберт с трудом удерживался на доске, ее края резали ему руки. Когда волны накрывали его, он задерживал дыхание, когда они отбрасывали его — он снова набирал воздух быстрыми глотками, И вдруг взлетел, упал и, теряя сознание, почувствовал под ногой дно. Еще мгновение — и страшная сила подхватила его. Он испытывал невыразимую тяжесть. Вода вырвала у него доску, однако пробковый пояс снова поднял его. Отхлынувшие волны унесли его в более глубокое место, беспомощного, в полном отчаянии.

Опять нахлынул громадный вал, такой большой, каких Сеймур еще никогда не видывал, «отец волн», по выражению кафров. Вал подхватил Роберта, обнял громадным зеленым гребнем и перенес, как соломинку, через жестокую гряду камней. Ван с громом разбился, ударил его о каменисто-песчаную мель, образованную речкой и, толкая своей несокрушимой силой, катил до тех пор, пока эта мощь не истощилась, и пена не начала отступать обратно к морю, засасывая и несчастного пловца.

Роберт почти потерял сознание, но у него осталась искра рассудка, и он понял, что если вода снова увлечет его в глубину, он погибнет. Чувствуя, что море засасывает его, Сеймур с силой запустил руки в песок и, на его счастье, они уцепились или за ствол дерева в почве, или за камень, во всяком случае за что-то твердое, он отчаянно сжал свою опору… Неужели эта пытка никогда не кончится?

Катер, в котором лежала Бенита, был сильно загружен, гребцы с трудом работали веслами против прилива; численность пассажиров мешала им. Вскоре поднялся легкий ветер с суши, как это часто бывает к утру, и Томсон решил поднять парус. Это было сделано не без труда, потому что пришлось вытащить из-под банок мачту и поставить ее. Женщины начали кричать, когда катер наклонился, и его борта почти коснулись уровня воды.

— Каждый, кто пошевелится, будет выброшен за борт, — сказал офицер, управляющий рулем. Все утихли.

Катер шел довольно быстро в море, но моряки, сознававшие положение вещей, тревожились: появились признаки того, что ветер усилится, а при волнении загруженный катер вряд ли уцелел бы.

Все это время Бенита лежала без чувств; малый, который поставил на нее ноги, сказал, что она, вероятно, умерла и что ее лучше всего бросить за борт и облегчить катер.

— Если вы бросите в воду эту леди, живую или мертвую, — сказал Томсон, поднимая глаза, — вы отправитесь вслед за нею, мистер Баттон. Помните, кто принес ее сюда и как он умер.

И Баттон замолчал; Томсон поднялся, окинул взглядом широкое пространство моря, потом наклонился к поднявшемуся матросу и шепнул ему несколько слов, тот кивнул головой.

— Это, вероятно, пароход другой компании, — сказал он.

Пассажиры, повернув головы, увидели на горизонте полоску дыма. Были отданы приказания; подняли небольшой парус с привязанным наверху клочком белого полотна, заработали весла.

Пароход все шел, но вот послышался звук его сирены; через полминуты он остановился.

— Нас заметили, — сказал Томсон. — Благодарите Бога, потому что поднимается ветер. Спустите парус, он нам больше не понадобится.

Через полчаса ветер, действительно, уже поднял волны и легкие брызги воды перелетали через корму катера, который с большими предосторожностями был привязан к веревке, опущенной с палубы парохода «Кестл», шедшего в Наталь. Вот со стуком упали лестницы, и сильные люди, стоя на ступенях, начали поднимать одного пассажира за другим на пароход, спасая их от смерти, к которой они были так близки.

ГЛАВА IV. Мистер Клиффорд

Хотя ушиб, полученный Бенитой, заставил ее пролежать без чувств много часов, однако рана молодой девушки не была по-настоящему серьезна: упавший блок скользнул по лбу, и, несмотря на разорванную кожу, череп был цел. Благодаря надлежащей медицинской помощи, она скоро очнулась, но не вполне, и бредила, воображая себя на «Занзибаре».

Лишь на третье утро Бените сообщили правду, которую нельзя было дольше скрывать. В ее каюту пришел мистер Томсон и рассказал ей все. Она слушала молча, изумленная, пораженная ужасом.

— Мисс Клиффорд, — сказал он в заключение, — редко кто-нибудь из людей совершал такой храбрый поступок. На пароходе он мне казался гордым, надменным малым, но он был замечательный человек, и я молю Бога, чтобы он остался жив, как осталась жива та дама с малюткой, ради которых он рискнул жизнью. Они теперь вполне поправились.

— Да, — машинально повторила она, — действительно, замечательный человек, — и прибавила со странной уверенностью: — Я думаю, он жив.

— Очень рад, что вы говорите так, — сказал Томсон, вполне убежденный в противном.

Он передал ей записку, которую нашли у нее за лифом, и чувствуя, что не может больше выносить ужасной сцены, вышел из каюты. Бенита два раза жадно прочитала строки, набросанные Сеймуром, прижалась к ним губами и прошептала:

— Да, я буду с любовью думать о тебе, Роберт Сеймур, и отвечу, если мы когда-нибудь встретимся с тобой.

«Кестл» пришел к Дурбану и бросил якорь: слишком большой пароход не мог перейти через мель. На заре экономка разбудила Бениту и сказала, что какой-то старый джентльмен подплыл к пароходу в береговой шлюпке и желает видеть ее; боясь подать ложные надежды, она особенно подчеркнула слово «старый». С ее помощью Бенита оделась и, когда солнце поднялось, заливая светом весь Наталь, она вышла на палубу и увидела подле бульверка тонкого, седобородого человека, которого узнала, несмотря на долгие годы разлуки.

Она невольно вздрогнула, увидев этого задумавшегося старика. Ведь это был все-таки ее отец! Может быть, не только он был виновен в ссоре с женой… Она подошла к нему и дотронулась до его плеча:

— Отец!

Он обернулся быстро, как молодой человек, потому что еще сохранил ту живость, которую от него унаследовала и дочь. Его ум и тело оставались до сих пор подвижными.

— Дорогая, — сказал он, — я всюду узнал бы твой голос! Все эти годы он звучал у меня в ушах. Благодарю тебя, дорогая, за то, что ты вернулась ко мне. И благодарение Богу, что ты уцелела во время бедствия, погубившего столько других!..

Следующая неделя прошла для Бениты ужасно. Старые друзья ее отца пригласили его с дочерью к себе в дом. После первого возбуждения от встречи у нее наступила неизбежная реакция, а вместе с тем пришла и слабость, до того страшная, что доктор велел ей лежать в постели и пять дней не вставать. Рана на ее голове вскоре зажила; постепенно вернулись и силы. Все еще печальная, Бенита однажды медленно вышла на веранду и взглянула на жестокое море, сейчас тихое, как и небо над ним.

Мистер Клиффорд, который все время нежно ухаживал за дочерью, подошел и сел рядом с нею, взяв ее за руку.

Клиффорд заметил, что история спасения Бениты стала быстро известна в городе, что Сеймура называли героем и многие желали видеть ее. Бенита предложила отцу уехать как можно скорее, но прибавила:

— Я не хочу жить в городе, не хочу возвращаться в Англию, — ответила она. — Африка стала для меня святой землей. Отец, поедем на ферму и будем там спокойно жить вдвоем.

— Да, — ответил он. — Но мы будем не вдвоем; мой компаньон, Джекоб Мейер, живет в моем доме.

— Джекоб Мейер? А, помню! — и Бенита поморщилась.

— Он немец?.. И очень странный?

— Кажется, немец и, действительно, очень странный человек. Он нехороший человек, Бенита, хотя и нужный мне, и я из-за контракта не могу отделаться от него.

— Как он стал твоим компаньоном? — спросила Бенита.

— Много лет тому назад Мейер явилса ко мне и рассказал грустную историю. По его словам, он вел торговлю с зулусами, но почему-то поссорился с ними, — уж не знаю, почему. Кончилось тем, что они сожгли его фуру, украли его волов и товары, а слуг перебили. Они убили бы также и его, если бы он, судя по его собственным словам, не спасся от них каким-то странным образом.

— Как именно?

— Он уверял меня, будто ему удалось при помощи месмеризма загипнотизировать их вождя и заставить провести через лагерь. Это довольно странно, но я верю… Он проработал у меня шесть месяцев и оказался очень умным и ловким человеком. И вот однажды ночью, — я отлично помню, что это случилось через несколько дней после того, как я рассказал ему о португальском сокровище в стране матабелов, — Мейер достал из-под подкладки своего жилета пятьсот фунтов английскими бумажками и предложил продать ему половину доходов от фермы. Да, пятьсот фунтов, хотя все эти месяцы я считал его нищим! Ну, благодаря тому, что он все-таки был мне товарищем в безлюдной стране, я, наконец, согласился. С тех пор наши дела шли хорошо, хотя экспедиция за кладом не удалась. Впрочем, она нам больше, чем окупилась, благодаря перепродаже закупленной нами слоновой кости. Но на следующий раз наше предприятие удастся, — с увлечением прибавил Клиффорд, — то есть, конечно, если макаланги позволят нам обыскать их гору. Бенита улыбнулась.

— Мне кажется, тебе лучше заниматься разведением лошадей, отец, — сказала она.

— Выслушав всю историю, ты сама рассудишь. Впрочем, ты воспитывалась в Англии. Скажи, Бенита, тебе не страшно ехать к озеру Кристи?

— Чего страшно? — спросила она.

— Одиночества и Мейера.

— Отец, я родилась среди вельдов и всегда ненавидела Лондон; и я не боюсь ни одного человека на свете! Во всяком случае, я попробую пожить у тебя и посмотреть, как мне понравится твоя жизнь.

ГЛАВА V. Джекоб Мейер

Прошло более трех недель. Раз мистер Клиффорд приказал зяпрячь в фуру волов, которые паслись, поедая сухую траву. Зулусский мальчик, бросивший животных, чтобы допить кофе с Гансом, с ворчанием поднялся и побежал за волами. Минуты через две Ганс упаковал вещи и сказал тихо:

— Кек баас (смотри, господин)!

Взглянув в указанную сторону, Бенита и Клиффорд увидели в сотне ярдов от себя стадо гну.

Животные шли по каменной гряде, время от времени останавливаясь, и принимались проделывать те удивительные прыжки, которые дают основание бурам уверять, что в их мозгу водятся черви.

— Дайте мне мое ружье, Ганс, — сказал Клиффорд. — Нам нужно мясо.

Когда превосходный «Вестли Ричард» был вынут из ящика и заряжен, на гряде остался один гну. Он увидел фуру, остановился, подозрительно осматривая ее. Клиффорд прицелился и выстрелил. Животное упало, но, вскочив, исчезло за каменной грядой. Клиффорд печально покачал головой.

— Я не часто делаю такие промахи, дорогая, но еще темно. Однако, он ранен. Как ты думаешь, не сесть ли нам на лошадей и не догнать ли его? Хороший галоп согреет тебя.

Добросердечная Бенита решила, что было бы милосерднее добить бедное животное и утвердительно кивнула головой. Через пять минут они уже ехали. Перед отъездом мистер Клиффорд приказал фуре ждать их и положил пакет патронов себе в карман. За каменной грядой простиралась широкая полоса болотистой равнины, дальше поднималась другая. Теперь воздух очистился, и все предметы вокруг виделись ясно. Клиффорд с дочерью поскакали за гну, но раньше, чем они очутились на расстоянии выстрела, он снова помчался вперед, так как был легко ранен в бок и угадал, откуда ему грозила опасность.

Как только они приближались, гну отбегал; наконец, когда мистер Клиффорд решил сойти с лошади и попробовать выстрелить, гну поскакал гораздо быстрее.

— Едем, едем, — сказал Клиффорд. — Не позволим ему уйти. — В нем заговорил охотник.

Они поскакали галопом, то поднимаясь на возвышенности, то спускаясь с откосов. Миль пять, по крайней мере, продолжалась эта скачка: гну был худ и мог быстро мчаться; несмотря на свою рану он скакал быстрее, чем их лошади. Наконец, поднявшись на одну гряду, они поняли, куда он направлялся, потому что внезапно очутились в громадном стаде; тысячи животных виднелись вокруг, насколько хватало глаз. Это была удивительная картина, которой теперь уже не увидишь, по крайней мере, на трансваальском вельде. Тут были гну, антилопы, дикие козлы в огромных количествах, а между ними квагти и дикие ослы. Замелькали мириады копыт, поднимая клубы пыли с почерневшего вельда; исполинское стадо рассеялось при появлении своего врага — человека. Длинными вереницами мчались животные в разные стороны.

В этой громадной впадине, похожей на кубок, остался только один раненый, измученный гну.

К нему двигались охотники; наконец Клиффорд, который скакал немного впереди дочери, почти догнал его. Тогда бедное, обезумевшее животное попробовало защититься. Гну внезапно остановился, повернулся на одном месте, опустил голову и кинулся на своего преследователя. Клиффорд, державший ружье в правой руке, выстрелил. Пуля пронзила животное, но не могла остановить его нападения: низко наклоненные рога ударили передние ноги лошади, и в следующую секунду конь, человек и гну упали.

Бенита, находившаяся в пятидесяти ярдах от Клиффорда, вскрикнула, но не успела она подскакать к отцу, как он со смехом поднялся, потому что не получил раны. Лошадь тоже вскочила, но гну не двигался, он не мог встать, попытался было подняться на передние ноги — из его горла вырвался какой-то рыдающий стон; он дико огляделся и упал мертвый.

— Я никогда не думал, чтобы гну мог напасть таким образом, — сказал Клиффорд. — Несчастье! Кажется, у моей лошади испорчены ноги.

Действительно, гну ушиб ей передние ноги, впрочем, не особенно сильно. Клиффорд привязал к одному рогу убитого животного носовой платок, чтобы отогнать коршунов, бросил несколько охапок сухок травы на его тело, собираясь прислать за своей добычей позже, сел на хромую лошадь и двинулся обратно к фуре.

Заблудившиеся, голодные, промокшие насквозь, сидя на утомленных лошадях, из которых одна страшно хромала, они беспомощно блуждали по безлюдному вельду. Проблеск удачи мелькнул лишь однажды. Перед закатом лучи солнца на несколько коротких мгновений пронизали туман и указали заблудившимся, в какую сторону им следовало направиться. Они повернули лошадей к западу и ехали в этом направлении, пока не спустилась тьма. Путники на время остановились, но, чувствуя, что они погибнут без движения в этом ужасном холоде, снова пустились вперед. Теперь лошадь Клиффорда еле передвигала ноги; поэтому он сошел с нее и повел на поводу, горько упрекая себя за безумие, из-за которого они теперь подвергались такой опасности.

— Все равно, отец, — медленно сказала усталая девушка, — можно так же хорошо умереть на вельде, как в море или в другом месте.

И они двигались, сами не зная куда. Бенита заснула в седле, но спала тревожно. Один раз она проснулась от воя гиены, в другой — от того, что ее лошадь упала на колени.

— Который час? — спросила она наконец.

Ее отец зажег спичку и взглянул на часы. Они показывали десять. Пятнадцать часов тому назад они уехали от фуры и с тех пор ничего не ели. Совершенно истомленные путники еле двигались вперед. Вдруг Бенита почувствовала, что ее лошадь внезапно остановилась, точно сильная рука схватила ее под уздцы; в то же мгновение мужской голос, говоривший с иностранным акцентом, произнес:

— Mein Gott, куда вы едете?

— Сама не знаю, — ответила она, как во сне.

Лунный свет рассеял туман, и Бенита в первый раз в жизни увидела Джекоба Мейера.

При лунном свете его наружность не казалась неприятной: это был человек лет сорока, не слишком высокий, стройный, с черной, остроконечной бородкой, с бледным, как слоновая кость, лицом, не загоревшим даже под африканским солнцем, и с черными блестящими глазами, которые то, казалось, засыпали, то загорались какой-то тайной мыслью.

— Хорошо, что успел навстречу вам. И, знаете, мной руководила не мысль, в как бы это сказать? Инстинкт. Посмотрите, Клиффорд, мой друг, куда вы привезли вашу дочь, посмотрите же, посмотрите!..

И он указал вниз.

Клиффорд и Бенита наклонились, вглядываясь. Как раз под ними виднелась пропасть, и лунные лучи не достигали ее дна.

— Нехороший вы путешественник по вельду, Клиффорд, мой друг. Сделай животные еще один шаг, и там внизу лежали бы два окровавленных трупа с торчащими из них обломками костей… Да, там на глубине в пятьсот футов. О, вы оба крепко спали бы сегодня ночью!..

— Где же мы? — с удивлением спросил Клиффорд. — Неужели это обрыв Леопарда?

— Да, именно. Вы двигались по гребню горы. Конечно, хорошо я сделал, что приехал сюда… Я думаю, ваша дочь бессознательно внушила мне эту мысль, так как я чувствую, что она принадлежит к числу тех, кто способен на это. Намерение приехать сюда возникло у меня внезапно; меня точно ударили. Я разыскивал вас повсюду, узнав, что вы потеряли вашу фуру, и вдруг что-то мне сказало:

«Поезжай к Обрыву Леопарда, скорей». И я скакал, по камням, в темноте, в тумане, под дождем, и не пробыл здесь и минуты, как мне пришлось придержать лошадь мисс Клиффорд.

— Мы очень благодарны вам, — прошептала Бенита.

— Тогда, значит, я вполне вознагражден. Нет, я вам благодарен, я спас вам жизнь благодаря мысли, внушенной вами.

— Была ли эта мысль или не была — все хорошо, что хорошо кончается, — нетерпеливо прервал его Клиффорд.

— И, слава Богу, мы всего в каких-нибудь трех милях от дома. Вы покажете нам дорогу, Джекоб?

Они двинулись с холма. Мейер молчал, казалось, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы найти удобный спуск, на котором лошади не спотыкались бы. Молчала и Бенита — она была слишком утомлена, так утомлена, что не могла больше управлять своим умом и воображением. Ей показалось, что она вдруг заняла какое-то особое, странное место в жизни этого человека.

Вообще, она была очень рада, когда они спустились на равнину, пересекли ложе ручья и, наконец, остановились подле дома с освещенными окнами.

— Вот и ваш дом, мисс Клиффорд, — прозвучал голос Джекоба Мейера. — И я благодарен судьбе, управляющей нами, что она помогла мне благополучно доставить вас до «пристани».

Ничего не отвечая, Бенита соскользнула с седла, почувствовала, что не может удержаться на ногах, и упала на землю. С легким восклицанием Мейер ее поднял, велел двум кафрам взять лошадей и отнес молодую девушку в дом.

— Вам нужно сейчас же лечь в постель, — сказал он подле двери, выходившей из гостиной. — Я велел затопить камин в вашей комнате на случай вашего приезда, и старая тетка

Салли принесет вам бульон с водкой и горячей воды, чтобы согреть ноги. Ах, вот и ты, старая фру. Иди, помоги этой леди, твоей госпоже. Все готово?

— Все, баас, — ответила толстая поселянка с добрым лицом. — Пойдемте, малютка, я раздену вас.

Через полчаса Бенита, которая выпила водки больше, чем когда-либо в жизни, была закутана и крепко спала.

Когда она проснулась, солнечный свет лился сквозь занавешенное окно, и при свете она увидела, что часы, стояшие на камине, показывали половину двенадцатого. Она проспала почти двенадцать часов и почувствовала, что вполне здорова и даже голодна. Только небольшая усталость и какое-то неприятное тупое чувство в голове, может быть, следствие непривычного для нее алкоголя — остались у девушки.

С веранды донесся голос Джекоба Мейера; он приказывал туземцам перестать петь, так как они разбудят «госпожу», которая спит. Говоря о ней, он употребил зулусское слово «никози-кааз», которое, как Бенита помнила, означало «повелительница» или «предводительница». Она нашла, что он очень заботлив и почувствовала к нему благодарность, и не сразу вспомнила, до чего он не понравился ей сначала.

ГЛАВА VI. Дукат

С той памятной ночи, когда Бенита приехала в Руи-Крантц, прошло около шести недель. Наступила весна, вельд казался изумрудным от густой травы, и на нем пестрели цветы. Только сердце Бениты было мертво и пусто…

Она целыми днями думала, а по ночам грезила о человеке, который хладнокровно принес в жертву свою жизнь, чтобы спасти погибавшую женщину и ее малютку. Она спрашивала себя, мог ли он сделать это, если бы узнал тогда ее ответ?

Никаких известий не приходило больше о Роберте Сеймуре, и трагедия парохода «Занзибар» уже была забыта. Живые погребли своих мертвых, и с тех пор в мире произошло много еще худших событий.

Но Бенита не могла забыть своего Роберта. Она ездила верхом по вельду, сидела на берегу озера, наблюдая за дикими птицами или слушала, как ночью их стаи проносились над нею; прислушивалась к воркованию голубок, к завыванию выпи в тростниках, считала животных, бродивших по холмам, чтобы отвлечься от грустных мыслей, она искала утешения в природе, но не находила его; искала отрады в звездном небе, но блестящие огоньки были так далеко… В душе ее царила смерть, хотя ее цветущая внешность говорила о другом.

Ей было приятно беседовать с отцом, потому что он любил ее, и его любовь поддерживала ее израненное сердце. Джекоб Мейер тоже занимал ее, потому что теперь, когда безотчетное боязливое чувство замерло в ней, он казался Бените очень интересным и, до известной степени, образованным человеком.

Он рассказывал, что родился в Германии, позже был отослан в Англию, чтобы избежать воинской повинности. Там он сделался клерком в доме южно-африканских купцов и, благодаря своим способностям, получил должность заведующего отделением этого дома в Капской колонии. Что случилось с ним там, Бенита никогда не узнала, но, вероятно, он проявил себя далеко не с лучшей стороны. Во всяком случае, его связь с фирмой прекратилась, и он на несколько лет сделался путешествующим торговцем, а потом компаньоном его отца.

Какого бы ни было прошлое Джекоба, его можно было назвать необычайно способнымчеловеком и приятным собеседником. Именно он написал акварельные картинки, украшавшие ее комнату, играл он и пел тоже очень хорошо.

Кроме того, как и говорил Роберт Сеймур, Мейер много читал и интересовался вопросами, которые не часто изучают в Южной Африке; у него была целая библиотека, по большей части, философских, исторических и научных сочинений. Он охотно предоставил Бените свои книги. Но беллетристики он не любил, говоря, что истинная жизнь, ее тайны и загадки гораздо интереснее воображаемых приключений.

Раз вечером, когда они вместе гуляли по берегу озера, наблюдая, как отсвет вечерней зари дрожал на поверхности воды, любопытство Бениты заставило ее спросить Мейера, почему человек с его способностями довольствуется той жизнью, которую он сейчас ведет.

— Я живу так, чтобы иметь возможность потом жить лучше, — был ответ. — О, не на небесах, мисс Клиффорд, потому что о них я ничего не знаю, да, как мне кажется, о них и знать-то нечего… а здесь, здесь, на земле.

— Что вы называете «жить лучше», мистер Мейер? — спросила она.

— Я говорю, — и его черные глаза вспыхнули, — о большом богатстве и той власти, которое оно дает. Ах, я вижу, вы считаете меня низким материалистом, но в здешнем мире деньги, мисс Клиффорд, деньги — это все!

Она улыбнулась и ответила:

— Боюсь, что здесь, на возвышенности вельда, мистер Мейер, ваше богатство — одна фантазия. Вряд ли вам удастся добиться богатства, разводя лошадей.

— А вы думаете, что я остаюсь на ферме Руи-Крантц, чтобы разводить лошадей? Разве ваш отец не говорил вам о сокровище, зарытом в стране макалангов?

— Я слышала о нем, — во вздохом ответила она, — а также знаю, что оба вы однажды отправились отыскивать клад, но без успеха.

— Ага, утонувший англичанин, мистер Сеймур, говорил вам об этом? Он нас застал там.

— Да, и вы хотели его застрелить. Помните?

— Бог великий! Да я думал, будто он собирается ограбить нас. Я не стрелял, и скоро нас выгнали из этого места, потому что глупые туземцы не позволили копать землю.

— Так почему же вы все еще думаете о сокровище, вероятно, не существующем?

— Почему, мисс Клиффорд, вы также думаете иногда о вещах, которые, вероятно, не существуют? Может быть, потому, что вы чувствуете, что тут или где-то в другом месте, они все-таки существуют. То же чувствую и я относительно этого сокровища. Оно — факт, и я найду его.

Поэтому-то я и продолжаю разводить лошадей на трансваальской ферме. Ах, вы смеетесь, вы думаете, что это мой кошмар?

Он не договорил, увидев старую служанку, которая показалась из-за выступа гор, и раздраженно спросил:

— Что там такое?

— Баас Клиффорд желает поговорить с вами, баас Джекоб. К вам издалека пришли какие-то люди, с известиями.

— С какими известиями? Какие люди? — спросил Джекоб.

— Не знаю, — ответила Салли, обмахивая свое толстое лицо большим желтым носовым платком. — Какие-то незнакомые мне люди, они исхудали от дороги и говорят по-зулусски. Баас просит, чтобы вы пришли.

— Вы тоже пойдете, мисс Клиффорд? Нет? Тогда простите, я оставлю вас. — И он ушел, приподняв шляпу.

Бенита села на берегу озера и пробыла там долго. Дикие гуси тянулись над ее головой. Потом она направилась домой, не думая больше о Мейере, чувствуя только, что ее утомила ферма, где ничто не занимало ее по-настоящему, не отвлекало от тяжелой печали.

За обедом или, вернее, за ужином, она заметила, что ее отец и Мейер с трудом сдерживали волнение.

— Вы застали пришедших, мистер Мейер? — спросила она, когда Джекоб и ее отец закурили трубки, и на стол поставили «широколицего», как в те времена называли голландские сыры.

— Да, — ответил он. — Они и теперь сидят в кухне, — и он посмотрел на Клиффорда.

— Бенита, дорогая, — сказал отец, — случилась очень любопытная вещь. — Ее лицо оживилось, но он покачал головой, сказав: — Нет, нет, это не касается крушения парохода. Но все же новость может заинтересовать тебя, если ты не прочь выслушать один рассказ.

Бенита утвердительно кивнула головой, она радовалась всему, что могло занять ее мысли.

— Ты кое-что знаешь о кладе, — продолжал старик. — Вот в чем дело. Много лет тому назад, после того, как ты и твоя мать уехали в Англию, я отправился в глубь страны, чтобы поохотиться на крупную дичь. Со мной был старик по имени Том Джексон-Перекати Поле и один из лучших охотников на слонов во всей Африке. Дело шло недурно, кончилось тем, что на севере Трансвааля мы разделились с ним; я повез на юг клыки убитых животных, а Том остался еще на один охотничий сезон, говоря, что позже отыщет меня и мы разделим деньги. Я приехал сюда, купил эту ферму у одного бура, которому она надоела, и заплатил за нее довольно дешево, я дал сто фунтов за шесть тысяч акров. Скоро я выстроил новый дом. Только через год мы свиделись с Томом Джексоном, но он был, что называется, еле жив. Беднягу ранил слон, и он несколько месяцев пролежал в поселении племени макалангов, к северу от страны матабелов, которое называется Бомбатце.

Эти макаланги странный народ. Кажется, их название значит «дети солнца», во всяком случае, они потомки какой-то расы. Ну, вот, пока Том лежал там, он вылечил старого Молимо, верховного жреца этого племени, от жестокой лихорадки, давая ему большие дозы хинина; это исцелило старика, и они, понятно, подружились. Молимо жил в развалинах, которых так много в южной Африке. Сейчас никто не знает, кто их выстроил, вероятнее всего, народы, жившие там несколько тысяч лет тому назад. Как бы то ни было, Молимо открыл Тому Джексону легенду позднейшего происхождения, которая связана с Бомбатце.

Он сказал, что за шесть поколений до нашего времени, когда его пра-пра-пра-дедушка был вождем племени (по его выражению «Мамбо»), туземцы всей этой части южной Африки восстали против белых поселенцев — предполагаю, португальцев, — которые добывали золото. Туземцы целыми тысячами убивали их и их рабов, оттесняя с юга, где теперь властвует Лобенгула, к Замбези, по которой португальцы надеялись добраться до моря. Наконец, все уцелевшие, всего каких-нибудь две-три сотни мужчин и женщин, пришли в крепость под названием Бомбатце, в которой теперь живет Молимо посреди громадной развалины, выстроенной древними на неприступной горе над рекой. Они принесли громадное количество золота, в надежде увезти его потом с собой. Однако даже достигнув реки, они не могли спастись по ней, потому что туземцы, которые целыми тысячами гнались за ними, день и ночь сторожили в своих челнах, а у бедных беглецов не было лодок. Португальцы заперлись в крепости. Взять ее штурмом не было возможности, но они погибли в ней от голода.

Когда узнали, что они все умерли, туземцы, следившие за ними и жаждавшие крови и мести, а не золота, которое не могло принести им пользы, ушли. Предок Молимо, который знал тайный ход в крепость и хорошо относился к португальцам, пробрался в Бомбатце и там, среди мертвых, нашел еще живую девушку, полубезумную от горя; это была молодая и красивая дочь одного из португальских знатных людей или предводителей. Он выходил ее, однако ночью, когда к ней вернулась сила, она ушла от него, и на рассвете он увидел ее на вершине, над рекой; она стояла вся в белом.

Он созвал своих советников, и они вместе стали уговаривать ее сойти с утеса, но она ответила: — Нет, мой жених, вся моя семья и все друзья умерли, и я хочу последовать за ними. — Тогда они спросили ее, где хранится золото, так как день и ночь наблюдая за португальцами, отлично знали, что сокровище не было брошено в реку. Она ответила, что золото скрыто и что как бы туземцы его ни искали, они никогда его не отыщут. Потом прибавила, что отдаст клад на сохранение Мамбо и его потомкам до тех пор, пока на земле снова не появится женщина ее имени. Сказав, что если они не исполнят ее завета, дикари, убившие ее отца и всех близких, убьют также и их народ, она замолчала, стоя высоко над рекой, потом внезапно кинулась в воду и исчезла.

С тех пор считается, что развалины посещает дух, и кроме Молимо, который входит в крепость для размышлений, никому не позволено вступать в ее верхнюю часть. Действительно, туземцы скорее умрут, чем нарушат этот запрет. Итак, золото по-прежнему лежит там, где оно было спрятано. Самого этого места Том Джексон не видал, потому что, несмотря на расположение к нему, Молимо не впустил его туда.

Том не поправился. Он умер здесь и его похоронили на маленьком бурском кладбище за нашим домом. Вскоре после его смерти мистер Мейер сделался моим компаньоном. Я ему рассказал всю эту историю, и мы решили попытаться достать сокровище. Остальное ты знаешь. Мы отправились в Бомбатце под видом купцов, видели старого Молимо, который знал, что я друг Тома Джексона. Мы спросили его, правду ли рассказывал он Джексону, и старик ответил, что каждое слово его истории такая же истина, как то, что солнце светит в небесах. Этот рассказ и еще многое другое, о чем он говорил, передавалось от отца к сыну. Молимо прибавил, что он даже знает имя той белой девушки, которая убилась. Ее фамилия была Ферейра — фамилия твоей матери, Бенита, очень распространенная в южной Африке.

Мы попросили старика позволить нам войти в верхнюю часть развалин, но он отказал, ответив, что заклятие все еще лежит на нем, что туда не войдет ни один человек, пока дама по имени Ферейра не явится снова. Все остальное пространство было открыто для нас. Мы могли копать, где угодно. И мы копали, нашли золото, зарытое вместе с древними телами: бусы, кольца и проволоки, всего, приблизительно, на сто фунтов. А также (это случилось в тот день, когда молодой Сеймур встретился нам и стал причиной раздражения Мейера, думавшего, что мы напали на след сокровища) мы отыскали золотую монетку, без сомнения, потерянную португальцами. Вот она, — старик бросил золотой на стол перед Бенитой. — Я показывал его человеку, знающему подобные вещи, и тот сказал мне, что это дукат, выпущенный одним из венецианских дожей.

Другие деньги мы не нашли. Наконец, макаланги поймали нас во время попытки пробраться украдкой в крепость, и предложили на выбор или уйти, или подвергнуться смерти. Понятно, мы уехали, потому что мертвым сокровища не нужны.

Клиффорд замолчал и набил трубку. Мейер рассеянно резал голландский сыр. Бенита смотрела на странный старинный золотой с пробитым отверстием и мысленно спрашивала себя, с какими ужасами и кровопролитиями был он связан.

— Оставь себе, — сказал отец, — его можно надеть на твой браслет.

— Благодарю тебя, милый, — ответила она, — хотя не знаю, почему я должна взять весь португальский клад, ведь больше мы не увидим из него ни одной монеты.

— Почему, мисс Клиффорд? — быстро спросил Мейер.

— Ответ в самом вашем рассказе, — сказала она, — ведь туземцы не позволят вам даже искать его, хотя поиски и находка — вещи совершенно разные.

— Туземцы иногда изменяют свои намерения, мисс Клиффорд. История еще не окончена, только начата, и скоро вы узнаете вторую главу романа. Клиффорд, я могу позвать «посланников»?

И не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты.

Ни мистер Клиффорд, ни его дочь не сказали ни слова. Бенита старалась надеть золотую монету на маленькое кольцо от браслета. В глубине ее души шевелился какой-то странный страх, в котором она не могла себе дать отчета.

ГЛАВА VII. Посольство

Дверь отворилась, и в комнату вошел Джекоб Мейер. За ним через порог переступили три туземца. Но Бенита не обратила на них внимания: ее душа была далеко. В глубине комнаты, вся в белом (она носила траур только в сердце), освещенная лучами лампы, висевшей над ее головой, она стояла неподвижно, так как, сама не замечая того, поднялась со стула. На ее лице было странное выражение. Джекоб Мейер заметил его и остановился. Туземцы тоже остановились, глядя на белую Бениту и ее задумчивые глаза.

Один из них указал на нее своим тонким пальцем и что-то шепнул другим. Мейер, понимавший их язык, уловил этот шепот. Туземец сказал:

— Смотрите, дух горы!

— Какой дух и какой горы? — тихо спросил Джекоб.

— Это она появляется в Бомбатце, — ответил дикарь, все еще глядя на Бениту.

Она услышала этот шепот и поняла, что говорят о ней, хотя ясно не разобрала ни одного слова. Молодая девушка с усилием прогнала осаждавшие ее мысли и села в кресло. Тогда один за другим посланцы стали подходить к ней, каждый низко склонялся, дотрагивался до пола концами пальцев и пристально смотрел в ее лицо. Отцу ее они кланялись, поднимая только руку. Она с любопытством смотрела на них и, действительно, они выглядели любопытно; высокие, стройные люди с тонкими подвижными чертами лица. Очевидно, в них не было негритянской крови, скорее текла кровь какого-нибудь старинного народа, египтян или финикиян. Казалось, их праотцы были мудры и цивилизованны уже тысячи лет тому назад и, может быть, состояли при дворах фараонов или Соломона.

Покончив с приветствиями, посланцы молча уселись на пол рядом, запахнув свои меховые «кароссы», или плащи, и стали ждать. Джекоб Мейер подумал немного, потом сказал:

— Клиффорд, согласны ли вы переводить все вашей дочери? Я хочу, чтобы она точно знала все происходящее.

Потом он повернулся к туземцам.

— Вас зовут Тамас, Тамала и Хоба, и ты, Тамас, сын Молимо Бомбатце, называемого Мамбо, а вы, Тамала и Хоба — его советники. Так?

Они наклонили головы.

— Хорошо, Тамас, повтори все и снова передай данное тебе поручение, чтобы эта госпожа, госпожа Бенита, выслушала тебя, ее это тоже касается.

— Мы знаем, что касается, — ответил Тамас, — мы на ее лице прочли, что это ее касается больше всех: без сомнения, именно о ней вещал дух. Вот вы услышите из моих уст слова Молимо, ради которых мы пришли так издалека: «Четыре года тому назад вы, двое белых, посетили Бомбатце и попросили меня, Мамбо, допустить вас в святое место, позволив вам искать сокровище португальцев, которое они скрыли шесть поколений назад до нынешнего времени. Я отказал вам и не позволил войти в святилище, хотя даже я, наследственный хранитель сокровища, не знаю, где оно скрыто. Но теперь на меня свалилась беда. Я узнал, что Лобенгула, узурпатор, правящий матабелами, разгневался на меня по многим причинам, главное, за то, что я не посылаю ему достаточной подати. Мне донесли, что он будущим летом собирается отправить отряд, чтобы стереть с лица земли меня и мой народ и сделать мой крааль черным, как выжженный вельд. У меня нет силы противиться ему, могу чему, и мой народ не воинственный. Из поколения в поколение макаланги были купцами, земледельцами, работали над металлом, жили в мире — и теперь не желают убивать, или быть убитыми. И их немного. А потому у меня нет силы противостоять Лобенгуле.

Я помню, что у вас были ружья, которые могут убивать издали. Если у меня будет достаточно таких ружей за моими стенами, я с успехом воспротивлюсь воинам Лобенгулы, которые дерутся ассегаями. Если вы привезете мне сто хороших ружей и достанете пороха и пуль, я чувствую, что мне будет позволено впустить вас в святое место, где бы вы могли отыскивать зарытое золото, сколько угодно времени, отыскав же его, унести. Никто не помешает вам. Но я хочу говорить с вами честно. Золото найдет только существо, заранее назначенное великим духом, а именно — белая женщина, как было возвещено моему предку. Он слышал это собственными ушами, а я слышал от его потомка, и так и будет. Все же, если вы привезете ружья, вы можете придти и попытаться узнать, не окажется ли один из вас назначенным духом. Однако я думаю, тайна откроется только женщине. Я говорю то, что мне внушено. Мои слова передадут вам сын мой Тамас и мои советники, которые засвидетельствуют, что он говорит правду. Я, Мамбо-Молимо Бомбатце, посылаю вам привет, приму вас и исполню данное мной обещание, если вы явитесь со стреляющими далеко ружьями, с порохом и пулями, но ни в каком другом случае. Мой сын Тамас и мои советники доведут вашу фуру до моей страны, чужестранных же слуг вы не должны приводить с собой. Говорят, что дух белой женщины, которая убилась на глазах моего предка, недавно появился на скале. Я не знаю, что все это значит, но мне кажется, что она хотела предупредить меня о нападении матабелов. Я ожидаю решения Неба. В виде дара посылаю вам две «кароссы» и немного старинного золота, потому что моим посланникам так далеко трудно нести слоновую кость, а фуры у меня нет. Прощайте». — Так говорил отец, — прибавил Тамас.

— Мы выслушали тебя, — сказал Мейер, когда Клиффорд перевел его последние слова, — желаем задать тебе вопрос. Что ты хочешь сказать, говоря, будто кто-то видел дух белой женщины?

— То, что говорю, белый человек, — ответил Тамас. — На заре она явилась многим на вершине утеса, а мой отец в сонном видении разговаривал с ней.

— Какая она? — спросил Мейер.

— О, она похожа вон на ту госпожу. Так нам кажется. Но кто знает? Принимаете ли вы предложение Молимо?

— Завтра утром мы ответим, — сказал Мейер. — Сто ружей — большое количество, и они будут стоить дорого. Прощайте, для вас приготовлена пища и место для ночлега.

Три гонца были разочарованы его ответом, который, как им казалось, служил предисловием к отказу. Они несколько мгновений поговорили между собой, потом Тамас опустил руку в кожаный мешок и вынул из него что-то, завернутое в сухие листья. Из них сын Молимо достал странное и красивое ожерелье, сделанное из крученых золотых звеньев, в которое были вкраплены белые камни. Европейцы без труда поняли, что это неотшлифованные алмазы большой ценности. На ожерелье висел маленький золотой крестик.

— От имени Мамбо, моего отца, — сказал Тамас, — мы предлагаем этот подарок госпоже, которой не могут пригодиться ни кароссы, ни слитки золота. У этой цепи есть история. Когда португальская девушка бросилась в реку, цепь висела у нее на шее. Падая, она ударилась о выступ скалы, и камень сорвал цепь с ее шеи. Видите, вот здесь она разорвана и поправлена золотой проволокой. Ожерелье осталось на камне, и мой предок достал его. Мы отдадим его госпоже, если она обещает носить наш дар.

— Прими цепь, — прошептал Клиффорд, окончив перевод речи Тамаса. — В противном случае, ты обидишь их.

И Бенита сказала:

— Я благодарю Молимо и принимаю его подарок.

Тамас поднялся, подошел к молодой девушке и набросил старинное трагическое ожерелье на ее шею. Когда оно упало на плечи Бениты, ей показалось, будто ее опутала цепь судьбы, которая повлечет ее Бог весть куда. Ведь это было украшение, служившее последним убором осиротевшей и несчастной девушке, искавшей спасения от горя в смерти…

Трое посланцев поднялись, поклонились и ушли. Джекоб Мейер хотел обратиться в Бените, потом передумал и замолчал. И Клиффорд, и его компаньон ждали, чтобы заговорила Бенита, но она молчала, и, наконец, старик первый нарушил тишину тревожным вопросом:

— Что ты скажешь, Бенита?

— Я? Мне нечего сказать. Скажу только, что я слышала очень странный рассказ. Жрец обратился к тебе и мистеру Мейеру, отец, и вы должны ответить ему. Ведь меня это не касается.

— Очень касается, моя дорогая. По крайней мере, эти люди полагают так. Во всяком случае, я не могу отправиться в Бомбатце без тебя. А везти тебя против твоего желания — не желаю. Но это очень далеко, и нас ждет странное дело. Весь вопрос в том, поедешь ли ты.

Бенита думала долго. Ее собеседник с тревогой смотрел на нее.

— Да, — ответила она спокойным тоном. — Если вы оба хотите ехать, поеду и я, но не ради сокровища, меня просто интересует странный рассказ и то место, о котором говорится в нем. Откровенно скажу — я не верю в клад. Даже, если дикари боялись сами отыскивать сокровище, вряд ли они дали бы вам позволения искать его, если бы думали, что золото можно найти. Я не считаю это путешествие выгодным предприятием. И ведь оно опасно.

— Мы считаем его достаточно выгодным, — решительным тоном заметил Мейер, — и нельзя ждать, что наживешь миллионы без всякого труда.

— Да, да, — сказал старик, — но Бенита права — опасности большие: лихорадка, дикие звери, дикари и еще много непредвиденного. Имею ли я право подвергать всему этому мою дочь? Не следует ли нам отправиться без нее?

— Это было бы бесполезно, — ответил Мейер. — Посланники видели вашу дочь и связали ее со своей суеверной историей о привидении, в которую я, не веривший ни в призраков, ни в духов, понятно, не верю. Но без мисс Клиффорд мы теперь, конечно, не добьемся успеха.

— Лично я, — сказала Бенита, — не боюсь ничего и считаю, что должно случиться то, что определено судьбой. Если бы я знала, что должна умереть на реке Замбези, мне это было бы безразлично. Однако, думаю — сама не знаю почему, — что тебе, отец, и мистеру Мейеру грозит большая опасность, чем мне. Значит, вам обоим следует подумать, согласны ли вы подвергнуться ей.

Клиффорд улыбнулся.

— Я старик, — сказал он, — в этом весь мой ответ.

— А я привык к такого рода вещам, — заметил Мейер, пожав плечами. — Кто не согласится подвергнуться маленькой опасности в надежде получить блестящую награду?

Богатство, богатство, золота больше, чем можно мечтать, а вместе с тем сила, власть, возможность мстить, награждать, купить себе положение в обществе, наслаждение, все прекрасное, ослепительное, что составляет удел только богача!

— И он раскинул руки и поднял глаза, точно прославляя божество золота.

— Только не купишь таких пустяков, как здоровье и счастье, — не без сарказма прибавила Бенита. Этот человек и его алчные желания казались ей отвратительными, особенно, когда она мысленно сравнивала его с тем, другим, погибшим для нее, хотя его прошлое было полно праздности и безделья. В то же время слова Мейера привлекли ее, потому что до сих пор она еще не встречала таких высокоодаренных, энергичных и вместе с тем бездушных людей, как он.

— Значит, решено? — спросила она.

Мистер Клиффорд колебался. Мейер же тотчас ответил:

— Да, вполне решено.

Она подождала ответа отца, но он ничего не сказал, и Бенита заметила:

— Отлично. Теперь не будем больше беспокоить себя новыми сомнениями и рассуждениями. Мы отправляемся в Бомбатце на Замбези искать зарытое золото и, надеюсь, мистер Мейер, что, если вам посчастливится, клад даст вам всевозможные блага. До свидания, отец, спи спокойно, дорогой.

— Моя дочь думает, что золото принесет нам несчастье, — сказал Клиффорд, когда за ней закрылась дверь. — Она по-своему сказала это.

— Да, — мрачно ответил Мейер, — и ведь она принадлежит к числу людей, провидящих будущее. Но, может быть, мисс Клиффорд ошибается. Поэтому весь вопрос сводится к тому: ухватимся ли мы за удобный случай, подвергая себя всем опасностям, или останемся здесь и будем всю жизнь разводить плохих лошадей, видя, как она, бесстрашная, смеется над нами? Я еду в Бомбатце.

Мистер Клиффорд снова не дал прямого ответа, а только спросил:

— Как скоро успеем мы собрать ружья н боевые припасы, и что это будет стоить?

— Около недели тому назад купец Портджайтер, — ответил Мейер, — привез сто ружей Мартини и сотню Вестли-Ричардсов. По пятидесяти тех и других, да десять тысяч пакетов патронов стоят около шестисот фунтов, а такая сумма есть в нас в банке. У нас также есть новая фура, достаточно хороших волов и лошадей. Мы можем взять дюжину лошадей и продать их в северной части Трансвааля за хорошую цену, раньше чем попадем на место. Волы, вероятно, довезут нас.

— Вы обо всем подумали, Джекоб, как я вижу, но, во всяком случае, путь туда и обратно будет стоить много денег, уже не говоря обо всем остальном.

— Да, и ружья слишком хороши для кафров. Для них было бы достаточно бирмингамских газовых труб, но их здесь не найдешь. Однако, что такое деньги, что такое ружья в сравнении с тем, что это предприятие принесет нам?

— Я думаю, нам лучше всего задать этот вопрос моей дочери, Джекоб. По-видимому, она держится своего взгляда на этот вопрос.

— Мисс Клиффорд решилась и не изменит намерения. Я ни о чем больше не буду спрашивать ее, — возразил Мейер.

И он вышел из комнаты, чтобы распорядиться насчет путешествия в Ваккерструм, которое хотел предпринять на следующий день. Клиффорд же долго сидел в гостиной, спрашивая себя, поступил ли он правильно, и найдут ли они золото, о котором он мечтал столько лет, а также, что готовит им близкое будущее…

Когда на следующее утро Бенита сошла к завтраку, она спросила, где мистер Мейер, и узнала, что он уже отправился в Ваккерструм.

— Ну, он торопится, — заметила она со смехом.

— Да, — ответил ей отец. — Джекоб всегда торопится, хотя до сих пор это не принесло ему большой пользы. Если мы потерпим неудачу, то уж, конечно, не по вине необдуманности с его стороны.

До возвращения Мейера прошло около недели. Бенита готовилась к путешествию. В свободные минуты она с помощью отца беседовала с тремя стройными макалангами, которые с удовольствием отдыхали после своего долгого путешествия. По молчаливому согласию никто не упоминал о зарытом золоте или о чем-либо касающемся его, но эти беседы помогли ей составить очень верное мнение о трех дикарях и их соплеменниках. Бенита поняла, что, хотя макаланги говорили на одном из зулусских наречий, они не отличались храбростью зулусов и жили в постоянном смертельном страхе перед матабелами, представляющими другую ветвь зулусского племени. Макаланги так безумно боялись их, что молодая девушка сомневалась, помогут ли им ружья, если на них нападет это храброе племя.

Они занимались тем же, что и их праотцы: земледелием, выделкой металла, и у них не было воинов. Бенита прилежно училась их языку. Она было очень способна и, вдобавок, не позабыла, как в детстве болтала по-голландски и по-зулусски. Теперь эти детские знания быстро вернулись к ней. Скоро она могла уже довольно порядочно разговаривать с посланцами, тем более, что в свободные часы изучала и грамматику их языка.

Так проходили дни. Наконец, однажды вечером появился Джекоб Мейер с двумя шотландскими телегами, в которых были уложены длинные ящики, похожие на гробы, и небольшие, очень тяжелые ящики, а также много пакетов. Он ничего не забыл, привез по просьбе Бениты различные принадлежности одежды и револьвер, которого она не просила.

Через три дня двинулись из Руи-Крантца. Стояло необыкновенно хорошее утро ранней весны. Путники сказали соседям, что они отправляются торговать и охотиться на север Трансвааля и скоро вернутся. Бенита взглянула на красивую равнину и лесистый обрыв, с которого она чуть было не упала, на мирное озеро перед домом, где гнездились водяные птицы, и вздохнула. Теперь, оставляя это место, она смотрела на него, как на милый приют, и ей пришла в голову мысль, что она никогда больше не увидит его…

ГЛАВА VIII. Бомбатце

Прошло около четырех месяцев. Фура, в которой были мистер Клиффорд, Бенита и Джекоб Мейер, остановилась ночью в селении Молимо Бомбатце, названного именем Мамбо. Впрочем, может быть, это было только название титула, потому что, по словам Тамаса, каждый глава племени назывался Мамбо. Иногда Молимо, жрец Мунвали и Мамбо, глава племени, бывали двумя различными лицами. Например, он, Тамас, после смерти отца должен был сделаться Мамбо, но ему не являлось откровений, а потому, по крайней мере до сих пор, он не имел права быть Молимо, представителем Бога.

Во время длинного странствования им пришлось испытать множество приключений, которые всегда сопровождали путешествия по Африке до появления там железных дорог. Им встречались дикие звери, племена туземцев, они видели вздувшиеся реки, однажды три дня томились без воды, из-за того, что водяная яма, из которой они надеялись пополнить свои запасы, оказалась сухой. Однако, ни одно происшествие не было слишком серьезно, и никто из трех путников никогда не чувствовал себя так хорошо, как в это время, потому что им посчастливилось избежать лихорадки. Простая, дикая жизнь необыкновенно пришлась по вкусу Бените; тот, кто встречал мисс Клиффорд на улицах Лондона, вряд ли узнал бы ее в загорелой, энергичной молодой девушке, сидевшей в этот вечер подле костра.

Они продали всех лошадей, которых взяли с собою (только несколько пало в пути). Трех, по местному выражению, «прочных», или застрахованных против местной смертельной конской болезни, они взяли с собой. Собственных своих слуг они отправили обратно в Руи-Крантц, доверив им телегу, нагруженную слоновой костью, которую Клиффорд и Мейер купили у бурских охотников, привезших эту добычу из северной части Трансвааля. Поэтому, согласно договору, только три макаланга провожали их, гнали и поели их скот. Бенита готовила еду, по большей части, дичь, убитую ее белыми спутниками, или мясо, купленное у туземцев.

Много дней они двигались по области, почти совершенно бесплодной, а теперь перебрались через высокую гряду, ту самую, на которой когда-то Роберт Сеймур оставил свою фуру, и раскинули лагерь в низине, покрытой остатками построек. В прежнее время ее окружала стена, на это ясно указывали остатки ограды, рассеянные там и сям. Справа поднималась горная возвышенность, за которой, по словам Тамаса, текла Замбези. Прямо против лагеря путников, не больше, чем на расстоянии десяти миль, возвышалась отдельная гора, то самое место, к которому они и стремились — крепость Бомбатце, окаймленная великой рекой. Туда-то и отправился один из макалангов Хоба, чтобы предупредить своих родичей о приближении белых.

Волов распрягли и пустили пастись между развалинами странной округлой формы. Разглядывая эти руины при свете яркой луны, Бенита догадалась, что они были когда-то домами. Без сомнения, низина, теперь такая безлюдная, много сотен лет тому назад была населена, подумала молодая девушка, потому что невдалеке от их стоянки из середины одного круглого дома поднимался громадный баобаб, вероятно, проживший десять или пятнадцать веков с тех пор, как его росток поднялся из семени и пробил цементный пол, до сих пор еще окружавший исполинский ствол.

На рассвете они двинулись дальше, по-прежнему встречая следы мертвого, забытого народа. До цели их долгого путешествия оставалось не больше десяти миль, но дорога, — если путь, по которому они двигались, можно было назвать дорогой, — поднималась в гору. Волы, всего четырнадцать голов, сильно истомились, исхудали, изранили себе ноги, а потому двигались очень медленно. Было уже за полдень, когда путешественники, наконец, появились среди множества хижин города Бомбатце.

— Когда мы двинемся отсюда, нам, вероятно, придется возвращаться по воде, если только мы не закупим новых упряжных животных, — сказал Мейер, с сомнением поглядывая на тяжело дышавших волов.

— Почему? — тревожно спросил Клиффорд.

— Потому, что мухи це-це искусали многих из наших животных, также и мою лошадь, и яд начинает уже действовать. Я заподозрил это вчера вечером, а теперь уверен.

Смотрите на их глаза. Это случилось в лесистой полосе вельда, неделю тому назад. Я говорил, что не следовало останавливаться там.

В это время они доехали до гребня гряды, и на ее отдаленном конце увидели удивительные, странные развалины Бомбатце. Теперь трое белых сели на лошадей. Прямо перед путниками возвышался крутой холм, который стоял над широкой Замбези, и великая река защищала его с трех сторон, четвертая его сторона, как раз перед ними, тоже была защищена природой; она от подножья поднималась отвесно на высоту пятидесяти футов. Только в одном месте было нечто вроде естественной дорожки, которая вела в город. На самом холме, который, вероятно, занимал восемь или десять акров и был окружен глубокой «донгой» или рвом, возвышались три кольца укреплений, расположенных одно над другим; это были могучие стены, очевидно, выстроенные столетия назад. Глядя на них, Бенита без труда поняла, почему несчастные португальские беглецы избрали Бомбатце своим последним приютом и, наконец, были побеждены не тысячами дикарей, которые преследовали и окружили их, а голодом. Действительно, крепость казалась неприступной для войск, не вооруженных осадными орудиями.

По эту сторону естественного рва, который, без сомнения, в древние времена наполнялся водой, отведенной от Замбези, стояла деревня макалангов, состоявшая из семидесяти-восьмидесяти жалких хижин, совершенно круглых, как и дома их праотцев, но выстроенных из глины и тростника. Их окружали сады и поля, очень хорошо обработанные и в это время года колосившиеся хлебами. Но скота Бенита не видела и решила, что все стада прятались за стенами.

Фура, подпрыгивая на дороге, прогремела по деревне, немногие выбежавшие из дома женщины и дети боязливо смотрели на нее. Потом путники проехали по дороге, в дальнем конце загороженной терновниками и каменными глыбами, взятыми из развалин. Пока фура стояла, а сопровождающие путников макаланги, с помощью немногих появившихся теперь мужчин, очищали путь, Бенита смотрела на массивное кольцо стены, имевшей около сорока футов высоты, выстроенной из гранитных обломков без цемента и украшенной странными рисунками из цветных камней. В ее толще она рассмотрела впадины, где прежде, вероятно, были решетки, исчезнувшие уже давно.

— Это удивительное место, — сказала она отцу. — Я рада, что приехала сюда. Ты ходил повсюду?

— Нет, мы были только между первой и второй стеной и один раз между второй и третьей. Старинный храм, или что-то вроде этого, помещается на вершине, и туда нас не пустили. Именно там спрятано сокровище.

— Там, как предполагается, спрятано золото, — с улыбкой поправила его Бенита. — Скажи, отец, кто поручится тебе, что макаланги впустят вас теперь на вершину. Может быть, они возьмут ружья, а нам покажут на дверь… вернее, на ворота.

— Ваша дочь права, у нас нет никаких доказательств, что нас пропустят; раньше, чем из фуры вынут хотя бы один ящик, мы должны получить гарантии, — заметил Мейер. — О, я знаю, это опасный шаг, и следовало бы обезопасить себя, но теперь уже поздно говорить об этом. Смотрите, камни отвалили. Вперед, вперед.

Длинный бич щелкнул, бедные измученные волы натянули постромки, и фура поехала через вход роковой крепости. Он был так узок, что она еле продвигалась по нему. За стеною открылось большое пространство, которое, судя по многочисленным развалинам, когда-то занимали строения, теперь превратившиеся в груды камней, полускрытые травой, деревьями и ползучими растениями. Это было внешнее кольцо храма, и в нем в древние времена жили жрецы. Пространство, шириной приблизительно в полтораста ярдов, тянулось до второй стены. Она походила на первую, только не была так широка и могуча. Тут на полосе грунта, в тени (стоял очень жаркий день) собрались жители Бомбатце встретить белых.

Не доехав до них ярдов пятнадцать, европейцы сошли с лошадей и вместе с фурой оставили их под присмотром макаланга Тамалы. Бенита стала между отцом и Джекобом Мейером, и все трое пошли к кольцу туземцев, взрослых мужчин, которых было около двухсот.

Все они поднялись на ноги в знак уважения, за исключением одной фигуры, которая продолжала сидеть, прислонясь спиной к стене. Бенита увидела, что эти макаланги походили на своих посланцев. Они были высоки и красивы, с печальными глазами и боязливым выражением лиц людей, которые день изо дня живут, опасаясь рабства или смерти. Как раз напротив троих белых в этом человеческом кольце был проход, через него и повел их Тамас. Когда они проходили мимо туземцев, Бенита почувствовала, что печальные глаза устремились на нее. В нескольких шагах от того места, где подле стены сидел человек с головой, скрытой великолепно вышитым покрывалом, стояли три, покрытые прекрасной резьбой стула. По знаку Тамаса пришедшие сели на них, совершенно молча, так как им не следовало говорить, чтобы не унизить своего достоинства.

— Будьте терпеливы и простите, — сказал, наконец, Тамас. — Мой отец Мамбо молит Мунвали и духов своих праотцев сделать ваше прибытие счастливым для нас и открыть в видении, что должно случиться.

Бенита, которая чувствовала на себе взгляд приблизительно двухсот пар глаз, в душе пожелала, чтобы откровение явилось Мамбо поскорее. Однако вскоре она поддалась общему настроению и стала почти наслаждаться странным положением вещей. Эти могучие, старинные стены, выстроенные неведомыми руками и видевшие столько событий и столько смертей, молчаливое тройное кольцо терпеливых торжественных людей, последних отпрысков культурной расы, накрытая покрывалом согнутая фигура человека, который думал, что он общается со своим богом, — все это было странно, достойно внимания существа, утомленного однообразием цивилизации…

Но вот фигура зашевелилась и сбросила покрывало, показалась голова, побелевшая от лет, одухотворенное, аскетическое лицо, до того худое, что на нем были видны все кости, и черные глаза, смотревшие вверх невидящим взглядом человека, впавшего в транс. Он трижды глубоко вздохнул, потом перевел глаза на троих белых, сидевших против него. Прежде всего он посмотрел на мистера Клиффорда, и его лицо смутилось, потом на Мейера, и на нем промелькнуло выражение тревоги и страха. Наконец, он направил взгляд на Бениту, и его черные глаза сделались спокойны и блеснули счастьем.

— Белая девушка, — сказал он мягким низким голосом, — говорю тебе, не бойся ничего. Ты, знавшая глубокое горе, обретешь счастье и покой. О, девушка, с тобой идет дух такой же чистой и ясной, как ты сама, но умерла она давно.

Мамбо снова посмотрел на ее отца, Джекоба Мейера и замолчал.

— Верно, у тебя нет для меня приятного пророчества? — сказал ему Мейер, — а между тем, я издалека приехал, чтобы выслушать тебя.

Старое лицо сделалось непроницаемым, всякое выражение на нем исчезло, скрылось за сотней морщин. Он ответил:

— Нет, белый человек, никакого. Сам спрашивай небеса, ведь ты так мудр, и прочитай их, если можешь. Пришельцы, — продолжал он другим тоном, — я приветствую вас от имени моих детей и в их присутствии. Сын Тамас, тебе тоже привет, ты хорошо исполнил данное тебе поручение. Послушайте: вы устали и вам нужны покой и пища. Однако побудьте еще со мной, потому что мне необходимо сказать вам несколько слов. Оглядитесь. Вы видите все мое племя: здесь не больше двадцатью десять людей, а прежде мы были бесчисленны, как листья вот того дерева весною. Почему мы умерли? Из-за амандабелов, лютых собак, которых за два поколения до нас Мозеликатце, предводитель Чака, привел на юг нашей страны, и которые с тех пор из года в год берут нас в плен и убивают.

Мы не воинственны, мы не любим войны и не находим наслаждения в убийствах. Мы люди мира, желаем только возделывать нашу землю, заниматься искусством, унаследованным от предков, и поклоняться небесам, на которые мы уходим, чтобы соединиться с духами наших праотцов. Они же люты, сильны, дики; они приходят сюда и убивают наших детей и стариков, уводят с собой в рабство молодых женщин и девушек, угоняют весь наш скот. Где наши стада? Лобенгула, глава амандабелов, взял их, только одна корова осталась у нас, и мы добываем от нее молоко для больных или для осиротевших детей. А между тем он требует скота. Подати, — говорят его гонцы, — давайте подать или наши воины придут и возьмут ее вместе с вашими жизнями. — А скота у нас нет, он весь исчез. У нас ничего не осталось, кроме этой старинной горы, строений, выстроенных на ней, да хлеба, которым мы живем. Да, это говорю я, Молимо, я, предки которого были великими властителями, я, все еще имеющий больше мудрости, чем все полчища Лобенгулы.

И снова голова старика упала на грудь. Слезы потекли по его поблекшим щекам; все макаланги ответили:

— Мамбо, это правда!

— Слушайте дальше, — продолжал он. — Лобенгула грозит нам, поэтому я послал к белым, которые побывали здесь раньше, и велел передать им, что если они привезут мне сто ружей, а также пороху и пуль, чтобы мы могли отбить амандабелов от этих сильных стен, я проведу их в тайное святилище, куда вот уже шесть поколений не ступала нога белого человека, и там позволю им искать сокровище, скрытое так, что ни один человек не знает, где оно, сокровище, о котором они справлялись четыре зимы тому назад. Тогда мы не позволили им искать его и прогнали их, боясь заклятия, положенного на нас белой умершей девушкой, которая предсказала, что нас постигнет судьба ее близких, если мы отдадим зарытое золото кому-либо, кроме указанного небом лица. Дети, дух Бомбатце посетил меня. Я видел белую девушку во сне, и она сказала мне: «Позволь им войти в крепость и искать». Дети, я послал моего сына и других послов туда, где, как я знал, жили люди, и после многих месяцев наши посланные вернулись, привели их и ту, о которой говорил дух.

Тут он поднял свою иссохшую руку и протянул ее к Бените, говоря:

— Она — избранница! Теперь, — спросил Молимо, обращаясь к Клиффорду и Джекобу, — скажите мне, друзья, привезли ли вы ружья?

— Конечно, — ответил мистер Клиффорд. — Они здесь, в фуре. Это лучшие ружья, а вместе с ними десять тысяч патронов, купленных за дорогую цену. Мы исполнили нашу часть договора. Исполнишь ли ты свое обещание, или мы снова уедем с ружьями, предоставив вам биться с матабелами вашими ассегаями?

— Скажите ваши условия, пока мы слушаем, — ответил Молимо.

— Хорошо, — проговорил Клиффорд. — Вот они. Ты должен давать нам пищу и приют, пока мы находимся здесь. Ты должен провести нас в скрытое место на вершине горы, туда, где умерли португальцы, туда, где скрыто золото. Ты должен, в случае если мы найдем золото или что-нибудь ценное для нас, позволить нам взять это богатство и помочь отправиться обратно, то есть или дать нам лодки и гребцов для плавания по Замбези, или упряжных животных. Ты должен запретить всем делать нам вред или досаждать во время нашего пребывания у вас. Таков наш договор.

— Еще не все, — сказал Молимо. — Вот что еще нужно прибавить: прежде всего вы научите нас обращаться с вашими ружьями; потом вы будете искать сокровища без нашей помощи, потому что, по закону, мы не можем вмешиваться в это. Наконец, если амандабелы нападут на нас, пока вы еще здесь, вы, как умеете, будете помогать нам отбиваться от них.

— Значит, вы ждете нападения? — подозрительно спросил Мейер.

— Белый человек, мы всегда ждем нападения. Что же, согласны? — спросил Молимо.

— Да, — в один голос ответили Клиффорд и Мейер, но Джекоб прибавил:

— Ружья и патроны — ваши. Теперь проводите нас в запретное место. Мы исполнили наше обещание и, полагаясь на вашу честь, надеемся, что вы исполните ваше.

— Белая девушка, — спросил Молимо, обращаясь к Бените, — ты тоже согласна?

— То, что говорит мой отец, говорю и я, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Молимо. — Теперь в присутствии моего народа и от лица Мунвали, я, Мамбо, его пророк, объявляю, что междунами состоялся договор, и да падет месть небес на того, кто нарушит наши условия. Распрягите волов белых людей, накормите их лошадей, разгрузите их фуру, чтобы мы могли счесть ружья. Велите принести пищу в «дом гостей», и после того как они подкрепят свои силы, я, единственный из вас входивший в святилище, введу их в святое место, чтобы они могли начать искать то, что белые люди ищут из века в век. Если они не найдут золота, мы отпустим их с миром.

ГЛАВА IX. Клятва Мадуна

Клиффорд и Мейср пошли к фуре, чтобы посмотреть, как будут распрягать волов и расседлывать лошадей. Бенита тоже поднялась, спрашивая себя, когда дадут им поесть, потому что она сильно проголодалась. Между тем Молимо ласково разговаривал со своим сыном Тамасом. Он гладил его руку и усердно расспрашивал о чем-то. Бенита, которая внимательно наблюдала за этой семейной сценой, услышала сзади себя легкий шум и движение. Она обернулась посмотреть в чем дело — и увидела трех высоких воинов в полном вооружении, со щитами в левой руке, с копьями в правой; черные страусовые перья поднимались над полированными обручами, вплетенными в их волосы. Черные му-часы обвивали их талии и черные же бычьи хвосты были привязаны под их коленами. Люди эти шли посреди толпы макалангов, точно не видя их.

— Это матабелы! Матабелы двинулись на нас, — раздался чей-то испуганный голос. Раздались крики: — Бегите за стены. Некоторые повторяли: — Убейте их! Их немного!

Но матабелы шли, не обращая ни на что внимания, пока не остановились перед Мамбо.

— Кто вы и что вам надо? — смело спросил старик, хотя на его лице отразился страх при виде трех чужих людей, и все его тело дрожало.

— Тебе следовало бы знать это, правитель Бомбатце, — со смехом ответил один из воинов, — ведь ты и раньше видел наших послов. Мы дети Лобенгулы, Великого Слона, правителя, Черного Тельца, отца амандабелов. Мы принесли весть для твоего слуха, маленький старик, видя, что ваши ворота открыты, мы вошли в крепость.

— Итак, посланцы Лобенгулы, передайте вашу весть моим ушам и ушам народа моего, — сказал Молимо.

— Я слышал тебя. Слушайте же и вы речь Лобенгулы.

Тут посланный заговорил, употребляя местоимение «я», точно речь произносил сам властелин матабелов, обращаясь к своему вассалу, главе макалангов: «Я в прошедшем году послал к тебе, раб, который смеет называть себя Мамбо макалангов, требуя дани скотом и женщинами для рабства и предупреждал, что если не получу подати добровольно, возьму ее силой. Ты не прислал ничего. Но в тот раз я пощадил народ твой. Теперь я снова посылаю за данью. Передай моим посланным пятьдесят коров и пятьдесят быков с пастухами, которые пригнали бы их, а также двенадцать девушек, в противном случае, я сотру вас с лица земли, вас, которые слишком долго беспокоили мир — и это случится раньше, чем исчезнет новая луна». — Таковы слова Лобенгулы, — в заключение сказал посланный. Вынув роговую табакерку, понюхал табаку и с дерзким видом передал ее Молимо.

Старый Мамбо от бешенства потерял всякое самообладание: он выбил табакерку из рук своего мучителя, она упала на землю, табак рассыпался.

— Так разольется кровь вашего народа, благодаря твоему безумию, — спокойно сказал гонец, поднимая табакерку и собирая табак.

— Слушай, — заговорил Молимо тонким, дрожащим голосом. — Твой властелин требует от нас скота, хотя он знает, что весь скот угнан, что у нас осталась одна корова для каждого осиротевшего младенца. Он требует также девушек, но у нас их мало. А почему? Потому что коршун Лобенгула обгладал нас до костей. Да, с нас живых он сорвал мясо!.. Год за годом его воины обкрадывали и убивали наш народ, и теперь нас почти не осталось. И вот, он требует того, чего мы не можем дать, просто желая начать с нами ссору и перебить наших воинов. У нас ничего нет, и мы ничего не можем дать Лобенгуле. Вот наш ответ.

— Вот как, — насмешливо сказал посланец. — Почему же я вижу фуру, нагруженную товаром, и быков под ярмом? Да, — прибавил он многозначительно, — в фуре такой товар, который мы видали в Булавайо. Ведь Лобенгула тоже иногда покупает ружья у белых людей. О, маленький макаланг, уступи нам фуру с этим грузом и с волами, а также лошадей, и хотя это небольшой дар, мы возьмем его и в этом году не потребуем ничего больше.

— Могу ли я отдать вам собственность моих гостей? — спросил Молимо. — Уйдите, не то мы вытолкаем вас.

— Хорошо, уйдем, только знай, мы скоро вернемся и покончим с вами: нам надоело ходить так далеко и получать так мало. Идите, возделывайте ваши нивы, жители Бомбатце, потому что, клянусь именем Лобенгулы, вы не увидите, как созреет новый хлеб! Старик помолчал, потом произнес:

— Жестокая собака, уста Молимо, великого Мунвали откроют тебе волю божества. Я не подниму руку на тебя, но ты никогда больше не взглянешь в лицо твоего властелина. Уходите вы все теперь и делайте, что хотите.

С мгновение трое матабелов казались испуганными, и Бенита слышала, как один из них сказал своим товарищам:

— Колдун заколдовал нас. Он заколдовал Великого Слона и весь его народ. Не убить ли старика?

Но говоривший выборный быстро отделался от страха и ответил со смехом:

— Так вот зачем ты, старый предатель, призвал белых людей. Ты с ними хочешь устроить заговор против Лобенгулы?

Он повернулся на одном месте, внимательно взглянул на Клиффорда и Джекоба Мейера, потом прибавил:

— Хорошо! Серая борода и черная борода, я сам убью вас так, как вы еще не слыхивали. А красивая девушка скоро будет варить пиво для властителя и сделается одной из его жен, если он не отдаст ее мне.

Все последовавшее случилось в одно мгновение. Едва матабел заговорил о Бените, как Мейер, который бесстрашно слушал его угрозы и похвалы, вдруг точно проснулся. Его черные глаза загорелись, бледное лицо приняло выражение жестокости. Выхватив револьвер из-за пояса, он почти одновременно прицелился и выстрелил… На землю упал матабел, мертвый или умирающий.

Никто не шевелился, все только смотрели. Макаланги и матабелы, привыкшие к смерти, все же удивились внезапности случившегося. Контраст между великолепным, грубым дикарем, стоявшим перед ними мгновение назад и бессильным черным телом, готовым заснуть навсегда, был до того странен, что поразил их воображение. Убитый бес-сильнолежал на земле, а над ним с дымящимся револьвером в руках стоял Мейер, стоял и смеялся.

Бенита чувствовала, что он поступил справедливо, что матабел заслужил жестокое наказание, но смех Джекоба казался ей ужасным, потому что она слышала в нем голос его сердца, — и, Боже, как беспощадно было оно! Когда меч правосудия падает, правосудие не должно смеяться.

— Смотрите, — сказал Молимо своим тихим голосом, указывая пальцем на мертвого матабела, — солгал ли я, или этот человек, действительно, никогда больше не взглянет в лицо своего властелина? То же, что было со слугой, случится и с господином, только не так скоро. Таково постановление Мунвали, высказанное голосом его уст, голосом Молимо Бомбатце. Идите, дети Лобенгулы, и унесите этот первый плод сбора, которые белые соберут с воинов его земли.

Тонкий голос старика замер. Наступила такая тишина, что Бените показалось, будто она слышит скрип ножек зеленой ящерицы, которая проползла через камень, лежавший на расстоянии ярдов двух от нее.

И вдруг молчание нарушилось. Два оставшихся в живых матабела испугались за свою жизнь. Послов хватали за руки, срывали с них украшения, били их палками, бросали в них камни. Наконец, двое избитых, покрытых кровью людей увидели, что путь им отрезан и, словно влачимые инстинктом, шатаясь, двинулись в сторону Бениты, пораженной ужасом при виде этой страшной сцены. Они бросились перед ней на землю, ухватились за ее платье, моля о помиловании.

Молимо произнес:

— Отпустите их. Случится то, что должно случиться, и от этого деяния не произойдет никакой новой беды.

— Вы слышали? Скорее уходите, — по-зулусски сказала матабелам Бенита.

Избитые люди с трудом поднялись на ноги и остановились перед ней, поддерживая друг друга. Один из них, человек с энергичным и умным лицоом, с сединой в черных волосах, проговорил:

— Выслушайте меня. Этот глупец, — тут он показал на своего мертвого товарища, — похвальба которого навлекла на него смерть, был человеком невысокого происхождения. Я же, молчавший, — Мадуна, отпрыск княжеского дома и по справедливости заслуживаю смерти, так как обратился спиной к этим собакам. Я и брат мой приняли жизнь из твоих рук, госпожа, но теперь, успев подумать, мы отказываемся от помилования. Уйду ли я к праотцам, или останусь жить — неважно; отряд ждет под стенами. Постановленное свершится, как справедливо сказал старый колдун. Слушай, госпожа, если тебе когда-нибудь придется попросить две жизни из рук Мадуны, он от своего имени и от имени Лобенгулы, обещает дать их тебе. Люди, за которых ты заступишься, уйдут невредимыми: их отпустят, и все их имущество отдадут им. Вспомни клятву Мадуны, госпожа, в час нужды, а ты, мой брат, засвидетельствуй ее перед нашим народом.

Матабелы выпрямились, насколько это было возможно, и, жестоко израненные, подняли правые рукл и поклонились Бените — так люди их племени кланяются женам и дочерям предводителей. Потом, не обращая ни малейшего внимания на остальных, матабелы, хромая, пошли к воротам, которые распахнули перед ними, и скрылись за стеной.

ГЛАВА X. Вершина горы

Эту ночь Бенита провела в доме для гостей, то есть в хижине побольше остальных. Мейер и Клиффорд ночевали в фуре. Молодая девушка так утомилась, что долго не могла заснуть. Она вспоминала события этого дня, вспоминала мистические речи старого Молимо, появление диких послов и все, что последовало потом, главное же, ужасная смерть посланца, которого убил Джекоб Мейер. Эта картина стояла перед ее глазами, она постоянно видела ее.

На следующее утро Клиффорд и Мейер пошли к Молимо, который сидел подле второй стены. Указав ему на макалангов, вооруженных ружьями, они сказали:

— Мы выполнили нашу часть договора, выполни же свою. Проведи нас в святое место и позволь начать поиски.

— Пусть так и будет, — ответил он. — Идите за мной, белые люди.

И Молимо повел их вдоль стены. Наконец, остановился подле узкой тропинки, не более ярда шириной, под которой открывалась пропасть, приблизительно футов в пятьдесят глубины, почти над рекой. По этой головокружительной дорожке они прошли саженей двадцать. Она окончилась расщелиной в скале, такой узкой, что только один человек мог пройти в ней. Было ясно, что дальше начиналась вторая крепость, так как с обеих сторон она была выложена обтесанными камнями. Человеческие ноги истерли даже гранитный пол этого коридора. Век за веком люди появлялись тут. Старинная галерея извивалась в толще стены, и, наконец, вывела их наружу. Они увидели склон, круто поднимавшийся, покрытый, как и пространство ниже, остатками развалин строений, между которыми росли кустарники и деревья.

Они поднялись к подножью третьей стены, обошли ее и остановились над рекой. Тут не было прохода. Несколько мелких и очень крутых ступеней, высеченных в камне, вели от подножья стены к ее гребню, поднимавшемуся больше чем на тридцать футов от уровня земли.

— Право, — сказала Бенита, с отчаянием глядя на этот опасный путь, — работа искателя золота слишком трудна. Я думаю, что не смогу подняться. — Ее отец посмотрел на ступени и покачал головой.

— Нам нужно достать веревку, — с досадой сказал Мейер, обращаясь к Молимо. — Разве мы можем иначе взобраться по ступеням, когда под нами зияет такая бездна?

— Я стар, но свободно прохожу здесь, — сказал старик с удивлением, потому что для него, всю жизнь поднимавшегося по этим ступеням, они казались удобными, — но все-таки, — прибавил он, — у меня наверху есть веревка, которой я пользуюсь в темные ночи. Я поднимусь и спущу ее вам.

И он быстро поднялся по ступеням; было удивительно, как его старые ноги переходили с одной ступеньки на другую, — так спокойно и легко, точно он поднимался по самой обыкновенной лестнице. Обезьяна не могла бы двигаться более ловко, не обращая внимания на высоту. Вскоре он исчез за гребнем стены, снова появился на верхней ступени и оттуда спустил толстую веревку, свитую из кожи, крикнув, что она привязана крепко. Мейеру так хотелось поскорей добраться до тайника, о котором он грезил день и ночь, что, едва схватившись рукой за веревку, он принялся карабкаться на ступени и быстро поднялся на стену. Сев на гребень стены, он посоветовал Клиффорду обвязать талию Бениты концом каната. За ней последовал и отец.

Они огляделись кругом и во г что увидели.

Стена, выстроенная, как и две нижние, из каменных неотделанных и не соединенных известкой глыб, сохранилась изумительно хорошо, потому что ее единственными врагами были зной, тропические дожди, кусты и деревья, которые выросли здесь, раздвинув камни. Стена эта окружала вершину холма, т.е. площадь приблизительно в три акра, тут поднимались сголбы, каждый приблизительно в двенадцать футов высоты. На вершине они были украшены высеченными из камня грубыми изображениями коршунов. Многие из этих колонн упали от ветра, может быть, от ударов молнии, и их обломки лежали на стене; те из них, которые упали внутрь, свалились к подножию стены. Несколько, шесть или семь, стояли совершенно целые.

Впоследствии Бенита узнала, что по всей вероятности, их воздвигли финикияне или тот древний народ, который возвел исполинские укрепления, и что они являлись своеобразным календарем. Но она не обратила большого внимания на эти колонны, потому что рассматривала более замечательный памятник древности, поднимавшийся на самом краю пропасти. У внешней стены подножия этой реликвии была выстроена еще стена.

Это был большой конус, о котором говорил ей Роберт Сеймур, вышиной в пятьдесят футов или больше, и похожий на камни, найденные в финикийских храмах. Но он не был выстроен из отдельных глыб, его высекли человеческие руки из целого исполинского гранитного монолита. Такие камни встречаются в Африке и, пролежав несколько тысяч или миллионов лет, остаются крепкими, хотя более мягкие породы вокруг них исчезают, разрушенные временем и погодой. С внутренней стороны этого конуса поднималась удобная лестница, по которой можно было легко подняться наверх. Его вершина, имевшая приблизительно шесть футов в диаметре, представляла собой нечто вроде чаши, вероятно, эта впадина была сделана для поклонения божествам и для жертвоприношений. Удивительный памятник снизу можно было видеть только со стороны реки и ниоткуда больше. Благодаря откосу горы, он слегка наклонялся в наружную сторону, так что булыжник, брошенный с его вершины, падал прямо в воду.

— Мои праотцы, — сказал Молимо, — видели, как португалка, красивая дочь знаменитого предводителя Ферейра, бросилась отсюда вниз, отдав золото нам на сохранение и положив на него заклятие. В моих видениях я видал ее на этой же скале и слышал ее голос. Другим тоже казалось, что они смотрели на девушку, но только издали, с той стороны реки.

Он замолчал, взглянул на Бениту своими странными, мечтательными глазами и вдруг спросил:

— Скажи, госпожа, ты этого совсем не помнишь?

Бенита почувствовала волнение; все казалось ей так странно, все волновало, тревожило ее.

— Как могу я помнить? — спросила она, — ведь я родилась около двадцати пяти лет тому назад.

— Я не знаю, — ответил Молимо. — Может ли это знать невежественный чернокожий старик, проживший на свете не больше восьмидесяти лет? Однако, госпожа, скажи мне, где ты родилась? На земле или на небе? Почему покачиваешь головкой ты, не помнящая? Я тоже не помню. Но все круги где-нибудь да встречаются, это так, и верь, португальская девушка предсказала, что она снова явится. Наконец, я говорю правду, что она совсем такая, как ты, и является в это место. Я, видевший ее ясно, хорошо разглядел ее красоту. Однако, может быть, она явится не во плоти, и придет только ее душа. О, госпожа, в твоих глазах я вижу ее душу. Довольно, — резко закончил он другим тоном, — сойдем. Раз ты не можешь вспомнить, я должен показать тебе кое-что. Не бойся: ступени удобны.

Они сошли вниз без большого затруднения и скоро очутились в чаще растений и кустов, через которые бежала узкая тропинка. Она провела их мимо развалин строений, назначение и цель которых были забыты, потому что они обвалились много сотен лет назад. Наконец, Молимо и белые остановились близ входа в пещеру, помещавшуюся приблизительно на расстоянии сорока ярдов от монолитного конуса. Тут Молимо попросил остановиться, сказав, что он пойдет внутрь и зажжет там свет. Через пять минут он вернулся, говоря, что все готово.

— Не пугайтесь того, что вы можете увидеть, — прибавил старик. — Знайте, белые люди, что кроме моих праотцев и меня самого, ни один человек не входил в это место с тех пор, как в нем погибли португальцы. Но даже мы, приходившие в подземелье молиться великому Мунвали, никогда не решались нарушить покоя пещеры. Там все осталось, как было. Пойдем, госпожа, пойдем. Та, дух которой сопутствует тебе, последняя из людей белой расы прошла через эти двери. Теперь следует, чтобы твое тело и ее дух снова вступили в святое место.

Напевая мистическую песню, Молимо вел Бениту за руку от света к мраку, от жизни к обители смерти.

ГЛАВА XI. Спящие в подземелье

Как и все другие тропинки и расщелины в этой старой крепости, коридор, который вел к подземелью, был узок и извилист. Вероятно, древние устраивали такие проходы, желая облегчить возможность защиты. После третьего поворота Бенита увидела свет, струившийся от туземной лампы, висевшей под сводом. Там же была высечена маленькая ниша в форме раковины и помещавшаяся на высоте футов трех от пола. Самая пещера оказалась большой, просторной, не вполне естественной. Ее стены были, очевидно, отделаны, и, во всяком случае, украшены рукой человека. По всей вероятности, древние жрецы помещалк здесь своих оракулов или приносили жертвы.

Бенита сначала плохо видела, потому что две лампы, заправленные бегемотовым жиром, еле освещали большое подземелье. Но ее глаза понемногу привыкли к полусвету, и, двигаясь вперед, она увидела, что кроме звериной шкуры, на которой, как она угадала, обыкновенно стоял Молимо во время своих одиноких молитв, и нескольких мехов и кувшинов для воды и пищи, вся передняя часть этого места была пуста. Дальше, в середине пещеры, виднелось что-то, сделанное из блестящего металла. По двойной рукоятке и валу она приняла этот предмет за какие-то ворота и не ошиблась: под ними зияло отверстие большого колодца, который доставлял воду в верхнюю часть крепости.

Подле колодца стоял каменный алтарь в форме срезанного конуса или пирамиды, а немного подальше, на самой отдаленной стене пещеры, Бенита, при свете лампы разглядела колоссальный крест, рельефно высеченный в камне. На кресте было сделанное резкими штрихами изображение распятого Христа. Терновый венок обвивал опущенную голову Спасителя. Теперь Бенита все поняла. Каков бы ни был первоначальный культ, совершавшийся в этом месте, христиане завладели пещерой и поставили в ней священный символ религии, внушавший благоговейный страх в такой обстановке. Без сомнения, небольшая выемка в форме раковины при входе служила молящимся в подземной капелле вместилищем для святой воды.

Молимо взял с алтаря лампу, поправил ее фитиль и осветил распятие, перед которым Бенита, хотя и не была католичкой, склонила голову и перекрестилась, не замечая, что старый Мамбо внимательно смотрит на нее. Когда он опустил лампу, она увидела, что на цементном полу лежало множество закутанных фигур, которые сначала показались ей спящими людьми. Старый жрец наклонился к одной из них и дотронулся до нее ногой; тогда полотно, которым она была обвита, рассыпалась в пыль, а из-под уничтоженного покрова выглянул белый человеческий скелет.

Все эти спящие хорошо отдохнули. Они умерли, по крайней мере, за двести лет до появления на свет Бениты. Мужчины, женщины и дети, — хотя детей было мало, — лежали вперемежку. На некоторых скелетах блестели золотые украшения, некоторые лежали в кольчугах, и подле всех мужчин виднелись мечи, копья или ножи, а там и сям Бенита подмечала оружие, которое она принимала за примитивные ружья. Некоторые из трупов в этом сухом воздухе превратились в мумии, в безобразные и страшные мумии, от которых она с дрожью отводила глаза.

Молимо провел ее к самому подножию распятия. На цементном полу были распростерты две фигуры, живописно окутанные покровами из какой-то тяжелой материи, затканной золотыми нитями. Макаланги славились такими тканями в эпоху первых контактов с португальцами. Молимо поднял покровы, казавшиеся такими же прочными, как и в тот день, когда они были сотканы, и отбросил их. Под ними оказались мертвые мужчина и женщина. Лица исчезли, но волосы, белые на голове мужчины и черные, как вороново крыло, на голове женщины, совершенно уцелели. Они были знатного происхождения. На его груди блестели ордена, и эфес его меча был сделан из золота. Кости женщины украшали драгоценные ожерелья и другие блестящие вещи. Ее рука все еще сжимала книгу в серебряном переплете. Бенита подняла книгу и заглянула в нее. Это был молитвенник с превосходно раскрашенными заставками и заглавными буквами. Без сомнения, несчастная женщина читала его в ту минуту, когда, наконец, истощенная, упала и заснула сном смерти.

— Посмотри, это предводитель Ферейра и его жена, — сказал Молимо, — родители белой девушки.

По знаку Бениты старик снова закрыл истлевшие останки парчовым покровом.

— Тут спят они все, — снова заговорил он нараспев, — все сто пятьдесят и три… Когда я грежу в этом месте, передо мной проходят все их призраки. Они поднимаются подлетел, скользят по пещере. Муж лежит рядом с женой, ребенок с матерью, и все смотрят на меня, спрашивают, когда вернется белая девушка, когда она возьмет свое наследие и похоронит тела их…

Бенита вздрогнула. Торжественный ужас, который веял в этом месте, заставлял сжиматься ее сердце, ей представлялось, что перед ней встают привидения.

— Довольно, — сказала она, — уйдем отсюда…

Они ушли, и умирающий белый Христос на кресте мало-помалу слился в одно пятно, потом вовсе исчез в темноте, среди которой Он много, много поколений охранял покой мертвых, когда-то в отчаянии взывавших к Его милосердию и обливавших Его ноги слезами…

О, как рада была Бенита, когда она вышла из этого страшного места и снова увидела благотворный солнечный свет!

— Что ты видела? Что вы видели? — в один голос спросили ее Клиффорд и Мейер, глядя на ее побледневшее испуганное лицо.

Бенита опустилась на каменную скамейку при входе в подземелье, и раньше, чем она могла пошевелить губами, старый Молимо ответил за нее.

— Девушка видела мертвых. Дух, который идет с нею, приветствовал своих мертвых, заснувших там много, много лет тому назад. Девушка поклонилась Тому белому, который висит на кресте, попросила у Него благословения и прощения, совершенно так, как та, дух которой сопутствует ей, поклонилась Ему на глазах моих праотцов и попросила Его благословения перед тем, как броситься со скалы в воду.

Он указал на золотой крестик, висевший на шее Бениты и прикрепленный к ожерелью, которое гонец Тамас подарил ей на ферме Руи-Крантц.

— Теперь, — продолжал старик, — теперь очарование разбито, и спящие должны уйти спать в другое место. Войдите, белые люди, войдите, если решитесь, попросите прощения и благословения, соберите мертвые кости и, если сумеете найти золото — возьмите сокровище, принадлежавшее мертвым, примите на себя также и проклятие, лежавшее на нем, проклятие, которое падет на всех, кроме одного лица. Возьмите золото, если можете. Отдохни здесь, девушка, в прохладной тени, а вы, белые люди, идите за мной; идите за мной в темноту смерти, отыскивайте там то, что так любят белые люди!

И он снова двинулся к подземелью, время от времени оглядываясь на Джекоба и Клиффорда и знаком подзывая их. Они шли за ним, точно подчиняясь чужой воле, потому что теперь, в последнее мгновение, странный суеверный страх, исходивший от Мамбо, охватил их.

Бенита опустилась в полуобморочном состоянии на каменную скамейку. Все, что она видела и слышала, потрясло ее. Ей показалось, что она лросидела так всего несколько мгновений, в действительности же прошел час, пока снова появился ее отец, такой же бледный, как была она сама, выйдя из пещеры.

Только на четвертое утро, когда все приготовления были закончены, Джекоб Мейер и Клиффорд принялись за настоящие поиски клада. Прежде всего они усердно расспросили Молимо относительно местонахождения сокровища, надеясь, что даже в том случае, если он не знает точно, где скрыто золото, может быть, до него дошли от предков какие-нибудь устные предания. Однако, по словам старика, он знал только предание о предсмертных речах португальской девушки и прибавил, что относительно места, где было зарыто золото, ему не являлось ни сна, ни видения наяву, тем более, что его не занимало это сокровище. Если оно было зарыто где-нибудь поблизости, золото и лежало там, если нет — нет. Пусть белые люди сами и узнают.

Без особой уверенности Мейер решил, что золото скрыто или в пещере, или поблизости от нее. Поэтому начали копать в указанных местах.

Прежде всего искатели клада подумали о колодце, куда португальцы могли бросить свои богатства. Однако удостовериться в этом было чрезвычайно трудно.

Мейер, до крайности смелый, решился сам исследовать колодец, — что было совсем не легко и не безопасно, так как искателям не доставало настоящих лестниц, впрочем, даже если бы они и существовали, их не к чему было бы прикрепить. Поэтому вот что решил он: привязать сиденье к концу старой медной цепи и спустить его, Мейера, в колодец, как спускали туда ведра.

ГЛАВА XII. Поиски начинаются

К трудному опыту приступили на следующий день. Прежде всего испробовали цепь и старинный ворот; оказалось, что и то, и другое выдержат тяжесть. Поэтому Мейеру осталось только сесть на деревянную стремянку с масляной лампой в руках и захватить с собой спички и свечи, на случай, если она погаснет. Сделать это было нетрудно, так как у белых имелся большой запас того и другого.

Джекоб достаточно храбро уселся на сиденье и повис над колодцем. В эту минуту его трое помощников взялись за рукоятки ворота. Медленно начали они опускать Мейера, медленно исчезало его бледное лицо в черной глубине. Через несколько оборотов ворота работу приостанавливали, давая Мейеру время исследовать стены колодца. Когда он был уже приблизительно на глубине пятидесяти футов, Джекоб снова закричал, чтобы они остановились. Они задержали ворот, прислушиваясь к тому, как Мейер стучал по камню стены своим молотком. В этом месте, ему казалось, была пустота.

Потом он попросил опустить его ниже, они повиновались. Наконец, вся цепь развернулась, и стало ясно, что Джекоб уже подле воды.

Наклонившись над краем колодца, Бенита увидела, что светлая звездочка исчезла. Лампа погасла. Казалось, Мейер даже не пытался снова зажечь ее. Клиффорд и Бенита позвали его. Ответа не послышалось. Все трое начали вертеть ворот в обратном направлении. Они напрягали все силы и страшно утомились, когда, наконец, появился Джекоб. С первого взгляда им показалось, что Мейер умер, и не привяжи он себя к цепи, он, конечно, погиб бы. Было очевидно, что Джекоб уже давно впал в глубокий обморок. Он почти соскользнул со своего сиденья, по обеим сторонам которого его ноги бессильно висели. Он держался только на привязанных к цепи прочных ремнях, которые держали его под мышками.

Мейера вынули из колодца и обливали ему лицо водой, пока он не качал жадно глотать воздух и не пришел немного в себя. Приподняв своего товарища, Бенита и ее отец вывели его из пещеры.

— Что с вами случилось? — спросил Клиффорд.

— Я отравился газами… вероятно, — ответил Мейер и застонал, чувствуя жестокую головную боль. — В глубоких колодцах часто бывает испорченный воздух, но я ничего не чувствовал, пока не потерял сознания. Да, опасность была близка очень, очень близка.

Так как о дальнейших поисках в колодце нельзя было и думать, предстояло основательно осмотреть самую пещеру-капеллу. Они дюйм за дюймом исследовали ее стены, колотя по ним молотком, чтобы слышать, не окажется ли где-нибудь пустоты, но это не привело ни к каким результатам. Осмотрели также алтарь, но оказалось, что он высечен из целого куска.

Когда Клиффорд с фонарем в руке спускался с лесенки, которую держала Бенита, Джекоб Мейер, стоявший против алтаря, с волнением крикнул, что он нашел кое-что.

— Послушайте-ка, — сказал он и ударил тяжелой палкой справа от алтаря.

Раздался металлический звук, который всегда слышится от удара по камню.

— Нашли, — с торжеством сказал Джекоб. — Здесь вход в хранилище золота. — И остальные были готовы согласиться с ним.

Цемент сбили, очистили все пространство, но искатели увидели, что в пол вставлен большой камень (его очертания ясно виднелись). И по всей вероятности, он весил несколько тонн. Даже обладая большой силой и действуя необходимыми рычагами, поднять его было бы невозможно. Оставалось только одно, а именно — пробить проход сквозь плиту. Белые долго работали, чтобы исполнить эту задачу, но им удалось только сделать отверстие глубиной в шесть дюймов. Клиффорд, у которого болели старые кости и руки, предложил попробовать взорвать камень порохом. И вот в отверстие насыпали около фунта этого взрывчатого вещества, закрыли отверстие влажной глиной и тяжелым обломком камня, оставив маленькое отверстие, через которое проходил фитиль. Когда все было готово, фитиль подожгли и все вышли из пещеры.

Через пять минут до их слуха донесся глухой звук взрыва, однако дым и пар только через час рассеялись, дав исследователям возможность вернуться в подземелье. Тут их ждало полное разочарование. Прежде всего, оказалось, что плита только треснула, а не рассыпалась на куски: сила пороха была направлена вверх, а не вниз, как случилось бы, если бы в дело употребили динамит, которого у них не было. От удара ли тяжелого камня, положенного сверху и подброшенного порохом к потолку пещеры, или от сотрясения воздуха, — свалилось много очень тяжелых каменных осколков, образовавших множество широких и, по-видимому, опасных трещин.

Итак, оставалось лишь снова приняться работать ломом и заступом. К вечеру третьего дня, совершенно истомленные, Клиффорд и Мейер пробили отверстие в плите и удостоверились, что под нею находилась какая-то пустота.

Клиффорд, которому совершенно опротивело его дело, хотел отложить дальнейшее до утра. Но Джекоб Мейер не согласился. По его настоянию, они продолжали работать и работали почти до одиннадцати часов ночи. К этому времени отверстие сделалось достаточно велико, чтобы в него мог пройти человек. Как и при исследовании колодца, они опустили в него камень, привязанный к веревке, и таким образом узнали, что пустота под плитой имела не более восьми футов глубины. Желая узнать о состоянии воздуха, опустили зажженную свечку: в первый раз она очень скоро потухла, но позже горела хорошо. После такой предосторожности принесли лестницу и Джекоб спустился под плиту с фонарем в руках.

Через минуту до Бениты и Клиффорда донеслись горловые бранные слова и немецкие проклятия. Мистер Клиффорд спросил, в чем дело; в ответ он услышал, что это только могила, в которой лежит «проклятый мертвый монах». Бенита не могла не рассмеяться.

В конце концов, она с отцом тоже спустилась в могилу. Под плитой, действительно, лежали останки старого миссионера в клобуке и с распятием из слоновой кости на шее. На его груди лежал свиток пергамента, в котором говорилось, что он, Марко, рожденный в Лиссабоне 1438 г., умер в Бомбатце в 1503 г., проработав семнадцать лет в «империи» Мономотана, где, после тяжких испытаний, он обратил многие души ко Христу.

Мейер еле сдержал злобу. Поглядывая на свои окровавленные руки, которые он изранил, работая с таким усердием, чтобы добраться до останков миссионера, Джекоб бесцеремонно сбросил с места кости, желая удостовериться, нет ли под ним ступеней вниз.

— Право, мистер Мейер, — сказала Бенита, которая несмотря на всю торжественность окружающего, не могла сдержать чувства юмора, — если вы не сделаетесь осторожнее, призраки всех этих людей будут являться сюда.

— Пусть являются, если могут, — с бешенством ответил он. — Я не верю в призраки и всем им бросаю вызов.

В это мгновение Бенита взглянула вверх и увидела, что из темноты в кругу света бесшумно скользит какая-то фигура, так бесшумно, что ее можно было принять за один из тех призраков, которым Джекоб бросил вызов. Медленно подошла она… Но это был только старый Молимо, который всегда двигался таким образом.

— Что говорит белый человек? — спросил он Бениту, окидывая искателя клада мечтательным, точно предупреждающим о чем-то взглядом.

— Он говорит, что не верит в духов, что он вызывает их всех, — ответила она.

— Белый золотоискатель не верит в призраки, он вызывает их, — своим певучим голосом заговорил старик. — Он не верит в призраки, которые стоят вокруг меня. Это гневные души умерших, они говорят о том, где он будет лежать, о том, что случится с ним, когда он умрет, о том, как они встретят человека, потревожившего их останки, проклявшего их, когда он искал золото и богатства, которые любит. Я вижу, что перед ним стоит мертвый человек в длинном платье, вот с такой вещью на груди, — и Молимо указал на костяное распятие. — Он грозит ему, грозит столетиями печали, страданием, которое наступит, когда он сделается таким же духом, как они.

Мейер не мог дольше сдерживать ярость. Он повернулся к Молимо и осыпал его бранью на наречьи макалангов. Он прибавил, что старик отлично знает, в каком месте скрыто сокровище, что если он не укажет его, то он, Мейер, его убьет, отправив к тем духам, которые он так любит.

Лицо Джекоба приняло такое свирепое, отталкивающее выражение, что Бенита отступила от него, а мистер Клиффорд постарался успокоить своего компаньона. Хотя Джекоб схватился было за нож, висевший у него за поясом, и двинулся к старику, Мамбо не пошевелился, не отступил ни на дюйм, не выказал ни малейших признаков страха.

— Пусть себе вредит, — сказал он, когда уставший наконец Мейер замолчал. — Так иногда во время бури блистает молния, гремит гром, и вспененная вода струится по лицу скал. Однако потом выходит солнце, гора остается прежней, гроза же затихает, исчезает, теряя силу. Я — скала, он — только ветер, огонь и дождь. Не дозволено ему ранить меня.

Те души, в которые он не верит, собирают его проклятия, чтобы потом осыпать ими его голову, как осколками камней.

И, бросив на Джекоба презрительный взгляд, старик повернулся и, снова скользя, исчез в той темноте, из которой появился.

ГЛАВА XIII. Бенита задумывает бегство

На следующее утро, когда Бенита готовила завтрак, она, подняв голову, заметила Джекоба Мейера, сидевшего на каменной глыбе, с мрачным и унылым выражением лица. Он опирался подбородком на руку и пристально смотрел на нее.

В первый же вечер их знакомства Джекобу показалось, что Бенита способна внушать мысли, а Бенита почувствовала странную близость к нему. С этого дня она во что бы то ни стало старалась поставить между собою и Джекобом нравственную преграду, тем или другим способом удалить его от себя. Но ее попытки не увенчались успехом.

Сейчас, наклоняясь над костром, она испытывала страх под взглядом этих черных глаз, которые, казалось, хотели проникнуть в ее мысли. И вдруг она мысленно решила уговорить отца уехать вместе с ней.

Понятно, такая попытка могла быть весьма опасна. Хотя нигде поблизости пока матабелов не было, но, может быть, они где-то ждали своего часа. Кроме того, даже если бы было возможно собрать достаточно упряжных волов, Бенита с отцом не имели права взять фуру, она принадлежала столько же Мейеру, сколько и Клиффорду, и ее следовало оставить Джекобу. Но в крепости были две лошади, и Молимо говорил ей, что они вполне здоровы и даже потолстели.

Мейер встал и заговорил с Бенитой.

— О чем вы думаете, мисс Клиффорд? — спросил он своим мягким голосом с иностранным акцентом.

Молодая девушка вздрогнула, но быстро ответила:

— Я думаю, что топливо слишком сыро, и что козлиные котлеты будут пахнуть дымом. Вам не надоела козлятина, мистер Мейер? — продолжала она.

Он сказал только:

— Вы такая хорошая… о, я говорю то, что думаю… такая по-настоящему хорошая, что вам не следовало бы говорить неправду, даже в пустяках. Дрова совсем не сырые, я сам нарубил их из сухого дерева, и мясо не обкуривается дымом.

Главное же, вы не думали ни о том, ни о другом. Ведь вы думали обо мне, как я думал о вас! Но сейчас я не мог угадать, что было у вас в мыслях, и вот почему я вас спрашиваю об этом.

— Уверяю вас, мистер Мейер, — вспыхнув, ответила Бенита, — что мои мысли принадлежат только мне.

— Вы так полагаете? А я думаю по-другому. Я считаю, что ваш ум — моя собственность, а мой ум принадлежит вам.

Природа дала каждому из нас этот дар.

— Я не желала и не желаю такого дара, — ответила она.

— Очень жаль, потому что я дорожу им. Эта собственность кажется мне еще дороже золота, которое мы не можем найти.

Она быстро повернулась к нему, но Мейер поднял руку как бы удерживая ее, и продолжал:

— О, не сердитесь на меня и не бойтесь, что я буду смущать вас нежными речами. Я выскажусь в свое время, теперь же хочу только указать вам на одно, мисс Клиффорд. Разве не удивительно, что наши умы так согласуются, и неужели это не имеет никакого значения? Если бы я был верующим, как вы, я сказал бы, что нами руководит Небо. Нет, нет, не говорите, что на нас действуют противоположные силы, это возражение слишком банально. Я удовольствуюсь замечанием, что в вас и во мне говорит инстинкт и природа, или, если угодно, что нами руководит судьба, что она указывает путь, следуя которому мы могли бы достигнуть великой цели.

— Может быть, мистер Мейер, только, говоря откровенно, этот вопрос очень мало интересует меня.

— Но я уверен, когда-нибудь он увлечет вас. В настоящую минуту я должен извиниться перед вами. Вчера вечером я при вас вышел из себя. Прошу вас, не судите меня строго: ведь я страшно устал,, а этот старый идиот раздосадовал меня своими рассказами о привидениях, в которых я не верю.

— Если не верите, почему же вы так рассердились? Вы могли бы отнестись к вопросу презрительно, и не говорить так, как говорили вы.

— Право, не знаю, но мне кажется, люди часто боятся, чтобы им не пришлось поверить в то, во что они не хотят верить. Эта древняя церковь действует на нервы, мисс Клиффорд, — и на ваши, и на мои. Я могу откровенно говорить об этом, потому что знаю, что вы угадываете мое состояние. Подумайте обо всем, что связано с этой капеллой, обо всех преступлениях, много веков совершавшихся здесь, обо всех страданиях, которые в этом месте терпели люди! Без сомнения, в пещере или близ нее приносились человеческие жертвы; большое обугленное кольцо на скале могло служить местом для жертвенных костров. Удивительно ли, что это место действует на нервы, особенно, когда не находишь того, чего ищешь — великого сокровища (его лицо засияло восторгом), которое все же будет вашим и моим, даст нам положение и счастье…

— Но которое, до поры до времени превращает меня только в судомойку и делает очень несчастной, — добрым тоном ответила Бенита, с радостью заслышав шаги своего отца. — Перестаньте говорить об этом золоте, мистер Мейер, не то мы поссоримся. Достаточно, что мы думаем о нем во время работы, когда ищем его. Дайте-ка мне лучше блюдо. Наконец мясо готово.

А между тем Бените не удалось отделаться от разговоров о золоте: после завтрака снова начались бесконечные, бесплодные поиски. Снова осмотрели всю пещеру, отыскали еще места, где по звуку под плитами, казалось, была пустота. Мейер и Клиффорд работали усердно. После бесконечных трудов три плиты были взломаны, и под ними, как и в первой могиле, оказались останки, но на этот раз это были останки древних, умерших, вероятно, до Рождества Христова. Они лежали на боку, их кости когда-то держали служебные жезлы с золотыми набалдашниками, обвитые золотом; под их черепами виднелись покрытые золотом деревянные подушки — такие, какие использовались египтянами при погребении. Золотые браслеты блестели у них на руках и на ногах; золотые слитки виднелись под костями; они выпали из истлевших кошельков, которые висели у них на талии. Кругом умерших стояли вазы из прекрасного глазированного фарфора, наполненные приношениями, а в некоторых случаях, золотым песком — для уплаты за долгое путешествие в другой мир.

В своем роде эти находки были достаточно ценны; из одной могилы вынули более ста тридцати унций золота, а об археологическом значении всех этих вещей нечего было и говорить. Между тем, не того искали белые, они жаждали великого богатства Мономотаны, принесенного португальскими беглецами и зарытого в их последней твердыне.

Бенита совершенно перестала интересоваться поисками. Она не захотела даже пойти посмотреть на третий из найденных скелетов, хотя он принадлежал почти исполину и, судя по количеству золота, унесенного мертвецом с собой в могилу, очень высокому лицу. Ей хотелось уехать из Бомбатце с его удивительными укреплениями, таинственным конусом, подземельем, с его мертвецами, а больше всего бежать от Джекоба Мейера!

Бенита стояла на стене своей тюрьмы и с тоской смотрела на тянувшиеся перед ней широкие низины. Вскоре она решилась даже подняться по ступеням, которые бежали на могучий гранитный конус, откуда как-то раз Джекоб Мейер позвал ее к себе, предлагая разделить с ним его трон. Это было страшное место, вызывавшее головокружение. Конус наклонялся в сторону реки, и его вершина выдавалась далеко, так что под ногами девушки было только воздушное пространство, а внизу, на глубине футов четырехсот, темнела вода могучей Замбези.

Сначала у Бениты закружилась голова, в глазах потемнело, неприятная дрожь пробежала по спине, и она опустилась в кубкообразную впадину, из которой не могла упасть. Однако мало-помалу молодая девушка овладела собой и стала наслаждаться чудным видом на большую реку, на болотистые луга и на горы на противоположном берегу.

Бенита спустилась с конуса и направилась к отцу, которому она еще не говорила ни слова о своих планах. Теперь представлялся отличный случай поговорить с ним; она знала, чтов данную минуту старик один. Мейер пошел в нижнюю часть крепости, чтобы попытаться убедить макалангов прислать ему человек десять для помощи при раскопках.

Клиффорд, уже сильно уставший от тяжелой работы, воспользовался отсутствием своего товарища, чтобы поспать немножко в хижине, которую они выстроили для себя под раскидистыми ветвями баобаба. Когда молодая девушка подходила к этому первобытному жилищу, мистер Клиффорд, зевая,вышел из него и спросил дочь, где она была. Бенита объяснила.

— На конусе голова кружится, — сказал он. — Я никогда не решался один подняться туда. А зачем ты была на его вершине, дорогая?

— Я хотела посмотреть на реку, пока мистера Мейера не было здесь, отец. Если бы он видел меня, он угадал бы, зачем я поднялась на камень. Право, мне даже кажется, что он и теперь поймет это.

— А зачем поднималась ты туда, Бенита?

— Чтобы посмотреть, возможно ли уплыть вниз по реке в лодке. Но это невозможно. Ниже начинаются быстрины, и по обеим сторонам реки стоят горы, скалы и деревья.

— А зачем тебе это? — спросил он, пристально и с любопытством глядя на дочь.

— Я хочу бежать по многим причинам, — горячо ответила она. — Я ненавижу это место… эту тюрьму, и мне противно само слово «золото». Потом… — и она замолчала.

— Потом что, дорогая?

— А потом, — ответила она, и ее голос понизился до шепота, точно она боялась, что кто-то услышит ее, кто-то, бывший у подножия горы, — а потом я боюсь мистера Мейера…

Признание дочери, по-видимому, не удивило старика, он только кивнул головой и сказал:

— Выскажись, дитя мое.

— Отец, мне кажется, что он сходит с ума, а разве приятно быть здесь одним с безумным, особенно с тех пор, как он начал говорить со мной так, как говорит теперь?

— Неужели он дерзок с тобой? — вспыхнув, спросил старик. — Если так, то…

— Нет, нет, не дерзок, по крайней мере, до сих пор не был непочтителен. — И Бенита пересказала отцу весь свой разговор с Мейером. — Видишь, — прибавила она, — я ненавижу этого человека, мне страшно не хочется иметь с ним никакого дела, да и ни с кем больше. — И из ее груди вырвалось рыдание без слез, словно из глубины сердца. — А между тем он приобретает надо мной какую-то силу. Он повсюду следит за мной, он угадывает мои мысли. Я не могу вынести этого больше. Отец, отец, ради Бога, увези меня от этой ненавистной горы с ее золотом, с этими мертвецами… Уедем, уедем вместе на нашу ферму!

Клиффорд пристально посмотрел на дочь и ответил.

— Да, да, мы можем уехать… навстречу смерти! Представь себе, что лошади заболеют или захромают. Представь, что мы встретим матабелов, не увидим никакой дичи, которую могли бы застрелить, чтобы пропитаться. Представь себе, что кто-нибудь из нас заболеет. О, сколько случайностей могут ждать нас! Что тогда делать?

— Мне кажется, мы можем так же погибнуть там, в пустыне, как здесь, где нас ждут почти такие же опасности. Нам надо решиться и вручить жизнь Богу; может быть, Он по может нам. Послушай, отец, завтра воскресенье, мы с тобой не работаем. Мистер Мейер не обращает внимания на праздники и не любит терять ни одного часа. Ну, мы скажем ему, что я хочу спуститься к первой стене, достать платье, оставленное мной в фуре и отнести кое-какие вещи, чтобы поручить туземцам выстирать их; и что, понятно, ты пойдешь провожать меня. Может быть, он поверит мне и останется здесь, тем более, что сегодня сам был внизу. Тогда нам удастся взять лошадей, ружья, патроны и все, что мы сможем унести из пищи. Потом мы уговорим старого Молимо открыть для нас ворота… Ты ведь знаешь, что маленькие боковые ворота не видны отсюда. Значит, раньше чем мистер Мейер заметит наше отсутствие и спустится в нижнюю часть Бомбатце, отыскивая нас, мы будем уже в двадцати милях отсюда… А ведь пеший человек не в силах догнать лошадей!

— Он скажет, что мы его бросили, и это будет правда.

— Ты можешь оставить письмо у Молимо и в нем объяснить Мейеру, что я уговорила тебя бежать, что я заболела, думала, что умру, и что, по твоему мнению, ты не смел просить его уехать с нами и таким образом потерять возможность приобрести золото, которого он так жаждет. О, отец, решайся, скажи, что ты увезешь меня отсюда.

— Хорошо, пусть так и будет, — ответил Клиффорд.

В ту же минуту послышался шорох, они посмотрели вверх и увидели Джекоба.

На их счастье, Мейер был до такой степени занят своими мыслями, что не заметил смущенного и виноватого выражения их лиц, и они успели оправиться раньше, чем он поднял голову. Но все же в нем зашевелились подозрения.

— О чем это вы так усердно совещаетесь? — спросил он.

— Мы говорили, удалось ли вам убедить макалангов придти в святилище, — ответила Бенита. — Убедили вы их не бояться привидений?

— Нет, — ответил он, хмурясь. — Эти привидения — наши злейшие враги. Трусы макаланги поклялись, что они ни за что не пойдут на вершину горы, скорее умрут. Мне очень хотелось поймать их на слове и самих превратить в призраки, но, вспомнив наше положение, я удержался. Не бойтесь, мисс Клиффорд, я совсем не вышел из себя, по крайней мере, внешне. Теперь остается одно: раз они не желают помогать нам, мы должны сами усерднее работать. Я задумал новый план, и завтра же мы начнем приводить его в исполнение.

— Нет, не завтра, — с улыбкой ответила Бенита. — Завтра воскресенье, а вы знаете, что по воскресным дням мы отдыхаем.

— Извините, совсем забыл! Эти макаланги со своими привидениями и вы с вашими воскресными днями! Право, не знаю, что хуже. Что делать! Завтра я исполню мою долю работы, да и вашу тоже, вероятно.

И, пожав плечами, он пошел прочь.

ГЛАВА XIV. Бегство

На следующее утро Мейер отправился работать по своему новому плану. В чем состоял его план — Бенита не старалась узнать, но угадала, что он имел какое-то отношение к измерениям пещеры, которую он разделил на квадраты для более систематического исследования ее площади.

В двенадцать часов Джекоб вышел из подземелья позавтракать и за столом заметил, что работать в этом месте одному совсем невесело, что он будет рад, когда наступит понедельник, и мисс Клиффорд с отцом присоединятся к нему.

Бенита и Клиффорд с лихорадочным оживлением заговорили о пзсторонних вещах, о военном обучении макалангов, о возможности нападения матабелов, которого теперь, к счастью, не предвиделось; о состоянии своих волов, о предположениях найти новый скот взамен погибших животных. Бенита зашла еще дальше. В своем намерении отвлечь Мейера от подозрений, она продолжала лгать, несмотря на полный упрека взгляд отца, устремленный на нее. Как бы между прочим она упомянула, что они хотят спуститься по лестнице в лагерь макалангов, между первой и второй стенами на несколько часов, унести с собой белье для стирки и вернуться назад с выстиранными вещами, захватив также и книги, которые она, Бенита, оставила в фуре.

Джекоб вышел из задумчивости, на время перестал что-то рассчитывать и мрачно слушал ее.

— Не знаю, не пойти ли и мне с вами, — сказал он, и, услышав его замечание, Бенита вздрогнула. — В этой пещере ужасно тяжело одному; иногда я слышу там какие-то звуки, кажется, будто старые кости стучат одна о другую; будто раздаются вздохи и шепот, но все это, конечно, только движение воздуха.

— Ну так почему бы вам и не пойти с нами? — спросила Бенита.

Это была смелая фраза, но она возымела действие. Если в Мейере и шевелились какие-то сомнения, они теперь утихли, и он ответил:

— У меня нет времени. Мы должны закончить наше дело до наступления периода дождей, которые выгонят нас из этого места, нам следует также уйти из Бомбатце раньше, чем нас измучит лихорадка. Идите вниз, мисс Клиффорд, каждая работающая молодая девушка имеет право отдохнуть. Только, — прибавил он с той заботливостью о ее безопасности, которую всегда выказывал в спокойные минуты, — пожалуйста, будьте осторожны, Клиффорд, вернитесь до заката солнца. Взбираться на эту стену в темноте было бы слишком опасно для вашей дочери. И позовите меня. У вас есть свисток, я спущусь, чтобы помочь мисс Клиффорд. Кажется, я все-таки пойду с вами в конце концов… Нет, нет, не пойду… Я вчера был так неприятен этим макалангам, что вряд ли они с удовольствием снова увидят меня. Надеюсь, вы лучше проведете у них время, чем я. А почему бы вам не поехать покататься верхом за стенами крепости? Наши лошади сильно поправились, им нужно движение, и я не думаю, чтобы следовало бояться матабелов.

Не дожидаясь ответа, он поднялся и ушел.

Клиффорд посмотрел вслед ему.

— Да, я знаю, — сказала Бенита, — мы поступим ужасно низко, но, право, иноща приходится делать нехорошие вещи. Вот наши узлы, все готово, идем.

И они ушли. На гребне стены Бенита обернулась, чтобы проститься с местом, которое она надеялась никогда больше не увидит, однако, ей казалось, что она не в последний раз смотрит на него и даже спускаясь с опасных ступеней, она поймала себя на том, что мысленно делала заметки, как лучше взобраться на них. Не могла она также убедить себя, что навсегда покончила с Мейером. Ей казалось, что еще долго, долго он будет наполнять ее жизнь…

Отец и дочь благополучно добрались до внешней стены. Тут их с удивлением, но без неудовольствия, встретили макаланги. Они все еще учились владеть оружием, очень многие из них уже ловко это проделывали. Клиффорды подошли к той хижине, в которой были сложены их скудные пожитки, взятые из фуры, и стали быстро готовиться к бегству. Тут же мистер Клиффорд написал и письмо, — одно из самых неприятных писем, которые ему когда-либо приходилось писать:

Дорогой Мейер!

Я не знаю, что вы подумаете о нас: мы уезжаем из крепости. Дело в том, что я чувствую себя нехорошо, а моя дочь не может выносить жизни в этом месте. По словам Бениты, если она останется здесь, то умрет. Поиски в этом зловещем кладбище окончательно расшатывают ее нервы. Мне хотелось все сказать вам, но она упросила меня не делать этого. Бенита убеждена, что если бы я не скрыл от вас наших намерений, вы уговорили бы нас остаться, или тем или другим путем заставили бы продолжать искать золото португальцев. Если вам удастся найти клад — возьмите его целиком. Я отказываюсь от своей доли. Мы оставляем вам фуру и волов и уезжаем верхом на наших лошадях. Это очень опасно, но все же менее, чем пребывать в Бомбатце при нынешних обстоятельствах. Может быть, мы с вами больше не встретимся — простите нас. Мы желаем вам всякого блага. Искренно ваш, с великим сожалением, Т. Клиффорд.

Когда письмо было написано, старик и Бенита осмотрели приведенных им лошадей, нашли их в хорошем состоянии, оседлали, привязали на животных свои немногие вещи и все патроны, которые могли прикрепить к сумкам седел. Потом Клиффорды взяли по ружью (во время долгого путешествия Бенита выучилась стрелять), сели на лошадей и двинулись к маленьким боковым воротам, потому что главные, через которые они проехали в первый раз, были теперь заперты. Боковой вход, простая пробоина в большой стене, был открыт.

Макаланги, перестав бояться нападения матабелов, гоняли этим путем овец и коз на пастбище и обратно. Дело в том, что проход этот, сильно изгибавшийся и делавший множество поворотов в толще стены, можно было в течение нескольких минут совершенно завалить камнями, лежавшими под рукой. Кроме того, древний архитектор так устроил его, что гребень стены с обеих сторон господствовал над ним.

Макаланги внимательно наблюдали за тем, что делали Клиффорды. Они смотрели с любопытством и не старались остановить их. Однако беглецы думали, что, может быть, их остановят сторожа, караулившие ворота днем и даже ночью, когда они бывали закрыты. Этим-то караульным мистер Клиффорд собирался отдать письмо к Джекобу Мейеру.

Когда всадники сошли с лошадей, чтобы провести их по извилистому проходу в стене и дальше по крутому подъему, оказалось, что на часах был только один старый Молимо. Он сидел, по-видимому, в полусне.

Но он не дремал, потому что, не сделав ни малейшего движения, Мамбо спросил отца с дочерью, куда они едут.

— Покататься, — ответил мистер Клиффорд. — Моей дочери надоело сидеть взаперти в этой крепости. Ей хочется подышать воздухом на свободе. Пропусти нас, друг, поскорее. В противном случае, мы не успеем вернуться к закату солнца.

— Если вы хотите вернуться обратно к закату дня, зачем вы везете с собой столько вещей на ваших седлах и почему в ваших мешках лежат патроны? — спросил старик. — Конечно, ты не говоришь мне правды, нет, ты надеешься больше не увидеть, как над Бомбатце садится солнце.

— Ну, раз ты знаешь всю правду, пропусти нас, — попросила молодая девушка, — клянусь тебе, я не решаюсь остаться.

— Кто я такой, чтобы приказывать тебе? — спросил Мамбо. — А между тем говорю, что ты сделала бы хорошо, если бы осталась и избавила себя от большого ужаса. Девушка, здесь свершится твоя судьба. Уезжай, если хочешь, но я чувствую, что ты опять вернешься.

И он снова, казалось, задремал, облитый светом солнца. Клиффорд и Бенита перебросились несколькими словами.

— Было бы напрасно возвращаться теперь, — сказала Бенита, чуть не плача от нерешительности и досады, — он не испугал меня своими предсказаниями. Разве он может знать о будущем больше нас? Кроме того, ведь он пророчит только, что мы снова вернемся, а если это суждено, мы, по крайней мере, на короткое время будем свободны. Едем, отец!

— Как хочешь, — ответил Клиффорд, который был до такой степени подавлен и печален, что не находил в себе силы спорить. Он только бросил письмо на колени старика, попросив его передать эту записку Мейеру.

Старый Мамбо не обратил на него никакого внимания, даже когда Бенита простилась с ним и поблагодарила его за всю доброту, пожелав ему и его племени всяких благ, он не ответил и даже не поднял глаз.

Они вошли в узкий коридор, в котором едва могли пройти лошади, а потом двинулись по крутой тропинке. На противоположной стороне старинного рва путники снова сели в седла. Макаланги смотрели со стен, как они ехали легким галопом по той дороге, которая привела их в Бомбатце.

Свое безумное путешествие мистер Клиффорд и Бенита начали около трех часов пополудни и к вечерней заре уже были в долине в пятнадцати или шестнадцати милях от Бомбатце. Крепость давно пропала у них из виду, скрытая промежуточной цепью гор. Рядом с ними поднимался один из «копие». Тут, близ ключа, они раскидывали лагерь во время путешествия в Бомбатце и теперь, не решаясь двигаться в темноте, опять расседлали лошадей. Их можно было пустить пастись, так как вокруг источника зеленела густая, прекрасная трава.

Путники за ночь окоченели — воздух был теплым, но сильная роса пропитала их одеяла.

При первых лучах солнца Клиффорды оседлали лошадей и двинулись в путь. Наконец, свет и тепло придали Бените мужества. Ее опасения рассеялись вместе с мраком, и она сказала отцу, что удачное начало — хорошее предвестие. На это старик ответил только:

— Надеюсь, ты окажешься права.

Они пустились вперед и к вечеру приехали к другой своей прежней стоянке. Это был покрытый зарослями «копие»; источник воды находился на склоне холма. В этот вечер Клиффорды устроили себе роскошный ужин из свежего мяса и легли спать за маленькой «бомой» — тыном, сделанным из ветвей. Но путникам не пришлось хорошо выспаться; едва успели они закрыть глаза, как недалеко от них раздался вой гиены. Клиффорд и Бенита закричали, зверь ушел. А часа через два они услышали зловещие низкие звуки, вслед за которыми раздался громкий рев. Ему ответило другое рыканье, и бедные лошади стали ржать от испуга.

— Львы, — сказал мистер Клиффорд.

Он вскочил и быстро подбросал сухого хвороста в костер, который скоро запылал ярким пламенем.

После этого заснуть было невозможно; хотя львы не нападали, но чуя близость лошадей, продолжали кружить около «копие», с ворчанием и ревом. Так продолжалось до трех часов пополуночи.

Наконец, тьма рассеялась. Стоя на откосе «копие», Клиффорды видели наверху в светлом ясном воздухе красный утренний свет, внизу же лежали клубы густого тумана, отливавшего жемчужным оттенком. Мало-помалу клубы эти редели под лучами восходящего солнца, и скоро сквозь их дымку Бенита увидела казавшуюся в тумане исполинской фигуру дикаря, завернутого в свой плащ «кароссу». Держа в руках большое копье, воин расхаживал взад и вперед, то и дело зевая.

— Посмотри, — шепнула Бенита, — посмотри!

Мистер Клиффорд тревожно взглянул по направлению протянутого пальца Бениты.

— Матабелы, — сказал он. — Боже мой, это матабелы!…

ГЛАВА XV. Преследование

Не было сомнений, что это, действительно, матабел. Вскоре еще три дикаря подошли к часовому и стали разговаривать с ним, указывая длинными копьями по направлению откоса холма. Очевидно, они задумали броситься на путников, едва рассветет.

— Они видели наш костер, — прошептал старик, — теперь, если мы хотим спастись, нам остается сделать одно: ускакать раньше, чем они двинутся на нас. Конечно, отряд стоит на противоположном склоне холма, поэтому для нас открыт тот путь, по которому мы приехали.

— Но это прямая дорога в Бомбатце, — задыхаясь, прошептала Бенита.

— Бомбатце лучше могилы, — сказал ей отец. — Моли

Бога, чтобы мы могли вернуться в крепость…

Возражать против этого довода было нельзя, поэтому, выпив горячей воды и проглотив несколько кусков мяса, беглецы тихонько подкрались к лошадям, сели в седла и как можно бесшумнее стали спускаться с холма.

Теперь часовой был опять один, остальные дикари ушли. Воин стоял спиной к Клиффордам. Когда они подъехали к нему совсем близко, он услышал звук лошадиных копыт, быстро повернулся на одном месте и увидел всадников. С громким криком матабел поднял копье и кинулся на них.

Клиффорд, ехавший впереди, протянул ружье (у него не было времени приложить его к плечу) и нажал на спуск. Бенита услышала звук пули, которая ударилась о кожаный щит, и в следующее мгновение увидела, что воин-матабел лежал на спине и руками и ногами бил по воздуху. Обогнув выступ «копие», Клиффорды увидели дикарей: двигался отряд в несколько сотен человек, сзади виднелось стадо скота. Тусклый свет зари горел на поднятых остриях копий и на рогах волов. Бенита посмотрела вправо: там тоже были воины. Два крыла отряда сближались. Только маленькое свободное пространство оставалось между ними. Бените и старику следовало ускакать раньше, чем они сольются.

— Вперед, — прошептала молодая девушка, ударила лошадь каблуком, прикладом ружья и дернула за повод.

Старик тоже увидел дикарей и поступил так же, как дочь. Лошади поскакали. Теперь от каждого крыла отряда выдвинулись по нескольку человек, которые должны были отрезать беглецам путь.

Они пронеслись между «щупальцами» отрядов, когда между ними оставалось ярдов двадцать. Видя, что белые проскакали, матабелы остановились и метнули им вслед целый град копий.

Одно из них пролетело мимо щеки Бениты, точно светлая полоска: молодая девушка даже почувствовала движение воздуха. Другое пробило ее платье, третье поразило лошадь ее отца в заднюю ногу, повыше коленного сустава, на несколько мгновений засело в теле животного, потом упало на землю. Сначала бедная лошадь, казалось, не почувствовала раны и только поскакала быстрее. Бенита обрадовалась, думая, что копье просто ударило ее. Скоро молодая девушка забыла об этом. Некоторые матабелы, имевшие ружья, стали стрелять и, хотя целились плохо, одна или две пули пролетели в неприятной близости от всадников. Наконец, один из воинов закричал:

— Лошадь ранена. До заката солнца мы поймаем вас обоих!

После этого Клиффорд и Бенита переехали через гребень возвышенности и на время потеряли преследователей из виду.

— Слава Богу, — задыхаясь, прошептала Бенита, когда они очутились одни на тихом вельде. Но Клиффорд только покачал головой.

— Ты думаешь, что они бросятся за нами? — спросила молодая девушка.

— Ты слышала, что сказал матабел, — ответил старик. — Они, без сомнения, двигаются на Бомбатце в обход с целью уничтожить какое-нибудь другое несчастное племя и угнать его скот. Мы видели стадо. Да, я боюсь, что они бросятся за нами. Весь вопрос заключается в том, мы или они будем в Бомбатце первыми.

— По всей вероятности, мы, отец, так как мы едем верхом.

— Да, если только с лошадьми ничего не случится. — В ту самую минуту, когда старик говорил это, лошадь, на которой он ехал, внезапно резко припала на заднюю ногу, раненную копьем, но скоро оправилась и продолжала идти галопом.

Все утро они ехали галопом. Почва была достаточно мягка. Между тем лошадь Клиффорда начинала хромать все сильнее. Тем не менее к полудню они были у того места, где провели первую ночь после отъезда из Бомбатце. Здесь усталость и жажда заставили беглецов остановиться. Они сошли с лошадей, жадно напились из источника; потом позволили напиться и животным. Закусив немного, — не потому, что они были голодны, а просто для поддержания сил, — Клиффорды осмотрели раненую лошадь. Ее задняя нога сильно распухла, и кровь все еще сочилась из разреза, нанесенного ассегаем. Кроме того, сустав был сведен, и только конец копыта касался земли.

— А все-таки нужно ехать, — сказал мистер Клиффорд.

Они вскочили на лошадей.

Великое Небо, что это? Лошадь не шевелилась. Клиффорд в отчаянии жестоко бил ее. Бедное животное протащилось несколько шагов на трех ногах и опять остановилось. Или раненое сухожилие сократилось, или же воспаление сделалось так сильно, что лошадь не могла сгибать коленного сустава. Поняв, что это значило, Бенита поддалась отчаянию и разразилась рыданиями.

— Не плачь, любовь моя, — сказал старик. — Да будет воля Божия. Может быть, матабелы теперь отказались от преследования. Во всяком случае, у меня остались ноги, а до Бомбатце не больше шестнадцати миль. Вперед, — и ухватившись за переносной ремень лошади Бениты, он пошел по длинному откосу, который вел к проходу в горах, окружавших крепость макалангов.

Проехав еще около полумили, Бенита опять обернулась, слабо надеясь, что лошадь немного оправится и побежит за ними. Но ее нигде не было видно. Зато увидела другое: в трех или четырех милях сзади беглецов в ослепительно прозрачном воздухе вырисовывалось множество черных точек, которые время от времени вспыхивали.

— Что это? — слабо спросила Бенита, боясь ответа.

— Матабелы, которые бегут за нами, — ответил ей отец, — вернее, отряд их самых быстрых бегунов. Это блестят копья. Теперь, любовь моя, вот что, — продолжал старик, идя рядом с нею. — Они догонят нас раньше, чем мы успеем добраться до Бомбатце: их лучшие бегуны могут пробежать пятьдесят миль в случае нужды. Но мы впереди их — и догнать твою лошадь они не в силах, уезжай и предоставь мне позаботиться о себе.

— Ни за что, ни за что! — вскрикнула она.

— Ты должна сделать это и сделаешь, — ответил старик. — Я твой отец и приказываю тебе слушаться меня. Не думай обо мне. Я могу спрятаться и спастись, или… Ведь я стар, моя жизнь окончена, а у тебя все впереди! Прощай, поезжай же, — и он выпустил из рук ремень ее седла.

Вместо ответа Бенита остановила лошадь.

— Ни одного шагу не сделаю, — сказала она, сжимая губы.

Старик принялся бушевать. Он называл ее непослушной, непочтительной дочерью, и видя, что эти средства не действуют, начал умолять ее почти со слезами.

— Отец, дорогой, — проговорила Бенита, наклоняясь к старику, шедшему рядом с ней, так как теперь они снова двинулись вперед. — Ведь я сказала тебе, почему мне так хотелось бежать из Бомбатце, ведь сказала. Я подвергла свою жизнь опасности, чтобы только когда-нибудь не остаться вдвоем с Джекобом Мейером. И я скажу тебе еще одну вещь. Ты помнишь мистера Сеймура? Я не могу смириться со случившимся, совсем не могу, а потому, хотя, конечно, мне страшно, мне все равно, что будет со мною. Нет, нет, мы вместе спасемся — или вместе умрем! Но лучше, конечно, постараться спастись. Отец, пожалуйста, пойми, что я совсем не хочу живой попасться в руки дикарей.

— О, как могу я? — задыхаясь, сказал он.

— Я не прошу тебя об этом, — продолжала Бенита. — Я сама распоряжусь собой. Только если я промахнусь… — И она посмотрела на отца.

Старик уже сильно устал. Он, задыхаясь, с трудом поднимался на крутой откос и то и дело спотыкался о камни. Бенита это заметила, и соскользнув с седла, заставила его сесть на лошадь, сама же бежала рядом с ним. Когда Клиффорд немного отдохнул, они опять поменялись местами. Миля за милей оставались позади их. Наконец, когда оба совершенно истомились, они попробовали было ехать на лошади вместе, Бенита сидя впереди, Клиффорд сзади ее. Вьюк был давно сброшен. Но утомленное животное не могло нести двоих седоков и, сделав несколько сот ярдов, споткнулось, упало, с трудом поднялось на ноги и остановилось.

Беглецам снова пришлось ехать верхом по очереди.

Оставалось около часа времени до заката, а узкий горный проход виднелся в милях трех впереди. Солнце склонялось к закату, и, оглядываясь назад, беглецы видели на фоне пылающего диска абрисы темных фигур, широкие копья тоже казались красными, точно окровавленные. Клиффорд и Бенита слышали даже насмешливые крики дикарей, которые предлагали им сесть, позволить себя убить и избавиться, таким образом, от тревоги и беспокойства.

Теперь матабелы были на расстоянии менее трех ярдов от них, а до прохода все еще оставалось около полумили. Прошло пять минут. Тропинка стала очень неудобной, лошадь поднималась медленно. Ехал Клиффорд, Бенита бежала подле него, держась за переносной ремень. Она оглянулась. Дикари, боясь что их жертвы укроются за горой, бросились вперед… А лошадь не могла бежать быстрее…

Один матабел, высокий малый, опередил остальных. Еще через минуту он был в сотне шагов от белых, ближе к ним, чем они к проходу. В это время лошадь остановилась, отказываясь двинуться с места.

Клиффорд соскочил с седла, и Бенита указала рукой на матабела. Старик сел на камень, глубоко вздохнул, прицелился и выстрелил в воина, который шел по открытом} месту. Клиффорд отлично стрелял, и хотя он был взволнован и измучен, в эту роковую минуту искусство не изменило ему. Пуля ранила матабела, он качнулся вперед и упал, потом медленно поднялся и заковылял обратно к своим товарищам, которые, встретив его, на минуту остановились, чтобы как-нибудь помочь раненому.

Эта остановка была спасением для беглецов. Она дала им время сделать последнее отчаянное усилие, броситься бегом и добежать до начала горного прохода. Но матабелы могли бы догнать их и здесь. К тому же еще недостаточно стемнело, и преследователи вскоре нашли бы их.

Действительно, дикари, уложив своего раненого на землю, с криком бешенства кинулись вверх за беглецами. Их было человек пятьдесят или еще больше.

Отец и дочь двигались через проход. Бенита была на лошади. На расстоянии ярдов шестидесяти от белых были матабелы, сбившиеся в плотное ядро. Старую дорогу окаймляли отвесные стены скал.

Вдруг внезапно, как показалось Бените, вокруг нее со всех сторон вспыхнуло пламя и раздался грохот ружей. Матабелы по двое и по трое падали. Наконец, их уцелело немного, дикари повернулись и побежали по узкому проходу вниз.

Бенита упала на землю — и первое, что она услышала, был мягкий музыкальный голос Джекоба Мейера, который сказал:

— Итак, вы вернулись после прогулки верхом, мисс Клиффорд, и, может быть, хорошо, что вы внушили мне мысль встретить вас здесь на этом самом месте.

ГЛАВА XVI. Снова в Бомбатце

Бенита позже никак не могла вспомнить, как они снова попали в Бомбатце. Ей рассказали, что ее и ее отца отнесли в крепость на носилках, устроенных из кожаных щитов макалангов. Когда она очнулась и оправилась, то увидела, что лежит в своей палатке близ входа в пещеру за третьей стенкой крепости-святилища. Ее ноги были стерты, все кости болели, и эти физические страдания воскресили в ее памяти все ужасы, которые она перенесла.

Пола ее палатки откинулась, и Бенита снова закрыла глаза, боясь увидеть лицо Джекоба Мейера. Однако, она почувствовала, что это был не он; девушка знала его шаги. Она слегка приподняла веки и взглянула на посетителя из-под длинных ресниц. Оказалось, что пришел не Мейер и не ее отец, а старый Мамбо.

— Привет тебе, госпожа! — мягко сказал он, улыбаясь мечтательными глазами, хотя его старое лицо под тысячами морщинок оставалось неподвижным. — Я принес тебе молоко. Выпей: оно свежее, а тебе нужно подкрепиться.

Она взяла странный сосуд и осушила до последней капли; ей казалось, что она еще никогда не пробовала ничего вкуснее.

— Хорошо, хорошо, — прошептал Молимо, — теперь ты опять поправишься.

— Да, конечно, — ответила она, — но, Боже мой, что с моим отцом?

— Не беспокойся, он еще болен, но тоже окрепнет. Ты скоро увидишь его.

— Расскажи мне все, что случилось, отец, — проговорила Бенита, и старый жрец, которому нравилось, когда она называла его так, снова улыбнулся глазами и прошел в уголок палатки.

— Вы уехали; ты помнишь, что вы хотели уехать? Хотя я предсказал тебе, что вы вернетесь. Вы отказались послушаться моей мудрости и уехали, и я узнал, как вы спаслись от отряда. В ту ночь после захода солнца, видя, что вы не вернулись, пришел Черный… Да, да, я говорю о Мейере! Мы так называем его за цвет бороды и… — прибавил он, — зацвет его сердца. Он прибежал вниз и спросил, где вы; тогда я дал ему письмо.

Он прочитал его и прямо обезумел, проклинал вас на своем языке, бросался на землю, схватил ружье и хотел застрелить меня, но я сидел неподвижно и спокойно смотрел на него, так что он, наконец, затих. Потом он спросил меня, зачем я таким образом подшутил над ним, но я ответил, что это не моя вина, что я не мог удержать в плену тебя и твоего отца против вашей воли, что мне кажется, ты уехала, так как боялась его, что это неудивительно, если он таким образом говорил и с тобой. Я, как врач, сказал ему, что он сойдет с ума, если не сделается осторожнее, что я уже вижу безумие в его глазах. Он совсем успокоился, потому что моя слова его испугали. Потом он спросил, что можно сделать, а я ответил, что в эту ночь ничего, потому что вы уже, конечно, далеко и гнаться за вами бесполезно, что гораздо лучше двинуться вам навстречу, когда вы будете возвращаться. Он спросил меня, почему я говорю о вашем возвращении, а я повторил, что вы, конечно, вернетесь среди больших опасностей, хотя вы и не поверили мне, когда я уверял, что знаю о вашем возвращении так, как мне это открыл Мунвали, мой отец.

Я послал разведчиков. Прошла первая ночь, прошел следующий день и следующая ночь, а мы сидели и ничего не делали, хотя Черный хотел отправиться один за вами. На следующее утро, на заре, пришел один из посланных разведчиков и сказал, что его братья, спрятанные на вершинах гор и в других местах на протяжении многих, многих миль, передали ему, что матабельские воины, уничтожив еще одно племя макалангов в низовьях Замбези, теперь шли на Бомбатце. Днем пришел другой лазутчик: он сказал, что воины матабелов окружили вас, но что вы прорвались через их ряды и, спасая свою жизнь, скачете к крепости. Тогда я выбрал пятьдесят лучших из наших воинов и, отдав их под начальство Тамаса, моего сына, отправил в засаду среди скал горного прохода, потому что мы, люди не воинственные, не осмеливаемся сражаться с матабельскими воинами в открытой долине.

Черный пошел с ними и когда увидел, как велика ваша беда, хотел броситься вниз навстречу матабелам, потому что он очень храбрый человек. Но я сказал Тамасу: «Нет, не старайся сражаться с ними на открытом месте, там они, конечно, убьют тебя». Кроме того, госпожа, я был уверен, что вы не успеете подняться на гребень прохода. И вы поднялись, хотя вас от смерти отделяла только былинка: мои дети стреляли из новых ружей и, так как место было узко, они не могли давать промахов и убили многих из этих гиен-амандабелов. Но убивать матабелов все равно, что ловить блох на собачьей спине; их всегда остается большое количество. Впрочем, это все же помогло: тебя и отца благополучно принесли в крепость, и мы не потеряли ни одного человека.

— А где же теперь матабелы? — спросила Бенита.

— Подле наших стен стоит целое войско — три тысячи человек или еще больше, под командой предводителя Мадуны, человека высокой крови, жизнь которого ты спасла, хотя после того он гнался за тобой, как за антилопой.

— Может быть, он не знал, кто это был, — предположила Бенита.

— Может быть, — ответил Молимо, потирая подбородок, — потому что в таких случаях даже матабел обыкновенно держит слово, а ты помнишь ведь, что он обещал тебе жизнь за жизнь. Во всяком случае, они беснуются пред стенами, как львы, и мы отнесли вас на вершину горы, чтобы защитить от них.

И старый жрец, отступая, вышел из палатки, то и дело останавливаясь, чтобы поклониться Бените.

Через некоторое время пришел Клиффорд; он очень ослабел и тяжело опирался на палку. С восторгом встретились отец с дочерью, они обнялись и поблагодарили Бога за свое спасение от великой опасности.

— Ты видишь, Бенита, нам нельзя уехать из этого места, — немного успокоившись, сказал Клиффорд. — Мы должны найти золото.

— Ах, это золото, — с силой ответила молодая девушка, — одно это слово мне ненавистно. Кто может думать о золоте, когда подле крепости ждет толпа матабелов в три тысячи человек, чтобы убить?

— Я почему-то не боюсь их, — сказал старик, — у них была возможность уничтожить нас, и они ее пропустили, а макаланги клянутся, что теперь, получив ружья, при помощи которых можно охранять ворота, они не позволят взять крепость штурмом. А между тем, одного человека я боюсь.

— Кого?

— Джекоба Мейера. Я несколько раз видел его, и мне все кажется, что он сходит с ума.

— Почему это кажется тебе?

— Сужу по его наружности. Он сидит, что-то бормочет, и его странные черные глаза так и горят; потом он начинает стонать, иногда же разражается взрывами хохота. Правда, это бывает, когда с ним случается странный припадок, а иногда он кажется довольно нормальным. Но поднимись, если можешь, и суди сама.

— Нет, не хочу, — слабым голосом ответила Бенита. — Отец, я его боюсь, боюсь больше, чем когда бы то ни было. О, почему ты не позволил мне остановиться там, внизу, между махалангами, а принес опять сюда, где нам придется жить с этим ужасным человеком!

— Я хотел это сделать, дорогая, но Молимо сказал, что здесь мы будем в большей безопасности, и приказал своим дикарям отнести тебя наверх, а Джекоб поклялся, что если тебя не отнесут к святилищу, он меня убьет. Теперь ты понимаешь, почему мне кажется, что он сошел с ума.

— Но зачем это ему? Зачем? — задыхаясь, прошептала Бенита.

— Один Бог знает, — ответил старик со стоном, — однако мне кажется, он уверен, что мы не найдем золота без тебя, так как Молимо сказал ему, что сокровище предназначено тебе, одной тебе. Джекоб говорит, что старик обладает даром ясновидения или чем-то в этом роде. Ну, я по его глазам видел, что он готов убить меня, поэтому решил лучше подчиниться, чем оставить тебя в Бомбатце одну, больную. Конечно, был один способ…

Клиффорд остановился.

Молодая девушка посмотрела на отца и спросила:

— Какой?

— Застрелить его раньше, чем он выстрелил бы в меня, — еле слышным шепотом ответил старик. — Застрелить ради тебя, дорогая… Но я не мог заставить себя это сделать.

— Нет, — вздрагивая, сказала Бенита, — нет! Лучше умереть, чем знать, что его кровь на нас. Теперь я поднимусь и постараюсь не выказывать страха. Я уверена, что это лучше всего, и может быть, нам удастся все-таки как-нибудь спастись. А до поры до времени будем угождать ему и стараться делать вид, что продолжаем отыскивать этот ужасный клад.

Бенита встала и почувствовала себя немногим хуже обыкновенного: только во всех членах она ощущала напряжение и усталость. Увидев костер и посуду, молодая девушка стала с помощью отца готовить ужин. Мейера не было вблизи.

Однако к вечеру он все же пришел, как и ожидала Бенита. Несмотря на то что она сидела спиной к нему и не слышала шума его шагов, мисс Клиффорд почувствовала его присутствие; ей показалось, будто какая-то холодная тень упала на нее. Молодая девушка обернулась и увидела Джекоба.

Он стоял выше ее на большой гранитной глыбе; его мягкие кожаные сапоги позволяли ходить без шума; вообще Мейер умел двигаться, как кошка. Последние лучи заходящего солнца падали прямо на него, и его тонкая нервная фигура вырисовывалась на фоне неба, и в ярком красном свете заката он, действительно, казался страшным. Джекоб походил на пантеру, готовую сделать прыжок; глаза его светились, как у пантеры, и Бенита чувствовала, что она — намеченная жертва. Но, вспомнив свое решение не показывать ему страха, она спокойно сказала:

— Добрый вечер, мистер Мейер. О, я вся так окаменела, что не могу повернуть голову, чтобы посмотреть на вас.

И она засмеялась.

Он опять-таки, как пантера, мягко соскочил со скалы и остановился напротив молодой девушки.

— Вы должны благодарить Бога, в которого верите, — сказал он, — за то, что в настоящую минуту на равнине не лежат окаменелые ваши останки, которые уничтожили бы шакалы.

— Я благодарю его, мистер Мейер, а также и вас — вы поступили храбро, выйдя из крепости нам на помощь.

Отец, — позвала она, — приди и скажи мистеру Мейеру, как мы благодарны ему.

Клиффорд, прихрамывая, вышел из своей хижины под деревом и заметил:

— Я уже сказал ему это, дорогая.

— Да, — ответил Джекоб, — вы уже говорили мне это; зачем повторяться? Я вижу, что ужин готов. Закусим, вероятно, вы голодны, а позже я скажу вам кое-что.

Они сели ужинать; впрочем, ни у кого не было большого аппетита. Мейер еле дотронулся до еды, зато пил много: сначала крепкий черный кофе, а потом сыворотку и воду. Но Бените он предлагал самые лучшие куски и не спускал с нее глаз, замечая, что она должна есть побольше.

— В противном случае вы подурнеете, и ваша сила исчезнет, — говорил он. Бенита подумала о волшебных детских сказках, в которых людоеды кормят принцесс, чтобы позже проглотить их.

— Вы должны думать о вашей собственной силе, — сказала она, — вы не можете жить одним кофе.

— Только кофе и нужен мне сегодня. С минуты вашего возвращения я изумительно хорошо чувствую себя, еще никогда я не сознавал себя таким здоровым и сильным. Я могу работать за троих и не уставать. Например, весь этот день я носил провизию и другие вещи на стену (ведь мы должны приготовиться к долгой осаде), а между тем мне кажется, будто я не поднял ни одного ведра. Теперь мне нужно сказать вам кое-что. С вашей стороны было не очень-то хорошо бежать и бросить меня; это было даже нечестно. Право, — прибавил он с внезапным порывом свирепости пантеры, — если бы дело шло только о вас, Клиффорд, откровенно говорю, что при первой же новой встрече с вами, я застрелил бы вас. Изменники заслуживают смерти! Разве неправда?

— Пожалуйста, не говорите так с моим отцом, — сурово ответила Бенита, гнев которой победил ее страх. — Кроме того, вы можете упрекать меня, а не его.

— Повиноваться вам — удовольствие, — с поклоном ответил Джекоб. — Я никогда больше не вернусь к этому разговору. И я не жалуюсь на вас. Разве может кто-нибудь упрекать вас? Во всяком случае, не я, Джекоб Мейер. Я вполне понимаю, что вам было здесь тяжело, и дамы имеют право исполнять свои прихоти. Кроме того, вы вернулись, — так зачем же говорить обо всем этом? Только послушайте, я твердо знаю одно: вы не уедете из Бомбатце без меня. Я перенес сюда все запасы пищи и теперь уверен, что вы не убежите… Если вы завтра утром пойдете осматривать стену, вы увидите, что никто не может подняться на нее; более того: что никто не сможет спуститься с нее. Кроме того, для большей уверенности, я буду теперь спать сам подле лестницы.

Бенита молча переглянулась с отцом.

— Молимо имеет право приходить к нам, — сказала она. — Это его святилище.

— Ну, ему придется совершать свои моления там, внизу. Старый глупец твердил, что ему все известно, однако он не угадал, что я собирался сделать! Вдобавок, ведь мы совсем не желаем, чтобы он врывался в нашу интимную жизнь, правда? Не то он увидит золото, когда мы его найдем, и чего доброго, ограбит нас.

ГЛАВА XVII. Первый опыт

Несколько времени Бенита молчала. Негодование наполняло ее, блестело в ее глазах. Она внезапно обернулась к Джекобу, который сидел, покуривая трубку и наслаждаясь смущением отца и дочери.

— Как вы осмелились говорить так с нами, — сказала она вдруг севшим голосом. — Как смеете вы, трус?

Слыша в ее голосе презрение и гнев, он на мгновение смутился, потом оправился и приготовился возражать с видом человека, предвидящего борьбу, от исхода которой зависит его дальнейшая судьба.

— Не сердитесь на меня, — сказал он, — я не могу выносить этого. Мне больно от ваших слов, вы и не знаете, как больно. Хорошо, я скажу вам, скажу при вашем отце. Я решаюсь на все, да — на все… конечно, только ради вас.

— Потому что вам кажется, будто благодаря мне вы отыщете клад, о котором грезите днем и ночью, мистер Мейер.

— Да, — быстро прервал он, — потому что в вас я найду сокровище, о котором грежу днем и ночью, и потому, что это сокровище сделалось необходимо для моей жизни…

Бенита быстро повернулась к отцу, который раздумывал о значении слов Джекоба, но раньше, чем заговорил старик или молодая девушка, Мейер провел рукой по лбу, точно во сне, и продолжал:

— О чем я говорил? Клад… да, бесценный клад из чистого золота, который лежит до того глубоко, что его необыкновенно трудно отыскать и овладеть им; да, я говорил о бесполезно зарытом кладе, который принес бы столько радости и блеска нам обоим, если бы только до него можно было добраться. Тогда я стал бы пересчитывать его всю жизнь, монета за монетой, кусок за куском…

Он снова помолчал немного, потом продолжал:

— Мисс Клиффорд, вы вполне правы. Я потому решился сделать вас пленницей, что, как сказал старый Молимо, золото принадлежит вам, и я хочу его добыть. Но мне кажется, его нельзя найти, ведь я работал так усердно, — и он посмотрел на свои покрытые рубцами руки.

— Именно так, мистер Мейер, его нельзя найти, и потому лучше отпустите нас к макалангам.

— Нет, есть способ добыть его, есть способ… Вы знаете, где лежит золото, и можете сказать мне это.

— Если бы знала, я тотчас же указала бы вам место, где зарыт клад, мистер Мейер, потому что тогда вы достали бы его, и ваш союз с отцом распался.

— Нет, раньше пришлось бы разделить клад до последней унции, до последней монеты! Только прежде… прежде всего вы должны мне показатьего, как обещаете… Вы можете сделать это.

— Как, мистер Мейер? Ведь я же не волшебница.

— Нет, волшебница. Раз вы дали мне обещание, я скажу вам, каким образом выполнить это. Слушайте меня оба. Я знаю многие тайны и по вашему лицу угадал, что у вас есть особый дар… Дайте мне заглянуть в ваши глаза, мисс Клиффорд: вы тотчас же заснете спокойным, тихим сном и, не просыпаясь, без малейшего вреда для себя, увидите, где скрыто золото и скажете нам.

— Я не понимаю вас, — прошептала Бенита.

— А я понимаю, — сказал Клиффорд. — Вы хотите загипнотизировать ее, применить к ней месмеризм, как тогда к зулусскому вождю?

Бенита хотела ответить, но Мейер не дал ей говорить.

— Погодите, — сказал он, — не отказывайте мне. Вы одарены чудной способностью ясновидения, удивительной, редкой способностью. Неужели вы будете так себялюбивы, так жестоки, что откажете мне в моей просьбе, хотя в течение одного часа можете обогатить всех нас, не пострадав нисколько?

— О, — ответила Бенита, — я отказываюсь отдать свою волю в руки какого-либо живого человека, а меньше всего в ваши руки, мистер Мейер!

С жестом отчаяния Джекоб взглянул на ее отца.

— Вы не можете убедить ее, Клиффорд?

— Нет, — ответил Клиффорд, — не могу, да если бы и мог — не захотел бы. Бенита права, я тоже ненавижу все странное, сверхъестественное. Если мы не можем найти золото без таких средств, нам нужно оставить его в покое, вот и все.

Мейер отвернулся, чтобы скрыть свое лицо, потом снова посмотрел на отца и дочь и мягко, кротко сказал:

— Кажется, я должен подчиниться вашему решению. Но скажите, мисс Клиффорд, не желая подчиняться какому-либо живому человеку, вы включили в число этих людей и вашего отца?

Она отрицательно покачала головой.

— В таком случае, позволите ли вы ему попробовать вызвать в вас месмерический сон?

— О, конечно, если этого ему захочется, — сказала Бенита, смеясь, — но я не думаю, чтобы опыт оказался удачным.

— Хорошо, завтра увидим. Теперь же я, как и вы, устал. Я отправлюсь спать на свое новое место подле заваленного прохода к лестнице, — многозначительно прибавил он.

— Почему ты так противишься всему этому? — спросил Бениту отец, когда Мейер ушел.

— О, — ответила она, — разве ты не видишь, не понимаешь? В таком случае, трудно объяснить тебе все, но я скажу… Сначала мистер Мейер хотел только золота, теперь он во что бы ни стало задумал жениться на мне. А я его ненавижу. Именно поэтому я и бежала… Я много читала о месмеризме, и — кто знает? — если я раз позволю ему подчинить мой.ум, может быть, продолжая ненавидеть его, я превращусь в его рабыню.

— Да, понимаю, — сказал мистер Клиффорд. — Ах, зачем, зачем я привез тебя сюда? Право, было бы лучше, если бы я никогда больше не встретился с тобой!..

На следующий день приступили к опыту. Мистер Клиффорд попробовал месмеризировать свою дочь. Все утро Джекоб, как оказалось, практически знавший это сомнительное искусство, старался передать старику нужные сведения. Во время урока Мейер рассказал Клиффорду, что в былые дни он имел большую силу в этой области и в течение короткого времени пользовался ею как профессиональный месмеризатор, но бросил это занятие, так как, по-видимому, оно вредило его здоровью. Клиффорд заметил, что прежде он никогда не рассказывал об этом.

— О многом я не рассказывал вам, — возразил Джекоб с легкой таинственной улыбкой. — Вот, например, однажды я месмеризировал вас, хотя вы этого не знали, и поэтому-то вы всегда исполняете мои желания, кроме тех случаев, когда подле вас ваша дочь: ее влияние на вас еще сильнее моего. Клиффорд пристально посмотрел на Джекоба.

— Немудрено, что Бенита не хочет позволить вам усыпить ее, — отрывисто спросил он.

Джекоб понял свою ошибку.

— Вы легковернее, чем я думал, — сказал он. — Как я мог месмеризировать вас без вашего ведома? Я пошутил.

— Мне казалось, что вы не шутите, — возразил Клиффорд.

Урок продолжался. Это происходило в самой пещере. Мейер думал, что там влияние силы окажется действеннее. Бенита, которую немного забавляла эта церемония, сидела на каменных ступенях под распятием. Одна лампа горела на алтаре, две по обе стороны от нее.

Клиффорд стоял против дочери; он пристально смотрел на нее и, по указанию Джекоба, делал таинственные пассы. Он казался до того смешным при этом, что Бенита с величайшим трудом сдерживала смех. Только такое действие и произвели на нее его гримасы и жесты, хотя наружно она сохраняла торжественный вид и время от времени закрывала глаза, чтобы ободрить отца. Раз, когда девушка снова подняла веки, он увидела, что старику страшно жарко, и что он очень устал. Джекоб же смотрел на него с такой неприятной настойчивостью, что Бенита снова закрыла глаза, не желая видеть его лица.

Вскоре после этого она почувствовала, будто что-то нежное, неуловимое закралось в ее мозг, что-то баюкало ее, как звук материнской колыбельной песни в прошедшие годы. Ей представилось, что она путешественник, заблудившийся в альпийских снегах, что ее окружает снег, все падает и падает мириадами хлопьев, и что в каждом из них маленькая огненная сердцевина. Ей вспомнилось, что засыпать под снегом опасно, что жертве снега нужно подняться, так как в противном случае она умрет.

Бенита поднялась вовремя, как раз вовремя. Теперь она стояла на краю пропасти, куда принесли ее крылья лебедей, под ее ногами зияла темная бездна, и в ее глубине бродили темные фигуры с лампочками, в которых должны были гореть их сердца. О, до чего отяжелели ее веки. На них, конечно, висели гири, золотые гири… Вот глаза открылись, и она увидела, что ее отец перестал делать движения, он отирал лоб красным носовым платком, но за ним стоял Мейер, вытянув вперед неподвижные руки и устремив на ее лицо пылающий взгляд. Сделав усилие, Бенита вскочила и потрясла головой, как собака.

— Довольно глупостей! — сказала она. — Я устала, — и, схватив одну из ламп, молодая девушка побежала из подземелья.

Бенита думала, что Джекоб Мейер сильно рассердился на нее, и готовилась к сцене. Но ничего подобного не случилось.

Вскоре она увидела отца и Мейера; они подходили к ней, по-видимому, занятые дружеским разговором.

— Любовь моя, мистер Мейер говорит, что я совсем не месмерист, — сказал ей отец. — И я верю ему. Тем не менее это утомительно. Я устал не меньше, чем после нашего бегства от матабелов.

Бенита засмеялась и ответила:

— Судя по последствиям, я с тобой согласна. Оккультизм не твое дело, отец. Лучше брось все это.

— Значит, вы ничего не чувствовали? — спросил Мейер.

— Ровно ничего, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — Впрочем нет, мне было очень скучно и неприятно видеть, что мой отец стал смешным. Седые волосы и подобные глупости плохо сочетаются.

— Да, — ответил Мейер, — я согласен с вами.

На этом и прервался разговор.

Несколько дней Бенита, к своему удовольствию, не слышала больше разговоров о месмеризме. Другие обстоятельства занимали их. Матабелы, которым надоело маршировать вокруг крепости и петь бесконечные военные гимны, решили идти на приступ. Со своего поста на стене белые могли видеть, как дикари готовились к нападению. Матабелы нарубили деревьев, притащили их издалека и принялись строить грубые лестницы; разведчики расхаживали повсюду, отыскивая слабые места крепости. Когда они подходили слишком близко, макаланги стреляли в них; некоторых убивали, остальные возвращались в лагерь, раскинутый недалеко, в маленькой впадине.

На третье утро после попытки Клиффорда месмеризиро-вать Бениту, молодая девушка проснулась на рассвете от звуков выстрелов и криков. Она быстро оделась и подбежала к той части стены, из-под которой несся шум.

На ее гребне она увидела Клиффорда и Джекоба, которые сидели со своими ружьями в руках.

— Эти несмышленые люди ведут атаку на малые ворота, через которые вы уехали, мисс Клиффорд. Лучшего места для нападения они не могли выбрать, хотя стена там кажется слабой, — сказал Джекоб. — Если эти макаланги ловки, они дадут им хороший урок.

Вскоре поднялось солнце; при его свете белые увидели отряды матабелов, несших лестницы. Окруженное утренним туманом их полчище тянулось далеко и пропадало за холмом. По эти отрядам Джекоб и Клиффорд открыли огонь, но результатов своих выстрелов они не могли видеть из-за дымки. Вскоре громкий крик показал, что враги дошли до рва и поднимали лестницы. До сих пор макаланги, по-видимому, ничего не делали, теперь же начали быстро стрелять со старинных бастионов, поднимавшихся над проходом, который старались штурмовать матабелы. Вскоре сквозь редевший туман наблюдатели увидели раненых матабелов, которые ползли обратно к своему лагерю. Джекоб превращал их в свою цель.

А вся старинная крепость гудела от ужасного шума нападения.

Судя по военным крикам, матабелы старались подняться на стену и снбва были отбиты частым ружейным огнем. Раз пронесся торжествующий вопль; казалось, враги одержали победу. Ружейные выстрелы почти замолкли. Бенита побледнела от страха.

— Эти трусы макаланги бегут, — пробормотал Клиффорд, прислушиваясь в ужасной тревоге.

Растянувшись на гребне стены и положив ружье на камень, он выждал, чтобы матабел, наблюдавший за постройкой лестниц, показался на открытом месте; в эту минуту он прицелился и выстрелил. Воин, белобородый дикарь подпрыгнул в воздухе и упал на спину.

Но, очевидно, мужество вернулось к защитникам Бомбатце, потому что ружья защелкали громче и беспрерывнее прежнего, и дикий вопль матабелов: «Смерть, смерть, смерть» — стал тише и замер в отдалении. Через пять минут неприятели отступили, унося с собою убитых и раненых, или положив их на лестницы.

— Наши друзья макаланги должны благодарить нас за доставленное им оружие, — сказал Джекоб, наскоро заряжая ружье и отправляя пулю за пулей в самые густые группы матабелов. — Без нашей помощи враги перерезали бы их, — прибавил он, — потому что они не смогли бы остановить дикарей копьями.

— Да, и нас тоже, — сказала Бенита с дрожью, потому что вид отчаянной борьбы и страх при мысли о том, как она могла окончиться, отнимали у нее силы. — Слава Богу, кончено! Может быть они откажутся от штурма и уйдут.

Однако несмотря на большие потери (матабелы потеряли около ста человек), дикари, боявшиеся вернуться к себе в Булавайо без победы, и не думали отступать. Они только срезали порядочное количество кустов и перенесли лагерь почти на самый берег реки, расположив его так, что пули белых людей не могли больше достигать его. Тут они засели в надежде голодом заставить гарнизон выйти из Бомбатце или придумать другое средство овладеть крепостью.

Теперь уже Мейер не мог стрелять, так как не в кого было целиться, а потому все свое внимание он сосредоточил на поисках клада.

Не найдя ничего в пещере, Джекоб обыскивал площадку, которая была покрыта травой, деревьями и развалинами. В наиболее крупных из этих развалин искатели начали копать, и были вознаграждены, найдя довольно много золота в виде бус и других украшений; отыскали они также несколько древних скелетов. Но португальского клада не было и следа. Джекоб и Клиффорд день ото дня становились мрачнее; наконец, почти перестали разговаривать между собой. Досада Джекоба ясно выражалась на его лице; Бениту переполняло отчаяние; она видела, что невозможно убежать от этого тюремщика, как и от матабелов, окружавших крепость внизу. Кроме того, у нее была и другая причина беспокоиться.

Нездоровье, давно угрожавшее Клиффорду, теперь разыгралось серьезно; он вдруг состарился, потерял всякую силу и энергию, и его мучило страшное раскаяние в том, что он привез дочь в это ужасное место; он положительно не мог думать ни о чем, кроме судьбы, которая грозила ей. Напрасно Бенита старалась его поддержать. Он ломал руки и стонал, прося, чтобы Бог и Бенита простили его. Господство Мейера над ним к этому времени стало также очевиднее. Клиффорд почти со слезами упрашивал Джекоба открыть проход в стене и позволить ему с дочерью спуститься к макалангам. Он старался даже подкупить его, предлагая ему свою долю клада, если он найдется, а если старания отыскать золото не увенчаются успехом, то часть своего имения в Трансваале.

Но Джекоб грубо ответил ему, посоветовав не быть безумцем, так как им предстояло оставаться вместе до конца.

Мейер теперь часто уходил поразмышлять наедине, и Бенита заметила, что при этом он всегда брал с собой револьвер или ружье. Он, очевидно, боялся, чтобы ее отец не застал его врасплох и не убил.

Одно утешало молодую девушку: хотя Джекоб постоянно следил за ней, он перестал ей надоедать своими загадочными и любовными речами. Мало-помалу она даже стала думать, что все эти мысли исчезли у него.

Прошла неделя со времени атаки матабелов; ничего не случилось. Макаланги не обращали на них внимания. Старый Молимо ни разу не поднялся на гребень стены и вообще не старался повидаться с ними; это было странно, и молодая девушка, знавшая, как старик расположен к ней, наконец, решила, что он умер или, может быть, убит во время приступа. Джекоб Мейер перестал делать раскопки, он по целым дням сидел, бездействуя, и только думал.

Ужин прошел самым жалким образом; во-первых, почти все запасы истощились, и еды было очень мало, во-вторых, никто не произнес ни слова. Бенита не могла проглотить ни куска, ей опротивело сушеное на солнце мясо упряжных волов, а с тех пор, как Мейер заложил проход, у них не было ничего другого. К счастью, кофе оставалось много, и она выпила две чашки этого горячего напитка, который сварил Джекоб и очень любезно подал ей. Кофе показался ей очень горек, но Бенита сказала себя, что он невкусен, так как они пили его без молока и сахара. Ужин окончился; Мейер поднялся, поклонился, пробормотал, что он идет спать; через несколько мгновений мистер Клиффорд тоже ушел. Бенита отправилась за отцом к хижине под деревом, помогла старику снять сюртук (теперь даже это уже было трудно ему), попрощалась с ним и вернулась к костру.

Она чувствовала себя очень одинокой; ни одного звука не доносилось ни из лагеря матабелов, ни снизу от макалангов; яркий месяц населял все это место фантастическими тенями, которые казались живыми. Бенита немного поплакала, потом тоже пошла спать. Она чувствовала, что подходит конец. Потом ее глаза странно отяжелели, до такой степени, что, не успев раздеться, она заснула — и все исчезло для нее.

Если бы Бенита лежала без сна, как это часто случалось с ней, она услышала бы легкие шаги и увидела бы, что к ней подкрадывается человек с горящими глазами, вытянутые руки которого делали таинственные пассы. Но она ничего не слышала, ничего не видела. Опоенная снотворным наркотическим средством, она не могла знать, что ее сон мало-помалу превращался в транс. Она не сознавала, что поднялась, набросила на свое легкое платье плащ, зажгла лампу и, повинуясь движению пальцев Мейера, выскользнула из палатки. Она не слышала, как ее отец, шатаясь, вышел из своей хижины, потревоженный звуком шагов, не слышала также, что он говорил с Джекобом Мейером, пока она стояла перед ними с лампой в руках, точно бессильное привидение.

— Если вы осмелитесь разбудить ее, — прошептал Джекоб, — она умрет, а потом и вы умрете, — и он дотронулся до револьвера за своим поясом. — Теперь же с ней не случится ничего дурного, клянусь. Идите со мной и смотрите. Молчите! Все зависит от нее.

И, подчиняясь странной силе его голоса и взгляда, Клиффорд тоже двинулся за Мейером.

Они прошли по извилистому входу в пещеру, — первым Джекоб спиной вперед, точно герольд перед королевским лицом, потом само это королевское лицо в образе девушки с длинными распущенными волосами и похожей на мертвую, в плаще и с лампой в руке, и, наконец, старый, белобородый человек, напомнивший Время, провожающее в могилу Красоту. Теперь они были в большой пещере и, миновав открытые могилы, отверстие колодца и алтарь, остановились подле креста.

— Сядьте, — сказал Мейер, и Бенита опустилась на ступени у подножия распятия.

ГЛАВА XVIII. Пробуждение

Бенита отвечала на вопросы Мейера, говорила, что она спит, говорила странные вещи о погибших людях в пещере, но великой тайны не открыла, и потому Джекоб Мейер не решался разбудить ее. Он все надеялся на средство, к которому прибегнул. Однако, Клиффорд не колебался; усыпленная перестала отвечать; старик увидел, как страшно изменилось ее лицо, как голова опустилась вперед на колени, и услышал, что, не приходя в себя, погруженная в транс, она прошептала: «Я умираю». Клиффорд видел, что жизнь Бениты в опасности, и это довело его до безумия. На мгновение мужество и сила вернулись к нему. Одним прыжком он очутился подле Мейера, одной рукой схватил его за горло, а другой вытащил из-за пояса нож.

— Сатана! — задыхаясь, прошептал Клиффорд. — Разбудите ее, или умрете вместе с нею! — И он поднял нож.

Джекоб уступил. Отбросив нападающего, он подошел к Бените и начал делать движения руками вверх, шепотом произнося повелительные слова. Долгое время они не производили никакого действия на молодую девушку; и Клиффорду, и Мейеру стало казаться, что она умерла. Отчаяние охватило старика, а Мейер до того усердно, с таким бешенством продолжал двигать руками, что пот заструился по его лбу, падая крупными каплями на пол.

О, Наконец-то, наконец она пошевелилась! Ее голова слегка приподнялась, грудь вздохнула:

— Слава Богу, я ее спас, — прошептал Джекоб по-немецки и продолжал двигать руками.

Вот глаза Бениты открылись; она поднялась на ноги и вздохнула, но не сказала ни слова и, точно спящая, пошла к выходу из пещеры. Ее отец двигался перед вею с лампой в руках.

Она вышла из подземелья и направилась прямо к своей палатке, где тотчас же бросилась на постель и заснула глубоким сном. Казалось, сила лекарства, которая на время была побеждена более могучей силой Джекоба, снова воскресла.

Мейер некоторое время смотрел на нее, потом сказал Клиффорду:

— Не пугайтесь и не беспокойте ее. Утром она проснется самым естественным образом.

Следующие три дня Бенита прожила в постоянном страхе, опасаясь, что Мейер опять подложит в ее пищу или питье снотворное средство и, усыпив, начнет месмеризировать ее. Стараясь защититься от первой опасности, она не брала в рот ничего, что побывало подле Джекоба. Спала оза в хижине отца, старик ложился близ входа, поместив подле себя заряженное ружье, Клиффорд сказал Джекобу, что если он застанет его за новой попыткой месмеризма, он era застрелит, однако, молодой человек громко засмеялся над этой угрозой: он совсем не боялся Клиффорда.

В течение долгих ночных часов старик и Бенита караулили попеременно. То спал отец, то она. К не всегда напрасно прислушивалась молодая девушка: раза два, по крайней мере, она слышала крадущиеся шаги подле хижины и чувствовала страшное влияние Джекоба. Тогда она будила отца и шептала ему:

— Он здесь, я слышу, он здесь.

К тому времени, когда старик с трудом поднимался на ноги (он сильно слабел и страдал от острого ревматизма), все исчезало. Только из темноты до него доносились звуки удаляющихся шагов и чей-то тихий смех.

Так прошли эти тяжелые дни; наступило третье утро, утро страшной среды. В эту ночь ни Бените, ни ее отец не сомкнули глаз и перед зарей стали долго и серьезно говорить о своем положении; они хорошо понимали, что приближался кризис.

— А разве невозможно, отец, убежать? Может быть, проход к лестнице не настолько заложен, чтобы мы не могли спастись.

Клиффорд подумал о своих негнущихся ногах, о боли в спине, покачал головой и ответил:

— Не знаю, Мейер никогда не подпускал меня близко к ней.

— А почему ты не пойдешь посмотреть? Ты знаешь, он теперь встает очень поздно, так как всю ночь не ложится. Возьми бинокль и осмотри стену из старого дома, который стоит близ нее. Джекоб не увидит и не услышит тебя: если же пойду я, он, конечно, проснется.

— Если хочешь, любовь моя, я попытаюсь; но что в это время будешь делать ты?

— Я поднимусь на конус.

— Но ведь ты же не… — начал он и остановился.

— Нет, конечно, нет. Я не повторю поступка португалки, пока обстоятельства не доведут меня до этого, я просто хочу посмотреть. С конуса можно видеть далеко. Может быть, теперь матабелы уже ушли, в последнее время мы ничего не слышали о них.

Когда стало достаточно светло, они вышли из хижины и расстались. Клиффорд, захватив с собой ружье, прихрамывая пошел к стене, а Бенита направилась к большому конусу.

Матабельского лагеря не было видно, потому что он раскинулся во впадине, почти у подножия крепости. За ним поднимался откос пригорка; может быть, эта легкая возвышенность находилась приблизительно в миле от того места, на котором стояла девушка, и на ее гребне она увидела что-то вроде фуры с верхом, кругом двигались человеческие фигуры. Они кричали: благодаря тишине африканского утра, звуки их голосов долетали до Бениты.

Когда туман разошелся, она ясно рассмотрела фуру, запряженную волами; очевидно, матабелы только что захватили повозку, они окружили ее. Однако в данное мгновение дикари были заняты чем-то другим. Они указывали копьями в сторону конуса Бомбатце.

И Бенита сообразила, что при ярком свете, на фоне неба, ее, конечно, отлично видели из долины, и что очень вероятно, ее фигура, поднявшаяся как орел между небом и землею, обратила на себя внимание матабелов. Да и не только их; вскоре показался белый человек и поднял что-то, может быть, ружье, может быть, подзорную трубу. По красной фланелевой рубашке и широкополой шляпе на его голове она решила, что это белый — и до чего ее сердце забилось при виде его, кто бы он ни был! Вид ангела в небесах вряд ли бы больше обрадовал Бениту, которая чувствовала себя такой несчастной!

Но нет, она, вероятно, спит и видит сон! Что делать здесь белому и его фуре? И почему матабелы не убили его сразу? Она не могла ответить на этот вопрос, однако, по-видимому, у дикарей не было жестоких намерений; они продолжали размахивать руками и разговаривать, пока белый стоял, подняв свою подзорную трубу, если это была труба. Так продолжалось очень долго; волов отпрягли; пришли еще матабелы и увели белого в свой лагерь, где он скрылся. Теперь, ке видя больше ничего, Бенита спустилась с конуса.

У подножия гранитной стены она встретила отца, который пришел за ней.

— Что случилось? — спросил он, заметив ее взволнованное лицо.

— О, — сказала она, — там стояла фура с белым человеком. Я видела, как матабелы захватили его.

— В таком случае, мне очень жаль беднягу, — ответил Клиффорд, — теперь, конечно, его убили. Но что мог делать здесь белый? Вероятно, это был какой-нибудь охотник, который попался в ловушку.

Лицо Бениты омрачилось.

— Я надеялась, — сказала она, — что он поможет нам.

— С таким же успехом он мог надеяться, что мы поможем ему. Он погиб, и все кончено. Что же? Да будет мир его душе, а нам надо думать о себе. Я осмотрел стену; невозможно уйти. Если бы Мейер был профессиональным каменщиком, он не мог бы лучше заделать проход к лестнице, не удивительно, что мы больше не видим Молимо, теперь только птица могла бы прилететь к нам.

— А где мистер Мейер? — спросила Бенита.

— Он спит, завернувшись в одеяло в маленьком шалаше из ветвей подле лестницы. По крайней мере, мне так показалось, хотя было очень трудно различить его в тени; во всяком случае, я видел его ружье, оно стояло подле дерева.

Ну, пойдем завтракать. Он, конечно, скоро явится к нам.

В первый раз после воскресенья Бенита с удовольствием поела сухарей, размоченных в кофе. Хотя Клиффорд был вполне уверен, что белый уже погиб от матабельских копий, вид этого человека придал ей новые силы; это снова вернуло ее к миру людей. В конце кондов, разве не мог он ках-ни-будь спастись?

ГЛАВА XIX. Неожиданное событие

К ужину неожиданно вернулся Мейер. Он был бледен, но казался здоровым.

— Сегодня утром у меня был какой-то припадок, — объяснил Джекоб, — это последствие галлюцинации, которая расстроила меня, когда моя лампа погасла в пещере. Помню, что мне вообразилось, что я видел привидение, тогда как я прекрасно знаю, что их не существует. Я жертва разочарования, тревоги и других, еще более сильных впечатлений, — прибавил он, глядя на Бениту. — Поэтому, пожалуйста, забудьте все, что я говорил и делал и… вы дадите мне поужинать?

Бенита исполнила его просьбу, и он стал есть молча с удовольствием. Когда Джекоб поужинал, он снова заговорил.

— Я пришел сюда по делу, хотя знаю, что мое посещение неприятно вам. Видите ли: крепость Бомбатце мне надоела, и я нахожу, что пора добиться нашей цели, а именно — отыскать спрятанное золото. Как мы все знаем, этого можно достигнуть только путем ясновидения одного из членов нашего общества и гипнотической силы другого. Мисс Клиффорд, прошу вас позволить мне привести вас в состояние транса.

— А если я откажусь, мистер Мейер?

— Тогда, к сожалению, мне придется прибегнуть к таким средствам, который заставят нас послушаться. Против моего желания я буду вынужден (тут его глаза блеснули диким блеском), — пожертвовать жизнью вашего отца, упрямство которого, вместе с его влиянием на вас, становится между нами и блестящей будущностью. Нет, Клиффорд, — прибавил он, — не протягивайте руки к ружью, потому что я уже прицелился в вас из револьвера и в то мгновение, когда вы дотронетесь до оружия, я выстрелю. Ах, вы, бедный старик, неужели вы можете представить себе хотя бы на секунду, что вы, больной, слабый, с окостеневшими руками и ногами, в состоянии одолеть мою ловкость, ум и силу? Ведь я мог бы двенадцатью способами убить вас раньше, чем вы успели бы двинуть пальцем и, клянусь Богом, в которого я не верю, я убью вас, если ваша дочь не станет уступчивее.

— Увидим, мой друг, — сказал Клиффорд и засмеялся. — Я не уверен, что Бог, в которого вы не верите, не убьет вас раньше этого.

Бенита подняла голову и неожиданно сказала:

— Прекрасно, мистер Мейер, я согласна. Завтра утром вы попробуете гипнотизировать меня на прежнем месте, то есть в пещере перед крестом.

— Нет, — быстро ответил он. — Это было не там, а здесь, и здесь я буду снова месмеризировать вас.

— Я выбрала то место, — упрямо повторила Бенита.

— А я выбрал другое место для опыта, мисс Клиффорд, и моя воля должна подчинить вашу.

— Вы не согласны, потому что, не веря в духов, все-таки боитесь войти в пещеру, мистер Мейер.

— Не все ли равно, боюсь я или не боюсь? — с бешенством ответил Джекоб. — Выбирайте: хотите ли вы подчиниться моему желанию или рискнуть жизнью вашего отца? Завтра утром я приду за ответом; если вы еще будете упрямиться, он умрет через полчаса, и вы останетесь наедине со мной. О, вы можете считать меня злым и низким, но не я делаю зло, а вы, вы! Вы принуждаете меня привести в исполнение казнь…

Он вскочил и отошел от них спиной вперед, продолжая целиться в Клиффорда. Вот Джекоб исчез, скрылись из виду и его глаза, которые в темноте горели, как львиные зрачки.

— Отец, — сказала Бенита, удостоверившись, что Мейер ушел. — Этот сумасшедший, действительно, хочет убить тебя.

— Ничего, дорогая. Я знаю, что не доживу до завтрашнего вечера, если только я не убью его прежде или не сумею как-нибудь спрятаться от него.

— Хорошо, — поспешно сказала Бенита. — Я думаю, тебе удастся спрятаться. Мне пришла в голову одна мысль. Он боится войти в подземелье, я уверена в этом. Спрячемся там. Мы можем взять с собой запасы пищи, а в пещере есть колодец. Ему же, если не пойдет дождь, нечего будет пить.

— Но как же, Бенита? Мы не можем вечно оставаться в темноте?

— Мы останемся там до тех пор, пока не случится чего-нибудь. Что-нибудь должно случиться. Может быть, с ним сделается припадок буйного помешательства, и он убьет себя. Может быть, он попытается напасть на нас (хотя это маловероятно), и тогда нам придется защищаться от него. Может быть, также откуда-нибудь подоспеет помощь. В худшем случае мы только умрем там, как умерли бы здесь. Надо торопиться, не то, пожалуй, он переменит намерение и опять подкрадется к нам.

Отец и дочь торопливо перенесли свои немногие вещи в пещеру. Сначала лни захватили большую часть своего небольшого запаса пищи, три ручные лампы и весь керосин; впрочем, его осталась всего одна жестянка.

Вернувшись из пещеры, они взяли ведро, патроны и свое платье. Позже, не видя никаких признаков Мейера, старик и молодая девушка решились даже унести с собой палатку, чтобы сделать из нее убежище для Бениты, а также заготовленное топливо. Пришлось напрягать силы: обломки дерева были тяжелы, а бедный, больной Клиффорд не мог переносить больших тяжестей. К концу дня Бенита работала уже одна, а Клиффорд только ковылял рядом с нею, держа наготове ружье на тот случай, если бы к ним невзначай пришел Джекоб.

Все было закончено; стрелки часов показывали далеко за полночь, и Клиффорды до того истомились, что несмотря на грозившую опасность, бросились на полотно палатки, лежавшее грудой у подножия креста, и заснули.

Когда Бенита проснулась, лампа погасла, а кругом стояла черная тьма. К счастью, молодая девушка вспомнила, куда она положила спички и фонарь со вставленной свечой. Она зажгла свечу и посмотрела на часы. Было около шести. Вероятно, там, снаружи, наступил рассвет; часа через два Джекоб Мейер должен был узнать, что они ушли. Что, если бешенство преодолеет в нем страх, и он прокрадется в пещеру?

Ее отец все еще спал; она взяла одну из веревок от палатки, пошла ко входу в пещеру и в конце последней извилины туннеля, в том месте, где когда-то была дверь, привязала ее с одной стороны к каменному выступу, поднимавшемуся дюймов на восемнадцать над полом, а с другой продела в отверстие, высеченное в толще камня, для того, чтобы вставлять в него каменный или железный болт. Она знала, что у Мейера не осталось ни лампы, ни керосина, а были только спички и, может быть, несколько свечей. Значит, если бы он решился войти в пещеру, Джекоб, по всей вероятности, споткнулся бы о веревку, и шум его падения предупредил бы их. После этого Бенита вернулась, вымыла лицо и руки водой, которую достали из колодца, и вообще привела себя в порядок.

Наконец старик проснулся и Бенита очень обрадовалась, что она больше не одна. Отец и дочь позавтракали несколькими сухарями и водой, потом Клиффорд уселся близ входа, держа наготове ружье, а Бенита принялась устраиваться.

Занимаясь устройством нового приюта, она услышала у входа в пещеру шум: это Джекоб Мейер бросился вперед и упал, задев за веревку. Молодая девушка подбежала к отцу, держа в руке фонарь. Старик, подняв ружье, крикнул:

— Если вы войдете сюда, я пущу в вас пулю.

Джекоб ответил, и его голос глухо прозвучал под сводом.

— Я не хочу входить, — сказал он, — я подожду, чтобы вышли вы. Вы долго не проживете в пещере. Ужас темноты убьет вас. Мне остается только сидеть и ждать.

Он рассмеялся; раздался шум его удалявшихся шагов.

— Что нам делать? — с отчаянием спросил Клиффорд. — Без света мы жить не можем, если же у нас будет свет, Мейер, конечно, проползет ко входу и застрелит нас. Теперь он окончательно помешался; я слышу это по его голосу.

Бенита подумала с минуту, потом ответила:

— Нужно заложить проход камнями. Смотри, — и она указала на груды обломков, упавших с потолка от взрыва их мины, и на куски цемента, которые они ломами отбили от пола. — Теперь, — продолжала она, — он в течение нескольких часов не вернется, вероятнее всего, не придет до ночи.

Они принялись работать, и никогда еще не трудилась так Бенита, как в этот день. Те из обломков камней, которые им удавалось поднять, они вместе относили ко входу; другие, потяжелее, подкатывали ломом. Час за часом работали Клиффорды. К счастью для них, проход имел не более трех футов в ширину и шести футов шести дюймов в высоту; материала же у них было много. К вечеру старик и Бенита совершенно завалили туннель, выстроив в нем нечто вроде стены в несколько футов толщиной; изнутри они укрепили свою стену подпорками, которые привязали к остаткам дверных петель и отверстий для болтов, выбрав эти жердины из стволов деревьев, приготовленных для топлива.

Когда они прикатили и уложили на место продолговатый обломок скалы, который должен был удерживать концы жердей, служивших поддержкой камней, и не давать этим укреплениям скользить по цементному полу, Клиффорд внезапно вскрикнул и сказал:

— У меня страшная боль в спине, Бенита, помоги мне пройти в палатку. Я должен лечь.

Медленно, с большим трудом они отошли в глубь пещеры. Клиффорд опирался на плечо Бениты и на палку, но все-таки еле переступал ногами; в палатке он бессильно упал на одеяло.

С этих пор для Бениты началось ужасное время, самое худшее во всей ее жизни. Отцу делалось хуже с каждым часом.

Прошли три ужасных дня; конец приближался. Хотя Бенита старалась заставить себя есть, но могла с трудом кое-как поддерживать свои силы. Теперь, когда проход был заложен, атмосфера под старым сводом сгущалась, портилась от дыма костра, который ей приходилось зажигать, и душила ее. Недостаток сна истощал силы молодой девушки, она качала сознавать, что для нее и для ее отца приходит конец.

Раз она спала близ больного, и его стоны разбудили ее. Она поднялась, подошла к углям маленького костра, подогрела отвар из сушеного мяса и заставила отцз проглотить несколько ложек этого бульона, потом почувствовала невероятную слабость и сама выпила остаток отвара. Мало-помалу Клиффорд успокоился и снова заснул. Она же стала думать. Но думы ни к чему пе привели.

Бенита взяла фонарь и обошла подземелье; выстроенная ими стена была цела и невредима, и, глядя на нее, молодая девушка с завистью подумала, что там, за этими камнями, струился свежий воздух, блестели далекие звезды. Бенита опять вернулась назад, прошла мимо ям, вырытых Джекобом, мимо открытой могилы монаха, наконец, подняв фонарь, поднялась к распятию и осветила увенчанную терновым венком, голову Христа.

Лицо Спасителя было прекрасно изваяно: в нем выражалось глубокое сострадание. Бенита упала на колени, обняв пригвожденные ноги и стала горячо молиться. Она молилась так, как еще никогда в жизни; это успокоило ее и, не отходя от креста, молодая девушка заснула.

Ей приснилось, что она сидит в состоянии транса на этой же самой ступени, и что какой-то голос шепчет ей:

— Обними ноги Христа; двинь их в левую сторону. Ты пройдешь вниз, в комнату, где лежит золото, потом к реке.

Бенита проснулась. Какой странный сок! Бессознательно, не отнимая рук, она потянула ноги изображения в левую сторону, но без всякого успеха. Она сделала вторую попытку. Опять ничего! Это был только сон, конечно, но какой странный сон! В припадке безумного раздражения Бенита напрягла все свои силы и нажала на эти каменные ноги. Они немного отодвинулись. Еще. Совсем повернулись в том месте, где на теле статуи была изображена драпировка. Бенита увидела начало лестницы. Оттуда на нее пахнула свежая, холодная струя. С радостью вдохнула она чистый воздух.

С сильно бьющимся сердцем Бенита вскочила. Потом, схватив свой фонарь, подбежала к палатке, в которой лежал ее отец.

ГЛАВА XX. Голос живого

Клиффорд проснулся.

— Где ты была? — недовольным тоном спросил он. — Я тебя ждал. — Потом, когда свет фонаря осветил лицо его дочери, старик заметил в нем перемену и прибавил: — Что случилось? Умер Мейер? Мы свободны?

Бенита покачала головой.

— Несколько часов тому назад он был жив; я слышала, как он кричал и бесновался за стеной. Но мне кажется, что я нашла…

— Что ты нашла? Не помешалась ли ты, как Джекоб?

— Я нашла ход, который ведет к португальскому золоту.

Он начинается за крестом, в том месте, которое никто не подумал осматривать. Я расскажу тебе потом, что случилось…

Вопрос о золоте, по-видимому, совсем не заинтересовал Клиффорда. В его положении все богатства Африки были безразличны. Кроме того, само название проклятого клада, который привел их к такому жалкому концу, было ему ненавистно.

— А куда ведет этот ход? Ты посмотрела? — спросил он.

— Нет. Но он выводит наружу; оттуда дует свежий воздух. Как ты думаешь, ты можешь идти с моей помощью?

Ее отец внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Я не могу, любовь моя, подняться на ноги; значит, об этом нечего и говорить. Но ты можешь идти — и уйди.

— Как? Оставить тебя? Никогда!

— Разве ты не видишь, — прибавил старик, — что в этом заключается единственная надежда на спасение? Может быть, ты принесешь мне помощь раньше, чем наступит конец. Очень может быть, что этот проход заканчивается подле стены первой части крепости, там, где стоят лагерем макаланги. В таком случае, ты там отыщешь Молимо, либо, если он умер, Тамаса или кого-нибудь еще, и они придут к нам на помощь. Иди, Бенита, иди тотчас же!

— Я об этом не подумала, — ответила она изменившимся голосом. — Конечно, может быть, ты прав. Во всяком случае, я могу посмотреть, вернуться и сказать тебе.

Бенита поставила подле отца остатки керосина, чтобы он мог долить в лампу, потому что старик еще вполне владел руками. Кроме того, она положила подле больного оставшиеся крошки сухарей, немного сушеного мяса и придвинула к нему ведро с водой. Потом, надев плащ, положила в один из его карманов сушеного мяса, в другой спички и три из четырех оставшихся свечей, четвертую отдала отцу. Когда все было готово, молодая девушка опустилась подле на колени; горячо поцеловала Клиффорда и помолилась, прося Небо сохранить их обоих и дать им возможность свидеться.

Они снова обнялись и поцеловались. Не решаясь говорить, Бенита молча вырвалась из его объятий, прошла через дверь, устроенную в нижней части креста, и на мгновение остановилась. Потом она положила обломок камня так, чтобы дверь эта не могла сама собой закрыться за нею. Сначала девушке показалось, что часть креста двигалась при помощи какой-то пружины; но теперь увидела другое; каменная глыба опиралась на три каменные же петли. Пыль и окиси, которые заполнили крошечные пространства между дверью и тем, что ее окружало, затрудняли ее движение и в то же время совершенно скрывали от глаз тонкие щели. Дверь была до такой степени хорошо пригнана, что человек, не знавший тайны ее существования, не мог открыть ее, если бы даже искал второго выхода из пещеры в течение многих месяцев или даже многих лет.

В ту минуту Бенита обратила мало внимания на все эти подробности, но позже она увидела, что узкий проход за дверью и ступени, спускавшиеся от него, были сделаны с таким же тщанием и совершенством, как и сама дверь. Очевидно, тайный ход не относился к португальскому периоду.

Держа фонарь в руке, Бенита шла по ступеням, считая их. После тринадцатой оказалась площадка. Здесь она увидела первые следы того клада, который причинил им столько страданий. Что-то заблестело возле ног молодой девушки. Она подняла — это был золотой брусок, весивший две-три унции. Бросив золото, Бенита посмотрела вперед, и к своему отчаянию, увидела железную дверь с деревянными болтами. Однако, они не были задвинуты и, когда девушка надавила на дверь, она заскрипела на заржавленных петлях и открылась. Бенита стояла на пороге сокровищницы.

Это было квадратное помещение, величиной с маленькую комнату, загроможденное почти до самого сводчатого потолка маленькими мешками из неотделанной кожи. Как раз подле двери лежал один из этих мешков. Он, очевидно, свалился сверху и лопнул. В нем было золото, частью в слитках, частью в самородках; все они, рассыпанные блестящей грудой, валялись на полу перед Бенитой.

Бросив еще один взгляд на все это бесценное, принесшее несчастье сокровище, Бенита ушла; ведь ей хотелось найти золото жизни и свободы для себя и того, кто лежал больной, там, наверху. Что, если лестница здесь и закончилась? Бенита остановилась, огляделась и не различила другой двери. Желая видеть лучше, она остановилась и открыла стекло фонаря. Выхода, казалось, не было, и сердце девушки замерло. Только почему пламя свечи сильно колебалось? И почему так глубоко под землей был свежий воздух? Бенита сделала шага два вперед и вдруг заметила, что отпечатки ног, по которым она шла, исчезли. Она остановилась.

И вовремя. Сделай Бенита еще один шаг, она упала бы в глубокое отверстие в полу. Когда-то его закрывал камень, но его отодвинули в сторону. Он стоял прислоненный к стене. Бенита обрадовалась: ее слабые руки не отодвинули бы массивной глыбы, даже если бы она разглядела ее под слоем пыли.

Теперь она увидела, что вдоль уходившей вниз стенки бежала другая лестница, тоже из камня, но очень узкая и очень крутая. Бенита без колебаний начала спускаться вниз; сто ступеней, двести, двести семьдесят пять…

Лестница окончилась; молодая девушка очутилась в естественной пещере; ее стены и потолок были составлены из неотесанных камней, и вода сочилась по ним, капала на пол. Пещера была не очень велика, и в ней стоял ужасный запах ила и еще какое-то зловоние. Бенита опять начала осматриваться при слабом свете свечи, но выхода не заметила. Зато тут было нечто другое; молодая девушка наступила на предмет, который приняла за камень, и, к ее ужасу, этот камень двинулся под ней. Она услышала страшный лязг челюстей; резкий удар по ноге чуть не свалил ее, и когда Бенита отскочила, то увидела какое-то громадное безобразное существо, которое бросилось в темноту. Она наступила не на камень, а на крокодила, который жил здесь. С криком ужаса Бенита вернулась на лестницу. Смерти она ждала, но погибнуть в зубах крокодила…

А между тем, стоя и задыхаясь, она вдруг почувствовала благодатную надежду. Если крокодил мог пробраться в этот грот, он мог и выбежать из него, а там, где проходило такое большое животное, могла проскользнуть и женщина; в противном случае крокодил не выбрал бы этого места своим жилищем. Она собралась с духом, захлопала в ладоши, покачала во все стороны фонарем, чтобы отогнать крокодила, который мог скрываться в пещере; однако, не увидев и не услыхав ничего больше, Бенита опять подошла к тому месту, где она наступила на страшное пресмыкающееся. Очевидно, тут было его ложе, длинное тело животного отпечаталось в иле, а кругом лежали остатки тварей, которых он поедал здесь. Кроме того, маленькая тропинка бежала к отдаленной стенке, — тропинка, по которой заползал сюда крокодил.

Бенита пошла по этому пути; он, по-видимому, вел к сплошной стене.

Заря еще не зажглась, но заходящая луна и звезды светили достаточно. Девушка остановилась и осмотрелась. Над нею громоздилась последняя, внешняя стена Бомбатце, которую всегда омывала река, за исключением периода мелководья.

Бенита осмотрелась кругом, чтобы запомнить местность на тот случай, если ей придется вернуться ко входу в пещеру. Это было нетрудно: там, где отвесная стена утеса немного выдавалась вперед, как раз на том самом месте, куда, по преданиям, упало тело сеньориты Ферейра — из расщелины росла пестрая мимоза. Чтобы видеть след крокодиловой дорожки, молодая девушка пригнула к земле пук тростников; она зажгла несколько фосфорных спичек и бросила их перед собой, чтобы их запах испугал крокодила, если ему вздумается вернуться. Потом она поставила свой фонарь на камень подле отверстия пещеры.

Наконец Бенита двинулась вперед; если бы река была полна воды, это было бы невозможно или пришлось бы плыть. Теперь же между Замбези и отвесным каменистым краем горы, на которой поднималась большая стена, оставалась узенькая полоска болотной почвы: по ней-то и шла Бенита.

Бенита обогнула угол стены и, наконец, ступила на сухую почву. Невдалеке, как она знала, раскинулся матабельский лагерь. Но в тумане девушка не увидела ни одного дикаря. Вероятно, их костры потухли, и ей удалось случайно проскользнуть между двумя далеко расставленными часовыми… Скорее инстинктивно, чем руководствуясь разумом, мисс Клиффорд направилась к тому бугорку, на котором она видела фигуру белого; в ней шевелилась смутная надежда скова отыскать его там. Она продолжала идти вперед, все вперед — и вдруг натолкнулась на что-то мягкое и теплое; это был вол, привязанный к ярму, за ним виднелись другие, дальше белела крыша фуры.

Значит, они все еще здесь. Но где белый человек? В густом тумане Бенита подползла к белой телеге. Потом, не видя и не слыша ничего, она поднялась на козлы и, раздвинув полы, закрывавшие внутренности фуры, заглянула в нее. Хотя из-за тумана она все еще ничего не видала, но до нее донесся звук дыхания спящего человека. Она тотчас же подумала, что в фуре спит белый; кафры так не дышат. Не зная, что делать, Бенита продолжала стоять на коленях, и белый человек, вероятно, сквозь сон, почувствовал ее присутствие; он прошептал несколько слов. Боже!.. Это были английские слова! Он вдруг зажег спичку и засветил свечу, которая была вставлена в пивную бутылку. Бенита не могла рассмотреть его лица, потому что он закрывал его рукой. К тому же свеча разгоралась очень медленно. Прежде всего, девушка разглядела дуло револьвера, направленное прямо на нее.

— Ну, мой черный друг, — произнес приятный мягкий голос, — уходите, или я выстрелю. Раз, два… О, Боже!

Свеча разгорелась, осветила бледное и прозрачное, как у эльфа, лицо Бениты и ее длинные черные волосы, которые упали ей на плечи; пламя отразилось в ее глазах. Но она еще ничего не видела, свет ослепил ее.

— О, Боже мой, — произнес голос, — Бенита, Бенита! Может быть, вы пришли позвать меня за собой? О, я готов, моя дорогая, я готов! Что же, теперь вы ответите мне на мой вопрос?

— Отвечу, — прошептала она, сползла вниз и бросилась к нему на грудь.

Она узнала его, наконец. Мертвый он или живой — ей было все равно; она пробралась к нему из недр ада и отыскала свой рай…

ГЛАВА XXI. Бенита дает ответ

— Ваш ответ, Бенита? — как бы в забытьи произнес Роберт; все казалось ему грезой.

— Разве я не ответила вам много месяцев тому назад? Ах, помню, я ответила только в сердце, а не вслух, когда случилось несчастье. Но теперь я не могу говорить; я пришла сюда, чтобы спасти отца.

— Где он, Бенита?

— Умирает в пещере наверху, вот в этой крепости. Я спустилась по тайной дороге. Матабелы еще здесь?

— Да, — ответил он, — но случилось многое. Час тому назад мой сторож проснулся и сказал, что от их правителя Лобенгулы явился гонец, и теперь он толкует о новом приказании своего властителя. Вот почему вы смогли пробраться сюда; не то часовые закололи бы вас своими ассегаями, — и он нежно поцеловал ее руку.

Даже в эту минуту, несмотря на истощение, на все свои несчастья, девушка вспыхнула; когда она подняла глаза, в них стояли слезы.

— Благодарю вас. Теперь мне все равно, что случится со мной, а все, что было — ничтожно. Но мы не можем уйти?

— Не знаю, — ответил он, — и сомневаюсь. Подите, посидите на козлах, пока я немного приведу себя в порядок. Потом мы все увидим.

Бенита вышла из фуры. Туман редел. Теперь сквозь его дымку она увидела картину, от которой ее сердце сжалось; между нею и горой Бомбатце виднелись толпы матабелов; огромным потоком лились они к фуре Сеймура, двигаясь по берегу реки. Ее и Роберта отрезали от крепости… Минуты через две к ней подошел Сеймур. Она с беспокойством посмотрела на него. Он казался старше, чем в тот день, когда они расстались на палуба «Занзибара», лицо его стало серьезно и обросло бородой; кроме того, он прихрамывал.

— Я боюсь, что пришел конец, — сказала она, указывая на матабелов.

— Да, по-видимему, так, — ответил он, — но, как и вы, я скажу, разве это важно теперь? — ок взял ее пальчики в свою руку и прибавил: — Будем же счастливы, пока это возможно, будем счастливы, хотя бы на несколько минут.

Они скоро придут сюда.

— Что вы такое? — спросила она, — пленник?

— Да. Я ехал по вашему следу; ведь я был здесь раньше и знал дорогу, Матабелы поймали меня и, по своему обыкновению, собирались убить, но одному из них, поумнее остальных, пришло в голову, что я, как белый человек, может быть, помогу им взять крепость. Я был уверен, что вы тут. Я видел, как вы стояли на вышке, хотя матабелы воображали, будто это дух Бомбатце. Итак, я не думал помогать им, потому что в таком случае… Вы знаете, что бывает, когда матабелы штурмом берут какое-нибудь место. С другой стороны, зная, что вы еще живы, я тоже не хотел умирать. Поэтому я заставил их работать, сверлить камни ассегаями и маленькими острыми топорами. Они проделали углубление в двадцать футов, а по моим расчетам остается сделать ход в сто сорок футов. Прошедшей ночью матабелы нашли, что с них достаточно такого туннеля, и снова заговорили о том, чтобы меня убить, если я не подскажу им другого, лучшего образа действий. Теперь я не знаю, что будет. Ага, вот и они. Спрячьтесь в фуру, скорее!

Бенита повиновалась, но внимательно смотрела и слушала из-за покрытия; матабелы же не могли видеть ее. Подошел отряд, состоявший из вождя и двадцати человек его телохранителей. Вождя этого Бенита знала — это был предводитель Мадуна, человек высокой крови, жизнь которого она спасла. Рядом с ним шел зулус из Наталя, кучер Сеймура, говоривший по-английски; он служил переводчиком.

— Белый человек, — сказал Мадуна, — от нашего повелителя пришел гонец. Лобенгула начинает большую войну, и мы ему нужны. Ок требует, чтобы мы бросили этот пустой поход и перестали биться против трусов, которые скрываются за стенами. В противном случае, мы, конечно, убили бы их всех, всех до одного, хотя бы нам пришлось караулить здесь до глубокой старости. По его повелению, на этот раз мы оставляем их в покое.

Роберт вежливо ответил, что он рад слышать это и желает им доброго пути.

— Пожелай доброго пути себе, белый человек, — послышался суровый ответ.

— Почему? Разве ты хочешь, чтобы я отправился с вами, к Лобенгуле?

— Нет, ты раньше нас уйдешь в крааль властителя, имя которого «Смерть».

И вот в ту минуту, когда рука Роберта двинулась к револьверу, спрятанному под его курткой, Бенита быстро вышла из фуры, в которой пряталась, и стала на козлы рядом с ним.

— О, — вскрикнул Мадуна. — Это белая девушка! Как явилась она сюда? Да, это великое волшебство! Разве женщина может летать, как птица?

Все с изумлением посмотрели на нее.

— Не все ли тебе равно, как я явилась сюда, вождь Мадуна? — по-зулусски ответила Бенита. — Но я скажу, зачем я пришла сюда. Я хочу помешать вам омочить ваши копья невинной кровью и навлечь на свои головы проклятие. Ответь мне, Мадуна. Скажи, кто подарил жизнь тебе и твоему брату, там, вон за этой стеной? Ведь в ту минуту макаланги разорвали бы вас обоих, как гиены разрывают антилопу.

Сделала это я или кто-нибудь другой?

— Инкози-каась, предводительница, — ответил великий вождь, и в виде салюта поднял свое большое копье. — Ты и никто другой!

— А что ты обещал мне тогда, вождь Мадуна?

— Высокорожденная девушка, я обещал подарить тебе твою жизнь и вернуть вес тебе принадлежащее, если ты когда-нибудь будешь в моей власти.

— Лжет ли вождь амандабелов, человек высокой крови, как макаланский раб? Делает ли он еще худшее? Говорит ли только половину правды, как обманщик, покупающий и удерживающий половину платы? — с презрением спросила она. — Мадуна, ты обещал подарить мне не одну, а две, две жизни и все добро, принадлежащее двоим.

— Инкози-каась, — сказал Мадуна. — Я дарю тебе жизнь этой белой лисицы, твоего мужа, и надеюсь, что он не обманет тебя, как обманул нас, и не заставит тебя вскапывать камень вместо почвы. — И он с бешенством посмотрел на Роберта. — Я отдаю тебе его, и все, что тебе принадлежит. Ты еще просишь чего-нибудь?

— Да, — спокойно ответила Бенита. — У вас много волов, которых вы отняли у макалангов. Мои уже съедены, а мне нужны животные, чтобы везти мою фуру. Я прошу тебя подарить мне двадцать штук, и, — прибавила она, подумав немного, — еще двух коров с телятами, потому что мой отец болен и ему нужно молоко.

— Дайте ей все это, дайте, — сказал Мадуна с таким трагическим движением руки, которое, при других обстоятельствах, наверно, рассмешило бы Бениту. — Да выбирайте хороших и поскорее, раньше чем она потребует от нас наших щитов и копий, потому что она спасла мне жизнь.

Несколько дикарей тотчас же ушли за коровами, которых они скоро пригнали.

Пока происходило все это, большое войско матабелов собиралось в низине справа от стоянки фуры. Теперь дикари проходили отрядами, впереди которых шли мальчишки и несли циновки и котлы для варки пищи; многие из них также гнали захваченных овец и крупный рогатый скот. К этому времени история Бениты, белой неуязвимой колдуньи, которая таинственно слетела с вершины утеса в фуру пленника, распространилась между ними. Матабелы узнали также, что именно она спасла их вождя от макалангов; слышавшие, как она говорила, восхищались ее умом и тем, как мужественно она защищала себя и добилась своего. Они шли и мысленно оскорбляли макалангов, смотревших на них с высоты скалы, а перед Бенитой, которая стояла на козлах фуры, в виде приветствия поднимали копья.

Это было изумительным и внушающим почтение зрелищем: немногим белым женщинам приходилось такое видеть.

Через полчаса Бенита, Сеймур и два зулуса шли или, вернее, бежали по берегу Замбези.

— Почему вы не двигаетесь быстрее? — нетерпеливо спросила молодая девушка. — О, извините, вы хромаете. Роберт, отчего вы хромаете? И, о, Роберт, почему вы живы? Ведь все клялись и божились, что вы погибли… Я знаю часть вашей истории…

— Дело просто, Бенита: я жив, потому что не умер. Когда меня выбросило на берег, я лежал без чувств. Позже солнце привело меня в чувство. Потом меня подняли туземцы, очень добрые люди. Но я не понимал ни слова из их речи.

Из веток они устроили носилки и унесли меня в свой крааль, за несколько миль от берега. Я невероятно страдал, потому что у меня был переломлен сустав бедра. Вскоре кафрский врач сложил кости по-своему, и одна нога сделалась на дюйм короче другой, но это все-таки лучше, чем ничего.

У них я пролежал ровно два месяца; на много сотен миль вокруг не было ни одного белого человека, да если бы и был, я не мог бы встретиться с ним. После я, хромая, побрел к Наталю; так прошел еще месяц, наконец, купил лошадь. Узнав о слухах, что я умер, я, как можно скорее, поехал на ферму вашего отца Руи-Крантц, и там узнал от старой Салли, что вы отправились отыскивать клад, тот самый клад, о котором я говорил вам на палубе «Занзибара».

Я отправился по вашим следам, встретил отосланных вами слуг, и они рассказали мне все. В свое время после многих приключений, как говорится в книгах, я попал в лагерь милейших матабелов.

ГЛАВА XXII. Истинное золото

— Отец, отец! — крикнула Бенита, подбегая в палатке.

Ответа не было. Она откинула полу, опустила фонарь и посмотрела. Старик лежал бледный, неподвижный. Она опоздала…

— Он умер, умер! — простонала Бенита.

Роберт опустился на колени рядом с ней и осмотрел Клиффорда. С ужасом девушка наблюдала за ним.

— Кажется, он умер, — медленно произнес Роберт. — Но нет, Бенита, я думаю, он еще жив, его сердце бьется, я чувствую. Поскорее влейте ему в рот немного молока.

Сеймур приподнял голову Клиффорда, а молодая девушка дрожащими руками влила молока в рот старика. Сначала оно полилось ему на грудь, но потом он почти автоматически глотнул. Они поняли, что старик жив.

Через десять минут Клиффорд сидел, глядя на молодых людей изумленным взглядом. Стоя подле палатки, два зулуса, нервы которых теперь окончательно сдали, смотрели на груду скелетов Б углу пещеры, на белый высокий крест и громко стонали, говоря, что их привели на погибель в эту обитель костей и привидений.

— Это Джекоб Мейер так шумит? — слабо спросил Клиффорд. — И где ты так долго была, Бенита? И кто этот джентльмен? Мне кажется, я вспоминаю его лицо.

— Это тот белый, который был в фуре, отец, старый, вновь оживший друг… Роберт, вы не можете заставить кафров замолчать? Хотя недавно я сама готова была быть таким же образом. Отец, отец, неужели ты не понимаешь? Мы спасены, да, мы вырвались из ада, из пасти смерти!

— Значит, Джекоб Мейер умер? — спросил Клиффорд.

— Я не знаю, где он и что с ним сталось, и мне все равно, но может быть, нам лучше узнать это. Роберт, за стенами сумасшедший. Пожалуйста, велите кафрам разрушить стенку и поймать его. Человек, о котором я говорю — Джекоб Мейер, компаньон отца — помните? В течение всех этих тяжелых недель, отыскивая золото, он помешался, хотел меня гипнотизировать и…

— И что еще? Говорил вам о любви?

Она утвердительно кивнула головой и прибавила:

— Увидев, что все ему не удается, он грозился убить моего отца; нам пришлось спрятаться в пещере и загородить стеной доступ к себе. Наконец, я нашла выход…

— Премилый джентльмен этот мистер Мейер! — вспыхнув, сказал Роберт. — Только подумать! Вы могли попасть в руки такого негодного человека… Ну, я надеюсь скоро справиться с ним.

— Не делайте ему никакого вреда, дорогой. Помните, он не отвечает за свои поступки. На днях ему показалось, будто он видел здесь привидение.

— Если только он не будет держаться хорошо, он, вероятно, вскоре сам увидит очень много духов, — ответил Сеймур.

Они подошли к выходу из пещеры и как можно бесшумнее начали работать, разрушая стену и уничтожая в короткое время то, что было выстроено с таким большим трудом. Когда почти все камни были сняты, зулусам сказали, что за стеной враг и что они должны помочь поймать его, впрочем, не делая ему никакого вреда. Зулусы охотно согласились на все, ради того, чтобы выбраться из страшного подземелья; они были готовы стать лицом к лицу с толпой врагов.

Теперь в стене образовалось большое отверстие, и Роберт попросил Бениту отойти в сторону.

Едва его глаза привыкли к тусклому свету, который проникал в начало туннеля, он вынул револьвер и знаком приказал кафрам сделать то же. Тихо шли они вдоль подземного прохода, чтобы солнечный свет не ослепил их; Бенита ожидала с бьющимся сердцем. Прошло несколько времени, она не заметила сколько, — и вдруг в тишине послышался звук ружейного выстрела. Ждать больше Бенита не могла. Она бросилась по извилистому туннелю, и вот, как раз подле входа в него, с трудом рассмотрела, что двое белых катаются на земле, а кафры ждут момента схватить одного из них. Вскоре они добились своего, и Роберт поднялся, отряхивая пыль с ладоней и колен.

— Премилый джентльмен этот Джекоб Мейер, — повторил он. — Я мог застрелить его, он стоял ко мне спиной, но не сделал этого по вашей просьбе. Потом я оступился на больную ногу; тогда он обернулся и выстрелил из ружья. Видите, — и он показал на свое раненное пулей ухо. — К счастью, я схватил его раньше, чем он успел сделать второй выстрел.

Бенита не могла выговорить ни слова. Она только схватила руку Роберта и поцеловала ее, потом посмотрела на Джекоба.

Он лежал на спине, и двое рослых зулусов держали его за ноги и за руки. Губы Мейера растрескались, посинели, распухли, лицо было почти черно, но в глазах горел свет безумия и ненависти.

— Я вас знаю, — прохрипел он, обращаясь к Роберту, — вы тоже призрак, призрак того утопленника. Не то моя пуля убила бы вас!

— Да, мистер Мейер, — ответил Сеймур, — я привидение. Ну, молодцы, вот веревка, свяжите его руки за спиной и обыщите его. В этом кармане револьвер.

Кафры повиновались, и скоро обезоруженный Мейер был привязан к дереву.

— Воды, — простонал он. — Уже много дней я пил только росу, которую слизывал с листьев.

Бенита быстро побежала в пещеру и вернулась с кружкой воды.

— Что же, опомнились теперь? — спросил Роберт, когда он напился. — Если да, выслушайте меня: у меня есть для вас хорошие вести. Клад, который вы искали, найден. Мы дадим вам половину золота, одну из фур и несколько волов; уезжайте скорее. Если же вы снова попадетесь мне на глаза раньше, чем мы переселимся в цивилизованную страну, я застрелю вас, как собаку.

— Вы лжете, — мрачно сказал Мейер. — Вы хотите выбросить меня в пустыню, чтобы я попал в руки макалангов или матабелов.

— Хорошо, — ответил Роберт, — отведите его, куда я скажу. Я покажу ему, говорил ли я правду.

Зажгли фонари; два зулуса потащили Джекоба. Роберт и Бенита шли сзади. Сначала Мейер сильно отбивался, потом, видя, что он не может вырваться, покорился.

Джекоба подвели к подножию креста; тут Мейера, казалось, охватил приступ лихорадки. Потом его втолкнули в дверь и показали дорогу по крутой лестнице. Наконец, все очутились в хранилище золота.

— Смотрите, — сказал Роберт и, обнаружив свой охотничий нож, разрезал один из кожаных мешков; оттуда мгновенно полился целый поток слитков и самородков. — Ну, друг мой, лгун я или нет? — спросил он Джекоба.

При виде удивительного зрелища ужас Джекоба совершенно прошел.

— Прелесть, прелесть, — сказал он, — тут больше, чем я думал, все мешки и мешки золота! Я сделаюсь поистине королем. Нет-нет, это все греза! Я не верю, что золото здесь, развяжите мне руки, дайте пощупать его.

И в полном упоении, обезумев от восторга, он начал осыпать золотыми блестками свою голову и тело.

— Новый вариант сказки о Данае, — начал было Роберт саркастическим тоном, но внезапно замолчал, потому что лицо Джекоба изменилось, изменилось страшно.

Под загаром оно побледнело сероватой бледностью, глаза Мейера расширились, округлились; он протянул руки, точно отталкивая от себя что-то, и весь задрожал; казалось, даже волосы приподнялись у него на голове. Он медленно отступал спиной и упал бы в незакрытое трапом отверстие, если бы один из кафров не оттолкнул его. Он отступил к отдаленной стене и там замер. Его губы быстро, быстро зашевелились, но (и в этом заключалось самое страшное из происходящего) из них не вырвалось ни звука. Вдруг его глаза закатились так, что остались видны только белки, все лицо страшно увлажнилось, точно облитое водой, и он молча упал ничком и перестал шевелиться.

Все это было так ужасно, что кафры, завывая от ужаса, повернулись и побежали по лестнице. Роберт бросился к Мейеру, схватил его, повернул на спину, положив руку на его грудь и поднял ему веки.

— Умер, — сказал он. — Лишения, переутомления мозга, разрыв сердца. Вот в чем дело.

Прошла еще неделя. Фуры были нагружены такими ценностями, какие не часто перевозятся в простых телегах. В одной из них, на истинно золотом ложе, спал еще очень слабый и больной Клиффорд; впрочем, старику уже стало лучше, и можно было надеяться, что он скоро поправится, по крайней мере, на некоторое время. Путешественники надеялись тронуться в путь в этот день, и Роберт с Бенитой, уже совсем готовые, ждали минуты отъезда.

Молодая девушка коснулась руки Сеймура и сказала ему: «Пойдемте со мной, мне хочется в последний раз увидеть все».

Они поднялись на верхнюю часть крепости по отвесным ступеням, которые уже очистили от камней, набросанных на них Мейером; близ входа в пещеру зажгли свои лампы и пошли в темный коридор. Тут виднелись обломки баррикады, которую Бенита строила с отчаянием в душе, алтарь, холодный и серый, такой же, каким он был, может быть, три тысячи лет назад, гробница старинного монаха, лежавшего теперь рядом с товарищем, — так как в его могилу опустили Джекоба Мейера, прикрыв обоих теми осколками, которые разбил безумец в своем стремлении к богатству; на кресте висел белый Христос, вселявший благоговейный страх. Только исчезли скелеты португальцев; Роберт с помощью своих кафров отнес их в пустое хранилище сокровища, закрыл внизу трап и заложил дверь сверху, чтобы они, наконец, могли лежать в покое.

Они вошли на гранитный конус, чтобы посмотреть, как солнце вставало над широкой Замбези.

Молодые люди спустились с гранитной глыбы и возле ее подножия увидели старика. Это был Молимо, Мамбо макалангов; они еще издали узнали его белоснежную голову и худое, аскетическое лицо. Подойдя ближе, Бенита увидела его закрытые глаза и шепнула Роберту, что он спит. Однако старик слышал их приближающиеся шаги и даже угадал ее мысль.

— Девушка, — сказал он тихим голосом, — я не сплю, но грежу о тебе, как грезил раньше. Помнишь, в первый день нашей встречи я предсказал тебе счастье, сказав, что ты, знавшая великое горе, в этом месте найдешь счастье и покой. Но ты не поверила ставам Мунвали, произнесенным устами его пророка.

— Отец, — ответила Бенита, — я думала, что мне придется отдохнуть только в могиле.

— Ты не хотела мне поверить, — продолжал он, не обратив внимания на ее слова, — а потому попробовала бежать, и твое сердце разрывали ужас и муки, тогда как оно должно было ожидать конца в мире и спокойствии.

— Отец, мое испытание было жестоко!

— Я знаю это, девушка, а потому тебя поддерживал дух Бомбатце. Он погубил человека, который лежит мертвый. Да, да. Тебе он сочувствовал и с тобой уйдет из Бомбатце.

Тут Мамбо поднялся на ноги и, одной рукой опираясь на свой посох, другую положил на голову Бените и произнес:

— Девушка, мы больше не встретимся под солнцем; но за то, что ты подарила покой моему народу, за то, что ты бодра, чиста и искренна, да будет над тобою благословение Мунвали, переданное тебе устами его слуги Мамбо, старого Молимо Бомбатце. Конечно, время от времени, тебя не минуют слезы и тени печали; но ты будешь жить долго и счастливо близ твоего избранника. Ты увидишь детей твоих и детей твоих детей; да будет к на них благословение. Золото, которое любите вы, белые люди, ваше; оно приумножится в ваших руках и даст пищу голодным, одежду зябнущим. Но в твоем собственном сердце лежит гораздо более богатый запас его, который никогда не истощится — неисчислимое сокровище милосердия и любви. Спишь ли ты или бодрствуешь, любовь будет держать тебя за руку и, наконец, проведет через темное подземелье к вечной обители чистейшего золота, к наследию тех, кто его ищет.

Своей палкой он указал на сияющее утреннее небо, по которому плыли маленькие розовые облачка и, поднимаясь все выше, таяли в лазури.

Роберту и Бените они казались светлокрылыми ангелами, широко раздвигавшими черные двери ночи, предвещая всепобеждающий свет, перед которым отступают отчаяние и тьма.

Генри Райдер Хаггард Владычица Зари

История одной любви

из времен Древнего Египта

Глава I. СОН РИМЫ

В Египте шла война, Египет разделился надвое. На севере, в Мемфисе, в Танисе, в плодородном краю Дельты, где Нил изливается в море великим множеством рукавов, бесчинно властвовало племя, чьи предки много поколений тому назад, подобно наводнению, хлынули на Египет, разрушили его храмы, низвергли богов и завладели всеми богатствами страны. На юге, в Фивах, наследники древних царей едва удерживали власть, вновь и вновь пытаясь изгнать жестоких азиатских или бедуинских властителей, прозванных гиксосами, чьи флаги развевались над стенами северных городов Египта.

В этом потомки фараонов Древнего Египта потерпели неудачу, потому что еще не обрели силу, час их решительной победы еще не наступил и не о том наше повествование.

Царевна Нефрет, — а имя это означает Прекрасная, — впоследствии известная как Объединительница страны, была единственным дитя фиванского властителя Антефа Хеперра и его супруги, царицы Римы, дочери царя вавилонского Дитаны, который выдал ее за Хеперра, дабы придать ему новые силы в давней борьбе с гиксосами, коих звали также аати, или носители бед. Нефрет суждено было стать первым и, увы, последним плодом этого союза, ибо вскоре после ее рождения фараон Хеперра, отец ее, со всем войском, что удалось собрать, двинулся вниз по Нилу, желая сразиться с аати, направившимися навстречу ему из Таниса и Мемфиса. Они сошлись в жестокой битве, в которой Хеперра пал, а войско его потерпело поражение, но и враг понес в том сражении столь великие потери, что замысел двинуться на Фивы был оставлен и военачальники гиксосов с остатками своих войск вернулись обратно в Мемфис. И все же эта победа принесла царю гиксосов Апепи власть над Египтом. Хеперра погиб, после него остался лишь младенец женского пола, а вельможи уже спешили покориться правителю Севера.

Гиксосы, так же как и египтяне Юга, устали от войны и не желали больше сражаться. Хотя войско Хеперра и было разбито, над сторонниками его, как в северных, так и в южных землях Египта, расправы не учинили; их обложили умеренной данью и дозволили мирно поклоняться своим древним богам.

Богом гиксосов был Ваал, которого они называли теперь Сетом, ибо такое имя издавна знали в Нильской долине; цари гиксосов заново воздвигали храмы Ра и Амона, Пта, Исиды и Хатор, которые их предки, вторгшись в Египет, обратили в руины, теперь же они приносили в этих храмах жертвы, чтя чужих богов.

Лишь одного потребовал Апепи от покоренных фивийцев: вдова Хеппера, царица Рима, и малолетняя Нефрет, дочь ее и законная наследница престола Верхнего Египта, должны быть выданы ему; получив весть об этом, Рима вместе с дочерью скрылась, о чем и пойдет далее наш рассказ.

О рождении царевны Нефрет ходили диковинные толки. Сразу после того, как эта прелестная белокожая девочка с серыми глазами и темными волосами явилась на свет, ее, исполнив положенный при рождении обряд, положили к груди матери. Рима взглянула на малютку, затем ее показали отцу, и царица слабым голосом, — ибо измучилась, роды истомили ее, — попросила оставить ее одну; лекари и служанки исполнили ее волю, удалились за полог, отделявший постель роженицы от другой части покоев, где и пребывали в безмолвии.

Спустилась ночь, комната погрузилась во тьму. Неожиданно одна из бодрствующих женщин, — жрица богини Хатор по имени Кемма, которая с рождения взрастила царя Хеперра и теперь готовилась исполнить сей долг в отношении его дитя, заметила свет, проникавший сквозь занавес. Встревожившись, она заглянула в щель между его полотнищами. И что же она увидела?

Возле постели царицы, которая, как видно, спала, стояли две прекрасные женщины, от одежд и от них исходило сияние, а глаза светились, подобно звездам. Царицы, не иначе, подумала Кемма, ибо короны на их головах сверкали такими драгоценностями, какие впору носить только особам царского достоинства. Одна из них держала в руке золотой крест жизни, другая — систр, инструмент в виде округлой рамки с золотыми проволочками, на которые нанизаны были драгоценные камни; на систрах играли в храмах, когда жрицы проходили перед изваяниями богов.

Вид этих двух величавых женщин привел Кемму в трепет и лишил дара речи, она слова не могла вымолвить, чтобы разбудить остальных; тем временем женщина с крестом жизни склонилась над спящей царицей, за ней вторая, державшая систр; они что-то прошептали на ухо Риме. Затем женщина со знаком жизни бережно подняла новорожденную от груди матери, поцеловала и приложила крест к ее губам. Совершив это, она передала девочку второй богине, — теперь уже Кемма была уверена, что видит перед собою богинь, — и та, прежде чем снова положить малютку к матери, тоже поцеловала ее и встряхнула над ее головкой систром, издавшим легкий звон.

В следующее мгновение обе фигуры исчезли, и в комнате, — озаренной только что светом, сгустилась черная ночь: Кемма же, наблюдавшая все это, от ужаса лишилась чувств и оставалась в беспамятстве до самого восхода солнца.

Утром Кемма не решилась первой заговорить о видении, ибо сочла его божественным и вещим; сомнения охватили ее: не привиделось ли ей все это во сне и не назовут ли речи ее пустословием, где божественные имена поминаются всуе? Но, пробудившись, царица сразу же призвала супруга и поведала ему о странном видении, пригрезившемся ей ночью.

— Когда, ослабев от боли, я погрузилась в сон, — начала она свой рассказ, — явились предо мной две прекрасные женщины в одеяниях и с символами египетских богинь. Одна из них, с крестом жизни в руке, так обратилась ко мне, спящей: «О дочь Вавилона, царица Египта и мать наследницы трона его, внемли нам. Мы, как ведомо тебе, Исида и Хатор, древние богини Египта; с недавних пор, поселившись на земле этой, ты чтишь нас в храмах и возлагаешь жертвы на алтари наши. Не страшись нас; хотя взрастили тебя в поклонении иным богам, мы явились, чтобы благословить дитя, рожденное тобою. Знай, царица, великие беды ожидают тебя, жестокая утрата оставит тебя одинокой, и даже мы, столь могущественные, не в силах избавить тебя от того, что написано в Книге судеб и суждено тебе. Не можем мы сейчас даже на короткое время, хотя смертным оно покажется нескончаемо долгим, освободить Египет от пут, которыми гиксосы связали его, подобно тому как они перед закланьем вяжут ноги своим овцам; но час придет, Египет сбросит с себя узы, подобно быку, что рвет опутывающую его сеть, и станет еще более могучим, чем прежде. Как всякое живое существо страдает за грехи свои, так и Египту надлежит пройти через тяжкие испытания за то, что не хранил себя в чистоте веры, не внял предостережениям богов. Но всему на свете приходит конец, беды пронесутся над Египтом, подобно облакам, и яркая звезда его славы воссияет на чистом небосклоне».

И отвечала я этому видению или богине:

— О небесное Божество, сколь горькие слова ты обращаешь ко мне! Я и впрямь чужая в Египте, я — всего лишь жена одного из царей, царевна иной страны. Египет должен снести судьбу, которую он уготовил себе, однако же я, смертная женщина, хотела бы узнать судьбу своего господина, которого люблю, и дочери, нам дарованной.

— Господину твоему выпала достойная судьба, его ждут слава и честь, — сказала богиня, державшая символ жизни, — судьба твоей дочери со временем повернется к счастью и радости.

После этих слов она нагнулась, подняла девочку и поцеловала ее, произнеся такие слова: «Да прибудет с тобой благословение Матери Исиды. Сила Исиды да будет твоей силой, мудрость Исиды — твоей путеводной звездою. Не страшись! О царственное дитя, не будь малодушной, ибо Исида всегда рядом с тобою, и сколь ни велики опасности, подстерегающие тебя, горе обойдет тебя стороной. Долгой будет жизнь твоя, а под конец и безмятежной; суждено тебе увидеть внуков, играющих у ног твоих. Пусть и не надолго соединишь ты то, что разрознено, имя тебе будет — Объединительница Земель. Вот дары, что Исида подносит тебе, о владычица Египта».

— Так рекла богиня, держа младенца в своих излучающих сияние руках, а затем передала нашу дочь сестре своей, что стояла подле нее. Та приняла девочку, поцеловала ее в лобик и сказала: «Внемли! Я, Хатор, богиня Любви и Красоты, дарую тебе, царевна Египта, все, что положено тебе. Прекраснейшей будешь ты душой и телом. Будешь ты любима беспредельно, а своей любовью облегчишь участь миллионов людей. Не сворачивая ни вправо, ни влево, не прибегая к коварству и уловкам, следуй звезде Хатор и зову собственного сердца, радостно принимая дары Хатор, остальное же вверяй Небесам, которые зрят то, что не зришь ты, и доведут до конца то, что не осилишь ты. О царское дитя, ты посеешь счастье, на земле египетской, а урожай душа твоя соберет в Небесах».

— Так, грезилось мне, говорили богини; а затем, увы, они удалились.

Выслушав рассказ, царь Хеперра попытался истолковать его.

— Несомненно, то был сон, — произнес он, улыбнувшись, — но сон счастливый, ибо предвещает счастье дочери нашей; как видно, она вырастет прекрасной и мудрой, расцветет цветком истинной любви и станет объединительницей Египта. Что больше можем мы желать ей?

— Это так, господин мой, — с печалью ответили Римма, — ребенку сон предвещает благо, но боюсь, что всем другим — горе.

— Даже если и так, что из того, жена моя? Колос должен пасть прежде, чем взойдет новый росток, и в каждом посеве есть и пшеница, и плевелы. Такой закон, которому все живое должно покориться. Не печалься над тем, что пригрезилось тебе, ибо это возникло из боли и тьмы. Однако я должен идти, меня призывают, войско вскоре выступит против гиксосов, чтобы победить их.

Хеперра предпочел не сказать супруге, что подумал об услышанном; он отправился к верховным жрецам Исиды и Хатор и повторил им рассказ ее слово в слово. Жрецы опросили множество людей, желая понять, видел ли еще кто-нибудь чудесное явление в покоях царицы; так им удалось узнать о видении, бывшем Кемме, ибо той полагалось ничего не скрывать от них.

Священнослужители были и удивлены и обрадованы происшедшим, ибо подобного чуда, как говорили, в Египте не случалось уже много поколений. Более того, жрецы приказали подробно записать на трех свитках сон царицы и видение Кеммы; подобно свидетельницам в суде, им надлежало скрепить изложенное своими подписями; один свиток передали царице, чтоб она хранила его для царевны Нефрет, а другие поместили в хранилища храмов Исиды и Хатор. Но часть сна, которая предрекала горькие потери и беды, что, к несчастью, должны пасть на царицу, внушили ужас обеим женщинам и прорицателям, у которых они испрашивали совета.

— Что за утраты могут постигнуть царицу, — размышляли они, — если ее дитя обещано счастье и процветание и лишь царю, супругу Римы, они не обещаны? Может быть, царица произведет на свет других детей, которых небеса отберут у нее?

О своих страхах жрецы не поведали ничего, лишь оповестили о том, что Исида и Хатор явились и благословили новорожденную царевну Египта. Однако зловещие предсказания вскоре сбылись — царь Хеперра начал войну, а два месяца спустя пришла ужасная весть о его гибели; хоть и храбро сражался царь впереди своих воинов, но погибло их слишком много: не побежденное, но обессилевшее и лишенное полководца войско не могло возобновить битву, а потому начало отходить к Фивам.

Казалось, сердце сказало об этом царице Риме прежде, чем дошла весть. Выслушав гонца, она объявила:

— Случилось то, что предрекали мне великие богини Египта; придет время, неизбежно сбудутся и другие их пророчества.

Следуя вавилонским обычаям, царица с младенцем удалилась в свои покои и много дней оплакивала супруга, никто, кроме Кеммы, которая ухаживала за девочкой, не смел ее беспокоить.

Но вот армия вошла в Фивы; воины несли поспешно набальзамированное прямо на поле битвы тело фараона Хеперра. Царица повелела сдвинуть погребальные пелены и последний раз взглянула в лицо своего повелителя, почти неузнаваемое из-за покрывавших его ран.

— Боги призвали его, он умер достойно. Сердце говорит мне: он пролил кровь свою, но в грядущем свою кровь прольет и тот, от чьей руки пал мой супруг!

Слова эти дошли до Апепи, а потому всю дальнейшую жизнь свою он провел в страхе, ибо дух его, равно как и прорицатели, у которых он искал совета, ответил ему, что то было внушение бога мести. Когда Апепи вспомнил, что царица Рима происходит из царского дома Вавилона, его обуял еще больший страх — предки его некогда подчинялись вавилонянам и они считали их самыми мудрыми людьми на свете. Оттого не удивился и поверил он рассказу о видении Римы в ночь, когда у нее родился младенец, хотя и было ему странно, что богини Египта появились перед вавилонянкой.

— Если объединятся Вавилон с Египтом, что ожидает нас, царей кочевых племен, которые оседлали протоки низовья Нила? Похоже, мы, точно зерно, окажемся между жерновами: нас смелят в муку, — с такими словами обратился Апепи к своим советникам.

— Жернова те мелят неспешно, да и мука — это ведь хлеб всех народов, о царь, — отвечал старший из них. — Разве видение супруги покойного Хеперра, если нам не лгут, не вещает о том, что пройдет много лет, прежде чем египтяне сокрушат нашу власть; разве не явлено в том видении, что лишь царевна Египта, рожденная от фараона Хеперра и вавилонянки, станет Объединительницей Земель? О царь, привези сюда овдовевшую вавилонянку и дочь ее, наследницу престола царского; все надо делать вовремя.

— К чему мне теперь пребывание в собственном доме той, кто по внушению вавилонских демонов предрекла мою гибель? Не убить ли и ее, и младенца вместе с ней, чтоб кончить все разом? — спросил Апепи.

— О царь, — возразил старейший из мудрецов, — не делай этого, ибо мертвые могущественнее живых, и дух сей царской особы может оказаться сильнее, нежели она сама живая. Более того, если предсказание египетских богинь истинно, дитя убить невозможно. Сделай их своими пленниками, о царь; не спускай с них глаз, дабы они не побудили вдруг грозный Вавилон и другие государства пойти против тебя.

— Ты рек истину, — промолвил Апепи. — Так и следует поступить. Пусть Риму, вдову царя Хеперра, и дочь ее Нефрет, царевну Верхнего Египта, доставят к моему двору, если даже понадобится большое войско, чтобы захватить их. Но сначала миром и посулами постарайтесь склонить ее прибыть сюда по доброй воле, приложите все усердие, а если ничего из этого не получится, подкупите фивейцев, чтоб царицу и младенца выдали мне.

Глава II. ПОСЛАННИК

Вскоре царица Рима узнала от своих лазутчиков, что царь гиксосов Апепи вознамерился ее с дочерью сделать своими пленницами. Удостоверившись в том, что все это правда, царица созвала сановников, оставшихся еще в Верхнем Египте, и высших жрецов, желая испросить совета, как следует ей поступить.

— Подумайте, — обратилась она к ним, — я вдова. Мой и ваш повелитель погиб, храбро сражаясь против рати Севера, и оставил наследницей трона это царственное дитя. Когда стало известно, что царя нет более в живых, войско повернуло назад, на Фивы, потому гиксосы и провозгласили свою победу. Ныне донесли мне, что они замыслили: меня, супругу вашего покойного повелителя царя Хеперра, и дочь — законную наследницу престола Древнего Египта, Апепи требует выдать ему, в противном случае он грозится послать войско, дабы силой завладеть нами. Что думаете об этом вы, мои приближенные? Намерены ли вы защищать нас от Апепи?

Ответы последовали разные. Из них следовало, что народ более воевать не станет, ибо царь гиксосов пообещал больше, чем можно было надеяться добыть в битве, а после стольких кровопролитных сражений все мечтали о мире, пусть при этом назовет себя фараоном Египта не самый достойный.

— Вижу, что ни мне, ни царевне нечего ждать от вас, господа, хотя ради вашего блага супруг мой и отец ее отдал жизнь, — тихо промолвила Рима, — а что скажут жрецы богов, которых чтил царь Хеперра?

Жрецы отвечали уклончиво: кто-то из них призвал положиться на волю Небес; другой высказал предположение, что царица с царевной будут в большей безопасности при дворе Апепи, который поклялся оказывать им должное почтение; третий — что следует искать убежище у могучего царя вавилонского, отца царицы.

Когда все смолкли, Рима произнесла с горькой усмешкой:

— Наверное, золото, что метнул царь гиксосов, пролетев много миль, без промаха попадет в сокровищницы ваших храмов. Спрошу вас прямо: поможете вы мне с царевной избежать рабства или нет? Если не выдадите меня, я до конца пребуду с вами; клянусь, подобным образом поступит и дочь моя, когда войдет в разум. Но если вы отрекаетесь от нас, мы тоже порываем всякую связь с вами; ступайте своим путем, а мы пойдет своим — в Вавилон или еще куда-нибудь, но только не в покои царя гиксосов, которые станут нашей тюрьмой, царевну же там, несомненно, лишат жизни, чтобы престол Египта остался без законного наследника. Прошу вас обдумать все это. Я удалюсь, — говорите откровенно. Но через час, в полдень, вернусь чтоб выслушать ваше решение.

Она поклонилась жрецам и вельможам, в ответ все согнулись в глубоком поклоне, и царица вышла.

В назначенный час, сопровождаемая Кеммой, которая несла на руках маленькую царевну, Рима через боковой проход, по которому она недавно удалилась, снова вошла в зал Совета.

Но зал был пуст. Сановники и жрецы покинули его, все до одного.

— Похоже, мне предстоит одиночество, — сказала царица Рима. — Что ж, такая судьба часто выпадает на долю тех, кого преследуют беды.

— Не говори так, царица, — отвечала Кемма, — царственное дитя, наследница трона, мы — по-прежнему с тобой. На спинках этих пустых кресел я вижу изображение богов Египта; в свой час они станут нам лучшими советниками, чем те, кто бросил нас в горестный миг. Обратим сердца свои к ним и положимся на их мудрость.

Обе женщины присели, тревожно вглядываясь в изображения божеств, видневшиеся на стенах и мебели каждая молилась на свой лад, прося помощи и наставления.

Наконец, подняв голову, Кемма спросила:

— Снизошло ли на тебя, царица, озарение:

— Нет, — отозвалась Рима, — тьма вокруг. Одно лишь внушили мне боги: если мы останемся тут, лживые сановники и жрецы непременно схватят нас и выдадут Апепи; я думаю, их подкупили. А что сказали боги тебе, Кемма?

— Госпожа, мне почудилось, будто царицы Неба, покровительницы этого царственного дитя, — Исида и Хатор, которым я служу, — прошептали мне: «Бегите, бегите скорее, и подальше!»

— Ах, Кемма, куда нам бежать? Где царице Юга и маленькой дочери ее, царевне Египта, скрыться от соглядатаев Апепи? Не в этих же местах; здесь всякий, будучи в страхе или подкуплен, предаст нас.

— Нет, госпожа, не на Юге, — на Севере, где никто не подумает нас искать, ибо лев не ждет антилопу близ собственного логовища. Слушай же, царица. Есть один благочестивый старец по имени Рои, брат моего деда; он происходит от древней ветви рода фиванских царей. Девочкой я часто навещала его; по милости богов он сделался пророком тайного Братства, названного Общиной Зари, а обосновалось оно близ пирамид Мемфиса. Онсам и собратья его обладают большой властью, живя там уж лет тридцать или более; никто не дерзает теперь приблизиться к пирамидам, и менее всего — гиксосы: им известно, что там являются призраки.

— Призраки? — встрепенулась Рима.

— Идет молва, будто там иногда появляется прекрасная женщина с обнаженной грудью; быть может, это Ка одной из тех, кто погребен в тех местах, где живет мой родич, либо это призрак из мира мертвых, либо дух самого Египта, принявшего женский облик, — неизвестно. Но когда опускается ночь, ни один храбрец не отважится подойти к тем древним пирамидам.

— Почему же? С каких пор мужчины стали страшиться красивой женщины, обнажившей грудь?

— Потому, царица, что, увидя ее красоту, они лишаются разума и бродят в пустыне, пока не погибнут. А если кто-нибудь последует за ней на вершину самой большой пирамиды, то падает и разбивается насмерть.

— Ах, пустые это сказки, Кемма. К чему ты все это мне говоришь?

— Госпожа, мы могли бы добраться до тех усыпальниц и жить в безопасности у моего родича, пророка Рои. Никто не смеет даже приблизиться к гробницам, лишь изредка забредает какой-нибудь юный глупец, жаждущий увидеть прекрасную тень, но встречает смерть или, взглянув на красавицу, теряет разум. Даже жители пустыни, дикие бедуины, ставят свои шатры не ближе чем в миле, а то и дальше от пирамид; цари гиксосов и подданные их считают это место проклятым: там нашли смерть двое их царевичей; за все золото Сирии никто не решится отправиться к тем пирамидам. Страшатся они и колдовских чар, какими владеют члены Братства, ибо оно под защитой духов и поклялось не наносить никакого урона гробницам и пирамидам. Такова легенда, и рассказываю я тебе лишь то, о чем сама слыхала, хотя, наверное, очень многого и не знаю.

— Похоже, там мы сможем хоть немного передохнуть, — оживилась Рима, — во всяком случае, до поры, пока мы не устроим побег в Вавилон, где мой отец, конечно же, с радостью примет нас. Но как попасть туда, с младенцем на руках, когда вдоль границ идут сражения, а воспользоваться путем через Аравийскую пустыню мы не в силах? Однако можем ли мы быть уверенными, Кемма, что твой родич окажет нам милость и оставит у себя? А если и оставит, как нам добраться туда?

— Первый вопрос твой, царица, разрешить просто. Как ни покажется это странным, но как раз сегодня я получила послание от благочестивого Рои. Шкипер судна, что везло зерно из Мемфиса в Фивы, доставил мне его. Этот шкипер сказал, что зовут его Тау.

— Где ты встретила его и что он сказал, Кемма?

— Прошлой ночью, царица, мучимая страхом за тебя и девочку, не могла я заснуть; еще до рассвета я поднялась и вышла в дворцовый сад, чтобы встретить восход солнца и вознести молитвы богу Ра, когда он явит свой лик в небесах. Туман стал редеть, и увидела я, что не одна там, ибо неподалеку стоял рослый человек, похожий на матроса, — так он был одет; прислонясь к стволу пальмы, он глядел на Нил, там неподалеку от берега виднелось торговое судно. Человек этот обратился ко мне и сказал, что ждет, покуда рассеется туман и подымется ветер, тогда корабль двинется к гавани, куда должен доставить свой груз.

На мой вопрос, откуда он, матрос тот отвечал, что с разрешения правителя белостенного Мемфиса и градоначальника Фив ведет он торговлю между двумя этими городами. Пожелав ему благой судьбы, я собралась уже уйти, чтоб сотворить свою молитву где-нибудь в другом месте, но он сказал: «Прошу тебя, помолимся вместе; мое имя Тау, я тоже поклоняюсь богу Ра; вон, гляди, и сам он явился». И он подал мне знак, который я, будучи жрицей, поняла.

Когда мы кончили молиться и я снова собралась уходить, Тау спросил у меня, что нового в Фивах и правда ли, будто царица Рима скончалась от горя, потеряв супруга, погибшего в битве, или даже, как говорят некоторые, убита вместе с младенцем. Я уверила его, что все это ложь, чем, как мне показалось, он был несказанно обрадован; вознеся благодарение богам, он добавил, что законной наследницей трона Египта — и Нижнего, и Верхнего, — несомненно, стала царевна Нефрет. Я удивилась, откуда знает он это имя. «Один ученый человек, — отвечал он, — открыл мне его, тот благочестивый отшельник, кому признаюсь я в своих прегрешениях — которых, увы, не счесть; отшельник этот живет в пустыне близ великих пирамид, среди гробниц. За царственным младенцем, сказал он мне, ходит его родственница, по имени Кемма, — она также из знатной семьи. Если удастся мне разыскать ее в Фивах, должен я передать ей то, что не решился бы доверить письму».

Тут шкипер Тау смолк и пристально посмотрел на меня; я спокойно встретила его взгляд, размышляя, не расставляет ли он ловушку для меня.

— «Тау, — сказала я, — если это послание передашь ты другой женщине, беды не миновать. В Фивах многие носят имя Кемма. Как узнаешь ты, что нашел ту, кто нужен тебе, и действительно ли женщина, на которую тебе указали, ухаживает за царевной?»

«Не так это трудно, как кажется, госпожа. Благочестивый старец вручил мне половину лазуритового амулета, на котором вырезаны слова заклинания или молитвы. Он пояснил мне, что там написано: «Пусть вечно живущий Ра защитит обладателя сей святыни в последнюю ночь его. Пусть тот, кого она хранит, ступит в ладью Ра, и…» — тут надпись обрывается, — продолжал шкипер, — но госпожа Кемма, добавил старец, знает ее до конца». — И Тау вновь взглянул на меня.

«А не так ли продолжается надпись на амулете, — спросила я, — «и пусть бог тот благополучно доставит тебя к Осирису, а он усадит того, кто находится под защитой богов, за свой стол и пребудет он с ним на пиру вечно»?»

«Да, — отвечал Тау, — мне кажется, все это так или почти так, как говорил благочестивый отшельник. Память у меня слаба, — я не доверяю ей, особенно если речь идет о молитвах или божественных писаниях. Но если и тебе, незнакомка, магические слова известны до конца, похоже, вещица эта ничего не значит, ибо такую носят тысячи людей от Фив до моря. Та, кого я должен найти, не только знает заклинанье, у нее вторая половина талисмана; да как сыскать ту женщину, ума не приложу. Не возьмешься ли ты помочь?»

«Может быть, и возьмусь, — отвечала я. — Покажи-ка мне амулет, Тау». Шкипер оглянулся, чтобы удостовериться, одни ли мы. Затем сунул руку под одежды и вытащил половинку старинной пекторали, покрытой резной надписью; прикрепленная к шнурку, сплетенному из женских волос, она висела у него на шее. Каменная плитка была сломана или распилена посередине, край ее получился неровным, с выступами и впадинами. Едва взглянув на нее, я сразу поняла, что именно ее вторую половину много лет назад отшельник Рои и еще один родственник дали мне, велев прислать ее, как только мне понадобится их помощь. Вынув вторую часть пекторали, висевшую у меня на груди, я приложила ее к той, что держал Тау. И — о, боги! — они слились воедино; твердый камень совсем не стерся за это время.

Тау глянул на талисман и кивнул. «Странно, что я так случайно повстречал тебя, Кемма. Удивительно! Однако боги знают свое дело, нам ли печься о таких чудесных совпадениях? Но, как знать, быть может, существует еще одна половинка, что подойдет к первой, данной мне? Прежде чем мы поведем разговор дальше, расскажи мне о том, кто дал тебе часть талисмана; где он обретается и все прочее, что тебе известно.

«Его зовут Рои, — отвечала я, — а прежде звали Рои, сын царя, хотя царь тот скончался много лет тому назад; теперь он, как и ты сказал, близ пирамид в большой Общине. Он священнослужитель, пророк, облик его прекрасен, а речь мягка; у него длинная борода и седые волосы. В темноте он видит, подобно кошке, ибо долгие годы провел в подземном храме; колени его сделались тверже подошв странника, оттого что вечно, коленопреклоненный, творит он молитвы. Оставшись же один, он подолгу совещается со своим двойником Ка, пребывающим неотступно рядом; порой вопрошает он и других духов, сообщающих ему обо всем, что происходит в Египте.

Таков был он много лет тому назад; таким был и нрав его в ту пору, когда передал он мне эту половину амулета; что же сейчас делается там, мне неизвестно».

«Да, госпожа, слова твои звучат правдиво. Довольно правдиво, хотя ныне уж немного волос сохранилось на голове благочестивого Рои; худ стал он чрезмерно, теперь не назовешь его красивым, обличьем своим напоминает он теперь старого ястреба, едва живого от голода. Но сомнений нет: мы с тобой говорим об одном человеке, и амулет, части которого мы соединили воедино, служит тому подтверждением. Так вот кого, госпожа, я встретил случайно, — совсем случайно! — ожидая на том самом месте, что указал мне благочестивый Рои. Слушай же его посланье».

И тут, царица, весь облик шкипера преобразился: предо мною стоял уже не простой, беззаботный человек, а тот, чьи слова скрывали горечь; движения его стали резкими и стремительными. Улыбка и мягкое выражение сошли с его лица, внезапно властность и нетерпение отразились на нем; теперь это было лицо человека, которому предстояло исполнить нелегкое дело, от коего зависела его честь.

«Слушай меня, воспитательница царского дитя, — начал он. — Царь, кого ты некогда держала на коленях, лежит в могиле, сраженный копьями гиксосов. Хотела бы ты увидеть, как девочка, которой он даровал жизнь, и женщина, родившая ее, последуют той же дорогой?»

«Вопрос звучит нелепо, Тау, — ответила я, — в какую бы сторону ни направили они свои стопы, туда я и буду сопровождать их».

«Я знал, что даже ради собственного спасения ты не оставишь их. Но опасность велика. Вас сговорились схватить, всех трех; благочестивому Рои было сообщено об этом. Предатели, участники заговора — здесь, в городе. Быть может, завтра или через день они объявят царице, что ей грозит беда и что они хотят укрыть ее в надежном месте. Поверит она им, так скоро убедится, — коли доживет, — что у Апепи нет места надежнее тюрьмы в Танисе; ну а потом, поняла ты?.. Не поверит, ее с младенцем силой доставят к гиксосам».

Я кивнула согласно: «По всему видно, время не ждет. Что же ты посоветуешь сделать, о посланец Рои?»

«Сейчас я отправлюсь в город и передам груз купцам, что ожидают его. На барке есть беглецы из Сиута, крестьяне, спасающиеся от гиксосов. Их трое: женщина средних лет. Лицом и фигурой напоминающая тебя, Кемма, — я выдаю ее за сестру; а красивая молодая женщина с девочкой месяцев трех от роду именуется моей женой. Так я скажу о них чиновникам по прибытии к причалу. Женщины эти не станут задавать вопросов. Легко найдут они здесь новых друзей, покинув барку, их места освободятся. Ты понимаешь меня, Кемма?»

«Если я правильно тебя поняла, ты предлагаешь царице с малюткой и мне занять места этих женщин? Но когда и как?»

«Мне сказали, Кемма, что сегодня вечером в городе начнется праздник бога Нила; чествуя его, сотни людей выплывут в лодках на середину реки, держа факелы и распевая благодарственные гимны. Чтобы не столкнуться с ними, я намерен привести барку назад, в эту гавань, — мне ведь еще до восхода предстоит отправиться вниз по реке, как только подует южный ветер. Быть может, я случайно увижу двух крестьянок вместе с малюткой тут, среди пальм, за час до явления бога Ра?»

«Возможно, господин. Только скажи, где окончится путешествие, если все произойдет так?»

«Под сенью Великих Пирамид, госпожа, где благочестивый человек, имя которого нам известно, ожидает вас; хотя, как он говорит, жилище его бедно, но там вы будете в безопасности».

«И я думала о том же, Тау. Но побег таит в себе большую опасность; да и не ловушка ли это? Как мне удостовериться, не подкуплен ли ты гиксосами либо фиванскими изменниками, не послан ли, чтобы обречь нас на гибель?»

«Мудрый вопрос, — отвечал он. — Но тебе передано послание, амулет служит порукой верности его, и вот моя клятва священным именем, что я приношу; нарушив ее, я обреку себя на вечные муки. Все же вопрос твой мудр, ибо опасность очень велика, и, клянусь богами, я не знаю, как ответить иначе!»

Мы постояли так некоторое время, глядя друг на друга; сердце мое полнилось сомнением и страхом. Если мы окажемся во власти этого человека, что приключится с нами? Или, скорее, с тобой, царица, и царственным младенцем, так как о себе я всегда заботилась мало.

— Я знаю, милая Кемма, — отвечала Рима. — Но вернемся к твоему рассказу. Что же последовало далее?

— Так вот, царица. Вдруг мне показалось, что Тау чем-то встревожен.

«Тут пустынно и покойно, — сказал он, — и все же мне кажется, что за нами следят».

От берега, царица, нас отделяла единственная пальма, и стоит она на открытом месте, за ней мы укрылись, когда завели разговор, ибо так нас было не видно с реки и я знала, что никто не сможет подслушать наш разговор. Слева, неподалеку, находится старая часовня, на крыше которой высится полуразрушенное изваяние какого-то бога; говорят, что часовня эта некогда служила входом в ныне исчезнувший храм; ты не раз бывала в этой часовне, царица.

— Я знаю ее, Кемма.

— Утренний туман наполовину застилал часовню; но Тау, хотя она все же стоит в отдалении, почему-то пристально вглядывался в нее; и вдруг туман исчез, будто подняли тонкое покрывало: взглянув туда же, куда смотрел шкипер, я заметила, что часовня отнюдь не пуста. Там, царица, будто погрузившись в молитву, стоял на коленях старец. Он поднял голову, и свет упал на его лицо. Боги! Это был сам благочестивый Рои, мой родич; он несколько изменился с тех пор, как я видела его, когда он отдал мне обломок амулета, но я не сомневалась — сам Рои оказался в часовне.

«Похоже, госпожа Кемма, здесь тоже есть отшельник, как и в краю пирамид, — сказал Тау, — и, мне кажется, я его узнаю. Да не благочестивый ли это Рои, госпожа Кемма?»

«Он и никто другой, — сказала я. — Почему ты не открыл мне, что привез Рои на своем корабле? Мне не пришлось бы мучиться сомнениями. Я поговорю с ним немедля».

«Да, побеседуй с ним, госпожа Кемма, успокой свое сердце, и тебе станет ясно, верный я человек или нет».

Я быстрым шагом пошла к часовне. Она была пуста! Благочестивый Рои исчез, хотя, кажется, там не было уголка, где он смог бы укрыться.

«Деяния отшельников и святых непостижимы для нас, госпожа Кемма, — промолвил Тау. — И разве ты не знаешь, что из всех людей только они, вернее, некоторые из них, могут пребывать одновременно в разных местах. А теперь скажи мне, встречу ли я вас сегодня вечером у этой часовни?»

«Да, — отвечала я, — думаю, ты найдешь нас здесь. Конечно, если царица даст согласие и ничто нас не задержит — ни смерть, ни путы. Но постой! Где взять нам одеяния селянок? Во дворце ничего подобного нет; а послать кого-то, чтобы купить, — это может вызвать подозренье: ведь с царицы не спускают глаз».

«Благочестивый Рои предусмотрителен, — отвечал Тау, улыбнувшись, — а может быть, и я тоже; не важно, кто из нас».

Он шагнул на то место, где я поначалу заметила его, и вытащил из-за камня какой-то сверток.

«Возьми вот это, — сказал он. Здесь все, что надо; одежды чистые, хотя и простые, обрядить в них безопасно даже царское дитя. Прощай, госпожа, туман рассеялся, я должен идти. Дух благочестивого Рои да будет рядом не только со мной: умея находиться одновременно в разных местах, он поведет и охранит и вас также, можешь в этом не сомневаться. Завтра за час, нет, за два часа до рассвета я вернусь сюда, чтобы встретить свою сестру и жену с младенцем».

Затем он исчез, а я в глубоком раздумье вернулась во дворец. Я решила ничего не говорить тебе, царица, покуда не узнаю, что боги ответили на твои молитвы сегодня.

— Ты посмотрела, что в свертке? — спросила царица.

— Да, — отвечала Кемма, — в нем все, о чем говорил Тау: два плаща и другие одежды, что обычно носят крестьянки, отправляясь в дорогу. Они будут впору тебе и мне, а для крошки припасена теплая одежда.

— Дай взглянуть, — промолвила царица.

Глава III. ПОБЕГ

Они расположились в личных покоях дворца. Воины охраняли внешние врата; им полагалось стоять на страже, ибо признанные знаки царской власти еще окружали царицу Риму; около дверей, ведущих в ее покои, стоял великан-нубиец Ру, который прежде служил телохранителем царя Хеперра; это он, зарубив боевым топором шестерых гиксосов, вынес тело своего владыки с поля сражения, перекинув через плечо, подобно тому как гиксосы носят зарезанного барашка.

Царица и Кемма осмотрели одежду, которую доставил им посланец Тау, и надежно спрятали. У люльки, где спала маленькая царевна, женщины принялись обсуждать свое положение.

— Твоя затея очень опасна, — сказала царица. Она в беспокойстве ходила взад-вперед, бросая то и дело тревожные взгляды на спящую дочь. — Ты умоляешь меня бежать в Мемфис, а это все равно что броситься в пасть гиене. Ты склонна поступить так потому лишь, что прибыл посланец твоего родича — отшельника, верховного жреца или пророка какой-то тайной Общины, но, может быть, он давным-давно умер, а его именем пользуются как приманкой на крючке, чтобы изловить нас.

— Но амулет, царица! Взгляни, как плотно прилегает один его скол к другому, как сливаются концы белой прожилки на камне, проходя от одного края до другого.

— Сомнения нет, половинки твоего амулета соединились. Сомнений нет и в том, что они составляют единое целое. Но подобные священные предметы — не тайна, о них много кому известно. Возможно, кто-то прознал, что Рои отдал тебе половинку талисмана и выкрал вторую часть его, чтобы обмануть тебя, предложив тайное убежище среди гробниц. Кто этот Тау, о котором прежде ты и слыхом не слыхивала? Как удалось ему так легко разыскать тебя? Отчего вправе он появляться здесь и покидать Фивы без допроса — он, кто прибыл из Мемфиса, а значит, держит все нити заговора в своих руках, если таковой существует?

— Не знаю, кто он, — отвечала Кемма. — Я знаю лишь одно: когда те же сомнения мелькнули у меня, Тау явил мне самого Рои, чтоб доказать истинность своих слов; и тогда только я поверила ему.

— Ах, Кемма, разве сама ты, подобно своему родичу, не жрица, с детства посвященная во все тайны и волшебства Египта? Разве не привиделись тебе богини Исида и Хатор, благословившие мое дитя? Ведь о таких чудесах мы знаем лишь из старинных преданий, что рассказывают об особах царского рода. Почему никто более не видел этих богинь?

— Почему же они привиделись и тебе? — сдержанно спросила Кемма.

— Сон есть сон. Зачем придавать смысл тому, что спокон веков прилетает и исчезает, когда мы спим, роясь вокруг, подобно мошкаре, готовой исчезнуть во тьме, откуда явилась? Не надо искать в нем знамений; то же, что видело недремлющее око, — совсем другое дело: это либо нечто, возникающее от безумия, либо — сама явь. Теперь же тебя посетило еще одно видение — ты узрела старца, который, — если даже он жив, — находится далеко; и на этом зыбком облаке ты склоняешь меня найти надежное пристанище. Как поверить, что ты не потеряла разум, когда мудрецы моей страны полагают, что большинство из нас утратило его. Ты зришь богов, но существуют ли они? А если да, то чем египетские боги отличны от вавилонских, а те — от богов Тира? Если боги существуют, почему они все разные?

— Оттого, что все люди разные, царица, и каждый народ облачает богов в свои одеяния; ведь даже мужчины и женщины одеты по-разному.

— Может быть, может быть! Но слова незнакомца и видение — не слишком ли этого мало, когда сама жизнь брошена на чашу весов, да и корона Египта. Не могу я с ребенком ввериться этому человеку, иначе мы обе вскоре ляжем на дно реки или окажемся в одной из темниц гиксосов. Лучше остаться нам здесь, ваши боги защитят нас. Здесь не менее надежно, чем подле пирамид Мемфиса, да еще хорошо, если мы доберемся туда живыми. А если нам велено отправиться в путь, да пошлют боги какой-то знак; у них еще есть время спуститься с Небес.

Так говорила царица Рима, терзаемая сомнениями и отчаянием. Кемма, не решаясь возражать, согласно кивала головой.

— Пусть будет так, как угодно царице, — наконец сказала она. — Когда боги пожелают, они укажут нам путь к спасению. Если же они безучастны к нашей судьбе, стоит ли нам куда-то стремиться — все равно будет так, как захотят боги. А теперь госпожа, не время ли нам подкрепиться и отдохнуть, однако спать мы не станем, покуда не минует тот час, когда нам указано подняться на корабль Тау.

Они отужинали, затем взяв светильник, Кемма обошла весь дворец: странная тишина поселилась здесь. Казалось, все покинули его, один лишь старый немощный раб повстречался Кемме, он объяснил ей, что люди ушли на праздник бога Нила, кататься на лодках.

— Да нешто в прежние годы могло случиться такое? — проворчал он. — Кто это слыхивал, чтобы те, кому положено охранять Ее Величество, покинули дворец и знай себе веселятся где-то? Но с той поры, как благой бог Хеперра убит в сражении собаками гиксосами, похоже, все переменилось. Никто не помышляет о службе; все думают только о себе и о том, чтобы урвать побольше. А деньги уплывают, госпожа Кемма, деньги-то уплывают! Большие деньги передают из рук в руки, я тут в своем углу все вижу. Откуда они — я не знаю. Даже и мне предлагали, за что — не ведаю, но я отказался; к чему они старику, которому вот уже пятьдесят лет все довольствие идет из казны, да к тому же я всегда получал и зимнюю и летнюю одежду!

Кемма молча смотрела на него, словно о чем-то раздумывая, затем сказала:

— Конечно, мой старый друг, тебе деньги ни к чему; я ведь знаю, ты уж приготовил себе гробницу. Скажи, ты, наверно, знаешь все дворцовые двери, да и ворота тоже?

— Каждую знаю, госпожа Кемма, все входы и выходы. Когда я был покрепче, мне-то и полагалось закрывать их, и у меня даже сохранились вторые ключи; никто не отобрал их у меня, и до сих пор я помню, какой нрав у каждого замка.

— Тогда, друг, наберись-ка снова сил, даже если это будет твое последнее деяние; пойди, закрой все двери и ворота, задвинь засовы, а ключи принеси мне в царские покои. Мы хорошенько проучим тех, кто ушел без разрешения: двери окажутся запертыми, и до восхода солнца им негде будет проспать свой хмель.

— И то верно, госпожа Кемма, стоит проучить их хорошенько. А я достану ключи, обойду дворец, как когда-то, и задвину засовы; каждый из них я нарек в честь одного из владык потустороннего мира, чтобы не забыть, какой из них идет за каким. Да, сейчас же засвечу свою лампаду и пойду, будто я снова молод, а жена с малышами ждут, когда я вернусь домой.

Спустя полчаса старик появился в царских покоях и доложил, что все входы во дворец заперты. С удивлением он добавил, что все ворота и двери были настежь, и он не увидел ни одного ключа.

— Они позабыли, что у меня вторая связка, — усмехнулся старик, — да к тому же я знаю, как закрывать внутренние засовы; они думают, будто я, старый глупец, только и гожусь, чтобы приготовить ванну бальзамировщику. А вот и ключи, госпожа Кемма; отдаю их тебе с радостью, уж очень они тяжелы для меня. Обещай только не проговориться, что это я закрыл двери и оставил этих бездельников ночевать на холоде. Если тайна откроется, они изобьют меня завтра. Вот если бы у вас нашлась чашечка вина для меня!

Кемма налила старику вина, смешав с водой, чтобы напиток был не слишком крепким. Затем Кемма попросила его пройти в домик у ворот царских покоев и внимательно следить, не идет ли кто; ему следовало тогда сообщить об этом Ру, который нес стражу перед лестницей, что вела в прихожую царских покоев.

Ободренный вином и радуясь, что жизнь его вновь нужна кому-то (хотя толком и не понимая, что происходит), старик пообещал все исполнить.

Затем Кемма открыла свои подозрения великану Ру; тот выслушал ее, кивая головой и поправляя на своем могучем теле панцирь из бычьей шкуры. Он проверил, легко ли дротики вынимаются из колчана, остро ли лезвие боевого топора. В нишах стены он затем расставил лампады, чтобы они осветили тех, кто вздумал бы подняться по лестнице, сам же Ру, стоя наверху, оставался в тени.

Когда приготовления были завершены, Кемма вернулась к царице, но не сказала ей о них ни слова; Рима, задумавшись, сидела у постели малютки.

— Зачем тебе копье? — удивилась царица, увидев Кемму.

— На него очень удобно опираться, а при случае сгодится и для другого. Будто вокруг все и тихо, но эта зловещая тишина и тревожит меня. Кто знает, может быть, еще до рассвета в этом безмолвии мы услышим голоса богов, которые укажут нам, пойти ли на барку Тау или остаться здесь.

— Странная ты женщина, Кемма, — отвечала царица, вновь погружаясь в раздумья; затем она уснула.

Но Кемма не спала; в тревоге она то и дело бросала взгляд на занавес, который отделял ее от лестницы, где нес стражу Ру. Наконец в тревожной тишине ночи, которая изредка прерывалась лишь тоскливым воем собаки, ибо чуть не все население города отправилось на праздник, Кемме послышался шум: кто-то тряс двери или ворота дворца, пытаясь войти. Неслышно поднявшись, она подошла к занавесам, за которыми на верхней ступени лестницы сидел Ру.

— Ты заметил что-нибудь? — шепотом спросила она.

— Да, госпожа, — ответил нубиец. — Какие-то люди хотят войти в ворота, а они заперты. Старый раб доложил, что они идут, а потом убежал, чтобы где-то спрятаться. Подымись-ка на башенку, что над этой дверью, и скажи, видишь ли ты что-нибудь.

Кемма по узкой темной лестнице поднялась на кровлю пилона, находившуюся в тридцати локтях от земли; на то место, где полагалось быть стражнику. Площадку окружала зубчатая стена с бойницами, сквозь которые можно было метать копья или стрелять из лука. Луна ярко сияла, озаряя дворцовые сады и весь город серебристым светом; реки не было видно из-за крыш, хотя отдаленные возгласы веселившихся горожан доносились до Кеммы — она знала, что люди эти вернутся лишь с восходом солнца.

В тени у ворот Кемма заметила группу людей, видимо совещавшихся о чем-то. Когда они вышли на свет. Кемме удалось пересчитать их. Их оказалось восемь, и все были вооружены — лунный свет играл на копьях. Они, видимо, приняли какое-то решение и теперь двинулись через пустой двор к дверям царских покоев.

Кемма сбежала по лестнице вниз.

— Если б я стоял там, — сказал Ру, — я проткнул бы кого-то из этих ночных птиц еще до того, как они подойдут к дверям.

— Не надо, — отвечала Кемма, — быть может, они пришли с добрыми вестями; или это воины, которые станут охранять царицу. Пусть они обнаружат чем-то свои намерения.

Ру кивнул:

— Та старая дверь не из самых крепких. В ней легко пробить брешь, и стычки не избежать, — один против восьмерых, госпожа Кемма. А если со мной что случится? Есть ли еще здесь выход, через который царица с девочкой могли бы спастись?

— Нет, двери, что ведут в зал Совета, заперты; я уже пыталась открыть их. Остается только прыгнуть с задней стены дворца, но как спрыгнуть с девочкой на руках? Поэтому, Ру, с тобой ничего не должно случиться: молись, боги придадут тебе сил и ума.

— Сил у меня хоть отбавляй, а вот ума, боюсь не хватает. Я сделаю, что могу, и пусть Осирис будет милостив к тем, кого поразит мой топор.

— Слушай меня, Ру. После того как ты перебьешь этих змиев или обратишь в бегство, приготовься следовать за нами и не выражай удивления, если вместо царицы и придворной ты увидишь двух крестьянок с ребенком на руках.

— Меня нелегко удивить, госпожа, а фиванцев я видеть не могу с тех пор, как пал благой бог, господин мой Хеперра и все эти гордецы вступили в сговор с Апепи. Но куда вы собрались бежать?

— У царского причала нас должен ждать корабль; Тау, кормчий его, встретит нас в часовне за два часа до восхода солнца, так что осталось уж немного времени. Ты знаешь это место.

— Знаю. Ш-ш-ш! Я слышу шаги…

— Говори с ними как можно дольше, Ру; нам надо еще кое-что сделать.

— Дел еще много, — согласился Ру, и Кемма скрылась за пологом.

Приход Кеммы разбудил царицу.

— Твои боги не явились, — сказала она, — и не подали знака. Видно, судьба предназначила нам остаться здесь.

— Царица, похоже, боги или демоны уже направляются сюда. Смени свои одежды. Молчи, не надо слов; молю тебя, делай, как я скажу.

Рима, глянув в лицо Кеммы, повиновалась. В мгновение ока все было готово; обе женщины облачились в крестьянский наряд и сменили одежду девочки. Затем Кемма побросала в суму старинные драгоценности, регалии древних царей Египта, и немного золота.

— Все эти знаки царского достоинства, короны и скипетры, жемчуг и золото, что ты так бережно собрала, будет тяжело нести, Кемма; ведь у нас с тобой есть еще драгоценность, которую необходимо оберегать прежде всего! — И царица бросила взгляд на малютку.

— Есть человек, который понесет ее, царица, — тот, кто вынес с поля сражения нашего государя Хеперра. А если и он не сможет, какая разница, у кого окажутся сокровища царей Юга.

— Ты полагаешь, что наша жизнь в опасности, Кемма?

— Да, так оно и есть.

Огонь вспыхнул в глазах Римы и, казалось осветил ее прекрасное, горестное лицо.

— Лучше нам умереть, — проговорила она. — А ты, друг мой, думала ли когда-нибудь о том прекрасном мире, что лежит за вратами смерти; блаженство, покой, вечность; если этого и нет — глубокая темень бесконечного сна? Жизнь! Я устала от нее и бросилась бы навстречу опасности. Но ведь есть еще дитя, мною рожденное, наследница престола Египта, и вот ради нее…

— Да, — спокойно отвечала Кемма, — ради нее!

За дверью, скрытой занавесом, послышались громкие возгласы:

— Откройте!

— Попробуйте открыть сами. Но смерть ждет тех, кто вздумает оскорбить Ее Величество, царицу Египта, — глубоким гортанным голосом отвечал Ру.

— Мы пришли, чтобы проводить царицу с царевной к тем, кто станет надежно охранять их! — выкрикнул кто-то из-за двери.

— Не смерть ли станет охранять их? — отозвался нубиец.

На мгновение наступила тишина. Затем раздался грохот, послышались гулкие удары топоров, но дверь не подавалась. Тогда в дверь принялись бить чем-то тяжелым, возможно большим бревном, и скоро створки ее, сорванные с петель, рухнули на пол.

Рима, подхватив малютку, бросилась в темный угол покоев. Кемма тоже мгновенно скрылась за пологом, держа в руке копье. Вот что представилось ее взору.

Великан-нубиец стоял на верхней ступени лестницы в тени, так как свет лампад, помещавшихся в нишах, устремлялся вниз. В правой руке Ру держал копье, левая сжимала рукоять боевого топора и небольшой щит из кожи бегемота. Грозно высился он у входа вы покои царицы.

Но вот какой-то высокий человек с мечом в руке прыгнул на поваленную дверь, и лунный свет засверкал на его оружии. Мелькнуло копье, человек этот рухнул бесформенной грудой, и доспехи его проскрежетали по бронзовым петлям двери Его оттащили в сторону. В пролом бросилось несколько человек. Ру перекинул топор в правую руку, наклонился вперед и, прикрыв голову щитом, застыл в ожидании. На щит посыпались удары. Снова обрушился на кого-то топор нубийца, и еще один из нападающих, обмякнув, упал. Ру громко запел боевую песнь своего народа, разя нападавших ударами безжалостного топора. Но пришельцы с безрассудством отчаяния продолжали наступать. Впереди их, возможно, ожидала смерть, но и в случае отступления, они наверное, не избежали бы смерти от рук соучастников заговора. Одному Ру было трудно оборонять широкую лестницу. Кто-то проскользнул под его рукой и спрятался в складках занавеса, наблюдая за происходящим. Кемма увидала его лицо. То был фиванский сановник, который прежде сражался вместе с Хеперра, а теперь, подкупленный, предался гиксосам. Гнев охватил Кемму. Бросившись вперед, она что было сил вонзила копье ему в горло. Тот упал, Кемма наступила на тело ногой и воскликнула: «Умри, пес! Умри, предатель!»

На лестнице схватка стихла. Вскоре показался улыбающийся Ру; он был весь в крови.

— Все мертвы! — крикнул он. — Только один бежал. Где этот негодяй, что проскользнул мимо меня?

— Здесь, — отвечала Кемма, указав на бездыханное тело.

— Хорошо, очень хорошо! — воскликнул Ру. — Теперь я стану думать о женщинах лучше, чем прежде. Но поторопимся! Одна собака спаслась, — она созовет всю свору. Это что — вино? Позволь мне глотнуть. И разыщи какой-нибудь плащ. В таком наряде я не смею явиться перед царицей.

— Ты ранен? — спросила Кемма, подавая ему чашу с вином.

— Нет, ни одной царапины! И все же мне не подобает быть в таком виде, хотя на мне кровь предателей. То месть богов! Пью за преисподнюю, куда они попали! Одеяние это мне не по росту, да ладно, оно еще послужит. Что за мешок ты даешь мне?

— Не спрашивай. Понесешь его ты, Ру. Теперь из воина ты обратился в носильщика. Держи его, славный Ру, да не потеряй: в нем короны Египта. Идем, царица, топор Ру освободил нам путь.

Рима, державшая ребенка на руках, отшатнулась, увидев залитую кровью лестницу. Дрогнувшим от ужаса голосом она произнесла:

— Вот знамение ваших богов, Кемма, — она показала на кровь, залившую пол и стены, — а вот посланцы их. Взгляни на них. Я знаю их в лицо. Они были друзьями и воинами покойного Хеперра, моего господина. Зачем ты, Ру, убил друзей фараона; они ведь пришли, чтоб отправить меня и мое дитя в безопасное место.

— Да, царица, — вмешалась Кемма, — под сень смерти или тюрьмы Апепи.

— Не верю, женщина, и не желаю идти за тобой, — проговорила разгневанная Рима. — Спасайся, если хочешь, делай, что пожелаешь, запятнанными кровью руками; я же с моим дитя остаюсь здесь.

Кемма глянула на царицу и в раздумье опустила глаза.

— Прикажи, и я понесу ее на руках, — шепнул ей нубиец.

В этот миг взгляд Кеммы упал на тело сановника, которого она поразила собственной рукой; на глаза ей попался свиток папируса, наполовину торчавший из-под панциря. Кемма наклонилась и подняла папирус. Она принялась быстро читать, — этому ее выучили хорошо. Послание предназначалось убитому сановнику и его сотоварищам. Скреплен папирус был печатями верховного жреца и других лиц.

Послание гласило:

«Во имя всех богов и ради блага Египта приказываем тебе задержать Риму — вавилонянку, супругу благого бога, царя, коего нет более, а равно и дитя ее, наследную царевну Нефрет, и доставить их к нам живыми, если удастся, дабы затем переправить оных царю Апепи, как мы поклялись в том. Прочти и повинуйся».

— Знаешь ли ты египетское письмо, царица? — спросила Кемма. — Здесь кое-то имеет отношение к тебе.

— Прочти, — отвечала Рима безучастно.

Кемма внятно прочла приказ, чтобы смысл слов проник в сознание царицы.

Выслушав, охваченная трепетом Рима прижалась к Кемме.

— О, зачем явилась я в эту землю предателей? — простонала Рима. — Лучше б мне умереть!

— Это и случится, если ты задержишься здесь, хотя бы ненадолго, царица, — с горечью сказала Кемма, — пока что мертвы предатели или некоторые из них; о проделках их расскажи Хаперра, нашему господину. Идем. Поспешим, в Фивах еще есть негодяи.

Но Рима без чувств опустилась на пол. Кемма успела подхватить малютку и взглянула на Ру.

— Так-то лучше, — сказал великан, — царица теперь слова не скажет, и я просто понесу ее. Но что делать с мешком? Не лучше ли бросить его? Жизнь-то подороже всех корон.

— Нет, Ру, клади его мне на голову — так крестьянки таскают свою ношу. Я буду придерживать его левой рукой, а правой понесу ребенка.

Нубиец помог Кемме, а затем легко поднял царицу — силы ему было не занимать. Так они спустились по лестнице, переступая через тела, и вышли из дворца. Их окутала ночь.

К пальмам надо было идти по открытому пространству. Девочка тихо плакала; Кемма, кутая ее в свой плащ, старалась заглушить слабый голосок. Ноша тяжело давила голову, острые края драгоценностей, украшавших короны и скипетры, впились в лоб, но Кемма шла вперед. Оказавшись в тени пальм, на мгновение она задержала шаг, чтобы перевести дух, и оглянулась. Какие-то люди — их было много — бежали к дверям царских покоев.

— Не следовало нам медлить, — прошептал Ру. — Скорее вперед!

Они двинулись дальше, но вот перед ними возникла разрушенная часовня. Кемма, шатаясь, подошла к ней и опустилась на колени: силы покинули ее.

— Пока не придет помощь, останемся здесь, — сказал Ру. — Двух полуживых женщин я еще смог бы унести, и даже мешок на голове. Но девочка… Ведь это царевна Египта. Даже ценой чьей-то смерти ее надо спасти.

— Да, — еле выговорила Кемма. — Брось меня, спасай девочку. Возьми ее и мать и ступай к реке. Быть может, лодка уже там.

— А может, и нет, — проворчал Ру, оглядываясь.

Послышались шаги, из-за пальмы появилась фигура Тау.

— Вы пришли чуть раньше, госпожа Кемма, — сказал он. — Но, к счастью, я тоже, и даже попутный ветер с верховьев не задержался. По крайней мере вы трое тут. Но кто это с вами? — Тау пристально посмотрел на великана-нубийца.

— Тот, на кого можно положиться, — отвечал Ру, а если сомневаешься, проберись ко дворцу и взгляни на лестницу царских покоев. Если понадобится, человек этот сломает кости и тебе, как раб ломает прутья.

— Этому я верю вполне, — согласился Тау, — но ломать кости или нет, решим после. Теперь же следуй за мною, и поскорей!

Тау перебросил мешок через плечо и, поддерживая Кемму, направился к реке.

У ступеней причала качалась лодка, а в некотором отдалении виднелась барка с приспущенным парусом, стоявшая на якоре.

Тау взялся за весла и стал грести в сторону барки. Оттуда ему бросили веревку; поймав ее, Тау закрепил конец и начал подтягивать лодку к борту. Несколько рук протянулись навстречу, и вскоре все были уже на палубе.

— Поднять якорь, — приказал Тау. — Поставить паруса!

— Слушаюсь, господин, — отозвался чей-то голос.

Еще немного, и судно заскользило вниз по реке, подгоняемое сильным южным ветром. С корабля, тихо удалявшегося под покровом ночи, беглецы увидали людей с факелами, обыскивавших пальмовую рощу, которую они только что покинули. Обеих женщин и девочку поместили в каюте. Тогда лишь Тау обратился к нубийцу:

— Ну, Костолом, скажи что-нибудь; быть может, чаша вина и немного пищи развяжут тебе язык.

Так царица Рима, наследница престола египетского Нефрет, воспитательница ее Кемма и эфиоп Ру совершили побег из Фив, ускользнув из рук предателей.

Глава IV. ХРАМ СФИНКСА

День за днем барка плыла вниз по Нилу. По ночам или если ветер не был попутным, ее подводили к берегу, обычно в каком-нибудь пустынном месте, подальше от городов. Дважды останавливались вблизи больших храмов, разрушенных гиксосами при завоевании этих земель и не отстроенных еще заново. С наступлением темноты из руин или из гробниц вокруг них появлялись люди, которые приносили что-то на продажу; Кемма, посвященная во многое, что касалось отправления культа, по некоторым жестам угадывала в них жрецов, хотя она не знала, каким богам они служат. Пришедшие, выказывая глубокое почтение Тау, беседовали с ним наедине, и потом под разными предлогами Тау приводил их в каюту, где находилась маленькая царевна; те с благоговением глядели на нее, а порой простирались ниц, словно перед божеством; затем они покидали барку, призывая к ней благословение богов, которым поклонялись. Похоже было даже, что люди эти никогда не брали вознагражденье за принесенную ими пищу.

Кемма примечала все это, да и Ру также, хоть и казался простаком; лишь царица Рима почти что не обращала внимания на происходящее. С той поры, как в сражении был убит ее господин, царь Хеперра, силы оставили царицу; измена ее советников и военачальников, казалось, целиком сломила ее волю; теперь ее не тревожило ничто, кроме судьбы малютки.

Очнувшись, Рима обнаружила, что она на корабле; царица задала несколько вопросов, а увидав Ру, которого очень любила, она отшатнулась — ей казалось, что от него пахнет кровью. С Тау она почти что не говорила; после всего, что она пережила, мужчины внушали ей опасения. Откровенна она была лишь с Кеммой, и главное в этих беседах было: как спастись из ненавистного Египта, вернуться к отцу, царю Вавилона?

— Пока что боги Египта обошлись с тобой не слишком жестоко, царица, — убеждала ее Кемма. — Они вызволили тебя с дочерью из предательских сетей; и совершили боги все это уж после того, как ты объявила, что не веришь в них.

— Может быть, Кемма. Но твои боги распорядились так, что царственный супруг мой убит, а те, кому он и я верили, оказались подлыми предателями; они искали случай, чтоб отдать супругу царя и его малютку-дочь в руки врагов. Лишь твой ум да сила и храбрость эфиопа спасли нас. И не обо мне, чужеземке, пекутся боги, а о роде фараонов Египта, продолженном мною. Пусть тебя не удивляет, что это не мои боги, хотя я, жена фараона, не раз возлагала приношения на алтари их. Помяни слова мои: я еще вернусь в Вавилон и перед смертью преклоню колена в храмах моих предков. Доставь меня назад в Вавилон, Кемма, где люди не изменяют тому, чей хлеб насыщает их, где их не обуревает жажда продать в рабство или предать смерти наследницу тех, кто погиб, сражаясь за них.

— Я исполню это, если смогу, — проговорила Кемма, — но увы, Вавилон далек, а земли между ним и нами в огне войны. Мужайся, царица, и наберись терпенья.

— Не осталось во мне мужества, — отозвалась Рима, — одно желание у меня: найти своего господина, восседает ли он за столом вашего Осириса, плывет ли в облаках вместе с Белом или спит в глубокой тьме. Где б он ни был, я хочу быть рядом и нигде больше, а менее всего — в этом ненавистном Египте. Дай мне малютку, я покормлю ее, подержу на руках, пока еще могу. Мы сильнее любим тех, кого вскоре должны оставить, Кемма.

Жрица передала девочку и отвернулась, чтобы скрыть слезы, ибо горе, как полагала Кемма, сокращало жизнь обездоленной вдовы, дочери царя Вавилона.

Проплывая Мемфис, который Тау хотел миновать на ранней заре, прежде чем люди выйдут из жилищ, беглецы подверглись большой опасности. К барке приблизилась лодка с воинами, которые потребовали, чтобы барка остановилась. Тау счел за благо подчиниться.

— Помните, что надо говорить, — шепнул он Кемме. — Ты моя сестра, царица — больная жена. Ступай, вели ей позабыть на время свое горе и коварством уподобиться змее. Ты же, Ру, прячь подальше свой боевой топор, да так, чтоб его можно было легко достать при надобности. Ты мой раб, за которого я дорого заплатил в Фивах; я собираюсь зарабатывать деньги, показывая твою силу на рынках; и ты очень плохо или даже совсем не говоришь по-египетски.

Лодка причалила к борту. У двух воинов, сидевших в ней, вид был сонный, похоже, глаз не сомкнули всю ночь; на веслах сидел какой-то простолюдин. Стражники поднялись на палубу и спросили кормчего. Появился Тау, на ходу поправляя одежду, и недовольно спросил, что им надо.

— Наше дело узнать, что тебе надо здесь? — сказал один из них.

— Ответ прост, господин. Я вожу зерно вверх по реке, а спускаясь вниз, везу скот. Есть у меня несколько породистых бычков, вы их, часом, не купите? Если так, можно бы глянуть на них. У одного даже есть метка Аписа или что-то в этом роде.

— Похожи мы на торговцев, скупающих скот? — спросил высокомерно один. — Показывай разрешенье.

— Вот, пожалуйста, господин. — И Тау протянул папирус, скрепленный печатями торговцев Мемфиса и других городов.

— Жена, ребенок и сестра — небось старшую жену за сестру выдаешь? — и большая команда. Мы ищем двух женщин с ребенком, надо нам взглянуть на них.

— Зачем? — усомнился второй воин. — Барка не похожа на царский военный корабль, что нам велено задержать; к тому же зловоние от этих быков ужасное, я не выдержу — вчера ведь был праздник.

— Военный корабль, господин? Вы его дожидаетесь? За нами шел какой-то. Мы его видели, но вода стоит низко, и корабль тот сел на мель; уж не знаю, когда достигнет он Мемфиса. Очень ладный корабль, много воинов на борту. Они собирались пристать в Сиуте, что был пограничным городом Юга, пока мы не разбили этих заносчивых южан. Но взгляните на женщин, если угодно.

Сообщение в военном корабле заинтересовало стражников настолько, что они двинулись вслед, мало думая о спутницах Тау. Один взял лампаду и сунул ее за полог, прикрывавший вход в каюту, пробормотав:

— Чтоб злые духи ее забрали! Совсем не светит.

— Ее погасят злые запахи, — отозвался другой, зажимая нос и глядя внутрь. Тусклый язычок пламени едва светил, и воины увидели не слишком опрятно одетую Кемму, сидевшую на мешке (знали б они, что в нем хранятся сокровища царей Верхнего Египта!). Она мешала молоко с водой в тыквенном сосуде, другая женщина с неубранными волосами лежала, прижав к груди какой-то сверток.

В этот миг лампада совсем потухла, и Тау принялся вспоминать, где найти масло, чтоб вновь засветить ее.

— Ни к чему, друг, — сказал старший, — мы уже поглядели. Плыви с миром и продай своих бычков как можно удачнее.

Воин вернулся на палубу, где — словно по веленью злого рока — взгляд его упал на Ру, который присел, стараясь скрыть свой рост.

— Какой рослый негр! — удивился стражник. — Не о нем ли донес наш соглядатай: будто какой-то негр поубивал там много наших сторонников. Встань-ка, малый!

Тау сделал вид, что перевел его слова; Ру поднялся, растерянно улыбаясь и тараща свои глазищи так, что засверкали белки.

— О, — воскликнул воин, — вот так громадина! Клянусь богом! Какая грудь, что за руки! Послушай, кормчий, что это за великан? Зачем он понадобился на торговом судне?

— Господа, — отвечал Тау, — я решился купить его, вложив в это дело большую часть того, что имел. Он очень силен, прямо-таки чудеса выделывает, потому я надеюсь заработать на нем в Танисе.

— Вот как? — недоверчиво произнес один из воинов. — Ну-ка, — обратился он к Ру, — покажи свою силу.

Ру нерешительно покачал головой.

— Не понимает он вас, господа, он ведь эфиоп. Постойте, я ему скажу.

И Тау обратился к Ру на непонятном языке. Ру словно пробудился и кивнул, ухмыляясь. В следующее мгновение он подскочил к стражникам, ухватил каждого за одежду и, словно детей, поднял над палубой. Затем с громким хохотом нубиец подошел к борту и, будто желая кинуть обоих в реку, вытянул руки над водой. Стражники кричали, Тау с бранью пытался оттащить Ру от борта. Ру обернулся, продолжая держать воинов в воздухе и задумчиво рассматривая люк, словно собирался швырнуть туда своих пленников. Наконец слова Тау дошли до него, и он плашмя кинул обоих на палубу.

— Это его любимая шутка, — пояснил Тау, помогая воинам подняться на ноги, — он так силен, что мог бы еще и третьего удержать в зубах.

— Ладно, с нас довольно трюков твоего дикаря, — сказал воин. — Смотри, как бы не угодить тебе из-за него в тюрьму. Придержи-ка его, пока мы сядем в лодку.

Стража отплыла, и барка, незаметная в тумане, что с восходом солнца таял над рекой, продолжила свой путь мимо набережных Мемфиса.

Тогда нубиец, подойдя к рулевому веслу, что держал Тау, тихо проговорил:

— Сдается мне, Тау, что ты — большой господин или даже князь, хоть и желаешь сойти за владельца торгового суденышка. А было б хорошо, если б ты приказал мне бросить тех молодцов в реку. Она-то уж молчит о том, кого хоронит. Скоро узнают, что нет никакого военного корабля, о котором ты так хорошо рассказывал, и тогда…

— И тогда, Костолом, тем стражам, что щебетали, как зяблики в траве, несдобровать; ведь настоящая добыча тем временем ускользнула из их рук. Жаль, по-своему, они не такие уж скверные люди. А бросить их в реку, быть может, и неплохо бы, хотя и жестоко, да оставался свидетель. Что сказал бы лодочник, что привез их, обнаружив, что воины его не вернулись?

— Ты мудр, — сказал Ру восхищенно, — мне это в голову не пришло.

— Да, Ру. Если б к твоей неразумной силе и природной доброте добавить мой разум, ты смог бы править этим жестоким миром, но мой разум остается при мне, и оттого смирись с тем, что на тебе ярмо, как на буйволе, и ярмо это удерживает не только тебя, но и более сильных, чем ты…

— Если дело в разуме, отчего же ты не властитель, господин? Ведь ты вроде всем взял, хоть и не такого роста, как я? Почему везешь ты беглецов на грязном торговом суденышке, а не восседаешь на царском троне? Объясни это мне, простому чернокожему, кого учили только сражаться да быть честным.

Тау искусно вел корабль среди множества барок, подымавшихся по Нилу с грузом. Затем кормчий подозвал матроса, чтоб тот сменил его, — теперь на реке не видно было ни одного судна, — а сам присел на огражденье борта и заговорил:

— Потому, друг мой Ру, что я избрал путь служения. Если человек не привык предаваться размышлениям и задумывается также мало, как большинство простосердечных людей, — особенно если он молод и простого звания, — ему известны лишь любовь, коей жив род человеческий, да война, что уносит множество людей; и ты, наверно, не поверишь, если я скажу, что истинная радость жизни — в служении. Разное бывает служение. Многие служат фараонам, отчего те слепы и самодовольны: ветер, отравленный дыханьем толпы, влечет их, преисполненных тщеславия, словно пузыри по воде, хоть сами они не ведают того; они — рабы рабов — несут зла более, нежели добра. Кто служит истинно — живет иначе: отринув своекорыстие и тщеславие, он смиренно трудится во имя добра и находит в том себе награду.

Ру потер лоб и спросил:

— Но кому же подобный человек служит, господин?

— Он служит богу, Ру.

— Богу? О каких только богах не слышал я в Эфиопии, Египте и других землях. Какому богу он служит, где находит его?

— В сердце своем, Ру; но имя его я не смогу назвать тебе. Одни нарекли его Справедливостью, другие — Свободой, некоторые — Надеждой, а кое-кто — Духом.

— А как те, кто служат только себе, своему желанью, кому безразлично все прекрасное, — как они называют его, господин?

— Не знаю, Ру. Хотя все ж, пожалуй, знаю — Смерть.

— Но живут те люди так же долго, как и другие, и нередко пожинают богатый урожай.

— Да, Ру, но все же дни их сочтены, и если они не раскаялись, души их умирают.

— Ты веришь, как тому учат жрецы, что души продолжают жить?

— Верю, что они живут дольше самого Ра, бога солнца, дольше звезд, и из века в век пожинают плоды честного служения. Но не спрашивай меня; лучше тебе об этом расскажет тот, кого вскоре ты увидишь; я лишь ученик его.

— Не стану я спрашивать, господин, мысли мои и так уж путаются, — но вот только объясни мне, если пожелаешь, что тебе даст в конце концов служение, которое велит тебе с большой опасностью плыть вверх по реке, дабы спасти двух женщин и ребенка?

— Быть может, награда за истинное служение заключается в самом служении. И не мне доискиваться до цели его, я ведь дал клятву повиноваться, не задавая вопросов и не выражая сомнений.

— Так у тебя есть наставник, господин мой, кто он?

— Это ты вскоре узнаешь. Не жди, что пред тобою окажется царь на троне или жрец, окруженный почестями и великолепием. Я расскажу тебе кое-что, Ру, ты ведь многого не знаешь. Ты уверен, будто фараон, войско, богатство составляют силу, что правит Египтом, да и всем миром. Не так это. Есть сила, тебе не явленная, она-то и правит миром; имя ей — Дух. Священнослужители учат, будто у всякого человека есть свое Ка, свой двойник, — нечто невидимое глазу, но более сильное, чистое, мудрое и долговечное, чем сам человек. Нечто такое, что время от времени, возможно, зрит лик божества и нашептывает человеку о воле его. Пусть это притча, но в ней есть доля истины, ибо каждому живущему сопутствует приданный ему дух. Или даже два: один — дух добра, другой — зла; один ведет вверх, другой же тянет вниз.

— Еще раз скажу, господин: ум мой мутится от таких слов. Но куда и к чему ведет тебя твой собственный дух?

— К вратам мира, мира для меня самого и для всего Египта, Ру; в край, где для тебя мало дел, ибо там нет войны. Посмотри, там, вдали, Великие пирамиды; то — дома мертвых, а возможно — и обители душ, что не умирают. А теперь помоги мне убрать парус — мы должны проплыть мимо них медленно. Ночью мы вернемся и высадим здесь кой-кого из наших спутников. Там, быть может, тебе станет яснее смысл того, о чем я говорил.

Спустилась ночь. Тау привел свое судно назад, к пристани. Во время половодья причал оказывался недалеко от Великих пирамид и Сфинкса, что лежал рядом с ними, вперив свой вечный взор в пустоту. Тут под покровом темноты беглецы сошли к корабля и сразу же укрылись в зарослях тростника.

Едва они спрятались на берегу, как над рекой забрезжил свет: показались барки, полные вооруженных людей, с большими факелами, укрепленными и на носу, и на корме. Они шли вниз по течению. Тау проводил их взглядом и обернулся к спутникам.

— Похоже, кто-то донес мемфисским стражникам, что никакой военный корабль из Фив за нами не шел, — сказал он, — теперь они ищут торговое судно, на борту которого две женщины с младенцем. Ладно, пусть ищут; птицы упорхнули, а туда, где они вьют гнезда, гиксосам не подступиться.

Отдав распоряжения матросу, — лицо которого было столь же непроницаемым, как и у других матросов на судне, — Тау подал руку царице Риме и двинулся в темноту, за ним следовала Кемма с девочкой на руках, а замыкал шествие Ру, который нес сокровища царей Верхнего Египта.

Долго брели они вперед, сначала через пальмовую рощу, затем по пустынным пескам, пока в тусклом свете взошедшей луны им не открылось вдруг удивительное зрелище. Перед ними появилась огромная, высеченная из целой скалы фигура льва с человеческим лицом, в головном уборе царя или бога; внушающий ужас недвижный взор изваяния обращен был к востоку.

— Что это? — дрогнувшим голосом спросила Рима. — Мы в подземном мире и перед нами бог его? Это лицо со страшной улыбкой, конечно, принадлежит богу.

— Нет, госпожа, — отвечал Тау, — то лишь образ бога, Сфинкс, который возлежит здесь с незапамятных времен. Смотри! На фоне неба видны очертания пирамид позади него; в их подземельях — защита и покой для тебя и твоего ребенка.

— Спасенье для ребенка — может быть, — согласилась Рима, — для меня же, думаю, самый долгий из всех покой. Ибо знай, о Тау, — из суровых улыбающихся глаз Сфинкса на меня глядит сама смерть.

Тау промолчал; даже его мужественная душа, казалось, содрогнулась от столь зловещего предсказания. Кемма, как и он охваченная страхом, прошептала:

— Мы поселимся среди гробниц, и это к лучшему, ибо, может быть, нам вскоре придется искать укрытия.

Ру тоже почувствовал ужас, хотя скорее при виде величественной фигуры Сфинкса чем от слов царицы, которые он не очень-то уразумел.

— Здесь так страшно, что сердце мое дрожит, да и ноги подкашиваются, — чистосердечно признался он. — Я не из пугливых, а сейчас вот испугался — с тем, что я тут вижу, не сразишься, я тут бессилен. Сама судьба предстала перед нами, а что человек может перед лицом судьбы?

— Внять ее велению, как должны внимать все смертные, — внушительно произнес Тау. — А теперь вперед; храм этого бога открыт, другие оставим судьбе.

Отойдя примерно на пятьдесят шагов от вытянутых лап могучего изваяния, путники приблизились к лестнице, уводившей куда-то вниз, спустились по ее ступеням, и оказались перед стеной, в которой выделялся большой гранитный блок. Подняв с земли камень, Тау условным стуком постучал по стене. Трижды повторял он свой стук, звучавший каждый раз несколько иначе. Вскоре огромный камень слегка сдвинулся с места, приоткрыв узкий проход. Тау подал знак следовать за ним. Путники очутились в непроглядной тьме; послышались слова пароля. Потом из темноты выплыл свет лампад; их держали люди в белых одеждах жрецов, но носившие, подобно воинам, мечи и кинжалы. Их было семеро, один, видимо, старший, — шел впереди. К нему и обратился Тау:

— Я доставил сюда тех, за кем отправился на поиски. — И он указал на царственного младенца, покоившегося на руках Кеммы, царицу и великана Ру, которого жрецы разглядывали с недоумением.

Тау принялся было объяснять, кто такой Ру, но старший перебил его:

— Не продолжай. Благочестивый пророк говорил о нем. Пусть этот человек знает: того, кто раскроет тайны сего места, ждет страшная смерть.

— Только еще ждет? — отозвался Ру. — А мне казалось, будто я уже мертв и погребен.

Жрецы один за другим почтительно поклонились младенцу и, завершив церемонию, знаком велели всем следовать за ними.

Они двинулись по длинному проходу, выложенному алебастровыми плитами, и скоро очутились в просторном зале, потолок которого поддерживали массивные гранитные колонны, а вдоль стен возвышались величественные изваяния богов и царей. Миновав зал, процессия прошла в галерею, куда выходили двери жилых помещений, имевших окна. Покои эти предназначались, видимо, для вновь прибывших: там виднелись ложа и прочая мебель, не были забыты и женские одеяния. В одной из комнат стоял стол, уставленный всевозможными яствами.

— Подкрепитесь и отдыхайте, — обратился к беглецам Тау. — Я доложу обо всем пророку. Завтра же сам он будет говорить с вами.

Глава V. ПРИНЕСЕНИЕ КЛЯТВЫ

На следующее утро солнечный луч, пробившись через окно, рано разбудил Кемму.

Значит, мы не в гробнице, — с облегчением подумала она, — мертвым окна не нужны.

Она повернула голову и увидела, что царица сидит на своем ложе и глаза ее восторженно сияют.

— Ты проснулась, Кемма, — проговорила Рима. — Солнце светит тебе прямо в глаза; благодарение за это богам — значит, мы живы. А мне приснилось, что господин мой добрый Хеперра — кого, увы, нет в живых — явился ко мне и сказал:

«Супруга моя, ты завершила все труды: наша дочь в безопасности, ты принесла ее в священное место, где обитают души тех, кем прежде славен был Египет, — они защитят ее. Возлюбленная моя, готовься теперь вернуться к супругу твоему».

«Этого я желаю более всего! Но укажи, господин мой, как найти тебя?» — проговорила я.

И тут, Кемма, дух царя Хаперра отвечал:

«Ты найдешь меня там, где нет ни войн, ни страха, ни горя, и долгие годы мы пребудем с тобой в счастье, что же случится потом, мне неведомо».

«Но наше дитя? — вопрошала я. — Неужели нам суждено потерять дочь?»

«Нет, любимая, — ответил он, — она вскоре будет с нами».

«О господин мой, — испугалась я, — неужели она покинет сей мир, так и не узнав его?»

«Нет, возлюбленная моя, но в этом мире нет времени, а срок ее жизни на земле вскоре завершится, и она присоединится к нам».

«Но она не узнает нас, господин, — ведь мы покинули ее, когда она была еще младенец».

«Усопшие знают все; но что кажется утраченным, они обретают вновь; в смерти все прощается, даже те жрецы и сановники, что предали вас гиксосам, будут прощены; те, кого боевой топор Ру послал сюда, стоят подле меня и испрашивают твоего прощения. В смерти приходит прозрение. Поэтому иди сюда скорее и не страшись».

И тут я пробудилась, в первый раз чувствуя себя счастливой с тех пор, как Ру вынес тело царя Хеперра с поля битвы.

— Странный сон. Очень странный сон, царица. Но разве можно вверяться видениям ночи? — воскликнула Кемма. В растерянности, не зная, как отвлечь царицу, она продолжала: — Поднимись, госпожа моя, если то угодно тебе, позволь облачить тебя в одеянья, что припасены тут. Мы позовем господина Тау, я убеждена, что он знатный господин, а не простой корабельный кормчий, мы осмотрим место, куда попали и которое могло оказаться куда хуже: тут нас ожидали и тонкие явства, и удобные покои, и друзья, и глубокие подземелья, где можно укрыться, если нападут враги.

— Ах, Кемма, я поднимусь, но в последний раз: я хотела бы взглянуть в лицо этому Рои, пророку, благодаря которому мы оказались здесь; я передам под его покровительство свою дочь, прежде чем отправлюсь туда, куда ему идти еще не пришел срок.

— Значит, ты, царица, уйдешь действительно далеко, если правда все то, что я слышала о Рои, — отозвалась Кемма.

Некоторое время спустя, когда женщины сидели за утренней трапезой, вошел Тау и пригласил их следовать за ним к его наставнику, прорицателю Рои.

Женщины повиновались. Рима двинулась к двери, опираясь на руку Тау, Кемма несла девочку, замыкал процессию Ру. Вскоре послышалось тихое пение; войдя в большой зал, куда свет проникал через маленькие окна, располагавшиеся под самым потолком, они увидели людей в белых одеяниях: мужчины стояли справа, женщины — слева. В глубине зала помещался алтарь, позади него — часовня из алебастра с большой статуей бога мертвых Осириса в погребальных пеленах. Пред алтарем на троне из черного камня сидел старец, облаченный в светлые одеяния жреца; необычной формы амулеты поблескивали на нем золотом и драгоценными каменьями.

Ру воззрился на старца в крайнем удивлении: длинная белая борода, тонкие, как у мумии, руки, нос с горбинкой, живые, казалось, всепроникающие глаза горели огнем. Хотя Кемме уже много лет не доводилось видеть Рои, она сразу признала в нем потомка царей, своего двоюродного деда; под именем пророка Рои он был известен всему Египту своей святостью, тайным могуществом и волшебной силой. Кемма вспомнила, как образ прорицателя явился ей в полуразрушенной фиванской часовне, когда она пыталась понять, кто же такой Тау: правда ли, что он посланец друзей или враг, который пытается заманить ее в ловушку.

Беглецы приблизились; присутствовавшие в зале молча наблюдали за ними. Внезапно Рои поднял голову и, устремив на них пристальный взгляд, громко обратился к Тау:

— Кто те, кого ты ввел в собранье тайной Общины Зари, куда вход без должного разрешения карается смертью? Ответствуй же, сын мой по духу.

Тау отвечал после троекратного поклона:

— О источник мудрости, благороднейший из царей, глас небес, выслушай меня! В прошлое полнолуние ты повелел мне:

«Жрец Общины нашей, ты обратишься в торговца. Отправься в Фивы и, прибыв туда, проникни в дворцовый сад и спрячься за пальмой, что растет у забытой часовни. Там ты найдешь царскую няньку Кемму, в жилах коей течет и моя кровь. Покажи ей этот обломок талисмана и, если она покажет тебе второй, откройся ей, объявив, что послан мною. Если же она усомнится, вознеси молитвы и призови меня, я услышу твой зов и приду на помощь. Когда же она доверится тебе, исполни порученное, как сочтешь нужным».

Я внял твоему повелению. Перед тобой Рима, дочь Дитаны, царя вавилонского, вдова фараона Верхнего Египта Хеперра, а также и Кемма, воспитательница царской дочери Нефрет, царевны Египта.

— Вижу, сын мой, но кто же четвертый, вот этот сильный негр, о ком я ничего не говорил?

— Отец, без его помощи, поистине ниспосланной богами, никто из нас не стоял бы здесь сегодня: это он не впустил предателей в дверь, секирой своей убив всех восьмерых.

— Не совсем верно, сын мой, или мой дух ввел меня в заблуждение: ведь одного сразила госпожа Кемма.

Ру, слушавший обоих со все большим удивлением, не смог сдержаться:

— Истинная правда, о пророк, а может, и бог! — воскликнул он. — Это она убила негодяя, что проскользнул мимо меня. И то был сильнейший удар, который когда-либо наносила женская рука. О пророк, твои глаза и впрямь очень зорки, если ты видел все это.

Слабая улыбка скользнула по лицу Рои.

— Подойди сюда, Ру, — так, кажется, тебя зовут, — промолвил он.

Великан повиновался и по собственной воле пал на колени перед ним.

— Слушай же меня, эфиоп Ру, — продолжал пророк. — Ты человек бесстрашный и верный. Ты сразил тех, кто убил господина твоего, царя Хеперра, и вынес тело его с поля битвы. Сейчас же дарованные тебе свыше сила и доблесть спасли наследницу трона Египта и царицу от заточения и гибели. Потому я принимаю тебя в нашу Общину, в которой никогда доселе не было негров. Тебя обучат простым ритуалам и некоторым молитвам. Но знай, Ру, стоит тебе выдать самую малую тайну или учинить зло кому-нибудь из своих собратьев, ты умрешь, и вот как. — И, наклонившись, Рои прошептал что-то эфиопу.

— Не надо, молю тебя, прорицатель! — воскликнул в ужасе Ру, поднимаясь с колен. — Ни о чем подобном не слышал я ни в Эфиопии, ни в Египте, ни на войне, ни в дни мира. Но твои угрозы излишни: я в жизни никого не предал, уж тем более не предам тех, чей хлеб ем и кого люблю. — И Ру обратил взор на царицу и младенца.

— Слушай же! — продолжал пророк. — Отныне ты — телохранитель и страж наследницы престола Египта. Куда бы она ни двинулась, следуй за нею. Если она почивает, твое ложе — у ее двери. Если ей придется воевать, будь рядом, прикрывая ее, словно щитом, своей жизнью. Когда бы она ни отправилась в путь, — днем ли, ночью ли, — ты пойдешь рядом, а если она умрет, умрешь и ты и проводишь ее в царство мертвых. Это будет наградой тебе, ибо те благословения и сила, коими наделена она, осенят и тебя, и ты станешь служить ей вечно. А теперь отойди назад.

— Лучшей участи мне и не надо, — прошептал Ру, повинуясь.

— Воспитательница, поднеси мне дитя, — молвил затем пророк.

Кемма вышла вперед, неся спящую девочку; по приказанью Рои она подняла ее, чтоб та была видна всем, и каждый, кто находился в зале, преклонил колена и поклонился ей.

— Братья и сестры Общины Зари, вглядитесь в облик сего младенца: пред вами наследница престола, будущая царица Египта! — воскликнул Рои, и снова все преклонили колена и поклонились. Затем жрец, наклонившись к ребенку, тихо произнес несколько слов и благословил Нефрет, ритуальными жестами призывая богов и духов вечно хранить ее. Свершив этот обряд и поцеловав царевну, Рои передал ее Кемме и сказал:

— Будь благословенна и ты, верная женщина. Пусть и на тебя сойдет благословение; позже тебя посвятят в наши тайны и введут в Общину. Иди с миром.

Все это время царица Рима сидела на поставленном для нее кресле, устремив на Рои невидящий взор и слушая его так, словно речи не имели к ней никакого отношения. Когда же Рои кончил, она подняла голову и произнесла:

— Привет и благословение рабу. Привет и благословение воспитательнице. Приветствие малютке и преклонение перед ней, в коей течет царская кровь Египта и Вавилона. Каково же будет приветствие царице и матери, о прорицатель, по велению коего мы попали сюда, в это мрачное место, обиталище заговорщиков, чьи намерения неизвестны?

Рои поднялся со своего трона, стоявшего пред алтарем и, приблизившись к убитой горем царице, взял ее руку и поцеловал.

— Для Вашего Величества я не нахожу приветствия, — произнес старец, склонив свою убеленную сединами голову, — ибо я вижу ваше приобщение у тому, кто сильнее меня. — И Рои поклонился в сторону величавого изваяния Осириса, глядевшего на них из-за алтаря.

— Я знаю, — отвечала царица со слабой улыбкой.

— Но мне доложили, что прошлой ночью Вашему Величеству было видение. Так ли это? — продолжил Рои.

— Да, прорицатель, хотя мне непонятно, кто мог донести тебе об этом?

— Не все ли равно, как я узнал? Куда важнее то, что мне надлежит поведать Вашему Величеству: сон ваш — не греза, взлелеенная человеческими надеждами и ожиданиями, но истина. О царица, сей мир и его страдания — лишь тень и жалкое зрелище; над ними, подобно пирамидам, высящимся над песками и пальмами, — над всем земным возносится вечная истина по имени Любовь. Пески сметает ветер, пальмы порой бури вырывают с корнем, либо, принеся плоды, они стареют и гибнут, одни лишь пирамиды вечны.

— Я поняла и благодарна тебе, прорицатель. А теперь выведи меня отсюда, я очень утомлена.

На третью ночь после этой беседы Рима, чувствуя, что терзавшая ее лихорадка сделала свое дело и пришло время прощаться с земным миром, послала за прорицателем. Рои пришел немедля, и Рима обратилась к нему с такими словами:

— Не знаю, кто ты, не знаю, что это за Община Зари, о которой ты говоришь, и какие у нее цели; не знаю, зачем повелел ты доставить сюда наследницу престола Египта, не ведомо мне, каким богам ты служишь, ибо мне еще немногое открылось в вашей вере, хотя это истинная правда — две египетские богини явились мне в видении в ночь рождения моего дитя. Но вот что добавлю: сердце говорит, что ты человек праведный, и сама судьба предназначила тебе быть прорицателем, чтоб исполнять ее волю; думаю, что и ты, и люди вокруг тебя, — вы затеваете что-то во благо царевне, которой, если есть справедливость на земле, суждено в будущем стать царицей Египта. Полагаюсь на волю Небес; сама же я, совершив все, что могла, умираю несчастная и бессильная. Случится то, что должно, и слова здесь излишни. Но от тебя я требую клятву, Рои, и от Тау, а также от всех братьев и сестер, что подвластны тебе. Вы набальзамируете мое тело так, как это умеют делать в Египте, а когда представится на то случай, отправьте его Дитане, царю Вавилона, моему отцу, или тому, кто сменил его: на груди моей должен лежать свиток, куда я записала мою предсмертную волю; и если то будет возможно, пусть моя дочь, наследная царевна престола Египта, сопроводит мои останки к родительскому дому. Я жду клятвы и в том, что царю Вавилона передадут: я заклинаю во имя наших богов и нашей общей кровью отмстить за беды, что претерпела в Египте, за смерть моего возлюбленного господина, супруга моего, царя Хеперра. Я взываю к отцу своему, чтобы он, — под страхом мести моего духа, — обрушился со всем своим войском на Египет, дабы истребить псов гиксосов, а дочь мою, царевну Нефрет, посадить на трон Египта; изменников же схватить и покарать. Вот клятва, что я требую от тебя.

— Царица, — возражал ей Рои, — клятва эта мне не по душе; исполнение ее приведет к войне, а мы, сыновья и дочери Общины Зари, — ибо Гармахис, который в образе Сфинкса сторожит наши врата, есть бог Зари, — мы жаждем мира, а не войны. Прощение, а не месть — вот закон, которому мы следуем. Правда, мы желаем, если удастся, свергнуть царей-гиксосов и восстановить Египет в тех пределах, что существовали при законных его правителях, чьей наследницей явилась к нам царевна Нефрет. А если откажут нам боги в большем, объединить Север и Юг, дабы Египет усилил свою мощь и величие и залечил раны.

— Объединения ищут и гиксосы, — тихо отозвалась Рима.

— Да, но они желают впрячь Египет в ярмо; мы же хотим сбросить это ярмо не мечом. Гиксосов множество, но народа Египта еще больше, и если оба народа сольются, добрая египетская пшеница заглушит сорняк гиксосов. Кое-что сделано, уже цари-гиксосы поклоняются египетским богам, чьи алтари они некогда разрушили, они перенимают уже законы и обычаи Египта.

— Может быть и так, пророк, и в конце концов все придет к тому, чего ты желаешь. Но в моих жилах течет иная кровь, чем у вас, кротких египтян. Тяжкие страдания выпали на мою долю: супруга моего убили; те, кому я верила, хотели продать меня и дочь мою в рабство. Вот почему я ищу возмездия, хоть и не придется самой мне увидеть, как свершится оно. Не мягкими речами и не дальними расчетами хочу я восстановить справедливость, а копьями и стрелами. Тело мое немощно и конец близок, но душа моя в огне. Я знаю, что все ваши надежды, так же как и мои собственные, связаны с моей дочерью, и дух мой говорит мне, как лучше всего их осуществить. Принесете ли вы клятву? Отвечайте и не медлите. Если нет, я, возможно, найду другого защитника. Что, если я возьму малютку с собой, пророк, чтобы искать защиты у небесного судьи? Кажется, я могу еще это сделать.

На этот раз Рои вник в мысли Римы и понял, что она в отчаянии.

— Я должен испросить совета у того, кому служу, — отвечал он. — Быть может, он ниспошлет мне прозренье.

— А если и я и она умрем прежде, чем ты испросишь совет, пророк? Ты полагаешь, что сможешь завладеть моим дитя, но ты не знаешь что в последней воле матери заключается огромная сила. Ведь у нас, вавилонян, тоже есть тайны: в свой смертный час мы можем взять с собою тех, кто рожден нами.

— Не страшись, царица, у меня тоже есть тайны; Осирис не сейчас еще призовет тебя.

— Верю, прорицатель, в таких делах ты не стал бы лгать. Испроси совета у своего бога и скорей возвращайся.

Незадолго до рассвета Рои вернулся вместе с Тау в опочивальню, где витала смерть; с ними была и первая жрица Общины Зари. Рима, полулежа на подушках, ожидала его.

— Ты сказал правду, прорицатель, — промолвила она, — я чувствую себя крепче, нежели вчера. Но поспеши, ибо сила моя подобно вспышке угасающего светильника. Говори и будь краток.

— Царица, — обратился к ней прорицатель, — я получил совет от властелина, коему служу, кто направляет мои шаги здесь, на земле. Он милостиво соблаговолил отозваться на мои молитвы.

— Каков же ответ, прорицатель? — спросила Рима с нетерпением.

— Вот он, царица: от имени Общины Зари, где я властвую, в присутствии моих приближенных, — тут Рои указал на Тау и жрицу, — я приношу клятву, которую ты пожелала, ибо так мы лучше всего достигнем цели. Клянусь во имя Духа, что превыше всех богов, твоего и моего Ка, во имя младенца, кого уже теперь мы почитаем здесь царицей, — я клянусь, что при первой возможности, — которой, надеюсь, не придется долго ждать, — тело твое будет доставлено в Вавилон, а послание твое — его царю, и возможно, он услышит его из уст твоей дочери. Твоя воля и полученное мною предсказание внесены в эту грамоту, которую сейчас прочтут тебе; скрепленная тобою, она будет послана царю Вавилона, равно как и запись клятвы, опечатанная мною и Тау, преемником моим.

— Читай, — сказала царица. — Нет, пусть прочтет Кемма, которая тоже обучена чтению.

Кемма начала читать с помощью Тау.

— Все это верно, — промолвила Рима. — Но добавьте еще вот что: если отец мой, царственный Дитана, или тот, кто взойдет на трон за ним, откажутся исполнить последнее моленье мое, я призову проклятья всех богов Вавилона на его народ; я, Рима, стану преследовать его всю его жизнь и призову к ответу, когда мы встретимся в царстве мертвых.

— Пусть так, — отозвался Рои, — хотя слова твои не добры. Все же, Тау, запиши их: умирающим должно повиноваться.

Тау присел на пол и начал писать, держа свиток на колене. Потом принесли воск, смешанный с глиной. Рима сбросила с похудевшего пальца кольцо с вырезанной на нем фигурой вавилонского бога и прижала его к воску, а Кемма как свидетельница запечатала свиток скарабеем, висевшим у нее на груди.

— Положите это послание вместе с кольцом среди пелен, когда будете обертывать мое тело, чтобы царь вавилонский нашел его в моей мумии, и второе такое же спрячьте в надежное место, — сказала Рима.

— Так и будет сделано, — согласился Рои.

Он ждал. Но вот, точно сияющие стрелы, ударили в окно первые лучи восходящего солнца, а с ними вдруг сила влилась в Риму — она взяла на руки дочь и подняла вверх, в золотистое солнечное сияние.

— Царевна Зари! — вскричала она. — Пусть же заря осияет и коронует тебя! И да будут исполнены величия дни твоего царствования, о Владычица Зари, и прославишься ты в веках, а наступит ночь, и снова припадешь ты к груди моей.

Глава VI. НЕФРЕТ ПОКОРЯЕТ ПИРАМИДЫ

Удивительно, поистине удивительно открывалась Книга жизни юной Нефрет, наследницы древней династии фараонов Египта. Оглядываясь потом на свои детские годы, Нефрет вспоминала только высокие колонны в огромных залах, взирающие на нее каменные изваяния и причудливые фигуры на стенах, высеченные или нарисованные, которые, казалось, обречены вечно следовать друг за другом из тьмы в тьму. Далее возникало видение мужчин и женщин в белых одеяниях, время от времени они собирались в этих залах и пели печальные мелодичные песни; отзвуки этих песен потом еще долгие годы слышались ей во сне. Появлялась в этих воспоминаниях и высокая, статная госпожа Кемма, ее воспитательница, которую она очень любила, хотя и побаивалась немного, и великан-эфиоп, по имени Ру, с большим бронзовым топором в руке, который, похоже, не отходил от нее ни днем, ни ночью и которого она тоже очень любила, но ничуть не боялась.

И еще одно видение вставало перед глазами — и первые два почтительно отступали перед ним: седобородый старец с черными, проницательными глазами, Пророк — так все вокруг его называли и поклонялись ему, точно божеству. Она вспоминала, как иной раз вдруг просыпалась ночью и видела его, склонившегося над ее кроваткой, с лампадой в руке, или как в дневное время, повстречав ее в темных проходах храма, он благословлял ее. Маленькой девочке казалось, что он — привидение и надо скрыться поскорее от него, хотя и доброе привидение, потому что иной раз он давал ей вкусные сладкие фрукты и даже цветы, которые нес в корзине служитель.

Миновало младенчество, наступила пора детства. Все те же залы были вокруг, все те же люди заполняли их, но теперь иногда вместе с ее воспитательницей Кеммой, в сопровождении великана Ру и других служителей, ей позволялось побродить около пирамид, чаще всего ночью, когда в небе светила полная луна. Так, в лунном свете, она впервые увидела наводящего ужас льва-сфинкса, возвышающегося над пустыней. Поначалу она испугалась каменного зверя с человечьим лицом, разрисованным в красный цвет, в царском головном уборе и с бородой. Но позднее, привыкнув к этому зрелищу, она даже полюбила величественное изваяние, ей казалось, что в улыбке Сфинкса светится дружелюбие, а огромные спокойные глаза так внимательно смотрят в небо, словно разгадывают какие-то тайны. Иной раз она отсылала Кемму и Ру на некоторое расстояние, а сама садилась на песок и поверяла Сфинксу свои детские заботы, советовалась с ним, задавала ему вопросы, на которые сама же и отвечала, потому что с громадных каменных уст не слетало ни единого слова.

Позади Сфинкса высились величественные пирамиды — три главных, которые вонзались своими вершинами в самое небо, с храмами у подножия — в них когда-то поклонялись мертвым царям — и другие пирамиды, поменьше, как представлялось Нефрет, пирамиды царских детей. Она восхищалась пирамидами, считая, что их сотворили боги, но потом ее наставник Тау сказал, что их построили люди, чтобы хоронить в них царей.

— Должно быть, то были великие цари, если у них такие могилы. Как бы мне хотелось поглядеть на них! — сказала Нефрет.

— Когда-нибудь ты, быть может, и увидишь их, — ответил ей Тау, который был очень мудр и многому обучал ее.

Кроме Нефрет жили здесь и другие дети, рожденные в семьях членов Общины. Все они посещали школу, с ними вместе училась и Нефрет; рели уроки в этой школе посвященные. Вообще-то, за малым исключением, все члены Братства равно владели знаниями, хотя слуги Общины и те, кто возделывали поля неподалеку от Сфинкса и жили в поселениях вдоль границ больших некрополей, казалось бы, ничем не отличались от самых обыкновенных землепашцев. По их виду никто бы и не догадался, что они принимают участие в таинствах, про которые они дали торжественную клятву ничего не рассказывать и оставались верны этой клятве даже под угрозой смерти и пыток.

Скоро Нефрет стала лучшей ученицей в школе, и не потому, что она была выше других по рождению, а по той причине, что была куда сообразительнее, ее восприимчивый ум впитывал знания, как сухое руно впитывает росу. При всем том, случись кому-то посетить школу и понаблюдать, как дети слушают учителя или, сидя на табуретках, копируют египетские письмена, переписывая их на глиняные черепки или клочки папируса, отличить ее от других девочек было трудно, может, лишь бросалось в глаза то, что Нефрет всегда сидела впереди и было что-то особенное в ее лице. На ней было такое же простое белое одеяние, что и на ее сверстницах, такие же простые сандалии, защищавшие ноги от камней и скорпионов, в такой же пучок были стянуты ее волосы. Ибо так было установлено в Общине: ни одеждой, ни украшениями она не должна была выделяться среди других детей.

Обучение Нефрет не ограничивалось школьными уроками, в послеполуденные часы и в дни отдыха она постигала более глубокую науку. В небольшой комнате, которая когда-то служила спальней жрецу храма, Тау, в присутствии Кеммы, учил ее тому, чему не учили других детей, и посвящал в таинства их веры.

Так, он научил ее вавилонскому языку и письму, рассказал о движении звезд и планет, открыл таинства религии, объяснив, что все боги священнослужители — лишь символы незримой Силы, символы Духа, который правит всем и присутствует всюду, даже в ее собственном сердце. Он открыл ей, что плоть — это земная оболочка души и что между плотью и душой идет вечная борьба, что на земле она живет, дабы исполнить то предназначение, что определил ей всемогущий Дух, который создал ее; к нему когда-то в будущем, в назначенный день, она должна будет возвратиться, чтобы снова быть посланной в этот или другие миры, но предугадать его намерения не дано никому, даже мудрейшему из смертных. В те часы, когда Тау занимался с Нефрет, а она внимательно слушала его, случалось, в комнату заглядывал пророк Рои и тоже слушал, вставляя слово то тут, то там, а затем, подняв руку, благословлял Нефрет и уходил.

Так, хотя внешне Нефрет почти что ничем не отличалась от остальных детей и так же играла и веселилась, она все же была другой, и душа ее раскрывалась, точно цветок лотоса навстречу солнечным лучам.

Шли годы, и из ребенка Нефрет превратилась в высокую, ласковую и очень красивую девушку. Только в эту пору ее жизни Рои и Тау, в присутствии одной лишь Кеммы, открыли ей, кто она такая: наследная царевна Египта по крови и предначертанию Небес. Они поведали ей, кто были ее отец и мать, а также рассказали о поколениях фараонов, что правили Египтом до них, и про разделение египетских земель.

Услышав все это, Нефрет задрожала, и из глаз ее полились слезы.

— Увы, зачем так должно было случиться! — воскликнула она. — Теперь я уже не могу быть счастливой. Скажи мне, святой отец, кого люди называют вместилищем духов и кто, как они говорят, может общаться с ними во сне, — скажи, как может несчастная девушка исправить столько бед и установить мир там, где безумствуют жестокость и кровопролитие?

— Царевна, — сказал Рои, впервые обращаясь к ней как к царского рода особе. — Это не ведомо мне и никому другому. Все же нам дано знать, что каким-то неведомым образом ты совершишь все это. То же было явлено в видении и твоей матери, царице Риме, при твоем рождении, ибо в этом видении та ипостась Вселенского Духа, которую мы в Египте знаем как Мать Исиду, явилась к ней и в числе прочих даров нарекла тебя, царское дитя, высоким именем Объединительницы Земель.

Тут Кемма подумала про себя, что вместе с Исидой явилась и другая богиня и дала малютке другие дары, и хотя вслух Кемма ничего не сказала, Рои, казалось, прочел ее мысли, потому продолжал так:

— Про тот сон и чудеса, которые свершились при твоем рождении, расскажет воспитательница Кемма — таково веление свыше. Она же покажет тебе и запись всех этих событий, сделанную в то время и скрепленную печатью, и еще одну запись — клятву, которую я и члены нашей Общины дали твоей матери, царице Риме, пред ее смертным одром, в том, что в должное время ты совершишь путешествие. Но довольно об этом. Теперь, по велению свыше, я должен сообщить тебе, что в один из грядущих дней, о котором я объявлю особо, когда мне будет дана о нем весть, на пороге своей зрелости ты будешь коронована и станешь царицей Египта.

— Может ли это быть? — спросила Нефрет. — Царей и цариц коронуют в храмах, так мне рассказывали, в присутствии множества придворных, торжественно и шумно. Здесь же… — И Нефрет огляделась вокруг.

— Разве это не храм, Нефрет, и притом один из самых древних и священных в Египте? — спросил Рои. — Что же до остального, то слушай. С виду мы всего лишь скромное Братство, избравшее жилищем гробницы и пирамиды, к которым мало кто осмеливается приблизиться, ибо считают, что здесь обитают призраки и чужестранец, осквернивший их святость, лишится не только жизни, но погибнет и его душа. Но я должен открыть тебе, что наша Община Зари могущественнее царя гиксосов и всех, кто покорился и стал поддерживать его, о чем ты и узнаешь вскоре, когда примешь посвящение. Братья наши находятся повсюду, во всех землях — от нильских порогов до самого моря, да и за морем живут наши почитатели и ученики и, мы верим, на Небесах — тоже; и каждый из них в отдельности и все они вместе повинуются велениям, которые исходят из этих катакомб, и принимают их как глас божий.

— Если так, всемудрый пророк, почему же ты скрываешься среди этих гробниц, а не пребываешь открыто в Танисе?

— Потому, царевна, что видимая власть во всем ее великолепии и пышности может быть завоевана лишь в войне; мы же, чье царство есть царство духа, дали обет никогда не вести войн. Может быть, в конце концов нам суждено будет повести войну и тем все и завершится. Но не наше Братство поднимет боевые знамена, мы, если только не будем вынуждены защищаться, не пошлем людей на смерть, ибо наша вера — мир и добро.

— Твои слова полнят мое сердце радостью, — сказала Нефрет, — но теперь позволь мне, о благочестивый пророк, уйти к себе, я так взволнована, что мне нужно отдохнуть.

Год или чуть более спустя после того дня, как Нефрет была открыта тайна ее рождения, но еще до того как состоялись торжества, о которых ей было возвещено, жизнь ее подверглась страшной опасности.

С недавних пор у Нефрет вошло в привычку бродить неподалеку от пирамид, меж гробниц, где покоились знатные люди и царевичи Египта. За тысячу лет, а может быть, и больше, до ее рождения ушли они из жизни земной, так давно это было, что теперь уже никто и не помнил имен тех, кто спал под этими надгробьями. Нефрет любила совершать эти прогулки в одиночестве, если не считать ее телохранителя Ру, ну а Кемма постарела за эти годы, и ей трудно было перешагивать через камни и брести по сыпучему песку.

К тому же Нефрет теперь полюбила одиночество, ей нужно было обдумать то, о чем поведал ей пророк Рои, привыкнуть к нежданному величию, что обрушилось на нее.

Да и сильное юное тело ее жаждало движения, ей наскучили тесные пределы храма и ближних его окрестностей. Нефрет любила высоту, ей хотелось подняться высоко-высоко и сверху озирать раскинувшиеся вокруг пространства. Когда же она попробовала взобраться на самую вершинуогромных монументов и даже на небольшие пирамиды, то обнаружила, что делает это с легкостью, ноги у нее не дрожали и голова не кружилась, и это стало ее любимым занятием.

О странной причуде Нефрет Ру и те, кто видел эти ее восхождения, доложили Кемме, а она, поняв, что юная царевна вовсе не склонна прислушиваться к ее увещеваниям, сообщила Рои и Тау. Тут впервые Нефрет рассердилась на свою воспитательницу и напомнила ей, что она уже не ребенок, которого надо водить за ручку.

Рои и Тау посовещались между собой, а затем, как было у них установлено, обратились за советом к Духу, который, как они объявили, направлял их во всех делах.

Кончилось все тем, что пророк Рои приказал своей внучатой племяннице Кемме не выговаривать больше царевне, а дозволить гулять, где ей заблагорассудится, и взбираться, куда она захочет, ибо Дух открыл Рои, что, может, кто и пострадает от этого, но только не Нефрет.

— Коль скоро царевне ничто не грозит, не надо ей препятствовать в таких малостях, племянница, — заключил Рои. — Ни один гиксос и никакой другой враг не осмелятся даже приблизиться к обиталищу призраков. К тому же ее сопровождает Ру, и беседует она не с каким-то мужчиной, а лишь со своей собственной душой.

— Всегда находится смельчак, которому неведом страх других, и неизвестно, кого Нефрет может повстречать, с кем она станет говорить, а когда мы узнаем, будет уже поздно, — возражала ему Кемма.

— Тебе сказано, племянница: не препятствуй, — повторил Рои.

Одержав победу, юная Нефрет, характер которой отличался упорством, продолжала свои прогулки по некрополю и достигла даже большего, чем ожидала.

Среди тех, кто служил Общине Зари, была семья бедуина, в которой из поколения в поколение мужчины владели искусством восхождения на пирамиды. Эти смельчаки, пользуясь трещинами в мраморных плитах пирамид, цеплялись за выступы и приникая к выемкам, что выдолбили за тысячелетия несущие песок ветры, искусно взбирались на самую вершину пирамиды. Так, начав с малых пирамид, они повторяли свои попытки до тех пор, пока не одолевали самые высокие, и лишь тогда им разрешалось жениться и обзавестись семьей. С главой этого рода Нефрет не раз беседовала, и, к ее удовольствию, время от времени он с сыновьями поднимался у нее на глазах на три самые большие пирамиды и они благополучно возвращались из своего головокружительного путешествия.

— Почему бы и мне не подняться, если вы можете? — в конце концов спросила она его. — Я легкая, и нога моя ступает твердо, голова не кружится от высоты, и руки у меня не короче ваших.

Хранитель пирамид — ибо таково было звание главы рода — с удивлением взглянул на нее и покачал головой.

— Это невозможно, — сказал он. — Никогда еще женщина не поднималась на эти каменные горы, если не считать Духа пирамид — только она может это делать.

— Кто это — Дух пирамид? — спросила Нефрет.

— Мы не знаем госпожа, — отвечал Хранитель. — Мы никогда ни о чем ее не спрашиваем, а если видим в полнолуние, как она скользит по пирамиде, то закрываем лицо покрывалом.

— Отчего же вы закрываете лица, Хранитель?

— Оттого, что если мы не сделаем этого, нами овладеет безумие. Так случилось с теми, кто взглянул ей в глаза.

— Но отчего же они стали безумными?

— Несказанная красота порождает безумие, и придет время, может, ты в этом удостоверишься, госпожа, — ответил он, а у Нефрет от этих слов краска прилила к щекам.

— Кто же она — этот Дух? — поспешно продолжала она свои расспросы. — И что она тут делает?

— Никто не знает этого наверняка, но существует предание, что в давние времена правила этой землей незамужняя царица, а замуж она не хотела выходить потому, что любила простолюдина. Случилось так, что на земли наши хлынули чужестранцы и захватили Египет, — он тогда разделился на части и от этого совсем потерял силу. Чужестранный царь, увидев, какая красавица царица Египта, и желая упрочить свою мощь и власть, решил во что бы то ни стало жениться на ней, пусть даже насильно. Но царица убежала от него и в отчаянии поднялась на самую высокую пирамиду. Он последовал за ней. Достигнув вершины, она бросилась оттуда вниз и разбилась, а царя, когда он увидел это, охватили страх и слабость, и он тоже упал на землю и умер. Обоих их похоронили в тайной усыпальнице в одной из этих пирамид — никто не знает, в какой точно, но мне кажется, во второй, потому что на ней чаще всего появляется Дух.

— Красивая легенда, — сказала Нефрет. — И это все?

— Не совсем, госпожа, потому что с ней связано пророчество. Вот слушай: когда другой царь станет подниматься по пирамиде вслед за другой царицей Египта и упадет, но не разобьется, он завоюет ее любовь, — и тогда Дух мести, который обуял когда-то древнюю царицу, отчего она бросилась вниз, успокоится и не будет больше губить мужчин.

— Я хочу увидеть этого Духа, — сказала Нефрет. — Я женщина, и она не сможет навести на меня безумие.

— Думаю, она не покажется тебе, госпожа. Хотя, быть может, она захочет завладеть твоей душой для каких-то своих целей, — задумчиво прибавил он.

— Моя душа принадлежит мне одной, и никто не сможет овладеть ею, — ответила Нефрет, рассердившись. — Но я и не верю, что есть такой Дух, а ты и прочие глупцы видели всего лишь лунный отсвет, скользящий среди гробниц. Не рассказывай мне больше пустых историй!

— Тут, в некрополе, живут два безумца, которые лучше, чем я, рассказали бы тебе, госпожа моя, об этой лунной тени. А может быть, оно и так, как ты говоришь, — сказал Хранитель, — и низко поклонился, как кланялись в древности на Востоке своим повелителям. — Может быть, ты права. Принимай это как хочешь. — Он хотел было удалиться.

— Погоди, — остановила его Нефрет. — Я хочу, чтобы ты научил меня подниматься на пирамиды, потому что ты самый искусный и изучил их лучше, чем твои сыновья. Начнем с третьей — она поменьше других, и начнем сейчас же. А потом, когда я немного освоюсь, поднимемся и на другие.

Хранитель в удивлении воззрился на нее, а затем сказал, что не может выполнить это ее желание.

— Разве ты не получил наказа благочестивого пророка Рои и Совета Общины во всем мне повиноваться? — спросила его Нефрет.

— Это так, госпожа, я получал такое приказание, хотя и не понимаю, почему я должен повиноваться тебе.

— Я и сама не совсем понимаю — почему, ведь ты можешь взбираться на пирамиды, а я не могу, и значит, ты превосходишь меня. Но приказание есть приказание, и ты знаешь, что случается с теми, кто не выполняет распоряжений Совета. Начнем же.

Хранитель уговаривал ее, умолял и чуть не плакал, но добился лишь того, что Нефрет сказала:

— Если ты боишься подняться на эту пирамиду, я поднимусь одна. Но ты знаешь — я могу упасть.

В конце концов огорченный Хранитель позвал своего сына, сильного, гибкого юношу, который, точно горный козел, легко взбегал на пирамиды, и велел ему принести длинную веревку, свитую из пальмовых волокон, и этой веревкой обвязал он тонкую талию Нефрет. Но теперь возникло новое препятствие: Ру, который до тех пор с удивлением слушал их разговор, спросил, что он делает и почему он обвязывает госпожу веревкой, точно какую-то рабыню.

Хранитель стал ему объяснять, а Нефрет согласно кивала.

— Но это невозможно, — сказал Ру. — Мой долг — повсюду сопровождать знатную госпожу.

— В таком случае, друг мой Ру, — сказала Нефрет, — поднимись вместе со мной на пирамиду.

— На пирамиду? — Ру обиженно насупился. — Взгляни на меня, прошу тебя, госпожа, и ответь: что я — кот или обезьяна, чтобы по гладкому камню взобраться с земли на небо? Да я не поднимусь и на длину этой веревки, как упаду вниз и сломаю шею. Лучше я одной рукой сражусь с десятком вражеских воинов, чем поддамся такому безумию.

— Что верно, то верно. Пожалуй, никогда не побывать тебе на пирамиде, друг мой Ру, — сказала Нефрет, окидывая взглядом исполина-эфиопа, который с годами ничуть не изменился. — А потому оставь пустые разговоры, и не будем зря тратить время. Если ты не можешь подняться на пирамиду, стой внизу, вдруг я поскользнусь и упаду, тогда лови меня.

— Ловить тебя, госпожа?! Если ты упадешь?! — У Ру даже дыхание перехватило.

Не сказав больше ин слова, Нефрет направилась к подножию третьей пирамиды, на которую Хранитель, также не говоря ни слова, начал уже подниматься по знакомому пути, укрепив на себе второй конец веревки, которой он обвязал Нефрет. Скинув сандалии и подобрав тунику до колен, как велел Хранитель, она начала подниматься вслед за ним, а чуть ниже Нефрет поднимался сын Хранителя, следивший за каждым ее движением.

— Слушайте мои слова, вы, отец и сын! — простонал Ру. — Если вы допустите, чтобы моя госпожа поскользнулась и упала, лучше вам не спускаться вниз, потому что я убью вас обоих. Оставайтесь тогда наверху до конца вашей жизни!

— Если она упадет, упадем и мы. Но боги свидетели — моей вины в том не будет, — отвечал Хранитель, прильнув к склону пирамиды.

Тут сразу же следует сказать, что Нефрет показала себя способной ученицей. Глаза у нее были зоркие, как у ястреба, смелостью она не уступала льву, а ловкостью — обезьяне.

Она поднималась все выше и выше, ухватываясь за те щели, за которые ухватывался ее проводник, и ставя ноги точно в те места, куда ставил он; так они поднялись до середины пирамиды.

— Достаточно на сегодня, — сказал Хранитель пирамид. — Ни один новичок из нашего рода не идет в первый раз дальше — это правило. Отдохнем здесь немного, а потом начнем спуск. Мой сын будет ставить тебе ноги, куда надо.

— Повинуюсь тебе, — отвечала Нефрет и так же, как ее проводник, обернулась назад — под ней простиралась пустота, только где-то далеко-далеко внизу стоял на песке казавшийся совсем маленьким Ру. И тут впервые она почувствовала головокружение.

— У меня кружится голова, — тихо сказала она.

— Обернись назад, к пирамиде, — сказал Хранитель размеренно-спокойным голосом, стараясь скрыть охвативший его страх.

Нефрет повиновалась, и сила и воля вновь вернулись к ней.

— Все в порядке, — сказала она.

— Тогда, госпожа, повернись еще раз, потому что, не сделав этого теперь, ты не сделаешь никогда.

Она снова повиновалась, и — о, радость! — она уже не испугалась высоты, душа ее победила страх. Спуск после этого прошел легко, потому что она могла бросить взгляд, куда ставить ногу, в какую расщелину или излом горячего блестящего мрамора, да и юноша, спускавшийся впереди нее, знал все эти расселины наизусть и говорил ей, куда ступать. Так они благополучно спустились на землю; Нефрет немного посидела, чтобы отдышаться; она с улыбкой смотрела на Ру: у того глаза вылезли из орбит — так он напугался, и он все отирал пот со лба краем своего одеяния.

— Может, довольно с тебя пирамид, госпожа? — спросил Хранитель, освобождая ее от веревки.

— Ну уж нет, — отвечала Нефрет, вскочив с песка и потирая саднящие руки. — Мне понравилось, и я не успокоюсь, пока не научусь подниматься на них одна, в свете луны, как, говорят, можешь делать ты.

— Исида! Мать Небес! — воскликнул Хранитель, простирая вверх руки. — Нет, ты не смертная дева, ты, наверное, богиня; может быть, ты и есть Дух пирамид, обретшая облик смертной?

— Ты угадал, — отвечала ему Нефрет. — И я так думаю: я — Дух пирамид. А потому не соблаговолишь ли ты встретить меня завтра здесь, в то же время? Надеюсь, завтра мы поднимемся на самую вершину малой пирамиды.

И пока растерявшийся Хранитель собирался с ответом, Нефрет надела сандалии и удалилась в сопровождении Ру, который от волнения утратил дар речи.

Так все началось, а затем Нефрет исполнила свой зарок. На время все ее помыслы, сила, воля сосредоточились на одном: покорении пирамид. Пусть это была скромная цель, на заре девичьей зрелости, но она поглотила Нефрет целиком. Ей сообщили, что по рождению она — царица Египта. Это не так уж глубоко взволновало ее; здесь, среди покинутых храмов и гробниц, царствование над Египтом казалось ей несбыточной мечтой, во всяком случае, если это и было предопределено ей судьбой, то в далеком будущем. Пирамиды же были здесь, перед ней, и пока что ей хотелось стать Владычицей пирамид, которые, как ей тоже было сказано, ее далекие предки воздвигли для своего погребения.

К тому же рассказ о царственной красавице, появляющейся на пирамиде в лунные ночи, возбудил в ней любопытство. Неужели это дух ее бродит по ночам? Молодые люди склонны быть доверчивыми, когда речь идет о любви, и Нефрет была просто зачарована этой печальной историей. Воображение рисовало ей, как молодая дева, которая так же, как и она, научилась подниматься на пирамиды и так же суждено ей было стать царицей, стремительно всходит на вершину самой высокой из них и бросается оттуда вниз, лишь бы избегнуть страшной участи и не стать женой человека, которого она ненавидит и который поверг в прах ее родную страну; и так она, побежденная, обрекает на смерть победителя. Особенно же волновал Нефрет конец легенды: настанет день, и другая прекрасная молодая царица, преследуемая другим влюбленным в нее чужестранцем, взбежит на вершину пирамиды, и там, на краю бездны, любовь победит вражду, и на страну, за власть над которой они сражались, снизойдет благословение.

Нефрет еще ничего не знала о любви, и все же природа берет свое, пробуждаясь даже в малом ребенке. Нефрет догадывалась, о чем повествует эта красивая сказка, и душа ее просыпалась навстречу будущему. Но пока что ею владело лишь одно желание — достичь того, что считалось невозможным для женщины: покорить пирамиды; в ту пору она не отдавала себе отчета в том, что для нее это было еще и символом: взойдет она на вершину пирамиды, и тогда ей, сильной духом и телом, не страшны еще более трудные дела и куда более страшные опасности, которые, быть может, ожидают ее в будущем.

В тот же год Нефрет овладело желание молиться, потребность проникнуть в тайну общения с тем, кто поставлен над родом людским, с тем, кого жители земные зовут Богом, и не Рои с Тау внушили ей это желание — то было веление души. Более всего на свете жаждала теперь Нефрет общения с Богом; странная мечта овладела ею — быть может, иные сочли бы это за безумие, но такие мечтания довольно часто овладевают юношами и девушками на пороге зрелости — или зрелыми людьми на пороге старости, в те сумеречные годы, что предшествуют приходу смертной тьмы. Точно мираж являлся ей, точно видение Истины — ей все время чудилось, что Высший Дух, который витает над ней и над всем миром, лучше услышит ее молитвы и станет внимать ей, если она в полном одиночестве обратит к нему свои молитвы с вершин пирамид. Быть может, то была причуда, но вело к ней чистое и достойное побуждение. И в конце концов Нефрет осуществила свою мечту: спустя год она могла подниматься на все пирамиды в полном одиночестве.

Хранитель пирамид и его сыновья, чье искусство и ловкость передавались из поколения в поколение, дабы они побеждали в состязаниях и получали награды, лишь удивлялись этому и чувствовали себя несколько уязвленными: эта девушка не только сровнялась с ними, но, пожалуй, даже превзошла их в столь трудном искусстве.

В самом начале обучения Совет Общины, встревоженный сообщениями Ру и Кеммы о странном капризе, который овладел их подопечной, чью драгоценную жизнь они были обязаны денно и нощно охранять, призвал Хранителя и его сыновей и спросил, велика ли опасность. Для тех, кому дан этот дар, — никакой, отвечали они, и подтверждением тому шесть поколений их рода: ни один человек в их роду не умер от падения с пирамиды. Иное дело с теми, кто не принадлежал их роду, продолжал Хранитель, для всех других, кто хотел проникнуть в секрет их искусства, это окончилось печально. Ответ Хранителя испугал Совет. Однако Рои открыл ему, что Нефрет не дано препятствовать в ее увлечении, сама же она упорно совершенствовалась в этом искусстве, и никакой беды с ней не случалось. Наконец настало время, когда Нефрет, при свете ли дня или при свете луны, могла взойти на вершину любой из пирамид так же быстро, как сам Хранитель и его сыновья.

Тогда Хранитель и его сыновья преклонились перед Нефрет и обратились к ней с просьбой стать их предводителем, ибо она превзошла их всех. Однако Нефрет лишь засмеялась в ответ и сказала, что это вовсе ничего не значит и она не станет их предводителем, а прикажет, чтобы им дали награды, которые она сама назначит. После этого ей была предоставлена полная свобода, теперь она могла одна, без сопровождения Хранителя и его сыновей, подниматься, когда она захочет, на любую из пирамид.

Но вот тогда-то и случилось тревожное происшествие.

Глава VII. ЗАМЫСЕЛ ВЕЗИРА

Как уже было сказано, Нефрет, когда ей овладевало желание помолиться, поднималась на одну из пирамид на восходе или перед закатом солнца и, стоя в полнейшем одиночестве на маленькой площадке на самом верху, обращалась к богам. Иной раз она не молилась, а лишь, блуждая взором по раскинувшимся вокруг пространствам, раздумывала над уготованной ей судьбой или предавалась девичьим мечтаниям.

Об этой ее привычке стало известно не только членам Общины и ее служителям, но и жителям окрестных земель и странникам, путешествовавшим неподалеку от границ Святой Земли — так называли местность, где расположилась Община Зари и чьи границы не осмеливался переступить ни один чужестранец. Да и как было не пойти молве: стройная фигура Нефрет словно парила между небом и землей, ясно вырисовываясь на голубом небосклоне ранним утром и на закате; при разливах ее было видно даже с самого Нила. Люди говорили, что это сам Дух пирамид предвещает Египту тревожные времена, ибо никто не верил, что земная женщина может решиться подняться так высоко на пирамиду, что ей хватит силы и ловкости, точно ящерице, скользить вверх по гладкому мрамору.

Скоро весть об этом чудесном явлении дошла до Таниса.

Как-то под вечер Нефрет поднялась на вершину второй пирамиды и начала было уже спускаться своим обычным путем, однако, заметив, что смеркается, выбрала более короткий спуск — не по южной стороне, где ее ожидал Ру, а повернула на западный склон, который все еще освещался солнцем. Легко спрыгнув на песок, она поискала взглядом Ру, но вместо него увидела четверых приближающихся к ней мужчин, на которых она поначалу не обратила внимания, в сумерках приняв их за Хранителя пирамид и его сыновей; она подумала, что они хотят расспросить ее о новом спуске, который она отыскала на западном склоне пирамиды. Потому она спокойно стояла, а они подходили все ближе, затем приостановились, словно чего-то опасаясь, и тут чей-то голос выкрикнул:

— Женщина то иди дух — хватайте ее! Только бы она не убежала от нас! Помните о большой награде — хватайте ее!

Ободренные таким образом, неизвестные бросились к ней. Осознав опасность, Нефрет резко повернулась и начала снова взбираться на пирамиду, она уже поднялась на несколько локтей, но тут один из чужестранцев ухватил ее за лодыжку и стянул вниз.

— Ру! — тревожно крикнула Нефрет. — Ко мне, на помощь, Ру! Я в ловушке, Ру!

Случилось так, что Ру находился почти тут же, за углом пирамиды. Потеряв из виду Нефрет и забеспокоившись, он направился к западному склону пирамиды, который был лучше освещен, поглядеть, не там ли Нефрет. Он услышал ее крик о помощи и бросился вперед; повернув за угол, он увидел Нефрет, лежащую на песке: вокруг нее теснилось четверо мужчин — трое обматывали ее веревками, а четвертый повязывал на лицо полотняный лоскут.

Ру яростно взревел и, подняв топор, прыгнул на них. Тот, который обвязывал Нефрет лицо, первым заметил гигантскую черную фигуру, которую он, конечно же, принял за страшного духа-хранителя здешних мест; он отпрыгнул в сторону и кинулся бежать. Но сверкнул топор, и, разрубленный надвое, он свалился замертво. Затем второй разбойник, который сначала подумал, что это ревет лев, тоже увидел Ру и на миг застыл от изумления. Но Ру, бросив топор, схватил за горло сразу двоих и, с силой стукнув их головами, отбросил злодеев в разные стороны, оба упали на песок и больше не шевельнулись. Четвертый же успел выхватить нож — то ли чтобы защититься от Ру, то ли чтобы заколоть им Нефрет; однако когда он увидел, что сталось с другими, смелость оставила его, и, завизжав от страха, он выронил из руки нож и пустился наутек. Ру подхватил нож с песка и швырнул его вслед беглецу. Страдальческий вскрик боли подтвердил, что Ру достиг цели, хотя в сгустившейся темноте он уже не мог разглядеть самого беглеца. Ру хотел было броситься за ним в погоню, но Нефрет, приподнявшись с песка, крикнула ему:

— Не уходи! Останься здесь, может быть, их тут много!

— Ты права, — сказал Ру, — а этот пес свое получил.

Не говоря больше ни слова, он схватил Нефрет, прижал ее, словно малое дитя, к своей груди, придерживая левой рукой, правой подобрал топор и без промедления, даже не взглянув лишний раз на поверженных врагов, побежал вдоль западного подножия пирамиды; он не сбавил шага до тех пор, покуда они не оказались среди надгробий, где уже их никто не мог увидеть.

— Вот и пришел конец твоим забавам, госпожа, — решительно сказал Ру; он весь дрожал, но, конечно же, не от страха — он думал о том, какой опасности только что избегла царевна.

— Если б не ты, все могло бы кончиться плохо, — отозвалась Нефрет. — Это для меня хороший урок, теперь я буду знать, чего мне опасаться. Опусти меня на землю, мой дорогой Ру, я уже успокоилась.

Страх и тревога охватили Кемму и общинный Совет, когда эта история была им поведана; встревожился даже мудрый Тау. Один только пророк Рои оставался спокойным.

— Никто не причинит Нефрет зла, — сказал он. — Я знаю это от тех, кто не может лгать, — вот почему я позволил ей следовать ее причуде — научиться всходить на пирамиды, ибо не следует держать ее взаперти и препятствовать ее желаниям; Нефрет должна уметь смотреть в лицо опасности и преодолевать любые препятствия. Нам же отныне надо неусыпно охранять царевну, ибо опасности еще только начинаются.

Затем Рои послал людей, чтобы они принесли трупы тех, с кем расправился Ру, по возможности отыскали раненого и захватили его живым. Этого они, однако же, сделать не смогли, потому что когда рассвело, от чужестранного злодея остались лишь кровавые пятна на песке, которые вскоре потерялись, а это значило, что раненый, превозмогая боль, стал пробираться дальше по камням, чтобы не оставлять за собой следов.

Мертвые же кое-что поведали о себе: двое были из племени гиксосов и, судя по одежде, служили при дворе царя Апепи. Третий, как видно, был у них проводником, однако, какому народу он принадлежал, определить было невозможно, ибо это на его голову обрушился топор Ру.

Тела презренных похитителей были брошены шакалам и стервятникам, дабы в них больше не могли вернуться их Ка, а души их со всеми полагающимися обрядами, в присутствии членов Общины Рои проклял, дабы из века в век не находили они упокоения. Ведь они не только нарушили соглашение, которое соблюдали многие поколения, и ступили на Священную землю Общины Зари, но и пытались похитить, а возможно, и умертвить деву, чье имя еще не было никому ведомо за пределами этой земли.

Тем история и закончилась, только теперь ни на восходе, ни на закате солнца никто не видел Нефрет на вершине пирамиды.

Немного погодя выбившийся из сил, изможденный гиксос с перевязанной спиной, то и дело харкавший кровью, как бывает, когда ранено легкое, добрался до царского дворца в Танисе; здесь его признали и отвели к большому военачальнику, который выслушал его с гневным выражением на лице, приказав записать его рассказ слово в слово. Когда писец закончил запись, начальник выбранил пришедшего за то, что тот не справился с порученным ему делом.

— Разве это моя вина? — спросил пришедший. — Разве это правильно — посылать тех, кто рожден женщиной, чтобы захватить в плен дух или колдунью? Ибо ни одна дева, если в ней течет теплая кровь, не может бегать вверх и вниз по пирамиде, выложенной гладкими блестящими плитами, так, словно это муха летает вверх-вниз по стене, а мы это видели своими глазами. Разве это справедливо — ожидать от простых людей, что они одолеют черного дьявола из преисподней, страшного великана, какого и не видел никто из живущих на этом свете, чудище, которое рычит, точно лев, а руки его крушат человеческие черепа, точно это плоды граната? Разве справедливо — приказывать простым смертным людям ступить на Священную землю, где поселились боги, волшебники и призраки умерших? Зачем только я, глупец, слушал тебя и польстился на твои щедрые посулы; глупцами были и мои товарищи, и, верно, так сейчас себя и называют в преисподней, ибо есть ли хоть один человек в Египте, кто бы не знал, что вторгнуться в Священную землю Общины Зари — значит навлечь на себя проклятие и смерть! А теперь дай мне вознаграждение, чтобы я мог поделить деньги между моими детьми.

— Вознаграждение! — зловеще прошептал начальник. — Не будь ты ранен, не миновать бы тебе порки. Убирайся отсюда, собака!

— Куда же мне, преданному проклятью, идти? — спросил несчастный.

— Туда, куда уходят все, кто проиграл, — в преисподнюю, — отвечал начальник и подал знак слугам.

И они вышвырнули его, в ад или куда-то еще он отправился в очень скором времени. Ибо его же собственный нож, который Ру подхватил и метнул в него, был отравлен, а удар пришелся ниже плеча, и нож пронзил легкое.

Военачальник прошел в покои царя Апепи, где находились также его советники и молодой царевич Хиан, единственный наследник престола. Большой, грузный, с горбатым, как у всех гиксосов, носом и злыми черными глазками, царь гиксосов отличался бешеным нравом и был очень жесток и мстителен, как и все его соплеменники, и в то же время беспокоен и труслив.

Не таким был сын его Хиан, рожденный египтянкой, в чьих жилах текла царская кровь. Апепи взял египтянку в жены, преследуя свои государственные соображения, он по-своему любил ее и, когда она умерла, дав жизнь своему единственному дитя — Хиану, Апепи не заменил ее другой царицей, хотя в гареме его было много женщин. Хиан вырос и возмужал. Кровь отца-гиксоса не сказалась на внешности, не наложила отпечатка на его характер; это был добрый по натуре, красивый юноша с приветливым взглядом мягких черных глаз, однако сильный телом и быстрый умом, из тех, кто любит учиться и склонен к размышлениям, воин и охотник и в то же время человек, приверженный всей душой мирной жизни, правитель, мечтающий о том, чтобы залечить раны Египта и возродить его величие.

Перед отцом и сыном и предстал старый везир Анат, он рассказал о случившемся, а затем прочитал то, что было записано со слов раненого воина.

Апепи выслушал его внимательно.

— Знаешь ли ты, везир, кто эта безумная дева, которая восходит на вершины Великих пирамид? — спросил он, когда тот закончил чтение.

— Нет, не знаю, Ваше Величество, хотя, быть может, и могу высказать одну догадку, — неуверенно отвечал везир.

— Тогда я скажу тебе, везир. Это единственная дочь фараона Юга Хеперра, который пал в битве много лет тому назад. У меня сомнений нет. Известно, что эта дочь была рождена, и ты должен помнить: мы подкупили тогда многих фиванских вельмож, приближенных Хеперра, чтобы захватить ее и ее мать, царицу Риму, дочь царя Вавилона. Но, как видно, боги вступились за младенца, потому что обе исчезли, а из тех, кому поручено было их схватить, лишь один остался в живых. Всех остальных сразил черный великан, охранявший царицу Риму и ее дочь. Такой же точно черный великан сражался рядом с Хеперра и вынес его тело с поля битвы. Видели его и на торговом судне, плывущем вниз по Нилу, и с ним двух женщин и ребенка, конечно же, в простой одежде, и лица они прятали. Хитростью и обманом эти трое сумели проскользнуть мимо моих дозорных в Мемфисе, — я прогнал потом их всех! — а поплыло то судно в сторону Вавилона, — так мне было доложено. Но вот что странно: наши лазутчики донесли нам, что в Вавилон они не прибыли. Значит, либо их нет в живых, либо они прячутся где-то в Египте.

— Похоже, так оно и есть, фараон, — сказал везир, и все советники кивнули в знак согласия.

— А в последнее время, — продолжал Апепи, — от Порогов до самого моря разносятся слухи, и в городах и селениях вдоль всего Нила люди нашептывают друг другу, будто египетская царевна жива и вскоре объявится, чтобы занять престол. Более того, говорят, нашла она убежище в Братстве мудрецов, что расположилось среди гробниц и пирамид неподалеку от Мемфиса, а называют они себя Общиной Зари. И еще известно мне, что ты, везир Анат, чтобы узнать, правдивы ли эти слухи, без совета со мной, пообещав щедрую награду, послал туда нескольких смельчаков, чтобы они вызнали правду об этой общине, где своих предателей не водится, и поглядели на эту чудесную деву, которая может взбираться на пирамиды и которая, если верить слухам, и есть сама царевна Египта. Но я-то утверждаю другое: обманщица она, и больше никто.

— Или дух, — предположил везир, — потому что не может быть женщина такой ловкой и смелой, и все это, конечно, выдумка.

— Пусть дух, хотя я и не очень-то верю в духов. Так, значит, отправляются они туда, пробираются на Священную землю — так называют те места, как эта дева спускается с пирамиды, и, хоть я и не давал им такого приказа, хватают ее, а это говорит о том, что она из плоти и крови; она громко кричит, и черный великан — заметьте, опять этот черный великан! — с ревом бросается к ней на помощь. Он убивает троих из этих людей с такой легкостью, словно они малые дети, и бросает нож в четвертого, тяжело ранит его, и дева исчезает, а Община Зари увеличивает свою стражу. И вот теперь я скажу, что дева эта не кто иная, как Нефрет, египетская царевна, а охраняет ее все тот же эфиоп, который вынес с поля боя тело ее отца.

Когда стих шепот согласия, Апепи продолжал:

— Скажу также, что все это очень опасно. Давайте взглянем правде в глаза. Кто мы такие — гиксосы? Много лет тому назад мы вторглись в Египет, захватили самые богатые его земли, прогнали царя Египта обратно в Фивы и присвоили весь Север. Им я владею и по сию пору, да и Югом тоже, поскольку мы подкупили его знать и верховных жрецов, оплели их золотыми цепями. Но теперь мы в опасности: беспрерывные войны с Вавилоном очень ослабили нас; к тому же многие наши мужчины женились на египтянках, как сделал и я сам, так гиксосы испортили свою кровь и цветом кожи стали походить на жителей Нильской долины. Египтяне — упрямый и коварный народ, к тому же они блюдут верность старым обычаям, им по крови ближе цари, которые правили на этих землях много веков. И если они узнают наверняка, что жива прямая наследница древней династии, они поднимутся, подобно Нилу в сезон дождей, и сметут нас с этих земель. Потому я говорю: царица эта, а вместе с ней и Община Зари должны быть уничтожены.

Наступило молчание. И тогда со своего кресла, которое стояло у подножия трона, поднялся царевич Хиан и, отвесив почтительный поклон отцу, впервые вступил в разговор.

— О царь, мой отец, выслушай меня, — так начал Хиан. — Как тебе известно, я глубоко изучил обычаи и тайные обряды Древнего Египта и помимо всего прочего от сведущих людей и из старинных рукописей многое узнал об Общине Зари. Это старинная, очень могущественная Община, а члены ее — мирные люди, которые побеждают духом, а не мечом, и хотя вроде бы никто не знает о ее существовании, учение ее исповедуют тысячи людей по всему Египту, оно насчитывает тысячи сторонников, и я не поручусь, что нет таких и при твоем дворе, отец. Известно мне, что много ее сторонников живут и в дальних странах, в особенности в Вавилонии. Еще следует сказать, что возглавляет эту Общину всеведущий пророк, которого зовут Рои, очень старый человек — если он и вправду человек; это он общается с богами, и боги покровительствуют ему, как и всем, кем он правит. И вот что еще я скажу: по договору, заключенному с нашими праотцами, первыми царями гиксосов, и подтверждаемому каждым последующим царем, — и тобой, мой отец, он тоже был подтвержден, — земля, где находятся захоронения египетских предков и где, под сенью пирамид, нашла себе приют эта Община, — считается священной и неприкосновенной. Страшное проклятье падет на того, кто нарушит этот договор, и, как видно, оно и поразило тех четверых, кто, без твоего на то согласия и, конечно же, против моей воли, нарушили договор и ступили на Священную землю, вознамерившись не только вызнать там что-то, но и силой захватить то ли деву, то ли духа. На землю эту нельзя ступать — таков обычай и договор, и нельзя причинять вред обитателям Города мертвых. Потому, о фараон, отец мой, прошу тебя, не помышляй больше о том, как принести вред этой Общине или деве, которую ты считаешь дочерью Хеперра, ибо, если ты посягаешь на них, ты навлечешь погибель на себя самого и на всех, кто служит тебе.

Слушая Хиана, Апепи гневался все больше и больше.

— Можно подумать, царевич, — сказал он с ухмылкой, — что ты и сам служишь этой Общине Зари. Что значат клятвы и договоры, когда мое царство в опасности! Во владениях наших неспокойно. Вавилон то и дело нападает на нас. А почему? Потому, говорят они, что мы нехорошо обошлись с их царевной, которая стала супругой царя Хеперра, что из-за нас она умерла. Ты не знаешь об этом, но мне сообщили лазутчики. Хочешь ты того или нет, гнездо заговорщиков должно быть разрушено — так говорю я, фараон Апепи.

Царевич Хиан ничего на это не ответил, но везир Анат сказал:

— О фараон, вот о чем я подумал: не пойти ли нам более осторожным путем и достичь цели, не отступаясь от нашего договора с Общиной Зари, ибо это могущественная Община, и ее нельзя не опасаться, и я, как и царевич Хиан, верю, что само Небо покровительствует ей. Ты полагаешь, что эта дева пирамид — законная дочь фараона Хеперра, и, может, ты прав. Но вот что я задумал: направь посольство к пророку Рои и объяви, что хочешь взять эту деву себе в жены — ведь у тебя сейчас нет жены. Так ты скрепишь весь Египет узами любви и не запятнаешь своих рук кровью.

Выслушав речь Аната, Хиан громко рассмеялся, а советники заулыбались. Апепи же сначала не сводил с Аната гневного взгляда, а затем опустил глаза, помолчал, размышляя о чем-то. Но вот он поднял голову и сказал:

— Тебе, Анат, не откажешь в мудрости. Львиного детеныша можно убить, а можно приручить, да только, если приручишь, не забывать, что со временем детеныш вырастет и станет большим львом, и тогда его потянет бродить по пустыне и насыщаться сырым мясом, как спокон веков делали его прародители. Отчего бы мне и вправду не жениться на этой деве — если это дочь фараона Хеперра? Значит, как я предполагал, она осталась в живых, и так я объединю царский род гиксосов с древней династией фараонов Египта. Это положит конец многим распрям, Египет соединится и будет жить в мире; тогда можно будет не опасаться Вавилона. Но что скажет царевич Хиан? Я ведь еще не стар, и от такого союза могут родиться дети; тогда старший наследник, рожденный в этом браке, как все фараоны древних династий, должен будет унаследовать двойную корону Севера и Юга, ибо по египетским законам право на престол переходит от матери из рода фараонов — таким путем изначально объединялись династии.

Везир и советники повернулись к Хиану: слово было за ним, от его ответа зависело, быть ему в будущем правителем Севера или не быть.

Он молчал минуту-другую, потом улыбнулся и сказал:

— Видно, так я должен понять твой вопрос, о фараон, отец мой: если живет на свете некая дева — законная дочь Хеперра, покойного фараона Юга, и, следовательно, продолжательница древнего царского рода, что правил Египтом долгие тысячелетия, до той поры, когда гиксосы отняли часть их наследных земель; если согласится она выйти замуж за моего царственного отца; если, вступив с ним в брак, она родит ему ребенка, тогда я, теперешний законный наследник, по условиям такого союза могу лишиться права наследования престола. Но когда столько «если» и никому не дано знать наперед, свершатся ли эти «если» и когда свершатся, разве это важно — принимать сейчас какое-то решение? Столь ли сильно желаю я стать правителем Севера и тем самым унаследовать войны и беды; желаю ли я занять трон и тем самым помешать Египту залечить раны и слить воедино два мощных престола? Жизнь человеческая коротка, и фараон ли, простой ли землепашец — и тот, и другой скоро будут забыты, и, быть может, лучше содействовать наступлению мира, чем принять на себя верховную власть, которой не жаждешь.

— Воистину, я был прав, когда сказал, что и сам ты, как видно, член этой Общины, ибо будь я на твоем месте, Хиан, не такой ответ дал бы я своему царственному отцу, — сказал пораженный Апепи. — Но пусть каждый лелеет свои мечты и тешит свои причуды. А потому ловлю тебя на слове: значит, как законный наследник царского престола, ты не имеешь ничего против этого моего плана — как я считаю, смелого и дерзкого — который, если выйдет все, как задумано, многое может изменить в нашей жизни, — ты не возразил против него, хотя и отдаешь себе отчет, что если он исполнится, это нанесет тебе большой ущерб. А теперь слушай мое решение, Хиан: я посылаю тебя, царевича Севера, послом в Общину Зари, к пророку Рои. Возьмешься ли ты, кто оказался столь разумным и пекущимся о благе страны, за такое дело?

— Прежде чем я отвечу тебе, о фараон, скажи: какие слова будут вложены в уста посла? Будут это слова мира или войны?

— И те и другие, Хиан. Посол скажет людям Общины Зари: фараон Севера опечален тем, что против его воли договор между Общиной и его царством нарушен безумцами, которые состояли у него на службе; все они жестоко поплатились за свое преступление, и во искупление его он привез дары, которые возложит на алтари богов, которым они поклоняются. Затем он спросит, правда ли, что среди них живет Нефрет, дочь фараона Хеперра и супруги его Римы, дочери правителя Вавилона. Они могут прятать ее где-то в тайном месте и отрицать, что им известно о ней, но если ты поймешь, что она там, ты должен объявить в присутствии Совета и самой девы, если то будет возможно, что Апепи, царь Северного Египта, еще не старый мужчина, лишившись супруги, своей законной царицы, хочет взять царевну Нефрет себе в жены, соблюдая все подобающие церемонии. Далее ты сообщишь, что, заимев на то твое согласие, Апепи принесет клятву: рожденный ею от него сын, если он будет дарован им богами, после смерти Апепи будет коронован как фараон всего Египта, и Верхнего, и Нижнего. Все это посол сможет удостоверить письменно и скрепить моей печатью, которая будет ему дана.

— То, что я услышал, — слова мира, о фараон. А теперь поведай мне о войне.

— Тут все будет короче и проще, царевич. Если Нефрет живет среди них и она сама или Совет от ее имени отвергнет мое предложение, тогда ты скажешь, что я, царь Апепи, отныне отказываюсь соблюдать все соглашения между мной и Общиной Зари и покараю их как заговорщиков против моей власти и мира в Египте.

— А если я удостоверюсь, что они не укрывают царевны, тогда что?

— Тогда ты не выскажешь им никаких угроз, а возвратишься и сообщишь обо всем мне.

— С тех пор, как я вернулся с Сирийских войн, о фараон, придворная жизнь наводит на меня скуку. Сам не знаю почему, но мне по душе твое поручение. Поэтому, если хочешь, назначай меня твоим послом, я берусь за это дело, — помедлив немного, сказал Хиан. — Только вот о чем хочу тебя спросить: хорошо ли это, что я: царевич Хиан, прибуду к ним под своим именем? Хоть и в твоей власти решить, кому ты передашь наследование престола, все же до сего времени твоим наследником считался я, и потому Община Зари может проявить недоверие к такому послу и поступить с ним, как сочтет нужным. Они могут оставить меня заложником.

— С чем я и попрошу тебя смириться, Хиан. Пусть ты станешь живым доказательством моего честного намерения, покуда не свершится свадебная церемония. Пойми одно, Хиан: если царевна Нефрет в самом деле жива и скрывается в Общине, мое самое большое желание — жениться на ней, ибо теперь я понял: она, и только одна она принесет нам спасение. Тот же, кто захочет помешать мне, станет моим смертельным врагом, кто бы он ни был — пророк Рои или кто другой, — его ожидает смерть!

— Однако ты скор на решенья, отец. Еще час назад тебе и в голову не приходила мысль о женитьбе, теперь же ты одержим ею.

— Это так, сын мой, ибо теперь — и я благодарю за это Аната — я увидел корабль, который вывезет меня и Египет из разлива бед, которые грозят в скором времени захлестнуть всех нас, и, следуя примеру своих великих предшественников, я вхожу на него, покуда его не увлекло течением прочь. Везир, ты издалека разглядел этот корабль, ты сослужил мне добрую службу, вот тебе золотая цепь в награду, и обещаю тебе еще многие награды впереди. Нет, побереги свою благодарность до того дня, когда корабль благополучно доставит нас в гавань. А тебе, Хиан, я скажу вот что: если ты считаешь, что посольство это слишком опасно — а оно таит много опасностей, — я поищу другого посла, хотя и предпочел бы тебя. К тому же я сомневаюсь, что, назвавшись другим именем и притворившись, что ты — не царевич Хиан, а придворный сановник или кто-то еще, ты проведешь этих востроглазых хитрецов. Но, впрочем, поступай как знаешь.

— А почему бы мне не стать простым человеком, коль скоро ты и сам того хочешь, о фараон? — с улыбкой спросил Хиан. — Ведь если все пойдет хорошо, тогда я, кто еще этим утром был законным наследником престола — так тебе было угодно меня называть, о фараон, — стану просто одним из царских сыновей. Если судьбе угодно будет распорядиться так, я попросил бы тебя оставить мне, кто лишится столь многого, поместья и доходы, которые перешли мне от матери или дарованы Твоим Величеством. Ибо, хоть царский трон и не слишком влечет меня, я все же хотел бы остаться богатым человеком и жить спокойно, отдавшись своим любимым занятиям.

— Клянусь исполнить твое желание, Хиан. И пусть это будет записано здесь и сейчас и скреплено моей царской печатью.

— Благодарю тебя, о фараон. А теперь позволь мне удалиться — я хочу побеседовать с тем раненым беднягой до того, как он умрет, быть может, он даст мне полезные советы.

С этими словами царевич склонился перед фараоном в глубоком поклоне, а затем вышел.

«Сколь же велик душой этот молодой человек, — думал про себя Апепи, провожая взглядом сына. — Мало кто не дрогнул бы от такого удара, если только он не замыслил предательства. Но Хиан не способен на предательство. Мне даже горько сознавать, что я лишил его престола. Все же так должно поступить. Если царевна Нефрет живет на свете, я женюсь на ней и принесу клятву передать престол ее детям, ибо только тогда покой снизойдет на меня и на Египет».

А вслух он произнес:

— Совет окончен, и проклятие тому, кто выдаст, о чем тут шла речь. Предатель будет брошен на растерзание львам.

class='book'> Глава VIII. ПИСЕЦ ПО ИМЕНИ РАСА Через тридцать дней после этого совета на границе Священной земли, в том месте, где Нил в разливе поднимался выше всего, появился чужестранец и крикнул землепашцу, работавшему в поле, что принес письмо, которое просит доставить пророку Общины Зари.

Землепашец подошел поближе и, тупо уставившись на пришельца, спросил:

— Что это за община такая и кто ее пророк?

— А ты поспрашивай об этом у людей, друг, — сказал чужестранец, протягивая ему свиток и вместе с ним дорогой подарок. — Я же тем временем подожду ответа; на рассвете или на закате, когда я возношу молитвы, ты непременно найдешь меня вон под теми пальмами.

Крестьянин поскреб в затылке и, приняв свиток и подарок, отвечал, что постарается оказать услугу столь щедрому господину, хотя и не знает, о какой общине и о каком пророке тот ведет речь.

На следующий день, на закате, он появился снова и вручил посланцу другой свиток, который, как он объявил, дал ему незнакомый человек, и сказал, что это письмо царю Апепи, что находится со своим двором в Танисе. На что посланец лукаво ответил, что сроду не слыхивал ни о каком царе Апепи и не знает, в какой стороне Танис. Все же по доброте сердечной он постарается разыскать этого Апепи и передать ему свиток; после этого оба, улыбнувшись, разошлись в разные стороны.

Несколько дней спустя послание это было прочитано Апепи его личным писцом. Оно гласило:

«Имененм Всевышнего духа, что правит миром, и его слуги Осириса, бога умерших, мы приветствуем Апепи, царя гиксосов, расположившегося теперь в городе Танисе, в Нижнем Египте.

Знай, о царь Апепи, что мы, пророк Рои и Совет Общины Зари, которая нашла себе приют под сенью древних пирамид, в давние времена возведенных царями Египта, бывшими когда-то членами нашей Общины, для того чтобы они служили усыпальницами телам и памятниками их величию, на которых до скончания мира будут останавливаться взоры всех смертных; мы, кто из века в век черпает мудрость у Сфинкса, устрашающего Владыки Пустыни, получили твое послание и пришли к такому решению. Знай, о царь, что, несмотря на то, что недавно твои люди нанесли нам тяжкое оскорбление, за что несчастные и поплатились жизнью, как поплатятся все, кто попытается хитростью и обманом проникнуть на нашу Священную землю и выведать наши тайны, мы, следуя заповедям нашей Общины, прощаем это зло и не станем придавать значения столь мелкому происшествию; мы примем посла, которого ты желаешь к нам направить, дабы обсудить с ним дело, суть которого ты нам не открыл. Знай далее, о царь, что посол этот, кем бы он ни был, должен явиться один, ибо против наших правил допускать более чем одного чужестранца на нашу Священную землю. Если, узнав все это, ты все же захочешь направить к нам своего посла, пусть придет он перед следующим полнолунием в ту же пальмовую рощу, где был вручен твоему посыльному этот свиток. Наш человек отыщет его и проводит к нам в обитель; мы также обещаем не причинить ему никакого зла».

Выслушав это послание, Апепи призвал царевича Хиана и, оставшись с ним наедине, спросил, не изменил ли он своего решения и отважится ли он один, без охраны, отправиться в эту Общину, которую, по слухам, часто посещают призраки.

— Отчего же нет, отец? — спросил Хиан. — Если против меня замыслено злодейство, меня не спасет никакая охрана, да и призраков воплями не устрашишь. Уж если идти туда, то лучше одному. К тому же в послании ясно сказано, что Братство не примет больше чем одного человека, значит, у нас нет выбора.

— Решай как знаешь, сын, — ответил Апепи. — А теперь иди и готовься в дорогу. Завтра везир вручит тебе наше послание, а заодно передаст и мои наставления; небольшой отряд проводит тебя до назначенного места. Иди и возвращайся целым и невредимым, и помни, о чем мы с тобой договорились: привези мне царевну со всей ее челядью, наградой же будет мое тебе благословение.

— Я отправляюсь, — сказал Хиан, — а вернусь или нет — на то воля богов.

Когда все было готово, Хиану вручили свиток, в котором были изложены предложения и угрозы Апепи, а также золото для подношения богам детей Зари и драгоценности для царевны Нефрет, которые надлежало преподнести лишь в том случае, если будет доказано, что она и есть та чудесная дева, что живет среди братьев Общины. Хиан, однако, пустился в путешествие не как царевич, а под видом придворного писца по имени Раса, которого Апепи якобы заблагорассудилось выбрать своим доверенным лицом. Тайно покинув Танис, так что лишь немногие знали о его отъезде, он отплыл вверх по Нилу, и хотя команде корабля было приказано во всем ему подчиняться, никто из матросов не увидел его воочию и у них не возникло никаких подозрений: они считали, что он и есть тот, за кого выдает себя — писец Раса, который едет куда-то по высочайшему повелению. Даже сопровождавшая его стража, шестеро воинов, — все были из дальнего поселения и не знали царевича в лицо.

В назначенный день корабль причалил к пристани, и Хиан, сопровождаемый воинами, которые несли золото и другие дары, а также его дорожные вещи, отправился к пальмовой роще, о которой упоминалось в послании. Ошибиться он не мог — никакой другой рощи в окрестностях не было видно. Здесь он отпустил воинов, которые с большими опасениями оставили его одного, хотя и рады были вернуться на корабль до наступления темноты; как все, живущие в Египте, они верили, что в этом месте блуждают призраки великих фараонов прошлого и Дух пирамид, чей взгляд сводит мужчин с ума.

— Как нам было приказано везиром Анатом, — сказал начальник стражи, — корабль, на котором вы, господин Раса, прибыли сюда, мы отведем теперь в Мемфис, где нас можно будет найти, если мы вам понадобимся, хотя мы и не уверены, что еще понадобимся вам.

— Почему же не понадобитесь? — спросил Хиан, он же писец Раса.

— А потому, что у этого места дурная слава, мой господин. Говорят, ни один чужестранец, что ушел вон в те пески, не вернулся назад.

— Что же с ними случается?

— Этого никто в точности не знает, только рассказывают, что их заживо замуровывают в гробницы — так они умирают. А если кто и избегнет подобной участи и сам он молодой и красивый, как вот вы, господин, может так случиться, что он повстречает ту чудную красавицу, что бродит при луне по пирамидам, и станет ее возлюбленным.

— Может, это и не так уж плохо, мой друг, если она такая чудная красавица?

— Хуже некуда, господин Раса, потому что, когда он поцелует ее в губы, а она взглянет ему в глаза, им овладеет безумие и он погонится за ней по пирамиде, покуда совсем не помешается и не свалится вниз, а если и выживет, то все равно останется безумным до конца своих дней.

— Но почему он не может ее догнать?

— Да потому, что она непременно заманит его на ту высокую пирамиду с гладкими плитами и заскользит по ней, как лунный луч, она то ведь дух, и ему за ней никак не угнаться. И когда он видит, что теряет ее, мозг у него вскипает — и он уже не человек.

— Ты навел на меня страх, друг. Какая печальная участь! Неужели она ожидает и меня, ученого писца, — ибо таково мое ремесло, — и именно сейчас, когда я снискал расположение при царском дворе! Но мне дано поручение, а тебе, я думаю, известно, что ожидает того, кто проявил неповиновение и не выполнил приказа Его Величества царя Апепи.

— О да, господин Раса, об этом мне хорошо известно; Апепи жесток, и если задумал что-то, лучше ему не перечить. А уж если кто осмелится ему возразить, пусть считает себя счастливцем, если его всего лишь укоротят на голову, а если он невезучий, то запорют плетьми до смерти.

— Если так, друг, пожалуй, я предпочту призраков, а быть может, и ужасный взгляд этой красавицы, Духа пирамид, и не стану возвращаться назад, хотя, признаться, хотел бы этого. На груди у меня амулет, который, как мне сказали, защитит меня от обитателей могил и прочих призраков, вверяю себя ему и силе молитв. Я все же не теряю надежды, что скоро снова встречусь с тобой и мы отравимся на твоем корабле в обратный путь, но если дойдет до тебя слух, что меня уже нет в живых, прошу тебя, в память о моей душе возложи подношения на первый же алтарь Осириса, который повстречается на твоем пути.

— Я не забуду об этом, господин Раса, потому что ты мне нравишься и от всего сердца я пожелал бы тебе более счастливой судьбы, — отвечал начальник стражи, который был добрым человек, а потом добавил: — Возможно, ты чем-то обидел фараона или везира и кто-то из них хочет таким образом избавиться от тебя, — и ушел со своим отрядом.

«Вот весельчак! Квакает, точно лягушка в ночь перед грозой, — думал про себя Хиан. — Но даже если он и прав, что значит моя жизнь перед лицом вечных пирамид?»

И он сел под пальму. Прислонясь спиной к стволу, он разглядывал величественные очертания пирамид, которые прежде видел лишь издали, и, подобно Нефрет, размышлял о могуществе царей, которые их построили. Думал он и о том — и не без удовольствия, потому что любил путешествия и приключения, — какая странная миссия выпала на его долю и как удивительно повернулась его судьба.

«Если вправду царственная дева жива и скрывается в этой Общине и я успешно выполню свою миссию, я лишусь короны; если же ничего не получится, я все равно ее потеряю, ибо мой отец не прощает тех, кто не выполнил его поручения. По правде говоря, для меня будет всего лучше, если такая царевна вовсе не существует и я не обнаружу никаких ее следов. Но ведь какая-то дева всходит на пирамиды — тот воин, который хотел ее похитить, умирая, поклялся мне, что видел ее собственными глазами. И поклялся также, что она прекрасна, а это доказывает другое: она не царевна, ибо боги не одаривают всем сразу, и царевны не бывают красавицами. И уж конечно, не бегают царевны по пирамидам, а возлежат на своих ложах и объедаются лакомствами. Или, может быть, та, которую видел наш похититель, или ему показалось, что видел, — дух, и если это так, мне уготовано судьбой увидеть ее и потерять рассудок? Однако же эти дети Зари — странный народ, если верить всему, что я о них узнал, да к тому же говорят, они очень добрые, — может, они не убьют меня, даже если догадаются или узнают, что я — царевич Хиан. Зачем им убивать меня, если царевичей так много, их можно делать указом или мановением скипетра».

День выдался очень жаркий, на корабле было слишком много народу, отдохнуть Хиану не пришлось, и теперь, сидя под пальмой и размышляя о превратностях судьбы, он заснул.

А тем временем благочестивый пророк Рои, достойный Тау и царевна Нефрет держали совет в храме.

— Посланец сошел на берег, о пророк, — сказал Тау. — Мне сообщили, что он уже в пальмовой роще.

— А что тебе еще стало известно, Тау? — спросил Рои. — Если ты что-то знаешь, говори, ибо мне сообщено, что настало время, когда наследница престола Египта, — он показал на Нефрет, — должна принимать участие в наших советах.

— Я понял тебя, о пророк. Так вот, слушайте: один из наших братьев, который служит при дворе царя Апепи — не смотри на меня с таким удивлением, царевна, ибо наши братья находятся повсюду — так вот, наш брат сообщил мне тем способом, о котором ты, пророк, знаешь, что дело это очень близко касается той, которую мы почитаем. Скажу коротко: когда четверо гиксосов пытались похитить нашу госпожу, эфиоп Ру допустил оплошность, ибо он убил троих, а четвертому дал убежать, хотя и смертельно ранил его. Этот шакал добрался до Таниса и, прежде чем отправился в преисподнюю, успел сообщить о случившемся. Из его рассказа и разных историй, которых не счесть, царь Апепи заключил, что дитя, которое ускользнуло из его рук в Фивах много лет назад, живет здесь, среди нас, и что это не кто иная, как царевна из древнего рода фараонов Египта.

— Однако Апепи не откажешь в проницательности, — заметил Рои.

— Да, он сразу все понял, ему хватило лишь намека, данного везиром Анатом, а тому тоже не откажешь в хитроумии, к тому же он скор на решения, — сказал Тау, — и без отлагательств принял такое решение: не убивать ту деву, как замыслил поначалу, а сделать ее своей супругой, пообещав оставить рожденному ею наследнику все царство, и таким образом, без войн и кровопролития, объединить Верхний и Нижний Египет.

Нефрет хотела что-то сказать, но Рои ее опередил.

— В этом намерении таится большое благо, — сказал он, — ибо объединятся наши земли и многие наши горести и опасности растают, точно утренний туман. Однако, — закончил он со вздохом, — послушаем, что скажет царевна Нефрет, которая после церемонии, что свершится сегодня ночью, станет нашей царицей.

— Я скажу, что меня нельзя продать ни за одну, ни за сотню корон, — холодно отвечала Нефрет. — Этот бешеный гиксос Апепи — захватчик, враг нашего народа. Он — вор, укравший половину Египта, который правит силой и обманом. Он, кто по возрасту годится мне в отцы, убил моего отца, фараона Хаперра, и хотел убить меня и мою мать, царицу Риму, дочь царя Вавилона. Ему это не удалось, и теперь он хочет купить меня, хотя даже не видел меня ни разу в жизни, купить, как бедуины покупают кобылу редких кровей, и усадить на трон рядом с собой, лишь бы достичь того, что замыслил. О пророк, я не хочу даже думать о нем! Лучше я брошусь вниз с самой высокой пирамиды и найду себе убежище у Осириса, чем вступлю невестой в его дворец.

— Мы получили ответ, который я предвидел, — сказал Рои, и его старые, совсем истончившиеся губы растянулись в улыбке. — Ответ этот не огорчает меня, ибо будь такой союз заключен, он стал бы нечестивым союзом. Но да будет неведом тебе страх, царевна! Пока наша Община могущественна и сильна, ты в безопасности, мы не отдадим тебя на растерзание волку Апепи. Скажи мне, Тау, это все, о чем тебе стало известно, или царь Севера предлагает нам что-то еще?

— Нет, больше ничего, пророк. Однако думаю, когда его посланец доставит сюда письмо, развернув его, мы прочтем вот что: если египетская царевна не будет отдана ему в жены, он возьмет ее силой, а если это ему не удастся, то убьет, а заодно, нарушив все наши договоры, уничтожит и весь народ Общины Зари — от древних старцев до грудных младенцев.

— Так вот что он замыслил, — сказал Рои. — Что ж, если глупец вытянет спящую змею из ее норы, змея проснется и ужалит его, получит свое и Апепи, пусть только начнет. Когда царская рука потянется в нору и попробует схватить укрывшуюся там смертоносную змею, тогда и решим, что делать дальше. А пока что посол Апепи должен быть принят с тем радушием, которое было ему обещано, и сопровожден из пальмовой рощи в храм. Не хочешь ли ты, царевна, накинуть поверх своих одежд мужской плащ и привести его сюда? Ру и Кемма будут сопровождать тебя, только незаметно. Если ты согласна, отправляйся; ты умна и, быть может, сумеешь еще что-то узнать от него: увидев проводника-юношу, он не станет опасаться ловушки и наверняка разговорится с тобой.

— Охотно исполню твое веление, — отвечала Нефрет, — но только если ты уверен, что они не устроили засаду или какую-нибудь ловушку. Последнее время меня точно в клетку заперли, приятно будет прогуляться до пальмовой рощи.

— Засады быть не может, — заверил ее Рои. — После того, что случилось недавно у пирамид, мы усилили охрану наших границ; стража проследит каждый твой шаг, хотя ты никого и не заметишь. А потому ничего не бойся. Вызнай все, что сможешь, у этого посланца и доведи его до Сфинкса, там же на глаза ему следует надеть повязку, и пусть его проводят сюда.

— Иду, — засмеявшись, сказала Нефрет. — Завтра меня уже будут называть царицей, и, кто знает, позволят ли мне тогда ходить одной.

В сопровождении Тау, который велел также позвать Ру и Кемму, она прошла в один из покоев, где Тау дал им и ожидавшим там людям наставления. Сделав это, Тау возвратился к Рои и тихо сказал ему следующее:

— Знаешь ли ты, о пророк, кому известно столь многое, как зовут этого посланца и кто он такой?

Обратив на него взгляд, Рои ответил:

— Не важно, как и когда эта мысль посетила меня, но я знаю, что хотя этот человек прибыл к нам под видом придворного писца, имя которого мне не известно, на самом деле он не кто иной, как царевич Хиан, наследник Апепи.

— Так же думаю и я, — сказал Тау, — и у меня есть на то основания. Скажи мне, благочестивый пророк, ведомо ли тебе что-то об этом Хиане?

— Многое, Тау. Наши друзья при дворе Апепи наблюдали за Хианом с самого его детства и говорят о нем много хорошего. Конечно, есть в его характере и какие-то слабости, но это свойственно молодости. Иной раз он излишне горяч и неосторожен, иначе разве взялся бы он за это дело при таких странных условиях? Говорят также, что и лицом и нравом он больше похож на египтянина, чем на гиксоса; как видно, в нем возобладала кровь матери, и если он и чтит каких-то богов, — в чем я не уверен, ибо он любитель размышлять, — то это египетские боги. Он образован, умен, смел, красив и великодушен; быть может, отчасти мечтатель, ибо ищет того, что невозможно найти в мире, однако главная его дума о том, как помочь Египту залечить раны. Похоже, в нем много достоинств, и скажу тебе прямо: имей я дочь, такого человека я и избрал бы ей в мужья, будь это возможно. Вот что известно мне о царевиче Хиане. Столь ли хороши отзывы и у тебя, Тау?

— Они во всем совпадают с твоими, благочестивый пророк. Одно непонятно мне: почему принял он на себя такое поручение — ведь если он выполнит его успешно, он лишится престола. Я опасаюсь ловушки.

— Думаю, ему хочется повидать как можно больше в мире; к тому же его привлекает наше учение, вот он и захотел увидеть все собственными глазами и услышать собственными ушами. Однако ему еще неведомо, что найдет он, быть может, больше, чем ищет.

— Потому, пророк, ты и предложил царевне Нефрет повстречать его в пальмовой роще?

— Ты угадал, Тау. Когда я сказал, что брак, который предлагает Апепи, имеет много достоинств, я вовсе не имел в виду, что она должна быть брошена в пасть гиксосскому льву, я хотел дать ей понять, что брак с царевичем Хианом принес бы все эти блага. Можно ли представить лучший путь для объединения Египта? Пусть мы достаточно сильны, чтобы победить врага, но мы ненавидим войны и даже во имя объединения наших земель не пошли бы на войну, мы не хотим кровопролития и убийств. Но как же нам этого избежать, если та, которую мы чтим, объявила нам, что она не из тех, кого можно продать или принудить? Лишь ее сердце ведет и повелевает ею, и откликнется она лишь на его зов.

— Девичье сердце скорее потянется к царевичу, нежели к скромному посланнику. Что, если тот, кто ждет под пальмами, не понравится ей?

— Тогда это будет означать, Тау, что нашему замыслу не суждено исполниться и мы должны искать другой путь. Пусть решит Судьба, а пред ней все равны, что царевич, что простой человек. Мы тут бессильны. Слушай же дальше. Этот посланец, кем бы он ни был, явился к нам, чтобы удостовериться в том, о чем знает уже множество людей: он хочет узнать, живет ли здесь, среди нас, дочь и наследница фараона Хеперра. Мы можем открыть ему правду, а можем и отрицать все. Как, ты думаешь, нам поступить?

— Если мы будем отрицать, о благочестивый пророк, он все равно узнает правду, а нас сочтет за обманщиков и трусов. Если же признаем, что царевна Нефрет с нами, он и все, живущие в Египте, будут уважать нас как честных и смелых людей и скажут, что клятва, которую мы принесли богине Истине, — не пустые слова. Чем бы нам это ни грозило, мы сохраним честь и заслужим уважение даже наших врагов. А потому мое слово: признаемся и мужественно встретим испытания, если они нам уготованы.

— Так говорю и я, и Совет Общины, Тау. Сегодня вечером перед посланцами, которые прибудут со всего Египта и из других стран, в большом храмовом зале Нефрет будет коронована, она станет царицей Египта, и торжество это невозможно скрыть — даже летучие мыши разболтают об этом по всему свету. Мы поступим умно, если пригласим его на это торжество, а он, если захочет, сообщит об этом Апепи. И еще об одном должен он будет сообщить, Тау: возьмет ли коронованная царица себе в мужья Апепи.

— Ответ нам уже известен, о пророк, но тогда… что будет потом?

— Потом — Вавилон. Слушай меня, Тау. Апепи пошлет свое войско, чтобы разгромить нас и пленить царицу, но ему не с кем будет сразиться, некого будет громить, ибо нашей Общине есть где укрыться, — в Египте много гробниц и катакомб, куда не осмелятся ступить воины, царица же в это время будет уже далеко. Если Апепи ищет проклятия, пусть оно падет на него — несметное вавилонское воинство хлынет на Танис, чтобы исполнить волю покойной царицы Римы и исправить зло, причиненное ее дочери.

— Да свершится воля богов, — сказал Тау, — и пусть тот, кто ищет войны, в ней и погибнет, ибо таков закон Бога и людей.

В длинном плаще с капюшоном Нефрет приближалась к пальмовой роще в сопровождении Ру и Кеммы, которая была очень недовольна.

— В такой-то жаркий день тащиться по солнцепеку — кому только это в голову пришло! — негодовала она. — Вечером у нас большое торжество, и ты, царевна, играешь в нем главную роль. Надо еще приготовить твои одеяния и драгоценности, а мы тут время тратим, какая еще фантазия пришла тебе в голову? Кого ты ищешь?

— Того, кого ищут все женщины, — так ты наставляла меня, Кемма, — мужчину, — смеясь отвечала Нефрет. — Мне кажется, вон в той пальмовой роще прячется мужчина, и я иду, чтобы найти его.

— Мужчина! Мало ли мужчин, что живут поближе к дому, если только гробницы можно назвать домом. Хотя, уж если говорить правду, почти все наши мужчины либо седобородые старцы, жрецы да отшельники, которые думают только о своих душах, либо семейные люди, которые трудятся день напролет, а по ночам им снится, что Нил намоет, нанесет на их поля целую гору ила. Ну вот мы и дошли до рощи, а я не вижу никакого мужчины. Не могу я больше брести по этому проклятущему песку, вот стоит статуя бога, а может, и какого-то царя, чье имя уже тысячу лет никто не слышит. Но кто бы он ни был — бог или царь, он дарует нам тень, здесь я посижу, и ты сделаешь то же самое, если у тебя есть голова на плечах, а Ру пойдет поищет этого твоего мужчину, хотя когда тот увидит гиганта с огромным топором в руке, боюсь, он пустится наутек.

— Я бы тоже пустилась, — сказала Нефрет, — но все же, Ру, пойдем со мной, ты должен меня охранять.

Войдя в рощу с правой стороны, Нефрет, неслышно ступая, стала переходить от дерева к дереву, приказав Ру незаметно следовать за ней. Вскоре она увидела молодого человека в одежде гиксоса, сидящего под пальмой, рядом с ним лежало несколько свертков, а сам он — вот неожиданность! — крепко спал. Тут Нефрет пришло что-то на ум, и она сказала Ру, чтобы он тихо приблизился, взял свертки и спрятался за статую, где сидела Кемма. А потом, когда она поведет этого молодого человека к Сфинксу, они с Кеммой и с этими свертками должны постараться следовать за ними таким образом, чтобы тот их не заметил.

Захватив свертки, Ру бесшумно удалился; великан, как все эфиопы, умел двигаться совсем бесшумно, этому искусству их обучают с детства, чтобы они могли неслышно выслеживать зверя или преследовать врага. Он исчез со своей ношей за статуей, однако Нефрет знала, что глаз он с нее не спускает и в случае опасности немедленно придет на помощь. Стоя под пальмой напротив, она с интересом разглядывала спящего. Никогда еще она не видела молодого мужчину с таким красивым и одухотворенным лицом — это Нефрет поняла с первого взгляда.

«Если глаза его, которые я сейчас не могу увидеть, столь же красивы, как и остальные черты, он прекрасен. К тому же по его виду можно сказать, что дух владеет его плотью, а не плоть духом», — так размышляла она и вдруг почувствовала какое-то неведомое ей ранее волнение, что-то смутило ее спокойствие и немного испугало, хотя она не могла дать себе отчет, что же произошло.

Нефрет не отводила глаз от Хиана, а он по-прежнему спал. Но вот наконец он встрепенулся, протянул руки, точно ловя уходящий сон, зевнул и открыл глаза.

«Они так же прекрасны, как и все в нем» — сказала себе Нефрет и скользнула за дерево. Глаза Хиана и вправду были прекрасны — большие, карие, чуть грустные глаза.

Хиан вспомнил о свертках с подарками и золотом и стал их искать.

— О, боги, они исчезли! — воскликнул он хоть и встревоженным, но приятным и мягким голосом. — Как это могло случиться, если они лежали у меня под рукой? Видно, правду говорят люди: здесь бродят призраки.

Плотнее запахнувшись в свой длинный плащ, Нефрет выступила из-за пальмы и спросила:

— Ты что-то потерял, господин? И если так, быть может, я помогу тебе?

— Ты поможешь мне, юноша, если вернешь мои вещи, которые, как я думаю, ты и украл. Но юноша ли ты? — добавил он с сомнением. — Голос у тебя…

— Ломается, господин, — поспешила ответить Нефрет, стараясь говорить хрипло.

— Однако ломается странным образом. Он должен бы становиться грубым, а не девичьим. Но пусть будет так. Возврати мне мои вещи, юноша, иначе, как это ни печально, мне придется убить тебя…

— И тем самым потерять свои вещи, и, быть может, безвозвратно, господин мой.

— Похоже, ты не слишком-то испугался моей угрозы. Скажи мне, кто ты?

— Я твой проводник, господин, и должен сопроводить тебя — если ты и есть посланник Апепи, — туда, где ты должен находиться до того часа, как ты предстанешь перед Советом Общины Зари. Зная, что ты здесь один, и опасаясь, как бы вооруженная стража не напугала тебя, Совет поручил тебя мне, совсем молодому человеку, которого ты не можешь испугаться. Мне велено было найти и проводить тебя.

— Совет принял доброе решение. Однако, молодой человек, где же все-таки те свертки, что мои слуги сложили рядом со мной, прежде чем отправиться в обратный путь?

— Они уже в пути, господин. Как ты только что изволил сказать, место это — обитель призраков, а призраки поспешают быстрее нас.

— Значит, они могли унести и меня, хоть я и доволен, что они этого не сделали, — мне так весело разговаривать с тобой, юноша. Что же касается моих вещей, надеюсь, ты сказал правду, а если солгал, тогда я убью тебя позже. А если не я, то это сделает сама Община, ибо она лишится дорогих подарков. Что же дальше?

— Изволь следовать за мной, господин.

— Тогда в путь. Веди меня, юноша.

Глава IX. КОРОНАЦИЯ НЕФРЕТ

Они пустились в долгий путь, ибо Нефрет повела Хиана в обход древней статуи, за которой прятались Кемма и Ру.

— Ты живешь здесь? — вскоре спросил ее Хиан.

— Да, господин, здесь, неподалеку, — туманно отвечала Нефрет.

— А могу ли я спросить, чем ты занимаешься, когда не сопровождаешь путешественников, которые столь редки в здешних краях, и не устраиваешь доставку вещей столь необычным образом?

— Да чем угодно, — еще более неопределенно отвечала Нефрет, — но чаще всего меня посылают с разными поручениями.

— С поручениями? И куда же?

— Повсюду. Однако скажи мне, господин, знаком ли ты с пирамидами?

— Совсем нет, друг, я видел их только издалека. Пирамиды, как известно, теперь принадлежат Общине, о которой ты говорил и которой я, такой же посыльный, как и ты, должен передать письмо и подарки. Никто не может приблизиться к пирамидам. Я слышал рассказ о том, какая ужасная смерть настигла здесь недавно несчастных, которые хотели разглядеть пирамиды поближе и увидеть всякие чудеса. Говорят, черный лев прыгнул из-за пирамиды, убил троих и тяжко ранил четвертого, так что он вскоре скончался. Только, может, это был не лев, а один из ваших призраков. Но как бы то ни было, человек этот умер.

— Странная история, господин! Удивительно, что ни о чем подобном мы даже не слышали; правда, живем мы в уединении, и слухи до нас доходят редко. Посмотри сам, как прекрасны пирамиды, как величественно высятся они на фоне неба! Их ясные контуры словно врезаны в небо. И чудится, будто великие мертвые, что покоятся в них, говорят с нами через бездну времен.

— Должен признать, мой юный друг, у тебя очень живое воображение, не часто встретишь такого проводника. И все же не могу с тобой согласиться. Да, эти каменные громады красивы той красотой, которая сокрушает рассудок, хотя горы, изваянные самой природой и увенчанные снежными шапками, какие я видел в Сирии, еще красивее. Но мне эти пирамиды вещают не о могущественных мертвых, чью память они прославляют, а о тысячах преданных забвению несчастных, сгинувших в тяжком труде в те годы, когда возводились эти громады, дабы нашли в них вечное упокоение останки царей и имена их сохранились в людской памяти. Надо ли ценой страданий и гибели множества людей воздвигать такие памятники ради восхищения грядущих поколений?

— Не знаю, господин, такие мысли не приходили мне в голову. Одно я знаю: роду человеческому суждено страдать — так мне было сказано, хотя я и совсем неученый…

— …юноша, — подсказал Хиан.

— Нет конца этим страданьям, — продолжала Нефрет, словно не расслышала его подсказки, — и никаких воспоминаний, никаких записей не остается от них. Здесь же по крайней мере хоть что-то осталось — прошла уже вечность с тех пор, как те, кто причинял страданья и кто страдал, канули во мрак, а люди все еще восхищаются этими пирамидами и будут восхищаться еще не одно тысячелетие. Страданье во имя высокой цели, страданье, которое принесет плоды, даже если мы не знаем, что это за цель, и никогда не увидим плодов, можно принять с радостью, но пустое, бесплодное страданье — это безводная пустыня, это мука без надежды.

Хиан взглянул на говорившего, вернее, на капюшон его плаща, потому что лица не было видно.

— Как ясно и точно выражена мысль, — заметил он. — Как видно, посыльным тут сообщают глубокие знания.

— Братья нашей Общины — люди ученые, и даже молодым достаются крохи знаний с их пиршественного стола, — конечно, если молодые ищут их, господин… Однако я не знаю твоего имени…

— Моего имени? Ах да — меня зовут писец Раса.

— Вот как? Я потому, наверно, не догадался, что писцы носят при себе свитки папируса и перья, а не копье, и руки у них совсем другие. Я бы скорее принял тебя за воина или за охотника, а может, и за путешественника, что любит подниматься высоко в горы, ты ведь говорил о них, но уж никак не за того, кто сидит в жаркой дворцовой комнатке и переписывает древние папирусы.

— Но я к тому же и воин и охотник, — поспешно пояснил Хиан, — а горы я очень люблю, в Сирии я поднимался на высочайшие вершины. Скажу к слову, что слышал я удивительные истории про ваши пирамиды. В Танисе, да и в других местах люди рассказывают, что по ночам, а иной раз и при свете дня по склонам пирамид скользит какой-то дух в женском обличье, потому что это не может быть обыкновенная женщина.

— Почему же, писец Раса?

— Потому что, если верить слухам, дух этот — женщина такой чудесной красоты, что от одного взгляда на нее мужчины теряют разум. Да и может ли обыкновенная женщина, подобно ящерице, взбежать на такой высокий и гладкий склон?

— Если ты, господин, и сам умеешь подниматься на горы, ты должен знать, что зачастую не такое уж трудное это дело, как кажется. В здешних местах живет одно семейство, где мужчины из поколения в поколение овладевают этим искусством, днем ли, ночью ли, они могут подняться на самую вершину, — рассказывала Нефрет, уходя от прямого ответа на его вопрос.

— Если я пробуду здесь долго, я попрошу их обучить меня этому искусству, тогда, быть может, и мне посчастливится встретить на вершине эту необыкновенную красавицу и испить из чаши Красоты, пусть я и стану потом безумным. Но ты не ответил мне. Правда ли, бродит по пирамидам женщина-дух, и если это так, что мне сделать, чтобы увидеть ее? Чего бы я только не отдал, лишь бы увидеть…

— Смотри, писец Раса, — вон там, впереди, Сфинкс, и когда мы подойдем к нему поближе, ты сам поймешь, какой он замечательный. Задай ему свой вопрос; говорят, иной раз, если ему понравится тот, кто спрашивает, он разгадывает всякие загадки, хотя сам я и не сумел исторгнуть ни одного ответа из этих каменных уст.

— Вот как? Огорчительно мне это слышать, ибо я хотел бы разгадать немало загадок, и одна из них — кто мой проводник, скрывающийся под длинным плащом, — столь юный и столь ученый?

— Тогда, писец Раса, ты должен отложить разгадки до другого часа — пред тем, как задавать Сфинксу загадки, надо совершить положенные молитвы и обряды. А теперь, с твоего позволения, я должен завязать тебе глаза, — так мне было приказано сделать, ибо мы вступаем в святую обитель Общины Зари, тайны которой не дано узнать ни одному чужестранцу. Прошу тебя, стань на колени, потому что ты очень высокий, писец Раса, и я не дотянусь до твоей головы.

— Что ж, стану и на колени, — отвечал Хиан. — Сначала у меня похитили вещи, затем задали столько загадок, что у меня голова закружилась от любопытства, теперь же еще и завязывают глаза, и быть может, мой юный проводник, — из-за которого я, между прочим, совсем потерял голову, словно она-то и есть тот самый Дух пирамид, — сейчас отрубит мне голову; но все же я преклоняю колени. Завязывай.

— Почему ты, обращаясь к бедному юноше, который зарабатывает себе на хлеб нелегкой работой, говоришь «она», а также склонен видеть в нем вора или даже убийцу и сравниваешь его с Духом пирамид, писец Раса? Будь так добр, не поворачивай головы и не пытайся больше заглянуть через плечо, как ты уже делал, потому что я могу повредить тебе глаза. Устреми взгляд на Сфинкса, что прямо перед тобой, и припомни все загадки, что ты хотел задать этому божеству. Вот так, я начинаю.

И Нефрет проворными мягкими движениями обвязала ему голову душистым шелковым платком, который был еще теплым, потому что хранился у нее на груди.

— Готово. Ты можешь встать, — сказала она.

— Сначала я осмелюсь ответить на твой вопрос, потому, что не можешь ведь ты гневаться на ослепленного. Я казал «она», потому что, когда мы шли, я на минуту забыл твой запрет и случайно взглянул вниз, вместо того чтобы смотреть вверх, и увидел твои руки — руки женщины; к тому же ты носишь на пальце старинный перстень с печатью, а когда ты склонилась надо мной, из-под капюшона выскользнул длинный локон…

— Кемма! — прервала его Нефрет. — Все, что мне было приказано сделать, исполнено, а теперь я пойду за тем, что мне причитается. Прошу тебя, проводи этого писца или посланца к благочестивому пророку Рои, и пусть человек, что стоит возле тебя, отдаст ему вещи, чтобы он пересчитал их, потому что всю дорогу он обвинял меня в том, что я украл их.

Тот, кто назвался писцом Расой, сидел перед пророком Рои, жрецом Тау и другими старейшинами Общины Зари, одетыми в белые одеяния.

Речь держал Рои.

— Мы прочли послание, которое доставил ты нам, о писец Раса, от Апепи, царя гиксосов, что правит в Танисе, на земле Египта. Если сказать коротко, в нем изложены два вопроса и одна угроза. Вопрос первый: правда ли, что Нефрет, египетская царевна, дочь и наследница фараона Хеперра, который пребывает сейчас в царстве Осириса, куда отправило его копье Апепи, и Римы, дочери царя Вавилона, живет среди нас? Ответом на этот вопрос будет тебе та церемония, которая состоится сегодня вечером. Вопрос второй: станет ли дочь царя Хеперра, если она еще видит Солнце, супругой Апепи, царя гиксосов, как он того требует. На этот вопрос Ее Величество Нефрет, если она жива и находится среди нас, даст ответ сама, обдумав его, ибо то будет ответ царицы Египта, а царица Египта выбирает себе в супруги, кого захочет.

Затем следует угроза: если та, которую мы почитаем, отвергнет это предложение, Апепи, царь гиксосов, нарушив все договоры, которые были заключены его предками и им самим с нашим древним Братством детей Зари, отомстит нам, стерев нас с лица земли. На это мы ответим сразу же, а затем повторим письменно, что мы не боимся Апепи, и если он пойдет на нас войной, камни Великих пирамид — всего лишь пушинки по сравнению с проклятьем Небес, что обрушится на предателя.

Передай Апепи, о посол, что мы, живущие здесь в уединении и отправляющие свои скромные ритуалы, мы, кто не имеет войска и ни разу ни на кого не поднял меча, если только не требовалось защитить свою жизнь, все же сильнее, чем он и любой из царей, живущих на земле. Мы не бьемся в битвах, как бьются друг с другом цари, воинство наше невидимо глазу, — ибо это сила божия. Пусть нападает на нас Апепи — одни лишь могилы, населенные мертвыми, найдет он здесь. Тогда пусть приложит он ухо к земле и прислушается к тяжелой поступи бесчисленного воинства, которое сотрет его с лица земли. Таков наш ответ Апепи, царю гиксосов.

— Я выслушал все, — почтительно поклонившись, сказал Хиан, — и рад был узнать, о пророк, что вы напишете все это в послании, иначе царь Апепи, что отличается крутым нравом и не любит, когда ему говорят суровые слова, может лишить головы того, кто произнесет их перед ним. А также прошу помнить, о благочестивый пророк и советники, что я, писец Раса, всего лишь человек, которому приказано вручить вам послание и доставить затем ваш ответ, а также по возможности кое-что узнать. Что же касается договоров между царями гиксосов и вашей Общиной, то о них я ничего не знаю, и мне не велено было обсуждать эти договоры. Об угрозах вам и о том, чем эти угрозы могут обернуться, я также не был извещен, хотя догадывался, что может случиться. И потому прошу вас уделить этому время и изложить в послании все подробно. Для себя же прошу: обеспечьте мне безопасность на то время, что я буду находиться в вашей Общине, и разрешите свободно ходить по вашей земле; скажу откровенно, ваши величественные гробницы напоминают мне тюрьмы, и мне странно, когда вы завязываете мне глаза, ибо я посол, а не лазутчик, которому поручено вызнать ваши тайны.

Рои бросил на него пытливый взгляд, затем сказал:

— Если ты поклянешься перед нами, что никому не станешь рассказывать о том, что увидишь здесь, и не откроешь никому наши нехитрые тайны, которые не касаются твоего посольства, а также в том, что не попытаешься скрыться от нас, пока не придет должное время и мы не напишем ответ царю Апепи, мы, со своей стороны, предоставим тебе полную свободу, и ты будешь жить среди нас и ходить, куда захочешь, о посланец, который сообщил нам, что имя его Раса и что он — царский писец. Мы жалуем тебе такое право, ибо наделены проницательностью, и потому знаем, что ты человек честный, хотя, быть может, и получил приказание путешествовать под иным именем, чем то, под которым ты известен при дворе царя Апепи; ведомо нам и то, что ты не таишь против нас, ни в чем не повинных людей, никакого зла.

— Благодарю тебя, пророк, — ответил с поклоном Хиан, — и с полной охотой даю клятву выполнить все твои требования. Теперь же позволь мне, как мне было поручено, принести дары вашим богам во искупление зла, что было нанесено вам недавно четырьмя злодеями.

— Наш бог, писец Раса, царит над всеми богами, что правят землей, мы зрим его меж звезд небесных, но не подносим ему никаких даров, лишь души наши отданы ему. И сами мы тоже не принимаем дары, ибо служим друг другу в нашем Братстве и не нуждаемся в золоте. А потому, посол, сделай милость, унеси эти дары обратно и проси царя гиксосов отдать их вдовам и детям тех, кто, как мы полагаем, выполняя приказ царя, тайно проникли на нашу землю и хотели совершить насилие над нашей сестрой, а также выведать наши секреты, что и навлекло на них смерть.

— Хотел бы я узнать, кто этот ваш бог, что царит над всеми богами. Если то не воспрещают ваши установления, прошу тебя, о святейший пророк, наставить меня в знаниях о нем и рассказать про обряды и моления, ему возносимые, поскольку я жажду познать Истину.

— Если будет на то время, мы поведаем тебе о нашей вере, — ответил Рои.

— Что же касается даров, — продолжал Хиан, отвесив низкий поклон в знак благодарности за обещание, — мне нечего сказать в ответ, прошу лишь не поручать мне это дело, а самому возвратить их, сопроводив особым посланием. Ты, о пророк, прожив на свете немало лет и преисполнившись мудрости, конечно же, заметил, что великие цари не любят, когда их дары возвращают им, говоря при этом слова, которые сказал ты; когда же такое случается, они склонны винить во всем того, кому велено было поднести их.

Улыбка тронула уста Рои; ничего не ответив на просьбу Хиана, он продолжал:

— Мы приглашаем тебя сегодня ночью на церемонию, писец Раса. А теперь ты можешь удалиться в отведенные покои, где тебе будет подана еда и где ты сможешь отдохнуть до назначенного часа, если, конечно, ты изъявишь желание присутствовать на нашем торжестве.

— Можно ли в этом сомневаться? — отвечал Хиан, и служитель вывел его из зала Совета.

Близилась полночь. Хиан, облачившись в праздничные одеяния, какие в подобных случаях надевают писцы, лежал на постели в своем покое, раздумывая над тем, в какое странное место забросила его судьба и какие странные люди его населяют. Мысли его обращались к величавому старцу с орлиным взором и его почтенным советникам, собравшимся в подземном храме; раздумывал он и о том, в честь чего назначена церемония, на которую его пригласили, — если только о нем не позабыли и он дождется, когда за ним придут. Думал о том, как его отец, Апепи, примет гордый ответ этих отшельников; об улыбке могучего Сфинкса, которого он увидел сегодня впервые, и о многом другом.

Однако более всего мысли его занимал проводник, что вывел его из пальмовой рощи, а потом завязал ему глаза. Без сомнения, то была женщина, вернее, юная девушка — у нее такие прекрасные волосы и красивые маленькие руки, а на пальце — царский перстень. Вот и все, что он о ней знал; на самом деле она могла оказаться уродкой, а перстень, быть может, нашла или украла. Но одно было неоспоримо: пусть она простая женщина с ничем не примечательным лицом, ум ее никак не назовешь заурядным. Ни одна крестьянская девушка, сколько бы ее не обучали, не выскажет таких высоких мыслей, облачив их к тому же в столь ученые слова. Как хотелось ему увидеть своего проводника без длинного плаща и капюшона и открыть тайну той, у кого был такой приятный голос.

Тут раздумья его были прерваны: кто-то густым басом спрашивал его разрешения войти, которое он и дал. Хиан поднялся с постели: в тусклом свете светильника перед ним возник чернокожий великан с огромным топором в руке — таких великанов Хиан еще не встречал.

— Прошу, скажи мне, кто ты и что ты хочешь со мной сделать? — спросил Хиан, протирая глаза, потому что ему показалось, что все это ему снится.

— Я твой проводник, — сказал гигант, — и пришел, чтобы отвести тебя на церемонию.

— Великий Сет, еще один проводник! Но до чего непохож на первого! — воскликнул Хиан, подумав при этом: «Уж не казнь ли моя — эта церемония? Этот гигант с топором куда как подходит для такого дела. Или он — еще один призрак, что рыщет по пирамидам?»

Хиан снова обратился к Ру, потому что это был он.

— Достопочтимый господин Великан, живущий на земле, или дух, обитающий в подземном мире, ибо мне неизвестно, кто ты, —сказал он, — я не испытываю ни малейшего желания отправиться куда-то вместе с тобой. Я очень устал и предпочитаю остаться там, где нахожусь. Доброй ночи тебе, господин.

— Почтенный посол, или писец, или переодетый царевич, или воин, — вот уж в этом-то меня не обманешь: у тебя вид воина, и шрамы тебе не стило писца нанесло, — как бы ты ни устал, не можешь ты остаться в постели. Мне повелели доставить тебя в другое место. Пойдешь ты сам или мне отнести тебя, как я нес твою поклажу?

— Ах, так, значит, это ты украл мои свертки, а вести меня через пески предоставил сладкоречивой девчонке.

— Девчонке! — взревел Ру. — Девчонке… — И он взмахнул топором.

— Что ты, что ты, друг! Но кто же она? Не мужчина — в этом я могу поклясться, а ничего среднего между мужчиной и женщиной нет. Прошу тебя, скажи, кто она, — я сгораю от любопытства. Садись, друг, а то с твоим ростом тут не выпрямишься, выпьем с тобой вина. Однако ваши браться неплохие виноделы. Такого вина я не пробовал даже… на царских пиршествах. Выпей же!

Ру взял кубок, который ему протянул Хиан, и осушил его.

— Благодарю тебя, — сказал он. — Вот почему плохо жить с этими отшельниками — они одну воду пьют, хотя у них и такого питья немало припрятано в какой-нибудь гробнице. А теперь пойдем — я тебе уже сказал: мне велено…

— Да, ты сказал, что велено, дружище великан. Но кто велел тебе?

— Она ве… — начал было Ру и умолк.

— Она? Кто — она? Ты говоришь о девушке, которая вела меня сюда и завязала мне глаза? Не спеши, друг. Выпей еще кубок этого прекрасного вина.

Ру выпил и снова сел.

— Ты почти отгадал, но мой рот на замке, — сказал он. — Пойдем, царевич.

— Царевич? — удивленно вскричал Хиан, всплеснув руками. — Мой друг великан, похоже, вино уже ударило тебе в голову. Что ты хочешь сказать?

— То, что сказал, хотя и не должен был говорить. Разве тебе не известно, царевич, что жители этих гробниц — чародеи и волшебники, они знают все на свете, хотя и делают вид, что не знают ничего? Думают небось: вот глупый эфиоп, только и умеет, что махать своей секирой. Может, так оно и есть, только уши-то у меня на месте, и слышу я хорошо — вот так я узнал, что ты царевич, а также воин, как и я сам, хотя тебе почему-то захотелось притворяться, что ты писец. Но я никому про эту свою догадку даже и словом не обмолвился, даже самой… а-а, это я про то. Будь уверен — она ничего не знает. Думает, все ты сидишь да переписываешь всякие там папирусы. И хватит об этом, теперь молчок. Пойдем же, а то опоздаем. А потом ты расскажешь мне, какие войны идут сейчас в Египте, потому что, живя тут, я совсем ничего не слышу ни про какие войны, я стал нянькой, а ведь был воином.

И, схватив Хиана за руку, Ру потащил его по темным галереям. Но вот в конце одной из них замерцал свет, и они вошли в огромный дворцовый зал. Под самым потолком его протянулся ряд окон, через них внутрь вливался лунный свет. Тут собралось множество людей; мужчины то или женщины, Хиан не мог разглядеть, потому что все они были в длинных белых одеяниях и лица их были закрыты. Точно белые призраки. В глубине зала, на возвышении, освещенном светом лампад, также в белых одеяниях, но с открытыми лицами, сидели члены Совета Общины Зари. В центре этого полукруга помещался наполовину скрытый занавесом алебастровый алтарь, перед ним стояло кресло с подлокотниками, украшенными головами сфинксов. Когда Хиан вошел, в зале царила тишина — казалось, его прихода ожидали.

— Мы опоздали, — прошептал Ру и повлек Хиана к боковому нефу; собравшиеся поворачивали головы, когда Хиан проходил мимо, — сквозь прорези покрывал на лицах он видел обращенные к нему глаза.

Они подошли к креслу, помещавшемуся перед возвышением, но на некотором расстоянии от него, так что Хиан мог хорошо видеть все, что происходит на возвышении. Ру усадил своего подопечного, шепнув ему, чтобы он не вздумал куда-нибудь уйти. Затем он поспешно удалился и вскоре появился на возвышении, где встал по левую сторону от алтаря, по правую сторону которого уже стояла седовласая статная Кемма.

— Закройте вход и выставите стражу, — произнес Рои, и по движению в глубине зала Хиан понял, что приказание верховного жреца исполнено. Затем Рои поднялся со своего кресла и начал говорить: — Братья и старейшины священной, древней и могущественной Общины Зари, Совет которой нашел теперь пристанище среди гробниц и пирамид, охраняемых великим Сфинксом, образом восходящего солнца, слушайте меня, пророка Рои. Вы пришли отовсюду, из всех номов и городов Египта, из Тира и Вавилона, из Ниневии, из Сирии и с Кипра и многих других заморских стран; вы были избраны в этих городах и странах теми, кто зажигает в сердцах людей свет и наставляет их в истине и добре, дабы сбросить притеснителей наших всеми праведными действиями и объединить мир воедино в служении Всевышнему Духу, которому мы поклоняемся и кому служат все боги.

Отчего были призваны вы из дальних мест? Я скажу вам: чтобы принять участие в коронации царицы Египта, законной наследницы древних царей, которые не одно тысячелетие правили Египтом, введенной недавно в нашу Общину Зари, давшей обет служить ей верой и правдой и исполнять ее обряды, дочери царя Хеперра и царицы Римы из рода царей Вавилонских, призванных теперь Осирисом. Мы, Совет Общины Зари, где царевна нашла убежище с младенческих лет, клятвенно утверждаем, что та, что сейчас появится перед вами, не кто иная, как Нефрет, египетская царевна, дочь и единственная наследница Хеперра и Римы. Почтенная Кемма, ее воспитательница, что стоит сейчас перед вами, может это удостоверить, ибо она присутствовала при ее рождении и была с ней рядом вплоть до этого часа. Верите ли вы нам, советники и старейшины Общины, или требуете дальнейших доказательств?

— Верим, — в один голос отвечали присутствующие.

— Тогда пусть Нефрет, египетская царевна и законная наследница египетских царей, правивших Верхним и Нижним Египтом, явится пред вами.

При этих словах занавес перед алебастровым алтарем раздвинулся, и собравшимся предстала Нефрет. Так прекрасна была она в царственном одеянии, на котором сверкали и переливались инситнии и драгоценности древних царей, так величава и стройна, что зал ахнул от восхищения; Хиан замер, не сводя с нее изумленного взгляда, и сердце горячо забилось у него в груди.

Нефрет стояла у алтаря совершенно неподвижно, так что он вдруг усомнился, земная ли она женщина? Быть может, это сама богиня любви Хатор или статуя, которую кто-то искусно нарядил в роскошные одежды? Но тут его сомнения рассеялись: о чудо, — она улыбнулась! — затем отошла от алтаря и была проведена к резному трону. Она опустилась на него, и все присутствовавшие в храме, а вместе со всеми и Хиан, трижды поклонились ей, и она трижды поклонилась в ответ. Затем к трону подошел Рои и обратился к ней с такими словами:

— Царевна Египта, — сказал он, — здесь собрались честные и чистые сердцем люди из многих стран и земель, чтобы в их присутствии ты была помазана и провозглашена царицей Египта. Не так и не в таком месте следовало бы совершать этот святой обряд, но мы переживаем трудные и опасные времена: чужестранный царь захватил половину наших земель и выставил на границах вооруженную стражу. Вот почему тайно, в полночный час, на этой земле, где одни лишь гробницы и призраки, а не под ярким солнцем в присутствии множества людей в Мемфисе или Фивах примет твоя рука скипетр и корона Египта увенчает твою голову. Но знай, что вскоре от нильских порогов до моря и за морем, да и при дворе самого царя гиксосов, разнесется новость, что в Египте снова есть царица. Принимаешь ли ты верховную власть, как бы ни тяжела была эта ноша и какие бы она ни несла с собой опасности?

— Принимаю, — произнесла Нефрет приятным ясным голосом, и Хиану показалось, что он уже слышал где-то этот голос. — Недостойная, я принимаю то, чего не домогалась и не желала, но что досталось мне по праву крови. Опасностей я не боюсь, не страшусь и тяжести этой ноши, ибо сила, что привела меня к этому трону, охранит меня.

По залу пробежал ропот одобрения, — Хиан тоже безотчетно произнес восторженные слова, — и когда шум стих, Рои поднял алебастровую чашу, наполненную маслом и, окунув в нее палец, прочертил на лбу Нефрет какой-то знак. Вперед выступила Кемма и подала Рои золотой венец с царским уреем и скипетр из слоновой кости, украшенный драгоценными камнями. Венец Рои надел Нефрет на голову, а скипетр вложил в ее правую руку. Затем он опустился перед ней на одно колено и сказал:

— Именем духа, что правит миром, я, убеленный сединами Рои, сын твоего почтенного предка, всемогущим духом определенный быть вашим пророком, пред этим собранием братьев и слуг Общины Зари совершаю помазание и объявляю тебя, Нефрет, царевну Египта, лучшую из сестер Общины Зари, достигшую совершеннолетия, по священному праву рождения царицей Верхних и Нижних земель, и да снизойдет на тебя благословение святого духа. Пусть не имеешь ты пока что царского двора и войска и твои права незаконно присвоены другим, однако знай, о царица, что в сердцах своих бессчетное множество людей признают тебя своей повелительницей, и если увидишь ты где-то, что сошлись поговорить пятеро, знай, что трое из них — твои верные слуги, хотя и держат это в тайне. Будущее нам неведомо, ибо скрыто от людей, но мы верим, что впереди тебя ожидает много радостей и что придет время — и корона, которой мы увенчали тебя сейчас тайно, засияет открыто пред взорами великого множества людей, населяющих этот мир. От имени Египта и Общины Зари клянемся служить тебе верой и правдой.

Он преклонил колени и коснулся губами руки коронованной царицы, а все присутствующие простерлись ниц.

Нефрет подняла скипетр в знак того, что Рои и все остальные должны подняться. Затем сама она сошла с трона.

— Что мне сказать достойнейшим и почтенным моим соотечественникам, собравшимся здесь для того, чтобы оказать мне великую честь и ради блага Египта возложить на меня, столь молодую и неумудренную, корону царицы Египта? — начала она. — Только одно могу я сказать: что клянусь жить и умереть ради Египта. Мне открыли, что, когда я родилась, египетские богини явились во сне моей матери и сообщили ей, что мне будет даровано звание Объединительницы земель. Да сбудется этот сон! Пусть я воистину стану объединительницей Верхних и Нижних земель, и когда настанет мне время отправляться к своим праотцам, оставлю Египет единым и великим. Об этом я молюсь. Благодарю вас всех и отпускаю.

— Еще не время, о царица, — сказал Рои. — Ответь сначала на один вопрос. К нам прибыл посланник от царя гиксосов, что держит свой двор в Танисе, с посланиями, которые завтра должны быть рассмотрены тобой в Совете. Но есть среди них одно послание, на которое, как мы решили, ответ должен быть дан сейчас и здесь, перед всеми собравшимися и перед посланником — вот он сидит перед тобой. Царь Апепи, будучи вдов, просит руки Твоего Величества, он хочет взять тебя в жены и дает обещание, что дети и внуки твои станут царями всего Египта. Что ответит на это Твое Величество?

Не сразу заговорила Нефрет — она молчала, плотно сжав губы, точно удерживала готовые сорваться с уст опрометчивые слова. Затем ответила:

— Благодарю царя Апепи, но дело это столь важное для всего Египта и царицы египетской, что мне надлежит рассмотреть его вместе с моими советниками, а потому прошу посла царя Апепи, — тут Нефрет бросила быстрый взгляд на Хиана, — милостиво принять гостеприимство в нашем тайном убежище до следующей полной луны, что поднимется над пирамидами; я же тем временем обдумаю все сама и спрошу совета у тех, кто теперь пребывает в дольнем мире. К царю Апепи отправят гонцов, чтобы объяснить, почему задерживается с возвращением его посол. Если же посол царя Апепи захочет сам без промедления сообщить об этом моем решении своему повелителю, пусть поступит так.

Поднявшись с места, Хиан низко поклонился царице и отвечал:

— Нет, госпожа и Совет Общины Зари, этого делать я не хочу. Мне, писцу Расе, было велено самолично доставить ответ на все те вопросы, что изложены в посланиях, а потому я останусь здесь, пока ответы эти не будут мне даны. Если же вы сейчас хотите направить сообщение царю Апепи, не в моей власти указывать вам, как поступить. Делайте, как считаете нужным.

— Пусть будет так, — сказала Нефрет.

Она поклонилась всем и, сопровождаемая Кеммой и членами Совета, скрылась за занавесом.

Так закончилась полночная коронация Нефрет, которая стала царицей Египта.

Глава X. ПОСЛАНИЕ

Наутро Хиан проснулся поздно — слишком он устал накануне, да и всю ночь сновидения сменяли одно другое. Сны были такие диковинные, что он не мог их ясно припомнить; ему грезились пирамиды, люди с закрытыми легкой белой тканью лицами, черный великан с огромным топором в руке и пальмы, где веял ласковый ветерок, который вдруг зазвучал женским голосом, очень похожим на голос проводника, что вел его по пальмовой роще; а потом тот же голос оказался у царственной особы, восседавшей на троне в храмовом зале. Но — увы! — он не мог понять о чем вещал этот голос, и, сердясь, повернулся к черному великану с топором в руке и спросил, что все это значит. Черный же великан вдруг чудесным образом обратился в Сфинкса, возлежащего над песками, а он, Хиан, стоял перед грозным изваянием, устремив пристальный взгляд на его недвижный лик. Сфинкс же глядел на него. И вдруг каменные губы раздвинулись, и Сфинкс заговорил. Голос его был подобен дальнему раскату грома.

— Что ты хочешь узнать у меня, древнейшего из древних? — прокатился над пустыней рокочущий голос.

Хиан совсем перепугался и в смятении отвечал:

— Я хотел узнать, как давно ты был изваян и что видел на своем веку, о Сфинкс.

— Миллионы лет тому назад во чреве огня обрел я форму и в муках рождения был исторгнут в сей мир, — был ответ каменных уст. — Миллионы и миллионы лет лежал я в глуби вод и ширился и рос во мраке. Потом воды отступили, и вот я стал горой, вершина которой поднялась над лесом. Громадные твари лазали по моим бокам и рычали в тумане, одни твари сменяли других и так продолжалось тысячелетия. Туман рассеялся, и я увидел солнце, огромный пылающий красный шар, — день за днем он поднимался надо мной. От страшного жара, что исходил от него, леса иссохли и сгорели в огне. На их месте появились пески, задули сильные ветры — они обтесали меня, они-то и изваяли из меня льва. У ног моих потекла река Нил. Вместо тварей ползающих, которых уже не стало, в моей тени прятались теперь иные звери; они рыскали вокруг в поисках добычи, дрались, соединялись и рождали потомство.

Миновали еще миллионы лет, и явились другие животные, покрытые шерстью; они бегали на двух ногах и болтали без умолку. Но и они исчезли, и тогда стали появляться люди, кожа на которых была то одного цвета, то другого. Мужчины все время сражались из-за пищи и из-за женщин, убивали друг друга камнями и пожирали один другого, жаря мясо сначала в жарких лучах солнца, потом на огне, который они научились высекать.

И это прошло, и появились другие люди, они носили на себе звериные шкуры и убивали свои жертвы стрелами с кремневыми наконечниками и копьями. Ты можешь найти их могилы, покрытые плоскими камнями, вон на той скале. Те люди боготворили солнце и меня, потому что на меня падали солнечные лучи на закате. Так я впервые стал богом. И снова разразилась война, и все мои почитатели погибли; мужчины и женщины и их светловолосые дети — все были убиты. Но их смуглокожие победители тоже поклонялись солнцу и мне. К тому же они были ваятелями; острыми резцами они придали моему лицу и туловищу такой вид, какой они имеют сейчас. А потом они возвели пирамиды и соорудили гробницы и положили туда своих царей и цариц на вечный покой. Я наблюдал, как они приходили и уходили — одно поколение за другим, но вот и они исчезли; остались лишь их жрецы в белых одеяниях, что и до сих пор обитают среди руин их храмов. Вот моя история, о человек, которая еще только началась, ибо когда уйдут в прошлое все боги и не будет ни мне, ни им никаких приношений, я, забытый, но существовавший с начала начал, пребуду до самого конца. Об этом хотел ты спросить меня?

— Нет, о Сфинкс, не об этом. Скажи, как зовется то дуновение среди пальм, что звучит подобно голосу женщины? Откуда оно является и куда уходит?

— Этот ветер, о Человек, веет с рождения мира и будет веять до самой его гибели. Его насылает бог, и к богу он возвращается; и на небесах и на земле имя ему — Любовь.

Хиан хотел спросить еще о многом, но не смог, потому что сон вдруг исчез; он открыл глаза, и перед ним предстал не величественный и суровый лик Сфинкса, а эбеновое лицо великана Ру.

— Что такое любовь, Ру? — зевая, спросил он.

— Любовь? — с удивлением переспросил Ру. — Что я могу знать о любви? У любви столько ликов: любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине — это проклятие и безумие, ее насылает Сет, чтобы мучить все живое; есть любовь царей к власти — от этой любви рождаются войны; любовь торговцев к богатству — от нее происходят жадность и бедность; ученых — к мудрости, а эту птицу не ухватишь за хвост; матери к своему ребенку — это святая любовь; и наконец любовь раба к своему господину или госпоже — ее-то я только и знаю. Спросил бы ты лучше пророка Рои; но про ту любовь он, наверно, позабыл; ему осталась одна лишь любовь — к богам да к смерти.

— Про самую первую любовь, что ты назвал, хотел бы я узнать, Ру, а о ней, наверно, Рои ничего не скажет, потому что он, — ты верно догадался, — забыл про нее. Кого же спросить мне?

— Спроси первую девушку, что ты повстречаешь, когда луна поднимется над водами Нила. Может быть, она скажет, господин. А если тебе, такому благородному господину, ответ ее покажется нелепым, попробуй спросить ту, кого ты видел этой ночью сидящей на троне, — она так мудра, что, может быть, знает и про ту любовь. А теперь поднимись, пожалуйста, с ложа, потому что тебя ждет Совет; только, думаю, речь там пойдет не о любви.

Часом позже Хиан стоял перед Рои и Советом.

— Писец Раса, — обратился к нему пророк, ибо хоть Ру, сам того не желая, своими обмолвками открыл Хиану, что его истинное имя известно Общине, Рои не называл его царевичем Хианом, — вот письмо, в котором изложены наши ответы на послание царя Апепи; они таковы, как мы уже сообщили тебе. Что до предложения царя наследной царевне, которая прошедшей ночью, как ты сам видел, была коронована и стала царицей Египта, мы, кроме уже сказанного, можем сообщить тебе, посланцу царя Апепи, лишь одно: ответ ты услышишь из уст самой царицы в ночь, когда поднимется полная луна, следующая, если вести счет с ночи коронации; чтобы обдумать такое важное дело, необходимо время. Мы предлагаем тебе вместе с нашим письмом отправить и твое собственное, где ты можешь сообщить обо всем, что слышал и видел здесь; наш гонец доставит его твоему повелителю, царю, что сидит в Танисе.

— Пусть так и будет, — отвечал Хиан, — хотя я не могу предсказать, что случится, когда послание мое дойдет до царя Апепи. Хочу еще удостовериться: по-прежнему желаете вы, чтобы я прожил среди вас до полнолуния, и можно ли мне свободно передвигаться в пределах вашей земли?

— Таково желание царицы Нефрет и наше, ее советников, писец Раса. Если только ты сам не желаешь покинуть нас тотчас же.

— Этого я не желаю, пророк.

— Тогда оставайся с нами, писец Раса, но помни о клятве, которую ты дал: ты не выдашь наших тайн, не расскажешь никому о наших убежищах, а также о нашем учении и наших людях и обо всем прочем, исключая лишь то, что касается дела, тебе порученного.

— Я буду помнить об этом, — с поклоном ответил Хиан.

Хиан помедлил немного, затеяв разговор с досточтимым Тау и другими членами Совета, ибо надеялся, что явится Нефрет и примет участие в их беседе. Но она так и не появилась, и в конце концов ему пришлось уйти; Ру проводил его до отведенного ему покоя.

— Сейчас я должен составить письмо, мой друг великан, — сказал Хиан, — письмо, которое может навлечь на меня погибель. Но об этом я узнаю еще не скоро, не раньше чем через месяц, а пока что, когда закончу его, я хотел бы осмотреть пирамиды и другие здешние чудеса. Моим проводником вчера был юноша, который показался мне очень сведущим. Прошу тебя, отыщи его, я щедро заплачу ему, чтобы он и впредь сопровождал меня.

Ру покачал своей огромной головой.

— Это невозможно, мой господин, — сказал он. — Юноша этот слоняется повсюду, может, стоит сейчас у каких-нибудь ворот и ждет, когда ему повезет и он добудет себе пропитание; не дождется никого у одних ворот, уйдет к другим — ищи его свищи. Сегодня я нигде его не видал, да и имени его не знаю, а то спросил бы, куда он делся.

— Ну что же, пусть так, — ответил Хиан. — Надеюсь, ты простишь меня, дружище Ру, если я похвалю тебя за честность — лжешь ты не очень-то складно. А теперь дай, пожалуйста, совет, как мне найти другого проводника?

— Очень просто, мой господин. Когда ты кончишь свое письмо, выгляни за дверь и хлопни в ладоши. Здесь всегда кто-то слушает и наблюдает, и он тут же позовет меня.

— А вот этому я верю. У меня такое чувство, что здесь сами стены слушают и наблюдают.

— Они и слушают, — простодушно ответил Ру и удалился.

Хиан написал письмо. Хоть оно и было коротким, а писцом он был искусным, оно отняло у него много времени, так как он не был уверен, о чем надо сказать, а о чем умолчать. В конце концов он написал следующее:

«От писца Расы Его Величеству царю Апепи, благому богу.

Как мне было велено, я, писец Раса, пришел туда, где среди руин храмов и гробниц, под сенью Великих пирамид обитает Община Зари, и принят был пророком Рои и Советом Общины той. Я передал послание Твоего Величества Совету, а также дары, которые Твое Величество соблаговолил послать, но дары они отклонили, ибо вера их не дозволяет принимать ценные дары. Нефрет, дочь Хеперра, царя, некогда правившего Югом, как я узнал, живет здесь, во владениях Общины Зари. Прошлой ночью при большом стечении людей, собравшихся, как мне сказано было, из многих стран, царевну эту торжественно короновали, назвавши царицей всего Египта; я был на торжестве том и видел все собственными глазами. Совет Общины Зари вместе с моим шлет тебе собственное послание, которое мне не показали. Что же касается предложения Твоего Величества о браке, то Нефрет, сидя на троне и говоря со мной как царица, объявила, что должна все обдумать и ответ твоему Величеству даст, когда наступит следующее полнолуние; до той поры я должен оставаться у них и терпеливо ждать. А посему, не имея выбора, я пребываю тут, дабы исполнить повеление твоего Величества, в назначенный же день я получу ответ госпожи Нефрет и затем доставлю его тебе, хотя еще не знаю, в письме или на словах.

Скреплено печатью посла Твоего Величества, писец Раса».

Переписав и свернув письмо, Хиан предался раздумьям, пытаясь предугадать, что Апепи скажет и сделает, прочитав его послание и то, что отправят вместе с ним; затем он отведал всех кушаний, которые принесли ему, а окончив трапезу, подошел к двери и, как ему было сказано, хлопнул в ладоши. Тут же из темной ниши галереи выступил Ру, сопровождаемый человеком, одетым в белое, в котором Хиан признал одного из членов Совета. Ему он и отдал свое письмо, чтобы его доставили в Танис царю Апепи, вместе с посланцем Совета. Когда советник удалился, Ру провел Хиана через большой зал, где совершалась коронация Нефрет, а сейчас не было ни души, и через потайную дверь вывел в пустыню.

— Куда же исчезли все те, кого я видел прошлой ночью? — обратился с вопросом Хиан.

— Куда исчезают летучие мыши, господин, когда всходит солнце? Их нет, хоть они и не умерли, а лишь скрылись. Так-то вот. Ищи их среди рыбаков на Ниле, среди бедуинов пустыни, при дворах царей, ищи где хочешь — ни ты, ни один лазутчик гиксосский не найдут наших людей.

— Воистину, край ваш — край призраков, — сказал Хиан. — И я готов поверить, что все те, кто, скрыв свои лица, собрались здесь вчера во множестве, — не люди, а призраки.

— Кто знает, кто знает, — загадочно молвил Ру. — А теперь скажи, куда тебе хотелось бы сейчас отправиться?

— К пирамидам, — отвечал Хиан.

Они обошли вокруг каждой из пирамид, и Хиан не уставал восхищаться их величием.

— Неужели возможно подняться на эти каменные горы? — спросил он.

Ру провел Хиана за вторую пирамиду — там сидели на песке, наигрывая на дудках какую-то странную музыку, Хранитель пирамид и двое сыновей его.

— Вот кто может ответить на твой вопрос, господин, — сказал Ру и, обратившись к Хранителю, добавил: — Этот господин, наш гость, посол царя Апепи, хочет узнать, возможно ли взобраться на пирамиды?

— Мы ожидали тебя, как нам повелели, — почтительно отозвался Хранитель. — Желаешь ли ты, господин, чтобы мы показали тебе наше искусство?

— Да, — ответил Хиан. — И добавлю еще, что смельчака ожидает вознаграждение, хотя мне, человеку, который взбирался на высокие горы, кажется, что на пирамиды подняться невозможно.

— Пожалуйста, господин, отойди немного назад и смотри, — сказал Хранитель.

Затем он и сыновья его скинули длинные одежды, оставшись лишь в полотняных набедренных повязках, взбежали на основание пирамиды, что возвышалась перед ними, и разошлись в разные стороны. Один из юношей устремился на южную сторону, другой на северную, в то время как отец стал подниматься по восточной стороне, прыгая, словно козел, по круче. Он взбирался все выше и выше, и вот уже изумленный Хиан увидел, что он достиг самой вершины. Едва он ступил туда, как рядом с ним оказались и его сыновья, поднявшиеся по другим сторонам. Появилась и четвертая фигура, одетая в белое.

— Кто же четвертый? — воскликнул Хиан. — Начали взбираться трое, и вот смотри — там четверо!

Ру поднял взгляд на вершину пирамиды и невозмутимо ответил:

— Это тебе кажется, господин, — плиты отсвечивают под солнцем.

Хиан опять устремил взгляд вверх.

— Да, правда, теперь и я вижу только троих. Но все-таки их было четверо, — упорствовал он.

Хранитель и сыновья его начали спускаться, следуя один за другим по восточной стороне. Они благополучно достигли земли, оделись и подошли к Хиану. Поклонившись, они спросили его, уверился ли он теперь, что на пирамиды можно подняться.

— Да, на эту пирамиду взобраться можно, хотя я не знаю, можно ли на другие, — ответил Хиан. — Однако прежде, чем вознаградить вас, — чего вы вполне заслужили, — ответь мне, Хранитель, как получилось, что ты с сыновьями начал подниматься втроем, а на вершине вас оказалось четверо?

— Поясни, о чем ты говоришь, господин? — почтительно переспросил Хранитель.

— О чем уже сказал, Хранитель. Когда вы стояли на самой вершине, с вами был еще кто-то четвертый: стройная фигура в белом. Клянусь всеми богами!

— Такое возможно, — невозмутимо отвечал Хранитель, — но тогда, господин, тебе дано было узреть ее самое — Дух пирамид; иногда она сопровождает нас, только наши глаза ее не видят. Случись такое, когда светит луна, это было б не столь удивительно — она часто является тут в полнолуние, так многие говорят, но ты увидел ее при свете дня — это очень странно, и мы не можем сказать, что это предвещает.

Услышав такое пояснение, Хиан засыпал Хранителя и его сыновей вопросами о женщине — Духе пирамид: увидит ли он ее, если придет сюда в полнолуние, и в какой час надо прийти, и на каком расстоянии от пирамиды он должен стоять, однако ничего не добился, на каждый его вопрос они отвечали, что ничего не знают. Тогда Хиан стал просить их обучить его искусству восхождения на пирамиды, пообещав хорошо вознаградить за труды. Они ответили, что на то должно быть повеление Совета; только тогда они возьмутся его обучать, ибо дело это очень опасное и, случись что, кровь его падет на них. Кончилось все тем, что Хиан богато одарил их, за что они поблагодарили его, сопровождая слова глубокими поклонами, а поскольку солнце стало клониться к закату, Хиан и Ру отправились обратно в храм.

Хиан шагал, погрузившись в раздумья, и не сразу обратил внимание на причитания Ру:

— Вот и еще одного поразили безумием боги — еще одному захотелось карабкаться на пирамиды! Скажи кому — не поверят, что нашлись сразу двое таких безумцев в мире. И что бы это значило? Уж конечно, такая блажь неспроста находит; мои собраться эфиопы говорят: чаще всего вдохновение нисходит на безумцев.

Ру никак не мог успокоиться и повторял свои сетования на разные лады, пока наконец Хиан, вслушавшись в его тирады, не спросил:

— А кто же тот второй глупец, кому боги внушили желание подниматься на пирамиды? Быть может, та самая женщина, которую я видел на вершине рядом с Хранителем и его сыновьями?

— Нет, нет, — отозвался смущенный Ру. — Правда не она, потому что сегодня она занята другими делами. Да и я знал бы… — тут он остановился, как видно поняв, что говорит лишнее.

— Ах, значит, все-таки есть женщина, которая любит это занятие! Я и прежде об этом слышал. Друг мой Ру, похоже, ты знаешь ее, и если сможешь устроить так, чтобы она обучила и меня подниматься на пирамиды, ты сильно разбогатеешь.

— Вот мы и подошли к двери, что ведет в храм, — с усмешкой ответил Ру. — К тому же Тау, второй пророк, велел передать, что приглашает тебя разделить трапезу с ним и другими жрецами сегодня вечером.

— Я принимаю приглашение, — ответил Хиан, надеясь в глубине души, что среди других будет и та красавица, на чьей коронации он присутствовал. Однако надежда его не сбылась — за трапезой собрались лишь Тау и три почтенных члена Совета, которые, умеренно поев, удалились, оставив гостя наедине с хозяином. Началась беседа, в которой каждый старался получше узнать другого.

Хиану открылось, что Тау, второй пророк Общины, хотя и не египтянин по крови, принадлежит к знатному роду, его ожидало высокое положение и богатство. Он был воином и государственным мужем и мог стать даже царем то ли Кипра, то ли Сирии, — пояснять это он не стал. Он много путешествовал по разным странам, изучил языки многих народов, овладел и другими знаниями, глубоко вникая в разные религии и учения мудрецов. В конце концов он оставил все и сделался одним из жрецов Общины Зари.

Царевич спросил, почему он, кто — как понял Хиан — мог бы восседать на троне, находиться среди великих мира сего и радоваться своим детям, предпочел вступить в тайную общину, ютящуюся среди гробниц.

— Ты желаешь узнать об этом? Что ж, скажу тебе, — отвечал Тау. — Я сделал такой выбор, потому что хочу мира. Мира для Египта и всех живущих на земле, мира для моей собственной души; среди богатства же и при царских дворах каждый думает лишь о том, как бы захватить побольше власти, а кончается это чаще всего войной за еще большую власть и богатство; но ни то, ни другое не приносит счастья, не это нужно человеку. Писец Раса, — продолжал Тау, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, — даже если ты и не писец, а кто-то другой, быть может, и царевич, — если бы постиг ты наше учение, в конце концов и ты стал бы совсем другим, как случилось со мной, обрел бы такую же веру, как я или даже как сам пророк Рои, и, не стремясь к тому, что мир называет величием, последовал бы той же тропою мира и служения ближнему.

— Будь я не писцом, а кем-то другим, жрец Тау, такое могло бы случиться; хотя есть иные пути к миру, и каждый из нас должен следовать тем путем, что лежит у него под ногами.

— Это истинно, и ты хорошо сказал, писец Раса.

— Однако, всегда стремясь к знаниям, — продолжал Хиан, — я хотел бы не только постичь ваши таинства, но и понять, какие пути находят ваши братья для достижения мира на земле и как помогают восторжествовать добру. Возможно ли, чтобы кто-то, пока я нахожусь у вас, посвятил меня в ваше учение?

— Мне кажется, возможно, и мы еще вернемся к этому разговору. Желаю тебе спокойного сна, писец Раса; обратись за ответом к своей душе, прежде чем ступишь на этот нелегкий путь.

С этими словами Тау поднялся, и тут же в дверях появился Ру, который проводил Хиана в отведенный ему покой.

Глава XI. ПАДЕНИЕ

На следующее утро Ру известил Хиана, что Хранителю пирамид велено учить его искусству восхождения на пирамиды, если он сам еще не отказался от своего намерения. Вскоре Хиан в сопровождении Ру отправился к усыпальницам, где его ожидали Хранитель с сыновьями. Скинув почти всю одежду и сандалии, Хиан приступил к делу; как на первых уроках Нефрет, Хранитель обвязал его вокруг пояса веревкой. Хиан был молод, энергичен и очень смел, как и Нефрет, только, в отличие от нее, он уже умел восходить на горы и оказался еще более способным учеником, чем она. Поднявшись на две трети высоты пирамиды, — насколько ему позволил Хранитель, — и глянув вниз, как это сделала и Нефрет, он начал спускаться почти без помощи своих наставников. И все-таки случилось несчастье. Хиан допустил оплошность: когда до земли оставалось локтей сорок, а Хранитель, уже стоя внизу, говорил что-то Ру, он крикнул одному из сыновей его, находившемуся выше и державшему веревку, чтобы тот отвязался и бросил ее вниз, — поскольку, мол, нужды в ней больше нет.

Веревка скользнула мимо, Хиан и не заметил, что чуть ниже она зацепилась за небольшой выступ. Ничего не подозревая, Хиан спускался дальше, он нащупал ногой этот самый выступ, веревка подалась под его ступней, и он потерял опору. В следующее мгновение Хиан уже катился по склону пирамиды, причем головой вниз. Хранитель и Ру тут же заметили, что случилось. Оба бросились вперед, чтобы подхватить царевича. Еще мгновенье, и он рухнул вниз, однако тело его своей тяжестью разъединило их, и хотя им удалось немного смягчить падение, Хиан все же ударился головой о песок как раз в том месте, где скрывался камень. Хиан даже не почувствовал боли от удара, сразу лишившись чувств.

Очнувшись, Хиан смутно, будто издалека услышал чей-то голос, но посмотреть, кто говорит, не мог: глаза его залила кровь, и он не в силах был разлепить веки.

— Думаю, он жив, — говорил голос, который, как оказалось, принадлежал лекарю. — Шея как будто цела, руки и ноги тоже. Если только не треснул череп, а это я не могу определить — из раны натекло много крови и прощупать трудно. Наверное, он просто оглушен и скоро придет в себя.

— Пусть твоими устами вещают боги, лекарь, — ответил другой голос — женский, полный смятения и страха. — Вот уж три часа, как он лежит без чувств у этой гробницы и так неподвижно, что я начала думать… ах, смотри! Он пошевелил рукой. Он жив! Жив! Послушай еще раз его сердце.

Лекарь склонился к груди Хиана.

— Теперь сердце бьется сильнее. Не тревожься, госпожа, он поправится, — заключил он.

— Вознесем же молитву богам! — продолжал женский голос, в котором теперь зазвучала надежда; но вот в нем послышались гневные нотки: — Плохо же ты берег его, Хранитель, если кто-то подсунул ему под ноги веревку! А ты, Ру, этакий великан — и не мог удержать его, такого легкого!

— Не мог, госпожа, — зазвучал густой бас эфиопа, — этот легкий повалил и Хранителя и меня и чуть было не оторвал мне руку. Летел с высоты в сорок локтей, точно камень, пущенный из пращи…

В этот момент Хиан разжал наконец губы и едва слышно попросил пить. Вода была немедленно принесена. Чья-то мягкая, нежная рука приподняла его голову, поднесла чашу к губам. Он выпил, вздохнул и снова впал в беспамятство.

Позже он очнулся от острой боли, которая полоснула его, точно ножом, от виска к виску. Хиан открыл глаза и узнал свою комнату; рядом на табурете лежала его одежда. У изножья постели был задернут занавес, из-за него слышались женские голоса.

— Что, Кемма, он очнулся? — спросил певучий голос, который он снова узнал: голос той, на чьей коронации он присутствовал.

Хиан попытался приподнять голову, чтобы заглянуь за край занавеса, и не смог — шея его точно окостенела и не поворачивалась; он лежал и слушал, и сердце его горячо билось от радости, что прекрасная царица тревожится о нем и пришла узнать, как он себя чувствует.

— Еще нет, дитя мое, хотя давно бы пора, — отвечала Кемма. — Один из наших братьев, ученый лекарь, сказал, что не нашел больших повреждений и он очнется не позднее, чем через двенадцать часов, но вот прошло уже двадцать, а он все спит… или без чувств.

— Ах, Кемма, ты думаешь, он умрет? — в страхе спросила Нефрет.

— Что ты, что ты! Я этого совсем не думаю; но только если повреждена голова, никто не может быть уверен… Уж до чего будет жаль, такой достойный молодой господин, и лицом хорош, и статен, даром что кровь в нем наполовину гиксосская.

— Кто сказал тебе это, Кемма? Когда ты успела все разузнать?

— Птичка на хвосте принесла, а может, ветер нашептал на ухо. Да у нас уж всем до последнего человека известно, только, видно, ты еще не знаешь, — наш гость никакой не писец, а сам царевич Хиан, и если ты пойдешь замуж за Апепи, он станет твоим пасынком.

— Не говори мне про Апепи, пусть будет проклят он всеми богами Египта, да и своими тоже! Но правда, я ничего не знала, хотя и догадывалась, что этот Раса не простой писец. Спаси его, Кемма! Если он умрет… ах, что я говорю! Позволь мне взглянуть на него. Если он спит, то ни о чем не узнает, а я хочу начертать знак здоровья у него на лбу и вознести молитву духу, которого мы почитаем, о его выздоровлении.

— Ладно, ступай к нему, да не медли, потому что скоро должен прийти лекарь или Тау; им покажется странным, что царица Египта находится в покое больного. И все же поступай как знаешь, только спеши. А я постерегу за дверью.

Хиан, лежавший с закрытыми глазами, услышал, как занавес отодвинулся и кто-то легкой поступью приблизился к его постели. Нежные пальцы вычертили на его лбу какой-то знак: что-то похожее на петлю, перечеркнутую линией, быть может, это крест жизни, — подумал Хиан, а потом та, что прочертила знак, склонилась над ним и стала шептать что-то похожее на молитву, хотя Хиан не мог ничего разобрать. Она шептала, и губы ее приближались к его лицу все больше и больше и вдруг на какое-то мгновение коснулись его губ. Послышался глубокий вздох, и наступила тишина.

Хиан разомкнул веки — на него смотрели глаза, полные слез.

— Где я? Что со мной? — слабым голосом спросил он. — Мне снилось, что я умер и дочь богов вдохнула в меня новую жизнь. Ах, вспомнил: я ступил на проклятую веревку и упал. Поделом мне — я был так самоуверен и небрежен. Ничего, скоро я поправлюсь и тогда, клянусь, буду взбегать на все эти пирамиды быстрее Духа, что блуждает по ним.

— Тише, тише! — прошептала Нефрет. — Иди сюда, няня! Наш больной очнулся и говорит, хоть и всякие глупости.

— Скоро он опять заснет и тогда уж навсегда, если ты станешь беседовать с ним про пирамиды, — отозвалась Кемма, которая незаметно вошла в комнату. — Уж вы вдоволь нагулялись по ним, и ты, и он, может, хватит с вас? И надо же было тщеславным глупцам воздвигать их, чтобы еще большие глупцы потом с них падали!

— Но все же я поднимусь на них, — пробормотал Хиан.

— Удались отсюда, дитя мое, и попроси Ру привести лекаря, да поскорее, — распорядилась Кемма.

Бросив последний взгляд на Хиана, Нефрет выскользнула из комнаты.

— До чего же странное чувство — любовь: одних она посылает на смерть, других возвращает к жизни. Хотелось бы мне знать наперед, что принесет любовь этим двоим? — приговаривала Кемма, хлопоча возле Хиана.

Она дала Хиану выпить молока и сказала ему, чтобы он лежал спокойно и не разговаривал. Однако он и не подумал ее послушаться и, выпив молоко, мечтательно спросил:

— А Дух пирамид, о котором все только и говорят, в этом святом месте, — она так же красива, как девушка, что сейчас была здесь, как ты думаешь, добрая Кемма?

— Дух пирамид? Не слышать бы мне больше никогда в жизни про эти пирамиды! Что за дух такой?

— Вот о том как раз я и должен узнать, добрая Кемма, даже если это будет стоить мне жизни, и уже чуть не стоило. Я только и думаю, как бы увидеть этого Духа своими глазами; сердце подсказывает мне: не сыскать мне счастья, пока я не увижу его.

— А здесь у нас другое говорят, — сказала Кемма. — Здесь говорят, что тем, кто взглянет на него, овладевает безумие.

— Разве это не одно и то же, добрая Кемма? Разве счастье — не безумие? Разумные и мудрые — могут ли они испытать счастье? Разве счастлив благочестивый пророк Рои, пусть он благоразумнейший из благоразумных и мудрейший из мудрейших? Счастливы ли те белобородые старцы, что окружают его и думают лишь о смерти? Была ли ты сама когда-нибудь счастлива, добрая Кемма, если только и на тебя не находило когда-то это безумие?

— Отвечу тебе: не находило, — сказала Кемма, но что-то дрогнуло в ее душе — она вспомнила давно забытое. — Впрочем, может быть, ты прав, молодой господин. Мы и правда счастливы тогда только, когда на нас находит безумие, — так и пьяницы говорят. Но если ты хочешь, чтобы я дала тебе совет, послушай: перестань гоняться за духом в небесах или в поднебесье, спустись на землю. Разве ты не видишь достойной здесь, на земле?

— Кто знает, Кемма, может, гоняясь за духом, я обрету женщину, которую ищу, а погонись я за женщиной, найду духа, — сосредоточенно проговорил Хиан, старательно выговаривая слова, как бывает с человеком, у которого все плывет в голове. — Кто скажет мне, что это не одна и та же женщина? Быть может, я сам узнаю, когда взойду на пирамиду при свете полной луны.

— Которая уже светит, — сердито прервала его Кемма.

— Но взойдет еще много полных лун, Кемма. В небе столько нерожденных лун, сколько раковин в море; и пирамиды будут стоять еще много-много лет, чтобы на них поднимались отважные… — Голос Хиана звучал все тише и тише.

— Да сгинуть бы этим пирамидам, а ты перестань болтать! — Кемма в сердцах топнула ногой, но тут же спохватилась: Хиан снова впал в забытье.

«Вот глупец! — бормотала себе под нос Кемма, торопясь на поиски лекаря. — Пойди найди еще такого безумца — гоняется за каким-то призраком, а перед ним красавица из плоти и крови! Да только будь я лет на тридцать моложе, я, наверно, тоже потеряла бы голову из-за такого вот глупца, как, похоже, теряет ее моя воспитанница. Что это он сказал сейчас? Что, гоняясь за духом, может найти женщину? А ведь, похоже, и вправду найдет; может, этот безумный царевич вовсе не такой уж и безумный, как мне показалось? Может, те, что поднимаются на пирамиды, находят там, на вершине, радость, а радость лучше мудрости. Когда приходит старость и вся жизнь позади, начинаешь понемногу что-то понимать».

Молодой, сильный Хиан, хотя и получил жестокий удар при падении, но голова его и кости, как определил лекарь, не пострадали, поэтому вскоре он вполне оправился и встал с постели. А спустя пять дней в сопровождении Хранителя и его сыновей он снова поднялся на пирамиду; казалось, страсть эта еще больше завладела им, пока он лежал в забытьи. Сознание вернулось кХиану, но не память — с той минуты, когда он ступил на веревку и полетел вниз, до самого дня, когда поднялся с постели, он не помнил ничего; не помнил даже, как к нему приходила Нефрет, не помнил и о своем разговоре с Кеммой, — все это всплыло у него в памяти лишь спустя много дней. Так что жизнь его возобновилась на том месте, где чуть было не остановилась навсегда, — на стене пирамиды, на которую он вскоре и поднялся, а за ней поднялся и на все другие пирамиды, как и Нефрет в свое время.

Изо дня в день, с рассвета и до того часа, когда солнце становилось слишком жарким, Хиан упражнялся в восхождении на пирамиды, не зная устали, так что Хранитель и его сыновья совсем выбились из сил; это не человек, а дьявол, говорили они. Однако, как и другие обитатели Общины, они и хвалили Хиана: только самый отважный мог не испугаться после такого падения и вернуться на пирамиды, говорили они. Они не знали, что он ничего не помнил про падение.

Между тем, хотя Хиан и не подозревал об этом, во дворце его отца, царя Апепи, считалось, что он умер. Весть о его падении с пирамиды и, как было прибавлено, его смерти, — ибо сначала все поверили, что он умер, — настигла брата Тему, который должен был доставить послание Совета Общины и письмо Хиана, когда он уже был на берегу Нила и садился на корабль; от него все это стало известно на корабле, а потом и при дворе в Танисе. Апепи погоревал немного, услышав о том, — он все же на свой манер любил сына, во всяком случае, когда тот был маленьким, но не истинной любовью отца к сыну, жестокое сердце Апепи заполняла любовь к самому себе.

Тут же его горе отступило перед злобой — он прочел послание Совета Общины Зари и поклялся стереть эту Общину с лица земли, если Нефрет, которую они осмелились провозгласить царицей Египта и короновать, не будет отдана ему в жены. К тому же он не поверил, что Хиан погиб, упав с пирамиды, а решил, что его умертвили по приказу Общины, дабы убрать законного наследника царя Севера с дороги той, что была провозглашена царицей всего Египта. Совету Общины Зари Апепи о своих подозрениях ничего не сообщил. Он только приказал схватить их посланника, брата Тему, и держать его в надежном месте, откуда тот не мог бы ни с кем снестись, а сам тем временем составил план действий и сделал соответствующие приготовления.

В те дни, что последовали за выздоровлением Хиана, он не только поднимался на пирамиды, но и получал наставления о вере и обрядах Общины Зари, как то и было ему обещано. По вечерам в маленьком освещенном лампадой зальце его наставлял Тау либо сам пророк Рои, либо и тот и другой вместе. Он был не единственным учеником — вместе с ним получала наставления и Нефрет.

Он сидел за одним концом стола, где были разложены папирусы и стояли чернила, а напротив сидела юная царица в простой белой одежде, как и полагалось новообращенной; располагались они так, что видели при свете лампады друг друга, переговариваться же на таком расстоянии не могли. Позади Нефрет сидела Кемма, а подальше, в темном углу, точно страж и хранитель, великан Ру. Посередине, за столом, в резных креслах сидели Рои и Тау или один из них и обстоятельно излагали тайны обрядов Общины, время от времени обращаясь к своим ученикам или отвечая им.

Так чиста и прекрасна была вера, которой они учили, что вскоре она завладела сердцем Хиана. В основе своей вера эта была проста: существует Великий Дух, и все боги, о которых они слышали ранее, служат ему; Дух этот послал их в мир, чтобы они исполнили те дела, что он им предназначил, в должное же время он призовет их обратно. Рои и Тау, святые мудрецы, объяснили своим ученикам, что велит и препоручает богам Великий Дух: первое из всего — установить мир на всей земле и нести добро всему живому. Но были и другие части учения, не столь простые и ясные, — они относились к способам, коими Дух сообщается с теми, кто обитает на земле, а также касались молитв и тайных обрядов, которые позволяют приблизиться к Духу. Рои и Тау пояснили также своим подопечным, как следует вести себя в жизни, и преподали главные законы правления страною и подданными.

Хиан выказал большое усердие, сочтя это учение благим; в нем он находил ответы на многие сомнения, которые тревожили его жаждущую познания душу. В тот день, когда подошла к концу последняя беседа, он поднялся и сказал:

— О великие священнослужители, Рои и Тау, я принимаю ваше учение и готов стать смиреннейшим из братьев Общины Зари. Однако по определенной причине, которую я не могу вам открыть, я не смею сказать ни единого слова — хорошего ли, дурного ли — о ваших мирских делах, так же как и не могу участвовать в них. Душа моя принадлежит вам, плоть же и дела мирские — другим. Достаточно ли этого?

Рои и Тау стали совещаться друг с другом; Нефрет пытливо наблюдала за ними, Хиан же, склонив голову, погрузился в раздумия. Наконец старый пророк заговорил.

— Сын мой, — начал он свою речь, — времени, чтобы обучить и наставить тебя, отпущено немного, но сердце твое устремилось к правде — этого достаточно. Здесь, среди этих усыпальниц, мы проникли в смысл многих вещей; мы поняли также, что люди зачастую становятся не такими, какими, казалось бы, должны быть. Так случается, что узами крови, рождением своим и долгом они связаны, словно путами, которые не могут порвать, даже если душа их призывает к тому. Может оказаться даже, что кому-то не суждено принять обет безбрачия и воздержания или дать клятву не поднимать меча и не принимать участия в войне, что ему определена в мире другая участь, и он должен следовать своим путем. То, что мы говорим сейчас тебе, мы говорим и нашей сестре, которая вместе с тобой слушала Слова Жизни. Так же как и тебе, ей предопределен возвышенный и трудный путь. А потому, освобождая вас обоих от многого, пред чем должны склонять головы другие, завтра мы отпустим вам грехи; вы же присягнете на верность нашим заповедям, а если нарушите эту присягу, проклятие поразит ваши души. После посвящения мы будем числить вас среди членов нашей Общины, будь то на земле или на небесах.

Так произошло, что на следующий день, во время торжественной церемонии в храме, принц Хиан и царица Нефрет получили от мудрого старца Рои отпущение всех грехов, которые они совершили или о которых помыслили, а затем были посвящены в члены Общины Зари, дав обет принять ее учение как свою путеводную звезду и всю свою жизнь посвятить достижению его святых целей. Сначала Нефрет, потом Хиан преклонили колени пред верховным жрецом, облаченным в белые одежды, а в отдалении, в глубине храма, их братья и сестры по вере, хотя до них и не долетали слова посвящаемых, свидетельствовали отпущение грехов и благословение. Затем, когда Нефрет и Хиан отошли в сторону и сели рядом, все запели старинный гимн, приветствующий возрождение их душ. Постепенно торжественное песнопение стало стихать и совсем смолкло, когда, ведомые Рои, поющие удалились из храма; наступила тишина. Нефрет и Хиан остались одни.

Хиан огляделся вокруг и заметил, что ушли даже Ру с Кеммой; они с Нефрет и вправду остались совершенно одни в огромном храмовом зале; лишь холодные статуи богов и древних царей взирали на них.

— О чем ты сейчас думаешь, сестра? — обратился Хиан к Нефрет.

— Я думаю о том, брат, что выслушала прекрасные слова и получила святейшее благословение, после чего должна бы из грешной девы превратиться в святую и стать подобной Рои, а между тем я чувствую, что осталась такой же, как прежде.

— Но уверена ли ты, сестра, что Рои так уж свят? Раз-другой я наблюдал, что он впадал в гнев, как самый обыкновенный человек. Да и разве святой — это тот, кто не подвержен соблазнам? Какие уж соблазны в девяносто лет! Что до второго твоего утверждения, то ты, конечно, чувствуешь себя такой же, как была прежде, ибо не может снег стать белее снега.

— Или огонь горячей огня. Но довольно, брат. Не время и не место тут для таких разговоров. Теперь, когда мы с тобой связаны узами единой веры, мы можем, не боясь предательства, открыть друг другу наши мысли. Приняв посвящение, я если и изменилась, то очень мало, ибо все заповеди Общины внушались мне исподволь с самого детства, хотя до определенного возраста, по законам Общины, я не могла стать ее полноправным членом. Взгляни на меня — я не обратилась в дух, я по-прежнему всего лишь женщина с самыми земными помыслами. Знаешь ли ты, — помедлив, продолжала Нефрет, не сводя с Хиана своих огромных прекрасных глаз, — знаешь ли, что отец мой был лишен жизни тем, кого я считаю узурпатором, захватившим его владения; тем, кто, думаю, умертвил бы и меня, если б смог; за эти страшные деяния я хочу отомстить ему. К тому же он нанес мне смертельное оскорбление, ибо этот убийца моего отца, лишь случайно не ставший и моим убийцей, захотел теперь взять меня, сироту, себе в жены; за это я тоже отомщу ему.

— Плохо, очень плохо, сестра, — печально отозвался Хиан, стремясь скрыть, как горько подергиваются у него уголки губ. — Но если позволено спросить, скажи, призналась ли ты в своих черных мыслях святому пророку Рои, и если призналась, что он тебе на это сказал, сестра?

— Да, призналась, брат, и мне не в чем было больше признаваться, разве что в каких-то малостях, ответ же Рои наводит меня на мысль, что ты прав, говоря, будто он — не такой благочестивый человек, каким должен быть. Он ответил, брат, что во мне говорит голос крови и такие мои мысли вполне понятны и что справедливо, чтобы те, кто, преследуя низкие цели, совершил страшные преступления, получили воздаяние за них, а если кару несу ему я, — значит, так назначили Небеса. Как видишь, он не осудил меня. Однако довольно мне говорить. Скажи теперь ты, брат, если хочешь открыться мне: а ты переменился душой?

— Мне кажется, что ноги мои ступили на правильный и более возвышенный путь, сестра, потому что теперь я, кто не почитал никого и не верил ни во что, знаю, какого бога и как надо почитать и во что верить. Что же до греховных помыслов, скажу тебе так: отца моего никто не убил и никто не замышлял убить меня, и потому у меня нет желания кому-то мстить… во всяком случае, пока нет. И все же, сестра… — Он смолк.

— Я слушаю тебя, брат, и уверена, что ты не можешь быть столь добрым, как хочешь себя представить мне.

— Я — добрый? Нет, я лишь надеюсь стать им, если смогу найти кого-то, кто поможет мне; нет, не Рои, и не Тау, и не Кемму, и не весь Совет Общины Зари — кого-то другого…

— Богиню небесную? — предположила Нефрет.

— Верно сказано — богиню небесную, и мы сейчас о ней поговорим. Но сначала я хочу сказать вот о чем: случилось так, что, стремясь к добродетели, я угодил в глубокую яму.

— Какую яму? — спросила Нефрет, устремя взор под своды храма.

— Яму, из которой ты одна можешь помочь мне выбраться. Но я должен все объяснить. Прежде всего ты должна узнать, что я лжец. Я не писец Раса. Писец Раса, замечательный человек и искуссный переписчик, умер много лет тому назад, когда я был еще мальчиком. Я… — Он заколебался.

— …царевич Хиан, сын Апепи и его законный престолонаследник, — продолжила Нефрет.

— Да, ты сказала все правильно, Нефрет, кроме того лишь, что я уже больше не наследник престола, так мне кажется, или, во всяком случае, скоро перестану быть таковым. Но скажи, сестра, как ты узнала о моем настоящем имени и титуле?

— Здесь мы знаем все, брат. К тому же ты сам сказал мне, когда был в забытьи… или, возможно, сказал Кемме…

— Но зачем же ты слушала, сестра? Как это нехорошо, и я надеюсь, ты исповедалась в этом своем грехе? Что ж, тогда ты, наверно, и сама зришь эту яму. Царевич Хиан, единственный законный сын Апепи, принят теперь в Общину Зари, которую царь вознамерился истребить. Ничего удивительного — цари есть цари, и Апепи узнал, что наследница Хаперра, царя, которого он убил, коронована и провозглашена царицею всего Египта; значит, война против него, завладевшего престолом силою, можно сказать, уже объявлена. Скажи, сестра, что мне делать — ведь я и царевич Хиан, и человек более высокий в помыслах и более праведный — брат Общины Зари.

— Ответ прост. Установи мир между Апепи и Общиной Зари.

— Ты так считаешь? Но как это сделать? Просить свою сестру стать женой царя Апепи? Ведь только так можно достигнуть мира, и ты это хорошо понимаешь.

— Я не говорила, что хочу стать его женой, — вспыхнув, отвечала Нефрет. — И мне неприятно выслушивать такой совет — даже от своего брата.

— Неприятно и брату давать его, ибо, если он будет принят, брат этот скоро очутится среди тех, кто предается молитвам и взывает к богам в небесной обители — так объяснили нам наши наставники.

— Почему же? — с удивлением спросила Нефрет. — Вот если он не даст такого совета, тогда понятно — царь разгневается. Но если он дает его…

— Тогда может разгневаться царица, та, что, как ты, сестра, сказала мне, жаждет отмщения. А то и потому, что и самому ему опостылеет этот мир и он не захочет более ступать по земле.

Они смолкли и, склонив головы в белых капюшонах, опустили глаза.

— Сестра, — прервал наконец молчание Хиан, но Нефрет не отозвалась, и тогда он повторил громче: — Сестра!

— Я так устала от ночных церемоний, что чуть было не заснула, прости меня, брат, — откликнулась наконец Нефрет. — Ты что-то хотел сказать?

— Лишь вот что: не откажи мне, сестра, помоги попавшему в беду царевичу выбраться из ямы, вытяни меня оттуда на шелковом поводе… любви. Ведь все члены нашей Общины должны любить друг друга. И тогда я стану царем; сделай меня царем!

— Царем чего? Этих гробниц и мертвецов, которые лежат в них?

— Нет, не таким царем, — царем твоего сердца. Выслушай меня, Нефрет! Вместе мы выстоим против моего отца Апепи, а порознь погибнем, ибо когда он узнает правду, он убьет меня и, если сможет добраться до тебя, захватит тебя и увезет туда, куда ты совсем не жаждешь попасть. Но и не это главное. Я люблю тебя, Нефрет! С той самой минуты, как я услышал твой голос там, под пальмами, и понял, что передо мной женщина, пусть ты и была закутана в плащ, я полюбил тебя, хотя тогда думал, что ты просто обыкновенная девушка. Что мне еще сказать тебе? Будущее наше сокрыто во мраке, нас ожидают большие опасности. Кто знает, быть может, нам придется бежать и укрыться где-то в далекой стране, отрешившись от царственного величия. Но мы будем вместе — разве это не стоит жертв?

— А как же Египет, царевич Хиан? Что станется с Египтом? На меня возложена особая обязанность; ты слышал клятву, которую я дала в этом зале.

— Это мне неведомо, — смущенно ответил Хиан. — Говорю тебе снова: будущее сокрыто во мраке. Но любовь осветит нам путь. Скажи, что ты любишь меня, и все будет хорошо.

— Сказать, что люблю тебя, сына того, кто лишил жизни моего отца? Убийцы, что хочет принудить меня стать его женой? Могу ли я сказать это, царевич?

— Если любишь, Нефрет, можешь, потому что это будет правдой, а разве мы оба не слышали, что скрывать правду — величайший грех? Любишь ли ты меня, Нефрет?

— Я не могу тебе ответить. И не отвечу. Спроси об этом у Сфинкса. Нет, лучше не у Сфинкса — спроси Духа пирамид; его слово будет моим словом, ибо этот дух — мой дух. Всего лишь один день остался нам. Если завтра ты отважишься найти этого духа при свете луны, спроси его.

С этими словами Нефрет исчезла, оставив Хиана в одиночестве.

Глава XII. ДУХ ПИРАМИД

В ту ночь сон не шел к Хиану, его одолевали тревожные мысли. Одно за другим вставали перед ним неразрешимые затруднения, и, словно в зеркале, он видел, как западни разверзаются у его ног. Он, царевич Хиан, принял посвящение в братья Общины Зари, которую его отец, царь Апепи, грозится уничтожить — как это совместить? Может ли он разить одной рукой и защищать другой? Нет, это невозможно. Значит, он должен сделать выбор: либо он царевич, либо — один из братьев Общины. Тогда его дорога ясна, тогда следует отказаться от царского титула. И разве он по собственной воле уже не лишился его? Но что тогда раздумывать? Отныне он всего лишь брат Хиан из Общины Зари. Впрочем, нет, он кто-то еще — он посол, который ожидает ответа, и должен доставить этот ответ царю, пославшему его. А посольство это касается брака: либо царственная дева станет супругой царя, либо обратит на себя его гнев.

Но тут дело не так уж сложно. Он должен доставить ответ, каков бы он ни был, после чего данное ему поручение будет выполнено, он же сложит с себя посольское звание и станет только братом Общины Зари и, быть может, останется еще и царевичем. Если ответ окажется таким, какого ожидает царь, тогда, без сомнения, послу будет дозволено мирно следовать избранным им путем, хотя он уже не будет наследником престола Северного Египта. Но если ответ будет другим, если царственная дева пренебрежет царем Апепи, а выберет посла, сына Апепи, — что тогда? Сомнений быть не может — тогда смерть или побег!

Однако от этой мысли Хиан не пришел в отчаяние, а даже улыбнулся, когда она мелькнула у него в голове, припомнив, что говорит новое учение, в которое его только что посвятили: все в воле Небес, и случается лишь то, что должно случиться. Он, кому сейчас жизнь сулила счастье, вовсе не хотел умирать, но если смерть придет, она не испугает его, ибо он принял новую веру. Он не предатель — он честно исполнил свое посольство, а Нефрет все равно отказалась бы от этого чудовищного брака; она ведь сказала, что своим предложением Апепи нанес ей страшное оскорбление. Но думает ли она о нем, Хиане? Он предложил ей свою любовь, она же не приняла его дар. Сказала, что не может ему ответить, что он должен спросить у Духа пирамид, любит ли его, царевича Хиана, царица Нефрет. Что означают эти слова? Духа пирамид не существует — кого только царевич не расспрашивал об этом призраке, пока наконец не понял, что все это пустая фантазия. Кому же задать вопрос, на который отказалась ответить живая женщина, где найти этого оракула?

Ему велено искать Дух среди древних усыпальниц, при свете полной луны. Ну что же, он все исполнит, поищет, как последний глупец, и если не найдет, — значит, ответа не будет. Тогда, не добиваясь более никаких встреч, он попросит Рои вручить ему послание которое должен доставить царю Апепи, и покинет обитель, оставив здесь свое сердце. Он снесет гнев Апепи, а затем, если удастся, найдет убежище в дальних краях, где назначат ему быть Рои или Совет, и, отрешившись от любви и радостей жизни, станет проповедовать учение Общины и исполнять то, что ему повелят.

Скоро он все узнает, скоро все так или иначе разрешится; завтра — ночь полнолуния, и юная царица должна дать ответ Апепи, а он, посол, должен затем доставить ответ в Танис. Но кое-что известно уже сейчас: он, царевич Хиан, кого никогда прежде не посещала любовь, боготворит Нефрет и мечтает лишь о том, чтобы она стала его женой; мечтает так страстно, что если он ее потеряет, ему будет безразлично, какие еще потери его ожидают, пусть даже потеря самой жизни.

В назначенное время Хиан одиноко бродил меж гробниц, окружавших большие пирамиды, ибо теперь, приняв посвящение, он мог беспрепятственно ходить где вздумается. Им овладела печаль — не иначе как над ним зло подшутили; тяжкие мысли теснились в голове его, да и само это место с бесконечными рядами усыпальниц, над которыми возвышались величественные пирамиды, подавляло своей мрачной торжественностью. Не странно ли, что здесь он ждет ответа на свою любовь — близ этих монументов, что свидетельствует о скоротечности страстей человеческих? Столетья назад навсегда оборвались земная любовь и ненависть тех, кто покоится под этими могильными плитами; быть может, оборвутся они и у него еще прежде, чем новая полная луна появится на небосклоне. Взирают ли духи пирамид сейчас на него спокойными, невидимыми глазами, — не один дух, а десятки тысяч духов!

Он опустился на каменную плиту; вокруг стояла глубокая тишина, которую нарушал время от времени лишь тоскливый вой шакалов, искавших добычу, и стал наблюдать, как ползут по песку тени. Утомившись, Хиан спрятал лицо в ладони и принялся размышлять о тайне всего сущего, о тайне жизни, о том, откуда явились в мир люди и куда уйдут — такие мысли неизбежно овладевают человеком в подобном месте, и даже Рои не может дать ответа на эти вопросы.

Ни один звук не коснулся его ушей. Вдруг, непонятно от чего, он отнял руки от лица и оглянулся вокруг. Что-то шевельнулось в тени большой гробницы. Быть может, ночной зверь? Нет, для зверя он слишком высок. Но вот легкая тень скользнула от одной гробницы к другой и исчезла. Женщина в белом или призрак…

Хиана охватил страх, даже волосы на голове встали дыбом. И все же он вскочил с камня и последовал за тенью. У гробницы, возле которой она исчезла из виду, никого не было. Призрак исчез! Нет, вот он белеет вдали скользит ко второй пирамиде — усыпальнице фараона Хафра. Хиан устремился вслед, но чем больше он ускорял шаг, тем быстрее скользила фигура в белом, то появляясь, то скрываясь из виду; наконец она достигла северной стороны второй пирамиды, которую называли Ур Хафра или Хафра Великий.

«Здесь призрак остановится», — подумал Хиан. Но фигура в белом начала скользить вверх по склону пирамиды и на высоте пальмы исчезла из виду.

Хиан не раз поднимался на эту пирамиду и хорошо знал, что в северной стене нет ни входа, ни расщелины. Значит, перед ним и вправду призрак? Ведь только призраки, как говорят, могут растворяться в воздухе. Все же, чтобы удостовериться самолично, Хиан, хотя и не без страха, стал взбираться по крутому склону и, когда достиг высоты локтей в пятьдесят, замер от удивления: в стене темнело отверстие, точно отворилась дверь, а дальше виднелся ведущий вниз ход. В конце хода мерцал свет — два светильника стояли на некотором расстоянии один против другого. Хиан заколебался — ему было очень страшно, но, решив, что призраки не нуждаются в светильниках и кто-то, мужчина или женщина, прошел перед ним по этому ходу, он набрался храбрости и последовал дальше.

Поначалу ход круто спускался шагов на пятьдесят меж гранитных стен, потом шагов тридцать пошел ровно и закончился большим залом, высеченным в сплошном камне и крытым большими разрисованными каменными плитами, находящими одна на другую, чтобы лучше выдерживать огромную тяжесть. Здесь, во тьме, стояли лишь гранитные саркофаги, больше ничего не было видно.

Хиан, пригнувшись, осторожно прошел по тесному проходу, тускло освещенному зыбкими отблесками светильников, слыша, как эхо его шагов отдается от каменных стен, и, остановившись перед полуоткрытой массивной гранитной дверью, заглянул в усыпальницу. Освещалась она всего одним светильником, стоявшим на саркофаге; словно от звезды, протягивались во мрак сводчатого зала бледные лучи. Хиан напряженно вглядывался в сумрак. Никого! Фигура в белом, за которой он следовал, исчезла! Быть может, она вошла в какую-то другую дверь?

Шепча молитву, чтобы дух фараона, чей покой он нарушил, не покарал его, и обнажив бронзовый меч, чтобы защититься, если сюда завлекли его какие-то злодеи, Хиан осторожно двинулся вперед, опасаясь провалов в каменном полу. Подойдя к саркофагу, он в нерешительности остановился — страх овладевал им все больше и больше.

Что, если и вправду он следовал за призраком и призрак этот сейчас кинется на него? Нет, мужайся! Разве призраки зажигают в нишах светильники? По их форме видно, что это очень древние светильники; быть может, такими светильниками пользовались тысячелетия тому назад строители пирамид или те, кто вносил сюда тело царя на вечный покой. Но все же они не могут светить вечно; если только и сами они не видения, масло в них надо подливать, и делать это должны живые люди. Такая мысль ободрила Хиана, и он немного успокоился. Но вот в дальнем конце усыпальницы послышался шорох, и сердце замерло у Хиана в груди. Во мраке возникло белое облако и поплыло по направлению к нему. Призрак! Сейчас он нападет на него!

Хиан не двинулся с места — может быть, оттого, что не мог пошевельнуться. Белая фигура приблизилась и остановилась. Теперь их разделял лишь саркофаг; Хиан вглядывался в белое видение, но лицо призрака покрывал белый плат, — так закрывают лица умерших. Охваченный ужасом, Хиан занес меч, точно хотел пронзить неземное видение. И тут призрак заговорил.

— О тот, кто ищет Духа пирамид, почему ты встречаешь его с мечом в руке? — прозвучал нежный голос.

— Потому что мне страшно, — ответил Хиан. — Тот, кто прячется под покровами, всегда вызывает страх, особенно в таком месте, как это.

При этих словах белое покрывало опустилось, и в зыбком свете светильника Хиану открылось прекрасное лицо Нефрет. Щеки ее рдели румянцем.

— О царица, что означает эта игра? — смущенно произнес он.

— И это Хиан, наследник царя Севера, величает меня царицей? — насмешливо спросила Нефрет, уклонившись от ответа. — Хотя, быть может, он и прав, ибо возле этого саркофага, где покоятся кости того, кто, как свидетельствует предание, был моим праотцем и чей трон я наследую, меня должно называть царицей. Царевич Хиан, ты искал Духа пирамид, который существует лишь в легендах, а нашел царицу, в ком плоть и дух соединены воедино. Если тебе есть что сказать ей, говори, ибо время бежит быстро и она вскоре может исчезнуть навсегда.

— Мне нечего сказать более того, что и уже сказал тебе, Нефрет. Я люблю тебя всем сердцем и хотел бы узнать, любишь ли меня и ты? Молю тебя, не играй больше, а скажи мне правду.

— Она проста и ясна, — отвечала Нефрет, вскинув голову и глядя в глаза Хиану. — Ты сказал, что любишь меня всем сердцем, Хиан, я же люблю тебя больше жизни! Мужчина не может превзойти женщину в любви.

От этих слов все поплыло у Хиана перед глазами, он покачнулся, так что пришлось ему опереться о саркофаг, чтобы не упасть. И все же первой на ум пришла гневная мысль, и с уст сорвались слова, полные горечи:

— Если так, Нефрет, зачем ты привела меня в столь страшное место, чтобы сказать мне об этом? Зачем заставила следовать за призраком? Какую злую шутку ты сыграла со мной!

— Не такую злую, как тебе кажется, Хиан, — мягко отвечала Нефрет. — Вчера я не могла сказать тебе то, что жаждала сказать, ибо теперь, став царицей, не принадлежу себе; я слуга общего дела и должна сообщать обо всех своих желаниях. Вот почему и ждала часа, когда буду знать, одобряют ли меня те, кто поставлен надо мной, и сами Небеса, которые, как они говорят, правят ими. Реши они иначе, ты не увидел бы этой ночью Духа пирамид и ушел бы от нас завтра, не встретив больше царицы Нефрет, ибо меня избавили бы от муки высказать тебе отказ самой.

— Значит, Рои и все одобряют твой ответ?

— Да, одобряют; мне даже кажется, они с самого начала надеялись, что мы полюбим друг друга, и потому сводили нас вместе, когда только возможно. Они верят, что наша любовь принесет объединение Египту и их старания увенчаются успехом.

— Но сколько нас ожидает испытаний, прежде чем это свершится, — печально произнес Хиан.

— Знаю, Хиан. Большие опасности грозят нам, и они не замедлят явиться. Потому я, изображая призрака, и привела тебя в этот древний склеп, населенный мертвыми. Я хотела, чтобы ты узнал одну тайну и воспользовался этим, если тебе понадобится убежище. Сейчас я покажу тебе, как открывается дверь в плите пирамиды — тайна эта открыта мне по праву наследия, как продолжательнице древнего рода египетских фараонов; известна она также и некоторым членам нашей Общины. Из поколения в поколение передается она и семье Хранителя пирамид; люди эти присягают даже под пытками не выдать ее врагам. Смотри, Хиан!

Взяв светильник, Нефрет подняла его над головой и указала на заднюю стену склепа, где Хиан увидел много больших кувшинов.

— Эти кувшины, — продолжала Нефрет, — полны вином, маслом, зерном, сушеным мясом и другой пищей; ближе к выходу — я покажу тебе — стоят кувшины с водой; ее в положенные сроки меняют, так что если один или даже несколько человек окажутся здесь, они смогут прожить много дней и не умереть с голоду.

— Да избавят меня боги от такой судьбы! — в смятении воскликнул Хиан.

— Кто знает наперед свою судьбу, Хиан? Тот шакал спасется, когда за ним гонятся охотники, у кого есть нора, чтобы укрыться.

— Лучше мне быть убитым под ясным небом, чем потерять рассудок в этой тьме, общаясь с мертвецами, — с сомнением ответил Хиан.

— Нет, Хиан, ты не смеешь умереть! Ты должен жить — ради меня и Египта.

Нефрет поставила светильник на место и двинулась к изножью гробницы. Хиан последовал за ней; они остановились друг перед другом. Тишина стояла такая, что оба слышали биение своих сердец. Казалось, они забыли вдруг все слова, но глаза их говорили на своем языке. Словно раскачиваемые ветром пальмы, они клонились все ближе и ближе друг к другу, и вот она уже в его объятиях, уста их слились.

— Любимая, — прошептал Хиан, — поклянись, что, пока я жив, ты не пойдешь замуж ни за кого другого, только за меня!

Нефрет подняла голову с его плеча; в ее прекрасных глазах блестели слезы.

— И ты просишь меня в этом поклясться, Хиан? — промолвила она глубоким, звучным голосом, совсем не похожим на ее прежний голос. — Значит, ты не веришь мне, Хиан? Я не прошу у тебя такой клятвы!

— Это было бы смешно, Нефрет. Станет ли кто искать другую любовь, если любит тебя? Зато найдется немало мужчин, что будут домогаться прекраснейшей из женщин, да к тому же египетской царицы. Разве и нет уже таких? Потому я и прошу: поклянись, что не изменишь нашей любви.

— Пусть будет по-твоему. Клянусь Духом, которому поклоняемся и ты, и я; клянусь Египтом, которым — если Рои предсказывает верно — мы с тобой в будущем станем править; клянусь прахом моего праотца, что спит в этой гробнице, что я пойду замуж только за тебя, Хиан. Пока ты жив, я буду верна тебе, а если умрешь, я тут же последую за тобой, чтобы в подземном мире обрести то, что мы потеряли на земле. И если нарушу эту клятву, да обращусь я в прах, как тот, что спит здесь, под моею рукой! — С этими словами Нефрет коснулась саркофага. — И пусть тогда имя мое будет стерто из череды имен египетских царей, и дух мой пойдет в услужение к Сету. Довольно ли тебе этого, о недоверчивый Хиан?

— Довольно, более чем довольно. О, как мне благодарить ту, что вдохнула жизнь в мое сердце? Как мне служить той, кого я боготворю?

Нефрет, ничего не ответив, покачала головой, Хиан же, выпустив ее из объятий, распростерся перед ней ниц, точно раб, и взяв подол ее одеяния, коснулся его губами.

— Владычица сердца моего и законная царица Египта, я, Хиан, поклоняюсь тебе и повинуюсь. Все, что я имею или буду когда-то иметь, кладу я к твоим ногам, признавая твою верховную власть. Знай же, что я, твой возлюбленный, который надеется стать твоим супругом, — смиреннейший из твоих подданных, и более никто.

Нефрет наклонилась и подняла его.

— Нет, — сказала она с улыбкой, — ты более велик, чем я, и женщина должна служить мужчине, а не мужчина женщине. Мы будем служить друг другу и, значит, будем равны. Но, Хиан, что скажет твой отец Апепи?

— Не знаю, — ответил Хиан. — Молю богов лишь об одном: чтобы он не стал между нами.

— И я молю о том же, Хиан. Эта ночь — ночь счастья, такой еще не дарила мне жизнь; но завтра… ах, что ожидает нас завтра?

— Все в руках божьих, Нефрет. Не будем же ничего бояться.

— Да, Хиан, только часто путь, на который направляет нас бог, крут и тяжел; такой путь выпал моему отцу и матери. Как и мы, они любили друг друга, но Апепи лишил их жизни… Пора, Хиан, нам нужно идти; увы, счастливые мгновенья коротки!

Еще раз они обняли друг друга, и уста их слились в долгом поцелуе, а затем, взявшись за руки, направились по темному ходу из этой обители смерти к залитому лунным светом земному миру.

Когда они подошли к выходу из пирамиды, Нефрет остановилась и при свете последнего светильника, ибо, пока они шли по переходам, остальные потухли, научила Хиана, как, надавив на нужный камень, который установлен так, что может вращаться, вход по желанию — или при необходимости — может быть накрепко закрыт; сделать это можно быстро, при помощи гранитного бруса — как видно, строители спасались так от любопытных, когда сооружали тайные усыпальницы внутри пирамиды. Показала также Нефрет и тяжелый гранитный заслон, который, вероятно, забыли опустить, а может, те, кто нес фараона к его вечному ложу тысячелетие тому назад, просто не позаботились об этом.

— Посмотри, — сказала Нефрет, — если выбить каменный клин, огромный заслон упадет, а потому не трогай его, иначе мы навечно останемся запертыми в пирамиде Ур, и наши кости будут тлеть рядом с костями Великого Хафра — ее создателя. Погляди, вон там, в нише, где, быть может, когда-то стоял жрец или воин, стороживший вход, сейчас помещаются сосуды с водой, о которых я говорила, а возле них масло и светильники, а также тростниковые фитили, кремни, чтобы высечь огонь, и другие необходимые вещи.

Показав все и убедившись, что Хиан все понял и запомнил, Нефрет загасила светильник и поставила его в нишу. Затем они осторожно выбрались на поверхность, и Нефрет заставила Хиана трижды сдвинуть и снова поставить на место вращающийся камень, пока не убедилась, что он совершенно овладел этим фокусом. Затем с помощью мраморного клина, спрятанного в специально выдолбленной впадине так, что его можно было мгновенно извлечь, Нефрет закрепила вращающийся камень; теперь непосвященный не смог бы отличить его от остальных плит, покрывающих пирамиду. Когда все было сделано, они спустились вниз как раз возле лежащего на песке блока, метившего, где следует начинать подъем к входу. Миновав мощеную полосу, которая окружала пирамиду, они приблизились к храму почитателей Хафра и, держась в его тени, чтобы кто-нибудь из ночных путников не увидел их, попрощались, прошептав друг другу нежные слова, и разными тропинками направились к храму Общины.

Хиан медленно шел по залитому лунным светом некрополю. Сердце его полнилось радостью, ибо свершилось то, о чем он мечтал. И все же к радости примешивался страх: что принесет завтрашний день? Завтра ему, послу Апепи, вручат письмо, в котором Нефрет ответит его отцу на предложение сочетаться браком. Теперь Хиан твердо знал, каков будет ответ, но вот как поступит Апепи, когда он вручит ему этот ответ, Хиан не знал. Одна лишь была надежда — быть может, в интересах династии Апепи удовлетворится тем, что на этой царице без трона женится если не он сам, так хотя бы его наследник Хиан. Увидь Апепи Нефрет воочию, наверняка все обернулось бы иначе; Хиан хорошо знал отца: он сам пожелал бы завладеть такой красавицей. К счастью, отец не видел ее, и поэтому ему, быть может, безразлично, за кого из них двоих она выйдет, лишь бы завладеть таким образом всем Египтом.

Однако Хиан сомневался, что события сложатся столь благополучно. Если отец через своих лазутчиков или как-то иначе узнает, что его сын обручился с той, кого он домогается сам, он решит, что сын — он же его посланник — предал его, что в каком-то смысле правда. Повернись дело так, Апепи придет в страшную ярость. Человек жестокосердный и злобный, он будет жаждать мести. Скорее всего, он решит предать смерти изменника, а если и после этого Нефрет откажется выйти за него, постарается лишить жизни и ее тоже. Ибо она — законная царица Египта; может ли он, пока она жива, спокойно восседать на похищенном троне?

Идя при свете луны меж гробниц, Хиан чувствовал: смерть подкралась к нему совсем близко. Мрачные видения маячили у него перед глазами. Он почти отчетливо видел серую фигуру, закутанную в длинный плащ с капюшоном, медленно двигавшуюся впереди; вот ее тень, отбрасываемая в лунном свете на песок, приобрела очертания Осириса в его ниспадающих покрывалах — да, это Осирис, бог смерти! Но Осирис — он же и бог воскресения, он и властитель вечной жизни! Если они с Нефрет и вправду обречены смерти, так пусть хоть за роковой чертой ждут их радость и мир на тысячелетия!

Так учит Рои, и в это верит он сам, Хиан. И все же, ведь только что он целовал губы свой возлюбленной, теплые человеческие губы, и ее нежные слова еще звучат в его ушах! Хиан содрогнулся от овладевших им печальных, мрачных мыслей. Кто может предсказать с уверенностью, что лежит по ту сторону земной жизни? О, кто это знает, кто это испытал?

Хиан приблизился к потайному ходу, ведущему в храм Сфинкса. Неожиданно из-под сводов показалась гигантская фигура Ру, который с любопытством воззрился на него.

— Ты так поздно гулял, господин! Уж не гонялся ли ты за Духом пирамид?

— За кем же мне еще гоняться, Ру?

— И ты нашел ее, господин, и увидел ее лицо, которое, как говорят, прекрасно?

— Да, Ру, я нашел ее и видел ее лицо. Это правда — она прекрасна.

— И ты потерял разум, господин? Ведь говорят, все, кому она улыбнется, впадают в безумие.

— Да, Ру, я сошел с ума от любви!

— И готов жизнью заплатить за ее поцелуй и последовать за ней в преисподнюю?

— Если понадобится, готов, Ру.

Глядя на песок под ногами, великан о чем-то размышлял. Наконец он поднял голову и произнес:

— Я всего лишь простой воин, господин, но на тех, в ком течет кровь эфиопа, временами находит прозрение. Говорю тебе, потому что ты мне нравишься. Я вижу, на песке написано: ради собственного спасения и спасения той, о ком ты говоришь, вам нужно бежать сейчас же, вот этой ночью, за море, в Сирию, или на Кипр, или на юг, к верховьям Нила, и укрыться там до лучших времен.

— Благодарю тебя, Ру. Скажи мне, в конце этого предначертания видишь ли ты знак Осириса?

— Нет, господин, ни тебе, ни ей нет этого знака. Но я вижу кровь и много страданий, и они подступили совсем близко.

— Кровь высохнет, страданья минуют, Ру, — сказал Хиан и, оставив эфиопа вглядываться в песок, направился в храм.

Глава XIII. ГОНЕЦ ИЗ ТАНИСА

В день, следовавший после полнолуния, когда царевич Хиан, пустившись на поиски Духа пирамид, нашел вместо того земную женщину и возлюбленную, собрался Совет Общины. На рассвете пришло донесение с границы Священной земли: стража сообщала, что по Нилу на корабле прибыл гонец царя Апепи; он ждет в пальмовой роще, чтобы его под охраной проводили в храм, желая предстать перед Советом Общины. Когда стражники спросили, что случилось с жрецом Тему, который был послан с письмом от Совета к царю в Танисе, гонец ответил: Тему-де умер от болезни, доставив письмо ко двору царя, и потому никогда уж не возвратится в Общину Зари, — так слышал гонец. Гонца велели принять и представить Совету, чтобы он передал послание или письмо, которое принес.

В назначенный час пророк Рои и члены Совета Общины Зари собрались в большом храмовом зале, куда сошлись и члены Общины, чтобы выслушать ответ царицы Нефрет царю Апепи; здесь же был и Хиан под именем и в звании писца Расы, личный посол царя Севера. Последней, в царских одеждах, впервые увенчанная короной Верхнего и Нижнего Египта, появилась Нефрет в сопровождении телохранителя, эфиопа Ру, и Кеммы, своей воспитательницы. Она села на трон, — тот самый, на котором она восседала и в ночь коронации; Совет и все присутствующие почтительно склонились перед ней.

Объявили, что прибыл гонец с письмами от царя Апепи. Пророк Рои велел впустить его, и, сопровождаемый двумя жрецами, тот вошел в зал.

Хиан не сводил глаз с шедшего по проходу гонца, надеясь узнать в нем одного из приближенных Апепи. Это был плотный приземистый человек, слегка хромавший; он так укутался в покрывала, что даже рот его был закрыт, будто стояла зима и он опасался холода. Вот взгляд его упал на Хиана, следившего за ним, и он, как будто чего-то испугавшись, поспешно отвернулся. И тут он увидел Нефрет. Освещенная лучом света, который падал через верхнее окно, во всем сиянии юной красоты, в роскошном царском одеянии она сидела на троне. Снова гонец на мгновенье приостановился, словно в изумлении, а затем приблизился к возвышению. Он склонился в почтительном поклоне, достал папирус, который сначала приложил ко лбу, а затем передал одному из жрецов; тот поднялся на возвышение и вручил его Нефрет. Она приняла свиток и передала пророку Рои, сидевшему по правую руку от нее.

Развернув папирус и проглядев его, Рои прочел его собравшимся. Вот что там было написано:

«От царя Апепи Совету Общины Зари.

Я, царь, получил письмо ваше, а также письмо моего посла, писца Расы. Ваш посланник, назвавшийся именем Тему, прибыл к нам недужным и, проболев немало дней, скончался. Перед смертью сообщил он моим приближенным, что посол, которого я отправил к вам, писец Раса, упал с пирамиды и умер. Надлежит вам сообщить мне обстоятельства гибели писца того, моего слуги, ибо виню я вас в том, что вы убили его.

Что до того, о чем речь в письме вашем, то не скажу я ничего, пока не получу ответа госпожи Нефрет на предложение выйти за меня, царя, какое я сделал ей, и поступлю далее в зависимости от такового ответа. Свиток, этот посылаю я с верным мне человеком скромного звания; не ведает он, что изложено в писании, ибо не доверяю я вам более и не стану посылать к вам никого из моих знатных приближенных. Вручите ответ этому человеку, и пусть возвращается он без промедления; если же и с ним случится неладное, я, царь, смету вас с лица земли.

Скреплено печатью Апепи, бога, царя Верхнего и Нижнего Египта, а равно печатью везира Аната».

Дочитав до конца, Рои в гневе швырнул письмо под ноги и сделал знак гонцу отойти, что тот поспешно исполнил; точно испугавшись, отступил он в глубь зала и устало прислонился к колонне.

Заговорил Рои:

— Царь Апепи прислал нам не ответ на то, о чем писали мы, а обвиняет нас в убийстве его посла, писца Расы. Он сообщает также, что наш посланник Тему умер от болезни, чему мы, — а нам дано знать, когда болезнь вдруг поразит кого-то из наших братьев, — не верим. Прошу тебя, писец Раса, выйди вперед, чтобы гонец царя Апепи и все, кто тут собрались, увидели, что ты жив. Подойди сюда, писец Раса, и стань рядом с троном, чтобы все тебя увидели.

Хиан поднялся на возвышение и стал рядом с троном; когда он подходил, Нефрет улыбнулась ему, и он улыбнулся ей в ответ.

Рои продолжал:

— Царица Нефрет, настал час, когда тебе надлежит дать ответ царю Апепи. Скажи, царица Нефрет, согласна ли ты стать его супругой?

— Всемудрый пророк и Совет Общины Зари, — отвечала Нефрет ясным и спокойным голосом, — я благодарю царя Апепи, но отвечаю, что никогда не соглашусь я стать женой человека, который убил моего отца и хотел подкупом и предательством захватить мою мать и меня, чтобы умертвить и нас также. Более мне сказать нечего.

— Пусть слова Ее Величества будут записаны, чтобы она скрепила их свой печатью, а члены Совета удостоверили их как свидетели и также поставили печать. Да будет исполнено это без промедления, и ответ вручен писцу Расе. Пусть также копия будет дана второму посланнику, чтобы мы были уверены, что ответ дойдет до царя Апепи.

Так и было сделано: Тау написал оба письма собственноручно, послечего они были скреплены печатями и скатаны в свитки. Рои приказал, чтобы гонец царя Апепи подошел и взял копию.

Но когда стали искать гонца, оказалось, что его уже нет в зале. Пока писали и скрепляли печатями письма, он незаметно скользнул в дверь, сказав страже, что уже получил ответ на послание. Кто-то хотел отправить за ним погоню, но Тау сказал:

— Не станем ловить его. Этот человек испугался и бежал, подумав, что если останется, его может настигнуть здесь смерть, как, по его словам, в Танисе смерть настигла нашего брата Тему. Он оставил свиток, но это ничего не значит, ибо он слышал ответ и передаст его на словах.

Так исчез гонец, и никто, кроме Рои, не вспомнил больше о нем.

Хиана пригласили в личные покои пророка. Возле Рои сидели жрец Тау и несколько старейшин Совета; тут же находились и Нефрет с Кеммой. Когда Хиан сел на указанное ему место, Рои сказал:

— Царица наша поведала нам о том, что произошло минувшей ночью, царевич Хиан, — ибо ты не кто иной, как царевич Хиан, о чем мы знали с самого начала. Она рассказала нам, что прошлой ночью, гуляя среди усыпальниц, — а она любит совершать такие прогулки, — она случайно повстречала тебя, царевич Хиан, — тобой тоже овладело желание побродить по граду мертвых, — и что вы говорили о чем-то наедине. Если это так, о чем ты сказал царице и что она сказала тебе, царевич Хиан?

— Всемудрый пророк, я сказал, что люблю ее и желаю стать ее супругом, и клянусь, никогда еще с уст моих не слетали более истинные слова, — бесстрашно ответил Хиан. — Что же ответила мне царица, пусть она скажет сама, если того пожелает.

— Я ответила царевичу Хиану, что отдаю ему дар за дар и любовь за любовь; пусть он и никто другой станет моим повелителем. Тебя же, наставник моей души, прошу благословить мой выбор и вместе с Советом Общины дать согласие на наше обручение.

— Благословляю тебя с радостью, сестра наша и царица, и полагаю, что согласие на ваше обручение последует незамедлительно. Знайте же, мы надеялись и молились, чтобы так произошло; мы даже старались помочь вам найти друг друга, веря, что тогда без войны и кровопролития разделенный надвое Египет, признав единый трон, воссоединится. Мы внимательно следили за вами обоими и решили, что вы созданы друг для друга, а потому верим: вам предназначено идти вместе. Вот наш ответ.

— Благодарю тебя, отец, — отозвался Хиан; Нефрет тихо вторила ему.

— Мы не сомневаемся, — продолжал Рои, — что сердца ваши полны счастья и благодарности, однако, царевич и царица, должны мы сказать и другое. Всех нас в скором времени ожидают тяжкие испытания, и не быть вам вместе, покуда они не минуют; Апепи угрожает нам. Когда он узнает об отказе, им овладеет ярость, а когда поймет, почему и ради кого отвергнут — такие вести доходят быстро, — представляете ли вы, что случится тогда? По-прежнему ли намереваешься ты, царевич Хиан, самолично доставить наш письменный ответ, который не взял посланец, твоему отцу, царю Апепи, или ты предпочтешь остаться с нами или скроешься на время в каком-нибудь дальнем краю?

Хиан, подумав немного, отвечал:

— Я принял на себя это посольство, прежде чем мне открылось предназначение судьбы, и, согласно обычаю, принес клятву верности — я поклялся доставить послание, а затем и ответ, и если останусь в живых, сам доложу все в подробностях тому, кто послал меня. Эту клятву я должен исполнить, иначе позор падет на мою голову, и потому не могу я скрыться здесь или где-то еще, пусть мое возвращение и таит теперь в себе большую опасность. То, что я принял учение Общины Зари и обручился с той, имя которой мы чтим, касается меня одного; во всяком случае, так я это понимаю; но долг подданного царя Апепи — доставить ответ на его послание, и корабль, вызванный из Мемфиса, будет ожидать меня на Ниле. Если зло и коварство уготованы мне, что ж, значит, такова моя судьба, но честь превыше всего. Я доставлю письма и, если царь Апепи потребует, скажу ему всю правду, а дальше пусть будет что будет или, скорее, как определит тот, кому мы повинуемся.

Нефрет смотрела на него с гордостью, а члены Совета одобрительно закивали.

— Благородные и мужественные слова, — сказал Рои. — Мне понравился твой ответ, царевич Хиан; он еще раз подтвердил, что наша царица отдала свою любовь достойному человеку. Опасность велика, и, покуда ты не преодолеешь ее, ты не должен жениться, иначе невеста твоя овдовеет, не успев стать женой. Однако я верю, что ты преодолеешь все препятствия и в конце концов дух, которому мы служим, выведет тебя на дорогу радости и мирной жизни.

— Пусть будет так, — отозвался Хиан.

— А теперь слушайте меня оба, — продолжал Рои. — Я очень стар, и мне известно, что скоро я должен покинуть этот мир, хотя, как это произойдет, еще не знаю. Да, я, кто всю жизнь стремился к свету, должен уйти в царство тьмы, где, я верую, обрету свет. Царевич Хиан, знай, ты видишь меня в последний раз. Всю жизнь я старался способствовать мирному, без кровопролития, объединению Египта. Теперь, быть может, ты, царевич, и ты, царица, своим союзом объедините страну, и она снова станет единой, хотя и не навсегда. Я не доживу до того дня, чтобы своими глазами увидеть это объединение, но верую, придет время и в иных местах я услышу о том из ваших уст. Верно и то, что дух мой поведет вас обоих по земле, хотя видеть меня вы уже не будете. Подойдите ко мне, царевич Севера Хиан и помазанница божья, царица Египта Нефрет, и примите мое благословение.

Они подошли и опустились на колени перед старым жрецом Рои, который и теперь уже больше походил на духа, чем на человека. Он возложил свои иссохшие руки на их головы и благословил во имя Небес и от своего имени, прося даровать им радость и потомство, а также призвав их служить Египту, Общине Зари и Вселенскому Духу. Затем он быстро поднялся и покинул зал.

Следом, один за другим, соблюдая очередность соответственно сану, покинули зал члены Совета; последними ушли Кемма и Ру. Хиан и Нефрет остались одни.

— Близок час расставания, — печально молвил Хиан.

— Да, возлюбленный мой, — отвечала Нефрет. — Хотела бы я знать, когда и где наступит час встречи?

— Этого и я не знаю, Нефрет. И никому не дано знать, даже Рои, но пусть надежда не покидает тебя, потому что он непременно придет. Мне пора в путь; по глазам твоим вижу, что ты, как и я сам, считаешь, что я должен идти.

— Да, Хиан, так я думала и думаю. А потому уходи, и скорее, иначе сердце мое не выдержит муки. Помни все, Хиан, каждое слово, которое мы сказали друг другу! И еще об одном помни: заклинаю тебя нашей любовью, не верь ничему, что тебе будут рассказывать обо мне; не верь, если тебе скажут, что я вышла замуж где-то в далеких краях или изменила тебе. Верь лишь одному: живу ли я на земле или обитаю в подземном мире, я — твоя, и только твоя; лучше я умру, чем отдам себя кому-то другому. Поклянись мне, что не забудешь об этом, Хиан!

— Клянусь, Нефрет, но и ты поклянись мне в том же. Они обнялись, и губы их слились в долгом поцелуе. Но вот по знаку Нефрет — говорить она была не в силах — Хиан выпустил ее из своих объятий. Он низко поклонился ей, и она поклонилась ему в ответ. Хиан повернулся и пошел к выходу. У двери он оглянулся. Одетая в белые девичьи одежды сестер Зари, без украшений или какого-то знака, указывающего на ее царский сан, и все же исполненная царственной величавости, она стояла неподвижно, точно статуя, глядя на него, и слезы катились из ее прекрасных глаз. Еще миг, и, словно врата судьбы, дверь затворилась, Нефрет осталась за ней.

В келье Хиана ожидал Тау, второй прорицатель Общины.

— Я пришел сказать тебе, царевич, что твой корабль ждет тебя у берега и на него отнесены все дары, которые прислал с тобой Апепи, Ру проводит тебя, — обратился он к Хиану.

— Да, Тау, только вот кто проводит меня обратно, хотел бы я знать? — тяжело вздохнув, молвил Хиан. — Кажется, мне снился чудесный сон, а теперь я спустился на землю и понял, что это всего лишь сон, который никогда не станет явью.

— Мужайся, царевич, ибо, я знаю, сон сбудется. Однако не скрою от тебя, нам грозит большая опасность. До нас дошло, что Апепи собирает войско, объявляя всем, что хочет защищаться от вавилонян, которые будто бы угрожают ему; но так ли это? Я хотел расспросить об этом его гонца. Мы думали, что он ждет нашего ответа, а он бежал.

— Я тоже хотел говорить с ним, Тау, но что толку теперь вести об этом речь.

— Царевич, — продолжал Тау приглушенным голосом, — может случиться, что на какое-то время Община Зари, а с ней и та, кого мы почитаем, вынуждены будут исчезнуть из Египта. Если ты узнаешь об этом, не верь, что мы пропали навсегда или погибли, хотя кто-то и очень хочет этого; знай, мы отправились за помощью, а куда, я еще не могу открыть даже тебе, хотя, быть может, ты и сам догадаешься. Война и кровопролитие ненавистны нам, царевич, но если кто-то принудит нас, мы станем сражаться; в молодости я, как и ты, был воином и полководцем, и место мое среди нашей рати. Помни, царевич, пока я или хоть один брат или сестра Общины будут живы, где бы мы ни находились, — а как ты видел в ночь коронации, нас много в разных землях и странах, — царственная особа не останется без убежища и защиты. А теперь прощай до того дня, когда — я верю в это! — ты и госпожа станете мужем и женой и будете коронованы как царь и царица государства, простирающегося от нильских порогов до самого моря. Прощай, брат!

И снова Хиан шагал через полосу песков, что пролегла между Сфинксом и пальмовой рощей на берегу Нила; только на сей раз вел его не юноша, закутанный в плащ, с нежным голосом и маленькими женскими руками, а эфиоп Ру, который не смолкал ни на минуту.

— Значит, ты и вправду царевич Хиан, господин, как и ходили слухи, — рассуждал он. — Мы-то с госпожой Кеммой первыми разгадали, кто ты, с самого начала, а теперь вот ты обручился с моей царицей, и очень мне это не нравится, потому что как только ты явился сюда, она на меня уже и не взглянет, и слова не скажет. Но коли так заведено в жизни, если говорить честно, пусть лучше будешь ты, чем кто другой, потому что ты — воин, как и я; ты смелый человек, ты свою смелость показал, когда лазал на пирамиды, у меня-то никогда не хватит духу даже немного на них взобраться. Так что я с охотой буду служить вам, когда вы поженитесь; только если ты вздумаешь плохо обращаться с моей царицей, вспомни об этом топоре: тогда я разрублю тебя надвое, хотя бы пятьдесят фараонов или сто богов воплотились в тебе. Ты, верно, думаешь, что завоевал ее любовь, потому что так умен, но ты ошибаешься. Не ты ее завоевал, и не она тебя. Это все старые жрецы Общины устроили, напустили на обоих чары, потому что им это нужно. Да только как свели они вас, так могут и развести, это уже ты поверь мне; понадобится им, наговорят всяких заклинаний, и вы возненавидите друг друга. Правда, не думаю, чтобы они так сделали, вы ведь оба в Общине, а потому вся Община поможет, чтобы исполнились ваши желания.

— Рад это слышать, — вставил Хиан, когда Ру наконец остановился, чтобы перевести дух.

— Да, господин, и это очень хорошо — быть в Общине, пусть даже слугой, как я, потому что везде у тебя друзья. Теперь можешь не бояться, в какую беду ни попадешь; даже если палач накинет петлю на шею — Рои или кто еще, пусть и находится от тебя далеко, а скажет слова заклятия или даст повеление, и кто-нибудь явится и спасет тебя. Уж я это знаю, потому и уверен, что ты обязательно женишься на моей царице, — если вы, конечно, не разлюбите друг друга; пройдет немного времени — и женишься, и все мы тоже не попадем в пасть этого бешеного льва, царя Апепи, хоть он и думает, что уже схватил нас.

— Как же вы спасетесь, Ру?

— А так, господин. Найдем себе друзей, которые посильнее Апепи. Есть, к примеру, вавилонский царь, нашей царице он дедом приходится; так вот, он может выставить двух копьеносцев против одного у Апепи, я уж не говорю, какое у него множество колесниц, а у Апепи-то их вовсе нет. Там, при дворе царя вавилонского, очень много братьев нашей Общины; кое-кто из них был тут в ночь коронации, и, я знаю, чуть ли не каждый день туда отправляют послания. Какими путями — это тайна. Не удивлюсь, если и мы туда скоро отправимся, и тогда, быть может, мне еще доведется помахать своей секирой, пока я не состарился да не растолстел. Ты ведь обручен с нашей царицей, потому я и не боюсь рассказывать тебе про такие вещи.

— И правильно делаешь, Ру, — поддержал его Хиан.

— Я вот заговорил о посланиях и вспомнил о разных гонцах, — продолжал Ру, — или, скорее, об одном. О том закутанном, от Апепи, который бежал; только если бы я его сторожил, а не эти глупые жрецы, он бы не сбежал.

— И что же ты хочешь сказать?

— Да ничего такого, только странным он мне показался. Ты глаза его видел, господин? Как у ястреба и гордые очень, такие глаза у знатных господ бывают; а когда услышал, что ответила наша царица, он так разъярился, что дрожь бить его стала, хоть и был весь закутан. И еще того удивительнее — когда вошел он к нам в зал, то сильно на одну ногу припадал, прямо совсем хромой, а потом люди, что работали в поле, видели — он бежал к Нилу, как шакал, когда за ним собаки гонятся. Да разве хромой может бежать, как шакал? А еще я слышал, что когда он добежал до корабля, который его ожидал, все, кто были на нем, на берегу, пали перед ним ниц, как будто он превыше всех, а он прыгнул на борт и давай их всех честить да кричать, что они, мол, рабы и всякое такое, ну как большие господа кричат. Вот я и подумал: наверно, он не тот, за кого себя выдавал, как и ты, господин; ты ведь назвался писцом Расой, а на самом деле — царевич Хиан. Ну вот и дошли мы с тобой до пальмовой рощи, где я стащил у тебя всю поклажу, пока ты спал. А ведь это меня царица — тогда-то она еще только царевной была — надоумила, она с детства такие шутки любит. Э-э, смотри-ка, вон и твой корабль приплыл — тот самый, что тебя сюда доставил, а вон и жрецы с твоим грузом.

— Да, Ру, все собрались, только лучше бы они не приплывали. А тебе, Ру, я хочу сделать подарок: вот, возьми эту цепь из чистого золота, которую я носил на груди. Храни ее в память обо мне и надевай, когда прислуживаешь царице, — быть может, она будет напоминать ей о том, кого нет с ней рядом.

— Благодарю тебя, господин, хотя, похоже, ты хочешь убить сразу двух птиц одним камнем: я, выходит, могу этот подарок показывать, а продать не могу. Но это мне известно: любящие, они сначала про себя думают, и надеюсь, когда-нибудь, коль придется нам стать плечом к плечу в сражении… Э-э, смотри-ка, к нам идет госпожа Кемма, да как быстро! Я уж сколько лет не видел, чтобы она так резво шагала. Видно, хочет тебе что-то сообщить.

Не успел Ру договорить, как Кемма подошла к ним.

— Поспела я, царевич, — проговорила она, едва переводя дыхание. — Нелегкое это дело для старой женщины — брести по песку в такую жару, точно корова за пропавшим теленком; и все-то по девичьей прихоти.

— Что за прихоть, Кемма? — с беспокойством спросил Хиан.

— Да ничего важного. Велела передать тебе вот это, — могла ведь подумать раньше и отдать сама! — да просила, чтобы ты носил его, не снимая, потому что по нему она признает тебя как своего повелителя и возлюбленного, чего, конечно, она не должна бы делать, так же как и посылать тебе этот перстень, а она вот послала. Я ей сказала, а она разгневалась и говорит: если ты не отнесешь ему перстень, я сама отнесу, потому что никому больше довериться не могу. Ничего себе приятное зрелище: царица стремглав несется по пустыне вдогонку за каким-то писцом; ведь люди-то все еще тебя писцом считают. Вот и пришлось мне бежать за тобой.

— Я все понял, госпожа Кемма, но что ты принесла? Пока ты только говоришь и ничего не передала мне.

— Да неужели? Вот, возьми. — И она достала из складок одеяния маленький сверток папируса, на котором было написано: «Дар царицы ее царственному супругу и возлюбленному».

Хиан развернул его — внутри оказался перстень Нефрет, тот самый, который Рои надел ей на палец в ночь коронации.

— Перстень царицы! — воскликнул изумленный Хиан.

— Да, царевич, а до того — перстень царя Хеперра, — тот самый, который после битвы сняли с его пальца бальзамировщики; а еще раньше — перстень его отца и так далее. Погляди, на нем вырезано имя Хафра, чью гробницу ты, наверно, видел во время своих ночных прогулок; только вот не скажу, носил он когда-то этот перстень или нет. Одно скажу — перстень этот переходил от одного фараона к другому, от потомка к потомку, а теперь, похоже, передается как любовный дар тому, кто не родня царям, а будет носить его словно родня.

— А может, и течет в нем кровь фараонов, госпожа моя Кемма, хотя это и не больно заботит его, — с улыбкой отвечал Хиан.

С этими словами он взял священный перстень и, коснувшись его губами, надел на палец правой руки, сняв другое кольцо, на котором был выгравирован лев в короне — эмблема его рода.

— Дар за дар, — сказал он. — Передай это кольцо царице Нефрет и скажи, что я прошу носить его, так же как и я буду носить перстень, что она прислала мне. Пусть кольцо напомнит Нефрет, что все, что я имею, принадлежит ей. Скажи также, что в тот день, когда мы станем мужем и женой, мы вернем друг другу кольца, а вместе с тем и все, что они означают.

Кемма взяла кольцо и едва успела его спрятать, как появился начальник стражи, который сопровождал Хиана из Таниса.

— Приветствую тебя, господин Раса, и очень рад, что тебя не поймал в свои сети Дух пирамид, о котором мы с тобой толковали, когда расставались вот на этом самом месте тридцать пять дней тому назад; хотя, быть может, прошло и больше, потому что время летит быстро в веселом городе Мемфисе. А ты, похоже, завел себе странных друзей в этой святой обители призраков. — И начальник стражи с опаской покосился на чернокожего великана, который стоял, опираясь на свою огромную секиру, и величавую Кемму, лицо которой было закрыто белым покрывалом. — Да и сам ты вроде на себя не похож, исхудал, не иначе как водил дружбу с призраками. Ну, да ладно, кормчий говорит, если ты готов, господин Раса, он хотел бы отплыть, покуда не переменился ветер; а может, потому он спешит, что гребцы наши опасаются здешних мест, или и по той и по другой причине сразу. Если ты не возражаешь, отправимся поскорее в путь.

— Я готов, — отвечал Хиан.

Кемма низко поклонилась ему, Ру поднял в знак прощания свою секиру, Хиан повернулся и пошел к берегу, гребцы перенесли его по мелкой воде к судну. Вскоре Хиан уже плыл по Нилу и все глядел на пальмовую рощу, где впервые повстречал Нефрет. Силуэты пальм блекли и расплывались в сгущающихся сумерках, но вот взошла полная луна, осветив пирамиды, и Хиан погрузился в воспоминания о чудесных событиях, которые случились с ним под их сенью; потом и пирамиды заволокло дымкой, и они исчезли из виду, и тогда Хианом овладело странное чувство — а не приснилось ли ему все это во сне, подумал он.

Глава XIV. ПРИГОВОР ФАРАОНА

Спустя несколько дней, на рассвете, Хиан благополучно прибыл в Танис. Придя во дворец, он прежде всего направился в свои покои и, сняв одежды писца, облачился в подобающее его сану одеяние. Но вот дворец начал пробуждаться от сна, Хиан послал к везиру начальника стражи с сообщением о своем прибытии и стал ждать ответа.

Из окна своей спальни он видел, что по равнине внизу движутся войска, а от причалов отходят корабли и под развевающимися флагами уплывают вверх по Нилу. Пока он гадал и раздумывал, что это все означает, явился старый лис везир Анат.

— Приветствую тебя, царевич, — промолвил он, низко кланяясь. — Я рад, что ты благополучно завершил свое дело, ибо до нас дошел слух, будто ты упал с пирамиды и разбился насмерть, почему мы заключили, что тебя умертвили эти одержимые — братья Общины Зари.

— Мне это известно, Анат, все это было написано в письме, которое доставил гонец моего отца, и я тогда выступил вперед, чтобы показать, что жив, хотя и вправду упал с пирамиды и какое-то время пребывал без чувств. Но воротился ли этот гонец? Он исчез так внезапно, что я не успел ничего ему сказать.

— Про то мне неизвестно, царевич, — отвечал Анат. — Мне ничего не сообщили об этом гонце, но ведь я только что пробудился ото сна, а он, быть может, вернулся ночью.

— Надеюсь, что так, Анат, — сказал Хиан, улыбнувшись. — Он не дождался послания, которое доставил я. Боюсь, его донесение не понравится отцу, и предпочел бы, чтобы он узнал новости от него, а не от меня.

— Ты так полагаешь, царевич? — сказал Анат, с любопытством глядя на него. — Однако от братьев Общины Зари уже получены вести, от которых Его Величество очень разгневался. Если и твои будут подобны прежним, боюсь, он разгневается еще больше. Не сообщишь ли мне, что в этом послании?

— Нет, Анат. Хотя ты его везир и хранитель всех тайн, ты и сам знаешь, какой крутой нрав у моего отца; если я открою то, что мне поручено сообщить, ему это может не понравиться.

Анат почтительно поклонился Хиану и сказал:

— Что касается нрава Его Величества, ты прав, царевич; с того самого дня, как ты отправился в свое посольство, он стал гневаться все больше и больше. Не иначе как злое божество надоумило меня тогда подать ему мысль о женитьбе; лучше б нам не знать и слыхом не слыхивать ни о какой Общине Зари. Из-за женитьбы и этой Общины он грозит отрешить от должности даже меня, хотя прекрасно знает: на себя же и навлечет зло, если прогонит меня. Сколько лет я служил ему щитом, отводящим стрелы от его головы, а мое предвидение спасало его от заговоров.

— Та говоришь правду, Анат, — согласился Хиан.

Анат подумал немного, затем, понизив голос, продолжал:

— Даже фараоны рано или поздно теряют власть или умирают, царевич. В прах обращаются их короны, а величие поглощает гробница. С самого твоего детства я наблюдаю за тобой, царевич; я старался проникнуть в твои помыслы и знаю, что ты честный и благородный человек. Хочу спросить тебя и, поверь, приму твой ответ, как если б то отвечал сам бог. Благосклонен ли ты ко мне и, если придет время тебе сесть на трон, который сегодня занимает другой, оставишь ли меня на моей почетной должности, сохранишь ли мне звание везира Севера? Обдумай свой ответ и скажи, царевич.

Всего лишь на мгновенье задумался Хиан, затем произнес:

— Думаю, что сделаю это, Анат; я даже уверен, что так и будет.

— Везиром Юга тоже, если произойдет так, что великая страна присоединится к твоим владениям?

— Да, Анат, хотя есть еще одна… — я хочу сказать, есть и другие, которые должны будут сказать свое слово. Почему бы тебе и не стать им? Знай, покуда ты наблюдал за мною, я приглядывался к тебе, и не держи на меня зла, если скажу, что знаю твои слабости. Назову их: ты очень коварен и слишком стремишься к богатству и власти. Но я также знаю, что ты верен тому, кому служишь, предан друзьям, а что касается государственных дел, ты умнейший человек в Египте. К слову сказать, ты очень прозорлив, ты доказал это, предложив фараону взять в жены царевну Южных земель, хотя твой замысел принес больше беспокойств, чем ты предполагал. Вот я и ответил тебе, а, как ты и сам сказал, я не из тех, кто нарушает слово.

Анат низко поклонился и поцеловал царевичу руку.

— Благодарю, царевич, — сказал он, а затем, помедлив, добавил: — В тот день, когда ты станешь царем Севера и Юга, я напомню тебе эти слова, которые в твоих устах приобретут силу нерушимого указа.

— Что все это значит, Анат? — нетерпеливо спросил Хиан. — Ты ведь не пытаешься втянуть меня в заговор против моего отца?

— Нет, царевич, клянусь всеми богами гиксосов и египтян. Но все же выслушай меня. Я заметил, что, если что-то мешает исполнению желаний Его Величества, он совсем теряет рассудок; а тот, кто теряет рассудок, жаждет уничтожить своих врагов, в особенности если это тоже цари. Более того, он слишком нетерпелив, а нетерпеливые проваливаются в ямы, которые другие обходят стороной. К тому же у него не такое крепкое здоровье, как он полагает, а ярость, случается, останавливает сердце. Если у фараона остановится сердце, что станется с ним?

— Великие боги, что ты говоришь, Анат! — засмеялся Хиан.

— То и говорю: больше его уже не будут занимать дела земные. Примерно месяц тому назад отец твой испросил твоего согласия лишить тебя права наследования престола, и ты без раздумий согласился на это. Однако за время, миновавшее с тех пор, царевич, быть может, что-то изменилось?

Везир бросил проницательный взгляд на Хиана и продолжал:

— Переменил ты свое мнение или нет, знай: нельзя так просто лишить законных наследников их прав.

— Но тогда ты, кажется, одобрил мое решение, Анат; более того, ты сам и подал отцу мысль о женитьбе.

— Тростник гнется под ветром, царевич, что же до этой жениться, то как бы объяснить тебе: может, была у меня мысль спасти людей Общины Зари, чье ученье я уважаю, а может, я хотел избавить Египет еще от одной войны или и то и другое вместе. Одного я никак не желал — повредить тебе, царевич. И все же так случилось; теперь же пора развязать этот узел.

— Да, Анат, так случилось, или нам только кажется, что случилось, на самом же деле надо принести за все благодарность богам. Ибо иначе меня не отправили бы с посольством и со мной не произошло бы того, что произошло и что сделало меня счастливейшим человеком на свете. Может быть, позднее я расскажу тебе обо всем — если решусь… Однако когда же отец примет меня? И скажи мне заодно, почему перед дворцом собирается войско и куда держат путь корабли, отплывающие вверх по Нилу? Уж не начинается ли новая война с Югом?

— Его Величество и сам недавно вернулся из путешествия, царевич. Он сказал, что, по обычаю предков, гиксосов давних времен, совершал жертвоприношение в пустыне. Возвратился он лишь вчера поздним вечером, усталый и рассерженный, и не пожелал принять меня. Наверно, он еще спит, но в полдень соберется Совет, на который ты должен явиться. А воины и барки…

В эту минуту по галерее разнеслись громкие выкрики:

— Посыльный фараона! Посыльный фараона к царевичу Хиану. Дорогу посыльному фараона!

Двери распахнулись настежь, занавесы раздвинулись и в комнату ступил одни из глашатаев Апепи, в подобающем случаю наряде и с овечьей шкурой на спине, как в старину носили гиксосы. Он прыжком двинулся вперед и пал ниц перед царевичем, а затем произнес:

— Узнав, что Твое Высочество возвратилось в Танис, фараон Апепи приказывает тебе без промедления явиться к нему в Зал собраний, о царевич Хиан. И тебя он тоже призывает, о везир Анат. Скорее, скорее, о царевич и великий везир!

— Похоже, отец спешит.

— Да, — отозвался Анат, — и настолько, что не хочет ждать ни минуты. Потом мы продолжим разговор, царевич. Теперь же, глашатай, веди нас.

Вслед за глашатаем они прошли по коридорам, пересекли внутренний двор, по которому торопливо шагали советники и приближенные царя; как видно, их также срочно призвал Апепи в Зал собраний. Там в окружении жрецов, писцов и стражи сидел на троне Апепи. Приглядевшись к отцу, Хиан заметил, что вид у него очень усталый и одет он небрежно: на голове нет короны, а вместо царского плаща и парадного фартука на нем узорчатое покрывало, смутно напомнившее о чем-то Хиану; ему показалось, что он совсем недавно видел что-то похожее. Апепи словно похудел, лицо его осунулось, а глаза горели злобой.

Хиан приблизился к возвышению и, произнеся полагающиеся приветствия, простерся ниц перед своим царственным отцом; Анат же, отвесив церемонный поклон, стал по левую сторону от трона.

— Поднимись, царевич Хиан, и объясни мне, — начал Апепи, — как получилось, что ты, кому я доверил столь важное посольство, не сообщил мне о своем возвращении?

— Фараон и отец мой, — отвечал Хиан, — я сошел на берег на рассвете и тут же, как положено, известил везира Аната о своем прибытии. Везир Анат, встав ото сна, посетил меня. Он сообщил мне, что Твое Величество, вернувшись из далекого паломничества, изволит отдыхать.

— Не важно, что он сказал тебе! Разве везиру, а не мне должен ты сообщать о своем возвращении; разве от начальника стражи, которого я посылал с тобой, должен я узнавать о твоем прибытии? Ты непочтителен, Хиан, а везир слишком своеволен! Так что ты скажешь нам? Как выполнил ты поручение? Может, ты и об этом уведомил везира? Знай, я полагал, что ты умер, тебе, наверно, сказал об этом мой гонец там, у пирамид. Разве не долг твой был как можно скорее сообщить мне, что ты жив? Так ли должен относиться сын к отцу, а подданный к царю?

Хиан снова пустился в объяснения, но Апепи прервал его:

— Я получил письма от Совета Общины Зари — предерзкое письмо, они отвечают угрозой на угрозу, — и вместе с ним твое письмо, Хиан, где ты сообщаешь, что видел Нефрет собственными глазами на церемонии, когда она, неизвестно по какому праву, была коронована как царица Египта. Ответа же, согласна ли она стать женой мне, я не получил. Доставил ты ответ, Хиан?

— Доставил, — ответил Хиан и, вынув свиток, вручил везиру, который, опустившись на колено, подал его царю.

Апепи развернул свиток и небрежно пробежал его глазами, словно уже знал, что там написано. Он дочитал до конца, и лицо его потемнело от гнева, глаза яростно засверкали.

— Слушайте все! — произнес он. — Эта самозванная царица отказывается стать мне женой, потому что ее отец, царь Хеперра, был убит в битве с моим войском. Вот что она говорит! Ты, Хиан, прожил в их Общине целый месяц; скажи, в чем истинная причина ее отказа?

— В таком сложном деле трудно понять резоны женщины, государь.

— Отчего же не выведать их окольными путями, Хиан? Зачем я посылал тебя? Подумай, поищи эти резоны, Хиан. Но сначала протяни вперед свою правую руку.

Решив, что сейчас Апепи потребует, чтобы он принес клятву, Хиан повиновался. Апепи уставился на его руку, потом перевел взгляд на послание и негромким спокойным голосом спросил:

— Как же случилось, Хиан, что на пальце, где ты носил перстень со знаком нашей династии и твоим титулом египетского царевича, теперь надет другой перстень — старинный перстень, на котором выгравировано имя Хафра, божественного сына Солнца, бывшего тысячелетие тому назад фараоном Египта? И как случилось, что письмо с отказом запечатано Нефрет, которая выдает себя за царицу Египта, тем же самым перстнем?

Все присутствующие обратили взгляды на Хиана, а по морщинистому лицу везира Аната скользнула едва заметная улыбка.

— Перстень этот — ее прощальный дар мне, — сказал Хиан, опустив глаза.

— Вот как? Самозваная царица делает прощальный подарок моему посланнику! А ты, быть может, подарил ей на прощанье перстень законного наследника короны Северного Египта?

Апепи, устремив на Хиана пристальный взгляд, помедлил, но тот не отвечал. Тогда Апепи заговорил снова — низким хриплым голосом, словно взревел разъяренный лев.

— Теперь я понял все! Знай же, сын: тем гонцом, что посетил несколько дней назад обитель братьев Зари, был я. Не мог я, царь, довериться никому, даже собственному сыну, и сам явился за ответом. Гляди, узнаешь ты этого гонца теперь? — Поднявшись с трона, Апепи быстрым движением закутался в цветное покрывало бедуина так, что лишь глаза остались открытыми, и, прихрамывая, сделал несколько шагов.

— Узнаю, — отозвался Хиан. — Ты удачно изменил внешность, отец, и замысел твой был смел, но, узнай тебя братья Зари, ты оказался бы в большей опасности, ибо правда для этих людей — священна и они ждут ее от других.

Апепи вернулся на трон, и снова послышался его львиный рык:

— Да, я пошел на риск, потому что тоже люблю правду и хотел доподлинно узнать, что происходит там, у пирамид, да и увидеть дочь царя Хеперра собственными глазами. Она прекрасна и величава и больше всех женщин достойна быть мне женой и царицей. Заметил я и многое другое; к примеру, какие нежные взгляды слала она одному из братьев Общины Зари, облаченному в белые одежды; в нем я вскоре признал не кого иного, как тебя, моего посла, которого не надеялся увидеть среди живых. Чего только люди не болтают в тех краях! Слышал я от одного рыбака, что, мол, Дочь Зари обещала себя Сыну Солнца и будто какой-то храбрец узнал, кто это — Дух пирамид, хотя рыбак и клялся мне, что не знает, кто этот храбрец, но все теперь ясно. Так ответь, Хиан, прибывший к нам из обители правды, — муж ты уже или только жених царевны Нефрет, дочери Хеперра, чей перстень ты носишь на пальце? И еще на один вопрос ответь: принял ты посвящение в Братство Зари?

Хиан уже овладел собой и, глядя прямо в глаза отцу, спокойно произнес:

— Зачем скрывать от Твоего Величества, что я обручился с царственной Нефрет, которую люблю и которая любит меня, а также что после изучения и глубоких раздумий я принял учение Общины Зари и затем посвящен был в их Братство?

— И правда, зачем скрывать, — с горькой усмешкой произнес Апепи, — если все и так открылось, до того, как ты оказал нам честь и уведомил об этом? Итак, сын мой Хиан, ты, кого я отправил послом, чтобы сосватать мне жену, украл эту жену для себя; ты, кого я послал разведать, что затевают мои враги, принял их учение и стал членом их тайной Общины. Почему ты поступил так? Я скажу тебе. Ты изменил своему долгу и нарушил наш уговор — ты украл у меня женщину потому, что, женись на ней я, сын ее лишил бы тебя права неследования престола; если же ты сам женишься на ней, ты сохранишь это право, — так ты рассудил, — да еще вместе с ней предъявишь притязания на весь Египет. Умно, Хиан, очень умно!

— Я обручился с Нефрет, потому что мы любим друг друга, и не имел никаких иных намерений, — твердо отвечал царевич Хиан.

— Если и так, Хиан, значит, любовь и расчет идут тут рука об руку, точно так же, как и ее любовь и расчет, а все это подстроил хитрый старец Рои. Ты принял посвящение в Общину потому, что считаешь ее весьма могущественной, тебя уверили, что у нее много приверженцев в других странах и ты найдешь у них поддержку, когда примешь царствование или силой отнимешь трон у меня. Ты вор, лжец и предатель, Хиан, и не жди от меня пощады.

— Твое Величество хорошо знает, что я — ни тот, ни другой, ни третий. Пожелав вступить в брачный союз, Твое Величество изволил лишить меня права наследования престола, сделать простым подданным, потому не царевичем, а писцом явился я в Общину. Как посол Твоего Величества я исполнил свой долг; но та, к кому я был послан, не захотела даже выслушать предложение Твоего Величества. Что же мог я сделать? Лишь потом как простой писец полюбил я ту, имени которой не называю; и даже если бы меня вообще не было на свете, она, я думаю, никогда не приняла бы предложение Твоего Величества, ибо есть у нее на то свои причины. Вот и все.

— Мы узнаем, так ли это, когда тебя и вправду не будет в живых, Хиан. А теперь слушай, как я поступлю с этими могильными крысами, которые отвергли и оскорбили меня. Я пошлю с ним свое войско — оно уже выступило — и смету их с лица земли. Всех, кроме одной: Нефрет я пощажу, но не потому, что она царского рода, а потому, что я посмотрел на нее и увидел, как она прекрасна, ибо, Хиан, ты не единственный мужчина, кому нравятся красавицы. Так вот, я привезу ее сюда, а свадебным подарком ей будет твоя голова, Хиан; ты, предатель, умрешь у нее на глазах!

Услыхав это, военачальники, носившие звание друзей царя, в смятении переглянулись — никогда еще не слышали они, чтобы случалось такое: фараон Египта убьет своего собственного сына из-за того, что оба они полюбили одну и ту же женщину. Вздрогнул и побледнел даже везир Анат, и все же с уст его слетели слова древнего приветствия:

— Жизнь! Здоровье! Сила! Слово фараона сказано, да будет исполнено слово фараона!

Едва этот чудовищный приговор коснулся слуха Хиана, сердце его на мгновение остановилось, колени дрогнули. Перед глазами возникла страшная картина: он увидел своих братьев по Общине убитых, лежащих в лужах крови. Увидел великана-нубийца Ру, которого наконец-то одолели враги и он упал мертвым поверх убитых им гиксосов. Увидел зарезанную Кемму и Нефрет, которую схватили и тащат в Танис, где ее насильно выдадут замуж за ненавистного ей человека. Увидел, как на глазах у Нефрет убивают его самого и кладут к ее ногам окровавленную голову. Все эти сцены промелькнули перед его глазами, и его сковал страх.

Но вдруг страх прошел. Словно дух обратился к его душе, дух Рои, как подумал Хиан, потому что на мгновение он как будто явился перед ним на троне, там, где только что сидел Апепи, — глубокий старец, спокойный, излучающий святость. Видение тут же исчезло, а вместе с ним исчез и страх. Хиан теперь знал, что ответить Апепи, слова лились с его уст, как льется вода родника.

— Фараон и отец мой, — произнес он твердым, ясным голосом, — не говори столь безрассудно, ибо ты не сможешь совершить того, о чем объявил. Разве верховный жрец Общины, прорицатель Рои, не ответил тебе еще раз на твои угрозы? Разве не сказал он, что не боится тебя, а если ты замыслишь зло против Братства, проклятие Небес обрушится на тебя, убийцу и нарушителя клятвы? Пади на твою голову все камни пирамид — это ничто по сравнению с этим проклятием! Не сказал ли он, что несметное воинство поднимется вместе с братьями Общины и воинство это есть сила божья? Если ты этого не знаешь, я, твой сын, брат Общины Зари и ее жрец, передаю тебе его послание. Только попытайся сотворить зло, о котором ты объявил, о фараон, и ты навлечешь на себя бедствие и смерть на земле, а когда покинешь землю, страшные мученья в подземном мире — так поведал мне голос Общины Зари, с которым, следуя учению Духа — покровителя Общины, я сейчас беседовал. А потому знай — не я сам говорю это тебе, а Дух, который вошел в меня.

Услышав грозные слова, Апепи поник головой и трясущимися руками плотнее закутался в цветастое покрывало, как делает человек, когда среди жаркого дня на него вдруг повеет ледяным ветром. Но вот гнев снова обуял его, и он ответил:

— В подземный мир, о котором ты сказал, отправишься ты, Хиан-отступник, предавший своего властителя и отца, свою кровь и плоть; там ты и узнаешь, кто этот колдун Рои — пророк или лжец. Намерение мое было отправить тебя туда немедленно и отрубить тебе голову сейчас же, в присутствии всех моих советников и приближенных. Но я переменил решение. Пусть казнь твоя будет такой же ужасной, как ужасно твое преступление, — ты будешь жить до того дня, как отправятся на тот свет все твои подлые друзья, все до единого, и ты увидишь собственными глазами, как дева, которую ты увлек ложью, станет моей, а не твоей женой. Только тогда ты умрешь, Хиан, и ни днем раньше.

— Фараон сказал свое слово, и я, принявший посвящение брат и жрец Общины Зари, сказал свое, — отозвался Хиан все тем же ясным, спокойным голосом. — Теперь пусть Дух рассудит нас и покажет всем, кто слышал наши слова, и всему свету, в ком из нас двоих светит Истина.

Так молвил Хиан, затем поклонился Апепи и смолк.

Фараон долго не отводил от него пристального взгляда, ибо был поражен: он не мог понять, откуда приходит к его сыну та сила, что дает ему отвагу на краю гибели произносить такие слова. Затем Апепи обратился к Анату.

— Везир, — сказал он, — отведи этого презренного отступника, который уже больше не царевич Севера и не мой сын, в подземную темницу. И пусть его хорошо кормят, чтобы жизнь сохранялась в нем до тех пор, пока я не покончу с этим делом.

Анат распростерся перед ним, затем поднялся на ноги и хлопнул в ладоши. Немедленно появился отряд стражников, они окружили Хиана и под предводительством Аната вывели из зала.

Глава XV. БРАТ ТЕМУ

По длинным коридорам и лестницам, где на каждом повороте стояла стража, печальная процессия спустилась в подвальные помещения огромного здания дворца. Пока они шли, Хиан вспомнил, как однажды, когда он был еще ребенком, начальник дворцовой стражи провел его этим путем к темницам и сквозь решетку он увидел троих людей, приговоренных к смерти за то, что они замыслили убить фараона. Казнь должна была состояться назавтра. Он ожидал увидеть несчастных в рыданьях и стонах, а они, как он теперь припомнил, весело переговаривались друг с другом, потому что, как утверждали они, — он услышал это сквозь решетку, — их мучения скоро кончатся, и либо они будут оправданы в подземном мире, либо заснут крепким сном навсегда.

Каждый из них судил по-своему: один верил в подземный мир и в то, что Осирис дарует ему возрождение; другой считал, что никаких богов нет, все это только сказки, и ждал лишь, что заснет вечным сном и больше ничего с ним никогда не случится; третий был уверен, что снова возродится в надземном мире и за все, что пережил, будет вознагражден новой и счастливой жизнью.

На следующий день все трое были повешены, а немного погодя Хиан узнал от начальника стражи, своего друга, что обвинение против них оказалось ложным. Как выяснилось, один из тех троих отверг любовь жены фараона, и в отместку она возвела на него ложное обвинение, а заодно и на двух других, которых по каким-то причинам терпеть не могла, объявив их соучастниками в заговоре против фараона. Спустя какое-то время женщину эту поразила вдруг тяжкая болезнь, и на смертном одре она во всем призналась, хотя это уже ничем не могло помочь ее жертвам.

Те несчастные и их печальная история, вспомнил сейчас Хиан, спускаясь по мрачным каменным ступеням, посеяли тогда в его уме сомнение: а справедливы ли боги, которым поклоняются гиксосы, и их цари и правители, вершащие суд? Кончились его раздумья тем, что он отвернулся от веры своего народа и стал одним из тех, кто ставит своей целью преобразить мир, заменив древние законы и обычаи на новые, но хорошие. От твердо, хоть и в одиночку, следовал этим своим убеждениям, покуда судьба не забросила его в Храм Зари, где он обрел все, что искал: чистую веру, которую принял всей душой, и учение о мире, милосердии и справедливости, чего он столь жаждал.

И вот теперь, не более виновный, чем те трое, уже всеми забытые, он — гордый царевич Севера, опозоренный и обреченный на казнь, будет брошен в ту же темницу, которая скрыла в своих стенах страдания тех троих и тысяч других осужденных до них и после них. Забытая картина отчетливо встала перед его глазами: каменный мешок, свет в который проникал через решетку, вделанную в высокий купол свода, куда не смог бы добраться никто, потому что стены темницы наклонены внутрь, выложенный плитами пол пропитан сыростью, — когда щедро разливался Нил, вода подступала к стенам дворца и проникала в подземелье; табуреты и стол тоже каменные; в стену вделаны бронзовые кольца, к которым, как рассказал ему начальник стражи, приковывали узников, если они начинали буйствовать или сходили с ума; в углу куча мокрой соломы, на которой они спали, и истертые шкуры, которыми они укрывались от холода. Хиан вспомнил даже, где лежал или стоял каждый из тех троих узников, и выражение их лиц, особенно отчетливо припомнил он красивого молодого человека, которому так страшно отомстила отвергнутаяим женщина. До этого часа Хиана никогда не посещало это воспоминание, и все же воображение воспроизвело то страшное место во всех подробностях.

Они ступили на последнюю лестницу. Вот и тяжелая дверь, сквозь зарешеченное окошечко которой он смотрел на приговоренных и слушал их рассуждения. Тюремщик отодвинул засовы, и дверь приотворилась. Внутри виднелись каменные стол и стулья, бронзовые кольца, грубая глиняная посуда. Все было на месте, не было только людей — от них не осталось ничего.

Хиан ступил в страшную обитель. По знаку Аната стражники, сделав приветственный жест, удалились, с жалостью бросив прощальный взгляд на молодого царевича, под предводительством которого они воевали и кого все любили. Анат дал указания тюремщику, а затем, когда и стража и тюремщик покинули темницу, приблизился к царевичу и спросил его, какую ему прислать одежду.

— Потеплее и поплотнее, везир, — ответил Хиан, которого уже пробирала дрожь.

— Она будет прислана, Твое Высочество… — уверил его Анат. — Как прискорбно, что я обязан был выполнить столь жестокий приказ. Простишь ли ты меня?

— Прощаю тебя, везир, как и всех остальных. Когда умерла надежда, прощать легко.

Анат оглянулся и увидел, что тюремщик стоит далеко от двери, спиной к ним. Тогда он склонился в низком поклоне, будто бы прощаясь с Хианом, сам же, приблизив губу к уху Хиана, прошептал:

— Надежда не умерла, царевич! Верь мне, и я спасу тебя, если только все случится, как я задумал.

В следующее мгновение ушел и он, и тяжелая дверь темницы закрылась. Хиан остался один. Он сел на табурет, повернувшись так, чтобы на него падал слабый свет, проникавший сверху через решетку. Некоторое время спустя — он не знал, долго ли просидел в задумчивости, — дверь снова отворилась, появился тюремщик в сопровождении незнакомого Хиану человека, который принес ему одежду, и среди прочего темный плащ с капюшоном, подбитый черной овечьей шкурой; принес он также еду и вино. Хиан поблагодарил его и поспешил накинуть на себя плащ, ибо холод сковывал его все больше и больше, и тут только заметил, что плащ этот не из его гардероба, и это его удивило; заодно он отметил, что в таком плаще можно отправиться куда угодно без опасений быть узнанным.

Тюремщик поставил на стол еду и почтительно обратился к узнику с просьбой отведать ее, называя Хиана царевичем.

— Этот высокий титул больше мне не принадлежит, друг, — сказал Хиан.

— Несчастья время от времени посещают каждого человека, но от этого кровь в его жилах не становится другой, — с теплотой в голосе ответил тюремщик.

— Однако, друг, ее могут выпустить из меня совсем.

— Боги не допустят такого злодейства! — воскликнул тюремщик, содрогнувшись, отчего Хиан заключил, что не ошибся, называя его другом, и снова поблагодарил его.

— Это я должен благодарить Твое Высочество. Царевич, наверно, забыл, как три года тому назад, в сезон лихорадки, когда моя жена и ребенок заболели, сам пришел в наше бедное жилище и принес лекарство и много чего другого.

— Мне кажется, я помню, друг, — сказал Хиан, — хотя и не уверен, больных было так много, что, не будь я царевичем, вернее сказать, если б тогда я не был царевичем, — я стал бы лекарем.

— Ты им и стал, царевич, и больные этого не забыли, как и те, кому они дороги. Мне поручено сообщить, что ты будешь не один в этом страшном месте, иначе рассудок твой не выдержит и ты впадешь в безумие, как случалось со многими до тебя.

— Что? Неужели сюда пришлют еще одного несчастного?

— Да, но чье общество, как считают, будет тебе приятно. А теперь мне пора идти.

Тюремщик поспешно удалился, и Хиан не успел спросить, когда приведут нового узника. Дверь темницы затворилась, а Хиан, не медля, принялся за еду — со вчерашнего вечера, когда он поужинал на барке перед приходом в Танис, во рту у него не было ни крошки.

Насытившись, Хиан погрузился в печальные раздумия. Ему было ясно, что отец твердо решил уничтожить Братство Зари, похитить Нефрет и против ее желания сделать своей женой. Теперь, после того, как волею коварной судьбы он увидел, сколь она прекрасна, ничто не сможет отвратить его от задуманного. И все же Хиан знал: этому не бывать, ибо Нефрет предпочтет смерть. Ах, если бы он мог предупредить всех, если бы дух его перенесся в их обитель и поведал о грозящей опасности! Если бы он обладал этой таинственной силой, коей обладают Рои и избранные члены Общины. Разве сегодня утром, когда он стоял перед фараоном в зале Совета, он не почувствовал, как Рои вдохнул в него веру? Но ведь и его, Хиана, обучали таинству общения душ — так это называли его братья, хотя сам он никогда еще не пробовал установить такое общение.

Хиан приступил к таинству, соблюдая весь положенный ритуал и припомнив все положенные молитвы.

— Слушай меня, святой отец! — горячо зашептал он. — Страшная опасность грозит царице и всем вам! Скройтесь или уходите, ибо я в западне и не могу помочь вам.

Снова и снова вызывал он в своем воображении образы Рои и Нефрет, всем сердцем повторяя эти слова, покуда вовсе не обессилел от борения души и, несмотря на пронизывающий холод темницы, не покрылся испариной. И тогда на него вдруг сошел странный покой, и ему показалось, что посланные им стрелы предупреждения достигли цели, что весть услышана и понята.

В полном изнеможении Хиан заснул.

Как видно, проспал он долго, потому что, когда проснулся, свет за решетчатым оконцем в куполе уже померк, и Хиан понял, что наступила ночь.

Дверь отворилась, вошел тюремщик, неся полные снеди корзины, следом за ним в темницу шагнул какой-то человек, одетый, как и Хиан, в темный плащ с капюшоном. Незнакомец склонился в поклоне и, не произнеся ни слова, стал в углу.

— Прими, царевич, слугу, который послан тебе в помощь. Ты увидишь, что это хороший и верный человек, — сказал тюремщик.

Затем он собрал остатки трапезы Хиана, зажег светильники и, оставив их гореть, вышел из темницы.

Хиан бросил взгляд на кушанья и вино, затем на закутанную в плащ фигуру в углу и сказал:

— Не хочешь ли подкрепиться, мой брат по несчастью?

Новый узник откинул капюшон.

— Уверен, что я где-то встречал тебя раньше! — воскликнул Хиан.

Узник подал знак, на который Хиан ответил положенным знаком.

Тогда пришедший сделал еще несколько знаков, а Хиан произвел ответные и затем произнес начало заветной фразы, которую человек в плаще, впервые заговорив, завершил еще более тайным речением.

— Разве ты не хочешь есть, жрец Зари? — четко выговаривая слова, еще раз спросил его Хиан.

— Дабы вкусить пищу земную, я ем хлеб. Дабы наполниться соками жизни, пью вино, — ответил незнакомец.

Теперь Хиан окончательно уверился, что перед ним его собрат по Общине, ибо он произнес привычные слова освящения пищи.

— Кто ты, брат? — спросил Хиан.

— Я — Тему, жрец Общины Зари, которого ты, писец Раса, видел в Храме Сфинкса всего лишь раз, в тот день, когда ты прибыл с посланием от Апепи. Тогда я не знал, что ты принял посвящение в наше Братство, писец Раса, если это твое настоящее имя.

— Это не настоящее мое имя, и тогда я еще не был посвящен в Братство, жрец Тему, кто, как я думаю, и есть тот посланник, которого всемудрый Рои отправил с письмами к Апепи, царю Севера. До нас дошли слухи, что ты умер от болезни, жрец Тему.

— Нет, брат мой, просто Апепи захотел держать меня заложником. Умри я, мой дух, отлетая от тела, оповестил бы Рои о моей смерти.

— Теперь я припоминаю, что великий пророк так и сказал. Но как и почему ты очутился в моей темнице?

— Ко мне в темницу приходил важный человек и сказал, что я должен помочь в беде своему собрату. Себя он не назвал, но даже если и назвал, я забыл его имя, как мы, братья Общины, забываем многое. Не сказал он мне и кому я должен помочь, но я догадался — мы, братья Общины, о многом догадываемся. Я вижу на твоей руке царский перстень, писец Раса. И этого достаточно.

— Вполне достаточно, жрец Тему. Но скажи, с чем ты послан ко мне? В таком месте, как это, даже самому фараону вряд ли понадобился бы слуга.

— Не слуга, брат, но товарищ и… спаситель.

— О да, они бы очень пригодились, в особенности последний. Только, мне кажется, даже сам Рои не сумел бы отворить эту дверь или пробить эти стены.

— Сумел бы, и без особого труда, писец Раса, только теми путями, которые нам неведомы. Вера должна владеть нами, и тогда даже я сумею сделать то же самое, хотя мне это будет куда труднее, и я изберу другой путь. Выслушай же меня. В течение многих дней, что я провел в темнице, укрепляя свою душу молитвами и размышлениями, я время от времени наставлял моего тюремщика, скромнейшего человека, направляя его на путь истины. Так, в конце концов умом и сердцем он обратился к нашей вере, и я пообещал ему приобщить его к ней, как только настанет благоприятное время. В благодарность он открыл мне один секрет, и поскольку ни он и ни кто другой не войдут сегодня в нашу темницу, я кое-что покажу тебе сейчас, брат Раса. Прошу тебя, помоги мне сдвинуть с места этот стол.

С большим трудом они отодвинули в сторону тяжелый, вытесанный из цельной каменной глыбы стол. Затем Тему достал из складок плаща кусочек папируса, на котором были начертаны какие-то знаки и линии. С помощью этих знаков брат Тему сделал несколько замеров и наконец отыскал на неровном, грубо вымощенном полу нужный камень. Уперев ладонь в его шероховатую поверхность, он стал раскачивать его вправо и влево, как видно чтобы освободить какую-то пружину или болт. И вдруг камень наклонился, открыв прорубленный в скале лаз; на стенках его через равные промежутки были выбиты уступы, по которым ловкий и сильный человек вполне мог бы спуститься; лаз уходил далеко вниз, так что дна даже не было видно.

— Это колодец? — спросил Хиан.

— Да, брат, колодец смерти или что-то вроде, — это мы узнаем позднее. Одно могу сказать: все оказалось так, как описал мне тот важный господин, чье лицо было скрыто покрывалом, ибо это он дал мне план, сказав, чтобы я доверился тюремщику и поступил так, как он велит мне.

— А как же наставлял тебя тюремщик, Тему?

— Он сказал, что надо спуститься по этим зарубкам, брат, до самого дна лаза, а оттуда в сторону ответвится дренажный туннель; дальше надо идти по этому туннелю до самого выхода в каменной дамбе, ограждающей Нил. Под этим выходом или, скорее, устьем дренажного туннеля будет ждать нас лодка и в ней рыбак — ведь ночью ловится самая крупная рыба. Мы должны спуститься в эту лодку и уплыть поскорее и как можно дальше, прежде чем откроется, что темница пуста.

— Мы отправимся в путь сейчас же? — спросил Хиан.

— Нет, брат, подожди еще час, так мне было сказано, хотя я и не знаю, почему. Поэтому помоги мне прикрыть лаз, только не очень дави на камень, а то сломается пружина; и давай поставим на место стол в точности так, как стоял он прежде. Как бы какой-нибудь начальник стражи или надзиратель не нанесли нам визит, хотя тюремщик и заверил меня, что никто не придет.

— Так и сделаем, Тему. Кто знает, что кому взбредет в голову.

Они поставили камень на место, выдернув из корзины с провизией кусочек тростника и воткнув его в оставленную щель между плитами, чтобы камень не лег слишком плотно, а затем подвинули на прежнее место стол. И возобновили прерванную трапезу. Едва они принялись за еду, как Тему наступил под столом Хиану на ногу и глазами показал на дверь.

Хиан бросил взгляд на дверь, и хотя не услышал ни звука, ему показалось, что он видит прильнувшее к решетке бескровное, бледное лицо с горящими глазами, уставившимися на них. Кровь заледенела у Хиана в жилах. Мгновение спустя лицо исчезло.

— Это был человек? — шепотом спросил Хиан.

— Быть может, человек, а может, и призрак, брат, потому что я не слышал шагов, а где еще призракам жить, как не тут?

Затем он встал и, взяв полотняную салфетку, которой была накрыта корзина, заткнул ею решетку.

— А это не опасно, брат? — спросил Хиан.

— Опасно-то опасно, да только еще опаснее, если кто-то будет за нами подглядывать.

Хиану казалось, что час этот никогда не кончится. Каждое мгновенье он ждал, что дверь откроется, кто-то войдет и обнаружит щель между камнями. Однако никто не вошел, и они так не поняли, померещилось ли им, или и вправду кто-то смотрел на них сквозь решетку.

— Куда ты направишься, брат? — спросил Тему.

— Вверх по Нилу, — прошептал Хиан. — Братья наши в страшной опасности, и я должен их предупредить.

— Я так и думал, — сказал Тему.

Он поднялся из-за стола, сложил оставшуюся еду — а было ее куда больше, чем они могли съесть — в две корзины, в которых все и принесли; корзины были сплетены из тростника и имели ручки, поэтому их можно было повесить на руку.

— Пора, брат, — сказал Тему. — И да не покинет нас вера!

С минуту они стояли молча, мысленно вознося молитву Духу, которого почитали, прося его о помощи и указании; таков был обычай у членов Братства: возносить молитву Духу, прежде чем приняться за какое-то дело.

— Я начну спускаться первым, брат Раса, а светильник зажму в зубах — второй нам надо оставить здесь горящим, — в руке же понесу корзину. А ты возьми другую корзину и следуй за мной.

Тему шагнул к двери, вытянул салфетку из решетки, послушал, потом возвратился к столу и, взяв светильник поменьше, зажал в зубах его плоскую ручку. Затем он подлез под стол, толкнул камень так, что край его поднялся кверху, нащупал ногой ступеньку и, протиснувшись в отверстие, начал спускаться вниз. Хиан последовал за ним.

Едва он спустился на три ступеньки, как сделал неосторожное движение и задел угол нависшего над его головой камня, нарушив тем его равновесие. Камень качнулся, сдвинувшись с защелки и освободив пружину, и плотно лег в свой паз. Теперь, даже если бы они захотели, вернуться назад невозможно — снизу камень нельзя было сдвинуть с места. Только тогда Хиану открылось страшное назначение ловушки. Если какого-то несчастного пленника хотели уничтожить, пружина или защелка незаметно для него смещались с упора, а стол сдвигался в сторону. И тогда обреченный узник, в мрачных раздумиях меря шагами темницу, рано или поздно ступал на роковой камень и летел в бездну. Если же несчастного хотели уничтожить поскорее, тюремщики сами сталкивали его в шахту. Хиан содрогнулся при мысли, что так могли бы поступить и с ним.

Все ниже и ниже спускался Хиан по каменному лазу, еле освещаемому маленьким светильником, который брат Тему держал в зубах. Нелегкое это было путешествие; шахте, казалось, нет конца, но вот Тему крикнул, что ступил на дно. Минутой позже рядом с ним на белой колышущейся груде, которая захрустела у них под ногами, был и Хиан. Он поглядел вниз и понял, что они стоят на пирамиде из костей несчастных, которые упали сами или были сброшены в страшную шахту. Более того, некоторых, судя по всему, сбросили сюда не так давно — свидетельством тому был тяжелый тлетворный дух, наполнявший каменный колодец. В памяти Хиана всплыли лица его прежних друзей, которые навлекли на себя гнев фараона и, как было сказано ему, Апепи изгнал их из своих владений. Теперь Хиан понял, в какую страну они были изгнаны.

— Уведи меня поскорее отсюда, Тему, — взмолился Хиан, — иначе я задохнусь либо лишусь чувств.

Тему поспешно повернул направо, следуя данным ему указаниям, и, опустив светильник пониже, чтобы не угодить в какую-нибудь яму, стал пробираться по такому узкому и низкому проходу, что приходилось идти, согнувшись вдвое, а плечи скребли стены. Они прошли по извилистому ходу шагов пятьдесят, и Тему сообщил шепотом, что видит впереди свет; Хиан посоветовал ему загасить светильник, чтобы никто их не заметил. Тему потушил светильник, и они с еще большей осторожностью стали пробираться дальше, пока наконец не очутились у небольшого круглого отверстия, пробитого в стене, выложенной из массивных плит, выходившей на Нил; наверху, на площади, мощенной такими же плитами, стоял дворец; внизу, на расстоянии в два человеческих роста, поблескивали в звездном свете темные нильские воды.

Высунув головы в отверстие, они посмотрели вниз, направо и налево.

— Реку я вижу, но не вижу лодки, — сказал Хиан.

— Если вся эта сказка оказалась правдой, появится и лодка, можешь в том не сомневаться, брат. Да не покинет нас вера! — отозвался Тему, кого боги наделили доверчивой душой, и повторил эти слова, когда они прождали еще полчаса.

— Всей душой надеюсь, что так и будет, — сказал Хиан, — иначе нам, пока не рассвело, придется пуститься вплавь, а крокодилов в этом месте видимо-невидимо, они кормятся тут отбросами из дворца.

Только он это сказал, как до их слуха донесся плеск весел, и в густой тени, падающей на воду от стены, они увидели небольшую парусную лодку, направлявшуюся в их сторону. Под устьем дренажного стока лодка остановилась. Человек, сидевший в ней, забросил леску, потом глянул вверх и тихонько свистнул. Тему ответил ему таким же тихим свистом, после чего человек в лодке стал тихонько напевать какую-то песенку, как напевают всегда рыбаки, а под конец негромко вывел:

— Прыгай, рыба, в мою лодку!

Хиан выбрался из отверстия и, нащупывая ногами и руками неровности стены, — уж это он умел! — вскоре благополучно спустился в лодку. Тему сначала бросил в Нил светильник, чтобы никто не обнаружил его, затем тоже начал спускаться по стене, но не очень-то ловко и, не подхвати его Хиан, свалился бы в воду.

— Помогите поднять парус, — обратился к ним рыбак. — С севера дует сильный ветер, значит, придется плыть на юг. Выбора у нас нет.

Хиан стал помогать рыбаку натягивать парус и тогда яснее разглядел его лицо. Это был его тюремщик.

— Скорее! — воскликнул рыбак-тюремщик. — Я вижу огни, они движутся к Нилу! Быть может, уже обнаружили, что темница пуста, вокруг столько соглядатаев.

Хиан припомнил бледное лицо с горящими глазами, прильнувшее к решетке.

Хозяин лодки оттолкнулся веслом от стены, ветер надул парус, еще немного, и лодка быстро заскользила посередине Нила.

— Ты поплывешь с нами, друг? — спросил Хиан их спасителя.

— Нет, царевич, у меня жена и ребенок, как же я брошу их?

— Боги вознаградят тебя!

— Я уже вознагражден, царевич. Знай же, что за эту одну ночь я заработал больше, чем за десять долгих лет, а кто заплатил — пусть останется в тайне. И не опасайся за меня — у меня есть надежное убежище, только вот для тебя оно не годится.

С этими словами он направил лодку поближе к противоположному берегу, на котором виднелось большое скопление убогих лачуг.

— Плывите своим путем, и пусть ведет вас дух-хранитель, — сказал тюремщик. — Вот тут смотаны лесы и все, что нужно для рыбной ловли, есть в лодке и одежда, какую носят рыбаки. Оденьтесь в нее прежде, чем рассветет, к этому времени вы уже будете далеко от Таниса, — лодка плывет быстро. Прощайте и помолитесь за меня вашим богам, так же как и я помолюсь за вас. Сядь за руль, царевич, и держись середины реки, там в ветреную ночь вас никто не разглядит.

Дав все наставления, тюремщик прыгнул за корму. С минуту голова его темным пятном выделялась над водой, затем исчезла.

— Это добрый, хороший человек, хотя и выполняет злую работу, и я рад, что он встретился на моем пути, — проговорил Хиан.

Глава XVI. СМЕРТЬ РОИ

Напористый северный ветер дул всю ночь, не утихая, и на рассвете лодка, в которой плыли Хиан и Тему, была уже далеко от Таниса. Однажды они заметили позади огни на воде и решили, что это погоня, но огни вскоре исчезли. Еще до того как рассвело, они отыскали в лодке рыбацкую одежду, о которой сказал им тюремщик, и переоделись, так что весь оставшийся путь их принимали за рыбаков, которые то ли везли свой улов на рынок, то ли продали всю рыбу и возвращались домой в дальние деревни. Хиан хорошо умел и грести и править, и путешествие их прошло благополучно, хотя на следующую ночь их обогнало несколько больших барок.

Издали заметив эти суда, они спустили парус, подгребли к берегу и, укрывшись в прибрежном тростнике, переждали, пока все барки не уплыли вдаль. В темноте они не смогли разглядеть, что это за барки, однако до них долетели слова команды и пение, и Хиан подумал, что, должно быть, это военные суда, полные солдат, но откуда и куда они плывут, он не знал. Он только вспомнил о том, что слышал во дворце Апепи, когда вернулся в Танис, и почувствовал страх.

— Скажи, чего ты опасаешься, брат Раса? — будто читая его мысли, спросил Тему.

— Я опасаюсь, что они опередят нас и мы не успеем предупредить наших братьев. Довольно нам играть в загадки, Тему. Я, кого ты называешь писцом Расой, не кто иной, как Хиан, и еще совсем недавно носил титул царевича Севера; я обручен с царицей Нефрет, которую мой отец Апепи хочет захватить и насильно сделать своей женой. Поняв, что я, отправившись в Общину послом, стал его соперником, он бросил меня в темницу и убил бы меня. Вот почему мы с тобой встретились в том страшном подземелье.

— Все это я разгадал, царевич и брат мой, но что же ты намерен делать теперь?

— Теперь, Тему, я намерен предупредить царицу и наших братьев об опасностях, что грозят им; я хочу сказать им, Апепи задумал похитить ее и уничтожить всю Общину до последнего человека, будь то мужчина или женщина — он поклялся в этом.

— Думаю, нет нужды спешить к ним с этой вестью, царевич, — спокойно ответил Тему. — Рои узнает о таких угрозах скорее, чем может прибыть к нему самый быстрый гонец. Но все же пора в путь, ибо бог с нами. Да не покинет нас вера, царевич!

Они снова пустились в плавание и вскоре после рассвета увидели вдали пирамиды, а еще немного погодя причалили к берегу неподалеку от пальмовой рощи, где Хиан впервые повстречал Нефрет, облаченную в одежду посыльного.

Здесь они тщательно укрыли лодку. Затем, накинув на себя длинные плащи, которыми неизвестный покровитель снабдил их в тюрьме, и вооружившись мечами, которые нашли на дне лодки, они направились к Сфинксу, а от него — к храму. Вокруг царила тишина, ни один человек не повстречался им на пути. Не видно было и крестьян, обычно трудившихся на плодородных прибрежных землях, посевы же были вытоптаны людьми и бродячими животными. В страхе они вошли через потайной ход в храм и, соблюдая осторожность, добрались до большого зала, где была коронована Нефрет. Здесь стояла тишина, и зал, как им сначала показалось, был пуст, но вот в дальнем его конце Хиан разглядел в тронном кресле на возвышении чью-то фигуру в белых одеяниях, за ней высилась древняя статуя Осириса, бога мертвых. Они поспешно приблизились: Теперь Хиан увидел, что на троне Рои — или призрак его. Он сидел, облаченный в мантию верховного жреца, голова склонена на грудь, длинная белая борода струится по мантии. Казалось, он спит.

— Проснись, благочестивый пророк! — обратился к нему Хиан, но Рои не пошевелился и не ответил.

Тогда они, дрожа, поднялись на помост и заглянули в его лицо.

Рои был мертв. Они не заметили никакой раны, но сомнений быть не могло — тело его застыло, он был мертв.

— Всемогущий Осирис призвал святого пророка к себе, — стараясь сдержать слезы, с трудом выговорил Хиан, — но я верю, что дух его остался с нами. Отправимся же скорее на поиски остальных.

Они обошли весь храм — он был пуст. Пусты были и покои Нефрет. Все здесь стояло на месте, ничего не было потревожено, но Нефрет исчезла, так же как исчезли Кемма и Ру, исчезла и одежда Нефрет.

— Поспешим в город мертвых, — сказал Хиан, — быть может, они укрылись в гробницах.

Они покинули храм и обошли весь некрополь, но не увидели никого, всюду царило безмолвие. Тогда они стали искать следы, но, даже если они и были, стремительный северный ветер замел их песком. Отчаявшись, они присели отдохнуть под сенью второй пирамиды. Рои умер, а все их братья и сестры ушли из этих мест, и Хиан понимал, почему они это сделали. Но куда ушли? Быть может, это они ночью проплыли мимо них на барках? Или их всех перебили воины Апепи? Если свершилось такое злодейство, почему не осталось на поле брани ни трупов, ни следов крови? Так спрашивали Хиан и Тему себя и друг друга и не находили ответов.

— Что же нам делать, царевич? — спросил Тему. — Кончится все благополучно, в этом не может быть сомнений. Но пища и вода у нас на исходе, и надо нам найти убежище.

— Укроемся в храме, Тему, хотя бы до наступления темноты, — ответил Хиан. — Послушай меня, я уверен, что кто-то предупредил братьев Общины, что Апепи решил напасть на них, потому они и исчезли.

— И я так считаю, но куда они направились?

— За помощью к вавилонскому царю. Почтенный Тау намекал мне, — да и великан Ру тоже, — что если они узнают об опасности, то отправятся в Вавилон. Теперь я не сомневаюсь, что так они и сделали. А значит, мы должны последовать за ними, хотя без проводников и вьючных животных, чтобы было на чем везти провизию и воду, мы погибнем.

— Отбрось страхи, царевич! — бодрым голосом отвечал Тему. — Да не покинет нас вера! Мы, братья Общины Зари, никогда не останемся без помощи. Разве не вызволили нас из подземелья дворца Апепи? Разве не прислали лодку, чтобы мы спаслись от погони? Так оставят ли нас одних после того, как мы приплыли сюда с другого конца света? Не оставят, говорю тебе. Верь мне, мы найдем друзей, потому что братья нашей Общины живут во всех землях, среди всех народов, они признают нас по условным знакам и поделятся с нами всем, что имеют сами: едой, вьючными животными — всем, в чем мы нуждаемся, а затем переправят к братьям в другом племени. Скажу тебе больше: у меня имеется много золота, его дал мне тот важный вельможа, чье лицо было скрыто под покрывалом, тот наш покровитель, который посетил меня в темнице в Танисе, а затем послал к тебе. Когда он давал мне это золото и драгоценные камни, — да, и драгоценные камни у меня тоже есть, — он намекнул мне, что, быть может, мне и моему товарищу придется пуститься в дальний путь и, если это случится, золото и камни пригодятся нам, покуда мы, спасаясь от гнева некоего царя, не найдем себе надежную защиту в далекой стране.

Хиан слушал, и в сердце его вливалась храбрость; не иначе как неунывающий Тему послан ему самими Небесами, думал он.

— Та настоящий друг, — сказал Хиан, — с тобой не страшно и в беде. Скажи, как ты обретаешь спокойствие и что дает тебе душевную силу, брат?

— Вера, царевич, — отвечал ему Тему, — со временем и ты обретешь и силу и спокойствие в нашем Братстве. С того самого дня, когда в Танисе Апепи повелел схватить меня и бросить в подземелье, ни дня, ни часа я не предался страху. Не боюсь я и сейчас. Не случалось на моей памяти, чтобы с братом Общины Зари произошло что-то нехорошее, когда он исполняет поручение. Всемудрый прорицатель Рои умер, — увы, это так, — но произошло это потому, что пришло ему время умереть, или же он по собственной воле ушел из земной жизни, ибо сделался слишком стар и ему трудно было пуститься в дальний поход. Но священная мантия его теперь на плечах Тау и других, дух его с нами; нет таких преград, которые остановили бы свободный дух благочестивого пророка Рои, кто шествует теперь рядом с богом.

В конце концов они порешили, что не станут продолжать поиски, — они устали и должны отдохнуть, а также подкрепиться пищей; Тему было известно о тайниках, где спрятана провизия на случай осады или другой опасности. Они отправились обратно в храм Сфинкса, где мертвый Рои правил так же, как правил он, когда был жив. У края большой, вымощенной камнем площади, на которой возвышалась пирамида Хафра, Хиан вдруг остановился — ему показалось, что в царящей здесь глубокой тишине он услышал чьи-то голоса. Покуда он гадал, откуда они могут доноситься, из-за небольшой пирамиды, стоящей по соседству — усыпальницы царского сына или дочери, — выбежал негр. Он бежал, опустив голову, не отводя глаз от песка, — так чернокожие идут по следу.

— Оба прошли в эту сторону, господин, — крикнул он кому-то позади него, — с час назад, не больше!

Только тут Хиан понял, что негр высматривает его с Тему следы, а они и вправду недавно обошли вокруг маленькой пирамиды. Кровь похолодела у него в жилах, и он застыл на месте, не зная, что предпринять, а в это время из-за угла малой пирамиды вышел целый отряд в сорок или пятьдесят человек — стражники фараона. Хиан узнал их по одежде и оружию.

— Это они плыли по Нилу, они охотятся за нами, царевич, — спокойным голосом произнес Тему. — Надобно скрываться, иначе они убьют нас.

В эту самую минуту негр заметил их и указал копьем в их сторону, после чего стражники с громкими криками точно наконец выследили зверя, кинулись к ним.

Но Хиан уже понял, что надо делать.

— Следуй за мной, Тему, — сказал он и, круто повернувшись, бросился бежать обратно к пирамиде Хафра, хотя на этом пути им предстояло пробежать на близком расстоянии от преследователей.

Тему осознал всю опасность положения, но, пробормотав: «Вера! Только вера!» — устремился за ним.

Солдаты в удивлении остановились, подумав, что те, кого они ловят, решили сами сдаться; но когда Хиан с Тему, не останавливаясь, пробежали мимо них, они снова пустились в погоню. Хиан и за ним длинноногий Тему пробежали вдоль южного основания пирамиды и повернули к восточной ее грани, а преследователи в это время подбежали к западной. Так быстро неслись Хиан и Тему, что, когда стражники достигли восточной стороны, они потеряли преследуемых из виду, а те уже в это время мчались вдоль северной стороны. Солдаты остановились, поджидая негра, чтобы он указал им, куда бросаться.

А Хиан на бегу искал глазами ту упавшую с пирамиды плиту, от которой надо было начинать подъем. Камней тут было много, но наконец он заметил плиту, узнал ее. Крикнув Тему, чтобы он не отставал, Хиан начал подниматься на пирамиду, что для него не составляло труда.

— О, боги! Что я — козел? — задыхаясь, пробормотал Тему. — Да не покинет нас вера! — воскликнул он и с отчаянной решимостью полез наверх. Один раз он чуть было не сорвался, но как раз в этот миг Хиан оглянулся и успел схватить его за волосы.

Но верное ли он взял направление? Хиан не успел отсчитать плиты, пока поднимался, а все они похожи одна на другую. Хиан решил, что проскочил нужное место, и остановился, стараясь припомнить, что говорила ему и показывала Нефрет. Он стоял, не двигаясь, и тут вдруг, словно по какому-то волшебству, большая каменная глыба дрогнула и повернулась, открыв перед ним вход в туннель, в глубине которого горел светильник. Хиан прыгнул в раскрывшийся ход, даже не успев удивиться происшедшему чуду, и поспешно втащил туда же Тему, потому что из-за угла выбежал охотник-негр и, хотя был еще далеко, заметил их на стене пирамиды, пусть потом стражники ему и не поверили. Потому-то Хиан и устремился так поспешно в открывшийся ход — он услышал крики негра и понял, что они обнаружены. Но почему камень открылся сам собой, не западня ли это?

Едва беглецы миновали ребро каменной глыбы, как она быстро и бесшумно, так же как и открылась, стала на место; Хиан услышал лишь лязг задвинувшегося засова. Тяжело дыша, он огляделся и в нише, где, как объясняла ему Нефрет, должна была храниться пища, различил в слабом свете светильника очертания человеческой фигуры. Человек выступил вперед и поклонился.

— Приветствую тебя, господин, — сказал он. — Поистине удивительна мудрость жрецов Общины, ибо они предупредили меня, что ты можешь вернуться в наши края и прийти сюда как раз в это время; вот почему я зорко следил за тем, что происходит внизу.

Теперь, когда глаза Хиана привыкли к полутьме, он узнал говорившего, это был не кто иной, как Хранитель пирамид, учивший его подниматься на них.

— Но как же ты мог следить сквозь каменную стену, друг? — с изумлением спросил Хиан.

— Очень просто, господин. Подойди сюда, и я покажу тебе. Ляг на пол и погляди в эту дырочку, а если хочешь увидеть что-то подальше, погляди вот в эту.

Хиан лег и обнаружил, что дырочки эти — отверстия узких каналов, которые были так искусно выведены на поверхности пирамиды, что наблюдатель изнутри мог видеть, что происходит у ее основания, а если использовал другое отверстие — и то, что делается вдали. Так Хиан увидел, как подбежали запыхавшиеся стражники и охотник, размахивая руками, стал им показывать, что беглецы поднялись на пирамиду. Начальник стражи, похоже, очень разгневался — видно, он решил, что все это выдумки черного охотника, — так разгневался, что ударил негра древком копья. После чего негр помрачнел, как всегда случается с негром, когда кто-то ударит его, и, распростершись на песке, не произнес больше ни слова. Стражники сами пустились на розыски. Некоторые даже пытались подняться на склон, но один солдат покатился вниз и, как видно, больно ушибся, потому что когда его относили от пирамиды, он громко стонал. После этого солдаты не иначе как решили искать беглецов среди гробниц. Начальник же и его помощники сели в кружок и стали держать совет. Совещались они до самой темноты, а затем разожгли костер и расположились вокруг него на ночлег.

Наглядевшись на все это, Хиан обратился к Хранителю с просьбой рассказать, что случилось с Братством Зари и почему только один он оказался внутри пирамиды.

— Слушай мой рассказ, господин, — начал Хранитель. — Спустя несколько часов после того, как ты уплыл вниз по Нилу с письмами для царя Севера, общинный Совет получил какие-то вести. Откуда и каким способом они были получены, мне знать не дано, ибо я не из тех, кто посвящен в тайны Общины; быть может, лазутчик доставил их или было знамение Небес, сказать не могу. Но вот что затем произошло: вся Община собралась вместе, и тогда было решено, чтобы женщины, дети и старики, которым трудно пускаться в долгий путь, отправлялись через пустыню на юг, к месту погребения священных быков Аписов; только вот должны они там остаться или уйдут дальше, того я не знаю. Отправились они в путь той же ночью, а наутро их и след простыл; видно, укрылись на дневные часы у друзей Общины в назначенных местах, где их никто не выдаст.

— Но что случилось с госпожой Нефрет и ее приближенными, друг?

— Всю ту ночь они готовились к походу, господин, а на рассвете выступили, держа путь на восток; они взяли с собой палатки и нагрузили провизией множество ослов. Они также извлекли из склепа саркофаг, в котором, как я понимаю, покоится набальзамированное тело царицы, матери нашей теперешней царицы Нефрет. Один лишь член Общины остался здесь, кроме меня, и этот человек — благочестивый пророк Рои.

— Почему же и ты не ушел вместе со всеми, Хранитель?

— По двум причинам, господин. Первая та, что Хранитель пирамид дал клятву никогда, что бы ни произошло, не покидать пирамид. Из рода в род здесь жили и умирали мои предки, здесь будут жить и умирать мои потомки, покуда восходит в небо солнце и не рассыпались в пыль пирамиды. И еще одно было нам сказано: покуда мы храним пирамиды и верны нашей клятве, роду нашему обещана жизнь, но если мы нарушим клятву, наш род оборвется.

— Ты дал хорошее объяснение, почему ты остаешься здесь, Хранитель, несмотря на опасность и одиночество.

— Да, господин, и есть еще одна причина, не менее важная. Прежде чем покинуть эти места, госпожа Нефрет призвала меня и, говоря со мной как царица, дала поручения. Она сказала, чтобы я тотчас же позаботился о том, чтобы ниша в пирамиде Ур Хафра, тайну которой я знаю так же, как и они, была заполнена провизией, свежей водой, маслом, вином, чтобы были там кремни и запас дров для костра, а также другие необходимые вещи. Что, позаботившись обо всем, я должен постоянно находиться в этой пирамиде и наблюдать, что происходит внизу, и если придешь ты, — она, мне кажется, не сомневалась, что ты придешь сюда, я должен спрятать тебя здесь и заботиться о тебе, защищая от врага. Еще она приказала, — и это повторил господин Тау, — сообщить тебе, что она вместе со всей Общиной бежала в Вавилон к своему прародителю, славному царю Дитана, который еще жив и прислал своих послов, чтобы приветствовать ее как царицу Египта. И еще она сказала, что я должен уговорить тебя, едва ты появишься здесь, не медля бежать в Вавилон, где ты найдешь убежище и спасешься от гнева Апепи.

— Благодарю царицу за заботу и наставления, — сказал Хиан. — Одно для меня загадка: как узнала она, что судьбой предначертано мне оказаться в этом месте?

— Думаю, всевидящий пророк Рои знал обо всем и сказал ей, господин, ибо для него равно было открыто как настоящее, так и будущее, разница лишь в том, что одно он видел глазами своей плоти, а другое — глазами души.

— Может быть, Хранитель. Но как могло случиться, что Рои сидит в храме на троне мертвый? Знаешь ли ты о его кончине?

— Господин, я знаю все. После того как старики, женщины и дети отправились в путь, Рои собрал в большом зале храма Общину, там же были царица Нефрет и святейший Тау. Я тоже был в зале. Удивительные слова сказал нам благочестивый пророк: что должны мы отправиться в Вавилон без него, потому что он уже слишком стар для таких путешествий. Люди сказали ему, что понесут его весь долгий путь в носилках, но он покачал головой и ответил так: «Будет иначе, ибо настало для меня время умереть в этом мире и перейти в другой, где я буду охранять вас и ждать, когда истекут ваши земные часы. Но покуда Осирис не призвал меня к себе, я останусь здесь». Люди заплакали, а Рои дал знак Тау приблизиться, и когда тот опустился перед ним на колени, произнес тайные мистические слова, посвящая его в сан пророка Общины Зари и передавая ему власть над телами и душами людей, а затем овеял его своим дыханием и поцеловал. После этого он подозвал к себе нашу царицу Нефрет и велел ей не печалиться, ибо ему дано знать, сказал он, что все окончится как она того желает и, несмотря на все опасности, тот, кого она любит, в конце концов вернется к ней, ибо боги охраняют его. После чего он поцеловал ее и благословил, а затем благословил всю Общину и каждого в отдельности члена Совета, завещая им свято хранить тайны Общины и блюсти ее учение в чистоте и строгости. Если же придется им, защищая свою царицу и сестру по вере, во имя праведных целей пролить кровь, он отпускает им этот грех, ибо иной раз только война может принести мир; когда же война окончится, они должны являть милосердие и жить в скромности и умеренности, как жили прежде. Дав такие наказы, он отпустил всех и никому больше не сказал ни слова, только вручил Тау письмо для вавилонского царя и еще одно послание ко всем членам Общины, живущим в других землях.

— А что случилось потом, Хранитель?

— Один за другим члены Общины стали подходить к благочестивому Рои и, преклонив колено, прощаться с ним, а попрощавшись, покидали зал, — на заре они выступали в долгий путь. Когда все ушли, Рои огляделся и, заметив меня, спросил, почему я не ушел вместе со всеми. Я сказал ему о наказе Нефрет, он же ответил, что она хорошо распорядилась и что я должен ухаживать за ним до самой его смерти. После чего он сошел с трона и в первой же келье поблизости лег на ложе. Там я навещал его днем и вечером, а носил сюда еду, воду и другие припасы из храмовых кладовых ночью, чтобы никто не заметил меня. На четвертый день под вечер я закончил свою работу и пошел к всемудрому пророку, чтобы дать ему воды, потому что еду он больше не принимал. Он выпил, а потом приказал мне помочь ему облачиться в его одеяние верховного жреца. Затем по его просьбе я проводил всемудрого в зал и помог сесть на трон; в руке он держал священный жезл.

«Выслушай меня, — сказал он мне, — к нам пришел враг. Апепи приказал своим воинам стереть нас с лица земли. Я вижу, как они высаживаются на берег, вижу, как сверкают на солнце острия копий. Брат мой, спрячься здесь поблизости и наблюдай. Знай, что ты никак не пострадаешь, и после всего, что произойдет здесь, уходи и выполняй то, что тебе поручено».

Надо тебе сказать, господин, если ты еще не знаешь — брат же Тему знает наверняка, — что в храме нашем есть множество тайников, где лишь огонь или молот могут обнаружить человека; мы же, члены Общины, знаем об этих тайниках и можем в них укрыться, если нас к тому вынуждают. В один такой тайник я и спрятался, неподалеку от возвышения, где сидел Рои; кому придет в голову, что внутри недвижной статуи древнего бога стоит живой человек и зорко смотрит сквозь пустые каменные глазницы?

Истек, быть может, час, потому что, когда я пришел в храм, солнце еще стояло высоко в небе, а теперь лучи его, проникнув сквозь западное окно, падали на Рои и трон, на котором он сидел, и словно окутали его багряной мантией. Тишину вдруг нарушили какие-то звуки, шум все нарастал, и вот уже явственно слышал я топот бегущих, хриплые, грубые голоса.

— Сюда, сюда! — слышались крики. — Вот оно — гнездо белых крыс, которые скоро станут красными! А ну, посмотрим, отвратят ли они своим колдовством копья фараона!

Множество воинов, сверкая доспехами и вскинутыми копьями, ворвалось через большой проход в зал. Тишина древнего храма, по-видимому, поразила их, потому что они вдруг остановились и смолкли, а потом начали продвигаться вперед медленно, теснясь друг к дружке, точно рой пчел. И тут как раз багряные лучи солнца осветили Рои, сидящего на троне, — в белой мантии, с золотым жезлом в руке. Воины замерли.

— Призрак! — вскричал какой-то воин.

— Нет, это сам Осирис с жезлом власти, — отозвался другой.

Начальники в нерешительности совещались, пока наконец один, как видно, похрабрее других, не сказал:

— Неужто испугаемся мы колдовства? Это все их хитрости! Ну-ка, глянем на него поближе.

И он, а за ним и другие подошли к возвышению.

— Этот старый бог мертв! — крикнул он. — Неужто воины испугаются мертвеца?

И тут вдруг Рои заговорил глухим загробным голосом, который эхом разносился по залу.

— Что есть жизнь и что есть смерть? — вопросил он. — И как узнаешь ты, осквернитель святынь, мертв бог или жив?

Воин в страхе отпрянул назад и ничего не ответил.

— Что ищешь ты в этом святом месте, о человек, жаждущий крови, и кто послал тебя сюда? — продолжал Рои.

Воин набрался храбрости и отвечал:

— Фараон Апепи, наш правитель, послал нас, он приказал нам захватить в плен Нефрет, дочь Хеперра, который был когда-то царем Юга, и предать мечу всех жрецов Общины Зари.

— Схватите Нефрет, помазанницу божью, царицу обеих земель, если сумеете отыскать; истребите жрецов Общины Зари, если найдете их. Обыщите гробницы, обыщите пустыню, и когда найдете их, отрубите им головы и принесите их Апепи, гексосскому псу, которого вы называете царем, а вместе с ними приведите и красавицу Нефрет, Ее Величество царицу Египта.

Военачальник не произнес ни слова, и Рои продолжал:

— Ищите, ищите, вы найдете лишь песок и ветер. Ищите до тех пор, покуда не падет на вас меч божий.

И тут, словно набравшись храбрости из глубин своего ужаса, военачальник закричал в ответ:

— Ну а ты-то, старый пророк, ты ведь не бог и не меч карающий, и тебя не надоискать. Вот тебя мы и доставим фараону Апепи, и еще живого. Пусть он вздернет тебя на воротах Таниса, обманщик и колдун!

И тогда залитый багряными лучами заходящего солнца, величественный и устрашающий Рои поднялся с трона. Медленно протянул он свой жезл, указывая на того воина.

— Пророком ты назвал меня, — начал он холодным, ясным голосом, — пророк я и есть. Слушай меня, человек, и передай эти слова своему хозяину, гиксосскому вору Апепи. Слушай и ничего не забудь! Это ты, а не я будешь висеть на пилоне ворот Таниса. Так будет. Это ты мертвый будешь качаться на ветру, ты, из-за кого покинул эти места достойный народ; это твой труп растерзают гиксосские псы; ты испытаешь на себе ярость Апепи, так же как на Апепи падет гнев божий. Передай ему то, что говорю я, Рои, пророк Общины Зари: смерть уже приближается к нему, нарушителю клятв, к тому, кто жаждет крови невинных, и не в Танисе будет он разговаривать с Рои, а в преисподней, пред троном Осириса. Скажи ему, что воинство его скосит меч Мстителя, как косят жнецы колосья, и тот, кого он хочет умертвить, сядет на его трон и обнимет ту, кого он сам домогается. Скажи ему, что, когда он стоял здесь, в этом зале, закрыв лицо и выдавая себя за гонца, я узнал его сразу, но пощадил, ибо тогда еще не пробил его час и потому, что мы, достойные братья Общины Зари, не в пример гиксосским ордам, помним о долге гостеприимства и никогда не станем пятнать руки кровью гонцов и посланцев. Скажи ему, нарушителю клятв и предателю, что и сам он отопьет из чаши предательства, а от зла, что посеял он, другие пожнут жатву справедливости и мира.

Так сказал Рои и снова опустился на трон.

— Хватайте его! — крикнул военачальник. — Хлещите его плетьми, терзайте его, пока он не скажет нам, куда он спрятал Нефрет. Ужасным будет наше возвращение в Танис, если мы придем без той, к кому обратил свое сердце наш властитель.

Тогда, господин, очень медленно — сделают шаг и остановятся, — кое-кто из воинов двинулся вперед, уж очень они были напуганы. Наконец они подступили к возвышению и взобрались на него. Самый первый, не коснувшись Рои, взглянул в его лицо и отпрянул назад.

— Он мертв! — закричал он. — Пророк мертв, у него отвисла челюсть!

— Он умер, — откликнулся кто-то из зала, — но проклятье его пало на нас. Горе нам! Горе Апепи, которому мы служим! Горе! Горе!

Крик этот отдавался от стен, а в это время солнце вдруг село, и храм погрузился в темноту. И тут, господин, раздался другой крик: «Скорее вон отсюда! Скорее, скорее, а то проклятье поразит нас в этом страшном месте!»

И они бросились бежать, господин. Они заполнили узкие проходы. Одни падали, другие топтали их, я слышал страшные стоны, но они выволокли и тех, кто упал, не знаю уж, мертвых или живых. В храме никого не осталось. Я выбрался из моего тайника, поднялся на помост и взял руку благочестивого Рои. Она была холодна и, когда я отпустил ее, безжизненно упала; я послушал его сердце — оно не билось. Тогда я последовал за воинами, не показываясь им, потому что знал, как пройти незамеченным; я видел, как они в страшной спешке, теснясь и ругаясь, погрузились на барки и отплыли, хотя дул сильный ветер. Когда на рассвете я снова пришел на берег, их уже не было, только, я думаю, какая-то барка перевернулась, потому что к берегу прибило трех утопленников, которых я столкнул подальше в воду.

Так, господин, отошел в мир иной наш всемудрый пророк Рои, который покоится сейчас на груди Осириса.

— Странную ты поведал историю и страшную, — промолвил Хиан.

— Поистине, — вставил свое слово Тему, — однако в ней я усматриваю волю Небес. И если таково начало, каким же будет конец, царевич? Горе Апепи, горе тем, кто служит ему! Да не оставит нас вера!

Глава XVII. СУДЬБА БЕГЛЕЦОВ

В ту же ночь Хиан, Тему и Хранитель пирамид, утолив жажду и голод, устроились на ночлег в склепе фараона Хафра; Хиан лег по одну сторону саркофага, Тему — по другую, а Хранитель, сказав, что ему, простому человеку, не позволено осквернять своим присутствием священное место, — за порогом. Только одно дело — лечь, а другое — заснуть. Заснуть Хиан не мог. То ли от непомерной усталости — столько ночей он провел почти совсем без отдыха, в лодке все время греб и боялся глаза сомкнуть. Или опасности, которых он избежал, все, что он выстрадал, увидел и выслушал, не давали успокоиться, и Хиан снова и снова возвращался мыслями к пережитому. А может, давила жара и духота склепа — в самой сердцевине каменной горы нечем было дышать.

Возможно, были и другие причины. В огромном саркофаге, возле которого лежал без сна, в глубоких раздумьях Хиан, покоились останки великого фараона, возведшего эту пирамиду; бессчетное множество лет назад был он велик и всемогущ теперь же ничего не осталось от него — ни в истории, ни на земле, только кости в этом саркофаге, пирамида да несколько статуй в храме, изображающих его во всем царском величии.

И вот он, Хиан, кто носит сегодня на пальце тот самый перстень, которым тысячелетия назад этот покинувший земной мир правитель скреплял государственные акты, — он делит с великим фараоном его смертное ложе! Но дозволено ли это ему и не грозит ли за то страшная кара?

Все еще бодрствующий Хиан гадал, видит ли сейчас Ка или двойник фараона, который, как известно, — во всяком случае, так утверждают жрецы и ученые мужи, — обитает в его теле в гробнице до самого часа воскрешения, — видит ли Ка этот перстень и задается ли вопросом, как он попал в руки чужеземца? Этот перстень уже навлек на него беду, припомнил Хиан; ревность удваивает подозрительность, и именно перстень навел Апепи на догадку о том, что Хиан и Нефрет полюбили друг друга; потому он и бросил сына в подземелье. Он спасся из одной темницы, чтобы оказаться в другой, думал Хиан, но если ему суждено разделить ее с Ка могущественного Хафра, она может оказаться не менее опасной, чем первая, ибо разве возможно обмануть Ка? Подумай он об этом раньше, — а ему это по неосторожности и в голову не пришло, — он бы спрятал перстень от Апепи; но куда его спрячешь от Ка? Но, может, сам Хафра отдал ему, кто явился на землю столько лет спустя, этот перстень, переходивший от поколения к поколению и вот теперь перешедший к нему, Хиану, вполне законным путем? Если так, тогда Ка простит его.

Тут мысли Хиана спутались и потекли в другую сторону, несерьезные, безрассудные мысли. Больше он не думал ни о Ка, ни о перстнях, он думал о той красавице, с которой они в этом самом склепе обменялись клятвой верности. Где она сейчас и когда он найдет ее? Хранитель пирамид поведал ему предсмертное пророчество Рои: они с Нефрет снова встретятся! Как утешительны эти слова! Хотя, быть может, Рои хотел сказать, что встретятся они в другом мире, — похоже, старый пророк, в особенности в последнее время, не отделял жизнь от смерти. Но он, Хиан, мечтает о живой женщине, а не о призраке, ведь неизвестно, как любят призраки и умеют ли они вообще любить. Как удивителен этот рассказ о смерти Рои, из последних сил обрушившего проклятия на Апепи и тех, кто посмел вторгнуться в святилище Братства Зари, кто хотел истребить всех членов Общины и похитить их сестру и царицу! Хиан поблагодарил богов, что Рои не проклял и его вместе со всеми гиксосами. Нет, напротив, он благословил его так же, как и Нефрет. А значит, благословение пребудет с ними, ибо Рои — посланец Небес, которому ведома их воля.

Да, Рои благословил их, и светлый дух благочестивого пророка, вознесшийся в вечность, охраняет сейчас его, Хиана; дух этот могущественнее Ка Хафра, могущественнее всех злых духов и демонов, обитающих в склепах. Подумав так, хотя и страшна была ему эта гробница, хотя стерегли его враги, Хиан успокоился, отвел взор от качающейся тени, отбрасываемой на сводчатый потолок светильником, и заснул.

Тяжкий воздух склепа нагонял дурные сны, но все же Хиан спал, пока его не разбудил Тему, который завозился по другую сторону саркофага и громко зевнул.

— Поднимайся, царевич, — сказал Тему, — верно, уже наступил день, хотя разве отсюда разглядишь, что там на воле?

— Что значит день для тех, кто поселился в вечной тьме пирамиды, как будто они уже умерли? — хмуро отозвался Хиан.

— Очень много значит, — весело ответил Тему, — потому что днем ты знаешь, что снаружи светит солнце. А тьма имеет свои удобства: так, во тьме, поскольку больше делать нечего, ты можешь всецело отдаться долгой молитве.

— Но от солнца, что светит другим, мне мало радости в этом душном мраке, Тему, а молюсь я проникновеннее всего, когда вижу небо у себя над головой.

— Можешь не сомневаться, скоро ты снова увидишь его, потому что воины, потеряв нас, конечно же, поплыли к своему правителю — сообщить ему, что мы улетучились словно духи.

— Вот тут-то Его Величество и обратит в духов их самих — пусть, мол, тогда отыщут нас в мире ином. Можешь не сомневаться, если и отправилось куда-то его войско, то только не в Танис, поскольку нас они с собой не прихватили. Призадумайся, брат. Мы совершили побег из самой страшной, самой неприступной темницы фараона. Царица Нефрет и все Братство, кроме Рои, который по собственной воле остался здесь умирать, ушли от его войска. Подумай, как он отнесется к тем, кто сообщит ему, что они напали на наш след и пустились в погоню, да только вдруг мы куда-то исчезли? Нет, Тему, нас они не схватили, а значит, им нельзя возвращаться в Танис.

В эту минуту со светильником в руке появился Хранитель.

— Ушли воины? — спросил его Тему.

— Пойдемте, сами увидите, — ответил Хранитель и, повернувшись, повел их по проходам. — Смотрите, — сказал он, указывая на глазки в кладке стены.

Хиан приник к отверстию, и сначала его ослепил яркий свет, льющийся снаружи, но вот глаза его привыкли к нему, и тогда он различил воинов — пятьдесят, а то и больше, — занятых постройкой хижин и укрытий из камней, во множестве лежавших вокруг пирамиды. Хиан приник к отверстию ухом и услышал, как кто-то — как видно, из главных — окликнул воина, — его Хиану не было видно, — и стал спрашивать, какие вести получены от отрядов, которые ведут наблюдение за другими сторонами пирамиды. Поняв, что гиксосская стража уверена в том, что дичь, за которой они охотятся, укрылась в пирамиде, и приготовилась сторожить день и ночь до тех пор, пока голод и жажда не выгонят беглецов наружу, Хиан знаком подозвал Тему, чтобы он тоже взглянул, а сам сел на каменный пол и тяжело вздохнул.

— Ясно, они собираются здесь осесть надолго, — немного погодя сказал Тему, — иначе они не стали бы строить себе дома из камня. Только мы их перехитрим. Да не покинет нас вера!

— Пусть не покинет, — сказал Хиан. — Но даже и веру надо чем-то питать, так что давайте-ка подкрепимся хлебом насущным.

Так для троих затворников началось тяжкое испытание. День следовал за днем, а гиксосские стражники не уходили, выжидая, как кот выжидает добычу; прибыли новые отряды, в них нашлись умельцы лазать по скалам и горам; с помощью бронзовых копий и веревок они поднимались на пирамиду, пытаясь обнаружить убежище царевича. Напрасные старанья. Случалось, они карабкались над самым тайником, и все равно не могли его обнаружить, а даже если бы и обнаружили, то не сумели бы повернуть камень — тяжелый засов накрепко запирал его изнутри. И все же гиксосы не уходили: они знали, что рано или поздно беглецам, если они еще живы, придется выйти наружу.

Хиан и его товарищи спали теперь не в самом склепе — там было трудно дышать и мерещились всякие ужасы. Так что на вторую ночь все трое устроились возле поворотного камня, где сквозь глазки просачивался хоть какой-то свежий воздух и проникали слабые лучики света. Приникнув глазом к пробитой в скале скважине, которая уходила кверху и открывала обзор южной стороны соседней пирамиды. Хиан увидел и звезду над ней. Теперь по ночам он не сводил с нее глаз, пока она не гасла в небе; непонятно почему, но звезда эта приносила ему покой. Все остальное время им приходилось лежать в темноте или загораживать глазки, чтобы свет изнутри не выдал их; по этой же причине и есть приходилось в глубине прохода. Еды у них было вдоволь, но день шел за днем, и она словно потеряла вкус, потому что они сидели в духоте и совсем не двигались. И вода тоже стала отдавать затхлостью, а пить много вина они не решались.

И вот отвага и спокойствие духа начали покидать Хиана. Погрузившись в мрачные, как само чрево пирамид, раздумия, он сидел час за часом, не произнося ни единого слова. Даже Тему, хотя и призывал по-прежнему не терять веру, то и дело напоминая своим товарищам о Рои и его пророчестве, хотя и молился усердно и подолгу, но и он порядком утратил былую жизнерадостность и заявил, что тюремное подземелье в Танисе — просто дворец в сравнении с этим проклятым склепом. Хранитель же стал вести себя настолько странно, что Хиан решил, что тот тронулся умом. Особенно бесило Хранителя, что гиксосы осмеливаются карабкаться на пирамиду, которая доверена его надзору, он только об этом и говорил. Хиан попытался было хоть немного утешить его, высказав предположение, что высоко гиксосы все равно не поднимутся даже с помощью всех своих приспособлений, поскольку они не знают, где можно найти опору, и никогда не обнаружат это место.

Как видно, слова эти запали Хранителю в голову, потому что, выслушав их, он стал молчалив и, похоже, о чем-то упорно размышлял. На следующую ночь, перед самым рассветом, он разбудил Хиана.

— Я кое-что задумал, царевич, — сказал он. — Не спрашивай меня ни о чем, но завтра на закате освободи поворотный камень и жди. Если я не вернусь на рассвете, снова задвинь засов и тогда уж не числи меня среди живых.

Больше он не сказал ни слова, а Хиан даже не попытался остановить Хранителя, потому что знал: тогда он совсем потеряет рассудок. Они приоткрыли немного ход, а затем, поев и выпив вина, Хранитель скользнул в щель и исчез во тьме.

Звук задвигаемого засова разбудил Тему, который в тревоге вскочил.

— Мне приснилось, что камень открылся — и мы вышли на свободу. Но что это — где же Хранитель? Ведь он лежал рядом со мной…

— Камень и вправду приоткрывался, Тему, хотя на свободу мы не вышли. Но Хранитель что-то задумал и отправился выполнять свое намерение. Только вот что он задумал, он мне не сказал. По-моему, он просто не мог больше оставаться в этом склепе и предпочел смерть на воле, а может, и просто волю.

— Если так, царевич, значит, наш запас воды увеличился и, уж конечно, все это к лучшему, что бы там ни произошло. Да не покинет нас вера! — Так ответил Тему, а затем лег и снова погрузился в сон.

Тот день прошел как и все другие. О Хранителе они больше не говорили: оба считали, что побег его удался или же он спрятался где-то в расщелине, чтобы дышать свежим воздухом. Да и было им не до разговоров, страдания их настолько усилились, что они молча сидели, как совы в клетке, уставившись в темноту широко раскрытыми глазами. Под вечер Хиан, посмотрев в глазок, заметил, что к лагерю верхом на прекрасных лошадях подъехало несколько бедуинов, гиксосы тут же окружили их и стали покупать молоко и зерно, а потом некоторые бедуины спешились, и поставив на голову кувшин или корзину, понесли их к жилищам воинов. Когда торги закончились, гиксосы, как показалось Хиану, принялись рассказывать жителям пустыни, по какой причине они разбили тут лагерь, потому что те обратили взоры на пирамиду и, как видно, о чем-то спрашивали гиксосов; судя по взволнованным лицам и нетерпеливым жестам, история эта их заинтересовала. Рассказы и расспросы все еще продолжались, когда солнце стало быстро уходить за горизонт, как это всегда бывает в ясном небе Египта, и тут вдруг один из бедуинов, протянув руку в сторону пирамиды, закричал:

— Глядите, глядите — Дух пирамид! Вон он во всем белом стоит на самом верху!

— Нет, он во всем черном! — воскликнул другой.

— Их два! — отозвался третий. — Один в белом, другой в черном. И не духи это, а царевич Хиан и жрец — не в пирамиде они прятались все это время, а на ее вершине.

— Вот глупец, — послышался чей-то голос, — да разве возможно, чтобы люди столько времени прожили в таком месте? Призраки это, и сомневаться нечего. Нам ведь говорили, что по пирамидам этим бродят призраки. Глядите! Он смеется над нами и делает какие-то знаки!

— Призраки или живые люди, — раздался голос военачальника, — но завтра мы схватим их. Сегодня уже темно и ничего не получится.

Тут все воины заговорили разом, и Хиан не мог разобрать, что они говорят. Он заметил лишь, что бедуины хранят молчание. Они сидели на своих конях и держались на некотором расстоянии от гиксосских воинов, а тот, кто, судя по всему, был у них за вожака, делал какие-то непонятные знаки руками: то широко раскидывал их в стороны, то сводил над головой, так что соприкасались кончики пальцев. Быстро спустилась ночь, вокруг стало темным-темно, громкие выкрики стихли, лишь какой-то гул несся от костров, вокруг которых сидели гиксосы, — похоже, они что-то горячо обсуждали.

— Тему, — сказал Хиан, — что означает вот такой знак для братьев нашей Общины? — И он сначала широко раскинул руки, а затем, образовав петлю над головой, свел кончики пальцев.

— Это крест жизни, наши братья подают такой сигнал, когда разговаривают на дальнем расстоянии и хотят узнать, кто вдали: друг, враг или просто незнакомый человек.

— Так я и подумал, — произнес Хиан и замолчал. Затем он стал пробираться к поворотному камню и отодвинул засов, который служил надежным запором.

Спустя примерно час с небольшим послышался легкий скрежет, и в то же мгновенье лицо Хиана овеяла приятная ночная прохлада, хотя в темноте он ничего не мог разглядеть. Затем он услышал стул легшего в паз засова и голос Хранителя, окликнувшего его по имени. Хиан отозвался, и они начали двигаться навстречу друг другу по проходу; в том месте, где горел светильник и помещались еда и вода, они встретились.

Хранитель припал к воде, а когда вдоволь напился, Хиан спросил его, где он был, хотя уже и сам обо всем догадался.

— На вершине пирамиды, господин. Сегодня я поднялся туда до рассвета, в полной темноте. Опасное это дело, настолько опасное, что я не решился просить тебя пойти вместе со мной, хотя ты не менее искусен в лазании, чем я. И все же, хотя я и ослаб от неподвижности, пока мы сидели тут, я не испытывал страха — путь на вершину знаком мне до мельчайшей зазубрины, к тому же, покуда Хранитель пирамид выполняет свои обязанности, с ним не может случиться ничего другого.

— Для чего ты пошел туда, Хранитель?

— Я скажу тебе, господин. Прежде всего я хотел, чтобы эти псы гиксосы поверили, что мы находимся не внутри пирамиды, а на самой ее вершине или в какой-то расщелине возле нее; а даже если они этому не поверят, просто пугнуть их, может, от страха они и уберутся восвояси. Они, уж конечно, слышали рассказы о Духе пирамид и о том, что тех, кто взглянет на него, ждет смерть или безумие, и значит, увидев его однажды, они не захотят подвергнуться этой опасности снова. Есть и еще одна причина моего поступка, которая касается меня одного и, может быть, не найдет у тебя одобрения. Гиксосы доставили сюда хорошо обученных подъему на горы своих воинов с тем, чтобы они одолели эту пирамиду, мою пирамиду, на которую из века в век ступала нога лишь тех, в ком текла кровь моих предков, если не считать ту, имя которой нам известно, и тебя самого; вас же двоих допустил к пирамидам Совет Общины. Сколько бы их там не обучали, этих колченогих псов, до вершины им не добраться, в этом я уверен. Но завтра они попытаются сделать это — их заставят, и, надеюсь, то, что случится с ними, послужит примером последующим поколениям варваров: они оставят пирамиды в покое, только мы — я и мои потомки — будем подниматься на них.

— Но это месть, Рои не одобрил бы твои помыслы, — покачав головой, сказал Хиан. Затем, вспомнив, что пирамиды для этого человека — такая же святыня, как храм для жреца, и любой, посягнувший на эту святыню, по его глубокому убеждению, заслуживает смерти точно так же, как человек, осквернивший храм, Хиан не стал больше говорить о пирамидах, а попросил Хранителя продолжить рассказ.

— К рассвету, господин, я благополучно добрался до вершины и распластался в небольшой выемке, которую ты знаешь, — в том месте, где откололся кусок верхнего камня. Солнце пекло нещадно, но я не осмеливался даже пошевелиться, боялся, как бы меня не заметили снизу. Как я выдержал, и сам не знаю, но я дождался заката. Тогда я поднялся во весь рост и встал на вершине во всем белом. Снизу меня увидели. Стражники прямо застыли от удивления, а я опять скользнул в выемку, набросил поверх белых одежд мой черный плащ их верблюжьей шерсти и снова появился на вершине, только чуть согнул колени, чтобы гиксосам показалось, что теперь стоит кто-то другой, ниже ростом. Так я проделал не один раз, господин, чтобы гиксосы уверились: если не призраки, то это ты и жрец Тему стоите на вершине пирамиды.

— Умно придумано, — сказал Хиан и впервые за все долгие гнетущие дни рассмеялся, — однако я не совсем понимаю, чем это может помочь нам?

— А вот чем, господин. Если гиксосы уверились, что вы с Тему находитесь на вершине пирамиды, они прекратят следить за склонами и обыскивать их, и по ночам глаза часовых будут также прикованы к вершине. Но могу сказать тебе и кое-что еще. Стоя на вершине, я заметил у подножья пирамиды группу всадников, мне показалось, что это жители пустыни — бедуины, и я подумал, что они, как видно, продают или продавали гиксосам молоко и зерно. Это удивило меня, поскольку ведь хорошо известно, что бедуины не осмеливаются переходить границы нашей Священной земли, дабы не постигла их кара небесная и не пало на них проклятие жрецов Общины Зари. И тогда пришла мне в голову одна мысль, посланная, как я думаю, свыше, и я сделал вот что: один из бедуинов, как видно, их вожак, подняв лицо кверху, смотрел на меня, и я сделал ему руками знаки, которые известны членам нашей Общины, а также, наверно, и тебе, господин, потому что ты теперь принадлежишь нашему Братству.

Хиан утвердительно кивнул, а Хранитель продолжал:

— Этот бедуин ответил на мои знаки, господин, и другой, что стоял рядом с ним, повторил ответ, я думаю, чтобы показать мне, что это не случайно. Так я узнал, что они — наши друзья и посланы сюда нам на помощь, а также понял, почему мой дух повел меня на вершину пирамиды.

— Если это так, что же будет дальше, Хранитель? — спросил Хиан охрипшим от волнения резким голосом; сердце у него горячо забилось от надежды и перехватило дыхание.

— А вот что, господин. Завтра, на закате, я снова появлюсь на вершине, и если бедуины, как я предполагаю, все еще будут внизу, я подам им другие знаки и укажу им место, где они должны будут в полночь ожидать нас, с лошадьми наготове. Затем я вернусь сюда и провожу вас к ним, ибо, я уверен, они знают, куда вам скакать.

— Это рискованно, — отозвался Хиан, — но пусть будет так, потому что, если мы еще останемся в этом склепе, я умру. Лучше встретить судьбу лицом к лицу, и как можно скорее, чем медленно погибать в этой дыре.

Затем они позвали Тему и держали совет втроем. Хранитель и Тему долго говорили о тайных знаках Общины и не один раз проделали их при слабом свете светильника.

Той ночью, незадолго до рассвета, Хранитель опять ушел на вершину. Хиан и Тему, едва рассвело, припали к глазкам. Гиксосы были явно чем-то обеспокоены, а семь человек с веревками и скальными крюками собрались вместе и что-то обсуждали с начальниками.

В конце концов, с большой неохотой, как показалось Хиану, эти семеро направились к подножью пирамиды, и, приложив ухо к глазку, Хиан различил скрежет крюков по стене пирамиды. Затем довольно долгое время он не слышал ничего, только видел, что гиксосы внизу не отводят от пирамиды глаз, переговариваются и показывают на что-то.

Вдруг раздался полный ужаса крик. Одни словно завороженные не отводили глаз от пирамиды, другие закрыли глаза, третьи бросились бежать прочь. Глазок на мгновенье потемнел, словно что-то загородило свет. Тут гиксосы бегом кинулись к пирамиде, и вскоре Хиан и Тему увидели, как они понесли к хижинам три каких-то бесформенных предмета, которые только что были людьми. Немного погодя они увидели оставшихся в живых четверых, что спустились с пирамиды. Они шли, спотыкаясь, а подойдя к хижинам, бросили свои веревки с таким видом, точно навсегда с ними распрощались, и ушли куда-то в сторону.

— Пирамиды жестоко карают тех, кто воображает, что может одолеть их, и пусть возрадуется их Хранитель, — печально произнес Хиан, подумав про себя, что, не возьми его под защиту какая-то высшая сила, они отомстили бы и ему, и это чуть было не случилось.

Снова стало клониться к горизонту солнце, и в лагерь на своих красавцах конях приехали бедуины. Снова раздались обеспокоенные выкрики воинов, и они в страхе стали показывать на вершину пирамиды, а посреди этой суматохи тот, кто, по всей видимости, был у бедуинов главным, отъехал чуть в сторону и назад, так, чтобы гиксосы его не видели, и время от времени стал вскидывать вверх руки и двигать ими то в ту, то в другую сторону, как делают на восходе и на закате солнца почитатели небесного светила. Спустилась ночь, гиксосы расположились вокруг пылающих костров.

Но вот они вскочили и, приставив ладони к ушам, стали прислушиваться к какому-то звуку и тут же по двое, по трое поспешили к хижинам и другим укрытиям, как будто чего-то вдруг испугались. Немного погодя скрипнул поворотный камень, и в проход скользнул Хранитель. На этот раз он попросил себе не воды, а вина.

— Я чуть было не попал в царство Осириса, — сказал Хранитель. — Поскользнулся на кровавом следе одного из этих глупцов, которые решили, что могут добраться до вершины. И все же я не сорвался, ибо храним высшими силами, а дальше все прошло благополучно.

— Только не для тех троих, что уже мертвы, — с тяжелым вздохом сказал Хиан.

— Мертвы не по моей вине, господин. Безумцы! Не зная пути, они поднялись на две трети высоты, а там начинается мраморная гладь, где не за что зацепиться ни руками, ни ногами. Один заскользил вниз и увлек за собой других, потому что они обвязались одной веревкой, остальные же, увидев, какая участь постигла их товарищей, отказались от своей безумной затеи и спустились на землю.

— Что же произошло потом? — спросил Хиан.

— То, что и накануне: когда солнце уже скатывалось за горизонт, я появился на вершине и, делая вид, что просто размахиваю руками, как, считается, размахивают призрак или дьявол, стал подавать сигналы бедуину, который, судя по всему, у них главный. Он отвечал мне. Мы поняли друг друга. А когда стало совсем темно, я начал выкрикивать проклятия гиксосам. Я сообщил им, что я — дух пророка Рои и что близок их страшный конец. По-моему, они поверили, что это дух Рои говорит с ними с Небес, и в страхе, ползком убрались в свои хижины, откуда теперь и не выйдут, пока солнце не поднимется высоко в небо, уж можете мне поверить! А теперь выпейте-ка по кубку вина и следуйте за мной.

Глава XVIII. НЕФРЕТ ПРИБЫВАЕТ В ВАВИЛОН

Тот, кто был известен под именем писца Расы, посланец царя Севера Апепи, получив обручальный перстень от своей невесты, царицы Нефрет, плыл на корабле в Танис, навстречу тяжким испытаниям, а тем временем в храме Общины Зари случились события, которые Хранитель пирамид описал впоследствии Хиану и жрецу Тему.

Едва Раса, который на самом деле был царевичем Хианом, покинул те места, как в храм Общины Зари прибыло переодетое бедуинами посольство Дитаны, старого царя Вавилона. Эти знатные люди были тайно приняты Советом Братства; поклонившись прорицателю Рои, они поднесли ему глиняные таблички, покрытые незнакомыми письменами.

— Прочти, Тау, — сказал Рои, — зрение мое слабеет да к тому же забываю язык, родной тебе.

Тау взял табличку и начал читать:

«От Дитаны, царя Вавилона, царя царей, чья слава подобна сиянию Всемогущего Солнца, посланье Рои, пророку благочестивому, другу небес, прорицателю Общины Зари; а тому, кто ближе всех к Рои, первому из братьев Общины Зари, кого в Египте называют Тау но кого, как я, Дитана, слыхал, прежде в Вавилоне величали наследным царевичем Абешу, законному сыну плоти моей, с коим рассорился я, ибо упрекал он Мое Величество за возмездие, что я учинил своим подданным, и кто бежал вслед за тем и, как полагал я, давно мертв, — мой поклон. Знайте, о Рои и Тау, или Абешу, что я получил сообщения ваши обо всем, что происходит в Египте, и о том, что ты, Абешу, жив. Известно также мне желание дочери моей, Римы, которую выдал я за Хеперра, фараона Юга и по праву наследования царя всего Египта, чтобы останки ее возвращены были в Вавилон и там похоронены. Прочел я и о том, что дочь ее Нефрет тайно коронована как царица Египта и теперь ищет помощи моей, чтоб отобрать трон у врага моего, Апепи, захватчика, что правит в Танисе.

Вот что я, Дитана, отвечаю тебе, благочестивый Рои, и тебе, царица Нефрет, внучка моя: ступайте ко мне, в Вавилон, вместе с сотоварищами. В этой стороне, клянусь именем бога моего Мардука, повелителя Небес и Земли, а также богами Набу и Бела и всеми другими богами, коим я поклоняюсь, вы будете в безопасности. Силой моих рук вы будете ограждены от всяких зол, и мы поразмыслим обо всем, что следует сделать.

А тебе, кого называют Тау, говорю я: приезжай тоже, и если сможешь воистину доказать, что ты сын мой, царевич Абешу, я, кто оплакивал тебя много лет, дам тебе все, что ты пожелаешь, кроме одного — права наследовать трон мой, который обещан другому. Если же солгал ты, не приходи, ибо ты непременно умрешь.

Останки же дочери моей Римы, чей супруг погиб от рук волка Апепи, я похороню торжественно в усыпальнице царей, где она высказала желание лежать. Не откажу я ей и в посмертной молитве, если Нефрет, внучка моя и царица, исполнит одно мое желание.

Скреплено печатью Дитаны, великого царя, и печатями советников его».

Окончив чтение, Тау поднес письмо ко лбу, а затем отдал его Нефрет, сидевшей на троне, в окружении членов Совета. Она также приложила письмо ко лбу и, обернувшись к Тау, спросила:

— Как случилось, почитаемый мной Тау, что долгие годы ты хранил эту тайну от меня; ведь если все, что написано здесь, верно, ты — брат моей матери и мой дядя?

При этих словах Нефрет посланники в изумлении поглядели на Тау.

Тот улыбнулся и отвечал:

— О царица и племянница моя, все сказанное здесь — правда, и если нам доведется живыми попасть в Вавилон, я предоставлю доказательства того царственному отцу моему Дитане и его советникам. Я — Абешу, сводный брат царицы Римы. Когда я покинул Вавилон, она была еще младенцем; матери ее я почти не знал, ибо она всегда находилась в окружении царской свиты. Не открылся я Риме и когда мы встретились вновь и я, спасая вас от заговора Апепи, увез ее из Фив; не открылся и тебе, когда достигла ты зрелости, — клятва, которую я принес, став членом Общины Зари, обязала меня сложить все мои прежние титулы и забыть, что я был царевичем. Но клятва эта допускала одно исключение: я мог открыть свое имя, поведать о своей жизни, если это шло на пользу Общине Зари. И наш отец пророк может быть тому свидетелем.

— Да, — сказал Рои, — все это правда. Слушай же, царица и сестра наша, и вы, послы Дитаны. Много лет тому назад один из братьев нашей Общины, теперь давно уже покойный, привел ко мне человека, который сказал, что желает вступить в наш круг; то был благородного облика воин, человек крепкого телосложения, который, как я угадал, пил воду Ефрата. Я спросил его имя, откуда он родом и почему он ищет убежища в нашем Братстве. Он поведал мне, что он — Абешу, царевич Вавилона, и представил доказательство истинности своих слов. Между ним и отцом его, у которого он был военачальником, произошла ссора из-за подданных, которых царевичу надлежало покарать смертью. Из сострадания царевич отказался выполнить приказ, за что был изгнан из своей страны. Затем он служил другим царям, — на Кипре и в Сирии, — но в конце концов устал от сражений, честолюбие стало претить ему, возлюбленные предавали его, а потому он распрощался с тщеславием, царящим в мире, и в одиночестве решил очистить и насытить душу свою.

Услыхав об Общине Зари, он постучался в наши врата. На просьбу его я отвечал, что нет среди нас места тому, кто лишь для себя ищет спасения и покоя от забот земных. Те, кто принадлежат нашему Братству, должны служить всем людям, и в особенности обездоленным, а также тем, кто опутан цепями греха; люди нашей Общины призваны нести покой в мир, пусть это будет стоить им собственной жизни. Клятва эта налагает на них обязательство жить в бедности; за исключением особых случаев, они также дают обет безбрачия и отрекаются от всех земных почестей. Ибо только так, по нашему разумению, может душа человека вступить в союз со своим богом. А потому, если он станет одним из нас, то превратится в раба самых покорных и должен забыть, что был вавилонским царевичем и предводителем войска; отныне он становится слугой Небес, и уделом его будут занятия, от которых, возможно, отказался бы самый ничтожный идолопоклонник.

И вот, царица, проситель этот надел наше ярмо на свою шею, сложил с себя все титулы и стал известен под смиренным именем Тау. Но из Тау-служителя он превратился в Тау — духовного отца, и после меня, состарившегося пророка, Тау стал одним из самых известных людей в нашем Братстве, признанным во всех землях, но до того дня, когда возникла необходимость открыть это великому царю Дитане, никто не знал, что он — Абешу, вавилонский царевич.

Услыхав этот необыкновенный рассказ, члены Совета встали и поклонились Тау, а за ними поклонились и посланники Вавилона. Нефрет же, которая тоже поднялась, поцеловала Тау в лоб, назвав его любимым дядей, и сказала, что только теперь поняла, отчего была так привязана к нему с самого детства.

Тогда заговорил сам Тау:

— Все, что здесь сказано — правда, и потому я не ищу и не заслуживаю вашей хвалы. Все было сделано мною по зову души, которая изведала, что истинная радость — в служении другим и только тем душа приближается к богу. Теперь на какое-то время мне вновь придется вспомнить, что я царевич, и, возможно, стать военачальником. Если так, пусть мой царственный отец не страшится, что я потребую своей доли от тех, кого он назначил своими наследниками, ибо единственная моя цель и надежда — жить и умереть в Братстве Зари.

В эту минуту человек, который стоял на страже у двери, подошел к Рои и что-то шепнул ему.

— Впусти, — приказал Рои.

В зал Совета вошли трое усталых путников в запыленной одежде; когда они распахнули плащи и жестами приветствовали собравшихся, стало очевидно, что они принадлежат к Общине.

— Всемудрый пророк, — обратился один из них к Рои, — мы прибыли из Таниса, из стана войска Апепи. Нам известно от надежных, тайных друзей нашей Общины, что Апепи готовится напасть на вас, если вы отклоните одно притязание его; тогда всех ваших людей он предаст мечу, а царственную особу похитит, чтобы сделать своей женой. Войско его уже собрано и через несколько дней выступит против вас.

— Мне все это известно, — отозвался Рои. — Пусть придут безумные прислужники Апепи. Я знаю, что сказать им.

Потом он приказал Тау собрать весь народ Общины Зари, чтобы держать совет.

Когда все были в сборе, Рои объявил, что слагает с себя верховное руководство и назначает своим преемником Тау, о чем и рассказал впоследствии Хранитель пирамид Хиану и Тему. Затем он попрощался со всеми членами Общины и благословил их, и те, утирая слезы, удалились, после чего произошло все так, как рассказывал Хранитель пирамид. Некоторые из членов Совета — и среди них Нефрет — хотели насильно унести Рои вместе с собой, но он разгадал их замысел и запретил. Наконец удалились и они, оставив Рои одного, как он пожелал. Печальное это было прощание, и много было пролито слез. Горько плакала и Нефрет, она с младенчества любила Рои, который заботился о ней, как отец родной. Он заметил, что она в горе, и подозвал к себе.

— Владычица Египта, — заговорил он, — сегодня ты лишь зовешься так, но, если провидение меня не обманывает, вскоре станешь ею; знай, тебя и старого отшельника, пророка тайной веры, чье имя исчезнет и которого забудут на земле, — разделяет широкая пропасть. Нас разделяют долгие годы жизни, ибо я очень стар, а к тебе лишь вчера пришла женская зрелость. Да и судьба твоя отлична от той, что была уготована мне; и потому кажется, что нас почти ничто не соединяет. Но это не так, ибо узы любви связывают нас, а любовь, знай же, — единственное, что вечно и совершенно как в Небесах, так и на земле. Время — ничто; кажется, что оно есть, но оно не существует, ибо в вечности есть ли место времени? Величие и слава, красота и желание, богатство и нужда, все, что мы обретаем и чего лишаемся, даже рождение и смерть — только пузырьки в потоке жизни, что появляются и исчезают. Лишь любовь истинна, лишь любовь вечна. Ибо любовь — бог и, будучи богом, властвует над миром; это владыка с тысячью лиц, который победит всех и сотворит из ненависти мир, а из зла — масло для своей лампады. А потому, дитя, следуй стезей любви, не только той, что известна тебе сегодня, но любви ко всем, даже к тем, кто причиняет зло тебе; в этом и есть истинная жертва, и только так удовлетворится твоя душа. Теперь же прощай — час пробил!

Рои поцеловал Нефрет в лоб и попросил оставить его одного.

Молодая царица на всю жизнь запомнила его последний завет, хотя, быть может, разум ее постиг таинственный смысл сказанного не ранее, чем и она приготовилась последовать в мир теней. Навсегда удержала в памяти Нефрет и облик пророка; в белом одеянии он сидел на почетном месте среди мрачного зала, проницательным взором глядя во мглу, словно ждал, что кто-то поманит его, подаст знак следовать за собою.

Еще до рассвета процессия человек в пятьдесят или более, не считая тех, кто нес гроб с мумией царицы Римы, тронулась в путь. Двигалась она быстро, тайными тропами; все больные, дети и немощные старцы отправлены были ранее в назначенное потаенное место. Когда взошло солнце, пирамиды остались далеко позади. Тут Нефрет и попрощалась с Хранителем пирамид, который провожал их до этого места, и дала ему все наказы, которые он в точности исполнил.

Нефрет верила, что Хиан вернется к пирамидам и именно у пирамид станет искать ее, как искали Братство Зари Тау и другие, быть может, по зову сердца или восприняв какое-то тайное наставление; она глубоко страдала от того, что нельзя ей дождаться Хиана, чтобы бежать вместе с ним. Хранитель пирамид поклялся, что исполнит все наставления, низко поклонился Нефрет и ушел назад; скоро пирамиды, которые были ее единственным домом, и вовсе скрылись из виду. И тут впервые за время пути на глаза Нефрет навернулись слезы, ибо она любила пирамиды, которые покорила и где счастье отыскало ее. Кто знает, увидит ли она их когда-нибудь снова!

Путники приблизились к границе Египта, не встретив никаких препятствий; оставив к югу от себя большой залив Красного моря, они благополучно вступили в пределы Аравийской пустыни. По пути через страну они почти что не видели людей, так как местность вокруг была разорена войной, а заходить в города и деревни они избегали. Даже немногие встречные либо тут же скрывались, либо делали вид, будто ничего не заметили. Как будто действовал чей-то тайный приказ не попадаться им на глаза, хотя, откуда он исходил, Нефрет не знала. Лишь когда путешествие окончилось, ей стало известно, как велика тайная сила скромной Общины Зари.

Наконец беглецы покинули пределы Египта и расположились на ночь в пустыне у колодца. На рассвете Нефрет выглянула из шатра и, заметив верблюжий караван и всадников, направлявшихся к ним, замерла в испуге.

— Похоже, Апепи поймал нас в сеть, — сказала она Кемме, которая тоже глянула вдаль и молча вышла из палатки. Вскоре она вернулась вместе с двумя посланниками из Вавилона; с ними был и Тау.

— Не бойся, царица, — обратился к ней Тау. — Все обошлось. Те, кого ты заметила, — не гиксосы, а войско твоего дела, великого царя Дитаны, посланное, чтобы сопровождать тебя в Вавилон. Взгляни на стяг великого царя, украшенный изображениями богов.

— Да будут благословенны Небеса! — отвечала Нефрет. Но тут ее обожгла мысль, которую она, отведя Тау в сторону, сообщила ему.

— Я не сомневаюсь, так же как и ты, наверно, что царевич Хиан вернется к пирамидам, чтобы предупредить нас об опасности, — сказала она. — Если за ним будет погоня, его спрячут в укромном месте, и тогда ему понадобится помощь. Сможет ли кто-нибудь помочь ему в бедственном положении?

— Я подумаю об этом и посоветуюсь с другими, — сказал Тау, — хотя кое-то я уже предпринял.

Вскоре несколько человек, известных среди жителей пустыни, переодетые бедуинами, — братья друг другу, а так же братья Общины Зари, принесшие клятву служить ей до самой смерти, — оседлав быстрых коней, отправились к пирамидам, чтобы следить за тем, что там происходит.

Затем к Нефрет приблизились военачальник Дитаны и его воины; они поцеловали землю перед ней, приветствуя ее не как царицу Египта, а как вавилонскую царевну. Их допустили в шатер, где покоилось тело царицы Римы; вошедшие опустились на колени, а жрец прочел молитвы и совершил жертвоприношение. После этого подвели много верблюдов, на которые погрузились все члены Общины Зари; для Нефрет и Кеммы была приготовлена колесница. Так все двинулись в путь под охраной вавилонской кавалерии; впереди на быстроногих верблюдах ехали проводники.

Большая военная дорога пролегала через раскаленную Аравийскую пустыню. В оазисах путников ожидали свежие верблюды и кони; оттого они, хотя и везли с собой мумию царицы Римы, двигались стремительно, почти со скоростью царского гонца; в пути все помогали им и никто не чинил им никакого вреда; по прошествии тридцати пяти дней они увидали перед собой мощные стены Вавилона.

Огромный город, считавшийся одним из чудес света, построен был на обоих берегах великой реки Ефрат, повсюду высились храмы и сверкающие дворцы; город оказался таким большим, что путники ехали весь день через окраины, пока не добрались до его внутренних стен. Тут медные ворота откатились, и с наступлением вечера путников повели по прямым широким улицам, заполненным тысячами людей, с любопытством взиравших на них, пока наконец вся процессия не остановилась у дворца.

Рабы помогли Нефрет подняться к дверям, охраняемым статуями в виде фигур крылатых быков с человечьими головами; Нефрет вступила в удивительные по красоте залы, какие ей никогда не доводилось видеть прежде. Распорядители дворца двинулись ей навстречу, царевичи склонились в поклоне, евнухи и служанки, окружив ее и Кемму, ввели их в покой, стены которого были затянуты узорчатыми тканями и повсюду стояли золотые и серебряные сосуды. После церемонии встречипутниц отвели в комнату для омовений, что было особенно приятно после столь долгих странствий. Никогда еще Нефрет не видела такого прекрасного мраморного бассейна, где вода была подогрета, а когда омовение было закончено и тела уставших путниц умастили маслами и благовониями, их проводили в отведенные им покои, где их ждала изысканная еда и напитки. Обе женщины наконец могли отдохнуть в постелях, застланных вышитыми шелковыми покрывалами; сон их оберегали рабыни и вооруженные евнухи, стоявшие за дверями.

На рассвете Нефрет разбудили женские голоса, певшие гимн богу солнца Шамшу. Она еще немного полежала, размышляя о том великолепии, которым ее окружили, в глубине сердца уже ненавидя его. Царица по положению, по воспитанию своему Нефрет была простой девушкой, она привыкла к вольному воздуху пустыни, к тесным кельям, возможно служившим некогда гробницами, к грубой пище, которую она делила со всем людом Общины. Шелка и украшения, роскошные хоромы, душистая вода для омовений, толпы подобострастных рабов, чуждая изысканная пища, — все это великолепие тяготило ее, вызывая чувство отвращения.

— Няня, — обратилась она к Кемме, чье ложе находилось рядом, — я с радостью очутилась бы сейчас на берегах Нила и встретила первые лучи, посылаемые Ра, которые золотят чело Сфинкса.

— Если б ты вернулась на берега Нила, дитя мое, — отозвалась Кемма, — то первые лучи, посылаемые Ра, золотили бы ворота дворца в Танисе, ставшего твоей тюрьмой, а до твоего слуха доносились бы ненавистные слова любви, обращенные к тебе Апепи. А потому благодари богов, что ты здесь.

— Я видела сон, — продолжала Нефрет. — Мне пригрезилось, будто Хиан, обрученный со мной, в опасности и зовет меня на помощь.

— Сомнения нет, дитя мое, он зовет тебя, где бы он ни находился; сомнения нет и в том, что жизнь его в опасности, — как и у всех нас, хотя, быть может, и не в такой мере. Но что из того? Разве не обещал нам пророк, дед мой, что с ним не случится никакой беды? Выслушай меня. Я тоже видела сон.

Сам Рои, которого, без сомнения, уж много дней нет в живых, окруженный сиянием, явился мне. «Убеди Нефрет, — повелел он, как показалось мне, — смирить сердце свое; ей грозит множество опасностей, но, подобно грозовым тучам, они будут развеяны порывами ветра пустыни, небо над главою ее снова прояснится, и звезды воссияют на нем».

— Прекрасные слова, няня, если только ты и впрямь слыхала их; они дают мне успокоение в этом чуждом, хоть и таком красивом месте. Но смотри, вон идут те толстые большеглазые женщины; они, кажется, несут что-то. Няня, я не хочу, чтобы они касались меня. Я оденусь сама, или ты одень меня.

Женщины приблизились, падая ниц, чуть не на каждом шагу, и сложили дары на столик из яшмы. Перед Нефрет оказались невиданные роскошные одежды, царская мантия, ожерелья и пояса из драгоценных каменьев; поверх всех этих подношений лежала золотая корона, украшенная крупными жемчужинами.

— Это подарки Дитаны, великого царя, своей внучке, вавилонской царевне и царице Египта, — произнесла по-египетски старшая, снова кланяясь, — соблаговоли надеть все, о царевна Вавилона и царица Египта. Пусть Дитана, царь царей, узрит красоту твою в подобающем виде. Мы, рабыни твои, пришли услужить тебе.

— Тогда потрудитесь передать благодарность могущественному Дитане, моему деду; мне же вы услужите тем, что оставите меня одну, — отвечала Нефрет, набрасывая на лицо покрывало, чтоб более не видеть их.

Когда женщины вышли, — недовольные, некоторые даже в слезах, — Нефрет с помощью Кеммы принялась наряжаться в сверкающие одеяния. Вскоре пришлось позвать назад старшую прислужницу, чтоб та показала, как их следует носить.

Наконец Нефрет была одета, как обычай требует того от вавилонянки, принадлежащей к царскому дому; подали зеркало, чтобы она могла все осмотреть. Глянув на себя, Нефрет в раздражении бросила его на ложе.

— Кто я — египетская девушка или наложница какого-то восточного владыки? — воскликнула она. — Посмотрите на мои распущенные волосы, усыпанные драгоценными каменьями! А эти одежды, в которых я с трудом передвигаюсь! Няня, освободи меня от этих ненужных вещей и верни мой белый наряд сестры Общины Зари.

— Дитя мое, — терпеливо отвечала Кемма, — одежды твои запылились дорогой. Ты и так очень хороша, — добавила она удовлетворенно, — хотя и загорела несколько больше, чем надо бы; но корона тебе очень к лицу. Оставь жалобы; ты можешь считать себя сестрой Общины, но тут ты — вавилонская царевна. Разве не боишься ты разгневать великого царя, у кого просишь столь многое? Слышишь, они приглашают нас к трапезе. Идем, тебе надо подкрепиться.

— Может, ты и права, няня. Но что потребует великий царь от меня! Об этом никто не скажет, даже Тау, хотя, полагаю, он-то знает.

Тяжело вздохнув и насупившись, Нефрет присела к столу, а Кемма так и не ответила на ее вопрос — то ли не знала, что ответить, то ли по другой причине.

Немного погодя в покой вошел глава евнухов, за ним, низко кланяясь, следовали распорядители двора, причудливо одетые музыканты, придворные дамы, военачальники и стража, состоявшая из темнокожих воинов. Каждый занял назначенное ему место, Нефрет и Кемму они поставили посередине, и процессия, впереди которой выступали музыканты, двинулась куда-то. Миновав коридоры, украшенные статуями, они прошли через обширные залы, пересекли сады и дворы, где струились фонтаны, и, наконец, достигли высокой лестницы; ступени ее вели к дверям просторного внутреннего двора, охраняемым изваяниями быков.

Двор этот не был ничем затенен, и лишь в глубине его — примерно на треть длины — был натянут полог. Здесь было множество людей — такого многолюдного собрания Нефрет никогда не видела, — и все они смотрели на нее. Нефрет и свита прошли вперед меж расступившимися людьми.

Под пологом сгустилась глубокая тень, и поначалу Нефрет ничего не могла разглядеть. Но через несколько мгновений царевна увидала, что перед ней собрался весь цвет двора царя Вавилона. Здесь были знатные вельможи и придворные дамы, сидевшие все в одном месте, военачальники при оружии, советники с квадратно подстриженными бородами, церемониймейстеры с жезлами; были здесь и рабы, белые и черные, и кого тут только не было! В центре этого великолепного собрания на изукрашенном драгоценностями троне сидел морщинистый старик с совершенно седой бородой, в диковинном венце на голове; Нефрет догадалась, что это и есть ее дед, царь царей, могущественный Дитана.

Когда процессия ступила под тент, раздался звук трубы, и все придворные, а также сопровождавшие Нефрет люди пали ниц перед царем; даже Кемма распростерлась на земле вместе со всеми. Нефрет же осталась стоять, подобно единственному воину, оставшемуся в живых среди мертвого войска, — словно некий дух повелел ей сделать так. Она глядела на маленького ссохшегося человечка, а он смотрел на нее.

Вновь заиграла труба, и все поднялись; процессия, сопровождавшая Нефрет, двинулась вперед и остановилась у трона. На мгновение воцарилась тишина, затем царь заговорил высоким, резким колосом, а толмач слово в слово переводил его речь на египетский язык.

— Видит ли Мое Величество перед собой Нефрет, дочь моей дочери Римы, царевны, супруги Хеперра, некогда бывшего фараоном Египта? — спросил он, оглядывая ее своими пронзительными, похожими на птичьи, глазками.

— Да, меня зовут так, о великий царь Вавилона, — отвечала Нефрет.

— Так почему же ты не пала ниц пред Моим Величеством, как все эти знатные люди?

Наступило молчание, взоры всех были обращены к Нефрет. И снова будто внутренний голос подсказал ей, что ответить.

— Дед мой, — молвила она гордо, — если ты — царь Вавилона, то я — царица Египта, а Ее Величество не целует прах перед Его Величеством.

— Сказано хорошо и уместно, — согласился Дитана, — но, внучка моя, я полагаю, что ты царица без трона.

— Да, это так, и потому я пришла к тебе, о отец моей матери, могучий царь царей, источник справедливости, — я уповаю на твою помощь. Гиксос Апепи захватил мой трон, а теперь желает сделать меня своей женой, меня, царицу Египта, и так овладеть моим наследством. С большим трудом я избегла плена и вот стою здесь и возношу мольбу к тебе, царю царей, от чьей плоти я выросла.

— Снова хорошо сказано, — одобрительно отозвался старый царь. — Но, дочь Египта, ты просишь многого. Я знаю Апепи и ненавижу его; долгие годы я вел войну с ним, но попытаться теперь пересечь безводную пустыню, даже с могучим войском, не безопасно; это могло бы обернуться бедой для Вавилона. Что в случае удачи обещаешь ты нам, владычица Египта?

— Ничего, о царь, лишь любовь и почтение.

— Ах, вот как; ты лишь просишь, но тебе нечем платить. Я должен созвать совет. А пока, внук мой Мир-бел, будущий царь Вавилона, подведи госпожу и усади ее там, где ей, как царице, надлежит быть, — рядом с моим троном.

Вперед вышел высокий человек средних лет, в богатых одеждах, в венце; его лицо с черными горящими глазами лучилось силой. Он поклонился Нефрет, пристально разглядывая ее ястребиным взором, вызвав тем ее неудовольствие, а затем произнес вкрадчиво басистым голосом:

— Приветствую тебя, царица Нефрет, сестра моя. Счастлив, что дожил до мгновения, когда увидел тебя, столь царственно прекрасную.

Он взял ее за руку и повел вверх по ступеням помоста к креслу, которое было поставлено для нее по правую сторону от трона. Нефрет села, а Мир-бел, отвесив поклоны ей и царю, возвратился на свое место. На некоторое время воцарилась тишина.

Наконец старый царь заговорил:

— Та сказала, дочь моя, что тебе нечем отплатить нам. Но кажется мне, что ты владеешь многим, ибо владеешь собою: ведь, как я слышал, ты не состоишь в браке. Возьми, царица Египта, — продолжал он неспешно и уверенно, так что Нефрет поняла, что речь эта приготовлена им заранее, — повелителем себе наследника престола Вавилона, чтобы впоследствии объединить обе великие страны в одну. Тогда, быть может, Вавилон будет готов послать войско, чтобы победить Апепи и посадить царицу на трон ее предков. Что ты ответишь на это, дочь моя?

Теперь, когда Нефрет поняла наконец, чего от нее ждали, кровь отхлынула от лица ее. Лишь мгновение она колебалась, вознося в сердце своем молитву о наставлении, как Рои учил ее делать в тяжкую минуту, а затем спокойно ответила:

— Это невозможно, о царь и дед мой, ибо тогда Египет окажется под властью Вавилона; при короновании же я поклялась сохранить стране свободу.

— Затруднение сие преодолимо, дочь моя, и мы поступим так, чтобы обе наши страны были удовлетворены; об этом мы поговорим позднее. Есть ли у тебя другие доводы против такого союза? Человек, которого мы предлагаем тебе, не только наследник самого большого царства в мире; как ты увидела, он также в расцвете лет, воин и, как я знаю, мудр и добр сердцем; словом, поистине — человек.

— У меня есть и иная причина, царь. Я уже дала обещание.

— Кому же, дочь моя?

— Царевичу Хиану, государь.

— Как же так? Ведь он наследник Апепи, а ты сказала, что Апепи сам желал сделать тебя своей женой?

— Да, господин мой, и потому Апепи и Хиан ненавидят друг друга, — тут она потупила взгляд, — нас же с Хианом соединяет любовь.

При этих словах ее шепот пронесся по собранию, а старый Дитана слегка улыбнулся, как, впрочем, и некоторые другие. Лишь на лице Мир-бела отразилось не веселье, а гнев.

— Ах, вот что! — произнес царь. — Где же теперь царевич Хиан? Он прибыл сюда с тобою?

— Нет, государь. Когда последний раз я получила весть о нем, он находился при дворе, в Танисе, и, как говорили, Апепи бросил его в темницу.

— Думаю, там он и останется, если рассказ твой правдив, дитя мое, в чем я не сомневаюсь, — отвечал Дитана.

Нефрет подумала, что все кончено, просьба ее о помощи отвергнута, и в эту минуту вдруг услышала знакомые торжественные звуки одного из похоронных гимнов Общины Зари. Она поглядела по сторонам, чтобы понять, откуда они доносятся, и увидела Тау, за которым шли все члены Братства, провожавшие ее из Египта, а также незнакомые ей люди; все они были одеты в простые белые одежды. В середине процессии Нефрет увидела гроб, который несли восемь человек; Нефрет знала, что под крышкой его покоится мумия матери ее, царицы Римы. Гроб внесли под навес и поставили перед троном. Жрецы подняли крышку, которая была уже освобождена от скреп, — под ней открылся второй гроб. Те же жрецы сняли вторую крышку, осторожно вынули набальзамированное и спеленутое тело царицы и поставили перед царем; при виде этого все в ужасе отпрянули, ибо вавилоняне не любили смотреть на усопших.

— Чье это тело и почему внесли его туда, где нахожусь я? — негромко спросил царь.

— Твоему Величеству следовало бы, разумеется, знать, — отвечал Тау, — что ныне мертвое тело это некогда явилось на свет от твоей плоти. Здесь, перед тобой, в пеленах, останки Римы, дочери твоей, бывшей прежде царевной вавилонской и царицей Египта.

Дитана пристально глянул на мумию и, отвернувшись, спросил:

— Что находится на груди этой царственной спутницы богов, каковой она, несомненно, стала теперь?

— Письмо к тебе, о царь, скрепленное ее собственной печатью в ту пору; когда она оставалась еще спутницей живых.

— Прочтите, — приказал Дитана.

Тау перерезал шнурок и развернул свиток, из которого выпало кольцо. Он подал его царю; при виде перстня тот не смог подавить вздоха, ибо хорошо помнил, что сам надел его на палец дочери, когда она уезжала в Египет; царь тогда поклялся, что не отвергнет никакой ее просьбы, изложенной в письме, скрепленном этой печатью.

Тау стал читать на языке вавилонян:

— «От Римы, бывшей некогда вавилонской царевной и супругой Хеперра, фараона Египта, отцу ее Дитане, царю Вавилона, либо тому, кто воссел на трон после него. Знай, о царь, что я взываю к тебе во имя наших богов, а также будучи одной крови с тобою: отомсти за те беды, что я претерпела в Египте, за убийство моего возлюбленного господина, царя Хеперра. Заклинаю тебя обрушиться всей мощью на Египет и покарать собак гиксосов, погубивших моего супруга и захвативших его наследство; возведи на престол Египта дочь мою Нефрет и убей тех, кто хотел обречь ее и меня на гибель. Знай также, что если ты, отец мой, царь Дитана — либо человек одной со мной крови, кто сменит Дитану на троне, — откажешься исполнить мою волю, я призову проклятье всех богов Вавилона и Египта на тебя и твой народ, и я, Рима, стану преследовать тебя, пока ты жив, и сведу с тобой счеты, когда мы встретимся в преисподней.

Собственной печатью скреплено мною, Римой, на смертном одре».

Эти торжественные слова, казалось произнесенные самой царственной особой, чье мертвое тело явилось теперь перед троном, заставили сжаться сердца всех, кто слышал их. На некоторое время воцарилась тишина. Потом царь Дитана, чьи глаза до этого мгновенья были устремлены в землю, поднял голову и все увидели, что увядшее лицо его бледно, а губы дрожат.

— Страшные слова! — произнес он. — И что за тяжкое проклятие обрушится на нас, если мы не внемлем этой просьбе? Та, кто произнесла эти слова и скрепила их печатью, некогда данной ей мною вместе с торжественной клятвой, кто, мертвая, стоит здесь предо мною, была моей любимой дочерью, которую я выдал за фараона Египта. Могу ли я отказать в последней мольбе моей дочери, столь жестоко пострадавшей от руки проклятого Апепи и теперь, несомненно, ждущей от нас ответа?

Он умолк; со всех сторон раздались приглушенные голоса: «О царь, не должен ты поступить так!»

— Верно, не должен. Я, кто вскоре станет тем же, что и царственная Рима, не могу отказать ей, какую бы ни пришлось платить цену. Слушайте все — жрецы, советники, царевичи, правители областей, воины и весь народ: от имени царства вавилонского я объявляю войну гиксосу Апепи, который ныне правит захваченным им Египтом, — войну не на жизнь, а на смерть! Пусть мой указ, который не может быть изменен, запишут и объявят в Вавилоне и во всех наших землях.

Послышался ропот одобрения. Когда все смолкло, царь обернулся к Нефрет.

— Прекрасная царица, внучка моя, просьба твоя и твоей матери услышана, — сказал он. — Посему пребывай здесь в мире и чести, пока приготовления к войне не окончатся; а затем поведи наше войско.

Нефрет сошла с кресла, упала на колени перед царем и, схватив его руку, прижала к губам, — говорить она была не в силах.

Подняв Нефрет, Дитана коснулся ее своим скипетром и поцеловал в лоб.

— И добавлю еще вот что: зная цель, с какой ты прибыла сюда, дитя мое, я вознамерился было выдать тебя за Мир-бела, наследника моего, и взять такую плату за помощь Вавилона. Теперь же я отказываюсь от своего плана; так велит мне сердце, — то ли оттого, что ты просишь об этом, или по другой причине. Ты говоришь, что обещала стать женой царевича Хиана; мне хорошо говорили о нем, хотя по отцу он происходит из дурного рода. Быть может, царевич уже погиб от руки Апепи или умрет вскоре. Если подобное случится, ты, возможно, обратишь свой взор на Мир-бела; это и мое и его желание, но тут я не ставлю тебе никаких условий. Если же Хиан останется жив и ты дождешься встречи с ним, тогда вступайте в брак и примите оба мое благословение. Не гневись, Мир-бел; кто может знать наперед, как распорядятся нами боги? Твое желание сейчас не исполнилось, так извлеки из этого урок: не все подвластно человеку, который сделал для тебя так много. Если царица не достанется тебе, наследник престола Вавилона сыщет другую, кто разделит с ним трон. Исполни мою волю Мир-бел: когда войско выйдет против Апепи, останься здесь охранять меня, дабы какой-нибудь злой бог не подвигнул тебя на дурное дело.

Зная, что царский приказ, согласно древнему вавилонскому закону, изменен быть не может, Мир-бел тут же удалился, поклонившись сначала царю, потом Нефрет. Прошло много лет, прежде чем царица Египта снова увидела его, потому что, выйдя из дворца, он вскочил на коня и умчался в свой ном, где и оставался до того дня, когда окончилась распря.

Когда Мир-бел ушел, царь в раздумье остановил свой взгляд на Тау:

— Кто ты, жрец?

— Я прорицатель Общины Зари, государь, и зовут меня Тау.

— Я слышал об этой Общине и думаю, что братья ваши живут и в Вавилоне; есть они даже и при моем дворе. Слышал я также, что ты дал приют покойной царице Риме и ее дочери, за что я благодарен тебе. Но скажи, прорицатель, нет ли у тебя другого имени?

— Есть, государь. Некогда меня звали Абешу, я старший законный сын Его Величества царя Вавилона. Много лет назад я вступил в спор с Его Величеством, за что подвергся изгнанию.

— Так я и подумал! И теперь, принц Абешу, ты вернулся, чтоб предъявить права старшего царского сына на трон Вавилона?

— Нет, повелитель, я не прошу ничего, как, возможно, послы уже сообщили Твоему Величеству, кроме, быть может, одного — прощения. Я всего только брат Общины Зари и, будучи им, чужд мирским почестям.

Дитана протянул Тау свой скипетр в знак мира и прощения, Тау коснулся его, как то было в обычае Вавилона.

— Мне хотелось бы узнать больше о твоей вере, которая может убить гордость в сердце человека. Ожидай меня, прорицатель, в моих личных покоях, мы побеседуем с тобой, — сказал Дитана.

Тау отошел в сторону, а Дитана обратился к жрецам:

— Пусть останки моей дочери, царицы, будут снова положены в гроб; отнесите его в нашу усыпальницу, завтра мы устроим царские похороны.

Повеление это было немедля исполнено; когда процессия проходила мимо Дитаны, тот встал и поклонился, и все присутствующие последовали его примеру. Потом царь взмахнул скипетром, раздался звук трубы, бывший знаком того, что собрание совета окончено. Царь сошел с трона и, подав руку Нефрет, повел ее с собой, сделав Тау знак следовать за ними.

Глава XIX. ЧЕТВЕРО БРАТЬЕВ

Отодвинув засов и повернув камень, Хранитель пирамид с великой осторожностью выбрался наружу; за ним последовали Хиан и Тему. Все трое были закутаны в черные плащи. Они установили камень на место и замерли, озираясь. У едва тлевшего костра сидел одинокий стражник, прочие воины, напуганные тем, что они видели на вершине пирамиды, спрятались по хижинам. Пока стражник оставался на месте, Хранитель пирамид и его спутники не решались спуститься, боясь, что он призовет остальных. Все трое пробирались по каменистому склону, глубоко вдыхая свежий воздух и широко раскрытыми глазами глядя на звезды.

— Ждите меня здесь, — сказал Хранитель пирамид, — я скоро вернусь.

Он уполз в темноту, и вскоре где-то вверху послышался леденящий душу вой, который, казалось, мог исторгнуть лишь злой дух или демон. Среди усыпальниц позади воина откликнулось эхо. Тот встал в нерешительности, а затем бросился бежать и скрылся в одной из хижин.

Появился Хранитель.

— Следуйте за мной, — прошептал он. — Не шумите и поторопитесь.

Полуослепший Тему всегда плохо лазал по камням, а от длительного пребывания в подземелье сделался еще более неловок. Наконец все благополучно спустились на землю. Страж пирамид свернул направо и побежал вдоль основания пирамиды, где тень была особенно густой. Оказавшись в безопасности, спутники бросились через открытое пространство к гробницам. Когда они достигли их, раздался чей-то крик: их заметили. Хранитель бежал, петляя, и Хиан с Тему старались не отстать от него. Но вот они достигли небольшой разрушенной гробницы, за которой, в песчаной ложбине, стояли четыре бедуина, держа под уздцы шестерых коней. Хиана одним рывком подняли в седло; оглянувшись, он увидел, что и Тему уже в седле. Кони словно по команде поскакали вперед. Страж пирамид бежал рядом с лошадью Хиана.

— А ты? — спросил царевич.

— Я остаюсь здесь; не опасайся за меня, я знаю много мест, где укрыться. Передай госпоже Нефрет, что я исполнил ее приказ. Скачи быстро, нас заметили; твои спутники знают дорогу. Они наши братья, им можно довериться. Прощай, царевич! — быстро проговорил Хранитель и исчез во тьме.

Всю ночь они мчались, почти не задерживаясь, а на рассвете остановились среди небольшой пальмовой рощи, где был колодец, скрытый под камнями, и корм для лошадей. Хиан с радостью спешился, ибо после многих дней, проведенных в тесном каменном лазу, скакать ему было тяжело; Тему же вообще не был привычен к верховой езде и чувствовал себя еще хуже.

— Спасибо Небесам и нашим духам-покровителям за эти блага, — сказал Тему, осушая четвертую чашу воды. — Как прекрасно восходящее солнце! Как сладок свежий воздух после духоты и темени проклятой гробницы! О, молю бога, чтоб никогда более не довелось мне даже увидеть эти пирамиды, не говоря уж о погребальных камерах. Молитвы мои помогли нам — больше мы не будем томиться в склепе, и все будет хорошо.

Хиан подумал, что еще больше, чем молитвам Тему, они обязаны уму и мужеству Хранителя пирамид и тех, кто послал им на помощь наездников-бедуинов, если они и вправду бедуины, в чем Хиан не был уверен.

— Будем надеяться на лучшее, брат мой, — отозвался Хиан. — Но нас заметили, когда мы спустились с пирамиды, и если нам удастся ускользнуть вторично, начальник стражи поплатится за это. Поэтому нас, несомненно, будут преследовать хоть до края земли.

— Надейся, брат, надейся! — воскликнул Тему, стараясь найти себе место поудобнее.

В эту минуту взгляд Хиана упал на того, кто, видимо, был старшим над четырьмя арабами; то был высокий человек благородного вида, он стоял неподалеку, один, и, казалось, ждал возможности обратиться к Хиану.

Царевич поднялся и подошел к нему; бедуин смиренно поклонился, приветствуя его жестом, уже известным Хиану.

— Я вижу, вы все — братья Общины. Назови же свое имя и имена твоих товарищей; кто послал тебя на помощь в этот счастливый для нас час и куда мы направляется?

— Господин, мы — четверо братьев. Меня, старшего, зовут Огонь; тот, что стоит поодаль, зовется Земля, рядом с ним стоит Воздух, а четвертого, последнего, называют Водой. У нас нет других имен; если они и были когда-то, то мы не помним их с тех пор, как стали братьями Общины Зари, а сейчас, когда нам доверили исполнить особое поручение, и вовсе их забыли.

Хиан понял, что по собственным побуждениям, а возможно, и по чьему-то приказу эти люди предпочитают остаться неизвестными.

— Так ли это, Огонь? — с улыбкой сказал Хиан. — А каков будет ответ на мой другой вопрос?

— Господин, нам приказали нагрузить шесть добрых коней и отправиться к Великим пирамидам с молоком и зерном, чтобы продать их воинам, если они там окажутся, по тем ценам, что продают арабы. Мы должны были также тайным образом дать о себе знать Хранителю пирамид и оказать помощь некоему писцу Расе, — быть может, это ты и есть, господин, — и жрецу, кого ты зовешь Тему, если это он.

— А дальше, Огонь?

— Дальше мы должны сказать писцу Расе, что некая госпожа, имени которой мы не знаем и не будем дознаваться впредь, со всем своим окружением благополучно покинула Египет и что Раса со своим спутником должен следовать по той же дороге. Мы дали клятву доставить вас в Вавилон или погибнуть и эту клятву исполним. А теперь, господин, пора в путь. Кони наши — самые быстрые в пустыне, но придется долго ехать, прежде чем мы найдем других; и нас наверняка будут преследовать. К тому же, мне кажется, — добавил он, с сомнением разглядывая Тему, — твой спутник больше привык путешествовать пешком, и пока он выучится верховой езде, нам следует двигаться осторожно, а то он свалится с лошади или потеряет сознание. Да и слабы вы оба — слишком много дней провели в тягостной неволе.

— Ты прав, Огонь, — сказал Хиан и направился к своему коню.

Они ехали днем, отдыхая, пока солнце стояло высоко; по ночам спали среди скал, где каждый раз находили пищу и воду для себя и лошадей. Слабость и оцепенение, овладевшие ими после длительного пребывания в гробнице, рассеялись под резким, словно напоенным вином, ветром пустыни.

Однажды путники на ночлег устроились у холма, неподалеку от источника, где некогда располагалось какое-то селение; колючие кусты и деревья, буйно разросшиеся на тучной земле, надежно скрывали и лошадей и людей. Когда солнце село за деревья, проводник, назвавшийся Огнем, приблизился к Хиану и попросил его взглянуть на восток. Хиан увидал справа, на расстоянии мили, то ли широкий канал, то ли начало озера; на другой стороне, как видно, против брода высились развалины крепости, сложенной из высушенного на солнце кирпича. Дальше простиралась плоская равнина, а на горизонте виднелась грядя холмов.

— Послушай, господин, — сказал Огонь, — это озеро лежит на границе Египта. На тех холмах — застава войска вавилонского царя. Если удастся достигнуть ее, мы спасены. Но, господин, нам грозит большая опасность. Старая крепость в руках всадников царя Апепи — я видел их следы, может быть, их тут человек пятьдесят; они стерегут нас, считая, что мы покинем Египет, пойдя через этот брод.

— Почему? — спросил Хиан. — Разве мы не можем найти другого пути?

— Другого нет, господин, тогда нам пришлось бы ехать по населенной местности, которую охраняет пограничная стража.

— Похоже, мы в ловушке, и нам остается лишь бежать назад, в Египет.

— …где нас непременно схватят; ведь сейчас нас ищут по всей стране.

— Что же делать, Огонь? Я предпочту смотреть в лицо смерти, чем в лицо Апепи.

— Так я и думал. Послушай, господин, не все потеряно. Наши быстроногие кони взращены в Аравии, среди вон тех гор — ты видишь их — и они уже почуяли близость дома и стада кобылиц, что пасутся в долинах. Вода, что перед нами, широка и глубока, а течение здесь очень быстрое, и потому ратники Апепи не ждут нас в этом месте. Но я надеюсь, что кони не испугаются воды; а если мы сумеем переплыть залив, то прежде, чем нас заметят, мы будем уже далеко; возможно, мы даже благополучно достигнем прохода между холмами. Там узкое ущелье, где один человек может сдержать натиск многих, и, значит, хоть кто-то из нас доберется до заставы под защиту вавилонских воинов, — добавил Огонь.

Затем он объяснил Хиану и Тему все подробности плана, который составил вместе с братьями. К берегу они все подъедут затемно и, едва рассветет, начнут переправу; когда дно уйдет из-под копыт лошадей, люди соскользнут с седел и поплывут рядом, держась за гриву коней.

Тут Тему объявил, что не умеет плавать, и Огонь посоветовал ему держаться за лошадь изо всех сил или идти ко дну. Тот, кто достигнет противоположного берега, тут же садится в седло и скачет к ущелью — его можно будет разглядеть, потому что уже рассветет. Далее следовало подняться по ущелью до перевала, пусть спешившись, если выбьются из сил лошади, и спуститься в укрепленный лагерь вавилонян, которым дан приказ помогать всем беглецам из Египта.

Объяснив все и дав другие советы, Огонь попросил спутников утолить жажду и получше выспаться, ибо никто не знает, что им сулит завтрашний день.

Хиан послушался совета, нужно было набраться сил. Последнее, что он видел перед тем, как смежил веки, были фигуры четырех удивительных братьев, которые чистили и поили лошадей, шепотом переговариваясь друг с другом; ближе к нему, стоя на коленях, усердно молился Тему. Истово веря и надеясь, Тему все же помнил, что ему предстояло переплыть широкую и глубокую реку, а плавать он не умел.

Хиану показалось, что миновало всего несколько минут, когда один из братьев разбудил его. В небе еще светили звезды, но коней уже покормили, и они ждали седоков; Хиан и Тему, каждый на своем коне, направились к видневшейся полосе воды. Первые проблески рассвета застали их у берега, и тут Хиан увидел, что водный простор действительно широк — едва ли стрела даже самого сильного лучника долетела бы до другого берега. Течение стремительно неслось вниз, к броду, узкому, как горло бурдюка.

— А не безопаснее ли пойти вброд? — спросил Хиан с сомнением.

— Нет, господин, — там уж нас непременно увидят и убьют еще на берегу; а здесь, где не переправляется ни один человек, они могут не заметить нас. Следуйте за мной, пока совсем не рассвело.

Похлопав коня и шепнув ему что-то на ухо, по арабскому обычаю, Огонь въехал в поток. За ним последовал Хиан, затем один из братьев и Тему. Замыкали переправу братья по имени Воздух и Вода.

Лошади довольно смело вошли в воду, и вскоре Хиан увидел, что Огонь, соскользнув с коня, плывет рядом, крепко держась то ли за гриву, то ли за седло. Когда дно ушло из-под копыт коня Хиана, он поступил так же. Плыли долго, борясь с быстрым течением, которое сносило их вниз; холодная, остывшая за ночь вода, случалось, заливала их с головой. Хорошо обученные лошади не сдавались, они храбро плыли вперед, чуя близость родных пастбищ, стремясь поскорее добраться до них.

Наконец они достигли противоположного берега, и Хиана, еще державшегося за гриву, лошадь потащила через тростники. Ступив на твердую землю, он услыхал крик: «Помогите!» — и, оглянувшись, увидел, что лошадь Тему выбирается на берег, сам же он барахтается в воде, и течение относит его все дальше от берега. Двое братьев молча прыгнули в воду и поплыли к Тему, чьи крики становились все громче и громче. Даже когда они с трудом подтащили его к берегу, Тему, невредимый, но перепуганный насмерть, все еще взывал к богам и людям о спасении.

Тут один из братьев выхватил нож и пригрозил:

— Ты замолчишь, или я заставлю замолчать тебя — ты накличешь смерть на всех нас!

— Простите меня, — молвил Тему, когда до него дошла угроза, — но мать всегда учила меня: тот, кто тонет молча, потонет быстрее всех; и прошу вас также заметить, что мои молитвы и теперь помогли мне.

Бормоча что-то весьма нелестное для Тему, Огонь помог водрузить его на лошадь и подал знак сесть на лошадей всем остальным.

— Выслушай меня, господин Раса, — обратился он к царевичу, пока кони продирались сквозь колючий кустарник, росший на берегу, — неудача все же догнала нас. Крики этого безрассудного жреца наверняка услышаны. Зря мы его не придушили, прежде чем эти крики вырвались. Да и задержались мы из-за него, а утренний ветер рассеял туман, который, как я надеялся, на некоторое время укроет нас. Теперь нам осталось одно — скакать прямо к ущелью и по нему к перевалу. Наши кони лучше тех, что у гиксосов, хотя у них они и более отдохнувшие, и мы, или кто-то из нас — сумеем уйти от них. Запомни, господин Раса, — если и впрямь тебя зовут так, — мы, четверо братьев, сделаем все, что только могут люди, лишь бы спасти тебя; и мы молим тебя, — если больше не суждено будет нам встретиться, — расскажи обо всем госпоже, которой мы служили, а также прорицателю и Совету Братства Зари; пусть люди почтят нас памятью.

Не дожидаясь ответа, он шепнул что-то своему коню и помчался вперед; за ним поспешил и Хиан и все остальные.

Проскакав так некоторое время, Огонь обернулся и указал на место, где находился брод. Взошло солнце, и Хиан увидел яркие отблески на копьях всадников — их было много; одни преодолевали брод, другие уже мчались вслед за беглецами, они были не более чем в полумиле от них.

Погоня началась, теперь дело шло о жизни и смерти.

Они скакали час за часом в сторону холмов, которые, казалось, не становились ближе. Кони были выносливы и привычны к песчаным равнинам, по которым они летели теперь стремительным галопом. Но путь еще был далек, а миновало уже много дней, как они ехали через пустыню, к тому же в то утро переправились через широкий бурный поток; гиксосы же лишь недавно вывели своих коней из стойл. И все же, несмотря на палящий дневной зной, арабские скакуны не сдавались, и когда день стал клониться к вечеру и ущелье было уже совсем близко, они все еще шли быстрым ходом. Мучимые жаждой, тяжело дыша, с запавшими боками, скакали они все дальше и дальше. Уже давно многие преследователи отстали и исчезли из виду; когда беглецы достигли ущелья, гиксосов осталось не более двух десятков. Они изо всех сил стремились настигнуть беглецов; теперь они были уже на расстоянии полета стрелы от них.

Хиан и его спутники с трудом ехали по ущелью; их кони и кони преследователей начали спотыкаться и могли идти только медленной рысью. Мало-помалу расстояние между группами всадников сокращалось. Ущелье было настолько узким, что лошади могли двигаться по нему лишь цепочкой, одна за другой.

На повороте дороги, когда первый из гиксосов был едва ли дальше чем в пятидесяти шагах, Огонь обернулся и что-то скомандовал. Один из четырех братьев, тот, кого звали Вода, тут же спешился и, выхватив меч, остался на месте; его измученная лошадь, послушная окрику хозяина, тяжело поскакала дальше. Вскоре те, кто вместе с Хианом продолжали путь, услыхали лязг оружия, а затем воцарилась тишина. Немного погодя преследователи показались вновь, только вместо четырнадцати их осталось одиннадцать.

Снова гиксосы начали настигать беглецов, и снова тот, кто звался Огнем, отдал приказ: в узком месте спешился брат по имени Воздух, послав вслед товарищам одинокого коня. Снова послышался лязг оружия, и когда преследователи опять появились позади, их было девять. Они устремились за уходившей вперед четверкой, и в узком проходе по приказу Огня остался третий брат, кого звали Земля. Последовали крики и звон мечей, и когда гиксосы появились опять, их было всего шестеро. Расстояние все сокращалось, и тут, выбрав удобное место, Огонь сам соскочил с коня, отдав ему тот же приказ, что и братья.

— Поезжай дальше, господин! — крикнул он Хиану. — Если бог даст мне сил и ловкости, ты можешь спастись. Скачи вперед и не забудь о моей просьбе!

— Нет, — с трудом отозвался Хиан, у которого кружилась голова, и он едва понимал, что происходит. — Нет, я останусь с тобой! Пусть Тему передаст твою просьбу.

— Вперед, господин! — закричал Огонь. — Или ты хочешь, чтобы я нарушил клятву, хочешь обречь меня на позор? Уезжай, не то я брошусь на свой меч у тебя на глазах!

Хиан все еще не трогался с места, тогда его доблестный спутник выкрикнул несколько непонятных слов, и конь Хиана тронулся рысью; Хиан не мог удержать его.

Снова царевич услыхал лязг оружия, крики, и когда Хиан обернулся, он насчитал лишь троих преследователей. Хиан стал понукать коня, но на гребне перевала его конь заржал и остановился.

Гиксосы, бросившие своих изнуренных коней, шли на Хиана. То были крепкие воины, пусть тела их потемнели от пыли и пота; один, по-видимому глава отряда, был ранен: кровь стекала с его лица.

— Нам приказано взять тебя живым или мертвым, царевич Хиан, — это ведь ты? Убить тебя или ты сдашься? — резким голосом спросил он.

При этих словах к Хиану вернулась утраченная сила и отвага.

— Ни живым, ни мертвым, — негромко отозвался он.

Переложив меч в левую руку, он вырвал из-за пояса короткое копье и что было сил метнул его. Старший отпрянул, и копье вонзилось в воина, шедшего позади, проткнув его насквозь; тот упал замертво. Старший кинулся на Хиана, и, оба порядком измученные, но равные в силе, они начали бой; третий гиксос, который не мог подобраться к Хиану, стал вытаскивать копье из груди убитого. Старший дрался, беспорядочно нанося удары, — видимо, кровь заливала ему глаза. Хиан некоторое время отбивался, а затем, нагнувшись, бросился вперед, — это был прием, которому он выучился в войнах с сирийцами. Бронзовое лезвие пронзило горло гиксоса, и тот, как оглушенный бык, упал, увлекая за собой меч Хиана, выскользнувший из его потной руки.

В этот миг третий воин, извлекший наконец копье, почти не целясь, швырнул его, и острый наконечник пронзил левое бедро царевича.

Стараясь не упасть, лишившийся оружия Хиан прислонился к скалистому склону. Увидев это, гиксос бросился вперед. Он, как видно, хотел взять царевича живым или, может быть, тоже лишился оружия. Воин схватил Хиана, но тот, падая, увлек его за собой. Руки гиксоса сжимали горло Хиана все сильнее.

«Все кончено», — пронеслось в голове Хиана.

И тут, когда силы уже покидали его, он услышал чей-то топот и крик:

— Да не покинет нас вера!

Раздался звук тяжелого удара, и Хиан почувствовал, что руки, сдавившие его горло, разжались. Царевич лежал недвижно, но дыхание постепенно возвращалось к нему; потом он сел и оглянулся. Рядом валялся мертвый ратник, с разбитой, подобно яйцу, головой, а над ним возвышался Тему, державший в руках увесистый гладкий камень.

— Никто из них не шевельнется больше, — произнес Тему голосом, полным изумления. — Кто бы подумал, что я таким способом убью человека, я, один из братьев Общины Зари, поклявшийся не проливать крови? Мозг мой расплавился на солнце, разум покинул меня, а этот проклятый конь — пусть я больше никогда не увижу ни одного коня! — рванулся вперед. Когда я вдруг услыхал шум, я не мог остановить его, но я ухватился за хвост и сполз на землю, а потом бросился назад, к тебе. У меня не нашлось оружия; видно, я потерял меч в воде, одни ножны остались. Но я бежал, молясь в душе, и тут мой взгляд упал на этот камень. Наверно, благочестивый Рои послал его с небес. Я схватил его и ударил по голове этого кровопийцу, как, бывало, бил цепом по снопу колосьев; руки мои еще крепки, а потому, брат мой, удар оказался сильным и метким.

— Еще каким метким, превосходнейший Тему, — отвечал Хиан слабым голосом. — А теперь, если сможешь, вытащи этот наконечник из моей ноги, мне очень больно.

Тему с готовностью выполнил просьбу, но царевич при этом снова лишился чувств.

Когда он пришел в себя, его окружали высокие бородатые воины в одежде вавилонян; один из них, положив на колено голову Хиана, лил ему в рот воду из тыквенной бутыли.

— Не бойся, господин, — произнес воин. — Мы — друзья; нас предупредили, что из Египта сюда могут добраться какие-то беглецы, и мы поспешили на шум сражения. Мы отнесем тебя за холмы, в лагерь; там ты оправишься от своих ран.

Но Хиан снова впал в беспамятство — слишком много крови он потерял. Вавилоняне унесли его к себе в лагерь; тут он вынужден был пролежать много дней: рана гноилась, нечего было и думать, чтобы двинуться дальше; боялись, как бы он не лишился ноги. Да и выбраться отсюда оказалось невозможно: наемники Апепи, рыскавшие по пустыне, окружили укрепление.

Глава XX. ПОХОД ИЗ ВАВИЛОНА

Долго пришлось ждать Нефрет в благоуханном дворце Вавилона, прежде чем огромное войско, собранное, чтобы посадить ее на трон, было готово к походу.

Со всех краев обширной империи следовало собрать их: людей гор и пустыни, обитателей приморья — копьеносцев, лучников, колесничих, пеших воинов и наездников на верблюдах. Стекались они медленно; их следовало обучить и сплотить воедино; необходимо было запасти провизию и воду для такого огромного полчища, выслать вперед тех, кто смог бы проложить дороги. Прошло целых три месяца, прежде чем головной отряд выступил из медных ворот Вавилона.

Нефрет скоро невзлюбила этот город. Великолепие его, частые церемонии и глазеющие толпы вызывали у нее отвращение. Здесь была чуждая ей религия, ибо, в отличие от своей матери, она не молилась здешним богам; с трудом заставляла она себя отбивать поклоны, когда царь при тех или иных ритуалах шествовал вместе с нею по огромным террасам дворцов; ученица Рои, сестра Общины Зари, принесшая клятву верности более чистой вере, она тяготилась всем, что окружало ее.

Нескончаемые обряды, раболепие перед царем и перед ней, его внучкой, ибо не было секретом, что она царица, люди, падающие ниц, возгласы «Пусть вовеки живет наш царь!», обращенные к человеку, который вскоре должен был окончить свой путь, все это утомляло и раздражало ее. Свобода Нефрет была тут крайне стеснена; жаркая духота дворцов и садов, где она только и могла гулять, сказалась на здоровье этой вольной дочери пустыни, и Кемма, которая наблюдала за Нефрет, заметила, что та перестала есть, изменилась в лице и похудела.

К тому же душа ее была в смятении и страхе. Благодаря тем сведениям, которые тайно собирало Братство Зари, в Вавилон дошла весть, что царевич Хиан и Тему бежали из Таниса, направились сначала к пирамидам, а затем в Аравию, сопровождаемые людьми, посланные им на помощь.

Спустя некоторое время стало известно, что они, вместе со своими проводниками, уже перейдя границу с Египтом, были окружены ратниками сторожевой заставы гиксосов и то ли убиты, то ли взяты в плен; полагали скорее первое, ибо найдены были мертвые тела нескольких спутников их. Затем донесения прекратились, наступило затишье, которое не показалось бы странным Нефрет, знай она, что случилось.

Начальнику пограничной крепости гиксосов донесли, что те, кого ему надлежало выследить и схватить, ускользнули, убив многих его людей, и, скорее всего добрались до поста вавилонян на холмах. Он не решался напасть на этот хорошо укрепленный пост, расположенный в удобном месте; во-первых, у него не оказалось достаточного количества воинов, во-вторых, такое нападение сочли бы нарушением перемирия с Вавилоном,а на это у него дозволения не было. Тогда он окружил пост своими стрелками, приказав убивать всякого, кто только появился в пустыне. Так и получилось, что, когда нарочные попытались передать вести от раненого Хиана, лежавшего в лагере, их тут же схватили. Это повторялось трижды; наконец была объявлена война. Стрелков отозвали, и письмо попало в Вавилон, но войско — а с ним Нефрет и братья Общины Зари — к тому времени уже двинулось на Египет другим путем.

Когда слухи о смерти или пленении Хиана достигли Нефрет, ей показалось, что сердце ее не вынесет боли. Некоторое время она сидела оцепенев, с каменным лицом. Потом Нефрет через Кемму призвала к себе Тау и обратилась к нему:

— Ты слышал, дядя, Хиан мертв…

— Нет, племянница, мне донесли только, что так может быть: он либо в плену, либо убит.

— Будь жив Рои, он открыл бы нам всю правду, его душе дано было видеть далеко, — горько молвила Нефрет, — но он ушел, и остались люди, чьи глаза устремлены в землю, а сердца полны лишь земными заботами.

— Похоже, как и твое, племянница. Но Рои оставил вместо себя меня, недостойного; и мы еще слышим его. Разве не уверил он тебя, что, какие беды ни случились бы, ты и Хиан в конце концов соединитесь? Ты знаешь, благочестивый Рои не изрекал пустые предсказания!

— Да, но тот, для кого душа и тело значили одно и то же, полагал, быть может, при этом, что мы вместе сойдем в иной мир. Ах, отчего ты позволил царевичу вернуться в Танис, ко двору? Я не могла сказать, но хотела, чтобы он выждал благоприятный день вместе с нами среди пирамид. Тогда он смог бы, как и мы, укрыться в Вавилоне, и теперь, возможно, мы бы уже соединились в браке.

— Но могло случиться и другое, племянница. Если кто и знал веления Небес, так это Рои, а он полагал, что раз речь шла о чести царевича, тот, исполнив поручение, обязан был доложить обо всем отцу, Апепи, и получить дозволение исполнить собственную волю. Поэтому он отправился со своим посольством закончить свою миссию, и с тех пор дела пошли не столь уж скверно для тебя.

— А я полагаю, что все обернулось куда как худо, — стояла она на своем.

— Как понять тебя? Мы знаем, что царевич и Тему скрылись из Таниса и прибыли к пирамидам. Мы знаем также, что с помощью братьев нашей Общины, людей знатного рода, они вышли из своего убежища и благополучно покинули Египет. Правда, за ними началась погоня, произошла битва, и, возможно, все наши браться или некоторые из них погибли. Если так, мир их отважным душам. Но ничего определенного о смерти царевича или Тему неизвестно и, — добавил он внушительно, — никакой сон, никакой голос не дал мне знать, что их нет в живых.

— Как дал бы знать Рои, — прервала его Нефрет.

— Как, быть может, знал бы то Рои и как, будь он в живых, Рои сообщил бы мне, тому, кто теперь занят его делом. Племянница, оставь злые и неблагодарные речи. Разве все сложилось не так, как желала ты? Разве царственный Дитана, мой отец, не собрал большое войско, чтобы посадить тебя на трон? Разве не внял он твоей тайной молитве и — откроюсь тебе — моей тоже, — не отказался от намерения соединить с тобой узами брака своего наследника Мир-бела и не отослал царевича подальше от Вавилона, откуда он, если б и захотел, не сможет досаждать тебе? Разве он — от тебя скрыли это — не поставил меня во главе войска, которое будет послушно твоей и моей воле? Он поверил, что, когда все свершится, я сложу с себя власть военачальника и из могущественного воина, царевича, вновь превращусь в жреца; а ведь, возникни у меня злой умысел, я мог бы возложить на свою голову царскую корону.

— Да, похоже, он сделал так; но к чему все это, если Хиан мертв? Тогда мне нужен не трон, а лишь могила. Нет, сначала я отомщу. Вот тебе мое слово: ни сам Апепи, ни кто из гиксосов не уйдет живым, а в городах их не останется камня на камне.

— Добрые же слова слышу я от сестры Общины Зари, от той, чье прозвище — Объединительница Страны, а не разрушительница! — воскликнул Тау, пожав плечами. — Дитя, ты не знаешь, что вся наша жизнь — испытание, и будем ли мы вознаграждены или прокляты, зависит от того, как мы пройдем это испытание. Ты потеряла разум от страха за любимого, а потому я не сужу тебя слишком строго, но думаю, у тебя еще будет случай раскаяться в столь жестоких угрозах.

— Та прав. Я потеряла разум и оттого хочу заставить остальных пить из моей чаши страха и горя. Пришли ко мне Ру, дядя; хоть я и женщина, пусть он научит меня сражаться. И вели кузнецам выковать самые лучшие доспехи для меня.

Тау с улыбкой удалился. И все же он послал к племяннице Ру, а с ним и царских оружейников.

Если бы вскоре кто-нибудь заглянул через стены, окружающие один из царских садов, ему представилось бы удивительное зрелище: стройная девушка в серебряных доспехах билась с темнокожим великаном, который нередко вскрикивал от боли при ее ловких выпадах, а однажды, не стерпев, стукнул плашмя своим деревянным мечом по ее шлему, так что царевна рухнула наземь, головой вперед; правда, через мгновение она снова была на ногах, а великан в ужасе застыл перед нею. И тут воительница нанесла своему сопернику такой удар, что он тоже оказался поверженным. Переведя дыхание, он проговорил:

— Боги, помогите Апепи, если он окажется в когтях этого львенка!

Но Нефрет велела нубийцу молчать, потому что по всем законам битвы он считался мертвым.

В другое время она училась стрелять из лука, в чем достигла большого искусства, или, утомленная стрельбой, принималась править колесницей, делая круг за кругом по одному из дворцовых садов; рядом с нею в роли седока всегда оказывалась какая-нибудь служанка, смелая дочь пустыни, ибо Ру был слишком грузен, а Кемма отказалась участвовать в подобных затеях, назвав Нефрет безумной.

— Ты сочла меня ею и тогда, няня, когда я принялась карабкаться по пирамидам, но видишь, это пошло мне на пользу, — возражала Неферт и неслась вперед столь стремительно, как едва ли делала это когда-нибудь иная женщина.

Прослышав о воинских затеях внучки, старый Дитана безмерно удивился и решил посмотреть на это из укромного места. Увидев все собственными глазами и выслушав рассказ о том, как царевна восходила на пирамиды, старый царь послал за Тау. Увядшее лицо царя осветила лукавая улыбка.

— Полагаю, сын мой Абешу, — сказал он, — не тебе, некогда храброму воину, ставшему жрецом, стоило поручить войско, а внучке моей, бывшей прежде жрицей, ныне же сделавшейся воистину богиней войны.

— Нет, господин мой, — отвечал Тау, — если б ты доверил ей рать, ты никогда бы не увидел ее вновь. Всех воинов обуяла бы любовь к ней, и тогда ей покорился бы весь свет.

— Ты думаешь? А разве это худо? — отозвался Дитана и двинулся прочь, раздумывая над тем, что если богам стало угодно призвать царевича Хиана к себе и Мир-бела он снова призовет ко двору, то ему, Дитане, едва ли придется проливать слезы. Ибо с такой красивейшей царственной женщиной во главе двора и Египта Вавилон, без сомнения, заполонит землю и небеса. И впрямь, может, еще не поздно! Но тут он вспомнил, что уже передал свое царское приказание, вздохнул и заковылял прочь.

Воинские упражнения сослужили Нефрет двойную службу: вернули здоровье, которое она стала терять, ведя праздную жизнь среди роскоши вавилонского дворца, и немного отвлекли от страхов, тревоживших ее душу. По ночам же они возвращались, а по правде говоря, никогда не покидали ее.

Нефрет постоянно докучала своими мольбами о помощи и Тау, и даже великому деду, царю, который в конце концов приказал обыскать все земли вдоль границ с Египтом. Отовсюду сообщали, что беглецов пропал и след. Лишь одна местность считалась недоступной из-за конной стражи Апепи, окружившей ее. И все же лазутчикам удалось проведать, что там среди холмов ютится лагерь, где расположился отряд вавилонских воинов; от них в последнее время не было никаких вестей; как то часто бывает в обширном государстве, об укреплении этом одни забыли, другие же сочли, что его захватили воинственные племена пустыни.

Узнав об этом, Тау испросил у царя разрешения послать туда сотню отборных всадников, кому надлежало рассеять ратников Апепи и обыскать все холмы; в помощь им Тау отрядил и лазутчиков. Нефрет он об этом не сказал ни слова, боясь поселить в ее душе ложные надежды.

Наконец огромное войско, собранное в лагерях за стенами Вавилона, на берегах Евфрата, приготовилось выступать: две тысячи пеших воинов и всадников, тысяча или более колесничих, несчетное число прислужников, множество верблюдов и ослов с грузом провианта, и все это не считая тех, кто уже собрался у источников воды по пути их движения.

Неферт также готовилась покинуть Вавилон. В пышных одеяниях, увенчанная короной Египта, она посетила усыпальницу царей и совершила жертвоприношения на могиле матери. Исполнив этот долг, она в большом дворцовом зале совета простилась и с великим царем Дитаной, который благословил ее, пожелал удачи и даже пролил немного слез, ибо не надеялся увидеть ее больше; печалился он и потому, что был уже слишком стар, чтобы вместе с сыном идти на эту войну. Попрощался он и с Тау, который был теперь в наряде военачальника и царевича вавилонского, словно никогда и не носил монашеское одеяние; царь отвел его в сторону и молвил печально:

— Странная судьба у нас с тобою, сын мой любимый. Когда-то были мы дороги друг другу, затем пришел раздор, больше по моей вине, ибо в те дни мое сердце ожесточилось; ты же избрал свой путь, сделался жрецом чистой, благородной веры, а твои права наследника отданы были другому. Теперь, не надолго, ты снова — царевич и под началом твоим огромная рать, но все-таки желаешь ты одного: сложить с себя все титулы и, окончив дело, вновь удалиться в пустынную обитель и посвятить свою жизнь молитвам. А я, царь царей, отец твой, остаюсь здесь, ожидая смерти, которая не замедлит явиться за мною; и, право, не знаю, сын мой Абешу, кто из нас избрал лучшую судьбу, поступил добродетельнее в глазах бога. Да, много думаю я об этом теперь, когда все это великолепие и слава ускользают от меня, подобно теням.

— Существует некто великий, господин мой, — отвечал Тау, — кто наделяет каждого его долей забот, указывает его место, человек не выбирает судьбу, ему уже уготован круг добрых или злых дел. Таково, по крайней мере, учение моей веры; исповедуя ее, я не ищу ни трона, ни власти, но согласен все возводить на ее основании, так преданно, как только могу. Потому пусть мое учение пребудет с тобой, мой царственный отец.

— Да, сын мой, пусть будет так, как должно быть.

Затем они тепло простились и разошлись, чтоб уж более не встретиться, ибо когда войско возвратилось в Вавилон, на троне его восседал уже другой царь.

Итак, Вавилон объявил войну гиксосам, которые еще задолго до этого проведали, что на них вот-вот обрушится буря, и готовились встретить ее, собрав все силы.

Много дней огромное войско пересекало пустынные равнины; такое множество людей двигалось, разумеется, медленно, пока наконец не достигло пределов Египта. Вот тут и узнал Тау от своих лазутчиков, что Апепи, собрав могучую силу, выстроил ряд крепостей по границе, намереваясь перед ними дать бой вавилонянам. Тау сообщил об этом Нефрет, когда она подъехала на колеснице, в своей сверкающей броне, подобная юной богине войны, окруженная телохранителями, возглавляемыми Ру.

— Это хорошо, — отвечала она спокойно. — Чем скорее начнется битва, тем скорее она кончится, тем скорее отомщу я гиксосам за кровь того, кого утратила.

Ибо, ничего не зная о Хиане, она теперь была почти уверена, что его уж нет в живых.

— Не стремись навстречу опасности, племянница, — печально отозвался Тау. — Разве мало бед, чтобы искать новых? Не сказал ли я, что верю: царевич Хиан жив?

— Тогда где же он? Почему ты, под чьим началом все могущество Вавилона, не можешь послать несколько тысяч человек, чтоб разыскать его?

— А может быть, я ищу его, племянница, — мягко отвечал Тау.

В эту минуту один из рабов подбежал к нему:

— Письма от царя царей! — воскликнул он. — Письма из Вавилона! — И коснувшись свитком лба, он передал его Тау, который тут же принялся читать. Внутри первого свитка оказался еще один, слегка помятый, словно его прятали то ли в головном уборе, то ли в обуви.

Тау пробежал его взглядом и передал Нефрет.

— Это тебе, племянница, — сказал он тихо.

Схватив свиток, Нефрет углубилась в чтение. Письмо было коротко и гласило:

«О госпожа, некто, о чьем имени ты догадываешься, — пишет тебе, дабы сообщить, что он в добром здравии, если не считать раненой ноги, из-за чего он хромает. Пишет он вновь, ибо знает, что враги, окружившие место, где он скрывается, могли перехватить прежние послания. Если тот, кто несет это письмо, достигнет благополучно Вавилона или какое-либо другое место, он расскажет тебе обо всем. Я не смею писать о большем.

Подписано знаком Братства Зари, начертанию коего ты сама выучила меня».

Кончив читать, Нефрет бросилась с колесницы в объятия Тау.

— Он жив! — прошептала она. — Или был жив. Где гонец?

В этот миг появился стражник, который сопровождал едва двигавшегося воина, одежды которого выдавали, что он проделал немалый путь.

— Этот человек умоляет, чтобы ты выслушал его, принц Абешу, и немедленно, — обратился начальник стражи.

Тау взглянул на воина и тут же узнал его. Это был тот, кого царь Вавилона послал на розыски пропавшего отряда.

— Говори, — приказал Тау, со страхом ожидая ответа.

— Царевич, — начал воин после приветствия, — мы пробились к отряду, там все благополучно; они хорошо укрепились, и стрелки гиксосов не решаются нападать на них. Там же и те, кого искали.

Нефрет, побледнев, прислонилась к колеснице, не в силах произнести ни слова.

— А как они? — спросил Тау.

— Жрец чувствует себя хорошо. Четверо братьев, что сопровождали их, были убиты на одном из перевалов. Они погибли достойно, защищая тех, кого им доверили. Господин, чье имя мы не произносим вслух, — он спасся, как и жрец, но ранен в левое колено. Он еще не может ходить, но, хотя теперь и появилась надежда, что ногу удастся спасти, на всю жизнь он останется хромым — колено у него не сгибается.

— Ты видел его? — спросил Тау.

— Да, царевич. Я и мой товарищ видели его. Прочие из нашего отряда, чтобы отвлечь гиксосов, сделали вид, будто отступают; мы двое сумели пробраться в лагерь, что разбит между холмами; есть два прохода туда — один с запада, другой с востока. Люди утомлены, и жрец, и его раненый спутник тоже; в остальном же все благополучно: еды у них хватает. Жрец и другой господин рассказали нам все: и про свой побег, и про гибель четверых проводников — это необычайная история.

— Расскажешь об этом позднее, — сказал Тау. — Похоже, вам удалось уйти незамеченными. Отчего вы не взяли с собой этих людей?

— Царевич, как сумели бы мы вдвоем снести вниз по горной тропе человека, который не в силах ходить, даже если б жрец помогал нам? К тому же мы спустились бы на равнину, где полно врагов, и все на добрых конях; неизвестно, как бы все обернулось. Потому мы и решили: пока не пришлют подмогу, ему следует остаться, вряд ли там грозит ему опасность.

Воин еще долго рассказывал Тау, как он и его спутник соединились ночью со своим отрядом, проложили себе путь, сражаясь со всадниками Апепи; как узнали они от кочевников, бродивших по пустыне, что от войска великого царя, которое идет на Египет, их отделяет теперь всего каких-нибудь тридцать миль; как решили прорваться к своим, а не возвращаться с вестями в Вавилон.

— Ты поступил мудро, — сказал Тау. — Если б ты попытался взять с собой раненого господина, его, конечно, убили бы или взяли в плен.

Тау отправился отдать приказания, а когда час спустя вернулся, Нефрет все еще расспрашивала ратника.

— Послушай, друг, когда ты спал в последний раз? — поглядев на воина, спросил Тау.

— Четыре ночи назад, царевич, — отвечал воин.

— А как давно ты и твои люди ели?

— Сорок восемь часов назад, господин. И, верно, если б мы могли попросить чашку воды и ломоть хлеба — ведь путь был тяжелый, да и без сражения не обошлось…

— Вы все это получите, как только ее величество царица Нефрет соизволит отпустить вас.

Нефрет залилась краской смущения и отвернулась. Только когда воины ушли, она решилась спросить Тау о дальнейших его намерениях.

— Они таковы, племянница: послать вперед пять тысяч верховых — хотя, быть может, мы плохо распорядимся ими, — чтобы они разогнали врагов и доставили сюда человека, зовущегося писцом Расой: видишь, он лишь ранен, а не погиб, чего ты так страшилась. Дней за шесть он одолеет этот путь на колеснице либо в носилках; заберем мы и брата нашего Тему, и всех оставшихся людей — они присоединятся к нашему войску.

— Великолепно, — произнесла Нефрет, хлопая в ладоши. — Этих всадников возглавлю я, Кемма может последовать за мною.

— Нет, ты не сделаешь этого. Ты останешься здесь, с войском.

— Не сделаю? — как всегда в минуту гнева закусив губу, вскричала Нефрет. — Почему же?

— На то есть множество причин, и первая — это слишком опасно. Мы не знаем, какое войско держит Апепи между лагерем и местом, где мы находимся, но теперь, когда началась большая война, он пойдет на все, лишь бы схватить своего сына; да и госпоже Кемме такое путешествие не под силу.

— Если это небезопасно для меня, хотя я здорова, то для раненого Хиана опасность еще больше. Тогда пусть все войско направится туда.

— Невозможно, племянница. Войско это — вся наша надежда, и оно отдано в мои руки; нам следует двигаться вперед, дать сражение Апепи, а не блуждать по пустыне, чтоб в конце концов нас одолела жажда или какие-нибудь другие напасти.

— Невозможно? А я говорю: так должно быть, мой дядя! Я, царица Египта, желаю этого; это мое повеление.

Тау со свойственным ему спокойствием посмотрел на Нефрет и отвечал:

— Войско повинуется мне, а не тебе, племянница; надев этот наряд, ты, царица Египта, стала лишь одним из воинов среди тысяч других. — Тау коснулся ее сверкающих доспехов. — Поэтому я вознесу молитву, чтобы царица Египта подчинилась мне. А нет, — я должен буду помолиться, чтобы Нефрет, сестра Общины Зари, беспрекословно смирилась с повелением прорицателя Общины Зари, о чем она клятвенно обещала когда-то. Безопасность царицы Египта столь же важна, как и безопасность царевича Хиана. Но безопасность и победа великого войска царя царей значат еще больше.

Слыша это, Нефрет готова была яростно воспротивиться, ибо душа ее пылала в огне. Но в спокойных глазах Тау, в выражении его властного лица было нечто такое, что заставило ее промолчать. Некоторое время она выдерживала его взгляд, а затем, разразившись слезами, бросилась в свой шатер.

На рассвете следующего дня пять тысяч всадников, в распоряжении которых было несколько колесниц, во главе с теми, кто принес известие о Хиане, отправились на его спасение.

Глава XXI. ИЗМЕННИК ИЛИ ГЕРОЙ?

Вавилонское войско продолжило свой путь и благополучно достигло границ Египта; возможно, никогда еще в страну на Ниле не вступала такая несметная рать. Тут воины разбили лагерь, защищенный спереди рекой; им следовало отдохнуть и приготовиться к сражению с Апепи, громадное войско которого стояло милях в трех, среди крепостей, выстроенных для битвы. Гиксосы теперь собственными глазами видели, сколь устрашающе войско царя царей, как хорошо оно слажено; его всадники, колесницы, верблюды, пешие воины и лучники, казалось, заполняли местность на много миль. Это было не скопище людей с востока, а прекрасно обученная, умеющая повиноваться сила, готовая к битве.

Устрашившись этого зрелища, военачальники обратились к Апепи и его совету.

— Пусть фараон выслушает нас! — сказали они. — На каждого нашего воина у вавилонян двое; их ведет царевич Абешу, великий военачальник, что был, по слухам, некогда жрецом и заклинателем. С ними царевна Нефрет, дочь Хеперра, спасшаяся некогда от рук фараона и обрученная с его сыном, который также ускользнул от него и, быть может, теперь заодно с вавилонянами. Невозможно, чтобы фараон сумел противостоять такому войску; оно заполонит землю, подобно саранче, и пожрет нас, как зерно.

Апепи слушал, и гнев все больше овладевал им, так что он даже стал дергать себя за бороду. Потом резко повернулся к Анату, старому своему везиру:

— Слыхал, что говорят эти трусы? Подай же мне совет, ты, одаренный хитростью шакала, что не раз избегал ловушки. Как быть?

Анат отошел в сторону и некоторое время совещался с приближенными. Возвратившись, он поклонился Апепи и промолвил:

— Жизнь! Кровь! Сила! О фараон, мудрость, какую боги ниспослали нам, заставляет нас — а также и предсказателей, что держали совет с духами, — умолять фараона не вступать в битву и, пока не поздно, примириться с Вавилоном.

— Вот как? — отозвался Апепи. — Что же могу я предложить царю Вавилона, который вознамерился захватить Египет и присоединить его к своему государству?

— Мы полагаем, царь, — продолжал Анат, — у Дитаны нет такого намерения. От тех, кто тебе тайно служит в Вавилоне, нам известно, что Дитана околдован прекрасной Нефрет. Когда чародеям из Общины Зари удалось, благодаря своему волшебству, бежать в Вавилон, они, как говорят, унесли с собою тело царицы Римы, вдовы Хеперра. Рассказывают, гроб ее открыли перед царем царей; внемля заклятию царевны Нефрет и главы чародеев Общины Зари, дух ее обратился к Дитане, побуждая царя напасть на Египет или, в противном случае, нести на себе бремя проклятия усопших. Дух Римы предостерег царя, дабы тот не настаивал на браке Нефрет с внуком его и наследником Мир-белом, но отдал ее в жены сыну Твоего Величества, царевичу Хиану, с кем Нефрет обручилась, еще скрываясь среди пирамид; дух Римы повелел также отомстить за смерть Хеперра и за невзгоды, причиненные самой царице, сбросить Твое Величество с трона и возвести на престол царевну Нефрет и царевича Хиана. Более того, царственная Рима — или дух ее — предупредила царя царей Дитану не пренебрегать ее просьбой, ибо в противном случае он сам и страна его будут прокляты навечно; если же Дитана исполнит волю ее, то благо снизойдет на него и его страну. Веления покойной Римы и чары, которыми царевна Нефрет и другие волшебники Общины Зари опутали Дитану, побудили его послать войско против Твоего Величества, дабы исполнить волю ее.

— Что же мне делать, чтобы унять ярость вавилонян? — произнес Апепи, гневно глянув на везира.

— То, что требует царь царей: сочетать в браке царственную Нефрет и царевича Хиана, если он еще жив и его можно отыскать, и отдать им корону Верхнего и Нижнего Египта.

— Это и есть твой совет, везир?

— Кто я и все мы, чтоб осмелиться указать путь, на который следует ступить фараону? — проговорил Анат, раболепно склоняясь перед своим повелителем. — Если же царь предпочтет иной путь, а военачальники его окажутся правы, возможно, вскоре появится новый фараон; но если царевич Хиан мертв, гиксосы будут выброшены из долины Нила в пустыню, откуда они пришли несколько веков назад; тогда царь царей — или царевна Нефрет по его велению — станет править Египтом.

В тот же миг охваченный яростью Апепи вскочил с трона и обрушил свой скипетр на голову Аната; хлынула кровь, и везир упал на колени.

— Собака! — заорал Апепи. — Посмей еще раз сказать так, и ты умрешь смертью предателя под ударами розог. Давно подозревал я, что ты служишь Вавилону, а теперь и вовсе уверился в том. По-твоему, я должен оставить трон, покориться Дитане, а женщину, что выбрал в жены себе, отдать сыну, который предал меня? Но сначала я увижу, как огонь и меч разрушат Египет, и пусть я сам погибну вместе с ним. Прочь с глаз моих, презренные псы!

Анат не стал медлить более. Когда у порога он обернулся, чтоб, по обычаю, отдать почтительный поклон, взгляд его горел зловещим огнем, хотя Апепи ничего не заметил, ибо Аната скрывала тень.

— Ударить меня, — прошептал Анат, — прославленного военачальника, везира, растоптать в присутствии совета и слуг! Что ж, если у Апепи — скипетр, у меня — меч. Гряди же, Вавилон! А теперь — за дело. О Хиан, где ты?

Отпустив советников и полководцев, Апепи, царь Севера, оставшись один в палате выстроенной им крепости, принялся размышлять о случившемся. Демон ярости и гнева, что так чутко дремлет в груди тиранов, нередко овладевал им; однако при этом Апепи был прозорливым государем и недюжинным военачальником, унаследовав от предков эти качества, которые и помогли им завладеть Египтом. Он понимал, что Анат, старый везир, прав, сказав, что он, Апепи, не сумеет противостоять силе вавилонского войска, как никогда прежде обученного и готового к войне, которое двигалось под предводительством тех самых колдунов из Общины Зари, что ускользнули от него, предоставив своему старейшему жрецу наложить перед своей смертью проклятье на Апепи, нарушившего клятву и жаждавшего крови невинного. Однако за ту правду, что Анат высказал в глаза Апепи, царь при людях нанес ему оскорбление, словно тот был последним рабом, а этого старый военачальник, потомок древнего рода, в чьих жилах текла кровь истинного египтянина, никогда не забудет. Быть может, ударив по голове, лучше уж пронзить и сердце и разделаться с Анатом навсегда? Нет, это небезопасно; Анат имеет большую власть, и у него много преданных людей. Они могут восстать, особенно теперь, когда все ввергнуты в эту ненавистную войну; они могут погубить его, Апепи, ибо считают, что он погубил сына, которого все любили. Надо послать за Анатом, высказать раскаяние в том, что он, царь, поддался гневу и сомнениям, обещать щедро искупить свое прегрешение, наградить его и в этот благоприятный миг примириться с ним.

И все же, может ли он принять совет Аната — спасти жизнь, но лишить власти гиксосов, склонить голову под ярмо Вавилона? Он отдает свой трон Хиану — если тот жив; Хиану, похитившему у него красавицу, которой он мечтал завладеть; Хиану, который послал ее поднять вавилонские полчища против него, Апепи, его царя и отца. Или же — если Хиан мертв — эта самая Нефрет, царица Юга, — а по праву наследования и всего Египта, — займет престол, по милости царя Вавилона и, без сомнения, вступит в брак с наследником Вавилона. Что обретет он сам, если сдастся? Лишь одно — возможность жить незаметно где-то в глухом углу, терзая себя воспоминаниями о былой славе и видя, как египтяне и их великий союзник топчут племя гиксосов.

Такого допустить невозможно. Если уж суждено пасть, так в битве, как предпочли бы предки его. Но нельзя ли все же одолеть могучего врага? Не в сражении, конечно, — тут преимущество будет на другой стороне; вот если он вздумает отсидеться за стенами своих крепостей, враги окружат их и ринутся затем далее, чтоб захватить Египет. Лишь доблесть и искусство полководца могут принести победу. И он обладает этими качествами; он пошлет своих лучших всадников, двадцать тысяч или еще больше — тех, в ком течет древняя кровь воинственных гиксосов; они пройдут в обход по пустыне и сзади ударят по вавилонянам, когда те остановятся, чтобы начать сражение, по их обычаю, при неверном свете утренней зари. Вот так неожиданным ударом можно проломить, разметать строй их войска, и тут он, Апепи, будет иметь пред собой не рать, а толпу. Что ж, если ничего другого никто не придумал, следует попытаться сделать так.

Пять тысяч всадников благополучно достигли сторожевого поста, куда их послал Тау, и предводитель их сообщил о своем поручении начальнику поста и гостю, о котором известно было, что это царевич Хиан, хотя имя его вслух не произносилось.

Хиан едва не лишился чувств при известии, что неподалеку находятся несметные рати вавилонян и среди них, живая и невредимая, его возлюбленная Нефрет. Об этом поведало послание, писанное ею собственноручно. Долгое уединение, в котором пребывал здесь Хиан, было печальным и нелегким, но теперь наконец мрак ожидания и страха рассеялся и впереди забрезжила заря радости.

Всадники и кони получили отдых, и следующим утром, забрав стражников, которые были куда как рады распрощаться с этими местами, все двинулись назад, чтобы соединиться с основным войском в заранее условленном месте у границ Египта. В середине отряда катилась колесница Хиана, ибо ехать верхом он еще не мог; за ним следовала повозка Тему, который поклялся — если сама судьба не принудит — никогда более не садиться на коня.

Они беспрепятственно углубились в пустыню, ибо дозорные Апепи, кружившие в этом месте, теперь куда-то исчезли. Воины спасенного гарнизона шли пешим строем, поэтому продвижение отряда казалось столь медленным, что Хиан, жаждавший поскорее соединиться с Нефрет, вознамерился немедля двинуться на колеснице, под охраной считанных верховых, в сторону вавилонского войска. Этому воспротивился военачальник, возглавлявший отряд; предвидя, что подобное намерение может возникнуть у человека, именовавшегося писцом Расой, Тау наказал ему держать царевича посреди своего войска. Все просьбы Хиана оказались тщетны. Глава отряда отвечал, что ему так приказали и он вынужден повиноваться.

На третий день от кочевников, бродивших по пустыне, стало известно, что отряд находится уже недалеко от вавилонского войска, которое стало лагерем у крепостей, возведенных Апепи. В эту ночь отряд не смог бы преодолеть расстояние, отделявшее его от своих; пешие воины выбились из сил, посему начальник оставил людей поесть и отдохнуть там, где нашлась вода, распорядившись выступить в полночь, при свете луны; если ничто им не помешает, отряд рано утром соединиться с остальным войском.

Так и поступили. В полночь лагерь свернули и при свете месяца двинулись дальше сквозь жаркий воздух пустыни. Часа через два Тему попросил, чтоб его подвезли к колеснице Хиана; хотя царевич хранил молчание, Тему, как всегда, обратился к нему с пространной речью, ибо никто не подозревал, что с той стороны, где виднелась небольшая возвышенность, к ним тихонько приближались два отряда: один в пять, другой — в двадцать тысяч всадников, которым Апепи велел при первых проблесках рассвета напасть сбоку на лагерь огромного войска. И как можно было догадаться о том, если впереди скакал сторожевой отряд, чтобы подать знак при первой опасности? Откуда остальным воинам было знать, что сторожевой отряд окружили, схватили, возможно, перебили, когда, как казалось, отряд уже въезжал в один из флангов вавилонского войска? Так гиксосы получили предупреждение о том, что приближается враг.

— Брат мой, — вещал Тему, — прежде ты в нетерпении все жаловался на рану (а она когда-нибудь заживет, хотя ногой, вероятно, ты сможешь пока что владеть не вполне, а то и вовсе останешься хромым); так вот, ты сетовал еще, что тебя силой удерживают на этих холмах. Вместо того чтобы возблагодарить богов, ибо с помощью не стесняющихся в словах, но храбрых братьев наших, бедуинов, носивших столь причудливые имена, ты благополучно туда добрался; как старейшина нашего Братства, я нередко упрекаю тебя в слабости, побуждая верить подобно мне. Теперь конец всем страданиям, и ты видишь сам, вера, как всегда, торжествует. Через час или два мы присоединимся к могучему вавилонскому войску и выразим почтение Тау, пророку Братства Зари. Все наши беды кончились — или, скорее, твои беды, ибо я, крепкий в вере, никогда не сомневался, что все горести пройдут бесследно…

В тот же миг бесследно исчез сам Тему, ибо копье или стрела пронзило сердце его возницы; тот замертво рухнул на крупы коней, которые, врезавшись в ряды воинов, бешеным галопом помчались по пустыне; Тему, отброшенный к огражденью, мертвой хваткой вцепился в вожжи. То была та самая пара добрых коней, что прежде вынесла путников на переправе и доставила в укрепленный лагерь. Упряжка помчалась вверх по склону и очутилась скоро посреди войска гиксосов; их было тут немного, и в этот тусклый рассветный час они едва заметили коней, как те уже скрылись из виду. Кони скакали, почуяв впереди других коней; а может, они почуяли воду. Тему, прижатый к днищу колесницы, тщетно дергал поводья. Наконец он бросил их.

— Да не покинет меня вера! — пробормотал он. — Эти проклятые твари окажутся там, куда приведет их судьба. Ратников же я больше не вижу.

Но вскоре он увидел великое множество их; лошади, не слушая окриков караульных, мчались теперь по главному проходу вавилонского лагеря. Наконец одна из них запуталась в веревках, тянущихся от какого-то шатра, и рухнула, увлекая за собой повозку. Тему покатился по земле и очутился около некоего военачальника, отдававшего приказания подчиненным.

— Кто это? — невозмутимо спросил тот. — И как оказалась здесь повозка? Уберите ее.

Тут Тему, узнав голос, сел и произнес:

— О благочестивый пророк, ибо, как я понимаю, им ты стал, заменив усопшего Рои; о премудрый отец Тау, если пророк и глава Общины Зари может — что против ее правил — облачиться в доспехи, я — Тему, жрец Братства; если помнишь, я был послан тобой по некоему делу ко двору Апепи; с того дня я испытал много страданий.

— Я узнаю тебя, брат, — отозвался Тау. — Но откуда явился ты и почему?

— Не знаю, пророк. В тот миг я говорил с тем, кого называли писцом Расой, хотя, думаю, у него другое имя; много невзгод претерпели мы с ним; вдруг мой возница, пронзенный в грудь стрелой, падает, а взбесившиеся кони несут меня невесть куда. Заметил я только, как мы проскакали сквозь войско гиксосов; свет луны падал на доспехи и на стяги Апепи, а их-то я хорошо знаю. Потом эти самые кони, что готовы были, кажется, взлететь в небо, притащили меня сюда. Вот и все.

— Писец Раса! — произнес женский голос; то была Нефрет, которая вышла в сопровождении Ру из своего шатра, желая узнать, что случилось. — Где ты оставил писца Расу, жрец?

— Нет времени расспрашивать его, племянница, — вмешался Тау. — Разве ты не понимаешь, что воины, посланные несколько дней тому назад на спасение других, сами попали в беду; лишь случайно брат наш не погиб и принес эту весть. Может быть, — осенило его вдруг, — войско Апепи вышло уже из засады, чтобы напасть на нас с юга, сейчас, на восходе.

И Тау принялся отдавать приказания. Затрубили трубы; военачальники, едва проснувшись, бросились к своим отрядам, весь лагерь мгновенно ожил, готовясь к походу.

Тем временем неподалеку шла отчаянная битва. Двадцать пять тысяч гиксосов, которые готовились к нападению, а теперь решили, что сами ему подверглись, кинулись на пятитысячный вавилонский отряд, расстроивший их ряды. Вавилоняне собрали все силы, чтоб пробить путь среди войска гиксосов, — им это удалось: потеряв, правда, многих людей, они с трудом прорвались вперед. В тусклом свете луны отряды врагов устремились на них, но были отброшены.

Битва шла в предрассветных сумерках, когда трудно отличить, где свой, где враг. Но едва начало светать, предводитель вавилонского отряда обнаружил, что путь вперед перерезан. Дороги назад тоже не было: конница гиксосов окружила их. Поэтому всех способных еще биться — тысячи две или больше, пусть среди них было множество раненых — он построил в каре и приказал во славу Вавилона сражаться насмерть.

Теперь гиксосы увидели, с каким малочисленным отрядом бьются, а они-то полагали, что в темноте наткнулись на какой-то край расположения вавилонского войска. Они сделали что-то не то, как теперь оправдаться перед Апепи? Во время битвы они захватили пленных, среди которых были и раненые. Людей этих допросили. Под пыткой, в смертельном страхе, некоторые из них открыли, что они — всего лишь малочисленное войско, посланное освободить сторожевой отряд; что они и двигались теперь назад, к основному войску.

— А что это за человек, вон тот, в колеснице, окруженный всадниками? — спросил их начальник гиксосов.

Пленные отвечали, будто не знают его; тогда он распорядился высечь их и повторил вопрос. Тут и обнаружилось, что в колеснице не кто иной, как царевич Хиан, которого этому самому военачальнику и было велено изловить, когда царевич скрылся из Египта; пленные называли его писцом Расой, но гиксос-то знал, что Раса и Хиан — один и тот же человек.

Тут предводитель отряда гиксосов увидел, что уже рассвело. Он не исполнил приказания Апепи, теперь это было ясно. Вместо того чтобы напасть в предрассветной мгле на вавилонское войско, сея в нем ужас и смятение, он бьется всего лишь с одним отрядом, победа над которым ничего не даст Апепи. Но теперь-то он знает, что среди противников его оказался тот, за кем их послал царь, и он значит для царя едва ли не больше, чем даже победа над вавилонянами. Решение принято было в тот же миг: нападать на войско великого царя поздно; следует перебить вот этих верховых и захватить — лучше живым, а нет — так и мертвым — царевича Хиана; пусть он станет жертвой, что умерит гнев повелителя.

Он немедленно отдал приказ к наступлению. Обе стороны были на конях, луков поэтому не оказалось ни у кого, а копий — мало. В дело пошли мечи. Спешившиеся вавилоняне образовали каре; в центр его, под присмотр раненых, поставили лошадей, а затем, по приказу военачальников, всем, что годилось — руками, камнями, кухонной утварью, — начали нагребать песок, образуя вал; гребли песок сразу две тысячи человек, спасая свою жизнь, песок был мягкий и сыпучий, и вал этот поднялся точно по волшебству. Гиксосы полезли на него отовсюду. Но каре вавилонян было небольшое; разбившись по трое, вавилонские воины выстроились друг за другом. Разом на это маленькое укрепление могли напасть лишь немногие из полчища всадников Апепи; вавилоняне кололи их мечами, исторгая предсмертные вопли и обращая вспять.

Вскоре полководец гиксосов понял, что до победы еще далеко, а это расстраивало все его намерения. Сторожевые отряды огромной вавилонской армии могли вот-вот обнаружить, что происходит совсем неподалеку, а тогда подойдет сильная подмога. К тому же царевич Хиан мог погибнуть в сражении, лучше привезти его к Апепи живым. Наконец, даже если наступление вавилонян и не последует сейчас же, все равно гиксосы вскоре будут отрезаны от своих и отброшены в пустыню, где им грозит гибель от голода и жажды. Поэтому, распорядившись прекратить нападение, гиксосский военачальник послал своих людей предложить перемирие; им надлежало передать осажденным следующие слова: «Вы обречены, силой мы превосходим вас: на каждого вашего ратника у нас десять. Сложите оружие, и я именем царя Апепи клянусь сохранить вам жизнь. Иначе я перебью вас всех».

Начальник вавиллонян выслушал гиксосов, но, будучи предусмотрительным человеком, воздержался от немедленного ответа, надеясь, что вести о его беде дойдут до основного войска через гонцов, которых он выслал, либо еще каким-нибудь образом. Стремясь выиграть время, он велел передать, что будет держать совет со своими и лишь затем даст знать, к чему они придут. Он двинулся в середину каре и, приблизившись к Хиану, поведал ему о случившемся.

— Что делать? — проговорил он. — Если мы продолжим бой, они вскоре сомнут нас. Сдаться, тем самым уронив честь Вавилона, мы не можем; тут уж скорее я сам заколюсь собственным мечом.

— Похоже, ты ответил себе, — сказал Хиан, — но вот что задумал я, послушай: предложите гиксосам взять меня одного — вы ведь знаете, кто я; меня-то они и разыскивают. Думаю, тогда они отпустят всех вас с миром.

Несмотря на отчаянное положение, глава отряда лишь рассмеялся в ответ.

— А подумал ты, царевич, — если уж ты открылся мне, буду величать тебя, как подобает, — подумал ты, что ждет меня при встрече с царевичем Абешу или, как его называют, господином Тау, полководцем войска великого царя, да и с одной особой, которая находится там же, — если я принесу им такую весть? — спросил он. — Я предпочту достойную смерть в бою, царевич, и не покрою себя позором пред всем вавилонским войском. Нет, мой замысел иной. Я потребую, чтобы свое обещание сохранить нам жизнь они написали; а тем временем все должны незаметно подобраться к лошадям, захватив, кого можно, из раненых и предоставив милости судьбы остальных. Потом мы неожиданно ринемся на гиксосов — не как они, а при свете дня — и прорвем их строй или погибнем.

— Пусть так, — промолвил Хиан, хотя на уме у него было совсем другое, что он теперь не решался высказать. Он понимал: битва, где сражаться станут измученные воины на загнанных конях, проиграна, и все вавилоняне — всадники и пешие — погибнут, а вместе с ними и те, кто укрыл его в горах, раненых же безжалостно предадут мучительной смерти прямо на месте. Хиан был уверен, что полководцу гиксосов нужен он, царевич, а не этот отряд, — смерть или бегство не столь многочисленных воинов не окажут никакого влияния на исход войны — и если он захватит такую крупную добычу, то повернет назад, в Египет. Все теперь зависело от него, Хиана, от того, принесет он себя в жертву или нет. Он содрогнулся — ведь это значило смерть, возможно, смерть мучительную: Апепи его не пощадит. И что еще страшнее — после всех страданий, через которые он прошел, не увидеть ему никогда больше прекрасного лица Нефрет при свете солнца! Надо было делать выбор, и немедленно.

Ища исхода своих страданий, Хиан опустил глаза и всем сердцем взмолился тому духу, которого научился почитать. И прозренье пришло. Средь топота и ржанья лошадей, стонов раненых, криков воинов, готовившихся к отчаянному удару, он услыхал спокойный, ясно запомнившийся ему голос Рои.

— Сын мой, — молвил пророк, — следуй своему долгу, даже если он ведет дорогой жертвы, а в остальном доверься богу.

Сомнения покинули Хиана. В это время возничий его сошел с колесницы, чтоб напоить лошадей, последний раз задать им корма; он стоял поодаль, глядя на животных. Хиан был в колеснице один. Он схватил поводья, хлестнул кнутом лошадей, и они понеслись прочь. Через мгновение легкая боевая колесница оказалась у нижней кромки песчаной насыпи; шагах в пятидесяти отсюда и примерно в таком же удалении от передовых всадников Апепи, вавилонский военачальник переговаривался с полководцем гиксосов, которого Хиан хорошо знал со времен Сирийских войн. Никто из них не заметил приближавшегося Хиана, не услышал шуршания колес, катившихся по сыпучему песку.

Военачальник царя Апепи громко воскликнул в гневе:

— Слушай мое последнее слово! Выдайте царевича Хиана, — я знаю, он с вами, — и тогда вы свободны. Если нет, я перебью вас всех до единого и живым или мертвым доставлю Хиана к отцу его, царю Апепи. Отвечай. Я кончил.

— Я отвечу, — проговорил Хиан, сидя в колеснице, а оба военачальника в изумлении обернулись. — Я — царевич Хиан, и ты, друг, хорошо знаешь меня, — обратился он к полководцу. — Ты известен мне, как человек благородный. Прошу тебя, отпустите этих вавилонян невредимыми и раненых тоже отпустите, я же за то сдаюсь вам. Клянешься ли в том, что исполнишь это условие?

— Клянусь, — отвечал полководец, жестомприветствуя его. — Но вспомни, царевич, Апепи очень гневается на Твое Высочество, — размеренно проговорил он, словно предупреждая Хиана.

— Я помню о том, — отвечал Хиан и, обернувшись к предводителю вавилонян, недвижно стоявшему в течение всего этого разговора, продолжал: — Передай господину Тау и владычице Египта: я отправился туда, куда зовет меня долг, и если свыше предписано нам не свидеться более, верю, они не станут дурно думать обо мне, ибо то, что кажется заблуждением, зачастую есть истина, и порой во имя благополучного исхода совершают злые дела. В остальном же пусть они судят обо мне, как им будет угодно, я же следую своему разумению.

— Господин! — воскликнул, словно очнувшись, вавилонянин. — Не уходишь ли ты от нас к гиксосам?

— Разве сам я не гиксос? — загадочно улыбнувшись, спросил Хиан. — Прощай, друг. Пусть судьба будет добра к тебе и твоим сотоварищам, и да не прольется из-за меня ни капли их крови.

Он крикнул на лошадей, они двинулись, а вавилонянин все еще стоял, сжимая кулаки и произнося имена своих богов.

— Не понимаю Твое Высочество, — произнес гиксос, направляясь рядом с колесницей к своим всадникам, — да это и не удивительно: ты всегда не походил на других людей; одно занимает меня: кем сочтут тебя вавилоняне — изменником или героем? Меж тем, зная твою честность, прошу: обещай не пытаться бежать, даже если представится возможность; иначе я вынужден буду убить тебя.

— Обещаю, друг мой. С этого часа мной, как и Тему, движет вера; только вот куда привела его сегодня вера, не знаю, хотя и был последним, кто видел, как он исчез среди вражеского войска.

— Безумец! — прошептал полководец. — Но даже если он и утратил разум, слово свое он сдержит, а это сохранит мне голову.

Глава XXII. ХИАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ТАНИС

Гиксосы стремительно поскакали назад, к крепостям царя Апепи по ту сторону границы Египта, предоставив своим раненым, если есть на то силы, следовать за ними или погибнуть; в середине отряда, окруженный стражей, ехал в колеснице Хиан. Полководец гиксосов знал, что нельзя терять ни мгновенья; вскоре вавилоняне, которым он сохранил жизнь, достигнут лагеря великого царя, и тогда… Не ведал он только того, что в лагерь вавилонян двумя часами ранее уже прибыл Тему и полчище всадников уже неслось наперерез им.

Вдалеке среди пустыни появилась туча пыли. Она все приближалась, и вот сквозь пыльную завесу уже заблестели шлемы и копья, засверкали медью колесницы. Гиксосы поняли: произошло самое ужасное. Путь им отрезан, Вавилон наступает! Отход стал невозможен. Они оказались в таком же положении, как те пять тысяч вавилонян, которых они застали врасплох менее чем двенадцать часов тому назад; им предстояло сражаться, как это сделали те, но почти без всякой надежды на победу.

Гиксосы сгрудились плотнее, выстроив отряды клином (достаточно искусно, как отметил про себя Хиан), и понеслись вперед, отклоняясь слегка вправо, чтобы ударить туда, где вавилонян было поменьше. Два войска сблизились — тысяч двадцать гиксосов против пятидесяти тысяч противников, которые скакали, сблизив отряды, разделенные рядами колесниц. Победные возгласы раздались среди вавилонян, гиксосы же обреченно молчали.

Полководец гиксосов подъехал к колеснице Хиана.

— Царевич! — воскликнул он, скача рядом. — Боги против меня, и, думаю, наш конец близок. Но ты, надеюсь, помнишь клятву, поверив которой я пощадил твоих сотоварищей, — ты не попытаешься бежать. Если тебя схватят, значит, так предопределено; если же нет, то мчись к границе, она рядом, и сдайся Апепи или его отрядам. Я верю тебе. Неужели же я ошибусь?

— Еще никто не подвергал сомнению мою честность, — отозвался Хиан.

Полководец взмахнул мечом, приветствуя его, и, пришпорив коня, исчез из виду. Точно гром разнесся над полчищами всадников, когда они сшиблись в битве. Глубоко врезался клин гиксосов в ряды вавилонян, разбрасывая в стороны их воинов и коней, подобно кораблю, который рассекает волны, влекомый сильным шквалом. Но мало-помалу отряды Апепи стали терять напор, в то время как все больше вавилонян теснило их с обеих сторон. Клин гиксосов, пройдя первые ряды, столкнулся со свежими силами, прикрывавшими быстрые колесницы, цепь которых должна была вырваться вперед и отрезать вклинившиеся войска.

Битва приближалась к ужасному концу. Воины, сражавшиеся впереди Хиана, полегли, растоптанные тела их валялись вокруг, царевич вдруг заметил, что повозка его откатилась на передний план. На некотором расстоянии от себя Хиан увидал множество гиксосов, — частью пеших, — которые дрались с горсткой вавилонян, окруживших вырвавшуюся вперед великолепную колесницу; раненые кони ее бились в судорогах на земле. На колеснице возвышался воин в панцире, выкованном, похоже, из серебра и золота, с мечом в руке: этот красивый юноша, подумал Хиан, по-видимому, отпрыск царского дома Вавилона, посланный взглянуть, что такое война; у колесницы, на которую пытались напасть шесть или восемь гиксосов, стоял темноликий великан в бронзовых доспехах, скрежетавших всякий раз, когда он вскидывал огромный боевой топор, стараясь поразить тех, до кого мог дотянуться. Хиан сразу понял, что перед ним сам могучий эфиоп Ру. И тут исстрадавшимся сердцем своим он почувствовал, что воин в колеснице — не молодой благородный вавилонянин, а Неферт, нареченная его!

Но, боги, она была окружена! Верховые спешили ей на помощь, но и ближайший из них был еще на расстоянии полета стрелы — в яростном исступлении Нефрет опередила всех. Ру крушил врагов изо всех сил, но не мог поспеть всюду, и когда его оттеснили от колесницы, на которую стремились влезть гиксосы, пятеро или шестеро их подскочили сбоку, пытаясь убить или схватить ту, что стояла в ней. Все, казалось, знали, какая добыча ожидает их, и готовы были рисковать жизнью, лишь бы захватить ее; приблизившись, Хиан понял, почему гиксосы впали в такой раж: теперь он и сам увидел на серебряном шлеме венец со змеиной головой, — царский урей со сверкающими глазами, возвещавший, что перед ними царица Египта. Толпившиеся кругом гиксосы видели, как Ру с воинственными криками рубил одного врага за другим; они ждали мгновения, когда можно будет ринуться к добыче.

Хиан размышлял лишь мгновение.

«Я поклялся не бежать, но я волен биться, если то уготовили мне боги», сказал он себе и, рванув поводья, повернул коней прямо на скопище гиксосов. Когда Хиан был уже рядом, один из них метнулся к Нефрет. Она взмахнула мечом, но удар пришелся на крепкий шлем воина.

Высокий, длиннорукий гиксос обхватил Нефрет за талию и сильно рванул на себя. Остальные, когда царица упала, старались улучить мгновенье, чтобы схватить ее, унести, если возможно, или убить, когда бы то не удалось. Все были так поглощены происходящим, что ни один не заметил, как запряженная белыми лошадьми боевая колесница молниеносно обрушилась на них, оттуда, где, как они считали, врагов не было. Хиан гикнул, и послушные выучке кони, не сворачивая ни влево, ни вправо, ринулись на гиксосов. Кони крушили людей, валившихся под копыта и колеса повозки. На ногах остался лишь тот, кто сдернул Нефрет с колесницы. Хиан держал наготове копье. Он с силой всадил его во врага, промчавшись мимо, затем еще раз, и тот, не отпуская Нефрет, рухнул замертво на землю.

Теперь и Ру увидел, что произошло, и метнулся к своей госпоже. Высвободившись их рук поверженного гиксоса, Неферт обратила взгляд на своего избавителя и узнала его.

— Хиан! — воскликнула царица. — Хиан, скорее ко мне!

Ру тоже узнал его и крикнул:

— Постой, господин Раса!

Но Хиан лишь покачал головой и ускакал прочь.

Вскоре, подобно реке, заполнившей высохшее русло, войско вавилонян затопило все вокруг. Но Хиан был уже далеко.

Битва стихла. Из двадцатитысячного войска гиксосов осталось в живых всего лишь несколько сотен ратников, остальные полегли на поле брани, или же их настигли вавилоняне, которые гнали врага до самой границы. Среди тех, кто живым добрался до войска Апепи, был царевич Хиан; то ли бог охранял его в гуще битвы, то ли спасли кони, что везли колесницу. Увидев знамена Апепи, Хиан остановил взмыленных коней и громко крикнул:

— Я царевич Хиан! Подойдите ко мне, — я ранен и не могу двигаться.

Военачальники и воины приветствовали его — они решили, что царевич Хиан, с которым они вместе воевали против Сирии, бежал от вавилонян и будет теперь сражаться на стороне своего народа. Бережно сняв Хиана с колесницы, они накормили его всем самым лучшим из того, что у них было, дали выпить вина, а затем уложили на носилки и понесли к царскому лагерю, окруженному недавно построенными фортами. Над ними реяли стяги, но когда они подошли ближе, то увидели, что ворота стоят раскрытыми, а в лагере царит смятение. Глашатаи объявили, что фараон отправился в Танис и отрядам своим приказал следовать за ним, дабы пополнить их свежими силами и приготовиться к защите великого города и всего Египта.

Услышав такое повеление, военачальники начали роптать. Но Хиан, поглядев вдаль, понял, отчего Апепи отдал такой приказ. Там, вдали, песок стал черным — по нему двигалось несметное воинство вавилонское. Пешим ходом, на конях и в колесницах, наступала на врага могучая рать, точно хлынул неудержимый поток. Оттого и бежал в Танис Апепи, бросив на произвол судьбы свое войско.

Поняв наконец, что происходит, полководцы пришли к Хиану и стали просить его принять на себя командование гиксосской армией, ибо положение его и военные заслуги давали ему на это право. Но он лишь улыбнулся, ни словом не ответив на это их предложение, и они решили, что отказывается он потому, что болен и не может держаться на ногах. Они снова принялись уговаривать его, но тут подошел тот полководец, которому Хиан дал клятву; как и сам Хиан, он избегнул страшной участи всадников Апепи. Полководец отозвал военачальников в сторону и рассказал им, как вместе с другими вавилонянами он захватил в плен царевича и про все остальное. Тогда гиксосские военачальники отступились от Хиана, хотя, изложи он события так, как понимал их сам, они, скорее всего, прислушались бы к нему. Или же, вызовись он пойти к вавилонянам просить египетскую царицу или предводителя войска вавилонского царевича Абешу пощадить гиксосов, они, наверно, отнеслись бы к его предложению со вниманием. Однако он не сказал ни того, ни другого, в колесницу его впрягли свежих лошадей и, усадив его, повезли в Танис.

Так случилось, что, когда вавилоняне подступили к лагерю гиксосов, готовые вступить с ними в битву, они не нашли там никого, кроме больных и раненых. Тау отдал команду пощадить несчастных и оказать им помощь; от них стало известно о бегстве Апепи, а также о том, что царевич Хиан благополучно добрался до лагеря, был встречен с почетом и теперь будто бы командует отступающим войском, в погоню за которым и устремилась немедля вавилонская рать. На первом привале Тау вместе с главными военачальниками явились к Нефрет; тут же присутствовали Ру, жрец Тему и госпожа Кемма. Нефрет и Ру рассказали, по просьбе Тау, как в разгаре битвы они столкнулись с Хианом, который помчался на своей колеснице на тех, кто напал на Нефрет, как пронзил копьем гиксоса, стянувшего ее с колесницы, а затем, хотя они просили его остаться с ними, покачал головой и умчался прочь, даже не попытавшись остановить лошадей — сделай он это, он избавился бы от гиксосов, если был захвачен ими в плен.

Услышав эту странную историю, Тау попросил присутствующих истолковать ее. Вавилонские военачальники все, как один, заявили, что либо царевич впал в безумие, либо он предатель. Иначе, сказали они, он воспользовался бы случаем и избавился от гиксосов; бежал, продолжали они; может, случилось и такое: заговорила в нем гиксосская кровь и, последовав зову сердца, он вернулся к своему отцу. Кемма, которая высказалась следующей, полагала, что он и вправду потерял рассудок; мыслимо ли, рассуждала она, чтобы мужчина в здравом рассудке умчался прочь от прекраснейшей из женщин, с которой он обручен и которая к тому же царица Египта? Но тут в голову ей пришла другая мысль, и она добавила: разве что за время разлуки он встретил девушку еще краше. Нефрет гневно оборвала ее.

Затем обратились к брату Тему, кто еще недавно делил с царевичем все тяготы и опасности. Пробормотав: «Да не покинет нас вера!», Тему сказал, что тут ему легко сохранить веру, ибо ни один человек, отведавший подземелья в Танисе, а также темени и духоты погребальной камеры, уж конечно, никогда не захочет вернуться в те места. Он начал было красочно описывать их злоключения и муки, какие он претерпел верхом на лошади, но Тау прервал его и отправил на место.

Настала очередь Нефрет сказать свое слово. В гневе обратилась она к вавилонским военачальникам.

— Слышали вы когда-нибудь, чтобы предатель начал свое черное дело с убийства тех, кому продался? — спросила она. — И трудно ли понять, что, захоти царевич Хиан избавиться от меня, дабы со временем завладеть египетским престолом, ему нужно было лишь проехать мимо и предоставить гиксосским собакам убить меня, что они, без сомнения, и сделали бы, поскольку Ру, как раз когда был нужен более всего, оказался неведомо где. Однако же царевич Хиан четверых убийц задавил своей колесницей и пронзил копьем пятого. И вот зачем — одни боги знают почему, — хоть я и не сомневаюсь, что из иных побуждений, чем предположила госпожа Кемма, — холодно бросила Нефрет, — он уносится прочь, да с такой скоростью, что мы не могли остановить его, — уносится, как сказал жрец Тему, чтобы снова оказаться в каменном подземелье, а может быть, и навстречу еще более ужасной участи.

Выслушав Нефрет, Тау заключил:

— Все, кто знает царевича Хиана, наверное, поняли, что есть в его характере такие черты, каких не встретишь в других людях; может быть, в этом его отличии и кроется правда. Мне кажется, я понял, почему он поступил так, однако, пока не уверюсь, справедлива ли моя догадка, не сообщу ее вам, — достаточно уже высказано догадок. Пока что призываю вас внять призыву нашего брата Тему: веруйте, только вера спасет нас! Ибо что, как не вера, спасла от гибели Ее Величество царицу Египта, когда она, не подчинившись приказаниям тех, кто поставлен над ней, выехала на колеснице вперед; и не вера ли явила себя в том, кто спас ее от смерти?

С этими словами он поднялся и удалился из-под навеса, оставив Нефрет в немалом смущении.

Те, кто уцелел из войска гиксосов, что стояло на границе, в конце концов дошли до Таниса, где приготовилось к обороне оставшееся войско Апепи. Но уцелели немногие, вавилоняне стремительно настигали врагов и тысячами захватывали в плен. К тому же, какими-то путями до гиксосов дошло, что никто из сдавшихся не будет предан смерти или продан в рабство; все, что от них потребуется, это присягнуть на верность Нефрет, признав ее царицей Египта, и перейти служить под ее знамена; тысячи гиксосов, выбившись из сил, отстали в пути, разбрелись по сторонам и были захвачены сторожевыми отрядами вавилонян.

Среди тех, кто проявил верность и в конце концов вступил в ворота Мемфиса, были царевич Хиан и полководец, кому сдался Хиан и с кем теперь его связывали узы дружбы. Их отвели во дворец и, к удивлению Хиана, поместили в те самые покои, которые когда-то занимал он, царевич и престолонаследник Нижнего Египта. Там ожидали его слуги — прежние слуги, к нему явились лекари, чтобы лечить колено, сильно воспалившееся и распухшее в пути, который был столь долог и труден. Приметил Хиан и доносчиков и стражей и понял, что за ним установлена зоркая слежка: соглядатаи будут ловить каждое его слово, примечать каждый жест, и любая попытка побега будет пресечена. Значит, он теперь такой же узник, как когда-то в подземелье, откуда они с Тему совершили побег.

Явившись во дворец на заре, измученный долгим путем Хиан, совершив омовение и насытившись, проспал на своем прежнем ложе до третьего часа пополудни. Но вот появились начальник стражи и воины с носилками, чтобы отнести Хиана в зал, где ждал его Апепи. Процессию возглавлял сильно похудевший и поседевший везир Анат, который то и дело бросал настороженные взгляды по сторонам, точно опасался, что где-то прячется убийца; вплотную за ним следовал один из дворцовых писцов, неприятного вида человек, которого Хиан давно уже считал доносчиком.

Анат отвесил тщательно отмеренный поклон — не то чтобы небрежный, но и не слишком почтительный.

— Приветствуем тебя, царевич, с возвращением домой после столь долгих странствий и невзгод, — сказал он. — Царь призывает тебя пред очи свои. Прошу тебя следовать за нами.

Хиана усадили на носилки, которые понесли восемь воинов; по одну сторону носилок шел Анат; шествие замыкал начальник стражи. На одном из поворотов галереи носилки наклонились, и Анат ухватился за них руками, желая то ли выровнять, то ли отстранить от себя, чтобы они не прижали его к стене; доносчик же в эту минуту оказался еще за углом, так что не мог ни видеть происходящего, ни слышать разговора. Анат поспешно шепнул на ухо Хиану:

— Опасность велика. И все же сохраняй спокойствие и мужество, — у тебя есть верные друзья, готовые отдать за тебя жизнь, и я первый из них.

Тут из-за угла появился доносчик. Анат выпрямился и смолк.

Процессия вступила в зал, где в низком кресле, в кольчуге и с мечом в руке, сидел Апепи. Носилки опустили на пол, стражники помогли Хиану сесть в кресло, стоявшее напротив царского.

— Я вижу, ты ранен, сын, — ледяным голосом произнес Апепи. — Кто поразил тебя?

— Один из воинов Твоего Величества: он догнал меня и пронзил копьем, когда я бежал из Египта.

— Слышал я эту историю. Но почему ты бежал из Египта?

— Чтобы спастись и найти ту, что ждет меня, Твое Величество.

— А-а, и это припоминаю. Первое тебе удалось, хоть и не до конца, да и ущерб ты понес немалый; второе же не удалось и не удастся никогда, — с расстановкой проговорил Апепи. Затем он обратил взгляд на полководца, пленившего Хиана.

— Это ты — начальник, кого я послал во главе двадцатипятитысячной конницы, чтобы напасть на вавилонян с фланга? — спросил он. — Если так, ответь мне, почему ты не выполнил моего повеления?

Коротко, как и положено воину, полководец рассказал, как ночью им повстречался конный отряд вавилонян, и они вступили в сражение и как царевич Хиан добровольно сдался в плен, чтобы сохранить жизнь тем, кто еще остался в живых; как затем столкнулись они лицом к лицу с несметным войском вавилонским, ехавшим верхом и на колесницах, и в страшном сражении погибли почти все гиксосские воины, как царевич Хиан, хоть и мог спастись, сдержал клятву, и вот теперь он доставил его в Танис.

Апепи едва дослушал его до конца.

— Довольно с меня россказней, — резко бросил он. — Ты проиграл сражение и тем привел меня на край гибели. Армия моя разбита, и вавилоняне под предводительством проклятого колдуна из этой Общины Зари движутся на Танис, чтобы захватить его, после чего они захватят весь Египет и посадят на престол самозванку Нефрет, чтобы, прикрываясь ею, править Египтом. Все это случилось потому, что ты не выполнил моего приказания. Вместо того чтобы напасть на вавилонское войско с фланга, ты попался на их приманку и вступил в бой с малым отрядом, растратив на то силы и время. Для таких, как ты, нет больше места на земле! Отправляйся в преисподнюю, может, там тебя научат, как выигрывать сражения.

Апепи подал знак, и несколько вооруженных рабов выступили вперед. Полководец же, ничего не ответив Апепи, повернулся к Хиану.

— Я сожалею, царевич, — с поклоном сказал он, — что не освободил тебя от клятвы и не упросил скрыться, пока то было возможно. Если так обошлись со мной, какая участь ожидает тебя? Что ж, я отправляюсь, чтобы рассказать обо всем Осирису, а он, как говорят, справедливый бог и карает тех, кто губит невиновных. Прощай, царевич!

Хиан не успел ответить — рабы схватили полководца и уволокли за занавес, откуда вскоре один из них появился снова, с отрубленной головой, показывая фараону, что его воля исполнена. Увидев это, Хиан впервые почувствовал ненависть к отцу и понадеялся в душе, что боги не пощадят Апепи, и он умрет такой же страшной смертью, на какую обрек своего верного слугу.

Отец и сын остались вдвоем; они в молчании смотрели друг на друга. Первым заговорил Хиан:

— Если такова воля Твоего Величества и мне уготована та же участь, прошу не медлить — я устал, пусть же скорее приходит сон.

Апепи грубо захохотал.

— Всему свое время, и оно еще не пришло, — отвечал он. — Разве ты не понимаешь, сын, что теперь ты — единственная стрела, оставшаяся в моем колчане? Похоже, черные маги Общины Зари помогли тебе околдовать царственную египтянку и от любви к тебе она совсем потеряла голову. Избранница твоего отца, у кого ты похитил ее! Как ты полагаешь, приятно будет ей, когда она появится у стен Таниса вместе с войском вавилонским, — а так, без сомнения, и случится завтра на заре, — приятно будет ей, когда она увидит тебя, своего ненаглядного, на площадке ворот, а над тобой — палача с секирой?

— Не знаю, приятно ли будет ей, — отвечал Хиан, — но, думаю, если такое случится, Танис затем будет предан огню и все, кто живет в нем, погибнут, а среди них и тот, кому вовсе не хочется умирать.

— Ты прав, мой сын, — зло усмехнулся Апепи. — Разъяренная женщина с несметным войском за спиной может пойти на такое преступление и уничтожить беззащитных. Вот почему я намерен пока что оставить твою голову на плечах. Сделаю же я вот как — и скажи мне, если тебе не понравится мой замысел: ты появишься на воротах, и глашатаи объявят, что за совершенное предательство ты тотчас же будешь казнен в присутствии фараона и его приближенных — тех, кто поместится на площадке. Так они возвестят, хотя — будет добавлено — фараон милосерден и любит своего сына, а потому готов пощадить предателя, если будут выполнены его условия. Догадываешься, какие?

— Нет, — глухо ответил Хиан.

— Лжешь, прекрасно ты знаешь! Но все же, сын мой, я повторяю, чтобы ты не обвинял меня в том, что я действовал нечестно. Условия простые, и их немного. Первое: отдав все ценности, а также оружие, лошадей и колесницы, и заключив с нами, гиксосами, вечный мир, вавилонское войско отойдет туда, откуда пришло. Второе: царевна Нефрет ответит согласием на мое предложение, и в присутствии наших воинств, гиксосского и вавилонского, жрецы провозгласят ее моей супругой и царицей, а в дар мне она принесет наследные права продолжательницы древнего рода египетских царей.

— Никогда в жизни не даст она на то согласие, — сказал Хиан.

— Ты прав, сын, опасность тут есть, но скажет ли кто наперед, чего захочет или не захочет женщина? Если же выберет она другое решение и пожертвует тобой, дабы исполнить — как полагает она — свой долг перед Египтом, не переменит ли она его, услышав твои стоны и увидев, как пытают тебя? По этим делам есть у меня большие искусники, а колено твое все еще болит и распухло, не так ли? С него-то они и начнут. Понравится тебе раскаленное железо, а? Докрасна раскаленное железо?

Хиан пристально посмотрел на Апепи.

— Делай что хочешь, дьявол, породивший меня, если я и вправду твой сын, во что трудно поверить, — сказал он. — Ты толковал о колдунах — жрецах Общины Зари. Знай же, что я один из них и владею их искусством, а также постиг их мудрость, и я предупреждаю тебя: не сбудется то, что ты замыслил, злоба же твоя обернется против тебя самого.

— А, вот как ты заговорил! Понял я, что ты придумал. Хочешь сам лишить себя жизни? Только не удастся тебе это — я поставлю надежную стражу. И второй раз ты уже не убежишь. Спокойной ночи, сын. Отдыхай, пока еще есть время; боюсь, разбудят тебя рано.

Глава XXIII. ВЛАДЫЧИЦА ЗАРИ

На рассвете Хиана вынесли на площадку восточных ворот Таниса, на которой свободно помещалось человек пятьдесят, если не больше; стоять Хиан не мог, и его посадили в кресло, установленное на самом краю площадки. Взошло солнце — Великий Ра — и осветило все вокруг. Под тем местом, где сидел Хиан, разверзся широкий ров, наполненный водой из Нила; вчера еще его перекрывал мост, но теперь он был поднят и накрепко привязан к пилонам ворот.

За рвом, почти у самой воды, точно не обращая больше внимания на разгромленного врага, расположились главные силы несметного войска вавилонского, а от этого его ядра могучими крыльями раскинулись в обе стороны отряды, замкнувшие город в свое кольцо и тем самым отрезавшие все пути отступления тем, кто находился в его стенах. Немного поодаль от рва, так, чтоб не долетели туда стрелы, в ряд встали шатры, над которыми реяли царские стяги Египта и Вавилона, указывая Хиану, где отдыхает Нефрет и царевич Абешу. На стенах города, по обе стороны от ворот в тревоге и беспокойстве теснились гиксосские воины, а в центре площадки, в окружении своих советников, среди которых находился и Анат, сидел в кресле фараон Алепи, в роскошных одеяниях и с двойной короной Верхнего и Нижнего Египта на голове.

Затрубили трубы, и у царских шатров встала стража, после чего наступила тишина. По ту сторону рва, за сторожевыми отрядами, в строгом боевом порядке стояли вавилонские воины, не сводя глаз с верхней площадки ворот — одна за другой белели полосы лиц, ряд за рядом, и каждое, казалось Хиану, обращено к нему. Вскоре появился гонец с белым флагом, он переплыл в лодке через ров, в сопровождении стражи прошел сквозь ряды воинов к шатрам, над которыми развевались вавилонский и египетский стяги, и отдал послание начальнику стражи, который затем вошел в шатер и вручил его Тау. Прочитав послание, Тау сказал сидевшей подле него Нефрет:

— Вот какие условия ставит нам Апепи: отдать ему все, что мы имеем, и подписать согласие о мире, после чего вавилонское войско должно уйти обратно в Вавилон.

— Что еще, дядя?

— Чтобы ты дала согласие выйти за него замуж, тог-де пред народом гиксосским и войском вавилонским состоится торжественная церемония, и ты и Апепи будете объявлены мужем и женой.

— Что еще, дядя?

— Если эти условия будут отвергнуты, царевича на глазах у нас предадут пытке и будут истязать до тех пор, пока не примем их или жизнь покинет его.

Страшная бледность покрыла осунувшееся, измученное лицо Нефрет. Голова ее клонилась все ниже и ниже, пока не коснулась колен, и она начала раскачиваться вперед и назад; но вот она выпрямилась.

— Как отгадать мне, чего бы хотел Хиан? — сказала она. — Какой ответ ждет он от меня?.. — И вдруг она воскликнула: — Знаю! Знаю! Он хотел бы, чтобы я отвергла Апепи, судьбой же Хиана пусть распорядятся боги.

— Да не покинет нас вера! — проговорил Тему, который сидел с папирусом на колене позади Нефрет.

— Истинные слова говоришь ты, брат мой, — продолжала Нефрет. — Вера ведет меня, и если она не спасет нас, я выберу смерть и в смерти обрету Хиана. Мне ли, происходящей из древнего рода фараонов Египта, мне ли, обрученной с царевичем и принесшей ему клятву верности, явиться ему в царстве мертвых оскверненной, явиться женой этого старого пса — гиксосского правителя? Не бывать тому! Склонится ли Вавилон, мой великий союзник, пред этими трусами, которые даже не осмеливаются вступить в битву? Не бывать тому! Пусть умрет Хиан, если суждено ему умереть, и пусть позволят мне боги умереть вместе с ним. Но если случится так, не останется в живых ни единого человека, в ком течет гиксосская кровь, ни в Танисе, ни по всему Северу. Запиши это, Тему, как продиктует тебе царевич Абешу, и пусть гонец отнесет наш ответ поганому выродку Апепи, а наши глашатаи пусть сообщат всем, кто стоит на воротах и стенах Таниса; и вперед, на врага — атакуйте все ворота, все входы в город! Пусть предводитель наш Абешу отдаст приказание.

Тау выслушал, и неприметная улыбка скользнула по его губам. Главам отрядов, вскочившим на быстрых коней, он дал приказания, получив которые несметная вавилонская рать должна была стремительно двинуться на город, обходя его со всех сторон. Затем Тау повернулся к Тему и другим писцам и продиктовал им ответ Апепи. Он также призвал глашатаев и повелел им выучить этот ответ наизусть, а затем огласить у всех городских ворот.

Приготовления были закончены. Гонец, взяв свиток, зашагал к лодке; сопровождал его Ру, у которого нашлось что сказать гиксосам от собственного имени:

— Передай этому погонщику баранов, который называет себя царем, а также его советникам и военачальникам, которые еще остались в живых, — пусть только кто посмеет пальцем тронуть царевича Хиана! Пусть только тронет — и тогда я, эфиоп Ру, вырву у них язык изо рта и выдавлю глаза вот этими руками, а потом зашвырну в пески, пусть там подыхает от голода. И с тобой, гонец, сделаю то же самое — посмей только не возвестить это мое послание, да погромче, чтобы я услышал тебя на этом берегу.

Подняв глаза на великана-нубийца, который, скрежеща зубами, свирепо уставился на него, гонец поклялся, что выполнит его просьбу. Он прыгнул в свою лодчонку, пересек ров и через маленькую дверцу был впущен в надвратную башню; вскоре он появился на площадке ворот и вручил ответ Апепи. А затем, как и обещал, громким голосом повторил угрозу Ру, которая, как видно, не очень-то понравилась сановникам, собравшимся на площадке — они сбились в кучки и встревоженно о чем-то заговорили. Глашатаи возвестили то, что было написано в ответном послании, дабы услышали все гиксосские воины.

Услышал и Хиан, и сердце его наполнилось радостью: теперь он знал, что Нефрет не покроет себя позором ради его спасения. Он сидел, привязанный к креслу, на самом краю площадки, так чтобы его первого пронзили стрелы и копья, если начнут сражение вавилоняне. Но голову он смог повернуть и сказал через плечо Апепи, который стоял за ним, а также Анату и другим советникам:

— Фараон и приближенные его! Царевич Абешу и царственная Нефрет исполнят то, в чем клянутся, пусть не будет у вас сомнений. Пытайте меня, убейте у них на глазах, если того желаете, но знайте, это не изменит их решения; не поступятся они честью ради спасения моей жизни. Я же смерти не боюсь, и спрашиваю лишь вот о чем: по доброй ли воле хотите вы последовать за мной и погубить всех жителей Таниса и весь народ гиксосский? Если вы сохраните мне жизнь и отпустите на свободу, и вы, и народ спасетесь. Поднимете на меня руку, погибнут все. Я сказал свое слово; поступайте, как знаете.

Хиан услышал какое-то движение позади, но увидеть, что происходит, не мог, так как был привязан к креслу. Он услышал, как везир Анат и другие советники упрашивают фараона отказаться от своего намерения, ибо город в безвыходном положении: несметное войско вавилонское окружило их со всех сторон; не безумие ли это — погубить всех, лишь бы отомстить своему собственному сыну? Горожане, услышав обещания вавилонян, прогнали стражу, что охраняла площадь перед воротами, и начали кричать:

— Пощади царевича Хиана, фараон! Ты хочешь замучить и убить сына, рожденного тобой, но несешь смерть и нам. Мы не хотим умирать из-за тебя!

Затем, перекрывая всех, снова заговорил Анат, холодно и властно, скорее угрожая, чем прося:

— Ты совершаешь страшное преступление, фараон. Все в Танисе любят царевича Хиана: когда враг у стен города, негоже царям убивать того, кого любит народ.

Задыхаясь от ярости, заговорил Апепи:

— Замолчи, Анат, и все вы замолчите, иначе, разделавшись с одним предателем, я возьмусь за вас. За дело, рабы!

За спиной Хиана послышалось гортанное бормотание. Как видно, черные палачи медлили, не хотели исполнять свое страшное дело. Снова фараон в ярости крикнул им, чтобы приступали к пытке, а они все медлили. Послышался удар, вслед за тем раздались стоны и Хиан понял, что Апепи обрушился на одного из палачей; теперь другие не осмелятся и далее противиться его приказу. На противоположной стороне рва он увидел великана Ру; потрясая своим огромным топором, он метался по берегу, точно лев в клетке. Позади него теперь выстроились ряды стрелков с луками наизготове; они ждали команды; за лучниками Хиан разглядел Тау и рядом с ним Нефрет в сверкающей серебряной кольчуге — она опиралась на руку Тау.

Хиан собрал все силы и крикнул:

— Ру! Слушай меня — это Хиан! Скажи лучникам: пусть спустят тетиву! Лучше мне умереть от стрел, чем от пыток…

Продолжить Хиан не смог — Апепи шагнул вперед и с силой ударил его по лицу, а затем приказал палачам заткнуть царевичу рот кляпом, отчего по войску вавилонскому прокатился стон, так же как и по многотысячной толпе танисцев, заполнивших дворцовую площадь. Ру, взревев, точно раненый бык, разразился проклятьями и, повернувшись к лучникам, повторил просьбу Хиана; лучники вскинули луки; глядя на Тау, они ждали команды. Но Тау медлил, лишь сделал им знак рукой, чтоб они придержали стрелы; рядом с ним рухнула вдруг на колени Нефрет, — как видно, ей стало дурно.

Хиан почувствовал, как чьи-то ручищи рвут на нем одежду, в ноздри ударил запах раскаленного железа, и его пронзила нестерпимая боль. Медленная пытка началась! Хиан закрыл глаза, готовясь предстать перед судом Осириса.

Но тут слуха его коснулся странный шум: послышались удары, какая-то возня. Хиан открыл глаза — мимо него, спотыкаясь, пятилась массивная фигура фараона, в груди у него торчал кинжал. На краю площадки Апепи остановился, уцепившись за кресло, к которому был привязан Хиан.

— Паршивый пес! — через силу прохрипел Апепи. — Проклятый везир! Слишком долго я щадил тебя, надо было покончить с тобой еще ночью. А я ждал…

— Да, фараон, — прозвучал голос Аната, — ты промедлил, и пес цапнул тебя первым. Отправляйся же поскорее к Сету, убийца единокровного сына!

Старческая иссохшая фигура Аната метнулась вперед, черные глаза блеснули на морщинистом желтом лице, тонкая рука взметнулась и раскаленным прутом палача с силой ударила по рукам, цепляющимся за кресло. Апепи разжал руки и, взвыв от боли, полетел в ров.

Увидев это, Ру прыгнул в воду и устремился вперед. Едва голова фараона показалась над водой, он схватил его своей могучей ручищей, доплыл с ним до берега, выволок на песок, переломил, точно палку, и забросил подальше.

— Фараон Апепи мертв! — прозвучал тонкий старческий голос Аната. — Но фараон. Хиан жив! Жизнь! Кровь! Сила! Фараон! Фараон! Фараон!

Он выкрикивал эти слова, а сам тем временем развязывал веревки, опутывающие Хиана, вытащил кляп у него изо рта; толпы народа внизу подхватили древнее приветствие:

— Жизнь! Кровь! Сила! Фараон! Фараон! Фараон!

Вечером того же дня Хиан лежал на ложе в царском шатре вавилонян, куда его принесли по собственной просьбе, так как Нефрет не могла вступить в город. Кемма и лекарь обмыли его израненное лицо, перевязали распухшее колено, Нефрет же стояла рядом, содрогаясь от вида длинной красной полосы на его теле, оставленной раскаленным прутом.

Один вопрос мучил Нефрет, и вот он сорвался с ее уст.

— Скажи мне, Хиан, — заговорила она, — почему ты в разгаре битвы умчался от меня, хотя мог спастись от пленивших тебя гиксосов и избавить нас от столь ужасных страданий?

— Но разве, госпожа моя, более чем двухтысячное войско и вместе с ним множество раненых не соединилось с твоим войском в тот день? Те, что уцелели в сражении за меня, и те, кто остался в живых из сторожевого отряда в горах? — спросил Хиан.

— Они соединились с нами, и мы спрашивали их, но никто не мог нам объяснить твой поступок. Сказали только, что ты вдруг выехал на колеснице вперед и сдался гиксосам, после чего те прекратили атаки.

— И ты не понимаешь, что иной раз события поворачиваются так, что один человек должен пожертвовать собой, чтобы спасти множество других людей?

— Понимаю, — ответила, покраснев, Нефрет. — Теперь я поняла, что ты благороднее, чем я думала. И все же, ты ведь мог остаться с нами, почему же на моих глазах ты умчался прочь?

— Спроси о том пророка Тау, — устало ответил Хиан.

— Почему Хиан умчался прочь от нас? Скажи мне, если знаешь, дядя?

— Разве те, кто вступает в нашу Общину Зари, не клянутся клятвой, которую нельзя нарушить, племянница? Быть может, брат наш обещал врагу сдаться, не выйдя из пределов Египта; так и сделал он, несмотря на то что ему предоставился случай остаться с нами. Это объяснение сразу пришло мне на ум.

— Так ли это, Хиан?

— Так, Нефрет. Обещанием своим я заплатил за жизнь наших воинов. Неужели хотела бы ты, чтобы я нарушил клятву, лишь бы спасти свою собственную жизнь?

— Что мне сказать на это, Хиан? Что ты благороден. Но ты ведь знал: если погибнешь, всю жизнь будет мучить меня вопрос: почему ты пошел навстречу погибели, почему покинул меня?

— Тау знал все. Он сказал бы тебе, если б пробил тот час.

— Как мог ты знать то, дядя, что было скрыто от меня?

— Положение обязывает меня сохранять тайны, племянница. Зачем тебе подробности? Я знал, — и этого достаточно, как знал и то, что никогда не понадобится излагать тебе всю правду.

— И ты, дядя, обрек меня на такие страданья, хоть в этом не было никакой нужды! — сердито воскликнула Нефрет.

— Может, и не было, но тебе это только на пользу. Надо ли ограждать тебя от страданий, врачующих душу? Царица Египта, ты в первую очередь — и прошу тебя никогда не забывать об этом! — сестра Общины Зари и исполнительница ее установлений. Будь смиренна и скромна, сестра. Поступайся своими личными желаниями. Повелевая, учись повиноваться и ищи не славу, а свет. Ибо только так, когда закончится твой земной срок и минуют все невзгоды и испытания, обретешь ты вечный покой.

— Да не покинет нас вера! — пробормотал стоявший позади Тему.

— Да, — продолжал Тау, — вера и скромность, ибо вера возвышает нас, скромность же ведет нас в служении — ни себе, но другим, что и есть истинное служение. Сердце твое сейчас полнится радостью, но я говорю тебе это, ибо близится час нашего расставания: я удалюсь в свое уединение, ты же взойдешь на трон, а кому позволено поучать фараона, восседающего на троне?

— Тебе позволено, дядя, и я надеюсь, ты не лишишь меня твоих советов, — решительно тряхнув головой, сказала Нефрет.

Но тут ее настроение вдруг изменилось, она крепко обняла его и поцеловала в лоб.

— Ах, мой дорогой, мой любимый дядя, — сказала она, — ведь я обязана тебе жизнью! Когда я еще была малюткой, ты спас меня и матушку мою, вызволил нас из рук этих предателей — фивейских вельмож, с которыми я вскоре надеюсь поговорить по душам, если они еще живы.

— Госпожа Кемма и Ру — вот кто твои спасители, — сказал Тау.

— Да, конечно, и все же они всего лишь выполняли свой долг, а ты поднялся ради моего спасения в верховья Нила.

— Чтобы исполнить то, что было велено мне, племянница.

— Затем ты привез нас к пирамидам и следил за моим воспитанием, обучив меня всему, что я знаю сейчас. А после ты привез меня в Вавилон, и хотя, казалось бы, великий царь сам отозвался на мои молитвы, но я знаю, это ты внушил ему отказаться от прежнего замысла выдать меня замуж за Мир-бела, а вместо того послать со мной несметное войско, которое и принесло нам победу и мир.

— Бог по собственному разумению обратил к тебе сердце Дитаны, а не я, племянница.

— А как ты заботился обо мне! — продолжала Нефрет, не обращая внимания на его слова. — Это ты удержал меня, когда я хотела вместе с пятитысячным войском ринуться к горной заставе, что погубило бы меня или покрыло позором. Ах, всего не перечислишь! Но чем я тебе отплатила? Сколько строптивости проявила я, какие сердитые слова бросала в своей гордыне и не верила, когда ты внушал мне, чтобы я набралась терпения, что все кончится хорошо и мы с Хианом встретимся. Ты просил верить и надеяться, а я убедила себя, что Хиана уже нет в живых. Впрочем, это твоя, а не моя вина, что я вела себя так, — продолжала Нефрет уже другим тоном, — не ты ли позволял мне своевольничать в детстве, вместо того чтобы учить послушанию?

— Мне кажется, это пророк Рои баловал тебя, — отвечал Тау с тихой улыбкой. — Ну и, конечно, госпожа Кемма.

Послышались выкрики стражников, занавесы раздвинулись, и Ру возгласил о приходе везира; вслед за тем вошел и сам везир в сопровождении гиксосских сановников и военачальников.

Трижды Анат и его свита простерлись ниц перед Нефрет, перед Хианом и царевичем Абешу, предводителем армии вавилонской.

— Царица, — молвил Анат, — от всего народа гиксосского пришли мы, чтобы объявить, что сдаем тебе город Танис; тебя же просим явить милосердие к тем, кто сражался против тебя, и к каждому, кто живет в стенах этого города. Даруешь ли ты нам жизнь?

— Пусть станут твои уста моими устами, — обратилась Нефрет к Тау. — Ты мыслишь так же, как и я, и все, что ты скажешь, будет мною исполнено, а также, я полагаю, и царевичем Хианом, который еще слаб и не может заниматься государственными делами.

— Да, даруем, — отвечал Тау. — Всем, кто будет верен Нефрет, царице Египта, и Хиану, царевичу Севера, с которым хочет она сочетаться браком, даруем мы прощенье. Завтра мы вступим в Танис и провозгласим мир и согласие на долгие времена.

— Мы выслушали твой ответ и благодарим тебя, царица, — молвил Анат. — Теперь же обращаю речь свою к царевичу Хиану: я, кто пришел к нему, обагрив свои руки кровью фараона, молю его о прощении. Пусть выслушает меня царевич. Когда брошен был он в подземелье, это я, везир Анат, с помощью известного вам брата Зари и некоего тюремщика спас его. Заподозренный фараоном, попал я в опалу и сам брошен был в подземелье. Вот почему не мог я помочь Хиану выбраться из другой темницы — из усыпальницы Ур Хафра; не мог я отвести от него и погоню на пути к Вавилону. Но прошло время, и я снова обрел силу, ибо знал фараон, что один только я смогу спасти его от клыков вавилонского льва. Когда великое воинство вавилонское хлынуло на Египет, я дал совет фараону сдаться и, если царевич жив, объявить о женитьбе Хиана на царственной Нефрет. Вместо ответа он ударил меня, точно пса, — вот посмотрите, какие страшные рубцы! — Анат потрогал свою голову. — Атака на вавилонян не удалась — продолжал он, — и фараон поспешно отошел к Танису, Хиан же по благородному побуждению сам отдался в его руки. Тщетно молил я Апепи сохранить царевичу жизнь; я взывал к нему и во дворце, и на площадке ворот, но, одержимый злобой и ревностью, фараон хотел замучить своего сына пытками на глазах у Нефрет и воинства вавилонского. И вот, пока еще было не поздно, я вступил с фараоном в схватку и поразил его. Царевич Хиан и весь народ гиксосский были спасены. Заслужил ли я прощения?

Тау приблизился к тому месту, где лежал царевич, и переговорил с ним. Вернувшись, он отвечал:

— Ты совершил то, Анат, что должно было совершить. Принеси завтра жертвы в храме богов твоих и прими от них прощение за то, что пролил царскую кровь ради спасения продолжателя царского рода и жизней десятков тысяч невинных людей. Затемявись во дворец в Танисе, где тебе будут снова вручены жезл и цепь везира Верхних и Нижних земель.

Миновало тридцать дней. На торжественной церемонии Тау передал предводительство вавилонской армией военачальнику равного с ним ранга, снял с себя кольчугу и царские знаки, облачился в белые одежды пророка Зари и, оставив Тему, ибо таково было желание Нефрет и Хиана, отправился к храму пирамид. Десять тысяч лучших воинов вавилонских были отобраны и оставлены для охраны внучки великого царя, пока не свершится то, чему предначертано было свершиться; все же остальное войско отправилось в обратный путь в Вавилон. Состоялись церемонии, на которых все, кто служил прежде его отцу, известному теперь под именем «Апепи Проклятый», принесли клятву верности Хиану, однако Нефрет на церемониях этих не присутствовала; не состоялась еще коронация, ибо никто не знал, кто будет теперь править Египтом — Хиан, царь Севера, или же Нефрет, царица Юга. Кое-кто считал, что правителем должен стать Хиан, но другие опасливо поглядывали на лагерь, где расположились десять тысяч вавилонских воинов, и умоляли говоривших замолчать.

Хиан выздоравливал, но медленно. Искусный лекарь и заботливый уход помогли залечить колено, но Хиан знал теперь, что на всю жизнь остался хромым. Страшнее, чем физические, были страданья душевные, они-то и мешали ему воспрянуть к жизни. Тяжкие испытания выпали на его долю! Сначала дворцовое подземелье, затем долгое заточение в гробнице; побег к вавилонянам, рана, которая никак не заживала, и он день за днем, неделя за неделей лежал без движения на спине, в окружении чужестранцев, на чьем языке не мог говорить, в неведении о том, где Нефрет и что с ней.

Но вот он узнал, что Нефрет жива и находится совсем рядом, — какое это было счастье! — а дальше поход вместе с пятитысячным войском, отчаянная битва среди пустыни и его добровольная сдача в плен, встреча с Нефрет во время второй битвы и его бегство, ибо не мог он нарушить клятву, хоть и знал, что она не поймет его поступка; прибытие в Египет и в Танис, встреча с Але-пи и, наконец, страшная пытка на площадке городских ворот, на глазах у Нефрет. Хиан был молод и силен, но он не выдержал: тело его было измучено, и он пал духом; он удалялся от всех и лежал дни напролет, а по ночам, когда приходил наконец сон, его мучили страшные видения, и он кричал и корчился в судорогах; по городу поползли слухи, что молодой фараон вскоре отправится к своим праотцам.

Анат являлся к нему с докладом о делах, Хиан выслушивал, почти ничего не говоря. Тему читал ему старинные манускрипты или молился и разговаривал с ним о вере. Навещал его и Ру, он все вспоминал о битве или о чудесах Вавилона и как Нефрет училась воинским приемам; слушая об этом, Хиан начинал улыбаться. Время от времени, в сопровождении Кеммы, которая останавливалась поодаль и глядела в окно, приходила и сама Нефрет и говорила с ним о любви и о том, что они поженятся, как только ему станет лучше.

Но лучше ему не становилось, тогда Нефрет отправила с посыльным письмо к Тау и последовала совету пророка. Сказав Хиану, что Танис расположен в слишком низком месте и тут очень жарко, она велела перенести царевича на корабль, и они медленно поплыли вверх по течению Нила. Но вот вдали показались пирамиды; при первом же взгляде на них поведение Хиана изменилось: он оживился и даже повеселел, рассказывая Нефрет о том, какие истории тут происходили. Обрадовавшись этой перемене, Нефрет распорядилась, чтобы царевича перенесли на берег; они расположились посреди пальмовой рощи, где Нефрет когда-то нашла Хиана спящим под деревом и откуда, после того как Ру унес его поклажу, она, одетая проводником, повела его в тайное убежище Братства.

Здесь, в роще, Хиан, с обручальным кольцом Нефрет на руке, в ту ночь спал куда более спокойным сном, чем много месяцев тому назад, когда он покидал эту рощу, чтобы возвратиться в Танис и рассказать Апепи о своей миссии.

Наутро, пока еще было совсем темно, в палатку Хиана вошел Ру и помог царевичу одеться. Затем Хиана усадили на носилки и понесли через пески; Хиан не задавал никаких вопросов, но вот в свете звезд он увидел очертания огромного Сфинкса. Здесь Хиана сняли с носилок, и все удалились, оставив его одного.

Наступил рассвет, и Хиан увидел, что он не один — рядом с ним, в длинном сером плаще с капюшоном, стоит то ли юноша, то ли стройная девушка.

О, боги! Он вспомнил, кто это: юный проводник, который, казалось, много лет тому назад вывел его из пальмовой рощи к Сфинксу и здесь завязал ему глаза.

— Ты все еще сопровождаешь путешественников через пески, мой юный друг? — обратился к нему с вопросом Хиан.

— Да, писец Раса, — отвечал некто в плаще грубоватым голосом.

— И по-прежнему воруешь поклажу или прячешь ее? Куда делись мои носилки?

— Я отбираю все, что захочется, писец Раса, которому я желаю здоровья и счастья.

— И по-прежнему завязываешь посланцам глаза?

— Да, писец Раса, если необходимо сохранить что-то в тайне и не показывать им. А потому прошу тебя, стой спокойно, и я завяжу тебе глаза, как сделала когда-то.

— Повинуюсь, — со смехом отвечал Хиан. — Быть может, ты не знаешь о том, юноша, но со времени нашей первой встречи я перенес много страданий и понял, а также услышал это из уст некоего Тему, что главное в жизни — вера. А потому завязывай мне глаза, я подчиняюсь тем более охотно, потому что уверен: когда снова прозрею, мне явится небесное видение. Смотри, я преклоняю колени или, скорее, просто наклоняюсь, потому что согнуть колено я не могу.

Фигура в сером плаще склонилась над ним, и на глаза его снова лег шелковый платок. Ах, как хорошо он запомнил его нежный аромат! Затем, держась за плечо проводника, Хиан, прихрамывая, прошел некоторое расстояние, пока нарочито грубоватый голос не попросил его опуститься на песчаную насыпь и здесь подождать.

Вскоре голоса — мужские голоса — попросили его подняться. Чьи-то руки помогли ему сделать это, и, кем-то поддерживаемый, он пошел по гулким переходам, где эхом отдавались шаги; его ввели в какое-то помещение, где облачили в новые одежды и водрузили на его голову венец, но он не видел, что это за одежды и венец, а когда спросил, ответа не последовало.

И снова его повели куда-то, как ему показалось, они вошли в большой зал, где собралось множество народа, ибо он слышал приглушенные восклицания. Чей-то голос попросил его сесть, и он опустился на подушки кресла.

Вдалеке раздался возглас:

— Ра взошел!

И зазвучало пение. Он узнал этот гимн — в дни празднеств Братства Зари им приветствовали восходящее солнце. Поющие умолкли; теперь вокруг царила тишина; затем он услышал шелест одежд.

И тут многоголосый хор возгласил:

— Владычица Зари, приветствуем тебя! Приветствуем тебя, Владычица зари! О светозарная! Приветствуем тебя, дарующая жизнь! Приветствуем тебя, священная сестра! О, та, кому Небо предначертало объединить истерзанные земли Верхнего и Нижнего Египта!

Хиан не выдержал. Он сорвал с глаз повязку. Быть может, она была слабо затянута — при первом же прикосновении пелена спала с его глаз. О, боги! Пред ним в сверкающем под лучами солнца царском одеянии, увенчанная двойной короной Египта, стояла Нефрет — само величие и красота.

Мгновение-другое она помедлила, пока, отдаваясь гулким эхом, под сводами храмового зала звучали приветствия, затем взмахнула скипетром, и воцарилась тишина. Отдав Кемме скипетр, а Ру — символы царской власти, Нефрет сняла с себя корону Египта и водрузила ее на голову Хиана. Затем она преклонила колена и коснулась губами его руки.

— Царица Египта приветствует царя Египта! — произнесла она.

Хиан в удивлении воззрился на нее. Затем, словно боль и слабость снова одолели его, он с трудом поднялся с трона, предлагая ей самой занять его. Но Нефрет покачала головой. Поддерживая Хиана сильной рукой, она подвела его к тому месту, где стоял Тау в окружении советников Общины Зари. В присутствии Братства Общины Зари — всех живых и мертвых — именем Духа, которому они поклонялись, Тау соединил их руки и благословил, навечно отдавая их друг другу.

Так окончилась эта удивительная история.

Нефрет и Хиан стояли перед залитой лунным сиянием величественной пирамидой Ура.

— Отдых наш подошел к концу, супруга моя, — произнес Хиан. — С завтрашнего дня мы с тобой будем не просто братом и сестрой Общины Зари, но и правителями Египта, наконец-то объединенного от нильских порогов до самого моря. Трудный путь прошли мы с того дня, когда, стоя вот так же рядом, любовались этой пирамидой. И все же, возлюбленная моя, живет в моем сердце надежда: та сила, что охраняла нас и провела сквозь многие опасности, а затем от ворот смерти вернула меня к жизни и радости, пребудет с нами и далее.

— Так предсказал благочестивый и всемудрый Рои, в котором обитал дух Истины. Возблагодарим же, супруг мой, богов за все, что они даровали нам, и в смирении начнем новую жизнь, памятуя о том, что хоть теперь мы — царь и царица Египта, все же в первую очередь мы с тобой — брат и сестра славной Общины Зари, принявшие ее святую веру и посвятившие себя служению человечеству.

Тут царственные супруги услышали позади себя чьи-то шаги и, оглянувшись, увидели Хранителя пирамид, который похудел и состарился с тех пор, как они видели его в последний раз.

— Не желают ли святейшие властители подняться на пирамиду? — с поклоном обратился он к ним. — Луна светит ярко, а ветра нет совсем; к тому же хотелось мне показать фараону то место, с которого в день его побега покатились вниз проклятые лазутчики-гиксосы.

— Нет, Хранитель, — отвечал Хиан, — кончились мои прогулки по пирамидам, ибо до конца моих дней суждено мне быть теперь хромым. Отныне ты один, Хранитель, будешь властителем Великих пирамид.

— И Духом также, — добавила Нефрет, — ибо не должно мне, кому судьба определила взойти на дурманящие вершины власти, появляться теперь на вершинах пирамид. Прощай же, отважный наш спаситель. Нет и не будет предела нашей благодарности — все, чего бы ты ни пожелал и что мы в силах дать тебе — твое.

Взявшись за руки, Хиан и Нефрет направились к тому месту, где стояли Ру и Кемма, а также отряд стражи, сопровождавший их на корабль, который ждал лишь попутного ветра, чтобы отплыть вниз по течению Нила.

— Теперь я поняла, что означало то видение, — сказала седовласая Кемма могучему эфиопу Ру, — почему богини нарекли новорожденную царевну «Объединительницей Земель».

— Понял и я, — отозвался Ру, — зачем эфиопские боги дали мне добрый топор и силу, чтоб не дрогнула моя рука на той фивейской лестнице.

Генри Райдер Хаггард Голова ведьмы

Генри Райдер Хаггард

Библиография Генри Райдера Хаггарда

Книжные публикации

[герои серий: *А – Аиша, *А.К. – Аллан Квотермейн]

«Рассвет» (Dawn, 1884)

«Голова ведьмы» (The Witch,s Head, 1884)

«Копи царя Соломона» (King Solomon,s Mines, 1885) *А.К.

«Она» (She. A History of Adventure, 1886) *А

«Джесс» (Jess. A Tale of the Boer War, 1887)

«Аллан Квотермейн» (Allan Quatermain, 1887) *А.К.

«Завещание мистера Мизона» (Mr. Meeson’s Will, 1888)

«Месть Майвы» (Maiwa’s Revenge, 1888) *А.К.

«Полковник Кварич» (Colonel Quaritch, V.C., 1888)

«Клеопатра» (Cleopatra, 1889)

«Жена Аллана» (Allan’s Wife, and Other Tales, 1889) *А.К.

«Беатрис» (Beatrice, 1890)

«Одиссей» («Мечта мира») (The World’s Desire, 1890) – соавтор Эндрю Лэнг

«Эрик Светлоокий» (Eric Brighteyes, 1891)

«Нада» (Nada the Lily, 1892)

«Дочь Монтесумы» (Montezuma’s Daughter, 1893)

«Люди тумана» (The People of the Mist, 1894)

«Сердце Мира» (Heart of the World, 1895)

«Джоанна Хейст» (Joan Haste, 1895)

«Колдун» (The Wizard, 1896)

«Доктор Терн» (Doctor Therne, 1898)

«Ласточка» (Swallow: A Tale of the Great Trek, 1899)

«Черное Сердце и Белое Сердце, и др. истории» (Black Heart and White Heart, 1900)

«Лейденская красавица» (Lysbeth. A Tale of the Dutch, 1901)

«Жемчужина Востока» (Pearl-Maiden: A Tale of the Fall of Jerusalem, 1903)

«Стелла Фрегелиус. История трех судеб» (Stella Fregelius: A Tale of Three Destinies, 1903)

«Принцесса Баальбека, или Братья» (The Brethren, 1904)

«Аиша: Она возвращается» (Ayesha: The Return of She, 1905) *А

«Путь духа» (The Way of the Spirit, 1906)

«Бенита» (Benita: An African Romance, 1906)

«Прекрасная Маргарет» (Fair Margaret, 1907)

«Короли-призраки» (The Ghost Kings, 1908)

«Желтый бог, африканский идол» (The Yellow God; an Idol of Africa, 1908)

«Хозяйка Блосхолма» (The Lady of Blossholme, 1909)

«Утренняя Звезда» (Morning Star, 1910)

«Перстень царицы Савской» (Queen Sheba’s Ring, 1910)

«Алая Ева» (Red Eve, 1911)

«Махатма и заяц» (The Mahatma and the Hare: A Dream Story, 1911)

«Мари» (Marie, 1912) *А.К.

«Дитя Бури» (Child of Storm, 1913) *А.К.

«Ожерелье Странника» (The Wanderer’s Necklace, 1914)

«Священный цветок» (The Holy Flower, 1915) *А.К.

«Дитя из слоновой кости» (The Ivory Child, 1916) *А.К.

«Кечвайо Непокорный, или Обреченные» (Finished, 1917) *А.К.

«Вечная любовь» (Love Eternal, 1918)

«Луна Израиля» (Moon of Israel: A Tale of the Exodus, 1918)

«Когда мир содрогнулся» (When the World Shook, 1919)

«Древний Аллан» (The Ancient Allan, 1920) *А.К.

«Суд фараонов» (Smith and the Pharaohs, and Other Tales, 1920)

«Она и Аллан» (She and Allan, 1921) *А, *А.К.

«Дева Солнца» (The Virgin of the Sun, 1922)

«Дочь Мудрости» (Wisdom’s Daughter, 1923) *А

«Хоу-Хоу, или Чудовище» (Heu-Heu, or The Monster, 1924) *А.К.

«Владычица Зари» (Queen of the Dawn: A Love Tale of Old Egypt, 1925)

«Сокровище Озера» (The Treasure of the Lake, 1926) *А.К.

«Аллан и ледяные боги» (Allan and the Ice Gods: A Tale of Beginnings, 1927) *А.К.

«Мэри с острова Марион» (Mary of the Marion Isle, 1929)

«Валтасар» (Belshazzar, 1930)

Голова ведьмы

Гармония печальная – звучи,

С теченьем лет неспешным наполняясь

Рыданьями и смехом нашей жизни.

Смерть-королева на незримом троне

Нам рассылает радости и горе –

Так будет до скончания времен.

Когда же мир оставим бренный сей

И устремимся в вечное Ничто,

Тогда придет конец страданьям нашим,

Печалям, песням, радости и горю –

Всему конец. Нас ждут покой и свет…

А.М. Барбер

Книга I

Глава 1. Явление Эрнеста

– Подойди сюда, мальчик, дай на тебя взглянуть.

Эрнест сделал шаг вперед, потом другой – и посмотрел в лицо своему дяде.

Эрнест был симпатичным мальчиком лет тринадцати, с большими темными глазами, черными кудрявыми волосами и той особой печатью породы на лице, которая всегда отличает англичанина из хорошего рода.

Дядя, казалось, бросил на него рассеянный взгляд, однако это впечатление было обманчивым, на самом деле он оглядел мальчишку с ног до головы. Помолчав, он снова заговорил:

– Ты мне нравишься, мальчик.

Эрнест молчал.

– Насколько я понимаю, твое второе имя – Бейтон. Я рад, что они назвали тебя Бейтоном; это девичья фамилия твоей бабушки, добрая старая фамилия. Эрнест Бейтон Кершо. Кстати, ты когда-нибудь имел дело с другим твоим дядей, сэром Хью Кершо?

Щеки мальчика вспыхнули.

– Нет, никогда; и никогда не хотел этого.

– Почему же?

– Потому что, когда моя мама написала ему перед смертью, – тут голос мальчика дрогнул, – сразу после того, как банк лопнул и все ее деньги пропали, он ей ответил, что поскольку его брат – я имею в виду моего отца – женился на нежелательной особе, он не видит никаких причин заботиться о его вдове и сыне; впрочем, он послал ей пять фунтов. Она отослала их обратно.

– Узнаю твою мать; благородство у нее было в крови. Твой дядя, должно быть, мерзавец – кроме того, он солгал. Твоя мать происходит из куда более благородного рода, чем Кершо. Кардусы – одна из самых старинных семей в восточных графствах. Знай, мальчик, наша семья жила в Фенн-он-Линн много столетий, до тех самых пор, пока твой дед, бедный слабый человек, не был вовлечен в судебное разбирательство и не пустил семью по миру. Все на первый взгляд было по закону… но скоро, очень скоро все вернется. Кстати, у этого сэра Хью всего один сын. Знаешь ли ты, что если с ним что-то случится, то ты будешь следующим наследником? В любом случае ты станешь баронетом.

– Не нужно мне его титула, – хмуро ответил Эрнест, – и вообще ничего от него не нужно.

– Титул, мальчик, – это невещественное наследство, которым человек никому не обязан. Оно ему не достается – оно ему просто принадлежит. Однако скажи мне, когда в точности он прислал те пять фунтов – я имею в виду, за сколько времени до смерти твоей матери?

– Примерно за три месяца.

Мистер Кардус некоторое время молчал, нервно барабаня белыми пальцами по столу, а затем снова заговорил:

– Я надеюсь, моя сестра не умерла в нищете, Эрнест?

– За две недели до ее смерти у нас почти не осталось еды, – спокойно и прямо ответил мальчик.

Мистер Кардус отвернулся к окну, и тусклый свет декабрьского дня отразился от его совершенно лысой головы. Прежде, чем снова заговорить, он отступил в тень – возможно, чтобы скрыть нечто, похожее на слезы, переливающиеся в его добрых черных глазах.

– Почему же она не обратилась ко мне? Я бы мог помочь ей.

– Она говорила, что вы поссорились, когда она вышла замуж за моего отца, и что вы сказали ей никогда больше вам не писать и не обращаться к вам – и что она никогда этого не сделает.

– Тогда почему этого не сделал ты, мальчик? Ты ведь знал, как обстоят дела.

– Потому что однажды мы уже обратились за помощью. Я не хотел снова просить.

– Ну да, – пробормотал Кардус, – ты унаследовал семейный характер. Бедняжка Рози, голодающая, на пороге смерти – и я со своими нелепыми обидами… О мальчик, мальчик, когда станешь мужчиной, никогда не создавай себе идолов, ибо они затмевают здравый смысл. В таком храме больше нет места ничему другому, забыто все – обязанности, голос крови, иногда даже сама честь. Взгляни на меня: у меня есть такой идол – и он заставил меня забыть о моей сестре и твоей матери. Не напиши она перед самой смертью – я не вспомнил бы и о тебе.

Мальчик удивленно уставился на мистера Кардуса.

– Идол?

– Да, – все так же задумчиво сказал дядя, – именно идол. Идолы есть у многих людей, их обычно держат в шкафу, запертыми вместе с семейными скелетами; иногда это вообще одно и то же. У идолов много имен; чаще всего это имя женщины, иногда страсть, а вот добродетель – не часто.

– Как же зовут вашего идола, дядя? – спросил, заинтересовавшись, мальчик.

– Моего? О, это неважно.

В этот момент распахнулась дверь в углу, и в комнату вошла высокая костлявая женщина с пронзительными, похожими на бусины, глазами.

– Сэр, мистер де Талор ждет вас в конторе.

Мистер Кардус тихонько присвистнул.

– О, скажи, что я уже иду. Кстати, Грайс, этот юный джентльмен будет жить с нами, его комната готова?

– Да, сэр. Мисс Дороти позаботилась об этом.

– Хорошо. Где мисс Дороти?

– Она отправилась в Кестервик, сэр.

– О… а мастер Джереми?

– Он где-то здесь, сэр. Недавно я видела его с подстреленным хорьком за спиной.

– Скажи Сэмпсону или слугам найти его и прислать сюда, к мастеру Эрнесту. Это все, спасибо, Грайс. Ну, Эрнест, мне надо идти. Надеюсь, ты будешь здесь счастлив, мой мальчик, когда твое горе уляжется. Джереми будет тебе товарищем – он, конечно, неотесан и довольно груб, это правда, но все же это лучше, чем ничего. Кроме того, есть еще Дороти – тут голос мистера Кардуса явственно смягчился, – но она девочка.

– Кто такие Дороти и Джереми? – перебил его племянник. – Это ваши дети?

Мистер Кардус немного рассердился, и это было заметно. Густые белые брови сошлись в одну линию над темными глазами.

– Дети, вот еще! – довольно резко ответил он – У меня нет детей! Они мои подопечные. Их фамилия Джонс.

С этими словами он вышел из комнаты.

«Что ж, он крепкий орешек, – подумал Эрнест, оставшись в одиночестве. – Не думаю, что мне когда-нибудь доводилось видеть такую блестящую лысину. Интересно, а маслом он ее смазывает? Во всяком случае, он добр ко мне. Возможно, было бы лучше, если бы мама написала ему раньше. Тогда она могла бы остаться жива…»

Поспешно вытерев руками слезы, выступившие на глазах при мысли об умершей матери, Эрнест направился к большому камину и внимательно осмотрел его изнутри, а также внимательно изучил старинную голландскую плитку, которой камин был выложен. Потом мальчик надел свое пальто, чтобы согреться, и продолжил обследовать комнату. Она заслуживала интереса, самой примечательной ее особенностью были старинные дубовые панели на стенах. Они тянулись высоко вверх, до самого потолка, а тот поддерживался мощными стропилами из того же дуба; из дуба были сделаны и ставни на узких окнах, выходящих на море, и двери, и массивный стол, и даже каминная полка. Такое количество благородного дуба, безусловно, придавало комнате солидности и величия, однако веселой ее назвать было трудно – не делали ее жизнерадостнее даже многочисленные доспехи и сверкающее оружие, развешанные по стенам. Одним словом, это была замечательная комната, но на посетителей она производила несколько гнетущее впечатление.

Не успел Эрнест прийти к такому заключению, как обстановка в комнате заметно оживилась, поскольку двери распахнулись, пропуская здоровенного бультерьера довольно устрашающего вида, который немедленно стал устраиваться перед камином, где, очевидно, привык лежать. Увидев Эрнеста, он остановился и принюхался.

– Привет, – сказал Эрнест. – Хорошая собачка!

Бультерьер зарычал и оскалил зубы. Эрнест выставил вперед ногу, чтобы защититься от возможного нападения. Пес оценил этот дар, немедленно вонзив в ногу зубы. Эрнест почувствовал сильную боль, но постарался не показать страха, схватил кочергу и так сильно ударил пса по голове, что кровь заструилась из раны, и чудовище, оставив свою жертву, с воем умчалось прочь.

Эрнест все еще упивался своей победой, когда дверь снова распахнулась, на этот раз от яростного толчка, и на пороге появился мальчик. Примерно одного возраста с Эрнестом, чумазый и широкоплечий, с отросшими волосами и довольно невыразительным лицом, на котором, впрочем, сейчас пылали яростью огромные серые глаза. Увидев Эрнеста, мальчик насупился и шагнул вперед – в точности, как это недавно сделал бультерьер.

– Это ты ударил мою собаку? – спросил он.

– Я ударил собаку, но я… – вежливо и спокойно начал Эрнест.

– Мне не нужны никакие «но». Драться умеешь?

Эрнест поинтересовался, задан ли этот вопрос с целью получения общей информации или для какой-то конкретной цели. На это он услышал только нетерпеливое:

– Драться умеешь?!

Немного поразмыслив, Эрнест ответил, что при известных обстоятельствах он может сражаться, как дикий кот.

– Тогда берегись: я собираюсь проделать с твоей головой то же, что ты сделал с моей собакой!

Эрнест со всей доступной вежливостью возразил на это, что обороняться он будет всеми доступными средствами.

На это Джереми Джонс – а это был именно он – ответил уже действием, стремительно кинувшись на Эрнеста; его волосы развевались, как у свирепого краснокожего индейца. Он со всей силы ударил Эрнеста в левый глаз, и тот растянулся на полу. Немедленно вскочив на ноги, Эрнест вернул удар, и через секунду они оба покатились по полу, от всей души награждая друг друга тумаками и пинками. Было вполне очевидно, за кем, в конечном счете, останется победа, потому что Джереми даже в столь нежном возрасте обладал уже недюжинной силой, которая впоследствии и сделала его столь заметным персонажем этой истории, и неминуемо должен был сокрушить соперника. Однако Эрнест сражался столь отчаянно и с таким полным пренебрежением к последствиям этой драки, что ему все еще удавалось сдерживать напор Джереми. К счастью для него, Судьба решила вмешаться, пока чаши весов еще медлили склониться в одну или другую сторону. Вмешалась же она, приняв облик маленькой женщины – по крайней мере, выглядела она именно так, – которая внезапно появилась перед дерущимися с личиком, исполненным негодования, и грозно выставленным вперед указательным пальцем.

– Противные мальчишки! Что скажет Реджинальд, хотелось бы мне знать? Джереми, ты ужасный мальчик! Мне стыдно, что ты мой брат. Поднимайтесь сейчас же!

– Мой глаз! – прошепелявил Джереми, поскольку губа у него была разбита. – Это Долли!

Глава 2. Реджинальд Кардус, эсквайр, мизантроп

Покинув гостиную, в которой он разговаривал с Эрнестом, мистер Кардус миновал длинный коридор старого дома и вышел во внутренний дворик. На его противоположной стороне, ограниченной глухой стеной, стояло небольшое аккуратное здание красного кирпича, одноэтажное и состоящее всего из двух комнат и небольшого коридора. К нему примыкали невысокие застекленные оранжереи, а за ними, у самой стены находился навес, под которым стоял котел, подававший горячую воду.

Маленькое здание красного кирпича служило конторой мистеру Кардусу, поскольку он был юристом по профессии; длинные оранжереи были домом для сотен орхидей – ибо орхидеи были единственным увлечением мистера Кардуса. В целом и контора, и орхидеи смотрелись странновато и немного неуместно в этом мрачном старинном дворе. Они стояли напротив такого же старинного и мрачного на вид одноэтажного дома, покрытого шрамами, нанесенными ему за века строптивой погодой. Вероятно, именно такие мысли пришли в голову и мистеру Кардусу, когда он пересекал двор.

– Странный контраст, – бормотал он себе под нос, – очень странный. Примерно такой же, как между Реджинальдом Кардусом, эсквайром, мизантропом из Дум Несс – и мистером Реджинальдом Кардусом, адвокатом, председателем попечительского совета Стоксли, бейлифом Кестервика и все прочее. И в обоих случаях – все это части одного и того же создания… Сочетание старого и нового стилей!

Мистер Кардус не пошел сразу в контору. Сперва он свернул направо и вошел в длинную застекленную оранжерею, по которой, переходя из секции в секцию, добрался до помещения, в котором готовились к цветению наиболее выносливые сорта орхидей. Стеклянная дверь вела отсюда прямо в контору. Здесь его и без того тихие шаги сделались совсем бесшумными, словно у кота, и мистер Кардус остановился у стеклянной двери, внимательно наблюдая за крупным кряжистым человеком, стоявшим в глубине кабинета и задумчиво смотревшим на двор.

– Ага, друг мой, – тихо и непонятно произнес мистер Кардус, – сапоги начинают жать… Что ж, самое время.

Затем он так же бесшумно открыл стеклянную дверь, все тем же кошачьим мягким шагом прошел в кабинет, быстро уселся за стол и взял перо. По всей видимости, крупный мужчина был настолько поглощен своими мыслями, что не слышал мистера Кардуса и продолжал бессмысленно глазеть в пространство.

– Итак, мистер де Талор, – мягко произнес адвокат, – я к вашим услугам.

Крупный человек сильно вздрогнул и резко обернулся.

– Проклятье, Кардус! Как вы сюда попали?

– Разумеется, вошел через дверь… вы же не предполагаете, что я спустился по печной трубе?

– Это очень странно, Кардус, но я не слышал, как вы вошли. Вы меня напугали.

Мистер Кардус издал короткий сухой смешок.

– Вы были слишком заняты своими мыслями, мистер де Талор, и боюсь – не самыми приятными. Чем могу помочь?

– Откуда вы знаете, что они неприятные, Кардус? Я никогда не говорил об этом.

– Если бы мы, юристы, ждали, что наши клиенты расскажут нам все свои мысли, мистер де Талор, нам бы пришлось очень долго докапываться до истины. Мы должны уметь читать по лицам наших клиентов, а иногда и по их спинам. Вы даже не представляете, как выразительна может быть иная спина, если, конечно, вы наблюдательны. Вот ваша, например, сегодня выглядит крайне неуверенно… надеюсь, ничего серьезного?

– Нет, Кардус, нет! – отвечал мистер де Талор, нетерпеливо отмахиваясь от темы выразительных спин, – ничего особенного, просто деловой вопрос, по которому я пришел спросить вашего совета, поскольку вы человек проницательный.

– Все мои лучшие советы – к вашим услугам, мистер де Талор. Так в чем заключается вопрос?

– Дело, Кардус, вот в чем, – де Талор уселся в удобное кресло, повернув к адвокату свое широкое и довольно вульгарное лицо. – Речь идет о производстве смазки для железнодорожных вагонов.

– О том самом, которым вы владеете в Манчестере?

– Точно так.

– Что ж, мне кажется, это вполне удовлетворительная тема для беседы. Ведь производство окупается, не так ли?

– Нет, Кардус. В том-то и дело: раньше оно приносило прибыль, а теперь нет.

– Как это?

– Понимаете, когда мой отец получил патент и начал это дело, он был единственным на рынке, так что заработал на этом изрядно; могу сказать вам, что и я не жаловался на прибыли, но теперь – что вы думаете?! В прошлом году появилась какая-то паршивая фирма, «Растрик и Кодли». Они взяли новый патент и установили низкие цены, гораздо ниже тех, что мы можем себе позволить!

– Что же дальше?

– Дальше мы снизили цену, разумеется, но теперь дело идет нам в убыток. Мы надеялись разорить их – но они держатся. Их кто-то поддерживает, за ними кто-то стоит, говорю вам – потому что эти Растрик и Кодли не стоят и шестипенсовика! Кто – одному богу ведомо, я не думаю, что они и сами об этом знают.

– Все это очень прискорбно, но что же вы хотите от меня?

– Только одного, Кардус. Мне нужен ваш совет насчет продажи производства. У нас неплохой кредит, и мы можем продать дело за хорошенькую сумму – не такую хорошую, как хотелось бы, но все же довольно большую…. Но я не знаю, стоит ли продавать – или пока попридержать?

Мистер Кардус задумался.

– Это трудный вопрос, мистер де Талор, но что до меня – я всегда был противником резких движений. Та фирма все же может разориться, и тогда вы пожалеете о сделанном. Если бы вы сейчас продали свою – то сделали бы конкурентам подарок, а это, я полагаю, в ваши планы не входит.

– Разумеется, нет!

– Кроме того, вы очень обеспеченный человек, вы не так уж зависите от этого смазочного производства. Даже если дела будут плохи, у вас остается земля в собственности, здесь, в Чезвик Несс. Если бы я был на вашем месте, я бы придержал продажу, даже если бы это грозило мне потерями в дальнейшем – и доверился бы фортуне.

Мистер де Талор испустил вздох облегчения.

– Я и сам так думаю, Кардус. Вы мудрый человек, и я рад, что мы думаем одинаково. К черту «Растрик и Кодли», вот что!

– О да, разумеется – к черту! – улыбнулся адвокат, поднимаясь из-за стола, чтобы проводить клиента до дверей.

На другом конце коридора была еще одна дверь, наполовину застекленная. Она вела в комнату, по виду напоминавшую обычную канцелярию. Возле этой двери де Талор остановился и с интересом уставился на сидевшего за письменным столом человека. Человек этот был стар, высокого роста и крепкого телосложения, а одет был с необычайной аккуратностью – но в полный охотничий костюм: сапоги, бриджи, шпоры и все остальное. Крупную голову венчала шапка густых, взлохмаченных седых волос, придававшая человеку несколько дикий вид, которому способствовал еще и странно искривленный рот. Левая его рука неподвижной плетью висела вдоль тела.

Мистер Кардус проследил за взглядом своего гостя и рассмеялся.

– Странный клерк, не правда ли? Безумен, глуп и наполовину парализован – не каждый адвокат может похвастаться таким служащим.

Мистер де Талор с явным беспокойством посмотрел на объект их наблюдения.

– Если он безумен – то как же он справляется с работой клерка?

– О, он вполне безобидный сумасшедший, а кроме того – у него прекрасный почерк. Он отлично переписывает документы.

Де Талор не отводил от безумца недоверчивого взгляда.

– Полагаю, он потерял память?

– Да, – отвечал мистер Кардус с улыбкой. – Возможно, это и к лучшему. Он не помнит ничего, кроме своих заблуждений.

Мистер де Талор с явным облегчением заметил:

– Он ведь провел с вами много лет, не так ли, Кардус?

– Да, очень много.

– Зачем вы вообще его сюда взяли?

– Разве я никогда не рассказывал вам его историю? Если хотите, мы можем вернуться в мой кабинет, и я расскажу вам ее, это недолго. Помните те времена, когда наш друг, – тут Кардус кивнул на старика за дверью, – еще держал свору охотничьих собак, и в округе его называли «отчаянным наездником Аттерли»?

– Да, помню. Из-за них он и разорился, старый дурак.

– И, разумеется, вы должны помнить Мэри Аттерли, его дочь. Мы с ней были влюблены друг в друга в юности.

Широкие скулы мистера де Талора залил густой румянец, и он кивнул.

– В таком случае, – продолжал мистер Кардус невозмутимо, хотя в голосе его послышались нотки тщательно сдерживаемых эмоций, – вы помните и то, что я был счастливейшим из людей, поскольку получил благословение ее отца на помолвку и брак с Мэри Аттерли, как только я смогу продемонстрировать ему, что мой доход достиг определенного уровня.

Здесь мистер Кардус сделал паузу, но затем продолжил:

– Однако мне пришлось отправиться в Америку по делам крупного банка в Норвиче. Дела затянулись, да и путешествия в те времена были долгими. Когда я вернулся домой, Мэри была… замужем за человеком по фамилии Джонс. За вашим другом, мистер де Талор. Он жил в вашем доме, в Чезвик Несс, когда они впервые встретились. Впрочем, возможно, вам даже лучше известно об этой части моего рассказа.

Де Талор выглядел очень смущенным.

– Нет, я почти ничего об этом не знаю. Джонс влюбился в нее, как и все прочие, а потом я узнал, что они собираются пожениться, только и всего. Было жестокостью так поступить с вами, Кардус, но… но, Господи, вы же не могли быть настолько глупы, чтобы доверять ей?

Горькая улыбка озарила лицо Кардуса.

– Да, пожалуй, это было жестоко – но это вовсе не относится к моей истории. Брак вышел недолгим и неудачным: странный рок обрушился на всех, кто имел к нему отношение. У Мэри осталось двое детей, когда она сделала лучшее, что могла сделать – умерла от стыда и тоски. Джонс, до этого очень богатый человек, был обманом доведен до банкротства и покончил с собой. «Отчаянный наездник Аттерли» еще некоторое время процветал, но затем разорился на своих собаках и лошадях, а также на спекуляциях, связанных с кораблестроением. Его хватил удар, парализовавший половину тела и лишивший его речи и большей части рассудка. Я перевез его сюда, чтобы спасти от сумасшедшего дома.

– Это было очень благородно с вашей стороны, Кардус. Вы были добры к нему.

– О нет, он вполне заслужил все это – однако он отец бедняжки Мэри. Он, впрочем, пребывает в уверенности, что я – дьявол, но это неважно.

– Вы ведь забрали к себе и ее детей?

– Да, я их взял под опеку. Девочка напоминает свою мать, хотя у нее никогда не будет такого взгляда… Мальчишка похож на старого Аттерли. Мне нет до него дела. И слава Господу – они оба совсем не похожи на своего отца.

– Так вы знали Джонса? – быстро спросил де Талор.

– Да, мы встречались после того, как он женился. Как ни странно, я был с ним и за несколько минут до его гибели. Теперь, мистер де Талор, я не смею вас более задерживать. Я думал, что вы, возможно, могли бы рассказать мне какие-то детали супружеской жизни Мэри. Эта история трогает меня, а ее результаты для моей собственной жизни оказались на удивление… далеко идущими. Я уверен, что еще не знаю всего до конца. Мэри писала мне незадолго до смерти и намекала на что-то, чего я никак не мог понять. Кто-то стоял за всем этим, кто-то помогал Джонсу. Ну, ничего, я найду ответ рано или поздно, и тогда, кто бы это ни был, он заплатит за свою подлость. Провидение порой идет странными путями, мистер де Талор – однако в конце обидчика всегда ожидает ужасная месть. Что такое? Вы встревожены? Бросьте, это обычная болтовня в конторе адвоката, не так ли?

Бледный, как полотно, мистер де Талор поднялся, коротко кивнул мистеру Кардусу и торопливо вышел из кабинета.

Адвокат наблюдал за ним, пока дверь не закрылась, и тут выражение его лица разительно переменилось. Белые брови сошлись на переносице, тонкие черты лица ожесточились, а в мягком доселе взгляде черных глаз полыхнула ненависть. Он сжал кулаки и потряс ими в сторону закрывшейся двери.

– Ты, лжец! Пёс! – громко произнес Кардус. – Дай-то Бог мне прожить подольше, чтобы расправиться с тобой так же, как я расправился с ними! Один покончил с собой, другой – безумный паралитик, но ты – ты будешь нищим, даже если мне потребуется двадцать лет, чтобы разорить тебя! О да – это ударит по тебе больнее всего. О Мэри! Мэри! Мертвая и обесчещенная – из-за тебя, подлец! Дорогая моя, смогу ли я когда-нибудь снова обрести тебя…

И с этими словами странный человек опустил голову на стол и глухо застонал.

Он сжал кулаки и потряс ими в сторону закрывшейся двери

Глава 3. Старый Дум Несс

Когда через полчаса или около того мистер Кардус вернулся в дом, чтобы занять свое место за обеденным столом – поскольку в те времена в Дум Несс было принято обедать в середине дня, – он был в не слишком хорошем настроении. Воды того бассейна, куда собираются события нашей жизни и который мы называем своим прошлым, не часто волнуются, пусть они и горьки на вкус. Конечно, мистер Кардус вполне овладел собой – хотя этим утром сам изрядно взбаламутил эти горькие воды.

В длинной, обшитой дубовыми панелями комнате, обычно используемой в качестве гостиной и столовой, мистер Кардус нашел «отчаянного наездника Аттерли» и его внучку, маленькую Дороти Джонс. Старик уже сидел за столом, а Дороти резала хлеб и выглядела при этом вполне взрослой девицей, словно ей было все двадцать четыре, а не четырнадцать лет. Она была странным ребенком – с ее спокойной взрослой уверенностью, чисто женскими замашками и манерой одеваться, с ее любопытным и одухотворенным личиком и огромными голубыми глазами, ярко сиявшими на нем. Впрочем, сейчас это милое личико выглядело более встревоженным, чем обычно.

– Реджинальд! – воскликнула она при виде Кардуса (он сам настоял, чтобы она звала его по имени). – Мне жаль говорить это вам, но у нас произошло прискорбное происшествие.

– Что такое? – нахмурился мистер Кардус. – Снова Джереми?

Мистер Кардус мог быть очень строгим, когда дело касалось Джереми.

– Боюсь, что так. Эти два несносных мальчишки…

Впрочем, Дороти не было нужды продолжать объяснение, поскольку в этот момент распахнулась дверь, и на пороге появились молодые джентльмены, о которых шла речь и которых, словно овец, подталкивала востроглазая Грайс.

Эрнест шел впереди, тщетно пытаясь сохранить непринужденный вид – поскольку ему приходилось придерживать сырой бифштекс под глазом, расцвеченным всеми цветами радуги.

Позади него плелся Джереми, по-прежнему лохматый и чумазый. Его раны были либо неподвластны чарам сырого бифштекса, либо же он выбрал добровольный путь страданий и лекарство, составленное на основе жира и муки.

На мгновение в комнате воцарилась тишина, а затем мистер Кардус с убийственной вежливостью поинтересовался у Джереми, что означает его вид.

– Мы подрались, – сердито отвечал мальчик. – Он ударил…

– Благодарю, Джереми. Мне не нужны подробности, однако я воспользуюсь возможностью, чтобы высказать в присутствии вашей сестры и моего племянника, что я думаю о вас. Вы – невоспитанный хам, а к тому же еще и трус.

При этих несправедливых словах мальчишка покраснел до корней волос.

– Да, теперь можете заливаться краской, но позвольте сказать, что это именно трусость – затеивать ссору с мальчиком, только что переступившим порог моего дома…

– Я должен сказать, дядя, – вмешался Эрнест, вовсе не считавший проявлением трусости драку, к тому же, в которой принял участие сам, и в глубине души полагавший, что противнику досталось куда больше. – Это я первый начал.

Это было не вполне правдивое заявление – если не считать началом драки схватку с бультерьером, – однако оно все равно не произвело на мистера Кардуса большого впечатления, поскольку он, видимо, был и в самом деле очень сердит на Джереми за другие проступки. Однако это была та ложь, на которую ангелу, ведущему подсчет наших грехов и добродетелей, не стоит обижаться.

– Мне нет дела до того, кто из вас начал первым! – заявил мистер Кардус сердито. – И я сержусь отнюдь не только из-за драки. Ты дискредитируешь меня, Джереми, и свою сестру. Ты грязнуля, ты лентяй, ты ведешь себя не как джентльмен. Я отправил тебя в школу – ты сбежал из нее. Я даю тебе хорошую одежду – ты ее не носишь. Говорю тебе, мальчик, я не собираюсь больше терпеть это. Я хочу поговорить с мистером Хэлфордом, священником из Кестервика, чтобы он занялся образованием Эрнеста. Ты отправишься вместе с ним, и если я не увижу твоих успехов в ближайшие месяцы – я умываю руки. Ты меня понял?

Во время этой суровой отповеди мальчик стоял посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу. По завершении речи мистера Кардуса он встал ровно.

– Ну, – продолжал мистер Кардус, – что ты должен сказать?

– Я хочу сказать, – выпалил Джереми, – что мне вовсе не нужно ваше образование. Вы вовсе не заботитесь обо мне!

Его серые глаза пылали возмущением, а на лице полыхал румянец обиды.

– Никому нет до меня дела, кроме моей собаки, Нейлза! Вы же из меня самого сделали собаку – швыряете мне подачки, как я швыряю Нейлзу кости! Не нужно мне ваше образование, я не буду учиться! И красивая одежда ваша мне не нужна, я не буду ее носить. Я больше не хочу быть для вас обузой. Отпустите меня, я стану рыбаком и буду сам зарабатывать себе на хлеб! Если бы не она, – тут он кивнул на сестру, в ужасе застывшую возле стола, – и не Нейлз, я б давно ушел, вот что я скажу! Но как бы там ни было – я больше не буду вашей собакой. Я буду зарабатывать себе на жизнь – и мне никого не придется благодарить за это! Дайте мне уйти туда, где надо мной не будут издеваться, если я буду честно трудиться! Я достаточно силен для этого, отпустите меня! Вот я и сказал то, что должен был!

С этими последними словами парень разрыдался и бросился вон из комнаты.

С его уходом улетучился, как показалось, и гнев мистера Кардуса.

– Не думал, что в нем столько силы духа, – пробурчал он. – Что ж, хорошо, давайте обедать.

За обедом разговор не клеился, предшествовавшая ему сцена оставила тяжелое впечатление – и Эрнест, будучи наблюдательным мальчиком, погрузился в созерцание того, как Дороти хлопочет за столом, исполняя обязанности хозяйки: режет мясо для своегобезумного дедушки, приглядывает, у всех ли все есть на тарелках и в бокалах – одним словом, проявляет искреннюю заботу и внимание ко всем присутствующим. Наконец, обед подошел к концу, и мистер Кардус вместе со старым Аттерли отправились обратно в контору, оставив Дороти наедине с Эрнестом. Она и начала беседу.

– Надеюсь, твой глаз не болит. Джереми очень больно бьет.

– О нет, все в порядке. Я привык к дракам. Когда я учился в школе в Лондоне, мне часто приходилось драться. Мне жаль его – я имею в виду твоего брата.

– Джереми? О да, он вечно попадает в неприятности, а теперь, я думаю, все кончится совсем плохо. Я делаю все, что в моих силах, чтобы добиться порядка, но у меня не получается. Если он не пойдет к мистеру Хэлфорду, я даже и не знаю, что будет.

Маленькая леди тяжело вздохнула.

– О, клянусь тебе – он пойдет! Пойдем, найдем его – и постараемся уговорить, – воскликнул Эрнест.

– Мы можем попробовать, – с сомнением протянула Дороти. – Подожди минутку, я только надену шляпку, а потом, если ты уберешь эту гадость с лица, мы можем прогуляться в Кестервик. Я собиралась отнести книжку – одну из тех, по которым я учу французский, – обратно старой мисс Чезвик, она там живет.

– Хорошо, – отвечал Эрнест.

Вскоре Дороти вернулась, и они направились на задний двор, в каретный сарай, где у Джереми была маленькая комнатка: здесь он набивал чучела птиц и хранил свою коллекцию яиц и бабочек. Однако Джереми здесь не было. Расспросив Сэмпсона, старого шотландца-садовника, присматривавшего за орхидеями мистера Кардуса, Дороти выяснила, что Джереми отправился стрелять бекасов, взяв ружье Сэмпсона.

– Это в духе Джереми, – вздохнула девочка. – Он всегда уходит стрелять, вместо того, чтобы решать проблемы.

– Он умеет бить птиц влет? – заинтересовался Эрнест.

– О, еще как! – с гордостью отвечала Дороти. – Не думаю, что он хоть раз промахивался. Мне бы хотелось, чтобы он умел так же хорошо делать и все остальное.

В глазах Эрнеста акции Джереми выросли сразу на пятьдесят процентов.

По пути обратно в дом они заглянули в окно конторы, и Эрнест увидел «отчаянного наездника Аттерли» за работой – старик прилежно переписывал бумаги.

– Он ведь твой дед, да?

– Да.

– Он… тебя узнает?

– В каком-то смысле – да, но вообще он совершенно безумен. Он считает, что Реджинальд – это дьявол, которому он обязан служить в течение определенного количества лет. У него есть специальная трость, он делает на ней насечки, каждый месяц по одной. Все это очень печально. Весь этот мир – очень печальное место, – вздохнула Дороти.

– Почему он в охотничьем костюме? – спросил Эрнест.

– Потому что он всегда любил охоту. Он и сейчас любит лошадей. Иногда можно увидеть, как он выбирается из-за письменного стола и со слезами на глазах смотрит в окно, если кто-то приезжает верхом. Однажды он даже выбежал из конторы и пытался забраться на лошадь и ускакать – но его остановили.

– Почему бы не позволить ему выезжать верхом?

– О, он убьет себя. Старый Джек Тейрес, который живет в Кестервике и зарабатывает себе на жизнь ловлей крыс и хорьков, когда-то служил у дедушки псарем – когда у него еще были собаки. Так вот, он говорит, что дедушка всегда был немного сумасшедшим – по части верховой езды. Однажды в полнолуние они с дедушкой отправились охотиться на оленя, который забрел сюда из какого-то парка. Они подняли его в маленькой роще возле Клаффтона, в пяти милях отсюда, и дед гнал его мимо Стартона и Эшли, а затем загнал к самому морю, в полутора милях отсюда, на границу зыбучих песков. Луна светила так ярко, что было светло, как днем. На последней миле олень уже выбился из сил, от него до собак оставалось не больше сотни ярдов – и расстояние все сокращалось. Когда они оказались на берегу, олень кинулся прямо в море, а за ним собаки и дед. Еще через сотню ярдов они настигли оленя и убили, а потом дедушка просто развернул коня и поплыл к берегу, и собаки за ним.

– Ничего себе! – восхищенно прокомментировал историю Эрнест. – А что же Джек Тейрес, что он делал?

– О, он оставался на берегу и молился. Он думал – они все утонут.

За разговорами Эрнест и Дороти добрались до старого дома, построенного на небольшом мысе, выступающем за пределы береговой линии; дома, овеваемого всеми ветрами, стоящего над беспокойными волнами, ведущими бесконечную битву с известняковыми скалами. Это было уединенное и мрачное место. Дом словно выглядывал из-под массивных серых скал, почти совсем лишенных растительности, если не считать пучков жесткой травы и колючих листьев морского падуба. Перед ним расстилался океан, неспешно обрушивавший волну за волной на песчаные дюны; лишь несколько парусов на горизонте нарушали его величественное одиночество. Слева, насколько мог видеть человеческий глаз, тянулись скалы, кое-где прерываемые расщелинами и гротами – словно выщербленная челюсть старухи. За этим скальным хребтом на многие мили тянулись пустоши, поросшие разноцветным вереском и ограниченные дамбами, куда вода попадала при помощи ветряных мельниц, что придавало пейзажу несколько голландский оттенок.

– Смотри! – сказала Дороти, показывая на маленький белый домик, стоящий примерно в полутора милях от берега. – Там находятся большие шлюзовые ворота, а прямо за ними начинаются зыбучие пески, поглотившие однажды целую армию – как Красное море египетских воинов.

– Надо же! – воскликнул не на шутку заинтересованный Эрнест. – И этот дом построил мой дядя?

– Глупый мальчик! Его построили сотни лет назад. Кто-то по фамилии Дум – потому это место и называется Дум Несс; по крайней мере, я так думаю… У Реджинальда есть старинная карта, времен Генриха VII, и Дум Несс на ней уже отмечен, значит – Думы жили там задолго до этого. Посмотри, – продолжала она, когда они обошли старый дом справа и оказались на тропе, ведущей на самый верх скалы – там, наверху, виднеются развалины аббатства Тайтберг.

Дороти указала на руины большой церкви и великолепно сохранившуюся башню, стоявшие в нескольких сотнях футов от них, почти на самом краю утеса.

– Почему ее не отстроят заново? – спросил Эрнест.

Дороти покачала головой.

– Потому что через несколько лет море поглотит его. Уже почти все кладбище скрылось под водой. То же самое будет и с Кестервиком, куда мы направляемся. Кестервик когда-то был большим городом. Короли Восточной Англии сделали его своей столицей, там жил епископ. Кроме того, это был довольно крупный порт. В городе жили тысячи людей. Но море надвигалось и надвигалось. Оно затопило гавань и разрушило скалы – и люди, конечно, не могли его сдержать. Теперь Кестервик – всего лишь маленькая деревушка на берегу моря, впрочем – с красивой старинной церковью. Но настоящий Кестервик лежит там, под водой. Если пройти по берегу после хорошего шторма, можно найти сотни обломков кирпича и плитки, из которых были построены его дома, ушедшие под воду. Только вообрази! В один прекрасный воскресный день, во времена королевы Елизаветы, целых три приходские церкви в одночасье рухнули с утеса в море!

Дороти продолжала рассказывать затаившему дыхание Эрнесту историю старинного города, который пал, подобно Вавилону – пока они не подошли к небольшому и довольно современному домику, скрывающемуся в зарослях деревьев; вернее, скрывающемуся летом – потому что сейчас на ветвях не осталось ни одного листа. С этим домиком Эрнесту предстояло очень близко познакомиться через несколько лет…

Дороти оставила его у ворот, а сама отправилась отдавать книгу, заметив, что ей стыдно вести в дом мальчика с таким роскошным синяком под глазом. Вернулась она довольно быстро и сказала, что мисс Чезвик нет дома.

– А кто такая мисс Чезвик? – с любопытством спросил Эрнест, жадно впитывавший любые новые сведения.

– О, это чудесная старушка, – отвечала Дороти. – Ее семья много лет жила в местечке Чезвик-Несс, но потом брат мисс Чезвик проиграл все состояние в карты, и поместье было продано за долги. Его купил мистер де Талор, этот ужасный толстяк, который приезжал сегодня утром, ты, должно быть, видел его.

– Она живет здесь одна?

– Да, но у нее есть прелестные племянницы – дочери ее покойного брата, мать которых тяжело больна; если она умрет, то одна из девочек переедет сюда. Она моя ровесница, и я очень жду ее приезда.

На некоторое время воцарилась тишина, а потом маленькая женщина тихо произнесла:

– Эрнест, мне кажется – ты добрый мальчик, поэтому я хочу попросить тебя кое о чем. Я хочу, чтобы ты помог мне с Джереми.

Эрнест, раздувшись от гордости от такого комплимента, выразил горячую готовность сделать все, что в его силах.

– Видишь ли, Эрнест, – продолжала Дороти, не сводя с мальчика больших голубых глаз, – Джереми все время создает проблемы. Он хочет идти своим путем. Ему не нравится Реджинальд, а Реджинальду не нравится он. Если Реджинальд входит в одну дверь, Джереми немедленно выходит в другую. Кроме того, он вечно дерзит Реджинальду. Это очень нехорошо, потому что, как бы там ни было, Реджинальд очень добр к нам, хотя у него и нет на это причин, кроме того, что он, как мне кажется, очень любил нашу маму. Если бы не Реджинальд, которого я очень люблю, хоть он иногда и бывает странным, то просто не знаю, что бы сталось с нами и с дедушкой. Поэтому я считаю, что Джереми должен лучше к нему относиться и лучше себя вести – вот и хочу тебя попросить обуздать его грубость и постараться подружиться с ним… и научить вести себя как следует. Это ведь не так уж и много – взамен на доброту твоего дяди к нам. Понимаешь, я-то могу хоть как-то отплатить Реджинальду, приглядывая за домом, но Джереми ничего для этого не делает. Прежде всего, я хочу, чтобы ты убедил его не противиться поездкам к мистеру Хэлфорду.

– Хорошо, я попробую, но я хотел спросить – где училась ты? Ты так много знаешь!

– О, я учусь сама, по вечерам. Реджинальд хотел нанять мне гувернантку, но я отказалась. Как я смогу заставить Грайс и слуг слушаться меня, если сама буду вынуждена повиноваться какой-то странной женщине? Так у меня ничего не выйдет.

Они как раз добрались до руин аббатства Тайтбург. Уже почти стемнело, как всегда и бывает зимой – и Дороти внезапно вскрикнула, потому что из-за полуразрушенной стены поднялась высокая широкоплечая фигура с ружьем в руках. Позади нее маячило что-то белое – и через мгновение Дороти поняла, что это Джереми, возвращающийся с охоты и, видимо, поджидавший их.

– О Джереми, как ты меня напугал! В чем дело?

– Я хочу поговорить с ним, – последовал лаконичный ответ.

Эрнест спокойно стоял на месте, ожидая, что будет дальше.

– Послушай! Ты сегодня утром наврал – чтобы попытаться выручить меня. Ты сказал, что драку начал ты – а начал ее я. Я должен был сказать ему сам, – с этими словами Джереми вытянул палец в сторону Дум Несс, – только у меня во рту скопилось столько слов, что я никак не мог с ними разобраться. Но сейчас я хочу сказать тебе спасибо, и знаешь – забирай мою собаку, вот! Он – упрямый злобный дьявол, но он тебя полюбит, если ты будешь к нему добр!

С этими словами Джереми схватил изумленного Нейлза за шиворот и сунул пса в руки Эрнесту.

Несколько мгновений в душе Эрнеста шла отчаянная борьба, ибо ему очень хотелось стать хозяином бультерьера – однако джентльменские чувства одержали верх.

– Не надо мне твоего пса – и я ничего такого не сделал.

– Нет, сделал! – горячо возразил Джереми, испытывая огромное облегчение от того, что Эрнест отказался от Нейлза, которого Джереми очень любил. – По крайней мере, ты сделал куда больше, чем кто-либо за всю мою жизнь. И знаешь что – однажды я верну тебе этот долг. Сделаю для тебя все, что в моих силах.

– Правда? – прищурился Эрнест, бывший весьма сообразительным юношей и вспомнивший просьбу Дороти.

– Правда, клянусь!

– Что ж, тогда пообещай, что будешь ходить со мной к этому Хэлфорду. Я не хочу заниматься в одиночестве.

Джереми задумчиво потер лицо неимоверно грязной рукой. Это было гораздо больше того, на что он рассчитывал – но слово есть слово.

– Хорошо! – ответил он. – Я пойду с тобой.

Затем он свистнул Нейлзу, повернулся и исчез в темноте.

Так было положено начало дружбе, которую эти двое пронесли через всю свою жизнь.

Глава 4. Мальчики

Джереми сдержал данное слово. В назначенный день он оказался готов, по его собственному выражению, «заняться с этим парнем, Хэлфордом». Более того, в этот день он явился в гостиную аккуратно подстриженным, в приличном костюме и – о, чудо из чудес! – с практически чистыми руками.

За все эти муки Джереми был вознагражден открытием, что «занятия» были вовсе не таким уж и страшным делом, как он ожидал. Кроме того, они носили довольно нерегулярный характер, и потому у мальчиков оставалось вдоволь времени на все истинно мужские развлечения. Зимой они блуждали по пустошам и болотам в поисках бекасов и диких уток, при стрельбе по которым Эрнест неизменно промахивался, а Джереми бил с невероятной точностью. Летом они плавали, ловили рыбу и искали яйца в птичьих гнездах. Таким образом, они ухитрялись сочетать необременительное обучение – с истинным опытом приобретения по-настоящему глубоких знаний о жизни животных и птиц, а также с укреплением духа и тела.

То были счастливые года для них обоих, но Джереми, сравнивая их с теми, что он прожил до приезда Эрнеста, находил нынешнее свое положение практически райским. То ли манеры его действительно улучшились, то ли Эрнест умело служил буфером между Джереми и мистером Кардусом – но теперь они с опекуном ссорились гораздо реже. Джереми сам видел, что старый джентльмен (впрочем, так мистера Кардуса можно было назвать, лишь повинуясь местным традициям, на самом деле он был, скорее, среднего возраста) стал более терпим к нему; впрочем, понимал он и то, что ему никогда не стать любимчиком Кардуса.

Что до Эрнеста, то юношу все любили, в особенности женщины, которые всегда были готовы выполнить любую его просьбу. Удивительно, что Эрнеста это обстоятельство совершенно не испортило – но это было именно так. Невозможно было не обратить внимания на Эрнеста Кершо – настолько он был обаятелен, воспитан и начисто лишен даже тени чванства. Всегда готовый помочь, не забывающий добро, он был щедр до такой степени, что, казалось, имел весьма смутное представление о том, что принадлежит ему, всем делясь с друзьями. Обладая всеми этими качествами, а также быстрым умом и врожденным благородством, он, что совершенно неудивительно, всегда был популярен и в мужском, и в женском обществе.

Эрнест вырос красивым юношей; войдя в возраст, он приобрел прекрасное телосложение, глаза у него всегда были красивые и выразительные, а весь облик дышал мужеством и одухотворенностью. Его доброта и острый ум делали его еще более привлекательным.

Что касается Джереми, то он не сильно изменился, став взрослым – разве что сильно увеличился в размерах. Из года в год его плечи становились все шире, а сила возросла до немыслимых пределов. Впрочем, того же нельзя было сказать о его интеллекте – разум его мужал не с такой быстротой, и Джереми по-прежнему с трудом воспринимал новые идеи, однако приняв их, больше уже не отступал с выбранного пути.

У него, этого простодушного гиганта, была в жизни одна истинная страсть – его друг Эрнест. Эта привязанность росла вместе с Джереми, пока не стала его неотъемлемой частью, превратившись едва ли не в преклонение. Они почти не расставались, за исключением того времени, когда Эрнест решил уехать за границу, чтобы изучать иностранные языки, к которым он испытывал тяготение. Джереми очень не нравилась идея разлуки с Эрнестом, но еще больше его отвращала мысль о жизни за границей, поскольку он был очень замкнутым юношей. Только из этих соображений, скрепя сердце, он и согласился на разлуку.

Так они и прожили эти годы до своего восемнадцатилетия, и тут мистер Кардус, повинуясь внезапному порыву, объявил о намерении послать их обоих в Кембридж. Эрнест навсегда запомнил этот день, поскольку именно тогда он впервые познакомился с Флоренс Чезвик.

Он как раз вышел от дяди и искал Долли, чтобы передать ей дядины распоряжения, когда неожиданно столкнулся со старой мисс Чезвик, которую сопровождала юная леди. Мисс Чезвик представила ее как свою племянницу – и молодая девушка сразу привлекла внимание Эрнеста. При знакомстве она – ровесница Эрнеста – коснулась его крепкой ладони своими тонкими пальчиками, в тот же момент бросив на него такой острый взгляд карих глаз, что впоследствии он признавался Джереми, будто этот взгляд пронзил его насквозь.

Флоренс была замечательной девушкой. Вьющиеся волосы каштанового цвета вились локонами вокруг ее красивой головки, глаза были карие; кожа имела оливковый оттенок, черты лица были несколько мелковаты – но полные алые губы в улыбке приоткрывали ряд безупречных жемчужных зубок. Росту она была небольшого, однако прекрасно сложена, и, несмотря на юный возраст, фигурка ее вполне сформировалась. Пока Эрнест наблюдал за ней, в комнату вошел его дядя и был должным образом представлен пожилой дамой ее племяннице – по ее словам, Флоренс приехала, чтобы скрасить ее одиночество.

– Как вы нашли Кестервик, мисс Флоренс? – светски поинтересовался мистер Кардус.

– Что ж, это больше, чем я ожидала – хотя немного скучноват, – сдержанно отвечала девушка.

– О, возможно, вы привыкли к более оживленным местам?

– Да, пока моя мать была жива, мы жили в Брайтоне, там довольно оживленно. Нельзя сказать, что мы очень уж участвовали в светской жизни – мы для этого были слишком бедны – но, во всяком случае, мы могли за ней наблюдать.

– Вы любите жизнь, мисс Флоренс.

– Да, ведь она так коротка. Я хотела бы, – продолжила она, чуть откинув голову назад и прикрыв глаза, – увидеть в этой жизни как можно больше – и испытать все чувства.

– Возможно, мисс Флоренс, некоторые из них вы найдете довольно неприятными, – с улыбкой заметил мистер Кардус.

– Вполне может быть – но лучше путешествовать по неприятной стране, чем безвылазно просидеть всю жизнь в райском уголке.

Мистер Кардус снова улыбнулся: девушка его явно заинтересовала.

– Знаете, мисс Чезвик, – меняя тему разговора, обратился он к пожилой даме, которая сидела, расправляя свои кружева и выглядя довольно ошеломленной словами своей племянницы, – этот молодой джентльмен в скором времени отправляется в колледж, как и Джереми?

– Вот как? – откликнулась мисс Чезвик. – Что ж, Эрнест, я надеюсь, ты достигнешь больших успехов.

Пока Эрнест с присущей ему скромностью пытался опровергнуть это смелое предположение, мисс Флоренс снова вмешалась в разговор, оторвавшись от созерцания длинных ног молодого джентльмена, которые он, от смущения под ее острым взглядом, заплел вокруг ножек стула.

– Я не знала, что в колледж принимают мальчиков.

Вскоре они ушли, и чуть позднее Эрнест в разговоре с Дороти охарактеризовал Флоренс словом «бестия». Впрочем, по-своему она была привлекательна, и в течение следующих нескольких лет они стали довольно близки.

Итак, Эрнест и Джереми отправились в Кембридж – однако нельзя сказать, чтобы они блистали во время обучения, и наставники не торопились возносить им похвалы. Впрочем, Джереми удалось отличиться во время традиционных университетских гонок, и на некоторое время он покрыл себя славой, которую, впрочем, не слишком ценил, будучи чрезвычайно скромным молодым человеком. Эрнест не отличился даже в спорте. Однако правдами и неправдами, помаленьку они все же добрались до конца обучения и даже получили какие-то ученые степени, а затем без сожаления расстались с берегами Кэма, на которых провели столько веселых дней: Джереми сразу вернулся в Кестервик, а Эрнест отправился с визитами к многочисленным товарищам по учебе.

Так закончился первый круг их жизни.

Глава 5. Обещание Евы

Когда Джереми вернулся в Дум Несс из Кембриджа, мистер Кардус принял его со своей обычной полупрезрительной холодностью, которая так часто приводила юношу в замешательство. Нельзя сказать, что мистер Кардус действительно не любил Джереми – неприязнь прошла много лет назад, в тот день, когда мальчик собрался «идти зарабатывать себе на хлеб»; однако он никак не мог простить молодому человеку то, что он был сыном своего отца – и потому не мог справиться с инстинктивной неприязнью. Впрочем, мистер Кардус старался держать себя в руках и не позволять этой неприязни мешать их общению, во всяком случае – сделать для этого все возможное. Он потратил на обучение обоих юношей одинаковые суммы, до последнего фунта – однако Эрнесту он отдавал эти деньги с любовью, а Джереми – из чувства долга.

Джереми все это прекрасно понимал и более всего на свете хотел сам зарабатывать себе на жизнь, чтобы стать независимым от мистера Кардуса. Но одно дело – хотеть зарабатывать, и совсем другое – зарабатывать на самом деле, это хорошо известно беднякам. Когда Джереми задумался, как ему справиться с поставленной задачей, идей оказалось катастрофически мало. Впрочем, многого он не хотел; Джереми не был амбициозен. Он был бы совершенно счастлив, если бы смог заработать на крышу над головой, еду, одежду, порох и пули – дальше этого его амбиции и не заходили. Впрочем, нужно было учесть и два непременных условия, от которых он не желал отказываться: вокруг должна была быть дикая природа – и рядом должен был находиться Эрнест. Без Эрнеста, по мнению Джереми, жизнь вообще ничего не стоила.

В течение недели с лишним после его возвращения домой эти противоречивые мысли буквально кипели у него в голове, и в конце концов Джереми, решив, что с него хватит, решил посоветоваться с сестрой, у которой – он это прекрасно понимал – в три раза больше мозгов, чем у него, и вообще надо было сразу обратиться за советом к ней!

Долли устремила на него пытливый взгляд своих голубых глаз и молча выслушала все от начала до конца.

– Теперь ты видишь, Долл, – он с детства ее так называл, – в каком я затруднительном положении. Я понятия не имею, чем мне заняться – либо я сам поведу свой корабль, либо сдамся и позволю другим управлять им. Кроме того, мне нужен Эрнест, я не могу без него обойтись. Если бы не он, я бы просто эмигрировал. Отправился бы валить лес в Ванкувере или клеймить бычков где-нибудь в Америке, – добавил он задумчиво.

– Ну ты и дурень, Джереми! – неожиданно сказала его сестра.

Он вскинул голову – нисколько не оспаривая ее заявление, а просто желая получить дополнительные разъяснения.

– Я говорю – дурень ты, братец. Простофиля. Как ты думаешь, чем я занималась все эти три года, пока вы в своем колледже катались на лодках и весело проводили время? Я думала!

– Я тоже, но ничего хорошего из этого не вышло. Думать – бесполезно.

– Да, если только этим и ограничиться. Но я не только думала, я еще и действовала. Я разговаривала с Реджинальдом и предложила ему свой план, а он его одобрил.

– Ты всегда была очень умная, Долл, тебе достались все мозги, а мне – только рост и мускулы, – печально согласился Джереми.

– Ты даже не спросишь, что именно я придумала? – голос Дороти прозвучал резковато, потому что бесхитростный Джереми коснулся больного вопроса: ее роста.

– Так я и жду, когда ты расскажешь.

– Ты должен пойти на службу к Реджинальду.

– О боги! – простонал Джереми, закатывая глаза. – Куколка, мне это совсем не нравится!

– Замолчи и выслушай меня до конца. Ты пойдешь на службу к Реджинальду, и он будет платить тебе сто фунтов в год, так что жить ты можешь в другом месте, если не нравится оставаться здесь.

– Но мне не нравится эта служба, Долл! Я ее ненавижу, это дьявольское дело.

– Хотелось бы мне знать, какое право вы имеете так говорить, мистер Всезнайка! Позвольте вам напомнить, что многие люди – куда лучше и умнее вас! – вполне довольны тем, что зарабатывают на жизнь в адвокатской конторе. Я так полагаю, что честный человек будет и честным юристом, как и во всякой другой профессии!

Джереми с сомнением покачал головой.

– Все юристы – кровососы! – сердито сказал он.

– Значит, будешь сосать кровь! – решительно сказала его сестра. – Послушай, Джереми, не будь свиньей и не расстраивай мой план! Если ты провалишься в глазах Реджинальда, он больше палец о палец ради тебя не ударит. Ты ему не нравишься, ты прекрасно это знаешь – и он с удовольствием устроит тебе разгон, если у него будет для этого повод. И где ты в таком случае окажешься, хотела бы я знать?

Джереми затруднился ответить, где он окажется, поэтому Дороти продолжала:

– Считай это временной работой, в любом случае. Кроме того, подумай вот еще о чем: Эрнест собирается стать адвокатом, и если ты откажешься сейчас, а с Реджинальдом что-нибудь случится, некому будет помочь Эрнесту в конторе, а я знаю, что это для адвоката главное.

Последний довод Джереми признал самым весомым аргументом.

– Я буду самым странным клерком на свете, – печально вздохнул он. – Почти таким же, как дедушка. Как он поживает, кстати?

– О, как обычно – пишет, пишет и пишет целый день. Он думает, что так быстрее окончится срок его службы. Завел себе новую трость и отметил на ней все месяцы и годы, какие ему осталось служить – маленькие обозначают месяцы, а длинные – годы. Осталось восемь или десять больших зарубок. Каждый месяц он зачеркивает одну короткую. Ужасно это все… Ты же знаешь, он считает Реджинальда дьяволом и ненавидит его. Как-то раз у него не было работы в конторе, и я застала его за рисованием – он рисовал Реджинальда с рогами и хвостом, такие ужасные рисунки… и мне кажется, он таким и видит Реджинальда. Еще он все время рвется отправиться верхом, особенно ночью. Только на прошлой неделе его нашли в конюшне – он уже седлал серую кобылу, ту самую, на которой иногда ездит Реджинальд, ты знаешь. Когда, ты говоришь, Эрнест возвращается? – добавила девушка после недолгой паузы.

– Я же сказал, Долл, – в следующий понедельник.

Дороти помрачнела.

– О, мне показалось, ты сказал – в субботу…

– Зачем тебе это?

– Только чтобы успеть приготовить его комнату.

– Да она готова, я вчера туда заглядывал.

– Чушь! Что ты в этом понимаешь! – Долли вспыхнула. – Уходи, мне надо пересчитать простыни, а ты мне мешаешь.

Джереми спрыгнул со стола, на котором сидел, свистнул Нейлзу, который был теперь старым и умудренным опытом псом, и отправился на прогулку. Некоторое время он шел, засунув руки в карманы и уставившись себе под ноги, размышляя о своей незавидной судьбе и представляя себя в образе клерка, постоянно находящегося под назойливым и недружелюбным взглядом мистера Кардуса. Внезапно он заметил двух дам, стоящих всего в нескольких ярдах от него на самом краю обрыва. Джереми уже собирался развернуться и поскорее удрать, поскольку не выносил дамского общества и считал в глубине души – впрочем, ни с кем этим мнением не делясь, – что женщина есть корень всех зол на свете. Однако его заметили, и он счел подобное стремительное отступление невежливым.

В одной из этих молодых дам – а они были очень молоды – он узнал мисс Флоренс Чезвик, которая ничуть не изменилась за прошедшие годы. У нее были все те же кудрявые каштановые волосы, те же острые карие глаза и полные губы, те же мелкие черты и решительное выражение лица. Ее фигура всегда казалась Джереми несколько… квадратной, но теперь немного вытянулась. В облегающем платье Флоренс выглядела почти красивой, и даже ее угловатость, которую большинство женщин сочли бы прискорбным дефектом внешности, придавала ей решительности и силы, которые и делали Флоренс Чезвик куда привлекательнее доброй сотни хорошеньких девушек.

– Как поживаете? – резко, в своей обычной манере поинтересовалась Флоренс. – Судя по вашему виду, вы спите на ходу.

Прежде чем Джереми смог найти достойный ответ на это замечание, другая молодая леди, все это время задумчиво смотревшая вдаль с обрыва, обернулась – и Джереми окаменел. Опыт у него был невелик – и все же он никогда раньше не видел таких красавиц.

Она была едва ли не на две головы выше своей сестры – такая высокая, что лишь природная грация спасала ее от того, чтобы показаться нескладной. Волосы у нее тоже были темными, но гораздо темнее, чем у сестры. Черные локоны развевались на ветру, и черными были ее прекрасные глаза, осененные длинными ресницами. Ее кожа была легкого оливкового оттенка, губы напоминали кораллы, зубки были мелкие и ровные. Кажется, все преимущества, которыми Природа могла бы наделить женщин, достались этой девушке в избытке, она буквально лучилась здоровьем и красотой. Ко всем ее прелестям стоило добавить и нежный взгляд, присущий только воистину добрым женщинам, и нежный голос, и острый ум, и полное отсутствие тщеславия или самолюбования – такова была Ева Чезвик в расцвете ее юных чар.

– Позвольте представить вам мою сестру Еву, мистер Джонс.

Однако на данный момент мистер Джонс был практически парализован и даже не смог снять шляпу.

– Послушайте! – нетерпеливо сказала Флоренс. – Она не Медуза, вам нет нужды превращаться в камень.

Это замечание привело Джереми в чувство – мисс Флоренс обладала незавидным даром опускать людей с небес на землю. Он снял шляпу, как всегда, довольно мятую и грязную, и пробормотал что-то неразборчивое. Что касается Евы, то она мило покраснела и с готовностью заметила, что мистер Джонс, без сомнения, смущен ужасным состоянием ее, Евы, платья (честно говоря, Джереми вообще понятия не имел, надето ли на Еве платье – и уж тем более не думал о его состоянии).

– Понимаете, я лежала на траве и смотрела вниз, в расщелины скалы.

– Что? Но зачем?

– Там… кости.

Место, где они сейчас стояли, когда-то было частью кладбища Тайтбургского аббатства, и по мере того, как море наступало, множество костей давно усопших жителей Кестервика вымывалось из их тихих могил и оставалось на пляже и прибрежных скалах.

– Смотрите! – сказала она, опускаясь на колени, и Джереми немедленно последовал ее примеру.

Примерно в шести футах ниже, на той глубине, на которой обычно хоронят покойников, были хорошо видны остатки гнилого дерева и свинцовые пластины, а еще, что было ужаснее всего, на восемь с лишним дюймов выступали из земли кости человеческой ноги, сломанные и истлевшие. На уступе скалы, примерно в двадцати пяти футах от вершины и в шестидесяти футах от дна расщелины, скопилась целая коллекция человеческих костей.

– Разве это не ужасно? – спросила Ева, зачарованно глядя в расщелину. – Просто потрясающе! Посмотрите – маленький череп ребенка возле большого черепа. Возможно, это была его мать. А что это там, в песке?

Большая часть того предмета, на который она указывала, была хорошо видна на светлом фоне. Она напоминала зарывшееся в песок пушечное ядро, однако Джереми пришел к другому выводу.

– Это часть свинцового гроба, – сказал он.

– О, мне хотелось бы спуститься туда и посмотреть все своими глазами! Вы можете это сделать?

Джереми покачал головой.

– Я проделывал это, когда был мальчиком – тогда я был намного легче. Сейчас не стоит и пытаться – зыбучие пески меня не выпустят, и я уйду на самое дно.

Ради этого прекрасного создания он был готов на все – однако прежде всего он был разумен и практичен и не видел особой доблести в том, чтобы за просто так свернуть себе шею.

– Да, – разочарованно сказала девушка, – вы довольно тяжелы.

– Пятнадцать стоунов, – печально откликнулся Джереми.

– Но во мне нет и десяти! Я могла бы спуститься, я полагаю.

– Без веревки лучше и не пытаться.

Их разговор прервал звонкий голосок Флоренс:

– Когда вы двое закончите рассматривать эти отвратительные останки, возможно, Ева, мы отправимся на ланч? Если бы вы только знали, как глупо вы выглядите, растянувшись там, словно два турка, которых собираются сечь палками. Может быть, подниметесь?

Для Евы этого оказалось достаточно, она быстро встала, и Джереми вновь последовал ее примеру.

– Почему ты не дала нам спокойно изучить эти кости, Флоренс? – с притворной обидой сказала Ева.

– Потому что у тебя действительно глупый вид. Видите ли, мистер Джонс, все древнее и замшелое, все, имеющее отношение к покойникам, умершим столетия назад, почему-то очаровывает мою сестру. Она была бы рада прийти домой и начать рассказывать об этих костях – кому они принадлежали, кто были эти люди, чем занимались и все такое. Она называет это воображением, а я – выдумками.

Ева вспыхнула, но ничего не сказала; видимо, она не привыкла отвечать на колкости старшей сестры. Они простились с Джереми, и девушки отправились домой.

– Что за урод этот Джереми! – заметила Флоренс.

– Мне он уродом вовсе не показался, – тихо ответила ее сестра. – Я думаю, он очень мил.

Флоренс пожала своими угловатыми плечами.

– Разумеется – если тебе нравятся гиганты с мозгом совы. Ты должна познакомиться с Эрнестом – вот кто действительно очень мил!

– Эрнест тебе нравится, судя по всему.

– Да, – просто ответила Флоренс. – И я надеюсь, что, когда он приедет, ты не полезешь в мой сад.

Ева улыбнулась.

– Тебе не нужно бояться. Обещаю оставить твоего Эрнеста в покое.

– Что ж, это сделка! – голос Флоренс прозвучал резко. – И не забудь сдержать свое слово!

Глава 6. Джереми влюблен

У Джереми в этот день впервые за много лет не было аппетита за обедом, и этот феномен не мог не встревожить Дороти.

– Мой дорогой Джереми! – сказала она после обеда. – Что с тобой? Ты съел всего лишь кусочек говядины и не притронулся к пудингу!

– Ничего, – сухо ответил ее брат, и разговор на этом был исчерпан.

Через некоторое время Джереми заговорил сам.

– Долл, ты знакома с мисс Евой Чезвик?

– Ну, я видела ее два раза.

– Что ты о ней думаешь?

– А ты что о ней думаешь? – отвечала эта подозрительная юная особа.

– Я думаю, что она прекрасна, как… как ангел!

– Весьма поэтично! И что же дальше? Вы встречались?

– Ну конечно – иначе откуда бы я знал, что она прекрасна?

– Ага, теперь понятно, почему только один кусок говядины!

Джереми залился краской.

– Я собиралась к ним сегодня – хочешь пойти со мной? – продолжала его сестра.

– Да, я пойду.

– Все лучше и лучше. Это будет первое мое приглашение, на которое ты откликнулся.

– Ты не думаешь, что она будет возражать, Долл?

– Почему она должна возражать? Большинство людей не против, чтобы их навещали, даже если у них симпатичное личико.

– Симпатичное личико? Да она красавица с ног до головы!

– Хорошо, хорошо, пусть красавица. Я отправляюсь в три, не опаздывай.

После этого разговора Джереми отправился наводить красоту, а его сестра смотрела ему вслед с тем серьезным и озабоченным видом, который был присущ ей с самого детства.

– Он влюбился в нее! – сказала она себе. – И это неудивительно: любой бы на его месте влюбился, она же «красавица с головы до ног», по словам Джереми, а на что еще смотрят мужчины? Мне бы хотелось, чтобы она тоже успела влюбиться в него, прежде чем Эрнест вернется домой.

Дороти вздохнула.

Без четверти три Джереми вернулся преображенным. Выглядел он особенно огромным – в черном сюртуке и своих воскресных брюках. Когда они добрались до коттеджа, в котором жила старая мисс Чезвик со своими племянницами, им суждено было испытать некоторое разочарование, поскольку ни одной из молодых леди не было дома. Впрочем, старушка была дома и приняла их очень сердечно.

– Полагаю, вы пришли навестить мою недавно приехавшую племянницу, – сказала она. – На самом деле я в этом просто уверена, мистер Джереми, поскольку вы никогда в жизни не навещали меня раньше. Ах, это просто восхитительно, как молодые люди меняют свои привычки ради пары ясных глаз!

Джереми мучительно покраснел, однако Дороти пришла ему на помощь.

– Мисс Ева приехала, чтобы остаться с вами жить, мисс Чезвик?

– Да, думаю – так и будет. Понимаете, моя дорогая – только это между нами – ее тетушка в Лондоне, у которой Ева жила… она – мать дочерей на выданье. Еву, конечно, прятали, пока это было возможно, но теперь ей исполнилось двадцать, и это становится уже неприличным. С другой стороны, все прекрасно понимали, что если Ева начнет выезжать со своими кузинами, ни у одной из них не будет шанса устроить свою жизнь, потому что на них никто и не взглянет, пока она в комнате. Так что, как видите, Ева отправлена сюда в ссылку – в наказание за свою привлекательность.

– Многие из нас согласились бы и на более тяжелое наказание, если б только могли быть обвинены в том же грехе, – немного грустно заметила Дороти.

– О, дорогая моя! – живо откликнулась старушка. – Я уверена, что вы именно так и думаете. Каждая молодая женщина жаждет быть красивой и вызывать восхищение мужчин, но разве это приносит истинное счастье? Сомневаюсь. Чаще всего неумеренное восхищение вызывает к жизни бесконечные неприятности и, возможно, в конце концов, даже разрушает счастье самой женщины и тех, кто с ней связан. Когда-то я тоже была красивой женщиной, моя дорогая – я уже достаточно стара, чтобы говорить об этом без обиняков – и скажу вам, что Провидение не может злее подшутить над женщиной, нежели дать ей красоту и не дать при этом острого ума и сильного характера. Безвольная, глупая красота – худшее, что может случиться с женщиной. Ее достоинства обязательно навлекут на нее зависть других женщин и станут неиссякаемым источником проблем – ибо привлекут к ней любовников, с которыми она просто не будет знать, что делать. Иногда конец такой женщины очень печален. Я видела, как подобное случалось, и не один раз, моя дорогая.

Впоследствии, через много лет и совсем при других обстоятельствах, Дороти Джонс часто вспоминала эти слова мисс Чезвик, признавая, что старушка была во всем права – но сегодня они ее не убедили.

– Я отдала бы все на свете, чтобы быть похожей на вашу племянницу! – упрямо сказала девушка. – И любая другая девушка – тоже. Спросите хоть Флоренс!

– О, дорогая моя, это вы сейчас так думаете. Подождите еще лет двадцать – а потом, если вы обе будете еще живы, сравните, кто из вас счастливее. Что касается Флоренс, она, конечно же, хотела бы быть похожей на Еву; разумеется, ей неприятно повсюду появляться вместе с девушкой, рядом с которой она выглядит маленькой неуклюжей замарашкой. Полагаю, она была бы счастлива, если бы Ева осталась в Лондоне – как сейчас ее кузины рады, что она уехала. Ах, Дороти, милая! Я так надеюсь, что они не поссорятся! Флоренс ужасна, когда сердится.

С этим Дороти не могла не согласиться. Она очень хорошо знала характер Флоренс. Тем временем старая леди обратилась к Джереми:

– Однако, мистер Джереми, эти разговоры, должно быть, кажутся вам глупыми. Расскажите мне, участвовали ли вы еще в каких-нибудь гонках?

– Нет, – отвечал Джереми, – я растянул мышцы руки во время университетской регаты, и рука все еще болит.

– А где мой дорогой Эрнест?

Как и большинство женщин, какого бы возраста они не были, мисс Чезвик обожала Эрнеста.

– Он возвращается домой в понедельник.

– Он как раз вовремя – Смиты собирают всех на теннис. Я слышала, потом хотят устроить танцы. Вы танцуете, мистер Джереми?

Джереми пришлось признать, что он этого не делает; на самом деле никакая сила на земле не смогла бы затащить его в бальный зал.

– Жаль, в здешних краях так мало молодых людей. Флоренс на днях их пересчитывала, и результаты неутешительны: на одного холостого мужчину в возрасте от двадцати до сорока пяти лет приходится девять незамужних женщин в возрасте от восемнадцати до тридцати!

– Значит, только одна из этих девяти и имеет шанс выйти замуж, – заметила Дороти.

– А что будут делать остальные восемь? – заинтересовался Джереми.

– Полагаю – станут старыми девами, как я! – отозвалась мисс Чезвик.

Дороти быстро произвела расчеты в уме – получалось, что примерно через пятнадцать лет при нынешнем положении вещей в радиусе трех миль от Кестервика будут проживать, по крайней мере, двадцать пять старых дев. Потрясенная этой мыслью, Дороти встала и начала прощаться.

– Я знаю, кто точно не останется без мужа, если только мужчины не глупее, чем я о них думаю! – сказала добрая старушка, награждая Дороти поцелуем.

– Если вы имеете в виду меня, – сказала Дороти, слегка покраснев, – то я не настолько тщеславна, чтобы думать, будто кто-то заинтересуется маленьким существом, единственная добродетель которого – аккуратное ведение домашнего хозяйства. Не думаю также, что и сама хочу о ком-то заботиться.

– О, дорогая, в мире еще остались здравомыслящие мужчины, которые предпочитают добрую и хозяйственную женщину – хорошеньким личикам. До свидания, моя дорогая.

Хотя Джереми и был разочарован визитом к мисс Чезвик, поскольку не застал дома Еву, на следующее утро ему посчастливилось встретить обеих сестер на берегу моря. Однако, оказавшись в ее присутствии, он внезапно осознал, что ему очень мало есть, что сказать, и потому прогулка, говоря по чести, могла бы выйти очень скучной, если бы ее не оживляли острые и саркастические замечания Флоренс.

Впрочем, на следующий день он упрямо повторил попытку, заявившись к Еве с целой охапкой каких-то цветов (выдранных прямо с корнями), которыми она накануне выразила желание обладать. Так продолжалось до тех пор, пока его застенчивость не пошла на убыль; в конце концов они стали хорошими друзьями.

Разумеется, все это не могло укрыться от острого взгляда Флоренс, и в один прекрасный день, после того как Джереми отвесил ее сестре неуклюжий комплимент и ушел, она суммировала свои наблюдения следующим образом:

– Этот теленок влюбился в тебя, Ева!

– Чепуха, Флоренс! И почему это ты называешь его теленком? Нехорошо так говорить о людях.

– Отлично, если ты найдешь другое подходящее определение, я с радостью приму его.

– Я думаю, что он хороший, честный мальчик с задатками джентльмена, и, даже если он в меня влюбился, я не думаю, что в этом есть что-то постыдное!

– Дорогая, мы обсуждаем какую-то чушь. Знаешь, я скоро начну думать, что и ты влюбилась в этого «мальчика с задатками джентльмена» – о да, это намного лучше «теленка», хотя и не так выразительно.

Ева сдалась и бежала с поля боя.

– Ну, Джереми, как твоидела с красавицей-Евой? – в тот же день поинтересовалась у брата Дороти.

– Знаешь что, Долл, – отвечал Джереми с видом человека, находящегося на последней ступени отчаяния, – не смейся над своим братом! Если б ты только знала, что я чувствую вот здесь, внутри…. если бы ты знала… ты не знаешь…

– Что? Тебе плохо? Может быть, немного бренди? – воскликнула Дороти в неподдельной тревоге.

– Не будь дурочкой, Долл! Это не имеет отношения к моему желудку, это вот здесь! – и он постучал себя по правой стороне груди, искренне веря, что сердце находится именно там.

– И что же ты чувствуешь, Джереми?

– Чувствую! – со стоном отвечал ее брат. – Чего я только не чувствую! Когда я не нахожусь рядом с ней, мне кажется, что я тону… знаешь, как бывает, когда уходишь гулять без обеда? Вот так я себя все время и чувствую. А когда она смотрит на меня, меня бросает то в жар, то в холод. Когда улыбается – как будто кто-то пристрелил пару вальдшнепов справа и слева от меня…

– Хорошо-хорошо, Джереми, – перебила его Дороти, начиная думать, что ее брат повредился рассудком. – А что будет, если она не улыбнется?

– Тогда, – грустно покачал головой Джереми, – как будто кто-то стрелял, да промахнулся.

И хотя его сравнения звучали несколько своеобразно, Дороти было совершенно ясно, что ее брат испытывает вполне искренние чувства.

– Ты действительно любишь эту девушку, дорогой? – мягко спросила она.

– Знаешь, Долл, мне кажется, что… да.

– Так почему же ты не предложишь ей выйти за тебя замуж?

– Выйти за меня? Да я недостоин даже чистить ее туфли!

– Честный джентльмен подходит любой женщине, Джереми.

– Кроме того, у меня ничего нет, и я не могу содержать ее, даже если бы она сказала да, хотя она не скажет!

– Сейчас нет, со временем будет. Помни, Джереми, она очень привлекательная женщина и очень скоро найдет себе других воздыхателей.

Джереми застонал.

– Но если бы ты сейчас заручился ее согласием, и если она порядочная женщина, а я думаю – она порядочная, то это уже не имело бы никакого значения, и вы могли бы сыграть свадьбу через несколько лет.

– Так что же мне делать?

– Я бы спросила, любит ли она тебя, и если да – то согласна ли ждать несколько лет.

Джереми задумчиво присвистнул.

– Я поговорю об этом с Эрнестом, когда он приедет.

– На твоем месте этот вопрос я бы решила самостоятельно! – быстро отозвалась сестра.

– Торопиться тоже не следует. И двух недель не прошло, как мы познакомились. Я поговорю с Эрнестом.

– Тогда ты можешь очень пожалеть об этом! – с какой-то странной страстью в голосе воскликнула Дороти, порывисто встала и вышла из комнаты.

– Вот те раз, и что это она имела в виду? – удивился Джереми, оставшись один. – Вечно она преувеличивает, когда дело касается Эрнеста.

Впрочем, смятение по-прежнему не покидало его душу; влюбленный Джереми со вздохом надел шляпу и отправился гулять.

В воскресенье – на следующий день после беседы с Дороти – он снова встретил Еву, на этот раз в церкви. Там она, по мнению Джереми, была особенно похожа на ангела – но подойти к ней он не смог. Уже на выходе из церкви ему удалось переброситься с ней парой слов, но не больше, поскольку проповедь в тот день оказалась длинной, и проголодавшаяся Флоренс спешила домой.

А потом настал долгожданный понедельник – день возвращения Эрнеста.

Глава 7. Эрнест неосторожен

Кестервик – слишком маленькая деревня, и ближайшая железнодорожная станция находилась в четырех милях от него, в Раффеме; Эрнест должен был приехать двенадцатичасовым поездом, и Дороти с братом отправились встречать его.

Когда они добрались до станции, поезд уже показался вдалеке, и Дороти успела подняться на платформу. Паровоз пыхтел и никуда не торопился – как это свойственно всем поездам на одноколейках восточных графств – однако в положенное время прибыл на станцию и выпустил из своих недр Эрнеста с его багажом.

– Привет, Куколка! Значит, пришла меня встретить? Как ты, старушка? – весело закричал Эрнест, заключая Дороти в объятия.

– О Эрнест, перестань! Я уже слишком большая, чтобы целовать меня на людях, словно маленькую девочку.

– Большая? Хм… Мисс Пять Футов С Небольшим! Кроме того, никаких людей здесь больше не наблюдается.

Других пассажиров не было, и одинокий носильщик уже унес вещи Эрнеста к коляске.

– Нечего смеяться над моим ростом! Не всем же быть размером с майский шест, как ты, или здоровенным, как Джереми.

Джереми уже спешил к ним – он увидел Эрнеста через застекленные двери конторы; вскоре все трое ехали домой, оживленно переговариваясь и стараясь перекричать друг друга.

В дверях Дум Несс их встречал мистер Кардус, делавший вид, будто просто смотрит на океан, но на самом деле с нетерпением ожидавший Эрнеста, к которому он успел очень привязаться за все эти годы… хотя тщательно скрывал свои чувства.

– Здравствуй, дядя, как поживаешь? Выглядишь прекрасно! – закричал юноша, едва коляска остановилась.

– Все хорошо, Эрнест, благодарю. Ну а тебя и спрашивать не нужно. Я рад тебя видеть. Ты вовремя, потому что в моей оранжерее как раз распустились Batemania Wallisii и Grammatophyllum speciosum. И последний просто великолепен.

– Правда? Прекрасно! – интерес Эрнеста был совершенно искренним, поскольку он разделял любовь своего дядюшки к орхидеям. – Пойдем скорее, покажешь мне их!

– Полагаю, сначала лучше отправиться за стол. Орхидеи могут подождать, обед – нет.

Удивительно было наблюдать, как этот юноша словно озарил своим внутренним светом довольно мрачное семейство. Все улыбались друг другу и смеялись каждой его шутке. Даже суровая Грайс рассмеялась, когда он изобразил обморок «при виде ее красоты», даже на безумном лице старика Аттерли промелькнуло подобие улыбки узнавания, когда Эрнест схватил его руку и горячо тряс ее, во всеуслышание объявив, что старик прекрасно выглядит. Он был добрым и сердечным юношей, при виде которого исцелялись сердца, пораженные унынием.

После обеда он отправился вместе с дядей в оранжерею и провел там добрых полчаса в обществе старого Сэмпсона, с гордостью демонстрировавшего цветущие орхидеи. Садовник не менее всех остальных любил «мастера Эрнеста». Он частенько говаривал, что «немногие ребята могут отличить Одонтоглоссум от Собралии», а Эрнест мог, более того, он мог сказать, хорошо ли себя чувствует тот или иной саженец. Сэмпсон всегда втайне оценивал людей по их отношению к орхидеям – и мастер Эрнест удостоился его высочайшей оценки. На самом деле этот угрюмый шотландец просто не любил признаваться в своих чувствах. Юный Эрнест давно покорил его сердце своим открытым, сердечным, добродушным нравом и искренней любовью к людям.

Они все еще любовались пышным цветением Грамматофиллума, когда мистер Кардус заметил, что к нему в кабинет направляется мистер де Талор – как мы помним, двери в оранжерее были стеклянные и выходили прямо в кабинет адвоката. Эрнест был очень удивлен и заинтересован изменениями, которые произошли в облике его дядюшки при виде де Талора. Только что перед ним был добродушный пожилой джентльмен с блестящей лысиной, воркующий над своим садоводческим шедевром – и вот он уже подобен мирному коту, при виде самой безобидной собаки превратившемуся в ощетиненный комок ярости.

Мрачная страсть, владеющая душой мистера Кардуса, немедленно вернулась, изменив его почти до неузнаваемости: черты лица ожесточились, верхняя губа задрожала, темные глаза полыхнули адским пламенем – и в тот же миг лицо окаменело, словно превратившись в непроницаемую маску. Это было странное изменение.

Они могли видеть де Талора из оранжереи, однако он их не видел, и потому с минуту они просто наблюдали за ним.

Гость мистера Кардуса обошел кабинет, бросил презрительный взгляд в сторону оранжереи, затем остановился у стола мистера Кардуса и бросил взгляд на лежавшие там бумаги. Похоже, его ничего не заинтересовало, поскольку он почти сразу отошел к окну, сунул большие пальцы в прорези своего жилета и задумчиво уставился на двор. В его облике было что-то, настолько невыносимо вульгарное и дерзкое, что Эрнест не удержался от смеха.

Мистер Кардус опомнился, сердясь отчасти на себя, а отчасти на Эрнеста, и торопливо сказал:

– Ах, мой друг, я задержал тебя. Иди же – мне нужно в контору.

С этими словами он поспешно вышел из оранжереи, и Эрнест расслышал, как он приветствует своего гостя в своей обычной сдержанной манере, которая была так хорошо знакома юноше, и как де Талор отвечает ему: «Как поживаете, Кардус? Как идут дела?»

Выйдя из оранжереи, Эрнест обнаружил, что Джереми ждет его. За много лет все обитатели дома привыкли, что Джереми не должен входить в оранжереи. Не то чтобы ему это было прямо запрещено – это был всего лишь еще один знак неприязни мистера Кардуса, больно ранивший самолюбие Джереми.

– Что собираешься делать, старик? – спросил он Эрнеста.

– Ну, я собирался навестить Флоренс Чезвик, но ты, я полагаю, не хочешь составить мне компанию…

– Нет, я пойду!

– Ушам своим не верю! Кто бы мог подумать! Долл! Ты слышишь? – Девушка как раз вышла из дверей дома. – Что это случилось с нашим Джереми? Он собирается идти с визитом!

– Полагаю, у него есть свой интерес, – заметила мисс Дороти.

– Я надеюсь, старик, ты не отбил у меня Флоренс?

– Полагаю, ты немного потерял бы, будь это так! – ехидно заметила Дороти, нетерпеливо постукивая ножкой.

– Тише, тише, Куколка! Я очень люблю Флоренс, она умная и симпатичная.

– Если быть умной означает вечно говорить колкости и иметь дьявольский характер, то она, бесспорно умна, а что касается внешности, то это вопрос вкуса – и не мне обсуждать женскую привлекательность.

– О, как мы смиренны! Прах на главе твоей и вретище на плечах – но как сверкают эти голубые глазки!

– Замолчи, Эрнест, или я рассержусь!

– О, не надо, прошу – оставь эту привилегию людям с дьявольским характером. Ну же, не сердись, Долли – давай поцелуемся и будем друзьями.

– Я не стану целовать тебя, мы не будем друзьями, и вообще – идите, куда хотите! – с этими словами она повернулась и убежала прежде, чем кто-то из них смог остановить ее.

Эрнест тихонько засвистел, размышляя о том, почему Дороти так реагирует на безобидное поддразнивание. Затем они с Джереми отправились наносить визит.

Их поход не увенчался успехом. Ева, которую Эрнест никогда не видел и о которой не слышал ничего, кроме того, что она «прехорошенькая» – а Джереми, хоть и мечтал посоветоваться с ним, все никак не мог решиться на откровенный разговор, – лежала в постели с головной болью, а Флоренс ушла гулять с подругой. Зато старая мисс Чезвик была дома и приняла их обоих очень тепло, особенно своего любимчика Эрнеста, которого и наградила ласковым поцелуем.

– Повезло мне, что у меня две племянницы – иначе не видать бы мне у себя дома двух таких молодых джентльменов!

– Я полагаю, – галантно отвечал Эрнест, – что беседовать с пожилыми дамами намного приятнее, чем с молодыми.

– Правда, мастер Эрнест? Тогда почему же ты выглядел таким разочарованным, когда узнал, что моих племянниц сейчас нет?

– Исключительно потому, – находчиво отвечал этот молодой джентльмен, – что потерял возможность подтвердить мои убеждения в этом вопросе.

– Я спрошу тебя об этом еще раз, когда они обе будут здесь – чтобы они имели возможность принять участие в этой дискуссии! – улыбнулась старая леди.

Вскоре они простились с мисс Чезвик, после чего пути их разделились. Джереми отправился домой, а Эрнест – к своему старому учителю, мистеру Хэлфорду, у которого остался на чай. Было уже больше семи часов – чудесный июльский вечер – когда Эрнест возвращался в Дум Несс. К дому можно было добраться либо поверху, либо прямо по берегу моря. Эрнест выбрал второй путь и вскоре оказался под сенью хмурых развалин Тайтбергского аббатства, по-прежнему бросавшего вызов своему извечному врагу – морю. Совершенно неожиданно он понял, что молодая леди в широкополой шляпе и с тростью, идущая ему навстречу, – это Флоренс Чезвик.

– Как поживаете, Эрнест? – довольно холодно поинтересовалась она, однако слабый румянец, окрасивший ее оливковую кожу, выдавал волнение. – О чем размечтались? Я тебя вижу уже добрых двести ярдов, но ты меня не замечаешь.

– Разумеется, я мечтал о тебе, Флоренс.

– Правда? – сухо откликнулась девушка. – А я-то подумала, что Ева справилась со своей головной болью – надо сказать, ей удивительно к лицу головные боли, кстати – и что ты ее видел, и что теперь мечтаешь о ней.

– А почему я должен о ней мечтать, даже если бы я ее увидел?

– По той же причине, что и все мужчины на свете – потому что она красива.

– Красивее тебя, Флоренс?

– Разумеется красивее! Я вовсе не красива!

– Глупости, Флоренс, ты очень красива!

Она остановилась и взяла его за руку.

– Ты правда так думаешь? – она пристально посмотрела в темные глаза Эрнеста. – Я рада, что ты так думаешь.

Они были совсем одни в этих летних сумерках, ни на пляже, ни на скалах не было ни одной живой души. Прикосновение руки Флоренс, ее искренность волновали Эрнеста; тихая красота этого вечера, сладость свежего морского воздуха, рокот волн, угасающий багрянец неба – все это тоже не могло не добавить очарования всей сцене. Лицо девушки было очень привлекательно, особенно сейчас, когда она так пристально смотрела на Эрнеста – и не забудем, ему был всего двадцать один год. Он медленно склонился к ней, словно давая возможность отстраниться, избежать прикосновения – но она не хотела отстраняться, и в следующий миг он поцеловал ее трепещущие губы.

Это было глупо – ведь он не любил Флоренс, и он едва ли сделал бы это, прислушайся он к голосу рассудка… Но дело было сделано – и кто же может повернуть время вспять?

Эрнест увидел, как побледнело ее смуглое личико, на секунду показалось, что она сейчас обнимет его за шею… но уже в следующую секунду Флоренс отвернулась от него.

– Ты… серьезно? Или ты играешь со мной?

– Серьезно ли я? О да!

– Эрнест, я… – Девушка снова взяла его за руку и заглянула в глаза. – Ты действительно любишь меня так же, как… теперь мне не стыдно это произнести… как я люблю тебя?

Эрнест чувствовал себя ужасно. Поцеловать молодую женщину – это одно, он и раньше делал это, но подобный всплеск чувств испугал его, это было гораздо больше того, на что он рассчитывал. Какая-то его часть чувствовала удовлетворение при виде того, какие сильные чувства испытывает к нему Флоренс – однако Эрнест отдал бы все, чтобы она не испытывала подобных чувств. Он колебался, не в силах ответить сразу.

– Как ты серьезна! – наконец смог сказать юноша.

– Да, – просто ответила она. – Я серьезна, я давно уже серьезна. Вероятно, ты достаточно хорошо меня узнал, чтобы понять: я не та женщина, с которой можно играть. Надеюсь, что и ты тоже – серьезен, иначе худо будет нам обоим.

С этими словами она отбросила его руку, словно она жгла ее.

Эрнест попытался взглянуть на все холодно и рассудительно – и нашел, что положение совершенно ужасно. Что нужно сказать или сделать, он не знал, поэтому стоял молча, и молчание помогло ему больше, чем любые слова.

– Вот как, значит… Я тебя напугала, Эрнест. Это потому, что я люблю тебя. Когда ты меня поцеловал, мир вокруг сделался так прекрасен, и я словно услышала музыку небес. Ты пока еще не понимаешь меня – я слишком неистова, я знаю – но иногда я думаю, что сердце мое глубоко, словно море, и что я могу любить в десять раз сильнее, чем все эти легкомысленные женщины вокруг меня. Я могу так любить – а могу и ненавидеть.

Подобные слова никак не могли успокоить Эрнеста.

– Ты странная девушка, – тихо сказал он.

– Да! – отвечала она с улыбкой. – Я знаю, что я странная; но пока я с тобой – мне так хорошо, а когда тебя нет – моя жизнь пуста, и в голове мечутся только горькие мысли, словно летучие мыши. Однако, доброй ночи! Мы ведь увидимся завтра на танцах у Смитов, не правда ли? И ты будешь танцевать со мной? И ты не должен танцевать с Евой, помни! – или, по крайней мере, не слишком часто – иначе я буду ревновать, а это будет плохо для нас обоих. Так значит – доброй ночи, мой дорогой, доброй ночи! – и она снова подняла к нему свое пылающее личико для поцелуя.

Эрнест поцеловал ее – у него не было иного выхода – и она ушла. Он смотрел ей вслед, пока ночные тени не поглотили ее фигурку, а затем уселся на большой валун, растерянно вытер лоб и засвистел.

По крайней мере, попытался засвистеть!

Глава 8. Идиллия в саду

В ту ночь Эрнест спал очень плохо: вчерашняя сцена никак не шла у него из головы, и он проснулся в угнетенном состоянии, которое всегда следует за неприятностями, совершенными глупостями и неумеренным употреблением салата из омаров. Его мрачное настроение не мог развеять даже прекрасный солнечный день; напротив, он, скорее, усугубил его. Эрнест был неопытен в любовных делах, но, даже будучи неопытным, понимал, что впутался в крайне неловкую ситуацию. Он нисколько не был влюблен в мисс Чезвик – скорее, он опасался Флоренс. Она была, как он и говорил вчера, так ужасно серьезна. Будучи всего на год старше Эрнеста, она, тем не менее, обладала таким сильным и жестким характером, такой волей к достижению своих целей, которыми вряд ли могли похвастаться представительницы ее пола в любом возрасте. Об этом-то он знал уже давно – он лишь не мог предположить, что вся эта воля и страсть будут с такой силой направлены именно на него.

Злосчастный поцелуй словно распахнул ворота шлюзов ее души – и теперь поток чувств Флоренс грозил смыть несчастного Эрнеста Кершо. Он понятия не имел, что ему теперь делать. Поначалу он хотел рассказать все Дороти и спросить у нее совета, но инстинктивно догадался, что делать этого не следует. Затем он подумал о Джереми, но отказался и от этой идеи. Что мог знать Джереми о подобных вещах? Эрнест даже и не догадывался, что Джереми буквально распирает от его собственной сердечной тайны, заговорить о которой ему мешало смущение.

Чем дольше Эрнест размышлял, тем яснее ему становилось, что у него остался лишь один безопасный выход из неприятного положения: бегство. Да, это позорно, что правда то правда, но, по крайней мере, Флоренс не сможет последовать за ним. Он уже давно договорился с одним из университетских друзей отправиться путешествовать во Францию в конце августа, то есть – недель через пять. Что ж, он поменяет планы и отправится в путь немедленно.

Частично утешившись этой мыслью, он принялся одеваться, готовясь к вечеру у Смитов, где ему снова предстояло встретиться с Флоренс; большим облегчением было думать, что уж там-то она не будет требовать от него новых поцелуев. Танцы должны были начаться после лаун-тенниса, Дороти и Джереми собирались участвовать в турнире и потому уже ушли. Эрнест, по понятным причинам, отказался – и собирался ограничиться одними танцами.

Когда он вошел в бальный зал особняка Смитов, уже началась первая кадриль. Пробираясь между гостями, Эрнест почти сразу наткнулся на Флоренс Чезвик, которая сидела рядом с Дороти, а позади девушек маячила огромная фигура Джереми. Казалось, обе девушки ждали Эрнеста, потому что Флоренс немедленно освободила ему место на скамье и пригласила сесть рядом. Эрнест сел.

– Ты опоздал, – негромко заметила она. – Почему ты не пришел на теннис?

– Я полагал, что наша команда и без того укомплектована, – ответил Эрнест, кивая в сторону Джереми и Дороти. – Почему ты не танцуешь?

– Потому что меня никто не приглашает! – довольно резко ответила Флоренс. – Кроме того, я ждала тебя.

– Джереми! – обернулся Эрнест к другу. – Флоренс говорит, ты не пригласил ее на танец.

– Не говори ерунды, ты прекрасно знаешь, что я не танцую.

– Конечно! – вставила Дороти. – Это сразу бросается в глаза: во всем зале нет более несчастного на вид человека, чем ты.

– И такого же огромного, – ввернула Флоренс.

Джереми немедленно забился в угол, стараясь выглядеть меньше ростом. Его сестра была совершенно права: танцы были истинной пыткой для Джереми Джонса. Тем временем кадриль закончилась, и начался вальс, который Эрнест танцевал с Флоренс. Оба неплохо вальсировали, и Эрнест старался кружиться как можно больше, чтобы избежать любой возможности разговоров во время танца. Во всяком случае, пока не прозвучало ни единого намека на события вчерашнего вечера. Отведя после танца Флоренс на место, он спросил:

– Где твои тетушка и сестра, Флоренс?

– Сейчас придут, – коротко ответила девушка.

Следующий танец – галоп – Эрнест танцевал с Дороти, которая сегодня больше напоминала ребенка, нежели взрослую женщину, в своем белом муслиновом платье. Однако – ребенок или женщина – выглядела она очень привлекательно. Эрнест даже подумал, что никогда еще не видел, чтобы это серьезное маленькое личико с огромными голубыми глазами было столь красиво. Нет, Дороти не была хорошенькой – в общепринятом смысле слова, – однако ее лицо было одухотворенным, его словно освещала присущая ей доброта и вечное стремление заботиться о других…

– Ты сегодня прелестна, Куколка! – сказал Эрнест.

Она вспыхнула от удовольствия и просто ответила:

– Я рада, что ты так думаешь.

– Да, именно так я и думаю: ты – прелестна.

– Перестань, Эрнест! Разве ты не можешь подыскать кого-нибудь другого, чтобы потренироваться расточать комплименты? Зачем тратить их на меня? Я хочу посидеть.

– Честное слово, Куколка, не знаю, что на тебя нашло в последнее время – ты все время сердишься.

Она вздохнула и мягко ответила:

– Сама не знаю, Эрнест. Я и правда все время какая-то сердитая… но ты не должен смеяться надо мной. О, вот и мисс Чезвик с Евой идут сюда.

Эрнест и Дороти подошли к Джереми и Флоренс. Девушки уселись на скамейку, юноши встали рядом: Эрнест перед ними, Джереми позади. После слов Дороти оба молодых джентльмена стали оглядывать комнату, а Дороти и Флоренс с тревогой смотрели на Эрнеста. Так преступник со страхом и надеждой ждет приговора суда, который должен решить его судьбу…

– Я никого не вижу! – легкомысленно заметил Эрнест. – Ах, нет, вот они. О боже!

Чего бы ни ожидали Дороти и Флоренс от Эрнеста, не спуская с него глаз, – увиденное никак не могло их удовлетворить. Дороти побледнела и откинулась назад с вымученной улыбкой разочарования: она ожидала подобной реакции. Однако Флоренс не признавала разочарований – и вся кровь бросилась ей в лицо, исказив его гримасой ярости. Между тем, Эрнест, забыв обо всем, смотрел в дальний конец зала, понятия не имея о той драме, что разыгрывалась буквально у него под носом; точно так же вел себя и Джереми, точно так же вели себя и все мужчины в этом бальном зале.

И там было на что посмотреть. К центру зала неспешно шла, или, вернее, выступала – поскольку даже в преклонном возрасте она сохранила поистине королевскую осанку – старая мисс Чезвик. В любой другой ситуации ее приход не остался бы незамеченным, однако сейчас все взгляды были устремлены отнюдь не на нее, а на то ослепительное создание, что ее сопровождало. Старая леди казалась совсем крошечной рядом с высокой и статной Евой Чезвик, одетой в белое платье китайского шелка, к корсажу которого была приколота одна-единственная роза. Вырез платья был довольно глубоким, и прекрасные точеные руки, плечи и шея были обнажены. Ева обошлась почти без всяких украшений – лишь в густых черных волосах, уложенных короной вокруг изящной головки, блестела бриллиантовая звезда. Ее костюм был прост – и потому великолепен; так же великолепна была и она сама – женщина почти совершенной красоты, при взгляде на которую в зале воцарилось молчание. Любой наряд был бы ей к лицу; будучи очень высокой, она, тем не менее, почти плыла над полом, грацией уподобившись белоснежному лебедю, гибкая, словно ива. Однако этим описание ее достоинств не исчерпывалось. Эти восхитительные темные глаза лучились тем светом, который не суждено было забыть человеку, на которого упал этот нежный и царственный взгляд, однако в нем не было ни капли дерзости или надменности. Вероятно, именно так светят звезды…

Однако сейчас все взгляды были устремлены отнюдь не на нее

Ее коралловые уста были чуть приоткрыты; казалось, Ева сама не осознавала своей красоты и того, что она затмевала всех остальных женщин, просто проходя рядом с ними. Даже если их красота еще минуту назад казалась яркой, несомненной – рядом с Евой все меркло. Ей хватило нескольких секунд, чтобы пересечь бальный зал, но Эрнесту уже казалось, что они давным-давно встретились с ней глазами – и что этот чарующий взгляд навсегда останется в его сердце.

Восторженный взгляд юноши заставил Еву слегка покраснеть, в этом не было никаких сомнений. Она прошла мимо него, гадая про себя, кто он – и слегка наклонив голову в скромном приветствии.

– Ну вот, наконец, и мы, – обратилась Ева к своей сестре, и голос ее был необыкновенно музыкален. – Представляешь, что-то случилось с колесом двуколки, и нам пришлось остановиться, чтобы его могли починить.

– Разумеется! – откликнулась Флоренс. – Я-то подумала, что вы специально пришли попозже, чтобы произвести впечатление.

– Флоренс! – с укором заметила ее тетушка. – Ты не должна так говорить.

Флоренс ничего не ответила и судорожно поднесла к лицу кружевной платочек. Она успела искусать губы до крови.

К этому времени Эрнест пришел в себя. Он увидел, как к ним направляются несколько молодых людей, и сразу понял их намерения.

– Мисс Чезвик! – сказал он. – Вы меня представите?

Не успела старая леди сделать это, как оркестр вновь заиграл вальс. Через пять секунд Ева уже плыла по залу в объятиях Эрнеста, а молодым людям оставалось лишь оплакивать свою нерасторопность и проклинать сквозь зубы – говоря по чести – «этого щенка Кершо».

Танцевала Ева божественно, ноги ее были легки. Почти невесомо опираясь на его руку, она вальсировала с Эрнестом во всем блеске своей красоты, и даже старая леди Эстли соизволила опустить свой высокомерно задранный нос на дюйм, а то и больше – и соизволила спросить, кто этот красивый молодой человек, танцующий с «высокой девушкой». Вскоре танец закончился, и Эрнест тут же заметил некоего решительного молодого человека, идущего к ним с явным намерением заручиться согласием Евы на следующий танец.

– У вас есть карточка? – быстро спросил он.

– О да.

– Вы позволите мне вписать мое имя на следующий танец? Мне кажется, у нас неплохо получается.

– Да, мы прекрасно поладили. Вот она.

Претендент нетерпеливо кружил вокруг них, сердито глядя на Эрнеста. Эрнест весело кивнул ему и решительно вписал свое имя в бальную карточку Евы – на три танца вперед.

Глаза Евы расширились, однако она ничего не сказала; партнер действительно оказался великолепен.

– Могу я спросить, Кершо…. – грозно начал неудачливый соперник.

– О, разумеется! – доброжелательно откликнулся Эрнест. – Буквально через несколько минут, мой друг, я в вашем распоряжении.

И они с Евой вновь закружились в танце.

Когда танец закончился, они оказались как раз рядом со скамьей, на которой в одиночестве сидела старая мисс Чезвик. Флоренс и Дороти танцевали, а Джереми по-прежнему мрачно стоял в углу, отчаянно напоминая медведя, у которого разболелась голова. Ева с улыбкой протянула ему руку.

– Надеюсь, вы потанцуете со мной, мистер Джонс?

– Я не танцую, – коротко ответил он и отошел.

Ева с удивлением смотрела ему вслед – отказ прозвучал довольно грубо.

– Мне кажется, у мистера Джонса плохое настроение! – с улыбкой сказала она Эрнесту.

– О, он странный человек; выход в свет всегда заставляет его нервничать, – небрежно отмахнулся Эрнест.

Их окружила целая толпа потенциальных партнеров по танцам, и Эрнесту пришлось отступить перед их напором.

Между тем бал близился к концу. В зале, несмотря на открытые окна, было очень жарко, поэтому разгоряченные танцоры выходили в сад прогуляться. Оказались среди них и Ева с Эрнестом, только что станцевавшие свой третий вальс и окончательно убедившиеся, что у них «прекрасно получается вместе».

Вышли на свежий воздух и еще трое – Флоренс, Дороти и ее брат. Удивительно, как люди, объединенные несчастьем, стараются держаться вместе. Эти трое шли молча; им нечего было сказать друг другу. Вскоре они увидели две высокие фигуры, стоящие возле кустов, над которыми мерцал, догорая, китайский фонарик. Высокий рост способен выдать человека даже в темноте, и потому не могло быть никаких сомнений в том, кто эти фигуры. Троица несчастных остановилась. Именно в этот миг китайский фонарик ярко вспыхнул в последний раз – и осветил прекрасную сцену. Эрнест склонился к Еве, его темные глаза горели страстью, он о чем-то умолял. Ева слегка зарумянилась и не смотрела на него – ее взгляд был прикован к розе у нее на корсаже; девушка подняла руку – кажется, для того, чтобы отстегнуть цветок. Свет оказался настолько ярок, что Дороти впоследствии никак не могла забыть, какую длинную тень отбрасывали длинные ресницы Евы на нежную щеку. Через миг все погрузилось во тьму, что происходило возле кустов дальше – никто не видел, однако когда Ева вернулась в бальный зал, цветка на платье у нее больше не было.

Как бы ни была очаровательна и романтична сцена в этом маленьком подобии Эдема, где в те мгновения царили молодость, красота и любовь, – никто из трех зрителей не оценил ее по достоинству. Джереми забыл о присутствии дам и зашел так далеко, что ругался вслух, однако они не упрекали его: возможно, это давало хоть какой-то выход и их чувствам.

– Я думаю, нам пора домой, уже поздно, – помолчав, сказала Дороти. – Джереми, ты не сходишь за коляской?

Джереми молча исчез во тьме.

Флоренс не произнесла ни слова, просто взяла веер обеими руками и медленно согнула его пополам, так, что пластинки из слоновой кости щелкнули, сломались, брызнули осколками. Затем она бросила исковерканный веер на дорожку и растоптала его. Было что-то несказанно жестокое в том, как она расправилась с красивой безделушкой. Это действие казалось инстинктивным результатом какого-то мучительного мыслительного процесса; оно было доказательством тех чувств, которые испытывали обе девушки, и даже нежная и сдержанная Дороти не видела сейчас в этой жестокости ничего странного. В этот момент они с Флоренс были близки, как никогда раньше – и никогда уже не будут; общий жестокий удар на мгновение спаял их души воедино. В тот же момент они догадались, что обе любят одного и того же человека; они предполагали это и раньше, подсознательно не любя друг друга, – однако сейчас неприязнь была забыта.

– Флоренс, я думаю…. – сказала Дороти тихим, слегка дрожащим голосом, – что мы с тобой «сошли с дистанции», как выражается Джереми. Твоя сестра слишком красива, чтобы противостоять ей. Он влюбился.

– Да! – отвечала Флоренс с горьким смешком, ее карие глаза пылали. – Ее высочество изволило бросить платок новому фавориту – и он не преминул подхватить его. Мы всегда звали ее «султаншей».

Флоренс снова рассмеялась.

– Возможно, – заметила Дороти, – она просто флиртует с ним. Я надеюсь, что Джереми…

– Джереми! Да какие шансы у Джереми против него?! Эрнест поладит с женщиной за два часа, а Джереми не справится с этим и за два года. Мы все любим сильные чувства, шторм, страсть, моя дорогая. Не обманывай себя. Флиртует! Да она будет по уши влюблена в него к концу недели. И кто бы мог не влюбиться в него…. – теперь дрогнул и голос Флоренс.

Дороти не ответила, она знала, что Флоренс права. Несколько шагов они сделали в полном молчании.

– Дороти? А знаешь, что на самом деле случается с фаворитками султанов?

– Нет.

– Их конец печален – другие обитатели гарема убивают их. Как правило.

– Что ты хочешь сказать?

– О, не пугайся, разумеется, я не имею в виду, что мы должны убить мою дорогую сестричку. Нам надо подумать, как сбросить ее с пьедестала. Ты поможешь мне придумать план?

Первое потрясение уже прошло, и теперь лучшая сторона Дороти вновь управляла ее разумом.

– Разумеется, нет! Эрнест имеет право на собственный выбор, и если твоя сестра оказалась лучшей – ничего не поделать, побеждает сильнейший. Хотя, конечно, это немного нечестно. Бой был неравный…. – добавила она, вспомнив ослепительную красоту Евы.

Флоренс с презрением посмотрела на нее.

– У тебя совсем нет характера!

– А что ты собираешься делать?

– Что делать? – Флоренс резко повернулась и посмотрела на Дороти. – Я собираюсь отомстить.

– О Флоренс, как злобно это прозвучало! Кому ты собираешься мстить и за что? Эрнесту? Он не виноват, что ты… что он тебе нравится.

– Разумеется, виноват, но дело совершенно не в этом, виноват, не виноват… Я страдаю! И запомни мои слова, потому что они сбудутся: он тоже будет страдать! С какой стати я должна нести эту ношу одна? Однако даже он не будет страдать так, как она! Я говорила ей, что люблю его, она пообещала мне оставить его в покое – ты слышишь, обещала! – и тут же украла его у меня, только для того, чтобы удовлетворить свое тщеславие – она, которая могла бы выбрать любого!

– Тише, Флоренс! Держи себя в руках, тебя могут услышать. Кроме того, должна сказать, что мы делаем из мухи слона: в конце концов, она всего лишь подарила ему розу.

– Меня не волнует, услышат меня или нет! Я знала, что так будет, я знала, что так должно было случиться, и знаю, что будет дальше. Попомни мои слова: не пройдет и месяца, как Эрнест и моя обожаемая сестрица будут сидеть на утесе в обнимку! Мне достаточно закрыть глаза – и я вижу эту картину. О, вот и Джереми. Ты нашел коляску? Отлично. Пойдем, Дороти – попрощаемся и уедем. Вы ведь завезете меня домой, не так ли?

Полчаса спустя собрались домой и мисс Чезвик с Евой; подъехала к дому и двуколка Эрнеста. Однако мисс Чезвик была очень обеспокоена из-за сломанного колеса их коляски, и Эрнест счел своей обязанностью убедиться, что они без приключений доберутся домой, а потому приказал двуколке следовать за ними, а сам забрался в коляску, не дожидаясь приглашения.

Разумеется, мисс Чезвик задремала, но Эрнест и Ева вряд ли последовали ее примеру. Возможно, они слишком устали, чтобы разговаривать; возможно, они уже постигли блаженство, которое иногда может принести и совершенно безмолвное общение; возможно, то, как нежно сжимал Эрнест маленькую ручку, доверчиво лежащую в его ладони, было красноречивее любых слов…

Не спеши возмущаться, мой читатель! Ты или я – любой из нас поступил бы так же и чувствовал себя при этом абсолютно счастливым.

Во всяком случае, эта поездка закончилась слишком быстро.

Флоренс сама открыла им дверь – она уже отпустила служанку спать.

Подойдя к дверям своей комнаты, Ева обернулась, чтобы пожелать сестре спокойной ночи, однако та в ответ не кивнула, как обычно, а шагнула к Еве и крепко ее поцеловала.

– Поздравляю! Премилое платье – и отличная победа! – С этими словами Флоренс еще раз поцеловала Еву и ушла к себе.

«Совершенно не похоже на Флоренс, – подумала Ева. – Не могу вспомнить, когда она целовала меня в последний раз».

Она еще не знала, что есть поцелуи, скрепляющие мир и любовь, – а есть поцелуи, означающие начало войны и мести, поцелуи предательства. Первым был Иуда, поцеловавший своего Учителя – и предавший Его…

Глава 9. Ева что-то находит

Наутро после бала Эрнест проснулся с сильной головной болью. Сначала лишь она и занимала все его мысли, но потом взгляд его упал на увядающую алую розу, лежащую на туалетном столике, и он улыбнулся. Затем настал черед отрывочных, зачастую бессвязных мыслей, которые всегда сопровождают даже самые приятные воспоминания – и улыбаться он перестал.

В конце концов, Эрнест зевнул и поднялся с постели. Когда он добрался до гостиной, которая выглядела прохладной и уютной, в отличие от залитого ярким июльским солнцем двора, он обнаружил, что все остальные уже позавтракали. Джереми ушел, но его сестра была там, немного бледная – вероятно, из-за позднего возвращения домой.

– Доброе утро, Долл!

– Доброе утро, Эрнест, – ее голос прозвучал довольно холодно. – Я старалась сохранить чайник горячим, но теперь, боюсь, он все-таки остыл.

– Ты добрый самаритянин, Куколка. У меня голова раскалывается. Надеюсь, чай поможет.

Дороти улыбнулась, подавая ему чашку; если бы она могла сейчас говорить с ним откровенно, то сказала бы то же самое о своем сердце.

Эрнест выпил чай и, по всей видимости, почувствовал себя лучше, поскольку довольно веселым тоном спросил девушку, как ей понравились вчерашние танцы.

– О, все было просто прекрасно, спасибо. А тебе – понравилось?

– Все было ужасно, Долл, клянусь! Долл?

– Да, Эрнест?

– Разве она не прелестна?

– Кто, Эрнест?

– Кто! Ева Чезвик, разумеется!

– Да, Эрнест, она очень мила.

В ее голосе прозвучала странная нотка, и Эрнест почел за благо не развивать тему дальше.

– Где Джереми?

– Он ушел.

Эрнест наскоро прикончил вторую чашку чая и тоже вышел из дома, где почти сразу наткнулся на Джереми, спешащего куда-то.

– Привет, мой друг! Как чувствуешь себя после вчерашних безумств?

– Хорошо, спасибо, – сухо ответил Джереми.

Эрнест вскинул на него испытующий взгляд. Голос несомненно принадлежал Джереми, однако тон был непривычен и даже незнаком. Эрнест схватил друга за руку.

– Что-то случилось, старик?

– Ничего.

– Случилось, я же вижу! Что такое? Выговорись! Я отличный исповедник, вот увидишь.

Джереми молча высвободил руку. Он выглядел отчужденным, Эрнест никогда его таким не видел, и это больно ранило его. Отступив, он сказал совсем другим тоном:

– Ну, конечно, если тебе нечего сказать, то я пойду…

– Как будто ты не знаешь!

– Честью клянусь – не знаю!

– Тогда зайдем ко мне – и я тебе скажу! – с этими словами Джереми распахнул дверь своего небольшого убежища в каретном сарае, где он набивал свои чучела, хранил коллекции яиц и бабочек и чистил оружие, и величественным жестом пригласил Эрнеста войти.

Эрнест вошел и уселся на стол, уставившись на чучело выпи, которую давным-давно подстрелил Джереми; теперь оно было сильно побито молью и выглядело довольно нелепо, стоя на одной ноге в углу комнаты.

С трудом оторвавшись от бессмысленного взгляда стеклянных глаз выпи, Эрнест спросил:

– Ну, так в чем же дело?

Джереми повернулся к Эрнесту спиной – он чувствовал себя лучше, говоря на такие темы, если не смотрел в глаза собеседнику, – и, обращаясь к пустому пространству перед собой, сказал:

– Я думаю, что это было очень непорядочно с твоей стороны!

– Что именно?

– Прийти и отбить у меня единственную девушку, которую…. которая….

– Которую ты когда-либо любил? – предположил Эрнест с некоторым сомнением.

– Которую я когда-либо любил! – с облегчением выпалил Джереми, поскольку эта фраза весьма точно выражала его чувства.

– Э-э-э, старина, если бы ты был чуть красноречивее и пояснил, о какой именно богине ты говоришь…

– Да о ком еще я могу говорить, если есть всего одна девушка, которая… которую…

– Которую ты когда-либо любил?

– Которую я когда-либо любил!

– Тогда, во имя Священной Римской империи – кто она?

– Да Ева Чезвик!

Эрнест присвистнул.

– Послушай, старик! – сказал он после недолгой паузы. – Почему ты не сказал мне раньше? Я понятия не имел даже, что вы с ней знакомы. Ты с ней помолвлен?

– Помолвлен? Нет!

– Но вы с ней собираетесь…

– Нет, конечно нет!

– Послушай, старик, если бы ты просто повернулся ко мне и рассказал, как обстоят дела, мы могли бы во всем разобраться и…

– Дела обстоят так, что я боготворю землю, по которой она ходит, вот!

– А! – сказал Эрнест. – Это очень неудобно, поскольку я, видишь ли, тоже – по крайней мере, я так думаю.

Джереми застонал, и Эрнест тоже застонал.

Помолчав, Эрнест сказал:

– Послушай, старик, что же нам делать? Ты должен был мне рассказать, но ты этого не сделал. Если бы ты сказал, я бы все понял. А теперь… теперь она меня просто сразила.

– И меня тоже.

– Вот что, Джереми. Я уеду и тебе тоже советую бежать отсюда. Не то чтобы мне нравилась сама идея бегства, но у нас ведь ничего нет, мы не можем жениться – да и она в том же положении.

– И нам всего лишь двадцать один год. Мы не можем жениться в двадцать один год, – ввернул Джереми, – иначе к тридцати у нас будет огромная семья. У всех, кто женится в двадцать один, обстоит именно так.

– Ей тоже двадцать один, она мне сказала.

– Мне она тоже сказала! – сказал Джереми, решив показать, что Эрнест не единственный человек на свете, которому известен этот потрясающий факт.

– Ну так что? Мы же не можем говорить об этом бесконечно?

– Нет, – медленно сказал Джереми, и было видно, с каким усилием ему даются слова. – Это было бы несправедливо; кроме того, я полагаю, что дело уже сделано. Ты всем нравишься, старина, женщинам и мужчинам. Нет, ты не должен уезжать, и ссориться по этому поводу мы не станем. Я скажу тебе, что нам надо сделать – мы бросим жребий!

Эрнеста поразило это блестящее предложение.

– Великолепно! – сказал он, доставая из кармана шиллинг. – Один раз бросаем или три?

– Один, разумеется, так мы быстрее покончим с этим.

Эрнест положил монету на большой палец.

– По твоей команде. Но каков же жребий? Мы же не можем ставить на кон живую девушку, как те ребята у Гомера? К тому же мы еще не захватили ее в плен.

Это требовало некоторого обдумывания, и Джереми растерянно почесал в затылке.

– Давай так: у победителя будет месяц на ухаживание, проигравший не должен вмешиваться. Если через месяц у победителя ничего не решится, проигравший использует свой шанс. Если она сделает свой выбор – проигравший будет держаться подальше.

– Годится. Бросаю, смотри внимательно.

Шиллинг взвился в воздух.

– Орел! – рявкнул Джереми.

Монета сверкнула, щелкнула по носу изумленную выпь, упала на пол и закатилась под ящик с образцами окаменелых костей доисторических животных, которые Джереми собирал в прибрежных скалах. Вдвоем юноши с трудом отодвинули ящик и уставились намонету.

– Решка! – с восторгом прошептал Эрнест.

– Я так и знал, что мне не повезет. Ладно, пожмем друг другу руки, Эрнест. Мы не станем ссориться из-за девушки.

Они крепко пожали друг другу руки и расстались, однако с того дня – и довольно надолго – между ними появилось нечто неуловимое, чего раньше никогда не было. Сильна должна быть дружба, узы которой не ослабевают, когда на них падает тень любви к женщине…

В тот день Дороти сказала, что хочет пойти в Кестервик за покупками, и Эрнест вызвался ее сопровождать. Они в полном молчании дошли до Тайтбургского аббатства; оба чувствовали себя неловко и странно скованно, и это мешало их привычным отношениям, которые всегда напоминали отношения брата и сестры. Эрнест уже начал тяготиться этим молчанием, когда Дороти внезапно остановилась.

– Что это? Мне показалось, я слышала чей-то крик.

Они прислушались – и на этот раз оба услышали женский голос, призывающий на помощь. Казалось, он доносился от скалы слева. Эрнест и Дороти поспешили на край утеса и принялись осматриваться. Если вы помните, в двадцати футах от вершины скалы и в пятидесяти с лишним от дна ущелья находился выступ, на котором скопились многочисленные останки, вымытые морем. Теперь он был почти недоступен, поскольку, хотя на первый взгляд спуститься на него было достаточно просто, с двух сторон над ним нависали скалы, образуя козырек, где незадачливому альпинисту было бы не за что ухватиться.

Первое, что увидел Эрнест, наклонившись, была женская ножка, опиравшаяся на шаткий камень. Затем он увидел бледное и перепуганное личико Евы Чезвик, которая замерла в самом неудобном положении на узком уступе на самом краю пропасти, едва удерживаясь, чтобы не отпустить ненадежную опору. Было совершенно очевидно, что девушка не может двинуться с места, чтобы не рухнуть вниз – и лишь отчаянно цепляется за каменную стену, словно муха.

– О боже! – вскричал Эрнест. – Держитесь, я уже иду!

– Я больше не могу!

Одно дело было пообещать, что он идет, и совсем другое – сделать это. Песок осыпался вниз, Эрнесту не за что было зацепиться, чтобы вытянуть девушку из пропасти. Он в отчаянии взглянул на Дороти. Ее быстрый ум в одно мгновение оценил ситуацию – и нашел решение.

– Эрнест, ты должен спуститься к ней, лечь на этот каменный козырек и протянуть ей руку.

– Но там не за что держаться. Если она повиснет на моей руке, мы оба рухнем вниз.

– Нет, я буду держать тебя за ноги. Быстрее, у нее кончаются силы.

Эрнесту потребовалось всего несколько секунд, чтобы добраться до того места, на которое указала Дороти, и улечься на камень. К счастью, он обнаружил удобный выступ песчаника, за который можно было держаться левой рукой. Тем временем Дороти уселась на землю и крепко обхватила лодыжки Эрнеста. Затем юноша протянул руку вниз и, схватив Еву за запястье, напряг все свои силы. Если бы у этой троицы были время и возможность взглянуть на себя со стороны, они бы, возможно, нашли в этой картине много смешного… однако ничего этого у них не было, и менее чем через полминуты их жизни могли бы стоить не больше фартинга. Эрнест напрягал все свои силы – но Ева была крупной девушкой, хоть и легкой на ногу, а ведь ему предстояло вытащить ее практически по вертикальной каменной стене! К тому же Эрнест почувствовал, что и Дороти начинает съезжать вниз.

– Она должна приложить все усилия – иначе мы все упадем! – тихим прерывистым голосом произнесла Дороти.

– Упритесь коленями и рванитесь вперед – это ваш единственный шанс! – крикнул Эрнест измученной Еве.

Она поняла его – и отчаянно боролась за свою жизнь.

– Тяни, Долл, ради бога, тяни! Получается!

Последовало еще одно отчаянное усилие – и Ева оказалась рядом с Эрнестом. Потом еще несколько секунд – и все трое без сил повалились на землю на вершине утеса.

– Боги! – воскликнул Эрнест. – Это было нечто!

Дороти кивнула; она была слишком измучена, чтобы говорить. Ева слабо улыбнулась – и потеряла сознание.

Вскрикнув, Эрнест склонился над ней и стал растирать ее холодные руки.

– О Долл, она мертва!

– Нет, она в обмороке. Дай мне твою шляпу.

Прежде чем он успел понять, чего она хочет, Дороти уже вскочила на ноги и поспешила – настолько быстро, насколько смогла – к ручью, весело звеневшему в сотне ярдов от них и когда-то снабжавшему пресной водой старое аббатство.

Эрнест продолжал растирать Еве руки, с каждой секундой приходя в отчаяние все сильнее. Ее лицо было ужасающе, мертвенно бледным, алый цвет растаял даже на губах. В полном замешательстве, не понимая, что он делает, Эрнест наклонился и поцеловал девушку, потом еще и еще. Этот способ приведения в чувство вряд ли найдется в каком-нибудь медицинском учебнике – однако на этот раз он возымел явственный эффект. Сначала на бледных щеках промелькнула лишь тень румянца, а затем он заполыхал вовсю. (Был ли тому причиной новый метод лечения от Эрнеста – или кровь просто прилила к щекам, мы не знаем. И не будем спрашивать.) Затем Ева вздохнула, открыла глаза и села.

– Ты жива! Ты не умерла!

– О нет, не думаю, хотя не могу вспомнить… что случилось? Ах да, я знаю! – С этими словами Ева закрыла лицо руками, словно заслоняясь от какого-то ужасного видения. Справившись с собой, она отняла руки и посмотрела на Эрнеста.

– Ты меня спас. Если бы не ты, мое исковерканное тело сейчас лежало бы у подножия этой ужасной скалы. Я так благодарна тебе!

В этот момент вернулась Дороти, принеся немного воды в черной шляпе Эрнеста – большую часть она пролила по дороге.

– Вот, выпей, Ева! – сказала она.

Ева попыталась это сделать, однако шляпу вряд ли можно назвать удобным сосудом, нужно иметь определенную сноровку, чтобы приспособиться пить из нее – и потому пролила на себя она гораздо больше, чем выпила. Однако и этой малости было достаточно. Ева положила шляпу на землю, и все трое рассмеялись – так забавно выглядели попытки девушки пить из старой потрепанной шляпы.

– Долго ты там находилась до нашего появления? – спросила Дороти.

– Нет, не очень, всего каких-то полминуты.

– Зачем же ты туда полезла? – спросил Эрнест, водружая на голову мокрую шляпу, поскольку солнце припекало.

– Я хотела посмотреть на кости. Я довольно сильная и думала, что справлюсь с подъемом… но песок такой скользкий. О, я совсем забыла! Взгляните-ка сюда! – С этими словами Ева показала тонкий, но прочный шнурок, привязанный к ее запястью.

– Что это?

– Я привязала другой его конец к странной свинцовой шкатулке, которую нашла в песке. Мистер Джонс сказал недавно, что это часть гроба, но это вовсе не так – это шкатулка с ручкой на крышке. Я не смогла ее вытащить, но у меня был с собой этот шнурок, и я привязала его к ручке.

– Давайте вытащим ее! – воскликнул Эрнест, быстро развязывая шнурок на руке девушки.

Он с силой потянул за шнур – однако шкатулка оказалась слишком тяжелой; справиться им удалось только втроем, и наконец они вытянули трофей на утес. Эрнест внимательно осмотрел шкатулку и решил, что она очень древняя. Массивная железная ручка на крышке была почти съедена ржавчиной, а свинец, из которого была сделана сама шкатулка, сильно пострадал от воды, хотя в некоторых местах сохранились остатки дубовых пластин, которыми он был обшит. Очевидно, морские волны вымыли эту странную вещь из чьей-то древней могилы, где она покоилась веками.

– Как интересно! – сказала Ева, уже забывшая о своих злоключениях. – Что в ней может быть – сокровища или бумаги?

– Не знаю, – протянул Эрнест. – Я не думаю, что такие вещи принято прятать на кладбище. Возможно, там останки маленького ребенка.

– Эрнест, мне это не нравится! – взволнованно вмешалась Дороти. – Сама не знаю почему – но мне кажется, что эта вещь приносит несчастье! Лучше выбросить ее туда, где она была, или прямо в море. Это ужасная вещь, и мы уже едва не погибли из-за нее.

– Чепуха, Куколка! Не думал, что ты так суеверна. Может, шкатулка и впрямь полна драгоценностей или денег? Вернемся домой и откроем ее.

– Я вовсе не суеверна, и вы можете забрать ее домой, если хотите. Я лично ее трогать не буду и повторяю – она ужасна!

– Хорошо, Долл, тогда тебе не достанется твоя доля сокровищ, мы с мисс Чезвик разделим все пополам. Вы ведь поможете мне донести ее до дома, мисс Чезвик? Если, конечно, не боитесь ее, так же, как Долл.

– О нет, – отвечала Ева. – Я не боюсь. Я умираю от любопытства – что же там внутри?

Глава 10. Находка Евы

– Вы уверены, что не слишком устали? – спросил Эрнест после недолгого раздумья.

– Вполне. Я чувствую себя отдохнувшей, – слегка вспыхнув, отвечала Ева.

Эрнест тоже покраснел, видимо, из солидарности, и отправился за обломком ветви низкорослого дуба, выросшего посреди развалин аббатства прямо на месте алтаря. Он продел палку сквозь железную ручку шкатулки, и они с Евой взялись за ее концы. Дороти возглавила торжественную процессию.

Джереми и мистер Кардус прогуливались возле дома и курили, когда удивительная компания показалась из-за поворота. Они поспешили навстречу.

– Что это у вас? Что случилось? – спросил мистер Кардус у Дороти, которая обогнала своих спутников на добрых пятьдесят ярдов.

– О Реджинальд, это долгая история. Сначала мы нашли мисс Еву Чезвик, она… едва не упала с утеса, и мы появились как раз вовремя, чтобы вытащить ее.

– Ну вот, пожалуйста – снова мое везение! – огорченно воскликнул Джереми. – Я бы мог десять лет просидеть на этой скале – и у меня все равно не было бы ни единого шанса спасти мисс Еву!

– …а потом мы подняли снизу эту жуткую шкатулку, которую нашла мисс Ева. Она привязала к ней веревку.

– Да! – воскликнул, подходя, Эрнест. – И представьте – Дороти хотела, чтобы мы выбросили ее обратно в ущелье!

– Да, хотела! Я сказала, что она приносит несчастье – и она действительно приносит несчастье, она проклята!

Мистер Кардус решительно вмешался в спор, с интересом рассматривая находку.

– Вздор, Дороти! Это очень интересно. Я думаю, в ней спрятали что-то ценное и закопали на кладбище аббатства ради безопасности – однако так и не вернулись за спрятанным. Позвольте, мисс Чезвик? Я донесу шкатулку, а Джереми сбегает за молотком и долотом. Совсем скоро мы разгадаем тайну этой шкатулки.

– Очень хорошо, Реджинальд. Посмотрим! – бросила Дороти.

Мистер Кардус с любопытством посмотрел на девушку. Странно, что она так быстро согласилась с ним.

Они подошли к дому и вскоре были уже в гостиной. Джереми уже ждал их, вооруженный молотком и долотом. Он прекрасно умел обращаться с инструментами: вряд ли было на свете ремесло, которым бы он не владел в достаточной степени. Поставив шкатулку на стол, он приступил к делу.

Свинец, хоть и частично съеденный соленой водой, был все еще крепок и не особенно податлив, поэтому Джереми потребовалось не менее четверти часа, чтобы разбить корпус шкатулки. Волнение собравшихся возрастало с каждым ударом молотка, но затем их ждало разочарование: то, что Джереми удалил, оказалось лишь частью внешнего защитного корпуса – под ним скрывался еще один сундучок, также из свинца.

– Что ж, – заметил Джереми, – они знатно его спрятали!

Он снова принялся за работу.

Стенки второго сундучка оказались тоньше и поддавались лучше, так что Джереми быстрее справлялся с работой, но все же не настолько быстро, чтобы не вызвать нетерпения у окружающих. Наконец, передняя стенка отвалилась, и на свет появилась третья шкатулка, уже деревянная, изготовленная из мореного дуба в виде миниатюрного шкафчика с дверцей, запертой на металлическую защелку с замком. От нее шел сильный и пряный запах специй.

Волнение собравшихся достигло наивысшей точки и передалось, кажется, всем, кто был в доме. Грайс зашла в гостиную и остановилась возле дверей, Сэмпсон и мальчишка-конюх заглядывали в окно, и даже старый Аттерли, привлеченный звуками ударов молотка, бездумно бродил вдоль дома.

– Что же это может быть? – прерывисто вздохнув, прошептала Ева.

Джереми осторожно высвободил шкафчик из свинцового плена и водрузил на стол.

– Я открываю?

После этого он без лишних слов поддел долотом дверцу шкафчика, нажал – и открыл шкатулку.

Запах специй усилился, целое облачко их вырвалось наружу, заставив отпрянуть тех, кто наклонился слишком низко. Когда ароматная пыль рассеялась, внутри стал виден узелок из светлой ткани, довольно большой. Джереми решительно сунул руку в шкатулку и вытащил узелок. Он положил его на крышку шкатулки. Узелок оказался довольно увесистым. Странно, но Джереми, похоже, вовсе не хотелось продолжать исследование. По его мнению, узелок выглядел как-то… отталкивающе.

В этот момент в открытую дверь вошла Флоренс Чезвик. Она пришла повидаться с Дороти и была очень удивлена, найдя такое собрание в гостиной.

– Что здесь происходит? – спросила она.

Кто-то наскоро пересказал ей события сегодняшнего дня – всеобщее внимание по-прежнему было приковано к странному узелку, который никому не хотелось трогать.

– Хорошо, так почему же вы не развяжете его? – нетерпеливо спросила Флоренс.

– Я полагаю, мы все немного боимся! – со смехом отвечал мистер Кардус, с любопытством оглядывая собравшихся.

– Ну я, во всяком случае, не боюсь! – заявила Флоренс. – Дамы и господа, голова Горгоны вот-вот явится на свет, так что будьте осторожны и отвернитесь – иначе превратитесь в камень.

– Это становится таким восхитительно-пугающим! – шепнула Ева Эрнесту.

– Я знаю, там будет что-то ужасное! – обреченно промолвила Дороти.

Тем временем Флоренс вытащила старинную булавку, которой был сколот узелок, и принялась разворачивать ткань. Едва она развернула первый слой, на стол снова посыпались специи. Убрав их в сторону, Флоренс принялась медленно и очень аккуратно разворачивать ткань дальше. Чем больше ткани она разматывала, тем более отчетливую форму приобретал узелок – и это была форма человеческой головы!

Ева встала поближе к Эрнесту, а Джереми немедленно захотелось сбежать из гостиной. Дороти поняла, что ее дурные предчувствия относительно содержимого шкатулки начинают сбываться; мистер Кардус увидел это и заинтересовался еще больше. Только Флоренс и «лихой наездник Аттерли» не увидели ничего особенного. Еще один оборот ткани – и вся она соскользнула с того предмета, что был надежно ею укрыт.

В гостиной воцарилась мертвая тишина, царившая несколько секунд, пока все рассматривали то, что скрывалось под тканью. Затем одна из женщин вскрикнула от ужаса, и тогда все, повинуясь какому-то общему импульсу, в страхе кинулись прочь из гостиной, восклицая на ходу: «Она живая! Живая!» Впрочем, нет, не все. Флоренс сильно побледнела, но осталась стоять возле стола, комкая в руках древнюю ткань. Остался и старый Аттерли – он замер и не сводил с предмета глаз, то ли парализованный страхом, то ли очарованный зрелищем.

Казалось, и то, что было найдено в старинной шкатулке, отвечает старику таким же взглядом.

Что же это было?

Пусть читатель представит себе лицо и всю голову прекрасной женщины лет тридцати. Голова эта покрыта густыми и длинными каштановыми локонами, а венчает ее довольно грубо выкованная корона, усеянная негранёными драгоценными камнями. Пусть он представит себе бледное, обескровленное лицо, на котором выделяются лишь алые губы – однако плоть упруга и свежа, словно и речи нет об останках, несколько веков пролежавших в земле. Голова эта, по всей видимости, была когда-то безжалостно отсечена от тела столь острым клинком и так искусно, что теперь она могла спокойно стоять на ровной поверхности.

Пусть представит он и самое страшное. Глаза мертвеца обычно закрыты – однако эта голова смотрела на вас широко открытыми глазами, осененными длиннейшими черными ресницами. Сами же глаза представляли собой два огненных шара, наполненных жидким пламенем – они перекатывались в глазницах, вращались и мерцали, словно и впрямь покойница устремляла свой жуткий взгляд на того из живых, кто осмелился нарушить ее сон. Именно этот страшный взгляд и привел в такой ужас зрителей, уверявших друг друга на бегу, что голова – живая.

Только после тщательного изучения мистер Кардус смог понять, чем были эти огненные шары, – и читатель может догадаться, что на самом деле эта мертвая голова ничем не отличалась от любых умело забальзамированных останков. Глаза были изготовлены из кристаллов горного хрусталя, искусно ограненных и помещенных в голову, вероятно, на тонких пружинах. Проделано это было поистине с адским мастерством, и теперь они дрожали и вращались при малейшем сотрясении поверхности, даже от слишком сильных звуков.

Сама же голова, что также обнаружил мистер Кардус, была забальзамирована не вполне обычным способом – когда извлекается мозг и полость заполняется смолой или битумом. Здесь же неведомый бальзамировщик использовал инъекции двуокиси кремния или какого-то похожего вещества прямо в мозг, вены и артерии. Пропитав всю плоть, вещество затвердело, придав человеческим останкам твердость мрамора. Вероятно, были использованы специальные пигменты для сохранения цвета волос и ресниц, а также окрашивания губ; помогли и многочисленные пряные специи. Однако самой страшной была насмешливая улыбка, которую адский художник сумел сохранить на этом прекрасном лице. Улыбка была достаточно широка, чтобы продемонстрировать белоснежные зубы и создать впечатление, что их владелица умерла, от души наслаждаясь своей злобной посмертной шуткой. Невыносимо было смотреть на это лицо давно умершей женщины, на эти густые волосы, на жуткую корону, страшные хрустальные глаза и леденящую улыбку. Однако в этом ужасе таилось и странное очарование: однажды увидевший это зрелище уже не мог его забыть до конца своих дней.

Мистер Кардус выбежал из гостиной вместе со всеми остальными, однако потом здравый смысл возобладал, и он остановился.

– Постойте! Не будьте такими глупцами, вы же не собираетесь убегать от головы покойницы, не так ли?

– Вы тоже убежали! – задохнувшись, отвечала Дороти.

– Да, побежал, признаю – меня поразили и испугали эти глаза. Но они, разумеется, стеклянные. Я иду обратно – все это крайне интересно!

– Эта вещь проклята! – пробормотала Дороти.

Мистер Кардус повернулся и снова вошел в гостиную; постепенно и остальные, успокоенные ярким светом солнечного дня, потянулись за ним. Впрочем, не все – перепуганная до смерти Грайс проболела от потрясения еще два дня. Что же касается Сэмпсона и мальчишки-конюха, наблюдавших все через окно, то они удрали на целую милю от дома, до самого утеса, где только и смогли остановиться.

Когда все вернулись в гостиную, обнаружилось, что старый Аттерли по-прежнему стоит и смотрит в хрустальные глаза, а те словно отвечают ему таким же пристальным взглядом; Флоренс же все так же сжимает в руках полотно, глядя на широкую волну густых волос, рассыпавшихся по столу и свесившихся чуть ли не до самого пола. Как ни странно, волосы эти были того же цвета, что и у девушки – все это заметили, поскольку она сняла шляпку, когда начала разворачивать сверток. Сходство этим не ограничивалось: черты лица мумии тоже были очень похожи на Флоренс, похожа была презрительная улыбка, похожи были и красивые зубы. Честно говоря, мертвое лицо было куда более прекрасным, но в остальном эта женщина – а судя по грубо сделанной короне, она принадлежала к древнему племени саксов – и живая девушка девятнадцатого века вполне могли сойти за сестер, или за мать и дочь. Сходство это поразило всех без исключения – но никто не проронил ни слова.

Приблизившись, они снова оглядели страшную находку. Дороти первой нарушила молчание.

– Должно быть, она была ведьмой, – сказала она. – Я надеюсь, вы выбросите ее, Реджинальд, потому что она принесет в дом несчастье. Даже тому месту, где она была похоронена, не повезло – это было великое аббатство, а теперь там лишь безжизненные руины. Взгляните! Она похожа на Флоренс.

Флоренс улыбнулась в ответ на эти слова – и сходство стало еще разительнее. Ева вздрогнула, заметив это.

– Чепуха, Дороти! – воскликнул мистер Кардус, увлекавшийся антиквариатом и теперь начисто забывший о своем первом испуге, вновь превратившись в ревностного коллекционера. – Это же великолепная находка! Впрочем… я совсем забыл! – Тут в голосе его прозвучало явное разочарование. – Ведь эта шкатулка принадлежит мисс Чезвик.

– О, вы можете забрать ее! – поспешно сказала Ева. – У меня нет ни малейшего желания владеть ею.

– Прекрасно, я вам очень признателен! Я высоко ценю подобные реликвии.

Тем временем Флоренс медленно обошла вокруг стола и уставилась прямо в хрустальные глаза.

– Что ты делаешь, Флоренс? – резко окликнул ее Эрнест; сцена была жутковатой и раздражала его.

– Я? – усмехнулась Флоренс. – Я ищу вдохновения. Это лицо выглядит таким мудрым, возможно, она чему-нибудь научит меня. Кроме того, мы с ней так похожи – я думаю, она могла бы быть кем-то из моих предков.

«Значит, она тоже это заметила!» – подумал Эрнест.

– Положи ее обратно в шкатулку, Джереми! – распорядился мистер Кардус. – Мне придется заказать для нее воздухонепроницаемый ящик.

– Я сам могу его сделать – буркнул Джереми. – Обновлю свинцовые стенки первой шкатулки, а одну сторону сделаю стеклянной.

Джереми очень осторожно взял голову. Положив ее в дубовую шкатулку, он тщательно смахнул пыль, закрыл дверцу и повесил шкатулку на крюк, торчавший из деревянной настенной панели в углу комнаты.

– Ну хорошо, – сказала Флоренс. – Теперь, когда вы убрали вашего ангела-хранителя на место, я полагаю, мы можем пойти домой. Никто не хочет немного прогуляться вместе с нами?

Дороти сказала, что пойдут все – кроме, разумеется, мистера Кардуса, вернувшегося в свой кабинет. Когда дружная компания тронулась в путь, Флоренс улучила момент и шепнула Эрнесту, что хочет поговорить с ним. Это встревожило и расстроило юношу – он боялся Флоренс и хотел прогуляться с Евой; по всей видимости, все эти мысли явственно отразились на его лице.

– Не бойся! – усмехнулась Флоренс. – Я не собираюсь говорить тебе ничего неприятного.

Разумеется, Эрнест отвечал, что ничего неприятного она сказать ему и не может, девушка вновь слабо улыбнулась, и они немного отстали от остальных.

– Эрнест, – решительно начала Флоренс, – я хочу поговорить с тобой. Ты, конечно, помнишь, что произошло между нами два вечера назад на этом самом пляже.

– Да, Флоренс, я помню, – отвечал Эрнест.

– Так вот, то, что я сейчас собираюсь сказать, трудно выговорить любой женщине, однако я должна это сделать. Я ошиблась, Эрнест, говоря тебе, что люблю тебя, да еще и в такой необузданной манере. Сама не знаю, что на меня нашло – какой-то дурацкий порыв, наверное. Женщины по природе своей любопытны и взбалмошны, а я любопытнее всех прочих. Полагаю, я думала, что люблю тебя, Эрнест – мне так показалось, когда ты поцеловал меня; однако вчера вечером, когда я увидела тебя на танцах у Смитов, я вдруг поняла, что это было ошибкой, и ты мне просто симпатичен – не более чем я симпатична тебе. Ты меня понимаешь?

Он не понимал ровным счетом ничего, однако поспешно кивнул, чувствуя, что для него все складывается наилучшим образом.

Флоренс бросила на него быстрый взгляд и продолжала:

– Итак, сейчас, на том же самом месте, где я произнесла те слова – я беру их обратно. Забудем эту глупую сцену, Эрнест. Я ошибалась, говоря, что мои чувства глубоки, как это море – я думаю, они не глубже ручья. Однако прежде, чем мы закончим этот разговор, ответь мне на один вопрос, Эрнест.

– Разумеется, Флоренс, если смогу.

– Когда ты… ну… поцеловал меня в тот вечер – ты ведь на самом деле ничего не чувствовал? Просто шалость, порыв – но не потому, что ты любил меня? Не бойся сказать мне правду, если это было так – я не стану сердиться. Это ты должен простить меня – ведь я сейчас разрушаю твою веру, не так ли?

С этими словами она впилась в его лицо пронзительным и недобрым взглядом.

Эрнест отвел глаза, не в силах выдержать этот взгляд. Легкомысленная ложь, что мужчины не видят стыда в том, чтобы воспользоваться порывом женщины, просилась на язык – но он не мог заставить себя произнести эти слова. Он не мог сказать ей прямо, что не любит ее – и потому постарался ответить уклончиво:

– Я думаю, что ты, возможно, была более серьезна, чем я, Флоренс.

Она рассмеялась – и от этого смеха ледяные мурашки поползли по спине юноши.

– Спасибо за откровенность, это сильно облегчает дело, не так ли? Но знаешь… я ведь догадывалась. Особенно сегодня, когда стояла и смотрела на эту мертвую голову, как раз в тот миг, когда ты взял Еву за руку.

– Но как! – вскинулся Эрнест. – Ведь ты стояла спиной к нам!

– Да, но вы отразились в хрустальных глазах. Знаешь… когда я стояла и рассматривала вас в этом отражении, мой рассудок был чист и бесстрастен, словно я и была той мертвой женщиной… Я внезапно обрела мудрость. Однако нам пора, остальные заждались.

– Я надеюсь, мы останемся друзьями, Флоренс? – с тревогой спросил Эрнест.

– О да, Эрнест. Женщина всегда ревниво и с большим интересом следит за карьерой своего бывшего поклонника – а ты успел побыть моим поклонником примерно пять секунд – пока целовал меня. Теперь я буду следить за тобой всю оставшуюся жизнь, и мои мысли будут сопровождать тебя, словно тень. Спокойной ночи, Эрнест, спокойной ночи! – И она вновь улыбнулась насмешливой улыбкой, так похожей на улыбку мертвой женщины, и на мгновение задержала на юноше свой странный пронзительный взгляд.

Эрнест пожелал ей доброй ночи и отправился домой вместе с остальными, чувствуя, что в сердце его поселился холодный страх.

Глава 11. Глубокие воды

Джереми, не откладывая, занялся приведением в надлежащий вид «ведьмы» – так таинственную голову прозвали в Дум Несс; он изготовил воздухонепроницаемую витрину удлиненной формы, чтобы позволить красивым волосам растянуться во всю длину – однако сохранил и оригинальную защелку, и дубовую дверцу. Следующим шагом должна была стать подгонка передней стеклянной панели и откачивание из витрины воздуха. В результате витрина приобрела вид часов, и ее можно было вешать на стену в гостиной.

Он как раз этим и занимался, когда в гостиную заглянул непрошеный гость – это был уже известный нам мистер де Талор – и заметил, что Джереми сделал на редкость уродливые часы. Джереми, не любивший де Талора, отвечал на это, что он не будет так говорить, когда увидит всю вещь целиком – с этими словами он открыл дубовую дверцу и развернул витрину так, чтобы ужасные хрустальные глаза смотрели на де Талора. Результат превзошел все ожидания. На мгновение де Талор замер, потом ахнул, потом смертельно побледнел и отшатнулся назад. Джереми воспользовался этим и без лишних церемоний закрыл дверь перед носом де Талора. Надо сказать, что де Талор вскоре пришел в себя, однако в течение многих лет ничто не могло заставить его войти вновь в эту комнату. Что же касается самого Джереми, то нужно сказать, что поначалу он ужасно боялся «ведьмы», но со временем – а работа заняла несколько дней – страх ушел, и Джереми начал испытывать даже нечто вроде мрачного удовлетворения. Он проводил долгие часы в своей мастерской, шлифуя дерево и стекло, подгоняя петли и замазывая швы, – но голова при этом была свободна, и он выдумывал разные истории, в которых прекрасное и зловещее создание, чья голова таким чудесным образом сохранилась и попала к ним в руки, играло заглавную роль. Было так странно смотреть на эту презрительную усмешку, на это прекрасное лицо – и думать, что давным-давно, столетия назад, мужчины любили целовать эти губы и играть с этими густыми волосами.

Такова уж она была, эта древняя реликвия, сохранившая, благодаря непревзойденному мастерству какого-то старого монаха или алхимика, всю свою красоту на долгие годы после того, как утихли последние отголоски трагедии, с которой, должно быть, была связана ее смерть. Джереми был уверен, что здесь кроется какое-то ужасное преступление; пока он прилежно прижимал и забивал свинцовые прокладки, в голове у него составилась целая история о тех временах – и он даже начал проверять свои предположения, косясь на «ведьму» и стараясь угадать, соглашается она с его версиями или нет. Способ подтверждения был прост: дрожат ли хрустальные глаза, когда он говорит. Работа была кропотливой и медленной, но и придумывать истории Джереми был не мастак, так что мысли его текли неспешно, под стать работе – и вскоре он поддался какому-то странному очарованию собственных историй. Ему стало даже казаться, будто это честь для него – такая прекрасная дама посвящает его в свои тайны…

Но если для Джереми голова покойницы служила источником вдохновения, то деда его она совершенно околдовала. Старый Аттерли теперь то и дело сбегал из своего кабинета, чтобы заглянуть в мастерскую к Джереми и хоть одним глазком полюбоваться на мертвую красавицу. Однажды поздно вечером, когда работа была уже почти закончена, а Джереми был дома, он вспомнил, что не закрыл дверь мастерской. Джереми снова надел куртку, вышел из дома через заднюю дверь и пересек двор, доставая из кармана ключ. Луна светила очень ярко, и Джереми в мягких домашних туфлях шел практически бесшумно. Когда он подошел к мастерской и собирался запереть дверь, ему почудился какой-то странный звук, доносившийся изнутри. Скажем прямо, Джереми был испуган – и на мгновение в его голове мелькнула мысль об отступлении. Пускай голова сама о себе позаботится! Эти хрустальные глаза были интересны при свете дня, однако он не испытывал ни малейшего желания смотреть в них ночью. Пусть это было глупо… но они выглядели слишком живыми!

Он промедлил еще несколько секунд – и странный звук повторился; тогда Джереми решился на компромисс: он прошел за угол и заглянул в маленькое окошко своей мастерской. С бьющимся сердцем Джереми осматривал такое знакомое помещение… Лунный свет ярко освещал стол и длинный корпус витрины, которую Джереми уже изготовил. Он точно помнил, что запер голову в футляр, но теперь он был открыт, Джереми ясно видел, как отражается лунный свет в хрустальных глазах. В этот момент странный бормочущий звук опять повторился. Джереми шарахнулся назад, вытер пот со лба и второй раз за вечер подумал о побеге. Однако любопытство оказалось сильнее, и он снова шагнул к окошку. На этот раз он разглядел источник странных звуков.

На его рабочем табурете сидел старый Аттерли, уставившись на голову, и что-то неразборчиво бормотал себе под нос. Эти звуки Джереми и слышал через дверь. Зрелище было жутковатым, и Джереми почувствовал, как холодок пробежал у него по спине.

Пока он стоял и думал, что делать, старый Аттерли встал, закрыл футляр и вышел из мастерской. Джереми поспешил к двери, запер ее и вернулся к себе в комнату, продолжая недоумевать по поводу увиденного. Однако о произошедшем он никому не сказал ни слова, просто с того вечера старался не оставлять двери мастерской открытыми.

Наконец работа была полностью сделана – и для любителя вышло совсем не плохо. Как мы уже и говорили, витрина отправилась на крюк, вбитый в стену гостиной, где ее и увидел мистер де Талор.

Однако с того самого дня, как мисс Ева Чезвик едва не оказалась на дне пропасти в результате своих археологических изысканий, дела в Дум Несс пошли плохо. Все это чувствовали – разве что кроме Эрнеста, голова которого была занята совсем другими вещами. Дороти в те дни выглядела очень несчастной, похудевшей и усталой, хотя, если ее спрашивали о самочувствии, упрямо отвечала, что еще никогда в жизни не чувствовала себя лучше. Несчастен был и Джереми – и у него имелась на то веская причина. Он подхватил лихорадку, которой женщины, подобные Еве Чезвик, способны поражать сынов человеческих. Джереми был натурой самодостаточной и глубокой, и душа, скрывавшаяся под могучей оболочкой, была нежна и ранима. Он не часто давал волю чувствам, но если уж любил – то всем сердцем и изо всех сил. Именно там, в глубине этой честной и чистой души, навеки запечатлелся образ Евы Чезвик – еще до того, как сам Джереми смог осознать это. Словно на фотографической пластине, Ева Чезвик отпечаталась на его сердце, и теперь он смутно чувствовал, что это навсегда, и что эта пластина больше никогда не сможет быть использована заново.

Ева была так добра к нему; ее глаза сияли так ярко и дружелюбно, когда они встречались… Джереми был уверен, что нравится ей (и это на самом деле было так), даже осмелился однажды неловко пожать эту изящную ручку – и ему показалось, что он ощутил ответное пожатие, после чего он не спал всю ночь.

Вероятно, он ошибался во всем. Именно в тот момент, когда он начал чувствовать себя на вершине блаженства, появился Эрнест – и все надежды Джереми растаяли, как ночной туман в лучах утреннего солнца. В тот самый миг, когда эти двое встретились, Джереми уже знал, что для него все кончено. Словно для того, чтобы подтвердить это, Провидение само явилось к нему в облике маленькой монетки, и Джереми проиграл окончательно, даже без права на последнюю попытку. Что ж, все было честно… но пережить это было тяжело, и он впервые в жизни чувствовал, что сердится на Эрнеста. Да, он был зол на своего друга – и это делало Джереми еще более несчастным, ибо он знал, что гнев его несправедлив. и братская любовь, которую он испытывал к Эрнесту, не могла с ним смириться.

Несмотря на все это, тень, упавшая между ними, все сгущалась.

Мистер Кардус тоже переживал нелегкие времена – впрочем, в его случае они были связаны исключительно с тем, о чем никто из его молодых воспитанников не знал: с идеей мести, которая постепенно превращалась в манию. Мистер де Талор, которого он задался целью уничтожить, неожиданно выскользнул из-под его власти, и Кардус пока не знал, каким образом он может вернуть свое влияние на этого человека. Это огорчало и нервировало его до крайности.

Что касается «лихого наездника Аттерли», то с тех пор, как он посмотрел в хрустальные глаза «ведьмы», разум его помутился окончательно и бесповоротно; Аттерли окончательно уверился в том, что мистер Кардус на самом деле является дьяволом. Дороти, всегда приглядывающая за стариком – дедом, который не знал, что она его внучка, – заметила изменения, произошедшие в его поведении. Он, как и прежде, усердно трудился, переписывая бумаги в конторе, однако теперь делал это с удвоенной энергией, словно стремясь поскорее освободиться от некоего обязательства. Кроме того, с таким же удвоенным вниманием он продолжал вырезать отметки на своей трости. Казалось, в жизни несчастного безумца появилась какая-то новая цель. Дороти забеспокоилась и обратила внимание мистера Кардуса на эти изменения, однако адвокат только рассмеялся и сказал, что они, скорее всего, связаны с полнолунием и скоро пройдут.

Уж если кто в Дум Несс и был счастлив – так это Эрнест… разумеется, если не считать тех дней, когда он тонул в пучине отчаяния, а это случалось не менее трех раз в неделю. Когда Дороти впервые обратила внимание на его жалкий вид и отсутствие аппетита, она немедленно встревожилась и после ужина учинила Эрнесту настоящий допрос, чтобы узнать, в чем дело. Не прошло и пары минут, как она горько пожалела о своей настойчивости, поскольку счастливый влюбленный вывалил на нее целый ворох своих любовных переживаний, и продолжалось это не менее часа. Оказывается, еще один молодой джентльмен из тех, что присутствовали на балу у Смитов и танцевали с прекрасной Евой, добился определенных успехов: он нанес визит – трижды, прислал цветы – дважды (сам Эрнест посылал цветы каждое утро, обманом срезая прямо под носом у Сэмпсона лучшие орхидеи), гулял с Евой по окрестностям – один раз.

Дороти покорно слушала и молчала, пока Эрнест не выдохся сам. Только тогда она произнесла:

– Так ты и впрямь любишь ее, Эрнест?

– Люблю? Да я…

Однако мы не станем пересказывать здесь все цветистые и восторженные речи молодого человека. Когда он смолк, Дороти сделала удивительную вещь: она поднялась со стула, подошла к Эрнесту и нежно поцеловала его в лоб. Как он ни был взволнован мыслями о Еве, ему все же бросились в глаза черные круги под глазами девушки.

– Я надеюсь, ты будешь счастлив, мой дорогой брат. У тебя будет прекрасная жена, и я думаю, что она столь же добра, сколь и прекрасна.

Дороти говорила совсем тихо, и голосок ее звучал, как всхлип. Эрнест поцеловал ее в ответ, и она выскользнула из комнаты.

Он недолго помнил об этом инциденте. Буквально через пять минут все его мысли снова заполонила Ева – он был всерьез и искренне влюблен. Честно говоря, его выходки на почве этой безумной влюбленности заставили бы плакать даже ангелов – при виде того, как человеческое существо с нормальным, на первый взгляд, мозгом так самозабвенно превращает самого себя в полного осла.

Например, он мог ночи напролет прогуливаться вокруг коттеджа мисс Чезвик. Однажды он вздумал забраться в сад, чтобы без помех любоваться заветными окнами – но был сильно укушен собакой, после чего вынужден был обратиться в бегство; целую милю его преследовали не только означенная собака, но и констебль, чьи подозрения вызвала загадочная фигура, слоняющаяся вокруг коттеджа. На следующий день Эрнест имел удовольствие услышать из любимых уст зловещую историю о попытке кражи со взломом – однако во время рассказа на этих устах играла легкая улыбка: по всей видимости, Ева догадывалась, кто был тот несостоявшийся взломщик. Впрочем, Эрнест после этого случая довольно долго хромал, чему не стоило удивляться, учитывая, какие раны нанесли ему острые зубы свирепой твари по кличке Таузер.

После этого Эрнесту пришлось отказаться от ночных бдений под окнами любимой, но он находил и другие безумные способы выразить свою любовь. Как-то раз он без предупреждения плюхнулся на колени посреди гостиной и жарко поцеловал руку Евы, а затем, придя в ужас от собственной дерзости, стремглав убежал из комнаты.

Поначалу все это очень забавляло Еву. Она была довольна своей победой и находила особое удовольствие в том, чтобы командовать и даже помыкать влюбленным Эрнестом. Ожидая его визита, она старалась украсить себя, как только возможно, и использовала все маленькие женские хитрости и уловки, чтобы еще больше поработить несчастного. Почему-то даже годы спустя, вспоминая Еву, Эрнест прежде всего вспоминал ее такой, какой она была в этот короткий период их жизни. Он словно воочию видел, как она сидит на стуле в гостиной коттеджа, изящно откинувшись на спинку таким образом, чтобы продемонстрировать свою великолепную фигуру в наилучшем виде; видел маленькую ножку и тонкую щиколотку, словно невзначай выглядывающую из-под струящихся складок белого платья. На коленях у нее сидел маленький скай-терьер Тейлз – подарок соперника Эрнеста, сделанный две недели назад, – и Ева самым возмутительным образом то и дело целовала маленькую бестию, а глаза ее сияли невинным кокетством. Эрнест ни секунды не испытывал расположения к проклятому скай-терьеру! Для него было мукой смотреть, как драгоценные поцелуи растрачиваются на собаку, а Ева, прекрасно видя и понимая его мучения, целовала песика еще чаще и нежнее.

Однажды Эрнест не выдержал.

– Убери эту собаку! – безапелляционно заявил он.

Ева повиновалась – но тут же вспомнила, что никто не имеет права диктовать ей, что делать, и снова подхватила пса на руки. Однако Тейлз, который, надо сказать, довольно скептически относился к поцелуям, счел, что все это становится слишком скучным, вывернулся из рук девушки и удрал в сад.

– Почему это я должна была убрать свою собаку?! – с легким вызовом спросила Ева.

– Потому что я ненавижу, когда ты ее целуешь – это так… жеманно!

Он произнес это по-хозяйски – и это было первым намеком на желание обуздать Еву, а гордая женщина ничто в жизни не ненавидит так, как попытки обуздать ее.

– Какое право ты имеешь диктовать мне, что я должна или не должна делать? – грозно вопросила она, постукивая ножкой по полу.

Эрнест в те дни был само смирение, он сдался мгновенно.

– Ничего, нет-нет, не сердись, Ева, – он впервые назвал ее просто по имени, до этого она всегда была для него мисс Чезвик. – Но я правда не могу видеть, как ты целуешь этого пса, я ревную к этой бестии!

Яркий румянец вспыхнул на щеках Евы, и она переменила тему разговора. Через некоторое время кокетство Евы пошло на убыль. Теперь при встрече она уже не улыбалась Эрнесту прежней озорной улыбкой, но была серьезна, и ему не единожды казалось, что глаза у нее были заплаканы. Своей холодностью она приводила Эрнеста в отчаяние. Он говорил ей комплименты – она делала вид, что не замечает их, хотя румянец на щеках свидетельствовал, что это не так! Когда бы он ни прикасался к ее руке – она была холодна и безжизненна. Ева стала спокойнее – и это до смерти напугало Эрнеста. Однажды он попытался растопить этот лед пылкими речами, но она молча встала и отошла к окну. Он последовал за ней – и увидел, что ее темные глаза полны слез. Это оказалось еще ужаснее, чем ее холодность, и Эрнест, испугавшись, что обидел ее, беспрекословно повиновался ее тихой просьбе и ушел. Бедный мальчик! Он был очень молод. Будь он чуть опытнее, он бы нашел способ осушить эти слезы и развеять собственные сомнения. Как печально, что подобный опыт мы обретаем тогда, когда нам уже нет в нем большой нужды…

Секрет Евы был очень прост. Она слишком долго играла с огнем – и он обжег ее. Темноглазый красивый мальчик со счастливым взглядом, который так хорошо танцевал, стал очень дорогим для нее человеком. Раньше она играла с ним – увы, теперь она любила его больше всех на свете. Это было ужасно: она влюбилась в своего сверстника, в юношу, который, насколько ей было известно, не имел особых перспектив в жизни. Ее гордость страдала, ей казалось унизительным, что она, уже выезжавшая в Лондоне, уже имевшая там пару вполне солидных и взрослых поклонников, стоявших перед ней на коленях и безропотно повиновавшихся ее приказам, должна сдаться и отдать свою красоту мальчику двадцати одного года, пусть даже в нем и шесть футов роста, а в сердце больше любви, чем во всех ее солидных поклонниках, вместе взятых…

Возможно, Ева, будучи вполне сформировавшейся женщиной, все же не была достаточно взрослой, чтобы понять огромное преимущество любой девушки, чей образ с такойсилой запечатлелся в сердце мужчины, который ей нравится; пока души обоих еще не очерствели и не закалились. Возможно, она просто не знала, какое это благословение – любить, и неважно – молодого или старого мужчину. Многие женщины слишком долго ждут, чтобы научиться не стыдиться своей любви. Возможно, она просто не понимала, что молодость Эрнеста – это тот недостаток, который очень скоро исчезнет, и что у него есть способности, которые могли бы привести его на сияющие вершины – если только она согласится вдохновлять его. Как бы там ни было – после долгих раздумий Ева понимала только две вещи: она любит Эрнеста всем сердцем – и стыдится этого.

Однако девушка пока не могла решиться и сделать выбор. Легче всего было бы сокрушить беднягу Эрнеста, сказать ему, что его притязания смешны, прогнать его или уйти самой – и тем самым положить конец ситуации, которая казалась Еве все более абсурдной и которую никак – мы можем в этом не сомневаться – не помогала разрешить ее старшая сестра Флоренс. Однако Ева не могла этого сделать. Одна только мысль о жизни без Эрнеста заставляла ее похолодеть от ужаса; ей казалось, что единственное время, когда она была по-настоящему жива, – это время, проведенное с Эрнестом; он ушел и забрал ее сердце с собой. Нет, она не могла на это пойти, это было бы слишком жестоко.

Было и еще одно решение: поощрить его ухаживания и согласиться на помолвку, отважиться на все ради него. Но и на это девушка пока не могла решиться.

Ева Чезвик была очень мила, очень красива и очень добра, однако решительности ей явно не хватало…

Глава 12. Еще глубже

Пока Эрнест ухаживал, а Ева сомневалась, Время, чей интерес к земным делам подобен интересу, который серп проявляет к созревшему урожаю, продолжало свой неспешный и неотвратимый бег.

Наступил конец августа – как наступал он уже тысячи раз с тех пор, как земля впервые совершила вращение вокруг своей оси и как наступит еще тысячи раз, пока не кончится отмеренный земле срок и мир не погрузится во тьму; дни сменялись днями, но – Эрнест все так же ухаживал, Ева – все еще сомневалась…

Однажды вечером – это был очень красивый вечер – пара гуляла по берегу моря. Назначили они свидание заранее или встретились случайно – не имело никакого значения, главным было то, что они встретились и теперь шли рука об руку, заряженные своими чувствами, словно грозовое облако – электричеством. Впрочем – буря пока еще не разразилась.

Подслушавший их разговор мог бы подумать, что эти двое впервые познакомились лишь вчера. Говорили они в основном о погоде.

Беседуя, они набрели на небольшую парусную лодочку, вытащенную на берег, однако оставленную не так уж далеко от воды. В лодке стоял и задумчиво смотрел на море пожилой моряк. Руки он засунул в карманы, зубами крепко сжимал трубку, а взгляд его был устремлен куда-то в морскую пучину. По всей видимости, он не заметил появления влюбленной пары, пока они не оказались в двух ярдах от него. Только теперь он пришел в себя, развернулся, учтиво поклонился и поинтересовался, не хочет ли молодая леди совершить морскую прогулку.

Эрнест выглядел удивленным, но и обрадованным.

– А каков ветер?

– Дует прямо от берега, сэр, а с приливом повернет в обратную сторону и в лучшем виде доставит вас на место.

– Не хочешь отправиться под парусами в море, Ева?

– О нет, благодарю. Мне уже пора домой, семь часов.

– Тебе незачем так спешить. Твоя тетушка и Флоренс отправились на чай к Смитам.

– Да нет же, я не могу… я просто и подумать не могла…

Ева отказывалась вполне недвусмысленно, но моряк истолковал ее слова по-своему. Он уверенно подтянул парус, а потом спрыгнул на песок и сильным движением столкнул лодку в воду, так, чтобы она стояла прямо.

– Прошу вас, мисс.

– Да нет же, я не пойду.

– Прошу вас!

– Эрнест, я не хочу!

– Пойдем, Ева, – улыбнулся Эрнест, протягивая ей руку.

Ева приняла ее и грациозно запрыгнула в лодку. Эрнест и моряк вместе толкнули маленькое суденышко, Эрнест ловко прыгнул в лодку – и порыв ветра в тот же миг наполнил парус, разом отогнав лодку от берега ярдов на десять.

– Почему моряк остался на берегу? – спросила Ева.

Эрнест уверенно управлялся со снастями. Заложив курс от берега, он неторопливо оглянулся. Моряк стоял на берегу в той же задумчивой позе, в какой они нашли его – руки в карманах, трубка во рту, взгляд устремлен на воду.

– Мне кажется, он не против, чтобы мы плыли без него, – заметил Эрнест.

– Возможно, но ты должен вернуться за ним!

Эрнест произвел несколько энергичных манипуляций – нисколько, впрочем, не повлиявших на ход лодки, – и вывел судно на открытую воду.

– Сейчас мы обогнем скалу, развернемся и заберем его.

Однако когда они совершили поворот и вернулись к тому пляжу, от которого отплывали, моряка на берегу не оказалось!

– Очень жаль! – заметил Эрнест. – Вероятно, он отправился выпить чашечку чая.

Ева собиралась рассердиться – но ей это так и не удалось, и она рассмеялась.

– Если бы я думала, что ты сделал это нарочно, я бы ни за что, никуда и никогда больше с тобой не пошла!

Эрнест выглядел испуганным.

– Нарочно?!

Они сидели бок о бок на корме, а раскаленное солнце медленно тонуло в океане. Под утесом уже залегли прохладные тени, но по воде прямо перед ними расстилалась великолепная золотая дорожка. Воздух был чист и свеж; для двух этих людей мир был прекрасен и беспечален – на земле их не ждали тревоги, на море – шторма…

Ева сняла шляпку, и прохладный ветерок играл с ее локонами. Она опустила руку в воду и задумчиво следила за серебристой дорожкой, которую прочертили в воде ее пальцы.

– Ева…

– Да, Эрнест?

– Ты знаешь, я уезжаю.

Ева резко вытащила руку из воды.

– Уезжаешь? Когда?

– Послезавтра. Сначала в Гернси, а оттуда во Францию.

– А когда же ты вернешься?

– Думаю, это зависит… от тебя, Ева.

Рука девушки снова вернулась в воду. Теперь они находились примерно в миле от берега. Эрнест ловко управлялся с парусом, и лодка плыла параллельно земле. Чуть помолчав, он снова заговорил:

– Ева…

Молчание.

– Ева, ради бога, посмотри на меня!

В его голосе прозвучало нечто, заставившее ее повиноваться. Она вытащила руку из воды и взглянула Эрнесту в глаза. Лицо юноши было бледно, губы дрожали.

– Я люблю тебя, – сказал он тихим, низким, хриплым голосом.

Ева рассердилась.

– Зачем ты потащил меня в море? Я хочу домой! Все это чушь; ты всего лишь мальчик!

Бывают в жизни такие моменты, когда человеческое лицо способно передать чувства и эмоции куда ярче любых слов – словно сама душа говорит на этом немом языке. Так произошло сейчас с Эрнестом: он не ответил ни слова на упреки девушки, но лицо его побледнело еще сильнее, а сверкающие, словно звезды, глаза буквально впились в Еву. То, что говорил этот взгляд – знали оба, да и не было таких слов в земных языках, чтобы передать во всей полноте то, что чувствовали сердца…

Еще мгновение Ева держалась, сражаясь с этим молчаливым призывом всем своим женским естеством, а затем… О небеса! Она оказалась в его объятиях, руки его обвились вокруг ее талии, ее голова склонилась к нему на грудь, и все ненужные слова потонули во всхлипах и бессвязных признаниях…

О лучезарный час почти убийственного счастья; сердца, которых коснулось это блаженство, узнают в свой час, что все это было не напрасно…

Теперь эти двое молчали – не было необходимости в словах, слова не могли передать и половины того, что каждый из них хотел бы сказать. Да и, говоря по правде, губы влюбленных были заняты совсем другим…

Не было необходимости в словах

Тем временем солнце совсем зашло, и над тихим морем поднялась медовая луна, залив маленький корабль серебром. Ева осторожно высвободилась из рук Эрнеста и подалась вперед – она никогда не думала, что луна может быть столь прекрасна. Эрнест тоже смотрел на луну. Влюбленные всегда так делают.

– Ты знаешь эти строки?

Тихо по морю скользя,

Лунный свет корабль качает,

Небеса благословляют

То, что выразить нельзя…

– Продолжай… – тихо шепнула она.

– Что за время, час иль век,

Сотворение ли мира,

Мы плывем в волнах эфира

В Рай – и быть ему вовек…

– Я надеюсь, именно так с нами и будет, мой дорогой! – тихо сказала Ева, беря Эрнеста за руку.

– Ты счастлива?

– Да, Эрнест, я бесконечно счастлива. Наверное, я никогда не буду счастливее, чем в эту минуту… и никогда не была так счастлива раньше. Знаешь, я хочу тебе сказать… должна сказать – я была такой ужасной! Я так боролась со своей любовью к тебе!

Эрнест вздрогнул, словно от боли.

– Но почему?

– Я скажу честно, Эрнест, – потому что ты так молод. Мне было стыдно… влюбиться в мальчика. Но ты сильнее меня, я не смогла больше сопротивляться.

– Ева, почему – ведь мы ровесники!

– Ах, Эрнест, ведь я женщина, я старше тебя не годами… Мы ведь взрослеем и стареем гораздо быстрее, чем вы. Я чувствую себя достаточно старой, чтобы быть тебе матерью.

– Да? А вот я чувствую себя достаточно старым, чтобы быть твоим любовником! – довольно дерзко отвечал юноша.

– Возможно… Если бы три месяца назад кто-нибудь сказал мне, что я полюблю мальчишку двадцати одного года, я бы не поверила. Дорогой мой, я отдала тебе свое сердце без остатка… ты ведь не предашь меня? Ты знаешь, молодые люди склонны менять свои решения…

Эрнест вспыхнул, досадуя, что никак не может изменить свой неудобный возраст – двадцать один год так и маячил перед ними в темноте.

– В таком случае, я скажу, что это молодые люди без чести. Тот, кто полюбил тебя, уже никогда не сможет тебя забыть. Гораздо вероятнее, что это ты забудешь обо мне, у тебя будет достаточно соблазнов сделать это.

Ева увидела, что юноша на самом деле огорчен и обижен.

– Не сердись, мой дорогой. Ты же видишь, положение очень серьезное. Если бы я не могла быть абсолютно уверена в тебе, это было бы невыносимо.

– Любимая, ты можешь быть уверена во мне, насколько вообще женщина может быть уверена в мужчине, – только не позволяй сомнениям вновь овладеть тобой. Все кончено. Мы так счастливы этим вечером! Без сомнения, так будет не всегда – но сегодня мы счастливы.

Они снова поцеловались и поплыли к берегу – увы, было уже слишком поздно – а счастье переполняло их сердца.

Вскоре они приблизились к берегу и нашли старого моряка там же, где и оставили его. Он по-прежнему задумчиво смотрел в море, держа руки в карманах, а трубку – в зубах.

Эрнест ловко направил лодку к берегу, выпрыгнул на песок, и вдвоем с моряком они вытянули ее на пляж. Ева вышла из лодки, и ей показалась, что в лунном свете глаза старого моряка как-то странно блеснули. Она смутилась – неисповедимы пути совести – и завела с моряком разговор, чтобы скрыть смущение, пока Эрнест искал деньги, чтобы заплатить за лодку.

– Вы часто сдаете лодку напрокат?

– Нет, мисс, вообще-то только мастеру Эрнесту!

(Так значит, это все-таки была ловушка хитрого Эрнеста!)

– О! Тогда, полагаю, вы на ней ходите рыбачить?

– Нет, мисс, только для этого… как его… для развлечения.

– Тогда чем же вы занимаетесь? – Еве стало любопытно.

– Когда и ничего, мисс. Когда просто стою, да и смотрю на море. А когда и сыры сплавляю.

– Сплавляете… сыры?

– Ну да. Голландские, сталбыть.

Эрнест рассмеялся ее удивлению.

– Он переправляет партии голландского сыра в Харвич.

– А!

Эрнест расплатился, и они пошли прочь, однако не прошли и нескольких ярдов, как Ева почувствовала у себя на плече тяжелую руку. Обернувшись в изумлении, она увидела перед собой старого моряка.

– Мисс, я чего сказать-то хотел! – хриплым шепотом вымолвил он.

– Да, я слушаю.

– Вы это самое… никогда не ешьте корки голландского сыра, вот чего! Верно говорю!

Ева никогда не забывала этого совета.

Глава 13. Мистер Кардус объявляет о своих планах

– Эрнест, – сказал мистер Кардус наутро после событий, описанных в предыдущей главе, – я хочу поговорить с тобой у себя в кабинете. И с тобой тоже, Джереми.

Они последовали за ним в кабинет, гадая, в чем дело. В кабинете мистер Кардус расположился у себя за столом, дождался, пока усядутся Эрнест и Джереми, а потом начал, по обыкновению не глядя им в глаза:

– Пришло вам время, ребята, заняться делом и собой. Не следует учиться праздности – тому, что предпочитает большинство молодых людей. Чем вы сами предполагаете заняться?

Джереми и Эрнест переглянулись с довольно глупым видом, но, по счастью, мистер Кардус и не ждал от них немедленного ответа. Во всяком случае, он продолжал, не дав им произнести ни слова:

– Вы, кажется, никогда всерьез об этом не задумывались; буквально следуя завету Библии, вы не думали о завтрашнем дне. Что ж, вам повезло, что у вас есть тот, кто подумал об этом за вас. Вот что я собираюсь предложить вам обоим. Твое будущее, Эрнест, я хотел бы видеть в адвокатуре. Большинство молодых людей почитают это занятие глупым и скучным, однако это не твой случай: если ты проявишь способности и усердие, я мало-помалу буду передавать свое дело в твои руки – а в конце концов к тебе перейдет вся моя контора, ибо ничего другого у меня нет. Полагаю, ты иногда задаешься вопросом – что же это за дело? На первый взгляд, я не слишком погружен в дела, не так ли? Старый безумец служит у меня клерком, Дороти переписывает мои личные письма… и тем не менее, дела идут, принося доход. Могу сказать вам обоим по секрету – здесь сосредоточена лишь часть моего бизнеса. Другая моя контора находится в Лондоне, еще одна в Ипсвиче, третья – в Норвиче, хотя все они записаны на другие имена. Кроме этого я владею и другими конторами, самой разной направленности. Однако разговор сейчас не о них. Я связывался с Астером, большим человеком в суде – у него в канцелярии намечается вакансия. Дайте-ка взглянуть… да, со 2 ноября. Таким образом, Эрнест, я предлагаю тебе место в Линкольнс-Инн. Кроме того, я выделяю тебе ежегодное содержание в 300 фунтов и надеюсь, ты понимаешь, что не должен выходить за границы этой суммы. Вот, собственно, и все, что касается тебя.

– Уверяю вас, я очень признателен вам, дядя! – горячо сказал Эрнест, как раз накануне вечером ясно осознавший, что ему необходимо найти себе какое-то занятие.

Однако дядя прервал его.

– Хорошо, хорошо, Эрнест, все понятно. Теперь о тебе, Джереми. Я предлагаю тебе работать на меня, и если ты будешь прилежен и докажешь свою полезность, то со временем я намерен выделить тебе часть семейного бизнеса. Чтобы ты не чувствовал себя полностью зависимым, я и тебе намерен назначить ежегодное содержание, сумму которого определю позднее.

Мысленно Джереми застонал: перспектива стать адвокатом, даже с «долей в семейном бизнесе» его совершенно не привлекала, однако он вспомнил разговор с Дороти и поблагодарил мистера Кардуса со всей сердечностью, на какую только был способен.

– Что ж, прекрасно, в таком случае я подготовлю дела – и ты сможешь занять свое место в конторе уже на следующей неделе. Полагаю, это все, что я хотел вам сказать.

Правильно расценив его слова, юноши собрались уходить. Джереми пребывал в глубокой депрессии, вызванной образом того стула в конторе Кардуса, который ему предстояло занять так скоро. Однако мистер Кардус окликнул Эрнеста:

– С тобой я хочу поговорить еще кое о чем, – задумчиво протянул он. – Закрой-ка дверь.

Холодок пробежал по спине у Эрнеста: не мог ли дядя что-нибудь узнать про них с Евой? Эрнест и сам имел намерение поговорить с ним на эту тему, однако было бы некстати делать это сейчас, когда он еще не нашел нужных слов. Он прикрыл дверь в кабинет, а потом отошел к стеклянной двери, ведущей в оранжерею, и стал ждать дядиных слов, глядя на цветы. Однако мистер Кардус молчал, словно мысли унесли его куда-то очень далеко…

– Что ж, дядя… – не выдержал, наконец, Эрнест.

– Это деликатное дело, мой мальчик, но я должен покончить и с ним. Я собираюсь сделать тебе предложение, вернее – попросить кое о чем, и не жду от тебя немедленного ответа, поскольку дело это по своей природе таково, что требует тщательного обдумывания. Я хочу, чтобы ты выслушал меня и ничего пока не говорил. Ответ дашь, когда вернешься из-за границы. В то же время хочу предупредить тебя: мне бы не хотелось, чтобы твой ответ разочаровал меня; впрочем, я не думаю, что ты можешь быть настолько жесток. Скажу так же и то, что если это все же произойдет, ты проиграешь очень и очень многое… в финансовом смысле.

– Не имею даже малейшего представления, к чему вы клоните, дядя! – сказал Эрнест, отворачиваясь от двери в оранжерею.

– Не сомневаюсь. Сейчас ты все узнаешь. Слушай же – сначала будет немного истории. Много лет назад меня постигло огромное несчастье. Оно сотворило со мной то же, что иногда делает молния с деревом – оставляя кору невредимой, но сжигая сердцевину в пепел. Подробности не важны, в них не было ничего необычного, такое иногда случается с мужчинами и женщинами. Удар был так жесток, что я едва не повредился рассудком – и с того дня посвятил свою жизнь мести, как бы мелодраматично это ни звучало. Я был жестоко оскорблен и обижен – и решил, что те, кто обидел меня, должны испробовать той же горечи полной мерой. Так и произошло, моя месть настигла всех, кроме одного из них, ему удалось на время скрыться, но он все равно обречен. Неважно, я продолжу. У женщины, из-за которой все произошло – а там, где происходит несчастье, чаще всего оказывается замешана женщина, – были дети. Эти дети – Дороти и ее брат. Я усыновил их. С течением времени я полюбил девочку за ее сходство с матерью. Мальчика я так и не смог полюбить; я и сейчас не люблю его, хотя он настоящий джентльмен, в отличие от своего отца. Тем не менее могу смело сказать, что выполнил свои обязательства и перед ним. Я рассказываю все это тебе, чтобы ты смог лучше понять ту просьбу, с которой я собираюсь к тебе обратиться. Я тебе доверяю – ты никогда не проговоришься об этом и даже забудешь, если сможешь. Так вот, моя просьба…

Эрнест в изумлении смотрел на мистера Кардуса.

– Мое единственное и главное желание состоит вот в чем: ты должен жениться на Дороти.

Эрнест смертельно побледнел и сделал попытку заговорить, однако мистер Кардус вскинул руку и продолжал:

– Помни о моей просьбе! Умоляю, не говори пока ничего, только слушай. Разумеется, я не могу принудить тебя к этому – как и к любому другому – браку. Я могу только умолять тебя прислушаться к моей просьбе, ибо я знаю, что это и в твоих интересах. У этой девушки золотое сердце, и если ты женишься на ней, то унаследуешь все мое состояние, а оно очень велико. Я заметил, что в последнее время ты много общаешься с мисс Евой Чезвик – она, бесспорно, красивая женщина, и ты ею увлечен. Хочу лишь предупредить, что любые твои действия в этом направлении будут мне крайне неприятны и в значительной степени разрушат твое будущее – то, каким я его вижу.

И снова Эрнест хотел заговорить – но его дядя не позволил ему сделать это.

– Не хочу никаких признаний, Эрнест, не хочу, чтобы были произнесены слова, о которых мы оба впоследствии можем пожалеть. Насколько я знаю, ты собираешься уехать за границу со своим другом Батти на пару месяцев. Когда вернешься – тогда и дашь мне ответ насчет Дороти. Вот тебе чек на все расходы – потрать деньги так, как тебе захочется. Возможно, у тебя есть какие-то счета – оплати их.

Он протянул юноше сложенный чек и сказал:

– Теперь оставь меня, у меня много дел.

Эрнест вышел из кабинета в полном смятении. Уже во дворе он машинально развернул чек. Там стояла огромная сумма – двести пятьдесят фунтов. Юноша сунул чек в карман и принялся размышлять над своим положением, которое казалось не просто затруднительным – почти безвыходным. Воистину, у этой дилеммы имелись два острейших рога, и будь Эрнест постарше – один из них пронзил бы его сердце. На мгновение его охватило яростное желание немедленно вернуться к дяде и все честно ему рассказать – однако, поразмыслив, он никак не мог понять, к чему это приведет. Во всяком случае, ему показалось, что он должен посоветоваться с Евой – они договорились встретиться на берегу в три часа. Больше ему не с кем было советоваться – о Еве он не хотел говорить ни с Джереми, ни с Дороти.

Остаток утра Эрнест чувствовал себя ужасно, но время все же шло – и в три часа он уже был на месте.

Примерно в миле от окраины Кестервика, то есть в двух милях от Тайтбургского аббатства, в море выдавалась скала, удивительным образом напоминавшая мыс, на котором стоял Дум Несс. Причиной ее удивительной сопротивляемости волнам было то, что она была не из песчаника, как остальные прибрежные скалы, а из более твердой породы. Волны смогли лишь выдолбить в камне некое подобие пещеры – так скалу и стали называть. Во время прилива в течение двух с лишним часов вода поднималась так высоко, что к скале можно было подобраться только на лодке, однако в остальное время здесь можно было без труда укрыться в гроте – и тогда никто не смог бы разглядеть прячущегося здесь ни с пляжа, ни из лодки, подплывшей со стороны моря.

Именно здесь Эрнест и Ева договорились встретиться – и здесь он нашел ее сидящей на обломке скалы. При виде ее прекрасного лица Эрнест забыл обо всем на свете, а когда Ева, зарумянившись, подставила ему свое милое личико для поцелуя – во всей Англии не осталось парня счастливее Эрнеста Кершо. Потом она подвинулась – на камне было достаточно места для обоих – и Эрнест обнял ее за талию, а минуту спустя Ева положила головку ему на плечо, и оба были при этом очень счастливы.

– Ты рано пришла.

– Да, мне хотелось сбежать от Флоренс и обо всем хорошенько подумать. Ты даже не представляешь, какой неприятной она может быть. Она кажется всеведущей. Например, она знала, что мы вчера провели вечер вместе. За завтраком она сказала, что надеется, что мне понравилась морская прогулка при лунном свете.

– Она колдунья! И что ты ей ответила?

– Я сказала, что мне очень понравилось. К счастью, тетушка не обратила на это внимания.

– Почему ты не сказала, что мы помолвлены? Ведь мы помолвлены, ты знаешь об этом?

– Да, думаю – это так.

– «Думаю»! Никаких «думаю»! И потом, если мы не помолвлены – то что же тогда между нами?

– Ах, Эрнест, это так абсурдно звучит – быть помолвленной с мальчиком! Я люблю тебя, дорогой мой, люблю всей душой, но как я могу сказать, что мы помолвлены?

Эрнест вскочил, охваченный гневом.

– Я скажу тебе вот что, Ева: если я недостаточно хорош, чтобы объявить о наших отношениях, значит, я недостаточно хорош и для самих отношений! Да, пусть мальчик. Мне двадцать один год, это правда! Вечно все сводится к тому, что я слишком молод – как будто это вечно будет моим недостатком, как будто я не повзрослею! Разве ты не можешь подождать год или два?! – в глазах Эрнеста закипали злые слезы.

– О Эрнест, Эрнест, будь же разумен, дорогой! Зачем злиться и расстраивать меня? Иди сюда и сядь со мной, дорогой. Скажи, а разве я не заслуживаю немного терпения? Насколько я понимаю, о нашем браке сейчас не может быть и речи, и потому вопрос состоит в том, стоит ли кричать во всеуслышание о нашей помолвке – это лишь даст пищу слухам и может не понравиться твоему дяде.

– О боги! – выдохнул он – Я совсем забыл!

Усевшись обратно на камень, Эрнест немедленно рассказал Еве о разговоре с дядей. Она слушала молча, а когда он закончил, тихо сказала:

– Все это очень плохо.

– Да, довольно плохо, но что же делать?

– Сейчас, во всяком случае, ничего сделать нельзя.

– Должен ли я все честно ему рассказать?

– Нет, нет, не сейчас, будет только хуже. Мы должны подождать, дорогой. Ты уедешь на пару месяцев, как и планировал, а когда вернешься – мы посмотрим, что можно сделать.

– Но, дражайшая моя, я не хочу тебя оставлять одну, это разрывает мне сердце.

– Дорогой, я знаю, что это нелегко, но так надо. Ты не смог бы оставаться здесь и ничего не сказать о… нашей помолвке, а это привело бы только к тому, что твой дядя рассердился бы на тебя. Нет, тебе лучше уехать, Эрнест, а я пока постараюсь заслужить симпатии мистера Кардуса; если же мне это не удастся, то когда ты вернешься, мы составим новый план. Может быть, за это время ты вообще согласишься с доводами дяди и захочешь жениться на Дороти. Она ведь будет тебе лучшей женой, чем я, дорогой мой.

– Ева, как ты можешь такое говорить? Это немилосердно!

– А почему нет, Эрнест? Это же правда. Ну да, я знаю, что выгляжу лучше, все так думают – но Дороти гораздо умнее меня и уж во всяком случае – у нее большое сердце, гораздо больше, чем мое, хотя, честно говоря, я сейчас чувствую себя так, будто я – одно огромное сердце. Честное слово, Эрнест, тебе лучше подумать и пересмотреть свое решение. Откажись – и забудь про меня, дорогой мой, это убережет тебя от неприятностей. Я чувствую, что надвигается беда, это просто носится в воздухе. Женись лучше на Дороти и оставь меня наедине с моей печалью. Я освобождаю тебя, Эрнест!

С этими словами Ева разразилась плачем.

– Я подожду отказываться от тебя, пока ты не откажешься от меня, – сказал Эрнест, найдя способ осушить ее слезы. – А что до «забыть» – я никогда не смогу этого сделать. Пожалуйста, дорогая моя, не говори так больше – это убивает меня.

– Хорошо, Эрнест, тогда давай поклянемся в вечной верности друг другу… но я знаю наверняка, что принесу тебе несчастье.

– Что ж, это цена, которую мужчины платят за улыбки таких женщин, как ты, – отвечал Эрнест. – Пускай будет несчастье – я не боюсь его, ведь я знаю, что ты меня любишь. Когда я потеряю твою любовь – вот тогда и только тогда я сочту, что заплатил за нее слишком дорого.

В течение всей последующей жизни Эрнесту не раз придется вспомнить эти слова…

Глава 14. Прощание

В жизни есть некоторые сцены, довольно тривиальные на первый взгляд, однако особенно четко запечатлевающиеся в нашей памяти и хранящиеся там долгие годы в своей первозданной яркости. Можно забыть события, окружавшие эти сцены; они сольются в единый тусклый фон и будут неотличимы друг от друга, как деревья в лесу, на которые вы смотрите с большой высоты. Однако отдельные сцены или лица будут видны нам так же ясно, как если бы мы переживали тот самый момент в настоящем. Это может быть сцена из далекого детства, например – рыба, плеснувшая хвостом по воде под деревенским шатким мостиком. Сколько с тех пор мы видели рыб и рек – видели и забыли… но эта маленькая рыбка навсегда затаилась в хранилище нашей памяти, где до поры до времени спят воспоминания, которым не суждено быть стертыми никогда…

Именно так – с отчетливой фотографической ясностью – запечатлелась в памяти Эрнеста сцена прощания с Евой на следующее утро, утро его отъезда за границу. Это было публичное прощание, потому что, как это часто случается с юными влюбленными, у них не было возможности попрощаться наедине. Все собрались в маленькой гостиной коттеджа мисс Чезвик: сама мисс Чезвик сидела на стуле с высокой прямой спинкой в нише у окна; Эрнест – возле стола, чувствуя себя крайне неудобно; Ева по другую сторону стола – сжимая в руках альбом и старательно разглядывая его. Позади всех, небрежно облокотившись на спинку стула, стояла Флоренс, постаравшаяся встать так, чтобы никто не мог толком разглядеть ее лица, а сама она видела всех. Эрнест со своего места видел лишь очертания ее смуглого личика, да чувствовал быстрые взгляды ее настороженных карих глаз.

Они сидели так довольно долго, хотя впоследствии он не мог вспомнить, о чем они говорили, – в памяти остались лишь образы и сама эта сцена.

Затем, наконец, наступил и самый ужасный момент – он понял, что пора уходить, и начал прощаться. Мисс Чезвик сказала что-то о том, как ему повезло, что он едет во Францию и Италию, и предупредила, чтобы он был осторожен и не терял голову от красоты заграничных девиц. Эрнест пересек комнату и обменялся рукопожатиями с Флоренс, которая хладнокровно улыбнулась ему в лицо, не сводя с него своих пронзительных глаз. В последнюю очередь он подошел к Еве, и она в замешательстве уронила свой альбом и носовой платок, поднимаясь со стула и протягивая ему руку. Он наклонился и поднял их; альбом положил на стол, а крошечный кусочек ткани, обшитый кружевами, сжал в кулаке и не отдал – это был единственный сувенир на память о Еве. Затем он взял девушку за руку и на мгновение взглянул ей в лицо. На губах Евы играла улыбка, но лицо было бледным и каким-то отчаянным. Расставаться было невыносимо тяжело.

– Ну же, Эрнест! – весело сказала мисс Чезвик. – Вы двое смотрите друг на друга так, словно прощаетесь навеки.

– Вполне возможно, что так и есть, – спокойно заметила Флоренс своим звучным и сильным голосом, и в этот миг Эрнест почувствовал, что ненавидит ее.

– Прекрати каркать, Флоренс, это к несчастью! – строго сказала мисс Чезвик.

Флоренс улыбнулась.

Эрнест отпустил холодные пальцы Евы, повернулся и вышел из комнаты. Флоренс последовала за ним, надела шляпку и ушла в сад. Когда он вышел из коттеджа, то увидел, что она с притворным старанием собирает гвоздики.

– Я хотела переговорить с тобой, Эрнест! – окликнула она его, выпрямляясь. – Пойдем со мной.

Она провела его мимо окон гостиной, а затем по дорожке между кустами роз. Пройдя шагов двадцать, Флоренс остановилась и сказала:

– Мои поздравления, Эрнест. Я надеюсь, вы оба будете счастливы. Такая красивая пара просто обязана быть счастливой, знаешь ли.

– Но, Флоренс, кто тебе сказал…

– Сказал?! Никто не говорил. Я видела это с самого первого мгновения. Насколько я помню – все началось в тот вечер у Смитов, когда она дала тебе розу, ну а на следующий день ты спас ей жизнь в совершенно романтичном и старомодном стиле. Потом события шли естественным путем, пока однажды вечером вы не отправились вдвоем на лодке… продолжать?

– Не думаю, что это необходимо, Флоренс. Понятия не имею, откуда ты все это узнала.

Флоренс медленно и самозабвенно ощипывала гвоздику – лепесток за лепестком.

– Понятия не имеешь? – со смехом переспросила она. – Любовники часто слепы, но это не значит, что слепы и те, кто их окружает. Я часто думаю, Эрнест, как все же хорошо, что я поняла свою ошибку до того, как ты понял свою. Представь, что было бы, если бы я и в самом деле влюбилась в тебя – положение было бы совершенно ужасным, не так ли?

Эрнест был вынужден признать, что это правда.

– Однако, к счастью, этого не произошло. Теперь я всего лишь твой верный и преданный друг, Эрнест, и потому хочу по-дружески сказать тебе кое-что о Еве – вернее, предупредить.

– Продолжай.

– Ты любишь Еву, а Ева любит тебя, Эрнест, однако запомни: она слаба и податлива, словно вода. Она всегда такой была, с самого рождения. Красивые женщины часто бывают такими, Природа позаботилась, чтобы им достались не все ее дары.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказала, ничего больше. Она слабая – и ты не должен удивляться, если она тебя бросит.

– Святые небеса, Флоренс! Да она любит меня всем сердцем!

– Это так, но женщины часто думают не только о своем сердце. Впрочем, я не хочу тебя пугать, просто… я бы на твоем месте не стала бы полагаться на Евино постоянство – как бы ни была уверена в ее нынешней любви. Ну перестань! Ты выглядишь таким потерянным, Эрнест, – я не хотела причинить тебе боль. Да, и помни: какие бы трудности не возникли у вас с Евой, я всегда буду на твоей стороне. Помни, что я твой верный друг, хорошо, Эрнест? – И Флоренс протянула ему руку.

Эрнест пожал ее.

– Хорошо, – коротко сказал он в ответ.

Они вернулись той же тропинкой; когда они проходили мимо окон гостиной, Флоренс коснулась руки Эрнеста и молча кивнула на одно из окон. Оно было открыто. Мисс Чезвик в комнате уже не было, но Ева по-прежнему сидела за круглым столом. Она низко склонила голову, уткнувшись в альбом, и по движению ее плеч Эрнест понял, что она горько плачет. Потом она на мгновение подняла голову – и он увидел, что ее прекрасное лицо залито слезами. Эрнест непроизвольно шагнул вперед, намереваясь броситься обратно в дом – но Флоренс удержала его.

– Сейчас лучше оставить ее одну, – шепнула она, уводя его, а когда они прошли несколько шагов, добавила уже в полный голос: мне жаль, что ты видел ее в таком состоянии – ведь если вы больше никогда не увидитесь или увидитесь очень не скоро, то у тебя в памяти надолго останется это болезненное воспоминание. Что ж, прощай. Надеюсь, ты отлично проведешь время.

Эрнест молча пожал руку девушки – в горле у него стоял комок, мешавший говорить. Он повернулся и отправился домой, чувствуя себя совершенно несчастным. Что же касается Флоренс, то она заслонила глаза рукой от солнца и провожала Эрнеста взглядом, пока он не скрылся из виду; взглядом, в котором светились любовь и тоска, коим суждено было превратиться в жгучую ненависть. Когда юноша скрылся из виду, она опрометью бросилась домой, ворвалась к себе в спальню и упала на кровать, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал ее всхлипов; печаль очень быстро сменилась приступом ревности, столь яростной, что это могло бы внушить ужас тому, кто это видел…

Эрнесту хватило времени лишь на то, чтобы вернуться в Дум Несс и наскоро пообедать – пришло время отправляться на станцию. Дороти собрала его вещи и сделала все необходимые приготовления к путешествию – те милые мелочи, о которых знают только женщины, – так что Эрнесту оставалось лишь зайти к дяде, который сердечно пожал ему на прощание руку и попросил не забывать об их разговоре, после чего можно было отправляться на станцию. В гостиной Эрнест обнаружил Дороти – с его пальто, шляпой и перчатками, – а также Джереми, который собрался ехать на станцию вместе с ним. Эрнест быстро оделся; странно, но все собравшиеся упорно и скорбно молчали, словно он отправлялся в какое-то дикое место со смертоносным климатом, а не в двухмесячный тур по европейским городам.

– До свиданья, Долли, дорогая! – наконец воскликнул Эрнест и наклонился, чтобы поцеловать Дороти… но она отстранилась. Через минуту Эрнест уже выходил из дома.

На станции они с Джереми перемолвились парой слов о Еве.

– Ну так что, Эрнест? – немного нервно спросил Джереми. – Ты… поладил?

– С ней?

– Разумеется, с ней! С кем еще-то!

– Да, только… Джереми?

– Чего?

– Я не хочу, чтобы ты об этом кому-нибудь говорил. Пока не надо.

– Очень хорошо.

– Послушай, старина… Я надеюсь, ты не очень расстроен?

Джереми поднял свои серьезные честные глаза на друга и заговорил медленно, подбирая слова:

– Если бы я сказал, что не расстроен – я бы солгал. Но я говорю: поскольку я не смог выиграть ее любовь, я рад, что этого добился ты… Потому что второй после нее человек, которого я больше всего люблю на свете, – это ты. Ты всегда был везунчиком, и я желаю тебе счастья. А вот и поезд.

Эрнест крепко стиснул руку друга.

– Спасибо, старина! Ты отличный парень и лучший в мире друг. Я знаю, удача была на моей стороне – но, быть может, пора ей повернуться в другую? Прощай!

Эрнест планировал переночевать в Лондоне и уехать на следующее утро, в среду, в Гернси. Там в четверг он должен был встретиться со своим приятелем и отправиться вместе с ним в тур, начав с Нормандии, а дальше – как подскажет им фантазия.

Пока что программу он выполнял безукоризненно – по крайней мере, первую ее часть. По пути от станции Ливерпуль-стрит в гостиницу, где Эрнест обычно останавливался, бывая в Лондоне, его экипаж пересек Флит-стрит и намертво застрял в пробке напротив дома номер девятнадцать. Номер дома попался на глаза Эрнесту, и он задумался – откуда ему известен этот дом? Довольно быстро он вспомнил, что на Флит-стрит, 19 находится контора господ Гослинга и Шарпа, банкиров его дяди, а также и то, что в кармане у него лежит дядин чек на 250 фунтов стерлингов. Решив не терять времени и обналичить чек, Эрнест выскочил из своего экипажа и направился в банк. Кассир уже вставал из-за кассы, поскольку до закрытия оставалось менее часа, однако чек у Эрнеста принял без колебаний и малейшего недовольства. Имя господина Кардуса, очевидно, было хорошо известно в этом учреждении. Свой путь по Лондону Эрнест продолжил, хрустя в кармане новенькими казначейскими билетами Банка Англии – и это обстоятельство оказало ему неоценимую услугу во время некоторых событий… о которых, впрочем, сейчас он и подумать не мог.

Нам необязательно подробно следить за Эрнестом Кершо на его пути в порт Святого Петра, поскольку это короткое путешествие мало чем отличалось от путешествий других людей. Достаточно упомянуть, что он благополучно прибыл туда в среду днем, остановился в лучшем отеле, заказал номер и отдал должное здешнему обеду.

Во время рейса из Саутгемптона Эрнест разговорился с одним из попутчиков – спокойным симпатичным мужчиной, судя по виду – иностранцем. К тому же и говорил он по-английски с каким-то странным, чуть заметным акцентом. Этого джентльмена – а он, без сомнения, был настоящий джентльмен – сопровождал в поездке мальчик лет девяти. Его манеры и поведение были безукоризненны, и Эрнест предположил, что перед ним отец и сын.

Мистер Эльстон – так он представился Эрнесту – был человеком средних лет и на первый взгляд обладал ничем не примечательной внешностью, однако пообщавшись с ним некоторое время, никто не смог бы не заметить, что этот человек, несмотря на свою нейтральную внешность, обладает поразительной индивидуальностью. Из разговоров Эрнест сделал вывод, что мистер Эльстон прибыл из колоний, поскольку еще в колледже часто замечал, что колонисты гораздо менее сдержанны и закрыты, чем жители метрополии. Вскоре выяснилось, что мистер Эльстон прибыл из колонии в Натале и впервые за долгие годы посещает родину. До недавнего времени он занимал в Натале довольно высокий пост, однако в Англии скончалась престарелая сестра его отца, оставив ему наследство, и мистер Эльстон оставил государственную службу; теперь, после краткого визита «домой» – как все колонисты привыкли называть добрую старую Англию, даже если они никогда в ней не жили – они с сыном возвращались в Африку, чтобы отправиться в большую охотничью экспедицию по землям, расположенным между Секокени и заливом Делагоа.

Все это Эрнест узнал еще до того, как они прибыли в гавань Святого Петра, где их пути разошлись. Однако, к радости Эрнеста, когда он вошел во двор отеля, то нашел там мистера Эльстона с сыном: они стояли посреди двора и выглядели довольно озадаченными.

– Привет! – воскликнул Эрнест. – Я очень рад, что вы тоже остановились в этом отеле. Вам чем-нибудь помочь?

– Боюсь, что да, парень. Дело в том, что я ни бельмеса не понимаю по-французски, а нам с моим мальчиком надо попасть в одно место… Если бы тут кто-нибудь говорил на зулу или сисуту – я был бы в своей тарелке, но французский для меня – варварский язык, а все эти люди вокруг, похоже, только на нем и болтают. Вот адрес.

– Я говорю по-французски, – сообщил Эрнест, – и если хотите, могу пойти с вами. Табльдот только в семь часов, а сейчас нет и шести.

– Очень любезно с твоей стороны. Спасибо!

– Не за что. Я не сомневаюсь, что вы подскажете мне правильную дорогу в Зулуленде, если мне доведется там заплутать.

– О, вот это – с удовольствием, даже не сомневайся, – рассмеялся Эльстон, и они отправились в путь.

Найти место, которое разыскивал мистер Эльстон, оказалось нелегко, однако, в конце концов, Эрнест сделал это. Оказалось, что это маленькая старинная улочка, причудливо изогнутая и узкая, представляющая собой скопище старинных частных домов и лавочек, большая часть которых, судя по всему, специализировалась на продаже мыла и свечей. Наконец они подошли к номеру тридцать шесть – старому серому дому с собственным садиком. Мистер Эльстон внимательно и придирчиво изучил его.

– Да, это то самое место! – сказал он. – Она часто рассказывала мне о гербе над дверью – кефаль, которую пронзают пиками три белки. Вот они, видите? Интересно, это все еще школа?

Выяснилось, что это действительно была школа – и после недолгих переговоров их впустили внутрь и разрешили побродить по заросшему, огороженному каменной стеной саду, с каждым уголком которого мистер Эльстон был, по всей видимости, отлично знаком.

– Вот дерево, под которым она любила сидеть, – грустно и тихо сказал он мальчику, указывая на старый тис, под которым стояла полусгнившая деревянная скамья.

– Кто? – спросил заинтересованный Эрнест.

– Моя покойная жена, мать этого парнишки; она здесь училась, – со вздохом отвечал мистер Эльстон. – Что ж, вот я и повидал это место. Пойдемте.

Глава 15. Эрнест попадает в беду

Когда мистер Эльстон и Эрнест вернулись в гостиницу, до ужина оставалась еще четверть часа, поэтому Эрнест зашел к себе, умылся и надел черный сюртук, а после спустился выпить кофе. В кофейне был всего один посетитель – высокая симпатичная француженка лет тридцати. Она стояла возле незажженного камина, положив руку на каминную полку и сжимая кружевной носовой платок; первое впечатление Эрнеста о ней было то, что она очень красива – и слишком вызывающе одета. Дама тянулась к газете, лежавшей на каминной полке, и уронила платок. Эрнест быстро наклонился и поднял его.

– Mille remerciments, monsieur, – воскликнула она, слегка присев в реверансе.

– Du tout, madame.

– Ah, monsieur parle français?

– Mais oui, madame[1].

Затем они погрузились в оживленную беседу, в ходе которой Эрнест узнал, что мадам считает порт Святого Петра скучнейшим местом; что она провела здесь три дня со своими друзьями и едва не умерла от скуки; что она собирается пойти на танцы этим вечером – «разумеется, мсье будет там?» – и еще массу интересных вещей, поскольку мадам оказалась большой любительницей поговорить.

В середине этого разговора открылась входная дверь, и в кофейню вошла еще одна леди, примерно того же возраста, что и мадам; за ней следовали двое молодых людей. У одного из них было лицо самого обычного английского образца, скорее добродушное, чем выразительное; однако при виде второгомолодого человека Эрнест вздрогнул: он словно увидел свое собственное отражение, вернее – то, каким он мог бы стать, если бы потратил несколько лет на выпивку, игру в кости, поздние подъемы по утрам и все сопутствующие этим занятиям удовольствия. Молодой человек, вероятно, был джентльменом – однако джентльменом довольно дурного нрава, нездоровым и не вполне трезвым… по крайней мере, так показалось Эрнесту.

– Пора обедать, Камилла! – бесцеремонно обратился молодой человек к мадам, одновременно смерив Эрнеста хмурым взглядом.

Мадам сделала вид, что не понимает его, и продолжала что-то щебетать Эрнесту.

– Камилла, пора обедать! – молодой человек повысил голос, и на этот раз мадам пришлось его услышать.

– О-бье-дать? Что есть такое – обьедать?

– Табльдот! – сердито пояснил молодой человек.

– О, пардон! – послав Эрнесту обворожительную улыбку и кивок, мадам приняла руку сердитого молодого человека и величественно поплыла к выходу.

До Эрнеста донесся сердитый голос молодого человека: «Почему это ты сделала вид, что не понимаешь меня?» Мадам просто пожала плечами в ответ. Эрнест немного помедлил – и последовал за странной четверкой. Когда он вошел в столовую, то увидел, что единственное свободное место за столом – возле его недавней знакомой из кофейни. Если бы Эрнест был немного наблюдательнее, то, возможно, сообразил бы, что мадам нарочно оставила для него место, поскольку до его прихода стул скрывался под пышными складками ее шелкового платья. Теперь же она проворно подвинулась и пригласила Эрнеста легким кивком.

Эрнест сел – и мадам немедленно вовлекла его в очередную бесконечную беседу, что, казалось, было весьма неприятно сердитому джентльмену, сидевшему справа от нее, поскольку он порывисто отодвинул от себя тарелку. Однако мадам оставалась совершенно безмятежной и не обращала на выходки своего спутника никакого внимания, пока, наконец, он не прошептал ей на ухо нечто, от чего кровь прилила к ее прелестным щечкам.

«Прекрати, слышишь!» – услышал Эрнест ее яростный шепот, а в следующий миг – последующие события требуют, чтобы мы говорили исключительно правду, – наступила очередь Эрнеста покраснеть, ибо – увы! – не было никаких сомнений, что дерзкая ножка мадам красноречиво прижалась к его ноге. Эрнест схватил бокал вина и торопливо пригубил, чтобы скрыть смущение; однако мы не можем с уверенностью сказать, хватило ли у него нравственного мужества выйти из этой щекотливой ситуации, найдя спасение за куда более холодной, но зато безопасной ножкой стула. История об этом умалчивает – будем надеяться, что наш герой остался тверд. Так это было или нет, но обедал Эрнест без аппетита, коему ситуация ну никак не способствовала. Тем временем мистер Эльстон, сидевший напротив, спросил его:

– Не собираетесь сегодня на танцы, мистер Кершо?

К изумлению Эрнеста, вместо него ответил джентльмен, сидевший справа от мадам – и тоже с немалым удивлением:

– Да, я собираюсь.

– Простите великодушно, – заметил мистер Эльстон, – но я обращался к другому джентльмену, слева от вас.

– О разумеется. Мне послышалось, что вы сказали – Кершо.

– Совершенно верно, я именно так и сказал, поскольку имя этого джентльмена – Кершо, как я полагаю.

– Ну да, – вступил в разговор и Эрнест. – Я – Кершо.

– Очень странно, – воскликнул мрачный молодой человек, – поскольку и я – Кершо. Я не знал, что есть другие… Кершо.

– И я не знал других, – кивнул Эрнест, и лицо его потемнело, – кроме сэра Хью Кершо.

– Я – сын сэра Хью Кершо, и меня тоже зовут Хью Кершо! – последовал ответ.

– Ну конечно! – вскричал Эрнест. – Значит, мы кузены, я полагаю – поскольку я его племянник, сын его брата Эрнеста.

Хью Кершо, судя по всему, не испытывал ни малейшего энтузиазма, узнав эту новость; он просто приподнял редкие брови и сказал: «О да, я припоминаю, мой дядюшка оставил сына». После этого он наклонился к своему соседу и отпустил какое-то замечание, заставившее того рассмеяться.

Эрнест почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо; в тоне его кузена было нечто оскорбительное и дерзкое.

Обед подошел к концу, и мадам, послав Эрнесту очередную обворожительную улыбку, удалилась. Эрнест с мистером Эльстоном выкурили по трубке, а около девяти часов отправились в Холл, или Залы Ассамблеи – здание, почти полностью состоявшее из стекла, где во время сезона трижды в неделю гости порта Святого Петра могли насладиться танцами, флиртом и беспечным весельем.

Первой, кого Эрнест встретил здесь, оказалась мадам – теперь она была в вечернем платье, открывавшем ее белоснежные плечи. Она сидела возле самой двери и, казалось, наблюдала за входящими. Эрнест вежливо поклонился ей и хотел пройти дальше, но мадам, верная прежней тактике, уронила свой букет. Эрнест наклонился и поднял его, вернул владелице и снова собирался уйти, однако в этот момент заиграл оркестр, и мадам обратилась к нему:

– О, прелестная музыка! Мсье вальсирует, не так ли?

Через несколько секунд они уже кружились в танце. Эрнест заметил и своего кузена – тот стоял в углу и пристально смотрел на него отнюдь не дружелюбным взглядом. Мадам заметила, куда смотрит ее партнер.

– Ах, мсье Хью не вальсирует, так жаль! Посмотрите-ка, он ревнует – вам не кажется?

Эрнест трижды танцевал со своей очаровательной поработительницей; с последним вальсом завершился и весь бал. Кузен подошел к ним, и вся компания, включая мистера Эльстона, вышла на свежий воздух и побрела по узким и крутым улочкам, теперь совершенно пустынным, к отелю. Здесь Эрнест пожелал спокойной ночи мадам, а она протянула ему руку. Он пожал ее – и почувствовал, как в ладонь ему скользнул клочок бумаги. Не привыкший к таким трюкам Эрнест выронил его. Это была программа бала, на которой было что-то нацарапано карандашом. К сожалению, Эрнест был не единственным, кто видел это; кузен Хью, весьма нетрезвый, тоже заметил записку и попытался забрать ее, однако Эрнест оказался проворнее.

– Дай мне это! – хрипло рявкнул кузен Хью.

Вместо ответа Эрнест сунул записку в карман.

– Что там написано?!

– Я не знаю.

– Что ты написала на программе, Камилла?

– Бог мой, да отстань же ты от меня!

– Я настаиваю, чтобы вы отдали мне записку! – взревел Хью.

– Этот мсье – джентльмен, он этого не сделает! – сказала мадам, бросив многозначительный взгляд на Эрнеста, а затем повернулась и ушла в гостиницу.

– Я не собираюсь отдавать вам записку, – сердито сказал Эрнест.

– Ты отдашь мне ее!

– Эта леди – ваша жена? – спросил Эрнест.

– Это мое дело! Отдай записку!

– Я не отдам вам ее, – начиная терять терпение, огрызнулся Эрнест. – Я не знаю, что там написано, да и не хочу знать, но что бы там ни было – леди дала ее мне, а не вам. Она не ваша жена, и вы не имеете права требовать у меня ее записку.

Кузен Хью побледнел от ярости. Он и в лучшие свои времена не был добрым человеком, теперь же, пьяный и обуреваемый ревностью, он выглядел совершеннейшим злодеем.

– Будь ты проклят! – прошипел он. – Чертов полукровка! Надо полагать, свои манеры ты перенял у мамаши!

Больше он ничего сказать не успел, потому что удар Эрнеста отправил его прямиком в сточную канаву. Эрнест встал над ним, бледный и на удивление спокойный – и очень тихим, ровным голосом сказал, что если Хью позволит себе произнести хоть что-то неуважительное о его матери, то он, Эрнест, его убьет. После этого он позволил ему подняться на ноги.

Хью Кершо покачнулся, а затем, повернувшись, прошептал что-то на ухо своему другу, тому самому добродушному англичанину с военной выправкой. Тот выслушал его, задумчиво погладил свои пышные усы и обратился к Эрнесту подчеркнуто вежливо:

– Меня зовут капитан Джастис, я служил в гусарском полку. Полагаю, мистер Кершо, вы знаете, что никто не может позволить себе роскошь сбивать людей с ног и больше никогда не возвращаться к этому вопросу. Есть ли у вас здесь близкий друг?

Эрнест покачал головой и указал на мистера Эльстона:

– Вот единственный джентльмен, которого я знаю в этом городе, и я не могу просить его вмешиваться в это дело.

Про себя Эрнест начал понимать, что дело принимает серьезный оборот.

– Ничего, мой мальчик! – негромко откликнулся мистер Эльстон. – Разумеется, я с тобой.

– Но я и в самом деле не имею права… – начал Эрнест.

– Чепуха! У нас в колониях принято стоять друг за друга. Мистер Джастис…

– Капитан Джастис, с вашего позволения, – отвечал тот с поклоном.

– Капитан Джастис, меня зовут Эльстон, и я к вашим услугам.

Капитан Джастис обернулся к Хью Кершо, с которого ручьями текла грязная вода, что-то шепнул ему, а затем прибавил громко:

– На вашем месте, Кершо, я бы пошел и переоделся, вы простудитесь.

Затем, обращаясь уже к мистеру Эльстону, Джастис произнес:

– Я думаю, в курительной сейчас никого нет. Пойдемте, переговорим там.

Эльстон кивнул, и они вошли в гостиницу. Эрнест последовал за ними, однако, чтобы не мешать, сел в дальнем углу курительной комнаты. Вскоре мистер Эльстон окликнул его.

– Вот что, Кершо: дело серьезное, и поскольку касается оно вас лично, то лучше нам выслушать ваш ответ тоже лично. Короче говоря, ваш кузен, мистер Хью Кершо, требует, чтобы вы в письменной форме извинились за то, что ударили его.

– Я готов это сделать, как только он принесет извинения за те слова, которые он использовал, упоминая о моей матери.

Капитан Джастис одобрительно кивнул.

– Это вполне разумное требование. Кроме этого, мистер Кершо требует, чтобы вы отдали записку, полученную от дамы.

– Этого я, конечно, сделать не могу и не сделаю! – отвечал Эрнест, доставая карточку из кармана и разрывая ее на мелкие клочки.

Капитан Джастис поклонился и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся и сказал, обращаясь и к Эрнесту, и к мистеру Эльстону:

– Мистер Хью Кершо не удовлетворен вашим предложением. Он отказывается принести свои извинения за любые выражения, использованные им в связи с именем вашей матери, и настаивает, чтобы вы сделали свой выбор: либо вы приносите письменные извинения, либо ваша встреча состоится завтра на рассвете. Вы должны помнить, что мы находимся на Гернси, где за оскорбление действием нельзя отделаться штрафом в сорок шиллингов.

Разумеется, это не было правдой. Хотя на Гернси свои собственные законы и своя конституция, большинство здешних законодательных актов основаны на старинных норманнско-французских обычаях, а судебные разбирательства ведутся на французском языке – тем не менее, дуэли здесь считаются точно таким же преступлением, как и в Англии, в чем капитану Джастису впоследствии пришлось убедиться на собственном опыте. Однако сейчас никто из них этого не знал.

Эрнест почувствовал, как сердце его забилось чаще. Только теперь он вполне понял, что имел в виду капитан Джастис. Ответил он просто и кратко:

– Буду счастлив встретиться с моим кузеном в любом месте и в любое время, о которых вы договоритесь с мистером Эльстоном.

После этого он вернулся на свое место и от души насладился трубкой – и совершенно новыми для себя ощущениями.

Капитан Джастис с жалостью поглядел на юношу и негромко сказал мистеру Эльстону:

– Мне жаль его. Кершо хороший стрелок. Полагаю, пистолеты выберете вы. В такой спешке трудно раздобыть клинки. Хороший мальчик. Жаль, клянусь Юпитером! Я думаю, ему недолго осталось занимать место в этом мире.

– Глупое вышло дело! И мы все в него вляпались, это плохо. Нет ли другого выхода, как вы полагаете?

– Насколько я понимаю – нет, и дело не решится, пока ваш молодой друг не испробует на вкус могильную землю. Этот Кершо скверный парень – и совершенно обезумел из-за этой женщины; он потратил на нее тысячи фунтов. И он не простит, что его изваляли в сточной канаве. Лучше бы вам уговорить вашего друга извиниться, потому что иначе Кершо убьет его.

– Не дело так говорить. Я прожил нелегкую жизнь и хорошо разбираюсь в людях. Этот мальчик не той породы. Кроме того, неправ был ваш друг, а не мальчик. Если бы кто-нибудь сказал такое о моей матери – я бы пристрелил его.

– Хорошо, мистер Эльстон. Теперь об оружии: у меня его нет.

– У меня есть два револьвера смит-и-вессон, я купил их вчера, хотел забрать в Африку. Они стреляют очень крупнокалиберными пулями, капитан Джастис.

– Слишком, я бы сказал. Если одна из них попадет куда угодно…. – Он не закончил фразу.

Мистер Эльстон кивнул.

– Мы положим их в двадцати шагах от каждого стрелка, чтобы дать им равные шансы промахнуться. Теперь о времени и месте.

– Я знаю укромное место на берегу, примерно в полутора милях отсюда – оно подойдет. Вам надо будет спуститься по этой улице, а затем следовать вдоль линии моря, пока не увидите заброшенную хижину. Там мы вас встретим.

– В котором часу?

– Дайте подумать… пусть будет без четверти пять. В это время уже достаточно светло.

– Очень хорошо. Корабль «Уэймут» уходит в половине седьмого. Я должен заранее собрать свои вещи и проследить за их отправкой на борт. Советую и вам сделать то же самое, капитан Джастис. Нам не стоит возвращаться сюда после того, как дело будет сделано.

На этом они расстались.

К счастью, управляющий гостиницей не спал, так что все заинтересованные стороны смогли оплатить счета и договориться об отправке багажа на борт судна, не вызвав ничьих подозрений. Эрнест, кроме того, написал записку своему приятелю, который должен был приехать завтра; в ней он довольно туманно объяснил, что его призывают неотложные дела. Эрнест не мог не улыбнуться – хоть улыбка и была печальной – при мысли о том, что дела эти вполне могут затянуться на целую вечность…

Затем, уже у себя в номере, он написал еще два письма, одно Еве и одно – Дороти. Мистер Эльстон должен был отправить их в случае, если все закончится плохо. Первое письмо дышало страстью и нежностью, в нем Эрнест выражал надежду на воссоединение с любимой в ином мире – ах, как же крепко держится бедное человеческое сердце за эту идею! – второе было разумным и подробным. Закончив писать, Эрнест принял ванну, как советовал ему мистер Эльстон, затем прочитал молитвы, которым научила его мать, оделся в темный удобный костюм и сел у открытого окна.

Ночь была напоена ароматами моря; его неумолчный ровный шум успокаивал душу. Из старинного городка не доносилось ни звука, все дышало покоем и миром. Сидя в темноте, Эрнест задавался мыслью – увидит ли он еще одну такую ночь, и если нет – то каковы ночи в том мире, куда ему предстоит отправиться. Когда он подумал о тех серых туманах, которые скрывают до поры этот неведомый мир, в душу его заполз холодный страх. Не смерти он боялся – а одиночества, царящего за пределами жизни; холодного бесконечного пространства, в котором нет никакой жизни. Встретит ли его там мать – или оттолкнет, если на его руках будет кровь? Следующей мыслью было воспоминание о Еве – и тут слезы выступили у него на глазах: было нестерпимо думать, что в этот одинокий безжизненный мир он отправится без нее…

Глава 16. Работа мадам

Наконец небо на востоке посветлело, и Эрнест понял, что рассвет уже близок.

Со вздохом поднялся он со своего места и сделал последние приготовления, внутренне готовя себя к тому, что если уж ему суждено сегодня умереть, то умрет он, как подобает английскому джентльмену. На лице его не должно быть ни малейшего признака страха – даже когда на него будет направлен ствол пистолета противника.

Раздался негромкий стук в дверь, и мистер Эльстон вошел к нему в номер – совершенно бесшумно, поскольку был без обуви. В руках он нес ящик с двумя револьверами смит-и-вессон.

– Нам пора идти, – тихо сказал он. – Я слышал, как капитан Джастис уже спустился вниз. Послушайте, Кершо, вы хоть что-то смыслите в этих штуках?

– Да, я довольно часто практиковался дома – при помощи старых дуэльных пистолетов. Вообще-то я неплохо стреляю.

– Значит, в этом нам повезло. Теперь берите-ка один из них, я научу, как с ним обращаться, и дам небольшой урок.

– Нет, мистер Эльстон. Это было бы нечестно по отношению к моему противнику. Если бы я согласился, а потом убил его – я стал бы убийцей.

– Ну, как вам угодно, однако пару слов я все-таки скажу и совет дам. Спусковые крючки в этих револьверах срабатывают от легчайшего прикосновения, я такое видел не раз. Когда дадут команду – прицельтесь хорошенько, лучше всего в грудь противника, и сразу нажимайте на курок. Запомните – нажимать, а не тянуть! Если сделаете, как я скажу, он даже выстрела услышать не успеет. Разумеется, не теряйте хладнокровия – и не будьте сентиментальны: никаких выстрелов в воздух и прочей подобной ерунды, от которой никакой пользы. Запомните мои слова: если вы его не убьете, он убьет вас. Он хочет этого, а правы – вы. Теперь нам пора. Ваш багаж уже внизу?

– Все, кроме этого саквояжа.

– Очень хорошо, забирайте его с собой. Мой мальчик заберет его вместе с моими вещами. Если вас не подстрелят, то лучше будет убраться отсюда поскорее. Я намереваюсь немедленно отплыть в Саутгемптон – оттуда в пятницу уходит корабль в Южную Африку. Я лично собираюсь на него сесть, а что мы будем делать с вами – решим после.

– Да уж, – улыбнулся Эрнест, – сейчас об этом говорить не стоит.

Через пять минут они встретились уже внизу, в холле гостиницы и тихо вышли через дверь, для удобства постояльцев остававшуюся открытой всю ночь. Спустившись по улице, которую им указал капитан Джастис, они оказались на берегу, свернули направо и не спеша пошли вдоль кромки моря. Раннее утро было прекрасно, Природа словно улыбалась им – хотя солнце еще не встало. Впрочем, Эрнест не думал о красоте этого утра. Происходящее казалось ему страшным сном.

Наконец они дошли до заброшенной лачуги, смутно вырисовывающейся в серой дымке тумана. Возле хижины стояли два человека.

– Они уже на месте, – тихо сказал мистер Эльстон.

Все четверо вежливо поздоровались, приподняв шляпы, после чего капитан Джастис и мистер Эльстон занялись делом: стали отмерять шаги на песке и отмечать позиции стрелков. Эрнест подумал, что расстояние не превосходит короткую крикетную дорожку…

– Ну что же – можем расставлять их? – спросил капитан Джастис.

– Рановато, – отвечал мистер Эльстон. – Слишком мало света.

Затем он подошел к дуэлянтам и сказал:

– Джентльмены, я подготовил – в двух экземплярах – документ, подробно излагающий все обстоятельства этого несчастного дела. Сейчас я его зачитаю, а вам предлагаю поставить на обоих экземплярах свои подписи – это станет защитой… нам всем. Перо и чернильницу я захватил с собой.

Никто не возражал, и он быстро прочел написанное. Документ был коротким и честным, поэтому все подписали его без разговоров. Рука Эрнеста при этом сильно задрожала…

– Ну-ну, парень! – ободряюще сказал мистер Эльстон, пряча одну копию в карман, а другую передавая капитану Джастису. – Соберись! Будь мужчиной!

Впрочем, несмотря на эти слова, он выглядел встревоженным и озабоченным едва ли не больше, чем остальные.

– Я хочу сказать, господа! – обратился Эрнест ко всем присутствующим. – Ссору затеял не я. Было бы бесчестием отдать записку, написанную дамой. Однако я чувствую, что это ужасное дело, и если вы, кузен, готовы извиниться за слова, сказанные о моей матери, я готов принести ответные извинения за то, что ударил вас.

Хью Кершо язвительно улыбнулся и, повернувшись к своему секунданту, что-то негромко проговорил. До Эрнеста донеслись слова «белое перо».

Капитан Джастис громко произнес:

– Мистер Хью Кершо отказывается приносить какие-либо извинения и настаивает на поединке.

– Что ж, значит, вся кровь, что прольется, – на его руках! – торжественно объявил мистер Эльстон. – Давайте покончим с этой историей поскорее.

Оба секунданта развели дуэлянтов по позициям и вручили им револьверы.

– Встань боком и помни, что я тебе говорил! – прошептал мистер Эльстон.

– Вы готовы, джентльмены? – спросил капитан Джастис.

Ответа не последовало, но Эрнест почувствовал, что сердце замерло у него в груди, а перед глазами сгустился какой-то серый туман. В этот самый миг где-то совсем рядом взвился в воздух и запел жаворонок. Эрнест с трудом пришел в себя.

– Раз! – Туман перед глазами растаял, и Эрнест увидел черное дуло, смотрящее прямо на него.

– Два! – Первый солнечный луч ударил из-за кромки моря и отразился в бриллиантовой булавке Хью Кершо. Сами собой пришли на память слова мистера Эльстона, и Эрнест медленно навел револьвер на эту сверкающую точку. Удивительно – но в этот момент ему вспомнились хрустальные глаза «ведьмы» из Дум Несс. Он совершенно пришел в себя, и рука его обрела крепость камня. Затем потянулась невыносимо долгая пауза…

– Три!

Два выстрела слились в один. Что-то взъерошило волосы Эрнеста. Хью Кершо дико взмахнул руками, подпрыгнул и завалился на спину. Боже всемогущий, все было кончено!

Два выстрела слились в один

Секунду Эрнест мог только хлопать глазами, а затем вместе с остальными бросился к своему кузену. Хью Кершо лежал на песке, раскинув руки, его широко раскрытые глаза смотрели в голубое небо, словно он провожал взглядом собственную душу. Тяжелая револьверная пуля ударила рядом с булавкой, прошла через горло и вышла из основания черепа, раздробив позвоночник.

– Он мертв! – торжественно объявил капитан Джастис.

Эрнест до боли сжал кулаки.

– Я убил его. Я убил своего кузена!

– Вот что, парень! – сердито сказал мистер Эльстон. – Нечего заламывать руки, лучше поблагодари Провидение за свое спасение. Ведь он едва не убил тебя! Голова не задета?

Эрнест машинально стащил с головы шляпу – и на песок упали несколько завитков его волос. В самой шляпе зияла аккуратная дыра, а в густых волосах была хорошо различима борозда, которую проделала пуля. Его кузен хотел убить его – и был действительно хорошим стрелком. Он был уверен, что попал Эрнесту в голову – но забыл о том, что тяжелый американский револьвер при выстреле подскакивает в руках…

Все трое стояли и молча смотрели на тело; жаворонок, примолкший, было, после выстрелов, снова запел в небе.

– Оставлять его здесь не стоит, – сказал наконец мистер Эльстон. – Надо перенести его в хижину. Капитан Джастис, что вы собираетесь делать дальше?

– Полагаю, сдаться властям! – печально отвечал капитан.

– Хорошо, хотя я бы не советовал вам это делать. Однако если вы все для себя решили – торопиться все равно нет нужды. Вы должны дать нам время убраться отсюда.

Они подняли тело, бережно перенесли его в хижину и положили на пол. Эрнест остался стоять и смотреть на яркое пятно крови на песке. Подошедший мистер Эльстон быстро забросал пятно песком.

– Теперь нужно дописать в этих бумагах, чем все закончилось.

Они вернулись в хижину и дописали то, что следовало, стоя рядом с трупом Хью Кершо. Когда подошел черед Эрнеста ставить свою подпись, он уже почти желал, чтобы именно она отсутствовала под этим ужасным постскриптумом. Мистер Эльстон угадал его мысли.

– На войне, как на войне, парень! – коротко бросил он. – Капитан Джастис, мы отправляемся в порт и наймем первую же лодку. Надеюсь, что вы не пойдете сдаваться властям раньше полудня – если это вас не затруднит. В этом случае расследование начнется только завтра, а я лично надеюсь, что завтра к одиннадцати часам утра берег Англии останется далеко позади, и я не появлюсь здесь ближайшие несколько лет.

Капитан был, в сущности, добрым малым и не желал, чтобы еще у кого-то были неприятности.

– Я точно сдамся – но не вижу решительно никаких причин торопиться. Не думаю, что мне грозит что-то серьезное. Бедняга Хью… вот уж он точно может позволить себе подождать! – со вздохом заключил капитан, бросив взгляд на тело, накрытое собственным пальто. – Полагаю, меня посадят месяцев на шесть, отличная перспектива, нечего сказать! Но вам, мистер Кершо, действительно лучше убраться отсюда, для вас все может оказаться куда серьезнее. Ведь он был вашим кузеном – и с его смертью вы становитесь, если не ошибаюсь, наследником титула.

– Да, кажется, – вяло отвечал Эрнест.

Здесь следует с сожалением отметить, что капитан Джастис ошибся. Вместо ожидаемых шести месяцев тюрьмы, он был осужден за убийство и приговорен к тюремному заключению. Впрочем, отбыв около года своего срока, он был помилован.

– Пойдем, парень, нам надо поторопиться! – сказал мистер Эльстон.

Вежливо поклонившись капитану Джастису, он покинул хижину; то же сделал и Эрнест. Отойдя на несколько ярдов, юноша оглянулся на ненавистное место. В дверях хижины стоял капитан Джастис, выглядящий очень подавленным, а слева от хижины еще можно было разглядеть то место, где упал мертвым его кузен.

Эрнест больше никогда не видел ни этого человека, ни это место.

– Кершо? – чуть погодя, окликнул его мистер Эльстон. – Что вы собираетесь делать?

– Я не знаю.

– Вы должны об этом подумать, положение серьезное. По английским законам дуэль – это убийство, а по зрелому размышлению – это место, скорее всего, находится в юрисдикции англичан… ну, или имеет схожие законы.

– Наверное, мне лучше сдаться властям, как капитан Джастис…

– Чепуха! Ты должен спрятаться где-то на год или два, пока шумиха не уляжется.

– Где же мне прятаться?

– У тебя есть деньги – или возможность их получить?

– Да, почти двести пятьдесят фунтов.

– Вот это удача! Что ж, в таком случае я предлагаю следующее: ты назовешься другим именем и поедешь вместе со мной в Южную Африку. Я собираюсь отправиться в охотничью экспедицию по землям, находящимся вне британской юрисдикции, поэтому шансов, что тебя там схватят и экстрадируют – крайне мало. Через годик-два, когда все забудется, вернешься в Англию. Что скажешь?

– Какая разница, куда уехать? Теперь я отмечен на всю жизнь.

– Парень, сейчас удача отвернулась от тебя, но дай время – и ты снова окажешься на коне.

В это время им навстречу попался рыбак, который изумленно смотрел на двух джентльменов, гуляющих в столь неподобающий час; заключив, что это, скорее всего, следующие своей безумной моде купаться по утрам англичане, рыбак приветствовал их традиционным «Bonjour». Эрнест немедленно с подозрением уставился на него – он уже начал ощущать страшное бремя своей тайны.

Вскоре они добрались до парохода; возле моста их уже ждал юный Роджер Эльстон – хотя ему было всего девять лет, он был столь же сметлив и самоуверен, как иные четырнадцатилетние англичане.

– Наконец-то, отец! Как ты долго. Я думал, ты опоздаешь на лодку. Багаж я отправил на борт, наш и этого джентльмена тоже.

– Очень хорошо, мой мальчик. Кершо, отправляйся за билетами, а я пока хочу избавиться от этого! – и он выразительно похлопал себя по карману пальто, где был спрятан револьвер.

Эрнест поспешил исполнить поручение, и вскоре они уже сидели в лодке. Еще несколько минут – и к сильному облегчению Эрнеста, пароход отчалил от берега.

На борту было не так много пассажиров, а те, что были, слишком страдали от морской болезни, чтобы обращать на Эрнеста внимание. Однако юноша все равно не мог избавиться от мысли, будто всем вокруг известно, что он только что убил человека. Его чувство вины было столь велико, что он видел выражение осуждения буквально на всех лицах встреченных по дороге людей. Он с трепетом смотрел на них в ответ, ожидая, что в любой момент будет схвачен, как убийца. Любому человеку, делавшему в своей жизни что-то неподобающее, знакомо это чувство.

Пытаясь преодолеть отчаяние и страх, он укрылся в своей каюте и не покидал ее до самого Уэймута. Здесь они с мистером Эльстоном купили поношенную одежду и отчасти замаскировали себя. До Саутгемптона они добирались одним поездом, но в разных вагонах. Добравшись без всяких приключений в Саутгемптон, они купили билеты на большой корабль, отправлявшийся в Африку на следующее утро. Мистер Эльстон внимательно изучил список пассажиров, но, к счастью, не нашел в нем ни одного знакомого имени. Тем не менее, для большей безопасности билеты они купили третьего класса и зарегистрировались под вымышленными именами. Эрнест назвался Э. Бейтоном, а мистер Эльстон и его сын временно стали Джеймсами. Билеты они брали в разное время и на корабле делали вид, что не знакомы.

Все эти меры безопасности были предприняты после того, как в Саутгемптоне мистер Эльстон разжился книгой по английскому уголовному праву, из которой выяснилось, что дуэль на Гернси никак не освобождает их от ответственности перед английским законом – и что капитан Джастис, скорее всего, ошибался насчет последствий.

Наконец корабль отплыл, и Эрнест с облегчением увидел, как тают вдали очертания родных берегов. Один из пассажиров, камердинер джентльмена, направляющегося в Африку для поправки здоровья, любезно предложил ему газету. Это был сегодняшний «Стандарт». Эрнест раскрыл ее и поискал глазами зарубежные новости. Первым делом в глаза бросился заголовок – «Роковая дуэль»!

«Порт Святого Петра на Гернси сегодня утром потрясла страшная новость – на дуэли убит английский джентльмен. Капитан Джастис из N-ского гусарского полка, бывший секундантом незадачливого джентльмена, сдался властям добровольно. Остальные участники дуэли, чьи имена неизвестны, скрылись с места преступления. Говорят, что их видели в Уэймуте, однако там их следы затерялись. Причина дуэли неизвестна, и в нынешнем состоянии полной неопределенности получить достоверную информацию не представляется возможным».

С борта судна Эрнест отправил два письма. Одно – Еве Чезвик, а второе, содержавшее копию документа, составленного перед дуэлью, заверенную мистером Эльстоном, – своему дяде. В обоих письмах он просто и честно рассказал всю историю постигшего его несчастья, умоляя Еву – не забывать его и ждать счастливых времен, а дядю – простить его за все горе, которое он причинил своим поступком. Если они захотят написать ему, то пусть пишут Эрнесту Бейтону, до востребования, Марицбург.

Почтовое судно подняло коричневый парус с большой белой литерой «П» – и исчезла в ночи. Эрнест чувствовал себя совершенно уничтоженным. На руках у него была кровь, на душе – отчаяние. Он с трудом добрался до своей койки и упал на нее, рыдая, словно ребенок.

Еще вчера все вокруг любили его, он был весел и счастлив, перед ним маячила блестящая карьера. Сегодня он стал безымянным изгоем, беглецом вне закона, и над его юностью нависли мрачные тучи, в которых он не видел ни единого просвета.

Пусть он поплачет – это был тяжелый и трудный урок…

Книга II

Глава 1. Моя бедная Ева

Через два дня после того, как почтовая лодка, подобно неторопливой морской птице, исчезла в ночи, Флоренс Чезвик совершенно случайно проходила мимо деревенского почтового отделения, направляясь с визитом к Дороти. Ей пришло в голову, что с дневной почтой могли прийти письма в Дум Несс, и она могла бы их занести. В Кестервике не было почтальона, а Флоренс знала, что мистеру Кардусу не всегда удобно приходить за письмами.

Старик-почтмейстер действительно дал ей небольшую пачку писем и упомянул, что одно письмо есть и для мисс Чезвик.

– Для меня, мистер Браун? – спросила Флоренс.

– Нет, мисс, это для мисс Евы.

– О, тогда пусть лежит. Я все равно иду сейчас в Дум Несс. Не сомневаюсь, что мисс Ева скоро заберет его.

Флоренс знала, что Ева очень внимательно следит за почтой. Выйдя из конторы, она мельком просмотрела пачку писем и увидела, что одно из них, адресованное мистеру Кардусу, написано рукой Эрнеста. На письме стоял штемпель Саутгемптона. Что может делать там Эрнест? Он же собирался на Гернси…

Девушка поспешила в Дум Несс и нашла Дороти сидящей в гостиной за шитьем. Флоренс поздоровалась и передала ей письма, с притворным равнодушием заметив:

– Одно из них, кажется, от Эрнеста.

– О, замечательно! Кому оно адресовано?

– Мистеру Кардусу. Вот, кстати, и он сам.

Мистер Кардус поприветствовал гостью и поблагодарил ее за принесенные письма. Просматривал он их с небрежностью человека, привыкшего ежедневно получать массу ненужной и неинтересной корреспонденции, однако внезапно движения его ускорились, и он торопливо вскрыл то самое письмо, что было от Эрнеста. Флоренс не спускала с него глаз. Мистер Кардус читал письмо – Флоренс читала по лицу мистера Кардуса.

Старый адвокат привык скрывать свои эмоции, однако в данном случае они оказались сильнее его. Удивление, негодование, ужас, отчаяние сменялись на его лице; наконец, он закончил чтение, отложил письмо и стал просматривать какой-то документ, вложенный в конверт.

– Что, Реджинальд? Что-то случилось? – спросила Дороти.

– Да, случилось, – тихо и торжественно отвечал мистер Кардус. – Случилось то, что Эрнест – убийца и беглец.

Дороти со стоном опустилась на стул, закрыв лицо руками. Флоренс смертельно побледнела.

– Что вы имеете в виду? – резко спросила она.

– Прочтите сами. Постойте! Прочтите вслух, и то, что в этом документе – тоже. Возможно, я ошибся, неправильно понял…

Флоренс начала читать тихим, но спокойным голосом. Ее самообладание было поразительным на фоне растерянности и ужаса, охвативших мистера Кардуса и Дороти. Старик дрожал, как осиновый лист – Флоренс стояла, подобно незыблемой скале, хотя нет сомнений, что ее интерес к Эрнесту был ничуть не слабее.

Когда она дочитала, мистер Кардус вновь заговорил.

– Вы видите, я был прав. Он убийца – и он скрылся от правосудия. А я любил его, я так его любил! Пусть же идет с миром…

– О Эрнест, Эрнест! – рыдала Дороти.

Флоренс с презрением посмотрела на них обоих.

– О чем это вы толкуете? С чего эти причитания? Убийца, еще чего! В таком случае, наши деды и прадеды – все сплошь убийцы! А чего вы хотели от Эрнеста? Чтобы он отдал письмо женщины и спас себя? Чтобы примирился с оскорблениями, которые этот человек нанес его матери? Да если бы он так поступил, я бы не перемолвилась с ним больше ни единым словом. Прекрати рыдать, Дороти! Ты должна им гордиться, он повел себя, как истинный джентльмен. Если бы я имела право, я бы точно гордилась! – Грудь Флоренс вздымалась, гордые губы кривились в презрительной гримасе.

Мистер Кардус слушал ее очень внимательно, было видно, что ее энтузиазм увлек его.

– В том, что говорит мисс Флоренс, что-то есть! – сказал он, наконец. – Я бы не обрадовался, если бы мальчику прислали белое перо. Однако случившееся все равно ужасно – убить своего двоюродного брата, да еще будучи следующим в очереди наследников титула… Старый Кершо будет в ярости, потеряв единственного сына, и Эрнест не сможет вернуться в Англию, пока старик жив – иначе тот сразу же потащит его в суд.

– Это ужасно! – всхлипнула Дороти. – Он только начал жить, его ждала профессия, карьера – и вот он вынужден бежать в далекую, неведомую и чужую страну под вымышленным именем…

– О да, это довольно печально! – согласился мистер Кардус. – Но что сделано, то сделано. Главное – что он жив. Он молод и будет жить дальше, в самом худшем случае ему придется построить свою жизнь с нуля там, на чужбине. Но как же тяжело об этом думать! Как тяжело…

С этими словами адвокат удалился к себе в контору, бормоча «как же тяжело!».

Когда Флоренс собралась домой, погода испортилась. Воздух стал влажным и холодным, море почти скрылось за плотной пеленой серого тумана. Все это не добавляло оптимизма сегодняшнему настроению. Вернувшись домой, Флоренс обнаружила Еву стоящей у окна в гостиной. Она являла собой воплощение меланхолии и смотрела на море.

– О Флоренс, как хорошо, что ты вернулась, я уже всерьез подумывала о самоубийстве.

– Вот как? Могу я поинтересоваться – с чего бы?

– Не знаю. Возможно, это дождь вгоняет меня в тоску.

– Меня лично – не вгоняет.

– Да, как и ничто другое – ты живешь в Стране Постоянного Спокойствия.

– Я делаю зарядку и содержу в порядке свою печень. Неудивительно, что у тебя депрессия, раз ты весь день сидишь дома. Почему ты не сходишь прогуляться?

– Здесь некуда пойти.

– На самом деле я понятия не имею, что на тебя нашло, Ева. Почему бы тебе не пройтись до утеса, или – постой! А на почте ты тоже не была? Я забирала письма для Дум Несс, и мистер Браун сказал, что и тебе пришло одно.

Ева ожила в мгновенье ока и поспешила прочь из комнаты прежним своим легким шагом. Одного слова «письмо» оказалось достаточно, чтобы существенно изменить картину мироздания…

Флоренс внимательно смотрела ей вслед. Когда дверь закрылась, она пробормотала:

– Скоро ты перестанешь прыгать и резвиться…

Сняв плащ, она заняла место Евы у окна и принялась терпеливо ждать. До почтового отделения было не более семи минут ходу, так что через четверть часа Ева должна вернуться… Сжав в руке часы, Флоренс ждала. Прошло 17 минут, когда открылась калитка, и Ева вошла в сад: лицо ее было серым от боли, она прижимала к глазам носовой платок. Флоренс снова улыбнулась.

– Так я и думала! – пробормотала она.

Из всего этого видно, что Флоренс была незаурядной женщиной. Она едва ли преувеличивала, говоря Эрнесту, что ее сердце глубоко, как море. Любовь, которую она подарила Эрнесту, была самым сильным чувством во всей ее энергичной и страстной жизни; когда любые другие характеристики и влияния рушились или забывались, лишь эта любовь незыблемо царила над всем, что заставляло Флоренс жить. И когда она обнаружила, что эта высокая и чистая любовь стала игрушкой для глупого мальчика, который целовал девушек, потому что это было для него так же естественно, как для утки – плавать, тогда бьющаяся в смертельной агонии любовь обратилась в свою противоположность: в ненависть. Однако женщина не ведает справедливости – и потому ненависть Флоренс не была направлена на один и тот же объект. Она могла бы отомстить только Эрнесту – но она все еще любила его столь же страстно, как и раньше. Месть была бы лишь эпизодом в истории этой страсти. Однако всю ненависть Флоренс выплеснула на свою ни в чем не повинную сестру, которая, как она считала, ограбила ее. Она была более сильной натурой – и она решила уничтожить слабейшего полностью. Сильная, как Рок, безжалостная, как Время, она посвятила этой цели всю свою жизнь. Флоренс знала: всё приходит к тем, кто умеет ждать. Она только забыла, что дольше всех умеет ждать Провидение – и потому именно оно всегда и выигрывает в самом конце.

Ева вошла в дом, и Флоренс услышала, как она медленно поднялась по лестнице в свою комнату. Она тихо фыркнула и прошептала:

– Бедная дурочка сейчас примется плакать над письмом, а потом откажется от Эрнеста. Будь у нее хоть капля смелости, она бы последовала за ним и постаралась скрасить его невзгоды – да заодно и привязать его тем самым к себе навеки. О, если бы у меня был такой шанс! Но шансы всегда выпадают глупцам.

Затем она поднялась наверх и немного послушала возле двери в Евину комнату. Сестра громко рыдала. Флоренс решительно распахнула дверь и вошла.

– Ну, Ева, ты уже сходи… Девочка моя, что случилось?

Ева, рыдавшая на постели, только отвернулась к стене и продолжила плакать.

– Да что случилось, Ева! Если бы ты знала, как глупо ты выглядишь.

– Ни… ни… ничего!

– Нонсенс! Из-за «ничего» люди не устраивают таких сцен.

Молчание.

– Послушай, дорогая моя, как твоя любящая сестра, я должна все же узнать – что случилось?

Голос Флоренс звучал повелительно, и Ева полубессознательно подчинилась приказу.

– Эрнест…

– Что – Эрнест? Он для тебя ничто, не так ли?

– Нет! То есть… да. О, все это так ужасно! Там, в письме! – Ева судорожно коснулась густо исписанного листка бумаги, лежащего рядом с ней на постели.

– Поскольку, как мне кажется, ты не в состоянии ничего толком объяснить, быть может, дашь мне это письмо, я прочту сама?

– О нет!

– Чепуха! Дай письмо. Возможно, я смогу тебе помочь.

С этими словами Флоренс решительно отобрала у Евы письмо, отвернулась и быстро пробежала его глазами.

Это было очень страстное, почти бессвязное письмо – короче говоря, именно такое, какое и мог написать безумно влюбленный юноша в сложившихся обстоятельствах. Флоренс хладнокровно дочитала письмо и аккуратно сложила его.

– Итак, Ева… судя по всему, вы с ним помолвлены?

Ответа не последовало, если не считать за таковой бурные рыдания.

– То есть ты помолвлена с человеком, который только что совершил ужасное убийство и бежал от правосудия?

Ева села на постели, прижимая руки к груди.

– Это не было убийство, это была дуэль!

– О да – дуэль из-за какой-то другой женщины, но это неважно, в глазах Закона это – убийство. Если его схватят – то повесят.

– О Флоренс, как ты можешь говорить такие ужасные вещи!

– Я всего лишь говорю правду. Бедняжка Ева… немудрено, что ты так расстроилась.

– Все это так ужасно!

– Полагаю, ты его любишь?

– О да, всем сердцем!

– Тогда тебе придется с этим как-то справиться – и никогда больше о нем не думать.

– Никогда о нем не думать? Да я буду думать о нем всю жизнь!

– Как бы там ни было, ты не должна иметь с ним ничего общего. У него кровь на руках, и он пролил ее ради какой-то дурной женщины.

– Флоренс, я не могу бросить его, ведь он попал в беду.

– Из-за другой женщины.

Лицо Евы исказила короткая судорога боли.

– До чего же ты жестока, Флоренс! Он всего лишь мальчик, мальчики иногда совершают ошибки. И любой может одурачить мальчика.

– Судя по всему, некоторым мальчикам тоже удается дурачить людей – даже тех, кто мог бы и лучше соображать.

– О Флоренс, что мне делать? У тебя такой ясный сильный ум, скажи – что мне делать? Я не могу, не могу отказаться от него!

Флоренс уселась рядом с сестрой, обняла ее и поцеловала. Еву тронула ее доброта.

– Моя бедная Ева! – сказала Флоренс. – Мне очень, очень жаль тебя. Но скажи мне – когда состоялась ваша помолвка? Тем вечером, что вы провели в море?

– Да…

– Полагаю, он тебя поцеловал и всякое такое… в том же духе?

– Да. О, я была так счастлива!

– Моя бедная Ева!

– Говорю тебе – я не могу от него отказаться!

– Ну, возможно, и не придется. Но отвечать на это письмо не следует!

– Почему?

– Потому что не следует – и все. Посмотри на ситуацию трезво: Эрнест только что убил собственного кузена из-за другой женщины. Ты должна каким-то образом выразить свое неодобрение. Просто не отвечай на это письмо. Если со временем он сможет своим поведением заслужить прощение, если останется верным тебе – тогда ты и дашь понять, что по-прежнему любишь его.

– Но если я сейчас отвернусь от него, он снова попадет в руки той женщины – а ведь он любит меня. Я хорошо его знаю – он не тот человек, кто может долго оставаться в одиночестве.

– Что ж, значит, так тому и быть.

– Но Флоренс, ты забываешь, что я тоже люблю его! Я не могу перестать об этом думать! О, я люблю его, люблю! – С этими словами Ева уткнулась в плечо Флоренс и снова залилась слезами.

– Моя дорогая, именно из любви к нему – проверь его, а кроме того, не забывай и о самоуважении. Доверься мне, Ева – не отвечай на это письмо. Я уверена – ты пожалеешь, если ответишь. Дай шумихе улечься, пережди несколько месяцев – а потом мы вместе придумаем, что делать дальше. Да, и прежде всего – нельзя, чтобы о вашей помолвке узнали. Будет ужасный скандал, который коснется тебя самым нелицеприятным образом… всех нас коснется, поскольку наше имя будет упоминаться. Тссс! Тетушка идет! Пойду и переговорю с ней, а ты постарайся успокоиться и приведи себя в порядок. Скажи лишь – ты последуешь моему совету, дорогая?

– Да, думаю – да…. – с тяжелым вздохом отвечала Ева, снова утыкаясь в подушку.

Флоренс кивнула и вышла из комнаты.

Глава 2. Свято место пусто не бывает

Вот так и случилось, что письмо Эрнеста Еве осталось без ответа. Однако мистер Кардус, Дороти и Джереми ему написали. Письмо мистера Кардуса было очень доброжелательным и теплым. Он выражал глубокую скорбь по поводу того, что случилось, и рассказывал о том, какой переполох вызвал злосчастный поединок – в том числе и о письмах с угрозами от старого Хью Кершо, который едва не обезумел из-за смерти сына. В конце письма мистер Кардус хвалил Эрнеста за решение уплыть от кровной мести за море и заверял, что в деньгах недостатка у него не будет – мистер Кардус готов был положить ему на содержание тысячу фунтов в год, если потребуется. Он всегда был щедр в отношении Эрнеста и отдельно упомянул, что если Эрнесту понадобятся дополнительные деньги на покупку земли или открытие собственного дела – пусть немедленно напишет об этом.

Письмо Дороти было похоже на нее саму – нежное, доброе, переполненное сочувствием и заботой. Она просила его не падать духом и не терять надежды, что со временем все обстоятельства этого ужасного дела забудутся, и Эрнест сможет вернуться в Англию. Застенчиво и ласково просила она Эрнеста помнить, что есть лишь одна Власть, способная смыть кровь с его рук и даровать ему прощение. Дороти обещала писать ему каждый месяц, неважно, ответит он ей или нет. Это обещание она, разумеется, сдержала.

Письмо Джереми было настолько характерным для него, что мы приведем его здесь полностью.

«Дорогой старик!

Твои новости выбили нас всех из седла в середине прошлой недели, и я до сих пор не могу прийти в себя: ты дрался на дуэли, а меня не было рядом, ну как так?! И вот что я тебе скажу: некоторые здесь, как старый де Талор, например, называют это убийством – но это чушь и сплетни, даже не думай об этом. Ведь это тебя вызвали, а не ты, и этот парень собирался убить тебя. Я ужасно рад, что ты сохранил присутствие духа и вырубил его. Конечно, было бы лучше прострелить ему правое плечо, это сохранило бы ему жизнь – но ты никогда не был особо ловок с пистолетами для такого трюка. Помнишь, как мы стреляли из старых дуэльных пистолетов в чучело, которое я установил на утесе? Ты тоже всегда норовил попасть в голову или живот, хотя и целился в сердце. Вот жаль, что ты мало тренировался, но что уж теперь плакать над пролитым молоком – кроме того, твой выстрел в итоге оказался довольно неплох. Значит, теперь ты отправляешься в охотничью экспедицию по Секокени. Это здорово, я считаю. При мысли о носороге у меня прям слюнки текут – я бы отдал палец за возможность подстрелить хоть одного.

Жизнь здесь после твоего отъезда совсем унылая. Кардус мрачен, как Тайтбургское аббатство в ненастный день, Куколка вечно выглядит так, будто только что ревела или собирается вот-вот зареветь. Дед Аттерли по сравнению с этими двумя – прям бодряк. Что касается конторы – я ее ненавижу. Занимаюсь переписыванием бумаг, в которых ничего не понимаю, и делаю расчеты, в которых постоянно ошибаюсь. Твой дражайший дядюшка в своей неповторимой вежливо-издевательской манере сообщил мне на днях, что, по его мнению, я дрейфую где-то в районе отметки «полный идиот», но пока держусь на плаву. Я ответил, что совершенно с ним согласен.

На днях встретил этого парнишку Смизерса – того, который подарил Еве ту паршивую собачонку. Он сказал кое-что неприятное – типа, интересно, повесят ли тебя, когда поймают. Я ему на это сказал, что повесят или нет – пока неясно, зато совершенно очевидно, что если он не перестанет ухмыляться, то я сломаю ему шею. Он предпочел очень быстро убраться восвояси. Кстати, и Еву Чезвик я тоже вчера встретил. Бледная. Спрашивала, слышали ли мы что-нибудь о тебе, сказала, что ты ей написал. Флоренс заходила и очень хорошо о тебе отзывалась. Сказала, что гордится тобой, или гордилась бы, если б имела на это право. Я ее раньше терпеть не мог, но теперь считаю, что она – молоток. Ладно, до свидания, старина. Я в жизни не писал таких длинных писем. Ты не представляешь, как я по тебе скучаю – жизнь стала совсем беспросветной. Вчера было первое число, я пошел и настрелял двадцать перепелок – потратил сорок шесть патронов. Неплохо, да? Если б ты был со мной – наверняка не дал бы мне птичек убивать. Не забывай писать мне почаще.

До свидания, старик. Храни тебя Бог!

Твой добрый друг,

Джереми Джонс.

P.S. Один приятель мне сказал, что при стрельбе по большим зверям лучше целиться в верхнюю часть бока, тогда выстрел будет смертельным, поскольку либо сломает хребет, либо заденет почки, легкие или сердце. Но я подумал, что там слишком много мяса – не заберет ли оно убойную силу выстрела? Пожалуйста, опробуй этот метод и сообщи о результатах».

Примерно через две недели после того, как все эти письма были отправлены на имя мистера Эрнеста Бейтона, эсквайра, почтовое отделение в Марицбурге, провинция Наталь, Кестервик и его окрестности были охвачены нешуточным волнением. Причиной этого стало известие, что преподобный Хэлфорд, местный священник, чье здоровье в последнее время вызывало тревогу, был отправлен епископом в продолжительный отпуск на целый год. Его обязанности епископ возложил на преподобного Джеймса Плоудена.

Мистера Хэлфорда в приходе очень любили и уважали, поэтому новость была воспринята, скорее, с огорчением, к которому примешивалось, однако, и любопытство в отношении нового священника. Когда стало известно, что мистер Плоуден прочтет свою первую проповедь в третье воскресенье сентября, весь Кестервик внезапно преисполнился небывалого религиозного рвения и собрался посетить в этот день местную церковь.

Приходская церковь Кестервика, как ни странно, была большой и очень красивой, поскольку строили ее в те времена, когда народа здесь жило больше, и люди не жалели ничего, чтобы соорудить достойный храм для своего Бога – пусть даже на это их толкал, скорее, суеверный страх, чем истинно религиозные чувства. Церковь возвели довольно далеко от моря, и она счастливо избежала губительного воздействия морских волн, до сих пор оставаясь великолепным памятником архитектуры. Высокая башня, словно перст, указующий в небо, выглядела очень торжественно – особенно в этот тихий сентябрьский вечер, когда толпа прихожан текла сквозь старинные двери внутрь храма. Большинство из этих людей были здесь крещены – и большинству предстояло здесь же окончить свои земные дни.

По крайней мере, именно так и думали Дороти и Ева, остановившись ненадолго возле памятника «Пяти неизвестным морякам» – в этой могиле были похоронены останки, найденные после сильного шторма на берегу. Сколько страдающих, заблудших, печальных людей стояло у этой могилы, обуреваемое теми же мыслями… и сколько еще будет стоять в будущем, когда уйдут в небытие и эти две несчастные, любящие души.

Две эти милые женщины являли собой удивительный контраст, входя вместе под своды старинной церкви. Одна – высокая, величественная, царственно прекрасная, темноволосая, с неистовым горем, пылающим в очах. Вторая – почти неприметная, маленькая, но с чистым и ясным взором голубых глаз на милом, одухотворенном личике. Думали ли они, идя сюда вместе, насколько тесно связаны их судьбы? Знали ли, что обе стремятся всем сердцем к одному и тому же человеку – сейчас ввергнутому в несчастье и лишения, но все же составляющему для них весь мир? Возможно, они понимали это, но смутно, и это сближало их в те трудные дни. В любом случае, они никогда об этом не говорили, и малютка Дороти никогда не мечтала о победе, довольствуясь тем, что просто принимает участие в этой мучительной гонке.

Добравшись до скамьи, которую обычно занимали Чезвики, они нашли там мисс Чезвик и Флоренс. Джереми отказался ехать: он испытывал необъяснимую неприязнь к священникам. Мистер Хэлфорд ему нравился, но у нового преподобного шансов не было. Всеобщего любопытства Джереми не понимал, предполагая, что и так вскоре будет видеть нового священника чаще, чем хотелось бы. «Вы, как стайка девчонок, носящихся с новой куклой! – бурчал он. – Только вот вам самим скоро надоест слушать, как она пищит».

Служба шла своим чередом, и в церкви становилось все темнее – заходящее солнце светило сквозь западное витражное окно, и по лицам собравшихся пробегали разноцветные всполохи. Когда дело дошло до гимна перед проповедью, Ева уже с трудом могла разобрать слова: малиновый луч падал лишь от фигуры девы Марии на окне, да горели, переливаясь, свечи на кафедре, остальная часть церкви была погружена во мрак.

Когда новый священник, мистер Плоуден, поднялся на кафедру и начал проповедь, Ева с любопытством рассматривала его, как и все собравшиеся. Это был довольно крупный человек, даже громоздкий. Голова у него тоже была большая, увенчанная шапкой спутанных черных волос. Лоб – высокий, с мощными надбровными дугами, выдающими властную и жестокую натуру. С темными лохматыми бровями странно контрастировали очень светлые серые глаза. Вся нижняя часть лица была синеватого оттенка, что свидетельствовало об обильной растительности – но сейчас мистер Плоуден был гладко выбрит, благодаря чему можно было убедиться, что у него мощная челюсть, квадратный подбородок и полные, резко очерченные губы. В целом мистер Плоуден мог считаться красивым мужчиной, а такие лица обычно принято называть «поразительными». Самой же заметной чертой его лица можно было считать странный изъян: в спокойном состоянии он был незаметен, но как только мистер Плоуден начинал нервничать, выходить из себя или распаляться, на лбу у него проступала выпуклая вена, причудливым образом – в виде идеального креста. Ева заметила эту метку – и посчитала ее неприятной и даже зловещей.

Она отвела глаза. Этот человек ей не нравился, и она предпочла только слушать, а не смотреть. Голос у Плоудена был звучный, громкий, даже музыкальный – но слишком хриплый и грубый.

«Он не джентльмен», – подумала Ева, откидывая голову на спинку скамьи и прикрывая глаза. С этого момента проповедь потеряла для нее всякий интерес, и она позволила своим мыслям унестись далеко-далеко, насколько это возможно в церкви. Мысли ее неслись над морем, по которому большой корабль прокладывал свой путь, а возле борта стоял молодой человек и с тоской смотрел в темноту. Она видела его очами души своей так ясно, что и с ней самой, с ее прекрасным лицом произошла удивительная метаморфоза: оно смягчилось и просветлело, губы вздрогнули и приоткрылись, свет любви разлился по нему, словно заря. Даже последний отблеск солнца, казалось, решил задержаться, любуясь этой красотой, и замер, словно бабочка, севшая на цветок…

Внезапно Ева поняла, что в мерном течении проповеди случился какой-то перебой. Она вздрогнула, открыла глаза – и увидела, что по какой-то странной прихоти небес свет падает только на нее и на мистера Плоудена – и что мистер Плоуден, не отрываясь, смотрит на нее.

Ева инстинктивно отпрянула в тень, священник кашлянул – и продолжил проповедь. Однако чудесное видение больше не вернулось к Еве – Плоуден спугнул его, и она запомнила лишь исполненный печали, укоризненный взгляд темных глаз Эрнеста…

Выйдя из церкви, Дороти увидела, что ее ждет Джереми. До коттеджа Чезвиков они шли все вместе. Когда вокруг не осталось посторонних, Флоренс заговорила:

– Симпатичный мужчина этот мистер Плоуден – и прекрасная проповедь.

– Мне он не понравился, – коротко сказала Дороти.

– А ты что думаешь о нем, Ева? – спросила Флоренс.

– Я? О, я не знаю. Мне кажется, он не джентльмен.

– Уверен, что нет! – поддержал ее Джереми. – Сегодня утром я видел его возле почты, он – деревенщина.

– Не слишком ли радикальное определение, мистер Джонс? – нахмурилась Флоренс.

– Не знаю, насколько оно радикальное, – прозвучал категоричный ответ Джереми, – но я уверен, что это так и есть.

Возле коттеджа они распрощались и отправились по домам.

Глава 3. Ева занимается богоугодными делами

Преподобный Джеймс Плоуден родился в семье богатого, но честного торговца сахаром. Он стал еще одним членом весьма многочисленного семейства, бывшего предметом постоянного беспокойства мистера и миссис Плоуден. Эти достойные люди, прекрасно осознавая собственные недостатки в вопросах образования, твердо решили, что ни деньги, ни любые трудности не станут препятствием для их отпрысков на пути в «благородные люди». А потому особняк Плоуденов близ Блумсбери в скором времени оказался переполнен самыми дорогостоящими слугами – няньками, медсестрами, боннами, гувернерами, наставниками и учителями – каждый из которых трудился не покладая рук, чтобы обеспечить идеальное «благородство» маленьких Плоуденов. Результаты этой деятельности были весьма причудливы и разнообразны – и едва ли эквивалентны огромным материальным затратам. Юные Плоудены обоих полов, как говорится, были отлично раскрашены, лакированы и позолочены по образу и подобию «благородных» – но могла ли вся эта окраска и позолота устоять перед вызовами реальной жизни, большой вопрос; впрочем, нас он не касается почти никак, если не считать одного члена этой большой семьи.

Мастер Джеймс Плоуден пребывал примерно в середине списка юных Плоуденов – однако вполне мог бы его и возглавить, ибо с самого детства властно и умело правил своими братьями и сестрами – иногда тяжелой и безжалостной рукой. Он был самым сильным физически – и морально – и рука у него была действительно железная.

За его проступки обычно расплачивались братья, предпочитавшие получить любое, пусть не заслуженное, наказание, нежели быть обреченными на те ужасы, которые братец Джеймс готовил для непокорных. Благодаря этому сам Джеймс считался в семье образцово-показательным ребенком; а поскольку он был действительно умен, голову его увенчивали лавры всех сортов и видов.

Решение направить его по церковной стезе родители приняли, когда он был еще ребенком. Его будущая карьера всегда была предметом самых разнообразных спекуляций, поскольку старшие Плоудены принадлежали к тому типу родителей, которые любят устраивать судьбы своих чад едва ли не с колыбели, основываясь на тех склонностях и достижениях, которые означенные чада демонстрируют, скажем, года в три.

Так вот, у матушки Джеймса был любимец – большой попугай с алым хвостом, из которого юный Джеймс любил выдергивать перья. Особенно его привлекало то, как при этом птица кричит от боли и бьется. Разумеется, вину за выдернутые перья должен был брать на себя кто-то из братьев – он и получал суровое наказание.

Однажды этот безупречный план дал сбой. Попугай залез на свою клетку и сидел, соблазнительно свесив пышный хвост. Однако умная птица видела, что ее враг затаился неподалеку – и не теряла бдительности. Завидев тянущуюся к хвосту руку юного Джеймса, попугай молниеносно извернулся – и вцепился мальчишке в палец своим мощным клювом. Джеймс завопил от боли и ярости и швырнул птицу на пол, а потом еще и ударил ее книгой. Этого ему показалось слишком мало для достойной мести: видя, что оглушенная птица не может кусаться, Джеймс свернул попугаю шею.

– Вот тебе, злобный дьявол! – прошипел он, бросая бездыханное тело в клетку. – Проклятье, у меня во лбу что-то лопнуло!

– О Джеймс, что ты наделал! – закричал его младший брат Монтегю, прекрасно зная, что любые проступки Джеймса напрямую коснутся его самого.

– Что за чушь! Это ты скажи, что ты наделал? Запомни, Монтегю – это ты убил попугая.

Как раз в этот момент с прогулки вернулись мистер и миссис Плоуден, после чего в гостиной состоялась весьма оживленная и драматичная сцена, в подробности которой мы вдаваться не будем. Достаточно сказать, что Джеймс был оправдан, несмотря на явные доказательства его вины – на основании того, что он «хороший мальчик», а Монтегю, завывающий и протестующий, был сурово наказан. Джеймс, справедливо опасавшийся разоблачения, поспешил выйти из комнаты, однако мать окликнула его, когда он был уже в дверях.

– Что это у тебя на лбу, Джеймс?

– Не знаю. Что-то как будто лопнуло и теперь дергает.

– Боже мой! Джон, ты только посмотри на мальчика – у него на лбу крест!

Плоуден-старший очень внимательно изучил лоб сына, а затем торжественно снял очки и провозгласил:

– Элизабет, это все решает!

– Что именно это решает, Джон?

– Как что? Будущую профессию мальчика, разумеется! У него на лбу, как ты справедливо заметила, крест. Конечно же, он должен посвятить себя Церкви! Даже не собираюсь спорить на эту тему, Элизабет. Вопрос решен.

Таким образом, Джеймс Плоуден, эсквайр, со временем отправился на обучение в Кембридж, из стен которого вышел уже преподобным Джеймсом Плоуденом.

Начав самостоятельную жизнь, он прежде всего выпросил у родителей свою часть состояния – вернее, вдвое больше того, на что мог рассчитывать – после чего счел разумным и удобным разорвать все связи с семьей: он считал своих родственников слишком вульгарными и мешающими его карьере. Однако так или иначе, но со всеми своими дарованиями – а он действительно был от природы умен, хитер и силен – и преимуществами, которые дарила материальная независимость, преподобный Джеймс Плоуден до сих пор так и не продемонстрировал заметных успехов. Он несколько раз становился местоблюстителем в различных приходах, заменяя священников, которые, подобно мистеру Хэлфорду, были вынуждены уйти в длительный отпуск по состоянию здоровья – только и всего.

Со всех этих должностей преподобный Джеймс уходил без сожаления – да и никто из прихожан не сожалел о его уходе. Дело в том, что Джеймс Плоуден никогда не был популярен. У него были способности, возможности, деньги – вполне достаточно, чтобы жить без хлопот. В общем-то он был неплохим компаньоном – в самом обычном понимании этого слова; то есть при желании мог довольно сносно общаться и с мужчинами, и с женщинами. Первые равнодушно называли его «неплохим парнем», а вот вторые, особенно леди, повинуясь своему внутреннему инстинкту, его не любили. Джеймс Плоуден отталкивал их своей грубостью.

Разумеется, невозможно привести всех людей к одному знаменателю или вывести общее правило, каким должен быть мужчина, однако по двум важным признакам о мужчине можно составить довольно точное мнение. Первый признак – его друзья, второй – то, как к нему относятся женщины. Человек, который нравится дамам, в девяноста девяти случаях из ста – славный парень, инстинкт женщин определяет это безошибочно, в противном случае они ни за что не одарят его своей симпатией. Нам могут возразить: мол, женщины часто любят, так сказать, злодеев. На это возможен лишь один ответ: значит, помимо злодейского, в этом человеке много хороших черт. Покажите мне мужчину, которого любят или любили всем сердцем две-три женщины его круга – и я без опаски доверю ему все, что у меня есть, не обеднев ни на пенни.

Так вот, женщины не любили преподобного Джеймса Плоудена, хотя сам он с течением времени пришел к выводу, что недурно было бы заручиться любовью хоть одной из них. Проще говоря, Джеймс Плоуден решил, что его карьере поможет женитьба. Он ведь был достаточно проницательным человеком и не мог скрыть от себя тот факт, что до сих пор его успехи были более чем скромными. Он старался изо всех сил, но, несмотря на все свои достоинства и преимущества, терпел неудачу за неудачей. Оставался лишь один путь к успеху, который он пока еще не испробовал: это был брак. Брак с женщиной из высшего общества, умной и красивой, мог дать ему то социальное положение, в котором он так остро нуждался. У него есть достойная профессия, у него есть деньги, у него есть здравый смысл, пусть он грубоват – но выглядит неплохо, ему всего тридцать пять лет – так почему же не жениться по расчету, на крови, мозгах и красоте, чтобы засиять, пусть и отраженным, но новым блеском?

Таковы были мысли, кипящие в деятельном мозгу преподобного Джеймса Плоудена с того момента, как он впервые увидел Еву Чезвик в старинной церкви Кестервика.

В течение недели, или чуть более, по приезде мистер Плоуден на правах духовного пастыря Кестервика совершил первый официальный визит в дом мисс Чезвик. Все дамы оказались дома.

Мисс Чезвик и Флоренс любезно приветствовали его; Ева была вежлива, но холодна, что явственно говорило о полном отсутствии интереса к его персоне. Тем не менее, его-то интересовала именно Ева. Он воспользовался возможностью, чтобы проинформировать всех собравшихся, но особенно – Еву, о том, что он чувствует свою огромную ответственность, как местоблюститель, и осознает тяжесть этой ноши. Он просил всех собравшихся – и особенно Еву – разделить с ним эту ношу. Он собирается создать новую систему посещений прихожан – помогут ли ему в этом милые дамы, особенно – Ева? Если помогут – можно считать, что это благое дело наполовину уже сделано. Ведь женщинам дано многое. Он убеждал их, что один визит юной леди, какой бы бесполезной она себя не считала до этого – а в случае с присутствующими это наверняка не так, – способен куда сильнее повлиять на самую отчаявшуюся и безбожную семью, чем шесть визитов таких благонамеренных, но несимпатичных священнослужителей, как он. Так может ли он надеяться, что дамы ему помогут?

– Боюсь, что я уже слишком стара для этого, мистер Плоуден! – отвечала старая мисс Чезвик. – Но вы можете попытать счастья с моими племянницами.

– Я уверена, что с радостью помогу вам, – откликнулась Флоренс, – если Ева составит мне компанию. Я всегда стесняюсь вторгаться в чужие дома без поддержки.

– Ваша застенчивость вполне объяснима, мисс Чезвик – я и сам страдал от этого в течение многих лет, но теперь, к счастью, стало легче. Впрочем, я уверен, мы не станем беспокоить вашу сестру понапрасну.

– Я буду рада помочь, если вы думаете, что я могу сделать что-то полезное, – просто ответила Ева, глядя на мистера Плоудена. – Однако хочу вас предупредить, что и сама не слишком тверда в вере.

– Господь велел трудиться, мисс Чезвик – и вера придет сама. Посей семена – дерево поднимется и в свой срок принесет плоды.

Она не ответила, и Плоуден продолжал:

– Стало быть, вы позволите выделить вам те районы, которые необходимо посетить?

– О да, мистер Плоуден, – бодро отозвалась Флоренс. – Хотите еще чаю?

Мистер Плоуден отказался от чая и откланялся – ему еще предстояло много работы, поскольку он неукоснительно придерживался распорядка дня. Для себя он сделал вывод, что Ева Чезвик – самая красивая женщина, которую он когда-либо видел.

Когда парадная дверь закрылась за мистером Плоуденом, мисс Чезвик весело сказала:

– Я думаю, мы можем поздравить Еву с очередной победой. Мистер Плоуден не сводил с тебя глаз, дорогая, и надо сказать, я не удивлена – ты выглядишь очаровательно.

Ева вспыхнула и сердито сказала:

– Чепуха, тетя!

Она вышла из комнаты, а мисс Чезвик задумчиво протянула:

– Честное слово, не могу понять, что с Евой в последнее время, она такая странная…

– Думаю, ты задела ее за живое, – сухо заметила Флоренс. – Мне кажется, она влюблена в мистера Плоудена.

– Ах, вот в чем дело! – Старушка глубокомысленно кивнула.

Вскоре обе мисс Чезвик получили в свое распоряжение отдаленный район прихода, и Ева была рада возможности хоть чем-то занять себя. Правда, теперь ей приходилось часто встречаться с мистером Плоуденом, что было не очень приятно, поскольку она все еще чувствовала к нему неясную неприязнь и избегала его взглядов. Однако чем лучше она его узнавала, тем меньше у нее оставалось поводов для этой неприязни. Да, мистер Плоуден не был джентльменом, но это было его несчастье, не вина. С Евой он вел себя почтительно, почти униженно; никогда не навязывал ей свое общество, хотя они все равно виделись почти ежедневно. Ему даже удалось разбудить в ней какое-то подобие энтузиазма, которого бедной Еве в последнее время недоставало. Она считала Плоудена хорошим священником, всем сердцем радеющим за свое дело. Однако он все равно ей не нравился.

Ева так и не ответила на письмо Эрнеста. Несколько раз она бралась за перо, но вспоминала советы мудрой Флоренс – и откладывала его. «Он снова напишет!» – убеждала она сама себя. Ева не знала Эрнеста: он был не из той породы, что склоняется перед женщиной. Если бы она могла видеть, как ее возлюбленный стоит возле почтового отделения в Марицбурге в дни, когда приходит почта из Англии, и как приникает к окошку, когда расходятся люди, чтобы переспросить усталого клерка, «уверен ли» он, что на имя Эрнеста Бейтона больше нет никаких писем; если бы знала, какая боль терзает его сердце возможно, тогда ее душа смягчилась бы. Но она не знала – и потому каждую неделю в далеком Натале бедный Эрнест раз за разом переживал одно и то же разочарование…

Однажды мистер Эльстон отправился на почту вместе с ним. Увидев, как юноша спускается по ступеням почты, сжимая в руках белый конверт, мистер Эльстон спросил:

– Ну что, Эрнест? Письмо наконец-то пришло?

– Это от Дороти. Нет, Эльстон, оно не придет. Она меня бросила.

Мистер Эльстон подхватил его под руку, и они неторопливо зашагали по рыночной площади.

– Послушай меня, мой мальчик. Женщина, которая оставляет человека в беде или как только он оказывается далеко, – такая женщина бесполезна. Это печальный урок, согласен – но мир полон печальных уроков… и бесполезных женщин. Ты знаешь наверняка, что она получила твое письмо?

– Да, она сказала об этом моему другу.

– Тогда я говорю тебе: твоя Ева, или как ее там, еще бесполезнее, чем все бесполезные женщины этого мира. Она была взвешена, измерена – и признана негодной. Взгляни! – Тут мистер Эльстон указал на стройную кафрскую девушку, проходившую мимо с большим калебасом пива на голове. – Тебе лучше взять в жены эту Интумби, чем такую, как твоя Ева. Уж во всяком случае, она будет стоять рядом с тобой в любой беде, а если ты падешь в бою – убьет себя, чтобы не разлучаться с тобой. Пошли, будь мужчиной. Забудь о Еве!

– Клянусь небом, я сделаю это! – отвечал Эрнест.

– Вот и правильно. Теперь слушай: фургоны будут в Лиденбурге через неделю. Давай возьмем завтра повозку и отправимся в путь? У нас будет целый месяц на то, чтобы настрелять вильдербисте и куду, пока не станет достаточно безопасно, чтобы отправиться в страну лихорадки. Как только ты вступишь в Большую Игру, ты перестанешь думать об этой женщине. Нет, женщины тоже очень хороши – когда они на своем месте… но когда доходит до выбора между ними и Большой Игрой, я лично выбираю Игру!

– Тебе лучше взять в жены эту Интумби, чем такую, как твоя

Глава 4. Джереми потрясает мистера Плоудена

Месяца через два после бегства Эрнеста из Англии мистер Кардус получил от него письмо – в ответ на одно из своих. Эрнест сердечно благодарил дядю за доброту и в особенности за то, что мистер Кардус не примкнул к его гонителям. Что касается денег – Эрнест надеется, что сможет сам зарабатывать себе на жизнь, но если нужда возникнет – обязательно напишет. Письмо, довольно короткое, заканчивалось так:

«…Поблагодарите Куколку и Джереми за их письма. Я бы ответил – да боюсь много писать; каждое письмо возбуждает столько болезненных воспоминаний и заставляет меня вновь и вновь думать обо всех дорогих моему сердцу людях и местах более, чем это было бы полезно. Все дело в том, дорогой дядюшка, что я, строго говоря, еще никогда в жизни не был настолько несчастен, а что до одиночества – так я его раньше и не знал по-настоящему. Иногда мне жаль, что убит мой кузен, а не я – я был бы мертв, похоронен и никому уже не помешал бы.

Мистер Эльстон был моим секундантом в этой несчастной дуэли, и теперь я собираюсь вместе с ним в экспедицию по стране. Он очень добр ко мне и представил меня здешнему обществу. Люди здесь очень гостеприимны – в колониях все чрезвычайно гостеприимны – однако сто новых лиц не могут заменить одного старого друга, и я иногда думаю, что даже старик Аттерли был бы для меня лучшим компаньоном, чем любой из этих людей; кроме того, я все время чувствую себя самозванцем, вторгшимся в их привычный мир под вымышленным именем. До свидания, мой дорогой дядюшка. У меня нет слов, чтобы описать, как я благодарен вам за вашу доброту. Моя любовь и поцелуи Куколке и Джереми.

Вечно твой любящий племянник

Э.К.»

Все обитатели Дум Несс были очень тронуты этим письмом, особенно Дороти, которая просто не могла без душевной муки думать о том, что Эрнест остался совершенно один в странной, чужой и далекой стране. Ее нежное сердечко жило любовью и печалью; она часто лежала ночью без сна, представляя, как Эрнест путешествует по бескрайним африканским равнинам. Она выписала все книги о Южной Африке, какие только смогла найти, и читала их, чтобы еще лучше представлять себе жизнь Эрнеста.

Однажды Флоренс пришла навестить ее, и Дороти прочитала ей часть письма Эрнеста; закончив, она была поражена при виде слез в глазах Флоренс. Дороти полюбила ее за эти слезы… знай она, какие страсти бушуют в яростном сердце женщины, сидевшей перед ней, – она отшатнулась бы от нее, как от ядовитой змеи.

Письмо Эрнеста тронуло Флоренс – но ненадолго. Рассказ об одиночестве Эрнеста едва не поколебал ее решимость, ибо она одна знала, почему он так одинок – и за что он расплачивается. Если бы дело касалось одного Эрнеста, она, возможно, и бросила бы свою жестокую игру – но Эрнест был не один. В этой истории была еще и ее сестра – сестра, которая ограбила ее, украв у нее любовника; сестра, чья ослепительная красота была оскорблением для Флоренс – и постоянным упреком. Да, ей было жаль Эрнеста, она была бы рада сделать его немного счастливее… но поскольку сделать это было можно, лишь отказавшись от мести Еве, – Эрнест был обречен страдать дальше. Да и почему бы ему не страдать? – надменно задавала Флоренс вопрос в пустоту. Разве она из-за него не страдала?

Вернувшись домой, Флоренс рассказала Еве о письме от ее возлюбленного, однако ни словом не обмолвилась о его печали и отчаянии. Заводит новых друзей, предвкушает удовольствие от большой охоты – в общем и целом у него все хорошо.

Ева слушала, и сердце ее понемногу ожесточалось; затем она отправилась на обход прихожан вместе с мистером Плоуденом.

Время шло, а писем от Эрнеста все не было. Месяц, два месяца, полгода – никаких известий. Беспокойство Дороти росло, мистер Кардус не отставал от нее, но они старались не разговаривать на эту тему, лишь изредка говоря друг другу, что причина молчания Эрнеста, несомненно, в том, что он находится в экспедиции, где-то в глубине страны – и письма оттуда просто не доходят.

Джереми, со своей стороны, также был сильно озабочен молчанием Эрнеста – жизнь казалась ему совершенно пустой. Он сидел в конторе своего дяди и делал вид, что занимается делом, переписывает какие-то документы, разбирает черновики – на самом деле большую часть времени он усиленно полировал ногти и размышлял. Переписку бумаг он без зазрения совести взвалил на собственного деда. «Так он все время занят, – пояснил он Дороти, – и у него нет времени на дурацкие мысли о дьяволе».

Вдохновение снизошло на Джереми однажды ночью, во время утиной охоты. Ночь была ужасна – никому другому и в голову не пришло бы не только охотиться на уток, но и вообще выходить из дома. Болота наполовину замерзли, над ними дул свирепый восточный ветер; не обращая внимания на дикий холод, Джереми Джонс сидел на обледеневшем берегу дамбы, слушая хлопанье утиных крыльев и временами стреляя – когда силуэты летящих уток пересекали диск луны. Уток было не особенно много, и потому одиночество и тишина располагали к созерцанию и раздумьям.

Эрнест не пишет. Он мертв? Нет, вряд ли, они бы узнали об этом. Тогда что? Невозможно узнать, невозможно выяснить. А почему невозможно-то?

Хлопанье крыльев. Выстрел. Утка свалилась прямо к ногам Джереми. Отличный выстрел! Ну да, невозможно, потому что у них нет никаких возможностей выяснить все досконально. Выяснять-то должен тот, кто может оказаться за морем, а кто там может оказаться?

Идея оглушила не хуже выстрела.

А почему бы ему, Джереми, не отправиться за море и не выяснить все самому? Почему не поехать в Южную Африку и не найти Эрнеста? Если даже мистер Кардус не даст денег – не беда, можно заработать по дороге. Уж как-нибудь доберется. Проклятую неизвестность переносить все равно больше нет сил.

Джереми вскочил, чувствуя небывалый прилив сил, быстро собрал добычу – всего три утки – свистнул своему ретриверу и поспешил домой, в Дум Несс.

Мистера Кардуса и Дороти он нашел в гостиной у камина. «Лихой наездник Аттерли» тоже был здесь – сидел в своем любимом уголке, сжимая хлыст в испачканных чернилами руках и тихонько похлопывая им по своим высоким сапогам. Когда Джереми вошел, все повернулись к нему, кроме дедушки – тот, по обыкновению, ничего не слышал.

– Как успехи, Джереми? – с грустной улыбкой спросила сестра. В последнее время ее личико всегда было грустным и бледным.

– Три утки! – нетерпеливо отмахнулся Джереми, подходя ближе к огню. – Я ушел, когда они только-только разлетались.

– Видимо, ты замерз, – рассеянно сказал мистер Кардус. Они с Дороти говорили об Эрнесте, и он все еще думал о нем.

– Нет, холод ни при чем, я вернулся домой, потому что у меня идея!

Оба слушателя удивленно подняли глаза. Идеи были не очень свойственны Джереми – ну, или, по крайней мере, он чаще всего держал их при себе, ни с кем не делясь.

– Ну же, Джереми? – спросила Дороти нетерпеливо.

– Я… это самое… Я больше не могу так – ну, насчет Эрнеста. Я собираюсь его найти. Если вы мне денег не дадите, – продолжал он, обращаясь к мистеру Кардусу почти яростно, – то и не надо, я заработаю. Это неважно. Я живу, как брошенная собака, пока не знаю, где он и что с ним.

Дороти вспыхнула от радости. Вскочив, она подбежала к своему великану-брату, приподнялась на цыпочки, обхватила за шею и поцеловала в подбородок – куда смогла дотянуться.

– В этом весь ты, Джереми, мой дорогой! – прошептала она с нежностью.

Мистер Кардус тоже смотрел на Джереми – долго, в своей обычной манере, избегая прямого взгляда в глаза – а потом заговорил:

– У тебя будет столько денег, сколько нужно, Джереми. А если ты привезешь Эрнеста обратно, целым и невредимым, я тебе оставлю двадцать тысяч фунтов!

Мистер Кардус даже хлопнул себя по колену, что свидетельствовало о совершенно необычайной для него степени волнения.

– Мне не нужны ваши двадцать тысяч… Мне нужен Эрнест! – хрипло пробормотал Джереми.

– Я знаю, мальчик мой, знаю, что деньги здесь ни при чем. Просто найди его и сбереги его – и они будут твоими. Не надо так беспечно относиться к деньгам. Кроме того… я говорю тебе – храни его, береги его, потому что вернуться быстро вы не сможете, пока это проклятое дело не завершено. Когда ты едешь?

– Со следующим почтовым дилижансом, разумеется. Они отправляются каждую пятницу, я не хочу тратить время впустую. Сегодня суббота, в следующую пятницу я отплыву из Англии.

– Это правильно, это хорошо, ты отправишься как можно скорее. Я дам тебе завтра чек на пятьсот фунтов, и запомни, Джереми, не трать их впустую. Если Эрнест отправился в Замбези – следуй за ним. Найди его! Никогда не думай о деньгах – об этом я подумаю за тебя.

Собрался Джереми быстро. Багаж его состоял в основном из мелочей. В четверг он должен был покинуть Дум Несс. В среду днем ему пришло в голову, что об отъезде на поиски Эрнеста надо сказать Еве Чезвик и спросить, не будет ли от нее сообщения. Джереми был единственным человеком – или думал, что он единственный, – кто был посвящен в тайну отношений Эрнеста и Евы. Эрнест просил сохранить это в тайне – и Джереми хранил тайну, как хранят ее мертвецы в могилах, никогда не обмолвившись ни единым словом даже родной сестре.

Было около пяти часов вечера, когда мартовским ветреным днем он отправился к коттеджу Чезвиков. На окраине Кестервика, в трех сотнях ярдов от утеса стояли две или три хижины, совершенно беззащитные перед яростью штормового ветра с океана. Джереми как раз проходил мимо них, направляясь к тропинке, поднимающейся на утес и обозначающей границу деревни, когда ветер донес до него голоса, мужской и женский. Обладатели этих голосов, по всей видимости, ссорились. Джереми замедлил шаг. Вместо того чтобы подняться по тропинке на утес, он сделал несколько шагов вправо, вдоль скалистой стены, и увидел нового священника, мистера Плоудена, стоявшего спиной к нему и державшего за руку Еву Чезвик – судя по всему, против ее воли. Джереми не слышал, что именно он говорил, но тон Плоудена не оставлял сомнений: очень возбужденный, повелительный, почти хозяйский. В этот момент Ева немного повернулась, и до Джереми донесся ее ясный звонкий голос:

– Нет, мистер Плоуден, нет! Отпустите мою руку. Ах, почему вы не желаете слушать?

В этот момент ей удалось освободить руку, и она торопливо, почти бегом, бросилась в сторону Кестервика.

Джереми был человеком не очень большого ума, вернее – не очень сообразительным человеком. Скажем прямо – соображал он медленно, но уж когда приходил к какому-то решению – становиться у него на пути было делом бесполезным и опасным. Вот и сейчас он не сразу понял смысл увиденной сцены, но когда понял – его широкое честное лицо покраснело, а в больших серых глазах зажегся опасный огонек. Мистер Плоуден повернулся – и увидел его. Джереми заметил знак креста у него на лбу, но гораздо больше его поразило выражение лица священника – менее всего оно могло бы принадлежать христианину.

– Привет! – буркнул Плоуден. – Что вы здесь делаете?

Джереми шагнул вперед, заслоняя ему дорогу.

– Наблюдаю за тобой! – прямо ответил он.

– Вот как! Прекрасное занятие – подглядывать и подслушивать… Думаю, это именно так называется.

Что бы ни произошло между мистером Плоуденом и Евой Чезвик – это явно не улучшило характер преподобного.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что я сказал!

– Хорошо, Плоуден, тогда я тоже скажу то, что имею в виду, и тебе придется меня понять, хоть говорить я и не мастак: я видел, как ты приставал к мисс Чезвик.

– Это вранье!

– Джентльмены не употребляют таких слов, но поскольку ты не джентльмен, я не обращу на это внимания. – Джереми вполне обладал опасным качеством, присущим англо-саксонской расе: чем опаснее становились обстоятельства, тем хладнокровнее он себя вел. – Я повторяю: я видел, как ты удерживаешь ее, несмотря на то что она хотела вырваться и уйти.

– И что тебе с того?! – закричал мистер Плоуден, дрожа от ярости и поднимая толстую палку, на которую он опирался вместо трости.

– Держи себя в руках – и все узнаешь. Мисс Ева Чезвик помолвлена с моим другом, Эрнестом Кершо, и поскольку его сейчас здесь нет и он не может позаботиться о своих интересах – о них позабочусь я.

– Ах да! – сказал Плоуден с ужасной улыбкой. – Я слышал о нем. Убийца, насколько я помню.

– Я бы рекомендовал вам, мистер Плоуден, уже в ваших собственных интересах, быть поосторожнее в выражениях.

– Хорошо. Если предположить, что между вашим… вашим другом…

– Так гораздо лучше, благодарю вас.

– …и мисс Евой Чезвик что-то было – мне хотелось бы знать, что могло бы заставить ее передумать?

Джереми громко расхохотался – надо признать, довольно наглым образом, что было рассчитано на то, чтобы раздражать людей наподобие мистера Плоудена.

– Любому, кто имеет честь быть знакомым с вами, мистер Плоуден, и одновременно – с мистером Эрнестом Кершо, ваш вопрос покажется абсурдным. Понимаете… есть люди, которых просто нельзя сравнивать. Предположить, чтобы женщина, любившая Эрнеста, полюбила вас… чтобы вас в принципе полюбила женщина – это невозможно.

Джереми снова рассмеялся.

Толстые губы мистера Плоудена побелели от ярости. Крест на лбу почернел и пульсировал так, что Джереми показалось, будто он сейчас взорвется; глаза горели ненавистью. Тщеславие было самым уязвимым местом мистера Плоудена. Из последних сил он сдерживал себя, будь у него под рукой оружие – Джереми пришлось бы плохо.

– Возможно, вы объясните смысл своего вмешательства и свою неслыханную дерзость – и дадите мне пройти?

– О, с удовольствием! – жизнерадостно откликнулся Джереми. – Это очень просто: если я еще раз застукаю вас за подобными вещами, вам придется очень и очень плохо. Бить священников, конечно, нельзя, да и драться с ними нельзя – ведь они-то с вами не станут драться, – но зато их можно взять за шкирку и хорошенько потрясти, чтобы синяков не оставить. Так что ты запомни, преподобный – меня зовут Джереми Джонс, и в случае чего – я из тебя все зубы вытрясу,понял?

С этими словами Джереми развернулся и был готов уйти. Разумеется, было не слишком мудро поворачиваться спиной к разъяренному зверю – а мистер Плоуден сейчас именно им и был. Уже повернувшись, Джереми подумал об этом – и успел шагнуть в сторону. Ему повезло: тяжеленная палка со свистом прошла в нескольких дюймах от его головы, не посторонись он – удар мистера Плоудена вышиб бы ему мозги. Как бы там ни было, удар был настолько силен, что палка вылетела из рук владельца.

– Ах, ты ж! – только и сказал Джереми, бросаясь на преподобного.

Мистер Плоуден был физически крепким человеком, но у него не было ни единого шанса против Джереми, который впоследствии стал известен как самый сильный человек в восточных графствах. Джереми сгреб его в охапку – исключительно уважение к святой Церкви не позволило ему просто сбить Плоудена с ног, – и священник оказался буквально смят в этих железных объятиях, словно лист бумаги. Джереми мог бы легко швырнуть его на землю, но не сделал этого – он преследовал иную цель. Он просто подержал преподобного Джеймса, дав ему вдоволь подергаться и побрыкаться, а затем резко развернул его – и выполнил свое обещание: начал его трясти.

О, какая это была встряска! Сначала Джереми потряс его вперед и назад – за Эрнеста; потом из стороны в сторону – за себя, и, наконец, во всех направлениях сразу – за Еву Чезвик.

Со стороны это было замечательное зрелище: крупный, массивный священник болтался, словно тряпичная кукла, в могучих руках невозмутимого и бесстрастного, словно сама Судьба, Джереми, стоявшего на слегка расставленных для большей устойчивости ногах и держащего Плоудена на вытянутых руках над землей.

Наконец устал и Джереми. Перестав трясти свою жертву, он нанес ему всего один пинок – но какой! Ноги у Джереми всегда были особенно сильны, сапоги он носил тяжелые и прочные, так что результат вышел поразительный: мистер Плоуден взмыл в воздух и улетел лицом в колючий кустарник.

«Этими ранами он вряд ли захочет похвастаться!» – удовлетворенно хмыкнул Джереми, вытирая пот со лба.

Потом он пошел и вытащил из кустов своего поверженного врага – Плоуден был на грани обморока. Джереми отряхнул его, поправил, как смог, белый воротничок, нахлобучил широкополую шляпу на всклокоченные волосы и усадил Плоудена на мох, чтобы тот пришел в себя окончательно.

Потом он пошел и вытащил из кустов своего поверженного врага

– Спокойной ночи, преподобный Плоуден, спокойной ночи. В следующий раз захотите кого-нибудь ударить – не ждите, пока противник повернется спиной, это раздражает. Ах, да у вас, должно быть, голова болит. Я бы вам посоветовал отправиться домой и хорошенько выспаться!

С этими словами Джереми отправился своей дорогой, исполненный радости и покоя.

Когда он добрался до коттеджа Чезвиков, там царило смятение. Старая мисс Чезвик серьезно заболела – боялись, что у нее апоплексический удар. Джереми все же удалось вызвать Еву, всего на минуту. Она спустилась к нему, вся в слезах.

– О бедная тетушка, она так больна! Мы думаем, что она умирает!

Джереми пробормотал неловкие слова утешения – он действительно был расстроен. Ему нравилась старая мисс Чезвик.

– Я завтра еду в Южную Африку, мисс Ева! – сказал он.

Ева сильно вздрогнула и покраснела до корней волос.

– В Южную Африку? Зачем?

– Собираюсь найти Эрнеста. Мы боимся, что с ним что-то случилось.

– О, не говорите так! Возможно, он… просто сильно чем-то занят и не может написать.

– Еще я хочу вам сказать, что видел мистера Плоудена и вас.

Она снова покраснела.

– Мистер Плоуден был очень груб.

– Я тоже так подумал. Но я думаю, теперь он очень раскаивается в содеянном.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что я его тряс, пока чуть не оторвал его уродливую башку!

– О мистер Джереми, как вы могли! – воскликнула Ева строго, но в глазах ее не было ни намека на строгость.

Из дома послышался голос Флоренс, зовущей Еву.

– Я должна идти.

– Что-нибудь передать Эрнесту, если я его найду?

Ева заколебалась.

– Я все знаю, – спокойно сказал Джереми, отводя глаза.

– Мне нечего ему… Скажите, что я его очень люблю!

С этими словами Ева повернулась и опрометью бросилась наверх.

Глава 5. Флоренс складывает марьяж

Состояние мисс Чезвик ухудшалось. Один раз она пришла в себя, начала что-то бормотать – но затем вновь погрузилась в забытье, от которого уже больше не очнулась.

К счастью, ее состояние было столь тяжело, что услуги священника ей не требовались – ибо еще некоторое время после событий, описанных в предыдущей главе, мистер Плоуден был решительно не в состоянии исполнять свои обязанности. Встряска ли была тому виной, финальный удар или общее моральное потрясение – но в итоге преподобный был вынужден оставаться в постели в течение нескольких дней. Первой службой, которую он провел после болезни, стало отпевание почившей мисс Чезвик в фамильной гробнице Чезвиков – единственном земельном владении, оставшемся в их распоряжении. Позднее Флоренс заметила в разговоре с сестрой, что в этом таилась странная ирония: владения в несколько сотен акров постепенно сжались до нескольких квадратных футов земли, в которой упокоились почти все представители рода…

После похорон тетушки сестры Чезвик вернулись в коттедж, показавшийся им опустевшим. Они обе любили старушку, особенно Флоренс – и потому, что обладала более чувствительной натурой, и потому, что провела с ней больше времени.

Однако горе молодости перед уходом стариков не длится вечно, и через месяц или чуть более этого срока сестры почти справились со своими печалями. Теперь на первый план выходил вопрос, что им делать дальше. Небольшая собственность, оставленная им тетушкой, была разделена поровну, коттедж теперь находился в их совместном пользовании. Это позволяло им жить более или менее самостоятельно, однако не было никаких сомнений, что положение Флоренс и Евы оставалось довольно шатким и плохо защищенным. Тем не менее они не сдавались – вернее, не сдавалась главным образом Флоренс, сразу взявшая бразды правления в свои руки. В Кестервике они знали всех, и все знали их – поэтому было решено остаться здесь и не рисковать, пускаясь в сомнительное плаванье по морю жизни в Англии на правах бедных сирот.

У Флоренс были и свои причины настаивать на том, чтобы остаться в Кестервике. Она окончательно пришла к мысли о том, что ее сестра Ева должна выйти замуж за мистера Плоудена. Не то чтобы преподобный ей нравился – все инстинкты Флоренс восставали против этого человека. Однако, если Ева не выйдет за него, всегда будет сохраняться опасность того, что со временем она все-таки выйдет за Эрнеста, но Эрнест – в этом Флоренс поклялась сама себе страшной клятвой – не должен достаться Еве. Предотвращение этого брака стало главной целью жизни Флоренс. Ревность и ненависть к сестре стали частью ее натуры; месть превратилась в злую путеводную звезду, которая отныне вела Флоренс по жизненному пути. Может показаться совершенно ужасным, что такая молодая женщина растрачивает лучшие годы своей жизни на подобную цель – но ничего не поделать, именно так все и обстояло.

Странная у нее была натура, у Флоренс Чезвик. Дикая, необузданная, равно готовая и к неистовой любви, и к неукротимой ненависти. Маятник в ее душе с невообразимой легкостью мог качнуться от одной крайности к другой. Она считала, что Ева ограбила ее, украла у нее возлюбленного – и платила Еве тем же. Ничто не могло отвлечь ее от исполнения жестоких планов. Что могло быть подлее, чем сознательное, хитроумное разлучение двух людей, любивших друг друга всем сердцем? Флоренс не строила иллюзий, не оправдывала себя – и не колебалась. Она не была лицемерной, и она прекрасно знала, что для всех было бы лучше, если бы Ева вышла за Эрнеста и оба они нашли счастье в своей любви. Флоренс не могла этого допустить. Если Ева и Эрнест встретятся, Флоренс уже не сможет им помешать, ибо даже самая слабая из женщин становится сильной, опираясь на руку возлюбленного. Флоренс понимала это слишком хорошо – и потому поклялась себе, что Эрнест и Ева не должны встретиться, по крайней мере до тех пор, пока между ними непреодолимой преградой не встанет мистер Плоуден. Определившись с целями, жертвами и тактикой, Флоренс приступила к подготовке оружия.

Однажды, примерно через месяц после похорон старой мисс Чезвик, мистер Плоуден напросился в гости – якобы для уточнения каких-то бесконечных подробностей графика посещения прихожан. Еву он не видел с того самого знаменательного дня, когда Джереми воплотил свою теорию Большой Встряски в жизнь – главным образом потому, что сама Ева тщательно избегала этих встреч.

Вот и теперь, увидев в окно плывущую над живой изгородью широкополую шляпу преподобного, Ева быстро собрала свое шитье и поспешила к себе в спальню.

– Куда это ты собралась, Ева? – спросила ее сестра.

– Наверх. Он идет сюда.

– Он? Кто – он?

– Разумеется, мистер Плоуден.

– И почему же ты убегаешь наверх при его появлении?

– Мне не нравится мистер Плоуден.

– Ева, как ты можешь быть такой жестокой? Ты ведь прекрасно знаешь, в каком отчаянном положении мы сейчас находимся, но позволяешь себе уходить, да еще и «не любить» одного из тех немногих людей, которые поддерживают с нами знакомство. Это очень эгоистично с твоей стороны и совершенно необоснованно!

В этот момент раздался звонок в дверь – и Ева убежала.

Мистер Плоуден вошел в гостиную – и не смог скрыть своего разочарования.

– Если вы искали мою сестру, – сказала Флоренс, – то она неважно себя чувствует.

– В самом деле? Я опасаюсь за ее здоровье, она так часто неважно себя чувствует…

Флоренс улыбнулась, оценив иронию, и пригласила преподобного присесть. Вскоре она двинулась в наступление.

– Кстати, мистер Плоуден, давно хочу рассказать вам кое-что, касающееся вас лично. Думаю, мне непременно стоит это сделать. Я слышала, что вас видели разговаривающим с моей сестрой неподалеку от Тайтбургского аббатства. Представьте: говорят, что она от вас буквально сбежала. Потом якобы через стену аббатства перепрыгнул мистер Джереми Джонс – и тоже вступил с вами в беседу. Закончив, он повернулся к вам спиной – так говорят, сама-то я не видела – и вы попытались ударить его тяжеленной палкой, но промахнулись, после чего началась драка, закончившаяся для вас не слишком удачно.

– Он совершенно вывел меня из себя! – возбужденно воскликнул мистер Плоуден.

– О, так эта история правдива?

Мистер Плоуден понял, что совершил роковую ошибку, но идти на попятный было уже поздно.

– В некоторой степени, мисс Чезвик. Этот молодой дикарь сказал мне, что я не джентльмен.

– Правда? Что ж, это было невежливо. Но как вы, должно быть, рады, что промахнулись – особенно, когда он стоял к вам спиной! Было бы ужасно, если бы священника судили за нападение… или еще за что похуже, не так ли?

Мистер Плоуден побледнел и закусил губу. Он начинал чувствовать, что находится во власти этой спокойной молодой женщины, – и это чувство ему не нравилось. Флоренс безмятежно продолжала:

– Кроме того, было бы не слишком хорошо, если бы эта история получила огласку в здешних краях. Даже если бы никто и не узнал, что вы собирались ударить его, когда он стоял к вам спиной.

Мистер Плоуден болезненно дернулся при этих словах, вскочил и схватил свою шляпу, намереваясь уйти, однако Флоренс жестом пригласила его присесть обратно.

– Не уходите. Я хотела сказать, что вы должны быть мне благодарны – ведь я думала о вашем благе. Я посчитала, что для вас огласка была бы слишком болезненной – и потому решила держать рот на замке.

Мистер Плоуден тихо застонал. Если это называется – «держать рот на замке», то что же будет, если замок снять?

– Кто вам сказал? – резко спросил он. – Джонс уехал.

– Да. Кстати, как вы рады, должно быть, что он уехал! Впрочем, он здесь в любом случае ни при чем, вас видел совсем другой человек, незаинтересованное, так сказать, лицо. Неважно, кто именно – я нашла способ заставить его замолчать.

Мистер Плоуден вряд ли мог предположить, что в течение всей его неудачной любовной сцены, а также последующего поединка с Джереми, примерно в двадцати ярдах от поля битвы, ненавязчиво маячила фигура одного старого моряка, с большим интересом созерцавшего все происходящее – однако именно так все и было…

– Я вам очень благодарен, мисс Чезвик.

– Благодарю вас, мистер Плоуден, приятно встретить настоящую благодарность, это слишком редкий цветок в нашем мире – но на самом деле я ее не заслуживаю. Наблюдатель видел не только болезненную сцену между вами и мистером Джонсом – но и сцену, предшествовавшую ей, и, насколько я могла понять, она была не менее, если не более болезненна.

Мистер Плоуден покраснел, но ничего не сказал.

– Вы сами видите, мистер Плоуден, что я нахожусь в довольно щекотливом положении, ведь речь идет о моей сестре. Она младше меня и привыкла на меня полагаться, так что вы легко поймете мои чувства: я должна исполнять свои обязанности перед ней. Следовательно, я чувствую себя обязанной спросить вас прямо: какой же вывод я должна сделать из рассказа моего информатора?

– Это просто, мисс Чезвик: я сделал предложение вашей сестре, а она мне отказала.

– Вот как! Не повезло вам в тот день.

– Мисс Чезвик, – продолжал преподобный после небольшой паузы, – а если бы я мог найти средство заставить вашу сестру изменить свой вердикт… мог бы я рассчитывать на вашу поддержку?

Флоренс подняла на него свои пронзительные глаза и несколько секунд молча смотрела на преподобного.

– Это зависит от вас, мистер Плоуден.

– Я готов! – продолжал Плоуден нетерпеливо. – Я расскажу вам свой секрет. Я купил эту должность – случайно узнал обстоятельства и заключил сделку. Не думаю, что жизнь Хэлфорда не стоит пяти лет моего…

– Почему вы хотите жениться на Еве, мистер Плоуден? – спокойно перебила его Флоренс, игнорируя его признание. – Вы ведь не влюблены в нее?

– Влюблен? Нет, мисс Чезвик, не думаю, что мужчине пристало влюбляться, это удел мальчиков – и женщин.

– Так почему же вы хотите жениться на Еве? Советую вам быть откровенным, мистер Плоуден.

Он недолго колебался: Флоренс была слишком проницательна, откровенность здесь была уместнее всего.

– Как вы знаете, ваша сестра удивительно красивая женщина.

– И потому могла бы стать прекрасным дополнением к вашей карьере?

– Именно так, – отвечал Плоуден. – Кроме того, она изящна, у нее есть воспитание, она – истинная леди.

Флоренс внутренне содрогнулась от последней фразы.

– И таким образом она могла бы укрепить ваш социальный статус, мистер Плоуден, не так ли?

– Да. Кроме того, она происходит из древнего рода.

Флоренс усмехнулась и посмотрела на мистера Плоудена с тем выражением, которое было красноречивее любых слов.

– То есть обладает тем, чего нет у вас.

– Короче говоря, я очень хочу жениться, я восхищаюсь вашей сестрой Евой более чем кем-либо в жизни!

– Все это вполне убедительные причины, мистер Плоуден, и все, что вам нужно сделать – это убедить мою сестру в наличии у вас неоценимых достоинств… и завоевать ее расположение.

– Ах, мисс Чезвик, в этом-то и дело! Она сказала мне, что ее чувства уже отданы другому, и мне она ничего дать не сможет. Если бы у меня только была возможность обойти моего соперника…

Флоренс больше не спускала с него глаз, когда отвечала:

– Вы не знали Эрнеста Кершо – иначе не были бы так самонадеянны.

– Да чем же я хуже этого Эрнеста?! – воскликнул Плоуден, ибо замечание Флоренс напомнило ему слова Джереми и больно ранило его тщеславие.

– Мистер Плоуден, я не хочу показаться грубой, но для меня лично совершенно немыслимо представить женщину, которая бы предпочла Эрнесту Кершо – вас. Вы слишком разные.

Если мистер Плоуден хотел прямого ответа – он его получил. Несколько мгновений он сидел молча, а затем сказал:

– Раз так – видимо, ничего не поделаешь.

– Я этого не говорила. Женщины часто выходят не за тех, кому отдано их сердце. Знаете, как женятся дикари, мистер Плоуден? Они ловят себе жен. Крадут их, завоевывают, увозят силой. Такой вид брака – один из древнейших в мире.

– Вот как!

– В Англии дела обстоят примерно так же, просто мы не называем вещи своими именами. Вы полагаете, в наши дни на женщин не охотятся? Да очень часто! Будущий муж возглавляет погоню, а любящие родственники гонят дичь криками…

– Хотите сказать, что на вашу сестру можно… поохотиться?

– Я? Ничего не хочу сказать. Разве что… нелюбимый, но настойчивый жених рядом с объектом часто имеет больше шансов, чем далекий возлюбленный, как бы дорог сердцу он не был.

Мистер Плоуден ушел. Флоренс смотрела в окно, как он шагает по тропинке к воротам.

– Я рада, что Джереми задал тебе трепку! – негромко пробормотала она. – Бедняжка Ева…

Глава 6. Мистер Плоуден ухаживает

Мистер Плоуден был не самым деликатным поклонником в мире. Как он однажды сподобился объяснить Флоренс, в ухаживаниях он не видел никакого смысла, а потому и действовал, согласно своим убеждениям. Степень утонченности его чувств была приблизительно, как у быка или слона, и в отношениях с женщинами он, образно говоря, тоже вел себя, как слон, топчущий лилии, – и к Еве относился соответственно. Он подстерегал ее за каждым углом и без обиняков предлагал выйти за него замуж; он заявлялся в дом без приглашения – и снова настаивал, чтобы она вышла за него. Было совершенно бесполезно повторять ему «Нет, нет, нет» или взывать к его лучшим чувствам или состраданию – у него их просто не было. Он попросту не слушал Еву; вдохновленный моральной поддержкой, полученной от Флоренс, он буквально обрушивался на бедную девушку со своими любовными излияниями.

Флоренс было весело наблюдать за этой охотой – и она следила за происходящим с мрачной улыбкой на презрительно сжатых губах. Напрасно белая лань мчалась, напрягая все силы, – большой черный пес не отставал, и стоило ей замедлить бег – норовил вцепиться прямо в горло. Эта идея погони черного пса за белой ланью так сильно овладела извращенным воображением Флоренс, что она и в самом деле набросала подобную картину – она была неплохим художником, хотя и не имела соответствующего образования. Несколькими штрихами она добилась почти идеального сходства кровожадного черного пса с мистером Плоуденом. У белой лани на рисунке были глаза Евы – и агония, запечатленная в них, вышла столь натурально, что даже сама Флоренс не могла больше смотреть на рисунок и разорвала его.

Однажды, войдя в комнату, Флоренс нашла сестру в слезах.

– Ну, Ева, что на этот раз? – довольно презрительно поинтересовалась Флоренс.

– Мистер Плоуден! – всхлипнула Ева.

– Опять мистер Плоуден! Дорогая моя, если ты так прекрасна и поощряешь ухаживания мужчин – ты должна думать и о последствиях.

– Я никогда не поощряла мистера Плоудена.

– Чепуха, Ева, ты не заставишь меня в это поверить. Если бы ты его не поощряла, он бы в тебя не влюбился. Джентльмены не любят, когда их водят за нос.

– Мистер Плоуден не джентльмен! – воскликнула Ева.

– Что заставляет тебя так думать?

– Потому что джентльмен не станет так преследовать женщину. Он не понимает слова «Нет!», сегодня он насильно поцеловал мне руку. Я пыталась вырваться, но тщетно. О, я его ненавижу!

– Знаешь, что я тебе скажу, Ева? Мне надоела ты и твои фантазии. Мистер Плоуден – уважаемый человек, он священник, он благополучен и имеет положение в обществе. Он как раз прекрасно подходит на роль мужа. Ах да, Эрнест! Да я устала от этого Эрнеста! Если бы Эрнест хотел жениться на тебе, он бы не стал убийцей и не удрал бы в Южную Африку. Да, ему нравилось флиртовать с тобой, пока он был здесь; но вот он совершил глупость и уехал – все, на этом с Эрнестом покончено.

– Но, Флоренс, я люблю Эрнеста! Мне кажется, я люблю его больше с каждым днем, и я ненавижу мистера Плоудена!

– Вот и прекрасно. Я не предлагаю тебе любить мистера Плоудена, я предлагаю выйти за него замуж. Какое отношение любовь имеет к браку, хотелось бы мне знать? Если бы люди всегда вступали в брак только с теми, кого они любят, на земле очень скоро наступил бы ужасающий беспорядок. Послушай меня, я не так уж часто навязываю тебе свое мнение и не прошу соблюдать мои интересы, но в этом вопросе у меня тоже есть право голоса. У тебя сейчас есть возможность обеспечить нам обеим нормальную жизнь в нормальном доме. Мистер Плоуден ничем не хуже прочих. Почему нельзя выйти за него замуж – как за любого другого мужчину? Разумеется, если ты решишь пожертвовать своим… нашим благополучием во имя глупой прихоти – я не могу тебе в этом помешать, ты сама себе хозяйка. Я только прошу тебя хорошенько все обдумать – и отказаться от мысли, что ты не можешь быть счастлива с мистером Плоуденом только потому, что тебе кажется, будто ты любишь Эрнеста. Через полгода ты и думать о нем забудешь!

– Но я не хочу о нем забывать!

– Ну конечно. Снова твой отвратительный эгоизм. Но хочешь ты этого или не хочешь – а так и будет. Через год-два, когда у тебя будут другие интересы и собственные дети…

– Флоренс, ты можешь болтать хоть до полуночи, если тебе так нравится, но я говорю раз и навсегда: я не выйду за мистера Плоудена!

С этими словами Ева вышла из комнаты, высоко подняв голову.

Флоренс тихонько рассмеялась ей вслед.

– Выйдешь, еще как выйдешь, Ева. Я накину фату невесты на эту прекрасную головку – не пройдет и полугода, моя дорогая!

Флоренс оказалась права. Это был вопрос времени – и хорошо продуманного, хитрого давления. В конце концов, Ева сдалась.

Впрочем, нам нет нужды во всех подробностях следить за этой отвратительной историей. Если, совершенно случайно, кого-то из читателей интересуют означенные подробности, мы можем порекомендовать им обратиться к примерам из жизни. Таких случаев вокруг нас случается множество, и в том, что касается жертв подобных историй, можно с прискорбием отметить пугающее однообразие обстоятельств, сопутствующих подобным житейским трагедиям.

Так вот и случилось, что в один прекрасный день, в самом начале лета, Флоренс Чезвик, вернувшись с прогулки, обнаружила в маленькой гостиной свою сестру и мистера Плоудена. Ева была очень бледна, в глазах ее плескался страх, руки дрожали, она едва стояла на ногах, опираясь на каминную полку. Мистер Плоуден, массивный, вульгарный и самодовольный, навис над ней, пытаясь взять ее за руку.

– Поздравьте меня, мисс Флоренс! – воскликнул он. – Ева обещала стать моей!

– Неужели? – холодно усмехнулась Флоренс. – Как вы рады, должно быть, что мистер Джонс далеко отсюда.

Это было сказано не слишком любезно, но дело в том, что в мире нашлось бы очень мало людей, кого Флоренс презирала и ненавидела бы больше, чем мистера Плоудена. Даже простое присутствие в комнате этого человека несказанно раздражало ее. Он был инструментом ее мести, он был нужен для ее целей – поэтому она его использовала, однако не могла не желать в глубине души, чтобы этот инструмент был… поприятнее.

Мистер Плоуден побледнел от ее издевки, а Ева, как она ни была испугана и измучена, все же улыбнулась и подумала, что ненавистный поклонник наверняка рад и тому, что еще кое-кто «далеко отсюда».

Бедная Ева!

«Бедная Ева! – возможно, думаешь ты, мой читатель. – Никакая она не бедная на самом деле. Она просто слаба, она заслуживает лишь презрения».

Остановись, читатель, не говори так. Вспомни, что обстоятельства были против этой девушки. Вспомни, что из поколения в поколение женщин учили повиноваться и исполнять свой долг – и сейчас эти благонравные истины оборачивались проклятием; вспомни, что она находилась под постоянным и сильным влиянием своей сестры – и что ей просто недоставало сил сопротивляться вульгарному напору своего поклонника.

«Да, но все же она проявила слабость!» – говорите вы. Пусть так. Да, она была слабой – слабой, как и тысячи женщин, которым столетиями внушали, что слабость – это их природа. Почему женщины слабы? Потому что их сделали такими мужчины. Потому что законы, созданные мужчинами, и общественное мнение, сформированное мужчинами, из века в век вбивали в женщину убеждение, с которым она, надо признать, охотно согласилась: женщина – это имущество, которым можно владеть и играть, она существует лишь для удовольствия мужчины и удовлетворения его страсти.

Мужчины сознательно замедляли умственное развитие женщин и лишали их естественных прав, не признавая равенства между полами. Слабые! Да, женщины стали слабыми, потому что слабость имеет привлекательность в глазах мужчин. Они стали глупыми, потому что их не допускали к образованию, потому что любое проявление способностей не поощрялось и даже осуждалось; они стали легкомысленными, потому что легкомысленность была объявлена их неотъемлемым и едва ли не единственным качеством. Нет на свете мужчины-простака, которому не хотелось бы подчинить себе еще большего простака, чем он сам. Поистине, триумф сильного пола был полон – ибо мужчинам удалось заставить своих жертв добровольно служить им. Воистину, самый действенный инструмент подавления женщины и удержания ее на нынешнем уровне – сама женщина. И все же давайте остановимся на минуту и взглянем хладнокровно и здраво – на мужчину и женщину. Кто из них превосходит другого и в чем? Да, в силе у нас есть преимущество, но в интеллекте – женщина почти равна нам, если мы ведем с ней честную игру. А в чистоте, в нежности, в долготерпении, в верности, во всех христианских добродетелях – кто выше? Мужчина, кто бы ты ни был – подумай о своей матери, о своих сестрах, подумай о той, кто ухаживала за тобой в болезни и стояла рядом с тобой в беде, когда все прочие отвернулись… Подумай, вспомни – и ответь.

Бедная Ева! Пожалейте ее – но очистите свою жалость от презрения. В тех обстоятельствах требовалось, чтобы женщина обладала бы необычайным умом и силой характера – у Евы их не было. Природа, щедро одарившая ее роскошными своими дарами, не дала самого главного – умения и силы защитить себя. Ева не умела сопротивляться – это был ее единственный и, к сожалению, фатальный недостаток. В остальном она была чиста, как горный снег, и сердце у нее было золотое. Сама неспособная к обману, она не подозревала, что на него способны другие. Ей даже в голову не приходило, что у Флоренс могут быть свои мотивы для расхваливания мистера Плоудена. Нет, Ева была по-настоящему одержима идеей долга и самопожертвования, что у некоторых женщин становится сродни безумию. Флоренс искусно внушила ей, что Ева должна воспользоваться возможностью, чтобы дать сестре дом и покровительство зятя – и эта мысль полностью захватила девушку. Что же касается того, какой жестокой несправедливостью станет ее брак с мистером Плоуденом для Эрнеста, как ни странно, Ева никогда не думала об этом, не смотрела с точки зрения Эрнеста. В типично женской манере она готова была принести себя в жертву Джаггернауту[2], именуемому «Долг», позволив раздавить, уничтожить весь ее внутренний мир, жизнь ее сердца – но при этом она никогда не думала о другой жизни, так тесно спаянной с ее собственной; той жизни, которой тоже предстояло быть разрушенной.

Удивительно, как женщины, много и самозабвенно говоря о своем долге перед другими, так часто забывают о долге перед тем, чью любовь они заслужили и чей образ хранят в своем сердце. Единственное возможное объяснение этой загадки – если забыть о врожденном эгоизме – состоит в том, что в глубине души женщины уверены: мужчина не умеет чувствовать по-настоящему. Женщинам кажется, что он «справится с этим». Вероятнее всего, это происходит потому, что когда женщина решается на насилие над собственными чувствами и соглашается на несчастный и нежеланный брак, пострадавшей стороной она ощущает себя и только себя, в последнюю очередь вспоминая об оставленном возлюбленном. Бедный дурачок! Он, без сомнения, «справится с этим»…

К счастью, многие действительно справляются.

Глава 7. Над водой

Мистер Эльстон и Эрнест воплощали в жизнь свои планы, связанные с охотничьей экспедицией. Они отправились в Лиденбург, взяв с собой большой фургон, запряженный волами, и в течение трехдневного похода настреляли столько антилоп гну и белоносых бубалов, сколько обычно можно было бы добыть за месяц.

Эта жизнь была совершенно внове для Эрнеста… и очень ему нравилась. Большой тяжелый фургон был запряжен восемью парами «соленых» волов – эта порода не подвержена болезням легких, – и в нем они путешествовали везде, где им заблагорассудится, вернее, везде, где находились следы большого стада антилоп. Мистер Эльстон и его сын Роджер спали в фургоне, Эрнест обычно ставил себе на ночь маленькую палатку – и никогда еще не спал крепче и спокойнее. Свежее очарование этой простой жизни захватило его. Чудесно было останавливаться на ночлег после целого дня охоты или неспешной езды по саванне и наслаждаться совместной трапезой, обычно состоявшей из наваристого мясного жаркого, куда входили одновременно говядина, куропатки, бекасы, рис и овощи – если это божественное блюдо правильно приготовлено, то им не погнушается и король. Затем следовал непременный ритуал раскуривания трубочки – вернее, нескольких трубок подряд – и неспешная беседа о событиях прошедшего дня: об удачных и неудачных выстрелах и случаях на охоте, которые вспоминались в связи с тем или иным обстоятельством.

Охотничьи байки неминуемо провоцировали появление хорошо известной квадратной бутылки и оловянных кружек, из которых вы, вероятно, привыкли пить чай; и вот уже слуга-зулус отправлен к ручью за водой – он, разумеется, активно возражает, поскольку совершенно уверен, что в темноте его поджидают злобные духи. Вы предаетесь вечерней неге, курите трубку, ведете неспешный разговор – или просто думаете о чем-то. Наконец восходит великолепная африканская луна, словно сверкающая королева, она садится на свой трон из чернильно-черных облаков и заливает дикий вельд таинственным сиянием, освещая длинные вереницы обитателей вельда, неторопливо бредущих вдоль покатых горных хребтов в поисках пищи…

Что ж, «еще одну капельку» – и пора ложиться спать, приняв замечательное решение, которое кажется таким легко выполнимым ночью и совершенно невыносимо на рассвете: встать пораньше. Вы раздеваетесь возле палатки – снимаете все, кроме фланелевой нижней рубахи, в которой будете спать, – поскольку внутри нет места для подобных манипуляций, и складываете одежду и сапоги под прорезиненный макинтош, иначе все отсыреет от росы, и одеваться на рассвете будет очень неприятно. Потом вы встаете на четвереньки и вползаете в свою крошечную спальню, где уютно устраиваетесь среди одеял.

Некоторое время вы, быть может, лежите без сна, все еще посасывая трубочку и задумчиво глядя сквозь отдернутый полог на две яркие звезды, сияющие в темно-синем небе, или слушаете шорох высокой травы-тамбуки, которую шевелит ночной ветерок. Но вот холодные далекие звезды становятся ближе, ближе… теплеет их свет, и вот они превращаются в глаза Евы – если у вас есть своя Ева, – а желтые пряди травы-тамбуки темнеют и кажутся Евиными локонами, и ночной ветерок шепчет Евиным голосом, рассказывая вам, что она пришла, прилетела к вам из-за далекого моря, чтобы сказать о том, как она вас любит, и вы почти засыпаете, успокоенный…

Что спугнуло ее? Звяканье цепи и шумное дыхание волов, просыпающихся, чтобы встретить рассвет? Солнце еще не встало, но рассвет близок. Смотрите – серенький слабый отсвет начинает играть на рогах волов, а далеко на востоке ночная мгла начинает окрашиваться нежно-розовым оттенком. Прочь сны и мечты: пора вытаскивать сонных и трясущихся кафров с их лежбища под фургоном и получше накормить лошадей, которым сегодня предстоит гнать по вельду быстроногих антилоп.

Зычные оклики погонщиков – и вот фургон со скрипом трогается с места, а тут и солнце встает во всей своей силе и славе, и вы откусываете хрустящую хлебную корку, сидя на козлах, и запиваете ее чистейшей водой, и чувствуете во всей полноте, как это чудесно – вставать пораньше!

Затем, примерно в половине восьмого, следует привал: время позавтракать и освежиться в каком-нибудь ручье. Потом вы садитесь верхом, вскидываете ружье – и устремляетесь в погоню за большим стадом антилоп гну.

И так, мой читатель, день следует за днем – и с каждым из этих дней вы становитесь все здоровее, счастливее и сильнее телом и духом. Никаких писем, газет, кредиторов, женщин и детей! Подумайте только, как это прекрасно – а затем отправляйтесь за фургоном и воловьей упряжкой и немедленно начните вести такую же жизнь!

Спустя месяц такой беспечальной жизни мистер Эльстон пришел к выводу, что теперь вполне безопасно будет спуститься в низины близ Делагоа Бей и начать Большую Игру. К их компании присоединился еще один будущий Нимрод – англичанин, прибывший из метрополии в поисках приключений, – и они тронулись в путь. В течение первого месяца все шло очень и очень неплохо. Они убили множество бизонов, антилоп куду и канна, водяных антилоп и даже двух жирафов, но, к большому разочарованию Эрнеста, ни разу не встретили носорога и всего лишь раз столкнулись со львами; Эрнест тогда промахнулся, хотя вокруг их было довольно много.

Однако вскоре удача изменила им. Сперва их лошади умерли от ужасного бедствия всей этой части Южной Африки, легочной болезни. За лошадей были заплачены большие деньги, около семидесяти фунтов за каждую, и продавцы уверяли, что это «соленые» животные – то есть те, кто уже переболел и выжил, приобретя устойчивость к этой заразе. Тем не менее, лошади пали одна за другой. Это оказалось только началом бед. На следующий день после смерти последней лошади заболел лихорадкой их новый компаньон, присоединившийся к ним в Лиденбурге. Мистер Джеффрис – так его звали – был сдержанным и хорошо воспитанным английским джентльменом лет тридцати. Как и большинство людей, близко узнавших Эрнеста, он проникся к нему самыми теплыми чувствами, и они быстро стали друзьями. Во время первых приступов лихорадки Эрнест ухаживал за ним, точно за родным братом, и был вознагражден несомненными признаками скорого выздоровления. Однако в один из злополучных дней Эрнест и мистер Эльстон оставили лагерь на Роджера и отправились на поиски антилоп, чтобы пополнить запасы мяса. Довольно долго они бродили по саванне, пока Эрнест не набрел на громадного самца антилопы канна, самозабвенно чесавшегося о колючий куст мимозы. Выстрел Эрнеста был точен, благородное животное упало замертво, и Эрнест с мистером Эльстоном, нагрузив двух кафров языком, печенью и лучшими кусками мяса, поспешили обратно в лагерь.

Тем временем разразилась одна из тех неожиданных и яростных гроз, которыми славится Южная Африка. Подул сильный холодный ветер, словно предупреждая о начале катаклизма – и в следующий миг на вельд обрушилась страшная буря. Небо исчертили ослепительные молнии, оглушительный гром эхом катался от холма к холму, дождь лил стеной. Измотанные, перепуганные, мокрые до нитки, они добрались до лагеря, где их ожидало печальное зрелище. Перед палаткой, служившей госпиталем для Джеффриса, находился большой муравейник, и сейчас на этом муравейнике, одетый лишь в нижнюю рубаху, сидел несчастный мистер Джеффрис. Дождь хлестал его по непокрытой голове и исхудавшему лицу, ледяной ветер трепал мокрые волосы. Одну руку он протягивал к небу, глядя, как по ней струится вода; за другую руку его держал Роджер, тщетно пытавшийся отвести его обратно в палатку. Однако Джеффрис был крупным мужчиной, и с тем же успехом маленький мальчик мог пытаться сдвинуть с места буйвола.

Мистер Джеффрис бредил.

– Ну разве не славно! Наконец-то я хоть немного остыл! – крикнул он своим компаньонам, когда они приблизились.

– Да, и скоро остынешь совсем, бедолага! – пробормотал мистер Эльстон.

Втроем они затащили его в палатку, но уже через полчаса стало ясно, что надежд не осталось. Джеффрис больше не бредил – лишь повторял на разные лады только одно слово:

– Элис!

На рассвете следующего дня он умер с этим именем на устах. Эрнест часто вспоминал его и задавался вопросом, кто была эта неведомая Элис.

Они выкопали глубокую могилу под старым развесистым терновником и положили в нее мистера Джеффриса, обретшего вечный покой. На могилу они прикатили большие камни, чтобы шакалы не смогли разрыть ее.

Затем они оставили Джеффриса навсегда. Печальная это работа – хоронить своего товарища в дикой глуши…

Когда они шли к фургону, маленький Роджер горько плакал – мистер Джеффрис всегда был очень добр к нему, а первая смерть, увиденная вблизи, всегда особенно ужасна для юного сердца. Навстречу им попался слуга-зулус по имени Джим, обычно приглядывавший за скотом. Он приветствовал мистера Эльстона в зулусской манере – вскинув правую руку и произнеся «Инкоос!» (белый человек), а затем замер на месте.

– Ну, что случилось, парень? – спросил Эльстон. – Ты потерял быков?

– Нет, Инкоос, волы безопасно в ярмо. Тут вот как. Я сидеть на тот холм, смотреть, чтобы волы Инкоос не блудить далеко. Интомби (молодая девушка) из крааль под горой прийти ко мне. Она дочь матери Зулу, которая попасть в руки собака Басуто. Она моя половина сестра.

– Очень хорошо. Ну и?

– Инкоос, я встречать эта интомби раньше. Я видеть ее, когда ходить покупай масло в крааль.

– Хорошо.

– Инкоос, Интомби принести тяжелая весть, которая камень на твое сердце. Секокени, вождь Бапеди, который живет под Голубые горы, объявить войну бурам.

– Я слышу тебя.

– Секокени хочет винтовки для свои люди, как у буров. Он слышать о том, что Инкоос охота здесь. Сегодня ночь он отправит Импи убить Инкооси и взять их ружья.

– Так сказала Интомби?

– Да, Инкоос, это так она говорить. Она сидеть рядом хижина, бить имфи (так кафры называют кукурузу) для пиво, и услышать человек от Секокени приказать ее отец собрать люди и убить нас сегодня.

– Я слышу тебя. Когда они придут ночью?

– Мало-мало перед рассвет, чтобы видеть, куда гнать фургон.

– Хорошо! Мы их опередим. Луна взойдет через час, и мы сможем ехать.

Лицо молодого зулуса сделалось совершенно несчастным.

– Горе, Инкоос! Нельзя бежать! Шпион сиди, смотри лагерь. Он там, где большие камни, я видеть, когда гнать волов домой. Если мы уйти, он сразу сказать вождь, и нас догнать через час.

Мистер Эльстон задумался ненадолго, а затем принял решение с той быстротой, которая характеризует людей, проводящих всю свою жизнь в борьбе с дикарями.

– Мазуку! – позвал он зулуса, сидевшего у костра. Эрнест нанял его в качестве личного слуги. Мазуку поднялся и приветствовал белых, вскинув правую руку.

Он был не очень высок ростом, однако плечи у него были широкие, а ноги мощные и длинные, поэтому, одетый лишь в набедренную повязку «муча», он производил впечатление гиганта. В свое время он был солдатом в одном из полков Кечвайо, однако проявил некоторую нескромность и нарушил брачные обычаи зулу, после чего был вынужден бежать от соплеменников в Наталь, где и нанялся в слуги, начав говорить на языке, который сам уверенно считал английским. Даже среди абсолютно бесстрашных зулусов у него была репутация храбреца. Оставив его стоять у костра, Эльстон вполголоса изложил Эрнесту свой план, а затем вновь повернулся к зулусу.

– Мазуку, Инкоос, твой хозяин, которого черные люди назвали Мазимба, говорит мне, что ты храбрец.

Симпатичное лицо зулуса немедленно расплылось в улыбке устрашающей ширины.

– Он говорит, ты сказал ему, что когда ты был воином Кечвайо в полку Унди, ты однажды убил четверых Басуто, когда они все вместе напали на тебя.

Мазуку, не ответив ни слова, вскинул правую руку в приветствии, а затем скосил взгляд на шрамы от клинка ассегая у себя на груди. Эльстон продолжал:

– Так вот, я сказал твоему хозяину, что не верю тебе. Ты ему соврал, ты сбежал от Кечвайо, потому что тебе не нравилось сражаться и не хотелось, чтобы тебя убили, как королевского быка, как храброго воина.

Зулус помрачнел и снова покосился на свои шрамы.

– Оушш! – сердито прошипел он.

– Ба! Что толку смотреть на эти царапины? Их оставили женские ногти. Ты и сам, как слабая женщина. Молчать! Кто разрешил тебе говорить? Если ты не женщина – докажи это! Там, в скалах, затаился вооруженный Басуто. Он за нами следит. Твой хозяин не может спокойно есть и спать, пока тот человек смотрит. Возьми свой большой ассегай, который ты так любишь всем показывать, и убей его – или умри, как трус! Басуто не должен издать ни звука, помни это.

Мазуку посмотрел на Эрнеста, ожидая подтверждения приказа. Зулусы любят получать приказы только от своих вождей – или хозяев. Мистер Эльстон заметил его колебание и поспешно сказал:

– Я – рот и язык Инкоос, я говорю его словами.

Мазуку снова вскинул руку в салюте и бросился к фургону за своим ассегаем.

– Иди тихо, не то разбудишь того человека, и он убежит от такого великого воина! – ехидно добавил Эльстон ему вслед.

– Я пойду в большие камни, буду искать мути (лекарство)! – сверкнул ответной улыбкой зулус.

Мистер Эльстон повернулся к Эрнесту.

– Мы в большой беде, мой мальчик. Будет большой удачей, если нам удастся выбраться невредимыми. Я издевался над этим парнем, чтобы с соглядатаем не вышло промаха. Его надо убить – и теперь Мазуку скорее умрет сам, чем позволит тому удрать.

– Может быть, было бы безопаснее послать с ним еще кого-то?

– Возможно, но я боюсь, что если шпион увидит двоих, то заподозрит неладное, как бы невинно они не выглядели. У нас нет лошадей, и если шпион сбежит, мы никогда не выберемся отсюда живыми. Глупо надеяться, что Басуто станут различать буров и англичан, кроме того, Секокени уже приказал нас убить, и они не осмелятся ослушаться. О, посмотри – вот идет наш Мазуку с ассегаем, огромным, как лопата!

Каменистый холм, где прятался шпион, находился примерно в трехстах ярдах от небольшой лощины, в которой располагался лагерь, и теперь Мазуку крался через довольно открытый, плоский участок, заросший низким кустарником, сжимаяв одной руке ассегай, а в другой – две длинные палки. Вскоре его стало совсем не видно, потому что солнце быстро клонилось к закату. Через некоторое время, показавшееся Эрнесту, наблюдавшему за зулусом в полевой бинокль, невыносимо долгим, силуэт Мазуку вновь появился, уже на склоне холма; он четко выделялся на фоне неба. Зулус не отрывал взгляда от земли, словно действительно искал среди камней целебные травы, о которых говорил.

Внезапно Эрнест увидел, как Мазуку выпрямился и вскинул ассегай. Прошло секунд двадцать. На дальней стороне склона холма лежал громадный плоский камень – сейчас заходящее солнце находилось точно за ним. Совершенно неожиданно на нем возникла высокая фигура, словно выпрыгнувшая из пустоты, а мгновение спустя Эрнест увидел и Мазуку. Несколько секунд два человека отчаянно сражались на вершине плоского камня, и Эрнест мог видеть отблески последних солнечных лучей на лезвиях ассегаев, которыми зулусы наносили друг другу удары, а затем оба исчезли из виду.

– О боги! – дрожа от волнения и возбуждения, воскликнул Эрнест. – Что же там происходит?

– Скоро узнаем, – хладнокровно откликнулся мистер Эльстон. – Во всяком случае, жребий, как говорится, брошен – и теперь нам надо поторопиться. Эй, зулу! Сворачивайте палатки, запрягайте волов, да побыстрее, если не хотите, чтобы ассегаи Басуто отправили вас к духу Чаки!

Зулусы следили за происходящим с не меньшим вниманием, чем белые, и мистеру Эльстону не было нужды их торопить. Честно говоря, Эрнест еще не видел, чтобы лагерь сворачивали с такой скоростью. Однако еще до того, как была свернута первая палатка, все с облегчением увидели, что Мазуку бежит к ним, радостно распевая боевую зулусскую песню. Впрочем, вид его не особенно располагал к радости – он был весь в крови, своей и чужой. Его собственная кровь текла из раны на левом плече. Приблизившись к Эрнесту и мистеру Эльстону, он вскинул свой окровавленный ассегай и отсалютовал.

– Я слышу тебя! – кивнул мистер Эльстон.

– Я исполнил приказ Инкооси Мазимба! Два человека прятать в камнях. Один я быстро убить внизу, второй большой человек, он хорошо сражаться за Басуто. Теперь оба мертвый, и я бросить их в яму, чтобы их братья не просто найти их.

– Очень хорошо, теперь смой с себя кровь и займись вещами своего хозяина. Стой! Твою рану надо зашить. Как же ты допустил, чтобы Басуто ранил тебя?

– Инкоос, он быть очень быстро с ассегай, он сражаться, как большая кошка.

На это мистер Эльстон ничего не ответил. Он просто достал иглу и шелковую нить, которые всегда носил при себе, и довольно быстро и умело зашил рану зулуса. Мазуку перенес эту процедуру, даже не дрогнув, а затем отправился к ручью смывать с себя кровь.

Короткие сумерки быстро сменились непроглядной темнотой, вернее – почти непроглядной, если не считать взошедшей луны, освещавшей путь беглецам. В оставленном лагере разожгли большой костер, как будто люди все еще находились там; затем мистер Эльстон отдал приказ, и волы, послушные окрикам своих погонщиков, двинулись вперед. Фургон скрипел и раскачивался, постепенно набирая скорость. Процессия выглядела следующим образом: впереди, примерно в паре сотен ярдов, шел один из кафров, зорко глядя по сторонам. Он должен был немедленно сообщить о любых признаках возможной засады. Упряжку волов вел юный зулус Джим, чьей бдительности экспедиция была обязана жизнью, а на козлах, трясясь от страха, сидел готтентот[3] Кейп. Мистер Эльстон и Эрнест сидели возле бортов фургона, сжимая в руках винчестеры и зорко вглядываясь в темноту. Заднюю часть фургона охранял Мазуку, также вооруженный винтовкой. Остальные слуги-зулусы рысцой бежали рядом с фургоном, а юный Роджер мирно спал внутри фургона на раскладной койке.

Так они и двигались по равнине, час за часом. Вскоре они вышли к впечатляющего вида холмам, чьи склоны были усыпаны громадными валунами, способными разбить и нечто более прочное, нежели африканский фургон; теперь беглецы следовали по темной, молчаливой долине, выглядевшей особенно мрачно и торжественно в серебряном лунном свете. Каждую секунду они ожидали нападения Импи Секокени, не сводя глаз с темных зарослей кустарника, и упрямо продолжали свой путь по горным склонам. Наконец, уже около полуночи они достигли ущелья, разделяющего горный хребет надвое, и здесь остановились на короткий привал, чтобы дать передышку волам, которые, к счастью, довольно хорошо себя чувствовали и даже не сбили дыхание. Затем они продолжили свой путь и еще до рассвета миновали широкую долину, раскинувшуюся у подножия очередного горного хребта.

Здесь они отдыхали чуть дольше, около двух часов, и волы смогли попастись в густой и сочной траве. За ночь было пройдено тридцать миль – не так уж и много, на наш взгляд цивилизованных путешественников, однако на самом деле – очень много для неторопливых, массивных волов, да еще и вынужденных идти по неровной и незнакомой местности. Когда встало солнце, они вновь устремились вперед, поскольку Басуто наверняка обнаружили их отсутствие и теперь преследовали их. За день сделали всего один короткий привал, а затем снова пустились в путь и шли без остановок большую часть следующей ночи – пока несчастные животные совсем не выбились из сил и не начали спотыкаться и падать прямо в упряжке. Наконец, они пересекли границу и оказались на территории Трансвааля.

Когда рассвело, мистер Эльстон, вооружившись биноклем, внимательнейшим образом осмотрел долину, оставшуюся позади. Никаких следов Басуто не было видно, лишь большое стадо антилоп безмятежно пересекло оставленную фургоном колею.

– Думаю, теперь мы в безопасности, – сказал мистер Эльстон, – и я благодарю за это Бога. Знаешь, что могли бы сделать с нами эти черные дьяволы Басуто, если бы поймали нас?

– Что же?

– С нас содрали бы кожу заживо, а из сердец и печени приготовили бы «мути» – лекарство и съели бы, чтобы овладеть мужеством белых людей.

– О господи! – отвечал Эрнест.

Глава 8. Эпическая битва

Когда мистер Эльстон и Эрнест оказались в безопасности на территории Трансвааля, они решили временно отказаться от идеи Большой Игры – вернее, Большой Охоты – и довольствоваться сравнительно скромными трофеями в виде антилоп различных пород и размеров. Теперь план их путешествия заключался в том, чтобы неторопливо передвигаться из одной точки страны в другую, останавливаясь там, где обнаружится особенно большое стадо. Таким образом, они провели несколько месяцев в пути, получая громадное удовольствие от путешествия и охоты – а Эрнест к тому же многое узнал о стране и ее обитателях – бурах.

Они вели довольно дикую и грубую, но отнюдь не примитивную жизнь. Постоянный контакт с Природой во всем ее многообразии, во всем великолепии различных ее форм для столь впечатлительного юноши, как Эрнест, стал отличным уроком жизни. Разум Эрнеста жадно постигал и впитывал невозмутимое величие окружающего мира во время этого долгого путешествия. И постоянная борьба с сотней трудностей, ежедневно возникающих в пути, и быстрота решений, которые приходилось принимать, чтобы защитить себя, а иногда и спасти жизнь, – все это не могло не оказать влияния на формирование характера молодого человека. Немалую роль сыграло и то небольшое общество, в котором он все это время находился, ибо в мистере Эльстоне он нашел настоящего друга, а его многочисленные таланты и живой ум вызывали в нем искреннее уважение и восхищение.

Мистер Эльстон был очень спокойным и рассудительным человеком: он никогда не говорил необдуманных слов, всегда тщательно взвешивая все за и против. Он провел большую часть своей жизни, наблюдая вблизи самые дикие стороны человеческой натуры. Вероятно, ты, мой читатель, можешь подумать, что говоря о «дикой стороне», я имею в виду воинов-зулусов, охотящихся в своем краале, одетых в кароссы – звериные шкуры – и размахивающих своими устрашающими ассегаями – в противовес тебе, спокойно направляющемуся каждый вечер в свой клуб и небрежно помахивающему зонтиком от Бриггса. На самом деле, разница между вами ничтожна – примерно, как между лакированным и обычным деревом. Соскребите лакировку с англичанина – и вы увидите перед собой такого же зулуса. На самом деле, для того, кто берет на себя труд изучать человеческую натуру, очевидна абсурдность претензий «цивилизации»: дерево остается деревом по своей природе, невзирая ни на какую лакировку.

Однако вернемся к нашим героям. Результатом многолетних наблюдений мистера Эльстона за человеческой природой стало то, что он стал отличным компаньоном, проницательным человеком и справедливым судьей во всех мужских делах. Чего только он не испытал за эти годы, или чему только не был бы свидетелем, пока торговал, стрелял или служил Правительству в той или иной должности; Эрнест был очень удивлен, обнаружив, насколько мистер Эльстон, проведя всего лишь около четырех месяцев в Англии, досконально разобрался во внутриполитических вопросах и даже в вопросах литературы и изобразительного искусства. Не будет преувеличением утверждать и то, что сам Эрнест лучше всего ознакомился с этими предметами именно с помощью мистера Эльстона – и опыт этот оказался бесценен для всей его последующей жизни.

Итак, деля досуг между стрельбой по диким тварям и философскими беседами, они отлично провели время, пока не добрались до столицы Трансвааля – Претории, где решили дать своим волам основательную передышку на месяц или два, прежде чем отправиться в настоящую большую охотничью экспедицию вглубь Центральной Африки.

На дорогу, ведущую в Преторию, они выбрались неподалеку от города Гейдельберг, находящегося примерно в шестидесяти милях от столицы, и стали передвигаться по ней короткими переходами, часто делая остановки. Места для привалов они обычно выбирали там, где совсем недавно до них уже останавливался какой-то фургон или караван. Довольно часто они находили еще не остывшие угли, или даже догорающий костер – и это было весьма полезной и приятной находкой, особенно для Эрнеста, который за прошедшие месяцы научился отменно готовить и полюбил это занятие.

Одна из самых серьезных проблем путешествующих по Южной Африке – вопрос огня. Как вскипятить чайник, если вы путешествуете по вельду и вам негде добыть топливо для костра? Именно поэтому догорающие костры здесь в особом почете, и Эрнест в последние полчаса перед очередным привалом всегда торопился вперед, надеясь найти горячие угли.

Однажды утром – они находились примерно в пятнадцати милях от Претории и рассчитывали добраться до города уже к вечеру – фургон неторопливо катился по саванне к месту очередного привала. Эрнест в сопровождении верного Мазуку, который повсюду следовал за ним, словно черная тень, отправился вперед, чтобы узнать, были ли достаточно внимательны к ним их предшественники. Оказалось – были, ибо костер все еще весело потрескивал на месте чьей-то недавней стоянки.

– Ура! – воскликнул Эрнест. – Мазуку, собери хворост и наполни чайник водой. О боги! Здесь нож!

Это был складной нож с рукояткой из рога, несколькими лезвиями и штопором. Он лежал возле костра. Эрнест поднял его и долго смотрел – вещь казалась ему до странности знакомой. Потом он перевернул нож, вгляделся в серебряную пластинку с гравировкой – и сильно вздрогнул.

– Что случилось, Эрнест? – спросил подошедший мистер Эльстон.

– Взгляните на рукоять! – отвечал Эрнест, указывая на инициалы, выгравированные на серебряной пластинке.

– Что ж, какой-то парень потерял свой нож – а тебе повезло его найти.

– Помните, как я рассказывал о своем друге Джереми? Это его нож, я сам подарил его ему несколько лет назад. Смотрите, вот его инициалы – Дж. Дж.

– Чепуха! Просто похожий нож – я сам видел сотни таких.

– Я уверен, что это тот самый нож. Джереми где-то здесь, в Африке!

Мистер Эльстон пожал плечами.

– Невероятно, честно говоря.

Эрнест не ответил ему. Он смотрел на нож.

– Эрнест, ты давно писал своим в Англию?

– Давно. Последнее письмо я написал еще в Секокени – помните, я передал его вместе с Басуто, направлявшимся в Лиденбург, незадолго до смерти Джеффриса.

– Скорее всего, тот кафр не добрался до Лиденбурга – он просто не решился бы туда идти, когда разразилась война. Ты должен написать им сейчас.

– Я и собирался сделать это, когда мы окажемся в Претории, но у меня почему-то сердце не лежит к письмам.

Больше ничего не было сказано, и Эрнест молча положил нож в карман.

Вечером того же дня они миновали Пурт, откуда открывается едва ли не самый прекрасный вид на южноафриканские поселения, и на равнине внизу перед ними раскинулась Претория, залитая лучами вечернего солнца. Мистер Эльстон, хорошо знавший город, решил проехать его насквозь и остановиться на дальней окраине, чтобы волы могли пастись. Они миновали здание городской тюрьмы, потом – симпатичный белый особняк, который в то время занимали английский специальный комиссар и сотрудники его аппарата – слухи о его деятельности доходили о них даже во время путешествия; затем выехали на рыночную площадь. Она оказалась буквально переполнена фургонами и повозками буров, которые съехались в город праздновать «нахтмааль» (Причастие), – это была традиция, которую бурское население неукоснительно соблюдало, приезжая в город со всех окрестностей четырежды в год. «Фольксраад», местный Парламент, в это же время проводил специальную сессию, на которой рассматривались предложения, сделанные от лица правительства Империи, так что сравнительно небольшой городок был буквально до краев переполнен народом. Вдоль дороги, по которой они ехали, стояли правительственные здания и различные учреждения, а на площади перед голландской церковью собралась внушительная толпа, которая, судя по возбужденным выкрикам на английском и голландском языках, находилась в крайней степени раздражения и волнения.

– Придержи волов! – крикнул Эрнест Джиму и обернулся к мистеру Эльстону. – Там происходит какая-то потеха, пойдемте, взглянем?

– Хорошо, мой мальчик. Там, где идет добрая драка – там место всех честных англичан.

Они спрыгнули с фургона и принялись пробираться сквозь толпу.

Дело было вот в чем. Среди буров, приехавших в город на празднование «нахтмааль», оказался известный великан и силач, некто Ван Зил. Сила этого человека была известна едва ли не всей стране, и людская молва приписывала ему огромное количество разнообразных подвигов. Среди прочего говорили, что он может сдвинуть с места или даже поднять тяжелый африканский фургон со смазанными жиром колесами, нагруженный тремя тысячами фунтов зерна. Он был шести футов и семи дюймов ростом, весил восемнадцать стоунов, и, как говорят, зубы у него росли в два ряда.

В тот вечер этот замечательный образчик мужской силы сидел на козлах своего фургона – надо сказать, что и фургон был под стать своему владельцу, вдвое больше обычного, – сжимая крепкими зубами трубку. Примерно в десяти шагах от него стоял молодой англичанин, тоже немаленький, однако рядом с гигантом Ван Зилом выглядевший хрупким подростком. Он задумчиво разглядывал великана и его фургон, гадая, сколько дюймов в обхвате груди этого монстра. Этот молодой англичанин только что прибыл в город вместе с очередным фургоном – и его звали Джереми Джонс.

К Ван Зилу подбежал тощий мальчишка-готтентот – вероятно, слуга или раб гиганта. Человек, стоявший рядом с Джереми и знавший голландский, вполголоса перевел, что мальчик рассказывает о заблудившемся и отставшем от стада буйволе. Великан медленно поднялся со своего места, тяжело спрыгнул на землю, схватил мальчишку одной рукой, подтащил к фургону и привязал к колесу сыромятными вожжами. Собеседник Джереми заметил:

– Сейчас вы увидите, как буры относятся к неграм.

– Не хотите же вы сказать, что это здоровенное чучело собирается избить бедного черного дьяволенка? – спросил Джереми.

В этот момент, откинув полог фургона, из него высунулась пухлая маленькая женщина и спросила, в чем дело. Это была супруга великана. Узнав о пропаже буйвола, она буквально впала в священную ярость.

– Slaat em! Slaat de swartsel! Бей его! Выпори черную тварь! – заверещала она, а потом нырнула обратно в фургон и снова появилась с широким ремнем из кожи гиппопотама, который и швырнула своему благоверному.

– Вырежи ему печень, этому черному дьяволу! – продолжала вопить она. – Только не бей его по голове, а то он не сможет работать. И не бойся пустить ему кровь – у меня достаточно соли, чтобы присыпать его раны!

Именно ее визг, а также отчаянный вид маленького готтентота привлекли зевак, потому что в этот час на площади находилось довольно много англичан и буров.

– Полегче, фру, полегче, не надрывайся, золотце! Я выпорю его так, что это удовлетворит даже тебя – хотя мы все знаем, что это нелегко, когда речь идет об этих двужильных черномазых тварях.

Дружный смех голландцев приветствовал эту отвратительную шутку, и гигант с веселой и чуть ли не добродушной улыбкой – ибо, как и все крупные люди, он был от природы спокоен и нетороплив – вскинул руку, которая не уступала толщиной ноге среднестатистического мужчины, и обрушил свой бич на спину несчастного готтентота. Бедняга пронзительно завопил от боли, и это было совершенно не удивительно, потому что первый же удар разорвал его засаленную рубаху и рассек кожу на спине; кровь хлынула рекой.

– Allamachter! Dat is een lecker slaat! Молодец! Отличный удар! – выкрикнула какая-то старуха, и в толпе снова раздался смех.

Однако был среди этой толпы тот, кто не смеялся – Джереми Джонс. Его ясные глаза загорелись гневом, и смуглые скулы потемнели от прилившей крови. Он шагнул вперед, встал между гигантом и скорчившимся в пыли готтентотом и громко сказал:

– Ты проклятый трус!

Бур уставился на него с безмятежной улыбкой, а затем повернулся и спросил, о чем это говорит «английский парень». Кто-то перевел ему сказанное, и бур, по-прежнему незлобиво улыбаясь, заметил, что Джереми, должно быть, «еще безумнее, чем большинство проклятых англичан». Затем он отвернулся, намереваясь продолжить экзекуцию готтентота, однако что это! «Безумный англичанин» снова заступил ему дорогу. Это вывело голландца из себя.

– Убирайся, парень! Я – Ван Зил! – эту фразу Джереми перевели стоящие вокруг.

– Хорошо, скажите ему, что я – Джонс, возможно, он уже слышал мое имя.

– Чего хочет этот ненормальный? – рявкнул гигант.

Джереми спокойно объяснил, что бур должен прекратить издеваться над парнишкой.

– И что же сделает этот недомерок, если я откажусь?

– Постараюсь тебе всыпать как следует, – последовал спокойный ответ.

Эти слова были встречены смехом толпы, которая явно симпатизировала гиганту Ван Зилу. Тем временем тот оттолкнул Джереми в сторону и снова поднял свой бич, намереваясь обрушить его на готтентота. Через мгновение Джереми вырвал его из рук голландца и отшвырнул ярдов на пятьдесят. Поняв, что противник настроен серьезно, великан насупился и двинулся на него, собираясь сокрушить Джереми одним ударом. Могучий кулак, больше напоминавший бараний окорок, уже должен был опуститься на голову англичанина. Если бы удар достиг цели, Джереми, вероятнее всего, был бы уже мертв – но мистер Джонс был опытным боксером. Он даже не сдвинулся с места, лишь уклонился – и кулак бура просвистел мимо, врезался в стенку фургона и пробил ее насквозь. В следующий момент великолепные зубы гиганта громко хрустнули – Джереми нанес ему страшный удар правой, вложив в него всю свою силу; любого другого человека подобный удар снес бы с места.

Англичане приветствовали этот удар громкими криками, но голландцы принялись вопить в ответ, указывая на дыру в стенке фургона и возмущенно интересуясь, кто этот сумасшедший парень, рискнувший бросить вызов их кумиру.

Бур выплюнул выбитые зубы. В этот момент молодой англичанин из толпы схватил Джереми за руку.

– Ради бога, дружище, будьте осторожны! Этот человек убьет вас – сильнее его нет никого в Трансваале. Но вами Англия может гордиться!

– Пусть попробует! – лаконично отвечал Джереми, снимая куртку и жилет. – Вы не подержите мои вещи, старина?

– О, разумеется, подержу. И я отдал бы половину всего, что у меня есть, чтобы посмотреть, как вы с ним расправитесь. Однажды я видел, как он ударом кулака оглушил буйвола.

Джереми ухмыльнулся.

– Погодите. Скажите-ка этому несчастному трусу, что ему лучше отпустить несчастного мальчишку, – и он указал на дрожащего готтентота.

Буру перевели слова Джереми, и он гневно запыхтел:

– Ага, конечно! Я тебе его подарю!

После этого он коротко и энергично обрисовал свои планы разорвать Джереми на мелкие кусочки в течение следующих двух минут.

Затем они сошлись в ближнем бою. Рост гиганта был шесть футов и семь дюймов, рост Джереми – шесть футов и два с половиной дюйма, и англичанин выглядел рядом с буром коротышкой. Однако несколько внимательных наблюдателей, глядя на Джереми, усомнились в победе бура. Пусть юноша весил не более четырнадцати стоунов – но сложен он был практически идеально. Широкая грудь, мускулистые руки, развитые мышцы, короткая мощная шея, могучие ноги и отличная реакция – все это могло бы принадлежать молодому Геркулесу. Кроме того, было очевидно, что, несмотря на свою молодость, Джереми уже достаточно опытный боец. С другой стороны, бур, хотя и был огромен, все же выглядел несколько рыхлым и неповоротливым. Впрочем, зная о его подвигах, англичане переживали за своего соотечественника, считая, что у него нет шансов в этой схватке.

Мгновение противники просто стояли и смотрели друг на друга; потом Джереми обманным финтом ушел вбок и нанес сильный удар левой в грудь противника. Однако возмездие не замедлило: гигант перехватил его за правую руку, приподнял над землей и мощным ударом отшвырнул прямо в толпу. Буры радостно завопили, англичане выглядели подавленными. Они предполагали такой исход.

Однако Джереми быстро вскочил на ноги. Удар пришелся в грудь, но сильные мышцы смягчили его, и серьезной травмы юноша не получил. Увидев своего спортсмена на ногах, англичане приободрились и стали скандировать его имя: Джереми, в свою очередь, почувствовал, что должен оправдать их доверие – или умереть в этой схватке.

Именно в этот момент сквозь толпу протолкались Эрнест и мистер Эльстон.

– Святые небеса! – воскликнул Эрнест. – Это же Джереми!

Мистер Эльстон с одного взгляда оценил ситуацию.

– Не надо, чтобы он тебя сейчас видел – это отвлечет его. Отойдем! Встань позади меня.

Ошеломленный Эрнест повиновался беспрекословно. Мистер Эльстон недовольно покачивал головой. Он видел, что шансы Джереми невелики – но не хотел говорить об этом Эрнесту.

Тем временем Джереми уже бросился на Ван Зила. Тот, воодушевленный своим успехом, снова нанес ужасающей силы удар – но Джереми уклонился и в ответ нанес целую серию ударов прямо в челюсть гиганта, отчего тот отшатнулся назад, теряя равновесие.

Он нанес целую серию ударов прямо в челюсть

Из толпы англичан раздался отчаянный и восторженный вопль. Воистину Давид против Голиафа!

Однако голландец быстро пришел в себя и стал гораздо осмотрительнее. Теперь он старался держаться подальше от Джереми, пытаясь достать его своими длинными ручищами. Раунд или два никто из противников не нанес серьезных ударов, но затем юноша, что держал вещи Джереми, подсказал блестящую идею.

– Бейте в корпус! Он слишком рыхлый.

Джереми последовал совету и выдал несколько мощных ударов, каждый из которых сотрясал тело гиганта и сбивал ему дыхание.

В следующем раунде он продолжил ту же тактику, однако пропустил сильный удар справа – впрочем, в следующую секунду расплатился за него сполна, в кровь разбив губы противника.

Волнение болельщиков с обеих сторон возросло до предела: к чисто спортивному интересу добавилась и национальная гордость обоих лагерей. Англичане, голландцы и кафры вопили до хрипоты, подбадривая соперников. И все же это был неравный бой.

– Я верю, что твой друг не хуже Ван Зила, – хладнокровно заметил мистер Эльстон, хотя огоньки в его глазах выдавали волнение и азарт. – Говорю тебе, он чертовски хорош, этот парень.

Однако в этот момент случилось несчастье. Гигант ударил изо всех сил, и Джереми не смог полностью блокировать этот ужасающий удар, хотя и напрягал все силы. Пробив его защиту, Ван Зил ударил его прямо в лоб, и Джереми едва не потерял сознание. Его секундант выбежал из толпы и плеснул ему в лицо холодной воды – через секунду Джереми уже твердо стоял на ногах, однако до конца этого раунда так и не атаковал бура, уйдя в глухую защиту и старательно уклоняясь от ударов приободрившегося Ван Зила. Приободрились и голландцы, решив, что сопротивление англичанина сломлено.

Однако Джереми не собирался сдаваться – он наблюдал. В его глазах по-прежнему горел неукротимый бойцовский дух, но он сдерживался, и лишь подрагивание ноздрей и разбитых губ выдавали напряжение, владевшее им. Джереми наблюдал – и видел, что великан находится не в лучшем состоянии. Он сильно потел, и его широченная грудь вздымалась слишком прерывисто – дыхание было явно сбито. Везде, где удары Джереми достигли цели, на его теле наливались багрово-черные кровоподтеки и синяки. Становилось совершенно очевидно, что ему все хуже и хуже – но буры этого не замечали или не хотели замечать. Не могло быть такого, чтобы этот гигант был повержен английским мальчишкой, – гигант, который однажды остановил разъяренного дикого буйвола и держал его за рога в течение пяти минут. Буры орали, свистели и призывали своего героя раздавить нахального юнца.

Воодушевленный их поддержкой, Ван Зил кинулся вперед, однако уже не боксируя, а слепо молотя кулаками перед собой. В течение тридцати секунд Джереми довольствовался тем, что просто избегал этих бестолковых ударов, а потом, улучив момент, снова нанес страшный удар в грудь бура. Ван Зил пошатнулся, сделал шаг назад, но Джереми уже не дал ему просто отступить. Увернувшись от огромных кулаков, он со всей силы ударил Ван Зила в челюсть. Бац! Бац! Звук ударов был слышен на пятьдесят ярдов, не менее. И они достигли цели. Гигант снова пошатнулся, взмахнул руками – и упал под рев толпы, словно буйвол, сраженный топором. Однако бой еще не закончился. Через мгновение он поднялся, выплевывая кровь и осколки зубов, и бросился на Джереми, размахивая руками, словно ветряная мельница – своими крыльями. Это было устрашающее зрелище. Джереми снова ударил его в челюсть, но Ван Зил не остановился – и через секунду страшные объятия сомкнулись вокруг Джереми, сдавив его, словно тисками.

– Нечестно! Нельзя держать! – орали возмущенные англичане, но бур уже никого не слушал.

Напрягая все свои силы, он пытался поднять Джереми, чтобы швырнуть оземь, однако Джереми стоял твердо, словно скала, не двигаясь ни на дюйм. Буры принялись кричать, что это не человек, а демон, что он одержим дьяволом! Голландец рванулся еще раз – и сумел приподнять Джереми на несколько дюймов…

– Святой Георгий! – воскликнул мистер Эльстон, растеряв остатки невозмутимости. – Сейчас он швырнет его на землю! Взгляни – парень совсем побелел и еле дышит!

Эрнест не отвечал, дрожа, словно лист на ветру.

Действительно, положение Джереми было весьма серьезно. Он быстро терял силы и с отчаянием подумал, что проиграет – а истинный англичанин не любит проигрывать, даже если ему не в чем упрекнуть себя во время всей схватки. И вот когда все вокруг поплыло и закружилось, до него донесся голос, который он любил, который так жаждал услышать все эти долгие месяцы; Джереми не знал, наяву ли он слышит его, или ему только кажется…

– Вспомни, что говорил «Марш Джо», Джереми! Подними его! Во имя неба – поднимай!

Я должен кое-что пояснить, поскольку не рассказывал об этом прежде. Знаменитый борец Восточных графств, известный под именем Марш Джо, обучил Джереми одному трюку, причем настолько хорошо, что уже в семнадцать лет Джереми Джонс смог победить собственного учителя.

В тот самый миг Ван Зил переступил с ноги на ногу, готовясь к новому рывку, и чуть ослабил хватку, дав сопернику глотнуть воздуха. Эрнест с облегчением увидел, как Джереми глубоко вздохнул, и его затуманенные глаза вновь вспыхнули ярким огнем. Он понял, что Джереми услышал его – и теперь победит… или умрет на поле боя.

И вот тогда произошло неслыханное. Бур, чувствуя себя хозяином положения, не торопился покончить с противником – но внезапно англичанин сделал небольшой шажок… и с быстротой молнии разорвал смертельную хватку. Затем он собрался с силами – боги, откуда он брал их, кто знает! Голос Эрнеста придал ему сил, воодушевил, и Джереми Джонс сделал то, что под силу очень немногим, и память об этом еще долго будет жить в Южной Африке, передаваясь из уст в уста.

Гибкие и сильные руки англичанина обвились вокруг мощного корпуса бура, почти утонув в этой горе плоти. Затем Джереми начал медленно раскачиваться – и его пленник раскачивался вместе с ним.

– Покончи с ним! Убей его! – орали буры.

Однако глаза Ван Зила закатились, лицо почернело от прилившей крови, голова опустилась на грудь… ноги оторвались от земли – он больше не мог пошевелиться. Джереми раскачивался все сильнее, и теперь ноги гиганта безвольно волочились по земле. Еще одно ужасающее усилие, медленный и мощный рывок – о доблестный Джереми Джонс! – и тело гиганта поднялось над замершей в ужасе толпой. Еще мгновение – и бросок.

Ван Зил упал на землю. Чтобы унести его, потребовалась помощь шестерых мужчин. Остаток жизни ему предстояло провести неподвижным калекой.

Глава 9. Любовное письмо Эрнеста

Над площадью разносились радостные крики англичан и проклятия на голландском, когда Джереми обернулся и посмотрел на тело поверженного врага. Однако Природа брала свое: в полном изнеможении юноша упал в обморок прямо на руки Эрнесту.

Восхищенные соотечественники помогли перенести героя в ресторан «Европеец», где их встретил сам хозяин, выпускник Итона. Он сам распорядился отмыть, переодеть и устроить героя со всеми удобствами, а потом со слезами на глазах поклялся, что Джереми Джонс может бесплатно жить в его отеле сколько угодно – даже если решит каждый день пить исключительно шампанское, ибо англичане превыше всего ценят тех, кто готов отдать все силы и саму жизнь за главное английское качество – национальную гордость.

Когда герой дня пришел в себя и немного освежился бокалом сухой «Монополии», а затем в радостном изумлении принялся трясти руку Эрнеста, толпа англичан больше не могла сдерживать свой энтузиазм. Они буквально ворвались в ресторан, подхватили Джереми вместе со стулом, на котором он сидел, и пронесли его вокруг площади, громко распевая «Боже, спаси Королеву!» Эта процессия вполне могла спровоцировать беспорядки в городе, если бы не вмешательство адъютантов его превосходительства, Специального комиссара, который настоятельно рекомендовал собравшимся на площади вернуться обратно в ресторан. Просьба была удовлетворена – и начался торжественный обед в честь Джереми, во время которого он выпил слишком много шампанского, в результате чего в первый и в последний раз в своей жизни произнес торжественную речь. Насколько нам известно, выглядела она примерно так:

«Дорогие друзья! (аплодисменты) И англичане! (бурные аплодисменты, пауза) Вообще-то… это все чепуха! (аплодисменты и крики “Нет, нет, неправда!”) Сразись завтра с голландцем еще кто-нибудь – с этим здоровенным, но слишком толстым и мягким голландцем – наверняка победил бы и он! (бешеные аплодисменты, переходящие в овации) Я рад, что победил, и вы все выглядите довольными; мне кажется, вам не нравился этот голландец. Боюсь, он здорово расшибся. Вот зачем он это все затеял? Садитесь, не стойте. Дорогие друзья, дорогой мой старина Эрнест… я тебя так долго искал! (проникновенный взгляд абсолютно стеклянных глаз на Эрнеста, тот ждет, что Джереми сейчас скажет нечто очень важное) Садись. Все, и я сажусь. (крики: “Нет, нет, продолжайте, старина!”) Да я не могу продолжать – я напился ужасно…. ужасно пить хотелось потому что. (крики: “Налейте ему еще шампанского! Открывайте новую бутылку! Тащите сразу ящик!”) Вот хорошо бы еще и Долл, и Ева были здесь, правда? (громкие аплодисменты) Жельтенмены… нет, не так… женельтме… да что ж такое… Друзья! (бурные аплодисменты) Не-ет, никакие не жентль…мены и не друзья – братья-англичане! (овации) Вот мой тост. Ева и Долл, вы все их знаете и любите, а если нет – так узнаете и полюбите… (неистовый взрыв восхищения, аплодисменты, крики восторга, Джереми пытается вернуться на свой стул, но вместо этого элегантно валится на пол и прямо под столом начинает петь “Старое доброе время”; тем временем все собравшиеся – за исключением Эрнеста и жизнерадостного адъютанта Специального комиссара, вскакивают и начинают с воодушевлением подпевать этой прекрасной старинной песне; жизнерадостный адъютант залезает на стол и руководит хором; приносят еще шампанского; начинается всеобщее братание; все клянутся друг другу в вечной дружбе – особенно Эрнесту и жизнерадостному адъютанту Специального комиссара; последний горячо пожимает протянутые руки и благословляет каждого подошедшего; наконец чувства настолько переполняют всех собравшихся, что они обнимаются и дружно плачут все вместе прямо за столом)».

Все остальное Эрнест помнил смутно. Запомнилось только, что вновь обретенного друга детства зачем-то пришлось погрузить в тачку, которая почему-то норовила застрять в каждой канаве, особенно если в ней была вода.

Утром он проснулся – вернее, почувствовал дикую головную боль – в небольшом двухместном номере гостиницы, пристроенной к ресторану. На соседней кровати на подушке маячило опухшее и покрытое синяками лицо Джереми.

Некоторое время Эрнест ничего не мог понять. Откуда взялся Джереми? Где они находятся? В голове – и вокруг него – все кружилось, вертелось, расплывалось, складываясь в совершенно фантасмагорические картины. Единственным реальным ощущением была дикая головная боль.

Однако постепенно память стала возвращаться. Синяки Джереми напомнили о вчерашней схватке, схватка повлекла за собой воспоминания о торжественном обеде, обед – смутные воспоминания о речи Джереми и что-то, сказанное им о Еве. Но что же это было? Ах, Ева! Возможно, Джереми что-то знал о ней; быть может, он привез от нее письмо, которого Эрнест так долго ждал? О, как стремилось его сердце к Еве. Но как Джереми оказался на соседней кровати? Откуда он вообще взялся в Южной Африке?

Все эти мучительные размышления были прерваны приходом Мазуку – он принес кофе, который в Южной Африке принято пить по утрам.

Воинственный зулус – довольно забавно выглядевший с кофейными чашками в руках – приветствовал Эрнеста своим обычным «Кооз!», салютовав одной из чашек и едва не выплеснув ее содержимое.

– Мазуку! – хрипло сказал Эрнест. – Как мы здесь оказались?

Объяснение зулуса звучало примерно так: когда луна уже почти ушла за рогатый дом (голландская церковь с башенками), Мазуку сидел на веранде и думал, что его хозяин, должно быть, очень устал. Поскольку почти все разошлись «с танцев» в «оловянном доме» (ресторане) и были при этом очень веселые из-за «твала» (выпивки), Мазуку пошел в «оловянный дом» искать хозяина – и нашел его мирно спящим под столом рядом со «Львом-который-швырнул-Быка-через-плечо» (Джереми). Они спали так крепко, что дотащить их до фургона Мазуку никак не мог. Мазуку много думал о своем долге перед хозяином в данных обстоятельствах и пришел к выводу, что лучше всего будет положить хозяина и его друга в постель белого человека, поскольку точно знал, что хозяин не любит спать на полу.

Мазуку позвал еще одного зулуса, и они нашли комнату с кроватями, только на них уже спали другие белые люди, прямо в одежде. Однако Мазуку и другой зулус поразмыслили и решили, что они должны в первую очередь думать о своем хозяине, а не о других белых людях, и потому осторожно вынесли крепко спавших после «танцев» чужих белых людей и аккуратно сложили их на веранде, на свежем воздухе.

Подготовив таким образом место, они сначала перенесли в кровать Эрнеста, а затем, учитывая его несомненное величие, отважились взять и «Льва-который-швырнул-Быка-через-плечо» – и отнести его на соседнюю кровать. Он великий человек, этот Лев, и его искусство бросать больших людей через плечо можно объяснить только колдовством. Он сам (Мазуку) попытался повторить то же самое с одним Басуто, с которым у него вышло небольшое расхождение во взглядах, но результат его не особенно удовлетворил, поскольку Басуто ударил его в живот и заставил отпустить.

Эрнест от души посмеялся над этой историей – насколько позволяла больная голова, – и его смех разбудил Джереми, который немедленно обхватил голову руками и стал оглядываться по сторонам. Мазуку пришел в такое возбуждение при виде проснувшегося «Льва-который-швырнул-Быка-через-плечо» и так рьяно его приветствовал, что пролил на Джереми большую часть кофе, после чего был доброжелательно, но решительно изгнан из комнаты, и друзья наконец-то остались одни.

Осторожно поднявшись с кроватей, они приблизились друг к другу и по примеру всех англичан обменялись крепким рукопожатием, назвав друг друга «старина», а потом снова разошлись по кроватям и принялись разговаривать.

– Итак, старина, откуда же ты здесь взялся?

– Видишь ли, я искал тебя. Ты совсем нам не писал, и дома все начали беспокоиться, так что я упаковал свое барахло и отправился в путь. Твой дядюшка открыл мне неограниченный кредит, так что я путешествовал, как принц – у меня даже есть собственный фургон. О тебе разузнал в Марицбурге, ну и понял, что надо двигать в Преторию. И вот я здесь, и ты здесь, и я чертовски рад видеть тебя снова, старик! Проклятье, моя голова! Но ты мне скажи, почему ты не писал? У Долл едва сердце не разорвалось, да и у дяди твоего тоже, хотя он этого не показывал.

– Я писал. Я написал из Секокени, но письмо, наверное, не дошло, – виновато сказал Эрнест. – Видишь ли, писать совсем не хотелось. Я был слишком подавлен с тех самых пор, как случился этот проклятый поединок.

– Ай, да брось, это был отличный выстрел! – перебил его Джереми. – Я и представить себе не мог, чтобы ты так стрелял.

– Отличный выстрел? Да знаешь ли ты, как это ужасно – убить человека таким вот образом? Мне часто снится в кошмарах его лицо и то, как он упал…

– Я говорю только о самом выстреле, – невинно заметил Джереми. – Меня не беспокоят всякие нравственные соображения и переживания, а вот что касается выстрела с двадцати шагов в таких трудных обстоятельствах – я считаю, это было отлично проделано.

– Послушай, Джереми, тут еще кое-что… Это о Еве… Понимаешь, я написал ей, но она так и не ответила на мое письмо… конечно, если только ты не привез мне ее ответ! – последние слова Эрнест произнес с надеждой.

Джереми осторожно покачал головой – она слишком сильно болела для резких движений.

– Увы, старик! Могу сказать только, что меня лично отпустило. С тех пор, как она меня отвергла, мне стало все равно. Я не говорю, что она права; просто меня бы это уже не заботило. Она могла бы повести себя иначе.

Эрнест тихо застонал и подумал, что голова у него, видимо, болит слишком сильно.

– Вот оно как получилось! Мне не хватило духу написать еще, я был слишком горд, чтобы писать ей. Чтобы все ей объяснить! Чтобы отпустить ее! Не собираюсь унижаться ни перед одной женщиной в мире, даже перед ней! – и Эрнест яростно взбил подушку.

– Я пока еще не так много знаю на языке зулу, – нравоучительным тоном заметил Джереми, – но уж два слова я выучил: хамба гачле!

– Это еще что такое? – сердито буркнул Эрнест.

– Это означает нечто вроде «расслабься и не принимай близко к сердцу», или же «посмотри, а потом прыгай», ну, или можно и так – «не спеши делать выводы» или просто – «не спеши». Выбирай любой – неплохие девизы, как мне кажется.

– Да, очень – но какое отношение они имеют к Еве?

– Самое прямое. Я сказал, что у меня нет от нее письма, но я же не говорил, что…

– Что?! – закричал Эрнест.

– Хамба гачле! – невозмутимо откликнулся Джереми, не сводя с Эрнеста пытливого взгляда своих темных глаз. – Я не говорил, что она ничего не передала.

Эрнест соскочил с кровати, дрожа от волнения.

– Что же она сказала?!

– Только одно: она велела передать, что она любит тебя всем сердцем.

Эрнест, разом ослабев, опустился обратно на кровать и закрыл лицо одеялом, а потом произнес совершенно загробным голосом:

– Вот дьявол! Почему ты сразу не сказал?

Потом он вскочил и принялся вышагивать по комнате, завернувшись в одеяло на манер плаща; он даже сшиб со стола кувшин с водой, но в смятении не заметил этого.

– Хамба гачле! – снова заметил Джереми, поднимая кувшин. – Где можно налить воды? Ну вот, а теперь я расскажу тебе все остальное.

И он рассказал Эрнесту все, включая историю о том, как мистер Плоуден получил встряску. В этом месте рассказа Эрнест довольно свирепо усмехнулся.

– Жаль, что там не было меня, чтобы врезать этому негодяю!

– Не волнуйся, я сделал это за тебя. Отвесил ему отличный удар, – отвечал Джереми, и Эрнест вновь усмехнулся.

Через некоторое время Эрнест заявил:

– Я не могу исправить все сразу – но я немедленно отправляюсь домой.

– Ты не можешь этого сделать, старина. Твой многоуважаемый дядюшка, сэр Хью, немедленно упечет тебя за решетку.

– Ах, черт, я совсем забыл о нем! Хорошо, тогда я напишу ей сегодня же.

– Вот это уже лучше. Теперь давай одеваться. У меня голова почти прошла. Проклятье, но все тело ломит! Все же это не шутка – сразиться с таким гигантом.

Однако Эрнест не ответил ему на это ни слова. Он, с его быстрым и бурным воображением, уже сочинял письмо Еве. За утро он придумал его полностью и записал, и то, что нас с вами может интересовать в этом письме, выглядело так:

«…Таково было, моя дражайшая Ева, состояние моей души и моего разума – в отношении тебя. Я подумал – и да простит мне Господь эти предательские мысли! – что ты, возможно, как и многие женщины, предпочитала любить меня в радости, но не в горе, акогда я попал в беду, решила оставить меня. Если это было так, я чувствовал, что не имею права возражать. Я написал тебе и знал, что письмо благополучно попало в твои руки. Ты не ответила, и потому я мог сделать лишь один вывод. С тех пор я молчал. Честно говоря, я и сейчас не понимаю, почему ты так и не написала мне. Но Джереми принес от тебя весточку, и я должен довольствоваться этим; без сомнения, у тебя есть веские причины так поступать, и я – также без сомнения – вполне удовлетворился бы ими, если бы знал, каковы они. Все дело в том, моя любовь, что я полностью и безоговорочно верю тебе. То, что ты считаешь верным и правильным для себя, так же верно и правильно для меня, что бы ты ни делала. Джереми рассказал мне довольно забавную историю о новом священнике, приехавшем в Кестервик, который, кажется, претендует на твою руку. Что ж, Ева, я достаточно тщеславен, чтобы не опускаться до ревности, хотя я и нахожусь в невыгодной позиции отсутствующего, хуже того – отсутствующего вынужденно и находящегося в стесненных и невыгодных обстоятельствах. Несмотря на это, я не верю, что мой соперник преуспеет. Однако если наступит день, когда ты, положа руку на сердце и глядя мне прямо в глаза, скажешь со всей честностью истинной леди, что ты любишь этого или любого другого человека больше, чем меня – в тот самый день и час я немедленно отпущу тебя. Пока же этот день и час не настал – а мне что-то подсказывает, что это так же невозможно, как то, что горный хребет, на который я смотрю сейчас, когда пишу эти строки, сдвинулся с места и похоронил под собой весь город, – я свободен от ревности, ибо знаю, что ты не можешь быть неверна своей любви.

О дорогая моя, дар, что мы с тобой разделили, достался нам не на дни, не на годы – навсегда. Я верю, ничто не сможет разлучить нас, и сама Смерть будет бессильна против этого дара. Я верю, что это чувство будет расти и крепнуть, расцветать каждый раз, как цветы по весне – только будет еще благоуханнее и прекраснее, чем они. Иногда мне кажется, что это чувство бессмертно и существовало всегда, еще до нас, на протяжении бесчисленных веков. Странные мысли приходят в голову человека в здешнем Высоком вельде, пока он едет по нему час за часом, день за днем, и свет солнца сменяет свет луны, дух великой Природы царит повсюду; человек начинает прозревать истину. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом все. Впрочем, нельзя сказать, что я когда-либо был здесь в полном одиночестве, потому что, честно говоря, ты всегда со мной с тех самых пор, как мы расстались, – не было ни единого часа днем или ночью, когда бы я не думал о тебе, и мне кажется, что такой час и не настанет, пока одна лишь Смерть не убьет все мои чувства.

Даже в отчаянии и тоске любовь моя росла с каждым днем. День за днем становилась все сильнее, окрашивая мир в новые цвета; становилась все более живой и реальной, пусть и отличная от души и тела – но неразрывно связанная с ними, вплетенная в саму мою жизнь. Если какую женщину и любили так сильно, то эта женщина – ты, Ева Чезвик; если жизнь какого мужчины, нынешняя и грядущая, и лежала в ладонях женщины, то этот мужчина – я. Наша любовь – это крошечный бутон, который ты можешь отбросить прочь или уничтожить – а можешь лелеять его, пока он не расцветет и не принесет плоды, прекрасные настолько, что никакое воображение не в силах их описать. Ты – моя судьба, ты часть меня. Моя судьба переплелась с твоей и полностью зависит от тебя. Нет тех высот, которых я не достиг бы рядом с тобой, и нет той бездны, в которой я не утонул бы без тебя.

К чему же я все это пишу? Принесешь ли ты жертву мне – человеку, готовому отдать тебе всю свою жизнь – нет, уже сделавшему это? Жертва эта такова: я хочу, чтобы ты приехала сюда и вышла за меня замуж, ибо, как тебе известно, обстоятельства не позволяют мне вернуться в Англию, к тебе. Если ты приедешь, я встречу тебя на Мысе Доброй Надежды, и мы немедленно поженимся. Ах, разумеется, ты приедешь! Что до денег, их у меня достаточно – тех, что присылают из дома, но и здесь я могу заработать их столько, сколько понадобится и даже больше, так что это не станет для нас препятствием.

Ответа мне придется ждать долго – целых три месяца – но я надеюсь, что вера, которая помогает, как говорится в Библии, людям двигать горы – а моя вера в тебя столь же велика и сильна, – поможет мне перенести это ожидание и в конце получить желанную награду…»

Избранные места этого возвышенного произведения Эрнест зачитал Джереми и мистеру Эльстону. Оба слушали в торжественной тишине, а потом Джереми почесал в затылке и сказал, что такое письмо поможет «заполучить» любую девушку, хотя лично он не все в нем понял. Мистер Эльстон раскурил свою трубку и некоторое время молчал; про себя он думал, что это прекрасное письмо для такого молодого человека, обнаруживающее незаурядный ум автора. Однако замечание он высказал, и прозвучало оно довольно грубо.

– Девочка не поймет и половины написанного, мастер Эрнест, вот что я скажу. Она решит, что ты маленько свихнулся в этих диких краях. Все, что ты написал, может быть, и правда – или неправда, на этот счет у меня нет никакого мнения, но я точно знаю, что писать подобные вещи женщине – все равно, что метать бисер перед свиньями. Тебе стоило бы расспросить ее о шляпках-тряпках, мой мальчик, и сказать, какую одежду брать с собой, а также упомянуть, что здешний воздух очень хорош для цвета лица. Вот тогда она точно приедет.

Эрнест пришел в ярость.

– Вы зверски циничны, Эльстон, и вы не должны так говорить о мисс Чезвик! Шляпки, ну надо же!

– Ладно, ладно, мой мальчик. Время покажет. Ах, мальчишки! Вы строите свои идеалы из слоновой кости, золота и виссона – чтобы в один прекрасный день они на ваших глазах превратились в обыкновенную глину и грязные тряпки. Что поделать, таков путь всех мальчиков этого мира; однако все же прими мой совет, Эрнест: сожги ты это письмо и найди себе хорошенькую Интомби. Еще не поздно это сделать – и уж поверь, в отношении глины, из которой слеплены кафрские девушки, ты никогда не ошибешься.

Здесь Эрнест в ярости выбежал из комнаты.

– Слишком уж он уверен в ней, надо бы остудить голову, – заметил мистер Эльстон Джереми. – Никогда нельзя до такой степени доверяться женщине. Женщины обожают грязные трюки, а потом говорят, что ничего не могли поделать. Я знаю женщин, потому как – хоть вы в это и не верите – я тоже когда-то был молодым. Ладно, пойдем, найдем его и заберем прогуляться.

Эрнеста они нашли сидящим в одиночестве в фургоне, который стоял рядом с фургоном Джереми на выезде из города. Юноша выглядел довольно угрюмым.

– Брось, Эрнест! – извиняющимся тоном сказал мистер Эльстон. – Я больше не стану пачкать твой идеал. За последние тридцать лет я столько раз видел, как эти самые идеалы разбивались вдребезги, что просто не мог не предупредить тебя, парень. Впрочем, возможно, девицы в Англии сделаны из более качественного сырья, чем здешние.

Эрнест спрыгнул с фургона – и вскоре позабыл о своей обиде. Он вообще редко злился дольше полутора часов.

Когда они неторопливо шли по улице, им повстречался молодой англичанин, накануне бывший добровольным секундантом Джереми. Он рассказал, что ходил справляться о состоянии Ван Зила. Оказалось, что в результате броска Джереми у гиганта был сломан позвоночник, и теперь надежды на выздоровление нет. Впрочем, боли он не испытывает.

Это известие сильно расстроило Джереми. Да, он хотел победить великана в честном бою – но не имел ни малейшего намерения нанести ему увечье. С обычной своей порывистостью Джереми заявил, что хочет повидать своего бывшего соперника.

– Ты вряд ли встретишь там теплый прием, – сказал мистер Эльстон.

– Ничего, рискну. Я хочу извиниться перед ним.

– Что ж, хорошо, пойдем. Вон там его дом.

Ван Зила отнесли в дом его родственника, неподалеку от города. Это было белое здание под тростниковой крышей, построенное лет тридцать пять назад, когда на месте Претории расстилалась равнина, где обитали только квагги и прочие виды антилоп. К дверям вела аллея апельсиновых деревьев, на которых висели золотистые плоды, источавшие сладкий аромат.

Сам дом был маленьким, с двустворчатой распашной дверью наподобие тех, что в Южной Африке ставят в конюшнях. Верхняя половина двери была открыта, в нее высунулся довольно грубого вида бур, куривший огромную трубку.

– Dagh, Oom! Доброго дня, дядюшка! – поздоровался с ним мистер Эльстон, протягивая буру руку.

Тот с некоторым подозрением осмотрел прибывших, а затем по очереди пожал им руки. Ладонь у него была широкая и потная. Покончив с приветствиями, бур распахнул перед ними дверь. Перешагнув порог, Эрнест заметил, что глиняный пол предохраняют от износа вмешанные в глину камни и персиковые косточки. Сразу за дверью располагалась довольно большая комната с выбеленными стенами – это была гостиная. Здесь стояли диван, стол и несколько стульев, застеленных «римпи» – ковриками из звериных шкур. На самом крепком и большом стуле восседала женщина внушительных размеров, мать семейства. Она не встала при их появлении, но без лишних слов протянула им руку, которую мистер Эльстон и оба юноши пожали с должным почтением; мистер Эльстон при этом обращался к женщине «танта» – «тетушка». Затем они обменялись рукопожатиями с шестью или семью девицами и молодыми людьми; мужчины просто сидели за столом, женщины дочищали остатки большого семейного обеда, состоявшего, судя по всему, из огромного блюда с вареной говядиной, от которой остались одни кости. Говядина, несомненно, была свежайшей – о чем явно свидетельствовали отрубленная бычья голова и сырая шкура, лежавшие на полу рядом со столом. Эрнест при виде этой картины изумился и подумал о сверхчеловеческой силе того желудка, который способен был принимать пищу в подобной обстановке.

Мистер Эльстон, прекрасно говоривший по-голландски, объяснил цель их визита. Лица мужчин немедленно помрачнели, и они уставились на Джереми с ненавистью и без тени страха. Потом старший из буров сказал, что пойдет и спросит своего двоюродного брата, согласен ли он принять гостей, хотя в его состоянии это вряд ли возможно. Отодвинув занавеску, служившую дверью между комнатами, он прошел прямо в спальню.

Вскоре он вернулся и поманил за собой англичан. Они вошли в небольшую, площадью всего около десяти квадратных футов комнату без окон – поскольку буры искренне полагали, что герметичное помещение недоступно для любых болезней. На громадной постели, занимавшей почти всю комнату, лежал поверженный гигант. На его лице виднелись синяки и кровоподтеки, одна из могучих рук была в лубке – но главной и самой серьезной травмой был перелом спины, и здесь Ван Зил уже не мог рассчитывать на выздоровление.

Рядом с ним сидела его маленькая жена, которая накануне так кровожадно призывала к избиению готтентота. Она бросила яростный взгляд на Джереми, но ничего не сказала. Гигант при виде своего победителя отвернулся к стене и глухо спросил, что им нужно. Мистер Эльстон переводил. Джереми набрал воздуха в грудь и сказал:

– Я пришел сказать, что мне очень жаль, что так все вышло. Я хотел тебя победить, но и в мыслях не держал так сильно покалечить тебя. Я знаю, такие броски очень опасны – и потому я воспользовался им, когда уж не было другого выхода. Если бы я это не сделал – ты бы меня убил.

Бур в ответ пробормотал, что очень обидно быть побитым таким коротышкой. Эрнест видел, что гордость этого человека совершенно сломлена. Он считал себя самым сильным человеком среди черных и белых жителей Африки, а какой-то английский парнишка швырнул его через плечо, как игрушку.

Джереми выразил надежду, что Ван Зил не держит на него зла, и предложил пожать друг другу руки.

Гигант немного помедлил, а затем протянул здоровую руку, которую Джереми с жаром потряс. Ван Зил медленно произнес:

– Англичанин! Ты хороший человек и ты будешь еще сильнее. Ты меня превратил в беспомощное дитя, и сердце у меня теперь тоже, как у ребенка. Возможно, однажды кто-то сделает такое и с тобой. До тех пор тебе ни за что не понять, что я чувствую. Они пусть отдадут тебе чертова готтентота. Нет-нет, ты должен его забрать – ты его выиграл в честном бою. Он хороший погонщик, хоть и маленький. Теперь идите.

Зрелище было тяжелым, и потому они ничуть не жалели, что пора уходить. Снаружи их уже ждал один из молодых буров, а рядом с ним стоял мальчишка-готтентот, которого Ван Зил велел отдать Джереми.

Все сомнения Джереми испарились при виде неуемной радости бедного негритенка, когда тот узнал, что его отдают новому хозяину. Готтентота звали Аасфогель (Стервятник), и он стал для Джереми отличным и верным слугой.

Глава 10. Путь к спасению

Когда мистер Эльстон, Джереми и Эрнест вышли на одну из главных улиц Претории – а дом, который они посещали, находился на окраине, – они застали любопытное зрелище. Посреди улицы стоял, вернее, танцевал на месте зулус, одетый в старый военный мундир, традиционную зулусскую набедренную повязку «муча» и со старым красным камвольным одеялом, обмотанным вокруг руки. Он что-то кричал во весь голос, а его обступили зеваки, временами бурно реагировавшие на его вопли громкими гортанными восклицаниями.

– Что это за сумасшедший? – заинтересовался Джереми.

Мистер Эльстон прислушался к крикам зулуса, а потом объяснил:

– Я хорошо знаю этого парня. Зовут его Гоза. Он самый быстрый бегун в Натале, даже лошадь может обогнать – честно говоря, не всякая лошадь за ним угонится. Он – «восхваляющий». В данный момент он поет хвалу Специальному комиссару. Вот что он говорит:

«Слушайте ногу великого слона Сомпсе (это сэр Т. Шепстоун). Услышьте, как дрожит земля под ногами белого т’Чака[4], отца зулусов, величайшего среди белых людей. О, вот идет он! Он уже здесь! Посмотрите, как бледнеют лица Амабуна (буров) при виде его. Он их всех съест, он проглотит их всех, Великий Стервятник, что сидит и ждет, пока не падет буйвол, тот, что всегда выигрывает в битве Великого Сидения. О, он велик, словно лев, и там, куда обращает он свой взор, люди тают, и их сердца обращаются в жир. Где еще есть подобный Сомпсе – человеку, который не боится Смерти, человеку, который смотрит на Смерть – и она бежит от него. На языке его мед, он правит людьми, словно звезда – ночью, он – возлюбленное чадо Великой Белой Матери, Королевы. Он любит своих детей, Амазулу, и укрывает их под своим широким крылом. Он поднял Кечвайо из грязи – и может ввергнуть его обратно в грязь. Падите ниц, низкие люди, лечите себя лекарством, пока его яростный взгляд не сжег вас дотла. О! Тише! Он грядет, отец королей, Чака! О, умолкните! Падите на колени! Он уже здесь – Великий Слон, Великий Лев, Свирепый и Терпеливый, Могучий и Грозный! Взгляните: он соизволил говорить со своими детьми, он учит их мудрости, он несет свет, подобно Солнцу – он и есть Солнце. Он – Сомпсе!»

В этот момент из-за угла вышел опрятный, довольно старомодно выглядевший джентльмен, совершенно ничем не напоминающий ни слона, ни льва, ни стервятника: пожилой, среднего роста, с седыми усами, в черном сюртуке и черном галстуке. Он вел за руку маленькую девочку. Когда он приблизился, «восхвалитель» в экстазе вскинул правую руку и салютовал пришедшему, словно королю, криком «Байе!», который немедленно подхватили все собравшиеся.

Пожилой джентльмен – а это был не кто иной, как Специальный комиссар Шепстоун – с явным раздражением посмотрел на восторженного глашатая и сердито заговорил с ним на языке зулу:

– Успокойся! Почему ты снова раздражаешь меня своими криками? Веди себя тихо, ты, брехливая собака, или я отправлю тебя обратно в Наталь. У меня голова болит от твоих пустых слов.

– О Великий Слон! Я буду нем, как мертвец. Байе! О Сомпсе! Я уже молчу! Байе!

– Уйди! Убирайся отсюда!

Выкрикнув напоследок «Байе!», зулус повернулся и припустил бегом по улице, продолжая выкрикивать хвалебные слова.

– Как поживаете, комиссар? – спросил мистер Эльстон, выходя вперед. – Я как раз собирался к вам зайти.

– Ах, Эльстон, я очень рад вас видеть. Я слышал, вы уезжали в большую экспедицию? Значит, ушли в отставку и отправились охотиться? Как бы мне хотелось последовать вашему примеру.

– Если бы я застал вас здесь, когда мы отправлялись в путь, то непременно пригласил бы присоединиться к нам.

Мистер Эльстон представил комиссару Эрнеста и Джереми. Они обменялись рукопожатиями.

– Я слышал о вас, – сказал комиссар Джереми. – Однако я вынужден просить вас больше не заниматься свержением титанов – между нами и бурами растет напряженность, она и так уже слишком велика, чтобы позволить ей стать еще больше. Знаете ли вы, что вчерашний вечер едва не спровоцировал начало военных действий? Ну, хорошо, я уверен, вы больше не станете этого делать.

Он говорил довольно сурово, и Джереми вспыхнул и потупился. Впрочем, вслед за нотацией комиссар гостеприимно пригласил их отобедать с ним.

На следующее утро Эрнест отправил свое письмо Еве. Написал он также дяде и Дороти, по мере возможности объяснив свое долгое молчание. Дороти он впервые доверил свою тайну об отношениях с Евой. На расстоянии, да еще таком огромном, застенчивость, одолевавшая его дома, уже не так мешала ему говорить Дороти о своей любви к другой женщине.

Теперь, когда Эрнест провел вдали от Англии уже около года, воспоминания о доме ослабели, словно подернулись дымкой – по сравнению с событиями и изменениями, происходящими в его нынешней жизни. Обилие новых ярких впечатлений вытеснило старые воспоминания – и Дороти, мистер Кардус, Кестервик и его окрестности казались чем-то очень далеким и нереальным. Так часто происходит в долгих путешествиях, когда странник пытается вспомнить былое.

Эрнесту казалось, что оставшиеся в Англии больше не знают его, не понимают и не чувствуют; он воображал, что они забыли его, и потому в его глазах они стали чем-то вроде теней мертвецов.

Такого человека ждет шок по возвращении. После многих лет, которые он провел, ведя бурную энергичную жизнь, полную ярких чувств, хороших, дурных, серьезных и мелких поступков; жизнь, которая, как он полагал, изменила его навсегда, развив в той или иной форме, – после всего этого, вернувшись, он обнаружит, что старые места, старое его окружение и старые дорогие лица родных ничуть не изменились. Они живут своей спокойной, размеренной английской жизнью, в которой нет потрясений и волнений, нет ярких событий и красочных ощущений – и потому неизменны и незыблемы.

Честно говоря, большинство людей вообще мало меняется, если не считать естественных перемен, связанных с возрастом – при переходе от молодости к зрелости и от зрелости к старости, когда меняется не только тело, но и взгляды, воззрения и сам образ мышления. Однако и тогда изменения носят, скорее, поверхностный, а не глубинный характер. Старик или мужчина средних лет – это, если вдуматься, все тот же мальчик. Причина этого, по-видимому, достаточно очевидна: наша личность неизменна, наше духовное «я» не стареет и не меняется во все периоды нашей жизни. Тело, мозг, интеллект еще могут претерпевать изменения в зависимости от обстоятельств и физических кондиций, однако то, что даже под воздействием активно и бурно прожитых лет мы не меняемся в главном и следуем, как многие верят, своей судьбе, говорит о том, что душа наша не меняется.

Эрнесту становилось все труднее писать письма в Англию – это было сродни сочинению посланий индейцам, – но все же у него определенно был писательский дар. Прежние связи стремительно рвались. Ева и только Ева – вот что оставалось для него единственной реальностью. Она всегда незримо была рядом с ним, и он не испытывал никаких трудностей, когда писал ей. По правде говоря, их души и судьбы действительно переплелись, и понимали они друг друга не только под давлением обстоятельств и не потому, что между ними был постоянный контакт; даже и не из-за взаимного физического притяжения, естественного, когда молодость тянется к молодости и красота – к красоте. Эрнест был уверен, что это притяжение и понимание было связано с чем-то более глубоким – возможно, они были необходимы даже для его физического рождения, как батарея необходима для создания электрической искры. Будь Ева старше, будь она не такой юной и прекрасной девушкой, эта связь, возможно, не возникла бы. Коротко говоря, между ними возник некий мистический канал духовной связи – но этим дело и ограничивалось. Юность, красота и влечение однажды сделали свое дело, установив эту связь. Великий водораздел – разлука, так сильно влияющий на людей, не оказал в данном случае почти никакого воздействия на этих двоих, ибо им было даровано до поры пользоваться великим преимуществом – настоящей любовью, столь редко встречающейся среди людей. Большинство из нас принимает за любовь страсть, и потому наши чувства несовершенны и не имеют отношения к истинной любви – это иной мир.

Да, теперь этот мост мог быть разрушен – он уже послужил своей цели. Возраст, потеря физической привлекательности, разлука, ледяной холод молчания, возможно, сама смерть – столь тонко связанные на духовном уровне души всему этому способны бросить вызов. Ибо для них настоящая жизнь – не здесь, не на земле: это лишь первые шаги слепца на пороге вечности… возможно – шаги преждевременные.

Эрнест написал и отправил свои письма, а затем, следуя своей природе, с энтузиазмом окунулся в бурное течение жизни, поставив себе задачу понять и освоить состояние политических дел в стране, где ему выпало жить.

Это не стоило бы особого упоминания в нашем повествовании: достаточно сказать, что эту задачу стремились решить и более великие умы. Эрнест делал, что мог – и смог стать достаточно полезным Англии как до, так и после аннексии Трансвааля Короной. Среди прочего он несколько раз участвовал в миссиях совместно с мистером Эльстоном, призванных выяснить истинные настроения среди бурского населения… Кроме того, вместе с Джереми он вступил в Добровольческий корпус для защиты Претории, когда было еще неясно, не приведет ли предполагаемая аннексия к вооруженной атаке буров на город.

Это было прекрасное время, захватывающее и полное опасностей. Несколько раз им с Джереми чудом удалось избежать смерти. Однако ничего серьезного с ними так и не случилось, и, наконец, долгожданная аннексия все же произошла – к бурной радости всех англичан и к большому облегчению подавляющего большинства буров.

Вместе с прокламацией о присоединении Трансвааля к владениям Ее Величества был выпущен указ, который должен был оказать существенное влияние на судьбу Эрнеста. Это было не что иное, как обещание королевского помилования всем, кто был резидентом Трансвааля в течение шести месяцев, предшествовавших аннексии, а до того являлся британским подданным и нарушителем английских законов, чьи преступления были совершены в определенный период времени. Цель этой амнистии была в том, чтобы иммунитет от судебного преследования получили дезертиры из английской армии и другие преступники, которые искупили свою вину, заняв активную и достойную позицию в политической и общественной жизни Южной Африки.

Мистер Эльстон внимательнейшим образом изучил этот документ, когда он был напечатан в местной газете. Поразмыслив немного над прочитанным, он принес газету Эрнесту.

– Ты уже читал об амнистии, мой мальчик? – спросил он.

– Да, – отвечал Эрнест. – И что мне с того?

– Что с того?! О, эта глупая юность! На колени, молодой человек – и возблагодари Господа и те силы, что надоумили лорда Карнарвона аннексировать Трансвааль. Неужели ты не видишь, что эта амнистия спасает твою шею от петли? Поторопимся. Зарегистрируйся у правительственного секретаря, назови свое имя и преступление – и ты навсегда будешь избавлен от любых преследований и всевозможных последствий той небольшой оплошности, в результате которой ты пристрелил собственного кузена на дуэли.

– О боже, Эльстон… Вы же не имеете в виду…

– Не имею в виду? Разумеется, имею! В указе не упомянуто какое-либо конкретное преступление, по которому могут отказать в помиловании, – и ты прожил на территории Трансвааля более шести месяцев.

Эрнест стрелой вылетел из дома.

Глава 11. Долгожданное письмо

Эрнест явился в секретариат Правительства и зарегистрировал в реестре свое имя. Вскоре он получил официальное «Ее Королевского Величества помилование и защиту от всех действий, разбирательств и судебных преследований по закону, кем бы они ни велись в прошлом, настоящем или будущем и т. д., официально переданное названному британскому подданному Его превосходительством главой администрации нашей приобретенной территории, называемой Трансвааль».

Когда этот драгоценный документ оказался у него в кармане, Эрнест впервые осознал, что чувствует раб, неожиданно получивший свободу. Если бы не этот счастливый случай, последствия фатальной дуэли довлели бы над ним всю жизнь. Вернись он в Англию – ему предстояло бы жить в постоянном страхе перед Законом. Даже здесь, в Африке, он постоянно боялся разоблачения и экстрадиции. Теперь все было в прошлом, и он мог без страха разговаривать с генеральным прокурором и не вздрагивать более при виде полицейского.

Первой его мыслью было немедленное возвращение в Англию – однако молчаливая Судьба, управляющая жизнями людскими, направляющая их туда, куда они и не собирались, и заставляющая их израненные и окровавленные ноги следовать каменистыми путями во исполнение Ее тайных планов, вмешалась – и Эрнест понял, что лучше будет отложить возвращение на некоторое время, через несколько недель должен был прийти ответ Евы. Если он уедет сейчас, они могут даже разминуться с Евой посреди океана – потому что в глубине души Эрнест не сомневался, что она приедет по первому его зову. Итак, он ждал почты из Англии.

Действительно, со следующим кораблем пришло письмо – но от Дороти. Она написала его в тот же день, как получила его письмо, то есть тогда же, когда его письмо должна была получить и Ева.

Это была, скорее, короткая записка – Дороти торопилась отправить весточку, едва успев получить его письмо и желая успеть отправить ответ как можно скорее. У нее было всего двадцать минут, так что все сообщение уместилось в нескольких строчках. Она благодарила Эрнеста за сообщение о себе, писала о том, как все они рады, что он здоров и в безопасности, мягко упрекала, что он долго не писал. Поблагодарила она его и за доверие в отношении Евы Чезвик. По ее словам, она давно догадывалась, что Эрнест и Ева полюбили друг друга, надеялась и молилась, что они будут счастливы, когда придет время. Она никогда не разговаривала о нем с Евой, но теперь сможет сделать это без всякого смущения. Она вскоре пойдет и повидается с Евой, будет умолять ее ответить поскорее – впрочем, она совершенно уверена, что Еву не нужно об этом умолять; Ева очень грустна с тех пор, как Эрнест уехал; ходили всякие разговоры о новом священнике, мистере Плоудене – но Дороти уверена, что Ева дала ему решительный отказ, поскольку Дороти больше ничего об этом не слышала; и так далее – вплоть до слов «почтальон ждет у дверей, когда я запечатаю это письмо».

Эрнест вряд ли догадывался, чего стоили бедняжке Дороти эти поздравления и пожелания счастья. Обычный человек – благородное, но все же животное – вряд ли пошел бы на такое; только необыкновенная женщина способна на подобное бескорыстие.

Письмо Дороти наполнило Эрнеста уверенностью и надеждой. Он был уверен, что Ева просто не успела отправить ответ в тот же день – со следующей почтой ее письмо непременно придет. Можно легко вообразить, с каким нетерпением и волнением он ждал следующего корабля.

В Претории мистер Эльстон, Эрнест и Джереми поселились все вместе и последние пару месяцев жили очень комфортно. У них был симпатичный одноэтажный домик с верандой, окруженный цветущим садом, в котором росли бесчисленные цветущие кустарники, источающие сладкие ароматы, и множество розовых деревьев, которые в благословенном климате Претории цвели так же бурно, как наш чертополох. За цветами рос виноград, весь усыпанный крупными гроздьями ягод; за виноградником росли ивы, чередующиеся с кустами бамбука, – они составляли живую изгородь, отгораживающую дом от дороги. По одну сторону узкой дорожки, ведущей к воротам, была разбита внушительная грядка, на которой наливались соком дыни. Этот сад был предметом особой гордости Эрнеста – он много занимался им и в данный момент был весьма озабочен дынями, на которых падали слишком прямые лучи солнца. Чтобы спасти урожай от зноя, он укрыл дыни самодельными зонтиками из гибких ивовых ветвей и сухой травы.

Однажды утром – это было воистину чудесное утро – Эрнест стоял возле своих дынь, курил трубку и руководил Мазуку, расставлявшим зонтики. Это была не самая достойная работа для великого воина зулу, чей ассегай, воткнутый в землю, зловеще поблескивал рядом с мирными лопатами и мотыгами. Тем не менее, «нужда заставит, когда дьявол правит» – и мускулистый темнокожий парень пыхтел, стоя на коленях, стараясь расположить пучки травы наилучшим образом, чтобы удовлетворить придирчивого хозяина.

– Мазуку, ты ленивый пес, вот ты кто! – говорил Эрнест. – Если ты немедленно не разложишь траву, то никогда не попадешь на небеса зулу, потому что я проломлю тебе башку!

– О Инкоос! – укоризненно бурчал Мазуку, борясь с непослушной травой.

– Знаешь, что он там бурчит? – смеясь, спросил мистер Эльстон. – Он говорит, что все англичане безумны, а ты – самый безумный из них. Он полагает, что только безумец забивает себе голову «травой, которая воняет» (цветами) и фруктами, которые – если тебе и удастся их вырастить – наверняка прокляты и заколдованы, иначе бы они спокойно росли без всяких «шляп» (зонтики Эрнеста), и вообще – «от них в животе холодно».

В этот самый момент одна из «шляп», которые пытался установить Мазуку, снова упала, после чего терпение зулуса иссякло, и он в весьма энергичных выражениях проклял дыни, подтвердив свое проклятие тем, что разбил одну из них ударом кулака. После этого, не дожидаясь реакции Эрнеста, великий воин сбежал – а разгневанный хозяин бросился за ним.

Мистер Эльстон от души смеялся, ожидая возвращения Эрнеста. Вскоре тот вернулся, так и не догнав Мазуку. На самом деле зулус прекрасно знал, что ему ничего не грозит, потому что лишь нечто ужасающее и из ряда вон выходящее могло бы заставить Эрнеста Кершо поднять руку на кафра. Он испытывал к насилию против чернокожих непобедимое отвращение, так же, как и к пренебрежительному слову «ниггер», применяемому в отношении людей, которые, как правило, несмотря на все свои недостатки, могли считаться джентльменами в самом прямом смысле слова.

Лицо Эрнеста раскраснелось после бега, и мистер Эльстон, глядя, как молодой человек подходит к нему, подумал о том, что Эрнест становится очень красивым мужчиной. Высокий, с узкой талией и широкими плечами, с выразительными темными глазами, с шелковистыми и вьющимися темными волосами, чувственно изогнутыми губами, а также с ласковой улыбкой, освещавшей это прекрасное и умное лицо, Эрнест был не просто красив, он обладал шармом, обаянием, которое насмерть сражало всех женщин вокруг.

Одет он тоже был весьма эффектно – в бриджи для верховой езды, мягкие сапоги со шпорами, белый жилет и льняную куртку. На голове у Эрнеста была широкополая шляпа из тонкого мягкого войлока, заломленная с одной стороны. Короче говоря, в те дни Эрнест был очень привлекательным молодым человеком.

Джереми отдыхал в кресле на веранде в компании сына Эльстона, юного Роджера, и с интересом наблюдал за эпическим сражением красных и черных муравьев, не поделивших территорию где-то в каменной кладке дома. Долгое время победителя было невозможно определить – победа склонялась то на одну, то на другую сторону, однако в итоге на помощь черным пришло подкрепление – целый отряд крупных черных муравьев-солдат, по крайней мере, в шесть раз превосходивших размерами соперника. Красные муравьи потерпели сокрушительное поражение, многие из них были взяты в плен. Затем последовало самое удивительное: красные пленники были показательно казнены – черные муравьи-солдаты безжалостно откусывали им головы. Джереми и Роджер не в первый раз наблюдали за этими битвами и потому знали, что красных ждет неминуемая гибель. Они решили спасти заключенных, что и было сделано весьма хитроумным способом: обгоревшей спичкой Джереми выскреб никотин из своей трубки и бросил спичку черным муравьям. Забыв о пленниках, те с яростью набросились на нового неведомого врага и со свирепостью бульдогов вцепились в отравленную спичку. Вскоре яд подействовал – многие упали без чувств, а некоторые поплелись прочь, шатаясь и демонстрируя все признаки страшной головной боли.

Джереми смазывал спички никотином, а Роджер раскладывал их на пути гигантских муравьев, когда на улице послышался топот копыт и грохот колес. Мальчик выглянул на улицу и воскликнул:

– Ура, мистер Джонс – это почта!

В следующий момент по улице в клубах пыли промчалась почтовая карета. Она самым ужасающим образом кренилась на ходу из стороны в сторону, и в окнах мелькали бледные и напряженные лица пассажиров, изо всех сил цепляющихся за сиденья. Шестерка взмыленных серых лошадей лихо пронеслась в сторону почтового отделения.

– Эрнест, почта прибыла! – крикнул Джереми. – Должно быть, привезли и письма из Англии.

Эрнест кивнул, слегка побледнел и нервно выбил трубку. Почтовая карета везла его судьбу, он знал это. Напряженным шагом он прошел через площадь к почтовому отделению. Письма еще не успели рассортировать, и он был первым посетителем. Вскоре верхом на лошади подъехал один из служащих комиссариата, чтобы забрать правительственную почту. Это был тот самый джентльмен, с которым они так самозабвенно пели «Старое доброе время» в день великой победы Джереми и который в тот вечер был отправлен домой в тачке.

– Приветствую, Кершо! Вот и мы, «первые среди равных», так сказать, или даже «первые среди первых», или как оно там говорится? Ну же, Кершо, вы позже меня окончили школу! Я не верю, что вы не знаете… ха-ха-ха! А что вы здесь делаете в такой час? Неужели «влюбленный пастушок ждет с трепетом письма»? Дорогой мой, почему вы так бледны? Вас мучает либо любовь, либо жажда. Вот меня точно – не первое, а второе. «Любовь, я отменяю тебя!» Квис сепарабит, как говорится – кто разделит нас? Я думаю, солнце еще не слишком высоко. Быть может нам, мой дорогой Кершо, произвести некоторые наблюдения? Ха-ха-ха!

– О нет, спасибо, я никогда не пью между завтраком и обедом.

– Ах, мой мальчик, это очень плохая привычка, вы должны поскорее от нее отказаться, пока не поздно! Откажитесь, мой дорогой Кершо, и всегда держите порох сухим, а язык – смоченным, иначе умрете молодым. Что там говорит нам поэт?

– Тот, кто весел и пьян, кто живет, как живет, тот и весел, и рьян, и довольным умрет…

– Байрон, я полагаю? Ха-ха-ха!

В это время, к большому облегчению Эрнеста, подошли другие посетители, и его веселый приятель обратил свои сладость и свет в другую сторону, забыв об Эрнесте и оставив его наедине с его мыслями. Наконец, штурм почтового отделения завершился, и Эрнест получил письма, адресованные ему, мистеру Эльстону и Джереми. Он отошел в тень и быстро разобрал всю пачку. Почерка Евы ни на одном конверте не было, зато было письмо от Флоренс, ее сестры – Эрнест хорошо знал эти энергичные прямые линии букв. Он поспешно распечатал его. В конверт была вложена записка, написанная тем почерком, который он так ждал увидеть. Эрнест принялся разворачивать ее, и пока он это делал, вспышка ужаса пронизала его с головы до ног.

«Почему она написала именно так?»

Записка была совсем короткой – и через пару секунд она уже лежала в пыли, а смертельно побледневший Эрнест хватал ртом воздух, беспомощно цепляясь за перила чужой веранды, силясь удержаться на ногах. Спустя несколько мгновений он оправился, поднял листок бумаги и быстрыми шагами направился к дому. На полпути его вновь перехватил веселый балагур, ехавший на своем сонном пони, широко расставив ноги и размахивая мешком с корреспонденцией, адресованной Правительству.

– И снова приветствую, мой дорогой друг! – вскричал он, натягивая поводья, на что пони не обратил особого внимания. – Было ли вознаграждено ваше нетерпение? Хлоя склонилась над водами? Если нет, примите мой совет: не думайте о ней. Quant on n'a pas ce qu'on aime, мудрый человек aimes ce qu'il a, что означает – когда у нас нет того, что нам нравится, мудрый человек довольствуется тем, что у него есть. Кершо, вы мне нравитесь, и я открою вам секрет. Пойдемте со мной сегодня в полдень, и я познакомлю вас с двумя очаровательными образцами местной красоты. Как розы, цветут они в диком вельде, расточая свою сладость ветрам пустыни. «Mater pulchra, puella pulcherrima», как говорил Вергилий – прекрасной матери прекраснейшая дочь! Я, согласно своему возрасту, довольствуюсь матерью, ибо ваша цветущая юность достойна красоты девицы. Ха-ха-ха! – с этими словами весельчак привстал на стременах и в полном восторге водрузил мешок с письмами прямо на голову своему пони, в результате чего едва не оказался на земле. – Йо-хо, Буцефал! Йо-хо! Вперед – не то я тебе отрежу бубенцы!

Тут он впервые обратил внимание на странную бледность и выражение лица Эрнеста, который молча шел рядом с ним.

– Эй! Кершо, что случилось? – спросил он совсем другим тоном. – Вы плохо выглядите. Ничего страшного, я надеюсь?

– Ничего страшного, – тихо откликнулся Эрнест. – Просто плохие новости, только и всего. Не о чем беспокоиться.

– Дорогой мой, простите меня! Я беспокоил вас глупой болтовней. Простите! Вы, вероятно, хотите побыть в одиночестве. До свидания!

Через несколько секунд мистер Эльстон и Джереми, сидевшие на веранде, увидели Эрнеста, быстро идущего по дорожке через сад… Лицо его было искажено от боли, на прикушенной губе виднелась кровь. Он без единого слова прошел мимо них, вошел в дом и захлопнул за собой дверь. Эльстон и Джереми переглянулись.

– Что случилось? – коротко спросил Джереми.

Мистер Эльстон, по обыкновению, сначала подумал, а потом ответил:

– Видимо, с «идеалом» что-то пошло не так. Обычное дело с этими идеалами…

– Пойдемте посмотрим? – с беспокойством предложил Джереми.

– Нет, дай ему пару минут прийти в себя. У нас будет много времени для бесед.

Тем временем Эрнест, придя в свою комнату, сел на кровать и снова перечитал записку, вложенную в письмо Флоренс. Потом он неторопливо и аккуратно сложил ее и опустил в конверт. Затем он развернул второе, еще не прочитанное письмо и так же внимательно его прочитал. После этого он лег лицом вниз, уткнувшись в подушку, и некоторое время лежал и думал. Вскоре он поднялся, пересек комнату и достал из кобуры, висевшей на стене, заряженный револьвер. Вернулся, сел на кровать. Медленно поднял револьвер и приставил его к виску. В этот момент за дверью раздались шаги, и Эрнест молниеносным движением отправил оружие под кровать. Едва он успел это сделать, вошли мистер Эльстон и Джереми.

Он достал из кобуры, висевшей на стене, заряженный револьвер

– Пришли письма, Эрнест? – мягко спросил Эльстон.

– Письма? О да, простите, я забыл! – Эрнест полез в карман и достал небольшую пачку писем.

Мистер Эльстон взял их, не спуская глаз с Эрнеста. Тот избегал его взгляда.

– Что случилось, мальчик мой? – так же мягко спросил мистер Эльстон. – Надеюсь, ничего непоправимого?

Эрнест безучастно посмотрел на него.

– Что с тобой, старина? – спросил и Джереми, садясь рядом с ним и кладя свою руку на руку Эрнеста.

Вслед за этим Эрнест впал в приступ отчаяния, не в силах больше сдерживаться. К счастью, длилось это недолго – продлись истерика дольше, пришлось бы что-то предпринимать. Внезапно настроение Эрнеста резко изменилось, он словно окаменел, взгляд его стал тяжелым и горьким.

– Ничего, мой дорогой Джереми, ничего. Это просто конец одной маленькой идиллии. Друзья мои, вы, вероятно, помните, что несколько месяцев назад я написал письмо… женщине. Вы оба знаете всю эту историю. Теперь вы узнаете, каков ее конец, и услышите ответ – вернее, два ответа. У этой женщины есть сестра. Они обе написали мне. Письмо сестры длиннее, я прочту его первым. Думаю, первую страницу можно пропустить, там ничего интересного, и я не хочу тратить ваше время. Теперь слушайте.

«Между прочим, у меня есть новость, которая вас заинтересует и, я уверена, обрадует, потому что к этому времени вы, должно быть, уже избавились от своей несерьезной привязанности. Ева (это та женщина, которой я писал и с которой, как мне казалось, мы помолвлены) собирается выйти замуж за мистера Плоудена, того самого джентльмена, что заменил нашего священника, мистера Хэлфорда…»

В этом месте Джереми вскочил и разразился проклятиями. Эрнест успокоил его и продолжал:

– «Я сказала, что уверена в вашей радости по этому поводу, потому что брак этот благоприятен во всех отношениях и принесет Еве, в чем я тоже уверена, долгожданное счастье. Мистер Плоуден обеспеченный человек, священник – два этих обстоятельства гарантируют успех их браку. Ева говорит, что с последней почтой получила от вас письмо (то самое, которое я читал вам, господа!) – она просит меня поблагодарить вас за него. Если она найдет время, то напишет вам несколько строк, но, как вы сами должны понимать, сейчас у нее полно хлопот и совсем ни на что нет времени. Свадьба состоится в церкви Кестервика 17 мая (это завтра, джентльмены), и если письмо это не опоздает, то я уверена, мысленно вы будете в этот день с нами. Церемония будет совсем скромной из-за недавней смерти нашей дорогой тетушки. Разумеется, помолвка – по желанию мистера Плоудена, поскольку он очень скромный человек, – держалась в секрете, и вы первый человек, кто об этом узнал. Я надеюсь, вы польщены нашим доверием, сэр. Мы очень заняты выбором платья, а также насущными и важными вопросами – какого цвета должно быть платье, которое Ева наденет после бракосочетания. Ева и я стоим за серое, мистер Плоуден – за оливково-зеленое, и, учитывая все обстоятельства, думаю, мистер Плоуден победит. Сейчас они вместе сидят в гостиной и обсуждают этот вопрос. Вы всегда восхищались Евой (и очень тепло к ней относились, помните, как вы обапереживали, когда вам пришлось уехать? О, непостоянство человеческой натуры!) – видели бы вы ее сейчас. Счастье делает ее еще прекраснее; но я слышу, как меня зовут. Наверняка пришли к какому-то решению. Прощайте же. Я не умею писать письма, но надеюсь, обилие и качество новостей компенсирует нехватку навыков.

Всегда ваша,

Флоренс Чезвик».

Эрнест перевел дух и добавил:

– А вот и второе. «Дорогой Эрнест. Я получила твое письмо. Флоренс все расскажет подробно. Я выхожу замуж. Думай, что хочешь – я ничего не могу поделать. Поверь, это стоило мне огромных страданий, но я знаю свой долг. Надеюсь, ты скоро забудешь обо мне, Эрнест, и я тоже должна забыть о тебе. Прощай, мой дорогой Эрнест. Прощай и прости! Е.».

– Хм! – пробормотал мистер Эльстон. – Как я и думал – глина, причем препаршивейшая.

Эрнест медленно разорвал письмо на мелкие клочки, бросил их на пол и растоптал, будто они были живыми.

– Надо было всю душу из этого чертова пастора вытрясти! – прорычал Джереми, потрясенный новостями не меньше, чем его друг.

– Проклятье! – в отчаянии воскликнул Эрнест, поворачиваясь к нему. – Почему ты не остался дома присматривать за ней, зачем потащился за мной!

Джереми только тихо заворчал в ответ. Мистер Эльстон торопливо раскурил трубку, как он делал всегда, когда был смущен. Эрнест расхаживал по маленькой комнате, на выбеленных стенах которой висели картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов, рождественские открытки и фотографии. Над изголовьем кровати висел портрет Евы – Эрнест поместил фотографию в красивую деревянную рамку. Теперь он сорвал ее со стены.

– Взгляните! Вот вам истинная леди. Красива, не правда ли? Приятно посмотреть. Кто может подумать, что под этой внешностью скрывается демон? Она велит мне забыть ее и болтает о каком-то долге! Женщины любят милые шутки!

Он швырнул фотографию на пол и растоптал ее так же, как до этого письмо.

– Говорят, – продолжал он, – что иногда проклятия способны обрести силу. Будьте же свидетелями тому, что я сейчас скажу, и следите за жизнью этой женщины. Я проклинаю ее перед Богом и людьми! Пусть не знает она покоя и счастья, пусть горьки будут ее ночи и безрадостны дни! Пусть она…

– Довольно, Эрнест! – сказал мистер Эльстон, пожимая плечами. – Твои слова могут сбыться, и тебе это не понравится, уверяю тебя. Кроме того, это просто трусость – проклинать женщину.

Эрнест замер, сжимая все еще воздетые над головой кулаки. Его побелевшие от сильного волнения губы дрожали и кривились, а темные глаза сверкали, точно звезды.

– Вы правы, Эльстон! – наконец сказал он, тяжело опустив руки на стол. – Проклятий заслуживает не она.

– Кто же?

– Этот Плоуден. Боюсь, что испорчу ему медовый месяц.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что убью его. Или он убьет меня, это неважно.

– С какой стати тебе затевать ссору с этим человеком? Разумеется, он действовал в своих интересах. Ты же не можешь ожидать, что он будет блюсти твои, не так ли?

– Если бы он обыграл меня честно, я не сказал бы ни слова. Каждый сам за себя в этом прекрасном мире. Но попомните мои слова – пастор и Флоренс втянули Еву в это гнусное дело, и я заставлю его жизнью поплатиться за это. Если не верите мне, спросите Джереми. Он кое-что видел перед отъездом.

– Послушай, Кершо! Этот человек – священник, он укроется за своим саном, он не будет с тобой драться. И что ты тогда будешь делать?

– Я его пристрелю! – последовал холодный ответ.

– Эрнест, ты, верно, с ума сошел – так не пойдет! И ты никуда не поедешь, это дело решенное. Ты не станешь рушить свою жизнь из-за женщины, которая недостойна даже чистить тебе сапоги!

– Не стану? Не стану! Эльстон, вы много на себя берете. Кто меня остановит?

– Я и остановлю! – жестко ответил мистер Эльстон. – Я твой командир, если ты забыл – твой полк еще не распущен… Если попробуешь уехать – будешь арестован как дезертир. Не будь дураком, парень! Ты уже убил человека и попал в большую беду. Убьешь еще одного – больше не выберешься. Кроме того, разве это принесет тебе удовлетворение? Если хочешь отомстить, наберись терпения. Все будет. Я кое-что смыслю в этой жизни, в конце концов, я тебе в отцы гожусь. И я знаю, что ты считаешь меня циником, потому что я смеялся над твоим «высоким штилем» в отношении женщин. Теперь ты убедился, что я был прав. И циник я или нет – но я верю в Бога и верю в то, что в мире существует высшая справедливость. Мир так устроен, что люди совершают грехи – и искупают их своей жизнью. Если этот брак – такое дьявольское дело, как ты подозреваешь, то он принесет им беду и несчастье без всякого участия с твоей стороны. За тебя отомстит само время. Все приходит к тому, кто умеет ждать.

Глаза Эрнеста холодно сверкали, когда он ответил:

– Я не могу ждать. Я уже погиб, жизнь моя разрушена, она пуста и не имеет смысла. Я хочу умереть – но прежде я хочу убить его.

– Не будь я Эльстон – ты никуда не поедешь!

– Не будь я Кершо – поеду!

Несколько мгновений двое мужчин мерились яростными взглядами, и трудно сказать, кто из них выглядел более решительным и уверенным. Затем мистер Эльстон молча повернулся и вышел из комнаты.

На веранде он задержался, глубоко задумавшись.

«Мальчик задет не на шутку. Он не оставит попыток – и погибнет. Как мне остановить его? О, я знаю!»

Мистер Эльстон поспешил к дому правительства, громко бормоча себе под нос:

– Я слишком люблю этого парнишку, чтобы позволить ему разрушить свою жизнь из-за пустяка!

Глава 12. Бегство Эрнеста

Когда Эльстон ушел, Эрнест снова сел на кровать и взволнованно сказал:

– Я не позволю Эльстону командовать мною. Он злоупотребляет нашей дружбой!

Джереми сел рядом с ним и взял друга за руку.

– Дружище, не говори так. Ты же знаешь, он очень хорошо к тебе относится. Ты сейчас сам не свой. Постепенно ты придешь в себя и увидишь все в ином свете.

– Конечно сам не свой! А ты как себя чувствовал бы, если бы узнал, что женщина, которой ты отдал свою душу, которая привязала тебя к себе, завтра выходит замуж за другого?

– Старик, ты забываешь одну вещь. Я, конечно, не мастак говорить так же гладко, как ты, но я ведь тоже ее любил. Я смог от нее отказаться, отдать ее тебе, тем более что ей было все равно и наплевать на меня… но когда я думаю об этом парне, об этих его холодных серых глазах, об этой мерзкой отметине у него на лбу – ох, Эрнест, у меня сердце разрывается!

Они сидели рядом на кровати и глухо стонали хором, что выглядело, по правде говоря, довольно абсурдно.

– Вот что я тебе скажу, Джереми! – немного погодя, сказал Эрнест, прекратив стоны и жалобы. – Ты – хороший человек, а я – эгоистичная тварь. Ною, жалуюсь – а ты терпел, ни слова не сказал. Ты достойнее меня, Джер, ты – человек! И мне кажется, ты ее тоже любишь, как и я. Хотя нет, не как я…

– Старина, между нашими историями не может быть параллелей. Я никогда не мечтал жениться на ней. А ты хотел – и имел полное на это право. Кроме того, мы слишком разные. Ты в три раза лучше чувствуешь и все понимаешь.

Эрнест горько усмехнулся.

– Не думаю, что когда-нибудь еще почувствую хоть что-то. Почти все мои запасы страданий израсходованы. О, какой же дурак тот мужчина, что отдает всю свою жизнь и сердце одной женщине! Да нет, мужчина бы этого и не сделал – но что можно было ожидать от двух мальчишек, вроде нас? Вот почему женщины так любят юнцов – их легко приручить, точно щенков, которых уже собрались утопить; они верят, любят, облизывают руки… которые их уничтожат. Должно быть, это забавно – для убийц. Эльстон был прав, прав насчет идеалов! Знаешь, я действительно начинаю видеть все в ином свете. Я верил женщинам, Джереми, я действительно верил им. Я считал, что они лучше нас! – тут он истерически расхохотался – Что ж, за опыт надо платить. Больше я подобной ошибки не совершу.

– Брось, брось, Эрнест, не надо так говорить. Ты получил сильный удар, почти смертельный, и встретить его надо так, как встречают смерть – молча. Ты ведь не поедешь разбираться с этим парнем, а? Будет только хуже, поверь мне. Ты не успеешь его убить до свадьбы, и нет ничего хуже, чем быть повешенным, когда сделанное уже все равно не поправить. Честно – здесь ничего не поделать, остается только пережить это и посмеяться над этим. Мы не вернемся в Англию, мы отправимся на Замбези, будем охотиться на слонов, и знаешь – если уж так все повернулось, теперь ты любой удар перенесешь куда легче, вот что.

Эрнест ничего не ответил на это сбивчивое утешение, и Джереми оставил его в покое, надеясь, что смог убедить. Однако нынешний Эрнест был совсем другим человеком – по сравнению с тем утренним, беспечным Эрнестом, заботящимся о зонтиках для дынь. Жестокие известия, принесенные почтой – из-за которых он на долгие годы возненавидел письма, – образно говоря, уничтожили его. Он так никогда и не оправился от этого удара, хотя, несомненно, выжил. Убивает нас только по-настоящему страшное горе. Однако свет и красота исчезли из жизни Эрнеста, как исчезла и его трепетная вера в женщин (увы, мы настолько ограничены, что никак не хотим принимать на веру опыт других людей, а свой личный опыт считаем уникальным); с этого дня и в течение многих лет Эрнест испытывал непрекращающуюся душевную боль, которая никогда не затихала – зато часто усиливалась, вызывая такие пароксизмы страданий, что он предпочел бы умереть, чем испытывать их.

Однако пока он еще не осознавал всего этого; единственное, что владело им – бешеная, дикая жажда мести, настолько сильная, что он чувствовал настоятельную потребность немедленно ее утолить – иначе его мозг взорвется. Завтра, думал он, наступит последний акт истории этого предательства. Сегодня канун ее свадьбы – и он бессилен предотвратить ее, он слаб, как ребенок. О великий Боже! И даже после всего этого кошмара – он знал, что она его любит.

Эрнест, как и большинство добросердечных хороших людей, мог стать воистину опасен, если свершалась вопиющая несправедливость. Мистеру Плоудену было бы несдобровать, столкнись он сейчас с Эрнестом. Говоря по чести, преподобный так и не выходил из головы юноши – до такой степени, что прежде, чем покинуть свою комнату, он написал прошение об отставке из Добровольческого корпуса и собирался отнести его в правительственную приемную. Затем он вспомнил, что почтовая карета покидает Преторию на рассвете следующего дня, и поспешил в контору, где удостоверился, что ни один пассажир пока не забронировал себе место. Однако Эрнест не стал бронировать место и для себя – он был слишком умен, чтобы сделать это. Выйдя из конторы, он отправился в банк, где взял сто пятьдесят фунтов золотом. Затем он вернулся домой. Здесь он обнаружил кафра, одетого в белый правительственный мундир – посыльный ожидал его, чтобы вручить официальное письмо.

Его превосходительство подтверждал получение прошения об отставке, однако сожалел, что «при нынешнем неблагоприятном положении дел и в интересах государственной службы» не может удовлетворить его и отказаться от услуг Эрнеста Кершо.

Эрнест отпустил посыльного и разорвал письмо на мелкие клочки. Раз правительство не могло отказаться от него – он откажется от правительства! Эрнест собирался уехать в почтовой карете в Почефструм, добраться до Даймонд Филдс, а оттуда до Кейптауна, где можно сесть на пароход, идущий в Англию. Таким образом, через месяц, считая с сегодняшнего дня, он может оказаться дома.

В тот вечер он, как обычно, отужинал вместе с мистером Эльстоном, Джереми и Роджером, ничем не выдавая своих намерений. Около одиннадцати он ушел к себе и лег, однако не заснул. Почтовая карета уходила в четыре; в три часа ночи Эрнест очень тихо поднялся, сложил кое-какие вещи в кожаную седельную сумку, а потом осторожно достал из-под кровати револьвер – как вы помните, он бросил его туда, когда друзья невольно предотвратили его попытку самоубийства, – и сунул его в кобуру на ремне. Затем он бесшумно выбрался из окна своей комнаты, тихо прошел по дорожке сада и вышел на дорогу, ведущую в Почефструм. Однако, как бы бесшумен ни был его шаг, в этой темноте скрывался еще кое-кто, умевший ходить куда более бесшумно и незаметно, ибо за ним стояли поколения отважных охотников и смелых воинов, для кого тайна и тишина стали образом жизни задолго до рождения Эрнеста. Это был маленький готтентот, Аасфогель.

Аасфогель следовал за Эрнестом, словно тень, держась на расстоянии не более пятидесяти шагов, иногда приближаясь почти вплотную – и все же совершенно невидимый и неслышимый. Он то скользил за кустами, то крался в густой траве, то бежал по дну придорожной канавы, то полз на животе по совершенно открытому пространству, словно двуногая змея… Когда Эрнест вышел из города и зашагал по дороге, ведущей в Почефструм, готтентот остановился и издал тихий гортанный возглас, явственно выражавший удовлетворение. Затем он развернулся и со всех ног припустил обратно в Преторию. Через десять минут он был уже в доме.

Перед крыльцом стояли пять лошадей; на трех из них сидели всадники, все – белые, двух других держали под уздцы кафры. На веранде, как обычно, невозмутимо курил свою трубку мистер Эльстон, рядом стоял Джереми, полностью одетый и вооруженный.

Готтентот быстро рассказал обо всем и исчез в темноте. Мистер Эльстон повернулся к Джереми, подал ему какую-то бумагу и сказал быстро и решительно:

– Вперед! Отправляйтесь за ним!

Джереми сбежал с крыльца, вскочил на одну из лошадей – красивое сильное животное соловой масти, с белоснежными хвостом и гривой – и поскакал в ночь. Трое белых последовали за ним.

Тем временем Эрнест спокойно шагал по дороге. Однажды он остановился – ему почудился топот копыт примерно в полумиле от него. Однако на дороге никто не появился, и юноша продолжил свой путь. Вскоре утренний туман начал рассеиваться, и над горизонтом поднялось солнце. Теперь Эрнест уже не сомневался, что слышит топот копыт – и вскоре на дороге позади него показалась почтовая карета, запряженная шестеркой серых лошадей. Эрнест остановился и вскинул руку. Возница-кафр, хорошо знавший молодого человека, сразу же натянул поводья и остановил лошадей.

– Я отправляюсь с тобой в Почефструм, Аполлон! – сказал Эрнест кафру.

– Хорошо, сар. Много места, сар. Никакой пассажир сегодня не ехать, чертовски хороший езда.

Эрнест сел в карету, и они тронулись. Теперь он был в безопасности. В Почефструме не было телеграфа, и никто не мог перехватить почтовую карету.

Примерно через милю дорога резко забирала вверх, на холм, Аполлон спешился и повел лошадей в поводу. На вершине холма бурно разрослась мимоза, и вот из этих-то зарослей, к вящему удивлению Эрнеста и Аполлона, выехало четверо вооруженных людей. Вел их Джереми Джонс – его могучую фигуру невозможно было спутать ни с кем другим. Сидя верхом на лошади, он напоминал кентавра, а не человека.

Всадники молча приблизились к почтовой карете. Джереми жестом приказал Аполлону остановиться и отдать поводья, что тот беспрекословно и исполнил.

– Поймали, значит? – усмехнулся Эрнест.

– Ты должен вернуться со мной, Эрнест! – тихо произнес Джереми. – У меня приказ на твой арест как дезертира, подписанный губернатором.

– А если я откажусь?

– Тогда мне придется этот приказ выполнить.

Эрнест вытащил револьвер.

– Это трюк! – сказал он. – Я не вернусь!

– Тогда я тебя задерживаю, – холодно ответил Джереми, спрыгивая с лошади.

В глазах Эрнеста замерцал опасный огонек, и он вскинул револьвер. Джереми кивнул.

– О да, можешь стрелять, если хочешь. Выстрелишь в меня – тебя задержат мои люди.

Эрнест прицелился в него.

– Я выстрелю!

– Что поделать. Значит, выстрелишь, – пожал плечами Джереми и двинулся вперед.

Эрнест бросил револьвер на землю.

– Так нечестно, Джереми! Ты знаешь, что я не могу в тебя стрелять.

– Разумеется, не можешь, старина. Давай, прекращай все это! Ты задерживаешь почту, в конце-то концов. Я привел тебе лошадь – только она не очень быстрая, так что тебе не удастся от нас сбежать.

Эрнест повиновался, чувствуя, что беззащитен перед старым другом. Через полчаса он уже входил в свой дом. Мистер Эльстон ждал его.

– Доброе утро, Эрнест! – весело сказал он. – Ну что – ушел пешком, вернулся верхом?

Эрнест мрачно посмотрел на него, и его загорелые щеки вспыхнули румянцем.

– Вы устроили грязный трюк, Эльстон!

– Послушай, мой мальчик – посерьезнев, сказал мистер Эльстон в ответ. – Я медленно схожусь с людьми, но если уж становлюсь кому-то другом, то беру его за руку и держу до самого конца. Я был бы тебе плохим другом, если бы позволил совершить этот безумный побег и исполнить злое дело. Ты дашь мне свое слово, что больше не будешь пытаться удрать, или мне посадить тебя под арест?

– Я даю вам слово! – сказал Эрнест, смирившись. – И прошу у вас прощения.

Так, впервые в жизни, Эрнест пытался убежать от своих друзей.

В то утро Джереми, скучая без Эрнеста, зашел к нему в комнату, чтобы посмотреть, чем тот занят. Ставни были закрыты, чтобы яркие солнечные лучи не тревожили покой Эрнеста… однако когда глаза Джереми привыкли к полумраку, он увидел, что его друг сидит за столом и безумным взором глядит прямо перед собой.

– Заходи, старина! – горько усмехнулся он при виде Джереми. – Заходи и помоги мне провести эту счастливую церемонию. Темновато, да? Ничего, любовники любят темноту. Взгляни! – он указал на часы, лежавшие перед ним на столе. – По английскому времени сейчас двадцать минут двенадцатого. Они уже женаты, Джереми, я чувствую это. О небо, мне достаточно просто закрыть глаза – и я словно наяву вижу их!

– Перестань, перестань, Эрнест! – сказал Джереми. – Ты сам себя мучаешь – и на себя не похож.

Эрнест расхохотался в ответ.

– О, я хотел бы не быть собой, очень хотел бы! Говорю тебе, я вижу их всех. Вижу церковь в Кестервике, полную народа. Перед алтарем стоит Ева в белом платье – но лицо ее еще белее, Джереми, а в глазах застыл страх. А вот Флоренс со своей мрачной улыбкой, и твой друг, мистер Плоуден с холодными серыми глазами и крестом на лбу. Вот, теперь все кончено… и я, пожалуй, не стану дожидаться поцелуя новобрачных.

– Да прекрати же, Эрнест, очнись! – Джереми тряс друга за плечо. – Ты с ума сойдешь, если будешь до такой степени давать волю своему воображению!

– Вставай, вставай, проснись, мой друг… Вообще-то меня тянет в сон. У меня есть немного грога. Хочешь? А я выпью.

Эрнест поднялся и подошел к каминной полке, на которой стояли квадратная бутылка голландского грога и пустой стакан. Быстро наполнив стакан, Эрнест залпом выпил его, затем налил второй и снова выпил. После этого он рухнул на кровать и заснул.

Это была странная, трагичная и не лишенная пафоса сцена.

– Эрнест! – сказал мистер Эльстон три недели спустя. – Ты достаточно окреп, чтобы отправиться в путешествие? Скажем, полгода, а то и год охоты на слонов. Волы в прекрасном состоянии, через шесть-семь недель мы доберемся до места.

Эрнест, лежавший в тростниковом шезлонге, выглядел бледным и похудевшим. Он надолго задумался прежде, чем ответить.

– Ладно. Я весь ваш. Только давайте уедем поскорее – я устал от этого города и хочу чем-то отвлечь свои мысли.

– Ты окончательно расстался с идеей вернуться в Англию?

– Да, совершенно.

– А ты что скажешь, Джереми?

– Куда отправится Эрнест, туда и я. Тем более что охота на слонов – мечта всей моей жизни!

– Отлично! Тогда займемся приготовлениями. Нам может понадобиться еще одна приличная упряжка, к счастью, я знаю одного парня, Райли, который как раз продает прекрасных волов. Я немедленно с ним свяжусь.

Глава 13. Мистер Плоуден предъявляет свои права

Когда мы в последний раз видели Еву Чезвик, она только что согласилась на предложение преподобного Джеймса Плоудена. Однако свадьба должна была состояться не раньше следующей весны, а до нее было еще далеко. Ева смутно надеялась, что может произойти нечто, способное предотвратить это событие в ее жизни, забыв, что в реальной жизни счастливый случай выпадает крайне редко. Редко бывает и так, чтобы Плоудены этого мира отказывались от брака с Евами. Судьба обычно не благоволит и Эрнестам мира сего. Тем не менее нужно заметить, что положение Евы не было совсем уж невыносимым, поскольку они с Плоуденом заключили своего рода сделку, в результате которой традиционные ухаживания жениха за невестой были отменены. Никаких объятий и поцелуев – Ева даже могла не называть жениха по имени. Джеймс! Как же она ненавидела это имя.

Таким способом несчастная девушка пыталась избавиться от всех мыслей о страшном дне – так страус прячет голову в песок, предаваясь мечтам о мнимой безопасности. Мистер Плоуден не возражал – он был для этого слишком осторожен. Пока его царственная добыча изволила прятаться в кустах, он был уверен в ней. Она не проснется от своего забытья, пока не настанет день торжества Плоудена, и тогда все закончится. Если же напугать ее сейчас, она могла, чего доброго, сбежать и оставить преподобного в дураках.

Поэтому, когда Ева поставила свои смешные маленькие условия, Плоуден на все согласился, сделав лишь одно замечание – как ему казалось, в духе покорного возлюбленного. «Жизнь – это компромисс, Ева! – сказал он. – Я подчиняюсь твоим требованиям». Однако про себя он подумал, что скоро придет время, когда уже ей придется уступать ему, и его холодные глаза заблестели. Ева увидела этот блеск – и сердце ее сжалось от предчувствий.

Преподобный Плоуден не слишком страдал от холодности, с которой его принимали. Он знал, что его время придет, и был готов ждать, ибо был разумным человеком. Он не любил Еву. Подобные натуры вообще не способны на чувства, которые, например, испытывали друг к другу Ева и Эрнест. Истинная бессмертная любовь скрывает свой сияющий лик от таких, как мистер Плоуден. Однако хитрость его вполне удалась, и он был этим доволен. Ему удалось добиться от Евы письма, в котором она упоминала о «нашей помолвке» и ссылалась на «наш предстоящий брак» – и он затаился.

Время для Евы шло слишком быстро. Она была несчастна – но она не была слишком несчастна. Это еще ждало ее впереди. Пришло и ушло Рождество, наступила весна – и когда расцвели нарциссы и фиалки, пришло письмо от Эрнеста.

Ева уже спустилась вниз и занималась приготовлением чая в маленькой столовой коттеджа, когда глашатай Судьбы, почтальон, принес письмо. Она сразу же узнала почерк на конверте, и чайная коробка с грохотом выпала из ее ослабевших рук. Схватив письмо, она торопливо распечатала его и быстро прочитала. О, какая волна любви поднялась в ее сердце, когда она читала эти строки! Прижимая к губам бесчувственную бумагу, Ева вновь и вновь целовала драгоценное письмо.

– О, Эрнест! – шептала она. – О, мой дорогой!

В этот момент в столовую спустилась Флоренс, строгая и сдержанная, излучая ту спокойную властность, которая присуща некоторым женщинам.

Ева спрятала письмо на груди.

– Что случилось, Ева? – спокойно спросила Флоренс. – Почему ты так раскраснелась – и что случилось с чаем?

– Случилось? – со смехом переспросила она… она не смеялась уже несколько месяцев. – О, ничего особенного. Я получила весточку от Эрнеста, только и всего.

– В самом деле? – теперь в голосе и улыбке Флоренс сквозила явная тревога. – И что же пишет наш беглец?

– О, много чего. Мне тоже есть что сказать. Я собираюсь выйти за него замуж.

– Правда? А как же мистер Плоуден?

Ева побледнела.

– Мистер Плоуден?! С мистером Плоуденом покончено!

– Правда? – вновь сказала Флоренс. – Ну конечно, это очень романтично – но будь добра, подними чай. За кого бы ты ни собралась замуж, давай все же сначала позавтракаем. Прости, я забыла наверху свой платок.

Ева подняла чайную коробку и снова занялась чаем.

Тем временем Флоренс поспешила в свою комнату и стремительно написала записку мистеру Плоудену, после чего запечатала ее и позвонила в колокольчик. Прибежала служанка.

– Найди Джона, пусть он немедленно доставит это мистеру Плоудену. Если его нет дома, пусть найдет его и отдаст прямо в руки!

– Хорошо, мисс.

Через десять минут мистер Плоуден уже читал записку:

«Приходите немедленно. Ева получила письмо от Эрнеста Кершо, заявила, что расторгает помолвку с вами и выходит за него замуж. Будьте готовы бороться – но не упоминайте обо мне ни словом. Вы должны найти способ соблюсти свои интересы. Записку сожгите».

Мистер Плоуден присвистнул и сложил записку. Затем подошел к столу, отпер ящик и достал то самое злополучное письмо от Евы, в котором она соглашалась на помолвку. Схватив шляпу, он торопливо зашагал к коттеджу Чезвиков.

Между тем Флоренс спустилась вниз, думая про себя: «Невероятно! Если бы я первой увидела письмо, я бы его сожгла. Но мы все равно выиграем этот бой. У нее не хватит выносливости, чтобы тягаться с этой скотиной».

Когда она пришла в столовую, Ева вновь заговорила о письме, но Флоренс быстро прервала ее.

– Позволь мне позавтракать в тишине, Ева. Мы поговорим о письме позже. Меня не интересует твой Эрнест, а разговоры о делах за завтраком отбивают аппетит.

Ева замолчала; в это утро завтрак не имел для нее никакой привлекательности.

Внезапно раздался стук в дверь, и мистер Плоуден с фальшиво-радостной улыбкой вошел в столовую.

– Как поживаете, Флоренс? Как поживаете, Ева, дорогая? Видите, как рано я пришел повидать вас. Мне нужно укрепить мой дух, чтобы прилежно исполнять свой повседневный долг. Как говорится, ранний воздыхатель пришел склевать червяка своих привязанностей! – и он громко расхохотался над собственной шуткой.

Флоренс передернуло от подобного сравнения, и она подумала, что «червяк его привязанностей» вряд ли обрадован появлением «раннего воздыхателя».

Ева не сказала ничего. Она сидела молча, бледная как полотно.

– Да что такое случилось с вами обеими? Вы увидели призрак?

– Не совсем так, впрочем, Ева получила письмо практически с того света, – отвечала Флоренс с нервным смешком.

Ева резко встала.

– Я думаю, мистер Плоуден, – сказала она, – что нам лучше сразу поговорить откровенно. Прошу вас меня выслушать.

– Разумеется, разве я не всегда к вашим услугам, дорогая?

– Я хочу… – начала Ева и запнулась. – Я хочу воззвать к вашему великодушию и благородству джентльмена.

Флоренс улыбнулась. Мистер Плоуден наклонил голову и тоже смущенно улыбнулся – весьма неприятной улыбкой.

– Вы знаете, что до помолвки с вами у меня… были отношения с другим человеком.

– С юношей, совершившим убийство, – сказал мистер Плоуден.

– С джентльменом, имевшим несчастье убить человека на дуэли, – уточнила Ева.

– Церковь и закон называют это убийством.

– Прошу прощения, мистер Плоуден, но мы не говорим сейчас ни о церкви, ни о законе. Мы говорим об отношениях между леди и джентльменами.

– Продолжайте.

– Что ж… между нами возникло непонимание, в подробности которого я не хочу вдаваться… хотя я говорила вам, что люблю этого человека. Сегодня я получила от него письмо, и оно открыло мне глаза. Теперь я ясно вижу, как несправедливо и неправильно повела себя по отношению к нему, и теперь я знаю, что люблю его еще больше, чем прежде.

– Будь проклят этот наглец! – взорвался священник. – Если бы он сейчас был здесь, я бы вправил ему мозги!

Ева возмутилась, и ее прекрасные глаза засверкали; сейчас она была похожа на разгневанную королеву.

– Если бы он был здесь, мистер Плоуден, вы бы не осмелились даже взглянуть ему в глаза. Люди, подобные вам, могут лишь пользоваться отсутствием соперника.

Священник стиснул зубы. Он чувствовал, как ярость закипает в нем, но не осмеливался ответить этой женщине, хотя и был смелым человеком. Он боялся, что она выйдет из подчинения, и потому только пробормотал вполголоса:

– Вы заплатите за это, миледи!

– В этих обстоятельствах, – продолжала Ева, – я обращаюсь к вам как к джентльмену и прошу освободить меня от помолвки, на которую, как вам хорошо известно, меня толкнули лишь обстоятельства, а не собственное желание. Больше мне сказать нечего.

Мистер Плоуден поднялся и подошел к Еве вплотную, так, что его лицо было всего в нескольких дюймах от ее пылающих глаз.

– Ева, – тихо сказал он, – я не потерплю подобных шуток. Вы обещали выйти за меня замуж, и я заставлю вас сдержать обещание. Вы сами добивались моей любви, любви честного человека!

Флоренс снова улыбнулась, а Ева сделала слабую попытку возразить. Плоуден не дал ей этого сделать.

– Да, теперь вы пытаетесь это отрицать, потому что это в ваших интересах, но вы добивались меня, вы это знаете, и ваша сестра тоже это знает.

Флоренс склонила голову в знак согласия.

– Теперь вы хотите удовлетворить свою преступную страсть к этому убийце – и решили меня бросить, поправ самые святые мои чувства и лишив меня законного выигрыша. Нет, Ева, я не разорву помолвку.

– Разумеется, мистер Плоуден! – слабым голосом сказала Ева. Она была нежной натурой, и жестокость мужчины подавляла ее. – Но вы же не заставите меня силой вступить в брак, который мне отвратителен, и я говорила вам об этом? Я взываю к вашему великодушию – освободите меня! Вы не сможете заставить меня выйти за вас, я говорю, что не люблю вас, и сердце мое отдано другому человеку.

Мистер Плоуден видел, что его жестокость приносит свои плоды, и усилил нажим. Он возвысил голос почти до крика.

– О нет! Я не стану подчиняться дурацкому безрассудству. Любовь! Это придет. У меня еще будет шанс. Нет, я заявляю вам открыто, что не отпущу вас, и если вы попытаетесь избежать исполнения своих обязательств передо мной, я пойду еще дальше. Я объявлю вас изменницей и мошенницей, я ославлю вас по всей стране, я подам иск о нарушении обещания вступить в брак – возможно, вы не знали, что мужчина может это сделать так же, как и женщина, – и покрою ваше имя позором! Взгляните – у меня есть ваше письменное обещание выйти за меня! – и он выхватил из кармана письмо.

Ева обернулась к сестре.

– Флоренс! Неужели ты не скажешь ни слова в мою защиту? У меня нет сил!

– Я бы рада, дорогая, – ласково отвечала Флоренс, – но что я могу сказать? Все, что говорит мистер Плоуден, совершенно справедливо и верно. Ты помолвлена с ним и обязана выйти за него замуж, как честная женщина. О Ева, не навлекай на нас беду и позор своим упрямством! Наше имя, твое и мое, все же кое-что значит. Я уверена, что мистер Плоуден забудет об этой размолвке, если ты больше никогда об этом не вспомнишь.

– О да, мисс Флоренс. Я не мстителен. Я просто хочу получить то, что мне причитается по праву.

Ева переводила отчаянный взгляд с одного на другую. Потом головка ее начала склоняться все ниже, под прекрасными глазами залегли черные тени. Наконец она сдалась.

– Вы очень жестоки, – медленно произнесла она. – Пусть будет так, как вы хотите. Я буду молить Господа, чтобы он дал мне умереть прежде, чем это случится, вот и все.

С этими словами она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты, оставив двух заговорщиков наедине.

– Ну что ж! Вот мы и решили этот вопрос, – сказал мистер Плоуден, потирая руки. – Нет ничего лучше, чем строгость в отношениях с женщиной. Леди должны знать, что и у джентльменов есть права.

Флоренс повернулась к нему, и презрение горело в ее глазах.

– У джентльменов? Мистер Плоуден, зачем вы так часто употребляете это слово? Разумеется, после того фарса, что вы только что разыграли, вы не смеете почитать себя джентльменом. Послушайте! Мне было на руку, чтобы вы женились на Еве, и вы на ней женитесь – но я никогда не опущусь до лицемерия перед таким, как вы. Вы называете себя джентльменом – и принуждаете невинную девушку согласиться на ненавистный ей брак. Вы сокрушаете ее дух своей подлостью и отвратительной жестокостью. Джентльмен, как же! Вы сатир! Омерзительный дьявол!

– Я просто отстаиваю свои права! – в ярости прошипел Плоуден. – И что бы я ни сделал – вы сделали куда больше!

– Не пытайтесь огрызаться на меня, мистер Плоуден, это не сработает. Я не из той породы, что ваша несчастная жертва. Смените тон – или убирайтесь из этого дома и никогда больше не приходите сюда.

Квадратная челюсть мистера Плоудена постыдно дрогнула: он ужасно боялся Флоренс Чезвик.

– Так-то лучше. Теперь слушайте. Я не хочу, чтобы вы совершили какую-либо ошибку. В этом деле я с вами заодно, хотя иметь с вами хоть какие-то отношения – это само по себе осквернение, – Флоренс даже брезгливо вытерла тонкие пальцы носовым платком. – У меня свой интерес, и не такой вульгарный, как ваш. Моя месть будет почти божественной – или дьявольской, если угодно, – когда все будет кончено. Возможно, это безумие, возможно – судьба. Как бы там ни было, месть питает мою душу и мое тело, и я удовлетворю ее, даже если придется использовать такой гнусный инструмент, как вы. Я хочу, чтобы вы ясно это понимали. Кроме того, я хочу, чтобы вы знали, что вы – презренный тип. Теперь я все сказала, и мне остается только пожелать вам доброго утра.

Мистер Плоуден покинул дом Чезвиков белым от ярости, ругаясь такими словами, которые ни в коем случае не должен употреблять священник.

– Если бы она не была так хороша собой! Будь я проклят, если не бросил бы эту затею!

Излишне говорить, что ничего подобного он так и не сделал. Он только старался держаться подальше от Флоренс.

Мистер Плоуден покинул дом Чезвиков белым от ярости

Глава 14. Дева-мученица

Дороти в своем коротком письме Эрнесту, которое, как вы помните, он получил еще до тех писем, что одним ударом разбили все его надежды и обратили его жизнь в прах, обещала пойти к Еве и просить за Эрнеста; однако то одно, то другое – дела отвлекали ее, и визит постоянно откладывался. Дважды она уже собиралась идти – и оба раза что-то помешало ей сделать это. Дело было еще и в том, что само по себе дело было неприятно для нее, и она не очень-то спешила выполнить обещание. Она ведь тоже любила Эрнеста, и как бы глубоко Дороти ее ни таила, как бы ни запирала в подземельях своей души – любовь все так же была в ее сердце, живая и бессмертная. Ее можно было заглушить, ее можно было запретить самой себе – но ее нельзя было убить. Тень любви восставала из пепла и заполняла чертоги сердца Дороти, протягивала к ней руки и плакала, рассказывая о своих страданиях. Любовь шептала о том, как горько завидует она яркой и счастливой жизни, свободе… и той, что узурпировала ее место. Трудно было игнорировать эти мольбы и жалобы, трудно было признать, что надежды не осталось, и что любовь эта навсегда останется в заточении, скованная цепями до тех пор, пока само Время не разъест их. Еще труднее оказалось добровольно согласиться на эти страдания. Тем не менее, к Еве надо было пойти – обещание, данное Эрнесту, следовало выполнить, каким бы болезненным оно не было для Дороти Джонс.

Два или три раза она встречала Еву в окрестностях, но не имела возможности поговорить с ней. Либо вместе с Евой была Флоренс, либо сама Дороти куда-то спешила. На самом деле после сцены, описанной в прошлой главе, за Евой был установлен жесточайший надзор. Дома за ней, словно кошка за мышью, следила Флоренс. Во время прогулок в отдалении постоянно маячил мистер Плоуден – либо, в его отсутствие, тот самый пожилой моряк, любитель посмотреть на море, торгующий голландским сыром. Преподобный Плоуден опасался, что Ева захочет сбежать, и тогда он лишится своего приза; Флоренс боялась, что Ева доверится Дороти или, что еще хуже, мистеру Кардусу и при их поддержке найдет в себе мужество настоять на своем и лишить Флоренс плодов ее мести. Поэтому оба наблюдали за каждым шагом Евы.

Наконец Дороти решила больше не тянуть и отправиться к Еве с визитом. Она ничего не знала о мошенничестве Плоудена; однако ее удивляло, что никто ничего не спрашивает об Эрнесте. Дороти знала, что он написал Еве – вряд ли письмо не дошло. Почему же Ева ни словом не обмолвилась о нем? Разумеется, она и подумать не могла, что из саутгемптонского дока уже вышло судно, несущее письма об окончательном разрыве, которые вскоре было суждено прочитать несчастному Эрнесту…

Размышляя обо всем этом, Дороти в один прекрасный весенний день обнаружила, что стучит в двери коттеджа Чезвиков. Ева была дома, и Дороти сразу же ее заметила. Она сидела на низенькой скамеечке – той самой, на которой так любил представлять ее Эрнест, целующей своего неугомонного скай-терьера – и смотрела вдаль, на сад и море. Открытая книга лежала у нее на коленях. Она выглядела похудевшей и была очень бледна, как показалось Дороти.

Увидев гостью, Ева встала и поцеловала ее.

– Я так рада вас видеть! Мне очень одиноко.

– Одиноко? – изумилась прямолинейная Дороти. – Да я тщетно пыталась встретиться с вами в течение двух недель, но мне это так и не удалось.

Ева слегка покраснела и ответила:

– Можно чувствовать себя одиноким и среди толпы.

С минуту или две они говорили о погоде, причем так оживленно и заинтересованно, что обеим женский инстинкт подсказал одновременно: собеседница что-то скрывает. В конце концов, Ева первая разбила лед недоверия.

– Дороти, вы знаете что-нибудь об Эрнесте? – нервно спросила она.

– Да, я получила от него письмо с последней почтой.

– О! – Ева невольно стиснула руки. – Что же он пишет?

– Ничего особенного. Но предыдущей почтой он тоже прислал письмо и рассказывал о себе довольно много. Между прочим, он сказал, что написал вам. Вы получили письмо?

Ева залилась краской до корней волос.

– Да! – прошептала она.

Дороти встала и пересела на скамеечку возле Евы, гадая, почему у той такие встревоженные глаза. Как она может тревожиться, если получила такое письмо от Эрнеста?

– Что вы ответили ему, дорогая?

Ева закрыла лицо руками.

– Не спрашивайте меня, Дороти! Это слишком тяжело.

– Что вы имеете в виду? Эрнест сказал, вы помолвлены…

– Да… и нет. Теперь я помолвлена с мистером Плоуденом.

Дороти испуганно ахнула.

– Помолвлены с этим человеком, будучи помолвленной с Эрнестом?! Вы шутите, должно быть?

– О Дороти, я не шучу. Хотелось бы мне, чтобы это оказалось злой шуткой. Но я помолвлена – и выхожу замуж за этого человека менее чем через месяц. О, пожалейте меня – я так несчастна!

– Вы хотите сказать, – сказала Дороти, вставая, – что помолвлены с мистером Плоуденом, хотя любите Эрнеста?

– Да, да, о да! И я ничего не могу…

В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла Флоренс в сопровождении мистера Плоудена.

Ее острый взгляд сразу заметил, что что-то не так, а быстрый ум подсказал, в чем именно дело. В своей обычной напористой манере она решила взять быка за рога. Что бы здесь ни произошло, имея такого союзника, как Дороти, Ева могла вырваться из расставленных сетей.

Флоренс дружески поздоровалась с Дороти за руку.

– Вижу по вашему лицу, что вы уже знаете добрые вести. Мистер Плоуден настолько скромен и застенчив, что не хотел объявлять заранее, но теперь он должен принять ваши поздравления.

Мистер Плоуден понял намек и протянул Дороти руку.

– Да, мисс Джонс, я уверен, что вы поздравляете меня – и я это заслужил, ибо я самый счастливый…

Тут он замолчал. Момент был неловким до крайности. Рука преподобного висела в воздухе перед Дороти, но маленькая леди не выказывала ни малейшего намерения пожать ее. Напротив – она выпрямилась в полный рост – пусть и не слишком большой – и устремила строгий взгляд своих голубых глаз на священника, а потом медленно спрятала руку за спину.

– Я не подаю руки людям, способным на такие трюки, – тихо сказала она.

Рука мистера Плоудена упала, и он сделал шаг назад. Он не ожидал такой храбрости в этой малышке. Однако Флоренс пришла ему на помощь.

– Дороти, дорогая, мы не вполне понимаем…

– Полагаю, что вы прекрасно все понимаете, Флоренс, и если не хотите говорить вы – скажу я. Ева была помолвлена и собиралась выйти замуж за Эрнеста Кершо. Ева здесь и сейчас по собственной воле сказала, что любит Эрнеста, но что ее принуждают выйти за другого – вот этот человек! – И она указала маленьким пальчиком на мистера Плоудена, сделавшего еще шаг назад. – Это так, Ева?

Ева отвернулась. Она по-прежнему сидела на своем низеньком стульчике, закрыв руками лицо.

– Честно говоря, Дороти, я не понимаю, какое право вы имеете вмешиваться! – сказала Флоренс.

– У меня есть право на справедливость, Флоренс, – право друга, выступающего в защиту отсутствующего. Тебе самой-то не стыдно участвовать в этом постыдном заговоре против человека, которого здесь нет? А вы, мистер Плоуден? Могу ли я воззвать к вашим благородным чувствам и просить освободить от обязательств эту несчастную девушку, которую вы загнали в угол?

– Я в своем праве! – сухо ответил Плоуден.

– Стыд и позор! И вы еще называете себя служителем Божьим? А ты, Флоренс! О, теперь-то я вижу твое черное сердце и злые помыслы – они горят в твоих глазах!

На мгновение Флоренс смутилась и отвела взгляд.

– Ева, а вы? Как вы могли стать участником такой постыдной интриги? Вы, хорошая добрая девушка, променяли Эрнеста на такого человека! – И она презрительно кивнула в сторону мистера Плоудена.

– Дороти, это мой долг… Вы просто не понимаете…

– Да нет, Ева, понимаю – и очень хорошо понимаю! Тебе лучше было бы утопиться – но не соглашаться на такое. Я женщина, как и ты, пусть и некрасивая, но у меня есть сердце и совесть, так что я все понимаю слишком хорошо!

– Если вы утопитесь, то убьете свою бессмертную душу! Ведь это страшный грех! – воскликнул мистер Плоуден, решив вспомнить о своем сане. Он был очень встревожен. Ему требовался живой товар.

– О да, мистер Плоуден! – продолжала бушевать Дороти. – Вы совершенно правы – это был бы грех, и все же не столь страшный, как брак с вами. Бог дал нам, женщинам, жизнь – но Он вложил в нас и душу, и душа эта знает, что лучше умереть, чем терпеть такое унижение. О Ева, скажи, что ты не пойдешь на это постыдное дело! Нет, не нашептывай ей ничего, Флоренс!

– Дороти, Дороти! – воскликнула Ева, поднимаясь и заламывая руки. – Все это бесполезно! Не разрывай мнесердце своими жестокими речами. Я должна выйти за него. Я в руках людей, которые не знают, что такое милосердие.

– Спасибо! – сказала Флоренс.

Мистер Плоуден помрачнел и нахмурился.

– Что ж, кончено! – сказала Дороти и направилась к двери. Не дойдя до нее, она остановилась и обернулась. – Еще одно слово – и я больше не побеспокою вас. Скажите, чего вы все ждете от этого проклятого брака?

Ответа не последовало. Дороти вышла.

Однако на этом она не остановилась. Из коттеджа она направилась прямиком к мистеру Кардусу в контору.

– О Реджинальд, у меня ужасные новости! Позвольте мне немного поплакать – и я все вам расскажу.

И она рассказала ему всю историю от начала до конца. Для мистера Кардуса все это явилось совершеннейшей новостью, и он слушал рассказ Дороти с изумлением и некоторым негодованием против Эрнеста. Он-то желал, чтобы молодой человек полюбил Дороти, а Эрнест вместо этого влюбился в Еву. О эта непокорная юность!

– Что ж, – сказал он, когда Дороти закончила рассказывать. – Чего же ты хочешь от меня? Мне кажется, ты сегодня имела дело с бессердечной интриганкой, мерзавцем-священником и прелестной дурой. Можно справиться с интриганкой и дурой – но никакая сила на земле не исправит мерзавца. По крайней мере, по моему опыту. Кроме того, я полагаю, это дело следует оставить и забыть. Мне было бы очень жаль, если бы Эрнест связал свою жизнь с такой бестолковой женщиной, как эта Ева Чезвик. Она привлекательна, это правда – но это и все, что можно о ней сказать, насколько я знаю. Перестань терзать себя, моя дорогая; он с этим справится. Когда все уляжется с этой дуэлью и Эрнест сможет вернуться домой, я уверен, что если он будет достаточно мудр, то поймет, где ему искать утешения.

Дороти опустила голову и густо покраснела.

– Но это не вопрос утешения, Реджинальд. Речь идет о счастье Эрнеста.

– Не беспокойся об этом, Дороти. Счастье людское не так легко разрушить. Через год он забудет о ней.

– Мне кажется, мужчины всегда так говорят, Реджинальд, – сказала Дороти, подперев подбородок кулачком и устремив свой серьезный взгляд на старого джентльмена. – Каждый из вас считает, что только ему принадлежит монополия на чувства, а все остальное слишком мелко и ничтожно, не глубже кастрюльки для молока. И все же лишь вчера вечером вы говорили со мной о моей матери. Вы рассказывали мне – помните? – какой бессмысленной стала для вас жизнь, когда она покинула вас, и ни один успех больше вас не радовал. Вы сказали, что надеетесь – конец ваш не за горами, что вы достаточно страдали и достаточно ждали; что, хотя вы не видели ее лица уже двадцать пять лет, вы все равно любите ее столь же страстно, как и в тот день, когда она впервые согласилась стать вашей женой.

Мистер Кардус поднялся, подошел к стеклянной двери и стал смотреть на цветущие орхидеи. Дороти тоже встала, подошла и положила ручку ему на плечо.

– Реджинальд, подумайте! У Эрнеста украли будущую жену почти при таких же обстоятельствах, при каких у вас украли вашу. Если это не предотвратить, он будет страдать всю жизнь так же, как страдали вы. Подумайте, как вы могли бы жить, если бы кто-нибудь предотвратил вашу катастрофу, и я уверена, тогда вы сделаете все, чтобы предотвратить катастрофу, грозящую Эрнесту.

– В таком случае ты не родилась бы на свет, девочка, – ответил мистер Кардус тихо.

– Ах, это! – с легким вздохом отвечала Дороти. – Ну что ж, я уверена, что обошлась бы и без этого. Да, обошлась бы.

Мистер Кардус был умудренным опытом человеком и умел видеть больше, чем другие.

– Девочка! – сказал он, нахмурив свои белоснежные брови и поворачиваясь к девушке. – Ты же любишь его. Я всегда это подозревал – теперь я в этом уверен.

Дороти вздрогнула.

– Да, люблю! И что с того?

– И все же просишь моего вмешательства, чтобы обеспечить Эрнесту брак с другой женщиной, бесполезным, бессмысленным созданием, которое само не знает, чего хочет. Этого не может быть. Ты о нем не думаешь!

– Не думаю о нем? – Дороти устремила взгляд своих прекрасных голубых глаз к небесам. – Я люблю его всем сердцем, всей душой, я люблю его сильно и крепко, я всегда любила его и всегда буду любить, и люблю я его так, что исполню свой долг перед ним, чего бы это мне ни стоило, Реджинальд. А мой долг – сделать все, чтобы предотвратить этот подлый брак. Лучше пусть болит мое сердце, чем сердце Эрнеста. Я умоляю вас помочь мне.

– Дороти, моим самым сокровенным желанием всегда был ваш брак с Эрнестом. Я и ему сказал об этом незадолго до той злосчастной дуэли. Я люблю вас обоих. Всем, что осталось еще живого в моем сердце, люблю – и волнуюсь за вас, за тебя. До Джереми мне никогда не было дела. Боюсь, я иногда относился к мальчику слишком жестоко. Он слишком напоминает своего отца. Знаешь, дорогая, я иногда думаю, что я в этом смысле не совсем здоров. Но ты попросила меня о помощи, ты упомянула свою дорогую мать – да покоится она с миром! – и я сделаю для тебя все, что смогу. Эта девушка, Ева – совершеннолетняя, и я напишу ей, предложу свой дом в качестве убежища. Здесь она может не бояться преследований.

– Вы так добры, Реджинальд! Я благодарю вас!

– Я отправлю письмо с вечерней почтой, а теперь беги: я вижу, что мой друг де Талор идет сюда, – тут белые брови сдвинулись самым неблагоприятным для де Талора образом. – Это старое дело подходит к концу…

– О Реджинальд! – воскликнула Дороти, по-детски грозя Кардусу пальчиком. – Разве вы так и не отказались от своих планов? Это очень нехорошо.

– Не волнуйся, Дороти, скоро с ними будет покончено – когда я разберусь с де Талором. Еще год или два – хорошая охота длится долго, сама знаешь, – и дело будет сделано, а затем я снова стану добрым христианином.

Письмо было написано тем же вечером. В нем мистер Кардус предлагал Еве Чезвик дом и защиту.

Вскоре пришел ответ. Ева благодарила мистера Кардуса за доброту и выражала сожаление по поводу того, что обстоятельства и чувство долга не позволяют ей принять это великодушное предложение.

После этого Дороти почувствовала, что сделала все, что было в ее силах, и предоставила событиям идти своим чередом.

* * *

Примерно в это же время Флоренс нарисовала еще одну картину. На ней была изображена Ева в образе Андромеды: в тусклом свете ненастного рассвета она безнадежно смотрела на прозрачную гладь моря, а где-то в его глубинах темнела странная и мрачная тень, направляющаяся к прикованной девушке. У тени была человеческая голова и холодные серые глаза мистера Плоудена…

Итак, день за днем Судьба, восседающая на своем космическом троне, посылала сполох за сполохом в непроглядную тьму; время шло, как ему и положено идти, пока не настанет неизбежный конец всего сущего.

Ева не жила – существовала и страдала, вот и все, что можно о ней сказать. Она почти ничего не ела, не пила, мало спала. Но все же она жила: она не была достаточно храброй, чтобы умереть, а цепи сковывали ее слишком крепко, чтобы она могла разорвать их и бежать. Бедная Андромеда девятнадцатого столетия! Ни один Персей не придет, чтобы спасти тебя…

Солнце следовало своим обычным путем, цветы расцветали и умирали, рождались дети, а те, кому вышел срок, отправлялись в вечный покой – однако ни один божественный Персей так и не прилетел на крылатых сандалиях с золотого востока.

Солнце снова встало над миром. Дракон поднял голову над тихими водами, и Андромеде пришел конец. Она погибала из-за собственной глупости и слабости. Вот она, смотрите! Свадебные колокола издевательски звенели, их отзвуки замерли в полуденном воздухе, а дева-мученица в последний раз осталась одна в своей маленькой комнате, где когда-то проходила ее счастливая и свободная юность.

Все было кончено. Вокруг источали болезненный аромат цветы, предательством благоухало белое свадебное платье. Все было кончено. О, пусть бы и жизнь была кончена – лишь бы еще хоть раз могли слиться в поцелуе их губы… а там можно и умереть.

Дверь распахнулась – и Флоренс встала рядом с ней, бледная, торжествующая, взволнованная.

– Должна поздравить тебя, моя дорогая Ева! Ты превосходно смотрелась на церемонии, только вот бледна была, словно статуя.

– Флоренс, зачем ты издеваешься надо мной?

– Я издеваюсь?! Я пришла пожелать тебе счастья в качестве супруги мистера Плоудена. Надеюсь, ты действительно будешь счастлива.

– Счастлива? Я никогда не буду счастлива. Я его ненавижу!

– Ты его ненавидишь – но ты вышла за него замуж. Должно быть, это какая-то ошибка.

– Нет здесь ошибки. О Эрнест, дорогой мой…

Флоренс улыбнулась.

– Если твой дорогой – Эрнест, почему же ты не вышла за него?

– Как я могла за него выйти, если ты меня вынудила выйти за Плоудена?

– Вынудила? Свободную совершеннолетнюю женщину нельзя вынудить, Ева, дорогая. Ты вышла за мистера Плоудена по доброй воле. Возможно, ты могла бы выйти за Эрнеста Кершо – во многих отношениях это была бы куда более подходящая партия, чем мистер Плоуден, – но ты сделала свой выбор.

– Флоренс, что ты имеешь в виду? Ты же всегда говорила, что это невозможно. Это… какая-то жестокая шутка… заговор?

– Невозможно! Ха! Нет ничего невозможного для того, у кого есть хоть немного мужества. Да-да, Ева! – и Флоренс с яростью посмотрела на сестру. – Это был именно заговор, ты должна об этом знать, бедная слабая дура! Я любила Эрнеста Кершо, а ты украла его у меня, хотя и обещала оставить его в покое – вот я и отомстила тебе. Я презираю тебя, знаешь ли! Ты – презренное создание, и все же он выбрал тебя, а не меня. Что ж, он получил свою награду. Ты бросила его в беде, ты предала и свою любовь, и его. Ты пала очень низко, Ева, а теперь упадешь еще ниже. Я хорошо тебя знаю. Ты будешь опускаться все ниже, пока не перестанешь даже осознавать всю степень своего падения и унижения. Как ты полагаешь, что теперь думает о тебе Эрнест? Но мистер Плоуден зовет тебя. Пойдем, тебе пора ехать.

Ева в ужасе выслушала Флоренс, а потом сползла по стене на пол, отчаянно рыдая.

Глава 15. Город отдохновения старого Ганса

Мистер Эльстон, Эрнест и Джереми отлично поохотились на слонов, убив девятнадцать взрослых самцов. Именно во время этой экспедиции произошел случай, который еще теснее связал Эльстона и Эрнеста.

Юный Роберт, повсюду следовавший за мистером Эльстоном, был объектом самой нежной заботы со стороны его отца. Эльстон верил в мальчика, как мало во что в этом мире – ибо в глубине души мистер Эльстон был циником-меланхоликом – и в определенной степени мальчик вполне оправдывал его надежды. Он был легок на подъем, умен, мужествен – вы найдете добрую дюжину таких мальчиков в любой английской школе; впрочем, его знание жизни и людей было не в пример богаче, чем у его английских сверстников, как это обычно и бывает с детьми колонистов. В двенадцать лет Роджер Эльстон знал и умел гораздо больше, чем дети его возраста. Насчет образования у мистера Эльстона были довольно странные идеи. «Лучшее образование для мальчишки, – говорил он, – находиться рядом с взрослыми джентльменами. Если вы пошлете его в школу, он не научится ничему, кроме озорства; если вы позволите ему жить среди мужчин – он научится быть мужчиной».

Однако независимо от того, чему Роджер успел научиться у взрослых мужчин, о слонах он знал все еще не очень много – и ему предстояло приобрести важный опыт в этом вопросе.

Однажды – они тогда только-только прибыли в те места, где обитали слоны, – экспедиция напала на свежий след самца-одиночки. Хотя слон и крупное животное, выслеживать его довольно трудно, потому что он почти никогда не устает, – это и выяснила, довольно быстро, группа наших охотников. Они преследовали бодрого слона несколько часов, однако никак не могли настичь его, хотя свежие кучи помета говорили, что животное опережает их не более чем на милю. Наконец, солнце стало клониться к закату, охотники устали и решили сделать привал, разбив лагерь.

Немного отдохнув, Эрнест и Роджер пошли побродить вокруг лагеря и попробовать подстрелить на ужин немного дичи. У Роджера был винчестер, у Эрнеста – тяжелая двустволка. Не успели они покинуть лагерь, как из вельда примчался запыхавшийся готтентот Джереми, Аасфогель, сообщивший, что он видел слона – огромного самца с белым пятном на хоботе. Слон, по словам готтентота, пасся в зарослях мимозы в четверти мили от лагеря. Мистер Эльстон и Джереми мигом вскочили на ноги, усталости как не бывало. Они подхватили свои тяжелые ружья и последовали за Аасфогелем.

Тем временем Эрнест и Роджер неторопливо шли как раз вдоль тех самых зарослей мимозы. На их глазах в кусты нырнула крупная цесарка.

– Отлично! – воскликнул Эрнест. – Жареная цесарка – первоклассное блюдо. Роджер, полезай в кусты и гони на меня всю стаю, а я встану здесь и представлю, что это фазаны.

Мальчик так и сделал. Однако для того, чтобы поближе подобраться к стае, не спугнув птиц раньше времени – а цесарки чертовски хороши в беге, – он сделал небольшой крюк, осторожно зайдя в самые густые заросли. Здесь его внимание привлекло странное поведение одной мимозы, весьма ветвистой и крепкой на вид. Ее развесистая крона энергично тряслась и шевелилась – а потом взмыла в воздух, и изумленный Роджер увидел ее корни.

Такое представление в духе «Алисы в Стране Чудес» не могло не привлечь юный пытливый ум. Роджер скользнул в заросли, намереваясь разглядеть странную мимозу вблизи. Вот что он увидел! На маленькой поляне примерно в десяти шагах от него стоял, хлопая ушами, огромный слон с длинными белыми бивнями. Он был размером с дом, морщинистый и на вид холодный, как огурец. Глядя на эту бестию, никто бы не подумал, что она недавно пробежала двадцать миль под палящим африканским солнцем.

Сейчас слон подкреплял силы, с легкостью выдергивая деревья мимозы, словно это была редиска, и поедая сладкие волокнистые корни.

При виде слона Роджера охватил охотничий азарт. Ему захотелось самому убить этого огромного зверя, раз в сто превосходящего его размерами и с легкостью выдергивавшего из земли большие деревья. Роджер был смелым мальчиком, однако в своем спортивном рвении он совершенно забыл, что винчестер – не то оружие, с которым можно выходить на слона. Не тратя времени на раздумья, он вскинул свою маленькую винтовку, прицелился в голову гиганта и выстрелил. Он попал, это было совершенно очевидно, ибо в следующий миг воздух прорезал самый потрясающий рев ярости, который мальчику доводилось слышать. Для Роджера это было слишком, он повернулся и бросился наутек. Вероятно, слона было не так легко убить.

К счастью для Роджера, слон не сразу увидел крошечного врага, и потому мальчик выиграл несколько секунд. Однако вскоре животное разглядело его в кустах и кинулось за ним, задрав хвост и пронзительно трубя. Услышав выстрел и рев, Эрнест, который стоял на открытом пространстве в ожидании цесарок, бросился к кустам, в которых несколько минут назад скрылся Роджер, и буквально столкнулся с мальчиком. В двадцати шагах позади Роджера сквозь кусты ломился разъяренный слон.

Тогда Эрнест совершил воистину смелый поступок.

– В кусты, Роджер! – закричал он.

Мальчик быстро нырнул в кустарник; в этот же момент из зарослей показался слон. Эрнест стоял прямо перед ним – но Эрнест не был его обидчиком, и слон повернулся в поисках мальчишки. Тем временем Эрнест вскинул винтовку и выстрелил прямо в голову слону, довольно сильно ранив его, но не убив. Честно говоря, это было почти верное самоубийство, но Эрнест в ту минуту думал только о спасении Роджера. Слон снова заревел, оставил в покое мальчика и направился к Эрнесту; тот снова выстрелил в тщетной надежде ослепить животное. Роджер к тому времени был уже в сорока ярдах от них. Увидев, что Эрнест вот-вот будет растоптан, он в отчаянии поднял свой винчестер и тоже выстрелил. Вероятно, какой-то добросердечный ангел направил эту маленькую пулю, потому что она попала в колено слону и повредила сухожилие, отчего громадное животное споткнулось и рухнуло на землю. Эрнест едва успел отскочить, когда слон упал прямо перед ним; на самом деле его зацепило концом бивня, но в горячке Эрнест этого даже не заметил, хотя потом ушиб долго болел.

Эрнест вскинул винтовку

Однако через мгновение слон уже снова поднялся и помчался вперед еще быстрее; таковы уж слоны. Люди зачастую даже не представляют, какую скорость способны развивать эти животные, придя в ярость, и насколько они настойчивы и мстительны. Не будь у него ранена нога и не разделяй их с Эрнестом двадцать ярдов, молодой человек был бы растоптан в кровавую кашу в течение десяти секунд. Тем временем в ста пятидесяти ярдах от них появились мистер Эльстон и Джереми, спешившие на помощь; бивни слона со свистом прочертили воздух в шести дюймах от Эрнеста, едва не разорвав ему бриджи. Дальше в дело вступила винтовка Джереми, которую он, к счастью, держал наготове.

– Стреляй в плечо, ближе к уху! – крикнул мистер Эльстон, подзывая кафра, который нес его винтовку. Вероятность того, что Джереми сможет остановить слона – они находились в шестидесяти ярдах от животного – была ничтожно мала. Секундная пауза – и страшные бивни скользнули по одежде Эрнеста, к счастью, не зацепив его, однако это прикосновение заставило его содрогнуться…

Бум! Бах! раздался громкий выстрел – и слон упал на землю мертвым. Джереми не знал промаха: тяжелая пуля вошла точно в гигантское сердце, отдача винтовки ударила Джереми в плечо, заставив пошатнуться. Джереми Джонс был из тех мужчин, которые не только редко промахиваются, но еще и оказываются в нужное время в нужном месте.

Обессиленный Эрнест опустился на землю, мистер Эльстон и Джереми бросились к нему.

– Ты едва не погиб! – воскликнул мистер Эльстон.

Эрнест лишь слабо кивнул, говорить он не мог.

– О Господи! Где Роджер?! – не видя сына и страшно бледнея, выдохнул Эльстон.

Однако в этот момент юный джентльмен показался из кустов; при виде мертвого слона он с восторженными воплями бросился к нему и стал показывать, куда попали его пули.

Тем временем мистер Эльстон с замиранием сердца выслушал сбивчивый рассказ Эрнеста.

– Ты, юный негодяй! – сказал он, поворачиваясь к сыну. – Не трогай бивень! Ты хоть понимаешь, что если бы не мистер Кершо, который пошел на верную гибель, чтобы спасти тебя от твоей же глупости, ты был бы уже мертв, как этот слон, и вдобавок сплющен в лепешку! На колени, сэр, и возблагодарите Провидение и мистера Кершо за то, что ваше бестолковое юное тело не получило никаких увечий!

Роджер без всяких возражений рухнул на колени перед Эрнестом.

– Ничего, Роджер! – улыбнулся Эрнест, уже отдышавшись. – Зато твой выстрел в колено бестии был великолепен. Ты бы не смог добиться лучшего результата, даже гоняясь за слонами неделю напролет.

На этом все успокоились, однако чуть позже мистер Эльстон подошел к Эрнесту и со слезами на глазах благодарил его за спасение сына.

Это был их первый убитый слон – и самый крупный. В холке его рост составил десять футов одиннадцать дюймов, а бивни, когда их обработали и высушили, весили около шестидесяти фунтов каждый.

Они оставались в краю слонов почти четыре месяца, но с приближением сезона лихорадки покинули ее – впрочем, с огромным количеством самых разнообразных трофеев. Это была крайне успешная охота – слоновая кость, которую они добыли, с избытком покрыла все расходы на экспедицию, принеся им немалую прибыль.

На обратном пути в Преторию Эрнест неожиданно свел знакомство с весьма любопытным персонажем.

Когда они достигли границ Трансвааля, Эрнест купил у бура лошадь, чтобы по дороге охотиться на антилоп, которые во множестве паслись по всему Высокому вельду. Без лошадей нечего было и думать угнаться за этими быстроногими созданиями, а там, откуда они возвращались, купить лошадей было негде и не у кого. Однажды днем охотники неторопливо ехали по равнине, когда две крупные антилопы пересекли им путь буквально в двухстах ярдах от передней пары волов. Погонщик остановил упряжку, чтобы дать возможность Эрнесту, сидевшему на крыше фургона, как следует прицелиться. Эрнест выстрелил во вторую антилопу. Он хорошо целился, но не учел того, что антилопа бежит, а не стоит, и в результате пуля попала не в бок животному, а в бедро, и антилопа, даже охромев, продолжила свой бег.

– Проклятье! – расстроился Эрнест, увидев, что он наделал. – Я не могу оставить несчастное животное мучиться. Давайте лошадь – я поскачу за ним и прикончу его.

Лошадь, шедшая за фургоном, была уже под седлом, и Эрнест сказал друзьям, чтобы они не останавливались ради него – он догонит их через милю или две. Затем, вскочив на лошадь, он отправился за раненой антилопой, которую было все еще хорошо видно: она стояла на трех ногах на вершине небольшого каменистого гребня, четко выделяясь на фоне неба, примерно в тысяче ярдов от фургона.

Однако если какая антилопа не имела никакого желания быть милосердно приконченной – так это именно эта. Скорость, с которой африканские антилопы – если они не слишком крупные – могут бежать даже на трех ногах, совершенно поразительна, и Эрнесту пришлось проехать несколько миль по равнине, прежде чем он смог хоть немного приблизиться к бодро галопирующему животному.

Однако у него была хорошая лошадь, и вскоре он сократил расстояние до пятидесяти ярдов, а потом они уже неслись по равнине почти бок о бок, и задачей Эрнеста было лишь хорошо прицелиться и выстрелить. Эта скачка продолжалась еще пару миль. Каждый раз, когда Эрнест почти настигал антилопу, та уворачивалась, петляя между норами муравьедов и разбросанными по равнине валунами. Наконец они приблизились к почти пересохшему озеру шириной примерно в полмили, заполненному водоплавающими птицами всех видов и пород, которые с громкими криками взмыли в воздух при их появлении. Здесь Эрнест, наконец, смог поравняться со своей жертвой и вскинул винтовку правой рукой, стараясь прицелиться поточнее. Всякий, кто делал это на полном скаку, знает, как это тяжело; пока Эрнест пытался поудобнее перехватить винтовку, антилопа неожиданно заложила небольшой крюк и смело бросилась на своего преследователя. Не будь лошадь Эрнеста привычна к таким вещам, не миновать бы ему страшного удара острыми изогнутыми рогами; однако Эрнест был уже достаточно опытным охотником и умел правильно оценить ситуацию. Поворачивать было некогда – слишком велика была скорость, – но Эрнесту все же удалось уклониться, в результате чего антилопа ударила лбом, не успев использовать рога и вспороть лошади брюхо. Эрнест не терял времени и выстрелил в упор, убив антилопу на месте.

Затем он спешился, разделал тушу и отсек лучшие куски мяса своим охотничьим ножом. Убрав мясо в седельную сумку, он снова сел на лошадь, изрядно вымотанную погоней, и отправился на поиски фургонов. Однако найти фургоны в Высоком вельде, если вы не потрудились запомнить ориентиры, почти так же трудно, как найти дорогу в океане, не имея компаса. Для путешественников здесь нет ни деревьев, ни холмов – ничего, кроме пустынной равнины, поросшей густой травой и напоминающей окаменевшее море.

Эрнест проехал три или четыре мили, думая, что возвращается по своему следу, и, наконец, к большой своей радости, выехал на тропу. На ней виднелись следы, но ему показалось, что они выглядят не совсем свежими. Тем не менее, за отсутствием лучшего, он поехал по этой тропе и ехал приблизительно пять миль. Здесь он окончательно убедился, что фургонов в окрестностях нет и в помине. Он ошибся с направлением – и нужно было возвращаться. Итак, Эрнест развернул усталую лошадь и отправился обратно к тому месту, где он выехал на эту тропу. Фургоны могли и отстать – в таком случае они поджидали его где-то сзади. Он ехал милю, две, три – никаких фургонов. Слева от дороги было небольшое возвышение, Эрнест направил к нему лошадь и вскоре смог осмотреть местность. О радость! Вдалеке, на расстоянии пяти или шести миль виднелась полотняная крыша фургона. Эрнест подстегнул лошадь и поскакал через равнину. Один раз лошадь увязла в трясине небольшого болота – ему пришлось спешиться и вытягивать ее за поводья. Наконец белое пятно приблизилось… и оказалось, что это большой белый камень, лежащий на россыпи обычных серых валунов.

К этому времени Эрнест окончательно заблудился. К тому же, словно в издевку, испортилась погода – налетел сильный ветер, хлынул дождь, и Эрнест моментально промок до нитки. Дождь закончился быстро, но ветер не унимался. Он был холодным и пронизывающим, особенно по сравнению с жарой, к которой Эрнест привык за месяцы их странствий. Он уже бесцельно ехал вперед, но вдруг его лошадь оступилась, попав ногой в яму, полную воды, и упала, выбросив его из седла. Эрнест ушиб голову и плечо и на несколько минут потерял сознание, однако вскоре пришел в себя – и они с уставшей до предела лошадью вновь двинулись вперед. К счастью, обошлось без переломов – иначе он наверняка погиб бы в этом безлюдном месте.

Солнце почти закатилось. Эрнест страдал от голода, поскольку за весь день успел съесть только сухой бисквит. У него не было с собой даже табака. Когда солнце скрылось за горизонтом, он ехал по узкой тропинке, которая, вероятно, когда-то была дорогой. Он не останавливался, пока совсем не стемнело; тогда Эрнест спешился, расседлал лошадь и улегся прямо на голую землю – недавний степной пожар сжег всю траву. Седло он положил под голову, а поводья намотал на руку, чтобы лошадь не ушла от него в поисках пищи. Ветер по-прежнему был холодным и пронизывающим. Завыли гиены. Эрнест отрезал полоску сырого мяса и стал жевать, но его замутило, и он поспешно выплюнул этот неаппетитный ужин. Дрожь сотрясала его тело; постепенно юноша погрузился в лихорадочное забытье, от которого мог и не очнуться.

Он не знал, как долго он лежал – казалось, всего несколько минут, но на самом деле прошло не меньше часа. Потом он резко пришел в себя, почувствовав, что кто-то настойчиво трясет его за плечо.

– Что… что такое? – вяло спросил он у темноты.

– Што такойт? Ach Himmel, о небеса! Именно это я и хочу узнайт. Што ты здесь делайт? Ты скоро умирайт!

Темнота говорила с отчетливым немецким акцентом, а Эрнест хорошо знал этот язык.

– Я заблудился, – сказал он по-немецки. – Не смог отыскать свои фургоны.

– Ах! Ты говорийт на язык Фатерлянд? – все еще по-английски допытывался его собеседник. – Я хочу обняйт тебя!

И он немедленно это сделал. Эрнест вздохнул. Довольно странно, когда посреди пустыни в полной темноте вас обнимает незнакомый немец, а вы при этом едва живы.

– Ты голодайт?

Эрнест признал, что голоден.

– И жаждайт?

Эрнест согласился и с этим.

– И у тебя нет курийт?

– Нет, ничего нет.

– Гут. Мой маленький фрау Вильгельмина найдет все это для тебя.

«Какого дьявола делает этот немец со своей женой посреди вельда!» – подумал Эрнест.

К этому времени на небе высыпали звезды, и стало немного светлее.

– Вставайт, пойдем, ты будешь увидайт мой маленький фрау. О лошад! Мы его привязайт к моя жена. Она есть такой красивый, только ноги немного трясут. О да, ты ее полюбийт.

– Клянусь, так и будет! – воскликнул Эрнест, а затем, вспомнив, на что обрекла его женщина, с горьким смешком добавил: – Веди меня, Макдуф!

– Макдуфер? Почему Макдуфер? Мое имя не есть Макдуфер, мое имя есть Ганс, весь большой Южный Африк знайт меня очень карашо, и весь Южный Африк любийт моя жена!

– В самом деле? – спросил потрясенный Эрнест.

Как бы плохо он себя ни чувствовал, странный ночной гость и вся ситуация заинтересовали его. По крайней мере, леди, которую любила вся Южная Африка и к которой следовало привязать лошадь Эрнеста, просто не могла быть неинтересной! Поднявшись на ноги, Эрнест зашагал вместе со своим новым другом в ночь. Теперь он мог разглядеть его: это был крепкий высокий толстяк с совершенно седыми волосами, по-видимому, лет шестидесяти.

Вскоре они пришли в лагерь немца, где Эрнест увидел нечто, больше всего напоминающее катафалк, находившийся в ведении церкви Кестервика, – только у него было два колеса вместо четырех и никаких рессор.

– Вот мой красивый маленький жена! – сообщил немец. – Скоро я показайт тебе, как ужасно трясут ее ноги. О, ужасно!

– А… леди – внутри? – ошеломленно спросил Эрнест. Ему на секунду подумалось, что его новый друг возит в повозке мертвое тело…

– Внутри? О, не есть внутри! Весь снаружи! Она повсюду! – с этими словами немец подошел к катафалку, нежно прижался к нему щекой и с глубочайшей ласковостью проворковал: – Ах, майн либер, ах, Вильгельмина, ты уставайт, мой дорогой? И как твой бедный нога?

Тут он ухватил катафалк за расшатанное колесо и потряс его.

Не будь Эрнест так вымотан и голоден, он бы не удержался от смеха – однако сил у него было немного, а, кроме того, он боялся обидеть немца. Поэтому он просто сочувственно пробормотал «О да, бедная нога!», а затем осторожно намекнул на ужин.

– Конечно! Посмотрим, что нам давайт Вильгельмина! – С этими словами немец кинулся к задней части повозки, которая, в полном соответствии родству с катафалком, открывалась при помощи двухстворчатой дверцы. Сначала немец вытащил из повозки два одеяла, одно из которых сразу отдал Эрнесту, чтобы тот в него завернулся. Затем он достал внушительный кусок билтонга – вяленого мяса – и несколько галет, а также бутылку персикового бренди. Они вдвоем воздали должное этим яствам, и хотя еда не была особенно аппетитной, Эрнесту казалось, что ничего вкуснее он в своей жизни не ел. Ужин длился недолго, а потом Ганс достал превосходный бурский табачок – и за трубкой Эрнест рассказал ему, как он заблудился. Ганс спросил его, по какой дороге они ехали.

– По Рустенбургской.

– Тогда, мой друг, ты не более чем в тысяче шагов от нее. Мы с Вильгельминой ехали по ней целый день, а потом Вильгельмина решила свернуть. Я подчинился, что же делать – и вот я здесь, и понятно – почему. Она просто знала, что ты лежишь здесь и умираешь от холода и голода – вот и свернула, чтобы спасти тебе жизнь. Ах, что за прекрасная женщина!

Эрнест испытал огромное облегчение, узнав, что дорога совсем рядом. Теперь ему не составит труда догнать фургоны. Вероятно, он инстинктивно ехал в правильном направлении. Теперь, когда тревога улеглась, он был готов удовлетворить свое любопытство относительно своего нового друга и спасителя.

Вскоре Эрнест понял, что перед ним добродушный и безвредный сумасшедший, чье единственное увлечение заключалось в том, чтобы бродить по Южной Африке, везя за собой свою тележку. У него не было дома, не было постоянного лагеря. В начале года он мог находиться на берегах Замбези, а в конце – возле Кейптауна или где-то еще. Туземцы считали его юродивым, то есть – любимцем духов и относились к нему с неизменным уважением, жил он тем, что ему подавали, или тем, что он смог добыть, охотясь по дороге. Этот образ жизни он вел уже много лет, и хотя пережил много разных приключений – никто и никогда ему серьезно не навредил.

– Понимаете, мой друг, – говорил этот добрый простак, отвечая на вопросы Эрнеста, – я оставил мою жену там, в Скаттердорпе, в старой колонии. Дома там стоят далеко друг от друга, а посередине – церковь. Там живет хороший народ, но они очень быстро умирают – даже устали хоронить друг друга. И вот они приходят ко мне и говорят: Ганс, ты же хороший плотник, ты должен сделать нам красивую черную тележку, чтобы в ней нас отвозили на кладбище. И вот я работаю, работаю, работаю, делаю эту тележку, пока не становлюсь совсем – как это у вас говорят? – глюпый! И вот однажды ночью моя тележка готова, и тут мне снится, что мы с ней отправились в путешествие по большой, широкой дороге, через Высокий вельд. И я знаю, что она моя жена, и что мы должны всегда путешествовать вместе, пока не доберемся до Города Отдохновения. И вот вдали, очень-очень далеко, на вершине высокой горы Дракенсберг, я вижу высокое раскидистое дерево. Корни его растут в облаках, а само оно покрыто чудесным белым снегом, который сверкает на солнце, точно алмазы в Кимберли. И я точно знаю, что под ним находятся ворота в настоящий Город Отдохновения, Рустенбург, и мы с моей женой должны продолжать наш путь, покуда не найдем его.

– Откуда вы приехали в Африку?

– Из Утрехта, с востока, где каждое утро красное солнце встает над Зулулендом, Землей Кровопролития. О, там будет литься много крови, я знаю. Вильгельмина сказала мне об этом, когда мы туда пришли, только я не помню, когда это случится. Но вы устали, мой друг! Хорошо! Вы будете спать с Вильгельминой, а я лягу под ней. Нет-нет, не отказывайтесь, иначе она – как это вы говорите? – обидится!

Эрнест забрался в тележку и сразу же заснул: ему снилось, что его похоронили заживо. Посреди ночи тележка сильно дернулась – это лошадь Эрнеста, привязанная к Вильгельмине, отвязалась и толкнула тележку. Таким образом, Эрнест воскрес и был очень этому рад. На рассвете он встал, тепло попрощался с новым другом и вскоре выехал на дорогу, а еще немного погодя присоединился к своим друзьям.

Глава 16. Эрнест отправляется на службу

Молодой человек пылкого и стремительного ума, делающего его очаровательным и неотразимым, в отличие от меланхоличного, трезвого, осторожного и расчетливого (что, разумеется, куда полезнее) молодого человека, которого весьма уважают и считают «утешением» родственники и завидным женихом – все остальные, имеет два неоспоримых преимущества, которые защищают его от цепных псов, преследующих всех пылких и искренних людей. Эти преимущества – религия и вера в женщину. В первом он не сомневается вообще никогда, второе – если дело касается класса, к которому он принадлежит, – является для него самым лучшим, и, возможно, в его жизни есть всего лишь одна звезда, что сияет только для него и в его глазах прекраснее всех остальных.

Но однажды – например, если он младший сын – самая прекрасная и лучшая из звезд бросает его и выходит замуж за старшего брата, или за богатого паралитика, обладателя невыносимого характера, владеющего монополией на хлопкопрядильни, – и тогда в этом блистательном, стремительном, остром уме, в этой пылкой натуре происходят разительные перемены. Не будучи уравновешенной натурой, он немедленно впадает в иную крайность и всем своим израненным сердцем верит, что таковы все женщины, что все они предательницы, готовые выйти за старшего брата или богатого паралитика… Возможно, он прав – или нет. Для выяснения истины требуется время и опыт, а их нет – и потому молодые женщины, намеревающиеся связать свою судьбу с таким молодым человеком, утрачивают свой шанс.

Верно это или неверно – для страдальца исход этой истории один: его вера в женщин поколеблена, если не уничтожена вовсе. На этом проблема не исчерпывается, потому что к вопросу отношений между полами примешивается религия, и две этих вещи таинственным образом переплетаются в душе молодого человека.

Молодой человек из более благородного класса в любви, как правило, почти религиозен. Любовь приподнимает его над земными неурядицами и на сияющих крыльях несет к свету, в самый рай…

Когда человек разуверился – происходит почти то же самое, но с обратным знаком. Если религиозная вера выхолащивается, человек становится недоверчив к «сладчайшим и лучшим»; он превращается в циника и больше не верит в добро. Атеизм и женоненавистничество разделяет всего лишь шаг, вернее, атеизм – и неверие в человечество в целом и в женщин в частности. Потеряв веру в женщину, человек утрачивает и веру в бога…

Разумеется, выход из этой ловушки существует. Если страдающий разум принадлежит натуре возвышенной и благородной, то со временем он сможет постичь, что этот мир не совершенен, что засушливые места в нем чередуются с редкими оазисами счастья, но в целом он полон горестей и тревог. И поняв это, возвышенный и благородный человек поймет, что вина отчасти лежит и на нем – ибо нельзя доверять безоговорочно, верить безоглядно, создавать себе идолов из тех, кто немногим отличается от него самого, а то и намного хуже и ниже, чем он сам. Наконец, он может прийти к выводу, что даже если «сладчайшие и лучшие» – это химера, то в мире все-таки есть женщины, которых можно назвать просто «милыми и хорошими».

Если же снова вернуться к обратной стороне нашей картины мироздания – может случиться так, что молодой джентльмен постепенно придет к мысли, что Провидение и вера – не одно и то же. Провидение в большей мере относится к религии, а религию мы либо приобретаем по наследству, либо нам ее навязывают. Вера, истинная вера – это то, за что нужно сражаться, и для многих просвещенных умов это означает – пробиться на свет из сумрака неверия. Истинно верующий – это тот, кто попирает неверие, а не тот, кто бежит от него. Когда мы оставили позади беспечальную пору детства, когда мы отдали дань Аполлиону, поняли его сущность, дали ему отпор и разгромили его в битве – тогда и только тогда мы можем с чистым сердцем сказать: «Господи, я верую!» – и нам уже не будет нужды добавлять безрадостное: «Помоги мне отринуть мое неверие».

Такова, в самых общих чертах, человеческая натура. Эти принципы не могут быть безоговорочно истинны – вероятно, абсолютной истины вообще не существует, насколько мы в силах ее понять. Однако эти принципы в то или иной степени применимы к большинству людей. Удивительно, но к Эрнесту Кершо они относились в первую очередь. Предательство Евы Чезвик разрушило его веру в Женщину, а вскоре и Религия лежала в пыли рядом с ней. Его жизнь в течение нескольких лет после того печального события была ярким тому доказательством. Эрнест пошел «дорогами Зла», отринув все лучшее, что в нем было. Он играл на скачках, заводил короткие романы и без сожаления обрывал их. Иногда – как ни совестно это упоминать – он много пил, не потому, что любил вино, а чтобы забыться. Короче говоря, Эрнест предал свою душу всем мыслимым порокам и удовольствиям, какие только смог обнаружить – а обнаружилось их немало.

Он много путешествовал по всей Южной Африке и стал довольно известной личностью – все о нем слышали, все его любили. То он жил в Кимберли, то в Кинг Уильямс Таун, то в Дурбане. В каждом из этих городов он держал скаковых лошадей; в каждом из этих городов было не одно женское личико, при виде его заливавшееся счастливым румянцем. Однако лицо самого Эрнеста от этого светлее не становилось. Напротив, взгляд его теперь всегда был грустен – и это странно смотрелось на таком молодом и красивом лице.

Он не мог ничего забыть. Несколько дней, недель, даже месяцев он мог душить в себе воспоминания – но потом они возвращались с новой силой. Ева, Белая Королева, всегда присутствовала в его снах, и даже если, бодрствуя, он проклинал память о ней, ночь выводила его на чистую воду, и слова, которые он бормотал в беспокойном сне, были словами истинной и вечной любви.

Он больше не молился, он больше не почитал женщин – но счастливее он не стал, даже освободив душу от этого бремени. Он презирал себя. Иногда он пробовал оценить свое состояние – и замечал, что больше не прогрессирует, но отступает назад… Он стал грубее, тонкость чувств его притупилась – он больше не был тем Эрнестом, который написал то вдохновенное письмо своей невесте накануне беды. Он медленно, но уверенно шел ко дну. Он знал это – но не пытался спасти себя. Зачем? У него больше не было цели в жизни. Однако временами его охватывала страшная усталость от жизни, и он погружался в глубокую депрессию. Мы сказали, что он перестал молиться – это не совсем верно. Один или два раза он молился неистово – прося дать ему умереть. Он сделал даже больше: он стал искать смерти – и, как это обычно и бывает в таких случаях, смерть упорно избегала его. О том, чтобы покончить с собой, он не думал – эта мысль все же смущала его, иначе он, без сомнений, сделал бы это. В эти темные дни он ненавидел жизнь, а когда депрессия отступала – ненавидел радости и переживания, которые могли бы его жизнь украсить. Тем не менее рассудок его был ясен, и временами он сам ужасался происходящему с ним.

В те годы Эрнест, казалось, находился под каким-то заклятием. В Трансваале обнаружилась чистокровная лошадь, уже убившая двух человек, – он купил ее и объездил, и она покорилась ему. В Секокени вспыхнул мятеж, и Добровольческому корпусу было приказано штурмовать главную твердыню восставших. Эрнест вместе с Джереми выехал из Претории, чтобы «поучаствовать в веселье», добрался до мятежного форта за день до атаки и присоединился к штурмовому отряду. На рассвете следующего дня отряд яростно обрушился на форт и взял его, понеся огромные потери. Шляпу Джереми сбила пуля, другая ранила его в руку – Эрнест, как обычно, вышел из боя без единой царапины, хотя прямо рядом с ним убило человека.

Потом он настоял, чтобы отправиться в Делагоа Бей в самый разгар лихорадки; от Джереми он избавился, убедив его отправиться в Новую Шотландию, чтобы осмотреть купленный ими участок земли. Сам Эрнест выехал в Делагоа Бей с двенадцатью носильщиками-кафрами и верным Мазуку. Шестью неделями позже вернулись он, Мазуку и трое кафров – остальные умерли от лихорадки.

В другой раз Эльстон, Джереми и Эрнест отправились с миссией к одному враждебному вождю кафров, чья крепость в самом сердце гор была почти неприступна. «Индаба» (переговоры) заняли целый день, их нарочно затянули, чтобы кафры устроили засаду в узком горном ущелье и перебили всех людей «белого вождя».

Когда трое смельчаков покинули крепость, луна уже поднялась высоко и во всем своем великолепии заливала загадочным светом перевал, к которому они подъезжали, заставляя сверкать обычные валуны и деревья. Печальная красота этого пейзажа глубоко тронула сердце Эрнеста, и, увидев тропинку, отходящую от главной тропы и ведущую наверх, он буквально настоял, чтобы они поднялись по ней – с горы открывался еще более чудесный вид. Мистер Эльстон ворчал что-то о «глупостях», но подчинился. Между тем в полумиле от них убийцы нервно поигрывали своими ассегаями и недоумевали, почему они не слышат шагов лошадей белых людей. Тем временем «белые люди» поднялись на хребет и прошли по нему, обойдя засаду справа в трех четвертях миль. Любовь Эрнеста к лунному свету спасла всех троих от неминуемой и, скорее всего, мучительной смерти.

Вскоре после того случая Эрнест и Джереми сидели на веранде дома в Претории – того самого, из которого ониуехали охотиться на слонов и который теперь был их собственностью. Эрнест только что вернулся из своего сада, где поливал огуречную рассаду – она была очень хилой, но он пытался спасти ее. Садом он занимался всегда, даже если останавливался в доме всего на месяц. Джереми, как обычно, наблюдал за битвой красных и черных муравьев, которые после стольких лет сражений все еще никак не могли уладить свои споры.

– Будь проклят этот огурец! Не хочет расти! – сердито сказал Эрнест. – Знаешь, что я скажу, Джереми? Мне надоело это место. Я голосую за отъезд.

– Ради всего святого, Эрнест! – фыркнул Джереми и зевнул. – Давай хоть немного передохнем. Надоело трястись в этих фургонах.

– Я имею в виду – давай уедем из Южной Африки?

– О! – Джереми выпрямился в шезлонге. – Что это ты придумал? И куда же ты собрался, в Англию?

– В Англию? Нет уж, хватит с меня Англии. Я думаю о Южной Америке. Но ты, возможно, хочешь вернуться домой? Было бы нечестно силой таскать тебя по всему миру.

– Уверяю тебя, мне это по душе. Я не хочу возвращаться в контору мистера Кардуса. Ради бога, даже не предлагай мне это – я в ужасе от одной мысли.

– Да, но тебе придется что-то делать со своей жизнью. Мне-то все равно, я теперь несчастный демон-беспризорник, которому такая жизнь по душе, но ты вовсе не обязан следовать за мной, у тебя свой путь.

– Погоди, душа моя! – скупо усмехнулся Джереми. – Я собираюсь прочитать тебе отчет о наших финансовых делах, который я составил вчера вечером. Учитывая, что мы ничего толком не делали все это время, только развлекались, а все наши инвестиции производили из дохода, который обеспечил твой уважаемый дядя, наверняка думающий, что мы все растратили, все не так уж плохо.

Джереми достал листок бумаги и зачитал следующее:

– Земельная недвижимость в Натале и Трансваале, оценочная стоимость 2500 фунтов стерлингов. Этот дом – 940 фунтов. Фургоны – скажем, 300 фунтов. Скачки… тут я оставил пробел.

– Запиши 800 фунтов, – подумав, сказал Эрнест. – Да, и ты же знаешь, я выиграл 500 фунтов – леди Мэри взяла первый приз на скачках в Кейптауне, на прошлой неделе.

Джереми кивнул и продолжал:

– Скачки и выигрыши – 1300 фунтов. Разное – наличные деньги и всякое такое – 180 фунтов. Итого – 5220 фунтов. Из этого мы фактически вложили около двух с половиной тысяч, остальное – выиграли или накопили. Теперь я спрашиваю тебя, где бы еще нам такое удалось, а? Так что не рассказывай мне о том, что я зря трачу время.

– Браво, Джереми! В конце концов, мой дядя оказался прав – ты прирожденный законник, с цифрами ты великолепен. Поздравляю, ты прекрасный управляющий.

– Моя система проста, – скромно отвечал Джереми. – Всякий раз, когда у нас появляются деньги, я что-нибудь покупаю, чтобы ты не мог все сразу растратить. Когда у меня набирается достаточно – фургонов, быков, лошадей, чего угодно, – я начинаю продавать их и покупаю немного земли. Эта система не подводит. Нужно просто заниматься этим постоянно – и в конце концов мы разбогатеем.

– Действительно, все просто. Ну, пять тысяч фунтов пройдут долгий путь, прежде чем превратятся в ферму в Южной Америке – или куда мы там отправимся, – и я не думаю, что нам стоит продолжать брать деньги у дяди. Несправедливо истощать его ресурсы. Старый Эльстон поедет с нами, я полагаю, и вложит еще пять тысяч. Он недавно сказал мне, что начал уставать от Южной Африки, буров и кафров, что стареет – и не прочь начать что-нибудь новое в другом месте. Я напишу ему сегодня вечером. В какой гостинице он останавливается в Марицбурге? В «Рояль»? Ну вот, а отправимся, я думаю, весной.

– Правильно, душа моя.

– Но я еще раз повторяю, Джереми – подумай дважды прежде, чем отправиться со мной. Такой выдающийся молодой человек, как ты, старина, не должен тратить свою молодость на пустыни Мексики, ну, или любого другого места. Тебе стоило бы поехать домой и насладиться вниманием красивых женщин – они оценят по достоинству такого большого парня, – а потом выгодно жениться, завести большую семью, стать всеми уважаемым мистером Джонсом… Джер, со мной-то все понятно, я – нечто вроде блуждающей кометы, но я совершенно не вижу причин, по которым ты должен играть роль… эээ… хвоста этой кометы.

– Жениться? Нет, вы подумайте – жениться! Нет уж, спасибо, мой мальчик. Как гласит библейская мудрость – если мудрый человек открывает глаза и видит некоторые вещи – он уже больше не станет закрывать глаз. Другими словами, он смотрит – и учится на чужих ошибках. Ева…

Эрнест болезненно дернулся при звуке этого имени.

– Прошу прощения, – быстро сказал Джереми, заметив это. – Я не хочу затрагивать болезненные темы, но я должен прояснить кое-что насчет себя. Ты же знаешь, меня здорово тряхануло из-за этой леди – но я вовремя остановился. Говорить красиво я не умею, воображения маловато – вот и не стал все это продолжать. Каковы же последствия? Я с этим справился; хорошо сплю по ночам, у меня прекрасный аппетит, и о Е… этой леди не вспоминаю два раза в неделю. С тобой все иначе. Ты тоже влюбился, но твое воображение немедленно помчалось вскачь, рисуя картины безудержной радости, мечтая об истинной любви и полном единении душ – все это было бы прекрасно, если бы женщина тоже в этом поучаствовала, но она не смогла, не стала делить с тобой чувства, и все закончилось пустой болтовней и трагедией. Результаты – налицо. Плохой сон, плохой аппетит, неуемное желание охотиться на буйволов в сезон лихорадки или быть подстреленным какими-нибудь Басуто из засады. Коротко говоря – общая усталость и отвращение к жизни – да-да, не спорь, я же наблюдал за тобой – а это самое нездоровое и неправильное настроение. Дальше – больше: скачки, нежелание даже близко подходить к церкви, стаканчик-два-три шерри на ночь и, что самое тревожное, неумеренное тяготение к дамскому обществу. Будучи разумным существом, я все это заметил и сделал собственные выводы, которые заключаются в следующем: хочешь попасть в ад – доверься женщине. Мораль, которую я для себя вывел и которую постараюсь неукоснительно исполнять – никогда не разговаривай с женщиной, если можно этого избежать, а если уж никак невозможно увернуться – отвечай коротко, «да-да» или «нет-нет», причем «нет-нет» лучше говорить почаще. Вот тогда у тебя будет неплохой шанс сохранить сон и аппетит, а также достичь чего-то в этом мире. Жениться! Ну конечно! Никогда больше не говори мне о женитьбе! – И Джереми энергично передернул могучими плечами, изображая ужас.

В продолжение его монолога Эрнест громко хохотал. Джереми хмыкнул, поднялся и выпрямился во весь рост рядом с Эрнестом – так что шесть футов роста последнего стали выглядеть как-то невзрачно.

– И вот что я скажу тебе, старик! Никогда больше не говори, чтобы я оставил тебя, если не хочешь меня разозлить, потому что мне эти разговоры не душе. Мы не расставались с двенадцати лет, и что касается меня лично, я намерен и дальше делить свою жизнь с твоей, до конца последней главы – ну, или до тех пор, пока надобность во мне не отпадет начисто. Можешь отправляться в Мексику, на Северный полюс или в Акапулько – да куда угодно, но я пойду вместе с тобой, и хватит об этом говорить!

– Спасибо, старый друг! – просто ответил Эрнест.

В этот момент их разговор был прерван приходом посыльного-кафра, который принес телеграмму, адресованную Эрнесту. Он вскрыл конверт и прочитал ее, а затем воскликнул:

– Ого! Здесь кое-что получше Мексики. Послушай-ка!

«Питер Эльстон, Марицбург – Эрнесту Кершо, Претория. Верховный комиссар объявил войну против Кечвайо. Местная кавалерия срочно призывается на службу в Зулуленд. Получил предложение сформировать небольшой корпус около семидесяти человек. Предложение принял. Согласен ли ты быть заместителем командира? Получишь королевский патент. Если да, то начинай набирать рекрутов. Условия – десять шиллингов в день, полное довольствие. Приезжаю в Преторию с первой почтовой каретой, спроси Джонса, согласен ли он на чин старшего сержанта».

– Ура! – вскричал Эрнест, дочитав. – Наконец-то настоящее дело и настоящая служба! Уверен, ты согласишься.

– Конечно, – спокойно сказал Джереми. – Только не радуйся раньше времени; если не ошибаюсь, дело-то намечается серьезное.

Глава 17. Ганс пророчит беду

Эрнест и Джереми не теряли времени даром. Они предположили, что набор рекрутов вскоре начнется повсюду – и во все подразделения, так что позаботились о том, чтобы побыстрее набрать в свой корпус лучших. Образцовый рекрут в их глазах выглядел так: англичанин, родившийся в колонии. У этих людей было больше чувства собственного достоинства, независимости характера и находчивости, нежели у приезжих, которые метались между морскими портами и алмазными копями, кроме того, все они были практически готовыми солдатами. Ездили верхом они так же хорошо, как ходили, великолепно стреляли и с раннего детства были приучены путешествовать почти без багажа, быстро передвигаясь на огромные расстояния.

Эрнест находил задание не слишком сложным. Мистера Эльстона хорошо знали в Африке; еще будучи молодым человеком, он принимал участие в многочисленных войнах с Басуто, и о тех временах до сих пор рассказывали истории, будоражившие воображение… Его знали как достаточно осторожного человека, не склонного к опрометчивым решениям, не самоуверенного, но обладающего решительным умом и, кроме того, очень много знающего о войне с зулусами и их тактике.

Это во многом облегчило Эрнесту набор рекрутов, поскольку первое, что интересует волонтера-колониста – это личность его офицера. Он не станет доверять свою жизнь людям, на которых не может положиться. Он бесстрашно относится к смерти и готов исполнить свой долг – но не собирается отдавать свою жизнь ни за что. Действительно, во многих южноафриканских добровольческих корпусах фундаментальным принципом является выборность командира. Выбирают их всем миром – но уволить со службы его могут уже только власти.

Эрнеста тоже хорошо знали в Трансваале и доверяли ему. Мистер Эльстон не мог бы выбрать лучшего лейтенанта. Эрнест был умен, порывист, умел быстро собираться в непростых ситуациях – однако не только эти качества привлекали в нем людей, чье дальнейшее существование, возможно, зависело от его мужества и сообразительности. На самом деле трудно определить это качество словами – но есть люди, которые по природе своей являются прирожденными лидерами, и доверие к ним подчиненные испытывают подсознательно. У Эрнеста был этот великий дар. На первый взгляд, он был обычным молодым человеком, довольно небрежным, ничем особенно не выделяющимся среди сверстников, и стороннему наблюдателю зачастую могло показаться, что мысли его витают где-то далеко; однако старые вояки видели в его темных задумчивых глазах нечто, говорившее им о том, что этот молодой человек, почти мальчик, можно сказать, не подведет в минуту опасности, проявит храбрость или разум там, где потребуется.

Назначение Джереми Джонса старшим сержантом также приветствовали – и пост старшего сержанта в войсках заслуженно считался очень важным. Кроме того, люди не забыли о его победе над гигантом-буром – да и сержант с таким могучим телосложением просто обречен был стать гордостью любого подразделения.

Все эти обстоятельства делали набор рекрутов легкой задачей, и когда через четыре дня Эльстон вышел из почтовой кареты, уставший после долгой дороги из Наталя, Эрнест и Джереми встретили его сообщением, что телеграмма была получена в срок, рекрутирование начато, и тридцать пять человек уже представили свои кандидатуры на рассмотрение.

– Честное слово, молодые люди! – сказал очень довольный Эльстон. – О таких лейтенантах можно только мечтать!

Следующие две недели были наполнены хлопотами. Организация добровольческого корпуса – не шутка, что может засвидетельствовать каждый, кто принимал в ней участие. Нужно было получить форму, вооружить всех рекрутов и выполнить еще добрую сотню мелких и крупных задач. Некоторая задержка была связана с лошадями, которых должно было предоставить правительство, но, в конце концов, разрешился и этот вопрос – лошадей пригнали много, все они были хороши, но немного диковаты.

В один из таких суматошных дней Эрнест сидел в одной из комнат их дома, которую он отвел под рабочий кабинет и некое подобие офиса, и занимался текущими делами: оформлял зачисление очередного рекрута, договаривался с торговцем насчет партии фланелевых рубашек, расписывал порядок поставок фуража и заполнял бесконечные формы, которые, по требованию правительства, должны были быть переданы в военное ведомство, и решал еще добрую сотню мелких вопросов. Внезапно вошел его ординарец и сообщил, что его хотят видеть двое новобранцев.

– Зачем еще? – простонал Эрнест, умиравший от усталости.

– У них жалоба, сэр!

– Ну, впусти их.

Дверь вскоре снова открылась, пропустив в кабинет прелюбопытную парочку. Один из вошедших был крупным мужчиной сурового вида – раньше он служил интендантом на борту одного из кораблей ее величества в Кейптауне, однако как-то раз напился, превысил свои полномочия и предпочел дезертировать, чтобы избежать заслуженного наказания. Второй – суетливый мелкий человечек, лицом напоминавший хорька. Он торговал с зулусами, но тоже много пил и едва не погубил себя окончательно; в корпусе, тем не менее, он считался чрезвычайно ценным приобретением, поскольку досконально знал страну и ту местность, куда им предстояло отправиться. Оба вошедших отдали честь и замерли у порога.

– Ну, ребята, в чем дело? – спросил Эрнест, не отрываясь от проклятых форм.

– Ни в чем, насколько я знаю, – сообщил маленький человечек.

Эрнест вскинул на них сердитый взгляд.

– Так, Адам, тогда ты говори, в чем дело! У меня нет времени на ерунду.

Суровый Адам подтянул брюки и начал:

– Понимаете, сэр, я его сюда за шкирку притащил.

– Это правда! – подтвердил человечек, потирая загривок.

– Это, стало быть, потому что мы с ним вроде как приятели, сэр, но маленько разошлись во взглядах. Понимаете, сэр, была его очередь готовить для парней, а он вместо этого пришел ко мне и говорит – Адам, ты цветущий прародитель расы всех дураков! Это он меня, значит, сравнил с деревом, что ли? А потом говорит – почему ты не идешь чистить картошку, вместо того, чтобы валяться на койке!

– Немного не так, сэр! – суетливо вмешался маленький человечек. – У нашего друга память значительно уступает… кхм… размерам. Я сказал так: дорогой Адам, поскольку я вижу, что тебе совершенно нечем заняться, кроме как сидеть и играть на губной гармошке, не будешь ли ты так добр, чтобы пойти и помочь мне удалить внешние покровы с этого картофеля?

Эрнест начал закипать, но сдержал себя и сурово сказал:

– Не болтай чепухи, Адам; говори, на что жалуешься – и проваливай.

– Ну дык, сэр! – отвечал моряк-великан, почесывая голову. – Ежели сказать прямо, так жалуюсь я на то, что этот человек больно этот… как его… импернально сакрастический, вот! Сэр.

– Проваливайте оба! – рявкнул Эрнест. – И не приставайте ко мне с такой ерундой, иначе я вас обоих отправлю под арест и вычту из жалования.

Он указал им на дверь, а сам заметил в окне, что по улице галопом пронесся верхом на взмыленной лошади бур. Направлялся он к дому правительства.

– Интересно, что там случилось! – пробормотал Эрнест.

Через полчаса за окном проскакал еще один всадник, тоже галопом – и тоже к дому правительства. Еще через полчаса пришел, вернее, почти прибежал мистер Эльстон.

– Эрнест, послушай, тут такое дело! Уже три разведчика принесли известие о том, что Кечвайо отправил Импи (армию) в тыл Секокени, чтобы сжечь Преторию и вернуться в Зулуленд через Высокий вельд. Они говорят, что Импи теперь отдыхает в Солтпан Буш – это примерно в двадцати милях отсюда – и что город они атакуют ночью или на рассвете. Эти трое, кстати сказать, никак между собой не связаны, но в один голос заявляют, что виделись с вождями Импи, и те велели им передать голландцам, чтобы они не вмешивались, поскольку Зулу сражаются с белой королевой, и буры не пострадают.

– Звучит невероятно, – с сомнением сказал Эрнест. – Вы верите им?

– Не знаю. Это вполне возможно, и доказательства довольно явные. Да, это возможно. Я знаю, что зулусы способны совершать и более стремительные и длинные броски, чем этот. Губернатор приказал мне галопом скакать в указанное место и сообщить, если я увижу присутствие Импи.

– Я еду с вами!

– Нет, ты останешься здесь. Я беру с собой Роджера и двух запасных лошадей. Если объявят об атаке, а я все еще не вернусь… или если что-то случится – ты выполнишь свой долг.

– Есть, сэр.

– Простимся, мне надо ехать. А ты собери людей, чтобы все были наготове.

С этими словами мистер Эльстон отбыл на разведку.

Десять минут спустя прибыл офицер из штаба – он привез приказ командирам соединения Эльстона собрать своих людей и привести корпус в полную боевую готовность.

«Вот красавцы! – подумал Эрнест. – А ведь часть лошадей еще даже не объезжена».

В это время приехал Джереми. Он отдал честь и сообщил, что люди построены.

– Передай шорникам, пусть всем выдадут седла. Лошади должны быть готовы как можно скорее. Скажи Мазуку, чтобы он приготовил Дьявола (это был любимый вороной жеребец Эрнеста), и веди людей к государственным конюшням. Я буду следом.

Джереми снова козырнул – и отбыл без лишних слов. Вероятно, это был самый исполнительный и преданный старший сержант в мире.

Двадцать минут спустя длинная колонна людей, вооруженных винтовками, двинулась в сторону правительственных зданий, которые находились примерно в миле от дома Эрнеста и Джереми. На головах солдаты несли седла, так что издали напоминали гигантские грибы.

Эрнест – верхом на громадном вороном жеребце, в военной форме, с револьвером на поясе – уже находился среди них.

– Итак, бойцы! – громко объявил он, когда люди выстроились в шеренгу перед конюшнями. – Входим быстро, но без давки. Каждый выбирает себе лошадь, надевает узду, выводит и седлает ее. Бегом!

Шеренга рассыпалась, и солдаты кинулись в конюшни; каждый хотел заполучить лошадь получше. Через мгновение из конюшен донеслись звуки ударов, крики и яростное ржание – этот шум невозможно было описать.

«Хорошенькая там, должно быть, драка! – подумал Эрнест. – С этими дикими бестиями не так-то легко совладать».

Его подозрения подтвердились. Лошадей выводили – но они яростно упирались, мотали головами и взбрыкивали.

– Седлай! – скомандовал Эрнест.

Это было сделано с большим трудом.

– В седло!

Шестьдесят человек по этой команде забрались верхом на строптивых лошадей, хотя и не без опасений. Через несколько секунд по крайней мере двадцать из них оказались на земле; один или двое запутались в стременах; некоторые пытались утихомирить разбушевавшихся лошадей, а те, кому удалось усидеть в седле, теперь беспорядочно носились по площади. Никогда еще Претория не видела подобных сцен.

Однако вскоре относительный порядок был все же восстановлен. Несколько человек пострадали, двое – довольно серьезно. Их отправили в госпиталь, а Эрнест принялся распределять всадников по подразделениям, чтобы побыстрее выехать к месту встречи с Эльстоном. Именно в это время, словно чтобы добавить неразберихи, пошел дождь, все вымокли, и замешательство усилилось. Наконец, все построились и пошли маршем в город, который к тому времени уже был охвачен паникой.

Все магазины закрылись, все работы остановились; женщины стояли на верандах домов, обнимали детей, плакали или готовились к отправке в лагерь за городом. Люди прятали все ценное; мужчины спешили на рыночную площадь, где представители правительства раздавали оружие и амуницию всем, кто был способен выступить на защиту города. Перепуганные кафры и Басуто метались по улицам, рассказывая ужасы о зверствах зулусов, или покидали город, чтобы укрыться среди холмов. Все эти сцены выглядели потрясающе, но потом опустилась тьма, и все потонуло во мраке.

Эрнест привел свой корпус к казармам, которые им отвело правительство, и приказал поставить лошадей в стойла, не расседлывая их. Вскоре ему передали приказ держать оружие наготове и выслать четыре патруля, которые должны были до полуночи осмотреть все подходы к городу; на рассвете корпусу было предписано выйти на рекогносцировку в соседнюю провинцию.

Эрнест выполнил все приказы, насколько это было возможно. Он отправил патрули, но ночь была такой темной, что они не возвращались до утра. Утром их собрали уже по дороге – а в одном случае просто вытянули из канавы с жидкой грязью, где они ухитрились увязнуть ночью.

Около одиннадцати часов вечера Эрнест сидел в маленькой комнатке здания казарм и совещался с Джереми: они решали дела, связанные с корпусом, и задавались вопросом, нашел ли Эльстон Импи, или донесения оказались просто слухами. Внезапно с улицы донесся оклик часового:

– Стой! Кто идет?

Раздался выстрел, громкий треск, а потом отчаянные вопли:

– Вильгельмина! Жена моя! Ах, этот жестокий человек убивайт моя Вильгельмина!

– Боже мой, это же тот безумный немец! Джереми, беги к часовым и скажи им, что все в порядке, иначе они подумают, что зулусы уже в городе. Скажи, пусть его приведут сюда – и остановят эти вопли.

Вскоре старинный приятель Эрнеста с Высокого вельда, выглядевший сейчас, в свете лампы, довольно дико и жалко с его длинной белой бородой и мокрыми волосами, с которых капала вода, был довольно бесцеремонно препровожден в комнату Эрнеста.

– Ах, вот и ты, мой дорогой друг! Прошло уже два или три год, как мы видайт друг друга. Я искайт тебя везде, и мне сказали, ты есть здесь, и я пойти быстро, сквозь нахт и дождь, и когда я уже не знайт, какой свет я нахожусь, этот жестокий человек поднимайт ружье и стреляйт майне кляйне Вильгельмина! И он проделайт большой дырка в ее живот! О, что мне делайт, мой дорогой? – И этот великовозрастный ребенок горько расплакался. – Ты тоже плакайт, друг мой, ты знайт Вильгельмина и любийт, ты спайт с ней однажды ночь. У-у-у!

– Ради всего святого, прекратите нести эту чушь! Сейчас не время и не место для глупостей.

Эрнест говорил так жестко и резко, что бедный сумасшедший мгновенно утих и только робко всхлипывал.

– Так гораздо лучше. Так зачем вы меня искали?

Лицо немца мгновенно переменилось. Выражение идиотической печали исчезло, в глазах засветился разум. Он бросил быстрый взгляд на Джереми, стоявшего в углу комнаты.

– Вы можете говорить при этом джентльмене, Ганс, – спокойно сказал Эрнест.

– Сэр, я собираюсь сказать вам довольно странную вещь.

Теперь он и говорил по-другому, совсем тихо и сдержанно, производя впечатление совершенно здорового человека.

– Сэр, я слышал, что вы собираетесь отправиться в Зулуленд, чтобы сражаться с кровожадными зулусами. Когда я об этом услышал, я был далеко, но понял, что должен двигаться так быстро, как только сможет Вильгельмина, и сказать вам, чтобы вы не ходили.

– Что вы имеете в виду?

– Как я могу сказать, что я имею в виду? Я просто знаю, что многие из тех, кто сегодня спит в этом доме, отправятся в Зулуленд – но вернутся немногие.

– Хочешь сказать, меня убьют?

– Я не знаю. Есть вещи плохие, как смерть – но это не смерть. – Ганс прикрыл глаза рукой и продолжал: – Я не вижу тебя среди мертвых, мальчик, но не ходи туда. Я молюсь, чтобы ты туда не пошел.

– Мой добрый Ганс, зачем же было идти ко мне с этой глупой сказкой? Даже если бы это была правда, даже если бы я знал, что меня убьют двадцать раз – я должен идти, я не могу нарушить свой долг.

– Это речи храброго человека, – с грустью откликнулся Ганс уже по-немецки. – Я тоже выполнил свой долг и передал тебе то, что сказала Вильгельмина. Теперь иди, и когда черные люди бросятся на тебя, как волна накатывает на скалу, пусть Бог Отдохновения протянет тебе руку и спасет тебя от смерти.

Эрнест смотрел на бледное лицо старика: на нем застыло странное восторженное выражение, а глаза были устремлены вверх. Эрнест тихо заговорил по-немецки:

– Возможно, мой старый друг, я, как и ты, найду свой Град Отдохновения – и не печалься, если меня проводит туда удар ассегая.

– Я знаю, – откликнулся Ганс. – Но бесполезно стремиться к покою до тех пор, пока его не дарует нам Бог. Ты искал смерти и проходил рядом с ней не раз, но так и не нашел ее. Если будет на то воля Божья – она и сейчас минует тебя. Я знаю, что ты тоже ищешь покоя, брат мой, но мог ли я подумать, что ты станешь искать его там, – и он махнул рукой в сторону Зулуленда. – Мне не надо было приходить и предупреждать тебя, ибо покой – это благословение, и счастлив тот, кто заслужил его. Но нет, теперь я уверен, что ты не умрешь. Зло – чем бы оно ни было – придет к тебе с небес.

– Да будет так! – откликнулся Эрнест. – Странный ты человек. Я думал, ты просто безобидный безумец, но сейчас ты говоришь, как пророк.

Старик улыбнулся.

– Ты прав, я и то и другое. Чаще всего я безумен, я знаю это. Но иногда мое безумие обретает черты вдохновения, туман над моим разумом рассеивается, и я вижу то, чего не видит никто, слышу голоса, к которым вы все глухи… Теперь как раз такой момент, но скоро безумие снова овладеет мной. Однако прежде, чем туман вернется, я поговорю с тобой. Запомни – не знаю, зачем, – что я полюбил тебя всем сердцем, едва увидев твои глаза там, в вельде. Теперь я должен идти, и мы больше не встретимся, потому что я уже приближаюсь к заснеженному дереву, что растет у ворот Города Отдохновения. Теперь я могу видеть в сердце твоем – и вижу в нем горечь и печаль, вижу прекрасное лицо, запечатленное в нем. Ах, и она тоже несчастлива; и она тоже должна найти покой. Но времени мало, туман опускается – а я должен рассказать тебе, что у меня на уме. Даже если у тебя беда, большая беда – будь стойким, терпи, потому что беда – это ключ к небесам. Будь добрым, будь праведным, вернись к Богу, от которого ты отказался, борись с искушениями. О, теперь я ясно вижу! Тебе и всем, кого ты любишь, уготованы радость и мир!

Внезапно Ганс замолчал, оживление на его лице померкло, и оно снова приобрело прежнее придурковатое и дикое выражение.

– Ах, жестокий человек, делайт дыру в живот моя Вильгельмина!

Эрнест подался вперед, напряженно вслушиваясь в бормотание старика. Убедившись, что просветление миновало, он выпрямился и сказал:

– Прошу тебя, Ганс, соберись хоть на миг. Я хочу задать всего один вопрос. Я когда-нибудь…

– Как я остановийт кровь из моя дорогая жена? Кто закройт этот страшный дыра?

Эрнест не сводил с Ганса глаз. Притворялся он – или действительно был безумен? Эрнест так никогда и не узнал ответа на этот вопрос.

Он дал Гансу соверен.

– Это деньги для доктора, который спасет Вильгельмину, Ганс. Хочешь поспать здесь? Я дам тебе одеяло.

Старик без стеснения принял деньги и поблагодарил Эрнеста, однако от одеяла отказался и сказал, что должен уходить.

– Куда же ты пойдешь? – спросил Джереми, с большим любопытством наблюдавший за стариком, но не понявший той части беседы, что велась на немецком.

Ганс с подозрением посмотрел на него.

– В Рустенбург!

– Правда? Да ведь дорога разбита, а идти очень далеко.

– Да. Дорога длинна и тяжела. Прощай! – с этими словами Ганс быстро вышел из комнаты.

– Что ж, он забавный старый болтун, с этими его сказками и Вильгельминой, – заметил Джереми. – Только подумайте – ночью, в дождь отправиться пешком в Рустенбург! Это же в ста милях отсюда!

Эрнест только улыбнулся в ответ. Он знал, что Ганс не имел в виду земной город Рустенбург.

Некоторое время спустя Эрнест узнал, что Ганс все-таки добрался до своего Города Отдохновения, куда так стремился. Вильгельмина застряла в сугробе на перевале Дракенсберг.

Ганс не смог вытащить свою Вильгельмину – и тогда просто заполз под нее и уснул. Пошел снег и покрыл их своим саваном…

Глава 18. Мистер Эльстон размышляет

Атака зулусов на Преторию в конечном итоге, как оказалось, существовала только в головах двух безумных кафров, которые переоделись и выдали себя за зулусских вождей, действительно командовавших небольшими армиями, а потом поехали по селениям голландцев, рассказывая об огромной армии Импи, затаившейся в буше, и призывая буров отойти в сторону, пока они будут резать англичан. Слухи породили панику, которая быстро разнеслась и по городам.

Весь следующий месяц корпус Эльстона был очень занят. Маневры и тренировки проходили ежедневно, с утра и до вечера. Муштра, муштра, муштра – с вечера до полудня и с полудня до глубокой ночи… Однако результаты не заставили себя ждать. Через три недели после феерического получения в свое распоряжение диких и необъезженных лошадей кавалерийский полк Эльстона стал едва ли не лучшим в Южной Африке; мистер Эльстон и Эрнест были приятно поражены тем мастерством, с которым недавние новобранцы теперь выполняли любые кавалерийские маневры.

Они планировали выйти маршем из Претории десятого января и присоединиться к колонне полковника Глинна, вместе с которой ехал командующий, уже восемнадцатого – как полагал мистер Эльстон, именно тогда и должен был начаться поход на Зулуленд.

Восьмого января граждане Претории устроили торжественный банкет в честь полка, поскольку большинство в полку были уроженцами и жителями этого города; кроме того, колонисты никогда не упускают возможности продемонстрировать свое расположение и любовь друг к другу.

Разумеется, во время банкета мистер – вернее, капитан – Эльстон напился, как и все остальные. Однако он был человеком немногословным и ненавидел пространные речи, а потому ограничился несколькими короткими фразами, выразив признательность всем собравшимся, и сел на место. Затем кто-то предложил тост за офицеров и командиров, и тогда Эрнест произнес прекрасную речь. Он быстро коснулся политической обстановки, которая привела к войне с зулусами, однако не стал рассуждать о том, правильно или неправильно поступают власти – тем более что в глубине души испытывал серьезные сомнения по этому поводу; в нескольких тщательно подобранных фразах он смог выразить, что успешное завершение этой войны является жизненно важным интересом колонии. В заключение он сказал следующее:

– Джентльмены! Мне хорошо известно, что именно чрезвычайная срочность, с которой следует решить эти проблемы, стала для многих здесь – и для моих товарищей, в частности, – причиной того, что они пошли на военную службу. Глядя на сидящих за этими столами солдат и офицеров, которых я много лет знал в совсем иной жизни фермерами, владельцами магазинов, клерками, невозможно не осознать, что лишь крайняя необходимость могла вырвать их из мирной жизни и свести всех вместе под военными знаменами. Разумеется, не десять шиллингов в день и не простое желание подраться привели их сюда (крики «Нет! Нет!») – ибо многие из них вполне обеспечены и без этого, а многие видели достаточно сражений и прекрасно знают, какая тяжелая работа достается на войне на долю добровольческих корпусов. Так что же свело их всех вместе? Я отвечу на этот вопрос. Это чувство патриотизма, которое является неотъемлемой частью английского духа (одобрительные возгласы) и которое передавалось из поколения в поколение, становясь корнем величия Англии. И пока британская честь и кровь остаются незапятнанными – патриотизм всегда, и в нерожденных еще поколениях будет главной движущей силой величия Англии, распространившись на все ее владения, из которых, я надеюсь, этот континент отнюдь не последний (громкие возгласы одобрения).

Именно это, джентльмены, и есть та крепкая связь, что объединяет нас всех вместе – исполнение своего долга перед лицом угрозы, патриотизм и готовность сражаться до победы. И что касается патриотизма и долга – я уверен, что в конце этой кампании, каким бы он ни был, ни один армейский офицер, газетчик, или даже злодей зулус не сможет сказать, что корпус Эльстона хоть раз уклонился от своих обязанностей или поднял мятеж (аплодисменты). Я также уверен, что ни один из наших героев никогда не оставит товарища в беде. Мои братья по оружию! – Тут сильный ясный голос Эрнеста возвысился и разнесся по всему большому залу. – Храбрецы, которых призвала Англия и кто не замедлил откликнуться на этот призыв! Я повторяю – какими бы ужасными ни были невзгоды и трудности этой войны, как бы ни была близка и сама смерть, я знаю, что обращаюсь сейчас к храбрецам, которые не побоятся умереть, ибо иногда смерть означает долг, а жизнь – бесчестье. Я знаю и верю, что вы встанете плечом к плечу и как герои пройдете свой путь до конца – до самого порога Вальгаллы, ступить на который не должно бояться ни одно храброе английское сердце!

Под приветственные крики и аплодисменты Эрнест сел на свое место. Благородные и страстные слова, пришедшие прямо из его верного пылкого сердца, не могли не воодушевить всех собравшихся. Через две недели, когда смертельное кольцо сожмется вокруг корпуса Эльстона на кровавом поле Изандлваны, эти слова вспомнятся – и придадут сил обреченным на гибель, но не сдающимся солдатам.

– Браво, мой юный викинг! – сказал Эльстон Эрнесту, пока приветственные крики все гремели под сводами банкетного зала. – Тебя обуял старый добрый дух берсерка?

Мистер Эльстон знал, что семья матери Эрнеста, как и многие семьи Восточной Англии, своим происхождением была обязана древнему племени данов.

Для Эрнеста это была великая и славная ночь.

Два дня спустя корпус Эльстона – шестьдесят четыре всадника – вышел из Претории под звуки военного марша, который играл идущий впереди оркестр. Увы! Никому из них не было суждено вернуться назад…

Оркестр и провожавшие остановились на окраине города, прокричали троекратное «ура» и отправились по домам. На холме Эрнест повернулся в седле и пристально посмотрел на раскинувшийся на равнине красивый город с его белоснежными домиками и изгородями, увитыми розами, – гадая, увидит ли он Преторию еще когда-нибудь. Он еще не знал, что видит город в последний раз.

Дальше корпус двинулся размеренной спокойной рысью, разделившись на два отряда. Эрнест подъехал к Эльстону, рядом с которым ехал юный Роджер. Ему уже исполнилось четырнадцать, и он выступал в качестве адъютанта собственного отца. Мальчик был в приподнятом настроении и с нетерпением ожидал начала кампании. Вскоре Эльстон отправил сына с каким-то поручением в конец колонны. Эрнест проводил его взглядом, и неожиданная мысль больно уколола его сердце.

– Эльстон, вы думаете, это разумно – взять мальчика с собой?

Его старый друг выпрямился в седле, но голос его звучал, как и всегда, невозмутимо.

– Почему бы и нет, мой дорогой?

– Но ведь вы же знаете, это очень рискованно.

– А почему мальчик не должен рисковать наравне со всеми остальными? Послушай, Эрнест… ты помнишь, как мы впервые встретились в Гернси? Я тогда собирался увидеть то место, где училась моя жена. Знаешь ли ты, как она умерла?

– Я лишь знаю, что ее смерть была насильственной.

– Я расскажу тебе, хоть мне и тяжело об этом говорить. Она умерла от удара зулусского ассегая, через неделю после рождения мальчика. Ему она спасла жизнь, спрятав его в куче соломы. Не спрашивай меня о подробностях, я не могу об этом вспоминать. Возможно, теперь ты лучше поймешь, почему я командую корпусом, идущим на войну с зулусами. Возможно также, что поймешь ты и то, почему со мной мой сын. Мы идем мстить за жену и мать – или погибнуть на поле боя. Я долго ждал этой возможности – теперь она у меня есть.

Эрнест не сказал в ответ ни слова и вскоре вернулся к своему подразделению.

Двадцатого января корпус Эльстона, спустившись от Претории, встал лагерем у брода Роркс Дрифт на берегу Баффало Ривер, недалеко от группы зданий, которые было решено использовать под госпиталь – и которым суждено было войти в историю.

Здесь их догнал приказ присоединиться к колонне под командованием самого лорда Челмсфорда, которая разбила лагерь в девяти милях от реки, в месте под названием Изандлвана, или «Место Маленькой Руки».

На следующий день, 21 января, корпус двинулся на соединение с войсками, следуя по тракту мимо горы Инглазати, и к полудню прибыл в большой военный лагерь, где уже находились две с половиной тысячи человек всех видов подразделений под общим командованием полковника Глинна. Лагерь протяженностью около восьмисот ярдов расположился на широкой плоской равнине у подножия обрывистого холма причудливого вида – такие холмы не редкость в Южной Африке. Это и было поле Изандлвана.

– Ого! – непривычно горячо воскликнул Эльстон, когда они выехали на гребень холма, откуда открывался вид на лагерь. – Они не окапывались. Проклятье, они даже не окружили лагерь повозками.

С этими словами он выразительно присвистнул.

– Что вы имеете в виду? – спросил Эрнест.

Мистер Эльстон так редко выказывал удивление или раздражение, что теперь Эрнесту было совершенно ясно – происходит что-то плохое.

– Я имею в виду, Эрнест, что лагерь совершенно незащищен от нападения и разрушения, а люди от неминуемой гибели – если зулусы вздумают напасть ночью. Как их сдержать в темноте, когда даже не видно, куда ты стреляешь? Ни одного препятствия на их пути. Здешние офицеры наверняка недавно прибыли – и понятия не имеют, что такое атака зулусов, это очевидно. Надеюсь, в ближайшем будущем у них не будет возможности это узнать. Взгляни туда! – и мистер Эльстон указал на ближайшую к ним повозку. На ней, среди прочих вещей, лежали биты и мячи для крикета. – Они думают, что выехали на пикник. И какой был смысл посылать порознь четыре довольно немногочисленные колонны, растянувшиеся по всему Зулуленду, рискуя быть смятыми врагом, который умеет передвигаться стремительно, делая по пятьдесят миль в день, и в любой момент может просто проскользнуть мимо них и превратить Наталь в бесплодную пустыню? Ладно, бесполезно теперь причитать. Надеюсь, что я ошибаюсь. Возвращайся к своим людям, Эрнест, – войдем в лагерь организованно. Рысью – марш!

Прибыв в лагерь, мистер Эльстон представился командованию и узнал, что два больших вооруженных отряда под командованием майора Дартнелла ушли на разведку к горе Инглазати, где, как предполагалось, зулусы сосредоточили крупные силы. Эльстону было приказано пока дать отдых лошадям, чтобы завтра утром он со своим корпусом смог присоединиться к кавалерии майора Дартнелла.

В ту ночь, стоя возле палатки и куря трубки перед сном, мистер Эльстон и Эрнест разговорились. Ночь была великолепна, звезды ярко сияли на небе, и молодой человек не сводил с них глаз.

– Засмотрелся на звезды? – спросил мистер Эльстон.

– Я размышлял о наших будущих жилищах, – усмехнулся Эрнест.

– Ты веришь в это? Бессмертие души и все такое?

– Да, я верю в то, что мы проживаем множество жизней – может быть, некоторые из них и там, на звездах. А вы – нет?

– Не знаю, но мне это кажется довольно… самонадеянным. Почему ты рассчитываешь, что место среди сияющих звезд уготовано именно тебе – а не им? – и мистер Эльстон ловко прихлопнул сразу дюжину летучих муравьев, ползающих по рукаву мундира. – Только представь, насколько ничтожна разница между этими муравьями и нами в глазах той Силы, что может создать и тех, и других? Взгляни – у них тоже есть дома, правительство, колонии, армия и чернорабочие. Они порабощают и захватывают территории, копят богатство, ведут войны и живут в мире. В чем же разница между нами? Мы больше размером, ходим на двух ногах, больше любим страдать и верим, что у нас есть душа. Неужели этого достаточно для уверенности, что для нас зарезервирован рай – или все эти сияющие миры – после нашего исчезновения? Возможно, мы уже достигли предела своего развития. Для них еще возможен путь вперед, а нас ждет просто смерть. Кто знает. Так не лучше ли просто летать и пользоваться настоящим, ибо будущее все равно туманно и не определено.

– Вы начисто игнорируете религию.

– Религию? А какую именно? Их же так много. Наш христианский Создатель, Будда, Мохаммед, Брахма – и у каждого миллионы поклонников и последователей. Каждое божество обещает разное, каждое требует поклонения, каждое внушает одинаково сильную веру, поскольку именно слепая вера способна объяснить все на свете. Каждый удовлетворяет свои духовные устремления. Могут ли все эти религии быть истинными? Каждая считает все другие ложными и недостойными; каждая стремится обратить именно в свою веру – и терпит неудачи. Мало о чем можно сказать то же самое.

– Однако в основе всего лежит дух…

– Возможно, возможно. Во всех религиях очень много благородного и возвышенного – но много и ужасного. К реальным страхам и беспокойству за свое физическое существование религия предлагает добавить еще более темный ужас существования духовного, которое к тому же еще и бесконечно. Истинный христианин почувствует себя обделенным, если лишить его ада и его персонального дьявола. Что до меня, то я в это все не верю. Если ад существует – то только здесь, на земле. Этот мир и есть место искупления всех грехов мира, а единственный настоящий дьявол – дьявол злых страстей человеческих.

– Можно быть религиозным и добрым человеком, не веря в ад, – сказал Эрнест.

– Надеюсь на это, иначе мои шансы невелики. Кроме того, я не отрицаю существование высших сил. Я лишь не согласен с тем, что им приписывают жестокость. Возможно зло и кровопролития накапливаются, этот мир начинает агонизировать, и всевышний преследует какую-то высшую цель… Из тел миллионов живых существ Природа, неустанно трудясь и преследуя свои цели, создала камни – однако этот процесс вряд ли приятен самим живым существам, чьими скромными усилиями происходили эти грандиозные преобразования. Они жили, умирали миллиардами, для того, чтобы через десять тысяч лет получился камень. Возможно, это же произойдет и с нами. Наши слезы, наша кровь, наша агония – все обратится в камень, о чем мы сейчас и не догадываемся; но все это не может быть потрачено впустую, ибо ничто не тратится впустую в этом мире, и камни, в которые мы превратимся, послужат какой-то будущей цели Господа. Но вот в то, что мы мучаемся и страдаем здесь, чтобы потом бесконечно мучиться и страдать там, – тут он указал на звезды, – в это я никогда не поверю. Взгляни, как излощины поднимается туман: так растет и волна страданий этого мира – приношение богам. Туман рассеется, обратится дождем и принесет благословение земле – но фимиам страданий человеческих будет куриться бесконечно долго, пока земля это вытерпит – или пока он не обернется росой милосердия и прощения. И все же христиане, заявляющие, что Бог есть любовь, утверждают, что для большинства их соплеменников этот процесс должен продолжаться тысячи лет.

– Они говорят, что это зависит от того, какую жизнь человек проживет.

– Видишь ли, Эрнест, человек не может сделать более того, что в его силах. Когда я достиг возраста благоразумия, каковым я полагаю двадцать восемь лет – ты еще до него не добрался, мой мальчик, ты еще дитя, – я дал себе три обещания: всегда пытаться и исполнять свой долг, никогда не поворачиваться спиной к человеку или другу в беде и, насколько это возможно, не желать жены соседа своего. Все эти обещания я так или иначе нарушал помаленьку, их дух или букву, но в основном все же старался их придерживаться и потому сегодня могу, положа руку на сердце, смело сказать «Я сделал все, что мог!» И потому я иду своим путем, не сворачивая ни вправо, ни влево. Когда моя Судьба встретит меня, я поприветствую ее, ничего не опасаясь, ибо я знаю, что худшее уже позади, и она может даровать мне лишь вечный покой. Я ни на что не надеюсь, ибо мой опыт не таков, чтобы надеяться на счастье, а тщеславие не настолько сильно, чтобы я поверил в желание высших сил вмешаться и спасти столь ничтожное существо от общей для всех живущих судьбы. Спокойной ночи, друг мой!

Глава 19. Изандлвана

Наступила полночь, и лагерь погрузился в сон. К небу поднималось спокойное дыхание полутора тысяч человек – к небу, куда суждено было отправиться и их душам не позднее следующей ночи… Сейчас они спокойно спали крепким сном здоровых сильных мужчин, и разум их отдыхал среди самых фантастических сновидений и грез.

Во сне белый человек видел свою родную деревню, взволнованно качающиеся на ветру вязы, старинную церквушку серого камня, на протяжении многих веков благословлявшую на вечный сон его расу…

Кафр видел во сне солнечные равнины Наталя, где солнце танцует на изящных рогах антилоп, где зеленеют сады и смеются женщины и детишки…

Некоторым снились великие свершения, захватывающие приключения и сражения, увенчанные триумфом, которого нам никогда не достичь в реальной жизни. Кому-то снились любимые лица тех, кто давно покинул этот мир; кто-то грезил о далеком доме; до кого-то доносилось слабое эхо звонкого детского смеха…

Колыхалось пламя светильников от дыхания тех, кому вскоре суждено было испустить последний вздох.

Ночной ветерок неспешно несся через поле Изандлваны, шевеля густую зеленую траву, которой вскоре предстояло покраснеть от крови. Он долетел до отрогов Инглазати и замер напротив Упиндо, освежив своим дыханием черные, словно сама ночь, лица воинов, которые отдыхали, облокотившись на свои копья, уже заточенные для скорой резни. И как только он налетел – и растаял в ночном воздухе, воины встрепенулись, эти храбрые солдаты Кечвайо, «рожденные быть убитыми», как говорят зулусы. Они крепче сжали смертоносные ассегаи, чутко вслушиваясь в ночь – но все было тихо, смерть была еще далеко, смерть придет только завтра – а сейчас можно спать…

Где-то после часа ночи 22 января Эрнест был разбужен топотом копыт и перекличкой часовых. «Донесение от майора Дартнелла!» – откликнулся невидимый всадник, и его пропустили. Еще через полчаса сыграли побудку, и сонный лагерь наполнился гулом, точно просыпающийся перед рассветом гигантский улей.

Вскоре стало известно, что командующий и полковник Глинн собираются выступить на помощь Дартнеллу, который прислал донесение о большом скоплении противника, во главе шести взводов второго батальона 24-го полка, взяв четыре орудия и кавалерию в качестве поддержки.

На рассвете они снялись с места.

В восемь часов поступило донесение от пикета, расположившегося примерно в миле к северу от лагеря: большая армия зулусов идет с северо-востока.

В девять часов противник показался на гребне холмов, но почти сразу исчез.

В десять полковник Дернфорд привел от Роркс Дрифт батарею и двести пятьдесят туземных солдат, чтобы принять командование лагерем от полковника Пуллейна. Он нашел минутку, чтобы переговорить с Эльстоном, которого хорошо знал, и Эрнест смог его рассмотреть. Это был видный крупный мужчина с солдатской выправкой, длинными красивыми усами, вооруженный – но с выражением глубочайшей тревоги на лице.

В десять тридцать отряд полковника Дернфорда, разделившись надвое, вместе с батареей ушел на несколько миль вперед, чтобы следить за передвижениями противника, а солдатам 24-го полка было приказано занять позицию на холме примерно в миле от лагеря. Тем временем армия противника – по слухам, состоявшая из отряда Унди, полков Нокенке, Умкиту, Нкобамакоси и Имбонамби, всего около двадцати тысяч человек – встала лагерем в двух милях от Изандлвана, явно не собираясь идти сегодня в атаку. Они еще не получили благословение колдунов на битву – а расположение луны было неблагоприятным…

Однако, к несчастью, кавалеристы Басуто полковника Дернфорда, продвигаясь вперед, буквально наткнулись на людей Умкиту; началась стрельба, Умкиту вступили в бой, тесня кавалерию Дернфорда, а затем и ту часть 24-го полка, что была размещена на холме к северу от лагеря. После жесточайшего сопротивления силы англичан были уничтожены. Теперь в бой вступили и Нокенке, Имбонамби и Нкобамакоси – они двинулись вперед, окружая лагерь с флангов, а потом атаковав прямо в лоб. Некоторое время отряд Унди, составлявший костяк лагеря, держал оборону, но затем отступил, перегруппировавшись вправо, и направился к северу от горы Изандлвана, чтобы занять там новую позицию и развернуть фронт.

Между тем оставшиеся в лагере подразделения 24-го полка были выдвинуты вперед, и некоторое время им удавалось сдерживать противника: две пушки под командованием майора Смита довольно успешно обстреливали Нокенке, которые составляли левый фланг ударного отряда зулусов. Можно было видеть, как ядра оставляют страшные прорехи в плотных шеренгах зулусов, которые медленно и в полной тишине шли вперед. Эти прорехи молниеносно смыкались над павшими – и движение не останавливалось.

В этот момент пришло донесение о продвижении полка Унди к правому флангу зулусов для подавления левого фланга англичан; корпусу Эльстона было приказано выдвигаться из лагеря и, если возможно, отбросить Унди. Выполняя приказ, они поспешили присоединиться к 24-му полку на холме к северу от лагеря, уже отчаянно сражавшемуся с Умкиту, а также попытались поддержать Басуто полковника Дернфорда, которых на северной стороне Изандлваны медленно, но верно теснил противник. Как только они поднялись на холм, то увидели примерно в полумиле около трех тысяч Унди, которые довольно стройными рядами неслись вперед.

– О небо, они же хотят обогнуть гору и захватить дорогу! В галоп! – закричал Эльстон.

Отряд поскакал вниз по склону к проходу в горном хребте, чтобы перерезать дорогу Унди; пробившись туда, они убили двоих или троих зулусов из головного отряда – те на бегу перестроились, вытянувшись в цепочку, и собирались стремительно добраться до лагеря и уничтожить его.

После этого корпус Эльстона больше не мог видеть основного сражения, но мы можем кратко рассказать о том, что происходило вокруг лагеря.

Несмотря на тяжелые потери, зулусы медленно, но верно двигались вперед. Их целью было позволить штурмовым отрядам взять лагерь англичан в клещи. Между тем те, кто командовал лагерем, слишком поздно осознали серьезность положения и начали срочно перемещать оставшиеся в нем подразделения. Слишком поздно! Противник уже увидел, что клещи сомкнулись. Кроме того, зулусы знали, что Унди находятся совсем недалеко от дороги – единственного возможного пути отступления. Зловещее молчание было нарушено – и над равниной понесся леденящий душу боевой клич зулусов, находящихся уже на расстоянии шестьсот или восемьсот ярдов от лагеря.

До этого потери англичан были небольшими, потому что стреляли зулусы плохо. Сами же они несли громадные потери, особенно в последние полчаса. Теперь все поменялось. Сначала соединения из Наталя увидели, что их заперли, прорвав правый фланг и обойдя сзади. Зулусы хлынули в лагерь так стремительно, что солдаты даже не успели примкнуть штыки. В следующую минуту их начали рубить ассегаями, и в лагере начался разгром. Бежать было некуда. Отряды Унди (они все-таки прорвались и атаковали Роркс Дрифт) уже захватили дорогу, и теперь единственным путем отступления оставался крутой спуск в овраг к югу от дороги. Разрозненные отряды англичан бросились туда, но по пятам за ними следовали кровожадные зулусы, убивая каждого, до кого смогли дотянуться.

Лагерь был пуст. Через пару часов командир кавалерийского полка Лонсдейл, посланный командующим Челмсфордом, чтобы выяснить, почему началась беспорядочная стрельба, даже не заметил ничего подозрительного. Палатки стояли, фургоны и повозки были на месте, даже, кажется, солдаты сидели возле них и бродили по лагерю. Ему не пришло в голову, что это зулусы надели английские мундиры, а сами солдаты уже никогда больше не поднимутся в атаку… Он быстро поскакал к штабной палатке, из которой, к его удивлению и ужасу, внезапно показался огромный, совершенно голый зулус, весь покрытый кровью и с окровавленным ассегаем в руке.

Полковник Лонсдейл увидел достаточно – и поспешил вернуться к генералу, чтобы сообщить ему о том, что лагерь захвачен.

Увы! Только Провидению, воле Божьей и милосердию Кечвайо – а не нашей мудрости – мы обязаны были тому, что Наталь в итоге не превратился в пепелище, и мужчины, женщины и дети, его населявшие, не пали под ударами ассегаев.

Глава 20. Конец корпуса Эльстона

Отряд Эльстона достиг вершины хребта, мимо которого бежали Унди, и остановился в трехстах пятидесяти ярдах от противника. Здесь солдатам было приказано спешиться и занять позиции. Они выстроились цепочкой, в нескольких шагах позади каждой четверки один человек держал наготове лошадей. Затем они открыли огонь, и в следующую секунду воздух заполнился ужасными звуками – пули били по щитам и телам зулусов.

Эрнесту, сидящему на своем Дьяволе – поскольку офицеры не спешивались, – был хорошо виден ужасающий эффект этой стрельбы. Стреляли не неопытные английские мальчики, не умеющие отличить один конец винтовки от другого – а опытные, зачастую первоклассные стрелки. Линия Унди дрогнула, воины вскидывали руки и валились наземь как подкошенные, многие были серьезно ранены. Однако Унди не останавливались. Они упрямо и неотвратимо продолжали свой размеренный бег. Потом они вернутся и подберут своих раненых… или добьют их, если раны слишком тяжелы…

Постепенно стрельба стала более прерывистой и менее смертоносной, и Эрнест увидел, что некоторые из его солдат упали.

Эльстон подскакал к Эрнесту и крикнул:

– Эрнест, я собираюсь их атаковать! Смотри, скоро они пересекут долину и достигнут склонов горы, а там мы не сможем их преследовать!

– Не слишком ли это рискованно? – спросил Эрнест, встревоженный мыслью о том, что маленький конный отряд будет преследовать лавину этих черных монстров, катящуюся по равнине.

– Рискованно? О да, но у меня приказ – оттянуть силы врага, а лошади у нас свежие. Однако, парень, – тут он наклонился к Эрнесту и понизил голос, – честно говоря, неважно, погибнем мы во время атаки или во время панического бегства. Я уверен, что лагерь уже захвачен; надежды не осталось. Прощай, Эрнест. Если я погибну – командуй корпусом, пока это будет возможно, и убей столько черных дьяволов, сколько сможешь. Если выживешь – попробуй выбраться. Армия должна подойти. Храни тебя Бог, мальчик мой. Теперь командуй горнисту играть «прекратить огонь», и пусть люди садятся в седло.

– Есть, сэр!

Это были последние слова Эльстона, которые Эрнест слышал от него, и впоследствии он часто вспоминал – с восхищением и уважением, – что даже в такую минуту Эльстон больше думал о безопасности своего друга, чем о своей собственной. Что касается их судьбы, Эрнест уже подозревал страшную правду, но к счастью, эти подозрения пока еще не затронули остальных. Мазуку, который, как всегда, находился рядом с ним, сидя верхом на выносливом африканском пони, уже сообщил, что по его, Мазуку, мнению, они все уже, считай, отлично взрезаны (имелся в виду обычай Зулу вспарывать живот мертвому врагу), однако в утешение добавил, что человек может умереть всего один раз – и «сделать это хорошо».

Как ни странно, Эрнест не боялся; действительно, он никогда не чувствовал себя более спокойным в своей жизни, чем в этот предсмертный час. Ожидание битвы будоражило нервы и заставляло глаза гореть. «На что это будет похоже?» – гадал Эрнест. Впрочем, через минуту все лишние мысли испарились из его головы, поскольку он встал во главе своей маленькой армии, готовый исполнить любой приказ.

Эльстон в сопровождении юного Роджера быстро проскакал галопом вдоль шеренги, убедился, что все в порядке, а затем приказал обнажить короткие палаши – перед отъездом из Претории он настоял, чтобы все без исключения вооружились ими. Между тем Унди вышли на широкую равнину, шириной около четырехсот ярдов, расположенную у подножия горы – это место отлично подходило для кавалерийского маневра.

– Отряд Эльстона! Слушайте! Враг прямо перед вами. Дайте-ка мне взглянуть, как вы разобьете их. В атаку!

– В атаку! – повторил Эрнест.

– В атаку! – взревел старший сержант Джонс, размахивая палашом.

Они двинулись по склону медленно, все ускоряя шаг, а оказавшись на равнине, перешли в галоп.

Эрнест чувствовал возбуждение своего вороного жеребца, ощущал, как слаженно двигаются его мощные мускулы. Он слышал гул удивления, исходящий от черной плотной массы людей, которые обернулись, чтобы отразить эту неожиданную атаку. Он оглянулся – и увидел перед собой решительные лица тех, кто шел за ним в бой… Кровь его закипела от дикого, еще неведомого ему возбуждения – Эрнеста охватила злая веселая радость, эйфория боя.

Темп атаки все нарастал, и теперь он различал лица зулусов, их ослепительно белые зубы и белки глаз…

– Бей!

Они врезались в море зулусов и принялись рубить направо и налево, давить, сбивать с ног, топтать, колоть и снова рубить. В воздухе пели песнь смерти ассегаи, над равниной разносились дикие крики зулусов – и рычание белых людей, сражающихся так, как никогда в жизни. Словно во сне, Эрнест видел картины этого боя.

– Бей!

Вот огромный зулус хватает под уздцы лошадь Эльстона. В ту же секунду Роджер, сражающийся рядом с отцом, вскидывает палаш и пронзает им грудь гиганта. Тот падает – но в следующую секунду на мальчика нападают другие. Зарубленный ассегаем, он падает под копыта своего коня. Эльстон разворачивается в седле и стреляет прямо в лицо тому, кто только что убил его сына. Падает один зулус, второй, но тут подбегает третий и с воплем пронзает Эльстона копьем с такой силой, что широкий наконечник на ладонь выходит из спины. Эльстон падает на тело сына и умирает. В следующий миг голова убийцы Эльстона раскалывается надвое, словно спелая дыня, – это Джереми, подскакав сзади, разваливает зулуса пополам одним ударом.

Все это время они неуклонно двигаются вперед, оставляя за собой широкую, красную от крови борозду, заполненную мертвецами и умирающими. Они сделали это – они прошли через Импи насквозь, однако из шестидесяти четырех человек потеряли убитыми двадцать – и своего капитана. Когда они вырвались из сечи, Эрнест увидел, что с его клинка капает кровь, и рукоятка палаша тоже окрашена красным – но он не мог вспомнить, что он кого-то убивал.

Эльстон был мертв, и теперь корпусом командовал Эрнест. Атаковать они больше не могли, поскольку многие лошади и несколько человек были ранены. Поэтому он повел их в тыл Импи, а те оставили отряд человек в триста, чтобы разобраться с оставшимися белыми, и продолжили свой путь. В этом бою они потеряли многих – но это не мешало им искренне восхищаться храбростью белых людей, ничуть не уступающей их собственной.

Оставленный отряд зулусов бегом преодолел равнину, взобрался на гору, с которого корпус Эльстона начинал атаку – а это было единственное место, куда мог бы отступить отряд Эрнеста, – и, укрывшись за камнями, открыл неточный, но яростный огонь по белым. Эрнест бросил людей вперед, потерял еще двоих людей и несколько лошадей, но все же смог добраться до вершины хребта. Каков же был его ужас, когда сверху он увидел около тысячи зулусов, видимо, находившихся в резерве и теперь заполнивших проход в скалах, ведущий на равнину! Пробиться через них было невозможно – слишком много раненых, слишком много пеших – да и передвигаться быстро оставшиеся лошади уже не могли. Их положение было отчаянным, и, оглянувшись на своих людей, Эрнест понял, что и они тоже это понимают.

Решение он принял быстро. В нескольких шагах от того места, где остановился израненный корпус, находилась небольшая возвышенность, нечто вроде кургана. Эрнест направил Дьявола туда, спешился и приказал спешиться остальным. Так высока была дисциплина в отряде и так велик авторитет Эрнеста, что ему подчинились беспрекословно; никто не делал попыток убежать. Они выполняли его приказы, прекрасно понимая свое отчаянное положение. Вскоре они построились кругом на самой вершине кургана.

– Что ж, солдаты Корпуса Эльстона! – громко сказал Эрнест. – Мы сделали все, что смогли, давайте же подороже продадим свои жизни.

Люди разразились приветственными криками – но в следующую минуту зулусы, подкравшиеся под прикрытием камней, с яростными воплями напали на них.

Через пять минут, несмотря на шквальный огонь, погибли еще шестеро из маленького отряда. Четверо были застрелены, двоих зарубили ассегаями по крайней мере около десятка зулусов, попытавшихся безрассудно прорваться сквозь кольцо белых. Они и сами погибли во время этого рывка, но не раньше, чем зарубили двоих из отряда Эльстона.

Оставшиеся – их было немногим более тридцати человек – сделали еще несколько шагов к вершине, сузив свой круг и не переставая стрелять в нападавших. Зулусы, благодаря точной стрельбе опытных охотников, потерявшие уже более пятидесяти человек, были обозлены тем, что несут такие потери от рук столь малочисленного противника, и решили разом покончить с белыми одной отчаянной атакой.

Эрнест высмотрел их предводителя – здоровенного, почти полностью обнаженного парня с маленьким круглым щитом. На шее у него висело ожерелье из львиных клыков. Великан расхаживал среди зулусов, не обращая внимания на стрельбу, подбадривая своих подчиненных. Эрнест вскинул винтовку, которую только что забрал из рук мертвого солдата – сам он до сих пор еще даже не стрелял, – тщательно прицелился и выстрелил прямо в широкую грудь зулусского вождя, находившегося от них примерно в восьмидесяти ярдах. Выстрел был превосходен: черный парень подпрыгнул и рухнул замертво. Впрочем, его место тут же занял другой – и решающая атака началась.

Однако зулусам надо было преодолеть подъем, почти лишенный естественных укрытий, а сверху их поливали безжалостным огнем белые люди. Когда они были в двадцати ярдах, их дважды заставляли отступить – но они возвращались. Теперь они были уже в двенадцати ярдах. Огонь не смолкал. На мгновение зулусы дрогнули – а затем бросились вверх по склону.

– Сомкнуться! – закричал Эрнест. – Палаши и револьверы к бою!

Его голос был хорошо слышен даже сквозь грохот стрельбы. Солдаты побросали бесполезные теперь винтовки – и воздух наполнился характерным треском револьверных выстрелов. Кольцо зулусов сомкнулось вокруг обреченного отряда, раздался громкий вопль «Булала умлунго!» (Убивайте белых людей!)

Трещали выстрелы, сыпались искры от столкновения клинков палашей и ассегаев – маленький и все уменьшающийся отряд продолжал сражаться из последних сил. Никогда еще не сражались люди так яростно – в безнадежном бою. Они бились – и падали, один за другим, зарубленные и заколотые, но не нашлось бы ни одного мертвого тела со смертельной раной на спине…

Наконец оставшиеся зулусы отступили; они полагали, что все кончено.

Однако трое мужчин все еще стояли спина к спине на самой вершине кургана – и шестеро зулусов медлили, боясь к ним приблизиться.

Вождь зулусов рассмеялся при виде этой картины и быстро отдал короткий приказ. Оставшиеся зулусы стремительно перестроились, быстро прикончили всех раненых и поспешили вслед за основным отрядом, давно ушедшим вперед.

Они оставили шестерых – чтобы те прикончили троих.

Триста человек должны были уничтожить то, что осталось от корпуса Эльстона – уходила с холма едва ли сотня. В бою с превосходящими силами противника белые люди выставили врагу отличный счет.

Трое оставшихся в живых, стоя на вершине кургана – так уж распорядилась судьба, – были Эрнест, Джереми и тот моряк, что жаловался на своего «саргустичного» товарища. Товарищ этот, как оказалось, только что погиб рядом с ним.

У них кончились патроны. Палаш Эрнеста остался в теле зулуса. Джереми был вооружен палашом, а моряк держал в руках карабин.

Внезапно один из зулусов молниеносно поднырнул под карабин и вонзил нож в грудь моряка. Оглянувшись, Эрнест увидел, как посерело его лицо. Честный парень умирал, как и жил – страшно ругаясь.

– Ах ты, черная образина! Держи и будь проклят!

Приклад карабина опустился на голову зулуса – и череп с треском разлетелся на куски. Оба упали мертвыми.

Остались пять зулусов – против Эрнеста и Джереми. Но постойте! Внезапно гора трупов зашевелилась, и из-под нее поднялся новый враг. Нет, это не враг! Это Мазуку, которого уже посчитали мертвым, – однако, судя по всему, он более чем жив!

Напав на зулусов сзади, он мгновенно убил одного из них. Осталось четверо. Затем Мазуку схватился еще с одним и после долгой борьбы убил и его. Однако трое зулусов все еще стояли против двоих белых.

Два белых мужчины стояли спина к спине, сверкая глазами и тяжело дыша, но не подпускали к себе врагов. С ног до головы покрытые кровью, отчаявшиеся, ожидавшие смерти, они являли собой впечатляющее зрелище. Двое зулусов бросились на гиганта Джереми, один – на Эрнеста. Эрнест был безоружен, но схватился за древко ассегая и притянул к себе противника. Сплетясь в смертельном объятии, они упали и покатились вниз по холму; каждый старался вырвать ассегай из рук противника. Зулус держал оружие крепко, но Эрнесту все же удалось вытянуть рукоять у него из рук дюймов на восемь. Неимоверным усилием он рванул еще раз – и полоснул зулуса лезвием по горлу. Тот испустил дух. Эрнест силился встать, чтобы увидеть окончание драмы; прийти на помощь Джереми он уже не успевал.

Мазуку все еще стоял над трупом своего врага. А что же Джереми? Одного из зулусов он ударил своим палашом. Удар пришелся на край щита, обтянутого воловьей шкурой, и лезвие застряло в трещине. Зулус резко вывернул щит – и Джереми остался без оружия, беззащитным. Теперь он мог надеяться только на свою неимоверную силу – против стали. Он был обречен… Но нет! Из последних сил рванувшись вперед, Джереми схватил за горло сначала одного, а затем и второго зулуса и могучим движением развел руки в стороны. Затем с хриплым воплем, напрягая все мышцы, он столкнул зулусов головами – так сильно, что они лишились сознания. Подоспевший Мазуку хладнокровно прикончил обоих.

Так закончилась эта битва.

Эрнест и Джереми повалились на покрытую кровью траву, задыхаясь и хватая ртами воздух. Зарево над лагерем уже погасло, и теперь, после всех воплей, стонов умирающих и звона оружия, тишина опустилась на вельд, глубокая и всеобъемлющая.

Так они и лежали – два белых человека в окружении мертвых зулусов, и солнце мирно светило на живых и на мертвых. Со смутным недоумением Эрнест заметил на многих мертвых лицах улыбки. Зулусы в смерти – радовались, ибо они прошли Воротами Слоновой Кости и достигли Улыбающейся Земли.

Как же тихо было здесь теперь! Крошечная черно-белая птичка, перелетая от муравейника к муравейнику, уселась на лоб молодого паренька, единственного сына своей матери. Возле него лежали два убитых зулуса. Птичка знала, почему он так неподвижен – и не боялась. Эрнесту нравился этот парнишка, он хорошо знал его мать – и теперь пытался представить, что она почувствует, узнав о судьбе сына… Однако в этот момент тишину нарушил голос Мазуку. Зулус стоял и смотрел на тело одного из тех, кого он убил, а затем начал произносить торжественную речь по-зулусски.

– Ах, брат мой, сын моего отца, с которым вместе я играл в детстве! Я всегда говорил тебе, что ты совершенно не умеешь обращаться с ассегаем – но никогда не думал, что у меня будет возможность доказать это тебе. Что ж, теперь горю не помочь, долг есть долг – и семейные узы должны уступить долгу. Спи спокойно, брат мой, мне было больно убивать тебя. Очень!

Эрнест с трудом поднялся на ноги – и внезапно расхохотался истерическим смехом, давая выход накопившимся чувствам, над этим наивным морализаторством зулуса. В это время поднялся и Джереми, подошел к Эрнесту. Вид его был страшен: руки, лицо, одежда были красны от крови; кровь текла из ран на его лице и руке.

– Пойдем, Эрнест. Надо убираться отсюда! – сказал он глухо.

– Да, пожалуй, – откликнулся тот.

На равнине у подножия холма мирно паслись несколько лошадей. Среди них был и вороной жеребец Эрнеста, Дьявол, получивший в бою небольшую рану. Друзья медленно шли к лошадям, останавливаясь и подбирая оружие, валявшееся на земле. Эрнест вытащил ассегай из раны человека, которого он убил, сражаясь за свою жизнь. «На память!» – сказал он мрачно. Лошадей поймали без труда и выбрали для Джереми и Мазуку двух самых лучших; Эрнест сел на верного Дьявола. Потом они поехали на вершину горного хребта, за которым перед началом схватки Эрнест видел подкрепление зулусов. Здесь Мазуку спешился и ползком прокрался на самый верх, а потом, к их огромному облегчению, сообщил:

– Все зулу ушли, долина пуста!

Трое всадников миновали перевал, на который всего полтора часа назад поднимались в компании еще шестидесяти человек – теперь все эти люди были мертвы.

– Все погибли, кроме нас. Это не может быть случайностью, – тихо сказал Джереми.

– Это Судьба! – коротко откликнулся Эрнест.

С вершины холма они увидели лагерь, теперь выглядевший тихим и спокойным – белые палатки так и стояли на месте, а Юнион Джек трепетал на ветру.

– Наверное, там тоже все мертвы, – сказал Эрнест, – В каком направлении двинемся?

Вот теперь присутствие Мазуку и его знание родной страны сослужили им неоценимую услугу. Он вырос в краале неподалеку отсюда – и в буквальном смысле знал каждый дюйм этой земли. Обойдя лагерь по широкой дуге, он повел маленький отряд на левый край поля битвы и после двухчасовой скачки по этим диким землям вывел их к броду через реку Баффало, который хорошо знал. Выше по течению его пытались перейти немногие выжившие в резне – и утонувшие при попытке сделать это. За все время пути они не видели ни одного зулуса, потому что все зулусское войско ушло в другом направлении, а потому им не пришлось в ужасе спасаться бегством.

В конце концов они перебрались через реку и оказались в сравнительной безопасности на территории Наталя.

После долгих споров они решили отправиться в небольшой форт в Хелпмакааре и уже проехали милю или около того, когда чуткое ухо зулуса уловило справа далекий звук перестрелки. Это были враги – отряды Унди атаковали Роркс Дрифт. Оставив лошадей на попечении Мазуку, Эрнест и Джереми взобрались на коппи – небольшой, отдельно стоящий холм. Это была, скорее, небольшая гора из бурого железняка, на вершине которой лежала огромная плоская плита почти чистой железной руды. На нее они и вскарабкались, чтобы осмотреть течение реки, однако ничего толком не увидели. Роркс Дрифт был закрыт от них холмами.

Все это время как раз в районе Хелпмакаара на небе собиралась огромная грозовая туча. Теперь, как это обычно бывает перед закатом в Южной Африке, туча стремительно двинулась против ветра прямо на них, обрамленная бледной радугой. Напротив тучи солнце уже садилось за горизонт, и его золотые лучи, пронизывая голубое небо, падали на черную массу облаков, отражаясь от них яркими сполохами. По земле бежали широкие полосы тени, из брюха тучи вырывались молнии – так сражались над Зулулендом небесные копья и щиты.

На гору Изандлвана падал один широкий и яркий луч света, словно венчая ее на закате этого страшного дня царицей смерти, однако само поле битвы уже утонуло во мраке. Это была потрясающая сцена. Наверху небо, затянутое пламенеющими облаками и играющее всеми оттенками, какие только можно увидеть в раю. Позади – обрамленная радугой черная туча, словно эбеновое дерево в оправе из золота и драгоценных камней. Впереди – широкая равнина, поросшая густой травой, волнующаяся, словно серо-зеленое море, – и Баффало, скользящая через нее серебряной змеей, а за нею – горы, тронутые последним поцелуем солнца, и их погруженные во мрак склоны…

Да, это была великолепная сцена. Природа, будучи в прекрасном настроении, демонстрировала все свои краски и оттенки, щедро рассыпая их по земле и небу и смело смешивая их до тех пор, пока они не тонули во мраке приближающейся ночи. Жизнь в сияющем экстазе вспыхивала напоследок – чтобы потом мирно уснуть в объятиях своей вечной и верной любовницы – Смерти…

Эрнест смотрел и не мог отвести восхищенного взгляда. Красота проникла в его сердце, и оно откликнулось на составленные ею аккорды земли и небес. Она словно приподняла его над миром, подарив неописуемые эмоции. Взгляд Эрнеста блуждал по бескрайнему небу, ища там присутствие Бога; затем он упал на Изандлвану, туда, где в самых глубоких тенях спали вечным сном его товарищи. Их мертвые глаза тоже были устремлены к небу – но видеть его великолепие они больше не могли. Дух Эрнеста ослаб, ослабло и тело, вспомнившее все тяготы и удары, – и Эрнест погрузился в глубокую скорбь.

– О Джереми! – всхлипнул он. – Они все мертвы, кроме нас с тобой, и я чувствую себя трусом, который живет только для того, чтобы оплакивать их смерть. Когда все было кончено… я должен был позволить этому зулусу убить меня, но я был трусом – я боролся за свою жизнь. Если бы я на мгновение удержал свою руку – я бы ушел вместе с Эльстоном и остальными, Джереми!

– Брось, брось, старина! Ты сделал все, что мог, ты сражался вместе с корпусом до последнего. Никто не мог бы сделать больше.

– Да, Джереми, но я должен был умереть вместе с ними, это был мой долг! Мне не дорога моя жизнь – а им была дорога. Я постоянно притягиваю несчастья. Я застрелил своего кузена, я потерял Еву, а теперь все мои товарищи убиты, и лишь я, их командир, избежал смерти. И возможно, это еще не все беды, что мне суждено пережить Что дальше – спрашиваю я себя. Что дальше?

Отчаяние Эрнеста было столь велико, что Джереми, поняв состояние друга и не желая позволить ему впасть в истерику, крепко обнял его и прижал к себе.

– Послушай меня, старик! Бесполезно забивать себе голову подобными мыслями. Мы всего лишь перышки, летящие по ветру, – должны лететь туда, куда он нас несет. Иногда это добрый и ласковый ветер, иногда жестокий и злой. Сейчас все плохо, но мы должны сделать все, что в наших силах, и дождаться, пока он не подует в правильную сторону. Слушай, мы здесь стоим уже больше пяти минут, лошади отдохнули. Надо торопиться, если мы хотим добраться до Хелпмакаара до темноты, и я надеюсь, что мы попадем туда раньше зулусов. Проклятье! Идет буря – идем же!

С этими словами Джереми спрыгнул с каменной плиты и начал спускаться с коппи.

Эрнест слушал его, закрыв лицо руками, но теперь выпрямился и молча последовал за другом. Он уже подошел к краю плиты, когда порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, охлаждая пылающий лоб, и Эрнест повернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную картину.

То был последний земной пейзаж, который он видел. Ибо в этот самый миг из черного брюха тучи вырвался ослепительный язык белого огня – молния ударила прямо в плиту, состоящую большей частью из железа, и расколола ее, уйдя в землю к самому основанию холма. Одновременно раздался оглушительный удар грома.

Джереми, бывший уже внизу, пошатнулся и на некоторое время оглох, а когда пришел в себя и обернулся – Эрнеста не было там, где они только что стояли. Не видя друга, вне себя от ужаса, Джереми со всех ног кинулся обратно на холм, отчаянно выкрикивая имя Эрнеста. Ответа не было.

Он нашел Эрнеста лежащим на земле, бледного и бездыханного…

Ответа не было

Книга III

Глава 1. Берега доброй старой Англии

Стоял апрельский вечер; корабль плыл вдоль южного побережья Англии. Солнце только что прорвалось через черную грозовую тучу, чтобы бросить последний взгляд на этот мир прежде, чем он отойдет ко сну.

– Повезло! – сказал маленький человечек, повисший на леерах, протянутых вдоль борта «Конвей Касл». – Теперь, мистер Джонс, взгляните: может быть, вы разглядите их при солнечном свете.

Мистер Джонс серьезно и неторопливо оглядывал горизонт в бинокль.

– Да, – сказал он наконец. – Я вижу их вполне отчетливо.

– Видите что? – спросил другой пассажир, подходя.

– Берега доброй старой Англии! – весело откликнулся маленький человечек.

– Всего-то? – пожал плечами спрашивавший. – Да ну их к черту, эти самые берега.

– Интересное замечание для человека, который едет домой жениться! – рассмеялся маленький человечек, повернувшись к мистеру Джонсу.

Однако мистер Джонс молча опустил бинокль и неторопливо покинул палубу. Вскоре он уже входил в каюту, причем дверь открыл без стука.

– Англия на подходе, старина! – сказал мистер Джонс кому-то, кто спиной к нему полулежал в шезлонге и задумчиво курил.

Человек этот сделал такое движение, будто хотел подняться, но передумал и поднес руку к черной повязке, закрывавшей его глаза.

– Я совсем забыл, – с усмешкой промолвил он. – Англии будет много, очень много… прежде чем я смогу ее увидеть. Кстати, Джереми, я хочу тебя кое о чем спросить. Эти доктора такие лгуны…. – тут он снял повязку. – Взгляни, пожалуйста, на меня и скажи честно: я изуродован? Они вытекли, или перекошены, или с бельмом – или что-нибудь в этом роде?

И Эрнест Кершо поднял на друга свои темные глаза, которые почти не изменились, если не считать того болезненно-тревожного выражения, которое в них застыло – выражения, свойственного почти всем слепым.

Джереми внимательно оглядел лицо друга, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.

– Ну же! – нетерпеливо сказал Эрнест. – Я чувствую твой взгляд!

– Хамба гачле, старик! – невозмутимо отозвался Джереми. – Я занимаюсь ди… ди-аг-нос-ти-ро-ва-ни-ем! Вот и все. По всей видимости, твои оптические приборы выглядят не хуже моих. Девушки будут на них заглядываться – и ты сам услышишь, что они скажут.

– О, хорошо! За это стоит быть благодарным.

Тут кто-то постучал в дверь каюты. Джереми открыл дверь и впустил стюарда.

– Вы посылали за мной, сэр Эрнест. Что вам угодно?

– О да, помню. Не будете ли вы так добры, чтобы найти моего слугу? Он мне нужен.

– Слушаюсь, сэр Эрнест.

Эрнест нетерпеливо взмахнул рукой, но стюард уже ушел.

– Он мне надоел со своим постоянным «сэр Эрнест»!

– Что, ты до сих пор не привык к своему титулу?

– Не привык и не хотел бы иметь возможность привыкнуть – но приходится. Это все из-за тебя, Джереми. Если бы ты не проговорился тому смешному маленькому доктору, а он не бросился бы искать информацию в «Меркурии Наталя» – это никогда не выплыло бы наружу. В Англии я бы мог отказаться от титула, но теперь все вокруг знают, что я баронет, сэр Эрнест – и останусь сэром Эрнестом до конца дней своих.

– Ну, большинству людей это не кажется таким уж несчастьем, старина.

– Разумеется, это же не они застрелили настоящего наследника. Кстати, что пишет адвокат? Поскольку мы уже недалеко от дома, неплохо было бы ему ответить. Ты найдешь письмо в моей шкатулке. Прочти его, адвокат хороший парень.

Джереми открыл шкатулку, изрядно помятую и исцарапанную за годы странствий, и стал искать письмо. В шкатулке лежала целая коллекция редчайших артефактов, среди которых – кружевной платок, когда-то принадлежавший Еве Чезвик; длинная прядь каштановых волос, перевязанная голубой лентой; такая же, но золотистая прядь – явно не из Евиных локонов; целый гербарий из засушенных цветов – нежные дары, бог знает, чьи, ибо засушенные цветы довольно трудно отличить друг от друга; множество писем и других реликвий.

Наконец Джереми нашел нужный документ, подписанный аккуратным почерком опытного клерка, осторожно отодвинул пряди волос и прочую ерунду, развернул письмо и начал читать.

– «Сент-Этельред Корт, Полтри, 22 января 1879 года. Сэр…»

– Взгляни! – перебил его Эрнест. – В этот день мы сражались на поле Изандлвана – а эти чинуши писали мне письмо о том, что я баронет. Кровавая рука судьбы, не иначе…

– «Сэр! (снова начал Джереми) Исполняя свой долг, сообщаем вам о том, что 16 января сего года скончался наш уважаемый клиент, сэр Хью Кершо, баронет, из Аркдейл Холл, Девоншир. После его смерти вы наследуете титул как единственный сын единственного брата сэра Хью, Эрнеста Кершо, эсквайра. Нам не требуется входить во все несчастные обстоятельства получения этого наследства. В данный момент у нас есть заверенная копия Высочайшего помилования Ее величества, дарованного вам, согласно Трансваальскому Акту об амнистии от 1877 года, присланная сэром Реджинальдом Кардусом, эсквайром, Дум Несс, Саффолк, и которую у нас нет ни права, ни желания оспаривать. Нам совершенно очевидно, что после получения Высочайшего помилования вы полностью освобождаетесь от ответственности за нарушение закона, которое вы совершили несколько лет назад, – и наш долг сообщить вам об этом официально. Ваш титул также официально подтвержден оригинальным патентом.

Как и следовало ожидать в сложившихся обстоятельствах, покойный сэр Хью не испытывал к вам никаких добрых чувств. Мы не преувеличим, если скажем, что новость о вашем помиловании ускорила его кончину. Когда младший Хью Кершо, павший позднее от вашей руки, достиг совершеннолетия, семейная недвижимость была разделена, и к нему перешли особняк Аркдейл Холл, многочисленные и весьма ценные семейные реликвии, а также олений парк, занимающий площадь в 185 акров. Теперь они переходят к вам, и мы рады будем получить от вас дальнейшие указания, если вы окажете нам честь своим доверием. Также, согласно воле последнего баронета, часть поместий и земель переходит дальнему родственнику его покойной жены, Джеймсу Смиту, эсквайру, Кемпердоун Роуд, 52, Верхний Клепхэм.

Полагаем, что представили вам все факты, связанные с вашим вступлением в наследство и, в ожидании ваших указаний, остаемся с неизменным почтением – ваши покорные слуги, поверенные Пейсли и Пейсли». Дата, подпись.

– Ну, хватит об этом, – таков был ответ Эрнеста. – Интересно, на кой мне сдался Аркдейл Холл, неисчислимые семейные реликвии и олений парк в 185 акров? Я их продам, если смогу. Отличное у меня положение: баронет с доходом в полпенни и шестипенсовик в год. Отлично, просто отлично!

– Хамба гачле! – все так же невозмутимо откликнулся Джереми. – У нас будет достаточно времени все хорошенько обдумать и рассмотреть. А теперь, раз мы занялись чтением вслух, могу зачитать тебе избранные места из моей переписки с командующим вооруженными силами Ее величества в Натале и Зулуленде.

– Давай. Огонь! – устало улыбнулся Эрнест.

– Первое письмо – Ньюкасл, Наталь, 27 января, от твоего покорного слуги – командованию. «Сэр! Имею честь доложить по приказу лейтенанта и адъютанта Корпуса Эльстона Кершо, который после удара молнии не способен пока сделать это сам, что 22 января Корпус Эльстона, получив приказ разведать на флангах пути передвижения отрядов Унди, отправился на выполнение боевой задачи. Прибыв на горный хребет, уже захваченный Унди, отряд по приказу капитана Эльстона спешился и открыл огонь по противнику с трехсот ярдов, что произвело значительный эффект. Однако эти действия не могли остановить Унди, численность которых составляла от трех до четырех тысяч человек, поэтому капитан Эльстон отдал приказ атаковать врага с тыла. Это было выполнено с известным успехом. Зулусы потеряли несколько десятков человек, потери корпуса, прорывавшегося сквозь гущу врага, составили двадцать человек, в числе погибших – капитан Эльстон и его сын, Роджер Эльстон, служивший адъютантом отца. Несколько лошадей были ранены вместе со своими всадниками, что исключило быстрое отступление корпуса. Лейтенант Кершо, приняв командование над отрядом, пытался вывести его в безопасное место, однако потерпел неудачу из-за большого количества раненых и оставшихся пешими солдат. Корпус был окружен отрядом зулусов численностью около трехсот человек, которые перекрыли отход через перевал в долину, что являлось единственным путем возможного спасения. В сложившихся обстоятельствах лейтенант Кершо решил принять бой и вместе с остатками отряда оказал яростное сопротивление противнику, заняв выгодную позицию на высоте. Бой закончился почти полным истреблением Корпуса Эльстона и гибелью нападавших зулусов. Имена выживших – лейтенант Эрнест Кершо, старший сержант Джереми Джонс и рядовой Мазуку (единственный туземец в отряде). Они смогли спастись, поскольку противник был либо полностью истреблен, либо находился в другом месте, следуя за отрядами Унди. К сожалению, во время отступления лейтенант Кершо получил удар молнией и ослеп. Он оценивает урон, нанесенный Корпусом Эльстона врагу, в 400–450 человек. Перед лицом беспримерной доблести, которую проявили его боевые товарищи, лейтенант Кершо считает своим долгом сохранить и увековечить имена всех солдат корпуса. Каждый из них сражался с беспримерной храбростью, все они пали на поле боя. ЛейтенантКершо просит командование установить и отметить имена всех погибших, поскольку не может полагаться лишь на свою память, а все документы Корпуса Эльстона были уничтожены либо пропали. Подтверждаю, что все маневры, предпринятые лейтенантом Кершо в этих сложных условиях, были оправданы, и надеюсь, что они будут оценены командованием. По поручению и от имени лейтенанта Кершо – старший сержант Джереми Джонс, подпись».

А теперь – ответ, пришел из Марицбурга, 2 февраля.

«Сэр!

1. Прошу передать лейтенанту Кершо и всем выжившим членам отряда, известного под именем Корпус Эльстона, что командование высоко ценит храбрость и героизм, проявленные Корпусом перед лицом превосходящих сил противника во время боестолкновения на Изандлване 22 января сего года.

2. Командование с глубоким сожалением узнало о несчастье, постигшем лейтенанта Кершо, и выражает ему признательность за умелое командование Корпусом, а также сообщает, что его имя будет вписано в реестр для представления Ее величеству, с тем, чтобы она имела возможность по достоинству оценить его услуги[5].

3. Мне поручено предложить вам место в любом из действующих добровольческих корпусов во время текущей кампании. Остаюсь с неизменным уважением и т. д. – Начальник штаба такой-то, подпись».

Затем пришел черед короткого письма старшего сержанта Джонса, в котором он выражал благодарность командованию за высокое мнение о его заслугах, однако с сожалением был вынужден отклонить предложение о поступлении на военную службу в любом другом добровольческом корпусе.

Далее следовало частное письмо от офицера штаба, предлагавшего старшему сержанту Джонсу всяческое содействие в поступлении на действительную военную службу в армии.

Заканчивалась переписка ответом старшего сержанта Джонса, в котором он снова выражал благодарность – но отклонял и это предложение.

Здесь Эрнест вскинул голову и подался вперед. Смысла в этих движениях не было – он больше не мог видеть лицо своего друга, однако тело неохотно расставалось со старыми привычками.

– Почему ты отказался от предложений, Джереми?

Джереми неловко поднялся, отошел к иллюминатору и некоторое время молчал.

– По принципиальным соображениям! – наконец сказал он.

– Чепуха, я же знаю, что тебе хотелось служить в армии! Ты разве не помнишь? Когда мы направлялись в лагерь на Изандлване, ты сказал, что если корпус добьется успехов, мы должны попробовать поступить в действующую армию.

– Да, помню.

– Так в чем же дело?

– В том, что я сказал «мы».

– Я не совсем тебя понимаю, Джер.

– Мой дорогой Эрнест, ты ведь теперь вряд ли сможешь пройти комиссию для службы.

Эрнест усмехнулся.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Самое прямое. Я не собираюсь оставлять тебя одного в твоем несчастье и идти прохлаждаться в армию. Я не смог бы этого сделать, я был бы несчастен, сделай я это. Нет, старик, мы вместе прошли через многое – и, клянусь Богом, будем и дальше поддерживать друг друга. До самой последней главы нашей жизни!

Эрнеста и раньше всегда трогали благородные порывы, но теперь, когда нервы его были расшатаны, а сердце смягчилось от пережитых несчастий, его темные незрячие глаза заблестели от слез. Он протянул руку, нашарил плечо Джереми, притянул его к себе и крепко обнял.

– Пусть меня постигли беды, Джереми, но, по крайней мере, одним меня точно благословили Небеса, и похвастаться подобным благословением могут немногие. Это – истинный друг. Если бы ты погиб вместе с остальными в Изандлване, мое сердце разорвалось бы от горя. Я думаю, что наша любовь друг к другу куда крепче любви к женщине. Впрочем, это неважно. Был ли сам Абессалом благороднее тебя, Джереми, а ведь в нем не было ни единого порока, от ног до самого венца на голове? Твои волосы вряд ли стоят «двести шекелей во имя царя земного», но я предпочту тебя Абессалому со всеми его волосами и всем остальным!

Это была старая привычка Эрнеста – болтать разную легкомысленную чушь, когда сердце его по-настоящему чем-то тронуто, и Джереми прекрасно о ней знал – и потому молчал.

Снова раздался стук в дверь – на этот раз пришел Мазуку, причем Мазуку преображенный. Вместо традиционного белоснежного одеяния на нем была фланелевая рубашка с огромным торчащим воротником, серый костюм (который был ему мал) и сапоги, слишком большие для его маленьких и стройных ног; у Мазуку, как и у большинства зулусов хороших кровей, были весьма изящные руки и ноги.

Чтобы добавить еще больше причудливости его внешности, на голове Мазуку, все еще украшенной по зулусской моде косичками с вплетенными в них костяными трубочками, красовался крошечный и весьма залихватского вида котелок, а в руке великий воин зулу нес свою любимую и самую большую из его коллекции дубинку.

Открыв дверь каюты, он замер на пороге, приветствуя Эрнеста и Джереми в своей обычной манере – вскинув руку, – а затем вошел и, тоже по привычке, уселся на корточки, ожидая приказов хозяина и совершенно забыв, что теперь на нем совсем иной, нежели в Африке, наряд…

Результаты этого оказались катастрофическими. Узкие брюки с громким треском лопнули по всему шву, испугав зулуса: Мазуку взлетел в воздух, потом испуганно осмотрел себя… и немедленно успокоился, сообщив, что «так гораздо просторнее».

Джереми расхохотался и быстро пересказал Эрнесту, что случилось.

– Откуда у тебя эти вещи, Мазуку? – спросил Эрнест.

Мазуку объяснил, что купил все это великолепие за три фунта и десять шиллингов у пассажира второго класса, так как погода становится все холоднее.

– Не носи это больше. Я куплю тебе хорошую одежду, как только мы прибудем в Англию. А если тебе холодно – завернись в плащ.

– Кооз! Хорошо!

– Как там Дьявол? – Эрнест забрал верного жеребца, на котором спасался с поля Изандлваны, в Англию.

Мазуку отвечал, что конь в порядке, но немного игрив. Один человек решил подразнить его кусочком хлеба. Конь дождался, пока человек пойдет мимо, схватил его зубами за шиворот, приподнял и долго тряс.

– Хорошо! Дай ему на ночь отрубей.

– Кооз!

– Значит, тебе становится холодновато? Не жалеешь, что отправился с нами? Я ведь предупреждал тебя, что такое может произойти.

– У ка, Инкоос! (о нет, господин!) – с жаром отвечал зулус на своем родном мелодичном языке. – Когда мы в первый раз поднялись на корабль, который дымится, и поплыли по черной воде, из которой приходят белые люди, мои кишки скрутились и расплавились внутри меня. Я пережил сотню смертей – и вот тогда я жалел, да! О! – сказал я себе тогда. – О, почему мой отец Мазимба не убил меня, вместо того, чтобы привести меня на эту огромную движущуюся реку? Конечно, если я выживу, то стану теперь белым человеком, потому что сердце мое белеет от страха, и все мои внутренности все равно уже вылились в великую реку. Да, я говорил так, и еще многое другое говорил, что даже не могу вспомнить, но это были темные и страшные слова. Но тут, отец мой Мазимба, мои кишки перестали таять, и вместо них выросли новые, потому что я почувствовал голод. Я был рад и съел много говядины, а затем спросил свое сердце – что оно теперь думает о путешествии по великой черной воде. И сердце ответило мне так: Мазуку, сын Инголуву из племени Маквилисини народа Амазулу, – ты поступил правильно! Велик тот вождь, которому ты служишь, велик Мазимба на своем охотничьем пути, велик он в битве, ибо все Унди не смогли убить его и его брата – Льва (Джереми), и его слугу – Шакала (Мазуку), который спрятался в яме, а потом укусил до смерти всех, кто в нее свалился! О а – Мазимба велик, и сердце его полно доблести, ибо все видели, как он бился с Унди. Ум его полон знаниями и мыслями белого человека – и потому он придумал поставить своих людей в кольцо, которое выплескивало огонь так быстро, что все его храбрые всадники оказались похоронены под трупами Унди. Он велик! Он настолько велик, что небо почуяло в нем тагати – колдуна, и, испугавшись, решило поразить его своими молниями – но и тогда не смогло убить Мазимбу! Теперь же отец мой Мазимба блуждает и блуждает во мраке, не видя солнца и звезд, не видя света костра, блеска копья, или того огня, что горит в глазах храбрецов, когда они собираются на битву, или любви, что мерцает в глазах женщин. Как же быть? Не понадобится ли отцу моему Мазимбе верный пес, что поведет его сквозь тьму? И неужели Мазуку, сын Инголуву, окажется неверным псом и оттолкнет руку, что кормила его, предав человека, что храбрее самого Мазуку? Нет, никогда этому не бывать, господин мой и отец мой! Клянусь головой Чаки – куда пойдешь ты, туда пойду и я, и где ты построишь свой крааль – там будет и моя хижина! Кооз! Баба!

После этой пылкой речи Мазуку отсалютовал хозяину и удалился, чтобы зашить порванные брюки. Его нынешний облик совершенно не сочетался ни с мелодичным звучным голосом, ни с поэтичным содержанием его речи. Инстинктивно, от природы зулус обладал теми качествами, которые в каком-то смысле делали его джентльменом высшей пробы, и уж во всяком случае, ставили его на голову выше тех белых христиан, которые относились к «ниггерам» как к презренным и низшим существам. Есть то, чему стоит поучиться и у зулусов – среди этих качеств мы, прежде всего, отметим спокойное мужество, с которым они смеются над смертью, и абсолютную преданность тем, кто получил право руководить ими, либо сам обладает достоинствами, способными завоевать их уважение. Этих «дикарей» отличает также честность и потрясающая правдивость.

– Он хороший парень, наш Мазуку, – тихо сказал Эрнест, когда Мазуку ушел, – но я боюсь, как бы с ним не случилось одно из двух: либо он затоскует по дому и станет невыносим, либо он, так сказать, вольется в лоно цивилизации, сопьется и деградирует. Мне бы следовало оставить его в Натале.

Глава 2. Злая судьба Эрнеста

После знаменательной речи Мазуку миновала ночь – и около девяти часов утра молодая леди бегом взлетела по ступеням лучшего отеля Плимута и ворвалась в один из номеров, словно живой и очень привлекательный снаряд, чем немало удивила лысого пожилого джентльмена, мирно завтракавшего за столом.

– Скажи на милость, Дороти, ты внезапно сошла с ума?

– О Реджинальд – «Конвей Касл» уже почти в гавани, а я была в конторе и добилась разрешения отправиться туда на катере, так что собирайтесь, скорее!

– Когда отходит катер?

– Без четверти десять.

– Значит, у нас есть еще три четверти часа в запасе.

– О, пожалуйста, Реджинальд, поторопитесь – он может уйти раньше!

Мистер Кардус улыбнулся, поднялся из-за стола и надел шляпу и пальто – «только чтобы сделать одолжение Дороти». На самом деле взволнован он был ничуть не меньше: на его бледных обычно щеках горел лихорадочный румянец, а руки слегка дрожали.

Через четверть часа они уже прогуливались по набережной возле здания таможни, ожидая катер.

– После всех этих лет – и слепой! – тихо говорил мистер Кардус.

– Вы думаете, он сильно изуродован, Реджинальд?

– Не знаю, дорогая, твой брат ничего об этом не писал.

– Не могу в это поверить. Так странно думать, что он и Джереми избежали участи тех людей… Господь милосерден!

Мистер Кардус заметил с улыбкой:

– Циники – или те шесть десятков человек – вряд ли разделили бы это утверждение.

Однако Дороти думала лишь о том, что Бог был добр лично к ней. Сегодня она была одета в розовое – и выглядела прелестной, словно «нежный розовый цветок, что растет в пшеничном поле».

Дороти не стала красавицей в полном смысле этого слова, но она была по-настоящему очаровательна. Ее милое личико было свежим и всегда немного озабоченным (а судя по нескольким упрямым морщинкам, она так до конца и не разрешила все вопросы, волновавшие ее с детства), ее голубые глаза были большими и сияющими, фигурка обрела с годами милую округлость форм, но прежде всего она буквально излучала свет добра, сиявший вокруг нее, словно ореол. Все это и делало ее очаровательной. И какая разница, что рот был великоват, а носик несколько вздернут? Такие милые маленькие леди вполне могут обойтись без греческого носа или идеального рисунка губ. По крайней мере, их очарование останется с ними, даже когда пройдет молодость, а я позволю себе напомнить моему молодому прекрасному читателю, что наиболее пыльная и длинная часть дороги жизни тянется гораздо дальше верстового столба с отметкой «30»…

Особенно привлекательной делали Дороти ее располагающие манеры, простота и чувство собственного достоинства. Она была идеальной маленькой леди.

– Все на борт! Прошу вас, леди и джентльмены! – голос служащего нарушил тишину. – Проходим вот сюда!

Мистер Кардус и Дороти направились к большому серому катеру с голубым вымпелом на мачте.

Поездка была короткой, но Дороти и мистеру Кардусу она показалась бесконечной. Большой корабль все приближался, и в конце концов стало казаться, что сейчас он проглотит маленький катер.

– Швартуйся! Осторожнее на борту! Теперь живее! Поторапливайтесь, лентяи! Давайте трап!

Все было проделано очень быстро, и уже через несколько мгновений они стояли на палубе большого корабля среди толпы пассажиров и растерянно озирались в поисках Эрнеста и Джереми. Однако тех не было видно.

– Надеюсь, они где-то здесь! – дрожащим голоском произнесла Дороти.

Мистер Кардус снял шляпу и вытер вспотевшую лысину. Он тоже на это надеялся.

В следующий момент Дороти испуганно отшатнулась, потому что прямо перед ними возник совершенно черный человек в белом бурнусе, накинутом поверх пальто, державший в одной руке громадное копье, а в другой – увесистый саквояж. Он энергично протолкался через толпу и яростно – иначе не скажешь – поприветствовал Дороти и мистера Кардуса.

– Кооз! – воскликнул он, потрясая копьем прямо перед носом мистера Кардуса.

– Инкосикаас! (Госпожа!) – и он повторил манипуляции с копьем уже перед Дороти. – Этот путь, мастер, сюда, мисси. Господин без глаз посылать меня к вам. Этот путь, за мной! Лев сейчас приведет господина.

Ошеломленные, они последовали за ним, а Мазуку – ибо это был, разумеется, он, – сдавшись перед трудностями чужого языка, ворчал на зулусском (хотя мог бы ворчать и на санскрите, его все равно никто не понимал):

– Прочь, низкие люди! Дайте дорогу старику с блестящей головой, на бровях которого живет мудрость, и прекрасной юной деве, нежному розовому бутону, что идет за мной!

В этот момент Дороти увидела высокого широкоплечего мужчину, который осторожно выводил из каюты за руку… Тут Дороти забыла обо всем на свете и кинулась вперед.

– О Эрнест! Эрнест!

Щеки слепца вспыхнули, едва он услышал ее крик. Он оттолкнул руку Джереми и протянул обе руки навстречу этому голосу. Этих объятий легко было избежать – не все хотят целоваться со слепым – но Дороти и не подумала их избегать. Напротив, она с разбегу уткнулась Эрнесту в грудь, и его руки инстинктивно сомкнулись вокруг нее, пока он все еще говорил: «Дороти, где ты…»

– Здесь, Эрнест, здесь! Я здесь!

В следующий момент он приподнял ее и поцеловал горящее личико, а она вернула ему поцелуй.

Затем она так же бросилась на шею к Джереми – вернее, он сам ее подхватил, приподнял на два или три фута и поцеловал. Подоспевший мистер Кардус взволнованно тряс им руки, сжимая руку Эрнеста особенно крепко, а стоявший рядом Мазуку по зулусскому обычаю исполнил небольшую приветственную песню о том, как великие вожди вернулись к своему краалю после долгого пути, на котором они… и так далее, и как Мудрость, принявшая облик старика с сияющей головой, без всякого сомнения – мужа многих жен и отца многих детей… и так далее, и Красота, принявшая облик маленькой и прекрасной… и так далее – встретили их… и так далее – после чего все едва не разрыдались от счастья и поспешили отправиться на квартердек.

Сбивчиво разговаривая обо всем сразу и хором, они принялись собирать вещи Эрнеста и Джереми, и, разумеется, перепутали все мешки и чемоданы. В итоге их просто свалили в кучу, а Мазуку уселся на ее вершине с ассегаем в руке – словно торжественное предупреждение ворам (ох, несладко пришлось бы вору, рискнувшему просто приблизиться к этой горе вещей). Тут стюарды привели Дьявола.

Вы не поверите! Дороти бестрепетно и нежно погладила бархатные ноздри громадного черного жеребца – и он понял, как она добра; Дьявол немедленно отказался (на время) от своей излюбленной привычки кусать всех, кроме хозяина, и лишь тихонько заржал, требуя сахара. Потом Эрнест положил руку коню на загривок – поскольку Дьявол никому, кроме него и Мазуку, не позволял таких вольностей, – и пошел вдоль его бока, пока не нащупал шрам, оставленный ассегаем Инди, и не показал им. Глаза Дороти наполнились слезами благодарности, когда она подумала, через что прошли этот конь и его всадник, чтобы выжить; подумала она и о печальных останках тех, кто некогда скакал бок о бок с Эрнестом – и ей страстно захотелось снова его поцеловать, но сейчас это было бы уже неприлично… Поэтому она только крепче сжала его руку, чувствуя, как испаряется печаль прожитых в одиночестве лет, уступая место радости и предвкушению счастья.

Вскоре они все спустились на берег, отправились в отель и наконец-то сели все вместе в уютной гостиной, которую выбирала и украшала Дороти – здесь повсюду стояли вазы с фиалками, поскольку она помнила, что Эрнест их очень любил. После недолгой беседы мистер Кардус и Джереми отправились обратно на таможню, за вещами – где и обнаружили Мазуку, сдерживавшего полдюжины великолепных таможенных чиновников ударами своей боевой дубинки. Таможенники имели наглость пожелать осмотреть вещи господина – и теперь Мазуку осыпал их эпитетами, которых они, к счастью, не понимали.

Тем временем в гостинице Эрнест сказал Дороти:

– Долл, сегодня прекрасный день, не так ли? Возьмешь меня на прогулку, дорогая? Мне бы очень хотелось пройтись.

– Ну конечно, Эрнест!

– И тебя не смутит общество слепого? Ведь тебе придется держать меня за руку.

– Эрнест, ну как ты можешь!

«Захочет ли она дать ему руку – слыхали?!» – думала Дороти, поспешно убежавшая за шляпкой. Да она бы до конца дней его держала за руку! Где-то в глубине сердца она почти благословляла его слепоту – потому что она их сближала. Без Дороти этот высокий сильный мужчина будет беспомощен – а она всегда будет рядом, чтобы помогать ему. Он не сможет читать, писать письма, переходить из комнаты в комнату… разумеется, скоро она так тесно будет с ним связана, что станет незаменимой. А потом… потом, возможно… Тут ее сердце забилось с такой силой, что перехватило дыхание и ноги ослабели. Дороти была вынуждена прислониться к стене и немного передохнуть.

Ибо душа ее изнемогала от любви к этому слепцу, которого она потеряла столько лет назад – а теперь вновь обрела. Дороти страстно поклялась самой себе, что больше никогда не потеряет Эрнеста. Да и с чего ей теперь его терять? Когда он был помолвлен с Евой, Дороти сделала все, что могла, для них обоих и горячо переживала драму Эрнеста. Однако Ева… Ева пошла своим путем, и теперь ее не было рядом – какое бы место она ни занимала в сердце Эрнеста. Дороти не была наивной: недооценивать то, как глубоко отпечатался образ Евы в сердце у Эрнеста, не стоило. Забыть ее полностью он не сможет… но Дороти была готова смириться с этим.

– Нельзя же получить сразу всё! – сказала мудрая маленькая женщина своему отражению в зеркале и решительно завязала ленты шляпки.

Дороти Джонс была практичной женщиной и признавала истинность высказывания о том, что половина хлеба лучше, чем отсутствие оного, особенно – если кто-то умирает от голода; она твердо вознамерилась извлечь из их нынешнего положения все лучшее. Раз уж ничего нельзя было изменить – пусть Ева остается в душе Эрнеста, в глубине его сердца – а Дороти согласна обеспечивать его земные потребности.

– В конце концов, вести за руку – это реально и осязаемо, а духовная связь никому еще не обеспечила комфорт! – строго сказала Дороти своему отражению.

Как ни странно, все эти аргументы, казавшиеся такими разумными Дороти Джонс, не были чужды и нежному сердцу… мистера Плоудена, когда он решил жениться на Еве Чезвик, разорвав ее духовную связь с Эрнестом. Однако, разумеется, учитывая все обстоятельства – разница между Дороти и мистером Плоуденом была огромна.

Мистер Плоуден вообще не признавал никаких духовных связей, он в них попросту не верил. С Евой он заключил своего рода контракт – как заключил бы его на покупку породистого животного. Получив причитающееся ему количество плоти и крови, мистер Плоуден был совершенно удовлетворен. О душе – тем более о чужой душе, ненавидящей и проклинающей его, он не думал и в расчет ее не брал. Он взял женщину – с какой стати ему заботиться о ее душе? Вообще-то душа, дух, добро и благородство, божественная природа любви и т. д. были основными темами проповедей, однако они не относились в его глазах к повседневной жизни. Кроме того, если бы мистера Плоудена спросили – то он бы ответил совершенно честно, что, по его мнению, женщины всем перечисленным вообще не обладают.

Есть сотни образованных мужчин, думающих так же, как мистер Плоуден, и есть тысячи образованных дам, которые подтверждают это мнение всем своим образом жизни – пустым, бесцельным, никчемным. Что бы ни происходило, они оценивают это своей маленькой убогой меркой; сплетни дюжины знакомых – а это они и считают Обществом – формируют их взгляд на жизнь и интересы общества, а также поведение в браке. Поистине самым главным фактором принижения роли женщин являются сами женщины. Но какая разница, впрочем? Как бы там ни было – и они выходят замуж и создают семьи. И жизнь идет своим чередом.

Дороти, в отличие от мистера Плоудена, верила в духовную сторону жизни и знала, какую важную роль она играет в человеческих делах, как доминирует в душах возвышенных и развитых. Точно так же она верила в существование планет и цветущие розы в цветнике – но поскольку она не могла увидеть красоту звезд вблизи, или заметить, как распускаются розовые бутоны, – она удовлетворялась звездным светом и ароматом распустившихся роз. Если же кто-то излишне увлечен звездами или с ума сходит по розам… что ж, это лучше, чем ничего.

Итак, взяв Эрнеста за руку, она с нежностью и осторожностью повела его по шумным улицам, а потом и по тихим уголкам. Люди оборачивались, чтобы взглянуть на симпатичного высокого молодого человека, который явно был слеп, и некоторые думали при этом, что были бы не против слегка ослепнуть, если взамен их будет сопровождать такая милая и очаровательная девушка.

Вскоре Эрнест и Дороти добрались до Садов.

– Теперь расскажи мне о себе, Эрнест. Чем ты занимался все эти годы – помимо того, что раздавался в плечах, становился красивее и приобретал эту суровую линию рта?

– О, много чем, Куколка. Стрелял, охотился, играл в дурака.

– Пф! Я так и думала, по крайней мере, догадывалась. Но я не об этом. Что творилось у тебя в душе? О чем ты думал?

– Разумеется, о тебе, Куколка.

– Эрнест, если ты будешь со мной так говорить, я уйду и брошу тебя здесь одного – добирайся до дома сам! Я прекрасно знаю, о ком ты думал каждый день и каждую ночь – и это была не я! Признайся, это…

– Давай не будем говорить о ней, Долл. Знаешь, если слишком часто поминать дьявола – он однажды появится; думаю, в этом случае много времени ему не потребуется! – горько рассмеялся молодой человек.

– Мне было очень жаль тебя, Эрнест, дорогой, и я сделала все, что смогла… но ничего не могла поделать с ней. Должно быть, она была не в себе – либо этот человек (так Дороти всегда называла Плоудена) и Флоренс имели над ней какую-то власть. А быть может, она никогда по-настоящему и не любила тебя. Знаешь, есть женщины, которые кажутся очень милыми и любезными, но на самом деле они не умеют любить никого, кроме самих себя. В любом случае – она вышла замуж, у нее семья, у нее дети. Я видела объявления в газете. Ах, Эрнест, когда я думаю о том, как ты страдал из-за нее, мне становится ни капельки ее не жалко, я даже начинаю ее ненавидеть. Боюсь, что все эти годы ты был очень несчастен.

– Иногда – да, но иногда мне удавалось утешиться. Хотя, к чему обманывать – я всегда был несчастен, особенно – когда пытался утешиться. Но ты не должна ее ненавидеть, бедную девочку! Возможно, и она пережила нелегкие годы; только вы, женщины, к несчастью, не можете чувствовать так, как мы…

– Не знаю, не знаю! – ввернула Дороти.

– Хорошо, уточню: я имею в виду – большинство женщин. Кроме того, это не только ее вина; люди немногим могут помочь самим себе в этом мире. Ей было предназначено стать моей несчастливой звездой, моей злой судьбой – вот и все, она просто выполнила свое предназначение. Всю жизнь она будет приносить мне лишь беды, до тех пор, пока Судьбе это не надоест. Но, Долли, дорогая, всему на свете приходит конец, и сама Природа, щедрая на примеры, учит нас, что на смену печали всегда приходит радость. Из ночной тьмы рождается день, на смену льду и снегу расцветают цветы. Ничто в этом мире не происходит зря, так всегда говорил старый Эльстон, и не стоит думать, что горе и страдания были впустую, что их семена никогда не взойдут и не расцветут иными цветами. Сейчас может казаться, что они неосязаемы, но, в конце-то концов, разница между осязаемым и неосязаемым – всего лишь вопрос материи. Мы знаем, что неосязаемые вещи вполне реальны, и, возможно, в будущем мы обнаружим, что именно они-то и были истинно бессмертны. Я думаю так.

– Я тоже так думаю.

– Понимаешь, Куколка, когда осознаешь это – плыть по морю жизни становится намного проще. Признав, что все на свете имеет свой конец, даже самые хорошие и прочные вещи, ты перестаешь терзаться из-за нынешних и прошлых печалей. Однако маленькому мальчику трудно научиться любить кнут… а мы все до конца наших дней остаемся детьми, Долл.

– Да.

– И вот, видишь ли, почему-то я был избран именно для кнута. Кажется довольно несправедливым, что женщине, подобной этой, позволено превратить все вино жизни мужчины в уксус – но так часто случается. Если бы она теперь умерла, мне было бы горько – но я смог бы это перенести и просто ожидал бы своего часа в надежде присоединиться к ней в ином мире. Если она разлюбила меня и полюбила другого – я тоже мог бы это пережить, ибо моя гордость пришла бы мне на помощь, а кроме того, я знаю, что для таких женщин закон сердца – единственный закон. Неважно, к чему ее принудили. Утонченная женщина разлюбила вас, но принуждена жить с вами – такая женщина вам ни к чему, а сама себя она будет считать обесчещенной. Кроме того, я не прошу сочувствия в этом вопросе. Мне никогда не были симпатичны мужчины, которые поднимают шум по причине того, что они утратили любовь и привязанность своих жен или возлюбленных. Нужно было крепче держать! Если любой пришлый способен отбить у меня женщину – что ж, пусть. Значит, он сумел доказать, что он лучше, чем я, а что до леди – мне не нужна женщина, которая меня больше не любит. Впрочем, я думаю, что с Евой было немного не так.

– О, конечно нет! По крайней мере, она говорила, что несчастна.

– Я так и думал. Что ж, ты должна понимать, что все это очень тяжело. Ты знаешь, что я очень любил ее. Мне больно думать об этой женщине – о той, чьей любви я добился и которая самим небом и природой была предназначена мне в жены… но вот она принуждена вступить в брак с другим, как бы хорош он ни был – а я надеюсь, ради спасения ее души, что он хорош! На самом деле, все это наполняет меня чувствами, которые я даже не могу описать.

– Бедный Эрнест!

– О нет, не жалей меня. У всех свои неприятности – у меня вот такие.

– О! Эрнест… Тебе не повезло, ты потерял зрение, но, возможно, Критчетт или Купер смогут чем-то помочь.

– Даже все Критчетты и Куперы этого мира бессильны перед этим, моя дорогая. Но ты должна помнить, что я всего лишь потерял зрение – а многие погибли. Лучше потерять зрение, чем жизнь. Кроме того, у слепоты есть свои преимущества: она дарит больше времени на раздумья, и это успокаивает. Ты даже не представляешь, каково это, Долл. Вечная тьма, окружающая тебя стеной; одна длинная бесконечная ночь – даже если лицо согревают солнечные лучи. А по ночам – голоса и шорохи, словно прикосновения и зов бесплотных духов. Физическое тело беспомощно и отдано на милость этого мира, но тело духовное находится лишь в руках Всевышнего. Знакомые вещи приводят в недоумение, ты начинаешь гадать – а как они теперь выглядят? Как выглядят лица тех, кого ты знал? Это сродни внезапным воспоминаниям или снам о тех, кто давно уже умер, или о местах, которые ты не видел долгие годы… Обо всем этом, моя дорогая Долл, можно размышлять бесконечно. Когда в следующий раз ты проснешься в пять или шесть часов утра – попытайся быстро вспомнить, что только что занимало твой разум во сне. А после этого представь, что такое состояние продолжается все время, когда ты бодрствуешь. Вот тогда ты получишь некоторое представление о глубине, ширине и высоте полной слепоты.

Слова Эрнеста поразили Дороти до глубины души, она не знала, что ответить, и потому лишь сильнее сжала его руку, чтобы выразить свое сочувствие и симпатию.

Он понял ее – слепые очень чутки к таким вещам.

– Знаешь, Долл, вернуться к тебе, к твоей нежности и доброте это все равно, что обрести покой в мирной гавани после жестокой бури, – в это время солнце выглянуло из-за облака и залило светом лицо Эрнеста. – Да, это так. Словно вырваться на солнечный свет, проскакав многие мили сквозь дождь и туман. Ты приносишь душе мир, моя дорогая. Я ни разу не чувствовал себя так хорошо и спокойно за все эти годы, как сегодня, когда сижу здесь и держу тебя за руку.

– Я очень рада, Эрнест, – просто ответила она, и они пошли дальше в тишине.

В этот момент маленькая девочка, катившая по дорожке обруч, остановилась и с любопытством посмотрела на их пару. Она была очень красива, с большими темными глазами, однако Дороти заметила странную отметину у нее на лбу. Потом она увидела, как девочка подбежала к высокой изящной даме, гулявшей неподалеку. Позади дамы, на некотором расстоянии, шла нянька с младенцем на руках. Время от времени дама останавливалась, чтобы полюбоваться цветниками, где уже распустились весенние цветы – гиацинты и тюльпаны.

– Мама, мама! – раздался звонкий голосок девочки. – Там такой красивый слепой дядя! Он не старый и не уродливый, он не просит милостыню! Почему же он слепой, раз у него нет собаки-поводыря и он не просит денежек?

Эта маленькая леди, вероятно, полагала, что слепота является следствием наличия поводыря и желания просить гроши на пропитание. Иногда, кстати, это так и есть…

Высокая дама слегка повернулась к девочке и тихо сказала:

– Тссс, моя дорогая!

Теперь они были совсем близко друг к другу, поскольку дама с семейством шла навстречу – и Дороти почувствовала, как у нее перехватило дыхание, поскольку перед ней была Ева Плоуден, в этом не было никаких сомнений! Она стала бледнее, она стала элегантнее – но это, без сомнения, была она. Никто, видевший ее хоть однажды, не мог ошибиться. Разумеется, не могла и Дороти.

– В чем дело, Долл? – спросил Эрнест, задумавшийся о чем-то своем.

– Ни в чем. Я споткнулась.

Они были совсем близко. Ева тоже увидела их, увидела лицо человека, которого уже не думала встретить когда-либо. Ее глаза широко распахнулись, в немом крике начали приоткрываться нежные губы, она смотрела и смотрела не отрывая глаз – и постепенно понимала смысл увиденного.

Они почти поравнялись.

Теперь в ее глазах, таких спокойных и равнодушных секунду назад, вспыхнул огонь – дикое пламя любви, страсти, ревности такой силы, какую редко увидишь на лице женщины.

«Эрнест! Эрнест здесь, слепой – и его ведет Дороти, и он выглядит таким счастливым рядом с ней! Как посмела Дороти прикоснуться к ее любви! Как посмел он быть счастливым рядом с другой!» – вот какие мысли стремительно мелькали в голове Евы.

Она сделала шаг к ним, словно собираясь заговорить, – но в этот момент взгляд слепых глаз Эрнеста упал на ее лицо. Это смутило Еву. Эрнест смотрел на нее – и не видел. Боже…

Дороти увидела это движение и, ведомая инстинктом, встала между ними, словно защищая Эрнеста. На секунду их с Евой взгляды скрестились. Обе тяжело дышали. Две женщины стояли лицом к лицу, а беспокойный, напряженный взгляд слепца блуждал по лицам обеих. Эрнест чувствовал, что что-то происходит – но не понимал, что именно…

Это была трагическая, почти ужасная сцена. Страсти, наполнявшие ее, были слишком сильны для слов – так ни одна кисть не может передать на холсте вспышку молнии.

– Эй, Долл, почему мы остановились? – нетерпеливо спросил Эрнест.

Его голос разрушил чары. Ева отдернула руку, которую уже протянула к Эрнесту, и прижала пальцы к губам, словно запечатывая их. Затем глубокое отчаяние отразилось на ее вспыхнувшем лице, голова медленно опустилась, и Ева торопливо прошла мимо. За ней последовала нянька с ребенком, и Дороти мимоходом заметила, что и у младенца на лобике была та же странная отметина. Вся эта сцена длилась не более сорока секунд.

– Долл! – голос Эрнеста стал напряженным и задрожал. – Кто сейчас прошел мимо нас?

– Дама.

– Я знаю, что дама! Кто… кто это был?

– Я не знаю, какая-то дама с детьми.

Это была ложь, но Дороти не могла сказать ему правду – инстинкт предупреждал ее не делать этого.

– Так странно… Долл, это ужасно странно, но я почувствовал себя так, словно рядом со мной была… Ева. Пойдем домой!

Облака снова затянули небо, и домой они возвращались в сумраке. Казалось, вместе с солнцем ушла куда-то и вся их разговорчивость. Им нечего было сказать друг другу.

Глава 3. Взгляд в недавнее прошлое

Еву Плоуден вряд ли можно было назвать счастливой женщиной. Чувствительная натура, насильно выданная замуж и любящая другого, вряд ли может когда-нибудь стать счастливой – если только не счастливое стечение обстоятельств или если она не обладает до крайности черствым сердцем. Однако есть разные степени несчастья. Судьба Евы убила бы Дороти и подтолкнула бы Флоренс к самоубийству или безумию. Однако Ева была не такой, как они, она была не настолько сильна, чтобы дойти до таких крайностей. Да, она была несчастна – вот и все, что можно сказать. Поначалу она была в отчаянии, но когда первый всплеск этого отчаяния, подобного шторму, обрушивающемуся на берег в дождливый декабрьский день, миновал – она, будучи разумной женщиной, более или менее примирилась со своим положением. Ее дни теперь чаще всего были пасмурными – но иногда проглядывало и солнышко; пусть ее жизнь нельзя было назвать радостной – но она оказалась вполне сносной.

И все же она, как и прежде, любила Эрнеста всем сердцем; память о нем была для нее драгоценна, и сожаления, иногда охватывавшие ее, были чрезвычайно горьки. В целом можно сказать, что она прекрасно справилась с ситуацией – лучше, чем мог подумать кто-либо, бывший свидетелем ее агонии несколько лет назад, когда Флоренс сразу после свадьбы рассказала ей всю правду. Говорят, что сабинянки оказали римлянам яростное сопротивление – но вскоре представили самые убедительные доказательства примирения с судьбой. В чем-то Ева была похожа на них.

На самом деле контраст между состоянием Евы и состоянием Эрнеста в результате всей этой истории был бы достоин отдельного изучения. Каждый из них любил другого – но насколько же по-разному они это переживали! Для Евы любовь к Эрнесту стала горьким и постыдным воспоминанием; для Эрнеста – разрушением всей нормальной жизни. Это был контраст трагический, поразительный – ибо между ними пролегла широкая пропасть. Страсть одного оказалась убогой и жалкой по сравнению с всепоглощающей страстью другого. Впрочем, оба чувства были искренними, различаясь лишь степенью и глубиной. Привязанность Евы оказалась совсем слабой по сравнению с любовью Эрнеста – но это объяснялось отчасти и тем, что почва, на которой она произрастала, была куда скуднее. Ева отдала лишь то, что могла дать.

Что касается мистера Плоудена, он не мог не прийти к выводу, что его матримониальные планы увенчались, в целом, полным успехом. Он искренне любил свою жену – насколько умел – и гордился ею. Временами она была холодна и капризна, временами – саркастична, однако, в общем и целом. Ева стала ему хорошей и услужливой супругой, одновременно подняв его сразу на несколько ступенек социальной лестницы. Люди видели, что, хотя мистер Плоуден и не джентльмен, ему удалось жениться на истинной леди, к тому же очень красивой; мало-помалу он был принят в обществе – пусть даже во многом его терпели ради его очаровательной жены. Однако ведь это и было главной целью мистера Плоудена, так что у него были все основания быть довольным сделкой; кроме того, он попросту гордился тем, что является законным и единственным владельцем такого прекрасного создания.

Ева часто вспоминала о своем прежнем возлюбленном, хотя долгие годы почти ничего о нем не знала, довольствуясь лишь смутными слухами. Как часто бывает, именно утром того дня, когда ее маленькая дочь встретила в садах «красивого слепого», Ева как раз вспоминала об Эрнесте с тихой и грустной нежностью. Когда же произошло чудо, и они встретились – а иначе, чем чудом, такую встречу назвать было нельзя, – Ева взглянула ему в лицо… и ее подавленная, едва тлеющая страсть вспыхнула ярким пламенем. Ева почувствовала, что любит Эрнеста всем сердцем, как и прежде. В тот же самый миг она поняла, насколько ужасную, огромную, непростительную ошибку она совершила – и какой прекрасной могла бы быть ее жизнь, если бы все пошло иначе. Однако, вспомнив свое положение, она низко склонила голову и прошла мимо – ибо понимала, что и время ее тоже прошло.

Впрочем, теперь она твердо знала две вещи, несмотря на лихорадочную путаницу в мыслях; они обрели форму и были неоспоримы: во-первых, она страшно завидовала и ревновала к Дороти, во-вторых, твердо вознамерилась увидеться с Эрнестом еще раз. Теперь она жалела, что была слишком взволнована, чтобы заговорить с ним, – но они увидятся, потому что она должна, должна еще раз посмотреть на любимое лицо и услышать его голос, пусть даже это желание и наполняет ее душу тревогой.

После нечаянной встречи в садах Ева вернулась домой прямо к обеду. Муж ее в настоящее время был местоблюстителем ректора одного из приходов Плимута. Подобным образом их семья переезжала с места на место в течение многих лет, ожидая, когда же освободится место в Кестервике. Ева даже полюбила такую жизнь – она ее некоторым образом отвлекала от ненужных мыслей.

Она услышала, как хлопнула дверь – пришел ее муж и привел кого-то с собой. Ева приготовила дежурную милую улыбку для встречи мужа, очень ее украсившую.

Через несколько секунд мистер Плоуден был уже в комнате, а вместе с ним – молоденький субалтерн с внешностью херувима. Мистер Плоуден мало изменился с того момента, как мы видели его в последний раз, разве что волосы его были теперь обильно тронуты сединой, а лицо стало еще шире. Однако серые глаза были все так же холодны, словно лед, и излучал мистер Плоуден то же, что и всегда: мощь, ум и грубость.

– Позволь мне представить тебе моего друга, лейтенанта Джаспера, дорогая! – провозгласил он своим зычным голосом, который Ева так не любила. – Мы встретились у капитана Джонстона, и поскольку в казармы на ланч он мог и не успеть, я взял его с собой, предложив преломить с нами вместе, так сказать, хлеб.

Херувим Джаспер замер, вставил монокль в глаз и сквозь него оглядывал Еву с чувством, близким к экстазу. Как и большинство красивых женщин, она привыкла к такой реакции, это лишь слегка забавляло ее. Мистер Плоуден тоже привык – и считал это комплиментом в свой адрес.

– Я очень рада! – негромко произнесла Ева, протягивая лейтенанту руку.

Херувим пришел в себя, уронил монокль, судорожно ухватил протянутую руку, словно щука – мелкую рыбешку, и с энтузиазмом потряс ее.

Ева снова улыбнулась.

– Ну что же – к столу? – нежным голосом спросила она, и вся компания отправилась в столовую; Ева, словно лебедь, плыла впереди.

Во время обеда разговор был, скорее, монологом: мистер Плоуден, как обычно, разглагольствовал с пылом опытного проповедника, херувим во все глаза смотрел на бледного темноглазого ангела в облике миссис Плоуден, а Ева, полностью занятая своими мыслями, ограничилась большим количеством любезных улыбок в обе стороны и несколькими ничего не значащими замечаниями. Когда, к большому ее облегчению, обед уже близился к концу, прибыл посыльный, чтобы срочно вызвать мистера Плоудена на крестины умирающего младенца. Мистер Плоуден немедленно встал из-за стола – он был очень аккуратен в выполнении своих обязанностей, – извинился перед гостем и ушел, оставив Еву продолжать беседу с гостем.

– Вы уже давно в Плимуте, мистер Джаспер?

Монокль спазматически дернулся.

– Плимут? Какой Плимут… ах, Плимут! О нет, я высадился на берег только сегодня утром.

– Вы приплыли на пароходе? И откуда же? Я не знала, что сегодня пришло еще какое-то судно, кроме «Конвей Касл».

– А я на нем и прибыл, прямо с войны, так сказать, с зулусами, знаете ли. Мне дали отпуск по болезни. Лихорадка!

Херувим неожиданно стал очень интересен Еве, поскольку она догадывалась, что и Эрнест прибыл из Африки.

– О, в самом деле? Надеюсь, путешествие было приятным. Это всегда во многом зависит от попутчиков, не так ли?

– О да! На борту у нас было полно народу, в основном раненые офицеры. Но и среди гражданских были тоже очень достойные люди – один гигант по имени Джонс и слепой баронет, сэр Эрнест Кершо.

Грудь Евы судорожно вздымалась, но голос был спокоен.

– Да? Я когда-то знала одного Эрнеста Кершо, думаю, это он. Он был высокого роста, с темными глазами.

– Да, это он. Титул он получил недавно, месяц или два назад. Довольно меланхоличный парень, так мне показалось, но ведь он же ослеп. Зато этот Джонс – замечательный парень, может запросто поднять сразу двух взрослых мужчин так же легко, как вы поднимаете щеночков. Я сам видел, как он это делает. Я их обоих знал там, в Африке.

– О! И где же вы познакомились?

– Это довольно любопытная история. Полагаю, вы что-то слышали о катастрофе в том месте… с ужасным непроизносимым названием? Так вот, я тогдаслужил в одной дыре под названием Хелпмакаар. Прискакал к нам парень из Роркс Дрифт и рассказал, что случилось – ну и предупредил, что зулусы идут прямо на нас. Мы все, разумеется, принялись за работу – укреплять форт, и как только более-менее все обустроили, кто-то закричал – идут, мол, вон они! Я побежал на стену, но увидел не зулусов, а огромного человека, который нес на руках мертвеца, а за ним шел кафр, ведя в поводу трех лошадей. Это я так подумал, что тот парень мертв – на самом деле в него ударила молния. Разумеется, мы их впустили. Вы не представляете, какими они были – в крови с головы до ног!

– Ах, боже мой! Но откуда же они пришли?

– Они были единственными оставшимися в живых волонтерами из Корпуса Эльстона. Поубивали всех зулусов, которые на них напали, а весь остальной корпус погиб. Потом они отправились на поиски форта, и в того парня во время грозы ударила молния. Там часто бывают сильные грозы, знаете ли.

Ева задавала все новые вопросы и затаив дыхание слушала историю о чудесном спасении Эрнеста и Джереми, поскольку его детали были хорошо известны мистеру Джасперу. На огненные взгляды, которые молодой человек метал на нее сквозь монокль, она вовсе не обращала внимания. Наконец он с большой неохотой поднялся, чтобы уйти.

– Мне надо идти, миссис Плоуден – я хотел еще навестить сэра Эрнеста в гостинице. Он мне одолжил свой пистолет, «дерринджер», я тренировался по бутылкам и не успел вернуть.

Ева устремила на молодого человека взгляд своих прекрасных глаз, включив обаяние на полную мощность. Она видела, какое впечатление произвела на него – и собиралась этим воспользоваться. Женщины не обладают щепетильностью в достижении своих целей.

– Мне жаль, что вы уходите, но я надеюсь – вы придете к нам еще раз и расскажете о войне и сражениях.

– Вы очень добры! – пролепетал херувим. – Я буду счастлив…

Он не счел нужным добавить, что самому ему так и не посчастливилось попасть под обстрел. Да и к чему?

– Кстати, если вы собираетесь увидеть сэра Эрнеста – не могли бы вы передать ему личное сообщение от меня? У меня есть причины не желать, чтобы его услышал еще кто-то.

– О, разумеется! Конечно! Ничто не доставит мне большего удовольствия…

– Вы очень добры, – еще один проникновенный взгляд. – Передайте ему, чтобы он взял экипаж и приехал ко мне. Я весь день буду дома.

Ревность пронзила сердце херувима, однако он успокаивал себя мыслью, что такая красивая женщина не может влюбиться в «слепого парня».

– О, разумеется, я постараюсь.

– Спасибо! – И она протянула ему руку.

Он взял ее и, опьяненный этими прекрасными глазами, отважился нежно пожать тонкие пальцы. Ева рассеянно подумала, что это, конечно, нахальство – но не возмутилась. Что ей до пожатия руки, когда речь идет о встрече с Эрнестом?

Глава 4. После стольких дней

После ухода лейтенанта Джаспера прошло не больше часа, когда Ева услышала, как к дому подъехал экипаж. Затем недолгая тишина – и шаги двоих человек, поднимающихся по ступеням; один из них споткнулся. Затем раздался звонок.

– Дома ли миссис Плоуден? – раздался спокойный звонкий голос, звуки которого заставили кровь Евы быстрее бежать по жилам, а сердце – забиться с бешеной силой.

– Да, сэр.

– О! Тогда кучер подождет здесь, с вашего позволения. Теперь, милая девушка, я вынужден попросить вас дать мне руку, поскольку я не в том состоянии, чтобы самостоятельно найти дорогу в чужом доме.

Еще одна пауза – а затем дверь гостиной отворилась, и на пороге показалась горничная, ведущая за руку Эрнеста, на которого то и дело с боязливым удивлением поглядывала.

– Добрый день, – сказала Ева негромко, подходя и беря его за другую руку. – Все в порядке, Джейн, ты можешь идти.

Он молчал, пока дверь не закрылась – только смотрел на Еву этим странным и тревожным взглядом слепых глаз.

Так они встретились после долгих лет разлуки.

Она подвела его к дивану и помогла сесть.

– Не отпускайте мою руку! – быстро попросил Эрнест. – Я все еще не привык разговаривать с людьми в полной темноте.

Ева села рядом с ним на диван, немного испуганная, но все же – счастливая. Некоторое время они молчали, не находя подходящей темы для разговора, но тишина не была неловкой и, казалось, устраивала обоих. Ева никогда не думала, что ей доведется еще сидеть с ним вот так, держась за руки… Она смотрела на него, не таясь – не было нужды скрывать свою любовь, ведь он не мог видеть ее глаза. Наконец, Ева нарушила молчание.

– Вы были удивлены, получив от меня сообщение? – мягко спросила она.

– Да, это все равно что получить сообщение из могилы. Я не думал, что мы когда-нибудь встретимся. Я думал, вы навсегда исчезли из моей жизни.

– Так вы меня забыли?

– Зачем вы это говорите? Ева, вы же прекрасно знаете, что я не могу вас забыть. Я бы хотел этого – но не могу. Я имел в виду, что вы ушли из моей реальной, земной жизни – разум мой и сердце вы не покинете никогда.

Она опустила голову и промолчала, хотя сердце ее наполнилось радостью при этих словах. Значит, она все еще не потеряла его…

– Послушайте, Ева! – заговорил Эрнест, собравшись с силами. Голос его звучал почти сурово – и с какой-то затаенной силой, которая напугала ее. – Почему вы сделали то, что сделали, вам лучше знать…

– Это уже сделано. Давайте не будем об этом говорить, – перебила она его. – Вина не на мне одной.

– Я не собираюсь говорить об этом. Но кое-что я сказать должен, потому что времени мало – и потому, что вы должны, я полагаю, знать правду. Прежде всего я хочу сказать, что прощаю вас за все, что вы сделали.

– О Эрнест!

– Этот вопрос, – продолжал он, не обращая на нее внимания, – вы решите сами, с собственной совестью и Богом. Но я хочу рассказать, что именно вы сделали. Вы разрушили мою жизнь, вы сделали меня несчастным, вы отобрали у меня то, что я никогда больше не смогу никому дать. Вы отравили горечью мой разум и ввергли меня в пучину таких грехов, о которых я раньше и помыслить не мог. Я любил вас – и вы дали мне несомненные доказательства и своей любви тоже. Вы позволили мне любить себя. Когда же настал час испытаний – вы предали меня и оставили. Вы морально уничтожили меня, Ева, и то, что я считал величайшим и священным благословением своей жизни, превратилось в ее проклятие.

Ева закрыла лицо руками и сидела, не произнося ни звука. Эрнест горько усмехнулся.

– Вы не отвечаете мне. Возможно, вам трудно ответить на то, что я сказал, или вы думаете, что я позволяю себе лишнее.

– Ты очень жесток! – пробормотала она.

– Не слишком ли ты торопишься назвать меня жестоким? Если бы я хотел быть жесток, я бы сказал, что не люблю тебя больше, что теперь я презираю тебя. Уверяю – тебя куда сильнее ранило бы известие о том, что я стряхнул с себя эти цепи. Но это было бы неправдой, Ева. Я люблю тебя, как любил всегда и как всегда буду любить. Мне не на что надеяться, я ни о чем не прошу, в этой пьесе моя роль уже отыграна – мне было суждено лишь отдавать, но не получать. Я презираю себя за это – но так уж получилось.

Ева положила руку ему на плечо.

– Пощади меня, Эрнест!

– Осталось недолго, потерпи. Еще я должен сказать вот что: я верю, что все отданное было отдано не напрасно. Я верю, что любовь земная умирает вместе с бренным телом – но моя любовь к тебе была чем-то большим, иначе как бы она могла остаться неизменной столько лет, без всякой надежды, несмотря на бесчестие? Это любовь духа – и подобно духу, она будет жить вечно. Когда окончится ненавистное мне ныне существование, я соберу плоды с древа этой любви в ином мире – вот во что я верю.

– Почему ты в это веришь, Эрнест? Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Почему верю? Не могу сказать, возможно, это всего лишь фантазии разума, смущенного горем. В беде мы тянемся к свету – словно трава в темноте. Сломанный цветок пахнет слаще – так и человеческая природа всего сильнее стремится к жизни, когда Бог налагает на нас свою тяжкую длань. Печаль направляет наш взор к небесам. Нет, Ева, я не знаю, почему я в это верю – ведь ты лишила меня и веры тоже, – но все-таки я верю, и меня это утешает. Кстати, как ты узнала, что я здесь?

– Я наткнулась на вас с Дороти утром, в Садах.

Эрнест поднял голову.

– А я почувствовал, что это была ты. Я спросил Дороти, кто прошел мимо, но она сказала, что не знает.

– Она знала, но я подала ей знак, чтобы она молчала.

– А!

– Эрнест, пообещай мне кое-что! – с внезапной страстью произнесла Ева.

– Что именно?

– Ничего. Я передумала. Ничего, забудь.

Она собиралась взять с него обещание, что он не женится на Дороти, однако светлая сторона ее натуры восстала против этого.

Затем они немного поговорили о жизни Эрнеста в Африке – и разговор увял сам собой.

– Что ж, – сказал Эрнест после затянувшейся паузы, – прощай, Ева.

– Этот мир очень жесток! – прошептала она.

– Да, жесток – но не более, чем все остальные.

– Увидеть тебя было счастьем, Эрнест.

Он пожал плечами.

– Разве? Что до меня, то я не уверен – счастьем или болью. Мне нужно прожить пару лет в тишине и темноте, чтобы хорошенько обдумать это. Не будете ли вы столь любезны, миссис Плоуден, позвонить и попросить горничную отвести меня вниз?

Почти теряя сознание, она повиновалась. Затем, пересилив себя, встала, подошла к Эрнесту и взяла его за руки, глядя ему прямо в лицо. Ему повезло, что он не мог видеть ее в эту минуту.

– О Эрнест, ты слеп! – прошептала она, едва ли осознавая, что говорит.

Он рассмеялся – коротко и зло.

– Да, Ева, теперь я слепой – а ты была такой всегда.

– Эрнест! Эрнест! Как я смогу жить, не видя тебя! Я люблю тебя! – И она упала ему на грудь.

Он поцеловал ее – и целовал снова и снова, а она отвечала ему. Он не знал, откуда у него нашлись силы, чтобы отстранить ее от себя. Возможно, потому, что он услышал шаги служанки.

В следующий миг горничная вошла и увела его.

Когда Эрнест ушел, Ева бросилась на диван, рыдая так, что сердце едва не разорвалось у нее в груди.

– Как я смогу жить, не видя тебя!

Когда Дороти увидела, как пришедший с визитом молоденький офицер что-то таинственно шепчет Эрнесту на ухо, а тот сначала бледнеет, потом краснеет – ей стало очень любопытно. Однако когда Эрнест сразу после этого таинственного сообщения попросил ее поскорее вызвать экипаж, она сразу же подумала о Еве. Она, никто, кроме нее, конечно же!

Экипаж подъехал быстро, и Эрнест тут же ушел, не сказав ни слова, оставив Дороти на попечение юного херувима, который долго таращился на нее сквозь монокль, про себя сравнивая с Евой, – и пришел к выводу, что и Дороти тоже очень мила. Не стоит забывать, что молодой человек только что вернулся из Южной Африки – и был готов влюбиться хоть в первую встречную торговку яблоками. Нет ничего удивительного, что он подпал под очарование величественной красоты Евы и милое обаяние Дороти. Последней понадобилось немало времени и труда, чтобы избавиться от херувима с моноклем. При других обстоятельствах она была бы рада его компании, поскольку любила мужское общество и не испытывала никакого смущения… да и херувим, не считая его возмутительной молодости, был хорошим парнем, если бы не монокль и не восхищенный взгляд, делавший его похожим на овцу. Однако сейчас Дороти было совершенно не до него, и потому она была страшно рада, когда он наконец ушел, чтобы на досуге подумать и сравнить достоинства двух красавиц.

Дороти, будучи особой рассудительной и практичной, ясно понимала, что для Эрнеста находиться в одном городе с Евой – все равно что чиркать спичками в пороховом погребе. Единственное, на что она надеялась, – что сейчас, по крайней мере, Эрнест не успеет натворить чего-нибудь ужасного.

– О, как же глупы эти мужчины! – сердито сказала Дороти сама себе. – Красивое личико, пара ясных глаз – и они уже считают, что весь остальной мир ничего не стоит. Ба! Если бы Эрнесту устроила подобное обычная женщина, разве стал бы он искать теперь встречи с ней? Нет! Но этой достаточно вымолвить пару нежных словечек – и он уже у ее ног, могу поклясться! Мне стыдно за них обоих!

Бормоча все это, Дороти надевала перед зеркалом шляпку, что всегда способствовало у нее мыслительному процессу, особенно – когда предстояло принять серьезное решение. Эрнест дал согласие на встречу с известным окулистом. Дороти уже связалась с доктором при помощи телеграмм и теперь отослала последнюю, в которой спрашивала, удобно ли назначить встречу на завтрашний день. Затем она решила немного прогуляться, чтобы все обдумать. Вернувшись через час, она обнаружила в гостиной номера Эрнеста, выглядевшего чрезвычайно подавленным и потрясенным.

– Ты виделся с Евой? – спросила она.

– Да, – коротко ответил он.

В этот момент раздался стук в дверь – слуга принес телеграмму. Окулист сообщал, что будет рад видеть сэра Эрнеста Кершо на следующий день, в четыре часа пополудни.

– Я договорилась с доктором, Эрнест, он ждет нас завтра в четыре часа.

– Завтра!

– Да. Чем скорее, тем лучше.

Он вздохнул.

– Лучше – вряд ли, но я, разумеется, пойду.

Таким образом, на следующее утро они отправились на поезд – и в назначенное время Эрнест оказался в умелых руках знаменитого врача-окулиста. Однако, к сожалению, выводы его были неутешительны.

– Увы, я ничем не смогу помочь вам, сэр Эрнест! – сказал он после долгого и тщательного осмотра. – Глаза ваши останутся такими, какие они сейчас, но зрение к вам не вернется.

Эрнест воспринял приговор стоически.

– Я так и думал, – сказал он, однако Дороти прижала платок к глазам и тихо заплакала.

На следующее утро Эрнест вместе с Джереми отправился с визитом к господам Пейсли и Пейсли и попросил их присматривать и впредь за имением Аркдейл Холл, а также отправить на хранение многочисленные семейные реликвии и ценности, потому что, к глубокому сожалению, сам он увидеть их не сможет. После этого они все вместе вернулись в Дум Несс, и Эрнест всю ночь пролежал без сна в своей комнате – той самой, где он провел свое детство и юность, казавшиеся ему теперь такими далекими и туманными. Он слушал ветер, шумевший за стенами старого дома, и с болью в сердце думал о Еве. Он был рад, что смог проститься с ней – но гадал, найдет ли достаточно сил, чтобы держаться от нее подальше.

Ева же, его потерянная любовь, тоже лежала без сна, слушая рокот моря и ветра, – и думала об Эрнесте. Сон не шел к красавице – забытье не суждено таким, как она. Ей и подобным ей на долю достаются лишь тщетные сожаления о потерянной любви и тоска; терновый венец венчает чело, омраченное скорбью.

И все же, Ева, подними пылающую голову, обрати свой взгляд к небесам! Взгляни: над штормом, над тучами, высоко в небе горит звезда. Она сияет и для тебя – ее называют Надеждой, но с грешной земли ее не увидать. Имей терпение, своенравное сердце, – мир исполнен страдания. Ты страдаешь, но до тебя так же страдали миллионы людей – разве они не покоятся ныне в мире? Так же будут страдать и другие,

«…Когда ты мир оставишь этот грешный

И упокоишься душою безмятежной.

Иссякнет память о бессмертной красоте

И канешь ты в предвечной темноте…»

В одном мы можем быть уверены: если дорога страданий не ведет к вратам Рая, значит, у Рая нет врат. Несчастная женщина, протягивай руки и молись Богу, чтобы Он даровал тебе силы переносить скорби и тяготы, ибо на земле ноша твоя легче не станет. Лишь Провидение способно было бы облегчить ее – так же, как и взвалило ее когда-то на твои плечи, однако наша собственная глупость, наши грехи и ошибки не позволяют этого, и мы несем свою ношу, пока смерть не освободит нас…

Утри слезы, Ева, – они не помогут тебе. Иди – и живи, исполняя каждый день то, что должна: ласкай своих детей, улыбайся своей чудесной печальной улыбкой… и жди. Что посеяно – будет сжато в свой срок, но время собирать урожай еще не пришло…

Глава 5. Снова дома

Она оказалась очень мирной, эта жизнь в Кестервике, после жестоких испытаний и волнующих переживаний последних лет. День проходил, на смену ему шел другой, и ничто не нарушало покой Эрнеста и тьму, в которой он пребывал, – только нежный голосок Дороти, да аромат цветов, доносившийся с болот, когда ветер дул в сторону океана, а еще острый, сильный запах моря. Эрнесту иногда казалось, что все с ним случившееся – всего лишь сон, более или менее ужасный, а все происходящее сейчас – сон, более или менее прекрасный, но однажды он проснется – и окажется, что он снова прежний мальчик Эрнест…

Английские деревушки мало меняются. Время от времени здесь умирают люди, и довольно часто – рождаются, но в целом время ползет здесь неторопливо и незаметно, и хотя население такой деревушки полностью меняется в среднем за шестьдесят лет – особых изменений так никто и не замечает. В подобных местах очень мало того, что могло бы служить знаком изменений. Одна и та же церковная башня служит ориентиром сегодня так же, как и несколько веков назад; такие же облака проносятся по неизменному синему небу. Старые дома стоят на берегах старых ручьев, люди и повозки передвигаются по старым дорогам, и в старинных переулках все так же играют дети. Если бы вам удалось каким-то чудом перенести одного из наших саксонских предков в такую деревушку или старинный городок – для него не составило бы никакого труда обжиться здесь. Меняются люди – но земля остается неизменной.

Однако в Кестервике все же произошли некоторые изменения. Кое-где море урвало себе еще один кусок суши, особенно к северу от Дум Несс – и приблизилось к дому. Где-то срубили дерево, где-то построили новенький коттедж, а какая-то семья решила переехать. Скажем, мисс Флоренс Чезвик внезапно покинула свой дом, где жила в одиночестве после свадьбы Евы, не видясь ни с сестрой, ни с ее мужем, и уехала за границу, как говорили – в Рим, учиться живописи. Кестервик пробудил в ней небывалые творческие силы, и она постепенно становилась настоящим художником, обладающим мощным, хотя и пугающим воображением. Большое полотно ее авторства было выставлено в прошлом году в Королевской Академии и произвело настоящую сенсацию – пусть даже в этой работе имелись огрехи, и написана картина была чересчур мрачными красками. В результате полотно было продано за весьма приличную сумму.

На той картине была изображена некая вымышленная земля, узкий мыс, выдающийся далеко в бушующее море. Небо над морем было почти черным, не считая того отрезка, где яростные и какие-то… свирепые лучи заходящего солнца освещали кипящие волны, бьющие о скалы, окружавшие невысокий мыс.

На краю скалы стояла женщина, высокая и прекрасная. Ветер рвал белые одежды женщины, позволяя оценить совершенство ее форм. Темные волосы в беспорядке вились по ветру. Женщина наклонилась вперед, указывая правой рукой на воду, и такой ужас, такая смертная агония отражались на прекрасном и бледном лице, что люди впечатлительные потом признавались, что этот трагический образ преследовал их несколько недель после посещения выставки. Внизу, там, где лучи солнца освещали вздымающиеся волны, виднелось обнаженное тело. Это был молодой человек, медленно погружающийся в пучину. Его глаза и рот были широко раскрыты, а взгляд прикован к лицу прекрасной женщины на скале. Наконец, высоко в грозовых облаках виднелась еще одна фигура, женская – закрывавшая лицо руками. В каталоге картина называлась «Потерянная любовь», однако пересуды насчет того, что могла означать эта аллегория, не прекращались.

Дороти прослышала о картине и отправилась в Лондон, чтобы взглянуть на нее собственными глазами. Больше всего ее поразил контраст этого полотна с окружающими его работами – бесконечными мирными пейзажами, на которых вовсю трудились жнецы, резвились с кудрявыми ягнятами маленькие девочки, а многочисленные обнаженные дамы задумчиво склонялись над многочисленными фонтанами, как бы размышляя в духе Шекспира – мыться или не мыться?

Однако вскоре она забыла о них: ужас мрачной картины захватил ее и очаровал, как и многих других. Затем она осознала, что лица на картине были ей хорошо знакомы, и внезапно поняла, что тонущий юноша – это Эрнест, а женщина на скале – Ева. Дороти внимательно вглядывалась в их лица. Да, сомнений не было. Флоренс весьма искусно изменила цвет волос и некоторые черты лиц – однако и мертвого юношу, и его роковую возлюбленную можно было узнать безошибочно. Картина заставила Дороти буквально заболеть от страха – она сама не знала, почему, и девушка поспешила уйти из Берлингтон Хаус, продолжая с ужасом думать о мрачном разуме, породившем всю эту историю.

Они с Флоренс не общались с тех пор, как Ева вышла замуж. Флоренс сначала уединенно жила в своем коттедже и никуда не выходила; если они случайно встречались, то обе старались пройти стороной. Тем не менее, для Дороти было большим облегчением узнать, что теперь она не скоро увидит это хищное смуглое лицо с пронзительными карими глазами.

Дум Несс, судя по всему, вообще не изменился – за исключением того, что мистер Кардус построил еще одну оранжерею для орхидей, поскольку с возрастом его увлечение грозило перейти в манию. Не изменилась и обстановка в старой гостиной, и на крюке в углу по-прежнему висел сделанный Джереми ковчежец с головой ведьмы.

Люди, жившие в доме, изменились столь же мало, как и сам дом. Джереми сообщил Эрнесту, что Долл стала «пухлой» – таким образом он попытался как можно изящнее охарактеризовать ее похорошевшую и оформившуюся фигурку, что Грайс (старая экономка) все такая же тощая, словно ободранная ласка, и взгляд у нее острый, словно лезвие ножа. Эрнест из вредности пересказал обеим дамам эти характеристики, чем привел обеих же в ярость. Затем Эрнест сбежал, оставив Джереми сражаться с разозленными фуриями.

Старый Аттерли тоже почти не изменился, если не считать того, что в последнее время у него все чаще случались просветления в рассудке. Однако он никак не мог понять, что Эрнест ослеп, потому что глаза молодого человека выглядели, как и раньше. Аттерли сохранил некоторые смутные воспоминания о нем и даже принес ему свою трость с отметинами, чтобы продемонстрировать отрадный факт: его служба «дьяволу» (мистеру Кардусу) истекает через несколько месяцев. Говорил он плохо и все писал на грифельной табличке, так что Дороти пришлось зачитать написанное Эрнесту – иначе это был бы бесплодный разговор немого со слепым.

– Что же вы сделаете после того, как закончится ваша служба? – спросил Эрнест. – Вам же будет скучно без работы. И кто же позаботится о заблудших душах, хотел бы я знать?

Старик тотчас же энергично принялся писать на своей табличке:

«Я отправлюсь на охоту верхом на большой черной лошади, которую ты привез с собой, уж она-то меня выдержит!»

– Я вам не советую и пытаться! – рассмеялся Эрнест. – Ему не нравятся лихие наездники.

Однако старик страшно разгорячился при мысли об охоте: он шагал по комнате, гремя шпорами и размахивая охотничьим стеком, который сжимал здоровой рукой.

– Твой дед все так же боится дяди, Долл?

– Да, думаю – да. Знаешь, Эрнест, мне, честно говоря, не нравится, как он на него иногда посматривает.

Эрнест рассмеялся.

– Ну, думаю, старина Аттерли вполне безопасен.

– Надеюсь, что так, – отвечала Дороти.

Когда они только-только вернулись в Дум Несс, Джереми немедленно преисполнился опасений по поводу своей судьбы: его преследовала мысль, что мистер Кардус захочет вновь упечь его в свою контору, как и несколько лет назад. Однако через неделю его страхам суждено было разрешиться самым приятным образом. После завтрака мистер Кардус пригласил его к себе в кабинет.

– Что ж, Джереми, – сказал он, окидывая быстрым взглядом черных глаз гигантскую фигуру молодого человека, ибо за эти годы Джереми еще больше раздался в плечах и заметно подрос, став гораздо крупнее даже своего дяди, – чем ты собираешься заняться? Для адвоката ты стал несколько… великоват, клиенты будут тебя бояться.

– Не знаю, как насчет «слишком большой» – но знаю, что не могу позволить себе потратить несколько лет своей жизни впустую.

– Совершенно согласен. Так что же ты предполагаешь делать?

– Понятия не имею.

– Может быть, ты перекуешь, так сказать, мечи на орала и станешь фермером?

– Думаю, это мне вполне подойдет. У меня есть небольшой капитал, мы с Эрнестом неплохо распорядились деньгами.

– Нет, я не советовал бы покупать ферму таким образом, сейчас нелегкие времена. Однако мне самому нужен практичный и опытный человек, чтобы управлять землей. Жалование – 150 фунтов. Что скажешь?

– Вы очень добры, но я сомневаюсь, что справлюсь с этим. Я ведь не очень-то много знаю о подобных вещах.

– О, ты быстро научишься. Бейлиф Стамп введет тебя в курс дела, я полагаю. Что ж, значит решено.

Таким образом, наш друг Джереми открыл новую страницу своей жизни – и она его вполне устраивала. Менее чем за год он вполне освоился в новой должности и с головой погрузился в сельское хозяйство. Когда бы вы ни встретили его, карманы его куртки были полны овса или моркови, и все, что росло на земле под его чутким руководством, всегда было отменного качества.

Глава 6. Как все произошло

Как все произошло?

Давайте попробуем это выяснить… Дороти и Эрнест проводили все дни напролет вместе. Расставались они только тогда, когда появлялся Мазуку – чтобы проводить своего господина в постель. К завтраку Мазуку приводил Эрнеста и сдавал с рук на руки Дороти, на весь день. Нельзя сказать, чтобы нашему зулусу это нравилось – вернее, ему это не нравилось вовсе. Он считал, что это его дело – ухаживать за господином, его, а не Розового Бутона, которая, как он вскоре выяснил, не была связана с господином ни родством, ни узами брака. Именно на этой почве постепенно разрасталось противостояние Розового Бутона и Мазуку.

Мазуку вывел господина на утреннюю прогулку. Дороти увидела это и поспешила за ними: она ревниво оберегала то, что считала своим священным правом, и потому взяла Эрнеста за руку, решительно отстранив Мазуку. Тут терпение великого воина закончилось, и он разразился долгой обвинительной тирадой.

– О Розовый Бутон, сладчайший и крошечный! – воззвал возмущенный Мазуку к Дороти на зулусском, из чего следует, что она не поняла ни одного слова. – Почему ты приходишь и забираешь у меня руку моего отца и господина? Разве слепой Мазимба – не мой отец, разве я – не верный его пес, что должен вести его сквозь мрак? Почему ты отбираешь у собаки ее кость?

– Что говорит этот человек? – спросила Дороти.

– Ему не нравится, что ты пришла меня сопровождать, он говорит, что он – мой пес, а ты отбираешь у пса его кость. Хорошенькая кость, кстати!

– Так скажи ему, что здесь тебя сопровождаю я, а не он. Чего ему надо? Разве он и так не проводит с тобой все время? Разве не он спит под твоей дверью? Куда уж больше!

Эрнест перевел ее ответ Мазуку.

– У! – воскликнул зулус с явным недовольством.

– Он верный парень, Куколка, и много лет со мной рядом. Ты не должна его обижать.

Однако Дороти, как и все любящие женщины, настаивала на соблюдении исключительно своих прав.

– Скажи ему, что он может идти впереди! – упрямо заявила она, а упрямства ей иногда было не занимать. – Кроме того, я ему не доверяю, когда он тебя водит. Я почти уверена, что вчера вечером он был навеселе.

Эрнест перевел только первую часть ее ответа, умолчав о второй, поскольку Мазуку клялся, что не понимает английского языка Дороти. Зулус согласился на компромисс, и на некоторое время конфликт был исчерпан.

Иногда Дороти и Эрнест вместе выезжали верхом – несмотря на слепоту, Эрнест не хотел от этого отказываться. Зрелище было великолепным: Эрнест ехал верхом на громадном вороном жеребце по кличке Дьявол, который в его руках всегда был кроток, словно овечка, однако со всеми остальными вполне оправдывал свое имя; Дороти ехала рядом верхом на соловом пони, которого подарил ей мистер Кардус. Правой рукой она крепко сжимала узду Дьявола. Таким образом они объездили всю округу, а иногда, когда им попадался особенно ровный участок, даже позволяли себе пустить лошадей в галоп. Позади них обычно ехал Мазуку – верхом на упитанном низеньком пони, держа ноги в зулусской манере, под прямым углом к бокам животного.

Странное это было трио.

Так, неделю за неделей жила Дороти рядом с Эрнестом. Читала ему, писала для него письма, гуляла с ним и ездила верхом – постепенно все глубже погружаясь в его жизнь и не желая ничего другого.

Наконец, настал один солнечный августовский день, когда они вдвоем сидели в тени развалин Тайтбургского аббатства. Это было их излюбленное место отдыха – серые камни защищали и от яркого солнца, и от резкого ветра с моря. Кроме того, это место было богато на воспоминания о прошлом… да и просто здесь было приятно посидеть в тишине.

До них доносился умиротворяющий шум моря, солнце прогрело землю и камни. Дороти задумчиво смотрела в полуразрушенный дверной проем – там золотые солнечные блики танцевали на изумрудных волнах. Она только что читала Эрнесту; теперь книга лежала у нее на коленях, а сама Дороти являла собой чудесный портрет задумчивой Женственности. Эрнест тоже поддался сонному очарованию этого тихого места и о чем-то глубоко задумался.

Теперь книга лежала у нее на коленях

Вскоре Дороти очнулась и шутливо толкнула Эрнеста в бок.

– Ну, Эрнест? О чем ты задумался? Ты выглядишь ужасно унылым – как самая наиунылейшая вещь в мире, что бы это ни было. Как ты думаешь, какая вещь самая унылая в мире?

– Не знаю! – протянул он, тоже приходя в себя. – Хотя нет, знаю: американский роман.

– Хорошее определение. Тогда ты выглядишь унылым, как американский роман.

– Это очень нехорошо, дорогая Куколка! Нельзя так говорить. Я думал кое о чем… важном.

Она скорчила рожицу, которую он, конечно, не мог видеть, и быстро ответила:

– Ну, ты все время о чем-то думаешь. Чаще всего о Еве, если только не спишь, а когда спишь – видишь ее во сне.

Эрнест покраснел.

– Да. Это правда. Она занимает большую часть моих мыслей. Это мое несчастье, Долл, не вина. Понимаешь, я ничего не умею делать наполовину.

Дороти закусила губу.

– Она должна быть польщена, я полагаю. Немногие женщины могут похвастаться, что внушили такие чувства мужчине. Думаю, это все потому, что она так с тобой поступила. Собаки любят руку, что наказывает. У тебя удивительный характер, Эрнест. Немногие могут отдавать так много тому, кто ничего не отдает взамен.

– Тем лучше для них. Если бы у меня был сын, думаю, я научил бы его любить всех женщин и использовать их любовь для достижения удовольствия – но не влюбляться всерьез.

– Это одно из проявлений твоей горькой философии, за которую мы тоже должны благодарить Еву. Ты часто ей предаешься. Позволь, однако, заметить, что в мире полно добрых и хороших женщин. Да-да, честных, верных, готовых отдать свое сердце и вверить свою судьбу тому, кого они любят, не жестоких и не желающих стать королевами Англии. Но вы, мужчины, не желаете их искать. Вы не думаете ни о чем, кроме внешней красоты, и не заботитесь о том, чтобы получше узнать души простых девушек, что подобно ромашкам в поле, окружают вас. Ну да, у них же нет огромных выразительных глаз или великолепной фигуры! Вы проходите мимо, и не будь они добродетельны и скромны – вы бы растоптали их, торопясь сорвать царственную розу. Зато потом вы плачетесь каждому встречному – и этим же ромашкам, – что эта роза исколола вам все пальцы.

Эрнест рассмеялся, а Дороти уже не могла остановиться.

– Да, этот мир несправедлив. Если женщина красива – мир уже у ее ног, потому что мужчины – презренные существа, заботящиеся только о собственных чувствах. С другой стороны, если девушка проста и всего лишь симпатична… если обладает совершенно обычной внешностью – другими словами, не уродлива, – вы обращаете на нее примерно столько же внимания, сколько на стул, на котором сидите. А ведь у нее, как ни странно, тоже есть чувства, она способна на любовь и страсть, ее воображение ничуть не беднее вашего, просто все это скрывается за неприметной внешностью! Да она, вероятнее всего, гораздо лучше ваших красавиц! Природа не наделяет одного человека сразу всеми достоинствами. Наделив женщину совершенной красотой, она лишает ее либо сердца, либо мозгов, либо того и другого. Но вы, мужчины, этого не видите – потому что смотрите лишь на прекрасное лицо. И вот – со временем все невеликие возможности мисс Простушки исчерпаны, она превращается в разочарованную старую деву, а леди Совершенство между тем продолжает строить свою карьеру взбалмошной эгоистки. Но придет и ее срок, красота увянет – это лишь вопрос времени. Мы все обратимся в прах, знаешь ли, и в старости, перед смертью между нами нет большой разницы.

Эрнест слушал Дороти очень внимательно и с нарастающим изумлением. Он и представить не мог, что ее могут занимать подобные размышления.

– Я помню, одна девушка как-то сказала, что большинство женщин предпочитают стать старыми девами, – медленно сказал он.

– Она сказала глупость – никто этого не хочет. Это было бы неестественно, особенно если они о ком-то заботятся и кого-то любят. Только подумай, на этих островах живет, по меньшей мере, миллион молодых женщин, и каждый день рождаются новые! Страшно подумать, что было бы, захоти они все стать старыми девами! Это была бы революция, вот что! И если бы они все были вдобавок красивы – у них бы все получилось!

Эрнест расхохотался еще громче.

– Знаешь, какое лекарство мог бы предложить Мазуку?

– Нет.

– Полигамию. Многоженство. Среди зулусских женщин нет старых дев, и все они очень счастливы.

Дороти покачала головой.

– Здесь это не сработает, слишком дорого.

– Знаешь, Долл, ты так говорила об этих молодых женщинах… Видишь ли, ты еще молода для старой девы. Неужели ты хочешь ею стать?

– Да! – ее ответ прозвучал резко.

– Значит, тебе никто… эээ… не нравится?

Дороти бурно покраснела.

– А тебе какое дело, хотела бы я знать?!

– Никакого, Долл. А ты не рассердишься, если я кое-что тебе скажу?

– Говори, что хочешь.

– Ну да, но будешь ли ты слушать?

– Если ты будешь говорить, мне придется слушать, я же не могу оглохнуть.

– Хорошо-хорошо… Долл… только не сердись, дорогая!

– Ох, Эрнест, ты меня утомил! Говори уже – и покончим с этим.

– Ладно. На этот раз, Долл, я буду говорить прямо. Вот что. В последнее время я был настолько самонадеян, что мне показалось, будто ты… ну… не совсем равнодушна ко мне. Долл, я ведь слеп, как летучая мышь. Я хочу спросить тебя прямо – это правда или нет? Ответь честно, Долл, потому что я не могу посмотреть тебе в глаза, чтобы увидеть там ответ.

Дороти сильно побледнела при этих словах и с невыразимой нежностью посмотрела на Эрнеста. Вот и пришел этот миг…

– Почему ты меня об этом спрашиваешь, Эрнест? Нравишься ты мне или нет – совершенно неважно, потому что я тебе не нравлюсь.

– Ты не права, Долл, но я скажу, почему я об этом спрашиваю. Это не просто любопытство, поверь. Ты ведь знаешь всю историю моей жизни, Куколка, по крайней мере – большую ее часть. Ты знаешь, как я любил Еву и как отдал ей все, что только может отдать глупый юнец слабой женщине, – отдал так много, что мне больше никогда не вернуть утраченного. Она меня иссушила. Я ее потерял – разумеется, в этом мире, но, возможно, и во всех иных мирах, если они существуют, хотя я не думаю, что люди там живут как-то иначе. Леопард не может избавиться от своих пятен, ты же знаешь! Счастье всей моей жизни было разрушено без права на возрождение, и этот факт нужно просто принять, так же как факт моей слепоты, например. Физически и морально я искалечен и конечно же не могу в таких обстоятельствах просить женщину выйти за меня на основании каких-то моих достоинств – их нет. Но если ты, дорогая моя Долл, как мне иногда и казалось, так страстно заботишься о столь бесполезном человеке, то дело приобретает несколько другой оттенок.

– Я тебя не понимаю. Что ты имеешь в виду? – тихо спросила Дороти.

– Я хочу спросить тебя, возьмешь ли ты меня в мужья?

– Ты не любишь меня, Эрнест. Я буду тебя раздражать.

Он нащупал ее руку и взял обеими своими. Дороти не сопротивлялась.

– Дорогая моя! Я никогда не смогу подарить тебе такую же любовь и страсть, какую отдал Еве, потому что, спасибо Господу, человеческое сердце способно на такое сильное чувство лишь однажды в жизни – но я могу подарить и подарю тебе самую нежную и верную любовь, какую только способен дать муж жене. Ты мне очень дорога, Долл, хотя и совсем иначе, чем Ева. Я всегда любил тебя как сестру и думаю, что буду тебе хорошим мужем. Но прежде, чем ты ответишь мне, я хочу, чтобы ты в точности понимала все насчет Евы. Женюсь я или нет – боюсь, что никогда полностью не смогу выбросить ее из головы. Когда-то я уже думал, что меня излечит любовь – плотская любовь – к другим женщинам, знаешь – клин клином вышибают и все такое… Но это было ошибкой. Меня хватало на два-три месяца, а потом прежние мысли одолевали меня с новой силой. Кроме того, скажу совсем честно – я не уверен, что сам хочу избавиться от них. Тоска по этой женщине стала частью меня самого. Я уже говорил, она – моя злая судьба, мне не избавиться от нее. Теперь, дорогая Долл, ты понимаешь, почему я спросил о твоих чувствах ко мне, прежде чем попросить выйти за меня? Я скорее обуза, чем нормальный человек, но если ты решишься… это будет твое решение.

Дороти немного помолчала, а потом ответила:

– Предположим, что все было бы не так – просто предположим, Эрнест. Предположим, что ты любил свою Еву всю жизнь, но она не отвечала тебе тем же, она любила тебя как брата, а сердце свое отдала другому мужчине. Предположим, что он был, к примеру, женат на ком-то другом или еще каким-то образом разлучен с ней. Предположим, что однажды тот мужчина умер, и в один прекрасный день Ева пришла бы к тебе и сказала: Эрнест, дорогой, я не могу любить тебя так, как любила того, кто ушел и к кому я надеюсь однажды присоединиться на небесах, но если ты этого хочешь, и если это сделает тебя счастливее – я готова стать тебе верной и нежной женой. Что бы ты ответил ей, Эрнест?

– Что ответил? Полагаю – согласился бы, взял ее в жены и был бы всю жизнь ей благодарен. Да, думаю – так.

– Ну, так и я, Эрнест, согласна стать твоей женой, потому что как ты любил Еву – так я всю жизнь любила тебя. Я любила тебя, когда была маленькой девочкой, я любила тебя, став женщиной, я любила тебя все сильнее и сильнее, даже когда мы были в этой долгой и безнадежной разлуке. Когда ты вернулся… ах, это было для меня так же, как если бы ты сейчас вновь увидел свет! Эрнест, любимый мой, ты – вся моя жизнь, и я согласна, дорогой мой. Я буду твоей женой.

Эрнест протянул руки, нашел Дороти и притянул к себе, а потом нежно поцеловал в губы.

– Долл, я не заслуживаю тебя и твоей любви, и мне очень стыдно, что я не могу отдать тебе взамен весь мир.

– Эрнест, ты отдашь мне то, что сможешь. Я собираюсь добиться, чтобы ты полюбил меня. Возможно, однажды ты и отдашь мне – весь мир.

Эрнест некоторое время колебался, а потом сказал:

– Долл, ты уверена, что не против… ну, того, что я сказал о себе и Еве?

– Мой дорогой, я принимаю Еву как факт и постараюсь с ней смириться, как и следует поступать, когда собираешься выйти за мужчину с комплексом Генриха VIII.

– Долл, я не зря назвал ее своей злой судьбой. Понимаешь, я боюсь ее; она подавляет мою волю и все разумные доводы. Теперь, Долл, я схожу с ума от мысли, что она – нет, не то, чтобы она обязательно это сделала, но может! – снова появиться в моей жизни, а потом ей что-то взбредет в голову, и она снова одурачит меня. Она ведь может преуспеть, Долл!

– Эрнест, пообещай мне кое-что. Дай слово чести.

– Да, дорогая.

– Обещай, что никогда не станешь скрывать от меня то, что происходит между Евой и тобой – если что-то будет происходить. Обещай, что в этом вопросе ты всегда будешь полагаться на меня не как на жену, а как на лучшего друга.

– Почему ты меня об этом просишь?

– Потому что тогда, я полагаю, я смогу уберечь вас обоих от беды. Сами вы за собой присматривать не в состоянии, особенно ты.

– Обещаю. И вот еще что, Долл. Несмотря на все то, что я сейчас говорил, где-то глубоко внутри меня живет убеждение, что моя судьба и судьба этой женщины каким-то образом переплелись. Возможно, это глупо – но мне кажется, что сейчас мы переживаем всего лишь один из этапов нашего существования, что мы уже прошли такие этапы в прошлом – и что впереди нас ждут иные, быть может, высшие ступени… Вопрос в том, хочешь ли ты связать свою жизнь с жизнью человека, который придерживается такой странной веры?

– Эрнест, я полагаю, твоя вера истинна – по крайней мере, для тебя самого. Верим же мы, что будем пожинать плоды того, что посеяли, в то, что каждому дается по вере его, и в то, что ни одно деяние не остается без последствий. Эта вера не возникает из ничего, и я не сомневаюсь, что на небесах найдется место каждому верующему. Но ведь и я тоже верю – искренне и от всего сердца, – что Господь уготовил всем любящим душам в иной жизни соединиться с теми, кого они любили и желали. Возможно, каждый обретет то, во что верит всей душой. Видишь, Эрнест, твои убеждения вовсе не мешают моим – я не боюсь потерять тебя в ином мире. А теперь, любовь моя, возьми меня за руку и позволь отвести тебя домой. Возьми мою руку, как взял мое сердце, и никогда не отпускай, до самого моего смертного часа.

Так, рука об руку, Эрнест и Дороти отправились домой сквозь свет и тени приближающихся сумерек.

Глава 7. Прощание с Мазуку

Дороти и Эрнест вернулись в Дум Несс как раз вовремя, чтобы переодеться к обеду, поскольку с тех пор, как Эрнест и Джереми снова поселились дома, Дороти, чье слово в Дум Несс было законом, настояла на поздних обедах.

Трапеза прошла как обычно. Дороти сидела между Эрнестом и своим дедушкой, без устали помогая обоим, так как им было бы затруднительно справиться самостоятельно без ее нежной и деликатной помощи. Однако когда с обедом было покончено, со стола сняли скатерть, а Грайс поставила на столвино и удалилась, произошло нечто необычное.

Эрнест попросил Дороти наполнить его бокал портвейном. Она выполнила просьбу, и тогда он сказал:

– Дядя и Джереми, я хочу попросить вас поднять свои бокалы.

Мистер Кардус бросил на него острый взгляд и спросил:

– В чем дело, Эрнест, мой мальчик?

Дороти немедленно зарделась, догадываясь, о чем пойдет речь, и не зная, сердиться ей или радоваться.

– Я прошу выпить за здоровье моей будущей жены – Дороти Джонс.

На мгновение в гостиной воцарилась тишина, которую нарушил мистер Кардус.

– Много лет назад, Эрнест, мой дорогой племянник, я говорил тебе, как сильно я мечтаю об этом – но многое случившееся сорвало мои планы. Я не ожидал, что этому суждено свершиться. Теперь, благодарение Богу, настали хорошие времена, и я пью за ваше здоровье от всего сердца. Я счастлив, я очень счастлив. Дети мои, я знаю, что я странный человек, и вся моя жизнь была посвящена лишь одной страсти, одному делу, которое сейчас подходит к своему финалу, – но и в этой странной жизни я нашел время, чтобы научиться любить вас обоих. Дороти, дочь моя, я пью за твое здоровье! Пусть все счастье, в котором было отказано твоей матери, достанется тебе – будь счастлива и за себя, и за нее! Эрнест, ты прошел через тяжелые испытания, и почти чудом можно считать то, что ты дождался этого дня. В Дороти ты обретешь награду за все пережитое, ибо она – хорошая женщина. Возможно, я не успею увидеть, как будет расцветать ваше счастье и как родятся ваши дети – во всяком случае, не думаю, что доживу, – но пусть с вами навечно пребудет мое благословение. Благослови вас Бог, дети мои! Мир вам, Дороти и Эрнест!

– Аминь! – громогласно подытожил Джереми, почему-то представив, что он находится в церкви.

Потом он вскочил и от избытка чувств так сильно стиснул и потряс руку Эрнеста, что тот не удержался от крика; Дороти он подхватил на руки и закружил по комнате, а потом горячо расцеловал, сбив цветок орхидеи, которым она украсила свою прическу. Затем все снова уселись и принялись за портвейн – разумеется, мужчины, – чувствуя, как души их переполняет радость.

Единственным человеком, которого новости совсем не обрадовали, был Мазуку.

– У! – проворчал он, когда Джереми сообщил ему, что произошло. – Значит, Розовый Бутон станет Розой, и я больше не смогу отводить отца моего Мазимбу в постель. У!

С того дня Мазуку сделался необыкновенно задумчив и рассеян, явно размышляя о чем-то важном.

На следующее утро мистер Кардус послал за Эрнестом, прося его явиться в кабинет. Дороти провожала его.

– Ах, вот и вы! – воскликнул мистер Кардус.

– Да, это мы, – отвечала Дороти. – Что случилось? Мне уйти?

– Нет-нет, останься. То, что я скажу, касается вас обоих. Эрнест, взгляни на орхидеи, они так прекрасны… Ах ты! Я забыл, что ты не можешь их видеть. Прости меня!

– Ничего страшного, дядя. Я чувствую их аромат. – И Эрнест с удовольствием шагнул в дверь оранжереи.

В конце ее стоял небольшой столик и несколько железных стульев – здесь мистер Кардус иногда курил. Они расселись вокруг столика, и мистер Кардус вытер платком свою лысину.

– Итак, молодые люди, вы собираетесь пожениться. Могу я спросить, на какие средства вы рассчитываете жить?

– Ба! – воскликнул Эрнест со смехом. – Я даже не думал об этом. У меня не очень много средств, если не считать титула, особняка с бесчисленными и крайне ценными семейными реликвиями и ста восьмидесяти пяти акров оленьего парка.

– Ну, не думаю, что они у тебя действительно есть, но, к счастью для вас обоих, я не такой уж плохой опекун и хочу кое-что сделать для вас. Как вы думаете, что было бы лучше всего? Давай, Дороти, моя маленькая домоправительница, расскажи, какой ты видишь свою будущую жизнь – надеюсь, вы не хотите сбежать отсюда и оставить меня в старости одного?

Дороти по детской своей привычке нахмурилась и принялась что-то высчитывать на пальцах. Вскоре она ответила:

– Триста фунтов в год – для тихой умеренной жизни, на двоих.

– Что? – ахнул мистер Кардус. – А когда пойдут детишки?

Дороти вспыхнула в ответ на столь прямолинейное замечание, а Эрнест вздрогнул, несколько испуганный образом сыплющихся на него бесчисленных «детишек» – как, впрочем, почти каждый мужчина на его месте.

– Лучше пятьсот фунтов! – поспешно сказал он.

– О, так вот что вы думаете? – усмехнулся мистер Кардус. – Что ж, теперь скажу я. Я собираюсь положить вам две тысячи в год плюс оплата ведения домашнего хозяйства.

– Мой дорогой дядя, но это гораздо больше, чем мы хотели!

– Чепуха! Деньги есть – надо их тратить, и почему бы не потратить их на вас, вместо того, чтобы складывать их в банк или инвестировать? Могу вам сказать – их предостаточно. Все, чего я касался, обращалось в золото, мне кажется, такое частенько бывает с несчастливыми людьми. Деньги! У меня их гораздо больше, чем я могу потратить, и на земле полно идиотов, считающих, что счастье – это много денег.

Он немного помолчал и продолжал:

– Я дам вам и больше, но сейчас вы еще сравнительно молоды, и я не хочу разбаловать вас. Мир полон неожиданностей, и никто не может сказать, как дело повернется лет через десять. Я желаю тебе, Эрнест, соблюдать умеренность и научиться копить – пусть хоть немного. У вас впереди вся жизнь, и что бы вы ни выбрали – отсутствие денег не должно стать для вас препятствием. Послушайте, дети: я хочу сказать, что когда я умру, вы унаследуете практически все мое состояние; я разделил его поровну между вами, указав, что в случае смерти одного из вас оставшийся получает его долю. Это завещание я написал несколько лет назад и не вижу причин изменять его сегодня.

– Простите, дядя, – сказал Эрнест, – но что насчет Джереми?

Мистер Кардус слегка изменился в лице. Он так и не смог до конца избавиться от неприязни к Джереми, хотя врожденное чувство справедливости и шептало ему, что он неправ.

– Я не забыл о нем, Эрнест! – сказал он тоном, ясно говорившим о том, что разговор окончен.

Эрнест и Дороти горячо поблагодарили старика, но он уже не слушал их, поэтому они ушли, оставив его наедине с деловыми письмами. В коридоре Дороти задержалась и осторожно заглянула через стекло в комнатку, где обычно работал ее дед.

Старик сидел и быстро писал что-то; его седые волосы падали ему на лицо. Потом он, казалось, придумал что-то, вскинул голову и расплылся в широкой, хотя и кривой улыбке, осветившей его бледное лицо. Поднявшись со стула, он подошел к шкафу и достал из-за него длинную трость с насечками. Снова усевшись на стул, он принялся пересчитывать эти насечки, зачем взял перочинный нож и вырезал еще одну. Затем положил трость перед собой и забормотал что-то невнятное – он был не совсем немым, – сгибая и разгибая свою здоровую руку, необыкновенно мощную для такого старика. Дороти поспешила войти в кабинет.

– Дедушка, что ты делаешь? – резко спросила она.

Старик перепугался, челюсть его отвисла. Затем глаза потускнели, взгляд стал апатичным, он взял табличку и написал на ней: «Вырезаю зарубки». Дороти задала еще несколько вопросов, но он больше не отвечал.

По дороге в дом Дороти сказала Эрнесту:

– Мне совсем не нравится то, что в последнее время творится с дедом. Он все время бормочет и сжимает руку, словно душит кого-то невидимого. Ты же знаешь, он считает, что все эти годы служил дьяволу и что срок скоро истекает – а ведь Реджинальд всегда был так добр к нему, хоть и не имел на то причины. Если бы не Реджинальд, дед отправился бы в сумасшедший дом – но Реджинальд связан с тем, что он разорился, и потому дед именно его считает дьяволом. Он забывает, как служил у Реджинальда; в безумии человек помнит лишь свои обиды и боль и совершенно забывает о том, какое зло причинил сам. Мне все это ужасно не нравится!

– Мне кажется, его стоило бы держать под замком.

– О Реджинальд никогда на это не согласится. Пойдем, дорогой.

Прошло около месяца с того дня, как мистер Кардус рассказал о своих намерениях насчет денег для молодой пары – и вот в маленькой церкви Кестервика состоялась тихая свадьба. Церемония была очень скромной: кроме Эрнеста и Дороти присутствовали мистер Кардус, Джереми и несколько бездельников, которые просто заглянули в открытые двери церкви, чтобы узнать, что происходит. На самом деле бракосочетание держали в тайне – из-за своей слепоты Эрнест не хотел, чтобы зеваки глазели на него. Кроме того, он терпеть не мог обычай, согласно которому женщина сообщает направо и налево, что нашла мужчину, который женится на ней, а ее родня празднует ее отъезд с показными слезами и искренней радостью.

Однако среди немногих, присутствовавших в церкви, был еще один человек. Высокая женщина, чье лицо было скрыто густой вуалью, сидела в самом дальнем углу, очень тихо, словно обратившись в каменное изваяние. Когда жених и невеста встали перед алтарем, она подняла вуаль и пристально посмотрела на счастливую пару. Губы ее задрожали, черты прекрасного лица омрачила тень. Она долго смотрела на жениха, а затем пробормотала чуть слышно:

– Стоило ли приходить? По крайней мере, я его видела…

Затем эта леди поднялась и, словно черная тень, выскользнула из церкви, унося с собой тяжкое бремя собственного греха.

А что же Эрнест? Он стоял перед священником и отвечал ему своим ясным чистым голосом – но даже в этот момент перед его внутренним взором возникло видение маленькой комнатки в далекой Претории и то, как в этой комнатке он ясно представлял себе эту самую церковь и стоящих перед алтарем жениха и невесту… Видение возникло – и исчезло, как уходят все видения, как уйдем и мы, ведь и мы тоже только видения в этой жизни, просто более растянутые во времени… Оно ушло, кануло в пучины прошлого, которое вечно поджидает с распахнутой ненасытной пастью, чтоб поглотить навсегда наши радости и беды, наши взлеты и грехи – и ждать, когда наше завтра превратится в наше вчера.

Все закончилось, он теперь был женат, и Дороти, его жена, стояла рядом с ним, улыбаясь и розовея от счастья, чего он, конечно, не мог видеть; дрожащий голос мистера Хэлфорда поздравлял его, рокотал, отдаваясь гулким эхом, бас Джереми, звучал пронзительный, всегда чуть насмешливый голос его дяди…

Эрнест обнял свою жену и поцеловал ее, а она отвела его в ризницу, через которую за последние шесть столетий прошли тысячи новобрачных, и Эрнест вписал свое имя в старинную приходскую книгу – Дороти помогала ему, но он все равно волновался, прямо ли держит перо. Потом они вышли из церкви, сели в коляску и отправились домой.

Эрнест и Дороти не уехали на медовый месяц, они остались в своем старом доме и стали потихоньку привыкать к новой жизни и новым отношениям. На взгляд постороннего, эти отношения не слишком-то изменились – разве что они еще больше времени стали проводить вместе, но для Дороти разница была огромна. Целый мир открылся ей; все, что раньше было лишь надеждой, желанием, мечтой – стало явью, и это сделало ее прекрасной. Дороти выглядела счастливой женщиной – и была ею.

И только зулуса Мазуку такое положение дел, похоже, совсем не радовало.

Однажды – дня через три после свадьбы – Эрнест и Дороти гуляли вместе за домом, когда их нагнал вернувшийся с одной из дальних ферм Джереми и принялся с жаром рассказывать о каких-то сельскохозяйственных новшествах – к тому времени он уже довольно неплохо разбирался в этом вопросе. Через некоторое время все трое поняли, что им мешает какой-то странный звук – будто чьи-то босые пятки ритмично топают по земле.

– Это похоже на зулусский танец! – быстро сказал Эрнест.

Да, это был наш зулус, Мазуку – но совершенно преобразившийся. Он пожелал забрать с собой в Англию свое военное облачение, которое он носил, пока был солдатом Кечвайо в Натале, и теперь он был облачен в него. Он стоял перед ними – поразительная, хотя и немного пугающая фигура. Голову его украшало единственное перо серой цапли, очень длинное и красивое, развевавшееся в воздухе и достигавшее не менее двух футов; на нем было некое подобие килта из белых бычьих хвостов, а правое плечо и правое колено украшали белоснежные браслеты из козьей шерсти. Кроме этого никакой другой одежды на Мазуку не было. В левой руке он сжимал молочно-белый боевой зулусский щит, обтянутый бычьей кожей, а в правой – свой верный ассегай. Подобно статуе эбенового дерева, Мазуку стоял перед ними безмолвно и неподвижно, и Дороти изумленно смотрела на его широкую грудь, покрытую страшными шрамами от ударов ассегая, и могучие руки. Внезапно Мазуку вскинул оружие и громко воскликнул:

– Кооз! Баба!

Внезапно Мазуку вскинул оружие

– Говори! – коротко приказал Эрнест.

– Я говорю, отец мой, Мазимба! Я пришел увидеть отца моего, как мужчина приходит к мужчине, я пришел с копьем и мечом – но не с войной. Вместе с отцом моим я пришел из земли солнца в землю холода, где солнце бледно, и потому белы лица, которые оно освещает. Разве не так, отец мой?

– Я слушаю тебя, Мазуку.

– С моим отцом я пришел сюда. Не мы ли с моим отцом стояли бок о бок много дней? Не я ли зарезал двоих людей Басуто в земле Секокени, вождей Бапеди по приказу моего отца? Не я ли спас отца моего от клыков льва однажды ночью? Не я ли стоял с отцом моим на Месте Маленькой Руки, в долине Изандлвана, когда она была красна от крови? Снилось мне это – или все так и было, отец мой?

– Я слышу тебя. Все так и было.

– И потом, когда небеса почуяли мощь отца моего и поразили его огнем, разве не сказал я – о, отец мой, теперь ты слеп и не можешь больше сражаться и жить жизнью мужчины, но раз ты слеп, то я пойду туда же, куда пойдешь и ты, и буду твоим верным псом? Разве не сказал я это, о Мазимба, отец мой?

– Ты так сказал.

– И мы поплыли по черной воде, ты, Мазимба, я и великий Лев, подобного которому никогда не рождала женщина от мужчины, и пришли сюда, и жили много лун жизнью женщин, не сражаясь, только пили и ели, и забыли об охоте, и не знали радостей, достойных мужчин. Разве не так, Мазимба, отец мой?

– Ты говоришь истину, Мазуку, все это так.

– Да, мы плыли на дымящемся корабле и приплыли в страну чудес, которая исполнена деревьев и домов, и в ней человеку трудно дышать и нельзя поднять руку, чтобы не наткнуться на каменную стену. И вот пришел навстречу нам старик с чудесной блестящей головой, и пришла девушка, Розовый Бутон, маленькая, но очень красивая, и они приветствовали моего отца и великого Льва, и посадили их в повозки, запряженные лошадьми, и отвезли их сюда, в это место, где им придется вечно смотреть на печаль большого моря. И тогда Розовый Бутон сказал: что делает здесь этот черный пес? Разве может пес водить Мазимбу за руку? Уходи, черный пес, иди впереди или сзади, это я буду держать Мазимбу за руку. И тогда отец мой погрузился в негу и лень, стал толстым, стал богат волами, повозками и зерном, и сказал себе: я возьму Розовый Бутон в жены. И раскрылись лепестки Розового Бутона, и сомкнулись вокруг отца моего, и стал Бутон – Розой, и теперь благоухает она для отца моего днем и ночью, а черный пес остается и воет за дверью. И так случилось тогда, отец мой, что Мазуку, твой буйвол и твой пес, спросил у своего сердца, и оно сказало ему: здесь больше нет места для тебя. Мазимба, отец твой и господин, больше не нуждается в тебе. Ты воин, но в этой стране женщин ты тоже станешь женщиной. Так иди к отцу своему, встань перед ним и скажи: о, отец мой, много лет назад я вложил свою руку в твои руки и стал для тебя вернейшим, но теперь я хочу забрать свою руку и вернуться в землю солнца, откуда мы пришли, потому что здесь я не нужен, здесь я не могу дышать. Я все сказал, отец мой и господин мой!

Эрнест заговорил на зулусском, и голос его зазвучал мягко и звонко, так как он прекрасно знал этот певучий язык.

– Мазуку, умданда га Инголуву, умфана га Амазулу, сын Инголуву, дитя народа Зулу! Ты был хорошим человеком, и я полюбил тебя, но теперь ты уйдешь. Ты прав, теперь моя жизнь – это жизнь женщины; никогда больше не услышу я звука выстрелов или звона стали, никогда не пойду на войну, так что ты должен идти, Мазуку. Это правильно и хорошо. Только вспоминай иногда своего слепого Мазимбу, вспоминай Эльстона, мудрого капитана, что спит ныне вечным сном, вспоминай и великого Льва, что бросил через плечо Буйвола. Иди – и будь счастлив. Пусть будет у тебя много жен и детей, пусть бесчисленны будут твои стада! Великий Лев отведет тебя к морю и даст тебе денег, чтобы ты смог добраться до земли солнца, а там купить себе волов, землю и фургоны, чтобы ты не голодал и мог заплатить выкуп за жен. Мазуку, прощай – и счастливого пути!

– Одно слово, Мазимба, отец мой – и я больше не потревожу твой слух никогда. Когда придет твое время отправиться на небеса белого человека, и твои глаза вернутся к тебе, и ты снова станешь воином, готовым сражаться, – обернись и крикни погромче: Мазуку! Сын Инголуву из племени Маквилисини, где ты, пес мой? Приди и служи мне! И если я еще буду жив, то услышу твой голос, закричу в ответ и умру, чтобы поскорее прийти к тебе. Ну а если я буду уже мертв, то просто приду к тебе на твой зов. О Мазимба, сделай это для меня, отец мой и господин, ибо я любил тебя, как дитя любит грудь, что питает его молоком, и хочу снова посмотреть на твое лицо, о, отец мой и господин на веки вечные.

– Если это будет в моих силах, я сделаю это, Мазуку.

Великан-зулус вскинул копье и в первый и последний раз в жизни отдал Эрнесту королевский салют – на что, кстати, не имел никакого права.

– Байе! Байе!

Потом он повернулся и бросился бежать. Больше они с Эрнестом до отъезда Мазуку не виделись. Как сказал зулус, «смертная боль закончена».

Когда звук шагов Мазуку затих вдали, Эрнест отвернулся и вздохнул.

– Разорвалась последняя связь с Южной Африкой, Джереми. Это хорошо, что он ушел – он слишком пристрастился к бутылке и женщинам, как и все они здесь. Но все же мне грустно, очень грустно, и иногда я думаю, что лучше бы, как говорил Мазуку, нам было уйти вместе с Эльстоном и остальными. Все было бы уже кончено…

– Ну спасибо! – фыркнул Джереми. – Знаешь ли, в общем и целом меня вполне устраивает мое нынешнее положение!

Глава 8. Мистер Кардус завершает свою месть

Мистер де Талор был обязан своим богатством не собственному таланту, а удачно обнаруженному секрету производства смазки, используемой на железных дорогах, принадлежавшему его отцу. Талор-старший был железнодорожником, пока его открытие не сделало его богачом. Тем не менее, он оказался человеком умным и проницательным, а потому, разбогатев, сделал все, чтобы превратить своего сына – тогда пятнадцатилетнего мальчика – в джентльмена. Однако было уже поздно: даже детские привычки нелегко преодолевать, и тут уж никакая земная власть или образование не могут достичь желаемого результата. Когда его сыну было двадцать, старый Джек Талор умер, а его сын к тому времени преуспел в унаследованном железнодорожном бизнесе, охватившем основные железнодорожные рынки мира.

Надо отдать ему должное – сын унаследовал проницательность своего отца и действительно очень старался. Для начала он добавил «де» к своему имени. Затем он купил поместье Чезвик Несс и тем самым влился в сословие джентльменов. Вскоре после этого он совершил серьезную ошибку, влюбившись в первую красавицу тех мест – Мэри Аттерли. Однако Мэри Аттерли не обращала на него никакого внимания – она была помолвлена с мистером Кардусом. Напрасно де Талор прибегал к различным ухищрениям, напрасно пытался подкупить ее отца, чтобы оказать давление на Мэри, – «лихой наездник Аттерли» в те годы был еще в полной силе и всячески сопротивлялся его ухищрениям. Потом де Талор, в припадке ярости, женился на другой девушке, которая была согласна мириться со всеми его недостатками ради богатства и положения в местном обществе, где он считался финансовым магнатом.

Вскоре после этого почти одновременно произошли три события. «Лихой наездник Аттерли» столкнулся с серьезными финансовыми трудностями из-за своей чрезмерной страсти к охотничьим собакам и лошадям. Мистер Кардус был послан за границу по делам, а друг мистера де Талора, некто мистер Джонс, остановившийся в его доме, завел роман с Мэри Аттерли. В этом обстоятельстве де Талор углядел возможность отомстить своему сопернику, мистеру Кардусу. Он принялся убеждать Джонса, что путь к сердцу его дамы лежит через кошелек ее отца, и зашел так далеко, что даже выделил необходимые средства для подкупа старого Аттерли – ибо мистер Джонс на тот момент необходимыми средствами не обладал.

Заговор удался. Сомнения Аттерли были преодолены так же легко, как сомнения людей без принципов, попавших в сходное положение; на нежную Мэри было оказано давление самого возмутительного рода, в результате чего мистер Кардус, вернувшись из-за границы, обнаружил, что его возлюбленная невеста замужем за другим человеком – вскоре он и стал отцом Джереми и Дороти.

Этот неожиданный и жестокий удар едва не свел мистера Кардуса с ума, когда же он пришел в себя, месть стала единственной целью его жизни, превратившись в своего рода манию. Направив на это весь свой недюжинный интеллект и энергию, Реджинальд Кардус быстро выяснил отвратительную роль, сыгранную в этом сюжете мистером де Талором, и поклялся посвятить всю жизнь мести и только мести. Годами он преследовал своего врага, придумывая все новые планы для достижения своих целей; если проваливался один план, он без промедления переходил к следующему. Однако сокрушить мистера де Талора было не так-то легко, особенно в связи с тем, что мстителю приходилось действовать тайно, не позволяя своему врагу заподозрить хоть на минуту, что перед ним отнюдь не друг и не союзник. Как он в конечном итоге достиг своей цели, читатель вскоре узнает.

Эрнест и Дороти были женаты уже около трех недель, и Дороти только-только начала привыкать к тому, что теперь ее называют леди Кершо. Однажды утром у дверей дома остановилась коляска, и из нее стремительно выбрался мистер де Талор.

– Боже ты мой, как в последнее время изменился де Талор! – сказала Дороти, выглядывая в окно.

– Как же? – поинтересовался Эрнест. – Стал меньше походить на мясника?

– Нет. Но теперь он выглядит, как изрядно потрепанный мясник, собирающийся объявить о своем банкротстве.

– Мясники никогда не становятся банкротами, – хмыкнул Эрнест, и в этот момент мистер де Талор показался в дверях.

Дороти была права: он сильно переменился. Толстые щеки стали дряблыми и обвисли, де Талор весь словно сдулся, растеряв заодно и часть своей наглости. Он выглядел исхудавшим едва ли не вдвое.

– Как поживаете, леди Кершо? Я видел, что к Кардусу кто-то зашел, так что решил воспользоваться случаем и выразить свое почтение новобрачным. Клянусь Богом, сэр Эрнест, вы сильно возмужали с тех пор, как я видел вас в последний раз. О, тогда мы с вами были добрыми друзьями. Помните, как вы приходили в Несс поохотиться (один или два раза он позволил мальчикам поохотиться на кроликов)? Благослови вас Господь, я слыхал, что с тех пор вы стали знатным стрелком и укладывали ниггеров направо и налево, а?

Он замолчал, чтобы перевести дыхание, а Эрнест произнес в ответ несколько дежурных фраз: он не любил этого человека, и его лесть была ему так же неприятна, как и его наглость и грубость.

Мистер де Талор ткнул пальцем в угол, где на стене по-прежнему висел ковчежец с головой ведьмы:

– Надо же, вижу, вы так и не избавились от этой жуткой штуки, которую однажды показывал мне ваш братец, леди Дороти. Я-то подумал, что это часы – ну и перепугался до смерти. А теперь вот думаю – удача меня оставила с тех самых пор, как я на нее взглянул.

В этот момент вошла экономка Грайс и сообщила, что мистер Кардус готов принять мистера де Талора в своем кабинете. Дороти показалось, что при этих словах де Талор сильно побледнел; во всяком случае, он был так взволнован, что поспешил уйти, даже не попрощавшись.

Войдя в кабинет, де Талор обнаружил адвоката расхаживающим от стены к стене.

– Как поживаете, Кардус? – непринужденно поинтересовался он.

– Хорошо, благодарю вас. Надеюсь, что и вы в добром здравии, – прозвучал довольно холодный ответ.

Де Талор подошел к стеклянной двери и посмотрел на пышно цветущие орхидеи.

– Симпатичные цветочки, очень даже. Орхидеи, да? Должно быть, стоили вам кучу денег.

– Нет, они обошлись мне дешево. Большинство из них я вырастил сам.

– Тогда вы счастливчик, Кардус. Счета за орхидеи, которые приносит мне слуга, – это что-то ужасающее.

– Вы приехали поговорить об орхидеях, мистер де Талор?

– Нет, Кардус, нет. Сначала дело, потом – развлечения, не так ли?

– О да! – прокаркал мистер Кардус в ответ. – Сначала дело. Потом развлечения.

Мистер де Талор беспокойно переступил с ноги на ногу.

– Кардус, я о том залоге… Надеюсь, вы дадите мне еще немного времени?

– Напротив, мистер де Талор, напротив. Срок истек уже восемь месяцев назад, и я дал своим лондонским агентам распоряжения об аресте имущества, поскольку такими делами лично не занимаюсь.

Де Талор смертельно побледнел.

– Арест?! Святой Боже, Кардус, это невозможно! Такой старинный друг, как вы…

– Прошу прощения, но это не просто возможно – это уже делается. Бизнес есть бизнес, даже когда речь идет о старых друзьях.

– Но если вы наложите арест – что делать мне?!

– Это, я полагаю, ваше личное дело.

Гость мистера Кардуса с выпученными глазами глотал воздух, очень напоминая неудачливую рыбу, случайно выпрыгнувшую на берег. Мистер Кардус был неумолим.

– Обратимся снова к фактам. В течение последних нескольких лет я неоднократно давал вам ссуды на обеспечение земельных владений в Чезвик Несс и окрестностях, общая сумма составляет – давайте сверимся с документом – «сто семьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать восемь фунтов десять шиллингов четыре пенса, считая же пеню за просроченные выплаты – сто семьдесят девять тысяч пятьдесят два фунта восемь шиллингов». Все так?

– Да… я полагаю, все верно.

– Тут не нужно полагать – документы все подтверждают.

– Итак, Кардус?

– Мистер де Талор, поскольку вы не можете заплатить, я поручил своим лондонским агентам начать продавать ваши земли с тем, чтобы обратить выручку в недвижимость, это сейчас самое выгодное вложение.

– О Кардус, не уничтожай меня! Я уже старик, а ты втягиваешь меня в подобные спекуляции.

– Мистер де Талор, я тоже уже не молод. Даже если не годами – сердцем я истинный Мафусаил.

– Я ничего не понимаю, Кардус.

Мистер Кардус уселся в кресло спиной к окну, так что свет падал только на растерянное лицо де Талора.

– Мне доставит огромное удовольствие разъяснить вам все, мистер де Талор. Но чтобы сделать это, мне придется начать издалека. Десять… нет, пожалуй, двенадцать лет назад – вы должны это помнить – некая фирма «Растрик и Кодли» взяла патент на новый вид железнодорожной смазки и обосновалась в Манчестере, неподалеку от знаменитой фабрики де Талора, основанной вашим отцом.

– Да, будь они прокляты! – прорычал де Талор.

– Проклинайте на здоровье. Но ведь что они сделали? Они приступили к работе и начали продавать смазку, по всем техническим параметрам превосходящую смазку де Талора, на восемнадцать процентов дешевле. Впрочем, Торговый дом де Талора имел связи на рынках, контракты с ведущими английскими и континентальными фирмами – так что некоторое время казалось, что новой фирмочке не выжить. Они бы и не выжили – не будь у них значительного первоначального капитала.

– Ах да, да! И откуда они только его взяли! Загадка! – воскликнул де Талор.

– Совершенно верно, это загадка, отгадку я скажу чуть позже. Вернемся в Манчестер. Через некоторое время покупатели начали находить, что смазка «Растрик и Кодли» действительно лучше и дешевле. По мере того как контракты исполнялись, никто не спешил их возобновлять – с домом де Талора. Фирмы предпочли «Растрик и Кодли». Ну, вы и сами это наверняка помните.

Де Талор только застонал в знак согласия, и адвокат продолжал:

– Со временем подобное положение дел принесло свои результаты: дом де Талор был практически разрушен, основная часть контрактов перешла в руки новой фирмы.

– Ах, как бы мне хотелось знать, кто они такие – эти низкие воришки!

– Вы действительно хотите это знать? Пожалуйста. Фирма «Растрик и Кодли» принадлежала Реджинальду Кардусу, адвокату из Дум Несс.

Мистер де Талор вскочил со стула и безумным взглядом уставился на адвоката, а затем бессильно опустился обратно.

– Вы плохо выглядите, де Талор. Хотите вина?

Де Талор только покачал головой. Мистер Кардус кивнул и продолжил:

– Очень хорошо. Несомненно, вам интересно было бы узнать, каким образом я, адвокат, никак не связанный с Манчестером, получил монополию на смазочные материалы – кстати, это и сейчас приносит отличный доход. Я удовлетворю ваше любопытство. Меня всегда интересовали изобретения. Я их поддерживал и скупал – как правило, тайно и под чужим именем. Иногда они приносили мне деньги, иногда я деньги терял – в целом я больше приобрел, нежели утратил. Но независимо от того, прибыльным или убыточным оказывалось изобретение – сами изобретатели никогда не знали, кто именно их поддерживает. В один прекрасный день мне попался патент на вот эту самую железнодорожную смазку. Я вложил в него пятьдесят тысяч, потом еще пятьдесят тысяч, потом ваша фирма стала перекрывать мне кислород – и я вложил еще пятьдесят тысяч. Если бы я проиграл – я был бы разорен, я вложил почти все свое состояние в сомнительный проект. Но Фортуна любит храбрецов, мистер де Талор, – и я преуспел. Разорилась ваша фирма. Я же заплатил все свои долги, все подсчитал – теперь, после выплаты по всем обязательствам, «Рострик и Кодли» стоит на рынке что-то около двухсот тысяч фунтов. Если вы захотите войти в этот бизнес, господа Растрик и Кодли, я уверен, будут счастливы иметь с вами дело. Для меня эта фирма уже сослужила службу, теперь она в свободной продаже.

Де Талор смотрел на мистера Кардуса с изумлением, но был слишком потрясен, чтобы говорить. Кардус продолжал:

– Пожалуй, довольно о железнодорожной смазке. Неудача вашей фирмы, вернее, приостановка ее деятельности из-за падения продаж, еще не разорила вас, вы оставались богатым человеком – правда, теперь это была всего лишь половина прежнего богатства. Это, как вы помните, приводило вас в ярость. Вы ненавидели терять деньги, вы бы предпочли выпустить себе кровь из жил, нежели отдать пару соверенов из кошелька. Когда вы вспоминали о своей драгоценной смазке, которая истаяла в огне свободной конкуренции, ваши глаза наполнялись слезами ярости. Именно тогда вы пришли ко мне за советом.

– Да! И вы посоветовали мне сыграть на бирже!

– Не совсем так, мистер де Талор. Я сказал – и хорошо помню те свои слова, – что вы способный человек и хорошо разбираетесь в деньгах, так почему бы в эти смутные времена не воспользоваться шансом и не попытаться вернуть все, что вы потеряли? Перспектива вернуть все искушала вас, мистер де Талор, и вы подхватили мою идею. Вы попросили меня подыскать вам надежную фирму, и вскоре я представил вас господам Кэмпси и Эшу, лучшим маклерам в Сити.

– Жулики!!!

– Жулики? Мне жаль, что вы так думаете, поскольку их бизнес меня заинтересовал.

– Боже мой… что же было дальше? – простонал де Талор.

– Несмотря на все усилия господ Кэмпси и Эша, выступавших от вашего имени в соответствии с письменными поручениями, которые вы им время от времени присылали – и которые можете перечитать, если хотите, – дела ваши шли не блестяще. Год за годом вы обнаруживали, что теряете больше, чем приобретаете. Наконец, в один не прекрасный день, года три назад, вы решили рискнуть, пренебрегли советами господ Кэмпси и Эша… и проиграли все. Именно тогда я начал одалживать вам деньги. Первый кредит составил пятьдесят тысяч, потом снова начались потери – и новые кредиты, так мы с вами и достигли нынешнего положения дел.

– Кардус! Вы же не собираетесь меня разорить полностью? Что я буду делать без денег? Подумайте о моих дочерях – как они будут жить, не имея привычных удобств? Дайте мне время! Почему вы так жестоки ко мне?

Мистер Кардус вскочил и быстро зашагал по кабинету. Когда де Талор умолк, он подошел к большой шкатулке, стоявшей на столе, отпер ее и из кипы бумаг достал пожелтевший листок бумаги с печатью. Это был исполненный счет на десять тысяч фунтов, подписанный Джонасом де Талором, эсквайром. Кардус поднес счет к глазам де Талора. Тот замер от ужаса, губы и руки у него затряслись.

– Это, я полагаю, ваша подпись, де Талор? – очень тихо спросил мистер Кардус.

– Где… где вы это взяли?!

Мистер Кардус привычно смотрел своими черными глазами куда-то мимо де Талора. Никогда эти глаза не смотрели ни на что и ни на кого прямо – и все видели все…

– Я взял это среди бумаг твоего дружка Джонса. Ты, мерзавец! – неожиданно взорвался мистер Кардус. – Возможно, теперь ты сообразишь, почему я охотился за тобой в течение тридцати лет, почему делал шаг за шагом, терпя неудачи, почему не останавливался – ради Мэри Аттерли! Это ты, скотина, пребывая в ярости от ее отказа, свел ее с Джонсом. Это ты дал ему денег, чтобы он попросту купил ее у старого Аттерли. Доказательство – перед тобой. Кстати, Джонсу не было нужды отдавать тебе эти десять тысяч – по закону это были брачные услуги брокера, а они не подлежат возмещению. Это ты виновник того, что вся моя жизнь пошла под откос, ты тот, из-за кого я едва не лишился рассудка, это ты толкнул Мэри, мою обрученную невесту, в объятия этого парня, из-за чего, святые небеса, она вскоре и умерла!

Мистер Кардус умолк, пытаясь отдышаться и справиться с приступом ярости и волнением; густые белые брови сошлись над пылающими черными глазами – и он впервые в упор взглянул на съежившееся перед ним жалкое раздавленное существо.

– Кардус! Это же было так давно! Неужели ты не можешь простить и оставить прошлое – в прошлом?

– Простить? За себя я мог бы простить – но за нее, опозоренную, а потом и убитую вами, я не прощу никогда! Где твои сообщники и собутыльники, де Талор? Джонс умер, я его уничтожил. Аттерли живет в моем доме; я пощадил его, потому что он дал Мэри жизнь, но нечестивые деньги не принесли ему ничего хорошего. Есть силы и посильнее моих – они отомстили ему за его преступление, лишив рассудка, а я спас его от сумасшедшего дома. Со мной живут и дети Джонса, ибо их вскормила грудь Мэри. Но неужели ты думаешь, что я пощажу тебя, ты, грубая высокомерная тварь? Тебя, кто был создателем этого подлого заговора? Нет, даже если бы это стоило мне жизни, я бы не отказался от моей мести!

В этот момент Кардус поднял голову и увидел через стеклянную дверь всклокоченную голову и дикие глаза «беспечного наездника Аттерли». На лице старика застыло очень странное выражение. Заметив, что мистер Кардус смотрит на него, безумец исчез. Мистер Кардус вновь посмотрел на де Талора.

– Убирайся! И чтобы я больше никогда тебя не видел!

– Но у меня нет денег, куда я пойду? – взвыл де Талор.

– Куда угодно, мистер де Талор, это свободная страна. Если бы я распоряжался вашими передвижениями, то, несомненно, отправил бы вас к дьяволу.

Де Талор, пошатываясь, поднялся со стула.

– Хорошо, Кардус, я уйду. Я уйду. Ты своего добился. Ты чертовски жестоко поступил со мной, но, возможно, однажды тебе это аукнется. Я рад, что ты не получил Мэри – должно быть, тебе было приятно видеть, как она выходит замуж за Джонса…

Через мгновение его уже не было в кабинете. Мистер Кардус сел в свое кресло; из головы у него не шло странное выражение, которое он заметил в глазах старого Аттерли.

Так закончилась месть мистера Реджинальда Кардуса, которой он посвятил всю свою жизнь.

Глава 9. Последняя скачка безумного Аттерли

Прошел месяц после злополучного визита де Талора к мистеру Кардусу. Весь этот месяц мистер Кардус был очень занят с утра до вечера. Он всегда был занятым человеком, лично вел обширную переписку, следил за всеми деловыми операциями – но в последнее время нагрузка, казалось, удвоилась.

Одновременно с этим общественность Кестервика пережила серьезное, но довольно приятное потрясение – семья де Талора внезапно съехала, а его дом и земли были выставлены на продажу, каковая вскоре и состоялась: все скупила лондонская адвокатская контора, действовавшая от лица неизвестного клиента. Де Талор просто исчез, никто не знал, где он – но не слишком-то и интересовался; впрочем, не считая его слуг, которым не выплатили жалование, и торговцев, у которых остались неоплаченные счета на довольно крупные суммы. Последние искали его довольно энергично, но безрезультатно: де Талор и вся его семья просто сгинули бесследно, известно стало лишь то, что де Талор полностью обанкротился. Больше в Кестервике о нем ничего не слышали – но, честно говоря, были рады его исчезновению.

Однако однажды в субботу делам мистера Кардуса, похоже, пришел конец. Он написал несколько писем, запечатал их и сложил в мешок с почтой. Затем полюбовался своими орхидеями, бормоча себе под нос:

– Что ж, теперь вся моя жизнь – это орхидеи. Работе конец. Построю новую оранжерею для тропических сортов и потрачу двести фунтов на ее обустройство. Могу себе позволить!

Это происходило около пяти часов вечера. Через полчаса, расставшись с орхидеями, он пошел прогуляться к Тайтбургскому аббатству, где встретил Эрнеста и его жену – они сидели на своем любимом месте.

– Вот и вы, мои дорогие! – сказал мистер Кардус. – Как ваши дела?

– Все хорошо, дядя, спасибо. А как поживаешь ты?

– Я? О, я совершенно счастлив – насколько может быть счастлив старик, только что навсегда распрощавшийся со всеми утомительными делами.

– Что вы имеете в виду, Реджинальд?

– Моя дорогая Дороти, я имею в виду, что я закончил все свои дела и ухожу на покой. Вы, молодые люди, должны быть благодарны мне, поскольку теперь все в полном порядке, настолько полном, что когда я оставлю сей мир, у вас не будет никаких проблем, кроме, разве что, выплаты пошлины по завещанию – а она, должен заметить, значительна. Честно говоря, еще неделю назад я и не знал, насколько богат – не знал в точности, я имею в виду. Как я когда-то сказал, все, к чему я прикасался, обращалось в золото. Для вас это очень хорошо, дорогие мои, ибо открывает много возможностей.

– Я надеюсь, вы проживете еще много лет с нами и сами будете управлять своим состоянием, дядя! – сказал Эрнест.

– Ах, кто знает, мой милый. Я чувствую себя прекрасно – но кто способен предвидеть будущее? Долли, девочка моя дорогая! – тут голос его стал мягким и мечтательным. – Ты становишься так похожа на свою мать… Знаешь, иногда мне кажется, что я теперь рядом с нею. Несколько лет назад я считал воспоминания о ней прахом, думал, что она оставила меня навсегда – но в последнее время мои мысли изменились. Я убедился лично, что Провидение прекрасно разбирается с делами нашего несовершенного мира, и теперь начинаю верить, что где-то есть иной мир, в котором возможности Провидения еще больше. Да-да, я думаю, что однажды встречусь с твоей матерью. Дороти, дорогая моя, я иногда чувствую, что она совсем рядом со мной… Что ж, я за нее отомстил.

– Я думаю, вы обязательно найдете ее, Реджинальд! – тихо сказала Дороти. – Но еще я думаю, что ваша месть – это злое и неправедное дело. Я и раньше осмеливалась вам это говорить, хоть вы и злились на меня, но теперь говорю снова: зло притягивает зло. Как можем мстить мы, несчастные слабые создания, не понимающие причин происходящего, не видящие зачастую дальше собственного носа? Какое право мы имеем судить других – если, знай мы все об этом мире, должны были бы первыми простить наших обидчиков?

– Возможно, ты права, любовь моя, – ты, как правило, всегда оказываешься права в таких вопросах – но мое желание отомстить де Талору было слишком велико, я жил и дышал им одним, и теперь все кончено. Человек, если он живет достаточно долго и обладает достаточной силой воли, может сам достичь всего, кроме счастья. Однако человек несовершенен и распыляет свои силы на множество ничтожных целей; он сбивается с пути в погоне за бабочкой по имени Удовольствие, за мыльным пузырем амбиций, за ангелом разрушения по имени Женщина… Так рушатся его цели, и он пытается сесть между двух, а то и десятка стульев – но оказывается на земле. Большинство же людей вообще не способно ставить перед собой цель. Люди – слабые существа, и все же – какие могучие силы скрываются в каждом из нас! Подумайте, дети мои, кем бы мог стать человек, если бы развивал врожденные добродетели, отвергая слабость и безумие, доводя свои физические и умственные способности до совершенства! Взгляните на дикий цветок и цветок, выращенный в теплице, – ничто не сравнится с возможностями, заложенными в человеке, даже в нынешнем. Это, конечно, лишь прекрасная мечта. Кто знает, сбудется ли она когда-нибудь? Ну, как говорится, «что бы там ни было – однажды мы это узнаем». Пойдемте, пора домой – скоро ужин. Кстати, Дороти, я вспомнил одну вещь! Мне очень не нравится в последнее время состояние твоего уважаемого дедушки. Я сказал ему, что у меня больше нет для него заданий, что я завершил все свои дела, а он помчался за своей тростью, показал мне зарубки и сообщил – как мог, – что, по его собственным расчетам, время вышло. Потом он схватил свою табличку и написал на ней, что я дьявол, но у меня больше нет над ним власти, поскольку его хранят небеса. А еще раньше я застал его, когда он пялился на меня сквозь стеклянную дверь очень, очень странным взглядом!

– Ах, Реджинальд, так вы тоже заметили это? Я совершенно согласна с вами – мне тоже очень не нравятся эти изменения. Знаете, мне кажется, его лучше было бы запереть.

– Мне не хочется его запирать, Дороти. Впрочем, об этом мы лучше поговорим завтра.

Отведя Эрнеста в комнату переодеваться к ужину, Дороти решила сбегать в контору мистера Кардуса и посмотреть, там ли ее дед. Разумеется, он был там: бродил из угла в угол, размахивая своей тростью, с которой он недавно срезал все зарубки.

– Дедушка, что ты делаешь? Почему ты еще не одет?

Аттерли схватил табличку и быстро написал:

«Время вышло! Время вышло! Время вышло! Я покончил с работой у дьявола и с ним самим. Я отправляюсь на небеса верхом на большом черном жеребце. Я иду искать Мэри. Ты кто? Ты на нее похожа».

Дороти ласково взяла его за руку и тихо, успокаивающе сказала:

– Дедушка, ну зачем ты пишешь эту ерунду? Не хочу об этом больше слышать. Тебе должно быть стыдно! Запомни – больше ни слова. Положи трость и отправляйся мыть руки перед ужином.

Дороти показалось, что старик был более суетлив, чем обычно, но когда он пришел к обеденному столу, то вел себя, как обычно.

Они сели за стол без четверти семь, ужин продлился недолго. Когда с едой было покончено, старый Аттерли выпил немного вина, а затем, по привычке, уселся в своем углу у камина. Это было старинное место отдыха в старом доме. Зимними вечерами, когда огонь весело потрескивал в камине, здесь было очень тепло и уютно, но сидеть здесь в полумраке летним теплым вечером… что ж, это было вполне в духе старого Аттерли.

После ужина разговор зашел о том роковом дне, когда Корпус Эльстона погиб на поле Изиндлваны. Для Эрнеста и Джереми тема была не слишком приятной и даже весьма болезненной, однако Эрнест все же удовлетворил любопытство своего дяди, рассказав о заключительной битве с шестью зулусами, закончившейся их с Джереми победой.

– Как все было? – спросил мистер Кардус. – Как тебе удалось справиться с тем парнем, с которым вы скатились с холма?

– Его ассегай оказался у меня в руках. Джереми привез его с собой. Долл, где он?

Дороти встала и сняла со стены сломанный ассегай – он висел над каминной полкой.

– Джереми, будь добр, ложись на пол, и я покажу дяде, как все случилось.

Джереми согласился, впрочем, ворча, что он испачкает куртку.

– Джереми, где ты, мой мальчик? Ах, вот ты где… Прости, я наступлю коленом тебе на грудь и приставлю ассегай… вот так… Сейчас мы разыграем эту сцену – получится весьма реалистично. Итак, дядя, вы видите? Мы скатились с холма, рукоять ассегая сломалась, а мне повезло, я оказался наверху. Я прижал коленом его левую руку, а правую держал своей левой рукой. Затем, прежде чем он смог освободиться, я полоснул лезвием ассегая ему по шее, прямо по яремной вене – и он почти сразу умер. Вот так, дядя, теперь ты знаешь об этом все.

Эрнест поднялся и положил ассегай на стол, а Джереми, войдя в роль, принялся художественно «умирать» и корчиться на полу, стараясь все же не сильно испачкаться. Затем Дороти подняла голову и увидела, что старый Аттерли высунулся из своего угла и с напряженным вниманием следит за происходящим. Выражение лица у него было то самое, странное и возбужденное. Увидев, что Дороти смотрит на него, он сразу отвернулся.

– Вставай, Джереми! – резко прикрикнула Дороти. – Прекрати извиваться, словно змея, на полу. Ты и в самом деле похож на умирающего, это ужасно!

Джереми рассмеялся и вскочил на ноги. Потом, с разрешения Дороти, они все разожгли трубки и еще долго сидели в угасающих сумерках, негромко разговаривая о трагических событиях того далекого дня – почему-то именно в этот вечер они особенно заинтересовали мистера Кардуса. Он задавал Эрнесту и Джереми бесчисленные вопросы – как был убит тот или иной человек? Сразу ли они умерли?

Тема эта всегда была болезненной для Эрнеста, он редко вспоминал о тех событиях, поскольку для него они в первую очередь были связаны с гибелью его дорогого друга Эльстона и юного Роджера.

Дороти знала об этом; знала она и то, что после подобных разговоров Эрнест будет сумрачен и молчалив весь следующий день – поэтому старалась сменить тему. Наконец ей это удалось, но печальные воспоминания уже сделали свое дело: мало-помалу разговор увял, все сидели в тишине вокруг старого дубового стола совершенно неподвижно, напоминая вырезанные из камня статуи.

Тем временем сумерки сгустились, на улице поднялся ветер, и старые ставни стали поскрипывать, словно чьи-то призрачные руки пытались открыть их. Тусклый вечерний свет умирал, в комнате множились тени, становилось все темнее и темнее. Вся сцена была довольно жуткой и угнетала Дороти. Она спрашивала себя, почему все молчат – но и сама не могла проронить ни слова; на сердце легла странная тяжесть.

Именно тогда случилось самое странное. Как вы, должно быть, помните, много лет назад Ева Чезвик нашла в скалах мумифицированную голову древней красавицы, а Джереми поместил находку в небольшой ковчег-витрину и повесил его на крюк в углу гостиной. Вокруг этой диковины висели старинные доспехи, среди которых – тяжелая стальная рукавица из облачения рыцаря. Она висела на струне, прикрепленной к тому же крюку, над ковчегом. Видимо, пришло время – и старая веревка перетерлась окончательно. Именно в тот момент, когда Дороти задавала себе вопрос, почему стоит такая тишина, тяжелая стальная рукавица с грохотом упала вниз, по пути задев защелку стеклянной дверцы. Ковчежец распахнулся. Все вскочили с мест. В этот же миг последний, кроваво-алый луч заходящего солнца упал на стену, окрасив ее в зловещие цвета и оттенки крови, но главное – наполнив жуткие хрустальные глаза мертвой ведьмы нестерпимо ярким светом. О, как они засияли после долгого сна! Ведь ковчег не открывали годами – и теперь страшные глаза словно шарили по комнате, напряженно выискивая кого-то или что-то.

Зрелище было ужасающим. Луч света играл в трепещущих хрустальных глазах, презрительная усмешка искажала мертвое лицо, и струились вокруг мертвой головы бесподобные волосы… После напряженной тишины, после неожиданного грохота рукавицы – это оказалось чересчур для нервов присутствующих.

– Что это было? – спросил встревоженный Эрнест.

– О эта жуткая голова! Она смотрит на нас! – закричала Дороти в ужасе.

Она схватила Эрнеста за руку, а другой рукой прикрыла глаза и попятилась к двери. За ней последовали и остальные. Миновав коридор, они распахнули входную дверь – и оказались в мирной тишине теплого летнего вечера. Джереми заговорил первым, вытирая со лба холодный пот.

– Ну, меня и тряхануло!

Дороти трясла головой и истерично всхлипывала.

– О Реджинальд, я хочу, чтобы вы избавились от этой ужасной вещи, чтобы вынесли ее прочь из дома! С тех пор как она здесь, нас преследуют одни несчастья! Я не могу больше это выносить! Я не могу!

– Чепуха! Ты суеверный ребенок, Дороти! – сердито отозвался мистер Кардус, быстрее всех пришедший в себя. – Перчатка сбила защелку, только и всего. Это всего лишь голова древней мумии, но раз она так тебе не нравится, я ее отошлю в Британский музей, завтра же.

– О, пожалуйста, Реджинальд, пожалуйста! – всхлипывала совершенно расстроенная Дороти.

Все так поспешно бежали из гостиной, что совершенно забыли про «лихого наездника Аттерли», так и оставшегося в своем углу. Однако суета в комнате привлекла его внимание, и он с любопытством высунул лохматую голову из глубин своего кресла. Вскоре взгляд его упал на открытый ковчежец. Хрустальные глаза к тому времени успокоились – и словно бы ответили старику долгим задумчивым взглядом. Несколько мгновений две головы – седая и златокудрая – так и не сводили друг с друга глаз. Потом голова ведьмы одержала верх, подчинив старика своей воле. Он выполз из кресла и стал медленно приближаться к ковчегу, не сводя глаз со злого и прекрасного лица и постоянно кивая, кивая, кивая…

Хрустальные глаза одобрительно сверкали в ответ. Аттерли замер, потом очень медленно отступил назад, не сводя глаз с головы, нащупал забытый на столе ассегай и сунул его в рукав. Как только он это сделал, последний луч солнца угас, и пылающие хрустальные глаза угасли вместе с ним. Казалось даже, что длинные ресницы опустились…

В ту ночь никто в гостиную не возвращался.

Джереми, оправившись от испытанного ужаса, поспешил в свою каморку, где раньше набивал чучела птиц и мастерил всякие штуки. Мистер Кардус, Эрнест и Дороти пошли прогуляться под луной – она уже взошла, затопив весь Дум Несс призрачным жемчужным светом.

Мистер Кардус в ту ночь был непривычно взволнован и взбудоражен. Он не умолкая рассказывал о своих завершенных делах, потом начинал вспоминать Мэри Аттерли, говоря, что Дороти очень похожа на нее голосом и манерой поведения. Говорил он и о браке Эрнеста и Дороти, подчеркнув, что он стал для него самым счастливым событием. Наконец уже около десяти вечера мистер Кардус сказал, что устал и идет спать.

– Благослови вас Бог, мои дорогие. Спите крепко. Доброй ночи! Завтра мы обсудим постройку новой оранжереи для орхидей. Доброй ночи! Доброй ночи!

Вскоре Эрнест и Дороти тоже отправились спать, пройдя через заднюю дверь, потому что ни один из них не желал снова проходить под взглядом страшных хрустальных глаз. Вскоре они уже крепко спали в объятиях друг друга.

В мертвой тишине текли минуты этой ночи, уходя в прошлое. Пробило одиннадцать часов, затем настала полночь. Весь мир – земля, небо и море – погрузился в сон, тишина царила под луной…

О небо! Что это за ужасный звук?!

Душераздирающий вопль агонии, исполненный смертного ужаса, прокатился по спящему дому, отразился от стен, заставил вздрогнуть старые ставни, отозвался эхом в округе и замер где-то над морем. Затем снова наступила тишина.

Все, кто спал, пробудились и вскочили с кроватей, а потом бросились из своих комнат в гостиную.

Хрустальные глаза снова ожили – теперь на них играли лунные блики, заставляя вспыхивать опаловыми розблесками.

Кто-то зажег свечу и заметил, что мистера Кардуса нет. Разумеется, он должен был спуститься, он не мог не слышать этого вопля… Все бросились к его комнате, путаясь и спотыкаясь на бегу.

Мистер Кардус был у себя в комнате – и сон его был крепок. Багровая рана зияла на его горле, и кровь тяжелыми каплями все падала и падала на пол.

Все замерли в ужасе – и в этот момент с улицы донесся топот копыт. Они узнали его – это была тяжелая поступь Дьявола, вороного жеребца Эрнеста.

Примерно в миле от болот, прямо на границе печально известных зыбучих песков, в которых, как гласит народная молва, сгинуло столько несчастных и которые временами содрогаются и стонут самым зловещим образом, стоит небольшой домик, в котором живет всего один человек, приглядывающий за шлюзом. Сегодня ночью ему нужно открыть ворота шлюза, и теперь он ждет благоприятного момента. Человек этот – старый моряк; руки он неизменно держит в карманах, старая трубка зажата в углу рта, а глаза чаще всего устремлены на море. Мы уже встречались с ним раньше.

Внезапно он слышит яростный топот копыт – приближается крупный конь, это сразу ясно. Моряк поворачивается – и волосы встают дыбом у него на загривке при виде зрелища, открывшегося в лунном свете.

Прямо на него мчится громадный угольно-черный конь, громко фыркая от ярости и ужаса. На спине у него, без седла, сидит, вцепившись в уздечку, старик – седые лохмы развеваются у него над головой. В руке он сжимает обломок копья.

Они уже совсем близко. Прямо перед ними – широкое ложе шлюза. Если они не свернут или не остановятся – то рухнут прямо в него. Но нет – громадный конь, не останавливаясь, взмывает в воздух!

Громадный конь, не останавливаясь, взмывает в воздух!

О небо! У него получилось! Ни одна лошадь прежде не преодолевала такое препятствие – и вряд ли совершит подобное в будущем. Перепрыгнув шлюз, конь на полной скорости несется к зыбучим пескам, до которых осталось не более двухсот ярдов…

Тяжелый всплеск. Конь и человек погружаются во влажную массу песка, заставляя содрогнуться всю поверхность на двадцать ярдов кругом. Лунный свет так ярок, что все прекрасно видно. Конь издает пронзительный и яростный визг – это крик агонии. Старик у него на спине молча размахивает копьем.

Еще несколько мгновений – и конь исчезает в пучине, потом исчезает и старик – лишь копье еще несколько мгновений остается на поверхности, сверкая в лунном свете. Затем исчезает и копье.

Поверхность зыбучих песков успокаивается – и тишина вновь воцаряется над миром.

– Чтоб меня! – с чувством выдыхает старый моряк, все еще дрожа от пережитого ужаса. – Чтоб мне провалиться – много я повидал здесь странных вещей, но такого не видал никогда!

Затем он поворачивается и бежит со всех ног прочь, позабыв о шлюзе, голландских сырах и море, позабыв обо всем – кроме черного коня и его старого всадника.

Так закончилась самая безумная, последняя скачка «лихого наездника Аттерли» – и вместе с ней закончилась долгая история мести мистера Реджинальда Кардуса.

Глава 10. Триумф Дороти

Прошло несколько лет, прежде чем Ева Плоуден вернулась в Кестервик – вернее, ее сюда привезли. Живой она сюда так ни разу и не приехала, и все эти годы они с Эрнестом не виделись.

Ее похоронили, согласно ее последней воле, на церковном кладбище Кестервика, где лежали все ее предки, и теперь ромашки и маргаритки расцветали у нее в изголовье. Они расцвели уже дважды, прежде чем сэр Эрнест Кершо пришел к небольшому холмику, под которым покоились останки той, кого он так любил когда-то.

Эрнест возмужал и выглядел здоровым и крепким мужчиной в расцвете лет. В темных волосах Дороти уже зазмеились серебряные нити. Летним вечером они стояли рука об руку возле могилы Евы.

Многое произошло в их жизни с той страшной ночи, когда трагически погиб мистер Кардус. У них родились дети – нескольких они потеряли – обычные английские мальчишки и девчонки с темными глазами их отца. Они наслаждались богатой и спокойной жизнью, тратя свое состояние по-королевски благородно, никогда не отказывая в помощи нуждающимся. Они вдосталь испили из чаши радостей и печалей этого мира.

Эрнест на пару лет вошел в парламент страны и даже сделал там некое подобие карьеры. Потом, как всегда нетерпеливый и жаждущий активных действий, он принял высокое назначение в колонии. Его назначению способствовали богатство и безупречная репутация, слепота не стала препятствием. Сейчас они с Дороти готовились к отъезду в Австралию – Эрнеста ждал пост губернатора одной из колоний.

Прошло много лет, случилось множество событий – и все же сейчас, стоя возле могильного холмика, который он даже не мог видеть, Эрнест подумал, что все было как будто вчера… и вздохнул.

– Все-таки не излечился до конца? – негромко спросила Дороти.

– О нет, Куколка. Думаю – я совершенно здоров. – Дороти взяла его под руку и повела прочь. – Во всяком случае, я научился безропотно принимать все, что дарует нам Провидение. Я покончил с мечтами и пессимизмом. Жизнь, правда, была бы совсем другой, если бы Ева не бросила меня – ибо она отравляла воды любого источника, и они всегда были бы горьки. Но счастье – это не цель и не конец человеческого существования, и если бы я даже мог изменить прошлое – я бы не стал этого делать. Отведи меня к тому старинному плоскому надгробью, Долли, что возле входа в церковь.

Она подвела его к камню, и Эрнест сел на него.

– Ах, – продолжал он, – как она была прекрасна! Была ли когда-нибудь другая такая, как она? И вот теперь ее кости лежат здесь, красота ее исчезла, и в этом мире живы лишь горькие воспоминания о ней и о том, что она натворила. Мне нужно только немного напрячь память, Долл, и я вижу ее совершенно ясно – как она идет по этому церковному дворику. Да, я вижу ее – вижу и людей, что собрались вокруг, вижу ее платье, вижу улыбку, играющую в прекрасных темных глазах, – ты помнишь, Долли, она умела улыбаться глазами! Я помню, как поклонялся ей сердцем и душой, словно она была ангелом небесным! И в этом была моя ошибка, Долл. Она была всего лишь женщиной – очень слабой женщиной.

– Ты только что сказал, что полностью излечился от нее, – усмехнулась Дороти, – но судя по твоей речи, это вряд ли так.

– О нет, Куколка! Я действительно излечился – ты меня излечила, моя дорогая жена. Ты вошла в мою жизнь и завладела ею так, что для других в ней не осталось места. Теперь, Дороти, я могу смело сказать тебе: я люблю одну лишь тебя всем своим сердцем.

Дороти сжала его руку и улыбнулась – ибо знала, что настал час ее торжества, и что Эрнест действительно любит ее, а страсть к Еве осталась лишь воспоминанием, нежным и легким сожалением, уже не отягощенным даже тенью надежды. Дороти была умной маленькой женщиной, хорошо знала Эрнеста и кое-что понимала в человеческой природе. Она всегда верила, что рано или поздно Эрнест будет принадлежать ей одной. Какими усилиями, какой нежностью, преданностью и самоотверженностью она добилась этого – могли бы представить лишь те, кто хорошо ее знал… но это было неважно, ведь она все же добилась своего, получив заслуженную награду.

Контраст между двумя главными женщинами его жизни был слишком заметен для Эрнеста – человека справедливого и умного. Как только он начал сравнивать – последовал вполне естественный результат. Тем не менее, научившись любить Дороти, Эрнест не забыл Еву – ибо есть вещи, которые люди не могут забыть, ведь они являлись частью их жизни, частью души: к сожалению, одна из таких вещей – первая любовь.

– Эрнест, – снова заговорила Дороти, – ты помнишь, что сказал мне под стенами Тайтбургского аббатства в тот день, когда попросил моей руки? О том, что твоя любовь к Еве переживет этот мир. Ты все еще веришь в это?

– Да, Долл, в какой-то степени.

Его жена села рядом и немного подумала.

– Эрнест!

– Да, милая?

– Мне удалось выстоять против Евы в этом мире, хотя у нее были все шансы и на ее стороне была красота. Относительно же твоей теории могу сказать, что в ином мире мы все будем одинаково прекрасны – и было бы очень странно, если бы мне не удалось удержать тебя и там. У Евы был шанс – она от него отказалась; я своим воспользовалась – и не собираюсь от него отказываться ни в этом мире, ни в любом другом.

Эрнест рассмеялся.

– Должен сказать, дорогая моя, что рай был бы очень неказист – не будь там тебя!

– Я тоже так думаю. «Кого соединил Бог – да не разлучит Человек», это касается и женщин. Но что толку сидеть здесь и болтать о вещах, в которых мы все равно ничего не смыслим? Вставай, пойдем домой. Джереми и дети заждались нас.

Так, рука об руку Эрнест и Дороти отправились домой, и тихие сумерки окутали их.

Генри Райдер Хаггард ДЖЕСС

Глава I Происшествие

Был жаркий день, необычный даже для такой страны, как Трансвааль, несмотря на то что лето уже перевалило на вторую половину и наступил период гроз, длившийся обычно от одной до двух недель. Под жгучим дыханием полуденного ветра, ежедневно веющего в течение нескольких часов, уже поникли длинные воронкообразные чашечки сочных голубых лилий. Трава по обеим сторонам дороги была покрыта толстым слоем красноватой пыли. Но вот зной начал понемногу спадать, так как солнце уже клонилось к закату, и лишь внезапные порывы ветра изредка вздымали облака пыли, иногда вышиной до пятидесяти футов, некоторое время еще висевшие в воздухе и затем расплывавшиеся по земле.

По дороге на недалеком расстоянии от одного из подобных песчаных водоворотов ехал всадник. Он казался утомленным и был с ног до головы покрыт пылью. Лошадь под ним выглядела еще более измученной. Знойный ветер выжег все их кости, как говорят кафры[6], что было вовсе не удивительно, если принять во внимание, что они путешествовали без отдыха уже целых четыре часа. Вдруг столб пыли, крутившийся впереди, внезапно замер и начал понемногу оседать. Всадник приостановил лошадь и задумчиво наблюдал за этим явлением.

— В точности как наша жизнь, — произнес он, обращаясь к лошади, — неизвестно откуда возникает и неизвестно зачем. Образует горсть праха, называемого человеком, и затем бесследно исчезает в облаке пыли.

Говоривший, видный тридцатилетний мужчина с красивыми голубыми глазами и рыжеватой бородкой, рассмеялся над только что высказанной им мыслью и стегнул кнутом измученную лошаденку.

— Ну, ну, — продолжал он, — пошевеливайся, иначе мы никогда не доберемся до старика Крофта. Однако, кажется, следует свернуть в эту сторону. — И он указал кнутом в направлении узкой тропинки, в конце которой на расстоянии четырех миль виднелся одинокий холм с плоской вершиной, — Старый бур упоминал про второй поворот, — рассуждал он вслух, — но, вероятно, он лгал. Я слышал, что некоторые из них любят посмеяться над нами, англичанами, заставив прокатиться несколько лишних миль. Посмотрим. Мне говорили, что жилище Крофта находится у подножья горы с плоской вершиной на расстоянии получаса езды от большой дороги. Но вот же эта гора.

С этими словами он пустил усталую лошадь иноходью, весьма обычной для южноафриканских лошадей.

«Странная штука жизнь, — рассуждал капитан Джон Нил (именно так звали всадника), по мере того как лошадь медленно шла вперед, — вот я, например, в тридцать четыре года должен сызнова начинать карьеру в качестве компаньона трансваальского фермера. Нечего сказать, приятная перспектива для офицера, четырнадцать лет прослужившего в британской армии! Видно, чему быть, того не миновать».

Рассуждения эти были внезапно прерваны весьма странным происшествием. На расстоянии четырех или пяти сотен ярдов навстречу Джону Нилу бешено неслась верхом какая-то девушка, а за нею с распростертыми крыльями и вытянутой шеей гнался страус. Хотя лошадь находилась пока на приличном расстоянии от птицы, она, конечно, не могла соперничать с одним из самых быстрых на свете существ. Прошло пять секунд, и Джон Нил невольно закрыл глаза, когда увидел, что страус бросился на жертву всей своей тяжестью.

К счастью, удар пришелся по спине лошади, которая туг же и свалилась. Девушка выскочила из седла и поднялась на ноги лицом к страусу, который тут же набросился на нее. Но, прежде чем ему удалось нанести ей удар, девушка приникла лицом к земле. В одно мгновение страус прыгнул на свою жертву и принялся бить ее ногами и давить. В это время на выручку подоспел Джон Нил. Завидев его, страус оставил девушку в покое и начал кружиться около нового врага с тем сосредоточенным видом, с каким эти птицы готовятся к битве. Капитан Нил совсем не знал повадок и свойств этих пернатых, и его лошадь, по-видимому, также была с ними незнакома — она проявляла горячее желание поскорее покинуть поле сражения. Джон Нил и сам с удовольствием последовал бы ее примеру, но он был рыцарь в душе и не мог покинуть в опасности даму. Поэтому, не находя возможности справиться с лошадью, капитан соскочил с седла и с одним кнутом в руке бросился на врага. Несколько мгновений птица стояла в неподвижности, затем распустила крылья и устремилась на него. Нил сумел отпрянуть в сторону, и птица пронеслась мимо, но прежде, нежели ему удалось оглянуться, он получил сильный удар в спину, сваливший его с ног. Едва Джон Нил поднялся на ноги, как страус снова кинулся на него. Но в это время англичанину удалось захлестнуть кнутом шею птицы. Воспользовавшись ловким ударом, он вцепился обеими руками в крыло страуса. Затем оба стали кружиться, сначала медленно, потом быстрее и под конец с такой головокружительной быстротой, что капитану Нилу показалось, будто время, пространство и земля, на которой он стоял, смешались в каком-то хаосе. Перед ним, подобно шпилю, возвышалась грациозная шея, внизу кружились стройные прямые ноги, и возле него колыхалась пышная масса нежных перьев, черных и белых…

Он упал навзничь, а страус, на которого это кружение, по-видимому, нисколько не подействовало, взгромоздился на него и принялся наносить ему удары. К счастью, страус был не в состоянии причинить сильный вред лежащему человеку. В противном случае Джону Нилу пришлось бы туго.

Прошло полминуты, в течение которых птица продолжала поражать поверженного врага, и капитан Нил уже начинал подумывать, не наступил ли конец его земному странствию. В это время он заметил пару нежных округлых рук, обхвативших ноги страуса, и услышал слова.

— Сверните ему шею, пока я держу ноги, иначе он убьет нас.

Эти слова заставили его встрепенуться. Между тем страус и девушка уже катались по земле. Джон Нил бросился вперед, схватил обеими руками противника за шею и принялся изо всех сил гнуть ее, пока она не переломилась. После этого птица сделала еще несколько конвульсивных прыжков и бездыханная упала наземь и замерла.

Совсем обессилев, Джон Нил опустился на землю и стал с любопытством оглядывать поле битвы. Страус застыл без движения, а подле него лежала девушка. Джону вдруг подумалось, не убита ли она, но так как он был слишком слаб, чтобы встать, то принялся смотреть на нее издали. Голова молодой особы покоилась на туловище убитой птицы, чьи перья образовали удобное ложе. Пристально разглядывая ее, он заметил, что она хороша собой, несмотря на некоторую бледность лица. У нее были густые брови, оттененные золотистыми волосами, круглый и весьма нежный подбородок и очень красивый рот. Цвет глаз он разобрать не мог, так как девушка лежала в обмороке. Следует прибавить, что она была молода — не более двадцати лет от роду — и прекрасно сложена. Когда он немного оправился, то подполз к ней, взял ее за руки и принялся отогревать их в своих ладонях. Руки были очень красивы, но потемнели от загара и тяжелой работы. Вскоре она пришла в себя, и он с удовольствием заметил, как хороши ее голубые глаза. Она приподнялась и рассмеялась.

— Какая я глупая! Упала в обморок.

— Этому нечего удивляться, — вежливо проговорил Джон Нил и поднял руку, чтобы снять шляпу, совершенно забыв, что она слетела с головы во время борьбы. — Надеюсь, вы не сильно ушиблись?

— Не знаю, — ответила она, — но я рада, что вы убили птицу. Она убежала с фермы три дня назад. В прошлом году она убила мальчика, и я тогда убеждала дядю застрелить ее, но он ни за что не соглашался, так как страус был необычайно красив.

— Позвольте вас спросить, — обратился к ней Джон Нил, — вы не мисс ли Крофт?

— Да, я одна из них, и знаете, я догадываюсь, с кем разговариваю: вы, должно быть, Джон Нил, которого ожидает дядя, чтобы помогать ему управлять фермой и ухаживать за страусами.

— Если все они такие, — воскликнул он, указывая на убитую птицу, — то я не думаю, что это занятие придется мне по душе.

Она рассмеялась, обнаружив при этом ровный ряд белоснежных зубов.

— О нет, этот составлял исключение. Но, капитан Нил, мне думается, вам будет у нас очень скучно. Здесь нет никого, кроме буров. Англичан вы не встретите ближе Ваккерструма.

— Вы забываете себя, — учтиво заметил он, с удовольствием смотря на стоявшую возле него девушку, которая и в самом деле была прелестна.

— Нет, — возразила она, — я еще девчонка и, кроме того, совсем глупенькая. Вот моя сестра Джесс, та воспитывалась в Капштадте[7], и она действительно умна. Положим, я тоже была в Капштадте, но немногому там научилась… Однако, капитан Нил, обе наши лошади исчезли. Моя, верно, убежала домой, и я полагаю, что и ваша ушла вслед за ней. Мне крайне интересно было бы знать, как мы доберемся до Муифонтейна, то есть «Прекрасного источника», как мы называем нашу ферму. В состоянии ли вы идти пешком?

— Не знаю, — признался он, — впрочем, попробую. Эта птица меня сильно ушибла. — С этими словами он привстал и снова опустился, вскрикнув от боли. Судя по всему, он растянул сухожилие на ноге и вообще чувствовал себя настолько разбитым, что едва мог пошевельнуться. — А как далеко надо идти? — осведомился он.

— Не больше мили. Мы увидим дом вот с этого холма. Посмотрите, мне ни за что не встать. Какая глупость с моей стороны — упасть в обморок! Но ведь он же меня почти задушил, — говоря так, она поднялась на ноги и немного протанцевала. — Честное слово, я отлично себя чувствую! Я подам вам руку, вот и все, если вы только ничего не имеете против.

— О, конечно, я ничего против этого не имею, — Он рассмеялся, после чего оба отправились под руку домой.

Глава II О том, как сестры впервые прибыли в Муифонтейн

— Капитан Нил, — заговорила Бесси Крофт (таково было имя девушки), после того как они с большим трудом прошли около сотни ярдов, — вы не сочтете нескромным мой вопрос?

— Нет, нисколько.

— Что заставило вас приехать сюда и похоронить себя заживо?

— Зачем вы спрашиваете об этом?

— Затем, что я не думаю, чтобы вам здесь понравилось. Я сомневаюсь, — тихо прибавила она, — чтобы это было вполне подходящее место для английского джентльмена и офицера. Вы сами увидите, что обычаи буров невыносимы. Общества же вам не найти никакого, за исключением моего дяди и нас, двух сестер.

Джон Нил рассмеялся.

— Джентльмены в Англии теперь уже далеко не так разборчивы, мисс Крофт, в особенности когда дело идет о хлебе насущном. Взять, к примеру, хотя бы меня. Я четырнадцать лет прослужил в армии, и теперь мне тридцать четыре года. Конечно, раньше я имел возможность служить в полку благодаря помощи старухи тетки, дававшей мне по сто двадцать фунтов стерлингов в год. Шесть месяцев назад она умерла, оставив мне небольшое состояние, ибо весь ее доход заключался в пожизненной пенсии. По уплате всех долгов, налогов и пошлин мне осталось всего тысяча сто пятьдесят фунтов. Проценты с этой суммы составляют около пятидесяти фунтов, а с такими деньгами я не мог оставаться в полку. Вскоре после смерти тетки нас перевели сперва в Дурбан, а затем на родину. Поскольку я не имею средств, чтобы там служить, пришлось взять годичный отпуск с целью осмотреться и выяснить, не могу ли я заняться фермерством. Еще в Дурбане мне сообщили про вашего дядю, который желал найти компаньона с тысячей фунтов стерлингов, соглашаясь уступить ему третью часть доходов, потому что одному ему не под силу вести хозяйство. Таким образом между нами завязалась переписка, и я решился приехать сюда на несколько месяцев — попробовать, понравится ли мне новое занятие. И вот я здесь и, как видите, довольно кстати, так как мне удалось отвлечь от вас удары разъяренного страуса.

— Да, это правда, — отвечала она, улыбаясь. — Во всяком случае, вы встретили горячий прием. Думаю, вы не станете о нем сожалеть.

В это время они успели подняться на вершину холма и здесь заметили идущего навстречу кафра, который держал за поводья обеих лошадей. На расстоянии ста ярдов за ним следовала девушка.

— А, — воскликнула Бесси, — лошади пойманы, а вот и Джесс идет, чтобы узнать, в чем дело.

Между тем девушка, о которой шла речь, приблизилась к ним настолько, что Джону удалось ее рассмотреть. Она была невысока ростом и немного худа, с густыми вьющимися волосами темного цвета. Ее ни при каких условиях нельзя было назвать хорошенькой, в отличие от сестры. Она отличалась, однако, двумя особенностями: матовой бледностью лица и глубокими темными глазами, прелестнее которых он не видывал, а потому, несмотря ни на что, была чрезвычайно привлекательна. Прежде чем он успел заметить в ее облике еще какие-либо характерные черты, она поравнялась с ними.

— Ради Бога, расскажи, что случилось, Бесси, — обратилась она к сестре, мельком взглянув на ее спутника.

На этот вопрос Бесси ответила подробным изложением всего, что случилось, и лишь изредка обращалась к своему спутнику для подтверждения сказанного.

Между тем Джесс стояла молча и казалась совершенно спокойной. Капитана Нила поразило, что ее лицо сохраняло на удивление бесстрастное выражение даже во время рассказа о том, как страус бросился на сестру и едва ее не убил, а также о том, как они наконец одолели врага.

«Вот странно! — подумал он. — Какая удивительная девушка! Вряд ли у нее есть сердце». Но едва эта мысль промелькнула у него в уме, как девушка подняла глаза, и он заметил впечатление, произведенное на нее рассказом. Это впечатление отразилось в глазах. Насколько безжизненным оставалось ее лицо, настолько эти темные глаза светились жизнью и каким-то особенным выражением, придававшим им еще большую прелесть.

— Вы чрезвычайно удачно избежали опасности, но мне жаль птицу, — произнесла она наконец.

— Почему? — поинтересовался Джон.

— Потому что мы были большими друзьями. Лишь я одна умела с нею ладить.

— Да, — подтвердила Бесси, — этот страус бегал за ней, как щенок. Мне это всегда казалось крайне странным. Но пойдемте домой, нам надо спешить, так как уже смеркается. Мути, — обратилась она по-зулусски к кафру, — помоги капитану Нилу забраться в седло да смотри, чтобы оно не перевернулось, ведь подпруга могла ослабнуть.

Предупрежденный таким образом, Джон с помощью зулуса вскарабкался на лошадь. Бесси последовала его примеру, после чего все направились домой в уже наступившей темноте. Наконец Джон почувствовал, что едет вдоль по аллее высоких смолистых деревьев, а в следующую минуту услышал лай громадного пса и разглядел освещенные окна. Из дома послышалось громкое приветствие, и вслед за тем в дверях показалась фигура старика, некогда высокого роста, а теперь совсем сгорбленного под бременем лет и болезней. Его длинные седые волосы ниспадали до плеч, верхняя же часть головы была совершенно лысой. Черты лица, изрытого морщинами, отличались замечательной правильностью, а серые глаза, окаймленные густыми черными бровями, сохраняли ясное, как у сокола, выражение. Вместе с тем в них не было ничего неприятного, а общее впечатление получалось в высшей степени приветливое и добродушное. Одеяние старика состояло из платья простого покроя, высоких сапог и охотничьей шляпы с широкими полями, какие обычно носят буры. Такова была внешность старика Сайласа Крофта, одного из самых замечательных людей в Трансваале, в то время, когда с ним впервые встретился Джон Нил.

— Это вы, капитан Нил? — воскликнул старик. — Мне уже передавали, что вы едете. Ну что ж, в добрый час! Я очень рад вас видеть. Однако что же с вами случилось? — продолжал он, когда зулус Мути подбежал, чтобы помочь капитану слезть с седла.

— Случилось лишь то, господин Крофт, — отвечал Джон, — что ваш любимый страус чуть не убил меня и вашу племянницу, а я прикончил вашего любимца.

— И поделом мне, — заговорил старик, — пора мне было об этом подумать. Но слава Богу, милая Бесси, что ты счастливо избежала опасности, равно как и вы, капитан. А вы, ребята, возьмите с собой шотландскую повозку, пару волов и привезите птицу домой. Во всяком случае мы успеем снять с нее перья, прежде чем коршуны раздерут ее на части.

Переодевшись и немного приведя себя в порядок, Джон Нил отправился в залу, где на столе уже ждал ужин. При этом он заметил, что комната была убрана в европейском вкусе, а на полу лежали разостланные циновки из буковых ветвей. В углу помещалось фортепьяно, а рядом с ним стоял шкаф с сочинениями выдающихся писателей, составлявший, как предположил Джон, собственность самой Джесс.

Ужин прошел довольно оживленно, после чего мужчины закурили трубки, а девушки стали петь и музицировать. Тут капитана опять ждал сюрприз, так как после Бесси, полностью оправившейся от дневного приключения и довольно мило исполнившей одну или две вещицы, к инструменту подошла Джесс, до тех пор молча сидевшая в стороне. Она села за него неохотно, лишь уступая просьбам дяди, желавшего, чтобы капитан Нил непременно послушал ее пение. В конце концов она согласилась и, взяв несколько аккордов, запела голосом, подобного которому ему еще не доводилось слышать. Ее голос, несмотря на свою изумительную красоту, не мог быть назван поставленным, и, кроме того, песня исполнялась на немецком языке, отчего Джон Нил не понял ни слова. Впрочем, слова и не нуждались в переводе. Страсть, глубокая, затаенная, в которой просвечивала надежда, чувствовалась в каждой фразе, и в звуках песни слышалась любовь вечная, любовь до гроба. Могучий голос отдавался в сердце каждого слушателя и заставлял трепетать все фибры души, подобно струнам эоловой арфы. Голос звучал все выше и нежнее, вознося сердца слушателей высоко над миром, к преддверию рая, и вдруг замер, словно сраженный орел, сорвавшийся с небесной высоты.

Джон тяжело перевел дух и в волнении откинулся на спинку кресла, чувствуя себя совершенно очарованным как самим пением, так и резким переходом к наступившему затем покою. Он оглянулся и увидел, что Бесси смотрит на него с удивлением и некоторым удовольствием. Джесс все еще продолжала сидеть перед инструментом и едва касалась пальцами клавиш, над которыми склонилась ее кудрявая головка.

— Ну, капитан Нил, — обратился к нему старик, указывая на племянницу, — что вы скажете о моей пташке-певунье? Разве этого недостаточно для того, чтобы вырвать сердце из груди человека и лишить его рассудка?

— Ничего подобного до сих пор не слыхал, — признался Джон, — а между тем мне доводилось слышать многих певиц. Вот уж не думал встретить такой голос в Трансваале!

Джесс быстро обернулась, и он снова обратил внимание на то, что хотя ее глаза и блестели от волнения, но лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Я не вижу причины для того, чтобы вам смеяться надо мной, капитан Нил, — промолвила она и, пожелав ему спокойной ночи, быстро удалилась из комнаты.

Старик улыбнулся, вытряхнул пепел из трубки и лукаво подмигнул капитану, что, вероятно, должно было означать весьма многое, но что несколько успокоило гостя, который сидел молча и от удивления не знал, что сказать. Тогда поднялась Бесси и, тоже пожелав ему спокойной ночи, спросила со свойственной ей женской заботливостью, нравится ли ему отведенная для него комната и сколько нужно прислать байковых одеял, предупредив при этом, что в случае, если запах цветов, растущих около веранды, покажется ему слишком сильным, он должен затворить окно с правой стороны и открыть противоположное. Затем, кокетливо поклонившись ему еще раз, удалилась той плавной, грациозной и ровной походкой, видеть которую доставляет истинное наслаждение для молодого человека.

— Налейте себе стакан грога, капитан, — предложил старик, пододвигая к нему четырехгранную бутылку, — вам надо подкрепиться после сегодняшнего происшествия. Я, однако, еще не успел как следует поблагодарить вас за то, что вы спасли мою Бесси. Но я вам очень, очень благодарен. Должен вам сказать, что Бесси — моя любимица. Трудно найти на свете другую такую девушку. Красавица, стройна, как тростник, а какие глаза, какая талия! И при всем этом она не может быть названа светской девушкой. Зато она работает за троих, и на уме у нее никаких глупостей.

— Ваши племянницы, кажется, мало похожи друг на друга, — заметил Джон.

— Да, вы правы, — согласился старик, — вы никогда не поверите, что в их жилах течет одна и та же кровь. Во-первых, у них в возрасте три года разницы. Бесси моложе — ей только двадцать. Господи, как подумаешь, что уже двадцать лет прошло с тех пор, как она родилась! Их судьба тоже весьма занимательна.

— В самом деле?

— Да, — задумчиво продолжал старый Крофт, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее крупно нарезанным табаком, — я вам расскажу о ней, если хотите, тем более что вам предстоит жить с нами и вам не мешает знать эту историю. Я уверен, капитан Нил, что она останется между нами… Я родился в Англии и происхожу из хорошей семьи. Мой отец был священником. Средства его были невелики, и, когда мне минуло двадцать лет, он дал мне свое родительское благословение, тридцать золотых и билет до мыса Доброй Надежды. Я простился с ним, уехал в эту страну, и вот уже пятьдесят лет как я живу здесь, а вчера мне стукнуло семьдесят. Я вам когда-нибудь расскажу об этом поподробнее, а пока вернемся к моим девочкам. Двадцать лет спустя мой дорогой отец женился во второй раз на молодой девушке с богатым приданым, но стоявшей ниже его в обществе. У них родился сын, а вскоре отец умер. Я не имел известий о своем брате и узнал лишь стороной, что он вырос человеком сомнительной нравственности, женился, потом запил… Но вот однажды ночью, лет двенадцать назад, случилось нечто необыкновенное. Я сидел в этой комнате, вот в этом самом кресле, и курил трубку, прислушиваясь к звуку падающих капель дождя, ибо ночь была крайне ненастная, как вдруг мой старый пойнтер Бен залаял.

«Тихо, Бен! — крикнул я. — Это кафры!»

В это время послышалось слабое царапанье в дверь, а Бен вновь залаял. Я встал, отворил дверь и впустил в комнату двух маленьких девочек, закутанных в старые платки или что-то в этом роде. Затем я запер дверь, предварительно убедившись, что на дворе больше никого не осталось. С удивлением смотрел я на два маленьких существа, стоявшие передо мной. Они замерли на пороге, держась за руки, и, видимо, промокли до костей. Старшей на вид казалось лет одиннадцать, младшей — восемь. Обе молчали, но старшая сняла платок и шляпку с младшей — это была Бесси, и я увидел ее миловидное личико и золотистые волосы. Она держала пальчик во рту и смотрела на меня, и мне казалось, что все это происходит со мной во сне.

«Будьте так добры, — заговорила наконец старшая, — скажите, этот дом принадлежит мистеру Крофту из Южно-Африканской республики?» — «Да, милая барышня, это его дом, и страна эта называется Южно-Африканской республикой[8], а вот перед вами и сам хозяин. А вы кто такие, дорогие мои?» — спросил я в свою очередь. — «Мы, сэр, ваши племянницы и приехали к вам из Англии». — «Что?» — вскрикнул я, чувствуя, что начинаю терять всякое соображение. — «О, сэр! — воскликнула малютка, умоляюще складывая мокрые ручонки. — Не прогоняйте нас. Бесси так промокла, окоченела и голодна, что не в состоянии идти дальше!»

При этих словах она заплакала, а младшая с испугу и из чувства солидарности последовала ее примеру.

Само собой разумеется, я позвал их ближе к камину, посадил к себе на колени и крикнул старуху Хебе, готовившую мне пищу. Затем мы их раздели, завернули в теплые одеяла, накормили бульоном и напоили вином, так что через каких-нибудь полчаса они совсем повеселели и уже не выглядели испуганными.

«А теперь, детки, — сказал я, — подойдите, поцелуйте меня и расскажите, как вы сюда попали».

И вот их история, как они мне ее рассказали, понятно, дополненная сведениями, почерпнутыми мной впоследствии. Мой брат женился на кроткой девушке из Норфолка и обращался с ней, как с собакой. Он пьянствовал, бил жену и детей, пока наконец несчастная женщина, слабая от рождения и к тому же больная от жестокого обращения с ней, не возымела мысли оставить страну и искать моего покровительства. Можете себе представить, в каком она была отчаянии. Она собрала кое-какие деньги, купила три билета второго класса до Дурбана и в одинпрекрасный день, когда муж ушел пьянствовать и играть в карты, отправилась на корабль, и, прежде чем он узнал что-либо о ней, она уже оказалась в открытом море. Но это было последнее ее усилие, которое окончательно подорвало ее и без того слабое здоровье. Не прошло и десяти дней, как она умерла и дети остались одни. Что они вытерпели, или, вернее, что вытерпела Джесс, так она уже все понимала, — ведает один Господь Бог! Скажу только, что она так никогда и не могла полностью оправиться после этого путешествия. Оно оставило печать на ее лице. Но что бы ни говорили люди, есть Бог на небе, который заботится о всех беспомощных. Бог принял несчастных, бесприютных и одиноких детей под свою защиту. Капитан корабля заботился о них как мог, и когда они наконец прибыли в Дурбан, то некоторые из пассажиров провели между собой подписку и наняли старого бура, ехавшего с женой по пути в Трансваале который взялся доставить детей по назначению. Бур и его жена в дороге хорошо обращались с ними, но не сделали ничего сверх оговоренного. При повороте с Ваккерструмской дороги, по которой вы ехали сегодня, они высадили детей, не имевших даже багажа, и сказали им, что если они пойдут прямо, то дойдут до жилища хеера[9] Крофта. Это было около полудня, и бедные крошки были вынуждены тащиться вперед целых восемь часов, потому что дорога была тогда заметна еще меньше, чем теперь. Они брели наудачу и могли бы совсем заблудиться и погибнуть от сырости и холода, если бы случайно не заметили свет в окнах дома. Вот каким образом попали сюда мои племянницы, капитан Нил. С тех пор они постоянно со мной, за исключением тех двух лет, когда я посылал их учиться в Капштадт, и мне тогда было очень тяжело оставаться одному.

— А что случилось с их отцом? — спросил крайне заинтересованный рассказом Джон Нил. — Получали ли вы какие-нибудь известия о нем?

— Получал ли я известия об этом негодяе? — старик бешено сверкнул глазами. — Да, черт его побери, получал. Что бы вы думали? Мои крошки прожили со мной почти полтора года, и я успел горячо полюбить их, как вдруг в один прекрасный день, стоя за возводимой мною стеной крааля[10] и осматривая свои владения, я увидел подъезжавшего ко мне человека верхом на старой худой лошади. По мере того как он приближался, я думал, глядя на него: «Ты, брат, пьяница и большой плут, это сразу видно по твоей физиономии, а главное то, что я тебя где-то видел». Как видите, я еще не догадывался, что это был сын моего родного отца!

«Ваше имя Крофт?» — осведомился он. — «Да», — отвечал я. — «Мое тоже, — продолжал он с пьяной усмешкой, — я ваш брат». — «В самом деле? — я догадывался, что у него было зло на уме. — А позвольте вас спросить, зачем вы сюда пожаловали? Впрочем, я должен предупредить раз и навсегда, что хоть вы и мой брат, но вы — негодяй, а потому я не желаю иметь с вами никаких дел». — «Ага, вот вы как заговорили, — промолвил он, — ну хорошо же, я требую обратно детей. У них дома остался маленький братец — так как я снова женился, — который очень хочет с ними познакомиться, а потому будьте так добры передать их мне, чтобы я взял их с собой». — «Вы возьмете их с собой?» — воскликнул я, дрожа от страха и негодования. — «Да, возьму. Они мои по закону, и я вовсе не намерен воспитывать детей для того, чтобы доставлять вам удовольствие наслаждаться их обществом. Я советовался с юристами, и дело здесь пахнет уголовщиной», — при этих словах он злобно усмехнулся.

Я стоял, смотрел на этого человека и думал о том, как он дурно обращался с детьми и их несчастной матерью. Кровь вскипела во мне, я перескочил через стену, схватил его за ногу (десять лет назад я был еще очень силен) и сбросил с лошади. При падении он выронил кнут, которым я воспользовался, чтобы хорошенько его проучить. Великий Боже, как же он бесновался! Устав, я помог ему подняться на ноги. — «Ну, а теперь, — вскричал я, — убирайтесь подобру-поздорову, а если вы еще раз вернетесь, я велю кафрам проводить вас палками до территории Наталя. Здесь Южно-Африканская республика, и нам мало дела до ваших законов». — «Хорошо, — проскрежетал он сквозь зубы, — вы мне ответите за это. Я вытребую детей назад и ради вас превращу их жизнь в ад, и помните мое слово: закон будет на моей стороне».

Он удалился с бранью и проклятиями, и я бросил ему вслед его кнут. Таково было мое первое и последнее свидание с братом.

— Что же с ним случилось потом? — спросил Джон Нил.

— Я вам сейчас расскажу, и вы еще раз убедитесь, что есть на небе Бог, Который недремлющим оком следит за подобными людьми. В ту же самую ночь он отправился в Ньюкасл, зашел в кабак и принялся пить, браня меня все время, пока наконец хозяин заведения не велел слугам вышвырнуть его вон. Кафры очень грубы, особенно когда имеют дело с пьяным белым человеком, а он вдобавок начал драться. Во время борьбы у него из горла хлынула кровь, он свалился на пол и через несколько минут скончался. Вот вам история двух моих девочек, капитан Нил, а теперь я иду спать. Завтра мы с вами осмотрим ферму и поговорим о делах. А пока — спокойной вам ночи, капитан!

Глава III Мистер Фрэнк Мюллер

Джон Нил проснулся на другой день рано утром, чувствуя себя совершенно разбитым. Однако он кое-как оделся, при помощи палки растворил ставни окна, выходившего на веранду, и стал любоваться открывшейся перед ним картиной.

Местность действительно была чрезвычайно живописна.

Позади дома возвышался наподобие амфитеатра ряд отвесных скал, как бы охватывавших обширную площадь, в центре которой стояли строения.

Жилой дом был выстроен из бурого камня и имел соломенную крышу, все же хозяйственные строения щеголяли крышами из оцинкованного железа, ослепительно сверкавшего от ярких лучей утреннего солнца. Перед домом тянулась веранда, обвитая плющом и диким виноградом, а мимо нее проходила дорога, обсаженная с обеих сторон апельсинными деревьями, сплошь покрытыми цветами, а также зелеными и желтыми плодами. За апельсинными деревьями раскинулся тенистый фруктовый сад, огороженный стеной из грубо сложенных камней, а еще далее располагались краали для волов и страусов. Направо от дома помещались питомники для деревьев, а налево тянулись поля, которые орошались водой источника, пробивавшегося между скалами и давшего местечку название Муифонтейн.

Все это Джон Нил разглядел не сразу: в первую минуту он был просто ослеплен дикой и чудной панорамой, открывшейся перед его глазами и слева граничившей с цепью снеговых вершин Дракенсберга[11], а спереди и справа сливавшейся на краю горизонта с тучными нивами Трансвааля.

Вид этой местности мог взволновать кровь и заставить сердце биться сильнее. С одной стороны — необъятная ширь полей, покрытых богатой растительностью, безоблачное, вечно голубое небо и утренний прохладный ветерок; с другой стороны — грозные вершины гор, покрытых вечными снегами, а надо всем этим блестящее южноафриканское солнце и как бы веяние Предвечного Духа, носящегося над землей и дающего жизнь своему творению.

Джон стоял и смотрел на чудную картину, мысленно сравнивая ее с возделанными полями, которые ему случалось видеть на своем веку, и невольно приходил к заключению, что как бы ни было желательно присутствие цивилизации, но едва ли люди в состоянии сделать краше естественную красоту природы. Его размышления внезапно были прерваны появлением Крофта, который, несмотря на свои годы, все еще выглядел довольно бодрым.

— Доброе утро, капитан Нил, — приветствовал его старик, — вы уже поднялись? Ну что ж, это хорошо. Значит, вы намерены всерьез заняться хозяйством. Да, чудный здесь вид и славный уголок! А ведь все это устроил я. Двадцать пять лет тому назад я проезжал мимо и обратил внимание это местечко. Видите вон там позади дома скалу? Я уснул под ней и проснулся на другой день с восходом солнца. Увидев замечательную красоту места, я сказал себе: «Да, брат, двадцать пять лет ты здесь странствуешь и всего насмотрелся, но лучше этого места еще не видел. Будь же благоразумен и остановись на нем». Так я и сделал. Я купил три тысячи моргенов[12] земли за десять фунтов стерлингов и ящик джина и принялся устраивать хозяйство. Да, каждый камень здесь положен моей рукой и каждое дерево выросло на моих глазах, а вы знаете, что это нелегко, особенно на чужой стороне! Как бы то ни было, а я один устроил свое гнездышко, и теперь мне тяжело с ним управляться; вот почему я стал искать помощника, о чем вам и сообщили в Дурбан. Я говорил, что мне нужен человек благородного происхождения. Денег мне, собственно говоря, не надо, я готов уступить третью часть за тысячу фунтов, лишь бы не иметь дела с бурами и белыми людьми низкого происхождения. Я довольно насмотрелся на буров и на их обычаи, и скажу вам, что лучшим днем моей жизни был тот, когда старик Шепстон[13] поднял национальный флаг в Претории и я обрел право снова назваться англичанином. Боже мой! И ведь существуют же люди, которые считают себя подданными королевы — и желают быть гражданами республики. Капитан, я повторяю вам, что эти люди сумасшедшие! Во всяком случае теперь этот вопрос решен. Знаете, что им сказал сэр Гернет Уолсли[14] от имени королевы? Что эта страна будет принадлежать англичанам до тех пор, пока солнце не остановится на небе и пока воды Вааля не потекут вспять.

Нет, капитан Нил, я не стал бы уговаривать вас участвовать в хозяйстве, если бы не был уверен, что эта земля останется вечно под английским флагом. Но мы поговорим об этом в другой раз, теперь же идемте завтракать.

Поскольку Джон был еще слишком слаб, чтобы осматривать ферму, то Бесси после завтрака предложила ему помочь ей мыть страусовые перья. Операция эта производилась на траве позади группы апельсинных деревьев. Здесь помещалась обыкновенная кадка, наполовину наполненная горячей водой, и жестяная ванна с водой холодной. Страусовые перья, из которых многие были покрыты красной пылью, опускались сперва в кадку с горячей водой, причем на обязанности Джона Нила лежало натирать их мылом, после чего переходили в жестяную ванну, в которой Бесси выполаскивала их и затем раскладывала для просушки на солнце. Утро было великолепно, и Джон вскоре пришел к заключению, что на свете есть множество занятий, гораздо более неприятных, чем обмывание страусовых перьев подле хорошенькой девушки — а она несомненно была очень хорошенькой и представляла собой тип счастливой, дышащей здоровьем женщины, особенно когда сидела против него на низеньком стуле, засучив рукава и обнажив руки, которые сделали бы честь Вейере, смеясь и болтая все время, пока работала. Джон не был особенно увлекающимся человеком, он прошел огонь и воду — и не один раз обжегся, подобно многим людям. Тем не менее, смотря на молодую белокурую девушку, напоминавшую ему роскошный бутон еще не распустившейся розы, он невольно задавал себе вопрос, можно ли с ней жить под одной кровлей и оставаться равнодушным к ее прелестям. Затем он стал думать о Джесс и об удивительном контрасте между обеими сестрами.

— Где ваша сестра? — спросил он наконец.

— Джесс? Вероятно, ушла в Львиный Ров читать или рисует, — отвечала она, — в нашем маленьком хозяйстве я олицетворяю собой труд, а Джесс — ум. — С этими словами она повернула свою хорошенькую головку и продолжала. — Здесь, должно быть, кроется какая-нибудь ошибка, и на ее долю достался весь ум.

— Однако, — спокойно заметил Джон, глядя на нее, — я не думаю, чтобы вы имели причину чересчур жаловаться на судьбу.

Она немного покраснела, более от того выражения, с каким были произнесены слова, нежели от самих слов, и поспешила прибавить:

— Джесс самая умная, милая и добрая девушка в целом свете, и мне кажется, у нее лишь один недостаток: она слишком заботится обо мне. Я знаю, дядя уже говорил вам, каким образом мы приехали сюда, когда мне было всего восемь лет. Я отлично помню, как мы ночью заблудились в велде[15] во время дождя. Нам было очень холодно, и Джесс сняла с себя платок и накинула его на меня поверх моего собственного. С тех пор всякий раз повторяется та же история, и я, по ее мнению, всегда и во всем должна иметь первенство. Я мало общалась с людьми, но мне кажется, что не много найдется таких женщин, как Джесс. Она слишком умна для нашей глуши, ей бы следовало жить в Англии, быть писательницей и сделаться знаменитостью… Но только, — прибавила она задумчиво, — мне кажется, все ее рассказы были бы очень печальны.

Сказав это, Бесси вдруг замолчала и побледнела, причем связка вымытых перьев выпала из ее рук. Обернувшись по направлению ее взгляда, Джон заметил медленно подъехавшего верхом на прекрасной вороной лошади человека высокого роста в широкой шляпе.

— Кто это такой, мисс Крофт? — спросил он.

— Это человек, которого я ненавижу, — ответила она, слегка топнув ногой. — Имя его Фрэнк Мюллер, и он наполовину бур, наполовину англичанин. Он очень умен и страшно богат, и так как ему принадлежат все окрестные земли, то дядя должен быть с ним вежлив, хотя и недолюбливает его. Что ему, однако, нужно?

Всадник был уже недалеко и, по-видимому, вовсе не замечал присутствия разговаривавших. Джон уже начинал надеяться, что он проедет мимо, как вдруг легкое шуршание платья Бесси привлекло внимание Фрэнка Мюллера, и он обернулся. Он был высокого роста и замечательно красив собой; на вид ему казалось не более сорока лет; черты лица, хотя и выражали холодность, были весьма правильны; светло-голубые глаза и прекрасная золотистого цвета борода изобличали в нем истого англичанина. При этом он был слишком изящно одет, чтобы казаться буром и носил платье английского покроя и высокие охотничьи сапоги.

— Здравствуйте, мисс Бесси, — приветствовал он девушку по-английски, — вот вы где сидите с вашими пухленькими ручками! Я очень счастлив, что приехал вовремя, чтобы полюбоваться ими. Вы мне позволите помочь вам мыть страусовые перья? Только скажите мне слово, и я…

В это время он заметил Джона Нила, и присутствие незнакомца его несколько покоробило.

— Я разыскиваю своего черного быка. Не знаете ли вы, где он находится?

— Нет, минеер[16] Мюллер, — холодно отвечала Бесси, — впрочем, вы можете спросить дядю, он там. — С этими словами она указала на крааль, находившийся на расстоянии полумили.

— Мистер Мюллер, — поправил он, нахмурив брови, — «минеер» говорят бурам, а мы все здесь англичане. Ну что ж, пусть мой бык подождет. С вашего позволения, я посижу около вас, пока дядюшка Крофт не вернется. — Сказав это, он без всяких церемоний соскочил с лошади и, закинув поводья вокруг ее шеи, как бы давая знак стоять смирно, подошел к Бесси и протянул руку. В это самое время Бесси опустила обе руки в ванну по локоть, и Джона, наблюдавшего за Происходившим, поразило то, что она сделала это с намерением не подавать руки докучливому посетителю.

— Как жаль, что мои руки мокры, — отвечала она, слегка кивнув головой. — Позвольте вас познакомить друг с другом. Минеер Фрэнк Мюллер — капитан Джон Нил, приехавший помогать дяде в ведении хозяйства.

Джон протянул руку, и Мюллер пожал ее.

— Капитан, — переспросил он, — флотский капитан?

— Нет, — возразил Джон, — армейский.

— А, роой батье[17]. Ну, неудивительно, что вы принялись за фермерство после Зулусской войны[18].

— Я вас не понимаю, — холодно заметил Джон.

— О, не обижайтесь, капитан, не обижайтесь. Я только хотел сказать, что вы, роой батьес, не особенно отличились в этой войне. Я был в то время в Пайтом Юсом и кое-что видел. Зулусу стоили только показаться ночью, и ваши войска улепетывали, точно стадо быков перед львом. И даже не стреляли — впрочем, пожалуй, стреляли, но больше по облакам… Итак, вы сами видите, почему мне показалось, будто вы намерены меч перековать на орало, как говорится в Библии… Но пожалуйста, не принимайте в обидном значении моих слов.

В продолжении всей речи Джон Нил, почитавший себя англичанином до мозга костей и высоко ценивший репутацию британской армии, почти так же, как и свою собственную честь, кипел гневом, тем более что чувствовал долю правды в словах бура. У него было, однако, достаточно здравого смысла, чтобы сдержаться, хотя бы только внешне.

— Я не участвовал в Зулуской войне, минеер Мюллер, — заявил он.

В это время подъехал верхом старик Крофт, и разговор прервался. Фрэнк Мюллер остался обедать и засиделся до позднего вечера. По-видимому, потеря быка ничуть его не беспокоила. Он сидел возле Бесси, курил, пил джин с водой и очень оживленно говорил на английском языке, испещренном множеством голландских слов, которые Джон не понимал. В то же время он не спускал глаз с девушки, что Джону почему-то сильно не понравилось. Хотя это его не касалось и он лично был мало заинтересован во всем происходившем, тем не менее красавец-голландец казался ему глубоко антипатичным. Наконец он не выдержал и попросил Джесс пройтись с ним несколько шагов.

— Вам, по-видимому, не нравится этот господин? — спросила она, как только они вышли за калитку дома.

— Нет. А вам?

— Мне кажется, — после некоторой паузы ответила Джесс, — что это самый неприятный человек из всех виденных мною на свете и в то же время самый удивительный. — Сказав это, она замолчала и лишь изредка делала отрывистые замечания о цветах и деревьях.

Полчаса спустя при возвращении домой они заметили отъезжавшего из усадьбы Фрэнка Мюллера. У веранды стоял готтентот[19] Яньи, державший перед тем лошадь бура. Он был небольшого роста, одет в лохмотья, и волосы его видом и цветом напоминали клочья черной шерсти. Относительно его возраста трудно было составить сколь-либо точное понятие. Ему равной степени можно было дать и двадцать пять и шестьдесят. Желтоватое лицо готтентота, освещенное лучами заходящего солнца, выражало непримиримую ненависть, и, стоя на улице, он шептал какие-то проклятия по-голландски, а также в знак бессильной злобы потрясал кулаком вслед удаляющемуся буру.

— Что это с ним? — спросил Джон.

Джесс рассмеялась.

— Яньи не больше моего не любит Фрэнка Мюллера, хотя и не знаю, по какой именно причине. Он мне о ней никогда не говорил.

Глава IV Предложение

Вскоре Джон Нил оправился от полученных им ушибов настолько, что мог приняться за изучение фермерского хозяйства. Новое занятие не показалось ему скучным, в особенности под руководством такой прекрасной учительницы, как Бесси, отлично знавшей отрасли хозяйства. От природы одаренный энергичным характером, он настолько освоился с делом, что уже через шесть недель мог свободно рассуждать о достоинстве скота и страусов и о качестве трав. Раз в неделю Бесси устраивала ему нечто вроде экзамена; она давала ему также уроки голландского и зулусского языков, на которых прекрасно говорила. Из этого читатель может сделать вывод, что Джон Нил не испытывал недостатка в полезных и приятных занятиях. В то же время он сильно привязался и к старому Крофту. Старик, со своим благообразным, честным лицом, с огромным жизненным опытом, произвел на него сильное впечатление. До сих пор Нилу еще ни разу не доводилось встречать подобного человека. Чувство это, впрочем, было взаимное, так как Крофт также крепко привязался к молодому человеку.

— Видишь ли, моя милая, — объяснял он Бесси, — Джон Нил пока еще мало понимает в хозяйстве, но он научится, к тому же капитан — порядочный человек. Раз приходится иметь дело с кафрами, то надо это поручать человеку благородного происхождения. Белые же низкого происхождения никогда не в состоянии добиться чего-либо от кафра. Вот почему буры бьют и убивают их, тогда как капитан Нил отлично с ними справляется и без крутых мер. Я думаю, он сумеет повести наше хозяйство.

И Бесси всякий раз соглашалась с Крофтом.

Шестинедельный опыт дал блестящие результаты, договор был наконец заключен, и Джон Нил уплатил тысячу фунтов за третью часть доходов имения Муифонтейн.

Трудно допустить, чтобы молодой человек мог долгое время прожить под одной кровлей с красивой девушкой и остаться к ней равнодушным. Еще труднее предложить это, если молодые люди удалены от внешнего мира и постоянно находятся в обществе друг друга. Однако в их отношениях до сих пор не проявлялось ни малейшего признака любви. Джон Нил не был ветреным юношей и не мог потерять голову при виде первого встреченного хорошенького личика. Когда-то давно он и сам прошел через это блаженное состояние и не думал, что оно могло когда-нибудь повториться. С другой стороны, если Бесси и интересовала Нила, то в не меньшей степени занимала его и Джесс. Прожив в доме всего одну неделю, он пришел к заключению, что Джесс — самая странная девушка из всех встреченных им до сих пор и вместе с тем одна из наиболее привлекательных. Даже ее бесстрастное лицо придавало ей особый интерес — ибо кто на свете не желал разгадать секрета? Для него же Джесс представлялась загадкой. То, что она была умна и образована, он вскоре заметил из ее отрывистых замечаний; то, что она пела как ангел, он также прекрасно знал. Но какой был главный интерес в ее жизни, что в особенности занимало ее мысли — вот вопросы, над которыми он напрасно ломал себе голову. Очевидно, это было что-то такое, чего не встретишь у других женщин, и меньше всего — у беззаботной, пышущей здоровьем и красотой Бесси. Он настолько увлекся желанием разгадать эту тайну, что пользовался любым случаем побыть с нею и иногда, если позволяло время, провожать ее на прогулках. Во время этих прогулок она говорила о книгах, об Англии или о каких-нибудь отвлеченных предметах. О себе она не говорила ничего.

Скоро Джон заметил, что его общество ей было приятно, и даже наоборот, ей как будто чего-то не хватало, когда он не мог ей сопутствовать. Ему никогда и не приходила в голову мысль, какую радость должна была доставить такой девушке встреча с развитым человеком. Джон Нил не был поверхностно или односторонне образованным человеком. Он много читал, о многом передумал, даже кое о чем писал, и в нем Джесс нашла ум, который более или менее соответствовал ее собственному. Хотя он и не в состоянии был ее понять, зато она отлично его понимала, и даже (если бы он только знал) в сокровеннейших тайниках ее сердца уже зарождалось чувство, правда еще слабое, но которое, подобно первым лучам утреннего солнца, развеяло глубокий мрак в ее душе. Что если она полюбит этого человека и сумеет заставить полюбить себя? У большинства девушек мысль о любви связана с мыслью о замужестве и о той перемене в жизни, к которой они почему-то все так стремятся. Джесс думала вовсе не о том. С любовью она соединяла представление о том блаженстве, когда жизнь одного сливается с жизнью другого, о счастье найти человека, который ее понимает и которого она могла бы понимать, человека, способного развязать ей крылья. Она нашла наконец такого человека; он был выше других и лучше других и обладал светлым умом, то есть тем даром, который для нее самой был скорее несчастьем, нежели благословением, ибо возвышал ее над уровнем окружающего ее общества и тем самым исключал ее из среды этого общества. Ах, если только эта чистая любовь, о которой она столько читала, коснется него и нее, то, может быть, она еще найдет счастье на земле!

Странное дело, в подобных вещах опыт никогда не делает людей умнее. Такой человек, как Джон Нил, мог бы, кажется, догадаться, что нельзя шутить с огнем и что предметы, самые обычные на вид, оказываются самыми опасными. Он должен был знать, что постоянное общение с девушкой, в особенности с такими выразительными глазами, как у Джесс, могло быть опасным для него, не говоря уже о ней самой. Пора ему было понять, что ежедневный обмен мыслями, участие в ее занятиях, чтение стихов, которых она никогда никому не показывала, наконец, удовольствие, ощущаемое им при произнесении ее имени, — все это не могло не произвести на нее впечатления. А между тем он нисколько об этом не заботился и не думал, что его действия способны принести какой-то вред.

Что касается Бесси, то она искренне радовалась, что сестра нашла человека, с которым могла по душе поговорить и который в состоянии ее понять. Ей никогда не приходило в голову, что Джесс могла влюбиться, от нее этого можно было ожидать меньше всего; точно так же она не задумывалась и о последствиях, которые это сближение могло иметь для Джона. Он пока представлял для нее мало интереса.

Дела шли довольно спокойно для всех лиц, замешанных в этой драме, до того дня, когда на ясном небе вдруг появились грозовые тучи. Однажды после обеда Джон задумал отправиться на охоту и отдал приказание Яньи оседлать лошадь. Он стоял на веранде рядом с Бесси, выглядевшей как-то особенно привлекательно в своем белом платье. В это время вдали показался Фрэнк Мюллер верхом на статном вороном коне.

— Ну вот, — произнес Джон, обращаясь к Бесси, — и друг ваш к вам подъезжает.

— Да, да, — отвечала Бесси, слегка топнув ногой, и затем, быстро обернувшись, спросила: — Почему вы называете его моим другом?

— Я думаю, он сам считает себя таким, если судить по его частым визитам, — ответил Джон, пожав плечами, — во всяком случае он не состоит в числе моих друзей, а посему я удаляюсь. До свидания. Надеюсь, вы не будете скучать.

— Вы злы, — тихо промолвила она и повернулась к нему спиной. Едва он скрылся из виду, как подъехал Фрэнк Мюллер.

— Как поживаете, мисс Бесси? — осведомился он, соскакивая с лошади с ловкостью человека, всю жизнь привыкшего ездить верхом. — Куда это исчез роой батье?

— Капитан Нил отправился на охоту, — холодно ответила она.

— Тем лучше для вас и для меня, мисс Бесси! Мы можем спокойно побеседовать. Где же эта черная обезьяна Яньи? Ага, вот он. Возьми же мою лошадь, дьявол, и смотри хорошенько за ней, а то я выверну все твои внутренности.

Яньи принужденно осклабился, взял лошадь и повел ее вокруг дома.

— Я не думаю, чтобы Яньи очень любил вас, минеер Мюллер, — заметила Бесси, — и я нисколько этому не удивлюсь, если вы всегда с ним так разговариваете. Он мне как-то рассказывал, что знает вас уже около двадцати лет. — С этими словами она выразительно взглянула на него.

Это вскользь сделанное замечание, по-видимому, сильно задело гостя, на смуглом лице которого показался румянец.

— Он лжет, старый пес, — процедил Мюллер сквозь зубы, — я всажу ему пулю в лоб, если он еще раз повторит подобную небылицу. Что я могу знать о нем или он обо мне? Разве я могу давать отчет о всякой обезьяне, которую встречу? — При этом он пробормотал про себя какое-то ругательство по-голландски.

— Конечно, минеер! — сказала Бесси.

— Почему вы всегда меня называете «минеер»? — он так свирепо взглянул на нее, что она невольно отпрянула в сторону. — Я ведь говорил вам, что я не бур. Я — англичанин. Моя мать была англичанка, а теперь благодаря лорду Карнарвону[20] мы все стали англичанами.

— Я не понимаю, почему вы не хотите, чтобы вас считали буром, — холодно заметила она, — между ними встречаются очень порядочные люди, а кроме того вы всегда были великим патриотом.

— Прежде был, я этого не отрицаю, так же как и деревья были, может быть, наклонены к северу, пока ветер дул с этой стороны; теперь же они обращены к югу, потому что ветер переменился. Со временем он опять может перемениться, и тогда увидим снова, как поступить.

Бесси ничего не отвечала и лишь сжимала своими хорошенькими губками листик, сорванный с висевшей над нею виноградной ветки.

Голландец снял шляпу и стал нервно теребить свою бороду. Очевидно, он хотел, но боялся что-то сказать. Раза два он останавливал холодный взгляд на прекрасном лице Бесси и оба раза опускал глаза.

— Извините меня, я оставлю вас на одну минутку, — она направилась к дому.

— Остановитесь, — воскликнул он по-голландски, сильно взволнованный, и схватил ее за краешек платья.

Она легким движением вырвала платье из его рук и повернулась к нему лицом.

— Что вам угодно? — спросила она тоном, не обещавшим ничего доброго. — Вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Да, — проговорил он, — конечно… то есть… я хотел сказать… — и с этими словами замолчал.

Бесси стояла с выражением вежливого ожидания на лице и тоже молчала.

— Я хотел вам сказать, что… одним словом, я хочу… чтобы вы вышли за меня замуж.

— О! — произнесла Бесси с ужасом.

— Слушайте, — продолжал он глухим голосом, постепенно становившимся все сильнее и сильнее, как обычно бывает у простых людей, у которых слова выходят прямо из сердца, — слушайте! Я люблю вас, Бесси, вот уже более трех лет. После каждой встречи я вас любил все сильнее. Не говорите мне «нет», потому что вы не знаете, до какой степени простирается моя любовь. Я вас вижу во сне: иногда ночью мне слышится шелест вашего платья, и мне кажется, будто вы целуете меня, и тогда я чувствую себя как бы на седьмом небе.

При этих словах Бесси посмотрела на него с отвращением.

— Может быть, я оскорбил вас этим, но не сердитесь на меня. Я очень богат, Бесси. Местность по соседству с вами принадлежит мне, а кроме того я владею еще четырьмя фермами в Лейденбурге, десятью тысячами моргенов земли в Ватербрее, тысячей голов крупного рогатого скота, не считая уже овец, лошадей и крупной суммы на счету в банке. Вы будете распоряжаться всем, — продолжал он, заметив, какое ничтожное впечатление произвело на нее перечисление его богатств, — наш дом будет устроен на европейский лад, обстановку я выпишу из Наталя… Я люблю вас. Вы ведь не ответите мне отказом? — И он схватил ее за руку.

— Я очень вам благодарна за оказанную честь, минеер Мюллер, — отвечала Бесси, отнимая руку, — но я не согласна выйти за вас замуж. Не будем больше говорить об этом. Вот, кстати, идет мой дядя. Забудьте обо всем, минеер Мюллер.

Фрэнк Мюллер поднял голову и заметил вдали медленно идущего к ним старика.

— Это ваше последнее слово? — спросил он, задыхаясь.

— Конечно, мое последнее слово. Неужели вам надо его еще повторять?

— Это проклятый роой батье всему виной, — вскричал он в бешенстве, — прежде вы не были такой. Будь он проклят, этот белокожий англичанин! Если так, то слушайте меня, Бесси: вы выйдете за меня замуж, нравится это вам или нет. Неужели вы воображаете, что я позволю кому-нибудь шутить с собой. Спросите в Ваккерструме, и вам скажут, что за человек Фрэнк Мюллер. Я хочу, чтобы вы были моей — и вы ею будете. Я не дорожу жизнью ни своей, ни вашего роой батье. Если будет нужно, я подниму восстание, но добьюсь своего. Клянусь богом или чертом — это для меня безразлично! — Его губы дрожали, и он вне себя от ярости потрясал огромными кулаками.

Бесси испугалась, но, будучи не робкого десятка, встала и выпрямилась во весь рост.

— Если вы будете продолжать разговаривать таким образом, — сказала она, — я позову дядю. Я повторяю вам, что не выйду за вас замуж, Фрэнк Мюллер, и ничто не заставит меня сделаться вашей женой! Мне очень вас жаль… но я не подавала вам никакого повода ухаживать за собой и никогда не выйду за вас, слышите, никогда!

Некоторое время он стоял молча, глядя на нее, и наконец разразился диким смехом.

— А все же в один прекрасный день я добьюсь своего! — пригрозил он и, повернувшись, ушел.

Немного спустя Бесси услышала конский топот и разглядела мчавшегося вдоль по аллее несчастного воздыхателя. В это же время до ее слуха долетел чей-то болезненный крик позади дома, и, отправившись посмотреть в чем дело, она увидела готтентота Яньи, катавшегося по земле и произносившего какие-то ругательства и проклятья. Из раны на боку, за которую туземец держался рукой, обильно текла кровь.

— Что это такое? — спросила она.

— Баас[21] Фрэнк! — простонал он. — Баас Фрэнк стегнул меня бичом.

— Животное! — воскликнула она, и слезы негодования навернулись на ее глазах.

— Ничего, мисси, ничего, — отвечал готтентот, побледнев от злости, — одним ударом больше — вот и все. Я зарублю еще отметку себе на память. — С этими словами он подал ей длинную палку, с которой всегда ходил и на которой находились разной величины отметки. — Пусть его глаза видят лучше, нежели у сокола, пусть он скрывается в траве лучше змеи, но когда-нибудь он еще встретится с Яньи, и Яньи сумеет за себя постоять.

— Что это Фрэнк Мюллер ускакал так неожиданно? — спросил старик племянницу, когда она вернулась на веранду.

— Мы немного с ним повздорили, — коротко отвечала Бесси, не желая посвящать дядю в подробности недавнего разговора.

— В самом деле? Будь осторожна, моя милая, с таким человеком, как Фрэнк Мюллер, ссориться опасно. Я его давно знаю, он очень зол, когда бывает раздражен. Видишь ли, друг мой, можно сойтись и с буром, и с англичанином, но трудно приручить собаку смешанной породы. Последуй моему совету и помирись с Фрэнком Мюллером.

Благоразумный совет этот, однако, не смог убедить Бесси, которая все еще находилась под впечатлением произошедшего разговора.

Глава V Это был сон

Оставив Бесси на веранде, Джон Нил взял ружье и свистом подозвал пойнтера Понтака, затем вскочил на лошадь и отправился на охоту за куропатками. Склоны холмов, окружающих Ваккерструм, покрытые высокой красной травой, изобилуют множеством дичи, и для охотника составляет истинное наслаждение слышать, как при восходе солнца на все голоса заливаются птицы. Выехав за околицу, Джон направился к холму, возвышавшемуся позади дома.

Лошадь осторожно ступала между камнями, а пойнтер Понтак бежал впереди на расстоянии двухсот или трехсот ярдов. Вдруг собака остановилась перед кустом мимозы, словно чем-то пораженная, и Джон поспешил к ней. Понтак стоял точно окаменелый, и лишь временами поворачивал голову, желая убедиться, идет ли хозяин. Джон знал, что это означает. Умный пес всегда трижды поворачивал голову, и если затем не слышал выстрела, бросался вперед и разгонял дичь. От этого правила он не отступал никогда, так как выдержка его также имела предел. На этот раз Джон, однако, прибыл раньше, нежели истощилось собачье терпение, и полный счастливого ожидания стал медленно подбираться к кусту, держа в руке ружье со взведенными курками. Собака бросилась на добычу с пеной у рта и выражением крайнего остервенения в глазах. Она была уже подле мимозы и наполовину скрыта в красной траве. Дичь не вылетала. Вдруг что-то зашумело в траве, и масса перьев тяжело поднялась в воздух. Это оказался выводок по крайней мере из двенадцати пар, ютившихся друг подле друга недалеко от брошенного колеса. Джон выстрелил, но слишком рано — и промахнулся. Затем последовал вторичный выстрел с таким же успехом. Здесь мы опустим завесу, чтобы не быть свидетелями последовавшей за сим немой сцены. Достаточно сказать, что Джон и Понтак глядели друг на друга с чувством презрения.

— Это все ты, дурак, — говорил Джон Понтаку, — я думал, ты сумеешь поднять выводок, а ты только напрасно меня поторопил.

— Как же, — казалось, отвечал Понтак, — нечего вину сваливать на меня, когда не умеешь стрелять. И к чему мне было делать стойку? Есть от чего собаке прийти в отчаяние!

Выводок, или лучше сказать, собрание старых птиц, ибо этот род куропаток собирается вместе незадолго до периода высиживания, рассеялся по всем направлениям, и Понтаку стоило большого труда его разыскать. На этот раз Джону удалось подстрелить одну из них — прекрасный экземпляр куропатки с желтыми лапами — и промахнуться по другой. Понтак вновь сделал стойку, и Джон снова подстрелил пару. Продолжение охоты оказалось несравненно удачнее начала.

Жизнь представляет много восхитительных мгновений для людей, но я сомневаюсь, есть ли на свете что-либо выше радости истого спортсмена (даже если он только посредственный стрелок), когда он возвращается домой с охоты, нагруженный добычей. Приятны для политического деятеля крики избирателей, возвещающие его триумф. Приятно для отчаявшегося уже писателя неожиданное признание критикой его таланта, помещенное на столбцах «Субботнего обозрения». Приятно для всех мужчин выражение любящих женских глаз и прикосновение нежных уст. Мы же испытали все эти радости и по совести можем сказать, что для заядлого охотника несравненно приятнее вид распущенных крыльев летящей птицы, прикосновение ружейного ложа, внезапный и вместе с тем страшный переход от жизни к смерти и затем — медленное падение тяжелой массы, увлекаемой силой инерции еще на несколько ярдов от того места, где птица была застигнута выстрелом. Может быть, в следующую сессию политический деятель будет освистан, на следующий год счастливый писатель будет отделан в том «Субботнем обозрении»; на следующей неделе вам уже опротивеют нежные ласки или — что вполне возможно — они будут расточаемы другим. Суета сует, читатель, все суета! Но если вы истый охотник, хотя бы и неважный стрелок, то для вас всегда будет составлять наслаждение идти на охоту, и если ваша охота была удачна, то нет на земле радости, подобно той, которая светится в ваших честных глазах (ибо все охотники народ честный). Охота — великий спорт; жаль только, что она в то же время и жестокая забава.

Вот о чем думал Джон, любовно опуская куропаток в ягдташ. Но счастье его на сей раз не ограничилось одними куропатками, так как, выбравшись из кустов на открытое место, он заметил на расстоянии ста ярдов высунувшуюся из травы высокую шею и хохлатую голову стрепета.

Джон знал, что совершенно бесполезно пытаться приблизиться к стрепету. Единственное, что оставалось, — это усыпить его внимание, делая постепенно сужающиеся круги. Пустив лошадь вскачь, Джон принялся приводить в исполнение свой план, причем сердце его едва не разрывалось от волнения. С последним кругом он приблизился на семьдесят ярдов и, опасаясь продолжать маневр, соскочил с лошади и со всех ног бросился к птице. Едва он пробежал десять ярдов, стрепет поднялся, но поскольку он вообще довольно тяжел и неуклюж, Джон успел приблизиться к нему на расстояние не более сорока ярдов, пока птица как следует расправила крылья. Джон выстрелил из обоих стволов и, видя падающую птицу, побежал за ней, забыв снова зарядить ружье. Он протянул уже руку, чтобы схватить добычу, но в это время птица взмахнула крыльями и медленно улетела прочь. Некоторое время Джон пребывал в нерешительности, но, заметив, что птица опустилась в двухстах ярдах, поспешно зарядил ружье, вскочил на лошадь и бросился вдогонку. Приблизившись, он увидел, что она поднялась снова и на этот раз опустилась всего лишь в сотне ярдов. Погоня продолжалась до тех пор, пока он не приблизился на ружейный выстрел и не покончил с этим царем птичьего рода.

В это время он находился как раз на краю пропасти, известной под названием Львиного рва. Название рва произошло от того, что однажды три льва были загнаны сюда бурами и здесь застрелены. Котловина эта имела около полумили длины, шестисот футов ширины и полутораста футов глубины. Происхождение ее, очевидно, следовало приписать действию воды, это было тем вероятнее, что на поверхности земли из-за подземных ключей образовался небольшой ручек, который, извиваясь между скалами, устремился в ров наподобие водопада. На дне котловины он продолжал свой путь, наполовину скрытый кустами мимозы и других растений, пока наконец не вытекал наружу. Сколько потребовалось столетий терпеливой и неустанной работы ручья, чтобы промыть этот овраг!

Вдоль ручья и по дну Львиного рва там и здесь виднелись огромные скалы и груды камней, как бы наваленных друг на друга руками титанов. Камни эти держались в равновесии единственно своей тяжестью. В ста шагах от ближайшего края оврага возвышалась наиболее замечательная по своей высоте груда, в сравнении с которой развалины Стонхенджа[22] казались не более чем игрушками. Лежавшие внизу были величиной с небольшую хижину; меньший же, взгромоздившийся наверху, имел от восьми до десяти футов в диаметре. Камни эти были отшлифованы действием воды. Поблизости лежали огромные глыбы в виде окаменелых ядер. Одно из них было расколото надвое, и Джон заметил, что на одной половинке сидела не кто иная, как Джесс Крофт, по-видимому сильно занятая рисованием и с вершины оврага едва заметная.

Сойдя с лошади и осмотревшись, он увидел, что можно добраться до дна оврага, если только следовать по течению ручья и осторожно спускаться по естественным ступеням, прорытым водой в каменистом ложе. Закинув по обычаю южноафриканских охотников поводья вокруг шеи лошади и оставив для надзора за нею Понтака, он сложил ружье и добычу на землю, а сам начал спускаться вниз, останавливаясь на каждом шагу для того, чтобы полюбоваться дикой красотой местности и лучше рассмотреть многочисленные виды мха и папоротников, в особенности — разновидность волосатика (capilla veneris), ютившегося внутри почти каждой расселины и на каждом обломке скалы, где помещалась хотя бы горсть земли и куда могли бы долетать брызги водопада. По мере приближения ко дну оврага он замечал по берегам ручья в тех местах, где земля была несколько более сыра, множество распустившихся цветов арума. На эти цветы он обратил внимание еще прежде, но сверху они показались ему чем-то вроде сухоцвета или анемонов. Теперь он уже не мог видеть Джесс, так как она была скрыта от него кустами, в изобилии растущими в низменных местах по берегам южноафриканских рек и усеянными в это время года великолепными пунцовыми цветами. Шагов его совсем не было слышно из-за множества мха и цветов, и когда он обошел наконец последний пышный куст, ему стало ясно, что она не слышала его приближения, так как спала.

Ее шляпка лежала на земле, но тень от куста защищала ее от солнца; голова девушки склонилась над рисунком. Луч, пробившийся между листьями, освещал ее вьющиеся темные локоны и бросал нежные тени на сияющее лицо. Джон стоял рядом и смотрел на нее, и им вновь овладело страстное желание разгадать эту девушку. Но не следует пытаться проникнуть в то, что должно оставаться скрытым от взоров людей; никогда не следует взывать ни к небу, прося его явить свою славу, ни к аду, прося его явить могущество сил преисподней. Знание приходит само по себе, и многие из нас согласятся, что оно иногда приходит даже слишком рано иоставляет в сердце пустоту. «Нет ничего ужаснее горечи знания», — сказал кто-то из великих, и многие, слепо следовавшие по его стопам, должны были сознаться в истине этих слов. Будем же благодарны за то, что многое скрыто от наших взоров. Не ищите поэтому, люди, возможности проникнуть сквозь завесу таинственного, будьте довольны тем, что вы видите, что может быть осязаемо и что представляется вам при дневном свете. Вспоминайте судьбу Евы и утренней звезды Люцифера. Не следует снимать покрывала с сердца людей, ибо в душе каждого скрывается много невысказанного, подобно тому как в уме спящего — сновидений. Не снимайте этого покрывала, не шепчите слов, взывающих к жизни, когда вокруг все объято сном, чтобы этим шепотом любви и сострадания не вызвать образов, которые устрашат вас же самих.

Джон стоял несколько минут в ожидании, как вдруг Джесс испуганно открыла глаза и пристально посмотрела на него.

— О! — произнесла она, вся дрожа. — Это вы, или я все еще вижу сон?

— Чего же вы испугались? — он рассмеялся. — Кто же другой, как не я?

Она закрыла лицо руками и тотчас же их отняла; в эту минуту Джон заметил перемену в выражении ее глаз. Они были такие же большие и прекрасные, как и всегда, но в них светилось что-то новое, особенное. Казалось, душа ее отражалась в них. Может быть, это происходило из-за того, что зрачки ее расширились во время сна.

— Ваш сон! Какой сон? — спросил он, продолжая смеяться.

— Нет, пустяки, — отвечала она прежним утренним голосом, который возбудил его любопытство больше, чем когда-либо, — это был сон!

Глава VI Гроза

— По-моему, вы — на удивление странная девушка, мисс Джесс, — заговорил Джон, — я не думаю, чтобы у вас было весело на сердце!

Она взглянула на него.

— Весело на сердце? Да у кого бывает весело на сердце? Только у того, кто ничего не чувствует. Положим, — продолжала она после некоторого молчания, — что кто-нибудь на время отрешится от собственного своего я, от мелких личных интересов и скромных радостей и забот. Можно ли быть счастливым, видя повсюду людское горе, несчастья и страдания человечества? Если даже самому находиться в безопасности, можно ли, имея сердце, оставаться равнодушным?

— Разве одни только равнодушные и счастливы?

— Да, равнодушные и эгоисты, что, впрочем, почти все равно, ибо равнодушие есть высшая степень эгоизма.

— В таком случае на свете много эгоизма, потому что и счастливых людей много, несмотря на все зло, существующее на земле. Я думаю, однако, что счастье происходит от доброты сердца и от здорового желудка.

Джесс покачала головой и отвечала:

— Может быть, я и ошибаюсь, но я не знаю, как может человек чувствовать себя счастливым, видя вокруг одни лишь страдания, болезни и смерть. Вчера, например, я видела умирающую готтентотку и плачущих над нею детей. Это была бедная женщина, и ей выпала тяжелая доля, но она любила жизнь и была любима детьми. Может ли быть счастлив и благодарить Создателя за дарованную ему жизнь тот, кто был свидетелем этой сцены? Капитан Нил, быть может, мои взгляды покажутся вам странными, и, по всей вероятности, не мне первой они пришли в голову, но во всяком случае я их вам не навязываю. И для чего, — продолжала она с усмешкой, — эти же самые мысли и до меня роились в уме многих, и та же история повторяется из года в год вот уже сколько веков, подобно тому как те же облака проносятся по тому же голубому небу? Как облака родятся в вышине, точно так же и мысли образуются в голове, а и те и другие кончаются слезами или расплываются в тумане, разъедающем глаза.

— Так вы думаете, что нельзя быть счастливым на земле? — спросил он.

— Я этого не говорю. Счастье, по-моему, возможно. Да, оно возможно, если кто-либо полюбит другого настолько сильно, что будет в состоянии забыть все на свете, и если кто-либо положит свою жизнь за других. Нет истинного счастья без любви и самопожертвования, или, вернее, без любви, так как в ней уже подразумевается второе. Она — чистое золото, все же прочее — позолота.

— Откуда вы все это знаете? — с живостью спросил он. — Вы ведь никогда не были влюблены?

— Нет, — отвечала она, — я так никогда не любила, но все счастье, выпавшее мне в жизни, проистекало из любви. Я думаю, что в любви заключается мировая тайна: любовь — это философский камень, который безуспешно искали ученые и который обладает свойством все превращать в золото. Может быть, — продолжала она с загадочной улыбкой, — ангелы, покидая землю, оставили в удел человечеству любовь, чтобы мы посредством нее могли вновь с ними соединиться. Она одна возвышает человека над миром, с ее помощью мы постигаем Божество. Все минется — одна любовь останется, потому что она не может угаснуть, пока есть хоть искра жизни; если она истинная, то она бессмертна. Но только она должна быть непременно истинной.

Постоянная сдержанность и холодность Джесс исчезли, ее бесстрастное лицо оживилось и приобрело отпечаток какой-то особой прелести. Джон смотрел на нее и понемногу начинал постигать всю глубину души этой замечательной девушки. Невзначай он встретился с нею глазами, и ее взгляд произвел на него сильное впечатление, хотя капитан Нил не принадлежал к числу влюбчивых натур и был слишком стар для того, чтобы ощущать волнение от случайного взгляда хорошенькой женщины. Он подошел ближе и пристально на нее посмотрел.

— В таком случае стоит жить для того, чтобы испытать такую любовь, — произнес он скорее про себя, нежели вслух.

Она не отвечала и только смотрела на него, вложив в этот взгляд всю свою душу, и Джон Нил почувствовал себя как бы находящимся под ее гипнотическим влиянием. И в это же время в ее душе возникло и утвердилось сознание, что стоит ей лишь пожелать — и сердце этого человека будет принадлежат ей, что она овладеет им наперекор целому свету, потому что воля ее сильнее его воли и ум ее в состоянии подчинить себе его ум. Мысль эта промелькнула в ее сознании мгновенно, она и сама не могла бы дать себе в том отчета, но она твердо была убеждена, что это так, подобно тому, как была убеждена, что над ее головой сияет южное небо. Но что важнее всего, так это то, что он сам был в том же убежден. Сознание это явилось в ней внезапно и наполнило ее душу такой радостью и в то же время так болезненно отозвалось в ее сердце, что она на мгновение забыла обо всем остальном.

Затем она опустила глаза.

— Я думаю, — проговорила она спокойно, — что мы наговорили друг другу много глупостей; мне же пора снова приняться за прерванный рисунок.

Он встал и удалился, заметив при прощании, что и ему надо вернуться домой. Несколько минут спустя, оглянувшись, Джесс увидела Джона, медленно поднимавшегося на вершину оврага.

Был чудный солнечный день, один из тех, какие иногда выдаются весной в Африке. Несмотря на царящую вокруг тишину, все уже говорило о пробуждающейся новой жизни. Зима сменилась вешней красой, и воздух был пропитан ароматом цветов. Джесс лежала на траве и глядела в беспредельную голубую высь. Она не замечала черных туч, медленно надвигавшихся с горизонта. Высоко над нею парил коршун и, спускаясь все ниже и ниже, казалось, пытался рассмотреть, мертва она или только спит.

Она невольно вздрогнула. Вестник смерти напомнил ей о самой смерти, которая тоже, быть может, только ждет удобного случая, чтобы низринуться на человека. Затем взгляд ее остановился на свесившейся над ее головой ветке куста, под которым она отдыхала. Она видела, как пчела опустилась на ветку, как перелетела с цветка на цветок, а между тем сама она лежала так тихо и спокойно, что даже ее не потревожила. С ветки, усеянной цветами, взгляд Джесс медленно перенесся на груду камней, возвышавшихся над нею. Груда эта, казалось, говорила: «Я очень стара. Я пережила не одну зиму и не одну весну, и я много видела девушек, отдыхавших подобно тебе. А где они теперь? Все спят непробудным сном!..» Раздавшийся в скалах лай старого павиана вторил этим словам.

Вокруг нее цвели лилии, воздух был напоен ароматом папоротников и мимоз, и всюду чувствовалась молодая жизнь. Слышался плеск воды и тихое журчанье ручья, и где-то вдали между скалами раздавался шелест крыльев и воркование диких голубей. Даже старый орел, приютившийся на высоком утесе, казалось, радовался тому, что его подруга снесла ему яйцо. Все говорило о жизни, о том, что наступила пора цвести, любить и вить гнезда, но в то же время напоминало и о том, что скоро лето, что, может быть, зародится иная жизнь — эта же будет забыта.

И в то время, когда она лежала, прислушиваясь к голосу природы, ее юная кровь, повинуясь этой же самой природе, пришла в волнение и смутила чистоту ее девственного сердца, которое невольно откликнулось на зов счастья, жизни и любви. В ней произошел внезапный переворот: в глубине души что-то напоминало ей о собственном я, о том, что это я должно также жить и притом отдельной, собственной жизнью, и невольно в ее сердце запала искра того чувства, которое должно было жить в ней вечно, никогда не угасая. Она поднялась на ноги, бледная и вся дрожа, как женщина, впервые ощутившая трепетание ребенка, и инстинктивно протянула руки к цветущему кусту, чтобы удержаться. Затем она опустилась снова, чувствуя, что детство ее миновало и что она полюбила сердцем, душой и телом и превратилась в женщину.

Она взывала к любви, как несчастный взывает к смерти, и любовь явилась и овладела ею. Между тем она боялась полностью отдаться ее власти, подобно несчастному в басне, который раздумал умирать, когда почувствовал ледяные объятия смерти. Ощущение это, впрочем, скоро прошло — и сердце ее наполнилось великой радостью.

Некоторое время спустя она начала подумывать о том, не пора ли ей идти домой, но медлила и продолжала лежать с закрытыми глазами, все еще находясь под влиянием своих опьяняющих мыслей. Она была так ими занята, что не заметила, как умолкли птицы и как улетел орел, спеша укрыться от непогоды. Она не чувствовала великой и грозной тишины, сменившей пение птиц и голоса животных и предвещавшей бурю.

Когда она наконец поднялась и открыла глаза, обернувшись, чтобы еще раз взглянуть на то место, где нашла свое счастье, то невольно вскрикнула. Свет и сияние дня и вся радость кипевшей вокруг нее жизни исчезли, их место заняла внезапная темнота, и мгла охватила ее со всех сторон. Пока она лежала и предавалась сладким грезам, солнце успело скрыться за горой; черные тучи нависли и заслонили собой голубое небо; пронесся вихрь, закапали тяжелые дождевые капли и засверкала молния. Джесс окончательно пришла в себя, схватила альбом и поспешила укрыться в маленьком углублении в скале, прорытом водой. Потянул резкий, холодный ветер, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями, молния беспрестанно рассекала тучи, и раздавались оглушительные удары грома. Наступившая затем на несколько мгновений тишина и сгустившийся мрак были вновь нарушены раскатом грома и ослепительным потоком света, при котором Джесс разглядела, как одна груда камней, находившихся слева от нее, зашаталась и затем рассыпалась с таким шумом, что он заглушил сам удар грома и крик объятых ужасом павианов, приютившихся между скалами. Так кончил свой век один из каменных великанов, свидетель многих столетий, и это наполнило страхом и ужасом сердце девушки, присутствовавшей при его падении. Буря пронеслась так же быстро, как и наступила, и оставила за собой лишь мелкий, насквозь пронизывающий дождик. Джесс, промокшая до нитки, выкарабкалась из оврага по вырытым природой ступеням, сделавшимся почти недоступными из-за массы струившейся вниз воды, прошла вдоль всей каменистой площадки, миновав огороженное местечко, где покоился прах умершего в Муифонтейне путника, и с наступившими сумерками добралась наконец до дома. При входе стоял ее дядя с фонарем в руках.

— Это ты, Джесс? — спросил он, разглядев ее, хотя она была почти неузнаваема, так как мокрое платье прилипло к ее худенькому телу, руки были в крови и наполовину распустившиеся курчавые волосы скрывали ее лицо.

— Боже мой, да что же это? — еще раз воскликнул он. — Где это ты была, Джесс? Капитан Нил отправился к кафрам разыскивать тебя.

— Я рисовала с натуры в Львином рву и была застигнута грозой. Я пройду к себе, дядя, переодеться. Какая ужасная ночь! — С этими словами она ушла в свою комнату, причем вода струилась с нее ручьями. Старик проследовал за ней в дом, запер за собой двери и погасил фонарь.

«Как это все напоминает мне, — думал он, входя в гостиную, — ту ночь, когда она в первый раз пришла ко мне, ведя за руку Бесси! О чем эта девочка думала, что не заметила приближения грозы? Кажется, ей пора бы научиться узнавать погоду. Должно быть, мечтала! Странная девушка эта Джесс». Он и не подозревал, до какой степени слова его были близки к истине.

Между тем Джесс быстро переоделась и привела себя в порядок. Только следов душевной борьбы она не смогла уничтожить. Следы эти и зародившаяся в ней любовь уже никогда не могли изгладиться. Она как бы отрешилась от прежнего своего я и сбросила свою старую оболочку, как вещь никому не нужную. Все это было ей ново. Итак, он отправился ее разыскивать и не нашел. Она обрадовалась этому. Ей было приятно, что он теперь всюду ее ищет, зовет, а сам мокнет под дождем. Подобное чувство вполне естественно для женщины. Он скоро вернется домой и найдет ее уже одетой, веселой и готовой его приветствовать. Она была очень довольна, что он не видел ее растрепанной, мокрой и такой жалкой. Женщины в подобных случаях бывают совсем не интересны. Быть может, это заставило бы его отвернуться от нее. Мужчины любят хорошеньких, чистеньких и изящных женщин. Мысль эта заставила ее призадуматься. Она посмотрела на себя в зеркало, и, держа над головой свечу, принялась внимательно рассматривать свое лицо. В ней так мало кокетства, и до сих пор она не обращала на себя ровно никакого внимания. Кокетство ей казалось совершенно излишним в Ваккерструмском дистрикте[23] Трансвааля. Теперь же она сразу почувствовала, насколько оно для нее важно; вот почему она стояла перед зеркалом и задумчиво глядела на свои замечательно красивые глаза, на массу вьющихся темных волос, еще мокрых и покрытых каплями дождя, на свое бледное матовое личико и резко очерченный рот с решительным выражением.

«Если бы не мои глаза и волосы, я была бы просто безобразна, — подумала она. — О, если бы я была так же хороша, как Бесси!» — Воспоминание о Бесси дало иное направление ее мыслям. Что если его выбор остановится не на ней, а на ее сестре? Ведь он всегда был к ней очень внимателен. Невольное сомнение закралось в ее душу, и ею овладело чувство сильнейшей ревности. Неужели все, что произошло сегодня, было напрасно, и любовь, которую она отдала обеими руками и не может уже вернуть, отдана человеку, влюбленному в другую женщину, в ее родную сестру! Что если ее любовь подобна воде, вечно струящейся на камень, который ее не только не в состоянии удержать, но даже и не ощущает? Конечно, вода в конце концов источит камень, но разве этого достаточно? Она могла бы покорить его сердце, — это она прекрасно знала, так как еще сегодня утром прочла ответ в его глазах. Но разве она вправе — она, обещавшая покойной матери лелеять и охранять сестру, которую любила более всего на свете и которую и теперь еще любит сильнее, нежели свою жизнь, — отнять у той возлюбленного? И даже если бы это и случилось, то на что стала бы похожа ее жизнь?

И сердце ее болезненно сжалось в груди.

В это время послышались шаги Джона.

— Я не мог ее найти, — говорил он кому-то с явным беспокойством в голосе.

В эту минуту Джесс встала, взяла в руки подсвечник и вышла из своей комнаты; зажженная свеча осветила его бледное лицо, и она была рада, что заметила на нем признаки беспокойства.

— Славу Богу! Вы здесь! — воскликнул он, взяв ее за руку. — А я уже начинал думать, что вы заблудились. Я искал вас в Львином рву.

— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо сказала она, и снова глаза их встретились, и сердце его вновь затрепетало. В ее глазах светилось какое-то особенное чувство.

Полчаса спустя все общество по обыкновению собралось за ужином. Всем было как-то не по себе. Одна Джесс кое-как поддерживала разговор, рассказывая про свое приключение; прочие присутствующие говорили мало. Вероятно, каждый был занят собственными мыслями. После ужина старик Крофт принялся рассказывать о политическом положении в стране, которое его сильно беспокоило. Он говорил, что боится восстания буров, которые, по словам Фрэнка Мюллера, всегда узнающего обо всем заранее, замышляли на этот раз всерьез выступить против правительства.

Известие это, разумеется, не могло рассеять общего настроения, и вечер прошел в таком же молчании, как и ужин. Наконец Бесси встала, потянулась и заявила, что идет спать.

— Приходи ко мне в комнату, — шепнула она сестре, — мне нужно с тобой поговорить.

Глава VII Юные грезы

Подождав еще несколько минут, Джесс пожелала всем спокойной ночи и отправилась в комнату Бесси. Сестра уже переоделась и грустная сидела на кровати в простеньком голубом платье, которое чрезвычайно ей шло. Бесси принадлежала к числу тех женщин, которые легко поддаются радости и так же легко приходят в уныние.

Джесс подошла и поцеловала ее.

— Что с тобой, моя милая? — спросила она. По ее голосу Бесси никогда бы не догадалась о том, какая щемящая тоска гложет сердце бедной Джесс.

— О, Джесс! — воскликнула она. — Как я рада, что ты пришла. Я так нуждаюсь в твоем совете: мне хотелось бы, чтобы ты высказала свое мнение, — с этими словами она замолчала.

— Ты мне должна сказать сперва, в чем дело, милая Бесси, — ответила Джесс, усаживаясь против сестры таким образом, что ее лицо оставалось в тени. Бесси топнула ножкой по ковру, разостланному в комнате. У нее была прехорошенькая ножка.

— В чем дело, дорогая моя? — переспросила она. — Фрэнк Мюллер был сегодня здесь и просил моей руки.

— О, — воскликнула Джесс и свободно вздохнула, — только-то? — Словно камень свалился с ее плеч. Она и сама с некоторых пор надеялась услышать эту новость.

— Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и когда я отвечала отказом, то он обошелся со мной, как…

— Как бур, — подсказала Джесс.

— Как скотина! — поправила Бесси.

— Значит, ты не любишь Фрэнка Мюллера!

— Люблю ли я его? Я терпеть не могу этого человека. Ты себе и представить не можешь, до какой степени я ненавижу его красивое злое лицо. Я никогда его не любила, а теперь еще меньше… Но я тебе все расскажу по порядку.

Джесс молча ожидала конца рассказа.

— Вот что, — сказала она наконец, — ты не желаешь выходить за него замуж, а потому не стоит об этом говорить. Ты не можешь его ненавидеть больше моего. Я знаю его уже много лет и скажу, что Фрэнк Мюллер — лгун и предатель. Этот человек в состоянии предать родного отца, если увидит в том для себя выгоду. Он ненавидит дядю, хотя и делает вид, что очень его любит. Я уверена, что он много раз старался восстановить против него буров. Старик Ханс Кетце рассказывал мне, что он отзывался о нем, как об изменнике, и еще за два года до покорения этой страны англичанами пытался предать его суду, хотя в то же время выдавал себя за его друга. Затем, в войну с Секукуни[24], Фрэнк Мюллер устроил так, что дядя был вынужден снарядить две лучшие фуры с волами. Сам он ничего не пожертвовал, кроме двух мешков провизии. Он очень зол, Бесси, и злопамятен, он умнее и влиятельнее, чем кто-либо в Трансваале, и ты должна быть с ним очень осторожна, иначе он наделает нам бед.

— Вот еще, — возразила Бесси, — едва ли он может что-либо теперь сделать, так как земля принадлежит англичанам.

— Ну, я в этом не уверена. Я еще не убеждена в том, что страна будет вечно принадлежать англичанам. Ты смеешься надо мной, когда я читаю газеты, но я узнаю из них тревожные вести. Теперь у власти иные лица, и неизвестно, как они поступят в данном случае[25]. Ты слышала, о чем говорил дядя сегодня вечером? Они, быть может, уступят нас бурам. Ты, верно, забываешь, что мы, колонисты, — не более чем пешки, которыми играют как угодно.

— Это пустяки, Джесс, — с негодованием отвечала Бесси, — англичане не такой народ. Если уж они что-то говорят, то держатся своего слова.

— Да, так было прежде, — промолвила Джесс, пожав плечами, и поднялась, чтобы идти в свою комнату.

Бесси беспокойно зашевелилась.

— Посиди еще, милая Джесс, — сказала она, — мне нужно еще кое о чем с тобой поговорить.

Джесс снова уселась или, лучше сказать, упала в свое кресло, и ее бледное лицо побледнело еще больше; Бесси же вспыхнула и остановилась в нерешимости.

— Я хотела поговорить о капитане Ниле, — выговорила она наконец.

— А-а, — протянула Джесс, нервно засмеявшись, причем голос ее прозвучал как-то холодно и странно, — что же, разве он также заразился примером Фрэнка Мюллера и сделал тебе предложение?

— Н-н-е-е-т, — протянула Бесси, — но… — С этими словами она встала с кровати и, пересев на стул рядом с креслом сестры, склонила голову к ней на колени, — но я люблю его и думаю, что и он любит меня. Утром он сказал мне, что я самая хорошенькая девушка на свете, и притом самая симпатичная… И знаешь, — продолжала она, засмеявшись тихим, счастливым смехом, — мне кажется, что он действительно так и думал, говоря это.

— Ты шутишь, Бесси, или говоришь серьезно?

— Совершенно серьезно! И я нисколько не стыжусь в этом признаться. Я полюбила капитана Нила еще в тот момент, когда он боролся со страусом. Он проявил тогда такую храбрость! Как красив мужчина, когда он выказывает всю свою силу. И потом, он настоящий джентльмен, он так непохож на всех окружающих. Да, я с первого же раза полюбила его, и с тех пор это чувство все росло и росло во мне, и если он не женится на мне, то, кажется, я не переживу. Вот что я хотела тебе сказать, дорогая Джесс. — С этими словами она опустила голову на колени сестры и заплакала тихими, кроткими слезами.

Между тем Джесс сидела неподвижно, рука ее свесилась через ручку кресла, лицо приняло выражение сфинкса, глаза были устремлены в окно и глядели куда-то вдаль, туда, где бушевала буря и лил дождь. Она слышала отдаленный рев этой бури и тихие всхлипывания плачущей сестры, чувствовала ее голову на своих коленях и все же ей казалось, что она умерла. Молния разбила ее сердце, как недавно каменную груду. И как все это быстро произошло! Как непродолжительны были ее счастье и надежда! Она сидела безмолвная, убитая горем, Бесси же тихо рыдала, уткнувшись в ее колени; и вместе они представляли такую группу, подобную которой не часто доводится видеть даже художнику, изучающему человеческую натуру.

Старшая сестра заговорила первая.

— Ну что же, милая моя! О чем же ты плачешь? Ты любишь капитана Нила и думаешь, что и он любит тебя. Тут не о чем горевать.

— Положим, что это так, — отвечала младшая, немного повеселев, — но я все думаю, как было бы ужасно потерять его.

— Тебе нечего этого опасаться, — сказала Джесс, — а теперь, милая моя, мне, право, пора идти спать. Я так устала. Спокойной ночи. Благослови тебя Бог! Мне кажется, ты сделала хороший выбор. Капитан Нил такой человек, которого полюбит всякая женщина, а полюбив — будет гордиться им!

Минуту спустя она уже была в своей комнате. Скрывать своих чувств было уже незачем. Она бросилась на постель, зарыла голову в подушки и горько, истерично зарыдала. Ее слезы, так непохожие на тихий плач Бесси, до такой степени душили ее, что она прижимала к губам одеяло, чтобы всхлипывания не достигли как-нибудь слуха Джона Нила, помещавшегося рядом с ее комнатой. Ей внезапно представилась вся ирония, заключавшаяся в ее положении: она была отделена от него одной лишь тонкой перегородкой, находилась от него всего в нескольких шагах; а между тем она оплакивала его, как будто их разделяли тысячи миль, а он этого даже и не подозревал. В самые критические минуты жизни нам иногда приходят в голову подобные параллели. Такие примеры, как Джон Нил, ложащийся спать под приятным впечатлением удачной охоты, и Джесс, лежащая в шести шагах от него и выплакавшая о нем всю душу, постоянно встречаются в нашем удивительном мире. Разве мы часто понимаем чужое горе? И если даже сумеем иногда его различить, то разве можем измерить его глубину? Еще менее мы способны его понимать, когда сами являемся причиной чужой скорби. А чаще всего, как и в настоящем случае, мы попираем ногами чужое счастье вследствие простой случайности или вполне извинительной беззаботности.

Он уже спал крепким сном, а она, немного успокоившись после первого потрясения, ходила неслышными шагами по комнате, стараясь заглушить ощущение острой душевной боли. Если бы от нее зависело вернуться к прежним дням! Зачем только она встретилась с ним и увидела его лицо, которое отныне всегда будет пред нею! Она хорошо знала свою натуру. Ее сердце заговорило, а этот внутренний голос будет вечно отдаваться в ее душе. Разве можно вернуть назад сказанное слово или заставить его смолкнуть? Это относится не ко всем женщинам, но ведь есть же исключения. Такое сердце, как у этой бедной девушки, слишком чутко и несет в себе слишком много божественного постоянства, чтобы быть способным изворачиваться и приспосабливаться к тем или другим переменам, происходящим в нашем изменчивом мире. Для этих натур нет середины, они не могут держаться одной стороны пути, они ставят на карту все свое благополучие. Когда же их карта бита, то разбито и их сердце и счастье их рассеивается как дым.

У таких натур любовь зарождается совершенно так же, как ветер зарождается на тихой поверхности какого-нибудь отдаленного моря. Никто не знает, откуда он веет и куда, а между тем он вздымает волны на груди морей; эти волны бушуют, образуя высокие извилистые гребни, которые затем рассыпаются в виде мелких блестящих брызг, пока не наступит ночь, подобная смерти, и не скроет их своей темнотой.

Чем это объяснить? Почему ветер волнует глубокие воды? Ведь он только рябит поверхность мелкой лужи. На этот вопрос трудно ответить. Известно лишь, что только глубокое может быть глубоко затронуто. Это есть возмездие всему глубокому и великому, это цена, которой они покупают божественное право страдать и вызывать участие. Мелкие лужи, отражающие мелкие интересы нашей будничной жизни, — те ничего не ведают, ничего не чувствуют. Бедные! Они могут только рябиться и отражать. Но глубокое море в страдании своем иной раз внимает божественному голосу, раздающемуся в свисте ветра; волнуясь же и вздымая в смертной тоске свою грудь, удостаивается видеть небесный свет, озаряющий все его существо.

Страдание душевное составляет прерогативу великого, и в этом заключается мировая тайна. Во всем должна быть и своя хорошая сторона. Чуткие натуры находят радость там, где более грубые равнодушно проходят мимо. Так же и тот, кто удручен скорбью при виде человеческого горя, — а все великие и честные люди таковы, — временами не помнит себя от радости, когда удостоится усмотреть в нем сокровенные цели божества. Так было и с Сыном Человеческим в горестные часы Его жизни. Дух Святый, давший Ему испить до дна чашу земных страданий и неправды, давал Ему также узреть все конечные цели этой неправды и греха; точно так же и чистые сердцем дети Его Имени хоть и смутно, но разделяют с Ним часть этого небесного деяния.

И в этот едва ли не самый горький час жизни луч радости проник в душу Джесс одновременно с первыми лучами начинающейся зари, рассеявшими мрак ночи. Она решила пожертвовать собой ради сестры, и вот почему на ее лице появилась улыбка счастья, ибо есть счастье в самопожертвовании, как бы ни звучали эти слова. Сперва ее женская натура возмутилась при этой мысли. Зачем должна она отказываться от земного счастья? Ее право было равносильно праву Бесси, и она знала, что, несмотря на всю красоту той, она была бы в состоянии отнять его у сестры, как бы далеко ни зашли их отношения, а, как все ревнивые женщины, она склонна была думать, что их отношения зашли дальше, нежели это было в действительности.

Но мало-помалу ее лучшее я восторжествовало и побороло дурные мысли, подсказанные ее сердцем. Бесси была влюблена в него, и Бесси была слабее ее, менее способна переносить горе; она же поклялась Умирающей матери (Бесси была ее любимица) содействовать ее счастью, утешать ее всеми средствами и покровительствовать во всем. Это была великая клятва, и хотя Джесс была тогда еще ребенком, но нисколько не считала себя при этом меньше связанной. А главное, она сама ее очень любила, гораздо больше, чем та ее. Итак, пусть Бесси возьмет себе любимого человека и пусть никогда не узнает, чего это ей стоило; что же касается нее самой, то она должна удалиться, как раненый олень, и скрываться до тех пор, пока это чувство не умрет в ней или ее не станет.

Джесс нервно засмеялась и принялась расчесывать волосы в ту минуту, когда первые яркие лучи зари осветили покрытые туманом поля. Она больше не глядела в зеркало; теперь ей было уже все равно. Затем она кинулась на постель и заснула тяжелым сном для того, чтобы проснуться на другой день утром и лицом к лицу встретиться с ожидавшим ее горем.

Бедная Джесс! Твои юные грезы не долго веяли над тобой! Они продолжались всего лишь только три часа. Зато они уступили место другим грезам.

* * *

— Дядя, — обратилась на следующий день Джесс к старику Крофту в то время, когда он стоял у калитки крааля, пересчитывая овец, — операция, требовавшая замечательного навыка и ловким исполнением которой он весьма гордился.

— Да, да, моя милая, я знаю, что ты хочешь сказать. Действительно, я ловко их пересчитал; едва ли найдется кто-нибудь, кто в состоянии без ошибки пересчитать шестьсот бегающих голодных овец. Но ведь я к этому привык в течение пятидесяти лет, которые провел в Старой колонии[26] и здесь. А многие на моем месте просчитались бы по крайней мере голов на пятьдесят. Взять, к примеру, хотя бы Ника…

— Дядя, — снова обратилась она к нему, вздрогнув при этом имени, как вздрагивает лошадь под нажатием шпор, — я не об овцах хотела поговорить с вами. У меня к вам просьба.

— Просьба? Господи, да что с тобой, отчего ты такая бледная? Ну, в чем же дело?

— Мне бы хотелось поехать в Преторию в дилижансе, отправляющемся завтра днем из Ваккерструма, и погостить месяца два у подруги по школе — Джейн Невилл. Я ей уже давно обещала, да все было некогда.

— Что с тобой случилось? — спросил старик. — Моя домоседка Джесс вдруг собирается куда-то ехать, да еще без Бесси!

— Мне хотелось бы поразвлечься, дядя. Вы ведь не откажете мне в этом.

Дядя посмотрел на нее пристальным взглядом.

— Гм! — проговорил он. — Если ты решила ехать, то нечего и толковать. Никогда не следует задавать слишком много вопросов там, где замешана молодая девушка. А? Как ты думаешь? Конечно, поезжай, моя милая, если хочешь, хотя мне будет очень тяжело без тебя.

— Благодарю вас, дядя, — отвечала она, целуя его, и, быстро повернувшись, ушла.

Старик Крофт снял свою широкополую шляпу и старательно вытер лоб красным носовым платком.

— Тут что-то не ладно, — промолвил он, глядя на ящерицу, выползавшую из стенной щели крааля, чтобы погреться на солнце, — я не такой дурак, каким, может быть, кажусь, и повторяю, что с моей девочкой приключилось что-то неладное. Она стала более странной, нежели когда-либо…

С этими словами он гневно стукнул палкой по тому месту, где была ящерица, отчего та быстро скрылась в щель и тотчас же высунулась опять, чтобы посмотреть, не ушел ли сердитый человек.

— Как бы там ни было, — размышлял он сам с собой, направляясь к дому, — я доволен, что это не Бесси. В мои годы я бы не вынес с нею разлуки даже на два месяца.

Глава VIII Джесс отправляется в Преторию

За обедом Джесс неожиданно объявила, что едет в Преторию навестить Джейн Невилл.

— Навестить Джейн Невилл? — переспросила Бесси, широко открыв свои голубые глаза. — Да ведь еще в прошлом месяце ты сама говорила, что Джейн Невилл тебе нисколько не интересна, потому что стала такой вульгарной. Разве ты не помнишь, как она в прошлом году гостила у нас проездом в Наталь и однажды воскликнула, воздев руки к небу: «Ах! Джесс — это настоящий гений! Какое счастье быть с нею знакомой!» А потом, как она хотела, чтобы ты непременно прочла что-нибудь из Шекспира ее придурковатому братцу, и ты отвечала, что если она не придержит язык, то ты лишишь ее возможности долее наслаждаться твоим обществом. А теперь ты хочешь ехать и гостить у нее два месяца! Какая ты, Джесс, смешная! И наконец, это довольно нелюбезно с твоей стороны — уехать от нас на такое продолжительное время.

На все эти доводы Джесс ничего не возражала и лишь только настаивала на своем намерении ехать.

Джон также был удивлен, и, по правде сказать, решение Джесс произвело на него неприятное впечатление. Со времени разговора в Львином рву Джесс приобрела в его глазах новый и более определенный для него интерес. До тех пор она была загадкой. Теперь он разгадал в ней многое, и у него появилось желание узнать ее еще ближе. Может быть, он и сам не подозревал, насколько сильно было в нем это Желание, до тех пор пока не услышал, что она уезжает надолго. Ему вдруг пришло в голову, что без нее на ферме будет очень скучно. Конечно, Бесси очаровательна, но в ней недостает остроумия и оригинальности сестры, а он весьма ценил и ум, и оригинальность у Женщин. Джесс сильно его заинтересовала, и он был сам не свой при мысли об ее отъезде. Он посмотрел на нее с упреком и в состоянии Раздражения нечаянно опрокинул уксусницу на стол. Джесс отвернулась и сделала вид, что не заметила разлитого уксуса. Чувствуя, что сделал все от него зависевшее, он встал из-за стола и отправился поглядеть на страусов, причем несколько помедлил, ожидая, не выйдет ли она, но она по-прежнему продолжала сидеть на своем месте. Так ему и не удалось повидать ее до самого ужина. Бесси сообщила ему, что сестра все это время была занята укладыванием вещей в дорогу; но так как при путешествии в почтовой карете разрешалось брать с собой не более двадцати фунтов, то аргумент этот показался мало убедительным.

За ужином она была еще более молчалива, нежели за обедом. Когда все встали из-за стола, он попросил ее что-нибудь спеть, но, несмотря на его просьбы и на все настояния присутствовавших, она отказалась под тем предлогом, что с некоторого времени оставила пение. Птицы поют перед тем, как начинают вить гнезда, и подобный закон повторяется повсюду в природе. Точно так же и Джесс, когда великая скорбь овладела ее сердцем и она увидела, что ее любовь погибла, потеряла всякое желание пользоваться божественным даром. Разумеется, это было не более чем совпадение, но во всяком случае весьма примечательное.

Было решено, что Джесс на другой день утром поедет на повозке до Мартинус Вессельструма, называемого обычно Ваккерструмом, и там уже пересядет в почтовый дилижанс, отходящий по расписанию в полдень, но в действительности — неизвестно в какое время. Отправление почтовых дилижансов в Трансваале не отличается особой аккуратностью.

Старик Крофт хотел вместе с Бесси проводить ее до Ваккерструма, где последняя собиралась произвести кое-какие закупки. Но у него разыгрался припадок ревматизма, которому он был подвержен с давних пор. Тогда Джон предложил свои услуги, и хотя Джесс начала прибегать к различным отговоркам, Бесси подхватила эту мысль, и предложение его наконец приняли.

Ровно в половине девятого утра была подана крытая полотном повозка на двух массивных колесах и с высокой спинкой, запряженная четверкой молодых лошадей. Переднюю пару с помощью зулуса Мути держал готтентот Яньи, одетый с туземной простотой и украшенный несколькими перьями, воткнутыми в волосы. Лицо его хранило угрюмое выражение. Затем все начали усаживаться: сперва Джон, рядом с ним Бесси и после всех — Джесс. Яньи вскарабкался на запятки. Лошади понеслись галопом, таща повозку с такой быстротой, которая устрашила бы всякого, незнакомого с ездой в Трансваале. Джон прилагал все усилия, чтобы остановить бешеную скачку, и одно это, не говоря уже о грохоте и тряске экипажа, делало невозможным какой бы то ни было разговор. Ваккерструм находится в восемнадцати милях от Муифонтейна, и расстояние это проехали за каких-нибудь два часа. Пока лошадей отпрягали во дворе гостиницы, Джон зашел на станцию, откуда должен был отойти дилижанс, чтобы купить билет для Джесс, и затем вернулся к дамам, ожидавшим его в лавке, где они делали закупки. Все отправились в гостиницу, чтобы пообедать. По происшествии некоторого времени возница дилижанса принялся наигрывать какую-то веселую, но дикую мелодию на рожке, давая знак пассажирам собираться в дорогу. Бесси куда-то ушла, И) за исключением грязного оборванца, исполнявшего должность лакея, в комнате не было никого.

— Надолго вы едете, мисс Джесс? — осведомился Джон.

— Месяца на два, капитан Нил.

— Мне очень жаль, что вы едете, — промолвил он несколько взволнованный, — на ферме будет так пусто без вас.

— С вами остается Бесси, — отвечала она, повернувшись к окошку и внимательно разглядывая двор гостиницы. — Капитан Нил! — вдруг обратилась она к нему.

— Я слушаю вас.

— Присмотрите за Бесси во время моего отсутствия. Слушайте. Я хочу вам кое-что сказать. Вы знаете Фрэнка Мюллера?

— Да, я с ним знаком. Чрезвычайно несимпатичный человек.

— Так вот, он однажды пригрозил Бесси, — а это такой человек, который в состоянии привести угрозу в исполнение… Я не в праве передавать вам подробности, но прошу, обещайте мне защитить сестру в случае необходимости. Не думаю, чтобы это непременно произошло, но все может быть. Итак, вы мне обещаете?

— Разумеется, да; я бы сделал и больше, если бы только вы меня об этом просили, — отвечал он с нежным оттенком в голосе, ибо теперь, когда она уезжала, он чувствовал, что она сделалась ему очень дорога, и желал это ей высказать.

— Обо мне незачем упоминать, — нетерпеливо возразила она, Бесси настолько мила и симпатична, что вполне стоит того, чтобы о ней позаботились ради нее самой.

Раньше чем он успел что-либо ответить, вошла Бесси и объявила, что карета подана, после чего все вместе вышли проводить отъезжавшую.

— Не забудьте вашего обещания, — шепнула Джесс, наклонившись к нему в то время, когда он помогал ей влезть в дилижанс. При этом губы девушки почти коснулись его щеки, и он почувствовал ее горячее дыхание.

Вслед за тем сестры нежно обнялись и поцеловались, возница вновь заиграл на своем ужасном инструменте, и дилижанс тронулся в путь, увозя с собой Джесс, еще двух пассажиров и почту ее величества. Некоторое время Джон и Бесси стояли на месте, следя за бешенной скачкой почтовой кареты, после чего отправились назад в гостиницу, чтобы готовиться к отъезду домой. В это самое время к Джону подошел один из знакомых ему буров, старик Ханс Кетце, и, протянув необычайных размеров руку, приветствовал его словами: «Добрый день». Ханс Кетце был добродушный бур и более или менее приближался к образчику людей этого «пастушеского народа». Он был высокого роста, имел открытое, весьма приятное лицо и добрые глаза.

— Как поживаете, капитан? — продолжал он по-английски, так как хорошо знал этот язык. — Ну, как вам нравится в Трансваале? Впрочем, — заметил он, подмигнув, — нашу страну теперь уже нельзя называть Южно-Африканской республикой, потому что это было бы теперь изменой!

— Мне здесь очень нравится, минеер, — отвечал Джон.

— Да, это чудная страна. Лошади не болеют никакими болезнями, сочная и вкусная трава представляет отличный корм для скота; вы должны себя очень хорошо чувствовать на ферме у дядюшки Крофта, где удачно разводятся страусы, ибо это лучший уголок во всем дистрикте. Я не из зависти это говорю. Сам я не занимаюсь страусами, потому что они хорошо разводятся только в Старой колонии, но не здесь. Мне это отлично известно по опыту.

— Да, здесь замечательно хорошо, минеер. Я почти весь свет объездил, а лучшей местности не видел.

— Теперь этого вы сказать уже не можете! Боже мой, как счастливы люди, которые много путешествовали. Я не из зависти это говорю. Сам бы я не желал путешествовать. Мне кажется, что Господь назначил каждому жить в том месте, которое для него приготовил. Наша же страна прекрасна и, — продолжал он, понизив голос, — стала с некоторых пор еще прекраснее.

— Вы хотите сказать, минеер, что кафры усмирены?

— Вовсе нет. Я хочу сказать, что страна ныне принадлежит Англии, — отвечал он с таинственным видом, — и хотя я не смею говорить этого открыто, тем не менее надеюсь, что и впредь будет ей принадлежать. Когда страна была республикой, я был республиканцем, что в некоторых отношениях тогда было удобно. Во-первых, меньше приходилось платить налогов, а во-вторых, мы управлялись по своему с чернокожими; теперь же с переменой формы правления я сделался англичанином. Я отлично понимаю, что английское правительство — это хорошая государственная монета и безопасность, а если нет у нас народного собрания, то что из того? Господи, какой бывало крик поднимался тогда на этих собраниях! Но знаете ли что, капитан? Здешний народ рассуждает иначе. У него на языке «ненавистное британское правительство». Глупые люди, они бегут друг за другом словно бараны! Но вот в чем дело, капитан. У нас скоро поднимется восстание, и наш народ перестреляет всех несчастных роой батьес, как оленей, и вернет назад свою страну. Бедные! Мне просто плакать хочется, когда я подумаю об этом!

Джон улыбнулся в ответ на это мрачное предсказание и только хотел объяснить буру, каким жалким покажется туземное войско при встрече с британскими войсками, как был поражен внезапной переменой, произошедшей в его собеседнике. Опустив тяжелую руку на плечо Джона, Ханс Кетце вдруг разразился громким деланным смехом, причину которого Джон понял лишь тогда, когда заметил стоявшего вблизи Фрэнка Мюллера, привезшего хлеб на ваккерструмскую мельницу и, по-видимому, сильно занятого созерцанием того, как его лошадь отгоняла мух при помощи своего хвоста, но в действительности прислушивающегося к словам бура.

— Ха, ха, милейший мой! — воскликнул старик Кетце, обращаясь к изумленному Джону. — Неудивительно, что вы любите Муифонтейн! Есть много муи (прекрасных) вещей на свете, кроме воды. Ну, акак часто вы сидите по ночам с хорошенькой племянницей дядюшки Крофта, а? Я еще не слеп. Я ведь видел, как она покраснела, когда вы сейчас с ней заговорили. Ну что ж, это недурная дичь для молодого охотника. Как вы полагаете, милейший Фрэнк? — Последнее было адресовано Мюллеру. — Я готов прозакладывать все что угодно, что капитан просиживает ночи в компании хорошенькой Бесси — как вы думаете, Фрэнк? Надеюсь, вы не ревнуете, милейший? Мне, впрочем, рассказывали, будто вы и сами по ней вздыхаете. — Сказав это, он наконец замолчал и беспокойно взглянул на Мюллера, выжидая ответа, между тем как Джон, который был совершенно подавлен этим потоком красноречия, вздохнул свободнее. Что касается Мюллера, то он держался как-то странно. Вместо того, чтобы рассмеяться, как полагал словоохотливый бур, он становился все мрачнее и мрачнее и в конце речи произнес какую-то ругань по адресу Джона, смысла которой тот не мог разобрать, отвернулся и направился к гостинице.

— Черт возьми, — воскликнул старый Ханс, отирая красным платком пот, выступивший на лице, — ловко же я попался. Этот негодяй Мюллер от слова до слова слышал все, что я вам говорил; он пока мотает да мотает себе на ус, а в один прекрасный день возьмет да и выдаст меня народу, как изменника страны. Я уже отчасти с ним знаком. Это сущий дьявол. И за что он вас так ругал? Видно, из-за мисс. Кто его знает! Ах, я теперь все вспомнил, хотя и не понимаю, с чего это мне пришло в голову, — мне рассказывали кафры, будто недалеко от меня, в полутора часах езды от Муифонтейна, пасется прекрасное стадо оленей. Умеете вы держать ружье, капитан? Вы похожи на заядлого охотника.

— О, конечно, минеер, — отвечал Джон в восторге от предстоящей охоты.

— Мне так и показалось. Все англичане спортсмены, хотя все же вы не сумеете подстрелить оленя. В таком случае вот что. Возьмите у Дядюшки Крофта легкую шотландскую тележку и пару добрых лошадок и приезжайте ко мне, но только не завтра, потому что к нам приедет кузина моей жены, старая ведьма, но страшно богатая — у нее в копилке под подушкой тысяча фунтов золотом — и не послезавтра, ибо это воскресенье, и в этот день охотиться грех. А приезжайте-ка вы в понедельник. Мы отправимся на охоту к восьми часам, и вы увидите, как надо стрелять оленей. Что, однако, задумал этот шакал Фрэнк Мюллер? Да, это дьявол в человеческом образе. — С этими словами веселый бур удалился, покачивая головой, а несколько минут спустя Джон увидел его удаляющимся верхом на маленьком охотничьем пони, который весил едва ли не меньше, нежели всадник, и который между тем ступал легко, точно нес перышко.

Глава IX История Яньи

После отъезда старого бура Джон отправился во двор гостиницы посмотреть за тем, чтобы запрягали лошадей, как вдруг его внимание было остановлено шумом суетившихся кафров и праздных зевак и раздававшимися среди них громкими ругательствами и проклятиями. В углу двора близ конюшни посредине толпы стоял Фрэнк Мюллер и держал в руке кнут, как бы намереваясь кого-то ударить. Перед ним, оскалив зубы, с глазами, налитыми кровью, и обезображенным от страха лицом, стоял пьяный готтентот Яньи. По всему лицу кафра проходила синеватая полоса от удара кнутом, а в его руках поблескивал тяжелый нож с белой рукояткой, который он постоянно носил при себе.

— Что такое, в чем тут дело? — спросил Джон, протискиваясь через толпу.

— Эта скотина украла сено у моей лошади и отдала его вашей! — закричал Мюллер, которым, по-видимому, овладело бешенство и который старался еще раз хлестнуть Яньи. Последний увернулся от удара, спрятавшись за спину Джона, которому концом кнута задело по ноге.

— Будьте поосторожнее с вашим кнутом, минеер, — заметил Мюллеру Джон, с трудом удерживая свое негодование, — и откуда вы знаете, что он украл у вас сено? И вообще, по какому праву вы его трогаете? Если он что-нибудь сделал не так, вам следовало обратиться ко мне.

— Он лжет, баас, он лжет, — жалобно воскликнул готтентот, — он всегда был лгун и даже хуже того. Да, да, я многое мог бы про него рассказать. Страна принадлежит теперь англичанам, и буры не смеют нас больше убивать. Этот злодей, этот бур Мюллер, застрелил моего отца и мою мать. Он два раза стрелял, она не умерла с первого разу.

— Ах ты, черная душа, чернокожий сын дьявола! — заревел бур, — Вот как ты разговариваешь с господами? Прочь с дороги, роой батье (последнее относилось к Джону), я вырву ему язык. Я ему покажу, как мы разделываемся с подобными лжецами.

С этими словами он бросился на готтентота. Джон, который и сам вышел из себя, протянул руку и со всей силы толкнул в грудь Мюллера. Джон был очень силен, хотя не отличался большим ростом, и удар заставил Мюллера попятиться назад.

— Что это значит, роой батье? — гневно обратился к нему Мюллер, причем лицо его побелело как полотно. — Прочь с дороги — или я оставлю знак на твоем красивом лице. У меня с тобой есть счеты, а я привык всегда платить свои долги. Прочь с дороги, черт тебя побери! — И он снова бросился на готтентота.

Джон окончательно пришел в бешенство и, не ожидая нападения, сам ринулся на врага. Обхватив голову противника, он не только остановил наступление, но с помощью ловкого удара ногой опрокинул его навзничь в лужу, образовавшуюся от стока нечистот из конюшни. Крик восторга вырвался из груди толпы, всегда радующейся при виде поражения задиры, тем более что при падении он довольно сильно ударился головой о порог конюшни. Некоторое время он лежал неподвижно, и Джон начал опасаться, не получил ли его противник серьезную рану. Наконец Фрэнк Мюллер встал и, не проявляя более никаких враждебных намерений и не говоря ни слова, удалился по направлению к гостинице. Джон, как все порядочные люди, терпеть не мог стычек, но, как и все англичане, любил доводить дело до конца. Вся эта история злила его до невероятности, ибо он знал, что с большими или меньшими прикрасами она обойдет всю страну. В особенности же ему было неприятно то, что он нажил себе смертельного врага.

— Это все из-за тебя, пьяница! — злобно произнес он, обращаясь к Яньи, который, несколько успокоившись, вертелся подле него, всхлипывая и называя его своим спасителем и баасом.

— Он ударил меня, баас, он ударил меня, а я и не думал брать его сена. Он злой человек, этот баас Мюллер.

— Убирайся с глаз долой и посмотри, чтобы запрягали лошадей, — ты еще пьян. — С этими словами он вернулся в залу гостиницы, где его ожидала Бесси, пребывавшая в полном неведении относительно происходившего. Лишь на полпути домой он рассказал ей о том, что случилось. Вспомнив собственный разговор с Фрэнком Мюллером и его угрозы, она вдруг приняла чрезвычайно озабоченный вид.

Дядюшка Крофт сделался сам не свой, когда услышал про эту историю.

— Вы нажили себе врага, капитан Нил, — сказал он, — и притом злопамятного. Конечно, вы были правы, защищая готтентота. Я бы сделал то же на вашем месте, будь я десятью годами моложе. Но Фрэнк Мюллер не такой человек, чтобы забыть, как вы его опрокинули в присутствии кафров и белых. Может быть, Яньи уже протрезвел. (Разговор этот имел место на следующий день, когда они оба сидели после завтрака на веранде). Я позову готтентота, и мы послушаем, что это за история об убийстве его отца и матери.

Немного спустя он вернулся в сопровождении грязного и оборванного туземца, снявшего шляпу, униженно поклонившегося и затем тотчас же присевшего на корточки.

— Ну, Яньи, выслушай меня, — обратился к нему старик, — ты вчера снова напился. Я об этом с тобой говорить не стану, но предупреждаю, если я увижу или только услышу еще раз, что ты был пьян, то откажу тебе от места.

— Да, баас, — отвечал с покорностью готтентот, — я был пьян, но не сильно; я выпил только полбутылки капской водки.

— Напившись, ты затеял ссору с баасом Мюллером, за которой последовала драка между ним и этим баасам, чего ты уже совершенно не стоишь. Когда же баас Мюллер тебя ударил, ты сказал, что он будто бы застрелил твоих родителей. Что это — ложь или правда? И вообще, что ты этим хотел сказать?

— Это не ложь, баас, — взволнованно отвечал готтентот. — Ия это сказал и повторяю опять. Слушайте, баас, я вам расскажу всю историю. Когда я был еще маленьким, вот таким, — и он показал рукой, каким был в четырнадцать лет, — отец мой, мать и дядя, который был очень стар, старше, нежели баас (Яньи указал на старика Крофта), все мы жили близ Лейденбурга, на земле, принадлежавшей старику Якобу Мюллеру, отцу бааса Фрэнка. Это была степная ферма, и старый Якоб пригонял туда скот зимой, когда на горной ферме не хватало травы. С ним вместе приезжала тогда англичанка, его жена, и молодой баас Фрэнк — баас, которого вы видели вчера.

— Как давно это было? — перебил его мистер Крофт.

Яньи несколько секунд загибал пальцы и затем, подняв руку, разжал ее четыре раза подряд.

— Да, — отвечал он, — это было двадцать лет тому назад. Баас Фрэнк был тогда очень юн, целой головой ниже ростом, нежели теперь. Однажды старик Якоб ушел на степную ферму после первых дождей, оставив моему отцу шесть волов, которых не мог взять с собой из-за того, что они были слишком тощи, и поручив ему смотреть за ними, как за собственными детьми. Но волы были околдованы. У троих началось воспаление легких; из остальных же один был зарезан львом, другой ужален змеей, и, наконец, последний наелся ядовитой травы и сдох. Таким образом, когда старик Якоб вернулся на следующий год домой, он недосчитался шести волов. Он был очень зол на отца и до крови избил его ремнями, и хотя мы показывали ему кости волов, он все же утверждал, что мы их украли и затем продали. У старика Якоба было, кроме того, восемь пар великолепных черных волов, которых он любил, как родных детей. Волы эти были совершенно ручные и послушно являлись на зов, как собаки. Тощие вначале, они за два месяца вполне оправились и потолстели. В ту пору у нас проживал один больной из племени басуто, принадлежавший к клану секвати. Когда старик узнал про это, он страшно рассердился на отца и сказал, что все басуто воры. Отец передал о неудовольствии бааса этому басуто, который в ту же ночь и ушел к себе домой. Но на другой день утром черные волы исчезли, а ворота крааля оказались сломанными. Мы снарядили за волами погоню, искали их целый день, но найти не могли. Старик с ума сходил от бешенства, молодой же баас Фрэнк сказал ему, будто один из кафрских мальчишек слышал, как мой отец отдавал этих волов басуто за овец, который тот обещался пригнать нам летом. Это была неправда, но баас Фрэнк за что-то ненавидел моего отца — кажется, за какую-то зулусскую девушку. На следующий день утром, когда все еще спали, Якоб Мюллер, баас Фрэнк и двое кафров вытащили нас из хижины — отца, дядю, мать и Меня — и крепко привязали к четырем мимозам буйволовыми ремнями. Затем кафры удалились, и старик Якоб спросил моего отца, куда девался скот, на что отец отвечал, что не знает. После этого баас Якоб снял шляпу и прочел молитву Великому Человеку, живущему на Небе, по окончании которой к отцу приблизился с ружьем баас Фрэнк и выстрелил в него в упор. Отец упал мертвым и повис на ремнях, причем его голова почти касалась ног. Затем он снова зарядил ружье и таким же образом покончил со стариком дядей. Наконец он выстрелил в мать, но пуля ее не убила, а перерезала ремень, и она побежала; но он погнался за ней и убил ее. Покончив с ней, он вернулся, чтобы застрелить и меня; но я был тогда очень юн и не знал еще, что лучше умереть, нежели жить, как собака, и, пока он заряжал ружье, я стал умолять пощадить мою жизнь. На мою просьбу баас расхохотался и сказал, что покажет готтентотам, как воровать скот; старый же Якоб опять прочел молитву Великому Человеку и промолвил, что ему меня очень жаль, но что такова воля его господина. И в эту минуту, когда баас Фрэнк наводил на меня ружье, он тотчас его опустил, так как вдруг увидел все шестнадцать волов, мирно Пасущихся на горе в кустарниках. Они вышли ночью из крааля и отправились в какую-то лощину для перемены пастбища, а теперь возвращались домой. Старик побледнел, как смерть, и схватился руками за волосы, затем упал на колени и стал благодарить Создателя за сохранение моей жизни. Как раз в эту пору англичанка, мать молодого бааса, вышла из возка узнать причину стрельбы. Увидав убитых и меня, плачущего и привязанного к дереву, и узнав в чем дело, она совсем потеряла голову, потому что у нее было доброе сердце, когда она не была пьяна. Придя же немного в себя, она сказала, что проклятие падет на их голову и что все они умрут насильственной смертью. После этого она взяла нож и обрезала связывавшие меня ремни, хотя баас Фрэнк настаивал на том, чтобы меня убить, дабы лишить возможности рассказывать небылицы. Почувствовав себя свободным, я пустился бежать, скрываясь днем и выходя лишь ночью, ибо очень боялся, — пока наконец не достиг Наталя, где поселился и стал работать вплоть до того дня, когда земля перешла во власть англичанам и когда баас Крофт нанял меня к себе в услужение. А живя здесь, я встретил и бааса Фрэнка, который возмужал, но, за исключением бороды, выглядит так же, как и прежде. Итак, баас, все это истинная правда, и вот почему я ненавижу бааса Фрэнка, убийцу моего отца и матери. А баас Фрэнк ненавидит меня за то, что не может забыть своего злодеяния и видит во мне живого свидетеля этого преступления. Кроме того у нас говорят, что человек всегда ненавидит того, кого ранил копьем.

Окончив рассказ, маленький человек поднял свою засаленную шляпу, в которую были воткнуты два истертых пера, нахлобучил ее на уши и стал чертить ногой круги на песке. Слушатели переглянулись. Рассказ не требовал комментариев и не вызывал ни малейшего сомнения в его правдивости. И действительно, оба они, подобно прочим жителям диких стран Южной Африки, слышали похожие истории и прежде, хотя и знали, что нельзя им всем безусловно доверять.

— Ты говоришь, — промолвил старик, — женщина предрекла, будто проклятие падет на их головы и что все они умрут насильственной смертью? Она была права. Двенадцать лет тому назад старик Якоб и его жена были зарезаны отрядом кафров из Мапоха в том же самом Лейденбургском велде. Я помню, эта история наделала тогда много шума, но все розыски ни к чему не привели. Фрэнка Мюллера с ними не было. Он в то время отправился на охоту и лишь потому избежал участи родителей, а вернувшись домой, унаследовал все отцовское состояние.

— Да, — отвечал готтентот без всякого признака удивления, — я знал, что все это случится, но я хотел бы там быть, чтобы самому все увидеть. Я знал, что в женщине сидел черт и что все умрут, как она предсказала. Когда черт сидит в человеке, то он помимо своей воли говорит правду. Посмотрите, баас, я ногой черчу на песке круг и произношу известные мне слова, и вот концы круга сходятся. Это круг старика Якоба и его жены англичанки. Концы сошлись, и они умерли. Один старый колдун научил меня, как следует чертить круг жизни человека и какие при этом произносить слова. А теперь я черчу другой круг — для бааса Фрэнка. Ага, на пути встретился камень, и концы не сходятся. Но я все продолжаю описывать круги и произносить известные слова, и вот наконец камень остается вне круга — и концы сходятся. Так будет и с баасом Фрэнком. В один прекрасный день камень сдвинется, концы сойдутся, и он умрет насильственной смертью. Черт, сидевший в англичанке, сказал это, а черти не могут лгать или говорить правду наполовину. А теперь смотрите: я стираю круги ногой, и вот их уже нет, и место по-прежнему чисто. Это значит, когда они умрут, они будут забыты и память о них сотрется с лица земли. Даже могилы их сровняются с землей!

При этих словах желтое лицо готтентота исказилось, и он добавил уже совершенно спокойным голосом:

— А сколько баас прикажет дать охапок сена серой кобыле, одну или две?

Глава X Джон благополучно избегает опасности

В понедельник Джон, как и обещал, отправился в сопровождении Яньи на охоту к Хансу Кетце в шотландской тележке, запряженной лучшими лошадьми.

Он прибыл в сборный пункт в половине девятого утра и, видя множество телег и лошадей, стоящих возле дома, заключил, что он не единственный приглашенный. В самом деле, первым, кого он встретил при приближении к дому, был его недавний враг Фрэнк Мюллер.

— Посмотрите, баас, — воскликнул Яньи, — а вот и баас Фрэнк разговаривает с одним из кафров!

Разумеется, Джон не особенно обрадовался этой встрече. Он никогда не чувствовал расположения к Фрэнку Мюллеру, а со времени последнего с ним столкновения и печального рассказа Яньи просто возненавидел его. Выйдя из экипажа, он намеревался уже обойти вокруг дома, чтобы избежать неприятной встречи, как вдруг Мюллер, случайно подняв голову и заметив его приближение, подошел к нему и поздоровался с самой непринужденной улыбкой.

— Как поживаете, капитан? — он протянул руку, до которой Джон едва дотронулся. — Стало быть, и вы приехали поохотиться за оленями к дядюшке Кетце, да пожалуй еще и нас, трансваальцев, поучить, как стрелять. Да не глядите вы на меня так, будто кол проглотили. Вы, видно, все думаете о нашем недоразумении в Ваккерструме. Ну что ж, я был не прав и не стыжусь в этом признаться с глазу на глаз. Я немножко выпил и сам не отдавал себе отчета в том, что делал. Мы должны быть добрыми соседями, а потому забудем прошлое и станем добрыми друзьями. Я не злопамятен, да к тому же и религия нам это запрещает. Выкиньте эту историю из головы. Если бы только не эта обезьяна, — продолжал он, указывая пальцем на Яньи, стоявшего возле лошадей, — то ничего бы не случилось, а из-за него христианам вовсе не подобает ссориться.

Мюллер произнес всю эту тираду, точно школьник — вытверженный урок, переминаясь с ноги на ногу и глядя куда-то в сторону, из чего Джон, в ледяном молчании выслушавший произнесенную речь, заключил, что она не вылилась сама собой, а была заранее обдумана и приготовлена.

— Я вовсе не желаю с кем бы то ни было ссориться, минеер Мюллер, — отвечал он наконец, — я никогда не затеваю ссоры первый, но если меня тронут, — продолжал он угрюмо, — я сумею постоять за себя и насолить врагу. Прошлый раз вы первый задели моего слугу, а затем и меня. Я очень рад, что вы теперь сами видите свою неправоту. Что касается меня, то я вопрос этот считаю исчерпанным. — И он повернулся, чтобы войти в комнату.

Мюллер последовал за ним и, дойдя до того места, где стоял Яньи, опустил руку в карман, вынул монету в два шиллинга и бросил ее готтентоту, крикнув ему, чтобы ловил.

Яньи одной рукой держал лошадей, другой длинную палку с отметками, ту самую, которую показывал Бесси. Желая схватить монету, он нечаянно выронил палку, причем Мюллеру сразу бросились в глаза сделанные на ней зарубки, вследствие чего он тотчас же и принялся внимательно ее рассматривать.

— Что это такое? — спросил он, указывая на ряд больших зарубок, из которых иные, очевидно, были сделаны несколько лет тому назад.

Яньи дотронулся до шляпы, плюнул на «шотландца», как жители этой части Африки обычно называют монету в два шиллинга, и припрятал ее в кармане прежде, нежели решился что-либо сказать. То обстоятельство, что даривший был убийца всей его семьи, ничуть не умаляло в его глазах ценности подарка. Чувства готтентотов не отличаются возвышенностью.

— Ничего, баас, — отвечал он со странной усмешкой, — при помощи этих зарубок я веду свой счет. Если кто-нибудь прибьет Яньи, то Яньи отмечает на палке и перед тем, как ложится спать, смотрит на нее и говорит: «Придет день — и ты дважды ударишь того, кто тебя ударил один раз!» — и он делает это всегда, баас! Посмотрите, баас, какой длинный ряд этих отметок! Придет день — и я всем им отплачу, баас Фрэнк!

Мюллер бросил палку и последовал за Джоном. Дом отличался несколько лучшей постройкой, нежели дома большинства буров, и лучшим убранством внутри, хотя все же в гостиной недоставало пола, если не считать утрамбованной смеси глины с коровьим пометом, устланной шкурами убитых оленей. Посреди комнаты помещался стол, вокруг которого были расставлены самодельные кресла и диваны.

В огромном кресле в углу комнаты сидела сложа руки тетушка Кетце, жена старого Ханса, высокого роста, пожилая и довольная плотная женщина, несомненно бывшая когда-то хороша собой; на диванах же расположилось до полдюжины буров, опиравшихся на ружья, поставленные между коленями. При входе в комнату Джону бросилось в глаза, что некоторым из присутствующих не понравилось его появление, и ему даже показалось, будто один из молодых буров пробурчал что-то соседу на ухо по поводу «проклятых англичан». Тем не менее старик Кетце вышел к нему навстречу с ласковым приветствием и приказал двум дочерям, миловидным девушкам, одетым довольно изысканно, подать капитану чашку кофе. После этого Джон по обычаю буров обошел с рукопожатием всех присутствующих, начиная со старухи, сидевшей в кресле. С места никто не поднялся, — это не в обычае буров, — но каждый протянул руку и пробормотал односложное дааг, то есть доброе утро. Вообще это довольно скучная церемония, пока к ней не привыкнешь, и, окончив ее, Джон остановился, чтобы принять чашку кофе, которого он вовсе не желал, но от которого никак нельзя было отказаться.

— Капитан, кажется, роой батье? — полувопросительно, полуутвердительно обратилась к нему тетушка Кетце.

Джон отвечал кивком головы.

— Для чего капитан пожаловал в нашу страну? Не для того ли, чтобы шпионить?

Все присутствующие прислушивались сперва к вопросам хозяйки и затем тотчас поворачивали голову, чтобы слышать ответ.

— Нет, фроу[27], я приехал сюда для того, чтобы заниматься фермерством у старика Крофта.

На губах присутствующих появилась недоверчивая улыбка:

«Разве роой батье может заниматься фермерством? Конечно нет».

— В британской армии числится три тысячи человек? — вдохновенно продолжала старуха, сурово глядя на волка в овечьей шкуре, или, что то же самое, на воина, вознамерившегося заниматься хозяйством.

Все обратили глаза на Джона и в мертвом молчании ожидали ответа.

— В британской армии около ста тысяч регулярного войска, да еще столько же в индийской армии. Волонтеров же числится вдвое больше, — раздраженно заметил Джон.

Заявление это было принято крайне недоверчиво.

— В британской армии три тысячи человек, — повторила старуха с выражением полной уверенности.

— Да, да, — хором подхватила молодежь.

— В британской армии три тысячи человек, — торжественно заявила она в третий раз, — если капитан говорит, что их больше, — он лжет. Впрочем, если он и лжет, то это вполне естественно, ибо дело касается его собственной армии. Брат моего деда находился в Капштадте в то время, когда губернатором был Смит, и он видел всю британскую армию. Он ее пересчитал. Всех солдат было ровно три тысячи. Я утверждаю, что в британской армии три тысячи человек.

— Да, да! — воскликнули все хором.

Джон же почти с отчаянием глядел на ужасную старуху.

— Сколько солдат находится у вас под командой? — спросила она после наступившего молчания.

— Сотня, — быстро отвечал Джон.

— Девушка, — обратилась старуха к одной из дочерей, — ты была в школе и умеешь считать. Сколько раз сто содержится в трех тысячах?

Девушка сконфузилась и умоляюще взглянула на молодого бура, за которого вскоре должна была выйти замуж; последний грустно замотал головой, показывая этим, что бывают тайны, в которые даже и не следует стремиться проникать. Предоставленная собственным силам, девушка углубилась в вычисления, в которых немалую роль играли также ее пальцы, и наконец с триумфом объявила, что сто содержится в трех тысячах ровно двадцать шесть раз.

— Да, да, — снова подхватил хор, — ровно двадцать шесть раз!

— Капитан, — заговорила снова вдохновенная старуха, — командует двадцать шестой частью британской армии, и он утверждает, что прибыл в нашу страну для того, чтобы заниматься фермерством с дядюшкой Крофтам! Он говорит, — продолжала она с презрительной усмешкой, — что намерен вести хозяйство, между тем как командует двадцать шестой частью британской армии! Очевидно, он лжет.

— Да, да! — воскликнул хор.

— Что он лжет, это вполне естественно, — заметила она, — все англичане лгут, особенно роой батьес, но он не должен лгать так грубо. Господу Богу должно быть очень неприятно слышать такую грубую ложь, хотя бы она исходила из уст англичанина вообще и роой батье в особенности.

Тут Джон не выдержал и, не помня себя от бешенства, с бранью выбежал на улицу. Последнее мы должны ему простить ввиду того, что он был выведен из терпения и что оскорбление, ему нанесенное, было велико. Весьма неприятно быть публично названным лжецом, да притом еще самого низшего разбора. Следом за ним вышел из комнаты старик Ханс Кетце, ласково похлопал его по плечу, как бы давая понять, что, несмотря на его неумение говорить ложь, он со своей стороны его ценит, и объявил, что пора ехать.

Охотники тотчас стали усаживаться кто в телегу, кто верхом, и скоро вся компания двинулась в путь. Фрэнк Мюллер по обыкновению сел на своего великолепного вороного коня. После получасовой езды по неровной дороге передовая телега, в которой сидел сам Ханс Кетце, повернула влево в открытый велд, постепенно поднимавшийся в гору; за ней последовали и другие. Путешествие продолжалось до тех пор, пока не достигли вершины, с которой открывался вид на всю окрестность. Ханс Кетце остановился и поднял руку, после чего прочие также придержали лошадей. Осмотревшись вокруг, Джон тотчас же понял причину остановки. На расстоянии полумили паслось целое стадо оленей, числом до трехсот, а за ним другое, состоявшее из шестидесяти или семидесяти животных с белыми хвостами, на вид более диких и размером несколько крупнее, в которых Джон без труда признал буйволов. Неподалеку от охотников рассыпались там и здесь группами дикие козы.

Немедленно было решено всадникам, в числе которых находился и Фрэнк Мюллер, объехать стадо и загнать его к телегам, расположенным в разных точках на известном расстоянии друг от друга.

Четверть часа спустя в отдалении показался белый дымок, и один из буйволов грохнулся оземь. Поднявшись на ноги, он начал сильно брыкаться и кидаться из стороны в сторону. Вслед за тем все стадо, смешавшись и вытянувшись почти в одну линию, бросилось по направлению к охотникам с таким шумом, что земля тряслась под ногами животных; за ними скакали буры, время от времени останавливаясь и слезая с лошадей для того, чтобы произвести выстрел, результатом чего всякий раз становилось падение какой-либо из несчастных жертв.

Наконец стадо приблизилось на ружейный выстрел к телегам, и тут началась настоящая канонада. Несколько оленей шарахнулись в сторону и пронеслись мимо Джона не более чем в сорока ярдах от него. Спрыгнув с телеги, он выстрелил из обоих стволов своего «экспресса», но — увы! — промахнулся. Первая пуля прошла под брюхом животных, вторая же только задела их спины. Вновь зарядив ружье, он опять выстрелил в стадо, находившееся в двухстах ярдах, и на этот раз свалил одного оленя. Впрочем, он знал, что это была простая случайность: он целился в животное, бежавшее позади всех, а попал в то, которое находилось спереди в десяти шагах. Дело в том, что охота на оленей в этих краях чрезвычайно трудна и к ней надо попривыкнуть. Неопытный стрелок из двадцати случаев не промахнется, может быть, всего один раз, так как в этих необъятных южноафриканских степях малейшая ошибка в определении расстояния или высоты прицела влечет за собой промах. Буры обычно следуют позади линии стада и стреляют в середину. Очевидно, если высота прицела взята ошибочно или же расстояние определено неверно, то пуля поражает животное, находящееся спереди или сзади того, по которому был сделан выстрел. Необходимое при этом условие заключается в том, чтобы направление выстрела было верно. Обо всем этом Джон узнал уже впоследствии и, когда освоился, стал стрелять не хуже других. Пока же он был еще новичок и, к крайней своей досаде, не мог похвастаться особенно удачной охотой; буры же вынесли убеждение, что английский роой батье так же хорошо умеет стрелять, как и говорить правду.

Усевшись снова в телегу и оставив на произвол судьбы убитое животное, что было неблагоразумно в виду изобилия стервятников, кружащих над велдом, Джон или, точнее сказать, Яньи пустил лошадей вскачь, и они понеслись по полю.

Подобное путешествие с заряженным ружьем в руках было не вполне безопасно, ибо весь велд усеивали камни и кроме того на пути постоянно встречались норы муравьедов, глубокие ямы и тому подобные неприятности. Но увлечение и соблазн были слишком велики, а потому они мчались сломя голову, возлагая заботу о своих шеях единственно на Провидение. Время от времени они останавливались, когда приближались к стаду на ружейный выстрел. В этих случаях Джон выскакивал из телеги, а затем снова вскакивал, произведя выстрел, и пускался в погоню. Таким образом прошло около часа, и в течение этого времени он двадцать семь раз спускал курок, хотя убил всего только трех оленей да ранил одного буйвола, которого и продолжал преследовать. Пуля попала, однако, животному в круп, а раненный таким образом зверь может бежать еще долго и довольно быстро. Буйвол успел пробежать несколько миль, прежде чем начал приметно замедлять ход, хотя тотчас же пускался дальше, видя приближение врага. Наконец, перевалив через пригорок, Джон увидел то, что сначала было принял за убитого им буйвола. Хотя животное лежало без движения, тем не менее он ранил другое — последнее, опустив голову, стояло несколько поодаль. А так как мертвый буйвол, очевидно павший от руки какого-либо другого охотника, лежал всего в сотне ярдов от них, то Яньи посоветовал Джону выйти из телеги, осторожно подползти к трупу убитого животного и, спрятавшись за его тушу, выстрелом из ружья покончить и с тем, которое еще оставалось в живых.

Вслед за тем Яньи под прикрытием естественного возвышения, образуемого пригорком, увел лошадей в сторону, а Джон пополз по направлению к убитому зверю. Все шло как нельзя лучше, и, достигнув засады Джон мысленно уже поздравлял себя с великолепной добычей, как вдруг под ним что-то шлепнуло и покрыло его облаком земли и песка. Он остановился в изумлении, и в то же время до него донесся звук выстрела. Очевидно, ударившийся под ним предмет был нечем иным, как ружейной пулей. Он еще не успел прийти в себя, как почувствовал, что мягкая черная шляпа, которую он постоянно носил на охоте, сама собой поднялась с его головы и, перевернувшись не сколько раз в воздухе, опустилась на землю; одновременно с этим второй выстрел долетел до его слуха. Теперь уже не подлежало сомнению, что кто-то стреляет именно по нему, а потому, вытянувшись во весь рост и подняв руки, Джон выскочил из засады и громко крикнул, не желая никого оставлять в неизвестности относительно своего местопребывания. Минуту спустя он заметил подъезжающего к нему всадника, в котором сразу же узнал Фрэнка Мюллера. Джон поднял шляпу; она оказалась простреленной. Вне себя от гнева он подошел к Фрэнку Мюллеру.

— Что это значит? — спросил он. — Вы, кажется, стреляли в меня?

— Ах ты Господи! — воскликнул тот. — Представьте, я принял вас за теленка убитого мной буйвола. Промахнувшись в первый раз, я сделал по нему второй выстрел, но когда увидел, что вы выскочили, и услышал ваш крик, то тотчас сообразил, что стрелял в человека, и едва не упал в обморок. Слава Богу, что я промахнулся!

Джон холодно выслушал объяснение.

— Я вынужден удовлетвориться вашим объяснением, минеер Мюллер, — отвечал он, — но мне говорили, будто вы самый зоркий из всех здешних охотников, а посему кажется весьма странным, что на расстоянии каких-то трехсот ярдов вы не сумели отличить человека от теленка.

— Не думаете ли вы, капитан, что я имел намерение убить вас, — возразил бур, — особенно после того, как я пожал вам сегодня утром руку?

— Я ничего не думаю, — отвечал Джон, пристально глядя на Мюллера, который тотчас же опустил глаза, — я знаю лишь то, что ваша удивительная ошибка едва не стоила мне жизни. Смотрите! — с этими словами он вынул клок волос из своей прострелянной шляпы.

— Да, пуля прошла очень близко. Слава Богу, что вы избежали опасности!

— Ближе она едва ли могла пройти, минеер. Надеюсь, что ради собственной безопасности и безопасности тех, кто отправляется с вами на охоту, вы будете в следующий раз более осмотрительны. До свидания.

Красавец бур сидел на своем коне, поглаживая длинную густую бороду и глядя вслед англичанину, удалявшемуся твердой поступью к оставленной им телеге, тогда как раненого буйвола и след простыл.

— Удивительное дело, — рассуждал он сам с собой, повернув назад лошадь и медленно отъезжая, — неужели старики правы, говоря, что есть Бог (Фрэнк Мюллер был заражен современным вольнодумством). Наверное, это так, — продолжал он, — иначе как могло случится, что одна пуля прошла под ним, а другая едва задела голову, не причинив ему никакого вреда? Я довольно хорошо метил и из двадцати разно промахнусь по крайней мере девятнадцать. Как бы не так! Бог тут не при чем. Случай, а не Бог. Случай распоряжается судьбой людей по своему произволу и играет ими, как ветер высушенной солнцем травой, до тех пор, пока не придет смерть и, подобно степному пожару, не пожрет их огнем. Но есть люди, которые умеют, что называется, оседлать случай, как необъезженного жеребца, и управлять им сообразно своим видам, которые нарочно позволяют ему кидаться из стороны в сторону до утомления и затем спокойно ведут его к намеченной цели. Я, Фрэнк Мюллер, один из таких людей. Я никогда не отступлюсь от того, что задумал. И когда-нибудь я убью этого англичанина! Быть может, вместе с ним я также убью старика Крофта и готтентота. Они ведь и не знают, что творится в стране. Мне же это прекрасно известно, так как я сам помогал подложить мину, и, если они не покорятся мне, я первый приставлю фитиль. Я их всех погублю и возьму себе Мунфонтейн, а затем женюсь на Бесси. Она будет бороться, но тем слаще победа. Она любит этого роой батье, я это знаю. А все же я буду целовать ее над трупом ее возлюбленного. Ага! Вот и телеги. Однако я не вижу капитана. Должно быть, отправился домой расстроенным. Ну что ж, придется поговорить с этими дураками. Господи, как они глупы со своими толками о «стране» и о «проклятом английском правительстве». Они сами не знают, что для них хорошо, а что плохо. Это какое-то стадо баранов, а Фрэнк Мюллер играет роль пастуха! Они когда-нибудь выберут меня в президенты, и я буду управлять ими. Да, я ненавижу англичан, но все же рад, что родился наполовину англичанином, ибо от них набрался ума-разума. Но этот народ глуп, Боже, как глуп! Он будет непременно плясать под мою дудку!

— Баас, — обратился Яньи к Джону, когда оба уже возвращались домой, — баас Фрэнк целился именно в вас.

— Откуда тебе это известно? — спросил Джон.

— Я сам видел. Он хотел сначала стрелять в раненого буйвола, а вовсе не в теленка. Никакого теленка даже и не было. В ту минуту, когда он собирался спустить курок, он заметил вас и, прежде чем я успел опомниться, опустился на одно колено и сделал выстрел в вашу сторону, а заметив свой промах, выстрелил вторично. Я просто не понимаю, как вы остались живы, потому что он замечательный стрелок и никогда не дает промаха.

— Я буду его преследовать судом за покушение на убийство, — отвечал Джон, в сердцах бросая ружье на дно телеги, — подобный поступок не должен оставаться безнаказанным.

Яньи рассмеялся.

— Не стоит, баас. Он будет оправдан, так как я единственный свидетель. Суд не поверит чернокожему и никогда не накажет бура за то, что тот убил на охоте англичанина. Нет, баас, вы должны как-нибудь спрятаться в велде, где он будет проезжать, и застрелить его. Я бы это и сам исполнил, если бы только смел!

Глава XI Рубикон

Несколько недель протекло со дня приключения Джона на охоте, и за это время в Муифонтейне не произошло ничего особенного. Дни тянулись однообразно, и, что бы ни говорили люди, ищущие веселья, в этом однообразии существует своего рода особая прелесть. «Счастлива та страна, которая не имеет истории», — говорит пословица. То же может быть сказано и про отдельные личности. Встать поутру, чувствуя себя полным здоровья и сил, выполнить ряд дневных обязанностей до наступления вечера и затем отправится на покой с ощущением приятной усталости для того, чтобы заснуть сном честно исполнившего свой долг человека, — в этом заключается истинное счастье. Острые ощущения, тревоги едва ли полезны для умственного или жизненного развития человека, и по этой-то причине те, чье существование проходит именно в подобных заботах, более всего мечтают о тихой, спокойной домашней жизни.

Достигнув желаемого, они вначале еще волнуются, душа их еще жаждет борьбы, и до их слуха доносятся слабые отголоски внешнего мира, покинутого ими. И вот в чем заключается непреложный закон природы: он не допускает абсолютного покоя, а ставит непременным условием жизни какого-либо рода заботу.

Вообще Джон нашел, что жизнь южноафриканского фермера вполне отвечала его желаниям. У него не было недостатка в занятиях, и все его время в самом деле уходило на заботы о страусах, лошадях, рогатом скоте, овцах и посевах.

Отсутствие цивилизованного общества его беспокоило мало, так как он восполнял этот недостаток чтением; книги же всегда можно было выписать из Дурбана или Капштадта, не говоря уж о газетах, которые еженедельно доставлялись по почте.

По субботам он прочитывал Крофту политические новости, помещаемые на столбцах «Субботнего обозрения», так как глаза старика стали плохо различать буквы, а подобное внимание было ему особенно дорого. Он был весьма образован и, несмотря на постоянное пребывание в полуцивилизованной стране, никогда не терял связи с внешним миром, в стороне от которого жил. Чтение газет прежде составляло одну из обязанностей Бесси, но дядя весьма обрадовался был переменам. Познания Бесси не соответствовали глубине мыслей этого журнала, и, кроме того, она была склонна к рассеянности в местах, требовавших особого внимания. Таким образом получилось, что между стариком и его молодым помощником зародилось чувство взаимной привязанности. Джон вел себя весьма предупредительно по отношению к старику и старался всегда и во всем быть ему полезным. Кроме того, в его характере было много Добродушия и самой строгой честности, что одинаково нравилось как мужчинам, так и женщинам. Но более всего его выделяло среди колонистов то, что он, во-первых, хорошо знал свое дело, а, во-вторых, оказался вполне порядочным человеком, что было редкостью в этой стране. С каждым днем старик все больше и больше ему доверялся и наконец почти полностью передал все дело в его руки.

— Я становлюсь стар, Нил, — заявил он однажды вечером, — и вот что я вам скажу, мой друг, — с этими словами он положил Джону руку на плечо, — у меня нет сына, и вы должны мне его заменить, так же как и дорогая моя Бесси давно сделалась для меня дочерью.

Джон видел перед собой ласковое, благообразное лицо старца, осененное густыми прядями снежного цвета волос, видел его проницательные глаза, глубоко сидевшие в глазных впадинах и оттененные темными бровями, и думал об отце, давно умершем. Невольно он почувствовал себя взволнованным, и его глаза наполнились слезами.

— Да, мистер Крофт, — горячо отвечал он, схватив старика за руку, — я это исполню с величайшей охотой.

— Спасибо вам, мой друг, спасибо. Я не люблю много распространяться об этом предмете, но, как уже вам сказал, я становлюсь стар, и Господь Бог может вскорости призвать меня к ответу; в таком случае я вполне полагаюсь на вас и поручаю вам моих двух девочек. Здесь дикая страна, и никто не знает, что случится завтра, а им вполне может понадобиться ваша помощь. Иногда мне приходит в голову мысль совсем покинуть эти места. А теперь мне пора спать. Я чувствую, что земная задача моя исполнена, и я уже хилый старик, Джон.

С этих пор Крофт уже не переставал называть его просто Джоном.

О Джесс почти ничего не было слышно. Правда, она писала каждую неделю и давала подробный отчет как обо всем, происходившим в Претории, так и о своем времяпрепровождении. Но она принадлежала к числу тех людей, которые мало говорят о себе лично и о том, что думают. Письма эти в равной степени могли быть названы как ее личной корреспонденцией, так и вообще «Письмами из Претории», как однажды презрительно заметила Бесси, прочитав несколько страниц, исписанных красивым и твердым почерком сестры.

— Стоит лишь потерять ее из виду, — заявила она, — и можно считать, что она для вас умерла: вы уже ничего про нее не узнаете. Впрочем, вы не более того узнаете даже и тогда, когда она с вами вместе, — заключила она.

— Она очень странная девушка, — задумчиво промолвил Джон. Вначале ему как будто чего-то недоставало, ибо, несмотря на странность этой девушки, она затронула в его душе какие-то новые струны, о существовании которых он и сам не подозревал. Более того, струны эти некоторое время звучали, но теперь снова пришли в состояние покоя, словно арфа, когда на ней перестают играть. Если бы она осталась еще на неделю, то влияние ее оказалось бы значительно сильнее.

Но Джесс уехала, а Бесси оставалась. Она была постоянно с ним вместе, окружала его той нежной заботливостью, которую женщина невольно выказывает по отношению к любимому ею человеку. Красота ее сияла подобно лучу света, озаряющему все вокруг, ибо она была действительно хороша собой и в то же время чиста и невинна, как голубь. Очевидно, Джон не мог долго оставаться в неведении относительно тех чувств, которые она к нему питала. Хотя она никогда не позволила себе переступать границ известной сдержанности, но зато и не старалась скрывать своего к нему предпочтения. А для нее и этого уже было много. Конечно, она не питала к нему того возвышенного чувства любви, какое овладело душой Джесс и встречи с которым довольно редки и даже нежелательны в нашей прозаической и обыденной жизни. Но она любила его простой, искренней любовью и несомненно согласна была бы стать для Джона Нила верной и любящей женой, как только он ее об этом попросит.

Время шло, и он действительно начинал подумывать о том, не следует ли ему сделать предложение Бесси. Нехорошо человеку оставаться одному, в особенности в Трансваале. Да и возможно ли было для него находиться ежедневно под обаянием подобной красоты и фации и не мечтать в то же время о более близких итесных узах. Будь Джон моложе или менее умудрен опытом, он поддался бы искушению гораздо раньше. Лет десять тому назад, в более юные и бурные годы, как уже сказано, он довольно-таки сильно обжегся и, по-видимому, воспоминание об этом случае сделало его осторожным. К тому же он достиг того возраста, когда люди становятся вообще более осмотрительными и не сразу решаются на подобный шаг. В двадцать три года большинство из нас ради хорошенького личика согласны принять на себя серьезное и во многих случаях тяжелое бремя опасностей и забот совместной жизни, а также родительскую ответственность за семью. Но в тридцать три года мы рассуждаем иначе. Соблазн может быть так же велик, но другая чаша весов перевешивает первую, а при всем том мы даже и тогда не можем предусмотреть всех последствий. Вот какого рода мысли волнуют человека — к большой невыгоде рынка женихов и невест! И как бы Джон Нил ни пал в глазах читателей, мы должны в интересах истины признаться, что он не был свободен от этих мыслей. Дело в том, что, несмотря на миловидность и красоту Бесси, он не был в нее страстно влюблен. А в тридцать четыре года надо быть страстно влюбленным, чтобы решиться на такой бесповоротный шаг. Однако, как бы ни был осторожен человек, он зачастую подвержен искушению достаточно сильному, чтобы разрушить все его расчеты и планы. На что уж прочна веревка, но и та может быть натянута лишь до известной степени; точно так же и продолжительность нашего сопротивления всецело зависит от силы соблазна. То же случилось и с Джоном.

Прошла неделя со времени последнего разговора со стариком Крофтом, и Джон заметил, что обращение с ним Бесси несколько изменилось. Так, ему показалось, будто она стала избегать его общества. В то же время она сделалась несколько бледнее обычного и начала проявлять признаки усталости и раздражения, столь несвойственного ее кроткой натуре. Джону и в голову не приходило, что Бесси серьезно влюблена и даже несколько огорчена тем, что он уделяет ей мало внимания. Если поглубже вникнуть в сущность дела, то можно убедиться, что это-то обстоятельство и стало истинной причиной перемены. Бесси обладала прямым, честным характером, и ее мысли и намерения были так же чисты, как ключевая вода. Она сердилась на Джона, но едва ли бы в этом призналась даже самой себе — и в ее обращении, как в зеркале, отражалось ее душевное состояние.

— Бесси, — обратился к ней однажды вечером Джон (он у же давно стал называть ее просто Бесси), — я пойду посмотрю, как принялись наши молодые деревца в питомнике. Если вы кончили вашу стряпню, — ибо Бесси в это время занималась приготовлением пирожного, — то не наденете ли вы шляпку и не пойдете ли прогуляться со мной? Мне кажется, что вы сегодня еще не выходили из дома.

— Благодарю вас, капитан Нил, я не имею ни малейшего желания выходить сегодня из дома.

— Почему же? — спросил он.

— Не знаю, право. К тому же у меня сегодня очень много работы. Если я уйду из дома, то эта идиотка сожжет тесто, — с этими словами она указала на молодую готтентотку в голубой рубашонке и с воткнутым в волосы пером, которая, блаженно улыбаясь, считала на потолке мух и сосала свои черные пальцы. — В самом деле, — прибавила она, слегка топнув ногой, — надо иметь ангельское терпение, чтобы что-нибудь втолковать этой дурехе. Вчера, например, она разбила самое большое обеденное блюдо и, улыбаясь во весь рот, принесла мне черепки, прося их сложить вместе. «Белые так умны — говорила она, — что для них это вовсе не трудно. Если они сумели сделать посуду и нарисовать на ней цветы, то, знать, могут и из черепков снова сделать целое блюдо». Я просто не знала, смеяться мне или плакать, и кончила тем, что швырнула ей в лицо черепки.

— Слушай, молодая женщина, — произнес Джон, взяв за руку согрешившую и торжественно подводя ее к открытой печке, — слушай, если ты сожжешь это пирожное, пока хозяйка будет отсутствовать, я по возвращении посажу тебя в печку и сожгу вместе с пирожными. Я таким же точно образом сжег одну девушку в Натале в прошлом году, и когда она вышла из печи, то уже была совершенно белая!

Бесси перевела угрозу, на что девушка осклабилась и пробормотала:

— Слушаю, баас.

Кафрскую девушку поутру мало беспокоит перспектива быть изжаренной вечером, ибо до вечера еще далеко, — а в особенности если угроза была произнесена таким человеком, как Джон Нил. Окрестные жители за это время уже успели попривыкнуть к характеру Джона. Угрозы его были страшны, но никогда не приводились в исполнение. Однажды, впрочем, ему пришлось натолкнуться на кафра, который подобное обращение с ним принял за слабость и получил за это внушительный урок, после чего уже никто не осмеливался более ему противоречить.

— Ну, а теперь, — обратился он к Бесси, — мы позаботились о безопасности вашего пирожного и можем идти.

— Благодарю вас, капитан Нил, — отвечала Бесси, — благодарю вас, но мне, право, не хочется. — Слова эти она произнесла устами, глаза же ее выражали: «Я на вас сердита и потому не желаю иметь с вами никаких дел».

— В таком случае, — промолвил Джон, — я иду один. — С этими словами он с видом мученика нахлобучил шляпу на голову.

Бесси глядела через кухонное окошко на вечерние тени, ложившиеся на волнистой поверхности горы, позади дома.

— Положим, сегодня хорошая погода, — заметила она. — А далеко вы намерены идти?

— Нет, хочу только пройтись вокруг плантаций.

— Там ужасно много змей, а я их терпеть не могу, — еще раз попробовала отговориться Бесси.

— Я постараюсь вас от них защитить. Пойдемте.

— Хорошо, — согласилась она наконец, спуская рукава, которые засучила во время приготовления пирожного, и тем скрывая от Джона свои прекрасные руки, — я иду с вами не потому, что сама этого хочу, а потому, что вы меня переубедили. Я сама не знаю, что со мной, — прибавила она, слегка топнув ногой. При этом голубые глаза девушки наполнились слезами. — Но с некоторых пор я совершенно потеряла над собой власть. Когда я собираюсь делать одно, а вы меня просите другое, мне всегда приходится уступать. И предупреждаю вас, капитан Нил, что это мне вовсе не нравится и я буду очень зла на себя, что отправилась с вами гулять. — Произнеся эти слова, она быстро прошла мимо него в свою комнату, чтобы захватить шляпку, той грациозной походкой, которая так к лицу хорошеньким женщинам, чувствующим себя немного обиженными, и оставила Джона в размышлении о том, что он никогда еще не видывал более симпатичной и привлекательной девушки ни в Европе, ни за ее пределами.

Он уже почти решился попытать счастья и рискнуть просить ее руки. Вдруг ему пришло на ум: что если она откажет? Когда первая молодость уже прошла, то многие из нас боятся очутиться в таком положении, которое могло бы подать повод капризной женщине вначале сделать вид, будто она сочувственно относится к ухаживанию мужчины, а затем оттолкнуть его от себя, подвергнув в то же время насмешкам своих друзей, родных и знакомых. К несчастью, многие из нас склонны думать — до тех пор, пока не доказано противное, — что большинство женщин по природе капризны, мелочны и непостоянны. Вот почему Джон Нил, может быть, отчасти благодаря сравнительно малому опыту в юные годы, также считал себя в числе попавших на этот ложный путь.

Глава XII Жребий брошен

Выйдя из дома, Бесси и Джон направились вдоль по аллее. Аллея эта составляла предмет гордости старика Крофта. Хотя молодые хвойные деревца были им посажены не более двадцати лет тому назад, они очень удачно принялись и разрослись благодаря дивному трансваальскому климату.

Деревья на неширокой аллее были посажены близко друг от друга. Их стройные оголенные стволы поднимались над землей высоко, подобно двум рядам колонн, и лишь вершины настолько переплетались между собой, что образовывали нечто вроде крыши. В целом все это напоминало тоннель, сквозь который словно в телескоп был виден живописный ландшафт, находящийся на противоположной стороне.

Джон и Бесси шли вдоль этой прекрасной аллеи и, дойдя до конца, свернули на тропинку, поднимавшуюся в гору и терявшуюся в скалах. Сначала им пришлось пройти мимо огорода, а затем мимо небольшой поляны, весьма опасной во время грозы по причине множества рассеянного здесь железняка, но служащей прекрасной защитой для строений и деревьев; влево от них тянулись обработанные поля, а прямо перед ними — тот питомник, который Джон так пламенно желал осмотреть.

Не проронив ни слова, они подошли к плантации, обрытой канавой и обведенной низкой каменной оградой, на которую Бесси тотчас же уселась, говоря, что подождет, пока Джон окончит осмотр, так как сама она очень боялась змей, во множестве здесь расплодившихся.

Джон согласился, заметив, что как-нибудь вышлет на них свиней, ибо те их едят и, по-видимому, без всякой опасности для себя, и затем удалился, осторожно пробираясь, чтобы не задеть молодые растения. На осмотр потребовалось немного времени, змей же он так и не видел. Покончив с осмотром, он все с той же осторожностью вернулся назад. Подойдя к каменной ограде, он невольно остановился и залюбовался Бесси, сидевшей всего в двадцати шагах от него и освещенной яркими лучами заходившего солнца.

В лениво свисающей руке она держала шляпу, так как солнце уже перестало палить. Взгляд девушки был устремлен куда-то вдаль, за горизонт, окрашенный всеми цветами южноафриканской вечерней зари.

Он смотрел на ее прекрасное лицо и на ее изящный стан, и ему почему-то припомнились слова, которые он где-то читал в юности:

The little curls about her head

Were all her crown of gold

Her delikate arms drooped downwards

In slender mould

As white-veined leaves of lilies

Curve and fold

She moved to measure of music,

As a swan sails the stream…[28]

Он уже дошел до этого места, как вдруг Бесси повернулась и заметила его.

— Вы, кажется, любуетесь заходом солнца? — спросила она, улыбаясь.

— Нет. Я любуюсь вами.

— В таком случае займитесь лучше закатом, — произнесла она, быстро отвернувшись, — посмотрите! Случалось ли вам когда-нибудь видеть зрелище лучше этого? Мы часто наблюдаем подобные закаты в это время года, в период гроз.

Она говорила правду. Действительно, закат был великолепен. Серые облака, еще недавно медленно носившиеся по лазурному небу, теперь сияли ярким блеском. Некоторые казались величественными чертогами, объятыми пламенем, другие имели вид огромных пылающих очагов. Вся восточная половина неба представляла собой одну сплошную поверхность, окрашенную в цвет червонного золота, постепенно принимавший багровый оттенок. Выше цвет этот переходил в оранжевый и затем в нежно-розовый. Влево потухнувшие лучи заходившего солнца золотили еще покрытые вечными снегами вершины горной цепи Кватламба и как бы напоминали людям, что мир стал старее еще на один день. Внизу над самым горизонтом носились перистые облака, словно огненные языки пылающей наверху массы. На поверхность же земли уже надвигалась ночная тень, долженствовавшая вскоре сменить блеск догорающего дня.

Джон стоял, любовался чудной картиной природы, и, подобно тому как солнечные лучи внезапно осветили снежные вершины гор, ее великолепие воспламенило его воображение и зажгло в его сердце любовь. Затем, оставив созерцание небесной красоты, он перевел свой взор на красоту земную, на красоту женщины, которая стояла возле него. Было ли то действием силы природы, ибо при созерцании прекрасного у нас всегда является в душе какое-то грустное настроение, но лицо ее носило признаки некоторой печали — печали, какой он еще никогда до сих пор в ней не замечал и которая, несомненно, еще более увеличивала ее природную прелесть, так же как тень придает еще больше блеска освещенному предмету.

— О чем вы задумались, Бесси? — нарушил он молчание.

Она подняла голову, и он заметил, что губы ее дрожали.

— Знаете ли, — призналась она, — как это ни странно, а я думала о покойной матери. Я едва могу припомнить ее нежное, доброе лицо. Помню, как она сидела перед домом на закате солнца, а я играла возле нее на траве; вдруг она позвала меня и, крепко прижимая к груди, промолвила, указывая на красноватые облака, носившиеся по небу: «Вспомнишь ли ты меня, милая, когда я буду там, за этими золотыми воротами?» Я тогда не поняла, что она хочет этим сказать, но почему-то эти слова отпечатались в моей памяти, и, хотя она давно уже умерла, я часто о ней вспоминаю.

При этих словах две слезы медленно скатились из глаз девушки.

Мало кто из мужчин в состоянии остаться равнодушным при виде хорошенького плачущего женского личика, и это незначительное обстоятельство так подействовало на Джона, что он забыл про свои опасения и воскликнул:

— Бесси, не плачьте, ради Бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез!

Она посмотрела на него, как бы желая что-то возразить, затем опустила голову.

— Слушайте, Бесси, — смущенно начал он, — мне нужно бы с вами переговорить. Я хотел спросить у вас, что если… одним словом… я хотел бы, чтобы вы согласились стать моей женой. Погодите, не возражайте. Вы меня уже довольно хорошо знаете. Я не ребенок, многое видел на белом свете и подобно прочим уже влюблялся. Но знаете ли, Бесси, я еще ни разу не встречал такой хорошей девушки и, если можно так выразиться, такой милой женщины, как вы. Если вы согласитесь выйти за меня замуж, я буду самым счастливым человеком во всей Южной Африке.

При первых словах Джона вся кровь бросилась в лицо Бесси, которое вслед за тем покрылось смертельной бледностью. Она любила этого человека, слышала от него давно желанные слова и чувствовала, что счастлива, хотя многие женщины и не признали бы этих слов достаточными. Но Бесси не была взыскательна.

Наконец она заговорила.

— Уверены ли вы, — воскликнула она, — что это именно так, как вы говорите? Я хочу сказать, что иногда мужчины под впечатлением минуты могут сделать признание и затем раскаиваться всю жизнь. Если так, то было бы странным ожидать от меня утвердительного ответа.

— Понятно, я уверен, — возразил он в негодовании.

— Видите ли в чем дело, — продолжала Бесси, водя палкой по каменной стене, — может быть, здесь, в этой стране, вы придаете мне слишком большую цену, какой я в действительности вовсе не стою. Вы находите меня хорошенькой, потому что никого, кроме буров и кафров, не видите, и то же самое могло случиться и со всяким другим. Я недостойна выйти за такого человека, как вы, — заметила она грустно, — я ничего и никого не видела. Я всего лишь простая полуобразованная девушка и, кроме приятной внешности, решительно ничего не имею. Вы — другое дело, вы светский человек, и если когда-нибудь вам суждено вернуться в Англию, я была бы для вас обузой и вам было бы стыдно за меня. Будь на моем месте Джесс, я бы сказала совершенно иное, ибо в одном ее мизинце больше ума, чем во всем моем существе.

Упоминание о Джесс вызвало в нем ощущение неожиданного холодного душа в знойный летний день. Он хотел бы, по крайней мере хоть на этот раз, изгнать Джесс из своей памяти.

— Дорогая Бесси, — воскликнул он, — зачем вам приходят в голову подобные мысли? Могу вас уверить, что стоит вам только войти в любую гостиную в Лондоне, и вы затмите всех тамошних женщин. Не думаю, впрочем, — прибавил он, — чтобы мне довелось когда-либо появиться в этих гостиных.

— Да, я не спорю. Может быть, я и хороша собой. Но как же вы не можете понять: я вовсе не желаю, чтобы вы женились на мне исключительно ради моей красоты, как это делают кафры. Если вы хотите, чтобы я вышла за вас, вы должны любить меня, мое внутреннее я, а не мои глаза и волосы. Нет, я право не знаю, что вам сказать! — И она тихо заплакала.

— Бесси, милая Бесси! — обратился к ней Джон вне себя от волнения. — Скажите мне откровенно, вы меня любите? Я знаю, что я не заслуживаю того, но если вы только любите меня, то о прочем не стоит и говорить.

С этими словами он схватил ее за руку и привлек себе, так что она не то сошла, не то соскользнула с ограды и лицом к лицу стала против него, ибо была почти одинакового с ним роста.

Два раза она поднимала на него свои прекрасные глаза, и оба раза мужество ее оставляло, но наконец любовь взяла свое — и она бросилась к нему на грудь, прошептав:

— О, Джон, я люблю тебя всем сердцем!

А здесь мы опустим завесу, ибо есть вещи, которые для всех должны оставаться священными, даже для писателя. А первая любовь женщины принадлежит к числу этих вещей.

Достаточно сказать, что они сидели рядом на каменной ограде и были счастливы, как могут быть счастливы люди, находящиеся в подобных условиях. Уже сияние на западной стороне сменилось наступившими сумерками, повеяло внезапно прохладой. Мгла спустилась на землю и скрыла вершины отдаленных гор. Одни лишь звезды да они еще продолжали всматриваться сквозь ночную темноту в неясные очертания дикой африканской природы.

* * *

Между тем дома, на расстоянии не более полумили, происходила сцена совершенно в ином роде.

Через десять минут после ухода Джона и Бесси Фрэнк Мюллер верхом на своем великолепном вороном коне подъезжал к описанной выше аллее. Яньи, находившийся в это время за деревьями, тотчас притаился в траве, оглядываясь и прислушиваясь, как будто ожидал увидеть скрытого врага или же услышать приближение хищного зверя. Он действовал по свойственному всем кафрам врожденному инстинкту, зная, что за ним никто не наблюдает. Жизнь в Муифонтейне была для Яньи настолько бедна приключениями, что он время от времени чувствовал настоятельную потребность развлечься близким его сердцу занятием. Как истое дитя природы, он жаждал встреч с хищными животными и врагами, и если таковых поблизости не оказывалось, он чувствовал себя вполне удовлетворенным, видя их просто в своем воображении.

Хотя всадник и находился еще на весьма значительном расстоянии, однако до чуткого слуха Яньи донесся стук лошадиных копыт. Тем не менее он все же счел долгом приникнуть ухом к земле и прислушаться.

— Да, это лошадь бааса Фрэнка, — пробормотал он. — У нее разбито копыто, и потому одна нога легче ступает по земле. Чего ради он сюда едет? Должно быть, для мисси. Он с ума сойдет, узнав, что мисси ушла с баасом Нилом на плантацию. Люди ходят на плантацию, чтобы целоваться, — Яньи, как видим, был довольно близок к истине. — И баас Фрэнк будет очень зол, когда об этом проведает. Он и меня прибьет, если я только об этом скажу.

Стук лошадиных копыт становился все более явственным, а посему Яньи с ловкостью змеи прополз в густую траву, растущую между деревьями, и приготовился к ожиданию. Никому бы и в голову не пришло, что в траве скрывается живое человеческое существо; даже бур догадался бы, лишь нечаянно на него наступив. Собственно, и на этот раз у Яньи не было оснований скрываться, но он это делал исключительно ради своего удовольствия.

Наконец лошадь приблизилась, и змееподобный готтентот слегка приподнял голову для того, чтобы взглянуть на всадника. Глаза его остановились на холодном лице Фрэнка Мюллера. Оно хранило задумчивое и угрюмое выражение. Он был до такой степени сосредоточен, что не обращал внимания на лошадь, которая также предавалась мечтам о спокойном стойле и потому не заметила, как попала ногой в яму, вырытую муравьедом на самой середине дороги.

«Удивительно, о чем это баас Фрэнк так замечтался?» — подумал Яньи, когда лошадь со всадником поравнялась с ним. Затем он поднялся на ноги, перешел дорогу и, скользнув на боковую тропинку, очутился у входа в конюшню, где как ни в чем не бывало остановился, прежде чем лошадь и ее владелец достигли ворот дома.

— Попытаюсь в последний раз, — прошептал красавец бур, — и если они и теперь не согласятся, то пусть вина падет на их голову. Завтра я отправляюсь в Паарде Крааль на совещание с Полем Крюгером, Преториусом[29] и прочими главарями, как они сами себя называют. Если я подам голос против восстания, то восстания не будет; если же я выскажусь за него, то оно произойдет. Поэтому, если дядюшка Крофт не выдаст за меня Бесси или она сама не согласится быть моей женой, я подниму восстание и повергну всю страну от Мыса[30] до пределов Ватерберга[31] в ужас и смятение! «Патриотизм! Независимость! Налоги!» — вот о чем они кричат до тех пор, пока сами не начинают этому верить. Эх, из-за всего этого не стоит и воевать! Вот честолюбие, мщение — это другое дело. Я готов погубить всех, кто стоит поперек моей дороги, — всех, за исключением Бесси. Если вспыхнет война, кто протянет руку помощи «проклятым англичанам»? Все побоятся. Чем же я виноват, что так люблю эту женщину? Чем я виноват, что вся моя кровь волнуется при одной мысли о ней, что я не сплю по ночам и плачу, я, Фрэнк Мюллер, который смотрел на зарезанные трупы отца и матери и не проронил ни одной слезинки. Плачу только потому, что она относится ко мне враждебно и даже не глядит на меня. О женщина, женщина! Люди толкуют о честолюбии, об эгоизме и о чувстве самосохранения как о главнейших причинах наших действий и поступков, но какая сила может сравниться с любовью к женщине! Слабенькое, хрупкое существо, игрушка, ломающаяся от неосторожного прикосновения ребенка. И в то же время она в состоянии быть двигателем мира, из-за нее могут пролиться потоки крови. И вот я стою возле колеблющегося утеса; одно усилие с моей стороны — и утес этот сорвется с огромной высоты, и шум от его падения отзовется в целой стране. Должен ли я его произвести? Для меня ведь это безразлично. Пусть Бесси и дядюшка Крофт сами рассудят. Я перебью всех англичан в Трансваале, но завладею Бесси! Я готов поступить так же и со всяким буром, стоящим на моем пути.

С этими словами он громко захохотал и пришпорил коня.

— А затем, — продолжал он, увлекаясь, — когда Бесси будет моей и мы выбьем отсюда англичан, я постараюсь захватить власть в свои руки и восстановить прежний голландский дух в Натале и в Старой колонии. Англичан же мы отбросим за море, очистим страну от туземцев, оставив лишь необходимое количество для домашних услуг, и затем создадим единое южноафриканское государство, о котором мечтал бедный Бюргерс[32], не зная, как взяться за дело. Соединенная Южно-Африканская Голландия, и во главе ее — Фрэнк Мюллер! Что ж, такие случаи бывали. Если бы я был уверен, что мне обеспечены еще сорок лет жизни и силы, я бы показал себя…

В это время он приблизился к веранде дома и, оставив пока в стороне свои честолюбивые замыслы, соскочил с коня и вошел в комнаты. В гостиной сидел старый Крофт и читал газету.

— Добрый вечер, — произнес честолюбец, протянув руку.

— Здравствуйте, минеер Фрэнк Мюллер, — холодно отвечал старик Крофт, ибо Джон рассказал ему о своем приключении на охоте, и хотя старик тогда промолчал, но у него по этому поводу сложилось свое мнение.

— Что это вы, читаете «Народный листок»? — осведомился Мюллер. — Видно, просматриваете статью о Безейденхауте?

— Нет, а что это за статья?

— Да просто рассказ о поднимающемся против вас, англичан восстании. Шериф назначил в продажу с аукциона имущество Безейденхаута в Почефструме за неуплату налогов. Народ же выгнал аукциониста и с криками проводил его за город, а теперь губернатор Лэньон[33] посылает туда капитана Раафа с военной силой для приведения закона в исполнение. Это все равно что пытаться остановить течение реки, бросая в нее камешки. Позвольте, пятнадцатого декабря в Паарде Краале должен был состояться большой митинг, теперь же он перенесен на восьмое число. Тогда и поглядим, чему быть, миру или войне.

— Миру или войне? — брюзгливо переспросил старик. — Ведь об этом давно толкуют. Сколько уже было больших митингов, с тех пор, как Шепстон присоединил страну к Англии? Помнится, штук шесть. А чем все кончилось? Одним вздором. Ну, положим, буры в самом деле задумают восстание. Во-первых, они будут разбиты. Во-вторых, множество народу погибнет, и все же они ничего не добьются. Ведь нельзя же предположить, чтобы Англия уступила горсти буров. Вы помните, что сказал последний раз за обедом в Почефструме генерал Уолсли? Что Англия никогда не отдаст ни одной пяди этой земли, будет ли во главе ее консервативное, либеральное или радикальное министерство. А на днях новый кабинет Гладстона[34] телеграфировал о том же. А посему я думаю, что все эти толки не более чем ребячество.

Мюллер засмеялся и отвечал.

— Вы, англичане, очень доверчивы. Разве вы не знаете, что ваше правительство — все равно что женщина, которая кричит: «Нет, нет, нет!» — и в то же время целует. Если дело дойдет до серьезного, то британское правительство возьмет обратно свои слова и забудет, что говорили Уолсли, Шепстон, Бартл Фрер[35] и Лэньон. Грядущее восстание посерьезнее, чем вы думаете. Во всяком случае сборища и толки начались. Народ недоволен обращением англичан с туземцами, недоволен и налогами; к тому же он надеется вернуть свою независимость после того, как англичане уплатили его долги и разбили Секукуни и Кетчвайо[36]. Тогда он с радостью отдал себя во власть англичан, теперь же рассуждает как раз наоборот. Но это еще не все. Если бы эти люди были предоставлены самим себе, дело бы, конечно, и ограничилось одними разговорами, ибо многие отлично себя чувствуют под защитой Англии. Главные заводилы находятся в Капштадте. Они-то и желают изгнать всех англичан из Южной Африки. Когда Шепстонприсоединил Трансвааль, он начал гонения против голландского населения и разрушил планы, которые народ лелеял в течение многих лет, а именно образование великой республики, враждебной Англии. Если Трансвааль останется в руках англичан, то и этим мечтам наступит конец. Вот почему народ недоволен, вот почему его вожаки поддерживают волнение умов. Они замышляют восстание, и я полагаю, что оно на этот раз достигнет удачи. Если на митинге возьмут верх буры, они тотчас же станут во главе дела, если же нет, то они стушуются, и вы ничего о них не услышите. Они хитрый народ, эти местные патриоты, и ловко обделывают свои делишки.

Старик Крофт казался сильно взволнованным и ничего не отвечал, а Фрэнк Мюллер приподнялся со своего места и стал глядеть в окно.

Глава XIII Фрэнк Мюллер открывает свои карты

Наконец Мюллер обернулся.

— Знаете ли, с какой целью я все это говорил, мистер Крофт? — начал он.

— Нет.

— Для того, чтобы вы поняли, что вы и все англичане, живущие в этой стране, находитесь в очень опасном положении. Не сегодня завтра будет объявлена война, и, будет ли счастье на вашей стороне или нет, в обоих случаях вам придется пострадать. У вас, англичан, много врагов. Вы захватили всю торговлю в свои руки, завладели доброй половиной страны и всегда защищаете чернокожих, которых мы, буры, ненавидим. Плохо вам придется в случае войны. Вас будут убивать, ваши жилища — сжигать, и если вы не примите мер, то оставшихся в живых изгонят из пределов нашей земли. Трансвааль будет для трансваальцев и Африка — для африканцев.

— Ну что ж, минеер Фрэнк Мюллер, если этому суждено случиться, то значит, и нечего толковать. К чему, однако, вы клоните речь? Я ведь отлично понимаю, что у вас есть какая-то задняя мысль.

Бур рассмеялся.

— Вы совершенно верно угадали. Если хотите знать, то я вам скажу в чем дело. Я один в состоянии защитить вас, ваших людей и ваше жилище в это смутное время. Я имею больше влияния, нежели вы полагаете. Я бы, пожалуй, даже мог предотвратить войну, если б это соответствовало моим планам. Но я ничего не делаю даром. Мне нужно заплатить, и притом наличными, а не в кредит.

— Я не понимаю вас и ваших полунамеков, — холодно произнес старик, — я человек простой, и если вы мне скажете, чего хотите, я вам отвечу прямо. В противном случае, мне кажется, не стоит и разговаривать.

— Хорошо, я скажу вам, чего желаю. Мне нужна Бесси. Я люблю вашу племянницу и хочу на ней жениться, ибо так или иначе, а я решил жениться на ней, будет ли то с ее согласия или против ее воли.

— А причем же тут я, минеер Мюллер? Девушка сама себе госпожа. Не могу же я, в самом деле, ею распоряжаться, как какой-нибудь лошадью или коровой, даже если бы и желал! Вы сами должны об этом с ней переговорить.

— Я уже говорил с ней и получил отказ, — с горячностью возразил бур, — разве вы не понимаете, что она не желает выходить за меня замуж? Она влюблена в этого проклятого роой батье Нила, которого вы здесь приютили. Она его любит и даже не глядит на меня.

— Вот как! — спокойно заметил старик. — В таком случае у нее неплохой вкус, так как Джон Нил порядочный человек, а вы — нет. Слушайте, — продолжал он, все более и более воодушевляясь, — вы бессовестный и злой человек. Вы хладнокровно убили отца готтентота Яньи, его мать и дядю, когда были еще ребенком. Вы хотели убить и Джона Нила и лгали, уверяя, что приняли его за буйвола! Наконец, вы в качестве представителя буров умоляли правительство Англии о принятии страны под защиту королевы и кричали на всех перекрестках о своей преданности закону, а теперь говорите мне, что готовите восстание и намереваетесь подвергнуть эту же страну всем ужасам и бедствиям войны, и в то же время просите руки Бесси как плату за покровительство! Так слушайте же, что я вам на это скажу, — при этих словах старик поднялся со своего места, глаза его сверкнули гневом, и, вытянувшись во весь рост, он указал рукой на дверь. — Убирайтесь вон из моего дома и никогда больше сюда не возвращайтесь. Я уповаю на Бога и великую английскую нацию и скорее уж соглашусь видеть дорогую Бесси в гробу, нежели замужем за таким, как вы, изменником и убийцей. Вон!

Лицо бура покрылось мертвенной бледностью. Дважды он собирался что-то сказать — и дважды его голос обрывался. Когда же он наконец пересилил себя, то его слова были едва слышны и звучали как-то хрипло. Обычно это случалось с ним тогда, когда он бывал вне себя от бешенства. Если бы он умел владеть собой, то хоть и казался бы негодяем, но все же имел бы вид человека убежденного и уверенного в самом себе. Отсутствие этой способности приводило лишь к тому, что вся его самоуверенность и дерзость уступали место приступу бессильной злобы. В подобном же припадке злобы он затеял драку с Джоном в ваккерструмской гостинице, и в таком же состоянии мы застаем его и теперь.

— Хорошо, мистер Крофт, — произнес он наконец, — я уйду. Но запомните мои слова: я вернусь снова, на этот раз уже с вооруженной силой. Я на ваших же глазах сожгу сие прелестное гнездышко, которым вы так гордитесь, и убью вас и вашего друга англичанина. Что же касается Бесси — ею я завладею насильно, и тогда я уже сам не женюсь на ней, даже если она будет ползать у моих ног, а ползать на коленях она у меня будет частенько. Посмотрим тогда, сильно ли помогут вам Бог и великая английская нация! Спрашивайте тогда овец и лошадей, спрашивайте скалы и деревья — вы скорее дождетесь ответа от них.

— Убирайтесь вон! — вне себя от бешенства закричал старик. — Иначе именем Бога, над которым вы кощунствуете, я всажу вам пулю в лоб! — С этими словами он протянул руку к ружью, висевшему на стене. — Или велю своим людям выпроводить вас отсюда плетьми.

Фрэнк Мюллер не заставил себя дольше упрашивать. Он повернулся и ушел. В это время уже совсем стемнело, но все же было еще настолько светло, что, проезжая мимо аллеи, он заметил стройную фигуру девушки, о которой мечтал. Джон оставил Бесси одну, сам же отправился куда-то по хозяйству, и вот она стоит задумчивая, и сердце ее полно радостью женщины, впервые узнавшей любовь, но она все еще медлит с возвращением домой, дабы не разрушить сладкого очарования.

Она казалась олицетворением всего прекрасного в этом суровом мире. Голубые глаза девушки светились любовью, и чувство глубокой признательности к Творцу наполнило ее грудь. Чувство это исходило из самой глубины ее чистого сердца и было чуждо всякой земной страсти. Она была так счастлива и так мила в своем сознании счастья! Только милосердный и всемогущий Отец может создать такое нежное и милое существо и вдохнуть в него жизнь, дабы оно светило на радость людям и научило их познавать прекрасное, и только люди в состоянии извратить Его цели и испортить Его чудные творения, сделав из них орудия тех грязных стремлений, свидетелями которых мы являемся чуть ли не ежедневно! Бесси услышала стук лошадиных копыт и повернула голову. В это время слабый вечерний свет озарил ее лицо и сделал его еще более прелестным. Но это была скорее небесная красота, нежели земная. В ее глазах было что-то, — такова уж сила любви, дающей какое-то особенное, свойственное ей одной выражение человеческому лицу, — что проникало прямо в сердце этого влюбленного в нее необузданного и злого человека. Он невольно остановился, чувствуя нечто вроде полураскаяния и полустраха. К чему вмешиваться в ее дела и основывать свои планы и расчеты на погибели ее и всего, что для нее дорого? Не лучше ли оставить ее в покое? В эту минуту она больше походила на существо, принадлежащее иному миру, чем на обыкновенную женщину. Люди, обладающие сильным умом, но неразвитые, как Фрэнк Мюллер, всегда суеверны, каковы бы ни были их воззрения относительно религии. Может быть, великое наказание постигнет того, кто осмелится втоптать в грязь этот едва распустившийся цветок, да притом в грязь, смешанную с кровью тех, кого она любит?

Он явно колебался. Не бросить ли ему все это злое предприятие, оставив на произвол судьбы начавшиеся волнения, и не жениться ли на одной из дочерей Ханса Кетце, удалившись в Старую колонию, в Бечуаналенд[37] или куда бы то ни было. Он начнет с того, что будет ее избегать… В эту минуту мысль о счастливом сопернике сверкнула в его уме. Неужели забыть ее ради этого человека? Никогда. Лучше он задушит ее своими руками.

Он спрыгнул с лошади, и прежде чем девушка догадалась о присутствии кого-либо возле нее, он уже стоял лицом к лицу с ней. Ревность овладела им.

— A-а, я так и думал, что он приехал к мисси, — промолвил Яньи и, верный своей тактике, еще раз проскользнул за деревьями и спрятался в гуще травы. — Посмотрим, что скажет мисси.

— Как поживаете, Бесси, — спокойным голосом осведомился бур, между тем как она при одном взгляде на своего собеседника догадалась, что спокойствие это было лишь внешнее.

— Благодарю вас, минеер Мюллер, неплохо, — откликнулась она, направляясь к дому и стараясь скрыть душевное волнение, так как внезапно почувствовала какой-то безотчетный страх и полное свое одиночество. Она знала характер поклонника и боялась оставаться с ним с глазу на глаз, вдали от всякой помощи, ибо она была совершенно одна на расстоянии по крайней мере трехсот ярдов от дома.

Он стоял перед ней таким образом, что она никак не могла пройти, не оттолкнув его.

— Куда вы так спешите? — поинтересовался он. — Ведь вы все это время стояли совершенно спокойно?

— Мне пора домой. Нужно позаботься об ужине.

— Ужин подождет, Бесси, мне же ждать некогда. Я завтра чуть свет еду в Паарде Крааль и хотел перед отъездом проститься с вами.

— Прощайте, — отвечала она, еще более пораженная его странным обращением с ней, и протянула руку.

Он взял протянутую руку и некоторое время держал ее в своей.

— Пустите меня, — попросила она.

— Я не отпущу вас до тех пор, пока вы не выслушаете меня. Бесси, я люблю вас всем сердцем. Я знаю, вы считаете меня всего лишь полуобразованным дикарем, но я не простой бур. Я бывал в Капштадте и видел свет. У меня есть здравый смысл, и если вы выйдете за меня, я составлю ваше счастье. Вы будете одной из самых знатных дам в Африке, хотя пока что я всего лишь жалкий Фрэнк Мюллер. Мы накануне великих событий, Бесси, и вскоре я буду играть очень заметную роль. Нет, не уходите. Я повторяю, что люблю вас, и вы не подозреваете, до какой степени. Я умираю от любви к вам. Неужели вы мне не верите, дорогая моя, дорогая? Да, я буду вас целовать! — воскликнул он, как бы решившись, и в припадке страсти, разгоравшейся по мере ее сопротивления, обнял стан девушки и привлек ее к себе.

В эту минуту произошло нечто совершенно неожиданное. Видя, что дело принимает серьезный оборот, и опасаясь выйти из засады, дабы не быть убитым, что Фрэнк Мюллер не задумался бы исполнить, Яньи, желая оказать посильную помощь, прибегнул к иному средству, а именно к своей способности чревовещания, довольно часто встречающейся среди туземцев. Тишина и спокойствие ночи внезапно были нарушены раздавшимся над головой Бесси пронзительным воплем, в котором довольно явственно можно было различить слово «Фрэнк». Действие, произведенное этим звуком на Мюллера, оказалось поразительным.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Это голос моей матери!

— Фрэнк! — снова послышался вопль. Полный страха и недоумения, бур оставил в покое Бесси и принялся оглядываться, чтобы узнать, откуда исходил этот голос, — обстоятельство, которым воспользовалась девушка для поспешного, но вместе с тем и несколько постыдного отступления.

— Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! — звучал голос то там, то здесь, пока наконец Мюллер, совершенно обезумевший от ужаса, не бросился к лошади, которая хромала, фыркала и дрожала всем телом. Суеверному страху одинаково подвержены как люди, так и животные, но Мюллер этого не знал и принял беспокойство лошади за ясное указание чего-то сверхъестественного. Одним прыжком он вскочил в седло и в это время услышал жалобный женский крик.

— Фрэнк, ты умрешь насильственной смертью, как и я!

Лицо Мюллера побелело от ужаса, холодный пот выступил на лбу бура. Хоть он и не принадлежал к робкому десятку, но это было слишком для него.

— Это голос моей матери, это именно ее слова! — произнес он, и, дав шпоры лошади, стрелой умчался прочь от заколдованного места. Остановился он лишь в десяти милях оттуда, когда подъехал к своему дому! Дважды лошадь под ним спотыкалась, ибо ночь была безлунная, и во второй раз даже сбросила его с себя, но хотя он и сильно расшибся, однако тотчас же вскочил обратно в седло и продолжал свою бешеную скачку.

Вот как трепетал перед воображаемым голосом умершей женщины человек, который со спокойным сердцем намеревался привести в исполнение план всеобщего избиения невинных обитателей родной страны! Человеческая душа полна противоречий!

Когда умолк конский топот, Яньи выпрыгнул из засады и на радостях начал кувыркаться и прыгать по пыльной дороге. «Голос его матери, — бормотал он про себя. — Неужели ему может прийти в голову, что Яньи помнит звук голоса его матери, в особенности же те слова, которые говорил сидевший в ней черт? Ха, ха, ха!»

Наконец он вернулся домой, чтобы поужинать куском говядины, отрезанным от туши павшего утром от какой-то сложной болезни быка, вполне довольный тем, что день для него не прошел даром.

Бесси, не останавливаясь, бежала, пока не достигла группы апельсиновых деревьев, росших подле веранды, и успокоилась только при виде освещенных окон. Ее ничуть не испугал странный вопль; по правде сказать, она о нем вовсе не думала. Сильнее всего ее занимала мысль, должна ли она рассказать про свою встречу с Фрэнком Мюллером. Молодые женщины и девушки, как известно, неохотно рассказывают мужьям или своим женихам про то, что кому-нибудь удалось их поцеловать, и во-первых, потому, что тех это может расстроить, да и их самих поставит в неловкое положение, во-вторых, потому, что могут возбудить подозрение, не подавали ли сами они к этому какого-либо повода. То и другое пришло на ум практичной Бесси, а кроме того, она вспомнила, что Фрэнк Мюллер не успел ее поцеловать, а потому решила ничего не говорить Джону. Дяде же девушка собиралась открыться настолько, чтобы воспретить ненавистному поклоннику являться в дом, — предосторожность совсем излишняя, как уже известно читателю. Бесси немного помедлила, чтобы окончательно прийти в себя, что вскоре ей и удалось, ибо она была мало подвержена истерике, — сорвала апельсинную ветку и как ни в чем не бывало вошла в дом. Первым, кого она увидела, был Джон, уже успевший вернуться. Посмеявшись над ее букетом, он заметил, что букет этот вполне соответствует настоящим обстоятельствам, после чего нежно обнял ее тут же на пороге; и в самом деле он оказался бы глупцом, если бы не догадался так поступить, ибо она была очень мила. Как раз в это самое время старик Крофт приоткрыл дверь гостиной и сделался невольным свидетелем нежной сцены.

— Объясни мне, Бесси, что это значит? — осведомился он.

Само собой разумеется, оставалось лишь одно: чистосердечно рассказать, в чем дело, — что Джон, заикаясь, и исполнил, в то время как Бесси, краснее розы, стояла рядом, положив руку ему на плечо.

В немом молчании слушал старик рассказ Джона, лицо его кротко улыбалось, и глаза светились тихой радостью.

— Так вот чем вы занимались! — промолвил он наконец. — Очевидно, вы все больше и больше интересуетесь нашей фермой, капитан. Ну что ж, я не браню вас. А знаешь, милая моя, у меня только что просили твоей руки — и кто же? Фрэнк Мюллер, негодяй из негодяев! — При этих словах лицо старика омрачилось. — Но я его выгнал вон, и поверь мне, больше он уже не вернется. Знай я раньше то, что мне теперь известно, я поручил бы Джону по-своему с ним разделаться. Он нехороший человек и чрезвычайно опасен, но Бог с ним. Он просто стремится к виселице и когда-нибудь да попадется. Да, дети мои, новость, которую вы мне сообщили, лучшая из всех, какие я только слышал за последние годы. Пора вам обоим остепениться, ибо не следует человеку оставаться одному. Я сам всю свою жизнь прожил бобылем и вот наконец к какому пришел заключению. Да, я даю вам свое согласие и благословляю вас. Берите ее, Джон, она ваша. Мне выпала на долю суровая жизнь, но все же я видел много женщин и скажу вам откровенно, что лучшей девушки вам не найти во всей Южной Африке и, остановив свой выбор на ней, вы доказали, что у вас есть вкус. Господь да благословит вас обоих, мои дорогие. А теперь Бесси, подойди и поцелуй своего старого дядю. Надеюсь, ты не позволишь Джону заставить тебя выкинуть дядю из твоей памяти. Видите ли, дорогие мои, у меня нет детей, а за эти двенадцать лет я привык к вам и полюбил вас обеих, как своих собственных дочерей.

Бесси подошла и нежно поцеловала старика.

— Нет, дядя, — отвечала она, — ни Джон, ни кто-либо другой на свете не в состоянии меня принудить к этому. — Поодному тону ее голоса уже можно было убедиться, что она не изменит данному слову. У Бесси был неистощимый запас любви, и ни в каком случае она не позволила бы даже горячо любимому человеку лишить дядю и благодетеля маленького уголка в ее золотом сердце.

Глава XIV Джон едет на помощь

Описанные в предыдущей главе события семейного характера происходили 7 декабря 1880 года. Последующие двенадцать дней не внесли ровно никакой перемены в мирную жизнь обитателей Муифонтейна.

С лица Крофта не сходила радостная улыбка, порожденная мыслью о счастливом повороте в судьбе племянницы. Что же касается Джона, то он с каждым днем все больше и больше убеждался в благоразумии принятого им решения. Став женихом, он заметил такие душевные качества у своей невесты, о существовании которых до сих пор и не подозревал. Бесси была подобна цветку. Как цветок распускается под действием живительных лучей солнца и распространяет вокруг себя благоухание, точно так же и характер Бесси, освещаемый и согреваемый любовью, постепенно раскрывался, обнаруживая при этом новые и новые сокровища души. То же бывает и со всеми женщинами, в особенности же с теми, которые, подобно Бесси, как бы для того только и созданы, чтобы любить и в свою очередь быть любимыми, сперва как девушки, затем как жены и, наконец, как матери. Ее физическая красота приобрела какой-то особенный блеск; лицо приняло более нежный оттенок, глаза же сделались глубокими и задумчивыми. Она совмещала в себе все, что можно желать найти в подруге жизни, за исключением лишь одного качества, отсутствие которого в женщине для большинства мужчин составляет великое приобретение, а именно: она не была образованной девушкой, хотя вообще имела достаточно ума и большой запас здравого смысла. Между тем Джон был высокоразвитым человеком и чрезвычайно ценил это качество в женщинах. Но в конце концов, когда мужчина становится женихом хорошенькой и симпатичной ему девушки, он мало заботится о ее умственных качествах. Подобного рода размышления являются уже впоследствии.

Все эти дни они находились друг подле друга и были вполне счастливы. Они ни о чем не задумывались, и ничто не омрачало их спокойствия. Менее же всего их смущали изредка доходящие до них слухи о великом собрании буров в Паарде Краале. Уже столько раз и прежде говорилось о восстании, что теперь никто не обращал внимания на эти толки. Они являлись каким-то хроническим состоянием страны.

— Уж эти буры! — воскликнула однажды, сидя с Джоном на веранде, Бесси и очаровательно покачала своей русой головкой. — Мне до тошноты надоело слышать об их глупых толках. Я отлично понимаю, в чем дело. Это просто предлог уйти на время от своих жен и детей и провести несколько дней сообща для того, чтобы выпить и досыта наговориться. Вы помните, что писала Джесс в последнем письме? В Претории, оказывается, все убеждены, что дело от начала до конца один вздор, и я думаю, они абсолютно правы.

— Кстати, Бесси, — обратился к ней Джон, — писали вы что-нибудь Джесс о нашей помолвке?

— Конечно, я уже несколько дней как написала, но письмо отправилось только вчера. Она очень обрадуется, узнав об этом. Дорогая, милая Джесс, когда-то наконец она надумает вернуться! Она уже давно в отсутствии.

Джон не отвечал, но продолжал молча курить трубку, думая, насколько весть эта будет приятна Джесс. Он еще не вполне знал ее. Она уехала как раз в то время, когда он только начал ее понимать.

В эту минуту он заметил Яньи, ползущего между деревьями и, по-видимому, желавшего привлечь к себе внимание, так как иначе ничто не мешало бы ему оставаться скрытым в густой траве.

— Выходи-ка из своей засады и перестань там ползать и пресмыкаться, точно змея! — закричал Джон. — Чего тебе нужно? Жалованья, что ли?

При этих словах Яньи выполз из-за деревьев и по обыкновению уселся на самом солнцепеке.

— Нет, баас, — отвечал он, — я не за жалованьем, мне еще пока ничего не следует.

— Так что же тебе надо?

— А вот в чем дело, баас. Буры объявили войну английскому правительству и перебили всех роой батьес в Бронкерс Сплинте[38], около Мидделбурга. Жубер сам расстрелял их третьего дня.

— Что! — воскликнул Джон, выронив от удивления трубку. — Впрочем, погоди, может быть, это еще не правда. Ты говоришь, около Мидделбурга, третьего дня? Значит, двадцатого декабря. А когда ты об этом узнал?

— Сегодня на заре, баас. Мне сообщил один человек из племени басуто.

— В таком случае это вздор. Известие не могло дойти сюда за тридцать шесть часов. Для чего ты мне рассказываешь сказки?

Готтентот улыбнулся.

— Это верно, баас. Дурные вести летят как птицы.

С этими словами он поднялся и ушел.

Несмотря на всю несообразность известия, Джон был сильно взволнован, зная, с какой быстротой новости распространяются среди кафров. Оставив Бесси, также не на шутку встревоженную, он поспешил к старику Крофту и, найдя его в саду, передал слышанное от Яньи. Старик не знал, что и сказать, но, припомнив угрозы Фрэнка Мюллера, покачал головой.

— Если только это правда, то дело не обошлось без негодяя Мюллера, — отвечал он, — я пойду домой и поговорю с Яньи. Дайте мне вашу руку, Джон.

Дойдя со стариком до дома, он заметил видную фигуру Ханса Кетце, своего недавнего гостеприимного хозяина, подъезжавшего верхом на маленьком пони.

— А, — промолвил старик, — вот кто нам обо всем расскажет.

— Здравствуйте, дядюшка Кетце, здравствуйте, — воскликнул он своим звучным голосом. — Какие вести везете вы нам?

Добродушный бур неуклюже соскочил с пони и, закинув поводья через голову лошади, молча подошел к старику.

— Скверные вести, дядюшка Крофт! Вы ведь слышали о баймакааре[39] в Паарде Краале, Фрэнк Мюллер хотел, чтобы я непременно туда отправился, но я не желал этого, и вот теперь они объявили войну британскому правительству и отправили прокламацию Лэньону. Большая будет резня, дядюшка Крофт, и наша страна обагрится потоками крови, а бедных роой батьес перестреляют, как оленей!

— То есть бедных буров, вы хотите сказать, — огрызнулся Джон, который не мог равнодушно слышать слов сожаления, обращенных к армии ее величества.

Старик Кетце покачал головой с видом человека, убежденного в правоте своих слов, и затем стал внимательно слушать версию рассказа Яньи.

— Боже милосердный! — воскликнул Кетце. — Ну, что я вам говорил? Бедные роой батьес перестреляны, и страна уже в крови. А теперь Фрэнк Мюллер и меня вовлечет в эту резню, и я должен буду стрелять в бедных роой батьес. А мое ружье не даст промаха, как бы я ни старался. И когда мы всех их перестреляем, этот Бюргере снова вернется к нам, а он сумасшедший. Да, да, Лэньон плох, а Бюргере и того хуже! — При этих словах старый джентльмен, враг всяких треволнений, громко вздохнул и задумался о предстоящих ему в скором времени хлопотах и беспокойствах, после чего отправился домой по горной тропинке, прибавив на прощание, что ему было бы весьма неприятно, если бы кто-нибудь теперь узнал о его визите к англичанину.

— Пожалуй, еще скажут, что я неверен стране, — заметил он в свое оправдание, — стране, за которую, мы, буры, заплатили своей кровью и которую обязаны еще раз отстоять, как бы ни старались эти бедные вьючные животные, роой батьес, нам противодействовать. Ах, бедные, бедные! Один бур в состоянии обратить в бегство по крайней мере два десятка этих роой батьес и разогнать их по полю, если только они в силах бежать со своими тяжелыми ранцами за спиной, увешанные всевозможной посудой наподобие ходячих кухонь. Так и слышатся слова Библии: «Тысяча побежит перед одним, а пятеро погонят все множество». И я думаю, что все так и случится. Господь знал, когда писал эти слова. Он имел в виду буров и бедных роой батьес. — С этими словами он удалился, грустно качая головой.

— Я рад, что старик наконец убрался восвояси, — заметил Джон, — потому что если бы он продолжал свои разглагольствования по поводу несчастных английских солдат, то наверное обратился бы в бегство предо мной одним.

— Джон, — произнес вдруг Крофт, — вы должны ехать в Преторию и привезти Джесс. Буры непременно начнут осаду этого города, и если нам не удастся высвободить Джесс теперь же, то впоследствии ей невозможно будет оттуда выбраться.

— Ни за что на свете, — вскричала Бесси, — я не отпущу моего Джона!

— Мне жаль, Бесси, что ты так говоришь, зная, что твоя сестра в опасности, — несколько сурово проговорил старик, — но твое чувство вполне понятно. Я отправляюсь сам. Где Яньи? Нужно велеть приготовить мой капский фургон и запрячь в него четверку серых.

— Нет, милый, дорогой дядя, пусть уж лучше поедет Джон. Я сказала не подумав. Мне сперва стало так больно…

— Конечно, должен ехать я, — решил Джон, — не беспокойся, милая, я вернусь дней через пять. Наши лошади могут пробежать миль шестьдесят в день, если не больше. Они хорошо выкормлены, и в случае надобности мы найдем достаточно травы на дороге. Кроме того, я возьму овса и полсотни вязок сена. С собой я захвачу зулусского мальчишку Мути. Хоть он и не привык к лошадям, зато очень расторопен и исполнителен. А на Яньи положиться нельзя: вечно где-то ползает и постоянно оказывается пьян в ту минуту, когда особенно необходим.

— Совершенно верно, Джон, совершенно верно, — отвечал старик, — я пойду распорядиться, чтобы запрягали лошадей и смазали колеса. Где касторовое масло, Бесси? Нет лучшей смазки для этих патентованных осей, чем касторовое масло. Вы должны отправиться уже через час. В Лукке вы останетесь ночевать. Конечно, можно было бы проехать и дальше, но в Лукке помещение гораздо удобнее. Оттуда вы выедете в три часа утра и будете в Хейдельберге к десяти вечера, а в Претории — послезавтра к полудню. — И он ушел отдать необходимые распоряжения.

— О Джон, — обратилась к нему Бесси рыдая, — мне так не хочется, чтобы вы ехали к этим диким бурам. Вы — офицер британской армий, и если они об этом проведают, то убьют вас. Вы не знаете, что это за животные, в особенности когда думают, что для них это полезно. О Джон, Джон, мне так тяжело на сердце, что вы едете.

— Успокойтесь, моя дорогая, — отвечал Джон, — и ради Бога перестаньте плакать: я не выношу слез. Я должен ехать. Ваш дядя никогда мне не простит, если я останусь, а главное, я сам себе этого никогда не прощу. Больше ехать некому, а мы не можем оставить Джесс на произвол судьбы в Претории. Что касается опасности, то, понятно, я немного рискую. Но что поделаешь! Я не боюсь опасности — по крайней мере, я ее не боялся, — но вы, милая Бесси, сделали меня немного трусом. А теперь поцелуйте меня и помогите уложить вещи. Даст Бог, через неделю я вернусь цел и невредим и привезу с собой Джесс.

Чувствительная, но в высшей степени практичная Бесси отерла слезы и с веселым лицом, но стесненным сердцем принялась за работу. Одежду, которую Джон намеревался был взять в дорогу, тотчас упаковали в дорожный мешок, а в корзину положили консервы, которые были в большом употреблении в Южной Африке, а также разного рода мелочи, необходимые всякому путешествующему в этих диких странах. Затем наскоро собрали завтрак, и, прежде нежели он подошел к концу, лошади уже стояли у подъезда. Переднюю пару по обыкновению держал Яньи, а расстроенный Мути, весь багаж которого состоял из связки палочек, завернутых в циновку, прогуливался рядом, одетый, несмотря на нестерпимую жару, в огромных размеров военную куртку.

— До свидания, милый Джон, — прощалась Бесси, целуя Нила и стараясь сдержать слезы, которые против воли текли из ее глаз.

— Благослови тебя Бог, моя дорогая, — отвечал он просто и поцеловал ее на прощание. — Мистер Крофт, надеюсь, мы увидимся с вами через неделю, — в это время он уже сидел на козлах фургона и держал в руках вожжи. Яньи прикрикнул на лошадей, Мути перестал глазеть по сторонам и проворно вскочил в фургон. Лошади проворно понеслись и, подняв облако пыли, вскоре скрылись из виду. Бедная Бесси! Это было тяжелым испытанием для нее, и теперь, когда Джон уехал и уже не мог ее видеть, она удалилась в свою комнату и дала волю слезам.

Джон достиг Лукки, расположенной по дороге в Преторию и представлявшей собой нечто среднее между гостиницей, лавкой и фермой, как это обычно бывает в малонаселенных местностях. Собственно говоря, это не была ни гостиница, ни ферма и ни лавка, хотя внутри и устроили помещение для хранения товаров. Если путник желал найти ночлег для себя и лошадей, он должен был пройти через ряд известного рода формальностей и со Шляпой в руках просить оказать ему гостеприимство. В этом на собственном горьком опыте убедились многие из путешественников, привыкшие видеть в хозяевах гостиниц других стран вечно угодливое к себе отношение. Нет никого самовластнее хозяина южноафриканской гостиницы, ибо он отлично чувствует свое положение. «Если вам не нравится, то сделайте одолжение убирайтесь», — таков его ответ не в меру возомнившему о себе путешественнику. В последнем случае остается одно из двух: или примириться со своим положением, или искать иного приюта. Что касается Джона, то он всегда становился желанным гостем. Он был знаком с хозяевами, всегда благосклонными с теми, кто в их присутствии имел смиренный вид, а кроме тою, он нашел всех в страшной тревоге, и появление англичанина, с которым можно поговорить о политике, становилось особенно приятным. Известия еще не успели со всеми подробностями распространиться в стране. Носились, правда, слухи о кровавой расправе в Бронкерс Сплинте, о движении буров к Претории и об их намерении овладеть горными проходами Дракенсберга; но ничего определенного известно не было.

— Вам не проехать в Преторию, — заметил кто-то из хозяев, — всякая попытка окажется бесполезна. Вы попадетесь в руки буров и будете убиты. Лучше предоставьте девушку ее собственной участи и вернитесь в Муифонтейн.

Но Джон смотрел на дело иначе.

— Ну что ж, — твердил он. — Я попытаюсь.

В самом деле, какое-то чувство говорило ему, что если он захочет чего-либо достигнуть, он этого достигнет, если только вообще будет существовать возможность добиться своего. Удивительно, до какой степени такая мысль в состоянии овладеть человеком. Это именно та сила, которая сделала из Англии то, чем она стала ныне. К сожалению, эта национальная черта постепенно изглаживается из характера англичан, и результаты этого уже выразились в упадке нашего могущества. Мы не в состоянии управлять Ирландией, это свыше наших сил — так дадим же ей самоуправление! Мы не в состоянии справиться со своими имперскими обязанностями — так не будем же настаивать на своих правах, и так далее. Англичане лет пятьдесят тому назад рассуждали иначе. Взгляды наций меняются постоянно, и это, по-видимому, всеобщий закон. Очевидно, настало время измениться и нашим взглядам, хотя это происходит скорее от недостатка, нежели от излишка законов. Южноафриканская колония была организована не по почину государства, а усилиями частных лиц. Направление же нынешней политики заключается в том, чтобы заменить частное устройство государственным и ограничить, а если можно, то совершенно уничтожить характер частной инициативы в этом деле. Система эта находится в самом начале своего становления. Когда она разовьется вполне, империя потеряет свои индивидуальные особенности и сделается бездушной машиной, которая сперва выйдет из своей колеи, затем начнет шататься и под конец распадется совершенно. Уже и теперь целостью государства, сами того не подозревая, мы обязаны таким бесстрашным и убежденным храбрецам, каковым перед нами предстает капитан Нил. Вот что происходит в девятнадцатом столетии. А что будет в двадцатом?

На следующее утро, задолго до зари, Джон снова пустился в путь. Еще все спади, а так как не было возможности поднять прикорнувших до разным уголкам кафров, которые терпеть не могут утреннего холода, то Джон вдвоем с Мути запрягли лошадей, что было довольно-таки затруднительно в темноте и притом без всякой посторонней помощи. Наконец все было готово, а так как по счету уплатили еще накануне, то ничто больше не удерживало наших путников, и они, вскарабкавшись в фургон, пустились дальше. Не успев, однако, проехать и сорока ярдов, они услышали голос, требовавший немедленной остановки. Удержав лошадей, Джон заметил в стороне от дороги фигуру хозяина гостиницы, с головы до ног закутавшегося в одеяло и державшего в руках свечу, ярко горевшую на влажном воздухе.

Фигура эта приближалась медленно и важно, точно привидение, и достигла наконец фургона, причем лошади едва не понесли со страху.

— Что случилось? — недовольным голосом спросил Джон, не желавший терять ни минуты времени.

— Я хотел еще раз повторить вам, — отвечало привидение, — что вы будете убиты бурами, в этом не может быть никакого сомнения. И я бы крайне сожалел, если бы вы впоследствии упрекнули меня в том, что я не предупредил вас заблаговременно. — С этими словами он поднес свечу к лицу Джона и с сочувствием взглянул на него в знак прощания.

— Черт бы вас побрал, — вскричал Джон, — если вам нечего сказать ничего поумнее, то лучше бы вы лежали в постели.

Затем он хлестнул лошадей и, отстранив рукой свечу, понесся вперед, едва не опрокинув чересчур заботливого хозяина.

Глава XV Опасный переезд

Четверка Джона была подобрана из сильных, хорошо откормленных лошадей и не везла почти никакой клади, а потому, несмотря на отвратительную дорогу, быстро мчалась вперед.

К одиннадцати часам Джон достиг Стандертона, небольшого городка, расположенного на берегу реки Вааль, неподалеку от которого ему суждено было вынести первое испытание. В этом городке он услышал подтверждение рассказа о гнусном убийстве англичан в Бронкерс Сплинте и узнал все подробности резни, подобной которой, по его словам, трудно было отыскать в летописях цивилизованных войн. Но, в конце концов, что за беда! Несколько забытых[40] могил в Бронкерс Сплинте, несколько лишних вдов и сирот. Правительство Англии в ответ на посланный ему запрос отвечало именно в этом смысле.

В Стандертоне Джона вновь предупредили о невозможности проехать мимо бурского лагеря в Хейдельберге, городе, отстоящем на шестьдесят миль от Претории, в котором три вождя восстания — Крюгер, Преториус и Жубер — провозгласили республику. Джон, как и прежде, отвечал, что будет продолжать путь, пока его не остановят силой, после чего снова запряг лошадей, несколько успокоенный известием, что епископ Претории, спешивший к своему семейству, проследовал в том же направлении несколько часов тому назад и, по-видимому, так же, как и он, пытался прорвать блокаду. Джон рассудил, что если поспешит, то сможет нагнать епископа.

Уже несколько часов он мчался по голой пустыне, а ему все не удавалось нагнать священнослужителя. Проскакав миль сорок от Стандертона, он заметил в стороне от дороги какой-то фургон и остановился с намерением узнать что-либо от возницы. Подъехав ближе, он увидел, что фургон разграблен и волы выпряжены. Впрочем, это были не единственные признаки насилия. Возле фургона валялся труп чернокожего возницы с бамбуковым кнутом в сжатой и поднятой как бы с целью защиты руке. Лицо его хранило до такой степени спокойное выражение, что если бы не маленькая синеватая ранка на лбу, то его можно было принять за спящего человека.

Вечером Джон распряг лошадей и задал им корму из своего запаса. Оставив наблюдать за ними Мути, Нил отошел немного в сторону и, усевшись на кочке, принялся размышлять. Дикая и грустная картина раскинулась перед ним. К востоку и к западу, к северу и к югу, точно застывшее безбрежное море, тянулся бескрайний велд, лишь в одном месте, близ Хейдельберга, перерезанный цепью холмов, известной под названием Роой-Конни. Все небо пылало заревом заката, и низкие тучи кроваво-красного цвета носились над землей, бросая багровую тень на траву. Казалось, небо, земля и самый воздух напоены кровью. А потому и неудивительно, что Джон, все еще находившийся под свежим впечатлением разграбленного фургона и рассказа о резне в Бронкерс Сплинте, сидел совершенно подавленный зловещим видом природы. Хотя он был далек от мысли предаваться отчаянию, но уже начинал подумывать, не последнее ли это его путешествие и не суждено ли шальной пуле какого-нибудь спрятавшегося бура открыть ему мировую тайну жизни и смерти.

Он достиг того душевного состояния, которое более или менее известно каждому и во время которого человек спрашивает сам себя: к чему мы стремимся? Зачем мы родились? Какая польза от нашего существования? Почему мы должны быть (как в большинстве случаев оно и происходит в действительности) только вьючными животными, обремененными непосильной ношей, под тяжестью которой сгибаются наши бедные спины? Могуществен или беспомощен Господь? Если могуществен, то почему Он не дает нам жить спокойной жизнью, вместо того чтобы подвергать нас огорчениям и напастям и затем допустить гибель от несчастий? Все это старые вопросы, которые не следует и затрагивать, чтобы не вызвать насмешек со стороны окружающих. Кто знает, может быть, эти окружающие и правы. Во всяком случае, приятнее любоваться мрамором гробницы, нежели заглянуть внутрь ее. И все же эти вопросы напрашиваются сами собой, когда мы остаемся наедине с обломками разрушенных надежд и воспоминаниями о дорогих усопших и мысленно сравниваем закат солнца с собственной судьбой. Нельзя вечно любоваться красивой внешностью гробницы — крышка может всякую минуту соскользнуть, и тогда мы увидим то, что было от нас скрыто. Впрочем, все зависит от расположения духа. Некоторые в состоянии, говоря метафорически, с трубкой в зубах острить над смертным ложем лучших своих друзей или над своим собственным. Дай Бог всякому такое расположение духа — от него становится куда веселее на белом свете!

К этому времени лошадей уже накормили, и Мути насильно совал остатки сена им в рот. Грозный свет зари погас, и ночь вступила в свои права, постепенно захватывая все большее пространство. К счастью для путников, ярко светил месяц, и при его бледном сиянии Джону удалось благополучно проехать еще несколько миль. Он продолжал свой опасный путь, пока наконец к одиннадцати часам вечера вдали не замелькали огни Хейдельберга и не наступила минута, когда должен был окончательно решиться вопрос о дальнейшем путешествии Джона. Само собой разумеется, ничего больше не оставалось, как попытаться проскользнуть незамеченным. Он уже переправился вброд через лежавшую на его пути маленькую речку и тут только заметил фургон, вокруг которого суетились какие-то люди с фонарями. Мгновенно в его уме мелькнула мысль, что это должен быть не кто иной, как епископ, задержанный бурами. Едва Нил успел поравняться с фургоном, как он двинулся вперед, а в следующую минуту послышался громкий окрик часового и Джон увидел направленное на него дуло ружья.

— Кто идет?

— Друг! — отвечал веселым голосом Джон, хотя на душе у него было далеко не весело.

Последовало молчание. В это время часовой позвал товарища, который подошел и позевывая начал говорить ему что-то по-голландски. До слуха Джона явственно долетели слова «секретарь епископа», и это натолкнуло его на блестящую мысль.

— Кто вы такой, господин англичанин? — сурово спросил вновь подошедший по-английски и поднес к лицу Джона фонарь, чтобы получше его разглядеть.

— Я секретарь епископа, сэр, — кротко отвечал Нил, стараясь принять вид смиренного священника, — и я спешу за ним в Преторию.

Человек, державший в руке фонарь, еще раз внимательно на него посмотрел. К счастью, Джон был одет в темного цвета плащ и носил на голове черную шляпу, похожую на священническую, ту самую, которая была прострелена Фрэнком Мюллером.

— Да, пожалуй, это священник, — заметил один из них, обращаясь к другому, — посмотри, он и одет-то старой вороной! А как значится в пропуске дядюшки Крюгера? Сколько должно было проехать повозок, одна или две? Помнится, одна.

Собеседник его почесал за ухом.

— Кажется, две, — отвечал он. Он не хотел сознаваться перед товарищем, что не умел читать. — Да, наверное, там говорилось о двух фургонах.

— Не лучше ли послать спросить к дядюшке Крюгеру? — предложил первый.

— Дядюшка Крюгер теперь спит, и он бывает очень недоволен всякий раз, когда его разбудят, — отвечал второй.

— В таком случае оставим проклятого проповедника до утра.

— Бога ради, отпустите меня, господа, — кротко обратился к ним Джон, — мне придется говорить завтра проповедь в Претории и ходить за ранеными и умирающими.

— Да, да, — заметил первый, — скоро в Претории будет довольно-таки много раненых и умирающих. С ними случится то же, что и со всеми роой батьес в Бронкерс Сплинте. Господи, что это была за картина! Но ведь к ним же едет епископ — стало быть, вы пока не нужны. Вы можете остаться с нашими ранеными, если только роой батьес ухитрятся подстрелить хоть кого-либо из нас. — После этого он знаком пригласил Джона выйти из фургона.

— Стой! — воскликнул его товарищ, — Тут, кажется, привешена корзина с провизией. Нужно ею воспользоваться. — С этими словами он вынул из-за пояса нож и перерезал веревки, поддерживающие корзинку. — Этого нам хватит по крайней мере на неделю, — заметил он с хохотом, которому вторил и его товарищ.

— Ну что, отпустим старую ворону, что ли? — спросил первый.

— Если мы его не отпустим, — отвечал его второй, — то должны будем тащить штаб-квартиру к дядюшке Крюгеру, а я хочу спать. — При этих словах он зевнул.

— Пусть едет, — подытожил первый. — Мне кажется, ты прав. В пропуске говорится о двух фургонах. Ну, проваливай, проклятый проповедник.

Джон не стал дожидаться повторного предложения и стегнул лошадей.

— Я думаю, мы поступили правильно, — заметил часовой, державший в руке фонарь, между тем как фургон уже катился дальше по дороге, — хотя с другой стороны я не убежден, что это духовное лицо. Меня так и подмывает пустить ему пулю вдогонку. — Его товарищ, которого уже клонило ко сну, не отвечал, и разговор прекратился.

Легко представить себе бешенство Фрэнка Мюллера, командовавшего передовым отрядом, когда было донесено, что мимо Хейцельберга ночью проследовал фургон, запряженный четырьмя серыми лошадьми по всем приметам принадлежавший его врагу Джону Нилу, об отъезде которого из Муифонтейна в Преторию Мюллер уже знал.

Обоих часовых он предал военному суду, который и отправил их на фортификационные работы на все время восстания. С тех пор они не могут слышать имени священника без того, чтобы не придти в исступление и не разразиться богохульственными словами.

Отстав минут на пять, если не больше, Джон решил наверстать потерянное время и нагнать фургон, в котором, по его предположению, ехал епископ. У его преподобия в пути также произошла маленькая задержка — оборвались постромки. Не случись этого, самозваному священнику никогда не удалось бы проехать по крутым улицам Хейдельберга. Весь город был заставлен телегами и заполнен спящими бурами. Над одной группой телег и палаток развевался трансваальский флаг, на котором виднелось изображение капского фургона и вооруженного бура. Очевидно, это и была штаб-квартира триумвирата. Вдруг фургон, ехавший впереди, был остановлен часовыми, последовал непродолжительный разговор, после которого повозка двинулась дальше, а за ней беспрепятственно проследовал и капитан Нил. Труден и опасен был этот переезд по улицам Хейдельберга. Джон каждую минуту ждал, что вот-вот его остановят и безжалостно поведут на виселицу. Лошади были сильно утомлены и невольно останавливались перед каждым домом. Тем не менее оба фургона благополучно проехали через весь город, но у заставы были вновь задержаны двумя часовыми. Передний пустился далее, но Джону на этот раз посчастливилось меньше.

— В пропуске сказано об одном фургоне, — заметил первый.

— Да, да, об одном фургоне, — подтвердил второй.

Джон вновь принял вид смиренного служителя церкви и рассказал бесхитростную историю, а так как ни один из часовых не понимал по-английски, то оба отправились к повозке, стоявшей невдалеке, в пятидесяти ярдах, чтобы привести переводчика.

— А теперь, баас, — шепнул зулус Мути, — спасайтесь, гоните лошадей как можно скорее.

Джон воспользовался советом и ударил по лошадям. Четверка понеслась и пробежала с сотню ярдов, прежде чем оба часовых сообразили, в чем дело. Затем они принялись кричать и пробовали было пуститься вдогонку, но скоро и фургон, и лошади скрылись в ночной темноте.

Джон и Мути не жалели кнута и спешили в Преторию по каменистой дороге, постепенно поднимавшейся в гору. Догнать епископский фургон им так и не удалось. Около полуночи скрылся месяц, и они Должны были взбираться в гору в полной темноте. В самом деле, стояла такая темень, что Мути пришлось выйти из фургона и вести Уставших лошадей, из которых одна то и дело валилась с ног от Усталости и подвергалась за это жестоким, ударом кнута. Один раз Фургон едва не опрокинулся, а в другой раз чуть не свалился в пропасть.

Таким образом путешествие продолжалось до двух часов ночи когда Джон наконец убедился, что лошади не в состоянии ступить вперед и шагу. В это время он находился вблизи какой-то маленькой речки, протекавшей в шестнадцати милях от Хейдельберга, и, сойдя с повозки, напоил лошадей и задал им корму. Одна из них тут же свалилась, не дотронувшись до пищи, — явный признак крайнего изнеможения; другая ела лежа. Остальные две пока чувствовали себя относительно хорошо. Потянулись долгие, томительные часы в ожидании рассвета. Мути заснул, но Джон не решился последовать его примеру. Единственное, что он сделал, это поел сушеного мяса с хлебом и запил ромом с водой, после чего уселся в фургон и с ружьем в руках стал дожидаться зари. Наконец давно желанный рассвет озолотил всю восточную половину неба, и Джон поднялся еще раз, чтобы покормить лошадей. Тут опять возникло затруднение. Лошадь, ослабевшая настолько, что была не в состоянии дотронуться до пищи, явно не могла везти фургон, больную же лошадь привязали сзади. Затем Джон отправился дальше.

К одиннадцати часам он достиг постоялого двора, известного под именем гостиницы Фергюссона и расположенного в двадцати милях от Претории. Гостиница была совершенно пуста, если не считать пары кошек и дворовой собаки, ибо все прочие ее обитатели бежали. В этой-то гостинице Джон выпряг лошадей и дал им весь оставшийся у него запас корма, после чего снова пустился в путь. Дорога была ужасна, кроме того, Джон знал, что вся местность вокруг населена бурами. К счастью, он не встретил ни одного. Четыре часа потребовалось для того, чтобы проехать отрезок в двадцать миль. Подъезжая к Претории, он завидел на расстоянии шестисот ярдов двух человек верхами, ехавших по обрывистому склону горы, возвышавшейся в стороне от дороги. Сперва ему показалось, будто они собираются спуститься в долину, но вдруг всадники переменили первоначальное намерение и слезли с лошадей.

Пока он размышлял, что бы это значило, на том месте, где стояли всадники, показался один белый дымок, а затем и другой. Почти в ту же минуту он услышал над головой свист и был осыпан облаком пыли, поднятой с земли каким-то ударившимся в нее предметом. Очевидно, всадники стреляли в него.

Он не стал более медлить, припустил лошадей и, прежде чем стрелявшие могли снова зарядить ружья, скрылся за выступом горы.

Вскоре перед ним открылась картина самого прелестного города в Южной Африке, с его красными и белыми домиками, с его группами высоких деревьев и длинными заборами из цветущих роз. Весь город утопал в зелени и был ярко освещен лучами полуденного солнца. В груди Джона зашевелилось чувство благодарности и благоговения перед Создателем. Он знал, что теперь в безопасности, и потому, желая дать лошадям отдохнуть, решил проехать шагом мимо живописных холмов и среди зеленых полей те немногие мили, которые еще отделяли его от Претории. Влево от него виднелись тюрьма и временные бараки, а вокруг них расположились сотни повозок и палаток, к которым он и направился. Очевидно, город был пуст, его жители переселились в лагерь. Не доезжая с полмили до этого лагеря, он заметил пикет ехавших ему навстречу солдат, а за ним разношерстную толпу пеших и конных.

— Кто идет? — окрикнул его часовой на родном английском языке.

— Друг, который необычайно рад вас видеть, — отвечал он с тем оттенком игривости, с каким говорим все мы, когда чувствуем, что тяжелый груз наконец свалился с наших плеч.

Глава XVI Претория

Джесс была далеко не счастлива в Претории. Люди, которые после долгой и упорной душевной борьбы решили пожертвовать собой ради других, всегда испытывают реакцию, столь же неизбежную, как и смена дня ночью. Иное дело отречься от своего счастья и всех радостей жизни, и иное дело влачить грустное одинокое существование. Мысль о самопожертвовании поддерживает нас еще некоторое время, но мысль эта постепенно слабеет. Со всех сторон нас окружает как бы непроницаемая броня, и мы чувствуем себя одинокими, отвергнутыми от внешнего мира. Наступает ночь, беспросветная, безотрадная. С последним мы, пожалуй, еще можем примириться, ибо сознаем неизбежность судьбы и ее всесокрушающую руку. Земля ведь не ропщет в то время, когда от нее удаляется солнце, она спит.

Но Джесс заживо похоронила себя и прекрасно это сознавала. Для нее не было никакой необходимости отказываться от счастья сестры, она это совершила по собственному желанию и временами весьма об этом сожалела. Впрочем, она никому не показывала своего великого горя. Она лишь стала бледной и молчаливой, вот и все. Но ведь этим она отличалась и прежде. Зато она совершенно забросила пение.

Так тянулись недели за неделями, не принося решительно никакой перемены для бедной девушки, которой поневоле оставалось делать то же, что делали и все окружающие, а именно: есть и пить, ездить верхом и гулять, как ели, пили и гуляли и все прочие обитатели Претории, пока наконец ей не пришло в голову, что лучше было бы вернуться домой, иначе такое душевное состояние может серьезно отозваться на ее здоровье. Но вместе с тем она и не решалась на это, опасаясь искушения. Относительно того, что происходило в Муифонтейне, она оставалась в полном неведении. Правда, Бесси писала ей, и даже дядя вспомнил о ней раза два, но письма эти не давали ответа на то, что ее особенно интересовало. В письмах Бесси, конечно, упоминалось о времяпрепровождении Джона Нила, но не более того. Молчание сестры, однако, было красноречивее слов. Почему она так Мало о нем говорила? Несомненно потому, что сердечные дела все еще оставались в неопределенном положении. А затем Джесс начинала раздумывать, что бы могла означать эта нерешительность с его стороны, и снова ревность овладевала ее сердцем, и снова ее грызла тоска.

Пришло Рождество, и Джесс, уступившая настойчивым просьбам новых знакомых, решила остаться еще на некоторое время в Претории и вернуться домой уже в начале следующего года. В городе много толковали о бурах, но она была слишком занята собственными мыслями, чтобы думать о чем-либо постороннем. По правде сказать никто особенно и не волновался. Все в Претории привыкли к угрозам буров и знали, что они всегда кончаются ничем. И вдруг утром 18 декабря пришло известие о провозглашении республики, и весь город разом заволновался. Стали говорить о необходимости взяться за оружие и выступить в лагерь, и Джесс, всей душой стремившаяся теперь к своим родным, не видела никакой физической возможности вернуться домой до конца восстания. А два дня спустя с места побоища в Бронкерс Сплинте прискакал один из уцелевших, некто Эгертон, обернутый в знамя 94-го полка, и сообщил весть, от которой у нее волосы стали дыбом и она едва не лишилась чувств.

После этого воцарилось великое смятение. Город был объявлен на военном положении и покинут жителями, которые получили приказ выступать в лагерь, разбитый неподалеку на возвышенности. Тут были и стар и млад, больные и здоровые, женщины и дети. Все собрались сюда под защиту укреплений, захватив с собой лишь палатки, фургоны и навесы, чтобы укрываться от палящих лучей солнца и непогоды. Джесс поместилась в одной повозке с подругой, ее сестрой и матерью и чувствовала себя в большом стеснении. Спать же в такой тесноте при постоянном шуме и гаме оказывалось решительно невозможным.

На другой день по переселении в лагерь Джесс получила письмо Бесси, извещавшее о ее помолвке с Джоном. Захватив письмо, она отправилась из лагеря на близлежащий холм, где рассчитывала прочесть его без свидетелей. Там, в тени мимоз, она присела на кочке и сломала печать. Не успела она дочитать первой страницы, как уже поняла все. Тем не менее Джесс спокойно прочла длинное письмо до конца, хотя слова сочувствия сестры, казалось, и жгли ее. Так вот как! Значит, это в конце концов свершилось. Ну что же, она этого ожидала, даже сама способствовала такой развязке — стало быть, ей нет причин и огорчаться. Напротив, она должна бы была радоваться, и в самом деле, она от души порадовалась за сестру. Ей было приятно думать, что Бесси, которую она так любила, нашла свое счастье.

А между тем она была недовольна Джоном, и в сердце ее зашевелилось чувство, похожее на то, какое мы испытываем к лицам, невольно нас чем-либо огорчившим. Какое имел он право так с ней поступить? Но в то же время она желала ему и сестре счастья и думала о том, что скоро ненавистные буры завладеют Преторией и она будет убита. Ей это было безразлично, ибо все ее надежды развеялись как дым. Что ей оставалось делать? Выйти замуж за первого встречного и заняться воспитанием детей? Для нее это было невозможно. Уж лучше отправиться в Европу, броситься в водоворот жизни и подыскать себе какое-нибудь занятие. Она и прежде знала, что у нее к этому есть способности. Теперь же, когда она вырвала из своей груди сердце, она была уверена в успехе, ибо успех принадлежит бессердечным — самым сильным людям на свете. Она решила не оставаться на ферме после свадьбы Джона и Бесси и, если возможно, даже не возвращаться домой, пока они не будут обвенчаны. Она больше не должна его видеть! Ах, зачем только она с ним встретилась!

Решение это несколько успокоило Джесс, и она поднялась с места, чтобы вернуться в шумный лагерь. Желая подольше остаться наедине со своими мыслями, она пошла дальней дорогой, ведущей к Хейдельбергу. Она уже шла около десяти минут, как вдруг заметила вдали капский фургон, показавшийся ей знакомым, запряженный тройкой лошадей, которых она тоже где-то видела. Рядом с фургоном шли какие-то люди и, по-видимому, о чем-то оживленно говорили. Она посторонилась, чтобы пропустить эту странную процессию, и случайно заметила между незнакомыми ей людьми Джона Нила и в то же время разглядела фигуру Мути, сидевшего на козлах. Перед нею вновь стоял тот, кого она поклялась никогда больше не видеть! Появление этого человека, казалось, отняло у нее волю, у Джесс подогнулись колени, и она едва удержалась на ногах. Кроме того, появление этого человека послужило ей как бы наглядным доказательством ее бессилия перед судьбой. Ей стало ясно, что она не в состоянии себе помочь, что она не более чем орудие в руках Всевышнего Существа, волю Которого должна исполнять и для Которого ее страдание было безразлично! Рассуждения девушки отличались непоследовательностью и были похожи на ропот, но надо признать, что сами обстоятельства наталкивали ее на такое заключение. Предопределение и свободная воля никогда не были полностью различены, даже самим апостолом Павлом, а посему подобная мысль и была, быть может, отчасти извинительна для Джесс. Люди в этом не любят признаваться, но в конце концов все же существует вопрос, можем ли мы противопоставить нашу слабую волю воле мировой или же хоть в чем-либо изменить ход событий ради наших мелких целей и обыденных интересов. Джесс была умная женщина, но все же провести эту разграничительную черту ей оказалось не под силу.

Фургон приближался, вместе с ним приближалась и кучка людей, а несколько минут спустя, подняв голову, Джон заметил Джесс, устремившую на него глубокий, задумчивый взгляд, в который она, казалось, хотела вложить душу. Поговорив еще немного с окружавшими его людьми и отдав кое-какие приказания Мути, который тотчас отправился вперед, Джон с улыбкой подошел к ней и протянул руку.

— Как поживаете, Джесс? — спросил он. — Надеюсь, у вас все благополучно?

Она пожала протянутую руку и произнесла почти недовольным голосом:

— Зачем вы приехали? Зачем вы покинули Бесси и дядю?

— Я приехал потому, что меня послали, а также и потому, что сам этого желал. Я хотел вывезти вас из Претории, пока осада еще не кончилась.

— Вы с ума сошли! Да как же мы можем пробраться домой? Теперь мы будем оба заперты в Претории.

— Да, пожалуй, вы правы. Впрочем, могло быть и хуже, — прибавил он смеясь.

— Я не думаю, что может быть что-нибудь хуже этого, — нетерпеливо проговорила она и затем, будучи не в состоянии долее владеть собой, залилась слезами.

Джон Нил, весьма простодушный от природы, никак не мог предположить, что существует какая-либо иная причина этого горя, кроме перспективы долгого затворничества в осажденном городе и ежедневной опасности быть взятым в плен с оружием в руках. Тем не менее он чувствовал себя глубоко оскорбленным подобным приемом, в особенности после такого опасного путешествия, предпринятого исключительно ради нее.

— Мне кажется, Джесс, — заметил он, — что вы могли бы отнестись ко мне с большим участием. Ну, а затем, — продолжал он, — перестаньте плакать. В Муифонтейне, слава Богу, все благополучно, и я надеюсь, что так или иначе, а мы, даст Бог, как-нибудь да выберемся отсюда. Зато проникнуть сюда было довольно-таки сложно.

Она перестала плакать и улыбнулась. Горе ее прошло, как летняя гроза.

— Каким образом вы добрались сюда? — спросила она. — Расскажите мне все, капитан Нил!

Ему оставалось лишь удовлетворить ее любопытство.

В немом молчании она выслушала подробности его путешествия, и, когда он кончил свой рассказ, она заговорила извиняющимся голосом.

— Очень любезно с вашей стороны, что ради меня вы так рисковали своей жизнью. Только как это никто из вас не догадался, что путешествие ваше, в сущности, не принесет никакой пользы. Мы с вами будем теперь заперты в Претории, вот и все, и это очень печально для Бесси.

— Да? Значит, выуже знаете о нашей помолвке? — спросил он.

— Я получила письмо Бесси часа два тому назад и от души поздравляю вас обоих. Мне кажется, что Бесси будет лучшей женой во всей Южной Африке, а ее супруг — человек, которым могла гордиться любая женщина. — С этими словами она поклонилась ему с такой грацией и в то же время с таким достоинством, что он был тронут.

— Благодарю вас, — простодушно отвечал он, — мне кажется, что и в самом деле я один из счастливейших людей на свете.

— А теперь, — промолвила она, — пойдемте, так как надо позаботиться о вашем фургоне. Вам отведут для него место в нашем лагере. Вы, должно быть, очень утомлены и сильно проголодались.

Несколько минут спустя они уже подходили к фургону, из которого Мути успел выпрячь лошадей и который поместился возле повозки, где жили Джесс и ее друзья. Первой, кого они увидели, была сама миссис Невилл, добрая колонистка, привыкшая к суровой жизни и нелегко поддающаяся унынию даже в обстоятельствах, подобных настоящим.

— Господи Боже, да ведь это капитан Нил! — воскликнула она, как только Джесс подвела к ней своего спутника. — Ну, счастлив же ваш Бог, что вам удалось прорваться сквозь блокаду. Удивительно, как эти буры вас не застрелили или до смерти не избили своими бичами. Положим, ваш приезд совершенно бесполезен, так как Джесс вам все равно не удастся высвободить отсюда до тех пор, пока сэр Джордж Колли[41] не подоспеет к нам на помощь, а это едва ли случится раньше чем через два месяца. С другой стороны, у Джесс будет теперь фургон, вы же сможете поместиться в караульной палатке. Хоть там и не особенно чисто, но в настоящее время некогда думать об удобствах. Пока ступайте к коменданту, он будет очень рад вашему прибытию. Он только что отправился в ту сторону лагеря; а тем временем устроим что нужно в вашем фургоне.

Напутствованный таким образом Джон отправился к коменданту, где и рассказал про свое путешествие, хоть и богатое приключениями, но не заключавшее особенно важных сведений, а полчаса спустя по возвращении с удовольствием заметил, что процесс приведения в порядок его вещей в полном разгаре. Но ему было особенно приятно то, что Джесс сумела изжарить на походной кухне бифштекс и ко времени прихода накрывала для него возле фургона маленький столик. Усевшись на походном стуле, он начал с аппетитом уничтожать импровизированный завтрак, между тем как Джесс ему прислуживала, а миссис Невилл без умолку болтала.

— А знаете, — говорила она. — Джесс мне только что рассказала о вашей помолвке с ее сестрой. Ну что ж, желаю вам счастья! Мужчина должен иметь жену в стране, подобной нашей. Здесь не Англия, где в пяти случаях из шести жениться — все равно что надеть себе петлю на шею. Женитьба здесь — экономия, а дети — благословение, как природа и разумела вначале, а не бремя, каким сделала их цивилизация. Господи, вот я заболталась! Неловко ведь говорить о детях, когда вы всего пару недель как помолвлены, но в конце концов они появятся. Бесси прехорошенькая девушка и очень добрая, впрочем, я мало ее знаю, хотя она далеко не так умна, как Джесс. Ах, да, кстати: так как вы собираетесь жениться на ее сестре, то вы вправе теперь принять на себя заботу о Джесс, и никто ничего плохого не скажет. Ах, если бы вы только знали, как тут любят сплетни. Хотя в настоящее время, пожалуй, никто о них и не думает. А вот идет мой муж, он поможет устроить в вашем фургоне помещение и для Джесс. Хорошо, что ваш фургон достаточных размеров. Нам очень тесно в нашей повозке, и по правде сказать, хоть Джейс премилая девушка, но я рада от нее изба, виться. Но смотрите, вы непременно должны оба приходить к нам обедать.

Джесс слушала молча. Она понимала, что ей неудобно оставаться в прежней повозке, а кроме того, она уже ночевала в ней, и это было для нее более чем достаточно. Она попробовала было намекнуть на то, что намерена просить монахинь приютить ее на время, но встретила сильнейший отпор со стороны миссис Невилл.

— Монахинь? — переспросила она. — Это еще что за глупости, когда ваш свояк — ведь будет же он им, если только буры не покончат с нами со всеми, — находится здесь. Даже смешно говорить о каких-то монахинях. Пусть они лучше присматривают сами за собой.

Джон ничего не возражал и молча доедал бифштекс. Предложение ему явно понравилось.

Глава XVII Двенадцатое февраля

Джон скоро освоился с лагерной жизнью в Претории, Хотя он числился пехотным армейским офицером в отставке, но тем не менее счел долгом предложить коменданту Претории свои услуги в качестве кавалериста и принять скромный чин сержанта в отряде волонтеров, известных под названием карабинеров Претории. Он оказался весьма деятельным сержантом, а потому военная служба отнимала много времени днем и даже ночью, особенно когда предстояло исполнить какое-либо поручение вне лагеря. Всякий раз по возвращении в фургон — он выговорил себе это право, чтобы иметь возможность защитить Джесс в случае какой-либо опасности, — он встречал с ее стороны радушный прием, причем делалось все возможное для его удобства. Мало-помалу они пришли к решению самим готовить пищу вместо того, чтобы разделять трапезу своих знакомых, и с этих пор постоянно завтракали и обедали у себя в палатке за импровизированным столом — в точности как парочка влюбленных. Подобное времяпрепровождение имело своего рода особую прелесть. Начать с того, что Джесс являлась самой подходящей собеседницей для такого человека, как Джон Нил. Никогда еще до тех пор не обращал он внимания на то, как смела и оригинальна была ее речь и каким остроумием искрились ее мысли. Она обладала неистощимым запасом веселости, и ее игривый юмор, столь же трудно поддающийся описанию, как игра шампанского в бокале, делал беседу с ней особенно приятной, тем более что из всех знакомых она удостаивала подобных разговоров его одного. Второе, что его поразило, — это замечательная перемена, произошедшая во внешности девушки. С каждым днем она все более и более хорошела. Когда Джон приехал в Преторию, она была бледна и худа, но и месяца не прошло с тех пор; а она стала положительно неузнаваема, поправившись и окрепнув. Цвет лица сделался более свежим, и время от времени на нем появлялся румянец, а глаза стали еще более глубокими и прекрасными.

— Кто бы мог подумать, что это та самая девушка! — заметила однажды миссис Невилл, держа Джесс за руки в то время, как та озабоченно следила за приготовлением жаркого. — Помилуйте, ведь она была всегда такая жалкая, а теперь стала прехорошенькая! И это при таких условиях, которые превратили меня в бродячую тень и едва не свели в могилу мою дочку!

— Я думаю, это следствие чистого воздуха, — отвечал Джон, не подозревая, что лекарство, приносившее столько пользы Джесс, заключалось в нем самом.

А между тем это было именно так. Конечно, сперва она боролась с собой, но затем ей пришла на ум мысль, почему бы в самом деле ей не наслаждаться его обществом, пока это еще возможно. Он стал на ее пути помимо ее воли. Она не имеет намерения отнимать его у сестры, а если бы и имела, то слишком честна, чтобы привести намерение в исполнение. Джон нисколько не виноват во всем происшедшем, для него она была только молодой женщиной, случайно оказавшейся сестрой его невесты, вот и все. Так отчего же ей не собирать те розы, которые достались на ее долю. Она забыла, что благоухание роз опасно: оно может взволновать кровь и вскружить голову. И тем не менее она все же предалась соблазну и впервые испытала близость истинного счастья. Удивительная вещь — любовь женщины! Она озаряет будничную жизнь и даже в рабстве находит для себя источник наслаждения. Только очень немногие женщины умеют любить так, как Джесс, большинство же если полюбят, то или тратят понапрасну сокровища своего сердца, или, что еще хуже, становятся причиной горя и стыда не только для себя, но и для других.

Уже более месяца длилась осада Претории, когда Джона вдруг осенила блестящая идея. На расстоянии четверти мили от лагеря находился маленький домик с железной крышей, подобно многим другим оставленный владельцами на произвол судьбы. Прогуливаясь вдоль аллеи, постепенно поднимавшейся в гору, Джон и Джесс однажды достигли домика и зашли, чтобы осмотреть его. Все помещение состояло из двух комнат — спальни и небольших размеров гостиной. Позади дома были устроены кухня и конюшня. Они вошли в комнаты и с любопытством стали глядеть на окружающую местность из окон. Прямо перед ними открывался чудный вид на долину, кончавшуюся рядом лесистых холмов. С правой стороны возвышалась гора, покрытая темной зеленью кустарников. Склоны холма, на котором расположился Уединенный домик, представляли собой сплошные виноградники, в которых только что начинать созревать плоды. Виноградники окружали живые изгороди из роз. Возле дома также цвели розы, и некоторые из них отличались замечательной красотой. Прелестный это был уголок, а после шумного лагеря он показался им просто раем. Некоторое время они сидели молча, а потом заговорили о ферме, о старике Крофте и о Бесси.

— Как здесь хорошо, — воскликнула Джесс, закинув руки за голову и глядя на роскошный розовый куст, красовавшийся перед окнами.

— Да, — отвечал Джон, — знаете, какая мне пришла мысль? Хорошо бы нам обоим устроиться в этом домике. Понятно, спать мы будем в лагере, но зато можем здесь обедать и проводить свободное время, а кроме того, здесь и безопасно, потому что буры никогда не отважатся напасть на город.

Джесс подумала и вскоре решила, что и в самом деле эта мысль прекрасна, и уже на следующий день принялась за работу. Спустя некоторое время она сделала помещение настолько чистеньким и уютным, насколько это позволяли обстоятельства. И вот началось их хозяйство.

Между тем осада затянулась надолго. Вести извне перестали поступать, но это обстоятельство мало беспокоило жителей, ибо они были уверены, что генерал Колли спешит к ним на выручку, и даже держали пари относительно времени его прибытия. Время от времени делались вылазки, но так как они приносили мало пользы и в общем не были особенно удачными, то лучше всего о них умолчать. Само собой разумеется, что Джон принимал в них деятельное участие, и тогда для Джесс наступали минуты тяжелого испытания. Она жила в постоянном страхе, ей казалось, что вот-вот он окажется в числе убитых. Однако все обходилось благополучно до двенадцатого февраля, то есть дня, в который осажденные решили произвести нападение на местность, называемую «Крааль Красного дома».

Смешанный отряд пеших и конных выступил из Претории до рассвета. Джон также принял участие в экспедиции. Он был весьма удивлен, когда, подойдя к фургону, в котором спала Джесс, чтобы захватить кое-что с собой в дорогу, застал ее сидящей на ящике за импровизированным столом с чашкой кофе в руках, который она только что для него приготовила.

— Что это значит, Джесс? — строго спросил он. — Я вовсе не желаю, что бы вы вставали по ночам для того, чтобы варить мне кофе.

— Я и не думала вставать, — отвечала она спокойно, — я просто еще не ложилась.

— Это еще хуже, — заметил он, но тем не менее с удовольствием выпил кофе. Она же продолжала сидеть, не спуская с него глаз.

— Накиньте платок и наденьте что-нибудь на голову, — обратился он к ней, — роса промочит вас насквозь. Смотрите, ваши волосы уже совсем влажные.

— Обещайте исполнить мою просьбу, Джон! — заговорила она. Теперь уже она называла его не иначе, как просто Джон.

— Как вы похожи на всех женщин, — заметил он, улыбаясь, — просите обещать исполнить что-то и не говорите, что именно.

— Я желаю, чтобы вы мне обещали это ради Бесси, — отвечала она.

— Ну, в чем же дело?

— Не ездите нынче со всеми. Вы легко можете остаться, если только сами этого захотите!

Он расхохотался.

— Какая же вы глупенькая. Почему вы хотите, чтоб я остался?

— Не знаю. Но не смейтесь над тем, что я такая нервная… Я боюсь, что… что-нибудь с вами случится.

— Ну что же, — попробовал он ее успокоить, — всякая пуля куда-нибудь да попадет, этому уже нечем помочь.

— Вспомните Бесси, — промолвила она.

— Послушайте, Джесс, — произнес он недовольным голосом, — зачем вы стараетесь растравить мое сердце? Если мне суждено умереть — значит, так уж на роду написано, а потому нечего об этом и толковать. Прощайте, мне пора ехать.

— Вы правы, Джон, — отвечала она спокойно, — и мне было бы неприятно, если бы вы рассуждали иначе, но я не смогла удержаться, чтобы не высказать, что у меня лежит на сердце. До свидания, Джон. Господь да хранит вас! — С этими словами она протянула руку, которую он пожал и исчез.

— Положительно она меня смущает, — рассуждал он сам с собой, в то время как отряд двигался вперед по лугам, покрытым утренней росой. Видно, она чувствует, что я буду убит. Ну что ж, может быть! Хотелось бы мне знать, однако, как бы приняла это известие Бесси? Она, наверное, была бы страшно огорчена, но и утешилась бы вскоре. Но не думаю, чтобы Джесс утешилась так же скоро. Обе девушки так не похожи друг на друга.

После того он принялся размышлять о Бесси, о том, что она поделывает дома, а затем мысль его перенеслась к Джесс, и он начал раздумывать о том, какая она незаменимая подруга, до такой степени серьезная и внимательная, и втайне надеялся, что она будет жить с ними и после его свадьбы. Они и сами не подозревали, насколько стали необходимы друг другу. Положим, Джесс давно отвела ему местечко в своем сердце, но он все еще стоял на самой первой ступени и не сознавал, что большая часть его заветных дум посвящена черноокой девушке, под обаянием которой он находился. Он только чувствовал, что она умеет сделать приятным общение с ней. Когда он разговаривал с ней или же молча сидел возле, им овладевало душевное спокойствие, которого он никогда не ощущал в присутствии других женщин. Само собой разумеется, ощущение это приходило вследствие влечения более слабой натуры к более сильной, но кроме того, здесь крылось и нечто другое. Это нечто было отголоском высшей симпатии и полнейшего созвучия душ, служащего наиболее верным залогом истинных и совершеннейших форм любви. Когда эта гармония сопровождает любовь мужчины и женщины (что случается весьма редко, и это созвучие следует искать там, где нет места чувственности), то она возвышает человека над остальным миром. Ибо только в такой любви — будь она между матерью и сыном, или мужем и женой, или же у тех, которые, ища такой любви, не встречают взаимности, — кроется любовь бессмертная, бесконечная!

Между тем отряд понемногу втягивался в сражение, и вскоре Джону пришлось испытать на себе удовольствие ружейной перестрелки с бурами. Ехавший рядом с ним товарищ был убит, а спустя некоторое время и самого его легко ранили пулей в бедро. Достаточно сказать, что битва эта может быть названа едва ли самой бесславной для чести нашего оружия из всей войны, в которой лишь Почефструм, Лейденбург, Рюстенбург и Ваккерструм до некоторой степени еще соединены со светлыми воспоминаниями. Битва окончилась полнейшей победой горсти буров над англичанами, и Джон был вынужден в числе других возвратиться в Преторию. Медленно продвигаясь вместе с принятым на седло тяжело раненным солдатом (перевязочный пункт остался в руках противника), он слышал слова стыда и проклятия раненого, которые смешивались с его собственными. Весть о поражении со многими прикрасами долетела до города, и между прочим говорилось, что и капитан Нил убит. Кто-то утверждал, что видел, как он свалился с простреленной головой. Услышав об этом, миссис Невилл, сильно взволнованная, тотчас поспешила к Джесс, чтобы сообщить ей грустное известие.

На рассвете Джесс по обыкновению отправилась в маленький домик и решила провести там остаток дня. Сперва она принялась было за рукоделие, но работа вываливалась из ее рук; затем так же неудачно взялась за книгу. Взгляд ее блуждал по страницам, между тем как до слуха доносился гул отдаленных выстрелов. Бедная девушка предчувствовала, что с Джоном произойдет какого-то несчастье. Все мы так или иначе испытывали подобное же состояние при тех или иных обстоятельствах нашей жизни, хотя не раз это предчувствие нас обманывало, а потому мы должны в данном случае отнестись к ней снисходительно. В действительности же она почти не ошиблась, так как Джона ранили.

Не найдя Джесс в лагере, миссис Невилл побежала к домику, плача уже от одной мысли о том несчастье, о котором намеревалась сообщить (она и сама за последнее время привязалась к Джону Нилу). Джесс, слух которой был напряжен до последней степени, как это случается во время сильного нервного возбуждения, расслышала скрип калитки прежде, нежели гостья успела войти в сад, и бросилась ей навстречу.

Одного взгляда на плачущее лицо миссис Невилл оказалось достаточно. Джесс поняла все и невольно ухватилась за дерево, чтобы удержаться на ногах.

— Что случилось? — спросила она задыхающимся голосом. — Он убит?

— Да, милая моя, да. Говорят, ему прострелили голову.

Джесс ничего не отвечала, но еще сильнее сжимала в руке ствол деревца и в то же время чувствовала, что силы ее покидают. Взгляд девушки безумно скользил с одного предмета на другой. Невдалеке проходила кратчайшая дорога от места побоища к лагерю, и глаза ее невольно остановились на четырех кафрах, несших кого-то на носилках в сопровождении трех конных карабинеров. Из-под плаща, покрывавшего носилки, торчали ноги, обутые в сапоги со шпорами. Положение ног было до того неестественно, что не оставалось сомнения в значении всей картины.

— Вот, смотрите! — воскликнула она, указывая на проходившую группу.

— Ах, бедняга, бедняга! — промолвила миссис Невилл. — Они несут его сюда, чтобы похоронить.

При этих словах прекрасные глаза Джесс закатились, и она без чувств упала на землю, лишь слегка вскрикнув. В то же время люди с носилками прошли мимо.

* * *

Джон Нил услышал о своей собственной смерти тотчас по прибытие в лагерь и, опасаясь, как бы этот слух не дошел до Джесс, поспешил к домику, насколько позволяла рана, и, соскочив с лошади, бросился к калитке.

— Господи Боже, ведь это капитан Нил! — всплеснула руками миссис Невилл, оглядывая его с ног до головы. — А ведь мы думали, что вы убиты.

— И поторопились сообщить ей об этом, — отвечал он, глядя на лицо девушки, покрытое смертельной бледностью, — вам бы следовало хоть немного подождать, пока этот слух не подтвердится. Бедная! Что вы с ней сделали. — С этими словами он опустился на землю, обхватил девушку обеими руками и с помощью миссис Невилл осторожно перенес в комнату, где и положил на столе. Однако все усилия привести ее в чувство были тщетны, и миссис Невилл отправилась в лагерь за спиртом, оставив его одного растирать ей руки и опрыскивать лицо водой.

Не успела она удалиться, как Джесс открыла глаза, а затем опустила ноги на пол. Взгляд ее с удивлением остановился на Джоне, и ему показалось, что она снова собирается упасть в обморок, — по крайней мере, губы девушки побелели, и ее начало трясти как в лихорадке.

— Джесс, Джесс! — закричал он вне себя. — Ради Бога не смотрите так на меня, вы меня пугаете!

— Я думала, что вы… что вы… — прошептала она и, вдруг зарыдав, упала ему на грудь и залилась горькими слезами.

Джону стало неловко, и, кроме того, он был тронут. В конце концов, он мужчина, и вид этой странной девушки, к которой он за последнее время сильно привязался, повергнутой в глубокое отчаяние и пришедшей в себя только вследствие беспокойства за его судьбу, не мог не подействовать на него, точно так же как подействовал бы и на всякого. Что-то отозвалось в глубине его сердца в ответ на это видимое проявление горя, и ощущение это было невыразимо сладостно, но в то же время пугало его.

— Джесс, милая Джесс, ради Бога перестаньте. Я не могу равнодушно смотреть на ваши слезы.

Она подняла голову и стала пристально глядеть на него, опираясь рукой о стол. Лицо девушки было мокро от слез и похоже на лилию, смоченную росой, а прекрасные глаза блестели таким огнем, какого он еще никогда не видывал у женщины. Она ничего не говорила, но ее лицо было красноречивее всяких слов, ибо временами на лице можно прочесть много такого, чего не передаст ни один язык. Она стояла подле него, и грудь ее высоко вздымалась — явный признак проснувшийся в женщине страсти. И в то же время ею овладело какое-то новое, неведомое ей дотоле ощущение. Она впервые почувствовала, что любовь в состоянии преодолеть ее волю, и узнала, хотя догадывалась и прежде, что стоит ей захотеть — и она может покорить сердце этого человека и заставить смотреть на нее такими же глазами, какими теперь сама она смотрела на него. Но при этом Джесс не проронила ни одного слова и даже не пошевельнулась, а только пристально глядела на него.

— Неужели вы так испугались за меня? — промолвил он.

Она не отвечала, но продолжала смотреть ему в глаза, и Джон чувствовал, что теряет над собой власть. Все его мысли смешивались под влиянием ее чарующего взгляда. Бесси, честь, данное слово — все было забыто. Едва тлевшая искра обратилась в пламя. И он полюбил эту девушку, как никогда еще никого не любил.

— Джесс, — задыхаясь прошептал он, — я люблю вас! — С этими словами он наклонился, чтобы ее поцеловать.

Она опомнилась и отстранила его рукой.

— Вы забываете, — проговорила она в ужасе, — что женитесь на Бесси.

Охваченный чувством стыда и сознанием нового несчастья, выпавшего на его долю, Джон повернулся и опрометью выбежал прочь.

Глава XVIII Болезнь

Не успел Джон выбежать из дома, как почувствовал крайнее изнеможение от потери крови и нравственного потрясения, а потому, очутившись в саду, с наслаждением опустился в кресло, стоявшее там с незапамятных времен. Немного погодя он увидел показавшуюся вдали миссис Невилл с бутылкой спиртного в руках.

«Вот кстати, — подумал он, — если не подкреплюсь стаканом водки, то по всей вероятности последую примеру Джесс и свалюсь с этого несчастного кресла».

— Где Джесс? — обратилась к нему миссис Невилл.

— Там в гостиной, — отвечал он, — она уже очнулась. «Впрочем было бы лучше для нас обоих, если бы она совсем не приходила в себя», — мысленно прибавил он.

— Да что с вами, капитан Нил? Какой у вас странный вид, — заговорила она, обмахиваясь шляпой. — Ах, если бы вы знали, что теперь творится в лагере! Волонтеры бранят солдат, что те их покинули в минуту опасности, а мне просто никто верить не хотел, когда я сказала, что вы не убиты… Да что же это? Ваши сапоги полны крови. Значит, вы все же ранены?

— Дайте мне, ради Бога, выпить, — простонал Джон.

Она зачерпнула взятым с собой стаканом воды из протекавшего невдалеке ручья и затем долила его спиртом. Он выпил и почувствовал себя лучше.

— Господи, — воскликнула миссис Невилл, — вас теперь пара! Надо было видеть, как эта девушка испугалась, когда мимо нее пронесли мертвое тело! Я была уверена, что это вы, но ошиблась. Говорят, это несчастный Джим Смит, сын старика Смита из Рюстенбурга. Знаете что, капитан Нил? Я советую вам быть осторожнее: если девушка еще не влюблена в вас, то во всяком случае близка к этому. Девушки вообще не очень-то легко падают в обморок из-за всякого встречного Дика, Тома или Гарри. Вы уже простите меня, дуреху, что я говорю вам так откровенно, но Джесс очень странная девушка, и если вы не примете мер, то легко увлечетесь ею и поставите себя в неловкое положение, тем более что собираетесь жениться на ее сестре. Уверяю вас, что Джесс не из таких женщин, что кокетничают скуки ради, — при этих словах она с сомнением покачала головой, как будто подозревала его в легкомысленном отношении к чувству будущей свояченицы, а затем, не дожидаясь ответа, повернулась и ушла в домик.

Из груди Джона вырвался стон. Что он мог возразить на это? Все было ясно до очевидности, и если когда-либо он чувствовал себя пристыженным, то именно теперь. Ему, человеку слова, до боли тяжело было сознаться, что в настоящем случае он поступил бесчестно по отношению к Бесси. Несколько минут тому назад он признавался Джесс в любви и говорил правду, но отвратительную правду. Хуже всего именно то, что это была правда. Да, он действительно любил Джесс. Он чувствовал, что эта любовь охватила его волной в то время, когда он стоял перед нею в комнате, и поглотила и превозмогла всю его привязанность к Бесси, с которой его связывали узы чести. В его сердце внезапно вспыхнула страсть, страсть преступная и даже просто непонятная; и он смутно догадывался, что она была вместе с тем и вечная. Сидя на ветхом от времени кресле и перевязывая рану, он мысленно проклинал себя. Какого он свалял дурака! Зачем не подождал, чтобы окончательно убедиться, к которой из двух чувствует большее расположение? И к чему только понадобилось Джесс ни с того ни с сего уезжать и оставлять его одного в обществе ее хорошенькой сестрицы? Теперь он твердо знал, что и тогда еще она была к нему неравнодушна. И вот какой оборот принял его роман! В одном он был убежден, а именно в том, что следует положить всему этому конец. Он не должен брать назад своего слова, данного Бесси, об этом нечего и думать. Тем не менее он чувствовал тяжесть на сердце и за самого себя, и за Джесс.

В это время повязка ослабла и кровь полилась с такой силой, что он уже собирался идти в комнаты просить помощи.

Джесс, совершенно оправившаяся, разговаривала с миссис Невилл, которая уговаривала ее выпить глоток водки, добытый с таким трудом. Заметив смертельно бледное лицо Джона и красную полоску крови, сочившейся из раненой ноги, Джесс схватилась за шляпу, лежавшую на столе.

— Ложитесь-ка лучше в кровать, — велела она, — а я побегу за доктором.

С помощью миссис Невилл он тотчас же разделся, но, к ужасу этой доброй женщины, прилагавшей все усилия, чтобы остановить обильные потоки струившейся крови, еще задолго до прибытия доктора впал в обморочное состояние. Появившийся доктор констатировал, что пуля оцарапала стенки одной из внутренних артерий бедра, не перерезав ее, впрочем, окончательно, и что в настоящее время требуется немедленная серьезная перевязка. С помощью хлороформа он довольно удачно провел эту операцию, не выходя из комнаты, и заявил, что обморок последовал от сильной потери крови.

По окончании операции миссис Невилл спросила доктора, не следует ли поместить Джона в госпиталь, на что тот категорически отвечал, что раненого необходимо оставить там, где он находится, но что Джесс должна принять на себя заботу ухаживать за ним во время болезни с помощью сиделки, которую он хотел прислать.

— Скажите мне, — спросила миссис Невилл, — его положение опасно?

— Оно будет очень опасно, если вы вздумаете его тревожить, — угрюмо отвечал доктор, — потому что шелк любую минуту может соскочить, а в таком случае артерия непременно лопнет и он истечет кровью.

Джесс не проронила ни слова и занялась необходимыми приготовлениями для ухода за больным. Раз судьбе угодно снова столкнуть их вместе, то ничего более не оставалось, как только безропотно подчиниться ей, хотя, по правде сказать, она этого вовсе не желала.

Час спустя после операции, когда Джон начал понемножку приходить в себя, явилась и присланная доктором сиделка. Джесс сразу заметила, что эта женщина в высшей степени беззаботна и невежественна в уходе за больным, и возложила на нее исключительно черную работу. Когда Джон пришел в сознание и увидел, кто именно сидел над ним и чья рука дотрагивалась до его горячего лба, он слегка застонал и попробовал заснуть. Но Джесс решила не спать. Она просидела всю ночь у его изголовья, не смыкая глаз. При свете едва занимавшейся зари она с грустью смотрела на бледные черты лица любимого человека, спавшего глубоким сном. А так как ночь была нестерпимо жаркая и удушливая, то Джесс сняла с него покрывала, оставив лишь одну простыню. Когда под утро она встала, чтобы пойти немного отдохнуть, то взглянула еще раз на больного и заметила, что повязка стала красной от крови. Артерия лопнула.

Приказав сиделке скорее бежать за доктором, Джесс принялась расталкивать больного, так как он спал крепким сном и мог незаметно уснуть навеки. Затем они принялись делать что могли, дабы остановить обильное течение крови. Джесс перевязала ему ногу платком и палкой закрутила узел, а он прижимал поврежденную артерию пальцем. Но все усилия были напрасны, и Джесс начала опасаться, что он умрет у нее на руках. Она испытывала невыразимые нравственные страдания, видя, как с каждой минутой его жизнь угасала.

— Мне уже не долго осталось жить, Джесс! Бог да благословит вас, моя дорогая! — прошептал он. — У меня темнеет в глазах.

Бедная девушка! Она стиснула зубы и ожидала конца. Рука Джона, нажимавшая на артерию, ослабла, и он вновь впал в обморочное состояние. Но странное дело: как раз в этот момент мгновенно течение крови значительно уменьшилось. Несколько минут спустя она услышала шаги доктора.

— Слава Богу, что вы наконец пришли! Он начал истекать кровью.

— Я только что от больного, раненного пулей навылет. А эта дуреха дожидалась, пока я возвращусь домой, вместо того чтобы бежать за мной следом. Я привел вам более расторопную. Да, он потерял много крови. Вероятно, повязка сползла. Ну что же, остается одно средство — хлороформ.

Опять для Джесс наступили полчаса томительного ожидания, и когда наконец несчастный Джон открыл глаза, то был не в состоянии говорить, а мог лишь улыбаться. Три дня его жизнь висела на волоске, ибо если бы артерия порвалась в третий раз, то, истощенный потерей крови, он умер бы прежде, нежели ему успели бы оказать какую-либо помощь. Иногда от слабости у него начинался бред, и эти минуты становились для него самыми опасными, так как трудно было помешать ему шевелиться. Единственный способ заставить его лежать неподвижно заключался в том, что Джесс должна была класть ему руку на голову или же давать ему держать ее в своих руках. Прикосновение руки Джесс имело благотворное влияние на его больное воображение. И много часов просидела она таким образом возле него, хотя ее рука ныла от боли и ей ломило спину. Зато она была вознаграждена тем, что безумное выражение исчезло из его глаз и он наконец заснул тихим безмятежным сном.

И вместе с тем это время стало самым счастливым в ее жизни. Перед нею лежал человек, которого она любила всеми силами души, она ходила за ним, как за ребенком, и сознавала, что этот ребенок полностью зависит от нее. Даже в бреду он постоянно упоминал ее имя и всякий раз с каким-нибудь нежным прилагательным. Она чувствовала, хотя и не могла дать себе в том отчета, что в эти тяжелые часы сомнения и страха они стали близки друг другу до такой степени, что их жизни как бы слились воедино. Она чувствовала, что это так, и была уверена, что и в будущем их связь никогда не может быть расторгнута. А потому она была счастлива, хотя и сознавала, что его выздоровление означает для нее вечную с ним разлуку. На последнее она твердо решилась, ибо если однажды в минуту слабости едва не выдала своего чувства, то это не значит, что она не сумеет удержаться во второй раз. И так уже она поступила нечестно по отношению к Бесси, отняв у нее сердце ее будущего мужа. Теперь, конечно, уже нечем помочь горю, но зато следует принять меры на будущее. Джон должен вернуться к сестре.

И вот она просиживала бессонные ночи над изголовьем любимого человека и была счастлива. В этом заключалась вся ее радость. Вскоре он будет взят от нее, и она останется по-прежнему одинокой, но пока Джон возле нее, он принадлежит ей. Держа руку на его голове и прислушиваясь к его ровному дыханию, она испытывала в глубине сердца неизъяснимое наслаждение, ибо в желании охранять сон дорогого существа заключается высшее проявление любви женщины.

Время шло, а кровь больше не появлялась, и вскоре наступило утро, в которое Джон открыл глаза и стал всматриваться в бледное лицо, наклоненное над его постелью, как бы что-то припоминая. Наконец он вспомнил.

— Я был очень болен, Джесс? — произнес он немного погодя.

— Да, Джон.

— И вы ходили за мной?

— Да, Джон.

— Я поправлюсь?

— Конечно.

Он снова закрыл глаза, потом продолжил расспросы.

— Есть ли какие-нибудь вести извне?

— Нет. Дела все в том же положении.

— О Бесси ничего не слышно?

— Нет. Мы отрезаны ото всех.

Наступила минута молчания.

— Джон, — заговорила Джесс. — Есть вещи, которые иногда говорятся в бреду, но за которые люди не отвечают; о таких вещах лучше всего не вспоминать.

— Да, — отвечал он, — я вас хорошо понимаю.

— А потому, — продолжала она тем же спокойным голосом, — постараемся забыть все то, что вы или я невольно высказали со времени вашего ранения и моего обморока.

— Совершенно верно, — согласился Джон, — я со своей стороны отрекаюсь от этих слов.

— Мы оба от них отрекаемся, — поправила она, глубоко вздохнув, и таким образом между ними был заключен договор забвения.

Но оба знали наперед, что это ложь. Если любовь существовала раньше, то разве в его или ее власти уменьшить эту любовь? Конечно, нет. Их дружба сделалась лишь более совершенной и искренней.

Они решились забыть также и сцену в гостиной, когда Джон невольно признался в любви Джесс. Очевидно, его поступок следовало приписать начинавшемуся бреду. Тем не менее оба сознавали, что любят друг друга и что их любовь растет по мере того, как становится все более и более безнадежной. Они толковали о Бесси, о свадьбе Джона, рассуждали о поездке Джесс в Европу, как о вещах совершенно для них посторонних. Короче, если они и забылись однажды, то впредь решили твердо ступать по пути долга, не обращая внимания на острые каменья, до крови резавшие ноги.

И тем не менее все же это была ложь, и ложь сознательная, ибо между ними стояло прошлое, соединившее их навек неразрывными узами.

Глава XIX Ханс Кетце едет в Преторию

Выздоровление Джона шло быстро. Артерия срослась, и так как сам он от природы отличался крепким телосложением, то вскоре и наверстал обильную потерю крови, а месяц спустя чувствовал себя физически таким же здоровым, как и прежде.

Однажды — это случилось 20 марта — Джесс и он сидели в запущенном садике. Джон полулежал на длинном плетеном кресле, которое Джесс достала для него в одном из домов, покинутых жителями, и курил трубку. Возле него в углублении, устроенном в ручке кресла и предназначавшемся, по всей вероятности, для стакана с водой, лежали гроздья винограда, нарочно для него сорванные рукой Джесс. Он держал на коленях развернутый лист газеты «Новости с театра войны», отличавшейся замечательной скудностью каких бы то ни было известий, что вполне объяснимо для газеты, выходящей в осажденном городе.

Оба молчали, Джон курил трубку, а Джесс оставила на время свое рукоделие и смотрела на тени, ложившиеся по склонам лесистых холмов.

Оба сидели до такой степени тихо и неподвижно, что у них из-под ног смело выползла ящерица, чтобы погреться на солнышке, а затем великолепная бабочка спокойно опустилась на виноград. День выдался чудный, и местность вокруг отличалась необычайной живописностью. От лагеря было далеко, а потому они не могли слышать его беспокойного шума, и единственными долетавшими до них звуками были плеск струившейся невдалеке воды да шелест листьев, производимый слабым ветерком, в то же время доносившим до них аромат распустившихся цветов мимозы.

Они сидели в тени сада перед домиком, к которому Джесс успела привыкнуть и который полюбила, как что-то родное, а все вокруг них — и сад, и домик, и деревья тонули в блеске ослепляющих лучей солнца. Вдали, по ту сторону сада, где пунцовые цветы гранатовых деревьев, казалось, соперничали с красотой роз, раскаленный воздух как бы таял над каменной оградой и расплывался в голубом эфире. Тишина и безмолвие царили кругом. А между тем, несмотря на эту видимую тишину, в ней ключом била молодая жизнь. Жизнь эта сказывалась и в ворковании диких голубей, и в сиянии лучей солнца, в веянии ветра и в порхании мотылька. Джесс глядела на окружающее богатство и красоту природы и чувствовала себя в раю и затем, незаметно предавшись меланхолическому настроению, задумалась о том, сколькие до нее и подобно ей сидели и мысленно рассуждали о том же, о чем и она, и однако навеки исчезли из памяти людей; и сколько еще явится впереди мечтателей, которые так же, как и она, будут сидеть и созерцать окружающую природу, тогда как сама она будет там, откуда не доносится даже эхо. Но что же из этого? Солнце будет вечно светить над землей, вечно будет струиться вода и вечно будет порхать мотылек; а на ее место явятся другие женщины и так же будут складывать руки, глядя на происходящее вокруг, и задумываться над теми же неразрешимыми вопросами, далее которых не идет человеческий ум. И то же повторится через тысячу лет и будет повторяться вечно, доколе не наступит конец существованию земному и доколе мир не перейдет в состояние небытия.

А она — что будет с ней? Будет ли она чувствовать тогда, любить и страдать? Или же все это один жестокий обман? Что она собой представляет: горсть земли — или же существованию ее суждено продолжаться за пределами земной жизни? Что ожидает ее на закате дней? Покой? Она часто об этом размышляла и постоянно надеялась, что это будет именно покой. Но теперь она думает иначе. Ее жизнь приобрела дня нее новый интерес, интерес, который умрет в ней разве только с ее смертью. Теперь она надеялась на загробную жизнь, ибо если жизнь эта существует для нее, то существует также и для него, и наконец настанет желанный день, который соединит их навсегда — старое заблуждение, сладкий бред нашего больного воображения! А между тем кто об этом не мечтал? И пусть себе смеются философы и ученые, но отчего бы и не допустить, что может существовать любовь и тогда, когда давно уже потухли желания?

Джон кончил курить трубку и уже некоторое время наблюдал за выражением лица Джесс. Теперь оно не выглядело бесстрастным, а напротив, отражало волновавшие ее думы и надежды. Рот девушки слегка приоткрылся, в глазах светилось нечто придававшее всему ее лицу какую-то необыкновенную прелесть. Такое же вдохновенное выражение ему доводилось встречать у мадонн на картинах старых мастеров. Джесс вообще не могла назваться хорошенькой. Но в эту минуту Джон заметил, что на ее облике лежит отпечаток божественной красоты, какой он никогда до тех пор не видывал у женщин. Красота эта взволновала его, но не так, как красота Бесси, и заставила отозваться в его сердце те струны, затронуть которые могла одна только Джесс. В ней было что-то неземное, почти устрашающее.

— Джесс, — произнес он наконец, — о чем это вы задумались?

Она встрепенулась, и ее лицо снова приняло обычное выражение.

— К чему вам это знать? — отвечала она.

— Да просто из любопытства. Я никогда еще не замечал у вас такого взгляда.

Она улыбнулась.

— Вы стали бы смеяться надо мной, если бы я вам сказала, о чем думала. Ведь мысли приходят сами собой, помимо нашей воли. Лучше я вам скажу, о чем думаю теперь: о том, когда мы выберемся отсюда. Дядя и Бесси, наверное, потеряли всякое терпение, ожидая нас.

— Да, вот уже более двух месяцев как мы сидим взаперти. Отряд, посланный нам на выручку, видно, уже недалеко, — заметил с иронией Джон, — и здешние жители до сих пор в полной уверенности, что в один прекрасный день увидят вдали сверкающие ряды английских штыков и буров, разбегающихся в разные стороны подобно облакам, гонимым ветром.

Джесс покачала головой. Она давно утратила веру в спасительный отряд.

— Если мы сами себе не поможем, то останемся здесь до тех пор, пока не умрем с голоду, что, по всей вероятности, скоро и случится. А потому нечего об этом и говорить. Теперь же я пойду за провизией. Все ли вы записали, что нужно?

— Все, ступайте с Богом и не беспокойтесь обо мне.

— В таком случае лежите смирно, пока я не возвращусь.

— Вот так раз, — рассмеялся Джон, — да я здоров как лошадь.

— Очень может быть, но ведь это приказание доктора. До свидания.

С этими словами Джесс удалилась, захватив с собой корзину для провизии.

Не успела она отойти пятидесяти шагов, как рассмотрела вдали приближающуюся к ней толстую сияющую фигуру верхом на маленькой знакомой лошадке. Фигура эта также показалась ей знакомой, и, вглядевшись пристальнее, Джесс распознала в ней Ханса Кетце, выезжавшего из ворот Претории.

Джесс просто не хотела верить своим глазам. Старик Ханс в Претории! Что бы это могло значить?

— Дядюшка Кетце, дядюшка Кетце! — закричала она, когда он, поравнявшись с ней, уже сворачивал на Хейдельбергскую дорогу.

Старый бур остановил лошадь и с удивлением начал озираться вокруг.

— Сюда, дядюшка Кетце, сюда!

— Господи Боже! — воскликнул он, повернув лошадь. — Это вы, мисс Джесс? Ну кто бы мог подумать встретить вас здесь?

— Кто бы мог подумать вас встретить здесь? — поправила она.

— Да, да, странно, очень даже странно. Но ведь я вестник мира — знаете, как голубь дядюшки Ноя. Дело в том, — он оглянулся, желая убедиться, что никто его не подслушивает, — что я послан правительством устроить обмен военнопленных.

— Правительством! Каким правительством?

— Как каким? Понятно, триумвиратом, да будет на нем Господне благословение и благое поспешение во всем, как на пророке Ионе, когда он гулял по стенам Иерихона.

— На Иисусе Навине, когда он обходил стены города, — поправила его Джесс, — Иона же прогулялся во чрево китово!

— Совершенно верно, он еще играл на трубе. Теперь я вспомнил, хотя решительно не понимаю, как он ухитрился это сделать. Дело в том, что блестящая победа отшибла у меня память. Да, вот что значит быть патриотом! Господь дает силу мускулам патриота и заботится о том, чтобы удар его пришелся в середину врага.

— Удивительно, как вы быстро сделались таким горячим патриотом, дядюшка Кетце! — ядовито заметила Джесс.

— Да, мисс, да, я сделался патриотом до мозга костей, я ненавижу английское правительство! Будь оно трижды проклято, это английское правительство! Я стою за возвращение наших древних владений и за народное представительство! И в правоте нашего дела я совсем недавно убедился при Лейнгс Нэке[42]. Несчастные роой батьес! Я сам застрелил четверых: двоих, когда они взбирались на гору, и двоих в то время, когда они бежали; один из них кувырком полетел с утеса, как раненый олень! Бедняга! Я потом о нем плакал. Я вовсе и нехотел идти на войну, но Фрэнк Мюллер прислал ко мне сказать, что если я не выйду, то буду казнен. Да, этот Фрэнк Мюллер — сущий дьявол! И вот я отправился, но когда увидел, что Господь внушал английскому генералу[43] сделаться еще большим дураком, чем он был всегда, и попытаться с тысячью роой батьес выгнать нас из Лейнгс Нэка, — то, повторяю вам, я воочию убедился в правоте задуманного предприятия и воскликнул: «Будь оно проклято, английское правительство! К чему оно нам?» А после битвы при Ингого[44] я эти же слова повторил снова.

— Бросим этот разговор, дядюшка Кетце, — перебила его Джесс, — прежде вы рассуждали иначе, а впоследствии, может быть, будете опять иначе рассуждать. Расскажите лучше, как поживают мой дядя и моя сестра? Они по-прежнему живут на ферме?

— Вот тебе раз! Неужели вы воображаете, что я там был? Но тем не менее я слышал, что они еще в Муифонтейне. Прелестное местечко, и я надеюсь купить его, когда мы повыгоним всех вас, англичан, из нашей страны. Фрэнк Мюллер говорил мне, что они еще там. А теперь мне пора ехать дальше, иначе этот дьявол, Фрэнк Мюллер, пожалуй, начнет справляться, отчего я так замешкался.

— Дядюшка Кетце, — обратилась к нему Джесс, — исполните мою просьбу. Мы с вами старые друзья, и я когда-то упросила дядю одолжить вам пятьсот фунтов, помните, когда все ваши волы передохли от какой-то болезни легких.

— Да, да, я их непременно отдам, когда мы изгоним отсюда проклятых англичан. — С этими словами он собрал поводья, намереваясь ехать дальше.

— Так вы исполните мою просьбу? — спросила Джесс, ухватившись за поводья.

— Что такое? В чем дело, мисс? Мне надо спешить. Этот дьявол Мюллер ждет меня с пленными в Рюйис Краале.

— Мне нужен пропуск для себя и для капитана Нила, а также небольшой конвой. Нам бы хотелось вернуться к своим.

Старый бур воздел руки к небу в знак удивления.

— Владыка Небесный! — воскликнул он. — Это невозможно. Пропуск! Ну слыханное ли это дело? Нет уж, я лучше поеду.

— Это вовсе уже не так невозможно, дядюшка Кетце! — отвечала Джесс. — Слушайте, если у меня будет пропуск, я поговорю с дядей насчет пятисот фунтов. Может быть, они и вовсе ему не понадобятся.

— А-а, — протянул бур. — Это правда, мы старинные друзья, мисс, и не в моих правилах покидать друзей в нужде. Господи Боже, да я охотно проскачу сотню миль и переплыву реку крови для друга. Ну хорошо, хорошо, посмотрим. Все зависит от этого дьявола Фрэнка Мюллера. Где мне вас найти? В этом белом домике, что ли? Прекрасно. Завтра же сюда прибудет конвой с пленными, и если я добуду пропуск, я пришлю его с ними. Но помните, мисс, о пятистах фунтах. Если вы не поговорите с дядей, я сам буду вынужден об этом ему напомнить. Владыка Небесный! Хорошо иметь доброе сердце и любить помогать ближним! Ну, до свидания, до свидания. — С этими словами он припустил свою жирную лошадку и ускакал с лицом, сияющим от счастья.

Джесс бросила на него взгляд, полный презрения, и затем отправилась в лагерь за провизией.

Вернувшись домой, она рассказала Джону про свою встречу и намекнула на то, что было бы полезно на всякий случай приготовиться к отъезду, а посему фургон тотчас же выкатили на двор. Затем Джон принялся за смазку колес при помощи касторового масла и приказал Мути держать наготове лошадей, которые немного поправились, но все еще были тощи от недостатка хорошего корма.

Между тем старик Ханс продолжал путь и по прошествии часа подъезжал к небольшому красному домику.

В то же время из ворот домика показался всадник верхом на вороном коне. Всадник — стройный, красивый мужчина с бородой — поднес руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и стал пристально всматриваться в даль. Затем он как будто что-то сообразил и, пришпорив коня, быстро пустился к Хансу.

— Ну вот, дьявол этот уже тут! — воскликнул Ханс. — Чего ему от меня надо? У меня всякий раз пробегает мороз по коже, как только он начинает заговаривать со мной.

Огромный вороной конь уже приблизился вплотную к маленькой лошадке старика и едва не задевал копытами его голову.

— Всемогущий Боже! — воскликнул Ханс, отстраняясь от него вместе с лошадью. — Осторожнее, племянничек, осторожнее! Я вовсе не желаю подвергнуться ударам копыт вашего коня.

Фрэнк Мюллер, ибо это был он, улыбнулся. Он с намерением приблизил своего коня, желая слегка напугать старика, которого знал как отчаянного труса.

— Почему вы так припозднились и чем кончились ваши переговоры с англичанами? Вы должны были вернуться еще полчаса тому назад.

— И, конечно, вернулся бы, племянничек, если бы меня не задержали. Не думаете ли вы, что я с намерением замешкался в этом проклятом городе? Тьфу! — с этими словами он плюнул. — От этого города разит англичанами. У меня до сих пор неприятный вкус во рту.

— Вы лжете, дядюшка Кетце, — последовал холодный ответ. — Вы с англичанами — англичанин, а с бурами — бур. Ведь для вас решительно все равно. Смотрите же, чтобы мы не вывели вас на чистую воду. Я ведь вас вижу насквозь. Помните, что вы говорили англичанину Нилу во дворе ваккерструмской гостиницы, когда, нечаянно оглянувшись, увидели меня? Я ведь все слышал и ничего не забыл. Вы знаете, чего заслуживает изменник страны?

Зубы Ханса застучали, и его румяное лицо внезапно побледнело.

— Что вы хотите этим сказать, племянничек? — спросил он.

— Я? Да ничего особенного. Я только хотел вас предупредить, как друга. Я ведь кое-что слышал про вас от… — И он прошептал имя, при звуке которого несчастный старик побледнел как полотно.

— Ну, — продолжал мучитель, сполна насладившись страхом своей жертвы, — на чем же вы порешили в Претории?

— Отлично, племянничек, отлично, — затрещал старик, довольный тем, что разговор перешел на другую тему. — Англичане сделались уступчивы настолько, что из них можно вить веревки. Они согласны отдать двенадцать своих военнопленных за четырех наших. Я рассказал их начальнику про Лейнгс Нэк и Ингого, и он просто не хотел мне верить. Он думал, что я лгу, как и он. Англичане уже испытывают голод. Я встретил знакомого мне готтентота, и он сказал мне, что их кости выступают наружу.

— Они скоро выступят совсем, — пробормотал Фрэнк. — А теперь, — продолжал он, — мы в нашей штаб-квартире. Генерал Крюгер находится здесь. Он только что приехал из Хейдельберга, и вы можете лично сделать ему доклад. Кстати, узнали вы что-нибудь о капитане Ниле? Правда ли, что он убит?

— Нет, он не убит. Я встретил старшую племянницу дядюшки Крофта. Она заперта в Претории вместе с капитаном Нилом и просила постараться достать для них обоих пропуск. Понятно, я отвечал, что это невозможно и что пусть они околевают с голоду.

Мюллер, с особым вниманием выслушавший последние слова, встрепенулся и, повернувшись на седле, проговорил:

— В самом деле? В таком случае вы еще больший дурак, чем я вас считал до сих пор. Кто дал вам право разбирать, следует или нет выдавать им пропуск?

Глава XX Великий республиканец

Озадаченный последним заключением, Ханс Кетце сжался, как рыба, только что вынутая из воды, и в глубине своей мелкой душонки решил, что Фрэнк Мюллер и в самом деле не кто иной, как дьявол. К этому времени оба успели доехать до ворот красного домика, а немного погодя Ханс стоял перед лицом Поля Крюгера, одного из вождей восстания.

Это был приземистый человек пятидесяти пяти лет, с огромным носом, маленькими глазками, взъерошенными волосами, немного сгорбленный. Лоб у него был открытый, и все лицо выражало необычайную проницательность и подвижность. Великий республиканец сидел за письменным столом и, куря огромных размеров трубку, усиленно старался выводить какие-то слова на грязном лоскутке бумаги.

— Садитесь, господа, садитесь, — пригласил он, указывая длинным чубуком на стоявшую возле стены скамейку.

Новоприбывшие воспользовались приглашением и уселись на скамейку, не снимая шляп, а спустя некоторое время вынули трубки и принялись их закуривать.

— Скажите, ради Бога, как пишется слово «превосходительство»? — неожиданно спросил генерал. — Я четырежды писал его на разные лады, и всякий раз у меня выходит все хуже и хуже.

Фрэнк Мюллер поспешил вывести начальника из затруднения. Ханс Кетце в душе сознавал, что учитель в свою очередь также неправ, но не осмелился этого при нем высказать. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом пера о бумагу. В продолжение этого времени Ханс едва не заснул, так как в комнате было нестерпимо жарко и он очень утомился в дороге.

— Ну вот! — точно обрадованный школьник, воскликнул наконец генерал, с любовью разглядывая свое произведение. — Черт бы побрал того, кто выдумал писанину! Наши отцы отлично обходились без нее. Вот бы и нам последовать их примеру! Хотя, впрочем, она полезна для заключения договоров с кафрами. Мне кажется, однако, милейший, что вы неверно продиктовали слово «превосходительство». Ну да сойдет и так. Когда пишут подобное письмо представителю королевы, то нет надобности особенно заботиться о грамматике. И так прочтут! — Он откинулся на спинку кресла и засмеялся.

— Ну, минеер Кетце, в чем дело? Ах, да, это насчет военнопленных. И на чем же вы порешили?

Ханс изложил подробности исполненного им поручения, затем стал переминаться с ноги на ногу и пережевывать свой рассказ, но тотчас был остановлен генералом:

— Довольно, милый друг, довольно. Ваш рассказ похож на несмазанную телегу: много шума и скрипа, но толку никакого. Они согласны обменять двенадцать буров на четырех пленных англичан. Да, расчет этот довольно подходящий. Хотя нет, не совсем. Четверо буров стоят куда больше двенадцати англичан! — При этих словах он снова рассмеялся. — Хорошо, мы отравим к ним военнопленных, пусть они помогут им доесть последние сухари. Прощайте, дружище. Впрочем, погодите, еще одно слово. До меня доходяг иногда о вас очень странные слухи. Мне, например, передавали, будто вам нельзя доверять. Лично я этому не верю. Но знайте, если это правда и я действительно что-нибудь открою, то клянусь вам, что выпорю вас ремнями и велю расстрелять, а затем отправлю ваш труп в подарок англичанам.

При этих словах он наклонился вперед и со всей силы стукнул кулаком по столу, что произвело на Ханса чрезвычайно тяжелое впечатление. В то же время в маленьких глазках генерала сверкнул зловещий огонек, от которого бедняге стало жутко на сердце, хотя он и чувствовал себя совершенно правым.

— Клянусь вам… — залепетал он.

— Не клянитесь, дружище, тем более что вы староста церкви. В этом нет никакой надобности. Я уже сказал вам, что не верю этим слухам, хотя нечто подобное и случилось еще на днях. Я вам не скажу, с кем именно, все равно вы их уже больше не увидите. До свидания, дружище, до свидания. Не забудьте возблагодарить Создателя за наши славные победы. От церковного старосты молитвы Ему будут еще приятнее.

Несчастный Ханс был совершенно подавлен только что слышанным и ушел в полном убеждении, что трудно усидеть на двух стульях, как бы человек ни был ловок и беспристрастен, и что такое положение может даже оказаться весьма опасным. А если в конце концов победят англичане — на что он втайне надеялся, — то каким образом он докажет им свои старания? Генерал, насупив брови, следил за тем, как Ханс Кетце медленно переступал порог, а по уходу его не мог удержаться от насмешливой улыбки.

— Флюгер, трус, человек без убеждений! Да, минеер Мюллер, вот каков Ханс Кетце! Я его знаю уже много лет. Он бы продал нас, если бы мог, но я его немножко попугал, и он отлично понял, что я никогда не лаю, если не имею намерения укусить. Ну, довольно о нем. Позвольте поблагодарить вас за ваше участие в деле при Маюбе[45]. Да, это была славная победа! Сколько было вас, когда вы начали взбираться на гору?

— Восемьдесят человек.

— А сколько выбыло из строя?

— Трое. Один убит, двое ранены. Кроме того, несколько царапин.

— Превосходно, превосходно! Да, это было рискованное дело, и потому именно и вышло так удачно, что было рискованно. Он, должно быть, совсем с ума сошел, этот английский генерал. Кто его застрелил?

— Брейтенбах. Он выстрелил в него, и генерал покатился, а весь отряд, как стадо баранов, устремился под гору. Да, блестящая победа! Вот что значит стоять за правое дело, дядюшка Крюгер!

Лицо генерала несколько омрачилось.

— Вот что значит иметь людей, которые хорошо стреляют, знают расположение местности и ничего не боятся. До сих пор судьба нам благоприятствовала, Фрэнк Мюллер. Но что будет дальше? Вы — неглупый человек, скажите мне: чем все это закончится?

Фрэнк Мюллер встал и раза два прошелся взад и вперед по комнате, прежде чем ответить.

— Вы хотите знать? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Извольте. Мы отвоюем назад нашу страну. И вот что означает настоящее перемирие. В Ньюкасле находятся тысячи роой батьес. Очевидно, они ждут не подкрепления, а благоприятного случая, чтобы заключить мир на возможно менее унизительных условиях. Мы вернем нашу страну, а вы будете президентом республики.

Старик принялся набивать свою трубку.

— Вы умный человек, Фрэнк, у вас трезвый взгляд на вещи. Счастье продолжает нам улыбаться. Правительство Англии настолько же сумасшедшее, насколько и его офицеры. Они непременно уступят. Но это означает нечто большее, Фрэнк, — с этими словами он снова стукнул кулаком по столу, — а именно — полный триумф буров во всей Южной Африке. Да, Бюргере был глубоко прав, когда мечтал о великой голландской республике! Я знаю теперь, что такое англичанин. Это человек, который ни о чем понятия не имеет. Он знает только свою лавку, он ею занят, а до остального ему нет дела. Иногда он поднимается с места и заводит лавку еще где-нибудь, а затем постепенно расширяет ее обороты, потому что в торговле понимает толк. Но если его дело начинает конкурировать с интересами метрополии или если относительно этого существует просто-напросто одно подозрение — в таком случае метрополия уничтожает его. Да, многое говорится в Англии, но это все разговоры исключительно о лавках. Толкуют о чести нации, о патриотизме, но лавка берет верх над всем. И вот что я вам скажу, Фрэнк Мюллер: лавка создала Англию и лавка же ее погубит. Тогда и мы получим свою часть, и Африка будет существовать для африканцев. Трансваальцам сперва достанется Трансвааль, а затем и все остальное. Шепстон был не дурак. Он всю страну хотел обратить в английскую лавку, а чернокожих сделать приказчиками. Мы все это изменили на свои лад, но должны быть благодарны и Шепстону. Англичане уплатили наши долги, они оттеснили зулусов, которые в противном случае поглотили бы нас, и в свою очередь дали нам себя разбить. А теперь уж мы управимся и сами, и, пожалуй, как вы говорите, я даже буду первым президентом.

— Да, дядюшка Крюгер, — отвечал Фрэнк Мюллер, — а я буду вторым.

Великий республиканец взглянул на своего собеседника и проговорил:

— Вы смелы, а смелость возвышает человека и создает государства. У вас есть ум, а человек с умом может управлять многими дураками так же, как руль правит кораблем. И я говорю вам, что когда-нибудь, в свою очередь, и вы будете президентом.

— Да, я буду президентом и тогда изгоню англичан из пределов Южной Африки. Это я исполню с помощью зулусов из Наталя. Затем я истреблю туземцев, как это сделал Чака[46], и оставлю лишь небольшое количество для услуг. Вот мой план, дядюшка Крюгер, и это прекрасный план.

— Это великий план, но я не думаю, что он прекрасен. Вы можете исполнить его, если доживете. Человек с недюжинным умом, к тому же богатый, всего достигнет, если только доживет. Но ведь есть Бог на свете! Я верю, Фрэнк Мюллер, что Бог существует, и я твердо убежден, что Он полагает пределы действиям человека на земле. Если человек преступает эти пределы, Бог поражает его. Если вы доживете, Фрэнк Мюллер, то приведете в исполнение вами задуманное; но может быть, Бог поразит вас прежде. Кто может дать на это ответ? Вы исполните лишь то, что вам повелит Господь, а не то, чего пожелаете сами.

Старик говорил серьезно и с глубоким убеждением. Мюллер сознавал, что это не просто громкие слова, которые иные находящиеся у власти буры употребляют в беседах с подчиненными. Он говорил от чистого сердца, и, несмотря на прирожденный скептицизм Мюллера, слова старика глубоко запали ему в душу и повергли его в сомнение, как иногда может повергнуть нас в сомнение правдивое слово разумного человека, хотя бы и противоречащее нашим собственным убеждениям. Умолкнувшие было на время опасения вновь зашевелились в его сердце. Между ними и блестящим будущим разверзлась бездна. Что если бездна эта — смерть, и будущее — одна мечта?

Лицо его омрачилось, и генерал заметил произошедшую в нем перемену.

— Эх, — воскликнул он, — поживем — увидим! Тем временем вы все же сослужили прекрасную службу отечеству и будете вознаграждены. Если я буду президентом, — слова эти он подчеркнул, что не ускользнуло от внимания его слушателя, — если с помощью своих друзей, я добьюсь президентства, — повторил он, — я не забуду и вас. А теперь мне пора ехать. Мне необходимо быть в Лейнгс Нэке через двое с половиной суток, чтобы слышать ответ генерала Вуда. Вы же позаботьтесь об отправлении военнопленных. — И он встряхнул свою трубку и приподнялся.

— Одну минуту, минеер, — промолвил Мюллер, сразу приняв подобострастный вид, — позвольте обратиться к вам с маленькой просьбой.

— В чем же дело?

— Мне нужен пропуск для моих друзей англичан, находящихся в Претории и отправляющихся к родным в Ваккерструмский дистрикт. Они передали мне свою просьбу через Ханса Кетце.

— Вообще-то я не люблю выдавать пропусков, — недовольным голосом заметил генерал. — Вы ведь сами понимаете, как это опасно. Даже удивительно, что вы меня об этом просите.

— Это пустячная просьба, минеер, и я не думаю, чтобы она могла иметь какое-либо влияние. Ведь осада Претории протянется не долго, а я в долгу у этих англичан.

— Хорошо, хорошо, как знаете. Но если что случится — вы отвечаете. Составьте пропуск, я его подпишу.

Фрэнк Мюллер присел к столу и, составив бумагу, пометил ее числом. Содержание бумаги было весьма просто:

Предъявителям сего надлежит давать беспрепятственный пропуск.

— Однако с таким пропуском можно провести целую толпу людей! — заметил генерал, когда Мюллер протянул ему бумагу для подписи. — Если хотите, он подразумевает, пожалуй, всю Преторию.

— Я не знаю, может быть, их двое или трое, — спокойно возразил Мюллер.

— Ну, да все равно, вы отвечаете. Давайте перо. — И он принялся выводить неровным почерком свою подпись на бумаге.

— С вашего позволения, я возьму с собой двух конвоиров. Вам известно, что завтра я еду принимать в свое ведение управление над Ваккерструмским дистриктом?

— Хорошо, хорошо. Это ваше дело, — вы отвечаете. Я не стану вам задавать лишних вопросов, разве что ваши друзья меня к тому принудят. — С этими словами он вышел из комнаты.

Когда великий республиканец удалился, Фрэнк Мюллер снова уселся на скамейку и, взглянув на пропуск, принялся рассуждать сам с собой, ибо был слишком умен, чтобы рассуждать с кем-либо иным.

— Господь предает врага в мои руки, — промолвил он, усмехаясь и поглаживая бороду, — ну, теперь-то я постараюсь не упустить благоприятного случая, как в тот раз на охоте. А пока помечтаем о Бесси. Вероятно, придется покончить также и со стариком, хоть мне его жаль. Но что же делать? Затем, если что случится с Джесс, Бесси наследует Муифонтейн, а это славный кусочек! Положим, мне его вовсе не надо, я и так богат. Да, я женюсь на ней. Все же это будет лучше, даже в том случае, если она и не пожелает выйти за меня замуж, так как женитьба внушает больше уважения и в конце концов крепче привязывает женщину. За нее некому будет заступиться. Затем она постепенно ко мне привыкнет и сделается просто необходимой для меня, ибо красивая женщина — великая сила даже у моих соотечественников, если только муж сумеет держать ее в руках. Да, я непременно женюсь на ней. Один из способов приобрести любовь женщины — это взять ее в плен, а самое лучшее то, что они это любят. Они рассуждают так: «Значит, я того стою». Это своего рода турнир. Тем слаще будут ее поцелуи, и в конце концов она меня будет тем больше ценить, чем больше я потратил на нее сил и трудов. Так, Фрэнк Мюллер, так! Десять лет тому назад ты рассуждал сам с собой: «В мире существуют только три вещи, из-за которых стоит жить: во-первых, богатство, во-вторых, женщины, в-третьих, власть». Деньги у тебя есть, потому что, так или иначе, а ты самый богатый человек в Трансваале. Через неделю ты будешь обладать женщиной, которую любишь и которая для тебя дороже всего на свете. А через пять лет ты будешь иметь в руках власть, и власть почти неограниченную. Старик умен, он будет президентом. Но я умнее. Вскоре я сяду на его место, вот так, — с этими словами он пересел на генеральское кресло, — а он спустится на одну ступень и сядет на мое. И тогда я буду властвовать. Уста мои будут слаще меда, а десница — тверже стали. Я грозой пройду через всю страну. С помощью кафров я изгоню англичан из пределов моего государства, а затем истреблю моих союзников и завладею их землей. И тогда, — продолжал он, увлекаясь все больше и больше, причем глаза честолюбца сверкали от волнения и ноздри расширились, — я скажу, что действительно стоит жить на свете! Что значит власть! Что значит сознание иметь право все разрушить! Возьмем для примера моего соперника англичанина: сегодня он жив и здоров, а через три дня его не будет, и это сделаю я! Вот что значит власть! Но придет время, когда я протяну лишь руку и то же сделаю с тысячами ему подобных. Вот тогда-то у меня действительно будет неограниченная власть. И тогда я буду счастлив с Бесси!

Распаленное воображение увлекало его все дальше и дальше, и по происшествии часа он дошел до состояния, близкого к опьянению. Картина за картиной разворачивались перед его глазами. Он уже представлял себя президентом республики, открывающим народное собрание и направляющим прения согласно своим желаниям. Он видел себя во главе войска, отражающего значительные силы англичан и обращающего их в бегство. Даже место битвы было им избрано — у подножия Драконовых гор в Натале. Затем ему представилась картина безжалостного изгнания туземцев из Южной Африки и неограниченное владычество над покоренным народом. В довершение всего он видел что-то блестящее у своих ног — это была корона!

Он дошел до крайних пределов опьянения. Затем последовала реакция. Воображение, которое увлекало его все дальше и дальше, как пестрая бабочка увлекает за собой ребенка, вдруг изменило свое направление, и его уму представились начерченные огненными буквами пророческие слова генерала: «Бог полагает пределы действия человека на земле. Если человек преступает эти пределы, Бог поражает его!»

Бабочка опустилась на гроб!

Глава XXI Джесс получает пропуск

На другой день утром, в половине одиннадцатого, Джесс сидела у входа и по обыкновению что-то вышивала, а Джон был занят укладыванием тех немногих предметов, которые оставались в его распоряжении. По правде сказать, он мало рассчитывал на получение пропуска, но в шутку замечал, что это в сущности такое же полезное времяпрепровождение, как и всякое другое.

— Подойдите сюда, Джесс! — обратился он к ней.

— Зачем? — откликнулась она, не двигаясь с места и продолжая смотреть на роскошную картину южноафриканской природы, красовавшуюся перед нею.

— Затем, что мне хочется поговорить с вами.

Она медленно поднялась и с неохотой подошла к нему.

— Ну вот, — недовольным голосом проговорила она, — я и пришла. Что вам надо?

— Я хотел сказать вам, что кончил укладывать вещи, вот и все.

— И вы только для этого меня и звали?

— Понятно. Моцион полезен молодым девушкам.

Тут он расхохотался, и она последовала его примеру.

Конечно, это был пустяк, мелочь, но от этой мелочи становилось тепло на сердце. Очевидно, обоюдная привязанность, даже не высказываемая друг другу, дает особенную прелесть всякой глупости и заставляет от души над нею смеяться.

Как раз в эту минуту к ним подошла миссис Невилл и вне себя от волнения заговорила, по обыкновению обмахиваясь шляпой:

— Подумайте, капитан Нил, только что прибыли военнопленные, и один из конвоиров уверял, будто привез кому-то пропуск, подписанный неприятельским генералом. Кому бы это могло быть?

— Это нам, — быстро отвечала Джесс, — мы отправляемся домой. Я виделась вчера с Хансом Кетце и просила его выхлопотать нам пропуск. Судя по всему, он исполнил просьбу.

— Господи! Вы едете домой! Какие счастливчики! Позвольте мне в таком случае черкнуть несколько слов моему дедушке в Капштадт. Вы отправите письмо по почте, когда будете в состоянии это сделать. Старику девяносто четыре года, он уже слаб, но все же ему будет приятно получить от меня весточку, — с этими словами она прошла в комнату с тем, чтобы дать дряхлому родственнику подробный отчет об осаде Претории, насколько это позволяло время.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — велите Мути готовиться к отъезду.

— Хорошо, — промолвил он, задумчиво поглаживая бороду, и, как бы что-то вспомнив, прибавил: — А вы рады, что едете?

— Нет, — отвечала она, вспыхнув, и, отвернувшись, ушла в комнаты.

— Мути, — велел Джон зулусу, — готовься к отъезду. Мы едем домой, в Муифонтейн.

— Слушаю, хозяин, — спокойно отвечал Мути и отправился исполнять приказание, как будто выезд из осажденного города был самым обычным делом. Это отличительная черта характера зулуса: его ничем нельзя удивить.

Джон стоял и смотрел, как Мути чистит лошадей, но мысли его витали далеко. Ему, в свою очередь, тоже было чего-то жаль. Хотя он и стыдился в этом сознаться, но ему не хотелось расставаться с белым домиком. Последнюю неделю он прожил как бы во сне, и все, что выходило за пределы этого сна, представало перед ним в каком-то тумане. Он знал о существовании вокруг него разных предметов, но все они представлялись ему в каких-то неясных очертаниях, их взаимное расположение и относительная величина ускользали от его внимания. Единственным, в чем он отдавал себе отчет и чем жил, была его мечта. Прочее же казалось ему чем-то весьма отдаленным, как те предметы, которые мы теряем в детстве и находим уже в зрелом возрасте.

И вдруг всем этим сладким сновидениям должен наступить конец, туман рассеется, и все предметы снова предстанут в прежнем виде. Джесс, с которой он делил все радости и заботы, удалится в Европу, а он женится на Бесси, и все воспоминания, связанные с Преторией, бесследно исчезнут в прошедшем. Но что же делать, так должно случиться. Более того, справедливость и честь требуют, чтобы все случилось именно так, а не иначе; неужели он будет уклоняться от своей прямой обязанности? С другой стороны, он не был бы человеком, если бы не ощущал острой боли в сердце. В самом деле, как неудачно все повернулось для него!

К этому времени Мути успел вывести лошадей и спросил, не пора ли их запрягать.

— Нет, погоди, — отвечал Джон. — Может быть, все это вздор, — прибавил он про себя.

Едва он произнес эти слова, как увидел двух вооруженных буров угрюмого вида и отталкивающей наружности, скакавших по направлению к белому домику в сопровождении четырех конных карабинеров. Буры остановились у калитки, и один из них, сойдя с лошади, подошел к конюшне, возле которой стоял Джон.

— Вы капитан Нил? — задал он вопрос на чистейшем английском языке.

— Да, это я.

— В таком случае вот письмо на ваше имя.

Джон развернул письмо — оно не было запечатано — и прочел следующее:

Милостивый государь!

Предъявитель сего письма везет просимый вами пропуск, с которым вы и мисс Джесс Крофт можете беспрепятственно проследовать в Муифонтейн в Ваккерструмский дистрикт республики. Единственное обязательное для вас условие, предписанное одним из членов великого триумвирата, заключается в том, чтобы вы не везли писем из Претории. Относительно точного исполнения этого пункта вы обязываетесь честным словом в присутствии предъявителя письма, после чего вам немедленно будет вручен пропуск.

Письмо было написано по-английски вполне правильно, но не имело никакой подписи.

— Кто писал это письмо? — осведомился Джон.

— Это не ваше дело, — последовал короткий ответ, — даете ли вы слово относительно соблюдения известного пункта?

— Даю.

— Прекрасно. Вот вам пропуск, — с этими словами бур передал Джону документ, написанный по-голландски той же рукой, что писала послание; только почерк подписи был другой.

Джон взглянул на пропуск и позвал Джесс, чтобы перевести ему содержание документа. Она в это время и сама уже к нему подходила, так как слышала весь разговор.

— В пропуске сказано, что его предъявители могут беспрепятственно проследовать в Муифонтейн, — сказала она, — и подпись вполне правильна. Мне знакома рука генерала.

— Когда мы должны ехать? — спросил Джон у бура.

— Сию минуту — или никогда!

— Мне необходимо заехать в лагерь, чтобы объяснить свой отъезд. Иначе подумают, что я бежал.

Бур замялся, но, переговорив с товарищем, стоявшим у калитки, согласился, после чего оба отправились к лагерю, предупредив Джона, что будут его там ожидать.

Пять минут спустя все было готово, фургон стоял у калитки. Джон тщательно осмотрел ремни и, убедившись, что все в порядке, отправился звать Джесс. Он нашел ее стоящей у порога» всматривающейся в свой любимый ландшафт. Она держала над глазами руку, как бы защищаясь от солнца. Между тем там, где она стояла, солнца не было, и Джон никак не мог догадаться, зачем она прикрывает глаза. На самом же деле девушка плакала от сожаления, что вынуждена покинуть это место, теми тихими и в то же время раздирающими душу слезами, какими иногда плачут женщины. У Джона при виде этой картины сжалось сердце, слезы подступили к горлу, и, чтобы скрыть собственное волнение, он обратился к ней довольно резко:

— Ну чего вы там застряли? Неужели лошадям дожидаться вас целый день?

Джесс даже не почувствовала этой резкости. Вероятно, она догадывалась о ее причине. К тому же женщины иногда прощают резкость человеку, к которому чувствуют расположение. В эту минуту из комнаты выбежала миссис Невилл, держа в руках конверт.

— Извините меня, — затараторила она, — что я вас задержала, хоть я не высказала в письме и половины того, что хотела. Я дошла только до того дня, когда все наши сообщения были прерваны, и думаю, старику и без меня все это давно известно из газет. Но он, вероятно, захочет знать подробности и по ним догадается и об остальном. А может быть, он уже умер и похоронен. Я вам останусь должна за марку. Кажется, она стоит три пенса. Вы их получите, когда мы встретимся вновь. Я начинаю думать, что осада затянется на целую вечность. Ну, прощайте, моя дорогая! Благослови вас Господь! Когда вы отсюда выберетесь, не забудьте послать корреспонденцию в газету «Таймс». Ну, не плачьте. Я бы на вашем месте вовсе не плакала, если б только могла выехать отсюда, — прибавила она, услышав всхлипывания Джесс, горько рыдавшей на ее груди.

Немного спустя они сидели в фургоне, а Мути забрался на запятки.

— Хватит плакать, Джесс, — укоризненно заметил Джон, кладя ей руку на плечо, — надо терпеть, коли нечем помочь.

— Вы правы, Джон, — отвечала она и вытерла слезы.

Прибыв в лагерь, Джон объяснил причину своего отъезда. Вначале офицер, заступавший должность коменданта, раненного одновременно с Джоном, воспротивился было его намерению, в особенности когда узнал, что тот дал слово не возить с собой никаких писем. Подумав же немного, он пришел к заключению, что едва ли это грозит каким-либо ущербом для гарнизона.

— Как раз наоборот, — добавил он, — ибо у вас будет возможность рассказать, как мы бедствуем в этой Богом забытой яме. Я бы только желал, чтобы и мне кто-нибудь выхлопотал пропуск!

После чего Джон обменялся с ним рукопожатием и вышел из палатки, у входа в которую встретил целую толпу ожидавшего народа.

Весть об отъезде Джона Нила распространилась в городе с быстротой молнии, и всякий желал как можно скорее лично в этом убедиться. Об отъезде кого-либо из Претории не слышали уже более двух месяцев, и тем понятнее было всеобщее возбуждение и любопытство.

— Правда ли, что вы едете, Нил? — крикнул какой-то досужий парень.

— Как это вы ухитрились добыть пропуск? — спросил другой с лисьим выражением лица. Он был известен под прозвищем обманщика буров, то есть странствующего торговца, умевшего вводить в заблуждение простодушных голландцев, продавая им втридорога ничего не стоящие товары. — У меня среди буров множество приятелей. Едва ли найдется в Трансваале хоть один бур, который бы меня не знал. (Еще бы им тебя не знать, — вставил сосед). И однако же, несмотря на все мои старания (а они ему довольно-таки дорого обошлись, — промолвил неугомонный сосед), мне так и не удалось добыть себе пропуска.

— Неужели ты воображаешь, что буры выпустят тебя, раз ты попался им в лапы? — продолжал мучитель. — Ведь это, дружище, несогласно с человеческой природой. Ты уже снял с них всю шерсть. Неужели они отдадут тебе еще и свои шкуры?

Собеседник его замахнулся было на оскорбителя, но был остановлен окружающими.

— О, мисс Крофт! — закричала какая-то женщина из толпы, подобно Джесс задержанная в Претории во время кратковременного своего визита к знакомым. — Если вам удастся побывать в Марицбурге, передайте моему мужу, что я жива и здорова, если не считать легкой простуды, нажитой мной из-за того, что приходилось спать на сырой траве. Скажите ему также, чтобы он поцеловал за меня деток.

— А я прошу вас, Нил, сказать этим бурам, что мы зададим им хорошую трепку, когда к нам на помощь придет Колли, — обратился к Джону юный англичанин, одетый в форму карабинеров Претории. Пылкий юноша и не подозревал, что генерал Колли, этот храбрый и честный воин, покоится вечным сном на глубине шести футов под землей, с головой, простреленной шальной бурской пулей.

— Однако, капитан Нил, если вы готовы, то нам пора ехать, — заметил один из буров по-голландски, стегнув крайнюю лошадь, отчего та как бешеная рванулась вперед. Затем вся четверка понеслась, оставляя справа и слева густые толпы народа, и среди восклицаний и многочисленных пожеланий успеха вскоре совершенно скрылась из виду.

В продолжение часа не случилось ничего особенного. Джон сидел на облучке и правил лошадьми, а двое буров ехали верхом. По прошествии часа, когда путники приблизились к гостинице — к тому красному дому, в котором Фрэнк Мюллер беседовал накануне с генералом, — к ним подъехал один из буров и довольно грубо объявил, что необходимо остановиться и немного перекусить. Так как уже был второй час, то предложение это и не встретило противодействия со стороны Джона, и он повернул во двор. Здесь он лично позаботился о лошадях: выпряг их, напоил и задал корму, после чего вошел в здание гостиницы.

Буры уже сидели на веранде, и когда Джон вопросительно на них взглянул, то один из них указал чубуком на затворенную дверь. Путники поняли намек и вошли в маленькую комнатку, где увидели готтентотку, устанавливавшую на стол кушанья.

— А вот и обед. Ну что ж, поедим! — воскликнул Джон. — Кто знает, когда нам удастся еще раз пообедать!

С этими словами он уселся за стол, Джесс последовала его примеру.

В эту минуту в комнату вошли оба бура, причем один из них шепнул на ухо товарищу какое-то замечание, от которого другой так и покатился со смеху.

Джон покраснел, но сдержался. Он счел это более безопасным, так как, по правде сказать, физиономии обоих конвоиров ему чрезвычайно не нравились.

Один из них был высокого роста, со смуглым лоснящимся лицом и самой подозрительной наружностью. Впечатление это усиливалось от того, что поверх верхней губы у него выдавался огромных размеров гнилой зуб. Другой был низенького роста, с сардонической улыбкой и лицом, сплошь покрытым растительностью; густые черные волосы спускались ему на плечи. Когда он смеялся, то брови почти сливались с бородой и усами, и в это время он скорее походил на обезьяну, нежели на человека. Родом он был из самых диких и отдаленных местностей Трансвааля, а именно из предгорий Саутпансберга[47], и ни слова не понимал по-английски. Джесс прозвала его Буйволом за сходство с этим свирепым животным. Товарищ его, напротив, прекрасно говорил по-английски, так как много лет провел в Натале и бежал из колонии из-за какой-то истории, которая должна была привести его на скамью подсудимых. Этого Джесс прозвала Единорогом за его страшный клык.

Единорог был удивительно благочестив и, подойдя к столу, к великому смущению Джона, вежливо, но с большой твердостью взял из рук у него нож, которым тот собирался было резать мясо.

— Что это значит? — спросил Джон.

Бур с грустью покачал головой.

— Неудивительно, что вы, англичане, Богом отверженный народ и отданы нам в руки, подобно тому как могущественный царь Ахав был предан в руки израильтян. Садясь за стол, вы даже и не подумали возблагодарить Создателя. — С этими словами он откинул назад голову и запел в нос какую-то длинную голландскую молитву. Не довольствуясь этим, он принялся переводить ее на английский язык, что в свою очередь также заняло немало времени, хотя перевод и не отличался особенной правильностью.

По окончании молитвы Буйвол сардонически улыбнулся и произнес «аминь», после чего путники могли продолжать прерванный появлением буров обед, который в общем прошел довольно молчаливо. В сущности они и не могли при данных обстоятельствах ожидать особенного оживления и все свое внимание сосредоточили на еде. В конце концов могло быть и хуже, если бы вовсе не было обеда.

Глава XXII В дороге

Окончив обед, они уже собирались встать из-за стола, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошел не кто иной, как сам Фрэнк Мюллер! Да, несомненно это был он, все с той же золотистой бородой, такой же густой и прекрасной и, по мнению Джесс, такой же противной, как и всегда. Холодный взгляд бура остановился на Джоне, и что-то вроде злой усмешки заиграло в углах его красиво очерченного рта. Затем он взглянул на буров, из которых один стальной вилкой чистил зубы, а другой бесцеремонно закуривал трубку над головой Джесс, и лицо его сделалось сумрачно.

— Разве вы забыли, что я вам говорил, солдаты? — закричал он, — чтобы вы не смели обедать вместе с пленниками! (Слова эти болезненно отозвались в сердце Джесс). Я вам приказывал обходиться с ними почтительно, а вы расположились здесь чуть ли не на столе и пускаете им дым прямо в лицо. Убирайтесь вон!

Бур с лоснящимся лицом и выдававшимся клыком вздохнул, положил на место стальную вилку и удалился, мысленно рассуждая, что с таким начальником, как Фрэнк Мюллер, шутки опасны. Его спутник, Буйвол, заупрямился.

— Что? — зароптал он, тряхнув гривой. — Разве я не достоин сидеть за одним столом с проклятыми англичанами — роой батьес и женщиной? Если бы от меня зависело, я бы заставил его вычистить мне сапоги, а ее — нарезать мне табаку! — При этих словах он осклабился, а его брови, баки и усы до такой степени слились вместе, что он стал как две капли воды похож на павиана.

Фрэнк Мюллер не стал попусту тратить слов. Он преспокойно подошел к своему подчиненному, схватил его за шиворот и вытолкнул в дверь настолько неловко, что непокорный бюргер ударился головой о косяк, причем его трубка разлетелась вдребезги и лучшее украшение его лица — нос — получило значительные повреждения.

— Вот, — промолвил Мюллер, затворяя за ним дверь, — как надо обращаться с подобными молодцами. А теперь позвольте поздороваться с вами, мисс Джесс, — и он протянул руку, которую та холодно пожала. — Я очень рад, что мне удалось оказать вам небольшую услугу, — прибавил он учтиво, — мне было чрезвычайно трудно добиться пропуска от генерала, а потому я прибег к перечислению личных своих заслуг перед республикой, чтобы выудить у него разрешение. Как бы там ни было, но я это дело устроил и с удовольствием берусь проводить вас до самого Муифонтейна.

Джесс поклонилась, и Мюллер обратился к Джону, сидевшему в двух шагах от него и тотчас же ответившему ему на поклон.

— Капитан Нил, — заговорил он, — мы когда-то с вами повздорили. Надеюсь, что услуга, которую я только что оказал вам, убедит вас в моих миролюбивых намерениях. Я иду дальше. Как я уже сказал однажды, я виноват в нашей ссоре во дворе ваккерструмской гостиницы. Пожмем же друг другу руки и кончим раз и навсегда наше взаимное недоразумение. — Говоря это, он подошел к Джону и протянул руку.

Джесс внимательно следила за происходящим. Она знала о предшествовавшей ссоре и полагала, что Джон не дотронется до протянутой руки; вспомнив, однако, в каком они положении, она втайне пожелала, чтобы Нил пожал своему противнику руку.

Джон покраснел и, отступив несколько шагов назад, решительно заложил руки за спину.

— Мне очень жаль, минеер Мюллер, — проговорил он, — но даже при настоящих обстоятельствах я не могу пожать вам руки. Вы знаете, почему.

Джесс видела, как лицо бура перекосилось и покраснело от злости, что, впрочем, случалось с ним довольно часто.

— Я не знаю, капитан Нил. Пожалуйста, объясните.

— Хорошо, я объясню, — спокойно заметил Джон, — вы пытались меня убить.

— Что вы этим хотите сказать? — вспылил Мюллер.

— То, что говорю. Вы дважды стреляли в меня под предлогом, будто целились в буйвола. Смотрите! — при этих словах он снял с головы свою мягкую черную шляпу, которую постоянно носил. — Видите ли на ней отметину от вашей пули? Тогда я не подозревал умысла, теперь же мне это доподлинно известно, а потому я отказываюсь от чести пожать вашу руку.

В эту минуту ярость Мюллера достигла высших пределов.

— Вы ответите мне за это, лжец! — закричал он, машинально ощупывая рукой пояс, на котором висел охотничий нож.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, причем Джон даже не пошевельнулся. Он стоял спокойно и твердо, как могучее дерево, а его честное, открытое лицо и решительный взгляд представляли полнейшую противоположность демоническомувыражению красивого лица голландца. Наконец Джон произнес, медленно выговаривая каждое слово:

— Я уже доказал вам однажды, Фрэнк Мюллер, что сильнее вас, и если нужно, готов доказать вновь, несмотря на ваш нож. Пока же считаю необходимым напомнить вам, что мне выдан пропуск за подписью вашего генерала, подтверждающий нашу безопасность. А теперь, минеер Мюллер, — при этих словах глаза Джона сверкнули, — я готов.

Голландец вынул нож и затем заткнул его обратно за пояс. С минуту он колебался, не покончить ли ему все дело разом, но вдруг вспомнил о присутствии третьего лица.

— Пропуск за подписью генерала! — воскликнул он, забыв всякую осторожность. — Сильно вам поможет этот пропуск! Вы в моей власти, капитан. Мне стоит сжать руку — и я раздавлю вас. Впрочем, постойте, — прибавил он, как бы опомнившись, — мне надо быть немного снисходительнее. Вы один из представителей разбитого нами войска и, будучи вне себя, не знаете, что говорите. Во всяком случае теперь этот разговор неуместен, в особенности в присутствии дамы. Когда-нибудь мы решим этот спор, как подобает порядочным людям, капитан Нил. Теперь же, с вашего позволения, мы его на время прекратим.

— Правда, минеер Мюллер, — отвечал Джон, — только пожалуйста, не просите меня впредь пожимать вашу руку.

— Хорошо, капитан Нил, а пока я велю вашему слуге запрягать лошадей. Нам надо спешить, если мы хотим засветло добраться до Хейдельберга.

Он поклонился и вышел из комнаты, чувствуя, что неумение владеть собой сильно повредило успеху его планов.

— Черт бы его побрал! — пробормотал он. — Этот человек именно то, что у англичан именуется джентльменом. Все-таки большая храбрость с его стороны отказаться от рукопожатия, когда он находится в моей власти.

— Джон, — заговорила Джесс, как только дверь затворилась. — Я боюсь этого человека. Если бы я знала, что пропуск получен при его содействии, я бы ни за что не согласилась его взять. Мне и тогда почерк показался знакомым. Напрасно мы не остались в Претории!

— Что с воза упало, то пропало! — промолвил Джон. — Будем стараться с честью выйти из беды. С вами ничего не случится, но меня он ненавидит от всего сердца. Вероятно, это из-за Бесси.

— Да, из-за нее, — отвечала Джесс, — он до безумия влюблен в Бесси.

— Удивительно, что человек до такой степени может быть влюблен, — проговорил Джон, закуривая трубку, — но это лишь доказывает, какие странные люди бывают на свете. Если он меня так ненавидит, Джесс, то для чего же он в таком случае хлопотал о пропуске? Какая у него была цель?

Джесс покачала головой и отвечала:

— Не знаю, Джон, но мне это подозрительно.

— Не думает же он убить меня из-за угла, как пытался однажды?

— О нет, Джон! — каким-то особенно взволнованным голосом воскликнула она. — Нет, я не думаю.

— Ну что ж, едва ли он этим хоть сколько-нибудь поможет делу, — полугрустно-полушутливо заметил Джон. — Это только ускорит развязку и избавит меня от многих терзаний. Но я, кажется, напугал вас и потому скажу, что, на мой взгляд, он пока действует честно и ведет игру открыто. А вот и Мути зовет нас. Дали ли ему эти животные что-нибудь поесть? Возьмем на всякий случай с собой этот кусок баранины. По крайней мере, минеер Мюллер хоть с голоду не уморит меня. — И, рассмеявшись, он вышел из комнаты.

Несколько минут спустя они уже ехали по дороге. Как раз перед отъездом к ним подошел Фрэнк Мюллер, снял шляпу и объявил, что рассчитывает нагнать их на другой день за Хейдельбергом, причем предупредил, что в этом городе они найдут все удобства для ночлега. Но если паче чаяния ему не удастся встретиться с ними за Хейдельбергом, то виной тому будут дела. В последнем случае буры обязаны проводить их до самого Муифонтейна.

— И, — прибавил он многозначительно, — вы увидите, что на этот раз с вами будут уже более почтительны.

Вслед за этим он ускакал на своем огромном вороном коне, оставив путников в недоумении, но зато с несколько облегченным сердцем.

— Однако, — заметил Джон, — все это мало похоже на бесчестную игру с его стороны, разве только он готовит нам горячий прием.

Джесс пожала плечами. Она не понимала этой игры. Немного погодя они пустились в свое долгое и бесконечное путешествие. Им следовало проехать около сорока миль, но конвоиры, или, скорее, сторожа, согласились только на одну остановку, и то лишь под открытым небом, незадолго до заката. После заката они двинулись далее по постепенно темневшим полям. Дорога была из рук вон плоха, и до восхода месяца, то есть приблизительно до девяти часов, ехать было и тяжело, и небезопасно. Потом стало немного легче. Наконец около одиннадцати часов они прибыли в Хейдельберг. Город показался им совершенно опустевшим. Очевидно, главные силы буров из него удалились, и в городе остался лишь небольшой отряд для защиты местонахождения нового правительства.

— Где мы остановимся? — поинтересовался Джон у Единорога, уже начинавшего от усталости клевать носом.

— В гостинице, — последовал лаконичный ответ.

Спустя короткое время они подъехали к одной из гостиниц, по освещенным окнам которой Джон заключил, что она еще не совсем необитаема.

Джесс, несмотря на тряску экипажа, спала крепким сном уже на протяжении более чем двух часов. Ее рука была закинута за спинку сиденья, а голова покоилась на плаще Джона, который устроил из него нечто вроде подушки.

— Где мы? — встрепенувшись и вся задрожав, спросила она, как только фургон остановился. — Мне приснился страшный сон. Мне снилось, будто я всю жизнь еду, еду без конца, и вдруг все остановилось и я умерла.

— И неудивительно, — засмеялся Джон, — последние десять миль дорога была тяжела, словно иная жизнь. Мы приехали в гостиницу. Вот идут служители, чтобы принять лошадей. — И он соскочил с повозки, после чего помог сойти и Джесс, а вернее, взял ее на руки, так как сама она была не в состоянии двигаться.

В дверях гостиницы со свечей в руках стояла молодая женщина, англичанка довольно приятной наружности, приветствовавшая их от чистого сердца.

— Фрэнк Мюллер был здесь часа три тому назад и предупредил о вашем приезде, — произнесла она. — Я очень рада, что снова вижу английские лица. Меня зовут миссис Гук. Не знаете ли вы, как поживает мой муж в Претории? Он поехал туда в тот самый день, когда началась осада, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

— Я его знаю, — отвечал Джон, — он совершенно здоров. Месяц тому назад он был легко ранен в плечо, но теперь уже полностью поправился.

— Слава Богу! — воскликнула молодая женщина и заплакала. — Эти злодеи уверяли меня, что он убит, очевидно для того, чтобы меня помучить. Ступайте за мной, мисс. Когда вы приведете себя в порядок, то вам уже будет подан горячий ужин, а прислуга тем временем позаботится о лошадях.

Они последовали за ней и почувствовали себя настолько счастливыми, насколько хороший ужин, радушный прием и мягкие постели могут сделать счастливыми людей, находящихся в подобном положении.

На другой день поутру один из конвоиров послал им сказать, что двинуться в путь можно будет не раньше половины десятого, так как лошади измучены и для них необходим более продолжительный отдых. Поэтому наши путники могли остаться в гостинице еще на несколько часов, а всякий, кому доводилось путешествовать по Южной Африке, знает, какое это великое благодеяние. В девять часов они позавтракали, и как только часы пробили половину десятого, Мути подал лошадей. В это время в комнату вошли и оба бура.

— Ну, миссис Гук, — обратился Джон к хозяйке гостиницы, — сколько вам следует заплатить?

— Ничего, капитан Нил, ничего! Если бы вы только знали, какое бремя вы сняли с моей души! А кроме того, мы почти разорены: буры отняли весь скот и лошадей моего мужа, и до последней недели шестеро из них квартировали у меня, не заплатив ни пенса. Вот почему для меня это и не составляет большой разницы.

— Не огорчайтесь, миссис Гук, — попытался успокоить ее Джон, — правительство возместит вам все убытки, как только война будет окончена.

Миссис Гук с сомнением покачала головой.

— Я не жду от них ничего, — отвечала она, — если бы мне только удалось вернуть мужа и выбраться с ним из этого проклятого места, я бы была вполне счастлива… Смотрите, капитан Нил, — продолжала она, — я уложила вам в фургон целую корзину провизии: хлеба, мяса, вареных яиц и бутылку водки. Все это вам пригодится в дороге. Вот только не знаю, где вы будете ночевать, так как англичане до сих пор еще держат в своих руках Стандертон и вам придется там останавливаться. Нет, не благодарите меня, не за что. Я не могла поступить иначе. Прощайте, прощайте, мисс, дай Бог вам благополучно добраться до дому. Все-таки оглядывайтесь иногда. Оба ваших проводника — люди ненадежные. Про бура с лоснящимся лицом и торчащим зубом я слышала, что он пристрелил двоих раненых уже по окончании битвы при Бронкерс Сплинте, и про его товарища тоже мало знаю хорошего. Они сегодня на кухне что-то очень хохотали и о чем-то перешептывались между собой. Кто-то из моей прислуги даже подслушал кое-что из их разговора, а именно как длинноволосый уверял товарища, что оба они избавятся от вас завтра ночью. Что он хотел этим сказать — неизвестно; может быть, то, что их сменят другие. Я же на всякий случай сочла своим долгом вас об этом предупредить.

Лицо Джона сделалось мрачно, и умолкнувшие было подозрения вновь зашевелились в его душе. Но в ту же самую минуту к ним приблизился верхом один из буров и объявил, что пора ехать.

Второй день путешествия составлял полную противоположность первому. Дорога была пустынна, и, за исключением коз и оленей, мелькавших там и здесь по склонам гор, они не встретили никого — ни буров, ни англичан, ни кафров. Только один раз, около двух часов пополудни, вскоре после небольшой остановки, однообразие их путешествия было нарушено незначительным приключением. Лошадь Буйвола нечаянно попала ногой в нору муравьеда и, споткнувшись, скинула всадника с седла. Хотя он тотчас вскочил на ноги, но сильно расшибся, ударившись лбом о пень когда-то свалившегося от старости дерева. Его волосатое лицо сплошь покрылось кровью. При виде этой картины второй бур так и покатился со смеху, ибо существуют люди, которым несчастья ближних кажутся донельзя смешными. Раненый же разразился грубой бранью и старался остановить кровь полой одежды.

— Погодите, — обратилась к нему Джесс, — вот там в лужице есть немного чистой воды. — И, сойдя с повозки, она подвела к ручью раненого бура, чьи глаза были залиты кровью. Тут она заставила его опуститься на колени и принялась обмывать рану, которая, к счастью, оказалась неглубокой, пока кровь не остановилась, после чего наложила на раненое место кусочек ваты, случайно взятой с собой в дорогу, и повязала голову собственным платком. Бур казался тронутым ее добротой.

— Боже мой! — воскликнул он. — У вас доброе сердце и нежные пальцы. Моя жена не могла бы сделать этого лучше. Как жаль, что вы англичанка!

Джесс не отвечала и молча уселась в фургон, который и покатил дальше, причем Буйвол с пестрым платком на голове и запекшейся кровью, которую он даже не потрудился смыть с бороды, еще менее, чем когда-либо, стал походить на человеческое существо.

Затем путешествие продолжалось уже без всяких приключений, и незадолго до заката солнца маленький отряд остановился для ночлега на перекрестке двух дорог, из которых одна, представлявшая собой едва заметную тропинку, ведущую к Стандертону, извилистой лентой терялась вдали.

Глава XXIII Вброд через Вааль

Весь день стояла невыносимая жара и духота, и путники, защищаясь от палящих лучей солнца в тени, падавшей от фургона, еле могли переводить дыхание. Правда, около полудня повеял было легкий ветерок, но к вечеру он стих, и в воздухе начинало сильно парить. Оба бура, разметавшись поблизости на траве, по-видимому, крепко спали. Что касается лошадей, то они до такой степени утомились и изнемогли, что были просто не в состоянии есть и лениво бродили стреноженные по полю, пощипывая иногда травку то здесь, то там. Единственным кто не обращал никакого внимания на зной, был зулус Мути, сидевший возле лошадей на самом солнцепеке и напевавший какую-то песенку собственного сочинения, ибо зулусы так же музыкальны, как и итальянцы.

— Съешьте еще одно яичко, Джесс, — уговаривал девушку Джон.

— Нет, благодарю, и последнее-то еще стоит у меня в горле. Просто нет возможности есть в такую жару.

— А все же я бы советовал вам сделать по-моему. Кто знает, где и когда будет следующая остановка. Я решительно ничего не мог выведать у наших прелестных проводников. Или они сами не знают, или же не хотят сказать.

— Нет, Джон. Кажется, будет гроза, я чувствую ее приближение, а я никогда не могу есть перед грозой или когда устала, — прибавила она в раздумье.

Разговор на некоторое время умолк.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — как вы полагаете, где мы остановимся для ночлега? Если мы пойдем прямо, то уже через час будем в Стандертоне.

— Едва ли они направят путь к Стандертону, — отвечал он, — я думаю, мы перейдем реку Вааль вброд где-нибудь в ином месте.

Как раз в эту минуту проснулись оба бура и принялись горячо о чем-то спорить между собой.

Между тем величественное светило, совершив свой дневной путь, медленно спускалось к горизонту в виде огромного огненного шара, постепенно окрашивая в багровый цвет небо и весь необъятный велд. На расстоянии приблизительно ста ярдов от того места, где остановились путники, узкая тропинка, ведущая в сторону от большой дороги, пересекала одну из таких возвышенностей, которые наподобие застывших длинных волн рядами тянулись по всему беспредельному пространству велда. Джон некоторое время любовался закатом, как вдруг его внимание было привлечено каким-то странным предметом.

Взглянув еще раз в том же направлении, он заметил стоявшую на возвышении неподвижную фигуру всадника, ярко освещенную последними лучами догоравшего солнца. Это был Фрэнк Мюллер. Джон его тотчас узнал. Лошадь Мюллера стояла немного боком, так что на сравнительно большом расстоянии уже можно было различить черты лица ее владельца. Ружье же, лежавшее у него на коленях, до такой степени ясно выделялось на кроваво-красном фоне неба, что его легко было рассмотреть до мельчайших подробностей. И он, и лошадь казались объятыми пламенем. Эффект был до того поразителен, что Джон не мог удержаться, чтобы не обратить на него внимание своей спутницы. Она взглянула и невольно вздрогнула.

— Он похож на дьявола из преисподней, — заметила она, — огненные струйки так и бегают по нему.

— Да, — согласился Джон, — без сомнения, это дьявол. Жаль только, что он еще не добрался до своего подземного царства. Вот он несется сюда, как вихрь.

В это время Мюллер пришпорил своего огромного вороного коня и мигом очутился возле них. Несколько мгновений спустя он уже обратился к ним с речью, приятно улыбаясь и держа шляпу в руке.

— Видите, я сдержал свое слово, — начал он, — хоть это и стоило мне больших трудов, тем не менее я теперь весь к вашим услугам.

— Где мы будем ночевать? — осведомилась Джесс. — В Стандертоне?

— Нет, — ответил он, — это было бы больше того, что я могу предложить вам, разве только вам удалось бы убедить начальника гарнизона сдаться. Я решил иначе: мы перейдем Вааль вброд в том месте, которое я укажу, в двенадцати милях отсюда, и переночуем на ферме уже на другом берегу. Не беспокойтесь. Уверяю вас, в эту ночь вы оба отлично выспитесь, — при этом он улыбнулся, как показалось Джесс, какой-то странной, загадочной улыбкой.

— Но позвольте, минеер Мюллер, — поинтересовался Джон, — безопасен ли брод? Я полагал, что Вааль сделался непроходимым от дождей, шедших последнее время.

— Брод совершенно безопасен, капитан Нил. Я сам по нему перешел часа два тому назад. Конечно, я знаю, вы плохого обо мне мнения, но неужели вы полагаете, что я вас поведу в опасное место? — И, поклонившись еще раз, он произнес: — Велите кафру запрягать лошадей, — после чего подъехал к бурам.

Джон встал, пожал плечами и подошел к Мути, чтобы помочь ему управиться с четверкой серых, которые теперь стояли вместе и вздрагивали от укусов мух, в большом количестве появившихся перед грозой и жаливших сильнее обыкновенного. Лошади проводников стояли несколько поодаль, как бы сознавая свое преимущество и не желая смешиваться с животными, принадлежавшими англичанам.

Буры тотчас же встали перед своим начальником и отправились за лошадьми, а Фрэнк Мюллер последовал за ними. Когда они подошли к лошадям, то благородные животные шарахнулись в сторону и подняли головы, а вместе с тем и переднюю ногу, к которой были привязаны их шеи, и искоса посматривали на хозяев, как бы решая вопрос, стоят ли они того, чтобы пожать им руку.

Фрэнк Мюллер стоял подле проводников, которые в это время взяли в руки поводья своих лошадей.

— Слушайте! — сурово произнес он.

Буры подняли головы.

— Твердо ли помните мои приказания? Повторите их!

Бур с торчащим зубом, к которому обратился Мюллер, начал так:

— Довести обоих пленников до Вааля, заставить их ночью спуститься в реку в том месте, где нет брода, чтобы их утопить. Если же они не утонут, то застрелить их.

— Да, именно таковы приказания, — подтвердил Буйвол, сморщив в улыбке лицо.

— Вполне ли вы их себе усвоили?

— Вполне, минеер, но простите, дело это очень ответственное. Приказание вы передали устно, нам бы хотелось иметь письменное его подтверждение.

— Да, да, — согласился и второй. — Дайте нам письменное подтверждение. Эти пленники — люди безобидные. Нельзя их лишать жизни без особого на то распоряжения законной власти, хоть они и англичане, в особенности если здесь замешана девушка, которая могла бы быть прекрасной женой.

Фрэнк Мюллер заскрежетал зубами.

— Славные вы подчиненные! — воскликнул он. — Я ваш начальник, какой еще вам нужно законной власти? Но я это предвидел. Вот! — С этими словами он вынул письменное удостоверение из кармана. — Читайте, да смотрите, держите бумагу осторожнее, чтобы ее не могли увидеть из фургона.

Единорог взял в руки бумагу и прочел вслух:

Сим предписывается обоих пленников и их слугу (то есть англичанина, девушку англичанку и молодого кафра) подвергнуть казни по указанию вашего начальника, как врагов республики. В чем и выдано настоящее удостоверение.

— Ну что, видите подпись? — снова заговорил Мюллер. — Теперь, надеюсь, вы больше не сомневаетесь?

— Да, мы видим подпись и больше не сомневаемся.

— Прекрасно. Отдайте же мне бумагу.

Единорог собирался было исполнить приказание, но его товарищ вдруг воспротивился.

— Нет, — заявил он, — предписание должно остаться при нас. Если бы дело шло только об англичанине и кафре, а то здесь замешана девушка! Если мы отдадим бумагу, то чем оправдаем свое злодеяние? Предписание должно непременно остаться у нас.

— Да, да, он прав, — согласился и Единорог, — пусть лучше оно останется у нас. Спрячьте его, Джон!

— Черт бы вас побрал совсем! Отдайте его мне! — процедил сквозь зубы Мюллер.

— Нет, Фрэнк Мюллер, нет! — отвечал Буйвол, похлопывая себя по карману. При этом все его лицо снова сморщилось в улыбке, и только небольшое пространство около носа оставалось свободным от волос. — Если вы желаете оставить бумагу при себе, мы ее, конечно, возвратим, но в таком случае тотчас же вернемся назад, а вы и сами можете совершить убийство. Выбирайте; мы будем очень рады вернуться домой, так как это убийство нам не по сердцу. Когда я выхожу на охоту, то стреляю оленей да кафров, но не белых людей.

Фрэнк Мюллер задумался, а вслед за тем расхохотался.

— Забавный народец эти доморощенные буры! — произнес он. — Что ж, с вашей точки зрения вы, пожалуй, и правы. В конце концов, не все ли равно, в чьих руках останется предписание, лишь бы оно было в точности исполнено!

— Да, да, — отвечал бур с лоснящимся лицом, — в этом отношении вы можете на нас положиться. Они не первые, которых мы уложили. Раз у меня на руках имеется разрешение, то я не могу представить себе большего наслаждения, чем пристрелить англичан. Я готов охотиться за ними день и ночь. Для меня не существует лучшей картины, нежели вид падающего англичанина.

— Ну, довольно этой болтовни, седлайте лучше лошадей: фургон уже давно вас дожидается. Вы, дураки, не понимаете разницы между убийством, когда оно действительно необходимо, и убийством ради пустого времяпрепровождения. Эти люди должны умереть, ибо они изменили стране.

— Да, да, — поддакнул Буйвол, — они изменили стране, мы это уже слышали. Кто изменяет стране, тот должен утучнить собой землю. Справедливый закон. — С этими словами он удалился.

Фрэнк Мюллер со злобным выражением лица следил за удаляющейся фигурой бура.

— Вот ты каков, приятель, — процедил он сквозь зубы, — будь спокоен, не пройдет и нескольких часов, как ты расстанешься с этой бумагой. Ведь таким образом дождешься, пожалуй, что меня повесят! Старик никогда не простит мне этой маленькой подлости, совершенной его именем. Сколько, однако, надо потратить трудов и забот, чтобы отделаться от одного-единственного врага! Зато Бесси вполне стоит того, чтобы ради нее решиться на такой шаг. Но надо также сознаться, что, если бы не война, мне никогда не удалось бы так удачно уладить свои делишки. Хорошо, что я подал голос за войну. Мне жаль эту бедную Джесс, но что же делать? Нельзя же оставлять в живых свидетеля. Кажется, однако, что ночью будет ненастье. Тем лучше. Такого рода дела лучше всего сходят во время бури!

Мюллер был прав: гроза быстро надвигалась, и черные тучи со всех сторон все больше и больше застилали небо. В Южной Африке сумерки продолжаются недолго, и ночь является на смену догорающему дню незаметно. Не успело гневное огненное светило скрыться за горизонтом, как наступила ночь, раскинувшая над землей свой звездный покров. А вслед за ней явилась гроза и всесокрушающей рукой скрыла великолепие южной ночи. В воздухе стояла невыносимая духота. Посреди неба еще оставалось небольшое пространство, усеянное звездами; на востоке тяжелые грозовые тучи беспрестанно разрезали молнии, а на той стороне неба, где незадолго до того пылало кровавое зарево, алела едва заметная полоса, отражавшая отблеск лучей давно уже зашедшего солнца.

Лошади пустились дальше к западу в полной темноте. К счастью, дорога была гладкая и без выбоин. Фрэнк Мюллер скакал впереди, указывая дорогу. Наступила мертвая тишина. Не слышно было ни пения птиц, ни крика животных, ни даже шелеста травы, колеблемой ветром. Единственным, что еще свидетельствовало о жизни природы, была не прекращающаяся ни на минуту молния, прорезывавшая мрак ночи целыми потоками ослепительного света. Таким образом промелькнуло еще несколько миль. Теперь всадники были уже недалеко от реки, и до их слуха ясно долетали раскаты грома и эхо, отдававшееся по скалистым берегам.

Ночь была ужасна. Грязновато-серые облака спустились к самой поверхности земли и двигались им навстречу без всякого, по-видимому, участия ветра. Из-за туч выглянула луна и, подернутая туманом, бросала тусклый свет на окружающие предметы, которые, казалось, трепетали от страха в бледном сиянии месяца. Облака все больше и больше застилали пространство, а следом за ними тянулись черные тучи. Фургон уже подъехал к самому берегу реки, и до путников ясно доносился гневный рокот волны. Слева от них возвышалась груда залитых лунным сиянием белых камней, походивших на гигантские плиты.

— Глядите, Джон, глядите! — в ужасе воскликнула Джесс и при этом нервно расхохоталась. — Эта груда камней выглядит, как огромное кладбище, а отбрасываемые ими тени напоминают выходцев с того света.

— Пустяки, — сурово отвечал Джон, — с чего это вам лезут в голову всякие небылицы?

Он чувствовал, что ее мысли мешаются, и, кроме того, сознавал, что и его собственное воображение сильно расстроено, а потому был зол на нее и решил постараться лучше владеть собой.

Джесс не возражала, но она была объята ужасом, сама не зная почему. Вся эта грозная картина представлялась ей каким-то тяжелым сновидением. Без сомнения, приближение бури было отчасти причиной расстройства ее нервов. Даже привычные лошади — и те храпели и дрожали всеми членами.

Они переехали гребень одного из холмов, и затем колеса фургона покатились по мягкой траве.

— Мы сбились с дороги! — закричал Джон, обращаясь к Мюллеру, ехавшему впереди.

— Ничего, ничего. Это кратчайшее расстояние к броду! — успокоил он, и голос его как-то странно и глухо прозвучал среди окружающей тишины.

В сотне ярдов от них, при слабом сиянии месяца, скрывшегося за тучи, едва мерцало огромное водное пространство реки. Через пять минут они спустились на отмель, но никак не могли различить в темноте противоположного берега.

— Держите влево, — заревел Мюллер, — брод всего в нескольких ярдах вверх по течению. Здесь слишком глубоко для лошадей.

Джон повернул и поехал к месту, где с шумом струилась и бурлила вода.

— Вот и брод, — произнес Мюллер, — на той стороне ферма, и хорошо бы до нее добраться, пока еще не разыгралась буря.

— Положим, это так, — возразил Джон, — но я ни зги не вижу и даже не знаю, куда править.

— Держите прямо. Вода не глубже трех футов, а кроме того, здесь много подводных камней.

— Я не пойду, вот и все.

— Вы должны ехать, капитан Нил. Вам нельзя здесь оставаться, а если бы даже вы этого желали, то мы не можем. Глядите! — С этими словами он указал рукой по направлению к востоку, который теперь представлял ужасную и вместе с тем величественную картину.

Вправо от них всю восточную сторону неба застилала огромная грозовая туча, имевшая подобие надувавшегося паруса; на поверхности этой тучи беспрестанно сверкала и играла молния — то в виде целых потоков пламени, то в виде длинных огненных языков и змеек. Этот перемежающийся блеск был силен до такой степени, что, казалось, воспламенял даже грязновато-серые облака и всю безграничную даль. Но самое тяжелое впечатление производила наступившая сверхъестественная тишина. Отдаленные раскаты грома уже умолкли, и теперь буря в грозном и величественном молчании шествовала бесшумно и беззвучно, как привидение. Впереди мчались ее скорые вестники — оторванные облака, а позади нависла непрерывная сеть дождя.

В это время порывом ледяного ветра фургон накренило набок, и молния засверкала еще сильнее. Очевидно, буря началась.

— Вперед, вперед! — ревел Мюллер. — Вы здесь погибнете. Молния всегда ударяет по берегам реки! — И он со всей силы стегнул по спинам лошадей.

— Мути, попробуй перелезть через фургон и взобраться на козлы, чтобы помочь мне управиться с лошадьми! — воскликнул Джон, обращаясь к зулусу. Расторопный мальчишка повиновался и расположился между ним и Джесс.

— А теперь, Джесс, соберитесь с духом и помолитесь, ибо, сдается мне, вскоре нам это понадобится. Вперед, лошадки, вперед!

Лошади подались было назад, но Мюллер с одной стороны, а бур с лоснящимся лицом с другой начали их немилосердно хлестать, и тогда они взвились на дыбы и затем стремглав бросились в реку. Порыв ветра утих, и снова воцарилась мертвая тишина. Только где-то внизу клокотала вода и слышалось шипение дождевых капель.

Сначала все, по-видимому, обстояло благополучно, но вдруг Джон заметил, что передняя пара лошадей начала погружаться в воду и едва в состоянии сопротивляться течению.

— Черт вас побери! — закричал он на берег. — Да здесь никакого брода нет.

— Ничего, ничего, вперед! — послышался в отдалении голос Мюллера.

Джон больше не возражал, но напряг все свои силы и круто повернул назад к берегу. Джесс обернулась, и в то же время молния осветила Мюллера и обоих его сообщников, сошедших с лошадей и направлявших дула своих ружей на фургон.

— Боже милосердный! — воскликнула она. — Они собираются в нас стрелять!

Едва она произнесла эти слова, как три огненные струйки вылетели из стволов, и зулус Мути, сидевший рядом с ней, грохнулся головой вперед на дно фургона, между тем как одна из лошадей, составлявших заднюю пару, встала на дыбы и с криком предсмертной агонии скрылась под водой.

Затем последовала ужасная сцена, от которой немеет мое бедное перо. Наверху яростно ревела буря, а молния превратилась в настоящий огненный дождь. Гром гремел подобно трубному гласу в день Суда. Ветер все усиливался и, скользя по поверхности воды, обращал ее в пену; забравшись внутрь фургона, сорвал его с места, так что он поплыл. Передняя пара лошадей, напуганная завыванием бури и предсмертным барахтаньем задней лошади, бешено ринулась вперед и, разорвав постромки, исчезла в кипящей бездне. Теперь фургон, медленно крутясь, плыл вниз по течению, время от времени касаясь дна реки. Вместе с ним плыла и убитая лошадь, своей тяжестью увлекая в пучину и оставшуюся в живых. Страшен был вид этой борьбы — борьбы не на жизнь, а на смерть — при свете молнии, но под конец лошадь все же выбилась из сил, и ее постигла печальная участь остальных ее подруг по несчастью.

А между тем, несмотря на свист ветра и на вой бури, всякий раз, как только на берегу показывались огненные струйки, до погибающих отчетливо доносился грохот ружейных выстрелов. Мути лежал на дне фургона, раненный пулей между лопаток и с простреленной головой, но Джон чувствовал, что жизнь еще бьется в юном теле, хотя смерть уже наложила на лицо бедного мальчика свою печать. Инстинктивно Джон придвинулся к Джесс и прикрыл ее своим телом, смутно надеясь защитить девушку от смертоносных пуль.

Выстрелы раздавались один за другим, но какая-то невидимая сила хранила несчастных, и хотя одна пуля прострелила верхнюю одежду Джона, а две других — платье Джесс, ни одна не задела их самих. Вскоре выстрелы стали раздаваться реже, а вслед за тем частый дождь и густая мгла заволокли их такой непроницаемой пеленой, что даже при свете молнии убийцы на берегу не в состоянии были различить местонахождение фургона.

— Довольно, — сказал Фрэнк Мюллер, — перестаньте стрелять, фургон утонул, и они погибли. Ни один человек не в состоянии уцелеть после такой перестрелки и не сделаться жертвой многоводного Вааля в такую ночь.

Оба бура прекратили стрельбу, а Единорог покачал головой и заметил товарищу, что ненавистные англичане вряд ли чувствуют себя хуже в воде, нежели сами они — на суше.

Буйвол не отвечал. На душе у него лежала тяжесть, и воображение его было расстроено. Он думал о нежных пальцах, которые еще утром обмывали его рану — платок девушки до сих пор красовался у него на голове. Теперь эти пальцы в предсмертной тоске цепляются о скользкие и острые камни на дне Вааля, а может быть, они уже окоченели, и в ногти забился мелкий песок. Это были грустные мысли, но он вспоминал о приказе и утешался тем, что сознавал себя неповинным в убийстве несчастных англичан, так как всякий раз с намерением стрелял мимо.

Мюллер тоже думал о подделанном им приказе. Он непременно должен был им завладеть, даже в том случае, если бы…

— Однако нам надо как-нибудь укрыться от непогоды, — заговорил Единорог, — недалеко отсюда есть местечко, защищенное пригорком от дождя. Мы промокли до костей. Лошадей седлать нельзя, пока не рассветет. Хорошо бы теперь подкрепиться! Господи! Мне до сих пор все еще мерещится лицо этой девушки! Молния осветила его как раз в тот момент, когда я в нее стрелял. Да, теперь она, бедняжка, уже на небе, если только англичане туда попадают.

Так говорил Единорог. Буйвол же не отвечал, но отправился вместе с товарищем к тому месту, где находились лошади. Животные смирно стояли в ожидании хозяев, понурив головы. Вода так и струилась с них ручьями.

Фрэнк Мюллер стоял возле своего коня и следил за бурами, пока оба не скрылись в темноте. Каким же образом добыть приказ, не обагряя еще раз в крови руки, и без того красные от злодеяний?

Ответ последовал независимо от него самого. В это мгновение раздался один из тех страшных громовых ударов, какими иногда заканчиваются южноафриканские грозы. Молния осветила всю местность от края до края, и в самой середине пламени Мюллер разглядел обоих сообщников преступления и их лошадей, как некогда великий царь разглядел отроков в пещи огненной[48]. Они находились всего в сорока шагах. Один миг он видел их стоявшими на ногах; в следующее же мгновение они пали на землю. Затем все погрузилось в глубокий мрак.

Мюллер вздрогнул и, когда снова стемнело, бросился к бурам, называя их по именам. Но ни один из них не откликнулся, лишь эхо раздавалось вдали. В это время луна начала понемногу пробиваться из-за туч. Ее бледное сияние осветило трупы, один из которых лежал на спине с лицом, искаженным судорогами и обращенным кверху, а другой — лицом к земле. Возле них лежали трупы и обеих лошадей. Они погибли со своими всадниками и ради них. Молния поразила преступников, как поражает многих безвинных людей в Южной Африке!

Фрэнк Мюллер стал дико озираться кругом, а затем, забыв о приказе и обо всем на свете и считая происшедшее видимой небесной карой, бросился, как сумасшедший, к лошади и ускакал во весь опор, словно преследуемый и гонимый всеми ужасами и видениями ада.

Глава XXIV Призраки смерти

Стрельба с берега умолкла, и Джон со свойственным англосаксонской расе присутствием духа сообщил, что по крайней мере, с этой стороны всякая опасность пока миновала. Джесс лежала неподвижно на дне фургона, склонив голову к нему на грудь. Страшная мысль мелькнула в его уме. Ему представилось, что ее могли ранить, могли даже убить.

— Джесс, Джесс, — воскликнул он, заглушая рев бури, — как вы себя чувствуете?

Она подняла голову и отвечала:

— Благодарю вас, ничего. А как наши дела?

— Одному Богу известно. Лежите себе спокойно, все обойдется благополучно.

Но в глубине души он сознавал, что далеко не все обстоит благополучно и что всякую минуту они подвергались опасности утонуть. Они плыли, медленно кружась, вниз по бушующей реке. С минуты на минуту фургон мог опрокинуться, и тогда…

В это время колесо ударилось о какой-то подводный предмет, и повозка, вздрогнув, мгновенно остановилась. Спустя некоторое время она поплыла дальше, как бы за что-то задевая.

«Вот и конец», — подумал Джон, ибо в эту минуту вода начала просачиваться сквозь дно. Затем фургон снова за что-то зацепился и накренился в сторону.

В действительности же произошло следующее. Повозка наткнулась на подводный камень. Течением отнесло мертвых лошадей в одну сторону, а фургон — в другую. Таким образом последняя стала качаться на одном месте, причем роль якоря выпала на долю лошадей, канатом же служили вожжи и постромки. Пока вожжи и сбруя оставались целы, наши путники были в сравнительной безопасности, но само собой разумеется, они этого не знали. Вообще они ничего не знали. Они слышали лишь завывание бури и свист ветра, видели вокруг себя кипящие волны, и их немилосердно хлестали струи дождя. Они чувствовали себя жалкими, беспомощными существами, брошенными на произвол бушующих стихий, они знали, что неминуемая смерть сторожит их повсюду. Их кидало из стороны в сторону, а они лишь крепче прижимались друг к другу. Именно в это время последовал громовой удар, поразивший убийц и на мгновение озаривший всю водную поверхность и отмели по обоим берегам реки. Молния осветила и скалу, за которую зацепился фургон, и голову одной из погибших лошадей, и безжизненный труп зулуса Мути, лежащего лицом вниз и свесившего за край повозки руку, как те дети, которые, катаясь в лодке, плещутся и играют водой.

Затем все снова погрузилось во мрак. Понемногу буря утихла, из-за туч выглянула луна. Дождь стал ослабевать и наконец совсем прекратился. Грозовые облака пронеслись мимо, и вокруг воцарилась мертвая тишина. Слышался только шум катящихся и бушующих волн.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — можем ли мы что-нибудь предпринять для нашего спасения?

— Решительно ничего, дорогая.

— Как вы думаете, есть ли у нас хоть какая-нибудь надежда?

Он помолчал.

— Все в руках Божьих, дорогая. Мы в великой опасности. Если фургон перевернется, мы утонем. Умеете ли вы плавать?

— Нет, Джон.

— Если мы продержимся до рассвета, то, пожалуй, еще сможем как-нибудь спастись. Но ведь эти разбойники дожидаются нас на берегу. Да, наше положение безнадежное.

— Джон, вы боитесь смерти?

Он видимо колебался с ответом.

— Не знаю, милая. Я надеюсь встретить ее, как подобает мужчине.

— Скажите мне откровенно, что вы думаете о нашем положении. Существует ли хоть малейшая надежда?

Он еще раз помедлил с ответом, мысленно рассуждая, говорить ли ему правду или нет. Наконец он решился.

— Никакой, Джесс. Если мы даже не утонем, то наверняка будем убиты. Убийцы дожидаются нас на берегу и ради собственной безопасности не решатся оставить нас в живых.

Он не знал того, что двоим из них суждено еще много лет прождать на берегу, а что третий бежал без оглядки.

— Дорогая Джесс, — продолжал он, — не стоит лгать. Наша жизнь может прекратиться всякую минуту. Говоря по совести, мы погибнем еще до того, как взойдет солнце.

Значение этих слов может понять лишь тот, кто хоть на минуту представит себя в их положении. В самом деле, ужасно во цвете лет и сил встретить смерть лицом к лицу и знать с положительной уверенностью, что еще несколько мгновений — и вас не будет, а там наступит такое состояние, которое может оказаться еще хуже, нежели только что пройденная вами жизнь, уже по одному тому, что это состояние бесконечно. Всякий, кто испытал подобное чувство ожидания, может подтвердить справедливость сказанных слов, и Джон чувствовал, как сжималось его сердце, — ибо смерть весьма могущественна. Но есть чувство, которое сильнее страха смерти, — это чистая любовь женщины. Против нее и смерть бессильна. И когда Она заглянула в душу Джесс своим холодным оком, в глазах девушки засиял какой-то странный, неземной свет. Она не боялась смерти, раз ей суждено встретить ее вместе с любимым человеком. Смерть была для нее исполнением всех надежд и желаний. На земле все для нее было потеряно. Там — или он навсегда будет принадлежать ей, или она найдет вечный покой. Оковы ее теперь разбиты какой-то неведомой, могущественной рукой. Долг остался ненарушенным, надежда ее исполнилась, и она свободна, свободна умереть со своим возлюбленным. Да, любовь ее простиралась за пределы гроба, и теперь она сознавала всю силу этой любви — теперь, когда, казалось, покидала все земное и мыслями возносилась к вечности.

— Вы в этом уверены, Джон? — спросила она снова.

— Да, дорогая моя, да. Зачем вы заставляете меня это повторять?.. Я не вижу никакого спасения.

Она склонилась к нему на грудь и обвила его шею руками, и он чувствовал прикосновение ее нежных вьющихся кудрей и горячее дыхание. И в самом деле они могли разговаривать лишь шепча друг другу на ухо, до такой степени шум воды заглушал их слова.

— Затем, что я решилась сказать вам то, чего никогда бы не открыла иначе как перед смертью. Вы об этом догадываетесь уже давно, но я хотела бы высказать это своими устами, прежде нежели умру. Я люблю вас, Джон, я люблю вас всем сердцем и всей душой, и я счастлива, что умираю вместе с вами и вместе с вами уйду в вечность.

Он слышал ее признание, и такова была сила ее любви, что страсть, замолкшая было на время, возгорелась в нем с прежней силой. Он также забыл о неминуемой смерти в присутствии любимого существа. Она лежала в его объятиях, как и в то время, когда он старался защитить ее от выстрелов, а он, нагнувшись, безмолвно глядел на ее милые черты. Лучи месяца скользили по ее бледному, трепещущему личику, а в глазах Джесс светилась такая беспредельная любовь, что он не в силах был оторвать от нее своего взгляда. И снова им овладело знакомое ему чувство, как и тогда в белом домике, — чувство полного подчинения ее воле. Но теперь, когда не могло быть места земным помыслам, он уже не колебался, а прижался губами к ее губам и принялся безумно ее целовать. Это была такая дикая и вместе с тем полная радость, какую только может представить жизнь в непосредственной близости смерти. Да, смерть витала над ними и олицетворялась в окоченелом трупе зулуса, лежавшем у их ног и наполовину скрытом водой.

Фургон то и дело кидало в стороны, трупы лошадей время от времени выплывали наружу и вновь с шумом опускались на дно реки, поверхность которой была залита лунным сиянием. Над ними блестело синее, усеянное звездами небо, а по сторонам раскинулись кривые очертания берегов и мелей, терявшихся где-то вдали и сливавшихся с темнотой ночи.

Они ничего не видели и ничего не слышали. Они знали лишь, что всем сердцем полюбили друг друга и были счастливы, как немногие на земле. Прошлое было забыто, будущее веяло над ними могильным холодом, и для них существовало одно лишь настоящее, а именно любовь, чистая, освященная близостью смерти. В этом всесокрушающем пламени были позабыты и Бесси, и все прочие воспоминания.

Можно ли их осуждать за это? Они не нарушили данного слова. Они отрешились от своего я и свято исполнили веления долга и чести. Но личные договоры кончаются со смертью договаривающегося. Никто не может брать на себя посмертных обязательств. Даже сама Церковь отрицает это право. Неужели и теперь, когда всякая надежда на спасение исчезла и жизнь висела на волоске, им следовало во имя какой-то мечты отказаться от счастья, перед тем как удалиться в ту неведомую страну, где, быть может, не существует уже никаких воспоминаний? Так должно было казаться и им, если только они в это время в состоянии были о чем-либо мыслить.

Голова ее покоилась у него на груди, и они сидели таким образом в течение долгих часов с чувством беззаветной любви и глубокого благоговения друг перед другом. Он не мог оторвать от нее глаз и был счастлив, что дожил до этой чудной минуты, хотя минута эта и граничила со смертью. Она же, потрясенная до глубины души, тихо рыдала и, казалось, хотела выплакать все свое наболевшее сердце. Она давала ему самые нежные, дорогие имена и называла его своим, своим навеки.

* * *

Таким образом незаметно проходило время, пока наконец в воздухе не повеяло сыростью, свидетельствующей о близости утра. До сих пор еще смерть их щадила, но несомненно вскоре должнабыла наступить.

— Джон, — прошептала она, — они убьют нас?

— Да, — отвечал он угрюмо, — они должны так поступить ради собственной безопасности.

— Пусть уж эта минута наступит скорее, — воскликнула она.

Вдруг она отшатнулась от него в сторону и слегка вскрикнула, отчего фургон едва не опрокинулся.

— Я и забыла, — сказала она, — ведь вы умеете плавать, тогда как я нет. Почему бы вам не переплыть на берег и не скрыться, пользуясь темнотой ночи? Здесь ширина не более пятидесяти ярдов, а течение не особенно быстро.

Мысль о спасении бегством и оставлении своей спутницы на произвол судьбы не приходила ему в голову и потому показалась до такой степени дикой, что он не мог удержаться от смеха.

— Перестаньте говорить глупости, Джесс, — вымолвил он наконец.

— Да, да, я этого требую. Ступайте. Вы обязаны это сделать. Обо мне вам беспокоиться нечего. Я знаю, что вы меня любите, и потому могу умереть спокойно. Но я буду ждать вас. О Джон! Что бы со мной ни случилось, где бы я ни находилась, здесь или в ином мире, но если во мне будет тлеть хоть искра жизни, я всегда вас буду помнить и вечно вас буду ожидать. Не забывайте и вы меня. А теперь ступайте! Идите, я этого требую! Вы не смеете меня ослушаться. Если вы будете упорствовать, я брошусь в реку. Боже милосердный! Кажется, фургон опрокидывается!

— Держитесь крепче, ради самого Создателя! — крикнул Джон. — Ремни лопнули.

Он не ошибся: крепкие ремни порвались от постоянного трения о скалу, и фургон накренился набок. Труп несчастного Мути скатился с него и с плеском исчез в темноте. Это несколько облегчило повозку, и она на минуту вновь приняла устойчивое положение, но, не поддерживаемая более ничем, начала плавно кружиться, постепенно наполняясь водой. Джон понял, что все кончено и что оставаться долее в фургоне — значит обречь себя на неминуемую гибель. А потому, охватив одной рукой Джесс, он бесстрашно кинулся в волны. В это время повозка наполнилась водой до краев и опустилась на дно реки.

— Бога ради, лежите смирно, — взмолился он, когда они выплыли на поверхность.

При тусклом свете начинающейся зари едва виднелись бледные очертания левого берега Вааля, того самого, с которого они спустились в реку. Берег находился не дальше чем в пятидесяти ярдах от них, но сила течения достигала приблизительно шести узлов в час, и Джон быстро сообразил, что при этих условиях едва ли сможет благополучно добраться до суши со своей ношей. Единственное, что оставалось делать, это как можно дольше стараться держаться на плаву. По счастью, вода была не особенно холодна, а он был отличный пловец. Вскоре течением его отнесло к группе скал, тянувшихся от самого берега вплоть до середины реки. Схватив левой рукой Джесс за волосы, он сделал последнее отчаянное усилие по направлению к берегу. Вода кипела и бурлила между скалами, но, несмотря на все трудности, ему удалось их миновать, и он почувствовал у себя под ногами твердую землю. В следующее мгновение сильным течением его сшибло с ног, и он соскользнул вниз по скале ко дну реки, при этом несколько раз ударившись о подводные выступы. Тем не менее он кое-как сумел выкарабкаться на поверхность. Дважды Нил срывался и дважды снова поднимался на ноги. Последний раз он добрался до самого берега. Вода здесь доходила ему до пояса, а так как спутница была не в силах стоять, то он все время нес ее на руках. Поднимая ее, он почувствовал такую слабость, что, протащившись еще несколько шагов, в изнеможении опустился со своей ношей на скалистый берег. Вслед за тем он потерял сознание.

Когда он открыл глаза, то увидел около себя Джесс, которая раньше его пришла в чувство и, стоя над ним, растирала в своих ладонях его руки. Так как солнце было уже высоко, то он догадался, что пролежал в обмороке много часов. Хотя он и с трудом встал на ноги, но, как оказалось, отделался лишь небольшими царапинами.

— Не ранены ли вы, Джесс? — с беспокойством в голосе спросил он. Она же стояла перед ним бледная, утомленная и растерянная, без шляпки и с изодранным о подводные камни платьем. Вода так и струилась с нее, и вообще она имела чрезвычайно жалкий и печальный вид.

— Нет, — едва слышно произнесла она, — разве только слегка оцарапалась. — Она уселась рядом на скале, чтобы хоть немного согреться на солнце, так как дрожала от холода.

— Что же нам теперь делать? — продолжал спрашивать он.

— Умереть, — последовал сердитый ответ. — Я хотела умереть, зачем вы помешали мне? Наши взаимные отношения таковы, что только смерть в состоянии их распутать.

— Не огорчайтесь, — увещевал он, — ваше желание скоро исполнится: убийцы, по всей вероятности, выслеживают нас.

Русло реки и берега еще покрывал утренний туман, редевший по мере того, как поднималось солнце. Скалы, возле которых они выбрались на берег, находились в трехстах ярдах вниз по течению от того места, где погибли оба бура со своими лошадьми. Желая осмотреть окружающую местность и опасаясь возможности самим быть замеченными, Джон настоял на том, чтобы Джесс спряталась вместе с ним за скалу.

В это время он заметил двух пасущихся в отдалении лошадей.

— А-а, — промолвил он, — я так и думал. Эти черти дожидаются нас. Слава Богу, что револьвер при мне, а патроны непромокаемы. Я намерен как можно дороже продать наши жизни.

— Да нет же, Джон! — вскрикнула Джесс, следя взглядом по направлению его протянутой руки. — Это вовсе не лошади буров, это наша передняя пара, которой удалось выбраться из воды. Смотрите, на них еще висит упряжь!

— В самом деле, это они. Теперь, если мы только их поймаем и сами останемся незамеченными, то можем считать себя спасенными.

— Однако здесь нет ни одного природного возвышения, за которое можно было бы спрятаться, да, впрочем, я не вижу никакого признака присутствия буров. Должно быть, они решили, что мы погибли, и убрались восвояси.

Джон оглянулся кругом, и впервые луч надежды блеснул в его сердце. Может быть, им еще и удастся спастись.

— Пойдем дальше, здесь неудобно оставаться; надо позаботиться и о пище. Я голоден как собака.

Она поднялась, не говоря ни слова, и они под руку оправились вдоль по берегу. Не прошло и нескольких минут, как Джон вскрикнул от радости и бросился к какому-то предмету, застрявшему в камышах. Оказалось, что это корзина с провизией, данная им в дорогу заботливой хозяйкой Хейдельбергской гостиницы. Корзину выбросило из фургона, но так как крышка была привязана, то все содержимое осталось в целости. Открыв ее, Джон обнаружил непочатую бутылку водки, а также яйца, мясо и хлеб, который оказался негодным. Откупорив бутылку, Джон мигом наполнил стакан, находившийся тут же в корзине, и заставил Джесс выпить, после чего она стала меньше походить на мертвеца. Затем он и сам подкрепился и в свою очередь сразу почувствовал в себе приток свежих сил. Спустя некоторое время они с осторожностью отправились дальше.

Лошади легко дали себя поймать, и оказалось, что они нисколько не утомлены после перенесенных ночных ужасов, хотя на спине одной из них виднелся след пули.

— Там вдали я вижу дерево, на том месте, где берег становится более покатым. Хорошо бы нам дойти туда, чтобы взнуздать лошадей, привести себя в порядок и позавтракать, — сказал Джон, после чего они и направили шаги к этому месту. Вдруг Джон, шедший впереди, невольно вскрикнул от ужаса, и в то же время лошади начали биться и сильно храпеть. Прямо перед ними лежали, раскинувшись, окоченелые трупы обоих буров, уже вспухшие и начавшие разлагаться, как это иногда случается с телами людей, пораженных молнией. В их руках находились изогнутые и сплавившиеся стволы ружей, а одежда была разорвана и разнесена на клочки взрывом патронов, находившихся в патронташах. Страшная картина представилась их глазам, а в связи с их собственным чудесным избавлением от смерти она казалась им сверхъестественной и во всяком случае такой, которая не одного скептика заставила бы сильно задуматься.

— И есть еще на свете люди, которые смеют утверждать, что нет Бога и что не существует на земле наказания для злых! — с благоговением произнес Джон.

Глава XXV Между тем

Джон, как, вероятно, помнят читатели, покинул Муифонтейн приблизительно в конце декабря, и вместе с ним из этого мирного уголка скрылись жизнь и веселье.

— Милая Бесси, — однажды вечером обратился к племяннице старик Крофт, — у нас стало очень скучно и тоскливо без Джона.

С этим замечанием мысленно согласилась и Бесси, тихо плакавшая в сторонке.

Несколько дней спустя пришло известие об осаде Претории, но при этом о Джоне не было сказано ни слова. Они узнали лишь то, что он благополучно проехал через Стандертон, но затем оставались в полной неизвестности относительно его дальнейшей судьбы. Дни шли за днями, и о нем все не было ни слуху ни духу. И вот однажды вечером Бесси дошла до состояния, близкого к истерике, и горько разрыдалась.

— Ну для чего вы его послали в Преторию? — набросилась она на дядю. — Эго было просто нелепо с вашей стороны. Я отлично знала, что это напрасно. Ведь он все равно был бы не в состоянии помочь Джесс вернуться домой; в лучшем случае они оба оказались запертыми в Претории. А теперь его уже нет на свете — я знаю, что его застрелили буры. И все это из-за вас! Если он только убит, то я никогда больше не буду с вами разговаривать!

Старик удалился в свою комнату, несколько смущенный подобным обращением Бесси, что было не в ее характере.

«Да, конечно, — рассуждал он сам с собой, — это вполне естественно: женщины превращаются в диких зверей, коль скоро дело идет о мужчине».

В его словах была доля правды, но во всяком случае дикий зверь дома — не особенно приятное животное, в чем и убедился старик в течение последующих двух месяцев. Чем больше Бесси вдумывалась в свое положение, тем больше выходила из себя. Она забыла о том, что сама согласилась на отъезд своего жениха. Короче, ее характер до того испортился, что старик даже не осмеливался упоминать при ней имени Джона.

Политическое состояние страны также наводило старика на размышления. Начать с того, что на другой день по отъезде Джона двое или трое оставшихся верными присяге буров и один английский торговец с берегов озера Крисси в Новой Шотландии, проезжая мимо Муифонтейна, заехали к Крофту и стали умолять его бежать в Наталь, пока еще есть время. Они уверяли, что буры убьют всякого англичанина, который не сумеет дать им отпор. Но старик и слышать не хотел о бегстве.

— Я англичанин, — стоял он на своем, — и не допускаю мысли, чтобы они могли тронуть меня, меня, который прожил среди них более двадцати лет. Во всяком случае я не намерен ни с того ни сего покидать насиженного гнезда из-за какой-то там шайки разбойников. Если они убьют меня, то ответят перед законом, а потому полагаю, что они скорее всего оставят меня в покое. Бесси может ехать, если желает, но я останусь здесь до конца.

Бесси тоже наотрез отказалась двинуться куда бы то ни было, и верные короне буры отправились дальше, удивляясь подобной самоуверенности и национальной гордости англичан.

Разговор этот происходил во время обеда, а встав из-за стола, старик Крофт решил еще одним способом выказать свое презрение к врагам. Подойдя к шкафу, стоявшему в его спальне, он вытащил оттуда огромных размеров национальный флаг и, держа его в руках, быстро прошел на лужайку перед домом, где высилась мачта, с верхушки которой открывался вид на далекое пространство. На этой мачте старик обычно выкидывал флаг в день рождения королевы, на праздник Рождества Христова и в другие высокоторжественные дни.

— Поди-ка сюда, Яньи, — подозвал он слугу, предварительно поклонившись знамени, — подними его как можно выше, а я отдам честь!

И как только широкий флаг взвился на мачте, он снял шляпу и своим мощным голосом закричал: «Гип, гип, ура-а-а!» — до такой степени оглушительно, что Бесси как сумасшедшая выбежала из дому посмотреть, в чем дело. Не довольствуясь этим, он велел принести лестницу и закрепить на высоте пятнадцати футов над землей веревку для того, чтобы никто не мог достать до нее с целью спустить флаг.

— Ну вот, — промолвил он, — я прикрепил свои убеждения на мачте. Пусть все знают, что здесь живет истый верноподданный англичанин.

Confound their politics

Frustrate their knavish tricks

God save the Queen![49]

— Аминь! — произнесла Бесси, успевшая за это время составить собственное мнение относительно благоразумия национального знамени, которое всякий раз, как только крепчал ветер, выказывало полнейшую нерешительность, что едва ли могло подействовать успокоительно на чересчур взволнованные умы патриотов.

Два дня спустя вдали показались трое буров. Завидев развевающийся флаг, они примчались во весь опор, чтобы узнать о причине такой демонстрации. Старик заметил их еще издали и потому, взяв в руки ружье, встал возле мачты. Он чувствовал особенное благоговение к национальному знамени и потому был уверен, что и буры не осмелятся до него дотронуться.

— Что это значит, дядюшка Крофт? — осведомился один из них, по-видимому старший, хотя старик знаком был со всеми тремя.

— Это значит, что тут живет англичанин, — последовал короткий ответ.

— К черту негодную тряпку! — воскликнул новоприбывший.

— Сперва я вас отправлю к черту, — пригрозил старик.

Бур слез с лошади и направился было к мачте, но в это время увидел направленное на него дуло ружья.

— Вам придется сначала иметь дело со мной, — заметил старик, после чего все трое, посовещавшись друг с другом, убрались восвояси, оставив его в покое.

Дело в том, что, несмотря на свою преданность короне, старик Крофт пользовался большой популярностью среди буров, которые его знали еще детьми, и являлся членом народного собрания, в которое его избирали дважды. Только этим и можно было объяснить тот факт, что, несмотря на восстание, он продолжал безнаказанно жить в стране и не был вынужден, подобно другим, идти против своих же соотечественников или же подвергнуться заключению в тюрьму.

Со времени эпизода с флагом прошло недели две, когда пронесся слух об уничтожении английского отряда при Лейнгс Нэке. Сперва старик отказывался верить этому известию.

— Не может быть, чтобы нашелся в английской армии такой сумасшедший генерал! — воскликнул он. Тем не менее известие вскоре подтвердилось.

Прошла еще неделя, и страну облетела новая весть о поражении англичан при Ингого. Старик узнал об этом в день сражения, утром восьмого февраля, от одного очевидца кафра. По словам последнего, англичане дрались храбро, но «их ружья устали», а потому кафр был уверен, что за ночь всех англичан перебьют. Буры же, наоборот, нисколько, казалось, не пострадали в сражении, главным образом из-за того, что англичане стреляли из рук вон плохо. Известие это повергло всех в уныние. В полночь вернулся нарочный из туземцев, отряженный Крофтом на место сражения, и сообщил, что английский генерал с большими потерями отступил к лагерю, побросав всех раненых, из коих большинство умерло, так как ночь после битвы выдалась сырая и холодная.

Затем наступил долгий промежуток времени, в течение которого не поступало ровно никаких известий, хотя в народе и ходили темные слухи о больших подкреплениях, высланных из Англии.

— Да, милая моя Бесси, скоро они запоют совсем другую песню, — улыбаясь сказал старик, — а главное то, что уже давно пора было взяться за ум. Я просто не понимаю, что произошло с нашими солдатами.

Таким образом тянулось время вплоть до 20 февраля — дня, который никогда не изгладится в памяти Бесси. Это случилось ровно за неделю до окончательного поражения англичан у подножия горы Маюба. Бесси стояла на веранде и глядела куда-то вдаль. Все вокруг дышало спокойствием и тишиной, и никому бы и в голову не пришло предположить, что в нескольких милях отсюда происходит кровавая сеча. Кафры были заняты — или, по крайней мере, делали вид, что заняты — работой, как и всегда. Но опытный наблюдатель мог бы заметить, что иногда они бросали работу и обращали беспокойные взоры по направлению к Дракенсбергу, а затем начинали шептать о том, что за удивительные дела творятся на белом свете и как это буры ухитряются бить великий белый народ, пришедший из-за моря и покоривший их землю. Опытный наблюдатель обратил бы внимание также и на то, что время от времени кафры усаживались в кружок, нюхали табак и рассказывали друг другу, где и между какими именно скалами провели ночь с женами и детьми — ибо когда в стране властвуют буры, кафры не осмеливаются спать в своих хижинах из боязни быть захваченными и убитыми. Они поверяли друг другу свои мысли о том, какова будет их судьба, как скоро буры изгонят англичан и завладеют страной, и приходили к заключению, что единственный выход для них — это бежать в Наталь.

Бесси, стоя на веранде, видела все происходившее. Иногда до ее слуха доносились обрывочные фразы работников, как нельзя более согласовавшиеся с ее собственными печальными мыслями. Она стала смотреть на птичий двор. Здесь ее взгляд упал на двух петухов, дерущихся под апельсиновыми деревьями. Подобные бои непременно происходили раз в неделю на одном и том же месте и не прекращались до тех пор, пока оба противника, совершенно обессиленные и окровавленные, не расходились в разные стороны в глубь двора. В этом уединении бойцы проводили остальные дни, оправляясь от полученных ран и увечий для того, чтобы при первом случае выйти готовыми снова ринуться на врага. Между тем третий петух, юный годами, но не по летам мудрый, всякий раз благоразумно отказывавшийся от участия в битвах, принимал на себя заботу и попечение о курах, из-за которых шел кровавый спор. На этот раз бой был особенно жесток, и Бесси, опасавшаяся, как бы противники не остались без глаз, позвала на помощь старую собаку, гревшуюся на солнце.

— Ну-ка, Стомп, разведи их!

Стомп кинулся со всех ног и сделал вид, будто хочет броситься на петухов, — маневр, который всегда удавался и который доставлял ему большое наслаждение. Между тем едва он добежал до деревьев, как тотчас же остановился, притворный гнев пса исчез, и на его честной морде появилось выражение крайнего омерзения. Шерсть на его спине взъерошилась наподобие игл дикобраза, и он глухо зарычал.

«Должно быть, кто-нибудь из незнакомых кафров», — подумала Бесси.

Стомп терпеть не мог незнакомых кафров. Едва она успела высказать про себя это предположение, как оно тотчас оправдалось на деле: перед нею предстал кафр самой отвратительной наружности. Туземец был крив на один глаз; его одеяние состояло из пары штанов, подвязанных грязным ремешком; на голове же болтались разных размеров надутые пузыри, какие обычно носят местные лекари и знахари. В левой руке у него была длинная палка, расщепленная на конце; в расщеп же было воткнуто письмо.

— Ко мне, Стомп, — позвала Бесси собаку. В эту минуту у нее мелькнула надежда, что письмо могло быть от Джона.

Собака повиновалась неохотно. Между тем туземец, видя, что животное удалилось от него на почтительное расстояние, двинулся вперед. Нисколько не стесняясь присутствием Бесси, он уселся перед нею на корточки.

— Что это такое? — спросила Бесси по-голландски, и ее губы задрожали от волнения.

— Письмо, — отвечал посланный.

— Давайте его сюда.

— Нет, мисси, я не отдам письма, пока не удостоверюсь, что оно адресовано на ваше имя. Светлые вьющиеся локоны — раз, — при этом он загнул палец, — да, совершенно верно. Большие голубые глаза — два; и это вполне правильно. Высокого роста, стройная и красивая. Да, письмо адресованное именно вам. — С этими словами он сунул письмо почти к самому носу девушки.

— Откуда оно, — недоверчиво спросила Бесси, отступая назад.

— Из Ваккерструма.

— От кого?

— Прочтите и узнаете.

Бесси взяла письмо, завернутое вместо конверта в старую газету, и принялась вертеть его в руках. Мы в большинстве случаев относимся недоверчиво ко всем подозрительным посланиям; настоящее же письмо было в этом отношении из ряда вон выходящим. Начать с того, что на его грязной оболочке не имелось никакого адреса, что было несколько странно. Во-вторых, письмо было запечатано монетой в три пенса.

— Уверены ли вы, что письмо это адресовано именно мне? — еще раз переспросила Бесси.

— Разумеется уверен, — отвечал посланец с грубым смехом. — Немного найдется в Трансваале таких девушек, как вы. Я не ошибся. — И он снова принялся за свой перечень примет: — Светлые вьющиеся локоны и т. д.

Бесси распечатала конверт. В нем она нашла письмо, написанное на простом листе бумаги красивым, но не вполне уверенным почерком, чрезвычайно ей знакомым.

Ею овладело предчувствие какого-то несчастья. Письмо было от Фрэнка Мюллера и гласило следующее:

Лагерь под Преторией, 15 февраля

Дорогая мисс Бесси!

Хотя в последнее наше свидание мы поссорились с вами и с вашим добрым дядюшкой, тем не менее я все же беру на себя смелость сообщить вам печальную новость и отправляю письмо с особым нарочным. Вчера со стороны несчастных осажденных, которые успели отощать, как волы перед весной снова была сделана вылазка. Счастье по-прежнему благоприятствовало оружию буров. Роой батьес бежали, оставив в наших руках перевязочный пункт и увозя с собой множество убитых и раненых. Среди убитых был и капитан Нил…

При этих словах сдавленный крик вырвался из груди Бесси, письмо выпало из ее рук, она прислонилась к одной из колонн веранды, чтобы не упасть.

Туземец оскалил зубы и поднял письмо, которое тут же и вручил ей.

Она взяла его и продолжала чтение, уже как бы в забытьи:

…тот самый, что жил на ферме вашего дяди. Яан Анселъ убил его выстрелом из ружья, а Роой Дирк Свиссен и готтентот Каролус видели, как он был поднят и унесен. Сам же я при этом не присутствовал. Весть эта для вас, конечно, будет очень печальна, но что же делать — таковы случайности войны, а он пал как храбрый воин, в честном бою. Передайте мой привет вашему дяде. Мы расстались с ним в ссоре, но я надеюсь доказать ему, что со своей стороны не питаю к нему никакого чувства злобы. Верьте мне, дорогая мисс Бесси.

Ваш покорный и преданный слуга

Фрэнк Мюллер

Бесси спрятала письмо в карман, а затем ухватилась за колонну и продолжала стоять в этом положении все время, пока солнце не скрылось за горизонтом и пока сумерки не сгустились над землей. Убит! Убит! Свет ее жизни погас, как погасло дневное сияние, и в ее сердце образовалась пустота.

Она не знала, сколько времени простояла таким образом с широко раскрытыми глазами, глядя на заходящее солнце, которого даже не замечала. Она потеряла счет времени; все предметы виделись ей как бы во сне. Единственное, что с поразительной ясностью и отчетливостью представлялось ее уму, — это жгучая мысль, что Джона уже нет на свете!

— Мисси, — попробовал нарушить молчание вестник несчастья, устремив свой единственный глаз на бледное и печальное личико Бесси, и при этом зевнул.

Ответа не было.

— Мисси, — заговорил он опять, — будет ли какой-нибудь ответ? Мне пора идти. Мне необходимо успеть вернуться в лагерь, чтобы видеть, как буры возьмут Преторию.

Бесси обратила на него блуждающий взгляд.

— Ваше послание не требует ответа, — промолвила она, — что потеряно, того уже не вернешь.

Кафр разразился хохотом.

— Да, конечно, я не могу передать вашего ответа капитану, — сказал он, — я сам видел, как Яан Ансель застрелил его. Он упал вот так, — с этими словами он повалился на землю, показывая на собственном примере, как падает человек, сраженный пулей. — Нет, я не берусь передавать ему вашего ответа, мисси, — продолжал он, поднимаясь с земли и снова усаживаясь на корточки, — впрочем, не думайте, что я отказываюсь, я доставлю ваше письмо Фрэнку Мюллеру. Живой бур все же лучше мертвого англичанина, а Фрэнк Мюллер славный жених для любой девушки. Если вы закроете глаза, то, пожалуй, не заметите разницы.

— Вон! — закричала Бесси задыхающимся голосом и сделала повелительный жест рукой.

В этом единственном слове заключалось столько затаенной энергии, что кафр мигом был уже на ногах. Между тем старый пес Стомп, с неодобрительным ворчанием наблюдавший все время за происходившим, принял невольное движение госпожи за сигнал к наступлению и, бросившись на оскорбителя, схватил его за горло.

Так как собака была из числа довольно крупных, то легко опрокинула противника за спину. Затем последовала дикая сцена, во время которой человек оглашал воздух проклятьями и ругательствами и напрасно старался ударить врага. Собака же терзала его с таким ожесточением, что едва ли он когда-либо в течение всей своей последующей жизни мог изгладить воспоминание об этой борьбе.

Бесси ничего не слышала и не видела из того, что происходило возле нее. Тем временем подошел ее дядя в сопровождении двух кафров, тех самых, за странными движениями которых она наблюдала полчаса тому назад.

— Эго что такое? — воскликнул Крофт своим могучим голосом. — Пошел! — прикрикнул он на собаку. И Стомп, повинуясь голосу хозяина и побуждаемый сыпавшимися ударами новоприбывших, выпустил жертву. Кафр тотчас вскочил на ноги, совершенно истерзанный и искусанный, и с минуту стоял, не говоря ни слова. Затем, обратив свое окровавленное лицо к Бесси и свирепо поводя единственным глазом, туземец с дикими проклятиями и ругательствами стал потрясать перед нею кулаками.

— Вы поплатитесь за это. Фрэнк Мюллер покажет вам, что значит обижать его слугу. Я…

— Убирайся подобру-поздорову, чей бы слуга ты ни был! — заревел старик. — Или, клянусь небом, я снова спущу на тебя собаку! — И он указал на него Стомпу, всеми силами старавшемуся вырваться из рук державших его кафров.

Озлобленный туземец замолчал и покосился на рассвирепевшее животное, а затем, еще раз пригрозив кулаком, побежал по аллее, причем в конце ее оглянулся, чтобы удостовериться, не пустилась ли вдогонку за ним собака.

Бесси не видела, как удалился вестник печали, как не заметила и только что произошедшей борьбы между животным и человеком. А немного погодя, как бы вспомнив о чем-то, повернулась и вошла в гостиную.

— Что все это значит, Бесси? — удивился дядя, вошедший вслед за нею в комнату. — Чего ради этот негодяй упоминал Фрэнка Мюллера?

— Эго значит, милый дядя, — произнесла она надорванным голосом, — что я сделалась вдовой, не успев выйти замуж. Джон убит!

— Убит! — приложив руку ко лбу, каким-то недоумевающим голосом произнес старик. — Джон убит?

— Прочтите сами, — Бесси передала ему письмо Фрэнка Мюллера.

Старик взял его и прочел. Рука его так дрожала, что ему стоило большого труда дочитать печальное послание до конца.

— Боже милосердный, — промолвил он наконец. — Какой удар! Бедная моя Бесси! — С этими словами он заключил ее в объятия и поцеловал. Но вдруг в нем зародилось сомнение. — А вдруг это не более чем хитрость со стороны Фрэнка Мюллера? Или же ошибка?

Бесси не отвечала. Лично она, по крайней мере, уже утратила всякую надежду.

Глава XXVI Немного о Фрэнке Мюллере

Подробное исследование противоположных сторон, составляющих в совокупности характер Фрэнка Мюллера, как бы ни было оно заманчиво, не может являться предметом настоящего повествования. Строго говоря, подобные личности не встретишь ни в одном благоустроенном государстве. Закон не позволил бы такому характеру проявиться в полной мере и сразу задавил бы его своей тяжестью. Но те, кому доводилось проживать в диких странах, встречались с подобными натурами не раз, в особенности там, где небольшая горсть людей высшей расы господствует над тысячами низшей. Чем уединеннее страна, тем больше она способствует развитию резких индивидуальностей. Сообщество людей высокоразвитых, напротив, сглаживает эти резкости. То же наблюдается и в природе. Так, например, дерево, растущее на ровном и открытом месте, гордо вздымает вершину к небесам и свободно раскидывает кругом свои ветви, как повелевает ему природа. В лесу же — наоборот. Там дерево развивается в зависимости от того, есть ли для него достаточно света. Вынужденное в силу обстоятельств приспосабливаться к окружающей среде и не имея над нею власти, оно принимает такую форму и высоту, какую дозволяют ему соседи, и тратит всю энергию на сохранение индивидуальности своей жизни. То же происходит и у нас. Предоставленные самим себе или окруженные лишь подонками человечества, мы делаем исключительно то, что подсказывают нам чувства и страсти, между тем как среди себе подобных, стесняемые обычаями и требованиями закона, а также сдерживаемые общественным мнением, мы становимся более или менее похожими один на другого. Мы напоминаем собой уже не булыжник в поле, а гладко отесанные камни в прекрасном здании цивилизованного общества.

Настоящее место человека, подобного Фрэнку Мюллеру, — на грани цивилизации и варварства. Слишком цивилизованный для того, чтобы обладать природными добродетелями диких, и дикарь, чтобы быть в состоянии постичь чувство меры, существующее в образованном обществе, он в одно и то же время имел качества и недостатки тех и других. Он был подвержен безграничному суеверию — отличительной черте характера диких, и совершенно лишен чувства милосердия — высшего проявления духа цивилизации.

Если бы он родился в благоустроенном государстве и сумел при помощи воспитания и путем отрицания нравственных начал отделаться от непонятного для него чувства страха перед сверхъестественным и усмирить бушевавшие в нем страсти, то, обладая сильным и недюжинным умом, сумел бы напомнить миру о временах Наполеона. Если бы он был более дик и более удален от влияния цивилизации, то в гневе своем мог бы попрать и стереть с лица земли народы, как Аттила или Чака. А между тем он постоянно находился под суеверным страхом грядущего бедствия, а потому всякий раз останавливался на полдороги, не в состоянии выполнить намеченной задачи.

Вот он, например, объятый ужасом, бешено мчится прочь от места ночного злодеяния, хотя сам же его замыслил и привел в исполнение. Вот он летит на вороном коне среди бури, как мрачный дух на крыльях ночи. Он не верит в Бога, а между тем в его душе зарождаются сомнения, перед ним вырастают кровавые призраки, призраки эти принимают определенные очертания и формы, простирают к нему руки и как бы твердят ему: «Мы посланцы грядущей Божьей кары!» Он поднимает глаза к небу. Высоко над ним молния рассекает грозовые тучи, а ему чудится, что она чертит на них Великое Имя, отдающееся в его сердце при каждом ударе грома. В ужасе он закрывает глаза, но и тут его преследует стук копыт лошади, в мерном топоте которых ему слышатся слова: «Есть Бог, есть Бог!»

И он мчится все дальше и дальше, не обращая внимания на бурю и мрак ночи, стараясь оставить позади себя то, от чего не в состоянии избавиться ни один человек.

* * *

Было около полуночи, когда Фрэнк Мюллер наконец остановился возле хижины, одиноко расположившейся на берегу Вааля. Место было совершенно пустынное, и оттуда не доносилось даже лая собаки.

— Если только эта скотина кафр куда-нибудь запропастился, — произнес он вслух, — то я запорю его до смерти. Хендрик, Хендрик!

В это время из-под его ног вынырнула какая-то фигура, причем так неожиданно, что испугала лошадь, которая чуть было не сбросила седока.

— Что это еще за дьявольщина? — вскричал Фрэнк Мюллер, нервы которого были потрясены до последней степени, вследствие чего он стал пугаться любой неожиданности.

— Это я, баас, — сбрасывая с себя плащ, отвечала фигура, оказавшаяся уже знакомым нам кривым знахарем, тем самым, который относил письмо Бесси. Знахарь этот служил уже в течение многих лет Мюллеру в качестве телохранителя.

— Чего же ты прячешься от меня? Я ведь знаю твои дьявольские проделки. Смотри у меня, — продолжал он, — как бы я в один прекрасный день не положил конец тебе и твоему чародейству.

— Мне очень жаль, баас, что я вас напугал, — плаксиво говорил знахарь, — но еще полчаса назад я знал, что вы едете. Я просто не понимаю, что такое творится в воздухе, но я ясно слышал, как будто двадцать человек гнались за вами. Я отлично различал стук копыт коней, сначала вашей вороной лошади, а затем и остальных. Вот почему я вышел из хижины и улегся на траве, и только когда вы подъехали, лошади остановились одна за другой. Должно быть, это были черти!

— Ну тебя с твоими дурацкими рассуждениями, — оборвал его Мюллер, причем зубы его застучали от страха и волнения, — бери лошадь и ступай вычисти и накорми ее. Она устала, а завтра мне снова придется подняться до рассвета. Погоди, куда ты девал свечи и настойку? Если ты ее выпил, я дух из тебя вышибу.

— Как войдете в комнату, баас, то тут же налево, на полке, найдете водку, мясо и хлеб.

Мюллер соскочил с лошади и вошел в хижину, одним ударом распахнув еле державшуюся на петлях дверь. Отыскав коробку шведских спичек, он принялся чиркать ими о поверхность ящичка и от волнения обломал несколько штук, прежде чем ему удалось зажечь сальную свечу грубой самодельной работы. Возле свечи стояли бутылка персиковой настойки, стакан и кувшин с речной водой. Схватив стакан, он налил в него настойки пополам с водой и залпом выпил все содержимое, затем принялся за мясо и хлеб. Но он был положительно не в состоянии есть от усталости, а потому решил подналечь на настойку.

— Да, — промолвил он, — настоечка, кажется, неплоха. Так и обжигает все внутренности. — С этими словами он вынул трубку и закурил ее.

Как раз в это время появился Хендрик и объявил, что задал лошади корму и что она может хоть сию же минуту снова отправляться в путь; он хотел еще что-то прибавить, но был остановлен хозяином. Мюллер вообще неохотно вступал с ним в разговоры и делал это тогда, когда хотел с ним посоветоваться или погадать о будущем. В настоящую же минуту его нервы до того расшалились, что он был готов беседовать с кем угодно, хоть с собакой. События ночи привели этого ужасного человека в состояние ребенка, чего-то испугавшегося в темноте. Некоторое время он сидел молча, а кафр между тем расположился перед ним на корточках. Но наконец винные пары взяли свое, и Мюллер пустился в разговор со своим чернокожим приближенным.

— Сколько времени ты там пробыл? — спросил он.

— Четыре дня, баас.

— Отнес мое письмо в усадьбу дядюшки Крофта?

— Как же, баас, я передал его в руки мисси.

— Ну, а она что?

— Она прочла его и затем прислонилась к колонне, вот так, — с этими словами кафр широко раскрыл рот и единственный глаз и постарался придать своей отвратительной физиономии выражение убитого горем личика Бесси, причем схватился за одно из бревен, поддерживавших покосившуюся хижину.

— И она поверила?

— По всей видимости.

— Ну а потом?

— Потом она спустила на меня собаку. Глядите! — И он показал незажившие следы зубов Стомпа.

Мюллер рассмеялся.

— Хотел бы я посмотреть, как он задал тебе таску, чернокожий обманщик. Да, девушка не глупа, нашлась-таки. Ну и что же, ты очень на нее зол и наверное хочешь отомстить?

— Конечно.

— Как знать! Может быть, тебе и удастся. Завтра утром мы туда отправляемся.

— Да, баас! Я знал это раньше, нежели вы сказали.

— Мы туда отправляемся и захватим усадьбу. Дядюшку Крофта придется судить военным судом за то, что осмелился выкинуть английский флаг. Если он окажется виновным, мы его расстреляем, Хендрик.

— Непременно, баас, — поддакнул кафр, радостно потирая руки, — а он точно будет признан виновным?

— Не знаю, — пробормотал Мюллер, поглаживая свою золотистую бороду, — это зависит от того, какой ответ даст мисс и как на это посмотрит суд, — прибавил он, немного помолчав.

— Как взглянет на это суд? Ха-ха-ха! — расхохотался злобный туземец. — Как на это посмотрит суд! И баас будет председательствовать на нем. Ха-ха-ха! Да тут не надо и колдовства, чтобы предугадать решение. А если суд признает дядюшку Крофта виновным, кому будет поручено его расстрелять?

— Я пока не решил; да собственно и не время еще об этом толковать. Впрочем, не все ли равно, кто бы ни привел в исполнение судебный приговор!

— Баас, — жалобно промолвил чернокожий, — я многое для вас сделал. Я в угоду вам не раз отваживался на преступление. Я произносил заклятия, составлял снадобья и выслеживал ваших врагов. Исполните и вы мою просьбу. Позвольте мне застрелить дядюшку Крофта, если только суд признает его виновным. Я давно уже заслужил награду.

— За что ты так желаешь ему смерти?

— Во-первых, за то, что он ударил меня однажды много лет тому назад за мое колдовство; а во-вторых, за то, что в последний раз выгнал меня из усадьбы. А кроме того, так приятно пристреливать белых людей. Конечно, — продолжал он, причмокивая, — я бы с большим удовольствием пристрелил бы мисси, которая напустила на меня собаку. Я бы…

Не успел заболтавшийся кафр оглянуться, как Фрэнк Мюллер схватил его за горло и что было мочи принялся трясти, нанося ему в то же время удары. Грубая выходка негодяя возмутила оставшееся еще в груди Фрэнка Мюллера чувство уважения к женщине, и хотя сам он не отличался высокой нравственностью, но зато был безумно влюблен в Бесси и никому бы не позволил непочтительно о ней отозваться, в особенности человеку, которого, несмотря на его знахарские способности, ставил ниже собаки. Возбужденный до крайности и к тому же полупьяный, Фрэнк Мюллер был просто страшен в эту минуту.

— Ах ты, животное! — вскричал он. — Если ты осмелишься еще хоть раз произнести ее имя, я тебя на месте задушу своими руками, не посмотрю на то, что ты колдун! — И он с такой силой швырнул его об стену, что вся хижина затряслась. Кафр упал и некоторое время пролежал неподвижно, а затем встал на четвереньки и выполз из комнаты.

Мюллер сидел насупившись и смотрел на лежащего слугу. После ухода кафра он встал, закрыл дверь и горько зарыдал, что, очевидно, следовало приписать совокупному действию многих причин, как то: винных паров, физического утомления, упадка духа и неостывающей страсти, — ибо ее едва ли можно было назвать любовью, — которая, как червь, беспрестанно точила его сердце.

— О, Бесси, Бесси! — бессвязно лепетал он. — Я все это совершил ради тебя! Неужели ты будешь зла на меня за то, что я убил их всех, чтобы овладеть твоей любовью? О, моя милая, ненаглядная! Если бы ты только знала, как я люблю тебя! Дорогая моя, дорогая! — И в припадке пьяной страсти он не заметил, как свалился на пол и продолжал плакать до тех пор, пока не заснул.

Несмотря на все свои злодейства, Фрэнк Мюллер нисколько не чувствовал себя счастливым, и надо думать, что для того, чтобы сполна наслаждаться незаконным счастьем, человеку недостаточно потерять совесть, но он должен также истребить в себе страсти. Место совести у него занимало суеверие, что же касается страсти, то она до такой степени овладела всем его существом, что одного появления девушки было достаточно, чтобы изменить самое дурное его расположение духа и породить в его сердце такие мучения, о каких она и не подозревала.

На рассвете Хендрик осторожно пробрался в хижину и разбудил хозяина, а полчаса спустя оба уже были на том берегу Вааля и мчались по направлению к Ваккерструму.

По мере того как рассветало, на душе у Фрэнка Мюллера становилось все светлее и светлее, и когда наконец поднялось солнце и рассеяло ночные тени, он почувствовал, что на сердце у него совсем отлегло. Ему теперь стало ясно, что громовой удар, поразивший обоих буров, следует приписать случайности, случайности исключительно для него счастливой, ибо все равно пришлось бы ему самому их убить, так как не существовало иного способа получить обратно бумагу. Собственно говоря, он сосем и забыл про нее, но это ничего не значит. Никто и не найдет трупов буров и их лошадей на этом пустынном берегу. Они успеют до тех пор сделаться добычей коршунов. Но даже если бы их и нашли, то, всего вероятнее, бумага к тому времени истлеет или же будет унесена ветром, в худшем же случае просто вылиняет от дождя. Что касается его личного участия в преступлении, то кто же может это доказать, раз его сообщников нет на свете. Хендрик будет, напротив, доказывать его алиби. Полезный человек этот Хендрик! Да наконец, кому же придет в голову подозревать в этом случае преднамеренное убийство? Двое буров провожали англичан до реки. По дороге они поссорились. Англичанин выстрелил, а они застрелили англичанина и его спутницу. Затем лошади с испугу бросились в Вааль и опрокинули фургон. Обстоятельства сложились чрезвычайно для него благоприятно. Он находился решительно вне всяких подозрений.

После этого он принялся мечтать о плодах своих честных трудов, и лицо его внезапно разгорелось, а глаза зажглись огнем юной страсти. Через два дня — всего только через сорок восемь часов — Бесси будет в его объятиях! Ничто не сможет ему в этом воспрепятствовать. Он там полный хозяин. Так ему уже давно предсказано Хендриком.[50] Завтра Муифонтейн будет взят штурмом, если это нужно, и завтра же старика Крофта и Бесси захватят в плен. А там он уж сам знает, как поступить. Разговор о предании старика суду не был лишь пустой угрозой. Она должна принадлежать ему, иначе старик будет осужден. Ей же все равно не миновать его объятий. Последствий законной ответственности бояться нечего, в особенности теперь, когда британское правительство готово на уступки. Наоборот, он даже заслужит благодарность своего правительства, если казнит бунтовщика.

Да, теперь ему открыты все пути. Сколько, однако, потратил он времени для того, чтобы овладеть ею! Три года! Да, он страдает по ней уже в продолжении целых трех лет! Ну что же, зато он вполне заслужил награду. А теперь пора ему подумать и о достижении тех отдаленных честолюбивых замыслов, полное осуществление которых представлялось ему в виде золотого венца.

Глава XXVII Старик Крофт вынужден наконец уступить

Узнав о постигшем ее несчастье, Бесси была совершенно подавлена горем, но мало-помалу пришла в себя, ибо не в ее характере было долго предаваться отчаянию. Горести действуют на людей по-разному. Иным они вливаются в душу, всасываются ею, как губкой, и отягощают ее домогилы. На иных же действуют лишь поверхностно и скоро забываются. Конечно, Бесси не принадлежала в полной мере ни к той, ни к другой категории, но, как девушка веселая и жизнерадостная, она, казалось, уже самой природой была предназначена цвести в полном сиянии и блеске лучей солнца, а не прозябать где-нибудь в углу под сенью вечной скорби. Женщины, подобные ей, не умирают от любви и не осуждают себя на безбрачие ради призрака милого. Если Номер первый по какой-либо причине навеки удаляется от них, они обязательно проливают о нем потоки горьких слез и невыносимо страдают, а спустя некоторое время бросают нежный взгляд на Номера второго.

Со времени ухода кафра в характере Бесси произошла резкая перемена. Она уже не предавалась отчаянию, но бледная и безмолвная, как тень, бродила с тех пор по усадьбе. Вся ее раздражительность исчезла, и она перестала надоедать дяде своими упреками.

Действительно, в тот же вечер, едва лишь он заговорил о постигшей их горькой утрате, как она тотчас же остановила его.

— Это воля Божья, дядя, — спокойно заметила она. — Вы совершили лишь то, что вам велено было совершить. — С этими словами она склонила на плечо старика свою золотистую головку, сказав при этом, что теперь они одни, совершенно одни на белом свете! Он же старался ее успокоить как умел. Странное дело, всякий раз, когда они таким образом сходились вместе, они совершенно забывали о существовании Джесс. Даже для них Джесс оставалась загадкой. Когда она была с ними, она жила своей собственной жизнью, отдельной от них. Когда же ее с ними не было, и самая память о ней как будто исчезала, точно их разделяла какая-то стена. Само собой разумеется, они ее очень любили, но ведь известно, что простые люди обычно сторонятся того, чего не могут понять, а в этом отношении и они не составляли исключения. Так, например, любовь Бесси к сестре ничего не стоила в сравнении с глубокой, доходящей до самоотвержения любви Джесс к ней. Бесси любила дядю гораздо больше, нежели сестру, и надо сознаться, что и дядя с лихвой платил ей взаимностью, а в эти тяжелые и полные скорби дни они особенно близко сошлись друг с другом.

Однако по мере того как шло время, в душу их стала закрадываться надежда. Известие о смерти Джона не подтверждалось. Очень легко могло статься, что вся история не более как выдумка. Они знали, что от Фрэнка Мюллера можно ожидать чего угодно, а при настоящих обстоятельствах не трудно было даже угадать, какая скрывалась цель в этой лжи. Его бешеная страсть ни для кого не составляла тайны, а потому, как вообще ни тяжела неизвестность, но в данном случае она для них была все же лучше положительной уверенности.

Однажды в воскресенье, ровно через неделю после получения письма, Бесси отдыхала после обеда на веранде, когда со стороны горной цепи Дракенсберга послышались отдаленные пушечные выстрелы. Она тотчас вышла из дома и стала карабкаться на холм, возвышавшийся позади строений усадьбы. Взобравшись наверх, она окинула взором представившуюся ее глазам цепь грозных вершин. Немного вправо от нее вздымалась каменная громада Маюбы. В этот день, однако, воздух был чист, и Бесси показалось, будто именно со стороны этой-то горы до нее и долетали странные звуки. Но гора имела такой же безжизненный и суровый вид, как и в первый день творения. Грохот же мало-помалу умолк, и Бесси вернулась домой в полной уверенности, что приняла раздававшееся в горах эхо отдаленной бури за гром орудий.

На другой день благодаря туземцам стало известно, что слышанные Бесси звуки — не что иное, как выстрелы из огромных орудий по бежавшим со склонов горы Маюба остаткам британской армии. Старик Крофт на этот раз окончательно пал духом. Бегство солдат не полежало ни малейшему сомнению, и его твердая вера в непобедимость английских войск была поколеблена.

— Удивительно, как это странно, Бесси! — промолвил он. — Но, даст Бог, все обойдется благополучно. Не признает же наше правительство себя побежденным из-за каких-нибудь двух-трех военных неудач!

Затем потянулись четыре долгие недели неизвестности. В стране носились всевозможные слухи, одни из них распространялись туземцами, другие — случайно проезжавшими бурами, на которых старик по-прежнему не обращал никакого внимания. Вскоре, однако, выяснилось более или менее достоверно, что между англичанами и бурами заключено перемирие, но на каких условиях и в каком виде — оставалось неизвестным. Старик Крофт полагал, что буры, узнав о прибывающих из Англии подкреплениях, решили покориться без боя. На это Бесси лишь с сомнением покачивала головой.

Как-то раз — это случилось именно в день выезда Джона и Джесс из Претории — один из туземцев принес в Муифонтейн известие о том, что перемирие подходит к концу и что англичане тысячами движутся к Ньюкаслу с целью укрепить его и усилить изнемогавший в осаде гарнизон. Известие это несколько порадовало Бесси. Что же касается ее дяди, то он просто торжествовал.

— Кажется, скоро и на нашей улице будет праздник, милая моя, — заметил он, — и мы тогда снова вздохнем свободно. Да, уже пора, давно пора. Довольно с нас этого позора после всех потерь и унижений. Честное слово, в эти два месяца я стыдился даже называться англичанином. Слава Богу, всему этому наступил теперь конец. Я ведь чувствовал, что они никогда от нас не отрекутся и не покинут нас на произвол судьбы.

При этих словах старик как-то весь выпрямился, поднял голову, глаза его заблестели, и он стал выглядеть таким молодцом, как будто ему было всего двадцать пять, а не семьдесят лет.

Весь день прошел спокойно, как и следующие два. Но на третий день, 23 марта, разразилась буря.

Было около одиннадцати часов утра. Бесси занималась по хозяйству, а дядя только успел вернуться с обхода фермы, что делал ежедневно, и стоял в гостиной. В одной руке он держал широкополую мягкую шляпу, а в другой красный фуляровый платок, которым усердно отирал лоб, и в то же время переговаривался с Бесси через полуоткрытую дверь.

— Ну что, никаких нет известий о передовом отряде, Бесси?

— Никаких, дядя, — отвечала она со вздохом, и ее голубые глаза наполнились слезами, ибо она в это время вспомнила о том, о ком также давно не было известий.

— Ничего, ничего. Эти дела требуют времени, в особенности с нашими солдатами, которые обычно передвигаются очень медленно. По всей вероятности, их задержали пушки, или амуниция, или что-нибудь в этом роде. Наверное, мы еще сегодня же вечером о них что-нибудь да услышим.

Едва он успел произнести эти слова, как в комнату вбежал испуганный и весь запыхавшийся Яньи.

— Буры, баас, буры! — закричал он. — Буры идут прямо к нашему дому с фургоном. Их человек двадцать, если не больше, а впереди Фрэнк Мюллер на своем вороном коне, и Ханс Кетце, и одноглазый знахарь! Я сидел, спрятавшись за деревом, в конце аллеи и увидел их издали. Они хотят захватить нашу усадьбу! — И затем, не говоря больше не слова, он прошмыгнул через все комнаты и скрылся где-то на заднем дворе, ибо Яньи, как и большинство готтентотов, был отъявленный трус.

Старик перестал отирать лоб и с недоумением взглянул на Бесси, побледневшую как полотно и дрожавшую от страха у входа в гостиную. В это время послышался топот бегущих ног, и он взглянул в окно, чтобы узнать, в чем дело. Это оказались шестеро кафров, работавших на плантации и теперь бежавших в горы для того, чтобы укрыться от буров. В ту минуту, как они пробегали по аллее, последовал выстрел, и один из беглецов, мальчишка лет двенадцати, бежавший последним, поднял вверх руки, а затем грохнулся оземь, пораженный пулей в плечо.

Бесси расслышала восклицание «славный выстрел, славный выстрел!» и последовавший затем взрыв хохота, приветствовавший падение несчастного кафра. Несколько мгновений спустя невдалеке послышался стук лошадиных копыт.

— О, дядя! — воскликнула она. — Что нам делать?

Старик не отвечал, но снял с гвоздя висевшее на стене ружье системы «уэстли ричардс», затем уселся в кресле перед окном, выходившим на веранду, и подозвал к себе племянницу.

— Вот как мы их встретим! — вымолвил он наконец. — Не бойся, моя милая, они не причинят нам никакого вреда, они побоятся тронуть англичанина!

В эту минуту перед окнами появилась кавалькада под предводительством, как верно сказал Яньи, самого Фрэнка Мюллера верхом на вороном коне, в сопровождении Ханса Кетце на маленькой, но жирной лошадке и кривого Хендрика. Сзади них толпились пятнадцать или шестнадцать вооруженных буров. Среди них старик Крофт узнал и кое-кого из своих соседей, бок о бок с которыми в мире и согласии прожил много лет.

Новоприбывшие остановились перед домом и принялись оглядываться по сторонам.

— Мне кажется, племянничек, что птички давно уже улетели! — послышался голос Ханса Кетце. — Они наверняка были предупреждены о вашем приходе…

— Во всяком случае они не могут быть далеко, — отвечал Мюллер. — Я расставил стражу и точно знаю, что они никуда не отлучались из усадьбы. Сойдите-ка, дядюшка, с лошади и поищите хорошенько в комнатах. Ступай и ты, Хендрик.

Кафр повиновался и соскочил с лошади с ловкостью падающего угольного мешка. Бур же замялся.

— Дядюшка Крофт сердитый человек, — заметил он, — чего доброго он еще застрелит меня, если увидит, что я шарю у него по комнатам.

— Пожалуйста без возражений, — прикрикнул на него Мюллер, — делайте так, как я вам приказываю.

— Что за дьявольский характер у этого человека! — пробормотал Ханс Кетце, медленно сползая с лошади.

В это время кривой Хендрик уже забрался на веранду и глядел сквозь окна во внутренность дома.

— Они здесь, баас, они здесь! — радостно воскликнул он. — Старый петух со своим цыпленком! — С этими словами он ударил кулаком по оконной раме, вследствие чего окно распахнулось и глазам присутствующих представился старик, сидящий в кресле с ружьем на коленях и держащий за руку племянницу. Фрэнк Мюллер сошел с коня и подошел к веранде, а следом за ним двинулась и вся остальная толпа.

— Что вам угодно, Фрэнк Мюллер, и почему это вы являетесь ко мне в дом со всей этой вооруженной силой? — строгим голосом спросил его Крофт, не сходя с места.

— Я явился сюда, мистер Крофт, для того, чтобы арестовать вас как изменника страны и бунтовщика против республики, — последовал ответ. — Мне очень жаль, — прибавил он, поклонившись Бесси с которой все время не сводил глаз, — что приходится произвести арест в присутствии дамы, но что же делать, у меня нет другого выхода.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, — отвечал старик, — я подданный ее величества королевы Виктории и, кроме того, англичанин. Каким же образом я могу быть бунтовщиком против республики? Я повторяю вам, что я англичанин, — продолжал он, все более и более возвышая голос, чтобы его могли слышать все буры, — и поэтому не признаю никакой республики. Эго мой дом, и я приказываю вам сию же минуту его оставить. Я требую уважения к моим правам англичанина…

— Здесь, — холодно перебил его Мюллер, — англичане не имеют никаких прав, кроме тех, которые мы сами им предоставим.

— Стреляйте в него! — крикнул один из прибывших.

— Нет, лучше уж сделайте с ним то же, что Баскес сделал с Ван дер Линденом в Почефструме, — посоветовал второй.

— Просто-напросто заставьте его проглотить такую же пилюлю, какую мы дали доктору Барберу, — вставил третий.

— Мистер Крофт, намерены ли выедаться? — тем же голосом произнес Мюллер.

— Нет! — заревел старик в припадке национальной гордости. — Я не сдамся бунтовщикам. Я застрелю первого, кто до меня дотронется! — при этих словах он поднялся со своего места и взял в руки ружье.

— Можно мне стрелять, баас? — спросил одноглазый Хендрик, причмокивая губами и водя пальцами по заржавленному замку своего старого охотничьего ружья.

В ответ Мюллер наотмашь ударил его рукой по лицу и проговорил:

— Ханс Кетце, идите и арестуйте этого человека!

Несчастный дядюшка Кетце переминался на месте. Природа не наградила его особенной храбростью, и вид наведенного на него ружья старинного доброго соседа отнимал у него всякую охоту исполнить приказание своего начальства. Он продолжал стоять на месте и приводить всевозможные предлоги в свое оправдание.

— Пойдете ли вы, минеер Кетце, или же прикажете доложить генералу о вашей симпатии к англичанам? — сурово, но не без некоторого коварства спросил Мюллер, ибо знал о трусости старика и любил играть на его слабой струнке.

— Да ведь я же и иду. Эго просто у меня слегка закружилась голова — должно быть, от жары, — лепетал бур. — Может быть, кто-нибудь из этих молодых людей присмотрит пока за стариком и будет держать наготове ружье. Он ведь очень сердитый, я его давно знаю, а сердитый человек, да еще с ружьем, это, знаете…

— Ну что, идете вы наконец? — еще раз повторил свой вопрос грозный начальник.

— Ну разумеется иду. Знаете ли что, дядюшка Крофт, бросьте вы это ружье, с ним ведь шутки опасны. Не глядите же на меня, как разъяренный бык, а выходите-ка лучше к нам и безропотно покоритесь. Вы уже стары, дядюшка Крофт, мы же вовсе не намерены причинить вам зла. Ну идите же сюда, идите. — И он протянул к нему руку, как будто старик был упрямой лошадью, которую во что бы то ни стало надо было поймать.

— Ханс Кетце, предатель и лгун! — гневно произнес старик. — Если вы сделаете хоть один шаг, то клянусь Богом, я всажу вам пулю в грудь!

— Ну-ка, Ханс! Накиньте на него хомут! Смело хватайте его за хвост! Ударьте его кнутом! Валите старого быка на спину! — поддразнивали его товарищи, толпясь под окном, но сторонясь на всякий случай, чтобы дать дорогу ожидаемой пуле.

Хане струхнул не на шутку. В это время Мюллер, единственный из всех неустрашимо продолжавший стоять на своем посту перед окном, схватил его за плечо и со всей силы толкнул к старику Крофту.

По известным ему одному причинам он непременно желал, чтобы последний убил кого-либо из буров, находившихся под его начальством, и выбрал для этой цели Ханса Кетце, которого недолюбливал и вообще презирал за трусость.

Старик Крофт прицелился и спустил курок, но Бесси, стоявшая до тех пор как бы в оцепенении, мгновенно очнулась и дернула дядю за рукав, не без оснований полагая, что кровопролитие может только ухудшить их и без того незавидное положение. Последовал выстрел, который без вмешательства Бесси наверняка убил бы Ханса, между тем как теперь пуля лишь оцарапала ему ухо и затем вылетела через окно. Комната тотчас наполнилась дымом. Ханс Кетце приложил руку к голове и огласил комнату воем и плачем, а трое или четверо буров, предводительствуемые Хендриком, пользуясь минутой замешательства, бросились к старику, прислонившемуся к стене и обеими руками державшему над головой ружье, которым он отчаянно отбивался от противников.

Буры окружили Крофта, но побаивались к нему подступиться, так как старик, несмотря на свой согбенный стан и почтенные годы, обладал огромной физической силой. Один из нападающих попробовал было нанести ему удар, но промахнулся и не успел отбежать в сторону, как старик со всего размаха хватил его прикладом по голове, отчего тот замертво растянулся на полу. Этой минутой воспользовались остальные буры и вплотную обступили старика, который продолжал отчаянно бороться и даже повалил одного из них, стиснув его в своих могучих объятиях. В это время Хендрик подобрался сзади и прикладом ружья нанес Крофту удар по темени. Старик зашатался и упал как подкошенный. К счастью, удар оказался не особенно силен, иначе он проломил бы ему голову. Вся ватага с ожесточением набросилась на упавшего, за исключением Мюллера, молча наблюдавшего за происходившим, и старику пришлось бы плохо, не подоспей на выручку Бесси, обхватившая дядю, как будто намеревалась защитить его от ударов.

Фрэнк Мюллер, видя, что свалка принимает серьезный оборот, с криками и ругательствами бросился в середину толпы, которую тотчас и разогнал, так как был очень силен, после чего помог старику подняться на ноги.

— Довольно, — прикрикнул он на разъярившихся буров, — выведите его отсюда!

Повинуясь его приказанию, толпа с насмешками и проклятиями принялась выталкивать на веранду несчастного Крофта, обливающегося кровью, а затем потащила его во двор, где обессиленный старик наткнулся на труп убитого незадолго перед тем кафра. Потом злодеи поволокли его к мачте, на которой все еще продолжал развеваться национальный флаг. Здесь старик в изнеможении опустился на траву, прислонившись спиной к мачте, и слабым голосом попросил пить. Бесси, горько плакавшая от негодования и обиды, протиснулась сквозь толпу, побежала в комнаты и мигом принесла стакан с водой. Один из буров попытался было вышибить его у нее из рук, но она ловко увернулась и подала стакан дяде.

— Благодарю вас, моя милая, — сказал он, напившись, — не бойтесь за меня, я не ранен. Ах, если бы Джон был здесь и мы хотя бы за полчаса знали об этом нашествии, мы устроили бы им совершенно иную встречу!

Между тем один из буров, вскочив на плечи другому, отвязал веревку, при помощи которой было прикреплено знамя, и спустил его до земли. Перевернув стяг вверх ногами, буры подняли его до середины мачты и огласили воздух криками в честь республики.

— Может быть, дядюшка Крофт еще не знает, что у нас теперь республика? — насмешливо обратился к нему один из них.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул старик. — Трансвааль — британская колония!

За этими словами последовал взрыв хохота.

— Английское правительство признало себя побежденным, — пояснил бур. — Страна передана в наше управление, и англичане обязаны очистить ее в течение шести месяцев.

— Это ложь! — крикнул старик, вскочив на ноги. — Возмутительная ложь! Всякий, кто смеет утверждать, что английское правительство отступило перед несколькими тысячами подобных вам трусов и подлецов и покинуло на произвол судьбы верноподданных королевы и верных им туземцев, — лжец!

Тут последовал новый взрыв хохота, и когда он смолк, вперед выступил Фрэнк Мюллер.

— Эго не ложь, дядюшка Крофт, — возразил он, — и уж во всяком случае трусы не мы — буры, которые только и делаем, что вас бьем, а ваши солдаты, всякий раз разбегающиеся перед нами, и ваше правительство, следующее примеру своих солдат. Смотрите, — при этих словах он вынул из кармана бумагу, — вам, надеюсь, знакома эта подпись? Это рука одного из членов нашего великого триумвирата. Слушайте же, что он говорит. — И он прочел следующие слова.

Любезный минеер Мюллер!

Доводим до вашего сведения, что силой оружия, поднятого в защиту народных прав и свободы, а также благодаря трусости британского правительства, его генералов и солдат, мы волей Всевышнего заключили сегодня славный мир с врагом! Британское правительство обязуется исполнить все наши требования и сохраняет за собой лишь номинальную власть. Республика восстановлена, и все английские войска должны покинуть страну в течение шести месяцев. Объявите об этом во всеуслышание и не забудьте возблагодарить Создателя за дарованные нам победы!

Буры вновь огласили воздух кликами. Бесси рыдала, стоя поодаль, и в отчаянии ломала руки. Что касается старика, то он оперся о мачту и склонил на грудь свою седую голову. Затем он внезапно выпрямился и, в гневе потрясая сжатыми кулаками, разразился таким потоком проклятий и ругательств, что даже глумившиеся незадолго перед тем буры отступили назад, пораженные величием его горя.

Грустно было видеть, как этот добрый и богобоязненный старик с искаженным от злобы лицом, с запекшейся кровью в седых волосах, в беспорядке рассыпавшихся по плечам, и в изодранном платье, метался в разные стороны и проклинал своего Создателя, а также день, в который родился. Тяжело было слышать, как он богохульствовал и проклинал свою милую родину, свою национальность и правительство, покинувшее его. Наконец его силы истощились, он потерял сознание и, как сноп, повалился к подножию мачты, на которой печально болталось опозоренное знамя.

Глава XXVIII Бесси подвергнута заключению

Между тем позади дома разыгралась другая сцена. После того как кривой знахарь Хендрик прикладом ружья свалил Крофта на пол, а затем принял участие в истязании несчастного старика, он вдруг пришел к заключению, что не мешает воспользоваться суматохой для того, чтобы извлечь из нее какую-либо пользу и для себя и к несчастьям старика прибавить еще немного горя — уже ради собственной выгоды. А потому, как только Фрэнк Мюллер принялся за чтение манифеста, он шмыгнул в опустевшие комнаты с намерением посмотреть, нельзя ли чем поживиться. Проходя мимо гостиной, он присвоил себе лежавшие на камине золотые часики с цепочкой, подаренные Бесси ее дядей на Рождество. После этого он прошел на кухню, где нашел множество только что вычищенных Бесси серебряных вилок и ложек, которые она незадолго до того разложила на полке, чтобы убрать в шкаф. Серебро это в количестве нескольких дюжин также бесследно исчезло в необъятных карманах изодранной военной куртки кафра. В продолжение этого занятия его сильно беспокоило рычание Стомпа, того самого пса, с которым он несколько недель тому назад впервые познакомился и который случайно оказался привязанным к своей конуре — старой винной бочке, лежавшей во дворе прямо напротив двери, ведшей из кухни во двор. Хендрик выглянул в окно и злобно усмехнулся; затем, убедившись, что собака крепко привязана к бочке, он решил свести с ней счеты. Ружье он бросил на траве возле мачты, но при нем еще оставался ассегай[51], с которым он и вышел через кухонную дверь, остановившись в нескольких шагах от конуры. Собака сразу узнала своего недавнего врага и пришла в неистовое бешенство. Она делала невероятные усилия, чтобы разорвать цепь и броситься на него. Хендрик поддразнивал ее издали и швырял в нее камни, но, опасаясь, как бы вой собаки не привлек чьею-либо внимания, заколол ее, после чего, полагая, что находится в полном одиночестве, уселся на корточки, понюхал табаку и стал наслаждаться зрелищем предсмертных страданий несчастного животного.

Между тем в действительности он вовсе не был один, ибо поблизости, скрытый в густой траве между стеной и росшими вдоль нее с внешней стороны кустарником, неслышными шагами пробирался готтентот Яньи. Время от времени он поднимал голову вровень со стеной, и наблюдал за действиями одноглазого знахаря. Яньи видимо колебался, не зная как поступить, а в это время Хендрик уже успел убить собаку.

Яньи любил животных. Эта черта, присущая всем готтентотам, весьма значительна, также как и ненависть к ним кафров. К Стомпу же он питал особенную нежность, ибо постоянно выходил гулять с ним — что, впрочем случалось довольно редко, а именно в те дни, когда он считал более безопасным и удобным для себя ходить, как и все люди, а не красться от одного куста к другому подобно пантере или ползти в траве наподобие змеи. Вид убитого животного возбудил в его сердце непреодолимую жалость и жажду мщения, и он стал обдумывать, что же ему лучше всего предпринять.

В это время Хендрик поднялся на ноги, оттолкнул ногой собаку, вынул из ее трупа ассегай и вдруг, как бы осененный внезапной мыслью, отвязал ее от цепи, взял на руки и понес в кухню, где и бросил под столом. Затем он вернулся обратно во двор, подошел к стене, сложенной из грубо отесанных камней, отодвинул один из них и в образовавшееся углубление спрятал украденные часы и серебро, после чего положил камень на прежнее место. Вслед затем он принялся уничтожать следы своего преступления и, прежде нежели Яньи мог догадаться в чем дело, зажег спичку и, оглянувшись с целью убедиться, что за ним никто не наблюдает, поднес ее к соломенной крыше дома, которая в этом месте отстояла всего на девять футов от земли. Дождей в Муифонтейне за последнее время не выпадало вовсе, а погода стояла жаркая, вследствие чего крыша была сухой, как трут. Пламя взвилось моментально и быстро охватило всю крышу.

Хендрик отступил на несколько шагов назад и оперся о каменную стену, по другую сторону которой притаился Яньи. Затем он стал хихикать и потирать руки от восторга. Это окончательно вывело из терпения Яньи. Обида была слишком велика, да и обстоятельства как нельзя более ему благоприятствовали. При нем находилась толстая палка, на которой он обычно делал свои заметки. Схватив ее обеими руками, он замахнулся и со всей силы хватил по голове одноглазого негодяя. Череп кафра оказался очень крепок, но все же не выдержал удара, и почтенный знахарь замертво грохнулся оземь.

Что касается Яньи, то он перескочил через стену, схватил за руку лежавшего без движения врага и потащил его в кухню, где и бросил рядом с убитой собакой. Затем с сердцем, замирающим от радости и страха, выбежал из кухни и запер на ключ входную дверь, после чего крадучись пополз к плантации, находившейся в семидесяти или восьмидесяти ярдах с правой стороны от дома, откуда, притаившись, мог наблюдать за пожаром, а также за тем, что делали буры.

Несколько минут спустя Хендрик очнулся и увидел себя окруженным целым морем огня, в котором вскоре и погиб, так как был слишком слаб, чтобы подняться на ноги, а его крики совершенно заглушались ревом пламени. Таков был достойный конец Хендрика.

Старик Крофт все еще лежал в обмороке, и Бесси старалась привести его в чувство. Буры же, как и подобает победителям, непринужденно курили, смеялись и шутили.

— Неужели никто из вас не поможет мне отнести его в комнаты? — обратилась она к окружающим. — Кажется, вы уже довольно натешились над страданиями старика.

Не пошевелился ни один человек, даже Фрэнк Мюллер, насмешливо смотревший на ее покрытое слезами личико.

— Это пройдет, мисс Бесси, — заметил он, — это пройдет. Я не раз видел людей в подобном состоянии. Так случается от слишком сильного нервного возбуждения или от излишнего количества выпитого вина.

При этих словах он вскрикнул и указал рукой на дом, из-под крыши которого выбивались тонкие синеватые струйки дыма.

— Кто поджег дом? — грозно спросил он. — Клянусь небом, я застрелю того, кто осмелился это сделать.

Буры встрепенулись и также взглянули в сторону пожара. В это время крыша вспыхнула, и огонь с невероятной быстротой охватил весь дом. Затем поднялся ветер и погнал пламя в их сторону, вследствие чего дым и копоть повалили им в лицо.

— Боже мой, Боже мой! Наш дом горит! — воскликнула Бесси, пораженная выпавшим на ее долю новым несчастьем.

— Слушайте, — крикнул Мюллер, обращаясь к бессмысленно глазеющим бурам, — идите скорее в дом и посмотрите, нельзя ли что спасти. Фу! Уйдем отсюда. — С этими словами он нагнулся, взял старика Крофта на руки и, сопровождаемый Бесси, понес его к плантации, той самой, в чаше которой скрывался Яньи.

Посреди плантации была разбита беседка из молодых апельсиновых деревьев. Он осторожно сложил свою ношу на кучу осыпавшихся листьев, сквозь которые пробивалась молодая травка, и затем, не говоря ни слова, поспешно удалился к месту пожара, где убедился, что к дому уже не подступиться. Через, четверть часа — вот с какой быстротой огонь произвел свою разрушительную работу — все здание представляло собой один сплошной костер, а через полчаса от него не осталось ничего, кроме голых закоптелых стен, над которыми стоял густой столб дыма. Муифонтейн представлял собой груду развалин, и только конюшня да надворные строения, крытые оцинкованным железом, уцелели от огня.

Через несколько минут после ухода Фрэнка Мюллера дядя, к великой радости Бесси, открыл наконец глаза.

— Что это такое? Что это такое? — спросил он. — Ах да, теперь я припоминаю. Однако что же означает этот запах гари? Неужели они подожгли дом?

— Да, дядя, — с рыданием отвечала Бесси.

Старик застонал.

— Я строил его в течение десяти лет. Каждое бревно и каждый камешек уложены моими руками, и вот теперь все разрушено. Ну что ж! Видно, на то воля Божья! Дай мне руку, Бесси, и проводи меня к источнику. Мне необходимо освежиться. Я очень слаб и плохо себя чувствую.

Она исполнила его просьбу, не переставая все время горько плакать. В пятнадцати ярдах от них в скале просачивался источник, подойдя к которому, старик вдоволь напился и обмыл свои раны на голове и лице.

— Ну полно, моя милая, — сказал он, — не горюй, я снова отлично себя чувствую. Мне кажется, однако, что я поступил не совсем так, как бы следовало. Я еще не научился с достоинством переносить несчастья и оскорбления, и, как Иов, возроптал на Господа Бога. Но как я уже сказал, да будет Его святая воля! Все же интересно было бы знать, чем все это кончится. Да, впрочем, это нам скоро будет известно — вон, кажется, подходит наш приятель Фрэнк Мюллер.

— Я очень рад, что вы наконец пришли в себя, дядюшка, — вежливо обратился к нему Мюллер, — жаль только, что нет никакой возможности спасти ваш дом. Поверьте мне, если бы я знал, я бы застрелил того, кто его поджег. В мои намерения вовсе не входило уничтожать вашу собственность.

Старик едва поклонился, но не отвечал ни слова. По-видимому, вся прежняя строптивость оставила его.

— Чего же вы от нас хотите, минеер? — промолвила в свою очередь Бесси. — Теперь, когда мы окончательно разорены, я надеюсь, вы позволите нам удалиться в Наталь, который, насколько мне известно, пока еще считается английской колонией?

— Совершенно верно, мисс Бесси, Наталь пока еще принадлежит англичанам, но скоро перейдет в руки голландцев. Тем не менее я все же не могу отпустить вас туда. Я имею приказание арестовать вас обоих и судить вашего дядю военным судом. Сарай, — продолжал он, — с двумя маленькими комнатками уцелел от огня. Я велю приготовить их для вас, и как только уменьшится жара, вы тотчас можете в них поместиться. — С этими словами он повернулся к шедшим позади бурам, чтобы отдать кое-какие приказания, после чего двое из них немедленно удалились.

Старик продолжал безмолвствовать и не высказывать ни недовольства, ни удивления. Что же касается Бесси, то она была поражена горем и стояла, беспомощно опустив руки, не зная даже, что сказать этому ужасному и бессовестному человеку, так спокойно и безучастно распоряжавшемуся их судьбой.

Фрэнк Мюллер некоторое время молча поглаживал бороду и, казалось, что-то обдумывал, а затем обратился к стоявшим возле него бурам.

— Смотрите хорошенько за пленником, — велел он, указывая на старика, — и наблюдайте за тем, чтобы никто не смел к нему подходить. Как только помещение в сарае будет готово, вы отведете его в левую комнату. Позаботьтесь о том, чтобы он ни в чем не нуждался. Если он уйдет из-под вашего караула, или будет с кем-нибудь переговариваться, или же, наконец, станет жаловаться на дурное с ним обращение, вы мне ответите за него. Поняли?

— Поняли, минеер, — последовал ответ.

— Прекрасно! Так не забудьте же моих приказаний. А теперь, мисс Бесси, мне необходимо переговорить с вами наедине…

— Нет, — отвечала она, — я останусь с дядей.

— Едва ли вам это удастся, — заметил он с холодной улыбкой, — и прошу вас об этом хорошенько подумать. Для вашей же пользы и для пользы вашего дяди я советую вам согласиться на мою просьбу.

Бесси замялась. Она ненавидела и в то же время боялась этого человека, на что, впрочем, имела основательные причины, вследствие чего и не решилась остаться с ним наедине.

В это время успели вернуться буры, которым было поручено отвести старика, и встали между нею и Мюллером. Последний тотчас отошел в сторону. Она же, не зная, на что решиться, в отчаянии последовала за ним. Дойдя до молодого апельсинового деревца, он остановился. Она со своей стороны также молча ждала, пока он заговорит. Хотя оба они находились на небольшом расстоянии от буров гул пожара полностью заглушал их слова.

— Что же вам угодно было мне сказать? — спросила она, прижимая руку к груди, как бы желая остановить сильное биение сердца. Ее женский инстинкт подсказывал ей предмет предстоящего разговора.

— Мисс Бесси, — заговорил он, — выслушайте то, о чем я давно хотел с вами переговорить. Уже в течение многих лет я добиваюсь вашей любви и почел бы за счастье на вас жениться. Я еще раз прощу вас согласиться стать моей женой.

— Минеер Фрэнк Мюллер, — отвечала она с достоинством, — благодарю вас за ваше лестное предложение, но я еще раз вынуждена отклонить честь быть вашей женой.

— Подумайте, — настаивал он, — я люблю вас так, как немногим женщинам удается быть любимыми. Я только и думаю о вас. Я брежу вами во сне и наяву. Чтобы я ни делал, я говорю самому себе: я делаю это ради Бесси Крофт, на которой думаю жениться. Обстоятельства в этой стране переменились. Восстание оказалось удачным. Это я подал решающий голос — только для того, чтобы добиться вашего согласия. Я теперь сделался весьма могущественным, а в один прекрасный день я буду великим человеком. Вы разделите мое величие. Обдумайте хорошенько ваш ответ!

— Я уже обдумала и не выйду за вас замуж. Вы осмеливаетесь просить моей руки над дымящимися развалинами моего дома, из которого выволокли меня и моего несчастного дядю. Повторяю вам, что я вас ненавижу и ни за что не соглашусь быть вашей женой! Я скорее выйду замуж за кафра, нежели за вас, Фрэнк Мюллер, как бы велики вы ни были.

Он улыбнулся.

— Может быть, ваше несогласие объясняется любовью к англичанину Нилу? Но его уже нет в живых. А потому не стоит и думать об умершем.

— Жив он или нет, но я люблю его всем сердцем. Если же он убит, то это дело рук вашего народа, и в таком случае пусть его кровь послужит нам вечной преградой.

— Его кровь давно поглощена землей. Он умер, и я тому весьма рад. Так это ваше последнее слово?

— Да.

— Прекрасно. В таком случае я заявляю вам, что или вы выйдете за меня замуж, или…

— Или что?

— Или ваш дядя, которого вы так любите, умрет.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она задыхающимся голосом.

— То, что говорю, ни больше ни меньше. Неужели, вы полагаете, я допущу, чтобы жизнь какого-то там старика стояла между мной и моим желанием? Никогда. Если вы не согласитесь выйти за меня замуж, то ваш дядя сейчас же будет предан суду за покушение на убийство и за измену. Через час с небольшим он будет приговорен к смерти, а завтра на рассвете казнен. Мне дана в этом дистрикте неограниченная власть, и, повторяю вам, старик умрет, а в таком случае его кровь несомненно падет на вашу голову.

Бесси ухватилась за дерево, чтобы не упасть.

— Вы не смеете, — проговорила она, — вы не смеете казнить ни в чем не повинного человека!

— Не смеете! — воскликнул он. — Плохо же вы меня знаете, Бесси Крофт, если воображаете, что я не осмелюсь сделать чего-либо ради вас. Нет ничего на свете, — прибавил он дрожащим голосом, — чего бы я не сделал, чтобы только приобрести вашу любовь. Слушайте: обещайте выйти за меня замуж завтра же утром. Я достану священника из Ваккерструма, и ваш дядя будет свободен, как птица, хотя он и изменил стране и покушался убить бура уже после заключения перемирия. Если же вы не согласны, то он умрет. Выбирайте.

— Я выбрала, — проговорила она с воодушевлением, — Фрэнк Мюллер, ктятвопреступник и убийца, я не выйду за вас!

— Хорошо, хорошо, Бесси, как вам будет угодно. Но прошу вас помнить только одно: не пеняйте потом на меня. Если вы продолжаете упорствовать, то дядюшка Крофт, само собой разумеется, умрет. Однако не думайте, что этим вы отделались от меня. Вы не согласны быть моей женой? Прекрасно, даже в этой стране, где у меня столько власти, я не в состоянии вас к этому принудить. Но я могу заставить вас быть моей женой во всем, кроме названия и помимо брака. И я это сделаю, как только ваш дядя превратится в окоченелый труп. Вы еще можете взять свои слова назад тотчас после суда. Если вы и туг откажетесь, он умрет на другой день утром, и после его смерти я вас возьму силой, а тогда, милая моя, вы сами пожелаете выйти за меня, чтобы только покрыть свой позор!

— Вы сущий дьявол, Фрэнк Мюллер, но вы меня этим не запугаете. Я скорее сама наложу на себя руки! Я уповаю единственно на Господа Бога, а с вами просто не желаю иметь никакого дела! — Повторив это, она закрыла руками лицо и горько зарыдала.

— Какая вы хорошенькая, когда плачете! — заметил он, смеясь. — Надеюсь, я завтра же смогу осушить ваши слезы своими поцелуями. Итак, как вам угодно. Эй, вы! — крикнул он бурам, стоявшим в отдалении. — Подойдите сюда!

Буры повиновались, и он принялся раздавать им приказания, схожие с теми, какие получили буры, сторожившие старика. Распоряжения его состояли в том, чтобы Бесси была отведена в другое свободное помещение сарая и изолирована от всякого общения с внешним миром. При этом он прибавил:

— Попросите бюргеров собраться в сарае для суда над англичанином Крофтом, посягнувшим на измену государству и покусившимся на убийство одного из граждан во время исполнения последним приказаниям триумвирата.

Буры подошли и схватили Бесси за руки. Совершенно истомленную и обессиленную, ее отвели в другое свободное помещение сарая, служившее, подобно первому, кладовой и наполненное рассыпанным картофелем, а также мешками с мукой. Затем она расслышала, как щелкнул за нею замок.

В помещении, в котором была заключена Бесси, не было никаких окон, и свет проникал лишь через дверные щели и отверстие в задней стене. Несчастная девушка в изнеможении опустилась на один из мешков с мукой и принялась размышлять о своем горестном положении. Первой ее мыслью было бежать, то она тотчас рассудила, что это невозможно. Массивная дверь отделяла ее от выхода, а кроме того, там стоял часовой. Она поднялась с места и взглянула в отверстие в задней стене, но и здесь также увидела часового. Тогда она обратила внимание на отверстие в боковой стене, отделявшее ее собственно от сарая. Стена эта была сложена из кирпичей и в одном месте треснула, так что Бесси не только могла слышать, что говорилось на той стороне, но также и видеть, что там происходит. Впрочем, стена эта была слишком толста, чтобы поддаться ее усилиям, которые были бы даже и бесполезны, так как внутри сарая стояли вооруженные люди. Да наконец, разве у нее хватило бы духу бежать и покинуть дядю на произвол судьбы?

Глава XXIX Приговоренный к смерти

В пыльном и душном помещении, занимаемом Бесси, на некоторое время водворилась тишина, нарушаемая лишь мерным звуком шагов часовых да шумом изредка падавших со стен сгоревшего здания кирпичей. Вследствие близости пожара, а также по причине накаленной солнцем железной крыши сарая в комнате Бесси стояла нестерпимая жара, от которой она просто изнемогала. Свежий воздух проникал лишь через щель, образовавшуюся в стене, чем и воспользовалась девушка, усевшись прямо против отверстия на сквозняке. С этого места она могла также наблюдать и за тем, что происходило по ту сторону стены. В эту минуту вошли несколько буров и принялись прибирать смежное помещение. Они вытащили из сарая все находящиеся там экипажи, оставив лишь открытую повозку с широкими бортами, окованными железом. Повозку эту они установили вдоль стены, противоположной той, через которую смотрела Бесси. К ее же стене придвинули небольших размеров шотландскую телегу. Все это время они, не переставая, чему-то громко смеялись. Затем откуда-то появилась скамейка, которую они примкнули к наружной стене. Тут только Бесси поняла смысл всех этих приготовлений: стало ясно, что буры устраивали помещение для суда, и принесенная скамейка изображала собой не что иное, как председательское кресло. Очевидно, Фрэнк Мюллер и в самом деле намеревался привести в исполнение свою угрозу.

Немного погодя начали поодиночке собираться прочие буры и со смехом и прибаутками усаживаться в два ряда по краям повозки. Среди них находился Ханс Кетце с головой, перевязанной платком. Он был бледен и дрожал всеми членами. Наконец показался и сам Фрэнк Мюллер, бледный как полотно и казавшийся ужаснее, чем когда-либо. При его появлении шутки и разговоры разом смолкли.

Мюллер быстрой и решительной походкой вошел в импровизированную залу суда и тотчас же сел на скамейку, держа между коленями ружье. Наступила мертвая тишина, а несколько минут спустя Бесси увидела дядю, ведомого под руки двумя вооруженными бурами. Буры почтительно остановились посреди сарая в двух шагах от скамейки. В это же время Ханс Кетце уселся в шотландскую телегу, а Мюллер вытащил записную книжку и карандаш.

— Слушайте! — воскликнул он. — Мы собрались сюда, чтобы судить англичанина Крофта. Он обвиняется в том, что словом и делом, а в особенности постоянно развевавшимся над усадьбой английским флагом, уже после заключения перемирия, явно доказывал всем свою приверженность Англии и измену республике. Обвиняется он также и в том, что совершил покушение на жизнь бюргера при помощи заряженного ружья. Если эти обвинения подтвердятся, то, согласно военным законам, он должен быть подвергнут смертной казни. Обвиняемый, что вы можете сказать в свое оправдание.

Старик Крофт, казавшийся совершенно спокойным и вполне владевший собой, взглянул на судью и отвечал:

— Я английский под данный. Я защищал свой дом после того, как вы убили одного из моих слуг. Я не признаю вашего суда и отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

Фрэнк Мюллер сделал какие-то пометки в записной книжке и затем произнес:

— Я не могу согласиться с возражением обвиняемого относительно юрисдикции нашего суда. Что же касается отдельных пунктов обвинения, то мы прежде всего должны их подтвердить свидетельскими показаниями. Обвинение по первому пункту едва ли требует доказательств, ибо все мы видели развевающийся флаг. По второму же пункту пусть говорит Ханс Кетце, то есть именно тот бюргер, на жизнь которого было произведено покушение. Ханс Кетце, клянетесь ли вы именем Бога и республики говорить правду и одну только правду?

— Клянусь Всемогущим Богом, да! — отвечал Ханс с повозки, на которой величественно восседал. — И да поможет мне в этом Господь!

— В таком случае говорите.

— Я только собирался войти в комната обвиняемого, чтобы арестовать его согласно приказанию вашей милости, как вдруг обвиняемый навел на меня ружье и выстрелил. Пуля оцарапала мне ухо, причинив жестокую боль и заставив меня потерять много крови. Вот все, что я имею сказать.

— Это правда! Это не ложь! — послышались голоса с повозки.

— Обвиняемый, не желаете ли вы предложить какой-либо вопрос свидетелю?

— Я ни о чем не желаю спрашиватьсвидетеля; я не признаю вашего суда, — гневно заявил старик.

— Обвиняемый отказывается от опроса свидетеля и вновь указывает на неправильность нашей юрисдикции, каковое возражение я отвергаю. Господа, находите ли вы необходимым еще какие-либо доказательства?

— Нет, нет!

— Значит, вы признаете обвиняемого виновным по обоим пунктам?

— Да, да, — послышалось с повозки.

Мюллер что-то пометил в своей записной книжке и продолжал:

— Если обвиняемый признан вами виновным в измене республике и покушении на жизнь бюргера, то нам остается лишь решить вопрос о наказании, которому следует подвергнуть человека, уличенного в столь тяжких и возмутительных преступлениях. Пусть каждый из вас выскажет свое мнение, взяв в соображение с одной стороны то, что ему повелевает совесть, с другой — то, что ему подскажет сердце. Как начальник и председатель суда, я первым обязан подать свой голос, при этом я считаю долгом предупредить вас, господа, что на мою долю выпала весьма тяжелая ответственность перед Богом и моей родиной. А потому я советую вам не увлекаться моим личным мнением, ибо я, как и каждый из вас, всего лишь человек, а человеку свойственно ошибаться!

— Слушайте, слушайте, — пронеслось среди присутствующих, и даже сам Фрэнк Мюллер на несколько мгновений умолк, чтобы насладиться впечатлением, произведенным блестящим началом его речи.

— Милостивые государи, граждане республики, лично я склоняюсь… к помилованию! Обвиняемый — старик, проживший среди нас многие годы, и мы все привыкли видеть в нем брата. Хоть он и кровный англичанин, но всегда был одним из лучших представителей и патриархов страны. Неужели у нас хватит духу приговорить его к безвременной могиле, в особенности когда все мы знаем, что на его попечении находятся две племянницы?

— Конечно, нет! — воскликнули буры в ответ на искусно построенную речь, имевшую цель затронуть лучшие струны человеческого сердца.

— Господа, выражаемые вами чувства делают вам честь! И мне сердце приказывает то же: конечно, нет, каковы бы не были его прегрешения, оставим старика в покое! Но вместе с тем меня берет раздумье. Конечно, обвиняемый стар, но неужели годы не научили его благоразумию? Разве то, что непростительно даже юноше, может быть прощено человеку в старости, умудренному житейским опытом? Разве может человек быть убийцей и изменником только потому, что он стар?

— Конечно, нет, — подхватили присутствующие хором.

— Затем, позвольте привести еще одно соображение. Он был представителем и патриархом страны. Не должен ли был он поэтому более чем когда-либо ее оберегать, а не предавать в руки жестоких и безбожных англичан? Ибо, господа, не мешает вам припомнить, хоть обстоятельство это и не ставится в вину, по крайней мере теперь, что он был одним из тех немногих, которые в свое время предали страну Шепстону. Не считается ли у нас одним из самых противоестественных и возмутительных преступлений, если отец продает в рабство родного сына или же патриарх страны продает ее свободу иноземцу? В таком случае правосудие перевешивает милость.

— Это правда! — с особенным воодушевлением воскликнули буры, большинство из которых сами участвовали в упоминаемом государственном перевороте.

— Еще одно слово: у обвиняемого есть племянницы, и на обязанности каждого порядочного человека лежит наблюдение за тем, чтобы молодежь не была лишена средств к существованию и не оставлена без призора. Иначе, выросши, она может оказаться вредным элементом в государстве. Но ведь в настоящем случае дело обстоит совершено иначе, ибо ферма перейдет по наследству к молодым особам; сами же они будут освобождены от влияния зловредного и безбожного старика.

А теперь, изложив перед вами свои соображения как в пользу обвинительного, так и оправдательного приговоров и предупредив вас действовать по чистой совести и внутреннему убеждению каждого, я подаю свой голос. А именно, — продолжал он среди гробового молчания, взглянув на старика Крофта, который не дрогнул ни одним мускулом, — я подаю свой голос за смерть!

В толпе послышался одобрительный ропот, и несчастная Бесси, наблюдавшая через щель за всем происходящим на суде, застонала от горя и отчаяния.

Следующим речь произнес Ханс Кетце.

— Оружие пронзило ему душу, — сказал он, указывая на Фрэнка Мюллера, — когда он изрек свой приговор тому, которого любил, как родного брата. Но что же оставалось ему делать? Человек замышлял зло против страны, той возлюбленной страны, которую даровал нам милосердный Господь и которую не раз мы сами и отцы наши обагряли собственной кровью. Чем же иным мы можем обезопасить страну от коварства прочих проклятых англичан, таких же, как и он, предателей и изменников? К сожалению, на это может быть лишь один ответ, хоть он и стоил его давнишнему другу многих искренних слез, и ответ этот — смертная казнь!

Затем речей более не произносилось, но каждый из присутствующих, по старшинству, подавал особо свой голос председателю. Вначале произошло небольшое замешательство, ибо некоторые из буров ценили и уважали старика, а потому и не желали ему смерти. Но Фрэнк Мюллер весьма искусно обставил свою игру, и хотя он говорил о чистой совести и внутреннем убеждении, тем не менее буры прекрасно сознавали, что плохо придется смельчаку, который бы вздумал ему противоречить. На этом основании все они без исключения произнесли роковое слово.

Когда подача голосов была окончена, Фрэнк Мюллер обратился к старику Крофту:

— Обвиняемый, вы слышали приговор суда? Я не стану перечислять ваших преступлений. Суд над вами был честный, открытый и вполне согласный с законами страны. Имеете ли вы что возразить против смертного приговора?

Старик Крофт поднял голову, и глаза его засверкали.

— Я ничего не имею возразить против приговора! Если вы намерены совершить убийство, то совершайте его! Я бы мог указать вам на свои седые волосы, на моего убитого слугу, на мой дом, стоивший мне столько трудов и теперь разрушенный вами до основания! Я бы мог напомнить вам, что я всегда был честным гражданином и прожил в мире и согласии с соседями более двадцати лет, в продолжении коих сделал немало доброго многим из тех, которые теперь так хладнокровно собираются лишить меня жизни. Но всего этого перечислять вам я не стану. Расстреляйте меня, если желаете, и пусть моя кровь падет на ваши головы. Еще утром я бы, пожалуй, сказал, что мое отечество заступится за меня. Теперь сказать этого я уже не могу, ибо Англия нас бесстыдно покинула на произвол судьбы, и у меня больше нет родины. А потому отомстит за меня Тот, Который не оставляет безнаказанным ни одного злодеяния, хоть иногда и медлит со своей небесной карой. Вас я не боюсь. Убейте меня, если хотите. Я потерял все — честь, дом, родину. Почему же мне не потерять и саму жизнь?

Фрэнк Мюллер вперил свой холодный взгляд в взволнованное лицо старика, и на его губах появилась злобная торжествующая улыбка.

— Обвиняемый, по долгу присяги и во имя Бога и республики я приговариваю вас к расстрелу завтра же на заре, и да простит вам Всевышний ваши прегрешения и помилует вашу душу! Отведите преступника под стражу и как можно скорее отправьте гонца в покинутый жителями дом, расположенный на горе на недалеком расстоянии от Ваккерструма, тот самый, в котором некогда жил тот самый рыжебородый англичанин. Там посланный найдет священника, которого пусть захватит с собой, так как необходимо напутствовать осужденного перед смертью. Вместе с тем велите двум бурам вырыть могилу для старика позади дома.

К Крофту приблизились часовые, положили руки ему на плечи, после чего старик повернулся к выходу и вместе с ними удалился, не говоря ни слова. Бесси с болью в сердце следила за происходящим через отверстие в стене до тех пор, пока обрамленная седыми волосами голова и величественная, но согбенная фигура старца не скрылась из виду. Затем, измученная физически и потрясенная до глубины души всем виденным и слышанным в продолжении дня, она без чувств опустилась на пол.

Между тем Мюллер писал смертный приговор на листе, вырванном из записной книжки. В конце он оставил свободное место для своей подписи, которую решил поставить впоследствии, чтобы прежде всего сделать ответственными за убийство всех участвовавших в этой пародии на суд, а потом уже и самого себя. Буры вообще весьма простодушны, но на этот раз не так легко поддались на уловку, вследствие чего и произошла следующая поучительная сцена. Каждый из присутствующих на словах дал согласие на казнь старика, но ни один не пожелал подтвердить своего согласия письменно. Как только буры поняли мысль своего грозного начальника, то, точно сговорившись, стали расходиться под тем предлогом, что у каждого из них накопилось множество спешных дел. Началось что-то вроде всеобщего бегства. Некоторые уже успели спрыгнуть с повозки и под предводительством Ханса направились к выходу, как вдруг Фрэнк Мюллер, поняв их намерения, закричал:

— Стойте! Никто не смеет уходить, пока не подпишет смертный приговор!

Буры остановились и с невинным выражением лица принялись разговаривать между собой.

— Ханс Кетце, подойдите сюда и подпишите, — велел Мюллер.

Злосчастный бур с плохо скрываемым чувством досады поспешил исполнить приказание, не переставая втихомолку бранить этого дьявола Фрэнка Мюллера.

Затем Мюллер подозвал второго, который тут же принялся извиняться, говоря, что на его образование смолоду не было обращено должного внимания, вследствие чего он совсем не умеет писать. Эта оговорка не принесла ему, однако, существенной пользы, ибо Фрэнк Мюллер сам написал на документе имя бура, заставив его лишь сделать собственноручную отметку. После этого больше уже не возникало никаких недоразумений, и вскоре вся оборотная сторона документа покрылась всевозможными подписями.

По уходе буров Фрэнк Мюллер остался один и, сидя на скамейке, о чем-то размышлял, держа в одной руке исписанный лист бумаги, другой же поглаживая бороду. Немного погодя он перестал ее гладить и в продолжение нескольких минут сидел молча и не двигаясь, точно каменное изваяние. К этому времени солнце, пройдя дневной путь скрылось за горой. Наступили сумерки, а сгустившиеся вокруг Мюллера тени окутали его каким-то туманом. Он сделался похож на князя тьмы, ибо зло также имеет своих князей, отмечает их особой печатью и венчает своей особой диадемой. Улыбка торжества играла на его злобно-прекрасном челе, какой-то особенный блеск сверкал в его холодных очах и отливал в золотистой бороде. В эту минуту он был подобен своему великому наставнику — дьяволу.

Вдруг он очнулся.

— Она моя! — воскликнул он. — Она попала в тиски! Она не вырвется из них! Она не даст умереть старику! Эти дураки сослужили мне знатную службу. С ними так же легко справляться, как со струнами на скрипке, а я не плохой музыкант! Ну, а теперь мы подходим к финалу песни.

Глава XXX Нам надо расстаться, Джон

Спасшиеся таким чудом путники некоторое время стояли в благоговейном молчании и взирали на посинелые и обезображенные тела пораженных молнией буров. Затем оба направились к растущему на недалеком расстоянии дереву, чтобы привязать к нему лошадей. Последнее, однако, стоило Джону немалых трудов, ибо подозрительные животные все время вздрагивали и храпели от страха, никак не решаясь перешагнуть через трупы. Между тем Джесс вынула из корзины несколько яиц, сваренных вкрутую, и удалилась, предупредив Джона, что намерена снять платье и разложить его для просушки на солнце, пока сама займется завтраком, причем и ему советовала последовать ее примеру. Спрятавшись за скалой, она принялась приводить в исполнение свое намерение, что оказалось далеко не легкой задачей, ибо платье прилипло к телу и стаскивалось с большим трудом. Отдельные части своей одежды она разостлала на плоских прибрежных камнях, достаточно нагревшихся от солнечных лучей. Подойдя к наполненному водой природному бассейну на берегу реки, она смыла с себя песок и ил, а затем, усевшись на камни в тени, падавшей от скалы, принялась за скромную трапезу, не переставая все время размышлять о своем горестном положении. На сердце у нее было очень тяжело, и она искренне сожалела, что не лежит теперь на дне реки, протекавшей перед ней. Она рассчитывала умереть и не умерла, и теперь, быть может, ей суждено прожить еще долгие годы, скрывая в глубине сердца свой позор и горе. Она чувствовала то же, что должен чувствовать человек, видевший себя во сне парящим на крыльях ангелов и вдруг проснувшийся от падения на пол. Порывы великодушия, неземная любовь, благороднейшие помыслы и стремления, проснувшиеся в ней под влиянием неминуемой гибели, отныне представляются не более чем вспышками самой обыденной и пошлой страсти. Но это еще не все. Она сама не только оказалась неверной по отношению к Бесси, но и жениха ее заставила нарушить данное слово. Она его соблазнила, и он пал, а теперь он так же гадок, как и она. Смерть могла бы служить ей оправданием, она ни за что не высказала бы своих чувств, если бы знала, что останется жива. Но смерть ее обманула, и теперь она ясно видит, до какой степени были неуместны чувства и мысли, волновавшие ее душу в то время, как меч висел над ее головой.

Их отношения зашли слишком далеко, их следует прекратить раз И навсегда, хоть это и разобьет его и ее сердце. Обстоятельства переменились, и воспоминание о тех минутах, когда среди бушующих волн, на алтаре смерти, они клялись вечной верности и любви друг другу, должно остаться не более чем Воспоминанием. Оно возникло на их жизненном пути, как прекрасный, но вместе с тем тяжелый сон, и, как сновидение, должно исчезнуть.

А между тем это все же не сновидение, а горькая действительность, если только можно назвать действительностью самую ее жизнь — загадку, постичь которую было так же трудно, как разглядеть солнечный луч во время тумана. Нет, это не сновидение, это только исчезнувшая в прошедшем часть действительной жизни, это факт, который не может быть признан несуществующим, который невозможно в чем-либо изменить. И вот отныне под видом равнодушия и забвения она должна скрывать в себе чувство, которому никогда не суждено в ней умереть. Это было ей до горечи тяжело! И что только она должна чувствовать, расставаясь теперь с ним и зная наверное, что он вскоре женится на ее родной сестре — женщине, имеющей на него больше прав, нежели она! Каково ей думать о том, что нежная привязанность Бесси постепенно займет ее место в сердце Джона, что постоянная любовь сестры заставит понемногу забыть о ее более глубокой страсти, а вскоре и навеки изгонит из его памяти даже самое воспоминание о ней!

А между тем так должно быть. Она решила это бесповоротно. Ах, зачем она не умерла тогда с ощущением его поцелуя на устах? Зачем он не позволил ей умереть? При этом воспоминании несчастная девушка закинула голову, закрыла лицо руками и горько зарыдала, как, может быть, рыдала Ева в ту минуту, когда ее осыпал упреками Адам.

Но плачет ли голый человек или одетый, едва ли горю можно пособить слезами. Эго сознавала и Джесс. А потому, отерев слезы волосами, ибо у нее ничего другого под рукой не было, она понемногу принялась надевать на себя полувысохшее платье — операция, способная самую терпеливую и спокойную женщину на свете привести в ярость. Конечно, в том состоянии духа, в котором она находилась тогда, одетая в простреленное и изодранное сырое платье, Джесс имела несколько странный вид. К счастью, у нее нашлась дорожная гребенка, при помощи которой она привела в порядок волосы, насколько то было возможно при отсутствии шпилек или по крайней мере ленточки, чтобы закрепить прическу.

Наконец, провозившись с надеванием сырых башмаков, она поднялась на ноги и вернулась на то место, где с час назад оставила своего спутника. Джон был в это время занят оседлыванием лошадей, для чего воспользовался сбруей, снятой с убитых животных.

— Ого, Джесс! Какая вы стали хорошенькая! Ну что, высушили свое платье? — спросил он.

— Да, — отвечала она.

Он посмотрел на нее.

— Что с вами, милая моя? Вы как будто плакали? Подойдите сюда поближе. Ну, полно. Хоть наши дела и плохи, но вовсе не настолько, чтобы о них горевать. Уже и то хорошо, что сами-то мы остались живы.

— Джон, — обратилась она к нему с твердостью, — нам необходимо все это прекратить раз и навсегда. Обстоятельства изменились. В эту ночь мы оба умерли. Сегодня мы воскресли вновь. А кто знает, — прибавила она, нервно засмеявшись, — может быть, вы завтра же увидите Бесси. Кажется, мы уже достигли предела наших страданий!

Лицо Джона внезапно омрачилось, и ему ясно представилась вся фальшь и ненормальность его положения.

— Милая Джесс, — с грустью спросил он ее, — что же нам делать?

— Я уже сказала вам, — прибавила она с горечью на сердце, — что нам нужно все это прекратить раз и навсегда. О чем же вы думаете? Отныне мы должны быть чужими друг для друга. Я вас не знаю, и вы не должны знать меня. Вы виноваты кругом, вы должны были дать мне умереть. О Джон, Джон! — воскликнула она немного погодя. — Зачем вы не дали мне умереть? Зачем не умерли мы оба? Мы были бы теперь счастливы или покоились бы вечным сном. Нам надо расстаться, Джон, нам непременно надо расстаться! Но что я буду делать без вас? Что я буду делать?

Отчаяние ее было велико и до того подействовало на Джона, что он некоторое время стоял молча, не находя ответа на ее слова.

— Не лучше ли нам во всем признаться Бесси? — промолвил он наконец. — Я буду всю жизнь считать себя подлецом, но тем не менее у меня есть непреодолимое желание поступить именно так.

— Нет, нет, — воскликнула она в сильном волнении, — я не желаю, чтобы вы так поступали. Вы должны мне поклясться, что никогда ни полусловом не намекнете обо всем этом Бесси. Я не хочу разрушать ее счастье. Мы согрешили и должны страдать, но никак не Бесси, которая ни в чем не повинна и берет лишь то, что по праву принадлежит ей. Я обещала матери оберегать и лелеять сестру и никогда не соглашусь поступить предательски по отношению к ней. Вы должны быть ее мужем, я же — удалиться навеки. Другого выхода нет.

Джон безмолвно смотрел на нее. Он почувствовал в сердце прилив такой жалости при виде бледного, убитого горем лица Джесс и ее широко раскрытых, наполненных слезами глаз, что ни в силах был оторвать от нее взора. Неужели он будет в состоянии с ней расстаться? Он собирался было привлечь ее в свои объятия, но она с силой его оттолкнула от себя.

— Неужели в вас нет чести? — воскликнула она — Разве всего этого для вас еще не достаточно? Зачем же вы меня смущаете? Я повторяю вам, что между нами все кончено. Седлайте же лошадей и отправимся домой. Чем скорее мы отсюда выберемся, тем скорее будем в безопасности, если только снова не попадемся в руки буров и не будем ими убиты, чего лично я искренне желаю. Вы должны твердо помнить, что я для вас свояченица. Если же вы об этом забудете, то я вас тотчас покину, и вам придется продолжать путь одному.

Джон не возражал. Ее решение было так же непоколебимо и твердо, как и самая необходимость, подсказывавшая ей эти слова. Рассудок и голос совести говорили ему, что она права, хотя ее решение и противоречило голосу страсти. Когда он снова повернулся к лошадям, то уже почти сожалел о том, что оба они не погибли в волнах.

Седла, находившиеся в их распоряжении, принадлежали убитым бурам и явно не годились для Джесс. К счастью, она за время пребывания на ферме отлично выучилась ездить по-дамски на мужских седлах. Как только лошади были готовы, она тотчас вскочила в седло и, вдев ногу в стремя, объявила, что пора ехать.

— Не лучше ли вам сесть как-нибудь иначе, — обратился к ней Джон, — хоть это будет и не совсем красиво, но иначе вы того и гляди свалитесь с седла.

— А вот увидите, — отвечала она с улыбкой и пустила лошадь вскачь. Джон последовал за ней на другой лошади и, к своему удивлению, заметил, что она сидит верхом так же ловко и свободно, как будто и в дамском седле, лишь иногда инстинктивно наклонялась то в ту, то в другую сторону для того, чтобы поддержать равновесие. Отъехав немного, они остановились, желая сориентироваться. В это время Джесс рукой указала Джону на стаю коршунов, медленно спускавшихся к трупам убийц, оставленных позади. Выяснив расположение местности, они пришли к заключению, что если отправятся вниз по течению реки, то в скором времени достигнут Стандертона, пока еще находящегося во власти англичан. Но из слов проводников они поняли, что Стандертон осажден бурами, а потому оставили эту мысль, зная, что всякая попытка пробраться сквозь неприятельские ряды была бы с их стороны безумием. Правда, в их распоряжении находился пропуск, но после того, что случилось, они имели полное основание не доверять подобного рода документам, а потому решили отправиться вверх по течению и в удобном месте перейти Вааль вброд. К счастью, оба имели довольно верное представление о той местности, где находились, вдобавок у Джона висел на цепочке от часов компас, с помощью которого он всегда мог узнать верное направление, даже если держался в стороне от пути. На дороге они подвергались бы постоянной опасности быть замеченными, тогда как в велде не могли встретить никого, за исключением диких зверей. Если бы даже им и попались на пути жилые дома, то они всегда имели возможность их миновать, да, наконец, в этом и не представилось бы особой возможности, так как все мужское население, по всей вероятности, отправилось на войну.

Таким образом они проехали более десяти миль вдоль по берегу, не встретив ни души, как вдруг заметили в реке неглубокое место, которое показалось им проходимым. При более внимательном исследовании оказалось, что тут недавно, приблизительно с неделю тому назад, проехал вброд груженый фургон.

— Это довольно удачно, — сказал Джон, — попробуем перейти реку в этом месте, — после чего они погрузились в воду.

На средине реки им пришлось бороться с довольно сильным течением, и при этом тут оказалось настолько глубоко, что в продолжение нескольких минут лошади не чувствовали почвы под ногами. Тем не менее они смело двигались вперед и вскоре вновь ступили на твердый грунт, после чего уже спокойно продолжали свой путь. На противоположном берегу Джон с помощью компаса направил лошадей прямо к Муифонтейну. В полдень лошадям был дан часовой отдых, а сами путешественники подкрепились пищей. Затем они пустились дальше, и вскоре их глазам открылся безграничный и ровный велд. Дикая пустыня была населена огромными стадами буйволов, газелей и антилоп, бешено носившимися по степи, подобно эскадронам кавалерии, да стаями коршунов, с пронзительным криком оспаривавших друг у друга добычу. Затем незаметно наступили сумерки.

— Что мы будем делать? — спросил Джон, останавливая усталую лошадь. — Через полчаса совсем стемнеет.

Джесс соскочила с седла и отвечала:

— Кажется, лучше всего слезть с лошадей и лечь спать.

Она была права; больше ничего не оставалось делать. На этом основании Джон принялся за работу: стреножил лошадей, для большей безопасности привязав их друг к другу, ибо было бы величайшим несчастьем, если бы они разбежались. К этому времени сумерки сгустились и ночь вступила в свои права, а путники сидели, глядя на окружающие их предметы с чувством, близким к отчаянию. Насколько взор мог проникнуть вдаль, не было видно ничего, кроме необъятной и голой равнины, и лишь ночной ветер колыхал степную траву, вздымая ее наподобие морских волн. Им негде было преклонить голову, и ничто не нарушало однообразия картины, за исключением двух кочек, находившихся на расстоянии пяти шагов одна от другой. Джон уселся на одном из этих возвышений, а Джесс поместилась на другом, и они сидели таким образом безмолвно и неподвижно, как великаны, глядя на потухающие лучи вечерней зари.

— Не лучше ли нам сесть рядом, — попробовал нарушить молчание Джон, — тогда нам обоим будет теплее?

— Нет, не надо, — вздрогнув, откликнулась Джесс, — я, по крайней мере, себя чувствую отлично.

Но это была неправда, ибо несчастная девушка дрожала от холода и зубы ее стучали. Спустя некоторое время оба до такой степени продрогли, что, несмотря на чрезмерную усталость, стали топтаться на одном месте, чтобы хоть как-то восстановить застывшее кровообращение. Часа через полтора ветер стих, в воздухе сделалось теплее, и иззябшие, полуголодные, измученные путники почувствовали некоторое облегчение. В это время взошла луна, а вместе с нею появились гиены, волки и другие дикие звери и своим воем нарушили безмолвие ночи. Тут Джесс не выдержала и сама попросила Джона сесть рядом с ней. Таким образом, дрожа от холода, они просидели, обняв друг друга, в течение всей бесконечной ночи. И в самом деле, если бы не взаимная их теплота, то, может быть, им пришлось бы весьма плохо, ибо хотя дни в это время года стояли жаркие, но ночи уже становились все холоднее и холоднее, это было в особенности заметно в настоящем случае, когда воздух был охлажден из-за недавней грозы. Другое неудобство в их положении заключалось в том, что они ничем не были защищены от росы и промокли до костей. Так прошла ночь, в течение которой, прижимаясь друг к другу, они просидели до тех пор, пока не забрезжило утро, не смыкая глаз, ибо о сне нечего было и думать. И, несмотря на это, они все же не были несчастливы, ибо вместе разделяли это несчастье! Наконец восточная часть неба приняла чуть заметный сероватый оттенок. Джон вскочил на нош, стряхнул с себя капли росы и, чувствуя себя совершенно разбитым, подошел к стоявшим несколько поодаль лошадям, при неясном свете занимавшейся зари казавшимся какими-то исполинскими призраками. К восходу солнца лошади были уже оседланы, и путники отправились дальше. На этот раз, однако, Джон был вынужден помочь Джесс взобраться на седло.

Около восьми часов утра они устроили привал и позавтракали остатками пищи, после чего медленно поплелись вперед на измученных, как и сами они, конях. И действительно, им необходимо было беречь силы лошадей, если они хотели еще засветло добраться до Муифонтейна. В полдень они еще раз дали передохнуть лошадям и уже совершенно изможденные отправились в путь, рассчитывая, что находятся не более чем в шестнадцати или семнадцати милях от Муифонтейна. По происшествии двух часов с ними произошла неожиданная катастрофа. На пути им начали встречаться овраги. Спустившись ко дну одного из них, они стали осторожно перебираться через топкое место, а затем подниматься вверх по косогору. Едва они достигли противоположной вершины, как столкнулись лицом к лицу с конным отрядом буров.

Глава XXXI Джесс встречает друга

Буры с криком и гиканьем бросились на них, как коршуны на добычу. Джон придержал лошадь и вынул пистолет.

— Ради Богане стреляйте! — взмолилась Джесс. — Единственное наше спасение заключается в том, чтобы быть с ними вежливыми!

Подумав немного, Джон согласился с ней и, спрятав револьвер, пожелал ехавшему впереди всех буру доброго утра.

— Что вы здесь делаете? — осведомился голландец.

Джон объяснил, что, имея пропуск, который тут же и предъявил буру, направляется вместе с родственницей в Муифонтейн.

— А, к дядюшке Крофту, — как-то загадочно произнес бур, взяв в руки документ, — ну что ж, пожалуй, встретитесь там с похоронной процессией.

Этого замечания Джесс в тот момент не поняла и лишь впоследствии разгадала его смысл. Бур принялся подозрительно разглядывать документ и спросил девушку, почему он замочен водой. Джесс боялась сказать правду и ответила, что нечаянно обронила его в лужу. Бур собирался уже возвратить пропуск, как вдруг его взгляд упал на седло, в котором сидела Джесс.

— Почему это девушка едет верхом на мужском седле? — снова стал допытываться он. — Мне ваше седло знакомо. Дайте-ка мне взглянуть на него с другой стороны. Да, совершенно верно, лопасть пробита пулей. Седло принадлежит Дирку Сваарту. Каким образом оно попало к вам?

— Седло я купила у него, — ничуть не смутившись, объяснила Джесс, — больше мне не на чем было ехать.

Бур помотал головой.

— В Претории сколько угодно седел, — заметил он, — а теперь не такие времена, чтобы буры стали продавать свои седла англичанам. Э-э! Дай другое седло, кажется, тоже бурское? Англичане, насколько мне известно, не ездят в таких седлах. Пропуск этот неполон, — произнес он в заключение, — он должен быть подписан местным начальником. Я вынужден арестовать вас!

Джесс начала было приводить всевозможные доводы, но бур, не переставая, твердил:

— Я вынужден вас арестовать! — Затем, повернувшись к своим подчиненным, он отдал им кое-какие приказания.

— Мы, кажется, снова попали в беду, — тихо проговорила Джесс, обращаясь к Джону, — и нам остается только покориться.

— Я бы ничего не имел против этого, если бы только они дали нам подкрепиться, — со спокойствием философа ответил Джон, — я умираю с голоду.

— А я умираю от изнеможения, — тихо вымолвила Джесс и при этом нервно рассмеялась, — я бы хотела, чтобы они скорее покончили с нами.

— Ну же, Джесс, ободритесь, — отвечал он, — может быть, счастье нам улыбнется!

Она покачала головой с видом человека, уже потерявшего веру во все хорошее.

В это время некоторые из молодых буров принялись от нечего делать изощрять свое остроумие насчет несчастной девушки, вид которой, как и следовало ожидать, был в высшей степени жалок и растерян и способен лишь вызвать к ней сочувствие. Представители золотой молодежи этого простого пастушеского народа нашли в ее внешности неиссякаемый источник для шуток. Они начали осыпать ее все возможными вопросами, спрашивая, не желает ли она прокатиться верхом по-мужски, не купила ли она одежду у старой готтентотки, бросившей ее за ненадобностью, и не валялась ли она пьяная на земле, что у нее набралось столько грязи и пыли на платье. Всякий старался воспользоваться великолепным случаем, представлявшим ему возможность потешиться над беспомощным положением убитой горем англичанки. Один из этих весельчаков, по имени Якоб, от словесных шуток вознамерился перейти прямо к делу. Заметив, что Джесс держится в седле единственно помощью равновесия, он решит, что будет очень забавно, если ему удастся столкнуть ее на землю. Поэтому он дал шпоры своему коню и во весь опор подскакал к измученной лошади, на которой ехала Джесс. Удар был настолько силен, что животное едва устояло на ногах. Сама же девушка успела ухватиться за гриву. Джесс промолчала, она вообще ничего не отвечала своим мучителям, а Джон понимал весьма мало из того, что говорили голландцы. Юный бур не унимался и попробовал было на этот раз выбить девушку из седла рукой. Его движение заметил Джон, и вся кровь англичанина вскипела от негодования. Недолго думая, он подскакал к обидчику и, схватив его за горло, со всей силы пригнул к хвосту лошади, отчего тот грохнулся на землю. Поднялась страшная суматоха. Джон вынул револьвер, а буры направили на него ружья. Джесс уже подумала, что всему наступил конец, и закрыла лицо руками, вознаградив сперва Джона долгим, благодарным взглядом. И в самом деле, ему пришлось бы плохо, если бы не вступился начальник отряда. Дело в том, что он видел все от начала до конца и, будучи порядочным человеком, не одобрял в душе поступка своих подчиненных.

— Оставьте их в покое и опустите ружья! — закричал он. — И поделом Якобу: он намеревался столкнуть девушку с седла! Господи! Да после этого не удивительно, что англичане называют нас дикими животными, когда вы, молодежь, изо всех сил стараетесь оправдать это название. Опустите ружья, я вам говорю, и пусть один из вас поможет Якобу взобраться на лошадь. Он выглядит точно раненый олень!

Толпа отступила, и весельчак Якоб, который действительно имел довольно жалкий вид и дрожал всем телом, с трудом был усажен в седло, после чего продолжал свой путь уже без всякого признака веселости.

Немного погодя Джесс рукой указала Джону на плоскую возвышенность, выделяющуюся на горизонте подобно камню на ровном песке.

— Глядите, — воскликнула она, — вот и Муифонтейн!

— Все же мы до него еще не доехали — с грустью отвечал Джон.

Прошло томительных полчаса, и наконец, взобравшись на пригорок, путники завидели вдали жилище Ханса Кетце, расположенное в лощине на берегу пруда. Так вот куда они направили свой путь!

Не доезжая сотни ярдов до дома, буры остановились и стали совещаться между собой, за исключением Якоба, отправившегося вперед. Наконец начальник отряда подошел к Джесс и вручил ей пропуск.

— Вы можете ехать, — промолвил он, — англичанин же должен остаться с нами впредь до выяснения некоторых подробностей.

— Они говорят, что я могу ехать домой, — обратилась она к Джону. — Как же мне быть. Не могу же я оставить вас одного с этими людьми!

— Как вам быть? Конечно, поезжайте. Я и сам сумею о себе позаботиться, а уж если я буду не в состоянии себе помочь, то вы и подавно. Может быть, у вас появится возможность выслать мне помощь с фермы. Во всяком случае вы должны ехать.

— Ну что, кончили вы ваши разговоры, англичане? — крикнул им бур.

— Прощайте, Джесс, — сказал Джон, — да благословит вас Господь!

— Прощайте, Джон, — отвечала она, несколько секунд пристально глядя ему в очи, и затем быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившие на ее глазах.

Таким образом они расстались.

Путь ей был хорошо известен. Ехать по большой дороге она боялась и потому выбрала тропинку, ведущую через поле прямо к горе, возвышавшейся позади дома. Было около пяти часов пополудни, и как она, так и лошадь совершенно изнемогли от усталости и недостатка пищи. Но она обладала железной волей и потому стойко выдерживала испытания, которые давно сгубили бы всякую иную женщину. Джесс решила во что бы то ни стало пробраться к Муифонтейну и была уверена, что добьется своего. Если же ей удастся добраться до дома и выслать помощь своему спутнику, то ей уже будет все равно, чтобы с ней потом ни случилось.

Ход лошади становился все тише и тише. Сначала из прекрасной иноходи он обратился в короткую рысь, а затем в медленный шаг. Незадолго до заката, около шести часов, лошадь окончательно выбилась из сил и свалилась. В это время они достигли подошвы холма, на котором возвышался Муифонтейн. Джесс сошла с седла и попробовала было заставить лошадь подняться, но увидела бесполезность попыток. Животное было не в состоянии ступить и шагу. Джесс сняла уздечку и отстегнула пряжку, поддерживавшую подпругу, для того, чтобы седло не обременяло лошадь в том случае, если бы она вздумала встать на нош, после чего стала взбираться на гору. Бедное животное печально провожало ее взглядом, как бы чувствуя, что покинуто. Сначала оно жалобно заржало, затем с отчаянным усилием поднялось на ноги и пробежало за ней около сотни ярдов для того, чтобы снова свалиться. Джесс обернулась, остановилась на мгновение, а затем, как ни была утомлена, бросилась бежать, чтобы только не видеть умоляющего взгляда больших карих глаз, оставшихся позади. В эту ночь шел холодный дождь, и несчастное животное погибло, как зачастую гибнут эти благородные друзья человека!

Было почти темно, когда Джесс достигла вершины холма и взглянула вниз. Она хорошо знала расположение усадебных построек и всегда могла сверху разглядеть освященное кухонное окно. Между тем на этот раз огня в доме не было видно. Недоумевая, что бы это могло значить, и чувствуя, как сомнение постепенно закрадывается ей в душу, она начала осторожно спускаться с горы. Дойдя до середины пути, она вдруг заметила сноп искр, поднявшийся с земли из-за упавшего с обгорелой стены камня в покрытую пеплом массу тлеющих угольев. Джесс остановилась еще раз, не понимая, что же такое могло здесь произойти. Решив лично разузнать обо всем, она осторожно продолжала свой путь. Но едва она успела пройти около двадцати ярдов, как почувствовала на плече чью-то руку. Она быстро обернулась и едва не вскрикнула с испугу, но в это время услышала знакомый голос:

— Мисси Джесс, мисси Джесс, это вы? Я — Яньи!

Она свободно вздохнула, и на сердце у нее отлегло. Наконец она встретила друга.

— Я слышал, как вы спускались сверху, хоть вы и очень нежно ступали по земле, — прошептал он, — сначала я никак не мог разобрать, кто идет, потому что вы перепрыгивали со скалы на скалу, а не шли своей обычной походкой. Но мне было ясно, что идет женщина, хоть видеть я не мог, ибо гора объята мраком и по небу носятся тучи. А потому я отошел влево от вашего пути, так как ветер дует с правой стороны, и ожидал, пока вы пройдете мимо, чтобы при помощи ветра почуять ваше присутствие. Тогда я понял, что это вы или мисси Бесси. Но мисси Бесси сидит взаперти, а следовательно, это никак не могла быть она.

— Бесси взаперти! — воскликнула Джесс, на которую, по-видимому, рассказ об удивительном чутье готтентота не произвел впечатления. — Что ты хочешь этим сказать?

— Сюда, мисси, идите сюда, и я все вам расскажу. — И он повел ее к узкому проходу между скалами, в которых имел обыкновение ночевать. Джесс хорошо знала это место, так как часто гуляла мимо него, хотя ни разу не заходила в убежище готтентота. — Погодите немного, мисси. Я зажгу свечу, у меня есть несколько штук в запасе, а снаружи света совершенно не видно. — С этими словами он исчез.

Вскоре он вернулся и, схватив ее за рукав, повел мимо исполинских камней ко входу в пещеру, в которой светился огонек. Опустившись на четвереньки, Яньи прополз вперед, а Джесс последовала за ним. Она очутилась в небольшом помещении площадью в тридцать квадратных футов и высотой в восемь футов, образовавшемся вследствие случайного падения друг на друга нескольких скал.

Помещение, освещаемое огарком, воткнутым в землю, содержалось чрезвычайно грязно, что и следовало ожидать от норы готтентота, и в нем находилась целая коллекция самых разнообразных предметов. Когда, отказавшись от предложенного трехногого стула, Джесс опустилась на ворох звериных шкур, лежавших в углу, то взгляд ее случайно упал на собрание редкостей, достойных лавки ветошника. Стены были украшены всевозможными одеждами, начиная от английской военной куртки до изодранных штанов, снятых с трупа бушмена. Все эти предметы находились в более или менее плачевном состоянии и представляли собой плоды многолетних скитаний Яньи. По углам были расставлены палки, два ассегая, лежали какие-то камешки и кости, ручки от столовых ножей, отдельные части механизма ружейных замков и американских часов, а также многие другие сокровища, которые туземец успел собрать в своем убежище. Вообще это было очень странное помещение, и Джесс невольно пришло на ум, что если бы не ветхие платья и не обломки механизма часов, то оно было бы весьма похоже на жилище первобытного человека.

— Погоди немного, прежде чем начать, — промолвила Джесс. — Нет ли у тебя чего-либо поесть. Я умираю от голода.

Яньи осклабился и, порывшись немного в куче мусора, вытащил тыкву, наполненную простоквашей, которую принесла ему утром женщина из соседнего крааля[52] и которая предназначалась на ужин самому Яньи. Как ни был голоден он сам, ибо с утра еще ничего не ел, он, не задумываясь, отдал свой ужин Джесс вместе с деревянной ложкой и усевшись против от нее на камне, с довольным видом следил за тем, как она утоляла голод. Не подозревая, что объедает голодного человека, Джесс опустошила всю тыкву и была несказанно благодарна готтентоту, когда почувствовала, что сыта.

— А теперь, — произнесла она, — рассказывай все, что знаешь.

Яньи поведал ей о событиях, произошедших за время ее отсутствия, насколько они были известны ему самому. Когда он дошел до того места, как буры грубо обошлись со стариком и как с ругательством и насмешками выволокли его из дома, глаза Джесс сверкнули гневом при мысли о нанесенной обиде. Что же касается действия, произведенного на нее известием о смертном приговоре, произнесенном над стариком, то оно просто не поддается описанию. О причастности к делу Бесси Яньи ничего не знал и потому лишь сообщил, что Фрэнк Мюллер имел с ней свидание на плантации, после чего она была заключена в кладовую под стражу, где находилась и в настоящее время. Этого было вполне достаточно для Джесс, знавшей характер Мюллера, может быть, лучше, чем кто-либо, и вовсе не заблуждавшейся относительно его истинных намерений насчет Бесси. Несколько минут размышления осветили все оставшееся до поры неясным для нее. Она поняла причину его хлопот о пропуске, его преднамеренного, но неудавшегося убийства, жертвами которого они едва не стали. Она поняла, что смертный приговор, произнесенный над стариком ее дядей, служил лишь средством сломить упорство Бесси. Этот человек был способен даже на такую меру! Да, все представлялось ей теперь ясным как Божий день, и она поклялась в душе, как бы ни была беспомощна сама, найти средство предотвратить его замыслы. Но каким образом это сделать? Ах, если бы только с ней был Джон! Теперь же она вынуждена действовать одна. Сначала она решила спуститься вниз и, встретясь лицом к лицу с Мюллером, объявить его во всеуслышание убийцей, но тотчас отказалась от этой мысли, как в высшей степени непрактичной. Ради собственной безопасности он постарается так или иначе заставить ее замолчать, и в лучшем случае она будет подвернута заключению, а тогда уже, само собой разумеется, лишится всякой возможности защищать себя и других. Если бы ей удалось как-нибудь повидаться с Бесси! Во всяком случае ей необходимо знать, в каком положении находятся дела. Иначе все равно, находится ли она рядом с сестрой или их отделяют друг от друга сотни МИЛЬ.

— Яньи, — произнесла она наконец, — скажи мне, где буры?

— Некоторые в сарае, мисси, некоторые стоят на часах, а остальные расположились возле привезенной повозки, от которой отпрягли лошадей. Там стоит и фургон со священником, прибывший одновременно с вами.

— А где Фрэнк Мюллер?

— Не знаю, мисси, но он привез с собой палатку, которую и велел разбить у входа в аллею.

— Яньи, мне необходимо спуститься вниз и посмотреть, что там делается. Ты же должен меня сопровождать.

— Вас поймают, мисси. Позади сарая стоит часовой, а спереди — двое. Но, — прибавил он в раздумье, — может быть, нам и удастся как-нибудь подойти к сараю. Я выйду и погляжу, какова ночь.

Вскоре он вернулся и объявил, что идет дождь и что тучи нависли над землей, из-за чего на дворе стало совсем темно.

— В таком случае пойдем, — промолвила Джесс.

— Лучшене выходите, мисси, — отвечал готтентот. — Вы промокнете до костей, и вдобавок буры вас изловят. Пошлите лучше меня. Я умею ползать по земле, а если буры и поймают меня, то это не беда.

— Ты должен ищи, но и я иду с тобой. Мне необходимо узнать обо всем самой.

Готтентот пожал плечами и был вынужден согласиться, после чего, потушив огарок, оба скрылись в ночной темноте.

Глава XXXII Он должен умереть

Ночь была темна и пасмурна. Накрапывал мелкий холодный дождь, весьма обычный дня Ваккерструмского и Новошотландского дистриктов Трансвааля и отчасти напоминающий собой наши северные туманы. Подобная погода как нельзя лучше благоприятствует таинственным предприятиям, и под покровом ночной темноты готтентот и белая девушка благополучно достигли надворных строений усадьбы и уже пробирались к сараю, от которого находились не дальше чем в двенадцати или четырнадцати шагах. Вдруг Яньи, шедший впереди, протянул руку и остановил свою спутницу. В то же мгновение Джесс услышала шаги часового. Минуты две оба простояли в нерешительности, не зная, что предпринять, и в это же самое время из-за угла сарая показался человек с фонарем в руке. При виде фонаря первой мыслью Джесс было бежать, но Яньи подал ей знак, чтобы она не двигалась с места. Новоприбывший приблизился к часовому, держа над головой фонарь, при тусклом свете которого казался каким-то исполинским призраком. Во вновь прибывшем Джесс узнала самого Фрэнка Мюллера.

— Идите ужинать, — велел он часовому, — но возвращайтесь назад через полчаса. Ответственность за пленников я беру на себя.

Часовой в ответ пробормотал что-то насчет погоды и удалился. Немного погодя оба скрылись за углом сарая.

— А теперь вперед, — шепнул Яньи, — в стене сарая есть отверстие, и вы можете через него переговорить с Бесси.

Джесс не заставила упрашивать себя вторично и тотчас приблизилась к зданию. Отыскав над фундаментом знакомую щель, через которую они с сестрой когда-то переговаривались, играя в прятки, она собиралась уже окликнуть Бесси, как вдруг дверь с противоположной стороны отворилась и в кладовую вошел Фрэнк Мюллер с фонарем в руке. Он был без шляпы и завернут в темный плащ, который, казалось, еще больше увеличивал ширину его плеч. Глядя сквозь отверстие в стене на его стройный стан и прекрасные черты лица, на его длинную бороду, отливавшую при свете фонаря золотом, она невольно подумала, что за великолепный образчик мужской красоты видит перед собой! Немного погодя Фрэнк Мюллер навел фонарь на лицо Бесси, сидевшей на одном из мешков с отрубями и, по-видимому, дремавшей, ибо она тотчас же широко раскрыла глаза и недоумевающе посмотрела вокруг себя, как будто только-только очнулась от сна. Ее золотистые локоны в беспорядке рассыпались по плечам, бледное лицо носило признаки тревоги и смущения, на глазах еще были видны следы слез. Увидев перед собой Фрэнка Мюллера, она невольно вздрогнула и отшатнулась от него настолько, насколько позволяли мешки с мукой и картофелем.

— Что это значит? — спросила она строго. — Я уже дала вам свой ответ. Зачем вы возвращаетесь сюда. Неужели для того, чтобы снова меня мучить?

Он подошел к одному из мешков с отрубями и принялся молча устанавливать фонарь. Джесс поняла, что он обдумывает ответ.

— Давайте немного побеседуем, — промолвил он наконец своим мягким, бархатистым голосом. — Вот в каком положении наши дела. Я предложил вам сегодня или согласиться выйти за меня замуж завтра утром, или увидеть вашего старого дядю и благодетеля убитым. Далее я объяснил вам, что если вы не согласитесь выйти за меня, старик Крофт все равно будет расстрелян, а вы так или иначе станете моей и без брачных церемоний. Кажется, все верно?

Бесси молчала, а он продолжал, пристально глядя ей в лицо и задумчиво поглаживая бороду.

— Молчание есть знак согласия. Прежде чем лишить жизни человека, его по закону необходимо предать суду. Суд этот состоялся, и ваш дядя приговорен к смерти.

— Я все слышала, убийца и жестокий вы человек! — произнесла наконец Бесси, впервые подняв голову.

— В самом деле? Впрочем, я так и думал, что вы все увидите и услышите через щель. Для того-то я и велел заключить вас в кладовой, ибо было бы весьма неудобно заставлять вас лично присутствовать на суде.

С этими словами он взял в руки фонарь и осмотрел щель.

— Вообще сарай выстроен на удивление скверно, — продолжал он небрежным голосом, — смотрите, вот и другая щель, — при этом он подошел к стене и поднял фонарь вровень со скважиной. Джесс тотчас закрыла глаза, чтобы отражение от них не выдало ее присутствия. Вместе с тем она затаила дыхание и все время стояла не шевелясь. Немного погодя Фрэнк Мюллер отошел назад и поставил фонарь на прежнее место.

— Так вы говорите, что все видели? Ну что ж, это должно было доказать вам, что я вовсе не шучу. А какую твердость характера выказал старик! Молодец! Я уважаю его за это. Я думаю, он не дрогнет до конца. Вот что значит английская кровь! Это самая благородная кровь во всем мире, и я горжусь тем, что она также течет в моих жилах!

— Нельзя ли прекратить это глумление и сказать прямо, что вам от меня нужно? — перебила его Бесси.

— Да я вовсе не издеваюсь над вами, и если вы желаете, то готов приступить прямо к делу. Вот оно. Согласны ли вы выйти за меня замуж завтра до восхода солнца или же прикажете привести в исполнение приговор над стариком дядей?

— Нет, я не согласна! Я ненавижу и презираю вас.

Мюллер устремил на нее холодный взгляд и, вынув из бокового кармана записную книжку, вытащил карандаш, а также листок, на котором был написан смертный приговор.

— Послушайте, Бесси, — сказал он. — Вот смертный приговор вашему дяде. Пока еще он не имеет законной силы, ибо я его не подписал, хотя, как вы сами можете усмотреть, я принял меры, чтобы он был подписан всеми. Если я проставлю на нем свою подпись, то буду уже не в состоянии взять ее обратно, и приговор в таком случае должен быть обязательно приведен в исполнение. Если вы станете упорствовать в своем отказе, то я тут же при вас подпишу этот документ, — с этими словами он положил листок на книжку и взял в правую руку карандаш.

— Нет, не может быть, чтобы вы решились на такое злодейство! — воскликнула Бесси, в отчаянии ломая руки.

— Уверяю вас, что вы ошибаетесь. Именно может быть, и я на это решился. Я зашел слишком далеко и уже не могу вернуться назад ради какого-то там старика-англичанина. Вникните, пожалуйста, в то, что я вам скажу. Вам известно, что ваш жених Джон Нил умер…

Джесс, стоя за стеной, едва не закричала: «Эго ложь!» — но, вспомнив о необходимости полнейшего молчания, вовремя удержалась.

— А кроме того, — продолжал Мюллер, — вашей сестры Джесс также больше нет на свете, она умерла два дня тому назад.

— Джесс умерла! Джесс умерла! Откуда вам все это известно?

— Эго мое дело. Я вам, пожалуй, объясню, когда мы с вами будем мужем и женой. Она умерла, и, кроме дяди, у вас больше нет защитников. Если вы станете упорствовать, он также умрет и его кровь падет на вашу голову, ибо от вашего слова зависит сохранить ему жизнь.

— А если я скажу «да», то какая ему от этого будет польза? — дико вскрикнула Бесси. — Он осужден вашим военным судом, вы меня лишь обманете и все равно лишите его жизни.

— Нет, честное слово, нет! Перед обрядом венчания я отдам этот документ священнику, и он сожжет его, как только венчание будет окончено. Но, Бесси, разве вы не понимаете, что дураки, судившие вашего дядю, не что иное, как глина в моих руках? Я могу лепить из них все, что мне угодно, и они повторяют за мной лишь то, что я говорю. Они вовсе не желают смерти вашему дяде и будут рады благополучной развязке. Старик Крофт отправится в Наталь или останется здесь, если захочет. Имущество ему будет возвращено в целости, а за сгоревший дом он получит вознаграждение. Клянусь вам в том Всемогущим Богом!

Она с сомнением взглянула на него, и он мог видеть, что она склонна ему поверить.

— Верно, верно, Бесси! Я сам восстановлю сгоревшее строение, и если найду того, кто его поджег, то велю расстрелять. Подойдите ко мне и будьте рассудительны. Человек, которого вы любите, умер, и никакие воздыхания не могут вернуть его в ваши объятия. Я же люблю вас больше жизни, как только может любить мужчина женщину! Посмотрите на меня, разве я так дурен, что за меня и замуж нельзя выйти, хоть наполовину бур? У меня есть ум, Бесси, ум, который возвеличит нас обоих. Мы созданы друг для друга, я вас уже знаю много, много лет и постепенно, шаг за шагом добиваюсь вашей любви!

С этими словами он протянул к ней с мольбой руки.

— Милая, — продолжал он задушевным голосом, — любовь и радость моя, согласитесь же наконец! Не заставляйте меня брать на душу нового греха. Я сделаюсь хорошим человеком, ради вас я навсегда отрекусь от кровопролития. Когда вы станете моей женой, я уверен, все злое отойдет от меня навеки. Согласитесь — и никогда еще женщина не будет иметь лучшего мужа. Я сделаю вашу жизнь тихой и приятной. Вы будете иметь все, что могут доставить деньги и власть. Согласитесь ради вашего дяди и моей великой любви к вам!

По мере того как Мюллер говорил, он все крепче и крепче охватывал стан девушки, лицо которой приняло задумчивое, полуочарованное выражение. Когда же она ощутила на лице его горячее дыхание, то пришла в себя и попробовала было отстранить его рукой.

— Нет, нет, — воскликнула она, — я ненавижу вас, я не могу быть ему неверной, жив он или умер. Я убью себя, я знаю, что убью!

Он не отвечал, но заключил ее в свои могучие объятия и привлек к себе, как будто имел дело с ребенком. И в это мгновение силы оставили ее. Это объятие было внешним проявлением его непреклонной и жестокой воли, и она была вынуждена признать себя побежденной.

— Выйдете ли вы за меня замуж, милая, выйдете ли замуж? — шептал он на ухо Бесси, причем его губы касались ее золотых локонов.

Джесс, стоя снаружи, едва могла расслышать ее ответ:

— Мне кажется, что да, но я умру, это убьет меня!

Он крепко прижал ее к груди и стал безумно целовать прелестное личико, а в следующую минуту Джесс расслышала шаги часового и увидела, как Мюллер вышел из сарая. Яньи взял ее за руку и быстро оттащил от стены. Некоторое время спустя Джесс карабкалась в гору к жилищу готтентота. Она спускалась вниз только для того, чтобы узнать, как обстоят дела, и узнала все, что ей было нужно. Она была не в силах сдержать кипевшие в ее сердце гнев, негодование и жажду мщения врагу, пытавшемуся погубить ее и ее возлюбленного, а также купить честь ее сестры ценой жизни невинного старика. Всю ее усталость как рукой сняло, она дошла до состояния неистового бешенства от всего виденного и слышанного. Джесс забыла даже о своей страсти и поклялась, что Мюллер ни в коем случае не женится на Бесси, пока она жива. Если бы Джесс была заурядной женщиной, то в этом обстоятельстве усмотрела бы свое счастье, ибо с замужеством Бесси Джон был бы вновь свободен. Между тем эта мысль ни разу не пришла ей в голову. Каковы бы ни были заблуждения этой девушки, но душу она имела самоотверженную, благородную и скорее согласилась бы умереть, нежели воспользоваться данным случаем ради своей личной выгоды. Тем временем они добрались до жилища готтентота.

— Зажги свечу, — велела Джесс.

Яньи принялся рыться в темноте и зажег спичку. Огарок, при свете которого Джесс незадолго до того беседовала с Яньи, почти весь догорел, а потому пришлось добыть из кучи мусора ящик, наполненный огарками длиной от трех до четырех дюймов. Джесс, находившаяся в том состоянии духа, когда всякая мелочь представляется уму с особой ясностью, вдруг вспомнила, что никогда не могла дать себе отчета в том, куда исчезали огарки, столь необходимые в домашнем быту. Теперь тайна объяснялась сама собой.

— А теперь уйди и оставь меня одну. Мне нужно о многом подумать.

Готтентот повиновался; она же, усевшись в углу на звериных шкурах и подперев голову рукой, принялась обдумывать свое положение. Для нее было очевидно, что Фрэнк Мюллер не изменит своего решения. Она слишком хорошо его знача, чтобы сомневаться в этом хоть на минуту. Если Бесси не выйдет за него замуж, то он лишит жизни Джона и ее с той лишь разницей, что на этот раз будет действовать на законном основании, и затем насильно овладеет сестрой. Бесси была единственным выкупом, который он согласился бы взять за жизнь старика. Но было бы слишком жестоко решиться на такую жертву. Даже самая мысль об этом представлялась Джесс чудовищной.

И неужели нет способа предотвратить несчастье? Ей снова пришло на ум, не спуститься ли вниз, чтобы обвинить Фрэнка Мюллера в присутствии всех в покушении на убийство, и снова мысль эта показалась ей несбыточной. Ну кто ей поверит? А если даже и поверят, то к чему приведет ее заявление? Ее отдадут под стражу, отнимут всякую возможность вредить, а может быть, и просто-напросто лишат жизни. Затем у нее мелькнула мысль повидаться с дядей и Бесси и объявить им, что Джон жив, и тотчас же она вынуждена была сознаться в несбыточности и этой надежды, в особенности теперь, когда часовой вернулся к своему посту. Да наконец, что бы из этого вышло? Известие это, правда, укрепило бы Бесси в ее намерении остаться верной Джону до конца, но единственным последствием стал бы расстрел старика. Тогда она принялась обдумывать, нельзя ли рассчитывать на какую-либо помощь извне? Увы! На это не было никакой надежды. Ей еще могли бы помочь туземцы, но теперь, когда буры восторжествовали, сомнительно, отважатся ли они заступиться за англичан. И наконец, для того, чтобы собрать мало-мальски значительную силу, необходимо по крайней мере двадцать четыре часа времени, и такая помощь все равно пришла бы уже слишком поздно. Не было никакого выхода из этого положения, нигде ни малейшего луча надежды.

— Но что, — произнесла она вслух, — что же может остановить такого человека, как Фрэнк Мюллер?

И в это мгновение какой-то внутренний голос прошептал ей в ответ:

— Смерть!

Да, смерть и одна только смерть могла остановить его. С минуту она, казалось, вникала в эту мысль, пока не освоилась с нею окончательно, после чего напала на другую, составлявшую логический вывод из первой. Фрэнк Мюллер должен умереть до рассвета. Нет иного способа развязать Гордиев узел и спасти Бесси и дядю. Если только Мюллер будет устранен, то ненавистный брак не может состояться и неподписанный приговор не может быть приведен в исполнение. Таково единственное верное решение задачи. Да и, наконец, было бы даже вполне справедливо, если бы он умер, ибо разве не был он убийцей? Если кто и заслужил скорую и жестокую кару, то, несомненно, это был не кто иной, как Фрэнк Мюллер.

Беззащитная девушка, истерзанная нравственно и физически, нашедшая приют в убогом жилище готтентота, подвергала могущественного предводителя буров суду своей совести и безжалостно изрекала ему смертный приговор.

Но кто же приведет этот приговор в исполнение? Страшная мысль мелькнула в ее уме и заставила сердце застыть от ужаса. Глаза Джесс начали блуждать с одного предмета на другой и невольно остановились на ассегаях Яньи и его палках. В эту минуту ею овладело какое-то вдохновение. Исполнить это должен Яньи. Однажды, когда они еще жили в белом домике в Претории, Джон рассказал ей до мельчайших подробностей историю зверского убийства Фрэнком Мюллером родителей Яньи, о чем, впрочем, она и прежде уже кое-что слышала. Разве не будет вполне последовательно, если мщение свершится рукой несчастного, присутствовавшего при казни своих родителей. Подобное убийство явится лишь справедливым возмездием за совершенное злодеяние, а справедливость так редко можно встретить на земле! Но согласится ли он на это — вот в чем вопрос. Она прекрасно знала, что Яньи отъявленный трус, робевший перед любым буром, в особенности же перед Фрэнком Мюллером.

— Яньи, — тихо окликнула она его, просунув голову в отверстие пещеры.

— Я здесь, мисси, — отвечал голос извне.

Минуту спустя перед ней появилось обезьянообразное лицо готтентота, а вслед затем и все его туловище.

— Сядь сюда, Яньи. Мне хотелось бы побеседовать с тобой.

Он повиновался и при этом осклабился.

— О чем же мы будем говорить, мисси? Хотите, я расскажу вам про давние времена, когда звери еще разговаривали друг с другом на том же языке, на котором говорил и я много-много лет тому назад.

— Нет, Яньи. Расскажи мне лучше о своей палке — той длинной палке с набалдашником, которая вся испещрена зарубками. Кажется, между нею и баасом Фрэнком Мюллером есть что-то общее?

Лицо готтентота сразу приняло злобное выражение.

— Да, да, мисси, — воскликнул он и схватился за палку, о которой шла речь. — Глядите: вот эта большая зарубка — мой отец; баас Фрэнк убил его из ружья. Следующая — моя мать; баас Фрэнк убил ее из ружья. А это — мой дядя, дряхлый старичок; баас Фрэнк и его застрелил точно также. Остальные небольшие зарубки — это те удары, которые нанесены мне баасом, а также и другие его обиды. Теперь я хочу сделать еще несколько зарубок: одну за сожжение дома, одну за старика-бааса Крофта, моего собственного бааса, которого он завтра поутру расстреляет, и одну за мисси Бесси. — И он выхватил из-за пояса охотничий нож с белой рукояткой и принялся вырезать на палке какие-то значки.

С этим оружием Джесс была знакома уже давно. Оно составляло драгоценнейшее сокровище готтентота, радость и утеху его жизни. Яньи получил его от зулуса в обмен за телегу, которую ему подарил старик Крофт в награду за труды, зулус же, в свою очередь, приобрел его у купца, прибывшего однажды в Муифонтейн с берегов Делагоа[53]. Нож этот отличался внушительной тяжестью, имел в длину около фута, отлит был из туземной мягкой стали и отточен как бритва; рукоятка же была выточена из клыка гиппопотама.

— Прекрати на время свою работу, Яньи, и дай мне взглянуть на нож.

Он тотчас же передал ей нож в руки.

— Ведь этим ножом можно убить человека, — заметила она.

— Конечно, — отвечал он, — и без сомнения, он многих уже убил.

— А убил бы он фрэнка Мюллера? — спросила она, наклоняясь вперед и пристально глядя ему в глаза.

— Разумеется, — промолвил он, отступая назад, — он бы его положил на месте. Ах, если бы в самом деле можно было бы его убить! — воскликнул он, издав при этом какой-то дикий звук.

— Он убил твоего отца, Яньи!

— Да, да, он убил моего отца, — повторил Яньи, глаза которого налились кровью.

— Он убил твою мать!

— Да, он убил мою мать, — проскрежетал он в ответ.

— И твоего дядю. Баас Фрэнк убил твоего дядю!

— Да, и моего дядю! — вскричал он, потрясая кулаками. — Но он умрет насильственной смертью, так предсказала англичанка, его мать, в то время, когда в ней сидел черт, а черти никогда не лгут. Глядите — я черчу на песке его круг жизни — и слушайте! Я произношу известные мне слова, — при этом он стал бормотать себе что-то под нос, — этому меня научил один старый, старый знахарь. Я уже чертил однажды подобный круг, и на пути мне встретился камень, а теперь, видите, этого препятствия больше уже не существует, и концы круга сходятся. Он умрет насильственной смертью, умрет скоро. Я умею читать круги человека! — при этом он яростно заскрипел зубами и вновь сжал кулаки.

— Да, ты прав! — отвечала Джесс, пронизывая его своим взглядом насквозь. — Он умрет насильственной смертью, умрет сегодня ночью, и убьешь его ты, Яньи!

Готтентот вскочил с места и побледнел.

— Как? — промолвил он. — Как?

— Наклонись, Яньи, и я объясню тебе, как. — С этими словами она принялась что-то шептать ему на ухо.

— Да, да, да! — воскликнул он, когда она кончила. — О! Что значит быть умным, как белые люди! Я убью его сегодня же ночью, после чего смогу смело уничтожить все зарубки, и тогда успокоятся наконец тени отца, матери и дяди, и перестанут тревожить меня по ночам.

Глава XXXIII Мщение

Минуты три или четыре они шепотом совещались между собой, после чего готтентот отправился вниз, чтобы произвести разведку, а также с целью дождаться возвращения фрэнка Мюллера в палатку. Затем он должен был вернуться назад и сообщить обо всем Джесс для того, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Как только он удалился, Джесс свободно вздохнула. Хотя она и довела Яньи до того состояния духа, при котором его охватила неумолимая жажда мщения, но это усилие воли и ее привело в состояние сильнейшего нервного потрясения. Во всяком случае, дело наполовину уже сделано. Но чем оно закончится — неизвестно. Она сознавала, что в сущности будет главной виновницей преступления, и что рано или поздно ее вина откроется, и тогда вряд ли ей уже можно будет рассчитывать на чье-либо милосердие. Пока совесть ее еще молчала, ибо, в конце концов, Фрэнк Мюллер вполне заслужил наказание. Но когда все уже было оговорено и ей предстояло обагрить свои руки кровью, хотя бы и ради Бесси, ужас невольно запал ей в душу. Положим, Мюллер будет убит, Бесси выйдет замуж за Джона, если только ему удастся вырваться из когтей буров, и будет счастлива — что же тогда случится с ней? Лишенная любви дорогого ей человека и имея на душе тяжкое преступление, что станет делать она, одинокая, в том случае, если ей и удастся избегнуть наказания? Лучше ей умереть теперь и никогда более не видеть Джона, ибо горе и позор таковы, что она не в силах их перенести. Затем все ее мысли устремились исключительно к Джону. Бесси никогда не будет любить его так, как она, в этом Джесс была убеждена, а между тем он будет принадлежать Бесси всю жизнь. Ей же самой придется удалиться навсегда. Иного выхода нет. Прежде всего она убедится, исполнил ли Яньи данное ему поручение, а затем, если только не попадет в руки правосудия, отправится туда, откуда никто никогда о ней больше не услышит. Это будет наиболее благородный поступок с ее стороны.

Она закрыла руками лицо, которое горело, несмотря на то что сама она насквозь промокла и дрожала от холода. От всех треволнений, усталости и голода у нее началась горячка. Но сознание не покидало ее ни на минуту, напротив, никогда еще ее мысли не были до такой степени ясны, как теперь. Каждая из них представлялась ее уму настолько живо, что, казалось, стояла совершенно обособленно, а не смешивалась со всеми остальными, как это обычно случается. Ей грезилось, что она уходит куда-то вдаль, одинокая, покинутая всеми, уходит навсегда! И будто где-то далеко, далеко Джон держит Бесси за руку, а на нее смотрит с глубоким сожалением. Ну что ж, она, пожалуй, напишет ему, ибо чему быть, того не миновать, и в письме скажет: «Прости, прости навеки!» Без этого она не сможет уйти. У нее был при себе карандаш, а на груди пропуск, обратная сторона которого, хоть и запачканная, могла заменить собой лист бумаги. Она вынула ненужный уже документ и, повернувшись к свету, положила его на колени.

Прощайте, — писала она, — прощайте! Мы уже никогда не увидимся, и будет даже лучше, если мы больше не встретимся в этом мире. Существует ли иной мир — я не знаю. Если да, то я буду вас там ожидать. Если нет — то прощайте навеки! Вспоминайте иногда обо мне, ибо я любила вас безумно, как никогда ни одна женщина не будет вас любить, и останусь ли я в этом мире или перейду в иной, но доколе я существую, я буду любить вас и только вас одного. Не забывайте меня. Я никогда не исчезну насовсем, пока не буду вами позабыта.

Джесс

Затем она быстро начала писать стихами, почти без всяких исправлений. Она это делала иногда и прежде, хотя никому не показывала своих стихов, а теперь ею овладело непреодолимое желание изложить свои мысли именно в этой форме:

И когда иные руки, пожимая в знак верности твои собственные

Или покоясь с лаской на твоей голове,

Безжалостно разобьют кумиров твоей юности

И смешают их обломки с прахом дорогих тебе усопших,

Вспомни обо мне…

Перечитав эти строки, она осталась ими недовольна, зачеркнула карандашом только что написанное и затем начала снова:

Если мне суждено умереть этой ночью,

Тогда взгляни на мое спокойное чело,

Прежде чем положить меня в место вечного покоя.

И признайся, что смерть его сделала почти прекрасным.

Убрав мои волосы белоснежными цветами,

Покрой поцелуями мое холодное лицо

И обвей мои руки своими тихими ласками.

Бедные руки, теперь уже беспомощные и окоченелые!

Если мне суждено умереть этой ночью,

Тогда вспомни с любовью о том,

Что сделали для тебя эти застывшие теперь руки

И о чем шептали тебе эти замершие ныне уста.

Вспомни все то, ради чего столько исходили мои ноги,

Мою страстную любовь и мою гордость.

И все мои заблуждения, несомненно, будут забыты,

И будет мне все прощено в эту ночь!

Смерть ждет меня нынешней ночью,

Мне уже издали чудится ее приближенье,

И туман могилы застилает мою путеводную звезду.

Вспоминай обо мне с чувством снисхождения.

Я устала…

Мои изможденные ноги истерзаны колючими растениями на пути.

Злые люди заставляли мое сердце не раз обливаться кровью…

Когда же сон без сновидений станет моим уделом,

Мне уже не нужны будут те ласки, которых я так жажду теперь.

Она остановилась, по-видимому скорее из-за того, что на бумаге уже не оставалось места, нежели из-за какой-либо иной причины. Затем, не давая себе труда перечитать написанное, она спрятала пропуск на груди и погрузилась в глубокую задумчивость.

Десять минут спустя вернулся Яньи и бесшумно подполз к ней, точно огромная змея в человеческом образе. При этом желтое лицо готтентота было покрыто дождевыми каплями.

— Ну, — шепотом спросила Джесс, глядя на него с чувством отвращения, — покончил ты с ним?

— Нет, мисси, нет. Баас Фрэнк только что вернулся в свою палатку. Он все время толковал о чем-то со священником — кажется, что-то насчет Бесси, а что именно — неизвестно. Я находился вблизи, но он говорил очень тихо и я мог уловить только ее имя.

— Все ли буры разошлись?

— Все, мисси, за исключением часовых.

— Охраняется ли часовыми палатка бааса Фрэнка?

— Нет, мисси, там никого нет.

— Который час, Яньи?

— Около трех с половиной часов после заката (половина десятого).

— Подожди еще с полчаса и затем отправляйся снова.

Некоторое время они просидели молча, не глядя друг на друга и погрузившись оба в собственные мысли. Наконец Яньи нарушил тишину, вытащив из-за пояса нож с белой рукояткой и принявшись оттачивать клинок о кусок кожи.

Звук этот болезненно отозвался в сердце Джесс.

— Спрячь нож, — промолвила она, — он уже и так достаточно острый.

Яньи повиновался, слегка оскалив зубы, после чего вновь томительно потянулось время.

— А теперь, — глухо произнесла она, как бы борясь со спазмами в горле, — тебе пора идти!

Готтентотом овладело некоторое беспокойство, но все же он проговорил:

— Мисси, вы должны идти вместе со мной!

— Идти, идти с тобой? — переспросила Джесс, невольно отстранившись от него. — Зачем?

— Потому что дух старой англичанки будет стоять у меня за спиной, если я отправлюсь один.

— Как ты глуп! — воскликнула она в гневе, но спохватившись, проговорила. — Брось эти глупости, Яньи, вспомни об отце и матери и будь мужчиной!

— Я не боюсь, — отвечал он угрюмо, — и я убью его, как подобает мужчине, но что поделаешь, коли приходится бороться с духом старой англичанки? Если я воткну в нее нож, она сделает гримасу, а затем из раны вырвется огонь. Я не пойду без вас, мисси.

— Ты должен идти! — дико закричала она. — И ты пойдешь!

— Нет, мисси, один я не пойду, — стоял он на своем.

Джесс взглянула на него и поняла, что спорить с ним бесполезно. Он делался все более и более угрюмым, а известно, что легче иметь дело с самым упрямым на свете ослом, нежели с упрямым готтентотом. Ей оставалось одно из двух: или совсем отказаться от замысла, или же идти с этим человеком. Ну что ж, так или иначе она все равно будет одинаково виновна. И наконец, теперь она уже была бы не в состоянии выдумать что-либо новое, до такой степени мысли ее были истощены.

— Хорошо, — согласилась она, — я пойду с тобой, Яньи.

— Вот и прекрасно, мисси, теперь у нас все пойдет гладко. Вы своим присутствием задержите дух умершей англичанки, а я в это время убью бааса Фрэнка. Но прежде всего необходимо, чтобы он крепко уснул.

Тихо, с величайшими предосторожностями они еще раз спустились вниз. Огонь в сарае уже потух, воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь мерным звуком шагов часовых. Но заговорщиков влекло вовсе не к сараю, его они оставили слева от себя и направились ко входу в аллею. Дойдя до нее, они остановились неподалеку от палатки, после чего Яньи отправился на разведку. Вскоре он вернулся с известием, что буры, находившиеся при повозке, уснули, но что Мюллер все еще продолжает сидеть в палатке, погруженный в собственные мысли. Внутри палатки светился огонь, отчего падавшая от Фрэнка Мюллера тень особенно ясно выделялась на матовом фоне сырого полотна. Он сидел в своей излюбленной позе, положив руки на колени и устремив взгляд в пространство, и, видимо, был погружен в глубокие думы. Он мечтал о выпавшем на его долю счастье, обо всем, что ему пришлось перенести и что ему еще сулит впереди счастье. Его рука была полна козырей, и он сознавал, что игра выиграна. Он торжествовал, а между тем над ним тяготело проклятие, которое разрушает все наши надежды в самый момент начала их осуществления. Весьма часто семя разрушения таится в надеждах добрых, ни в чем не повинных людей, а еще чаще это бывает со злыми. Невольно эта мысль пришла ему в голову. Ему почему-то вспомнились слова, сказанные старым убежденным генералом: «Я верю, что Бог существует, и твердо убежден, что Он полагает пределы действиям человека на земле. Если человек преступает эти пределы — Бог поражает его».

А что если этот выживший из ума старик окажется в конце концов прав? Что если и в самом деле есть на свете Бог, Который поразит его в эту же ночь и переселит его душу в место вечной печали и воздыханий. При этой мысли в сердце Фрэнка Мюллера зашевелились все прежние опасения, и он невольно вздрогнул от ужаса, что ясно отразилось и на полотне.

Затем, встав с места, он в сердцах сбросил платье и, уменьшив, но не загасив полностью огонь в парафиновой лампе грубой работы, бросился на походную кровать, которая заскрипела и застонала под ним, точно почувствовав боль.

Несколько мгновений спустя наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь шумом дождевых капель, падавших с деревьев на полотно. Стояла угнетающая душу ночь, способная поколебать и расстроить самые крепкие нервы, а тем более нервы девушки, у которой было разбито сердце и которая страдала нравственно и физически. Невообразимо медленно тянулось время, и при всяком шелесте листьев или звуке падающей капли ее совесть пробуждалась, и она трепетала от ужаса. Но она сдерживала себя исключительно силой воли. Она решилась выдержать все до конца. Наверное, он уже уснул!

Они подкрались к палатке и стали внимательно прислушиваться. Да, он уснул. Дыхание его сделалось ровным, как у ребенка.

Джесс повернулась к своему собеседнику и дотронулась до его плеча. Яньи не пошевельнулся, но она чувствовала, что рука его дрожит.

— Пора, — шепнула она.

Он отшатнулся от нее. Было очевидно, что слишком долгое ожидание лишило его мужества.

— Будь мужчиной, — прошептала она вновь до того тихо, что звук ее голоса едва достиг слуха Яньи, хотя своими губами она почти касалась его уха, — ступай и помни, что ты не можешь промахнуться!

Наконец она услышала, как он вытащил из-за пояса нож, а в следующую минуту скрылся в темноте. Немного погодя она увидела луч света, вырвавшийся из отверстия палатки наружу, и потом сообразила, что готтентот находится уже у самого входа в палатку. Тут она отвернулась и заткнула пальцами уши. Но несмотря на это, она ясно видела на полотне, как длинная тень медленно пробиралась к изголовью.

Она закрыла глаза и с замирающим сердцем ожидала развязки, ибо была не в силах даже пошевельнуться. Наконец по происшествии пяти минут, а быть может, и минуты, — ибо она совершенно потеряла счет времени, — Джесс почувствовала, что кто-то дотронулся до ее плеча. Это был Яньи.

— Ну что, кончено? — шепотом спросила она.

Он отрицательно помотал головой и отвел ее в сторону, причем она нечаянно задела за одну из веревок, поддерживающих палатку, отчего последняя слегка покачнулась.

— Я не решился, мисси, — отвечал он. — Он крепко спит и выглядит настоящим ребенком. Когда я занес над ним нож, он улыбнулся во сне, и вся моя решимость пропала, и я уже не мог нанести удара. А тем временем явился дух старой англичанки и ударил меня по спине, и я пустился бежать без оглядки.

Невозможно описать взгляд ненависти и презрения, который бросила Джесс на Яньи. Трусость этого человека положительно сводила ее с ума. В это время почти из-под самых ног у них с шумом выскочила дикая коза, спустившаяся было со скалистой вершины пощипать травку, и тотчас исчезла в темноте.

Джесс сперва испугалась, но потом сообразила в чем дело. У готтентота же от страха подкосились нога, и, свалившись на землю, он со стоном принялся уверять, что это не что иное, как дух старой англичанки. Падая, он выронил нож, и Джесс, видя, в какой они очутились опасности, опустилась на колени и подняла оружие, предупредив при этом Яньи, что убьет его, если он не замолчит.

Эго несколько успокоило готтентота, но никакая сила в мире уже не могла бы заставить его вернуться в палатку.

Что же оставалось делать Джесс? Минуты две она простояла таким образом, в отчаянии закрыв лицо руками. Но вдруг ею овладела дикая и внезапная решимость. Мюллер ни в коем случае не должен остаться в живых. Бесси ни за что на свете не может быть принесена ему в жертву. Если уже на то пошло, она сама совершит это убийство!

Не говоря ни слова, она поднялась с места, подталкиваемая отчаянием и твердым намерением довести дело до конца, и, сжимая нож в руке, направила шаги к палатке. Войдя в нее, она на минуту остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть к свету. Сперва перед ней появились неясные очертания кровати и лежащего на ней человека, а затем она отчетливо разглядела и то и другое. Яньи уверял, что Мюллер спал тихим сном ребенка. Может быть, это было тогда, но не теперь. Наоборот, черты лица бура были искажены ужасом, и над бровями были видны капли пота. Казалось, он чувствовал опасность и между тем был не в силах предотвратить ее. Он лежал на спине. Левая рука тяжело свешивалась через край постели, судорожно сжатые пальцы почти касались земли; другая же была закинута за голову. Ворот рубашки расстегнулся и оставил открытыми шею и могучую грудь.

Джесс некоторое время молча смотрела на него.

— Ради Бесси, ради Бесси! — шептала она про себя и затем, как бы влекомая какой-то силой, тихо, тихо подкралась к правой стороне кровати.

В это мгновение Фрэнк Мюллер проснулся, и взгляд его невольно остановился на ее лице. Если страшен был его сон, то несравненно ужаснее было то, что он увидел теперь, ибо над ним стоял призрак девушки, убитой им во время переправы через Вааль. Да, она вышла из своей безвременной водяной могилы и теперь стояла перед ним истерзанная, с распущенными волосами, а вода так и струилась с нее. Эти ввалившиеся и бледные щеки и эти воспаленные очи, несомненно, принадлежали выходцу с того света, но никак не живому существу. Это был дух Джесс Крофт, убитой им девушки, которая вернулась на землю возвестить ему, что и на земле есть мщение и за гробом — ад! Глаза их встретились, и никто в мире никогда не узнает, что чувствовал Фрэнк Мюллер в эти предсмертные минуты! Она видела, как его лицо внезапно покрылось смертельной бледностью и как холодный пот выступил у него на лбу. Он не спал, но ужас сковал его члены, так что он не мог ни говорить, ни пошевельнуться.

Он проснулся, и ей нельзя было медлить более ни минуты.

Наверное, он видел блеск падающей стали.

* * *

Она выбежала из палатки с окровавленным ножом в руке и с проклятием отшвырнула его далеко от себя. Этот крик должен был разбудить любого на расстоянии по крайней мере мили. До ее слуха уже начал доноситься неясный говор просыпавшихся буров, спавших возле повозки, в то время как в отдалении слышался звук шагов спасающегося бегством Яньи.

Тут она опомнилась и пустилась бежать, куда и зачем? — она и сама не могла дать себе в том отчета. Никто ее не видел и никто не преследовал. Сердце ее отяжелело, голова горела, точно в огне, между тем как перед нею, вокруг нее и позади носились какие-то адские видения и призраки, подобно фуриям никогда не оставляющие убийцу и вечно следующие за ним по пятам.

Она бежала без оглядки, как бы желая уйти от самой себя, но видела пред собой все те же образы, и в ушах ее раздавались все те же звуки. И между тем ее влекло все дальше и дальше в скалы, в дождь, в темноту.

Глава XXXIV Тетушка Кетце внезапно приходит на помощь

После отъезда Джесс Джону предложили немедленно сойти с лошади, что он и исполнил, стараясь не выказать и тени неудовольствия. Затем он был введен в дом в сопровождении двух буров, все время зорко за ним следивших. Помещение, в которое его ввели, оказалось тем же самым, в котором он уже был однажды, а именно утром в день памятной ему охоты, едва не окончившейся столь плачевным для нею образом. Посреди комнаты находился стол, вокруг — обитые буйволовой кожей кресла и диваны. В самом отдаленном углу восседала тетушка Кетце, рядом с ней стояла глубокая чашка с кофе, сама же она предавалась безделью. В этой же комнате сидели разряженные молодые девицы, жених одной из дочерей хозяйки с вечно сардонической улыбкой на лице и целая толпа юношей с ружьями в руках. Обстановка и общий вид комнаты оставались без изменения. Джон ощутил страстное желание протереть глаза, чтобы убедиться, не во сне ли он все это видит. Единственное, в чем сказалась разница, — это в приеме. Очевидно, теперь он уже не мог ожидать дружеских рукопожатий, и весьма потерял бы во мнении буров тот, кто бы отважился по происшествии всего лишь нескольких дней после битвы при Маюбе протянуть руку английскому роой батье, очутившемуся в положении затравленного буйвола. Во всяком случае, если бы он по причине личных симпатий и захотел это сделать, то удержался бы из уважения к чувствам своих товарищей. На этот раз Джон встретил ледяной прием. Старуха не удостоила его и взгляда, молодежь пожала плечами и отвернулась, как будто увидела что-то крайне неприятное. Лицо жениха хозяйской дочери перекосилось в сардонической улыбке.

Джон прошел в самый конец комнаты и остановился перед незанятым стулом.

— Надеюсь, фроу, вы разрешите мне сесть на этот стул? — произнес он глухим голосом, глядя на хозяйку.

— Владыка Небесный! — воскликнула старуха, обращаясь к соседу. — Что за голос! Точно у буйвола! О чем это он просит?

Сосед удовлетворил ее любопытство.

— Пол — ют самое подходящее место для англичанина! — промолвила старуха. — Но, в конце концов, он мужчина и, быть может, устал от верховой езды. Англичане всегда устают, когда пробуют ездить верхом! Садитесь! — закричала она басом, подражая голосу Джона, и тут же добавила, как бы в объяснение. — Я хочу доказать вам, что не у одних роой батьес есть голос!

Сдержанный смех приветствовал эту шутку, во время которой Джон постарался придать своему лицу самое приятное выражение, на которое только был способен, что ему не вполне, однако, удалось.

— Господи! — продолжала она с оттенком юмора в голосе. — Он выглядит каким-то замарашкой. Можно подумать, что несчастный все время валялся в яме муравьеда. Мне, кстати, передавали, будто около Дракенсберга все ямы переполнены англичанами. Должно быть, они решили скорее околеть с голоду, нежели выйти из них, до такой степени они боялись встречи с бурами!

Послышалось хихиканье, после чего одна из девушек спросила Джона по-английски:

— Вы проголодались, роой батье?

Джон кипел гневом, но вместе с тем умирал с голоду, а потому отвечал утвердительно.

— Завяжите ему руки за спиной и посмотрите, умеет ли он ловить пищу ртом, как собаки, — посоветовал один из представителей золотой молодежи.

— Нет, нет, дайте ему детскую кашку, — запротестовал другой, — я пожалуй, согласен покормить его, если только у вас найдется длинная деревянная ложка.

Эта шутка вызвала взрыв хохота со стороны присутствующих, но в конце концов Джону бросили кусок вяленого мяса и хлеба, которые он и принялся есть, стараясь, насколько возможно, скрыть от окружающих чувство томившего его голода.

— Каролус, — обратилась старуха к жениху своей дочери, — вам известно, что в британской армии три тысячи человек?

— Да, тетя.

— В британской армии три тысячи человек, — повторила она, гневно поводя глазами, как будто кто-либо собирался ей возражать. — Брат моего деда был в Капштадге при губернаторе Смите и, лично пересчитав всю британскую армию, убедился, что в ней ровно три тысячи человек.

— Это совершенно верно, — промолвил Каролус.

— В таком случае зачем вы мне противоречите?

— Я не думал, тетушка.

— Еще бы, это прогневало бы Создателя, если бы Он услышал, что какой-то там косой мальчишка (Каролус действительно немного косил глазами) осмеливается спорить со своей будущей тещей. Скажите мне, сколько полегло англичан при Лейнгс Нэке?

— Девятьсот, — быстро отвечал Каролус.

— А при Ингого?

— Шестьсот двадцать.

— А при горе Маюба?

— Тысяча.

— Значит, на все про все две тысячи пятьсот человек, остальные же были убиты в Бронкерс Сплинте. Дети, — продолжала она, указывая на Джона, — вот этот роой батье — один из последних представителей британской армии!

Большинство присутствовавших приняли ее слова на веру, но Каролуса так и подмывало подразнить тетушку, несмотря на только что полученный урок.

— Эгонеправда, тетушка, еще много проклятых англичан в Ньюкасле, Претории и Ваккерструме.

— А я говорю вам, что это ложь, — настаивала она, возвышая голос, — там остались одни только кафры да добровольцы. В английской армии было три тысячи человек, а теперь все перебиты, и в живых остался один лишь этот роой батье. Как вы смеете спорить с будущей тещей, дерзкий и негодный мальчишка? Вот вам!

И прежде, нежели несчастный Каролус успел опомниться, она бросила ему в лицо стоявшую возле нее чашку с кофе. Чашка разбилась о его переносицу, и кофе облило юнца с головы до ног, причем попало в глаза и даже проникло в горло. В этом положении юный насмешник имел довольно жалкий и плачевный вид.

— Ага! — воскликнула старуха, весьма довольная результатом своей выходки. — Едва ли вы когда-нибудь впредь осмелитесь мне сказать, что я не смею когда надо швырнуть чашку с кофе. Недаром же я прожила тридцать лет со своим мужем Хансом. А теперь я проучила вас, Каролус. Ступайте же и вымойте лицо, а затем сядем ужинать!

Каролус больше не возражал и с позором был уведен невестой в соседнюю комнату, между тем как ее сестра принялась накрывать на стол. Когда стол был накрыт, мужчины уселись, а женщины начали им прислуживать. Джону никто не предложил сесть за стол, но одна из девушек сунула ему в руки кусок вареной говядины, за что он был ей искренне благодарен, а спустя некоторое время — баранью кость и кусок хлеба.

По окончании ужина на столе появились бутылки с персиковой настойкой, и мужчины принялись пить. Положение Джона с минуты на минуту становилось все более и более опасным. Некоторые из буров вдруг вспомнили про скинутого с седла товарища. Начались перешептывания о том, что неплохо бы теперь отомстить за него. Дело, несомненно, приняло бы скверный оборот для Джона, если бы не вступился старший бур, командовавший отрядом. Хотя он был пьян, подобно товарищам, но винные пары привели его скорее в благодушное настроение.

— Оставьте его в покое, — промолвил он, — завтра же мы отправим его к местному начальнику. Фрэнк Мюллер и сам сумеет с ним распорядиться.

От этих слов Джона несколько покоробило.

— Что же касается меня, — продолжал бур, икнув, — то я вовсе не питаю к нему неприязненного чувства. Мы победили англичан, они уступили нам страну — стало быть, дело кончено. Господи! Да все понятно. Я вовсе не горд. Если англичанин снимет предо мной шляпу, то я отвечу ему на поклон.

Это в какой-то мере удержало прочих буров в границах приличий, но как только защитник Джона зачем-то вышел из комнаты, они вновь принялись за свои злобные шутки. Они схватили ружья и стали прицеливаться в него, делая вид, будто держат пари, чей выстрел окажется наиболее удачным. Джон, видя опасность, отодвинулся вместе со стулом в угол комнаты и вынул револьвер, который, к счастью, находился при нем.

— Если кто-нибудь только дотронется до меня, то, клянусь Богом, я выстрелю в него из револьвера, — произнес он чистым английским языком, который, как оказалось, буры прекрасно понимали.

Несомненно, если Джон и спас свою жизнь, то исключительно благодаря револьверу и твердой решимости защищаться до последней возможности.

Но под конец дело стало принимать весьма плохой оборот, до того плохой, что Джон должен был глядеть, что называется, в оба, чтобы не попасться под выстрел. Дважды он обращался за помощью к старухе, но она продолжала невозмутимо покоиться в своем глубоком кресле с блаженной улыбкой на устах и, по-видимому, ни во что не желала вмешиваться. Ведь не всякий день можно видеть травлю настоящего живого английского роой батьес.

В отчаянии Джон уже собрался стрелять направо и налево с тем, чтобы проложить себе дорогу, как вдруг Каролус, все еще находившийся под впечатлением полученного им урока и к тому же сильно пьяный, с ругательствами бросился вперед и вознамерился прикладом ружья нанести жестокий удар Джону. Джон отразил удар, который пришелся по спинке стула и разнес его в щепы, а в следующее мгновение смиренная душа Каролуса наверное отправилась бы в горние обители, если бы старуха, заметив, что дело принимает уже далеко не шуточный характер, не вскочила с кресла и не бросилась разнимать воюющие стороны.

— Эй, вы! — кричала она, пробивая себе дорогу кулаками сквозь толпу. — Убирайтесь отсюда вон! Я терпеть не могу подобного гама и шума. Ступайте на конюшню и приглядите за лошадьми, а то они у вас, пожалуй, разбегутся, если вы их доверите кафрам.

Каролус, съежившись, отступил назад, прочие последовали его примеру, а спустя некоторое время старуха, к великому удивлению и радости Джона, решительно вытолкала всех присутствующих за дверь.

— Слушайте, роой батье, — бодро произнесла она, — вы мне нравитесь, потому что в вас есть храбрость и вы не испугались в то время, когда вас травили. А кроме того, я вовсе не желаю, чтобы у меня в доме творились какие-либо безобразия. Если буры вернутся и застанут вас здесь, они еще более опьянеют и затем убьют вас, а потому советую вам убираться подобру-поздорову, пока еще есть время. — С этими словами она указала ему на дверь.

— Я искренне вам признателен, фроу, — отвечал Джон, весьма удивленный, что нашел в старухе столько сердечности. Очевидно, все остальное с ее стороны было всего лишь притворством.

— О, если на то пошло, — сухо возразила старуха, — то было бы очень жаль убить последнего английского роой батье британской армии: вас надо сохранить, как редкость. Слушайте. На всякий случай подкрепитесь настойкой: на дворе сыро и холодно. Когда же вы навсегда покинете Трансвааль, то, вспоминая об этой стране, вспомните также и о том, что вы обязаны жизнью тетушке Кетце. Но знайте, я ни за что бы вас не спасла, если бы вы струсили. Я требую, чтобы мужчина был мужчиной, а не тем, чем оказался трусишка Каролус. Ну, ступайте!

Джон налил себе стакан настойки и осушил его до дна, а затем вышел из дома и вскоре скрылся в темноте. На дворе ни зги не было видно, так как дождевые тучи заслонили месяц. Всякая попытка искать лошадь не привела бы ни к чему, но могла окончиться для него весьма пагубно, ибо он легко мог вновь попасть в руки буров. Оставалось одно: идти пешком до Муифонтейна. Ему необходимо было сделать десять миль, и с этим приятным сознанием в душе он пустился в далекий путь.

По прошествии часа он, к своему ужасу, обнаружил, что сбился с дороги.

Остановившись на четверть часа, чтобы определить свое местоположение, и думая, что набрел на верный путь, он вновь храбро зашагал по направлению к возвышающейся вдали темной массе, которую он принял за холм Муифонтейна. Он не ошибся, но вместо того, чтобы взять влево, отчего непременно наткнулся бы на дом или, вернее, на то место, где стоял этот дом, он взял несколько вправо и обошел половину холма, прежде чем заметил ошибку. И то он никогда не открыл бы ее, если бы не очутился в овраге, известном под названием Львиного рва, где несколько месяцев тому назад имел достопамятный разговор с Джесс перед ее отъездом в Преторию. В то время как он, оступаясь на каждом шагу, напрасно искал тропинку в гору, дождь перестал, и около полуночи небо прояснилось. Луна осветила груду исполинских камней, и Джон тотчас распознал место, в котором очутился. Само собой разумеется, что он к этому времени едва стоял на ногах от усталости. В течение почти целой недели он был в дороге, а последние две ночи не только не спал, но, напротив, находился в напряженном состоянии из-за грозящей всякую минуту опасности. Если бы не стакан настойки, которым он подкрепился, он никогда бы не прошел тех пятнадцати миль, которые отделяли его от жилища тетушки Кетце. Теперь он чувствовал себя совершенно изможденным и лишь мечтал о том, как бы укрыться где-нибудь в скалах и заснуть. Тут ему припомнилась небольшая пещера, находившаяся невдалеке от вершины оврага, та самая, в которой некогда укрылась от бури Джесс. Он ходил туда однажды вместе с Бесси, уже после помолвки, и она ему тогда же сообщила, что это одно из самых любимых мест уединения Джесс.

О, если бы ему только удалось добраться до пещеры, то он, по крайней мере, мог бы в ней укрыться от холода и сырости! Пещера эта, наверное, не дальше чем в трех сотнях ярдов от него. А потому он снова побрел по сырой траве, через камни, пока не достиг развалин каменной груды, разбитой молнией на глазах у Джесс.

Еще тридцать шагов — и он был в пещере.

Не помня себя от усталости, он повалился как мертвый на каменное ложе и почти тотчас же уснул глубоким сном.

Глава XXXV Заключение

Дождь утих, и на небе давно уже сиял месяц, а Джесс все еще продолжала свой безумный и дикий бег. Она не чувствовала усталости, единственной ее мыслью было уйти, уйти куда-нибудь подальше, где бы она могла скрыться и где бы никто не мог ее увидеть. Но вот она подошла к спуску в Львиный ров. Девушка узнала эту местность и начата осторожно спускаться вниз. Она направилась к уединенной пещере, где бы могла спокойно отдохнул, или же умереть и где бы никто ее не потревожил.

Перепрыгивая со скалы на скалу, она дважды оступалась. Один раз она даже свалилась в ручей и сильно поранила руку, но тем не менее, казалось, вовсе не замечала боли. Вот она уже и на дне оврага и при бледных лучах месяца пробирается вперед подобно какой-то таинственной тени. Перед ней отверстие пещеры. Но тут силы ей наконец изменили. Сердце ее было разбито, она изнемогла от усталости и чувствовала, что умирает.

— О Милосердный Боже, прости мне! Прости мне! — в отчаянии стонала она, лежа на камнях. — Бесси, я согрешила против тебя, но вместе с тем и искупила свой грех. Я сделала это ради тебя, милая Бесси, а никак не ради себя. Ты выйдешь теперь замуж за Джона и никогда, никогда не узнаешь, что я для тебя сделала. Я скоро умру, я уже чувствую, что умираю. О, если бы мне удалось еще раз перед смертью взглянуть на его дорогое лицо!

Луна осветила скалу, остававшуюся до сих пор в тени. Луч месяца проник сквозь небольшое отверстие в пещеру и остановился на лице Джона, спящего в двух шагах от нее. Молитва была услышана: возле нее покоился ее милый! Сперва она смутилась, а затем с радостью, но в то же время и с некоторым сомнением взглянула на него. Неужели он умер? Она подползла к нему на четвереньках и стала внимательно прислушиваться, желая убедиться, дышит ли он, все еще не веря, чтобы это был именно он, а не пустой бред ее больного воображения. Наконец она расслышала медленное, но ровное дыхание человека, спящего глубоким сном.

Не разбудить ли его? Зачем? Затем, чтобы рассказать ему об убийстве и потом умереть у него на глазах? Ибо она чувствовала, что ей недолго, очень недолго осталось жить. Нет, тысячу раз нет!

Она вынула хранившийся на груди пропуск, на обороте которого пропела свою лебединую песнь, и вложила его в руки Джона. Пусть за нее говорит письмо. Затем она склонилась над ним и с бесконечной нежностью стала глядеть на его милые черты, олицетворяя собой живой образ глубокой и безнадежной любви. И в то же время она чувствовала, что постепенно холодеет.

Луч месяца погас и скрыл от ее затуманенного взгляда лицо Джона. Тогда она прижалась к нему губами и принялась безумно его целовать.

И вот наступил конец. В ее глазах блеснула молния, до слуха как бы донесся рев тысячи морей. Голова Джесс тихо, тихо опустилась на грудь Джона, и ее не стало. Душа ее перешла в иной мир, в тот мир, где царит вечная жизнь и свобода, а быть может, и погрузилась в вечный, непробудный сон.

Бедная Джесс! Вот что готовила ей любовь и вот где обрела она свое брачное ложе!

Она умерла и унесла с собой в могилу великую тайну своей искупительной жертвы, а ночной ветер, бушуя между скал, пропел ей вечную память! Здесь она впервые ощутила в сердце любовь и здесь же навеки смежила очи!

Она могла бы составить себе имя и в то же время остаться доброй и прекрасной женщиной. Она могла бы даже быть счастлива. Но рок сулил ей иное. Женщины, подобные ей, редко бывают счастливы на этом свете. Никогда не следует ставить на карту все свое благополучие!

А теперь ее страдания кончились.

Вспоминайте о ней с чувством снисхождения, и да мир будет ее праху!

* * *

Забрезжил рассвет, а Джон с телом любимой женщины на груди спал глубоким сном.

Уже и день наступил, и вся окружающая природа проснулась к обыденной жизни, а Джон все еще находился в забытьи.

Лучи солнца проникли в пещеру и осветили мертвенно-бледное лицо и распущенные волосы несчастной девушки, а также могучую грудь спящего человека. Старый павиан заглянул в пещеру, но не выказал никакого удивления, а лишь одно негодование при виде нарушения его державных прав на жилище. Да, вся природа проснулась и ничуть не казалась озабоченной или смущенной из-за того, что Джесс умерла.

Так уже ведется исстари.

Наконец проснулся и Джон. Он потянулся, зевнул и лишь теперь почувствовал на своей груди тяжесть. Сперва он не мог ничего разобрать, но затем ему вдруг что-то почудилось.

* * *

Есть вещи на свете, в которые лучше всего стараться никогда не проникать, и к их числу относится горе мужчины.

Счастлив был Джон, что не потерял рассудка в этот ужасный миг печали. Но он твердо выдержал испытание, которое, однако, оставило неизгладимую печать на всей его последующей жизни.

Прошло два часа, и с горы, шатаясь, начала спускаться по направлению к Муифонтейну какая-то тощая и бледная фигура, державшая что-то на руках. Всюду сновали и суетились люди. Буры сходились кучками и о чем-то оживленно толковали между собой. Заметив Джона, они бросились к нему с целью взглянуть на его ношу. Увидав ее, они молча расступились и дали ему дорогу. С минуту Джон стоял в нерешительности, не зная, куда идти, так как дома больше не существовало, и повернул в сарай, где и положил дорогую ношу на скамейку, на которой накануне восседал Фрэнк Мюллер в качестве неумолимого судьи невиновного человека.

Наконец он нарушил молчание и глухим голосом спросил, где старик. Один из буров указал ему на дверь кладовой.

— Отоприте ее! — воскликнул он таким грозным голосом, что буры беспрекословно повиновались.

— Джон, Джон! — приветствовал его старик. — Слава Богу, что вы вернулись к нам целы и невредимы! — И, дрожа от радости и волнения, он готов был уже броситься ему на шею.

— Тише, — отвечал Джон, — я принес вам покойницу!

И он повел его к скамейке.

* * *

Мало-помалу буры разошлись по домам и оставили их совершенно одних. Со смертью Фрэнка Мюллера вопрос о казни старика решился сам собой. Приговора не существовало, да если бы он и нашелся, буры все равно не могли бы привести его в исполнение, ибо он остался неподписанным. Поэтому они ограничились производством краткого расследования по поводу кончины своего начальника, после чего и похоронили его на обведенном оградой кладбище позади дома. Не желая утруждать себя выкапыванием новой могилы, они положили его в ту яму, которую он велел вырыть для старика.

Кто убил Фрэнка Мюллера, было и осталось для всех тайной и до сего дня. Одно было достоверно: что найденный нож принадлежал готтентоту Яньи, и действительно, кто-то видел бегущего из Муифонтейна готтентота. За ним отправили погоню, которая, однако, ни к чему не привела, и Яньи бесследно скрылся. А потому многие придерживаются того мнения, что убийца он. Другие, наоборот, думают, что убийца не кто иной, как одноглазый кафр Хендрик, слуга Мюллера, также таинственно исчезнувший. Ввиду же того, что и до нынешнего дня не удалось поймать ни того, ни другого, загадка так и осталась невыясненной. Впрочем, никто особенно и не старался расследовать эту тайну. Хотя Фрэнк Мюллер и был одним из выдающихся деятелей страны, он не пользовался популярностью, а тем более любовью сограждан, а посему его загадочная кончина и не могла произвести сильного впечатления среди грубого народа, да притом в столь тяжелые времена.

На другой день старик Крофт, Бесси и Джон Нил похоронили дорогую усопшую на том кладбище, где был похоронен и Фрэнк Мюллер, и она покоится там всего лишь в десяти шагах от человека, пораженного ее рукой. Но никто этого не знает и даже не догадывается. Никто и не подозревает, что в эту ужасную ночь Джесс была в Муифонтейне, знает об этом лишь Яньи, но Яньи, преследуемый бурами, удалился за пределы земли, принадлежащей белым, и навсегда скрылся в диких дебрях Центральной Африки.

— Джон, — проговорил старик по окончании печального обряда предания земле тела усопшей. — Здесь не место англичанам. Вернемся лучше в Англию.

Джон склонил голову в знак согласия. К счастью, они не испытывали недостатка в деньгах, ибо хотя и были наполовину разорены, но сумма в тысячу фунтов стерлингов, вложенная Джоном в дело, вместе с другими двумястами пятьюдесятью фунтами хранилась в неприкосновенности в отделении Государственного банка в Натале.

Спустя некоторое время они вернулись на родину.

Что еще сказать? Джесс для того, кто внимательно прочел ее грустную повесть, была душой рассказа. А так как ее не стало, то едва ли и стоит продолжать уже безжизненное повествование. Джесс умерла, и ее истории — конец.

* * *

Еще несколько слов. Хоть и с некоторыми затруднениями, Джон Нил спустя месяца три по приезде в Англию получил место управляющего большим имением в Ратлендшире и эту должность, с большим знанием дела и пользой для хозяйства, занимает и по сие время. Он женился на милой и влюбленной в него Бесси и имеет вид вполне довольного и счастливого человека. Временами, однако, на него нападает тоска, о которой жена и не подозревает, и тогда он сам не свой.

Он никогда не был чувствительным или же мечтательным человеком. Иногда же по окончании дневных занятий, гуляя по саду и глядя на тихий и мирный английский ландшафт, а затем на усеянное звездами небо, он начинает мечтать о том, наступит ли когда-нибудь день, в который он вновь увидит задумчивый взгляд темных очей и услышит милый незабвенный голос.

Он и теперь чувствует по отношению к ней ту же любовь, какую питал и в то время, когда она была жива, и твердо верит, что если существует для нас, смертных, жизнь за гробом, то он найдет Джесс ожидающей его у врат рая и приветствующей с улыбкой на устах.

Генри Райдер Хаггард Дни моей жизни

НАТАЛЬ

Приступая к описанию поездки в Наталь, где началась моя самостоятельная жизнь, я отвлекусь и расскажу, каким я был тогда, в девятнадцать лет. Перед вами худощавый, высокий молодой человек, шести футов ростом. Синеглазый шатен, со свежим цветом лица — он совсем недурен собой. Зулусы дали ему прозвище Инданда, что, кажется, означало: человек высокого роста и доброго нрава.

Я был впечатлителен, наблюдателен, быстро понимал все, что меня интересовало, и умел постоять за себя в споре. В случае надобности я мог произнести целую речь. Однако я был подвержен приступам меланхолии и порой смотрел на вещи слишком серьезно и мрачно для своего возраста. Замечу, кстати, что мне так и не удалось избавиться от этого недостатка. Даже в то время я не ограничивался поверхностным изучением людей и событий и всегда пытался нащупать скрытые пружины происходящего. Я неизменно стремился понять страну, где жил, и общество, в котором находился. Тех, кто ложится в дрейф в потоке жизни, не пытаясь нырнуть вглубь, я просто презирал. Впрочем, порой, как мне вспоминается, я был нерадив — особенно когда мне предстояло скучное дело. Я был честолюбив и, сознавая, что не лишен способностей, хотел быстро подняться по лестнице успеха. А в таких случаях человек обычно срывается.

Моя старшая сестра Элла (миссис Медиссон Грин) сказала мне всего месяц или два назад, что в те времена у меня был весьма самодовольный вид. Возможно, это так, ибо я долго жил в тепличной обстановке и родные меня избаловали.

Дней пять пароход шел вдоль прекрасных зеленых берегов Юго-Восточной Африки, о которые непрестанно разбиваются высокие волны. Наконец мы достигли Порт-Наталя[54]. Дно гавани Дурбана еще не было углублено настолько, чтобы порт мог принимать океанские пароходы, и мы, помнится, с трудом пристали к берегу.

После недолгого пребывания в Дурбане мы направились в Марицбург — резиденцию губернатора. Ехали мы в экипаже, запряженном лошадьми, потому что в Натале, за исключением короткой линии на побережье, не было железных дорог. Марицбург был прелестным городком чисто голландского типа. Вдоль широких улиц, окаймленных канавами с проточной водой, росли камедные деревья.

За год, проведенный в Натале, со мной не произошло ничего достопримечательного.

Местная природа произвела на меня огромное впечатление. Пожалуй, нигде в мире, за исключением разве некоторых районов Мексики, я не видел таких прекрасных пейзажей. Великая равнина, постепенно повышающаяся и переходящая наконец в горы Кхахламба, или Драконовы горы; искрящиеся бешеные потоки; бурные грозы; степные пожары, огненными змеями извивающиеся ночами по велду[55], великолепное небо, то чисто-голубое, то расцвеченное неповторимыми красками заката, то сверкающее мириадами звезд, воздух равнин, вдыхать который что пить вино; удивительные цветы в заросших кустарником клуфс[56] или на черной почве велда весной — все это я буду помнить до конца жизни, даже если проживу тысячу лет.

Там жили зулусские кафры с бронзовой кожей, вся одежда которых состояла из умутши. Эти люди с благородной осанкой жили в краалях[57] в хижинах, напоминающих пчелиные улья. Их скот пасся в степи под присмотром подростков. С самого начала я проникся симпатией к зулусам и вскоре стал изучать этот народ и его историю.

Вот отрывок из моего письма, посланного матери из резиденции правителя Наталя 15 сентября 1875 года:

«Дорогая матушка!.. Вы, вероятно, получили уже мои письма из Дурбана и Кейптауна. Мы покинули Дурбан в десять часов утра 1 сентября и за пять с половиной часов проехали пятьдесят четыре мили по очень холмистой местности. Упряжка из четырех лошадей все время неслась галопом… Виды временами были необыкновенно красивы, но мы не могли любоваться ими из-за душившей нас пыли. Ее клубы скрывали даже дорогу, по которой мы неслись. Почетный эскорт, скакавший рядом, отнюдь не облегчал положения…»

Следующее сохранившееся письмо датировано 14 февраля 1876 года. В нем я рассказываю об охоте на антилопу — и, наверно, это описание стоит привести.

«Начну с того, что у меня все в порядке. С тех пор, как я приобрел лошадь, печень меня совершенно не беспокоит. На тех, кто ведет активный образ жизни, здешний климат влияет ничуть не хуже английского, но физические упражнения здесь совершенно необходимы. Недавно я целый день охотился за антилопами на ферме, милях в двенадцати от моего дома. Это участок плодородной земли площадью около двенадцати тысяч акров[58]. Владелец его — прекрасный парень, один из немногих, кто заботится о сохранении поголовья антилоп.

Охотятся за ними так. Трое или четверо всадников с ружьями, на хороших лошадях выезжают в степь, соблюдая дистанцию около пятидесяти ярдов[59]. Как только покажется антилопа ориби, следует придержать поводья и стрелять, не слезая с лошади, а это с непривычки трудно. Иногда антилопу удается загнать, что я и пытался сделать, но для этого нужен хороший скакун. Я немного отстал от остальных охотников и пустил лошадь в галоп, чтобы нагнать их, но она провалилась копытом в яму и упала. Меня вместе с заряженной винтовкой отбросило ярдов на пять-шесть. Едва я пришел в себя и поймал лошадь, как увидел ориби: антилопа большими прыжками молниеносно пронеслась мимо. Я повернул и поскакал за нею. Никогда еще я не участвовал в столь азартных скачках! Ветром неслись мы по холмам и долам. Это было довольно рискованно: высокая трава скрывала ямы. Время от времени лошадь вдруг делала резкий бросок в сторону или большой прыжок вперед. Это означало, что мы только что чуть не угодили в глубокую, а может быть и бездонную яму. При таком падении лошадь, скакавшая во весь опор, легко могла сломать ноги, а я — свернуть шею. Так мы неслись около двух миль и постепенно, хотя и очень медленно, нагоняли антилопу, но она вдруг скрылась в кустарнике. Удивительно, сколь редко человек поступает, как надо. Если бы я не оплошал, антилопа не ушла бы от меня, но я сделал совсем не то, что следует. Вместо того, чтобы спрыгнуть с коня и прикончить ее пешим, я выстрелил в кустарник, а из второго ствола — в антилопу, когда она выскочила. Антилопа была ранена тяжело, но не смертельно. Я ни за что не хотел упустить добычу и пришпорил лошадь. К моему удивлению, раненое животное сделало огромный прыжок, а мы с лошадью тут же угодили в болотную яму. Пока мы выбирались, антилопа медленно скрылась за высоткой. Можете себе представить, в каком настроении я возвращался домой.

Мы охотимся также с собаками — иногда очень удачно. На днях во время такой охоты я едва не потерял часы с цепочкой. Я несся галопом по высокой траве и вдруг почувствовал тяжесть на кончике хлыста, лежавшего на передней луке седла. Взглянув вниз, я увидел, что с хлыста свисают часы с цепочкой. Можно сказать, счастливо отделался… Особенных же новостей нет… Правда, кое-кто опасается, что, когда придет время взимать новый налог с хижин, кафры окажут сопротивление, но я в это что-то не верю…»

В письме, датированном первым днем пасхи 1876 года, упоминается епископ Коленсо и рассказывается о зулусских обычаях того времени, которые могут представить интерес…

«На днях я стал свидетелем любопытного зрелища — танца колдунов. Не берусь описывать его — настолько он странен.

Главный переводчик колонии сказал мне, что несколько лет назад побывал в стране зулусов и однажды присутствовал при «вынюхивании».

«Собралось, — рассказывал он, — тысяч пять вооруженных воинов. Неожиданно они образовали круг, в центре которого танцевали знахари, вернее, „вынюхиватели“ тайных колдунов. Все присутствовавшие были бледны от страха, и не без оснований, ибо время от времени один из знахарей приближался с тихим, монотонным пением к кому-либо из стоявших в круге и слегка прикасался к нему. Воины полка королевской гвардии тут же отправляли несчастного на тот свет. Мой друг попробовал вмешаться и едва за это не поплатился жизнью»» .

Главный переводчик, о котором говорится в письме, — это, если мне не изменяет память, мой покойный приятель Финней, с которым я вместе работал у сэра Теофила Шепстона[60]. Я получил от Финнея много сведений об обычаях и истории зулусов и использовал их потом в своем произведении «Нада-Лилия» и других книгах. Читатель найдет в них правдивый рассказ об этих страшных знахарях. Часто я задумывался над тем, просто ли они мошенники или обладают неведомым нам даром проницательности, пусть даже не всегда проявляющимся. Мне достоверно известны самые невероятные случаи, особенно когда дело касалось поисков пропавшего скота и другого имущества. В письме я как раз и рассказываю о том, как знахарка быстро обнаружила предмет, который я считал утраченным навеки.

Я сопровождал сэра Генри[61] в поездке по внутренним районам страны и присутствовал на военных плясках, устроенных в его честь. Упоминаю об этом потому, что описание плясок — первая напечатанная мною вещь. Она опубликована, кажется, в журнале «Джентлменс мэгэзин».

О военных плясках говорится и в одном из сохранившихся писем. Оно послано из стана вождя Пагате и датировано 13 мая 1876 года.

«После того как я отправил последнее письмо домой, мы продолжали поездку. Перемен никаких, если не считать того, что мы покинули равнины и вступили в гористую местность, заросшую кустарником. Дороги ужасные, но путешествовать тут гораздо приятнее, чем по равнине, так как виды здесь весьма разнообразные. К тому же можно время от времени вместе с лошадью „нырять“ в кустарник в поисках дичи, однако перед этим рекомендуется повнимательнее осмотреться по сторонам. На днях я пренебрег этим правилом, съехал с дороги и уже через пять минут не знал, как вернуться.

Человек, заблудившийся в этих местах, может сразу же начать себя оплакивать. Я же плутал до тех пор, пока не заметил на холме, милях в двух, три домика сельского типа. Они показались мне прекрасными, тем более что уже наступал вечер, мрачный, с холодным восточным ветром, гнавшим перед собой низкие облака и туман. Я с трудом взобрался на холм вместе со своей усталой лошадью и собаками. По пути пришлось преодолевать гряды камней и глубокие потоки. Уже спускалась ночь, когда мы достигли первого домика.

Еще издали меня поразила царившая кругом тишина, а когда мы приблизились, я разглядел, что сливы и гранатовые деревья в саду заросли колючим кустарником и ежевикой. Плоды никто не собирал — их склевывали птицы. Я въехал во двор, и глазам моим представилось грустное зрелище полного запустения. То же самое было и во втором, и в третьем дворе. Я выбился из сил, но перспектива ночлега в зарослях или покинутом доме казалось мне мало привлекательной, и я решил предпринять еще одну попытку найти дорогу.

Я проехал около полумили, но тут как из ведра полил дождь и мигом вымочил меня до костей. Я совершенно продрог и, повернув лошадь, направился в темноте обратно к домикам. Вскоре я внезапно наткнулся на кафра, пробиравшегося через заросли. В тот момент даже встреча с ангелом не была бы мне приятнее.

Не обошлось, однако, без затруднений. Я не знал языка кафров, а он — ни слова по-английски. К счастью, я помнил кафрское прозвище м-ра Шепстона — Сомпсеу, Могучий Охотник. Оно известно здесь всем, а потому я сумел втолковать своему новому приятелю, что путешествую вместе с Могучим Охотником и что у нас четыре фургона. Кафр не видел их, но слыхал, что они находятся неподалеку. Полагаясь на свое чутье, он безошибочно взял направление на дорогу, от которой я удалился миль на пять. Выйдя на нее, он сумел при слабом свете звезд найти следы фургонов и, удостоверившись, что они действительно прошли здесь, решительно свернул в заросли. Мы продвигались по ужасающей местности, на которой любая лошадь, кроме моего пони басутской породы, переломала бы себе ноги.

Мы прошли так миль восемь, и я стал уже подозревать, что мой друг не выдержал холода (для местных жителей даже незначительное похолодание убийственно) и направляется в свой крааль. Однако, к моему изумлению, он снова вывел меня на дорогу, а затем и к фургонам. Приятно было опять увидеть их! Губернатора я нашел в большой тревоге.

Спустя два дня мы отправились в крааль Пагате. Это довольно могущественный вождь, которого мы поддерживаем. Ему подчиняется около пятнадцати тысяч человек. Крааль его — отличный образец ставки вождя племени. Расположен крааль на возвышенности, разделяющей две огромные долины. По дну одной из них течет река Муй. Нам открылся чудесный вид: в двух тысячах футов под нами простиралась равнина с прекрасными холмами, заросшими кустарником до самых вершин. Еще ниже протянулась серебряная лента реки. Мы, англичане, редко восхищаемся мирными пейзажами, нам подавай обязательно природу дикую, да еще величественную.

Крааль — очень любопытное селение. Оно занимает около десяти акров. Сначала идет внешняя ограда, защищающая хижины, а затем более крепкая, внутренняя, за которой в час опасности укрывают скот. Жилище вождя находится на самой вершине холма и тоже обнесено оградой.

Мы отправились в главную хижину и освежились кафрским пивом.

На следующее утро Пагате устроил в нашу честь военные пляски. Это одно из самых странных и диких зрелищ, какие мне приходилось видеть. В плясках участвовало не очень много народу, потому что за один день трудно собрать всех воинов, но все же человек пятьсот явилось.

Пляски происходили перед нашим лагерем. Сначала вышел вестник с плюмажем. Плечи и пояс его обвивали бычьи хвосты, правое колено украшал браслет из длинных белых волос, на голове кольцо с заткнутым за него пером журавля местной породы. В одной руке он держал большой белый щит из бычьей кожи, а в другой — ассегаи. Впрочем, их заменяли длинные палки, потому что пользоваться настоящими ассегаями в подобных случаях не положено.

Этого господина сопровождала маленькая старушенция, сновавшая взад и вперед и подвывавшая, как дикий зверь. Воин прославлял нараспев своего вождя:

«Пагате! Пагате идет! Пагате — сын… который… сын… который…» — и так далее — от поколения к поколению, пока их не набралось десятка два.

«Воины Пагате идут! Воины Пагате идут! Воины Пагате пьют кровь врагов, они умеют убивать! Фазаны, ради которых никогда не почешется другой фазан (т.е. умеющие сами за себя постоять)» — и так далее.

Затем он удалился. Появились воины. Они выступали поротно и пели нечто вроде торжественного гимна. Все были облачены в строгие, но в то же время причудливые боевые одеяния. Головы одних были украшены белыми перьями цапли, других — длинными черными перьями. Каждая рота имела командира и отличалась от другой формой щита. Воины построились полукругом. Их свирепый вид производил внушительное впечатление. Приближаясь, роты подхватывали воинственный гимн. Пели они удивительно ритмично. Никогда еще пение не действовало на меня так сильно.

Затем появился вождь в сопровождении телохранителей; воины пели все громче и громче, пока гимн не превратился в гремевшее славословие. Тогда старый вождь, исполнившись воинственного пыла, оттолкнул поддерживавших его телохранителей и, забыв свой возраст и немощи, ринулся к воинам, стоявшим впереди. Это зрелище я никогда не забуду.

Тут к вождю приблизился губернатор. Его встретили королевским приветствием: «Байете, Байете!» Этим кличем встречали только Кетчвайо[62], м-ра Шепстона и губернатора Наталя. Возглашаемый одновременно множеством людей, он производил сильное впечатление.

Начались пляски. Это было замечательное зрелище. Мимо нас проносилась рота за ротой. Воины напоминали больших, свирепых птиц, бросающихся на добычу. Вытянув ассегаи и подняв щиты, они как бы летали взад и вперед, сопровождая каждое движение таким резким шипением, какое могли бы издавать тысячи змей. Описать этот незабываемый звук трудно, пожалуй, даже невозможно. Время от времени шипение змей превращалось то в рычание целой стаи львов, то в лай диких собак, преследующих добычу.

Затем каждый воин поочередно делал прыжок вперед; пробежав несколько шагов, он как бы бросался в атаку, взвивался на пять футов в воздух, кидался на землю, вскакивал, просовывал голову между ног — словом, пребывал одновременно всюду и везде. Его приветствовали шипением, переходившим в свист, который то усиливался, то ослабевал, то снова усиливался, оставаясь идеально ритмичным.

К этому времени все пришли в крайнее возбуждение; даже мальчики раздобыли где-то щиты и присоединились к взрослым. Между тем красотки, многие из которых вполне были достойны такого названия, вооружились длинными ветвями и, делая всем телом волнообразные движения (никаким другим словом это невозможно описать), подбодряли воинов.

Вдруг вперед выскочил наследник вождя. В тот же миг воздух буквально наполнился громким шипением и воинов охватило безумие.

Это было варварское, но великолепное представление. Самой лучшей его частью было пение. Но и его превзошло последнее королевское приветствие — стук ассегаев о щиты. Сначала послышался тихий рокот, напоминающий морской прибой. Он становился все громче и громче, грохотал, как раскаты отдаленного грома, и закончился частыми резкими звуками, напоминающими трещотку…»

В письме от 6 июля 1876 года я писал:

«Сделал трехдневную остановку в Дурбане. Она была для меня радостью: до этого, если не считать недели, когда я болел, у меня не было ни одного свободного дня… Из Трансвааля поступают тревожные вести о первой стычке между бурами и довольно могущественным вождем туземцев Секукуни. Если бурам придется иметь дело с ним одним, они справятся, хотя предстоит немалое кровопролитие. Но Секукуни — данник и союзник Кетчвайо, правителя зулусов, у которого в последнее время были самые плохие отношения с бурами. Поэтому более чем вероятно, что этот король и его тридцать тысяч воинов, нависшие тучей над Трансваалем, воспользуются случаем, чтобы тоже схватиться с бурами; если Кетчвайо-Молчун этого не сделает, то он глупее, чем его обычно считают.

К тому же по другую сторону владений буров живут амасвази, номинальные данники зулусов, которым они не уступают в численности. До последнего времени амасвази поддерживали с бурами дружественные отношения, но не из симпатии к ним, а в поисках защиты от зулусов — более мужественных и воинственных, чем амасвази. Но сейчас эти дружественные отношения поколеблены, и я слыхал, что отряд воинов амасвази, на который рассчитывали буры в борьбе с Секукуни, вообще не прибыл. Если амасвази уладят конфликт с зулусами и голландцы подвергнутся нападению войск тройственного союза, то да поможет им Бог. В этих местах война белых с черными — страшная вещь. Пощады не просят, да никого и не щадят…»

В следующем письме, датированном 6 октября, я сообщил, что пишу статьи, и добавил торжественный постскриптум: «Не говорите никому, что я печатаюсь в журналах». Видимо, к тому времени мной уже овладела страсть к сочинительству.

Больше мне не удалось разыскать писем из Наталя. Поэтому я обращусь теперь к своим воспоминаниям.

В Марицбурге было очень весело. В резиденции правительства устраивали празднества, подготовкой которых мне приходилось деятельно заниматься, ибо сэр Генри был не женат. Мне вспоминается забавная история, случившаяся на одном парадном обеде. Она показывает, с каким самообладанием сэр Генри выходил из самых трудных положений. Среди приглашенных оказались римско-католический епископ (его фамилия была, кажется, Жоливе), декан англиканской церкви и светило первой величины среди диссидентов[63]. Обычно сэр Генри просил прочесть молитву перед обедом духовное лицо, приглашенное к столу. Но на этот раз, понимая сложность ситуации, он обратился ко мне.

«Хаггард, — сказал он тоном упрека, как бы намекая на то, что я манкирую своими обязанностями, — не будете ли вы добры попросить кого-либо прочесть молитву?»

Я быстро оценил обстановку и, решив, что во всех случаях надо прежде всего держаться своих, пренебрег римско-католическим епископом и обратился к декану.

Раз уж речь зашла о деканах, я скажу несколько слов о епископе Коленсо, с которым мне доводилось встречаться. Это был человек высокого роста, с необычайно интересным лицом. Способный и приятный в обращении, он, однако, ухитрился быть на ножах решительно со всеми. Достаточно сказать, что за его толкование Пятикнижия[64] остальные южноафриканские епископы отлучили его от церкви. Однако он подал апелляцию в Тайный совет короля, и тот признал африканских епископов некомпетентными, так что Коленсо остался законным епископом Наталя. Произошел раскол, и ортодоксальная оппозиция назначила собственного епископа по имени Макрори.

Мне всегда казалось нелогичным, что Коленсо упорно остается в лоне церкви, учение которой подверг критике. Не следует ведь есть хлеб с маслом тех, на кого нападаешь! Впрочем, его взгляды, сложившиеся, кстати сказать, под влиянием необычайно острых вопросов, которые задавали ему зулусы, когда он пытался обратить их в христианство, теперь, через сорок лет, получили широкое распространение даже среди духовенства. Он опередил свое поколение и должен был за это расплачиваться. Если я не ошибаюсь, одной из причин враждебного отношения Южноафриканской епископальной церкви к Коленсо было его снисходительное отношение к туземному обычаю многоженства. Между тем многое можно было бы сказать в защиту взглядов Коленсо. Есть немало людей, которые упорно считают, что иметь несколько жен аморально, а одну — нет, хотя эти жены состоят в настоящем браке и, если брак не расторгается по уважительным причинам, получают необходимое содержание до конца своих дней. К тому же необычайно сложные законы туземцев о владении собственностью и наследовании тесно переплетаются с обычаем многоженства, который женщинам удобен ничуть не меньше, чем мужчинам.

Как правило, зулусская женщина не стремится стать матерью всех детей, отцом которых является ее муж, или взвалить на плечи всю домашнюю работу. Каждая из жен имеет свою маленькую хижину и редко ссорится или даже не ссорится совсем с другими женами; они относятся друг к другу, как сестры, и с достоинством несут обязанности членов многочисленной семьи. Как только женщина почувствует, что она станет матерью, она отделяется от мужа до тех пор, пока не отнимет ребенка от груди, то есть примерно на два года. Этот обычай служит залогом великолепного физического развития зулусов. Важно и то, что полигамный брак охватывает всех женщин; практически ни одна не остается незамужней, а также не вступает на тот путь безнравственности, который позорит цивилизованные нации. Институт публичных женщин почти неизвестен первобытным зулусам. Попробуйте объяснить им, что в одной только нашей стране около двух миллионов женщин не могут выйти замуж, потому что не находится мужчин, желающих на них жениться; что та из этих женщин, которая все же выполнит свое естественное назначение и родит ребенка, будет заклеймена позорной кличкой. Зулусы сказали бы, что подобные обычаи никуда не годятся. Я вспоминаю рассказ об одном довольно образованном зулусе, которому сообщили, что по христианскому обычаю он может иметь только одну жену. Зулус ответил, что хотел бы сам изучить этот закон, и, взяв Библию, потратил несколько месяцев, чтобы прочесть ее с начала до конца. Наконец он вернулся к миссионеру и заявил, что не нашел такого закона. Наоборот, великие люди, о которых он прочел в Библии, имели, по-видимому, много жен. Охам — брат зулусского короля Кетчвайо — дал примерно такой же ответ. Это был очень могущественный вождь, пожелавший принять христианство, и за ним, безусловно, последовали бы многие зулусы.

«Но, — сказал он, — женщины,которых ты требуешь выгнать, были спутницами всей моей жизни, и я отказываюсь вышвырнуть их из дому теперь, когда они не так уж молоды».

И Охам остался язычником[65], так по крайней мере мне рассказывали.

Я воздерживаюсь от попыток оценивать достоинства и недостатки многоженства, а лишь излагаю доводы другой стороны. Следует, однако, отметить еще одно обстоятельно. Христианство, относящееся отрицательно к полигамии, не может рассчитывать победить ислам в борьбе за души большинства населения Африки. Ислам проповедует единобожие и провозглашает: «Можете сохранить своих жен, но откажитесь от спиртных напитков». Христианство также проповедует единобожие, но провозглашает: «Немедленно откажитесь от всех жен, кроме одной, употребление же спиртных напитков не возбраняется».

Нетрудно догадаться, чью аргументацию примут первобытные племена, которых призывают отказаться от обычаев тысячелетней давности, особенно, если эти племена пришли к выводу, что опьяняющие напитки причиняют человеку и его потомству больше вреда, нежели многоженство.

Несколько лет назад я произнес в Лондоне речь на большом съезде миссионеров, работающих в Африке. Я попытался изложить все эти обстоятельства. Сколько помнится, в президиуме находились пять епископов и, к моему удивлению, двое сочли мои рассуждения не лишенными смысла. Однако остальные трое резко возражали.

Нужно добавить, что Коленсо был непопулярен среди колонистов не только из-за своих взглядов на религию. Он резко и, как они считали, с непозволительной горячностью выступал в защиту прав туземцев. Признаюсь, что и в этом вопросе его позиция вызывает у меня сочувствие. Белые поселенцы, особенно если это люди невысокого полета, позволяют себе презирать, ненавидеть и поносить аборигенов, среди которых живут. Нередко это объясняется страхом, а еще чаще тем, что цветные не очень-то нуждаются в белых и не желают работать на них за гроши. Так, например, колонисты не способны понять, почему эти черные не согласны проводить целые недели и месяцы под землей, добывая руду, и в глубине души не прочь силой заставить их подчиниться. Несомненно, однако, что кафры, чью землю мы забрали, имеют право руководствоваться собственными суждениями и выгодами.

К тому же многие белые имеют или имели дурную привычку чуть что избивать туземцев. Они утверждают или утверждали, что нельзя иначе заставить туземца работать. Я этому не верю. По крайней мере если говорить о зулусах, то многое зависит от того, кто поставлен над ними. Ни один другой народ не умеет лучше обнаруживать в характере человека примеси неблагородных металлов. Многие из тех, кого у нас называют джентльменами за их богатство или положение в обществе, ни в коем случае не могли бы считаться джентльменами среди зулусов. Зулусы инстинктивно распознают настоящего человека независимо от занимаемого им положения. Подлинное благородство, как я не устаю повторять, — это не сословные преимущества, а дар, встречающийся во всех сословиях, однако далеко не часто. Чины, положение в обществе, богатство не имеют к нему никакого отношения. У мужчин, а еще больше у женщин это — врожденное дарование. Для зулуса все чужие люди — умфагозана, то есть низкие. К сожалению, они почти всегда составляют большинство. Подобно другим народам, дикари состоят из привилегированного сословия и простых людей, но они отнюдь не вульгарны в нашем смысле слова. Они обладают чувством собственного достоинства. Я, разумеется, говорю о тех дикарях, которых знаю сам. Другие, может, совсем на них не похожи. К тому же в этом отношении, как и во всем остальном, Африка могла измениться с тех пор, как я там бывал. Я рассказываю о предыдущем поколении.

И последнее, что я хотел сказать о Коленсо. Его туземное прозвище — Усобанту — показывает, с каким уважением относились к нему кафры. Оно означает Отец Народа…

МИССИЯ В ТРАНСВААЛЬ

Не помню, как именно я оказался среди тех, кто участвовал в важной, я бы сказал исторической, миссии сэра Теофила[66]. Факт тот, что я был зачислен в состав миссии. К нам был прикомандирован Умслопагаас, или, точнее М’хлопекази, как бы главный туземный помощник сэра Теофила. Умслопагаас (в то время ему было лет шестьдесят) принадлежал к аристократической верхушке народа свази[67]. Это был высокий, худой человек, со свирепым выражением лица, изуродованный тяжелым ранением черепа: над левым виском виднелось отверстие, затянутое пульсирующей кожей. Он рассказывал, что в поединках убил боевым топором десять человек; первым из них был вождь по имени Шаиве. Так это или не так, но он был занятным стариком, и я с удовольствием слушал его многочисленные рассказы, которые мне переводил Финней.

Как, может быть, уже догадался читатель, я вывел его в своих романах о зулусах, особенно в «Аллане Куотермэне».

Однажды, через много лет после того, как я покинул Африку, у него был разговор с Осборном, которого туземцы звали Мали-Мат[68].

— Верно ли, Мали-Мат, — спросил Умслопагаас, — что Инданда (то есть я) часто говорит про меня в книгах, которые написал?

— Да, это так, Умслопагаас.

— Вот как! А что делает Инданда с книгами, после того, как напишет?

— Он продает их, Умслопагаас.

— Тогда, Мали-Мат, скажи инкоси[69] Инданде, когда встретишь его за Черной водой, что, раз он зарабатывает деньги тем, что пишет обо мне, будет правильно и справедливо, если он станет высылать мне половину этих денег!

Я понял намек и послал ему не деньги, но очень хороший охотничий нож, на котором было выгравировано его имя.

Второй случай. Незадолго до смерти Умслопагааса, последовавшей в 1897 году, жена губернатора Наталя леди Хели-Хатчинсон спросила его, гордится ли он тем, что имя его появляется в книгах, которые читают белые люди во всем мире.

— Нет, инкосикази[70], — ответил он, — мне все равно. Однако я рад, что Инданда поместил мое имя в книгах, которые забудут не скоро, и люди будут помнить хотя бы одного из нас, даже когда моего народа не станет.

У меня сохранилась фотография Умслопагааса, сделанная за день до его смерти. Лицо его могло бы послужить греческому скульптору моделью для изваяния умирающего бога.

Насколько я помню, мы выступили из Марицбурга 20 декабря 1876 года. Нам понадобилось тридцать пять дней, чтобы проехать в запряженном волами фургоне примерно четыреста миль, отделяющих этот город от Претории. Я впервые проделал настоящее путешествие по Африке и, несмотря на сильную жару, получил от него большое удовольствие.

Хорошо помню неторопливое движение через равнины, горы и обширный Высокий велд[71] Трансвааля, покрытый холмами. Я все еще вижу страшные грозы с ливнями, которые обрушивались на нас, и следовавшие за ними необыкновенно светлые лунные ночи — мы коротали их у лагерного костра. Очень хороши были эти стоянки. Утомленные дневным переходом, мы курили, осушали время от времени по чарочке и слушали рассказы самого сэра Теофила, Осборна и Финнея о дикой Африке. Как и Осборн, Финней знал о зулусах и их истории, вероятно, больше, чем любой житель Наталя.

Осборн, например, наблюдал битву на Тугеле 1856 года между войсками принцев-соперников — Кетчвайо и Умбулази. С отвагой, присущей юности, он переправился вплавь на коне через реку и спрятался на лесистом копье[72] посреди поля битвы. Он видел, как войско Умбулази сначала было отброшено и как потом на подкрепление ему подоспел полк ветеранов численностью почти в три тысячи человек, который Мпанда[73] послал на помощь любимому сыну. Он описал страшную резню, последовавшую за этим. Кетчвайо выставил против ветеранов один из своих полков. Они встретились, и, по словам Осборна, стук щитов, раздавшийся, когда они схватились, напоминал сильнейшие раскаты грома. Затем Седые[74] прокатились над полком Кетчвайо, как волна над подводной каменной грядой, оставив за собой только смерть. Против Седых был брошен еще один полк. И вновь началась сеча, но конец наступил не так скоро, ибо многие ветераны пали в первом бою. Шестьсот уцелевших ветеранов построились в круг на вершине холма и бились до тех пор, пока не погибли, окруженные грудами вражеских тел.

Во время битвы и последовавшего за нею преследования побежденных погибли десятки тысяч людей.

Поразительно, что Осборн спасся. Ему помогло то, что он надежно спрятался и замотал курткой голову лошади, чтобы она не ржала. Когда наступила ночь, он вернулся к Тугеле и снова переплыл реку, заваленную теперь трупами. Сэр Теофил посетил эти места через день или два. Он говорил мне, что никогда не видел более страшного зрелища: оба берега реки были устланы трупами мужчин, женщин и детей…

Наконец мы достигли Трансвааля, и наша экспедиция приняла более деловой характер. Мы стали соблюдать осторожность и выставлять на ночь стражу, ибо не знали, как нас примут. Впервые я познакомился с бурами, которые стекались со всех сторон навестить нас, а заодно и последить за нами. Это были неотесанные парни, большие, бородатые, с типичной внешностью голландцев. Они притворялись более набожными, чем были на самом деле, — особенно в присутствии кафров. В то время они мне не нравились (как и большинству других англичан), но теперь я понимаю, что мне следовало быть более снисходительным. То, что казалось нам в их поведении и характере отталкивающим, объяснялось их историй и воспитанием. Я не собираюсь углубляться в историю, ограничусь лишь напоминанием, что они росли в атмосфере ненависти к Англии и ее правительству; ненависть эту нельзя считать совсем необоснованной; достаточно вспомнить, к примеру, как проходило освобождение рабов в Капской колонии (1836 год)[75]. Кроме того, бурам приходилось вести кровопролитные войны с коренным населением захваченной территории, и они научились его ненавидеть. При этом они руководствовались Ветхим заветом. Историю своего переселения они сравнивали с исходом евреев из Египта, где те пребывали в рабстве, а кафров — с хананеями, иевусеями и другими племенами, которые на свою беду оказались на пути этого народа. Поэтому они беспощадно истребляли туземцев, а многих под видом обучения обращали в рабство. Однако в те дни я судил о бурах только по тому, что видел. Над причинами же, которые обусловливали все эти неприятные черты, я не задумывался; впрочем, я и не знал их. Сейчас я понимаю, что в бурском характере есть немало черт, заслуживающих восхищения, и что среди буров было много по-настоящему стоящих людей. Один из них спас жизнь мне и двум моим спутникам. Об этом я расскажу позднее.

По пути в Преторию мы в меру своих возможностей старались получше угостить голландцев, приходивших к нам в гости. Странными были эти званые обеды и в то же время забавными. Помню, как однажды веселый старикан, сидевший на таком обеде рядом со мной, пригласил меня к себе на опсит[76] с его дочерью, которую он назвал моой месье , то есть — «красивая девушка». Я принял приглашение, проводил старого бура, а затем пошел к Осборну разузнать, что именно означает опсит.

Оказалось, что это обычай. Состоит он в том, что вечером молодой человек и девушка садятся друг против друга, между ними ставят зажженную свечу. Эта скучная процедура равносильна предложению. Услышав такое, я, разумеется, не воспользовался приглашением. Правда, успех помолвки зависел от длины свечи. Если девушка была благосклонна к мужчине, она ставила длинную свечу, которой хватало до рассвета, и вопрос решался к утру. Если же она хотела избавиться от поклонника, то выбирала самую короткую свечу, и, когда та сгорала, мужчине приходилось уйти. Разговоры были не обязательны, но и не запрещались. Молодые люди только должны были сидеть по обе стороны свечи и не обходить ее.

Не знаю, сохранился ли в Южной Африке до сих пор этот странный и, несомненно, древний обычай, или двадцатый век положил ему конец…

Осенью 1878 года в Наталь прибыл сэр Бартл Фрер — верховный комиссар Южной Африки. В конце этого года, кажется в ноябре, он предъявил свой знаменитый ультиматум зулусам.

Я уважаю сэра Бартла, в общем согласен с ним и от всего сердца возмущен бесстыдством, с каким представители разных политических партий нападали на него после того, как он, казалось, потерпел неудачу, а британское оружие — поражение. Тем не менее я полагаю, может быть и ошибочно, что ультиматума предъявлять не следовало. Хотя логика целиком на его стороне, все же я думаю, было бы мудрее заявить зулусам протест, а затем предоставить события их естественному течению. Я исхожу вот из чего. Ни сам Кетчвайо, ни его народ не хотели воевать с англичанами. Если бы у Кетчвайо было такое намерение, он мог бы после нашего поражения под Изанзлваной пройти из конца в конец весь Наталь. Но, насколько мне известно, именно тогда он произнес такие слова: «Англичане напали на мою страну, и я буду обороняться в своей стране. Я не стану посылать свои импи[77] убивать их в Натале, ибо и я сам, и предки, что ушли до меня, всегда были друзьями англичан». Поэтому он запретил своим военачальникам переходить границу Наталя.

Как бы то ни было, но ультиматум был предъявлен — и война стала неизбежной. Наши генералы и солдаты сначала проявляли поразительное легкомыслие. Несмотря на трудности похода и на недостаток транспорта, они ухитрились захватить с собой в страну зулусов все принадлежности для игры в крикет. Я знаю об этом потому, что мне поручили доставить на родину воротца, найденные на поле битвы у Изанзлваны, и вернуть их в качестве реликвии в штаб полка, которому они принадлежали. Разгром при Изанзлване я предвидел заранее и предсказывал его в письмах к друзьям; они, помнится, были весьма удивлены, когда в день получения моих писем телеграф принес известие о гибели стольких англичан. Однако такая дальновидность объяснялась отнюдь не моей прозорливостью, а тем, что я служил под началом людей, знающих зулусов лучше, чем кто-либо.

Один из них, мистер Осборн, впоследствии назначенный уполномоченным британского правительства в стране зулусов, был так встревожен надвигавшимися событиями, ход которых он предвидел, что после долгих размышлений счел необходимым написать командованию о том, что ждет наши войска, если оно не откажется от принятого плана наступления. Это предупреждение он через начальника гарнизона в Претории переслал лорду Челмсфорду[78]. Ответа Осборн не получил, его даже не уведомили, что письмо доставлено по назначению. Кажется, я его читал, а может быть, сам Осборн подробно излагал мне содержание…

Катастрофа при Изанзлване произошла 22 января 1879 года. Накануне ночью или за сутки одна знакомая дама видела сон и на следующий день рассказала его мне. К сожалению, я не помню уже всех подробностей, однако некоторые детали сохранились в моей памяти. Моей знакомой приснилась большая равнина в стране зулусов, на которой стоят лагерем английские войска. Вдруг повалил кроваво-красный снег, который покрыл и равнину, и войска на ней. Затем снег растаял — и потекли реки крови.

Она уверяла, что это предвещает страшную резню. Разумеется, такой сон мог быть навеян только тревогой, которая, естественно, охватила всех, у кого на поле боя были родные или друзья.

Я сам был свидетелем еще более странного и труднообъяснимого случая. Утром 23 января — на следующий день после резни — я заговорил с готтентотской фроу[79], стиравшей наше белье в саду отеля «Палэшл». Старая толстуха была сильно взволнована и на мой вопрос ответила: «Страшное творится в стране зулусов, роой батьес[80] лежат на равнине, словно листья под деревом зимой, — это те, кого убил Кетчвайо». Я спросил, когда же это случилось, и она ответила: «Вчера». Я сказал, что это ложь. Ведь если даже допустить, что подобное событие действительно произошло, то ни один гонец, даже конный, не мог бы за одну ночь принести известие о нем, покрыв расстояние в двести миль, да еще по велду. Женщина стояла на своем, но ни за что не хотела сказать, откуда она все это знает. На том мы и расстались.

Разговор со старухой произвел на меня такое сильное впечатление, что я тут же велел седлать лошадь и, прискакав в резиденцию, сообщил о слышанном м-ру Осборну и всем остальным. Они тоже считали, что за такое короткое время вести не могли достигнуть Претории. Однако все забеспокоились, полагая, что какие-то события могли произойти еще до вчерашнего дня. Принялись наводить справки, но безуспешно. Насколько я помню, только двадцать часов спустя до Претории добрался на измученном коне гонец с дурными вестями.

Откуда узнала о случившемся старуха-готтентотка? Я и сейчас этого не понимаю. Сообщение не могло передаваться криком с вершины одной горы на вершину другой, как это делают кафры, ибо между Преторией и Изанзлваной простирается Высокий велд, где нет гор. Разве что туземцам известен или был известен способ передачи новостей почти со скоростью телеграфа, о котором мы, белые, ничего не знаем.

В Претории все были потрясены, тем более что сведения о потерях были сильно преувеличены. Известие произвело такое сильное впечатление потому, что лишь немногие из нас не потеряли кого-нибудь из близких. У сэра Теофила погиб один из трех сыновей, а сначала он считал, что потерял всех троих. Позднее скелет убитого сына был опознан по какой-то особенности строения зубов. Осборн потерял зятя. Я был знаком со многими офицерами двадцать четвертого полка, павшими в бою, но больше всего грустил по отважному Когхиллу, с которым очень подружился в Претории, где он служил адъютантом сэра Артура Каннингема[81]. Это был очень веселый молодой человек, знавший массу анекдотов. Некоторые я помню до сих пор.

Он и Мелвилл погибли, сражаясь спина к спине, в тщетной попытке отстоять знамя полка, которое потом подняли со дна реки.

Пожалуй, единственные мои приятные воспоминания о Трансваале связаны с поездками по территории с судьей Котце. Обычно мы передвигались от города к городу в фургоне, запряженном волами, а в свободное время охотились. Тогда некоторые районы трансваальского велда кишели дичью. Остановившись на ночлег, мы обедали у костра; обед я всегда готовил сам, ибо изрядно поднаторел в кулинарии; если было сыро и холодно, мы ели в фургоне, а потом до сна читали друг другу Шекспира.

Хорошо помню одну такую ночь; мы остановились на Высоком велде в окрестностях озера Криссисмер, где была прекрасная охота на диких уток. Почитав «Ромео и Джульетту», мы улеглись спать. На рассвете я выглянул из-за занавесок фургона и увидел в окружавшем нас густом тумане большое стадо антилоп бубалов, которые паслись у самого фургона. Я разбудил судью, мы взяли винтовки и открыли огонь. Он не попал, зато я первый раз в своей жизни одним выстрелом уложил двух животных. Истины ради должен заметить, что судья претендовал на одну антилопу, но я наотрез отказался признать его компетентное суждение по этому вопросу.

Одна такая поездка чуть не кончилась для меня трагически. Однажды утром перед завтраком я ранил самца антилопы гну в колено задней ноги. Тогда я вскочил на свою замечательную лошадь, по кличке Мореско, и решил загнать антилопу. Но поджарое животное, несмотря на рану, неслось как вихрь. Довольно быстро антилопа очутилась посреди большого стада ее родичей голов в триста — четыреста. Если Мореско, преследуя дичь, пускался в галоп, то остановить его было невозможно, оставалось дать ему полную волю. Конь тоже врезался в стадо. Мореско не спускал глаз с раненого животного, пока наконец не отделил его от остальных.

Мы снова пустились в погоню и оказались среди ям, вырытых муравьедами. Некоторые мы объезжали, через другие Мореско перескакивал. Однако в конце концов он все-таки угодил в яму по самую шею, а я был переброшен с седла ему на холку. С необыкновенным проворством конь выскочил обратно, одним движением головы вернул меня в седло, и мы снова понеслись. Кончилось тем, что антилопу удалось нагнать и она остановилась, но остановить Мореско, чтобы выстрелить, я не смог. Конь бросился на антилопу, словно собирался ее сожрать. Тогда антилопа атаковала нас, и Мореско избежал беды, отпрянув назад так, что сел на собственный хвост. В тот миг, когда антилопа проносилась под задранной мордой коня, я одной рукой выставил вперед винтовку и нажал на спусковой крючок. Пуля попала в сердце, и антилопа упала как подкошенная. Тогда я привязал к ее рогу носовой платок, чтобы отпугнуть стервятников, и повернул к нашей стоянке.

Ехал я целый день, но так и не нашел своего лагеря на огромной холмистой равнине. Один раз, уже незадолго до заката, мне показалось, что в пяти-шести милях белеют покрышки фургонов. Я направился в ту сторону, но обнаружил, что это просто белые камни. Началась сильнейшая гроза, я промок до костей. В спускавшихся сумерках конь наступил копытом на круглый камень и поскользнулся. Я грохнулся на землю, сильно расшибся и едва не потерял сознание.

Отлежавшись, я пришел в себя и снова забрался на коня. Тут я сообразил, что, когда покидал стоянку, солнце светило мне в лицо. Поэтому я поскакал теперь на запад. Когда стало совсем темно, я слез с коня, обмотал поводья вокруг руки и улегся на земле выжженного огнем велда. От холода, который в это время года на высоком плато пролизывает до костей, я прикрылся чепраком. Я промок до нитки, переволновался, был вконец измотан и голоден, так как ничего не ел со вчерашнего вечера, — положение было явно опасное. Мимо меня двигались различные животные; при свете звезд я мог разглядеть их очертания. Затем появились гиены и подняли вой. У меня оставалось три патрона, и я дважды выстрелил в том направлении, откуда слышались их вопли. Потом, подумав, выпалил последним патроном прямо в воздух. После этого лег на землю и погрузился в забытье, из которого меня вывели крики, послышавшиеся вдалеке. Я откликнулся, крики стали приближаться, и наконец из темноты вынырнул Мазуку — мой слуга-зулус. Меня, видимо, спас последний выстрел; право не знаю, что было бы со мной, если б я пролежал всю ночь на холодной сырой земле. Вряд ли у меня хватило бы сил снова сесть утром на коня. Мазуку и другие туземцы искали меня несколько часов. В конце концов все, кроме Мазуку, отказались от поисков; он же сказал, что не успокоится, пока не разыщет меня. Он долго бродил один по велду, и вдруг его острый глаз заметил вспышку моего выстрела — он был слишком далеко, чтобы расслышать звук. Тогда Мазуку двинулся в этом направлении и прошел несколько миль, непрерывно зовя меня. Наконец я откликнулся.

Так благодаря Мазуку я выпутался из беды и даже не пострадал ни от падения, ни от холода, ни от истощения. Он был смелым и верным человеком, очень привязанным ко мне, как показала эта история. Думаю, что какой-то инстинкт, утраченный нами, но все еще живущий в дикарях, помог ему добраться до меня и пересечь для этого широкие, как море, необитаемые заросли велда. Возможно, конечно, что это просто игра случая, однако мне такое кажется маловероятным. Так или иначе, он нашел меня и в темноте привел к лагерю, находившемуся на расстоянии нескольких миль. Хулить кафров вошло в привычку у многих белых, но в трудном или опасном положении нет лучшего друга, нежели бедный кафр, готовый умереть за того, кому служит, если любит его.

Со временем Преторийский конный отряд[82] был распущен. В Африку доставили так много английских войск, что хитрые буры сочли момент неподходящим для открытого восстания и разошлись по домам в ожидании более благоприятного часа. Он наступил, когда сэр Гернет Уолсли[83], который при всех своих достоинствах не отличался прозорливостью, отправил всю конницу обратно в Англию. В то время для ведения войны с зулусами не требовалось помощи со стороны колонистов. Так внезапно окончилась моя военная служба, о чем я сожалел, ибо она мне нравилась.

Мы с Кокрейном[84] вбили себе в голову, что нам следует отрясти со своих ног прах государственной службы и заняться разведением страусов. Для начала мы купили у м-ра Осборна три тысячи акров земли близ Ньюкасла в Натале вместе с домом, который он построил для себя, когда был там окружным начальником. Мы раньше не видели этой земли и не считали нужным ехать за двести миль осматривать ее. В этом случае наша доверчивость была полностью оправдана, ибо мой друг Осборн занизил цену на свое имение, прекрасное во всех отношениях.

Осборн высоко ценил достоинства нецивилизованных кафров. Будучи окружным начальником в Ньюкасле, он не колеблясь отправил на двести миль в Марицбург всю сумму налога с хижин, собранную в его округе, помнится тысячу, а то и две тысячи фунтов; деньги были вложены в пояса, которые надели на себя полицейские-туземцы. Было и остается истиной: тот, кого любят кафры, особенно зулусские, может положиться на них решительно во всем. Зато тот, кого кафры не любят или не уважают, пусть даже не пробует одолжить им хотя бы шестипенсовик с расчетом на возврат или поверить на слово даже в самом пустяковом деле. Об абсолютной верности кафров своему долгу убедительно свидетельствует история, которую рассказал мне сэр Теофил Шепстон, когда мы с ним перебирались через горы Биггасберг.

Как-то зимой он послал через эти горы в Марицбург двух гонцов-зулусов с депешами. Они попали в снежную бурю. Никакой теплой одежды у них не было. Тот, кто нес сумку с документами, почувствовал, что замерзает, и передал сумку своему товарищу, велев ему продолжать путь. Сам же залез в яму, вырытую муравьедом, и приготовился к смерти. Однако случилось иначе: тесная яма хорошо сохраняла тепло его тела, и он остался жив. Утром, когда он проснулся, светило солнце. Он выбрался из ямы, пошел дальше и вскоре наткнулся на труп своего замерзшего спутника. Взяв сумку с документами, он продолжал путь и вовремя доставил ее в Марицбург…

Приведу несколько выдержек из письма, которое моя жена отправила моему отцу из городка Эсткорт 19 января 1881 года, — без малого тридцать один год назад[85].

«Мы наконец набрались храбрости и отправились в глубь страны, несмотря на буров. Дело в том, что мы просто изнывали от безделья в Марицбурге. К тому же стояла невыносимая жара. В прошлую пятницу мы завершили первый этап своего пути и остановились в Хауике. По счастью, это оказалось прелестное местечко с комфортабельной гостиницей. Я говорю „по счастью“, потому что дождь задержал нас там до понедельника. А в понедельник, в половине десятого утра, мы снова двинулись в путь по направлению к реке Муй (милях в тридцати) и добрались до нее только около восьми часов вечера. Дороги были ужасные. Мы ехали с великими предосторожностями и не быстрее пешеходов и все же попадали в разные переделки. Все мы, в том числе я, прошли немалую часть пути пешком, и идти было ничуть не тяжелее, чем ехать. Вчера мы прибыли наконец сюда, в Эсткорт. Последний день не слишком утомил нас — дорога оказалась сравнительно хорошей. Нам сказали, что так будет и дальше, — это весьма утешительно. Если нас не задержит дождь или другие неприятности, в следующую субботу мы, вероятно, будем уже в Ньюкасле. Чуть не забыла рассказать вам, что по дороге из Марицбурга в Хауик со злосчастной Джиббс приключилась беда — и все из-за ее привязанности к Бобу[86]. Она держала избалованное животное на коленях, когда повозка вдруг ухнула в яму и подскочила так, что Боб едва не вылетел из коляски. Пытаясь удержать его, Джиббс сама грохнулась на землю, прямо под колеса, но, как ни удивительно, почти не пострадала, только немного ушибла руку и сильно перепугалась.

На протяжении всего пути нам встречались беженцы из Трансвааля[87], но все они в один голос твердят, что Ньюкаслу не грозит никакая опасность… С наилучшими пожеланиями от нас обоих.

Ваша любящая невестка М.Л. Хаггард» .

Это путешествие действительно было трудным, особенно для моей жены, которая находилась в том положении, при котором сильное утомление нежелательно. Дороги, как она и говорит, были в отвратительном состоянии, особенно после того, как их окончательно размесили войска с артиллерией. В сущности, дорог, как таковых, и не существовало, в этот сезон дождей они превратились в канавы шириной до ста ярдов, полные грязи. В такую канаву и упала бедная Джиббс с ее любимым терьером Бобом. Никогда не забуду, как с чавканьем расступилась под ее телом черная жижа. Пожилая английская камеристка, которая упала в грязь, прижимая к груди Боба, — право, это было странное зрелище. Задние колеса нашего «паука» медленно проехали над ней, вдавливая ее еще глубже в черное месиво.

— Боже милосердный! — крикнул я Стефену[88]. — Ей конец! Тут раздались отчаянные вопли.

— Благослови вас Господь, — ответил Стефен, — если дама может так орать, значит, дела ее не так уж плохи.

И верно, плохи были только грязь и дороги Южной Африки. Джиббс тут же сказала все, что она о них думает.

Через день или два нам пришлось скакать галопом, чтобы опередить грозу. За нами уже сверкали молнии, и мы еле успели добраться до укрытия.

В другой раз мы пробирались через торфяные болота, полные воды. Колеса повозок погружались до самых осей. Так мы ползли до реки, не помню, какой именно. На другом берегу ее был постоялый двор. Приближалась ночь. Река давно разлилась до предела. Что нам было делать? Возвращаться через болота? Невозможно. Спать под дождем в открытом экипаже? Тоже нельзя. Попробовать переправиться через разлившуюся реку? Очень опасно.

Жена моя, как всегда, сразу приняла решение.

— Попытаемся, — сказал она.

Я считал себя обязанным предоставить Джиббс свободу выбора, но Стефан воспротивился.

— Не спрашивайте ее, сэр, а то мы навсегда застрянем тут. Если уж нам суждено утонуть, пусть тонет с нами.

Стефен не питал большой симпатии к Джиббс.

Мы «попытались». Два смелых мускулистых зулуса вошли в воду, поддерживая с обеих сторон наш «паук», чтобы он не перевернулся. Оставшийся на берегу возчик, который был решительно против этой попытки, напутствовал нас:

— Потонете, пеняйте на себя. Я вас предупреждал!

Я отвечал в полном соответствии с обстановкой и настроением. Переправа началась.

Поток бурлил, как в мельничном лотке, уровень воды повышался с каждой минутой. Вскоре дно ушло из-под ног лошадей, но решительные животные пустились вплавь. Вода перекатывалась по полу нашего экипажа, он стал всплывать, но мужественные кафры не отпускали его, хотя вода дошла им почти до горла и они еле удерживались на ногах. Джиббс тихо всхлипывала, прижимая Боба к сердцу. Наступили страшные мгновения, наша жизнь висела на волоске. Но вскоре, благодарение Богу, лошади снова почувствовали под ногами дно. Мы выбрались на берег мокрые, но живые и с комфортом провели ночь на постоялом дворе.

Такими приключениями сопровождалось наше тяжелое путешествие. Наконец мы, целые и невредимые, добрались до Ньюкасла и отправились в свой дом, на ферму Роойпойнт, примерно в полутора милях от города. Этот дом, получивший название Хиллдроп[89], был и, несомненно, остается одним из самых красивых в округе. Осборн построил его для себя, когда служил окружным начальником в Ньюкасле. За домом вздымается возвышенность, а с большой веранды открывается прекрасный вид. Вокруг дома росли апельсиновые деревья — кажется, они зачахли после нашего отъезда, — а справа тянулась аллея черных длиннолистных акаций. Для колониального жилища дом был достаточно вместительным и имел хорошую гостиную. Любой англичанин мог жить в нем вполне прилично и даже с комфортом. К тому же мебель прибыла раньше нас и большую часть ее уже расставил неутомимый Кокрейн — «человек, который именует себя м-ром Кокрейном», как выразилась о нем однажды Джиббс после каких-то перестановок, затронувших ее удобства.

Жаль, что я забыл другие высказывания Джиббс. Их, право, стоило сохранить для потомства. Одно из них, впрочем, я помню. Дело было после нашего бегства от грозы, действительно страшной, когда Джиббс вся сжалась в комок от ужаса.

— Не глупите, Джиббс, — сказала моя жена, — не делайте из себя посмешище. Посмотрите на меня, я же не боюсь.

— Да, мадам, вижу, что вы не боитесь, — задыхаясь, ответила Джиббс, — и скажу вам прямо: по-моему, настоящей леди следует бояться.

После всего, что мы вынесли, наш дом казался гаванью, надежно защищенной от бурь. Однако так было недолго. Сначала появились беженцы из Трансвааля (некоторых я знал и раньше), рассказывавшие о бедах и разорении. Они просили приютить их, но мы не могли этого сделать. Затем мы с огорчением узнали, что в день нашего приезда Колли[90] двинулся к Нэку[91], чтобы форсировать его.

Два дня спустя до нас донеслись звуки стрельбы. Я получил записку от своего старого друга Бьюмонта, окружного начальника Ньюкасла (сейчас он судья в Натале):

«С огорчением сообщаю, что атака на Нэк, предпринятая нашими войсками нынче утром, не удалась и им пришлось с большими потерями отступить в свой лагерь из фургонов. Более подробных сведений пока нет. Думаю, что Ньюкасл вне опасности. Сигналом тревоги в городе послужит набат. Если появятся основания считать положение опасным, я направлю к вам гонца. Я предпочел бы послать вам эту весточку при более радостных обстоятельствах, но ничего не поделаешь. С наилучшими пожеланиями миссис Хаггард, надеюсь, миссис Бьюмонт сможет вскоре ее навестить.

У. Г. Бьюмонт» .

На следующий день — 30 января — я написал отцу письмо. Недавно я разыскал его среди других:

«По адресу вы поймете, что после довольно тяжелого путешествия по отвратительным дорогам мы благополучно добрались до места. Старуха Джиббс дважды вываливалась из экипажа, но осталась невредимой. Выехали мы в очень неспокойное время. Когда по разным причинам мы решили отправиться в глубь страны, Ньюкасл, где расквартировано много войск, считался одним из самых безопасных мест в колонии. Никто не мог предположить, что сэр Джордж Колли будет столь безумен, что попытается с горстью людей форсировать горные проходы. Я полагаю, что его неоднократно предупреждали о невозможности достигнуть успеха в этом предприятии. Однако в тот день, когда мы прибыли сюда, он двинулся в поход, и несколько вечеров спустя мы услышали артиллерийскую стрельбу в горах. Затем пришло известие о том, что ему был оказан решительный отпор. Буры, видимо, без труда отбили натиск наших войск. Чтобы овладеть их позициями, потребуется, наверное, не менее пяти тысяч человек, и многие из них погибнут. Почти все офицеры, участвовавшие в бою, убиты, включая бедного юного Элуэса (Норфолк), рядом с которым я недавно сидел за обедом. Он сказал мне тогда, что видел вас на станции Линн — вы говорили что-то официантке из бара. Все это очень грустно. Я не думаю, чтобы нашей ферме что-нибудь угрожало, но все же время настало очень тревожное для всех. Наши солдаты отошли в лагерь близ вершины горы, а лагерь буров расположен на самой вершине. Когда подойдут наши подкрепления, начнется жестокий бой, и немало офицеров еще падут от меткого огня бурских стрелков. Буры засели в специально вырытых ячейках за каменными стенами. Думаю, что придется выставить против них большие силы.

Все наше имущество прибыло сюда в неприкосновенности, и дом обставлен очень красиво, но ничто не приносит радости в такое время, когда кровь льется как вода. Всякий раз, как к дому приближается новый гонец-кафр, мы пугаемся, не вестник ли это новой беды. Мы пошлем вам более подробное письмо с ближайшей почтой, а сейчас по уши увязли в хлопотах, приводим в порядок дом и т.д. Теперь до свидания. С наилучшими пожеланиями всем, кто остался на родине.

Ваш горячо любящий и послушный сын

Г. Райдер Хаггард»

Так прошло наше новоселье в Хиллдропе.

8 февраля, около полудня, мы снова услышали орудийную пальбу в окрестностях холма Скейнс Хоогте, примерно в одиннадцати милях от фермы. Огонь был очень сильный, полевые пушки грохотали почти беспрерывно, не умолкал и треск винтовочных выстрелов. После заката солнца все утихло. В Хиллдроп пришло несколько кафров. Они рассказали, что отряд английских солдат окружен на холме у реки Ингого; солдаты сражаются хорошо, но «оружие их утомилось». Кафры были уверены, что за ночь всех англичан перебьют.

Судя по тому, что рассказали потом уцелевшие, это было бессмысленное и безнадежное сражение. Раненые пролежали на земле всю бурную африканскую ночь — их никто не подбирал.

После победы у Ингого буры вторглись в Наталь. Однажды в ночной тишине я услышал топот множества лошадей. Отряд противника, численностью около пятисот человек, захватил и разграбил ферму нашего соседа. Буры вступили в Наталь, чтобы атаковать наши подкрепления. Мы, колонисты, увидели возможность отрезать их или, во всяком случае, нанести им большой урон, правда, с величайшим риском для себя, и собрались в Ньюкасле, чтобы сформировать отряд добровольцев. Я сильно сомневался, вступать ли мне в отряд при моих семейных обстоятельствах. Помню, как моя жена вышла в сад, где обсуждался этот вопрос, и сказала: «Не думай обо мне. Выполняй свой долг, как ты его понимаешь. Я готова ко всему».

Никогда ни одна женщина не вызывала во мне большего восхищения, чем моя жена в тот момент. Я считал и считаю ее поведение во время всех этих бурных событий почти героическим, особенно если учесть, что она ждала ребенка. Такой уж она была создана.

Эта затея, однако, кончилась ничем. Власти пронюхали про наши планы, и, насколько я помню, прибыл мой друг, окружной начальник Бьюмонт, с посланием губернатора. Губернатор строго-настрого запретил нам атаковать буров и предупредил, что, если мы ослушаемся и все-таки нападем на буров, правительство от нас откажется. Наших раненых не станут подбирать; если буры расстреляют кого-нибудь из пленных, правительство не заявит протеста. Миссия Бьюмонта была весьма странная, но в те дни британский лев был очень смирным животным и хвост свой прятал между ног. К тому же власти, естественно, стремились предотвратить распространение войны на гражданское население. Так из нашей затеи ничего не вышло.

Наступили тревожные дни. Мы были окружены противником и ежечасно ожидали его нападения. Каждую ночь мы посылали кафров на холмы, окружающие Хиллдроп, чтобы разведать, не приближается ли враг. Эти преданные люди отлично выполняли свой долг. Более того, зулусы, жившие на ферме, рассказывали, что происходило вокруг. Мой прежний слуга Мазуку снова поступил ко мне на службу, когда я вернулся в Африку, и вместе со своими друзьями охранял нас денно и нощно, как мать ребенка. Ночь за ночью мы спали, иногда не раздеваясь, поставив заряженные винтовки у кроватей и положив револьверы под подушку; на конюшне всегда стояло шесть оседланных лошадей.

Вскоре до нас дошел слух, вероятно, не лишенный оснований, о том, что бой между вторгшимися бурами и прибывшими подкреплениями англичан произойдет у отмели на реке Ингагаан, то есть на территории нашей фермы. Говорили также (и это могло оказаться правдой), что главные силы буров собираются занять мой дом и холм за ним. Это было уже слишком! Мы бросили все, кроме серебряной посуды, и уехали в лагерь под Ньюкаслом, где провели в тревоге несколько дней. Однако буры почему-то так и не перешли в наступление. Это была их единственная ошибка за всю военную кампанию. Я полагаю, что им тогда удалось бы без труда перерезать растянутые в цепочку подкрепления, а затем сравнительно легко овладеть городом Ньюкаслом. Вместо этого они столь же быстро и бесшумно, как явились, отошли к Нэку.

17 февраля в Ньюкасл без потерь вступили английские части, посланные на подкрепление. И тут Колли послал генерала Вуда за новыми подкреплениями и припасами, хотя, по мнению человека непосвященного, подобное поручение легко мог бы выполнить и офицер менее высокого ранга. С согласия обоих генералов было решено не предпринимать наступательных действий до возвращения Вуда.

Если это правда, то соглашение не было соблюдено, ибо в воскресенье, 27 февраля, я услышал отдаленную орудийную канонаду. Все приняли ее за грозу, но я так решительно настаивал на своем, что несколько человек отправились со мной в лагерь выяснить, в чем дело. Проезжая через полный слухов город, мы узнали, что с горы Маунт-Проспект все время поступают телеграфные сообщения. Однако в лагере никто ничего не знал. Офицеры, к которым мы обратились, даже подняли нас на смех. Выходило, что Колли без ведома своей базы предпринял роковой для него маневр.

Я не буду пересказывать здесь страшную историю битвы у Маюбы[92]. Полковник Митчелл рассказал мне потом, что происходило в то время в резиденции губернатора в Марицбурге. В кабинет, где я когда-то работал, непрерывно поступали сообщения с Маюбы — сначала о том, что она занята, а затем и о дальнейшем ходе событий. Маюба, так сказать, царила в этом кабинете. Митчелл передавал каждую телеграмму леди Колли, находившейся в другой части здания. Но вот в сообщениях наступил перерыв, после чего пришла телеграмма из двух слов: «Колли убит». И снова молчание…

Полковнику Митчеллу пришло отнести и эту депешу в комнату, где ждала жена Колли. Она сначала наотрез отказалась поверить известию. По словам Митчелла, это были самые страшные минуты в его жизни.

Генерал писал в письме, опубликованном в книге Батлера «Жизнь Колли», что неизменное везение всегда и во всем даже пугало его. И действительно, что может быть трагичнее истории этого человека! Чины и почести так и сыпались на него — фаворита Уолсли. Фортуна наконец предоставила ему величайшую из возможностей, какие открываются перед воином, и вот как он ею воспользовался! В то время говорили, и я с этим согласен, что, если бы Колли подождал, войско буров распалось бы само собой. А если бы и не распалось, то он вскоре получил бы подкрепления и, имея большие силы, одержал бырешительную победу. Колли стал бы одним из величайших полководцев империи, а история Южной Африки пошла бы иным путем, ибо только его разгром привел к восстановлению прежнего положения[93]. Но у Колли было сколько угодно своих собственных теорий, а вот терпения не хватало. Впрочем, может быть, его толкал вперед рок.

А теперь я не без облегчения вернусь к собственной биографии, которую легче всего проследить по сохранившимся письмам. В них все ясно и последовательно, нет той туманной неопределенности, что привносит время.

В одном из писем, которые жена послала моей матери из Хиллдропа (оно датировано 7 марта 1881 года), говорится:

«Как вы уже знаете из газет, положение у нас незавидное и с каждым часом становится все более серьезным. Нам сообщили, что войска, стоящие лагерем у Нэка, охвачены паникой из-за целого ряда поражений и в последнем бою, стоившем жизни бедному сэру Джорджу Колли, офицеры с величайшим трудом удержали солдат от бегства. Впрочем, никто этому не удивляется. Уже три раза наших солдат посылали небольшими отрядами на противника, который оказывался вдвое сильнее и расправлялся с ними, словно стая волков со стадом овец. Они же не имели возможности оказать хоть сколько-нибудь активное сопротивление. Хотя буры мятежники, нельзя не восхищаться тем, как они ведут войну. Их отвага и решительность просто замечательны, и они до сих пор не допустили ни одной ошибки. Если добавить, что они прекрасные стрелки, вам придется согласиться, что мы имеем дело отнюдь не со слабым противником, хотя наши офицеры и солдаты сначала этому не верили. Отсюда и эти горестные поражения. Бедный сэр Джордж Колли дорого заплатил за свою неосмотрительность, хотя смерть отнеслась к нему гуманно: ему лучше было погибнуть, мужественно сражаясь во главе своих солдат (как оно и было), чем жить с погубленной репутацией. А она, конечно, была бы погублена, поскольку общественное мнение было настроено против него даже еще до последнего боя.

Несколько слов о нас самих… Ферма процветает. Мы заняты заготовкой сена, лентяя Райдера поднимают каждое утро в шесть часов, и он отправляется косить. Ему это явно пошло на пользу, и вообще после отъезда из Англии здоровье у нас обоих улучшилось. Мы потеряли еще одного страуса, к счастью не особенно хорошего, но остальные птицы чувствует себя, по-видимому, отлично. У некоторых великолепные перья…»

3 мая 1881 года она писала:

«Дорогая матушка! Не знаю, как благодарить вас за любовь и сочувствие, которое все вы проявили в годину наших бедствий. Мы были чрезвычайно удивлены и обрадованы, особенно я, телеграммой от Джека (ее брата, который потом был консулом на Мадагаскаре. — Р.Х.), в которой он сообщил, что прибыл в Кейптаун. А мы уж думали, что он отказался от намерения приехать сюда.

Вас, возможно, не удивило мое письмо отцу, в котором я писала, что мы серьезно обсуждаем вопрос, не покинуть ли нам эту страну. С каждым днем, к сожалению, возможность мира и безопасности в Южной Африке отодвигается все дальше. Боюсь, что в результате пострадают наши материальные дела. Еще недавно мы могли бы легко продать ферму за три тысячи фунтов. Вряд ли нам это удастся теперь… Не могу выразить, как горько будет покидать эти места, но повторяю, возможно, придется это сделать. После двухлетних усилий нам только сейчас стало немного легче, и, если бы не война, наша ферма начала бы процветать и приносить доход. За последнее время мы получали прибыль, которая в пересчете на год составила бы две тысячи фунтов» .

30 июля 1881 года я послал отцу, очевидно, последнее письмо из Южной Африки.

Хотелось бы сказать еще несколько слов о нашей жизни на ферме. Имение Роойпойнт, простиравшееся от городских земель Ньюкасла до реки Ингагаан, занимало более тысячи акров. В центре имения возвышался большой холм Роойпойнт, или Редпойнт, с плоской вершиной, от которого оно и получило свое название. С гребня холма сбегал — и, конечно, бежит и сейчас — глубокий красивый ручей. До сих пор не понимаю, каким образом, но источник выходил на поверхность у вершины холма, а не у его подножия. Под холмом мы поставили паровую мельницу, оборудование которой пришлось везти из Англии. Мы воображали, что стоит нам заделаться мельниками, как мы начнем получать немалые барыши и даже разбогатеем. Трудно судить, насколько оправдались бы наши надежды, — слишком недолго владели мы фермой. Во всяком случае, ввозить дорогое оборудование в страну, где не умеют с ним обращаться, было рискованно. Нам приходилось держать механика, а длительные простои из-за поломки частей обходились дорого.

Впрочем, мы не ограничились постройкой мельницы и работой на ней, а стали делать кирпич, и он находил широкий сбыт в Ньюкасле. Я и сам занимался этой работой, признаться, очень тяжелой. Наша энергия, помнится, так озадачила соседей, что натальские буры приезжали издалека поглядеть на двух белых фермеров, работающих собственными руками. Проклятием Южной Африки было, а возможно и остается, всеобщее стремление перекладывать на кафров физический труд, где это только возможно. В результате любую тяжелую работу стали считать унизительным уделом одних чернокожих[94]. Такова была голландская традиция. Бур считал, что его дело сидеть на ступ[95] своего дома и ждать, когда естественный прирост поголовья в стадах крупного и мелкого рогатого скота увеличит его богатства. Земли же он обрабатывал ровно столько, сколько нужно для того, чтобы вырастить кукурузу и другие плоды для пропитания семьи. Эта система имеет свои преимущества в стране, где время ничего не стоит, а земель столько, что каждый сын фермера может рассчитывать на собственный участок площадью не менее трех тысяч моргенов[96].

Мы не только мололи муку и делали кирпичи, но и первыми в этой части Наталя стали разводить страусов. Мой опыт показал, что страус способен доставить массу хлопот. Начать с того, что он любит гоняться за людьми и сбивать их с ног. Один страус задал как-то здоровенную трепку Кокрейну. В другой раз я наблюдал в театральный бинокль, как от того же воинственного страуса еле спасся несчастный кафр; ему, словно загнанному шакалу, пришлось укрыться в яме, вырытой муравьедом. Разбойник, разумеется, не мог последовать за кафром, но стоял возле ямы, как часовой, дожидаясь, когда бедняга вылезет. Человеку, подвергшемуся нападению страуса, не остается ничего другого, как броситься плашмя на землю. Тогда страус не сможет избивать его, словно дубинками, ногами, а долбить свою жертву клювом он не умеет. Зато он вполне способен отплясывать на вашем теле, кататься по нему или надолго усаживаться вам на голову, словно это яйцо, которое он высиживает.

Эти птицы, столь свирепые с людьми, боятся собак. Мы потеряли двух страусов в результате ночного визита стаи диких собак. Испуганные птицы бросились бежать со всех ног и сломали себе шеи, наткнувшись на проволочное заграждение. Еще один страус погиб из-за собственной прожорливости: эти птицы заглатывают перочинные ножи и вообще все, что попадается им на глаза, а наш страус умудрился проглотить большую острую кость, она застряла у него в горле и не шла ни взад, ни вперед. Оставался только один выход — операция. Мы и произвели ее с помощью бритвы и без анестезии. Надеюсь, что мне никогда больше не придется заниматься подобным делом, — страус был очень силен и отчаянно сопротивлялся хирургическому вмешательству. Несмотря на это, мы все же вытащили кость, и птица поправилась. Представьте себе наш ужас, когда несколько недель спустя у того же страуса и в том же самом месте снова застряла Огромная кость. На сей раз мы предоставили его собственной участи, и он скоро испустил дух.

Кроме страусов у нас было несколько упряжных волов и фургонов. Мы сдавали их внаем властям и получали от этого порядочный доход. Правда, из этих поездок волы возвращались истощенными и со сбитыми ногами. Скоту тоже угрожали опасности. Как-то мы вложили несколько сотен с трудом заработанных фунтов в упряжку волов и послали их на выпас в Бушвелд[97]. Месяца через два мы получили сообщение от погонщика, который пас их; он утверждал, что все волы подохли, наевшись ядовитой травы, — он упорно именовал ее тюльпаном. И мы долго еще гадали, действительно ли потеряли волов именно из-за «тюльпана».

Одновременно мы занимались заготовкой сена, тогда это было новшеством в нашем округе, где скот на зиму предоставляли самому себе. Это оказалось выгодным делом, сено раскупали по высокой цене. Однажды я выручил двести пятьдесят фунтов за сено, скошенное за месяц мною самим. В жизни я ничем так не гордился, как этими деньгами, которые заработал собственными руками в поте лица.

Если бы мой английский управляющий и работники увидели бы меня теперь за таким занятием, они бы очень удивились. Когда я рассказываю об этом управляющему, он учтиво слушает меня, но я отчетливо вижу: в глубине души он уверен, что хозяин отправился странствовать в столь знакомую ему страну вымысла. Но тогда мы привезли из Англии сенокосилку — вероятно, одну из первых в тех местах. Я выбирал участок велда поровнее, запрягал в косилку трех, помнится, лошадей и ранним росистым утром приступал к работе. Мне помогал кафр. Я восседал на этой «страшной» машине и орудовал рычагами и ножами, а кафр вел лошадей. Трава росла буйная и густая, настолько густая, что было трудно заметить камни и ямы, вырытые муравьедами. Чтобы не попортить режущие кромки, камней надо было избегать, прилагая для этого отчаянные усилия, достойные Геракла. В ямы же мы нередко проваливались чуть ли не на два фута, причем мне грозило быть сброшенными прямо на ножи.

Как видите, косьба сопряжена с определенными опасностями, хотя для меня все кончилось благополучно. Собственно, косьба оказалась самой сложной частью работы. Остальное было проще. Мы соорудили гигантские грабли — их тащили два мула или лошади. С помощью этого приспособления сено, сушившееся на солнце целый день (ворошить его мы и не пытались), сгребали в огромные кучи — метать настоящие стога мы так и не научились. Затем мы покрывали их холстом или чем-нибудь в этом роде, и сено само по себе разогревалось, что придавало ему сладость. Когда оно было готово, мы его продавали. Чаще всего сено увозили комиссариатские чиновники. Видимо, качество удовлетворяло их, ибо они неизменно возвращались за новыми партиями. Впрочем, возможно, им просто негде было купить другое.

Кроме того, мы пытались сажать кукурузу, но тут нам мешали лошади и рогатый скот. По ночам они опустошали наши поля, вытаптывая и пожирая посевы.

Так мы хозяйничали на ферме Роойпойнт. Я вспоминаю о ней с удовольствием, хотя, если бы пришлось начинать сначала, не стал бы так разбрасываться. В целом мы неплохо зарабатывали, несмотря на большие расходы и убытки. Занятие сельским хозяйством в Натале требовало тогда — а может, требует и теперь — больших капиталов и постоянного личного надзора над туземцами, поскольку работать они не умеют. Впрочем, кафры, арендовавшие земли на нашей ферме, довольно быстро стали нашими друзьями.

Помню, как один из них разбил лучшее наше обеденное блюдо и принес черепки моей жене. «Я собрал и принес эти куски инкосикази, — сказал он с милой улыбкой, — потому что инкосикази умна, как все белые люди, и сумеет заставить их снова собраться воедино».

Инкосикази поглядела на него и на осколки в безмолвном негодовании. Однако, когда исчезла, казалось бесследно, часть фамильного серебра (сколько помнится, это были ложки, которые потом нашлись в мусорной куче у конюшни), когда выяснилось, что Мазуку и его друзья воспользовались нашими лучшими столовыми ножами, чтобы раскромсать разлагавшуюся тушу быка, сдохшего от легочной болезни, — она обрела дар речи. Виновные спаслись бегством от ее гнева.

Зулусы, разумеется, наградили всех нас прозвищами. Мою жену они звали словом, означающим «красивая белая бусинка с розовым глазком». Джиббс же получила титул Англике — «дряхлая старая корова, которая больше не телится». Кажется, никто, даже Стефен, не осмеливался сообщить ей неадаптированный перевод этого не слишком лестного прозвища. Я, во всяком случае, этого не сделал. Бедная Джиббс! Какие только испытания не выпали на ее долю в этой удивительной стране!

Перед отъездом из Хиллдропа мы устроили большой аукцион для распродажи нашей мебели, привезенной из Англии. Каталог хранится у меня до сих пор. Аукцион прошел весьма успешно — такая мебель была в то время редкостью в Ньюкасле. Рояль, например, который я купил из вторых рук в Англии за сорок фунтов, был продан за двести; хорошую цену дали и за другие вещи. Собравшаяся на аукцион компания завладела вином, стоявшим на веранде, и тут же выпила его за наше здоровье. Бдительный аукционист немедленно объявил, что пившие купили вино, и назвал высокую цену за дюжину.

Итак, мы наконец распрощались с Хиллдропом. Больше мы его не видели, да, верно, и не увидим, разве что во сне. Помню, как грустно мне было, когда мы ехали по пыльной дороге в Ньюкасл, и дом, к которому мы так привязались, и окружавшие его апельсиновые деревья постепенно удалялись.

Там родился мой сын, там я пережил многое из того, что формирует характер мужчины. Там я перенес самый большой позор — стыд за свою родину. Там началась и закончилась одна из глав моей жизни, богатой событиями. Было горестно расставаться с этими местами и прощаться с Мазуку, моим зулусским слугой. Бедняга при этом очень расчувствовался и подарил мне дубинку, самую дорогую, вероятно, для него вещь. Он не расставался с ней с тех пор, как стал мужчиной. Я сам не раз видел, как это тяжелое орудие из красного дерева опускалось на голову врага. Она висит у меня в холле моего дома, но где теперь Мазуку, спасший мне жизнь, когда я заблудился в велде? Живет, может быть, в каком-нибудь краале и время от времени вспоминает Инданду, которому служил когда-то. И, может быть, до его ушей дошли хоть смутные слухи о дальнейших деяниях Инданды. Если это так и мне доведется вновь побывать в Африке, он непременно явится ко мне, в этом я не сомневаюсь ни на минуту. Выйдя из гостиницы, я увижу седовласого мужчину, сидящего на корточках у дороги. Он встанет, поднимет руку, приветствуя меня, и скажет: «Инкоси Инданда, ты здесь. И я здесь тоже, пришел, чтобы служить тебе».

А ведь я наблюдал подобный случай. Сэр Вильям Серджент еще совсем молодым человеком жил в Южной Африке — не помню, когда именно и что он там делал. У него был слуга-туземец, по имени Мазук. Потом Серджент уехал и вернулся в эти места лишь через тридцать лет. За это время его Мазук стал старейшиной в своем краале, однако, узнав о возвращении бывшего хозяина, он пришел к нему и оставался с ним до его отъезда. Тогда-то я и видел этого верного слугу… Таков характер бедного презираемого зулуса, так ведет он себя с теми, кого полюбил.

Покидая Африку, я, пожалуй, больше всего горевал, прощаясь с этим любящим полудиким человеком. При расставании я подарил ему, кажется, корову (теперь уже точно не помню).

В среду, 31 августа, мы в последний раз видели берега Наталя с палубы парохода «Дункелд». Затем они исчезли из виду навсегда.

ЕГИПЕТ

В январе 1887 года я отправился путешествовать по Египту.

С детства меня привлекал древний Египет, и я прочел о нем все, что мог раздобыть. Теперь я был охвачен страстным желанием побывать в этой стране, тем более что хотел написать роман о Клеопатре, — намерение, конечно, довольно честолюбивое.

Один мой друг — мистик чистейшей воды — недавно очень позабавил меня. Он составил перечень моих прежних перевоплощений, вернее, трех из них, о которых якобы узнал таинственным образом. Два воплощения оказались египетскими: в первом я был вельможей времен Пепи II, жившего около четырех тысяч лет до нашей эры, во втором — каким-то неизвестным фараоном.

В третьей жизни я, по утверждению приятеля, воплотился в норманна седьмого века. Первым среди своих соплеменников он доплыл до Нила, а потом вернулся в свой старинный дом и там умер. После этого, пророчествовал мистик, душа моя проспала тысячу двести лет, пока не обрела нового хозяина — меня.

Я отнюдь не разделяю убеждений своего друга, несомненно искренних. Все эти теории с перевоплощениями совершенно бездоказательны. Тем не менее бесспорно, что некоторые люди питают неодолимое влечение к определенным странам и историческим эпохам. Разумеется, проще всего это объяснить тем, что предки их жили в этих странах в те самые эпохи. Я люблю норманнов тех времен, когда слагались саги, и еще более ранних. У меня достаточно оснований полагать, что предки мои были датчанами. Однако египетского предка я не разыскал в своей генеалогии ни одного. Если таковые и были, то очень давно.

Как бы то ни было, мне одинаково близки и норманны, и египтяне. Мне легко проникнуться их мыслями и ощущениями. Я даже разбираюсь в их верованиях. Уважаю Тора и Одина, преклоняюсь перед Изидой и неизменно хочу пасть ниц перед луной.

Сплошь и рядом я понимаю норманнов, живших примерно в девятом веке, и египтян от Менеса до эпохи Птолемеев гораздо лучше, чем своих современников. Они мне как-то ближе. И интересуют меня гораздо больше. А вот про эпоху Георгов я даже читать не могу, я ее просто презираю. Но в то же время я очень симпатизирую дикарям, например, зулусам, с которыми у меня всегда были самые лучшие отношения. Может быть, мой друг мистик пропустил в перечне мое дикарское воплощение…

Отвлекаясь от этих рассуждений, скажу, что я отправился в Египет в поисках знаний и отдыха. Кое-что мне и в самом деле удалось узнать, ведь если ум жаждет, то он впитывает информацию, как сухая губка воду. Я заблаговременно запасся рекомендательными письмами к Бругш-бею[98], который, помнится, был тогда директором булакского музея. Он водил меня по этому дивному зданию, показывал мумии Сети, Рамсеса и других… О, с каким почтением глядел я на них! Рассказывал мне, дрожа от волнения, о великом кладе фараонов в Дейр-эль-Бахри и вообще об их сокровищах. Рассказал, как добрался до дна колодца и вошел в длинный проход, где столетиями спали мертвым сном могущественные цари, укрытые там от грабителей и врагов. Когда он при свете факелов прочел на саркофагах несколько имен, то чуть не потерял сознание. Еще бы! Вспоминал, что, когда останки царей извлекли из покоев смерти и повезли в Каир, чтобы снова похоронить уже в стеклянных витринах музея, толпы феллашек бежали по обеим сторонам реки и громко вопили оттого, что от них забирают древних царей. Они посыпали пылью волосы, заплетенные в сотню косичек, как делали их отдаленные предки, оплакивавшие фараонов, чьи останки торжественно проносили мимо них к месту упокоения, которое они считали вечным. Бедные, бедные владыки! Им и не снились стеклянные витрины Каирского музея и насмешки туристов, у которых грозное и величественное выражение сморщившихся лиц мумий вызывает лишь улыбки да шуточки. Иногда, особенно теперь, в зрелом возрасте, я задаю себе вопрос: как смели мы касаться этих священных реликвий? Тогда я об этом не думал и сам тревожил их прах.

Во время этого путешествия я присутствовал при раскопках очень древних захоронений в тени пирамид Гизы. Настолько древних, что умерших тогда еще не бальзамировали. Скелеты лежали на боку, как плод во чреве матери. Ученые, руководившие раскопками, прочли мне надпись на маленькой передней камере одной из гробниц. Если не ошибаюсь, она гласила: «Здесь, ожидая воскрешения, почиет в Осирисе имярек (точное имя усопшего я забыл)… жрец пирамиды Хуфу. Всю свою долгую жизнь он прожил добродетельно и мирно».

Во всяком случае, именно таков смысл надписи, и я подумал, что подобная эпитафия была бы уместна и в наше время, скажем, на могиле настоятеля собора. Быть может, придет день, когда Вестминстерское аббатство и другие священные места захоронения тоже будут разграблены, а останки наших королей и великих людей выставлены в музее неведомого народа иной веры. Впрочем, в Египте даже единоверие не охраняет мертвых: тела христианских епископов, живших до восьмого и девятого веков, тоже вырывают из могил — я сам видел в общественных и частных коллекциях их расшитые одеяния. Как видно, считается, что если вы умерли достаточно давно, то ваши кости становятся всеобщим достоянием. Это побудило меня стать горячим сторонником кремации.

Не следует, однако, забывать, что именно из гробниц мы извлекли историю Египта, которую знаем ныне лучше и более точно, чем средневековую. Если бы на погребальные обряды древних жителей страны Кеми и их способ сохранения останков в ожидании воскресения плоти — а они твердо верили, что она воскреснет, — мы почти ничего не знали бы о жизни великого народа.

Но не пора ли нам остановиться? Я лично хотел бы, чтобы тела фараонов, сняв с них восковые копии, возвращали с почетом в камеры и коридоры великих пирамид и замуровывали там навеки, дабы в будущем туда не мог вломиться ни один грабитель.

Доктор Бадж рассказал мне о гробнице, в которую он и его проводник вошли первыми примерно через четыре тысячи лет после того, как она была замурована. Гробница оказалась в идеальном порядке. Там находился гроб знатной дамы, стояли сосуды с приношениями, на груди покойной лежал веер, страусовые перья которого обратились в прах. А песок, покрывавший пол, еще хранил следы тех, кто принес тело в гробницу. Это произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Раздумывая над этими вопросами, читатель должен помнить, что для древнего египтянина не было на свете ничего более святого, чем его собственный труп и гробница. Египтянин с незапамятных времен верил, что тело в гробнице спит не в одиночестве, что с ним пребывает вечный страж — Ка, или духовный двойник. Могущественный Ка, считали египтяне, мог отомстить осквернителю гробницы, ограбившему мумию.

Из Каира я поднялся вверх по Нилу, осмотрев все храмы и пирамиды царей в Фивах. Мне кажется, что это самые удивительные гробницы в мире. Так же думали, вероятно, те, кто посетил эти места двадцать и более веков назад. На стенах сохранились их восторженные надписи и приветствия душам усопших. Вероятно, то же будут испытывать посетители пирамид через две тысячи лет, ибо мир никогда не сможет создать столь совершенные таинственные гробницы или возвести над ними пирамиды.

Примерно восемнадцать лет спустя я снова побывал в этих гробницах. Теперь доступ был сильно облегчен, они даже освещались электричеством. Но при этих усовершенствованиях они не произвели на меня прежнего впечатления. Помню, что при первом посещении я с трудом опустился в одну из пирамид — кажется, великого Сети, — освещаемую сумрачным светом факелов. Приходилось отбиваться от полчищ летучих мышей. Они и сейчас перед моими глазами описывают в свете факелов самые причудливые фигуры, словно исполняют танец призраков. Когда я во второй раз посетил гробницу, летучих мышей уже не было; их, видимо, прогнал электрический свет.

В это второе путешествие я сопровождал мистера Картера[99] (он был тогда хранителем древностей этой части Египта). Мы первыми после открывшего гробницу грека вошли в усыпальницу Нефертари — любимой или, во всяком случае, главной жены Рамсеса II. Ее изображения на стенах выглядели так, словно были нарисованы только что. Она играла с шахматы со своим царственным супругом, беседовала с богами…

Гробница была ограблена в древние времена — вероятно, две тысячи лет назад. Перед самым вторжением грабителей по ней пронесся поток воды. Так или иначе, стены были влажные, когда грабители пробирались по наклонному проходу и цеплялись за них, оставляя отпечатки пальцев. Я их видел.

Исследование одной гробницы в 1887 году едва не стало последним моим приключением. Напротив Асуана были только что открыты большие пещеры. В одну из них я забрался через маленькое отверстие: вход был занесен песком почти до самого верха. Я очутился в пещере, заполненной сотнями трупов, по крайней мере, так мне показалось. Хоронили их без гробов, потому что от умерших остались одни скелеты. Впрочем, среди них я обнаружил мумию знатной дамы и обломки ее раскрашенного саркофага. Рассматривая зловещие останки при тусклом свете, я задумался над тем, почему их так много. И тут я вспомнил, что во времена Христа город, называемый Асуаном, был совершенно опустошен страшной эпидемией чумы. По-видимому, тогда древние захоронения были вскрыты и заполнены жертвами моpa. Вспомнил я и то, что чумная палочка, как говорят, живет очень долго. Тут я неосторожно закричал моим спутникам, остававшимся наверху, что сейчас выйду, и пополз по проходу, который вел наружу. Но мой голос, усиленный эхом, привел в движение песок, скопившийся наверху, и он посыпался через трещины каменной кладки с такой быстротой, что прижал меня к земле. В мгновение ока я понял, что через несколько секунд буду погребен. Собрав все свои силы, я сделал отчаянный рывок и в самый последний момент достиг желанного выхода. Друзья мои отошли от пещеры и не имели понятия о том, что со мной случилось.

Один из них, молодой человек по имени Броунригг, попал в еще большую беду. Мы с ним и еще одной нашей спутницей любовались второй пирамидой, как вдруг он объявил, что намерен взобраться по пирамиде до гранитной облицовки, которая еще покрывала футов сто до вершины.

Броунригг был блестящим спортсменом и не страдал головокружениями, а потому мы его не удерживали. Он полез вверх, а мы следили за ним, пока он не достиг облицовки. До этого так высоко поднимались всего восемь или девять белых людей — разумеется с помощью проводников. К нашему удивлению, Броунригг вдруг снял башмаки. А потом полез вверх по полированному граниту облицовки. Он полз от трещины к трещине и благополучно достиг вершины, где в честь своего восхождения исполнил нечто вроде военной пляски. Отдохнув, он начал спускаться.

С того места, где я стоял, — а оно находилось на несколько сот футов ниже вершины пирамиды — мне было видно, что он сначала спускался, как и следовало, лицом вперед, но потом почему-то повернулся к нам спиной, лицом к наклонной грани пирамиды. Тут я испугался. Вскоре я увидел, что, спустившись всего на тридцать-сорок футов, он стал нащупывать ногой в носке какую-нибудь щель. Но ему это никак не удавалось, и он подтянул ногу обратно — дотянуться до трещины он мог бы, только опустившись еще ниже. Он делал эти попытки еще дважды или трижды, а затем застыл на облицовке, раскинув руки, словно распятый.

Я в ужасе глядел на него: кроме нас троих, кругом никого не было. Но вдруг мимо меня промчался араб в белом одеянии. Это был шейх пирамид[100]. Не произнеся ни слова, он полез наверх с бешеной энергией напуганной кошки. Преодолев нижнюю, более легкую для подъема часть пирамиды, он достиг облицовки, которая также не представляла для него трудности, поскольку он знал наизусть, куда ставить пальцы ног, а головокружения боялся не больше, чем орел или горный козел. Вскоре он оказался прямо под Броунриггом и что-то сказал ему. Вслед за этим до нас донесся с высоты слабый голос.

— Если ты дотронешься до меня, я тебя сброшу вниз, — проговорил голос.

Да, распятый на этой страшной высоте, Броунригг в истинно британской манере грозился сбросить вниз своего спасителя.

Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел, что шейх уже поставил стопу Броунригга в трещину, находившуюся чуть ниже. Я так и не узнал, как это ему удалось. Благодаря великодушию шейха головокружительный спуск закончился успешно. Через несколько минут очень бледный, дрожащий Броунригг, тяжело дыша, стоял на песке возле нас, араб же, обливаясь потом, прыгал вокруг и поносил его и нас на родном языке, пока мы его не утихомирили крупным бакшишем. Броунригг, который никогда еще не был так близок к смерти, рассказал мне потом, что произошло. Обычно он не боялся высоты, но, спускаясь лицом вперед, видел перед собой только триста футов пустого пространства, потому что толстая облицовка скрывала от него нижнюю грань части пирамиды. Он повернулся, однако почувствовал себя совершенно беспомощным — он не мог ни нащупать ногой точку опоры, ни подняться наверх. Если бы бдительный араб не заметил вовремя, что происходит, Броунригг через несколько минут сорвался бы и разбился бы вдребезги у наших ног. Когда я вспоминаю эту сцену, мороз продирает меня по коже.

Из Египта я отплыл, направляясь к Кипру, на старой посудине, где под моей койкой семейство крыс устроило себе гнездо. То была моя первая встреча с этим восхитительным романтическим островом, по которому волна за волной прокатились все цивилизации, пока наконец не явился турок, ну а у него, как говорится, «трава не растет под ногами». А уж за турком милосердием Божьим был ниспослан туда британец.

Из резиденции губернатора в Никосии я совершил несколько вылазок в глубь острова в обществе миссис Колдуэлл, сестры сэра Генри Булвера, и ее дочерей. Мы побывали в Фамагусте, чудесном, обнесенном стенами средневековом городе, который построили и укрепили венецианцы. Турки взяли его после ужасающей осады. Подробное ее описание читатель найдет в моей книге «Зимнее паломничество», написанной много лет спустя, после вторичного посещения Кипра.

Как ни удивительно, в 1887 году здесь еще были видны следы осады, хотя с тех пор прошло более трех веков. Повсюду, например, валялись ядра, выпущенные турецкой артиллерией. Я пишу эти строки, а в левой руке держу одно из них. На нем как бы оспины — не то следы времени, не то результат литейного брака.

Я рассчитывал, что после многих лет тяжкого труда смогу по-настоящему отдохнуть на этом прекрасном острове Венеры. Но отдых, к сожалению, не для меня, так уж всегда получается. Я начал работать в девятнадцать лет, не считая времени, истраченного ранее на учение, и сейчас, в пятьдесят шесть, продолжаю трудиться. Я твердо и, мне кажется, с достаточным основанием надеюсь на то, что не отойду от общественных и личных дел, пока хватит здоровья и разума или пока не умру. Уповаю, что это случится раньше, чем я лишусь здоровья и рассудка.

Генри Райдер Хаггард Доктор Терн

I. Дилижанс над пропастью

Осенью 1896 года в Англии свирепствовала оспа. В моем родном городе Денчестере, представителем которого в парламенте я являлся в продолжение многих лет, она унесла пять тысяч жизней, и многие из оставшихся в живых утратили свою красоту и миловидность.

Ну что ж! Новое поколение придет им на смену, а следы оспы по наследству потомству не передаются… Утешает и то, что уж впредь этого не случится, так как теперь введена и строго соблюдается всеобщая обязательная прививка. Разве только жертвы той эпидемии могут служить укором нам, отправившим их так поспешно и бесцеремонно туда, откуда нет возврата, но куда именно — я затрудняюсь сказать, так как слишком много знаю об анатомии человеческого тела, чтобы верить в существование души.

Ведь подумать только! Пять тысяч человек в одном Денчестере! И большая часть из них погибла от оспы по вине моего красноречия, моих настойчивых доказательств, отвергавших пользу профилактических прививок.

Конечно, доктор, как и всякий человек, может ошибаться. Ну а если это вовсе не ошибка? Если бы все эти умершие могли вдруг предстать передо мной и сказать: «Джеймс Терн, ты наш убийца, так как из-за своей выгоды учил нас тому, чему сам не верил». Что тогда? Но я не боюсь их, всех этих молодых людей, цветущих девушек и детей, чьи кости загромождают сейчас денчестерское кладбище. Что сделано, то сделано; изменить этого я не в силах. Из них из всех я боюсь встретить только двоих — Дженни, мою дочь, жизнь которой я принес в жертву своему самолюбию, и Эрнста Мерчисона, ее жениха, последовавшего за ней в могилу.

После того как умерла моя жена, Дженни была единственным существом, которое я любил, и ничто не может превзойти тех страшных страданий, какие я испытываю с момента, как смерть отняла ее у меня.

Я принадлежу к докторской семье: дед мой, Томас Терн, пользовался большой известностью во всей округе Денчестера; отец унаследовал его практику. После женитьбы отец все продал и переехал в самый Денчестер, где вскоре о нем заговорили; перед ним открывалась блестящая карьера. Но однажды, осматривая больного оспой, отец заразился этой ужасной болезнью, которая оставила в его организме неизгладимый след в виде туберкулеза легких, и ему пришлось переселиться в места с более теплым климатом.

Передав практику своему ассистенту, отец вместе с семьей отправился на Мадеру, куда теперь переехал и я, сам не знаю почему. Но увы! Климат Мадеры оказался для него неподходящим, и, прохворав около двух лет и истратив за это время все, что имел, отец умер, оставив вдову и ребенка без всяких средств.

Благодаря добрым людям моей матери удалось вернуться в Англию, где мы поселились в маленькой рыбацкой деревушке близ Брайтона. Здесь я вырос и получил начальное образование в местной приходской школе. С раннего детства я мечтал стать доктором, подобно отцу и деду. Я сознавал, что доктор, сумевший завоевать себе известную репутацию, может заработать большие деньги. Угнетенный нуждой с самого раннего детства, я ничего так не жаждал, как денег. Я тогда уже знал, что современное общество создано только для богатых и никто, даже политический деятель, не может без денег сделать себе карьеру. В Америке или где-нибудь в дальних колониях человек с умом и способностями еще может рассчитывать на то, чтобы пробить себе дорогу, не имея капитала, но в Англии об этом и думать нечего.

Мне повезло совершенно неожиданно: младший брат моего покойного отца внезапно умер, оставив мне семьсот пятьдесят фунтов. Это дало мне возможность снять комнатку в Лондоне и стать студентом медицинского факультета.

Двадцати четырех лет я блистательно, с золотой медалью, окончил курс и немедленно был зачислен врачом в один из лучших лондонских госпиталей, где и прослужил еще год по истечении срока. Как раз в то время умерла моя мать, и я, чтобы забыться, поправить расшатанные нервы и отдохнуть после тяжелой работы, обратился к одному из приятелей, состоящему пайщиком в большой пароходной компании, совершавшей рейсы между Англией, Вест-Индией и Мексикой, с просьбой предоставить мне бесплатный проезд на одном из ее пароходов, а взамен предложил свои медицинские услуги. Мое предложение было принято с большой готовностью, причем я мог оставаться в Мексике месяца три и затем вернуться в Англию на том же пароходе.

Совершив весьма приятное и вполне благополучное путешествие, я прибыл наконец в Веракрус, этот своеобразно красивый город с высокими домами и узкими прохладными улицами — тенистыми и молчаливыми. Не имея никаких особых дел, я решил провести здесь недели три, работая в местных госпиталях и больницах и изучая желтую лихорадку. Я не боялся заразы: меня страшила только одна болезнь, с которой мне очень скоро суждено было столкнуться.

Спустя три недели я собрался ехать в Мехико, куда в то время приходилось отправляться или верхом, или в дилижансе, так как железная дорога еще не была достроена. Мексика в те годы была еще дикой страной. Войны и революции лишили большую часть населения крова и заработка, так что путешественники отнюдь не могли быть уверены в своей безопасности.

Путь от Веракруса в Мехико постоянно идет в гору, так как последний лежит на семь тысяч футов выше уровня первого. Сначала проезжаешь «жаркий пояс», затем «умеренный» и, наконец, «холодный». На всем протяжении жаркой полосы вас поминутно останавливают женщины, чтобы предложить кокосовые орехи и спелые гранаты, утоляющие жажду; в умеренной полосе вам навязывают точно таким же образом апельсины и бананы, а в холодной с той же настойчивостью угощают какой-то противной мутной жидкостью, экстрактом из алоэ, называемым пульке, по виду и вкусу весьма напоминающим мыльную воду.

Где-то в умеренной полосе, помнится, мы проезжали небольшой городок из пятнадцати жилых домов и семнадцати церквей. Это изобилие церквей объяснялось тем, что вблизи этого городка в неприступных скалах с незапамятных времен гнездились разбойничьи шайки; а в то время существовал освященный предками обычай, по которому каждый предводитель шайки, в искупление содеянных им прегрешений и за упокой душ, преждевременно и насильственно отправляемых им в рай, строил церковь своему святому. Этот богобоязненный обычай теперь исчез, так как мексиканское правительство несколько лет тому назад, прислав сильный отряд войск, приступом взяло твердыню благочестивых разбойников, число которых в ту пору достигало нескольких сотен человек, и казнило всех поголовно.

Нас было восемь человек в дилижансе, запряженном восемью мулами: четверо купцов, два священнослужителя и молодая девушка, которая впоследствии стала моей женой. Это была чрезвычайно привлекательная голубоглазая блондинка, с нежной кожей и раскованными манерами — американка из Нью-Йорка. Звали ее Эмма Беккер.

Мы сразу подружились, уселись в дилижансе рядом, и вскоре я уже знал всю ее историю. Круглая сирота, почти без средств, она с радостью ухватилась за предложение единственной тетки приехать погостить к ней на прекрасное ранчо[101] в восьмидесяти милях от Мехико. Не долго думая девушка пустилась одна в далекий путь из Нью-Йорка.

Мы выехали из Веракруса после полудня, ночь провели в отвратительной, кишащей насекомыми гостинице, а с рассветом нас снова усадили в дилижанс и медленно потащили в гору по такой крутой тропинке, что, невзирая на усиленную ругань и побои погонщиков, мулы останавливались через каждые сто шагов. Я уже задремал, когда меня вдруг разбудил мелодичный голос мисс Беккер: «Простите, что побеспокоила вас, доктор Терн. Право, вы должны посмотреть на это великолепное зрелище!» — И она указала на окно.

Действительно, ничего подобного я не мог себе представить. Солнце всходило над вершиной Орисаба, Звездой-Горой, как называли ее древние ацтеки. На восемнадцать тысяч футов вздымалась над нашими головами мощная громада вулкана, подножие которого окутывали темные леса, а вершину серебрил вечный снег. Зеленые склоны гор еще тонули в тени, а воздушную снежную вершину уже золотили первые лучи. Никогда в жизни не видел я ничего великолепнее этого торжества света над сумраком ночи. С потолка нашего дилижанса свисал тусклый фонарь, и при его свете, оторвавшись от грандиозного зрелища восхода, я разглядел милое лицо своей спутницы. Мне показалось, что и в ее лице было что-то необычайное. Глаза наши встретились, и мы без слов поняли, что не хотим разлучаться. Чтобы скрыть неловкость, овладевшую нами, мы завели самый обычный, ничего не значащий разговор. Разговор этот перескакивал с одной темы на другую, пока молодая девушка не задремала. Я хотел было последовать ее примеру, но мне не спалось. Мы ехали над обрывом по узкой горной тропе, жавшейся к скалам. Густой туман, скрывавший дно ущелья, не позволял судить о его глубине, и я подумал, что это крайне подходящее для нападения разбойников место. Вдруг передний мул как-то странно оступился, и где-то совсем близко я услышал выстрел. Погонщик мулов и его подручный соскочили с козел и с криками ужаса один за другим бросились с края обрыва в пропасть. В дилижансе началось что-то совершенно невообразимое — крики, мольбы и вопли: «Разбойники! Разбойники!»

Купцы с проклятиями спешили запрятать в сапоги и шапки свои драгоценности; один из патеров буквально выл от страха, тогда как другой машинально бормотал молитву, набожно сложив руки и склонив голову. Мулы сбились в кучу, дилижанс мог ежеминутно опрокинуться в пропасть. Но разбойники, уже обступившие дилижанс, поспешили перерезать постромки и погнали животных вниз с обрыва. Затем смуглый чернобородый парень с большим шрамом на щеке, отворив дверцу дилижанса, с галантным поклоном попросил нас выйти. Так как с ним было не менее двенадцати товарищей, то мы были вынуждены повиноваться. Всех нас выстроили в ряд, спиной к обрыву, на самом его краю. Я был крайний, а Эмма Беккер предпоследняя, так что мы стояли рядом, и я мог взять ее за руку.

Оглушив купцов ударами здоровых кулаков, обшарив их и раздев донага, разбойники грубо втолкнули их в дилижанс и захлопнули дверцы. Затем пришла очередь двух патеров: одного они помиловали за отпущение грехов, а со вторым поступили, как с купцами. Мой мозг усиленно работал в поисках способов спасения. Вдруг мне вспомнилось, что погонщик мулов и его помощник, без сомнения знавшие каждый сантиметр этой дороги, не задумываясь спрыгнули с обрыва в пропасть, чего бы они, конечно, не сделали, если бы знали, что найдут там верную смерть. Разбойники тоже погнали мулов вниз, а эти умные животные ни за что не пошли бы в пропасть. Я оглянулся, но туман застилал все. Тогда я решил рискнуть и чуть слышно шепнул Эмме:

— Послушайте, я уверен, что этот обрыв не так страшен, как кажется. Не решитесь ли вы спрыгнуть вниз вместе со мной?

— Конечно, — не раздумывая ответила она, — лучше сломать себе шею, чем умереть от ножа разбойников. Но надо выждать удобную минуту. Если они увидят, что мы бежим, то будут стрелять.

Мы стали выжидать. Разбойники сводили счеты с четвертым купцом, за ним наступала наша очередь, и мы готовы были на глазах у всех кинуться с обрыва, когда неожиданно несчастный, которого обыскивали в этот момент разбойники, вдруг вырвался и бросился бежать вниз по дороге, под гору. Разбойники кинулись за ним, забыв о нас. Только один из них остался на страже у дверей дилижанса, в котором находились три купца и патер. С криками и смехом пустились они в погоню за своей жертвой, стреляя на ходу. Наконец один из выстрелов попал в беглеца, тогда они накинулись на несчастного и прикончили его ножами.

— Не смотрите туда, — шепнул я своей соседке. — Следуйте за мной, пора!

В следующий момент мы были уже на краю обрыва; под ногами у нас расстилался густой туман. С минуту я колебался, но Эмма, не дожидаясь меня, прыгнула вниз. К своему великому облегчению я услышат ее голос всего в нескольких футах и немедленно последовал ее примеру. Мы стали осторожно спускаться по крутому скалистому обрыву, окутанные со всех сторон пронизывающим туманом. Мне думается, что наше исчезновение оставалось некоторое время незамеченным, так как стороживший дилижанс бандит был всецело поглощен зрелищем расправы над бежавшим купцом; все еговнимание было обращено в ту сторону, а получивший помилование патер ничего не видел вокруг себя — закрыв лицо руками, он упал на колени и молился, припав к земле.

Чем ниже мы спускались, тем реже и прозрачней становился туман, так что скоро мы смогли различить, что идем по узкой крутой тропе, по левую сторону которой гора спускалась совершенно отвесно, а у подножия ее раскинулась долина, поросшая густым лесом. Менее чем в десять минут мы были уже внизу и, не слыша за собой погони, приостановились на минуту — отдохнуть и обдумать, что делать дальше. В пяти шагах от того места, где мы стояли, скала обрывалась так отвесно, что ни одна кошка не могла бы взобраться на нее.

— Это место сравнительно безопасное, — сказал я.

— Да, но оставаться здесь мы не можем, — возразила Эмма, и не успела она докончить фразы, как над нами раздался душераздирающий вопль, и сквозь туманный покров, расстилавшийся над нами, мы увидели, как что-то громадное мелькнуло в воздухе, приблизилось, рухнуло с грохотом и тут же разлетелось в щепки. Мы подбежали к месту катастрофы, но перед нами были только груды обломков дилижанса и изуродованные тела наших бывших спутников. Полные ужаса мы бежали вниз, бежали под защиту деревьев, инстинктивно стараясь укрыться от грозящей нам опасности.

II. Асиенда[102]

— Что это? — вдруг спросила Эмма, указывая на каких-то животных, виднеющихся невдалеке в чаще диких бананов. Я пригляделся и увидел, что это были два мула, из тех, которых разбойники погнали вниз с обрыва, о чем свидетельствовали еще висевшие у них на шее хомуты с обрезанными постромками. Я без труда поймал этих мулов, на одного посадил молодую девушку, а на другого вскочил сам; мы отлично сознавали, что единственное наше спасение — в бегстве. Но в тот момент, когда мы готовы были тронуться в путь, я услышал позади себя голос, окликнувший меня: «Сеньор! Сеньор!» Выхватив пистолет, я обернулся и увидел мексиканца, лицо которого мне показалось знакомым.

— Не стреляйте, сеньор, — сказал человек на ломаном английском языке, — я ваш погонщик Антонио, мой товарищ упал вон туда. — И он указал на зияющую пропасть. — Вы спасаетесь от тех злых людей, я тоже, сейчас они будут искать вас здесь и убьют всех. Куда вы направляетесь?

— Знаете вы дорогу на асиенду де-Консепсьон, близ города Сан-Хосе? — вмешалась в разговор Эмма.

— О да, сеньорита, я хорошо знаю асиенду сеньора Гомеса и доставлю вас туда завтра же, если вы желаете.

— Ну, так ведите нас, — сказал я, и мы двинулись в путь, к видневшимся впереди холмам.

Перед закатом солнца мы благополучно добрались до какой-то убогой индейской хижины, где нам удалось поесть бобов и маисовых лепешек и расположиться на ночлег под кровлей из свежих ветвей, через которую на нас всю ночь капал дождь.

На рассвете я вышел и застал Антонио за беседой с индейцем, хозяином хижины, приютившим нас у себя.

— Что такое, Антонио? Уж не разбойники ли напали на наш след? — спросил я.

— Нет, сеньор, о них мы, вероятно, больше не услышим, но этот сеньор говорит, что в Сан-Хосе теперь много больных.

На это я возразил, что тем не менее намерен добраться туда. Сначала Антонио отказался было продолжать с нами путь, но, испугавшись возможной встречи с разбойниками и отчасти соблазнившись крупным вознаграждением, обещанным ему за услугу, согласился, и мы продолжили путь. Под вечер второго дня Антонио указал нам на видневшуюся вдали асиенду де-Консепсьон, красивое белое здание на горе над Сан-Хосе, маленьким убогим городишком с трехтысячным населением.

Когда мы подъезжали к воротам города, то услышали позади себя крики и, оглянувшись увидели двух конных мексиканцев, вооруженных ружьями. Они махали нам и требовали, чтобы мы повернули. Приняв их за нагнавших нас бандитов, мы пустили измученных мулов во весь опор, и всадники, преследовавшие нас до отмеченного большим белым камнем места, махнули на нас рукой и повернули обратно.

Теперь мы ехали по главной улице города, которая была совершенно безлюдна. Когда мы приблизились к базарной площади, нам попалась навстречу большая фура, нагруженная чем-то и накрытая черным сукном, причем нос и рот возницы были закрыты толстым кашне.

Мы въехали на площадь, окруженную со всех сторон колоннадой.

— Посмотрите, как эти люди спят, — заметила Эмма, указывая на ряд неподвижно лежавших под одеялами человеческих фигур, расположившихся под сводами колоннады. — Что за странный народ. Спать на улице среди бела дня!

Я увидел, как некоторые из лежавших приподнимались и снова падали на свои матрацы и подстилки из листьев или старых лохмотьев, и метались тревожно и болезненно.

Когда мы проезжали в каких-нибудь трех шагах от них, одна старая женщина вдруг сдернула одеяло с лежавшей на земле и, как мы полагали, спящей молодой женщины и принялась обливать ее водой из фонтана. Одного взгляда было для меня достаточно, чтобы убедиться, что лицо несчастной утратило всякий человеческий облик от сплошной корки оспенных язв, а тело ее представляло столь ужасное зрелище, что я не в состоянии передать этого.

Я бессознательно натянул повод, и мой мул тотчас остановился.

— Черная оспа, — прошептал я. — И эта сумасшедшая пытается излечить ее холодной водой!

Старуха подняла на меня глаза и сказала:

— Si, senor inglese, viruela, viruela…[103] — и залепетала еще что-то, чего я не мог уже разобрать.

— Она говорит, — перевел Антонио, — что четверть населения уже вымерла, и что больных больше, чем здоровых…

— Бога ради, бежим отсюда! — воскликнул я, обращаясь к Эмме, также задержавшей своего мула и смотревшей полными ужаса глазами на несчастных страдальцев, распростертых на земле.

— Ах! — воскликнула она. — Вы — врач, неужели вы не можете ничем помочь этим несчастным?

— Что за безумие! — воскликнул я резко. — Можно ли рисковать вашей жизнью, да и к тому же я один здесь решительно не могу быть полезен: у меня нет под рукой никаких средств, никаких лекарств… Едем скорее! — И, схватив ее мула под уздцы, я потащил его за собой через город, по направлению к асиенде, расположенной на горе над городом.

Четверть часа спустя мы уже въезжали во двор асиенды. Здесь царили мертвая тишина и безлюдье; единственным живым звуком, донесшимся до нашего слуха, было жалобное мяуканье кошки где-то на чердаке. Но вот нам навстречу выбежала собака, крупное животное породы мастифов, отличающихся чрезвычайной злобностью, но вместо того, чтобы зарычать на чужих, она приветливо завиляла хвостом. Мы сошли с мулов и постучались, но никто не отозвался. Тогда я толкнул ногой дверь, она тотчас же открылась, и мы вошли. С первых же шагов нам стало ясно, что асиенда покинута. Маленькое кладбище в конце сада, близ часовенки, объяснило нам, почему это прекрасное жилище брошено на произвол судьбы. Здесь было несколько свежих могил, очевидно, батраков и услуг, а в особой ограде, где покоился прах усопших членов фамилии Гомес, тоже чернел новый холм — как мы узнали впоследствии, под ним лежал прах мужа Эмминой тетки, сеньора Гомеса.

— Это, несомненно, жертвы оспы, — произнес я. — Нам нельзя оставаться здесь.

Мы снова сели на своих измученных мулов и решили ехать дальше, куда глаза глядят, лишь бы уйти от заразы. Но не далее как в двух милях от асиенды нас остановили два вооруженных полицейских, которые заявили, что если мы, вопреки их запрету, поедем дальше, то они будут стрелять и заставят нас вернуться назад.

Только теперь мы поняли, что проникли за черту оспенного кордона и должны оставаться в ней до тех пор, пока не пройдет шесть недель после последнего случая заболевания оспой. Делать было нечего, мы вернулись в покинутую асиенду и в этом гнезде заразы устроились как могли. Запасов пищи здесь было много, также как и скота, так что в молоке и мясе мы недостатка не испытывали. Антонио принял на себя заботу о скоте и исполнял обязанности слуги. В саду было вдоволь плодов и овощей, а в амбарах — муки и зерна.

С плоской крыши асиенды нам была как на ладони видна вся базарная площадь городка, и три с лишним недели мы наблюдали отвратительные и ужасные сцены. А по ночам, когда уже не были видны предсмертные муки этих несчастных, мы слышали их стоны, вопли и рыдания и неумолчный звон церковных колоколов, звонивших не переставая для того, чтоб отогнать демона заразы или возвестить о полуночной мессе, которую служили священники, в надежде вымолить у Бога пощаду и помилование. По мере того как ряды духовенства редели, этот звон становился все слабее и слабее, пока наконец совсем не смолк. Живых уже не хватало, чтобы зарывать мертвых, и некому было принести воду больным.

Мне удалось узнать, что лет двенадцать тому назад один американский филантроп-энтузиаст прибыл сюда в сопровождении маленького санитарного отряда с целью привить оспу всему населению. Сначала все шло довольно благополучно, но когда прививки стали нарывать, среди пациентов началась смута, а местный глава духовенства вселил еще большее недоверие и ненависть к ученому филантропу, заявив, что оспа — одно из испытаний, ниспосланных Богом и что противодействовать этой болезни — грешно.

Так как до этого времени оспа не посещала Сан-Хосе, то послушные чада церкви и своего духовного пастора чуть не побили камнями американца-филантропа и изгнали его отряд за пределы своего округа. А теперь их дети и внуки пожинали плоды такой недальновидности.

После двух недель пребывания в этом очаге заразы я дошел до того, что готов был наложить на себя руки. Я чувствовал, что если еще останусь здесь, то, несмотря ни на какие предосторожности, заболею от одной лишь мнительности. И вот с помощью Антонио я вступил в долгие переговоры с офицером, начальником карантинной стражи, и в конце концов договорился, что за двести долларов наше бегство сквозь карантинный кордон в ночной темноте пройдет незамеченным.

В назначенный день, около девяти часов вечера, мы должны были покинуть асиенду втроем. За четверть часа до этого я пришел на конюшню, чтобы проверить, все ли готово к нашему отъезду. И что же? У конюшни, на дворе, около бака с водой, я увидел Антонио, корчившегося от боли в спине. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться в том, что у него появились все признаки страшной заразы. Сознавая, что времени терять нельзя, я сам оседлал мулов и подвел их к крыльцу.

— А где же Антонио? — тотчас осведомилась Эмма.

— Он уехал вперед, чтобы проверить, свободен ли путь, — солгал я. — Он встретит нас по ту сторону гор.

Мы выехали из ворот асиенды.

Путешествие наше было довольно странным, но о нем я не стану рассказывать, так как вообще упомянул обо всех этих давно прошедших событиях лишь потому, что они особенно ярко показывают какую-то таинственную связь важнейших событий моей жизни с оспой. Я родился, когда мой отец хворал оспой, женился после бегства из оспенного карантина, я… но остальное я расскажу в свое время; добавлю лишь, что мы с Эммой в конце концов благополучно добрались до Мехико, где и повенчались. А десять дней спустя уже находились на палубе большого океанского парохода, отправлявшегося в Англию.

III. Сэр Джон Белл

Эмма Беккер принесла мне приданое около пяти тысяч долларов, и мы решили употребить эти деньги на то, чтобы приобрести мне практику. Этой суммы, конечно, было далеко не достаточно, чтобы купить практику в Лондоне, и я поэтому избрал Денчестер, где имя Терн было уже достаточно известно и где с успехом практиковали мои дед и отец.

Прибыв туда, я узнал, что только один из моих коллег, Джон Белл, мог быть для меня опасным конкурентом. Он начал свою карьеру ассистентом моего отца и купил у него право на практику, когда отец захворал и был вынужден покинуть Англию. Не будучи ни искусным, ни знающим врачом, сэр Джон обладал самоуверенностью, скрывающей недостаток знаний, и заглаживал свои ошибки всегда имевшимися у него наготове оправданиями. Нет надобности говорить, что он был столь же богат, как и популярен, и лишь жалкие крохи выпадали на долю его менее счастливых коллег. Кроме того, за эти годы он приобрел громадное влияние на общественные дела, был членом всевозможных обществ, на которые щедро жертвовал, а потому постоянно нуждался в больших суммах.

Приехав в Денчестер, я счел своим долгом посетить сэра Джона Белла и сообщить ему, что думаю поселиться и практиковать в Денчестере. Это, как мне показалось, не особенно ему понравилось.

— Ну конечно, для вас, как сына моего покойного друга, я сделаю все, чтобы помочь устроиться, но должен сказать, что явись сам великий Гален[104] или Гарвей[105], вряд ли даже им удалось бы составить здесь приличную практику.

— Тем не менее я хочу попытать счастье, сэр Джон, и буду надеяться на кое-какие крохи со стола богача, — пошутил я.

— Да, да, Терн, вы можете рассчитывать на меня, конечно! — И он улыбкой дал мне понять, что аудиенция окончена.

Я ни одной минуты не обманывался в этом человеке: было ясно, что он постарается отнять каждую кроху, которая случайно перепадет мне, и что для моего блага он не пошевельнет и пальцем.

Спустя две недели после этого визита мы с женой поселились в Денчестере, в старинном кирпичном доме времен королевы Анны. Местоположение его для практикующего врача было удобно — он стоял в двух шагах от главной торговой площади, в самом центре Денчестера, и имел две великолепные приемные комнаты со старинными резными украшениями на потолке и стенах.

Мы с женой делали все возможное, чтобы приобрести практику. Нанесли визиты старым друзьям отца и деда, посетили миссионерские собрания и, несмотря на расходы, пригласили к вечернему чаю нескольких старушек, слывших первейшими городскими сплетницами. Они явились, пили чай и разглядывали мою новую обстановку, точно на аукционе. А в результате одна из них ядовито заметила мне, что мои хирургические инструменты далеко не так красивы, как инструменты «нашего дорогого сэра Джона», так как у его инструментов ручки из слоновой кости в серебряной оправе.

Я стал разузнавать, в чем причина моих неудач, и оказалось, что единственным виновником был все тот же сэр Джон Белл. Имея право совещательного голоса в учреждениях, куда я обращался с предложениями услуг, он одним многозначительным пожатием плеч или покачиванием головы побуждал совет отклонять мою кандидатуру.

Начиная отчаиваться в успехе, я уже собирался покинуть Денчестер, но по совету Эммы, которая была дальновидна и умна, решил еще подождать, пока хватит денег. Наконец и на моей улице настал праздник. Спустя почти год после того как я поселился в Денчестере, меня избрали в члены городского клуба. В числе завсегдатаев этого клуба был некий майор Селби, вышедший в отставку и не имевший никаких занятий, а потому постоянно проводивший время или в курительной, или в бильярдной клуба, с неизбежной большой сигарой в зубах и стаканом виски с содовой в руках. С виду это был цветущий крепкий мужчина, но на взгляд доктора такая наружность вовсе не свидетельствует о хорошем состоянии здоровья. Я познакомился с ним, и в разговорах он часто жаловался на свои недуги. Однажды, когда я сидел один в курительной комнате, вошел майор Селби, и, кинувшись в кресло, принялся потирать ногу.

— Что, майор, подагра прихватила? — шутливо спросил я.

— Нет, доктор, — по крайней мере, этот старый плут Белл говорит, что нет. У меня так сильно болела нога эти дни, что я сегодня утром отправился к нему, но он уверил меня, что это просто маленький ревматизм, и прописал какую-то гадость для втирания!

— А… а видел он вашу ногу?

— Нет, он сказал, что может определить болезнь не глядя.

— Гм… в самом деле? — заметил я. И мы прекратили этот разговор.

Четыре дня спустя я снова сидел в клубе, когда туда явился майор Селби. На этот раз он ступал с видимым усилием, и его всегда румяное и довольное лицо выражало страдание. Он по обыкновению заказал виски с содовой и сел на диванчик подле меня.

— Как ваш ревматизм, майор? Вам лучше сегодня?

— Нет, доктор, я опять был вчера у старика Белла, и он приказал продолжать втирание мази, но мне от нее ничуть не легче, а даже как будто хуже, и я положительно не могу понять, каким образом ревматизм может вызвать синяк на ноге.

— Синяк на ноге? Что вы говорите? — удивился я.

— Да, синяк. Вы не верите? Хотите, я покажу вам? Смотрите! — И, завернув брюки, он обнажил немного ниже колена большое пятно с темным отливом посередине, причем одна из вен на ощупь оказалась вспухшей и затвердевшей.

— А сэр Джон видел это? — спросил я.

— Нет, я хотел, чтобы он осмотрел мою ногу, но он куда-то торопился и сказал мне, что я, точно старая баба, ношусь со своими недугами!

— Ну, я на вашем месте отправился бы домой и все-таки настоял на том, чтобы он явился и осмотрел вас.

— Что вы хотите этим сказать, доктор? — встревожился майор.

— Я только нахожу, что это скверный синяк, вот и все… и полагаю, что когда сэр Джон увидит его, то посоветует вам полный покой в течение нескольких дней.

В ответ майор Селби пробормотал что-то весьма нелестное в адрес сэра Джона и попросил меня поехать сейчас же к нему на квартиру и подробно осмотреть его.

— Я не могу сделать этого при всем желании, — проговорил я, — это было бы нарушением врачебной этики; но я провожу вас до экипажа.

Майор Селби уехал домой, а я отправился к себе и от нечего делать стал просматривать записки о разных случаях закупорки вен, с которыми мне довелось иметь дело в лондонских госпиталях. Я еще читал, когда у моих дверей раздался резкий звонок и в приемную влетел запыхавшийся и взволнованный слуга и с усилием проговорил:

— Пожалуйста, сэр, вас очень просят к моему господину, майору Селби, немедленно. Он внезапно заболел.

— Я не могу идти к нему, его лечит сэр Джон Белл, я не имею права лечить его больных.

— Я уже был у сэра Джона, сэр, но он уехал на двое суток в какое-то имение, и мой господин послал меня за вами.

От жены майора, миссис Селби, я узнал, что ее муж, вернувшись из клуба, выпил чашку чаю и собрался ехать к сэру Джону Беллу, но в тот момент когда он садился в экипаж, вдруг опрокинулся навзничь и потерял сознание. Его отнесли в квартиру, уложили на диван и немедленно послали за мной.

Несчастный лежал и стонал от боли.

— Благодарю, что не отказались прийти, — простонал майор, — кажется мне, что этот старый дурак Белл доконал меня…

— Полноте, мы сейчас посмотрим, что можно сделать, — сказал я, поспешно осмотрел его и, прописав рецепт, приказал немедленно послать в аптеку, а в ожидании лекарства делать горячие припарки. Затем я вышел в соседнюю комнату, где меня тотчас обступили родственники больного.

— Что с ним, доктор? — спросила миссис Селби.

— Закупорка вены, — отвечал я. — Часть сгустка крови, очевидно, отделилась и закупорила одну из легочных артерий.

— И это опасно?

— Мы, конечно, должны надеяться, но считаю долгом предупредить вас, что мало надежды на то, что майор поправится.

— О, это невозможно! — воскликнул брат больного. — Мой брат находился все время под присмотром такого опытного врача, как сэр Джон Белл, первого врача в Денчестере, и этот врач говорил брату, что он страдает простым ревматизмом.

— Мне остается только пожелать, чтобы сэр Джон Белл оказался прав, а я заблуждался.

Мистер Селби немедленно телеграфировал сэру Джону Беллу о поставленном мною диагнозе. Вскоре пришел ответ. Сэр Джон Белл весьма сожалел, что не было поезда, с которым он мог бы вернуться в Денчестер в эту же ночь, и называл другого врача, к которому рекомендовал обратиться, добавляя, что диагноз доктора Терна ни на чем не основан и что я — молодой, неопытный врач, любящий преувеличивать болезнь.

Между тем бедный майор умирал. Он сохранял полное сознание до последней минуты и, несмотря на все мои усилия, сильно страдал. В числе других распоряжений на случай своей смерти он потребовал, чтобы было сделано вскрытие для определения причины смерти.

Взяв копию с телеграммы доктора Белла, я стал дожидаться приезда другого врача, за которым по моему настоянию немедленно послали.

Когда он прибыл, майора уже не было в живых. Было сделано вскрытие, как того пожелал покойный, в присутствии сэра Джона, меня и еще третьего врача, доктора Джеффриса. Я оказался прав, и если бы сэр Джон вовремя принял меры предосторожности, его несчастный пациент был бы жив.

Так как покойный майор Селби был личностью весьма популярной, то смерть его наделала много шуму в городе, особенно, когда обывателям стали известны обстоятельства смерти.

На следующий же день одна из наиболее распространенных газет напечатала подробный отчет о результатах вскрытия. Этот отчет сопровождала небольшая редакционная статья, в которой автор в самых лестных выражениях отзывался о моих знаниях и выражал надежду, что население Денчестера не замедлит оценить меня по заслугам, а в адрес старого сэра Джона Белла было пущено несколько ядовитых замечаний под видом сравнения представителей врачей старой и новой школ и их приемов.

IV. Стивен Стронг идет в поручители

Велика сила рекламы и печатного слова! Когда я на следующий день вошел в свою приемную, то застал в ней трех пациентов, ожидавших меня. Это было началом моего успеха. Теперь, когда я считаю свою жизнь оконченной, могу сказать смело, что в то время я был действительно выдающимся врачом. Моя способность к постановке диагнозов граничила с вдохновением, с первого же взгляда на больного я угадывал его недуг, угадывал то, до чего даже более опытные врачи с трудом доходили после самого тщательного осмотра и исследования.

С того памятного события моя практика росла с каждым днем; клиенты прибывали отовсюду, так что, делая подсчет своим заработкам в конце второго года моего пребывания в Денчестере, я увидел, что за последние двенадцать месяцев получил свыше девятисот фунтов наличными и должен был дополучить еще около трехсот фунтов. Большую часть последней суммы я считал как бы несуществующей, так как положил себе за правило никогда не отказывать больному в своем содействии потому только, что он не в состоянии заплатить мне. После случая с майором мои отношения с сэром Джоном Беллом стали в высшей степени натянутыми (он некоторое время отказывался встречаться со мной даже на консилиумах), хотя я всегда старался не становиться поперек дороги такому старому и опытному практику. Но все вокруг сознавали, что я как врач стою выше него, и он ни разу не осмелился отвергнуть или критиковать мою манеру лечения. Я шел в гору, и мы с женой уже могли рассчитывать, что года через три будем не менее богаты, чем сэр Джон Белл.

Беда пришла нежданно. К этому времени мы с Эммой были женаты около трех лит, и она готовилась стать матерью.

Эмма настаивала, чтобы я сам принял на себя обязанности акушера, но я боялся, что мне слишком тяжело будет видеть ее страдания и что я буду взволнован в те минуты, когда для врача необходимы полнейшие хладнокровие и невозмутимость.

И вот однажды я случайно столкнулся на одной консультации с сэром Джоном Беллом. Старик с необычайно дружелюбным видом подошел ко мне и спросил:

— Я слышал, дорогой Терн, что у вас в семье ожидается счастливое событие?

Я отвечал утвердительно.

— Предлагаю вам свои услуги в этом деле. Надеюсь, вы признаете, что тут долголетняя практика что-нибудь да значит.

С минуту я колебался, хотя сэр Джон действительно был знающий и опытный акушер и, по-видимому, собирался воспользоваться этим случаем для нашего примирения. Я колебался не из-за какого-нибудь предчувствия, а лишь потому, что моя жена не желала ничьего ухода за собой, кроме моего. Я уже хотел сказать ему об этом, но подумал, что старик сочтет это за страшную обиду и возненавидит меня больше прежнего. Мне пришлось поблагодарить его и согласиться, и мы расстались весьма дружелюбно.

Когда я сообщил об этом Эмме, она признала, что я не мог поступить иначе, и примирилась. Пришло время, и у меня благополучно родилась дочь, прелестный ребенок, белокурый, как мать, с такими же темными глазами, как у меня.

На четвертый день после родов, позавтракав, я поднялся в спальню жены, которая до этого чувствовала себя прекрасно. К своему удивлению я застал ее несколько слабой, и она жаловалась на головную боль. Не просидел я у нее и десяти минут, как прибежал слуга и сказал, что меня ожидают в приемной. Поцеловав Эмму и поправив ее подушки и одеяло, чтобы ей было удобнее лежать, я поспешил вниз, попросив ее постараться заснуть.

Пока я принимал и выслушивал больного, сэр Джон Белл явился к моей жене. Когда пациент уходил и сэр Джон спускался сверху, вбежал посыльный от лорда Колфорда, жена которого должна была родить. Посыльный требовал меня немедленно к своей госпоже, жене первого богача, банкира и баронета, лечить которого считалось завидной долей для любого врача Денчестера. Схватив хирургический набор, я тотчас же отправился вместе со слугой. Я уже выходил из дома на улицу, когда услышал, как сэр Джон крикнул мне что-то вслед, чего я не разобрал. Я ответил, что спешу, и поговорю с ним после, на что он, как мне показалось, крикнул:

— Ладно!

Это было около трех часов пополудни. Но роды леди Колфорд были такими тяжелыми и сложными, что я возвратился домой только в восемь часов вечера.

Я немедленно поспешил наверх к жене и, осторожно войдя в ее комнату, увидел, что она спала; сиделка дремала на диване рядом. Осторожно приблизившись к постели, я поцеловал жену прямо в губы и, сойдя вниз, поспешил к своей больной и провел у нее безотлучно всю ночь.

Вернувшись к себе около восьми часов утра, я застал ожидавшего меня в приемной сэра Джона Белла, и с первого взгляда на его лицо понял, что произошло нечто ужасное.

— Что случилось? — спросил я.

— Что? Да то, что я вам крикнул вчера вслед, но вы не захотели остановиться и выслушать меня. А потом я нигде не мог поймать вас. У вашей жены родильная горячка. Я вчера уже полагал, что это так, а сегодня не остается ни малейшего сомнения!

— Родильная горячка! — прошептал я. — В таком случае я погиб!

— Не падайте же духом, будьте мужчиной, у нее сильный организм, и нам, наверное, удастся вырвать ее из когтей смерти!

— Но вы забываете, что я принимал роды у леди Колфорд! И отправился к ней прямо от постели моей жены!

— Да! Это не совсем приятно… Ну что ж, будем надеяться на благополучный исход. Только в другой раз, когда вам будут кричать что-нибудь, будьте добры остановиться и выслушать.

Мы простились очень сухо.

Через неделю моей жены не стало, а спустя десять дней последовала за ней в могилу и прелестная леди Колфорд.

Оправившись от горя, я поспешил написать сэру Томасу и выразить ему глубокое сочувствие по случаю постигшего его несчастья, невольным виновником которого явился я. В ответ на это письмо я получил следующую записку, раскрывшую мне настоящее положение дел. Сэр Томас Колфорд писал так:

Сэр Томас Колфорд крайне удивлен тем, что доктор Терн считает нужным добавлять лицемерие к убийству.

А спустя несколько дней полицейский инспектор вручил мне ордер на арест по обвинению в умышленном убийстве леди Колфорд.

Ночь я провел в денчестерской тюрьме, а наутро предстал на допросе, причем для разбора моего дела была назначена специальная сессия суда. Меня обвиняли в преступной небрежности и злонамеренных действиях, вызвавших смерть леди Бланш Колфорд.

После обычного допроса свидетелей, установившего факт моего пользования леди Колфорд, а также факт и причину ее смерти, пришла очередь сэра Джона Белла, и я мысленно порадовался, что наконец-то он объяснит в чем дело.

После ответа на вопрос о степени заразности родильной горячки сэр Джон перечислил подробности рокового дня, когда я был вызван к леди Колфорд.

Сэр Джон утверждал, что при посещении моей жены он убедился по ряду симптомов, что у нее родильная горячка. В сущности, это было ложью, так как в тот день, по его же словам, он еще только подозревал возможность болезни, а удостоверился в ней лишь на другой день. «Тогда я поспешил от своей пациентки, — продолжал лживый старик, — чтобы предупредить доктора Терна, который выходил из своей приемной. Но прежде чем я успел произнести хоть слово, он стал хвастаться, что за ним только что прислали от лорда Колфорда, жена которого должна родить. Я посоветовал ему отказаться от этого лестного предложения: „У вашей жены родильная горячка, а сиделка говорит, что вы были сейчас у ее постели“.

Тогда Терн возразил мне, что этого не может быть, так как он только что видел свою жену и нашел ее совершенно здоровой, если не считать легкой головной боли.

Он заявил, что не может отказаться от такого блестящего случая, быть может единственного в его практике, и что принимать роды у леди Колфорд все-таки будет. «Смотрите, любезнейший, — сказал я, — если что-либо случится, то вас вправе будут обвинить в предумышленной и преступной небрежности». — «Очень вам благодарен за предупреждение, но ручаюсь, что ничего с ней не случится: я свое дело знаю и сам отвечаю за свои поступки», — заявил Терн, схватил свой чемоданчик и выбежал на крыльцо».

Не берусь описывать, с каким негодованием и омерзением слушал я эту наглую ложь. Как беззастенчиво, с каким невозмутимым спокойствием клеветал на меня этот человек!

Задыхаясь от волнения, я мог только воскликнуть:

— Это ложь, наглая ложь от начала до конца!

После сэра Джона выступила со своими показаниями сиделка. В числе многих лживых показаний, не моргнув глазом, она заявила, что стоя на верхней площадке лестницы, она слышала довольно продолжительный разговор между сэром Джоном и мной и в конце которого я будто бы произнес: «Я сам буду отвечать за свои поступки».

Я не нашел, что возразить на ее слова, и мог только повторить, что она лжет.

Затем последовал вопрос, есть ли у меня свидетели, которые могут опровергнуть эти показания; таких свидетелей у меня не было. Тогда мне задали обычные вопросы и спросили, что я имею сказать в свое оправдание.

Я изложил все факты в их настоящем виде, заявив, что свидетельские показания — сплошная ложь и что сэр Джон — мой давний недруг, желавший погубить меня с того момента, как я начал практиковать в Денчестере. После этого суд удалился и вскоре мне объявили, что дело мое передается на съезд, сессия которого состоится ровно через месяц. А до того времени местный суд согласен отпустить меня на поруки под залог в пятьсот фунтов от меня и пятьсот фунтов от двоих поручителей, по двести пятьдесят фунтов от каждого, или же пятьсот фунтов от одного. Я безнадежно опустил голову, так как у меня не было ни родных, ни друзей, которые бы согласились выразить свое сочувствие столь скомпрометированному человеку.

— Благодарю вас, господин председатель, за ваше доброе желание, но мне придется отправиться в тюрьму, так как у меня нет никого, кто бы мог поручиться за меня! — сказал я печально.

Вдруг с задних рядов зала чей-то грубый голос произнес: «Я готов быть вашим поручителем!»

К столу подошел плечистый мужчина, лет пятидесяти, с отекшим бледным лицом и плешивой головой, на которой непокорно торчали пучки еще уцелевших волос. Он был неряшливо одет в поношенный, черного цвета костюм и огненно-красный галстук.

— Эй вы, молодой человек, не напускайте на себя важность. Вы еще должны мне двадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов, и вам хорошо известно мое имя; если же вы его забыли, то я укажу его вам в конце исполнительного листа!

— Это моя обязанность — спросить ваше имя, — ответил растерявшийся секретарь, — я спрашиваю вас по долгу службы.

— А-а, в таком случае, пожалуйста! Мое имя Стивен Стронг. Я могу добавить, что это имя имеет известную цену при подписании чека на любую сумму. Сейчас я явился сюда, чтобы поручиться за этого молодого человека, о котором я решительно ничего не знаю, кроме его фамилии и внешнего вида. Я не знаю, заразил ли он покойную леди или не заразил, но уверен, что, как и большинство отравителей, поклонников телячьей заразы, именующих себя оспопрививателями, этот Белл — наглый лжец, и если даже молодой человек действительно заразил ту женщину, то не его в этом вина. А теперь вот, считайте деньги!

Когда все было кончено, я подошел и поблагодарил его.

— Благодарить меня вам не за что, — ответил он, — я делаю это не для вас, просто я не хочу, чтобы они сажали невинных людей в тюрьму. Ну, а теперь скажите мне, не нуждаетесь ли вы в деньгах для защиты?

Я отвечал, что в деньгах я в настоящее время не нуждаюсь, еще раз поблагодарил его, и на этом мы расстались.

V. Допрос

В назначенный день и час прокурор произнес блистательную обвинительную речь, в которой он доказывал, что я, преследуя низкие материальные выгоды, принес в жертву молодую жизнь. Затем начался допрос свидетелей, не выяснивший ничего нового. Когда же дошла очередь до сэра Джона Белла, то он повторил дословно все, что было сказано им на предварительном следствии. При опросе свидетелей подсудимого выяснилось, что с самого начала сэр Джон Белл относился ко мне недоброжелательно, так как, к его великому огорчению, я оказался более сведущим и знающим врачом, чем он, и что родильная горячка у моей жены была вызвана только его небрежностью. После этих показаний заседание суда было закрыто, и слушание дела отложено на следующий день.

Так как я находился на поруках, то прямо со скамьи подсудимых отправился пообедать в скромный ресторанчик, где меня никто не знал, для того, чтобы не видеть перед собой знакомых лиц.

Я медленно шел по улице, когда вдруг заслышал за собой шаги и, обернувшись, очутился перед бледной физиономией и огненно-красным галстуком мистера Стивена Стронга.

— Вы расстроены и устали, доктор Терн, — сказал он, — почему же вы не с друзьями, а бродите один по улицам после такого утомительного дня?

— Потому что у меня нет друзей, — сказал я.

— Вот оно как? — проговорил он. — Пойдемте-ка поужинаем со мной.

Я поблагодарил старика. Сердечное отношение совершенно чужого человека тронуло меня. Вместе с ним мы дошли до его главной торговой лавки, и через небольшой коридорчик он провел меня в свою квартиру. В большой гостиной, обставленной громоздкой старомодной мебелью, в самом центре большого дивана сидела румяная седая женщина в черном шелковом платье. Она читала при свете лампы под розовым абажуром, поставленной на консоли позади нее. Я почему-то сразу заметил, что она читала какой-то трактат о противооспенных прививках и что на обложке книги изображена рука, страшно изуродованная оспой.

— Марта, — произнес мистер Стронг, входя в комнату, — вот доктор Терн, о котором я уже говорил тебе! Он зашел поужинать с нами. Доктор Терн, это моя жена!

Миссис Стронг встала и протянула мне руку. Это была стройная худощавая женщина, с тонкими изящными чертами лица и ласковыми голубыми глазами.

— Я вам очень рада! — сказала она мягким, несколько монотонным голосом. — Все друзья Стивена для меня — желанные гости, в особенности те, которых преследуют за правое дело!

В этот момент вошла служанка и доложила, что все готово. Мы вошли в смежную комнату, где нас ожидал простой, но вкусный ужин, и, к немалой своей радости, я имел возможность убедиться, что мистер Стивен не подражал своей уважаемой супруге, которая не пила ничего, кроме простой воды. Муж же ее поставил на стол передо мной бутылку прекраснейшего портера.

Во время разговора за ужином мне удалось узнать, что Стронги, у которых никогда не было детей, посвятили себя пропаганде разных «идей». Мистер Стронг был «анти» всего, чего угодно, супруга же его не шла дальше «анти оспоривания». Вне этого великого вопроса ее ум был всецело поглощен совершенно безобидной «идеей», что англосаксы произошли по прямой линии от десяти затерявшихся колен израилевых.

Оставив в стороне вопрос об оспопрививании, я одобрил ее взгляды относительно десяти колен израилевых, чем до такой степени расположил миловидную маленькую женщину к себе, что, совершенно позабыв о моем неопределенном будущем, она просила меня почаще заходить к ней и тут же снабдила целой кипой литературы, касающейся предполагаемых странствований этих десяти племен. Таким образом завязалось мое знакомство с миссис Мартой Стронг.

На следующий день, в десять часов утра, я снова сидел на скамье подсудимых. Сиделка, ухаживавшая за моей женой во время ее родов, повторила согласованный с сэром Джоном Беллом вымысел. Однако после строгого повторного допроса выяснилось, что эта особа не вполне достойна доверия, хотя опровергнуть ее показания не было возможности. Тогда мой защитник указал суду на то обстоятельство, что все обвинение построено исключительно на одних только показаниях сэра Джона Белла, моего заведомого и давнего врага, и что, к несчастью, я не могу представить в свою защиту ни одного свидетеля, так как при этом мнимом разговоре не было третьего лица. Он пояснил, что если заявление доктора Белла — правда, то я должен быть положительно сумасшедшим: несомненно, что такой сведущий доктор не мог не знать, что родильная горячка заразна и что, переходя из комнаты больной жены к постели пациентки, он должен был непременно заразить последнюю и тем самым погубить свою медицинскую карьеру. Но допустим даже, что из каких-либо соображений он принял на себя этот страшный риск. Неужели он не принял бы необходимых мер предосторожности? А последних, как было доказано, никому заметить не удалось.

Затем зачитали мое письменное заявление, что все сказанное доктором Беллом — сплошная ложь и что я, отправляясь к леди Колфорд, не имел ни малейшего представления о болезни своей жены.

Подводя итог, председатель суда указал присяжным, что это необычное преследование основано исключительно на показаниях доктора Белла, которым вторила сиделка, и если даже допустить, что обвиняемый действительно рискнул жизнью прекрасной женщины ради корыстных целей, не кажется ли странным то обстоятельство, что узнав от сэра Джона Белла о тяжелой и опасной болезни жены, он не выразил ни скорби, ни удивления. А между тем всем известно, что доктор Терн был очень нежным и любящим мужем. Остается только предположить, что обвиняемый не понял слов сэра Джона или не расслышал их.

После речи председателя присяжные удалились для обсуждения, а за ними удалился и суд. С уходом председателя суда зал закишел, как муравейник. Я сидел как на иголках, сознавая, как враждебно и недоброжелательно относятся ко мне все эти люди.

Присяжные очень долго не возвращались, и я мало-помалу свыкся со своим положением и перестал обращать внимание на настойчивые взгляды, обращенные на меня, и на замечания, раздававшиеся в толпе. Я ушел в себя и стал размышлять над своим положением. Какой бы приговор не вынесли мне присяжные, все равно моя дальнейшая карьера загублена, это было для меня совершенно ясно, и я заранее знал, что вконец разорен. А напротив меня сидел и торжествовал негодяй, который погубил меня своим лжесвидетельством, опозорил мое доброе имя и лишил меня куска хлеба. Он развязно болтал со своими соседями, как вдруг взгляд его случайно встретился с моим. Где-то в глубине его души еще таился остаток совести: старик вдруг смолк, губы его побелели и задрожали; он поспешно встал и покинул зал суда.

Очевидно, все это не ускользнуло от внимания одного из судей, беседовавшего с ним, и он сразу понял, чем именно вызвана столь внезапная перемена в уважаемом сэре Джоне Белле. Я заметил, как он сперва пристально посмотрел на меня, потом на сэра Джона, который, вернув себе обычную самоуверенность, торжественно направился к выходу. Член суда проводил старика глазами и стал смотреть в потолок, тихонько насвистывая.

Вероятно, присяжные сильно затруднялись с решением этого дела, время шло, а они не возвращались. Прошло без малого полтора часа, когда полицейский чин сообщил, что они — то есть суд и присяжные — идут.

Я вглядывался в их лица, с каким-то страшным безучастием ожидая приговора. Напряженность ожидания сменилась во мне тупым оцепенением. Когда председатель суда занял свое место, старший присяжный громко и торжественно возгласил: «Не виновен, но в будущем, мы надеемся, доктор Терн будет более осмотрителен».

— Это весьма странный приговор! — раздраженно заметил председатель суда. — Он одновременно оправдывает и признает виновным. Доктор Терн, вы свободны и оправданы судом, но я весьма сожалею, что присяжные сочли нужным добавить к своему приговору эту загадочную фразу.

Низко поклонившись председателю, выражая этим признательность за его доброе ко мне отношение, я стал пробираться сквозь толпу.

Я зашагал к моему одинокому жилищу и опустился в первое попавшееся кресло пустой приемной, безнадежно оценивая свое безвыходное положение: любимой жены и друга у меня не стало, карьера разбита, репутация как человека и врача замарана и куда бы я ни поехал, всюду за мной последует дурная слава.

Пока я размышлял на эти безотрадные темы, слуга доложил о приходе какого-то господина. В комнату вошел маленький, весело улыбающийся человек, в котором я тотчас же узнал старшего помощника поверенного, который вел дело Колфорда против меня.

— Увы, доктор, — защебетал этот маленький человек, потирая руки, — вы еще не избавились от неприятностей: выбрались вы из уголовного леса, да попали в гражданское болото! Хи-хи-хи!.. — И с этими словами он вручил мне бумагу.

— Что это такое? — спросил я.

— Это иск, предъявленный сэром Томасом Колфордом доктору Терну, на десять тысяч фунтов стерлингов. Согласитесь — это не слишком крупная сумма за утрату молодой и красивой жены… Так как он не мог добиться, чтобы вас засадили в тюрьму, то решил разорить вас гражданским иском. Если бы он меня тогда послушал, то начал бы с этого, а уголовного преследования не возбуждал вовсе. Я ни минуты не думал, что они вас осудят. Присяжные никогда не пошлют человека на каторгу за несчастную случайность. Ну, а гражданский иск — совсем другое дело, его всегда удовлетворят, если только поручить дело опытному адвокату. И вам мой совет: бегите куда-нибудь прежде, чем начнется следствие. Всего хорошего, господин доктор… всяческих вам благ…

И юркий маленький человек скрылся за дверью.

Положение мое оказывалось хуже, чем я думал. Уже первое дело в суде стоило мне больших денег, и я не в состоянии был выдержать второгопроцесса, не говоря уж об удовлетворении иска. Что же мне оставалось делать? Сидеть и ждать, что будет дальше? Не лучше ли разом покончить счеты с жизнью, которая мне уже ничего не обещала. Разбитый последними событиями, я совершенно утратил чувство страха перед смертью. В тот момент она казалась мне символом полного успокоения и забвения.

Но, к несчастью моему и многих других, я не исполнил своего решения, хотя оно было твердо и серьезно. Прежде всего я написал длинное письмо для опубликования в газетах, в котором правдиво излагал все обстоятельства смерти леди Колфорд и обличал сэра Джона Белла в умышленной лжи и желании ценой ложной присяги погубить меня. Затем другое, которое должно быть вручено моей дочери, когда она достигнет совершеннолетия. В этом письме я раскрыл ей причины, побудившие меня к самоубийству, и просил простить за то, что покинул ее в столь раннем возрасте.

Подойдя к своему шкафчику с лекарствами, я подумал немного и остановился на синильной кислоте. Правда, последствия ее неприятны, зато действие быстро и верно. Какое мне дело до того, что после смерти я почернею и буду пахнуть!

VI. Врата смерти

Достав склянку из шкафа, я налил в рюмку достаточную дозу яда и развел его небольшим количеством воды, чтобы было легче выпить. Все это я делал не спеша, и мне оставалось только опрокинуть содержимое в рот, как вдруг я ощутил на лице холодное дуновение, словно от сквозняка. Я вздрогнул. Передо мной в темном проеме двери стоял Стивен Стронг. Да, это был он, свет свечи падал на его бледное лицо и большую лысую голову.

— Э-э, доктор! Да вы, как вижу, кутите, — раздался его грубый, но добродушный голос. — Что вы тут смаковали? Можно попробовать? — с этими словами он поднес рюмку к губам.

В одно мгновение сознание вернулось ко мне, и прежде чем Стивен Стронг успел коснуться рюмки, я быстрым движением выбил ее из рук. Она упала и разбилась вдребезги.

— А-а, я так и думал! — произнес мой гость. — Ну, а теперь, молодой человек, я попрошу вас сказать мне, почему вы принялись за подобные штуки?

— Почему? — воскликнул я с горечью. — Жена моя умерла, имя мое опозорено, карьера разбита… Зачем мне жить и ждать конца нового дела, которое возбудил против меня сэр Томас Колфорд и которое окончательно разорит меня и пустит нищим по свету!

— И вы думали помочь этому горю, наложив на себя руки? Ведь вы же утверждаете, что не сделали ничего постыдного, ничего такого, что заставляло бы вас внутренне краснеть перед самим собой, и я верю вам. Так что вам до того, что думают о вас эти люди? Я знаю, вам теперь тяжело, но я сам был когда-то в худшем положении, поверьте. Я пошел на каторгу по ложному свидетельству, но не наложил на себя рук. Я отработал свой срок, понемногу оправился, и теперь я — глава радикалов и один из богатейших людей в Денчестере, хотя и простой торговец. Я мог бы заседать в парламенте, если бы только захотел. Почему бы вам не поступить так же?

— Да никто не пожелает воспользоваться моими услугами после того, что было! — сказал я.

— Я берусь найти таких людей. Что касается предъявленного иска, то я удовлетворю его. Я люблю судебные дела, а какая-нибудь тысяча фунтов не разорит меня. Впрочем, я явился сюда, чтобы пригласить вас отужинать с нами; полагаю, что лучше будет распить бутылочку портера со Стивеном Стронгом, чем это адское зелье. Но прежде чем мы выйдем отсюда, вы должны дать мне слово, что не приметесь за старое! — И он указал на осколки рюмки, валявшиеся на полу.

— Даю вам слово, что больше это не повторится!

— Ну и прекрасно! — сказал мистер Стронг, беря меня под руку и направляясь к выходу.

Вечер этот я провел почти так же, как и мой первый вечер в доме Стивена Стронга. Миссис Стронг приняла меня весьма приветливо и после нескольких вопросов о моем деле перешла на свою излюбленную тему об исчезнувших десяти коленах, причем была крайне разгневана тем, что я не прочел ее книг и брошюр. Но в конце концов она умиротворилась, и я вернулся к себе домой успокоенный и чуждый волнений.

В следующий месяц или два ничего особенного в моей жизни не случилось, если не считать того, что дело по гражданскому иску сэра Томаса Колфорда вдруг было прекращено. Хотя о причинах прекращения этого судебного дела официально ничего не сообщалось, но я имею основание полагать, что оно было вызвано отказом сэра Джона Белла вторично выступить в суде и повторить свои показания против меня. Хотя я, конечно, был весьма рад такому повороту дела, тем не менее блестящая практика, которую я только что успел приобрести, была безвозвратно потеряна. Мои небольшие сбережения подходили к концу, и я предвидел необходимость зарабатывать себе на кусок хлеба как-то иначе.

Однажды утром я сидел в своем кабинете и читал какую-то медицинскую книгу, как вдруг у наружных дверей раздался звонок.

«Пациент!» — подумал я. Но меня ждало разочарование: вошел мистер Стивен Стронг.

— Ну, как вы поживаете, доктор? — начал он. — Вы, вероятно, удивляетесь тому, что видите меня здесь в такое время. Я пришел просить вас взглянуть на двух больных детей, к которым мы отправимся сейчас же, если только вы не против!

— Нет, конечно, я всегда рад служить вам! — отвечал я. — Кто эти дети, и чем они больны?

— Это сын и дочь одного сапожника, а чем больны — об этом вам судить, — ответил мой собеседник.

Долго проколесив по улицам беднейшего квартала города, мы наконец остановились перед невзрачного вида сапожной лавкой, с выставленными в окне на продажу несколькими парами грубо сшитых сапог. За прилавком находился владелец лавки, мистер Сэмюэлс, мрачного вида человек лет сорока.

— Сэмюэлс! Вот доктор, — произнес Стивен Стронг.

— Ладно, он найдет жену и детвору там, в смежной комнате! Хороши они, нечего сказать! Я не могу! Не могу смотреть на них. Душа во мне переворачивается! — проговорил Сэмюэлс и резко отвернулся.

Пройдя через лавку, мы очутились в задней комнате этого убогого магазинчика. Кто-то громко плакал и стонал. Посреди комнаты стояла истощенная, измученная женщина, уже не молодая на вид, а на постели лежали двое детей, мальчик и девочка, лет трех и четырех. Я тотчас же приступил к осмотру больных. Мальчик горел как в огне, все его тельце было покрыто яркой красной сыпью. Девочка же мучилась от огромной багровой опухоли на руке повыше локтя. Вся рука была сильно воспалена. Для меня было несомненно, что и то и другое — опасный вид рожистого воспаления, следствие перенесенной не более пяти дней тому назад прививки оспы.

— Ну, — спросил мистер Стронг, — что вы находите у этих детей? Я ответил.

— А чем вызвана эта болезнь? Не следствие ли это прививки?

— Возможно, что и так! — уклончиво ответил я.

— Поди сюда, Сэмюэлс, и расскажи господину доктору все, как было! — сказал Стронг.

— Да что тут рассказывать? — отозвался огорченный отец, стараясь не глядеть на своих детей. — Меня три раза таскали в полицию и штрафовали за то, что я не прививал детям оспу. Я боюсь этой прививки с тех пор, как моя родная сестра умерла от нее, причем вся голова у нее была сплошь покрыта язвами и болячками. Но я уже не мог больше платить штрафов. Видите ли, дела шли плохо! Ну, я и сказал своей хозяйке, чтобы она взяла детей и отвела к городскому оспопрививателю. Теперь вы сами видите, что из этого вышло! Черт бы их побрал с их прививками!

С этими словами, безнадежно махнув рукой, он вышел из комнаты.

Я не стану описывать подробности, скажу только, что, несмотря на все мои старания, мальчик умер, а девочка поправилась. Примечательно, что обоим была сделана прививка от одной лимфы, и мне с большим трудом удалось убедить власти подвергнуть эту лимфу тщательному исследованию, причем оказалось, что она содержала бациллы рожи.

Этот случай, в котором я играл видную роль, наделал много шума. Противники прививок ссылались на меня, как на авторитет.

Мало-помалу, несмотря на то что я никогда не высказывался определенно по этому вопросу, на меня стали смотреть как на лидера и на светило небольшой группы врачей, противников прививки оспы. На основании этой в сущности ложной репутации Стивен Стронг предложил мне весьма приличное вознаграждение за то, чтобы я принял на себя труд исследования всех отдельных ел у чаев, в которых, как предполагалось, прививка являлась причиной заболеваний. Я согласился, так как эти исследования в общем ни к чему меня не обязывали. И вот, за два года усердной работы я убедился, что прививки в том виде, как они практиковались — с руки одного человека на руку другого — нередко приводили к заражению крови, рожистому воспалению, нарывам и даже туберкулезу. Все эти случаи были мной опубликованы, и в результате я был вызван королевской оспопрививательной комиссией, заседавшей в то время в Вестминстере, для разъяснений по этому вопросу.

Выслушав мои доводы, некоторые члены комиссии пытались заставить меня высказаться о пользе или вреде прививок вообще. Я отвечал им уклончиво, не желая вступать в прения, так как бессмысленно отрицать значение великого открытия, сделанного Дженнером[106].

Стоит только вспомнить, что было время, когда почти каждый становился жертвой оспы, когда женщина считалась красивой уже только потому, что не была обезображена, подобно громадному большинству ее сестер.

Стоит только вспомнить, как много детей умерло от оспы в самом нежном возрасте, о чем свидетельствуют церковные записи тех лет.

Стоит только послушать рассказы стариков о том, как свирепствовала оспа во времена молодости их матерей и отцов.

Мало того, если прививки — обман, то почему девятьсот девяносто девять врачей из тысячи не только в Англии, но и в других цивилизованных странах так твердо убеждены в их несомненной пользе? Таково было мое внутреннее убеждение, но я не считал нужным заявлять об этом публично.

Между тем печальные последствия прививки не были в то время редкостью, но причиной их являлась плохая лимфа или небрежное обращение с больными.

VII. Я перешел Рубикон

Мое появление в качестве эксперта перед королевской оспопрививательной комиссией подняло мой престиж в глазах населения Денчестера. И вот я снова мог похвастать обширной, быстро разрастающейся практикой и заработком, вполне достаточным для удовлетворения моих потребностей.

Прошло уже более трех лет с тех пор как я, вернувшись из зала суда, собирался покончить счеты с жизнью, когда в приемную неожиданно, как и в тот раз, вошел Стивен Стронг.

Из-за большого наплыва больных я не имел возможности принять его немедленно, так что ему пришлось дожидаться около часа.

— Теперь дела обстоят несколько иначе, доктор, — сказал он, входя в мой кабинет, — я дожидался вас целый час, а там еще шесть человек. С тех пор как вы лечили детей Сэмюэлса, счастье успело повернуться к вам лицом. Как вы думаете, зачем я пришел?

— Говорите прямо, я угадывать не умею! — произнес я.

— Ну, так уж и быть, скажу вам, в чем дело. Читали вы во вчерашней газете, что наш старый пивовар Хикс возведен в достоинство пэра? Понимаете ли, в чем тут секрет? Он дал понять, что если его заставят дожидаться этой чести еще дольше, то он откажется внести в фонд своей партии членский взнос. А это пять тысяч фунтов в год! Ну, они и поспешили удовлетворить его, полагая, что так кресло в парламенте останется за ними. Но здесь-то они и ошибаются: если только нам удастся выставить подходящего человека, то радикалы возьмут на этот раз верх!

— А кто же этот подходящий человек? — осведомился я.

— Джеймс Терн, эсквайр, доктор медицины! — спокойно ответил Стивен Стронг.

— Что вы?! — воскликнул я. — Разве я могу потратить тысячу или даже две тысячи фунтов сразу на одни только выборы, да еще столько же ежегодно на разные подписки; кроме того, могу ли я быть практикующим врачом и членом парламента одновременно?

— Погодите, доктор, я обо всем подумал, как только ваше имя было произнесено вчера на совете радикалов. Все ваши возражения я предвидел. Теперь выслушайте меня: вы молоды, представительны, умны, и притом превосходный оратор — разумеется, вы желали бы выбраться наверх, но у вас нет средств. Вы живете только на то, что зарабатываете, а став членом парламента, конечно, лишились бы и этой возможности. Но так как мы нуждаемся в таком человеке как вы, то, весьма естественно, должны и оплачивать ваши услуги.

— Нет, нет, мистер Стронг! — воскликнул я. — Я не согласен стать рабом радикалов, обязанным делать то, чего они от меня потребуют. Нет, я предпочитаю продолжать заниматься своим делом и остаться верным своей профессии.

— Не спешите отказываться, молодой человек! — остановил меня поучительно старик. — Никто и не требует вашего рабства. Но что бы вы сказали, например, если бы вам обеспечили все до последнего пенни, чтобы добиться места в парламенте, и, сверх того, тысячу двести фунтов ежегодного содержания в случае успеха и вознаграждение в пять тысяч фунтов, если вы потерпите поражение или почему-либо вынуждены будете отказаться от парламентской деятельности?

— Тогда бы я, пожалуй, согласился, при условии, что буду уверен в лице, гарантирующем мне все это, и кроме того буду знать, что это такой человек, от которого я могу принять деньги! — сказал я.

— Ну, об этом судите сами! — ответил мой собеседник. — Человек этот — я, Стивен Стронг, и я внесу в банк на ваше имя десять тысяч фунтов, прежде чем вы подпишете соглашение. Не благодарите меня, я делаю все это, во-первых, потому что у меня нет ни детей, ни родных, а вас я как-то сразу полюбил. Люди обошлись с вами возмутительно несправедливо, и я хочу видеть вас на высоте, чтобы все эти франты, считающие себя выше всех, стали лизать ваши сапоги, как только вы станете богатым и влиятельным человеком. Это только одна из причин; другая заключается в том, что вы — единственный человек в Денчестере, который может добиться для нас представительства в парламенте, и я буду считать, что чрезвычайно выгодно вложил эти десять тысяч фунтов, если эти самодовольные, чванливые тори останутся на бобах.

Ну, а прежде чем вы мне дадите какой бы то ни было окончательный ответ, я хочу спросить вас кое о чем… Согласны вы стоять за пропорциональное доходам каждого налогообложение?

— Да, конечно, справедливость требует, чтобы каждый платил сообразно своему состоянию.

— Ну, а относительно избирательного ценза членов парламента?

— Разумеется, я буду настаивать на том, чтобы парламент был открыт для каждого достойного гражданина, а не только для богачей.

— Прекрасно! Затем, вам, конечно, известно, что мы добиваемся увеличения нашего флота, и вы, надеюсь, будете проводить ту же мысль. Теперь все… Кроме вопроса об антивакцинации, который вы, конечно, будете отстаивать во что бы то ни стало!

— Нет! Я никогда и никому не давал повода думать, что буду отстаивать этот вопрос! — воскликнул я.

Он удивленно взглянул на меня.

— Нет? — повторил он. — Но вы также не говорили, что не будете… Однако нам надо оговорить все до мелочей. Здесь, в Денчестере, этот вопрос важнее всех остальных вместе взятых. Если только нам суждено удержать за собой кресло в парламенте, то не иначе, как проведением антивакцинации. Это — самый жгучий, самый животрепещущий вопрос! И вот потому мы все возлагаем надежды на вас; вы изучали этот вопрос и считаетесь одним из немногих специалистов, но если у вас есть на этот счет какие-либо сомнения, то скажите прямо, и мы не будем больше говорить об этом.

Я содрогнулся, слушая его слова. Без сомнения, исследования отдельных случаев заболеваний после вакцинации явились для меня весьма интересной работой, и потому я охотно взялся за них. Но стать одним из ярых противников прививок оспы, встать в ряды этих невежд-агитаторов, громить величайшее спасительное открытие!

Принять предложение Стронга — значило изменить своим убеждениям, своим научным знаниям. Нет, нет, я не мог этого сделать!

Между тем мог ли рассчитывать человек в моем положении на лучший случай выбиться из ничтожества? Еще с детства моей заветной мечтой было заседать в парламенте.

И вот мне предлагают осуществление этой заветной мечты! Если бы мне удалось склонить этот город, считавшийся испокон веков гнездом тори, на сторону радикалов, я выдвинулся бы сразу. Я уже видел себя богачом, любимцем народа, уполномоченным лицом… и, как знать, быть может, даже возведенным в достоинство пэра. Видел себя доживающим свой век в почете и славе, оставляющим состояние своим наследникам.

А если я откажусь от предложения Стивена Стронга, такой счастливый случай мне уже никогда не представится. Весьма возможно, что я навсегда утрачу расположение Стивена Стронга и его доброй жены, их дружескую поддержку и обреку себя на вечную борьбу из-за куска хлеба. И вот, несмотря на то что в первый момент эта мысль показалась мне ужасной, я решил, что цена, которой мне предлагали купить мое будущее благополучие, была вовсе не так велика: не более чем обычная программа любого кандидата, вступающего на арену парламентской деятельности, обязующегося проводить все идеи и требования выставившей его партии, независимо от того, сочувствует он им в душе или нет.

Борьба была непродолжительна и окончилась так, как и следовало ожидать от человека в моем положении. Если бы я мог предвидеть, чем все это кончится! Но я думал тогда только о себе!

— Ну, что же? — спросил мистер Стронг, обождав немного.

— Ну, что же? — повторил я. — Я готов пройти весь путь до конца! Но, вероятно, мой нерешительный тон смутил мистера Стронга.

— Послушайте, доктор, — сказал он, — я человек честный и прямой. Прав я или не прав, но я глубоко убежден во вреде прививок, и мы решили сделать этот вопрос краеугольным на этих выборах. Если вы не убежденный антивакцинист, как я полагал, то лучше вам отказаться от этого дела и считать, что я вам ничего не говорил. Вы, без сомнения, наш лучший оратор, человек, на которого мы возлагали самые блестящие надежды; тем не менее у нас есть на примете еще несколько лиц, и я прямо от вас отправлюсь к одному из них и сейчас же переговорю обо всем! — С этими словами он взял шляпу, собираясь уйти.

Я дал ему дойти до дверей и, когда он уже брался за ручку, вдруг воскликнул, словно меня подтолкнули:

— Я, право, не знаю, что вас заставляет так думать, я, кажется, достаточно доказал, что я — не сторонник вакцинации!

— Что вы хотите этим сказать, доктор?

— Да то, что мое единственное дитя, моя девочка, которой теперь почти четыре года, до сих пор еще не подвергнута этой операции!

— В самом деле? — неуверенно спросил Стронг.

В это самое время я услышал, как няня спускалась сверху с Дженни на прогулку. Я отворил дверь кабинета и позвал свою маленькую девочку. Это было прелестное белокурое дитя, с большими темными глазами и ярким улыбающимся ротиком.

— Вот, посмотрите сами, — проговорил я, заворачивая рукавчики на обеих ручках Дженни, — видите, у нее нет нигде проклятых меток! — И, поцеловав девочку, я отослал ее обратно к няне.

— Это, конечно, прекрасно, доктор, но имейте в виду, что она и впредь не должна быть подвергнута прививке!

Когда он произнес эти слова, сердце мое невольно дрогнуло: я вдруг понял, что натворил, какой страшный риск принял на свою душу. Но жребий был уже брошен, или, вернее, так мне казалось тогда в моем безумии.

— Не беспокойтесь, — сказал я, — никакой телячьей отравы никогда не будет в ее крови!

— Теперь я верю вам, доктор, — проговорил Стронг, — ни один человек не стал бы рисковать жизнью своего единственного ребенка. Я передам ваш ответ совету комитета, и он пришлет вам официальное предложение выступить кандидатом на парламентских выборах. Прощайте. Теперь я уверен, что кресло в парламенте останется за нами!

VIII. Браво, антивакцинисты!

Неделю спустя борьба была в полном разгаре. И что это была за борьба! Подобного в Денчестере не было никогда.

Сэр Томас Колфорд был очень богат, это знали все. Носился слух, что в случае его избрания он готов доказать свою благодарность за оказанные ему честь и доверие весьма достойным образом: выстроить новый флигель, в котором сильно нуждался городской госпиталь, и обставить его всем необходимым за свой счет. Кроме того, сорок акров принадлежащих ему превосходных земель врезались в городской парк, и говорили, будто сэр Колфорд выражался в таком тоне, что эти сорок акров несравненно важнее для города, чем для него самого, и что он надеется когда-нибудь передать их городу.

После этого неудивительно, что его кандидатура была встречена местной прессой с большим энтузиазмом. Меня же называли авантюристом, напоминали о том, что я подвергался судебному преследованию. Меня выставляли социалистом, который, не имея никакой собственности, рассчитывал поживиться чужой, и рехнувшимся антивакцинистом, который для того, чтобы приобрести несколько голосов, готов был заразить целый город ужаснейшей болезнью. Из всех обвинений последнее было единственным, кольнувшим меня в самое сердце.

Сэр Джон Белл, мой давний недоброжелатель и влиятельный сторонник сэра Томаса Колфорда, выступил с трибуны с речью, в которой уговаривал сограждан не вверять своих политических интересов человеку, опозорившему свое сословие.

Эта речь произвела, как и следовало ожидать, немалое впечатление на слушателей, и казалось, мое дело проиграно, тем более что за последние годы ни один радикал ни разу не отважился оспаривать у консервативных кандидатов право представительства в парламенте. Но в Денчестере было громадное число избирателей, рабочих и специалистов, занятых на кожевенных и обувных фабриках. Эти люди, проводившие целые дни в душном помещении, а ночи в жалких бараках на окраинах города, единственном пристанище рабочего люда в городах, где квартиры слишком дороги, питали сильное озлобление к высшим классам общества и, как следовало ожидать, готовы были отдать голоса за всякого, кто обещал сделать хоть что-нибудь для улучшения их доли.

За этой группой избирателей следовала вторая группа людей, которые отдавали голос за либералов только потому, что их отцы и деды были сторонниками этой партии. Затем шли избиратели, бывшие до этого консерваторами, но из-за недовольства внешней политикой правительства или по другим причинам решили перейти на сторону другой партии. Кроме того, можно было рассчитывать на несколько избирательных голосов от сторонников всевозможных дурацких «идей». Таковыми были противники намордников для собак, члены общества покровителей рабочих лошадей, члены общества трезвости и даже общества противников оказания медицинской помощи младенцам. Потакая в своей речи слабостям всех этих маньяков, я мог рассчитывать на несколько десятков голосов.

Но так называемые антивакцинисты насчитывались здесь сотнями, поэтому свыше двадцати процентов детей, рожденных за последние годы, не было вакцинировано. Некоторое время попечительство о народном здравии почти бездействовало, но перед выборами нового кандидата по настоянию врачебной управы города стали преследовать жителей, не сделавших своим детям обязательных прививок, были установлены штрафы и всякого рода наказания, которые до того озлобили население, что сторонники антивакцинации множились с каждым днем.

В Денчестере большинство антивакцинистов были радикалами, но насчитывалось еще несколько сотен человек антивакцинистов-консерваторов. Вот если бы удалось привлечь и их на мою сторону, радикалы восторжествовали бы!

На первом же митинге, после речи сэра Томаса Колфорда, представитель партии антивакцинистов поднялся и спросил его, намерен ли он стоять за отмену закона об обязательной прививке оспы. А нужно сказать, что на этом же митинге сэр Джон Белл только что обвинял меня в горячем сочувствии антивакцинации и тем самым до некоторой степени связал руки своему кандидату, поэтому сэру Томасу не оставалось ничего другого, как объявить, что он склонен освободить всех сознательных противников прививок от взысканий, но прямого ответа на вопрос не дал.

Тот же самый вопрос был предложен и мне. Я воспользовался случаем и произнес целую речь, вызвавшую гром восторженных аплодисментов. Я взывал к матерям в таких трогательных выражениях, что многие женщины разрыдались; я призвал их мужей, свободных сынов Англии, протестовать против насилия, против нарушения их родительских прав, и предлагал им провести меня в парламент, чтобы я мог поднять там свой голос в защиту их невинных детей, которых насильно подвергают операции, зачастую влекущей за собой самые ужасные последствия.

Когда я окончил свою речь и сел, вся громадная толпа избирателей — в зале собралось более двух тысяч человек — поднялась и приветствовала меня громкими криками одобрения: «Мы вас проведем в парламент! Мы свободные люди, никто не может нас заставлять делать то, чего мы не желаем!»

Оставив в стороне все другие вопросы, я всецело посвятил себя вопросу антивакцинации. Мы забросали избирателей брошюрами и статьями о вреде прививок, о вакцинном тиранстве, о детоубийстве, об обмане доверчивых людей и тому подобном — все это было иллюстрировано изображениями страдальцев; распространяли фотографии детей, пострадавших от последствий злокачественной лимфы или небрежного ухода, показывали эти снимки в виде туманных картин во время публичных чтений, а также в читальнях, пивных и трактирах, наиболее посещаемых беднейшим населением.

Трудно себе представить, как все это действовало на толпу. Эти легковерные люди были глубоко убеждены, видя единичные случаи и не имея представления об ужасах самой оспы и страшной заразности этой болезни, что врачи из корыстных целей хотят отравить телячьим ядом все население.

Против меня ополчилась вся интеллигенция города. Из палаты лордов прибыл для личного вмешательства в это дело известный своим красноречием оратор. Он произнес блистательную речь. Но меня удивило то обстоятельство, что, явившись сюда для противодействия антивакцинистской агитации, он только мимоходом коснулся этого вопроса, подробно распространяясь обо всем остальном и напирая, главным образом, на «широкие задачи будущего».

Год спустя я имел удовольствие слышать этого выдающегося оратора; теперь уже он порицал преследования антивакцинистов, убеждал палату общин уступить их требованиям и ввести билль об освобождении родителей и опекунов, не желавших прививать оспу своим детям, от всякого рода преследований и взысканий. Его воззвание не пропало даром: билль прошел в несколько измененном виде, а двадцать лет спустя я увидел и результаты его успеха.

Наконец наступил день баллотировки. В восемь часов утра все избирательные урны были скреплены печатью и отправлены в городскую ратушу для подсчета голосов в присутствии лорда-мэра, кандидатов и других должностных лиц. Вскрывали ящик за ящиком и доставали из них бумажки, складывая их двумя отдельными кучками: одни за Колфорда, другие за Терна. В половине десятого начался подсчет голосов. Оказалось, что кандидат консерваторов имел тридцатью пятью голосами больше кандидата радикалов. Но вот распечатали последний большой ящик. Сэр Томас Колфорд и я стояли со своими агентами по обе стороны стола, в почтительном молчании ожидая результатов выборов.

— Какие цифры? — спросил агент консерваторов.

— Колфорд — четыре тысячи триста сорок девять, Терн — четыре тысячи триста двадцать семь, да еще две пачки несчитанные!

Агент вздохнул с облегчением; я видел, как он пожал руку сэра Томаса, очевидно поздравляя его, так как теперь уже не сомневался в торжестве своей партии.

— Как видно, игра наша проиграна, — шепнул я Стивену Стронгу. Я заметил, что лицо его в этот момент было мертвенно бледно, а губы подернулись синевой. Я испугался за его больное сердце.

— Вам следует, мистер Стронг, поскорее отправиться домой, — сказал я ему. — Выпейте снотворное, ложитесь в постель и постарайтесь заснуть!

Между тем вскрыли очередную пачку билетов и продолжили подсчет голосов: первый голос был за меня, затем девять билетов за Колфорда. Теперь вопрос о кандидате уже совершенно утратил всякий интерес, так как результат, казалось, был ясен всем. Послышался шепот поздравлений и сочувствий. Чиновник продолжал считать. Чтобы одержать верх, из сорока оставшихся голосов двадцать два должны быть за меня, а это казалось абсолютно невозможным.

Счетчик продолжал вслух:

— Десять голосов за Терна, один — за Колфорда… шесть… десять… пятнадцать — за Терна.

Говор в толпе присутствующих снова замер; все стали прислушиваться к счету; на лицах отразилось напряженное ожидание. Оставалось всего четырнадцать записок; и еще одиннадцать голосов мне были необходимы, чтобы взять верх над моим противником.

— Шестнадцать… восемнадцать… двадцать — за Терна, — продолжал чиновник-счетчик, и всеобщее напряжение становилось все заметнее и заметнее.

Еще два голоса за меня, и сэр Томас Колфорд останется за флангом… Все взгляды были устремлены на руки счетчика; по правую и левую его руки возвышались груды бумажек, справа — за Колфорда, слева — за меня.

— Двадцать один — за Терна, — продолжал счетчик, — двадцать два.

И билетик снова ложился налево.

— Клянусь Небом, вы его побили! — воскликнул Стивен Стронг. Осталось еще семь билетиков.

— Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять — за Терна! — раздавался голос чиновника. — Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять — за Терна, все за Терна.

В этот момент из груди Стронга вырвался сиплый, почти нечеловеческий крик:

— Наша взяла! Браво, антивакцинисты! — И он без чувств упал навзничь.

Я склонился над ним, разорвал ворот его рубашки. В это время агент консерваторов потребовал от имени сэра Томаса Колфорда, чтобы подсчет был проверен еще раз.

Я при этом не присутствовал, пытаясь вместе с другим доктором привести Стивена Стронга в чувство в одной из маленьких комнат, смежных с большой залой. Мы немедленно вызвали его жену. Войдя в комнату, она взглянула на больного мужа, затем перевела на меня вопросительный взгляд.

— Он еще дышит! — ответил я.

Маленькая женщина молча присела на край ближайшего стула и, молитвенно сложив руки, произнесла тихим покорным голосом:

— Если на то воля Господня, мой дорогой Стивен будет жив, а если нет на то воли Божьей, то он умрет!

Эту самую фразу она повторяла время от времени все тем же покорным тоном, пока не наступил конец.

По прошествии двух часов кто-то постучался в дверь.

— Уйдите! — крикнул я.

Но стучавший не желал уходить, так что я принужден был отворить ему дверь. Это был мой агент, который взволнованным голосом шепнул мне:

— Счет был совершенно верен: у вас на семь голосов больше!

— Хорошо, — ответил я, — скажите, чтобы прислали сюда еще спирту!

Стивен Стронг приоткрыл глаза, и в тот же момент до нас донесся торжествующий крик толпы, собравшейся на площади в ожидании результатов выборов. Этот крик приветствовал лорда-мэра, который, согласно обычаю, с балкона ратуши объявил народу результаты.

Умирающий устремил на меня вопросительный взгляд, так как уже не мог говорить. Я постарался объяснить ему, что избран большинством голосов, но он не понимал меня. Тогда мне в голову пришла счастливая мысль: я поднял с пола голубую розетку консерваторов, затем снял с груди розетку радикалов и, держа их в руках перед глазами умирающего, поднял вверх оранжевую розетку радикалов, а голубую бросил на пол.

Он понял мой маневр. Улыбка на мгновение скривила его изменившееся лицо, и с последним предсмертным усилием он прошептал:

— Браво, антивакцинисты!

Затем он закрыл глаза, и мне показалось, что наступил конец. Но в следующий момент он снова раскрыл их и посмотрел в упор сперва на меня, потом на свою жену, сопровождая этот взгляд едва приметным движением головы. Я не понял значения этого взгляда, но жена поспешила ответить:

— Не тревожься, Стивен, я тебя понимаю!

Еще минута — и все было кончено.

IX. Карьера и деньги

Так как у страха глаза велики, то мое избрание в глазах правительства приняло вид грозного предостережения. Газеты говорили довольно свободно о «знамениях времени», о «торжестве радикалов» и «силе и значении антивакцинистов», вселяя страх в робкие сердца консерваторов.

Незаметно мне удалось добиться назначения особой комиссии для обсуждения вопроса об антивакцинации, и билль об упразднении закона об обязательной прививке был внесен на рассмотрение в парламент.

Первоначально он был препровожден в постоянный комитет и в конце концов поступил на обсуждение палаты.

Тогда начались горячие прения. Даже председатель палаты произнес по этому поводу блистательную речь. Странно лишь, что хотя девяносто девять из каждых ста членов палаты общин были глубоко убеждены в необходимости оспенных прививок, ни один из них не решился протестовать против билля. Очевидно, урок, данный Денчестером, не пропал даром, и потому, как бы ни относились они к этому вопросу, все были уверены, что, заявив о своем неодобрении, лишатся половины голосов на следующих выборах. Билль этот прошел также палату лордов и стал парламентским актом.

Глубоко убежденное в том, что принудительная вакцинация необходима, правительство тем не менее предоставило отцам и матерям, в угоду их личным предрассудкам, право подвергать своих беззащитных детей опасности ужаснейшей болезни и даже смерти.

Карьера моя в течение многих лет была исключительным рядом удач и успеха во всех отношениях. Карьера блестящая и почетная, но вынуждавшая меня к большим расходам.

Я, конечно, не имел ни времени, ни возможности заниматься медицинской практикой, и если смог продержаться столько лет в парламенте, то только благодаря щедрости моего покойного друга Стивена Стронга.

Когда он умер, то оказалось, что он еще богаче, чем думали. Кроме недвижимой собственности в виде магазинов, складов товара, домов и земли, он оставил деньгами сто девяносто тысяч фунтов. За исключением тех десяти тысяч фунтов, положенных на мое имя, все остальное было безраздельно завещано им жене, которая могла распоряжаться наследством по своему усмотрению.

Я узнал об этом от самой миссис Стронг, когда возвращался вместе с нею с похорон моего друга.

— Мой дорогой Стивен оставил вам только десять тысяч фунтов, доктор, — сказала она, покачав головой. — Без сомнения, если бы Бог дал моему бедному Стивену время распорядиться, он оказался бы более щедрым по отношению к вам. Зная, как высоко он ценил вас, и помня, что вы в угоду ему отказались от призвания и посвятили себя делу той партии, чьим горячим сторонником он был, я уверена, он хотел, чтобы я обеспечила вас материально, как это сделал бы он сам, останься он жив. Именно это он и хотел сказать мне, когда смотрел на меня так упорно перед смертью. Я догадалась по его глазам. И потому, доктор, пока я имею хоть что-нибудь, вы никогда не будете нуждаться. Я отлично понимаю, что член парламента — немалая фигура и должен жить согласно своему положению, а на это нужно немало денег. Но я полагаю, что если я ограничу свои личные расходы пятьюстами фунтами в год и выделю еще тысячу фунтов в фонд антивакцинистов и на общество противников намордников для собак, да еще на общество отыскания десяти исчезнувших колен израилевых, то смогу ежегодно выделять вам до тысячи двухсот фунтов.

— Но позвольте, миссис Стронг, я не имею никакого права рассчитывать на какую-либо поддержку с вашей стороны!

— Доктор, я только исполняю волю моего дорогого Стивена! Он желал, чтобы я, располагая его же деньгами, которые послал ему Господь, обеспечила вас, быть может именно для того, чтобы дать возможность такому талантливому человеку, как вы, свергнуть тиранию правительства.

Я не стал больше возражать, и с тех пор раз в полгода, первого января и первого июля, аккуратно получал назначенную ею сумму.

Но со временем мной стала овладевать тревога: миссис Стронг постепенно слабела умом, с трудом узнавала знакомых и не усваивала самых простых вещей, понимать же что-либо в делах совершенно перестала. В течение некоторого времени ее банкиры еще продолжали выплачивать мне по прежним письменным предписаниям, но когда узнали о ее состоянии, то прекратили выдачу денег.

Я оказался в крайне затруднительном положении. Никаких сбережений у меня не было и, забросив за эти семнадцать лет врачебную деятельность, я, конечно, уже не мог рассчитывать на практику. Оставаться членом палаты я мог очень недолго: пока мне давали в долг, пока распродавалось и закладывалось приобретенное мной небольшое движимое имущество. Этого хватило на целых полтора года, но скоро мои денежные затруднения стали известны всем, и меня уже встречал далеко не прежний дружелюбный прием, так как без состояния в Англии нечего рассчитывать на популярность. Наконец дело дошло до крайности. Никогда еще, с того самого дня, когда, вернувшись из зала суда после процесса с Колфордом, я сидел перед рюмкой с ядом, не чувствовал я себя таким пришибленным и обескураженным, как теперь. Я положительно не знал, как прокормить себя и дочь — ведь я был уже не молод и не способен начать жизнь заново, и не к кому было обратиться за помощью и поддержкой.

Измученный и удрученный, вернулся я вечером домой после долгого бесцельного шатания по улицам. В прихожей на столике я нашел телеграмму и равнодушно вскрыл ее, пока шел к дверям своего кабинета. Телеграмма от одного из первых адвокатов в Денчестере была следующего содержания:

Наша клиентка миссис Стронг внезапно скончалась сегодня, в три часа пополудни. Необходимо видеть Вас. Можете ли Вы быть завтра в Денчестере? Если нет, просим указать, где и в какое время позволите ожидать Вас в Лондоне.

«Ожидать меня в Лондоне?» — подумал я. Представитель такой большой фирмы едва бы побеспокоился приехать в Лондон ради меня, если бы не какое-то чрезвычайно важное и приятное для меня и для него самого сообщение. Вероятно, миссис Стронг оставила мне сколько-нибудь денег или даже назначила меня своим единственным наследником. Уже не раз в моей жизни счастье оборачивалось ко мне лицом в тот самый момент, когда я стоял на краю гибели.

Я дал ответную телеграмму:

Буду в Денчестере в 8.30.

Вскочив в пролетку первого попавшегося извозчика, я поспел на вокзал как раз вовремя, чтобы застать поезд, отходивший в Денчестер. У меня в кармане было так мало денег, что едва хватило на билет третьего класса. Я ехал скорым поездом, но путь показался мне бесконечно длинным и утомительным. Вот наконец платформа станции Денчестер. «Если поверенный хочет сообщить мне что-нибудь важное, он, наверное, пришлет кого-нибудь из своих служащих встретить меня, если же это что-либо выходящее из ряда обыкновенного, то он явится сам», — думал я.

Когда поезд подкатил к станции и пополз мимо мокрой асфальтовой платформы, я на минуту закрыл глаза, чтобы отсрочить на мгновение горечь разочарования. Когда я раскрыл их снова и взглянул в окно, первое, что бросилось мне в глаза, была красная самодовольная физиономия самого главы фирмы, выглядывавшая из мехового воротника щегольского пальто. От волнения я едва держался на ногах. Адвокат увидел меня и кинулся навстречу. Вид у него был сияющий и в то же время полный достоинства.

— Дорогой сэр, — начал он, — надеюсь, что моя телеграмма не обеспокоила вас! Но новость, которую я имею для вас, такого рода, что я поспешил сообщить вам ее как можно скорее!

— Не трудитесь извиняться. Однако будьте любезны сказать мне, какую новость, кроме печальной — о смерти жены моего бедного друга, — вы хотите сообщить мне.

— О, да вы, вероятно, уже знаете, — ответил адвокат, — хотя покойница упорно настаивала на том, чтобы хранить это в тайне от вас!

— Я решительно ничего не знаю, — прервал я его.

— В таком случае, я весьма счастлив, что могу обрадовать вас замечательной новостью! — затараторил разом повеселевший поверенный. — Как душеприказчик моей покойной клиентки, миссис Стронг, я имею честь сообщить, что вы назначены ее единственным наследником.

Я едва удержался на ногах.

— Можете ли вы сказать мне, каково приблизительно мое наследство? — спросил я, немного овладев собой.

— Назвать точную сумму я сейчас несколько затрудняюсь, но вы знаете, какая это была экономная и бережливая женщина, а ведь капиталы растут — ох, как растут! Я полагаю, что это будет около четырехсот тысяч фунтов!

— Неужели?! Но ведь покойница была не в полном рассудке, как же она могла составить свое завещание?

— Дорогой сэр, завещание было написано ею вскоре после смерти мужа. Но она настоятельно требовала, чтобы это оставалось для вас тайной и однажды явилось бы приятной неожиданностью.

X. Дженни встречается с доктором Мерчисоном

Никто не оспаривал моих прав на наследство, так как завещание было неоспоримо, а родни или близких покойная миссис Стронг не имела. Когда стало известно о крупном наследстве, доставшемся мне, моя популярность не только в Денчестере, но и в Лондоне возросла еще больше.

Но, кроме удовлетворения своего честолюбия, я преследовал еще и другую цель: дочь моя, Дженни, стала взрослой девушкой, красивой и хорошо образованной. К тому же она унаследовала от своей покойной матери остроумие и самостоятельный, даже своевольный характер. Понятно, что я мечтал о самой блестящей партии для нее. Но до сих пор не мог подыскать для нее подходящего человека, так как ждал непременно пэра или многообещающего политического деятеля.

Я снял превосходный дом и зажил на широкую ногу, давая парадные обеды, на которых считали за счастье присутствовать люди самого избранного общества. Ум и привлекательность, а быть может, и богатство молодой хозяйки привлекали к нам множество ухажеров и друзей. В поклонниках не было недостатка; за одну зиму ей было сделано три предложения, но она отказала всем наотрез. На первые два отказа я не сказал ей ничего, но последний огорчил меня, что я и высказал ей.

Она выслушала меня спокойно и сказала:

— Я очень сожалею, что мне приходится огорчать тебя. Но выйти замуж за человека, который мне не по сердцу — это, быть может, единственное, чего я не могу сделать даже ради тебя!

— Но в таком случае обещай мне, Дженни, что ты также не дашь никому слова без моего согласия! — воскликнул я.

Она минуту колебалась, но затем ответила:

— Какой смысл говорить теперь обэтом, дорогой отец, ведь я еще не видела ни одного человека, женой которого пожелала бы стать. Но если ты так хочешь этого, я готова пообещать, что когда встречу человека, который мне будет по душе, но которого ты почему-либо не пожелаешь видеть моим мужем, то в течение трех лет я не дам ему решительного ответа. Но, — добавила она, — я почти уверена, что моим избранником будет не граф и не пэр.

— Ах, Дженни, как можешь ты так говорить!

— Что же тут удивительного, отец? Как часто я слышала от тебя во время твоих публичных лекций, что люди все равны, за исключением рабочих, которые лучше других, и что «сын труда» достоин руки любой девушки в государстве!

— Я этого не говорил уже многие годы, — возразил я с досадой.

— Да, отец, ты не говоришь этого с тех пор, как умерла бедная миссис Стронг и завещала тебе все свое состояние, и всякие лорды и леди стали посещать наш дом. Не так ли, отец? — И она вышла из комнаты.

В августе, когда заседания в парламенте прекращаются и для членов парламента наступают каникулы, я с дочерью переезжал в свое загородное поместье на окраине Денчестера. Здесь у нас был прекрасный старинный дом, стоявший посреди громадного парка, в живописной местности, славящейся превосходной охотой.

На окраине этого поместья, даже занимая часть его, расположилась убогая пригородная слободка, предместье Денчестера, населенная беднейшими рабочими. Дженни до тех пор не давала мне покоя и не переставала мучить меня, пока я в угоду ей не отстроил для них несколько десятков современных образцовых коттеджей, с электричеством и водопроводом, что, впрочем, оказалось совершенно бесполезной затеей: рабочие продолжали ютиться все в тех же убогих лачужках, а коттеджи сдавали внаем за грошовую плату мелким чиновникам.

В недобрый час, посещая семейство Смитов, поселившееся в одном из наших образцовых коттеджей, Дженни познакомилась с доктором Мерчисоном, молодым человеком лет тридцати, состоявшим на службе в этом приходе и потому лечившим всех больных в нашем округе. Эрнст Мерчисон был ширококостный мускулистый шотландец, с резкими крупными чертами лица и глубоко сидящими больными и ясными глазами. Он был не речист, прям и резок до грубости. Но как врач он пользовался заслуженной репутацией, действительно знал и любил свое дело и считался лучшим врачом в Денчестере. На нем-то и остановила выбор моя дочь и одарила той привязанностью и расположением, которых тщетно добивались от нее самые блестящие молодые люди высшего лондонского света.

Случилось это так: в одном из образцовых коттеджей, как я уже говорил, поселилось семейство Смитов. Мистер Смит был композитором, а супруга его, урожденная Сэмюэлс, была та самая маленькая девочка, которую я вылечил от рожистого воспаления после прививки злокачественной лимфы. В некотором роде эта девочка была первым шагом к моему благополучию и благосостоянию, и я невольно питал к ней чувство, похожее на признательность. У Смитов было двое детей — девочка лет четырех и маленький восьмимесячный мальчик. Как-то эти ребятишки подхватили коклюш, и Дженни пошла навестить их и принесла девочке коробку конфет в подарок.

Пока она была там, прибыл доктор Мерчисон. Он приступил к осмотру больных детей, как вдруг ему попалась на глаза лежавшая у кроватки девочки коробочка сластей.

— Это что такое? — резко спросил он.

— Подарок мисс Терн для Тотти! — ответила мать ребенка, указывая глазами на Дженни.

— Тотти не должна кушать сладостей до тех пор, пока не поправится!

Продолжая осмотр, доктор внимательно оглядел ручку девочки и, покачав головой, сказал:

— Я не вижу меток от прививки! Не придаете ей значения? Или просто по небрежности?

Тут миссис Смит, вспыхнув от негодования, рассказала всю свою историю и историю своего братца, который умер от прививки в страшных мучениях, и при этом показала доктору метки на своей толстой руке.

— Хотя я сама и не помню этого, но знаю, что доктор говорил моей матери, чтобы я никогда не давала прививать оспу моим детям.

— Доктор! — гневно воскликнул Мерчисон. — Это был не доктор, а идиот, сударыня, идиот, или, вернее, какой-нибудь политический агитатор, готовый продать свою душу за один избирательный билет!

При этих словах Дженни порывисто поднялась со своего места, и глаза ее вспыхнули негодованием.

— Прошу прощения, что прерываю вас, сэр, — сказала она, — но тот господин, о котором вы выражаетесь так резко, — доктор Терн, мой отец, член парламента от этого города!

Доктор Мерчисон некоторое время смотрел в упор на Дженни, которая в гневе была так хороша, что на нее невольно загляделся бы всякий, затем просто, нимало не смущаясь, ответил:

— В самом деле? Я не интересуюсь политикой и потому не знал об этом.

Это совершенно вывело Дженни из себя и, боясь дать волю своему языку, она повернулась и ушла. Она уже прошла палисадник и собиралась отпереть калитку, когда услышала быстрые и уверенные мужские шаги; обернувшись, она очутилась лицом к лицу с доктором Мерчисоном.

— Я поспешил нагнать вас, мисс Терн, чтобы извиниться перед вами. Я не знал, конечно, кто вы, и не имел намерения оскорбить ваши чувства, но должен вам сказать, что твердо убежден в пользе прививок, и потому выразился несколько резче, чем следовало!

— Другие люди, сэр, также имеют свои убеждения! — возразила Дженни. — И, быть может, не менее твердые, чем ваши.

— Я это знаю, — сказал он, — и даже знаю, чем это рано или поздно кончится. Вы сами все увидите, мисс Терн, если доживете до того времени. Теперь, конечно, нам бесполезно спорить об этом. — И, приподняв шляпу, он еще раз извинился и поспешным шагом вернулся в коттедж.

Некоторое время Дженни была очень сердита на доктора Мерчисона, но затем рассудила, что все же он извинился перед ней и, кроме того, сделал свое обидное замечание под влиянием невежества и предрассудков, а потому заслуживает сожаления. Затем она вспомнила, что, возмущенная его словами, даже забыла ответить на его извинения. В конце концов после нескольких случайных встреч с ним моя дочь пригласила его на чашку чая.

Я не стану останавливаться на подробностях этого злополучного романа. Несмотря на то что я был решительно против ухаживания доктора Мерчисона, должен сказать, что этот молодой человек при внешней грубости и резкости обращения имел доброе сердце, нежные чувства и честный, справедливый взгляд на жизнь.

Дженни серьезно привязалась к нему.

В конце концов он сделал ей предложение, и в одно прекрасное утро — я как сейчас помню, что это был первый день Рождества — они вошли ко мне в библиотеку, где я работал, и объявили, что любят друг друга и желали бы вступить в брак.

Мерчисон сразу приступил к делу, которое он изложил предельно просто, в двух словах, открыто и мужественно. Он сказал, что вполне сознает всю затруднительность своего положения, так как Дженни богата, а он не имеет ничего, кроме заработка, но все же он просит моего согласия на их брак, изъявляя полную готовность подчиниться любому благоразумному требованию с моей стороны.

Для меня это сватовство было большим ударом.

Я надеялся выдать дочь замуж за пэра Англии — и вдруг вижу ее невестой какого-то деревенского костоправа. Все мои надежды на блестящее будущее, на продолжение моего рода в знатной семье разом рухнули. И вот, вместо того, чтобы радоваться тому, что составило бы счастье моего единственного ребенка, я возмутился и вознегодовал. По природе своей отнюдь не горячий и не резкий человек, я на этот раз вышел из себя и наотрез отказал в своем согласии, причем угрожал даже лишить дочь наследства и оставить ее без гроша. Но эта угроза только заставила молодых людей улыбнуться. Тогда я ухватился за другое: вспомнив обещание Дженни отложить на три года брак с человеком, который почему-либо покажется мне нежелательной для нее партией, я напомнил ей об этом обещании и потребовал его исполнения.

К немалому моему удивлению, после короткого совещания вполголоса Дженни и ее жених согласились выполнить мое жестокое требование, заявив, что они готовы расстаться на три года, но что по прошествии этого срока будут считать себя вправе обвенчаться даже без моего согласия. После этого они в моем присутствии поцеловались и простились на три года. И никогда не пытались нарушить данное обещание. Правда, они встретились один раз, но судьба столкнула их случайно.

XI. Появление странного человека

Миновала уже половина назначенного молодым людям срока. Мы с Дженни снова находились в Денчестере; был август. В тот год лето выдалось чрезвычайно холодное; в июле по вечерам приходилось разжигать камин, чтобы согреться. Но в августе наступила чуть ли не тропическая жара. Особенно жаркими были ночи, и даже в тенистом парке Эшфилда было душно. В один из таких вечеров я вышел прогуляться за ограду парка и очутился в большом прекрасном сквере, разбитом на пожертвованном мной акре земли перед школьным зданием, стоявшим как раз напротив задних ворот моего парка. Сквер предназначался для детских игр и прогулок обитателей образцовых коттеджей и всего предместья.

В центре сквера бил фонтан, ниспадающий в просторный мраморный бассейн, а вокруг него, на расстоянии, были расставлены чугунные скамейки. На одной из них я и расположился, прислушиваясь к плеску воды и любуясь пестрой гурьбой ребятишек, игравших на площадке у фонтана.

Вдруг, случайно подняв глаза, я увидел человека, приближающегося к фонтану с противоположной стороны сквера. Он находился более чем в пятидесяти шагах от меня, и потому я не мог разглядеть его лица, но во всей его наружности было нечто такое, что сразу привлекло мое внимание.

Без сомнения, это был бродяга: одежда его была грязная, рваная, поля шляпы наполовину оторваны, из дырявых стоптанных сапог торчали пальцы. Незнакомец продвигался вперед медленным шагом, вытянув вперед шею и не отрывая взгляда от воды; время от времени он поднимал исхудалую руку и нетерпеливым движением почесывал лицо и голову.

«Этот бедняга мучается жаждой», — подумал я. И действительно, едва он добрел до фонтана, как опустился на колени перед бассейном и принялся жадно пить. Утолив жажду, он сел на край мраморного бассейна и вдруг окунул в него свои ноги вместе с сапогами. По-видимому, прикосновение воды было ему приятно, так как одним махом он весь погрузился в бассейн и уселся на дне его, точно в просторной ванне, причем над водой осталась только его огненно-красное пылающее лицо; шляпа слетела с головы и плавала на поверхности.

Этот необычный поступок бродяги развеселил детей. В одну минуту они обступили бассейн, дразня расположившегося в нем человека. Мне почему-то вспомнился пророк Елисей, преследуемый и осмеиваемый детьми, и ужасная участь, которая их постигла.

Без сомнения, жара расстроила мои нервы в этот вечер. Но каково же было мое удивление, когда я, как бы в подтверждение только что ожившей в моем воображении картины, услышал слабый, надорванный голос бродяги:

— Перестаньте смеяться, дети, перестаньте, не то я вылезу из этой мраморной ванны и защекочу вас!

Но эта угроза еще больше рассмешила детей, которые принялись кидать в него мелкие камешки и прутики. Сначала я думал вмешаться, но, испытывая глубокое отвращение ко всякого рода скандалам, решил позвать полицейского для водворения порядка. Я направился к месту, где рассчитывал его найти, но так как там его не оказалось, пришлось пойти в другой конец сквера в надежде встретить полицейского по пути. Проходя мимо фонтана, я увидел, что бродяга сдержал свое слово: он выбрался из бассейна и, кидаясь то вправо, то влево, отряхиваясь, как мокрая собака, ловил детей одного за другим, щекотал и целовал их с безумным хохотом. Мне стало ясно, что это сумасшедший.

Увидев меня, он выпустил последнего ребенка, которого прижимал к себе. Я заметил, что это была маленькая Тотти Смит. Дети в испуге разбежались во все стороны, а бродяга побрел по направлению к городу все тем же размеренным шагом. Проходя мимо меня, он оглянулся и скорчил ужаснейшую гримасу; только теперь я разглядел это страшное лицо — оно все было покрыто оспой.

Меня охватил невыразимый ужас. Следовало немедленно предупредить полицию и санитарные власти, так как ужасная болезнь была в самом разгаре.

Но я не сделал этого, не сделал потому, что боялся вопроса: «Пророк, где же твоя вера?»

Нет, все это — пустяки, игра расстроенного воображения, действие жары на мои переутомленные нервы. Бродяга был просто пьян или же не в здравом рассудке и страдал какой-нибудь кожной болезнью, столь обычной между людьми этого сорта. Как мог я довести себя до такого нервного возбуждения!

Я пошел домой, тщательно прополоскал рот и опрыскал всю свою одежду крепким раствором марганцовки, так как, хотя мое безумие было очевидно, тем не менее не мешало соблюсти осторожность, особенно в жаркую погоду. Но меня не покидала мысль о том, что будет, если оспа распространится среди населения Денчестера и сотни других городов Англии.

Спустя пять лет после утверждения билля об обязательной прививке этот закон перестал исполняться на практике. Многие ленивые и нерадивые люди называли себя убежденными противниками прививки для того только, чтобы избавиться от лишних хлопот, как они назвали бы себя убежденными противниками чего угодно, лишь бы им не причиняли беспокойство. Если бы мы повели такую агитацию против грамоты, то, я полагаю, через несколько лет четверть детей не посещала бы начальные школы.

Таким образом, урожай созрел и только ждал беспощадного серпа болезни. Уже раза два этот серп, готовый начать свою работу, был остановлен применением жестокого закона об изоляции больного.

У некоторых африканских племен есть обычай: когда в каком-нибудь краале[107] появляется оспа, селение тотчас ограждают и предоставляют его обитателям или умирать, или выздоравливать — как судьбе будет угодно, — но ни под каким видом не выпускают ни одного живого существа из зараженного места.

Во время бездействия закона о прививке подобное же правило соблюдалось при появлении оспы в Англии, благодаря чему страшный час расплаты и отдалялся до сих пор. Но чем дальше отдалялся этот час, тем ужаснее должна была быть расплата, как за просроченный долг.

Пять дней спустя после моей встречи со странным человеком я прочел в газетах, что неизвестный, очевидно мой бродяга, скончался в приюте в Писокингхеме прошедшей ночью. Доктора Батт и Кларксон, которые были приглашены для освидетельствования трупа, утверждали, что смерть последовала от натуральной оспы. Тело будет похоронено со всеми необходимыми предосторожностями за оградой кладбища. Эта смерть вызвала тревожные опасения среди местного населения: бродяга, как говорили, пришел в Писоконгхем из Денчестера, где он, как слышно, перебывал в нескольких приютах и ночлежных домах и общался с другими бездомными, но, не зная о болезни, ни на что не жаловался.

Та же газета помещала вслед за вышеприведенным известием небольшую редакторскую заметку, в конце которой говорилось, как и подобало антивакцинистскому органу: «Страх перед этой отвратительной болезнью, который во времена наших отцов граничил с безумием, уже не мучает нас. Нам хорошо известно, что ужасы этой болезни были сильно преувеличены и с ней можно легко справиться посредством изоляции, не прибегая к так называемым предохранительными прививкам, отвергнутым в наше время половиной населения Англии. Тем не менее, принимая во внимание, что этот несчастный бродяга в течение нескольких дней ходил по улицам нашего города, ночевал в ночлежных домах и приютах для бродяг, следует довести этот факт до сведения властей, чтобы они были настороже. Мы не желаем, чтобы эта старая язва — оспа — снова подняла голову и простерла над нами свою тощую руку, тем более теперь, когда ввиду близких выборов наши оппоненты не преминут воспользоваться этим пугалом для своих целей».

Неделю спустя я открыл свою политическую кампанию при громадном стечении народа. До последнего момента кандидаты от оппозиции не являлись, и я начинал уже думать, что и на этот раз без труда удержу за собой место в парламенте, как это было уже неоднократно, как вдруг заявлено было имя — имя моего давнего соперника сэра Томаса Колфорда. Его появление в качестве кандидата значительно осложняло дело, и теперь мне опять приходилось бороться и оспаривать у него право на дальнейшую политическую деятельность.

В своей речи, которая была принята громкими криками одобрения — я все еще был очень популярен не только среди низших слоев населения, но даже и среди умеренных радикалов, — я подверг рассмотрению речь сэра Томаса, обращенную к избирателям. Он, хотя и с большой осторожностью, агитировал за восстановление старого закона об обязательной предохранительной прививке. Из негласных источников вся программа Колфорда была мне досконально известна еще за несколько дней, но тогда в ней этого параграфа не было — очевидно, он добавил его позднее, на основании каких-то дошедших до него слухов.

— Что вы можете думать, — воскликнул я, обращаясь к избирателям, — о человеке, который в наши просвещенные дни помышляет навязать свободным сынам Англии насильственную варварскую вакцинацию? Уже много лет тому назад мы отбросили этот обычай, как отбросили некогда бывшие в ходу орудия пытки, теперь возбуждающие удивление и отвращение наших современников!

И что бы мне на этом остановиться! Но, увлекшись своей идеей и громкими криками толпы, я продолжал развивать свою мысль, позабыв на мгновение о страшном призраке бродяги с огненно-красным лицом, преследовавшем меня, как кошмар.

— Вспомните, друзья, — говорил я, — как наши противники предсказывали, что не пройдет и десяти лет после утверждения билля об отмене обязательных прививок оспы, как она уничтожит половину населения. Но вот прошло уже почти двадцать лет с того времени, а мы здесь, в Денчестере, за весь этот долгий срок меньше страдали от оспы, чем в пору обязательных прививок. За все эти девятнадцать— двадцать лет было не более трех случаев оспы во всем нашем округе.

— Да, но теперь их уже пять! — раздался чей-то голос из глубины зала.

Я выпрямился во весь рост и приготовился поразить своим бичующим словом этого лживого болтуна, как вдруг передо мной воскрес образ бродяги с воспаленным лицом, — я почувствовал себя сраженным, обессиленным и сразу перешел к вопросам внешней политики. Но с этого момента весь пыл моего красноречия, вся сила убеждения, которые я умел вкладывать в свои слова, меня покинули.

После митинга я прежде всего бросился наводить справки, и оказалось, что в различных частях города действительно было семь смертных случаев и что трое из умерших — дети школьного возраста. Один из них, как выяснилось впоследствии, играл у фонтана недели две тому назад и участвовал в возне с бродягой. Остальные же двое бродягу даже не видели.

Из Денчестера зараза распространялась всюду, несмотря на строжайшую изоляцию, применяемую властями при всех случаях заболевания, чтобы задушить болезнь в самом ее зародыше. Об оспе никто не говорил, только изредка проникали откуда-то смутные слухи. Но мало кто интересовался ими, так как все были в это время всецело поглощены выборами и животрепещущим вопросом дня — вопросом о чистоте пива, то есть отсутствии в нем примесей, способах его производства и путях распространения и продажи.

Что же касается меня лично, то я боялся наводить справки или разузнавать от кого-нибудь о жертвах заразы и, подобно страусу, зарывался головой в зыбучие пески политики. Но в душе я не находил ни минуты покоя, и страшный кошмар оспы неотвязно преследовал меня повсюду.

XII. Призраки заразы

Вскоре мне стало ясно, что борьба партий в Денчестере обещает быть очень упорной. Избиратели, остававшиеся в течение стольких лет моими верными сторонниками, на этот раз проявляли признаки недоверия. Может быть, в них говорила жажда перемен.

Для меня же самая мысль о поражении казалась невыносимой. Я не жалел ни средств, ни усилий и работал так, как не работал даже в первые годы своей политической деятельности. Почти ежедневно устраивал митинги, распространял листки и брошюры, а мои агенты по целым дням обходили все кварталы и дома города, собирая голоса в мою пользу.

Во главе одного из отрядов моих агентов стояла Дженни; я редко встречал не только девушку, но даже мужчину, одаренного таким тонким политическим чутьем.

Однажды вечером после усердной дневной работы Дженни, уставшая, возвращалась домой. Проходя мимо образцовых коттеджей, она вздумала зайти отдохнуть на минутку к миссис Смит.

— Я вам рада, как всегда, мисс, — сказала молодая женщина, встречая ее у калитки палисадника, — но сегодня вы застали меня в большом горе: моя малютка заболела, она, бедняжечка, вся горит, как в огне. Я уже послала за доктором Мерчисоном. Не хотите ли взглянуть на нее? Мы положили ее в первую комнату.

Дженни с минуту колебалась. Она сильно устала и спешила домой со своими записями и отчетами, но миссис Смит казалась такой измученной и, по-видимому, так нуждалась в сочувствии! А быть может, желание увидеть хоть на минутку любимого человека заставила девушку зайти в коттедж.

В углу комнаты на дешевой тростниковой кроватке лежал больной ребенок, рядом с кроваткой играла старшая девочка, Тотти. Припадок судорог у малютки прошел, и она сидела, обложенная подушками; ее белокурые волосы разметались по плечам, а щеки пылали ярким лихорадочным румянцем. Она барабанила ручками по одеяльцу и, увидев мать, закричала:

— Мама, возьми меня!.. Возьми меня!.. Мне хочется пить… пить!..

— Вот так она весь день… Все пить просит, а сама вся горит, — пожаловалась мать и утерла передником слезу. — Если вы, барышня, подержите ее минутку, я сейчас приготовлю ей питье…

Дженни взяла малютку на руки и заходила взад и вперед по комнате, укачивая ее, пока мать пошла готовить питье.

Случайно подняв глаза, она увидела стоящего в дверях доктора Мерчисона.

— Дженни! Вы здесь! — радостно воскликнул он вполголоса.

— Да, Эрнст, как видите.

Крупными решительными шагами он подошел к ней, наклонился и поцеловал прямо в губы. Взяв ребенка из рук своей невесты, он посадил его к себе на колени. Дженни показалось, что он чему-то сильно поразился. Затем, вынув из кармана маленькое увеличительное стекло, он стал внимательно разглядывать лобик ребенка, как раз у корней волос, после чего осмотрел шейку и кисти рук и, не сказав ни слова, положил малютку в кроватку. Когда Дженни подошла, чтобы взять ее на руки, он сделал знак отойти в сторону, и обратился к только что вернувшейся в комнату со стаканом лимонада матери ребенка с несколькими короткими вопросами.

Затем он повернулся к Дженни и сказал:

— Я отнюдь не желаю пугать вас, но вам было бы лучше уйти отсюда. К счастью, в то время когда вы родились, — добавил он с легкой улыбкой, — среди докторов еще не было моды противиться прививкам. У этого ребенка оспа.

— Оспа! — воскликнула Дженни и прибавила несколько вызывающим тоном: — Прекрасно, вот теперь мы увидим, чья теория верна: вы сами видели, что я держала на руках этого ребенка, а между тем мне никогда в жизни не делали предохранительных прививок. Мой отец не допустил этого, и я слышала, что тем самым он выиграл свои первые парламентские выборы.

Услышав это, Мерчисон на мгновение окаменел; казалось, он сейчас лишится чувств, он хотел сказать что-то, но язык не повиновался ему.

— Негодяй! — воскликнул он наконец сдавленным шепотом и прервал себя на полуслове, до крови закусив губу. Несколько овладев собой, он обратился к Дженни с видимым усилием и заговорил уверенным, хотя несколько глухим голосом:

— Быть может, еще не поздно… Да, мне кажется, что я могу еще спасти вас! — И из бокового кармана своего сюртука он достал маленький футляр с инструментами. — Будьте добры обнажить вашу левую руку, — прибавил он, — к счастью, у меня есть с собой свежая лимфа.

— Зачем? — спросила она.

— Я немедленно сделаю вам прививку.

— В уме ли вы, Эрнст? — воскликнула девушка. — Ведь вы же знаете, кто я такая, знаете, на каких убеждениях я воспитана… Как можете вы думать, что я позволю вам ввести этот яд в мою кровь?

— Послушайте, Дженни, вы не раз говорили, что любите меня… и я настолько дорог вам, что вы пожертвовали бы жизнью ради моего счастья. Вот настала минута доказать искренность ваших слов… Я прошу вас, Дженни, уступите моему безрассудству! Неужели вы не можете сделать для меня даже этого?

— Эрнст, если бы вы требовали от меня чего-либо другого! Все, чего бы вы ни захотели, я готова сделать для вас, все — только не это!..

— Но, Бога ради, почему же? — воскликнул он.

— Потому, Эрнст, что сделать то, о чем вы просите, значило бы признать моего отца обманщиком и лгуном и показать всем, что я, его дочь, от которой он вправе более, чем от кого бы то ни было, ожидать поддержки, не верю ни в него, ни в его учение, которое он так настойчиво проповедовал в течение двадцати лет!

Когда Эрнст Мерчисон понял, что никакие доводы и убеждения не в силах поколебать слепой веры Дженни, он в порыве отчаяния решился прибегнуть к насилию. Неожиданно схватив девушку за талию, он силой бросил ее в кресло и принялся ланцетом разрезать рукав платья.

Но она сумела вырваться из его рук и сидела перед ним с лицом разгневанной богини.

— Вы позволили себе то, Эрнст Мерчисон, чего я никогда не прощу вам! Знайте, что с этого момента между нами все кончено! Идите своей дорогой, а я пойду своей!

— Навстречу смерти, Дженни, — прибавил он.

Она ничего не ответила и, выйдя из дома, направилась к своей калитке. Отойдя шагов десять или пятнадцать, она оглянулась и увидела любимого ею человека, стоявшего у дверей. Он закрыл лицо руками, и вся его мощная фигура сотрясалась от глухих рыданий. С минуту Дженни стояла в нерешительности: невыносимо было видеть этого сильного, сдержанного человека, всегда столь уравновешенного и твердого, рыдающим, как ребенок, на глазах у всех. И она поняла, как сильно должно было быть чувство, способное довести его до такого состояния. Дженни чувствовала, что никогда еще не любила его так сильно, как в эту минуту.

Но вдруг ей вспомнилось его оскорбительное обращение с нею. Она призвала на помощь всю свою волю и твердым шагом направилась к калитке отцовского парка.

Тогда Дженни не сказала мне ничего об этом, но впоследствии я узнал все до мельчайших подробностей от нее самой и отчасти от миссис Смит. Она не упомянула даже, что заходила в коттедж, пока, чуть ли не неделю спустя, во время завтрака одна из наших служанок с испугом не объявила нам ужасную новость: ребенок Смитов умер от оспы в городском госпитале, да и старшая девочка тоже опасно больна. Меня это страшно поразило — ведь эти люди жили почти у самой ограды нашего дома. Я вспомнил, что своими глазами видел, как рыжий бродяга прижимал к себе эту девочку; вероятно, она занесла в дом заразу, от которой и умерла ее маленькая сестренка.

— Дженни, — сказал я, когда служанка удалилась, — слышала ты о малютке Смит?

— Да, отец, я знала, что у нее оспа, еще неделю тому назад!

— Так почему же ты ничего не сказала мне? И откуда ты это знала?

— Я не сказала тебе, дорогой мой, потому, что тебя даже само упоминание об этом тревожит, особенно теперь, когда ты так озабочен выборами. Я знала об этом, так как была у Смитов, нянчила малютку и носила ее на руках как раз в тот день, когда приехал доктор и сказал, что у нее оспа.

— И ты нянчила этого ребенка? — воскликнул я, вскочив со стула и весь трясясь как в лихорадке. — Боже правый, дитя мое, что ты наделала! Ведь ты заразила весь дом!

— Именно так утверждал и Эрнст, то есть доктор Мерчисон, и хотел во что бы то ни стало сделать мне прививку.

— О-о… И что же? Ты позволила ему?

— Как ты можешь спрашивать у меня о таких вещах, отец? Вспомни только, что ты мне постоянно говорил, чему учил и меня, и всех. Я сказала ему… — И она в нескольких словах рассказала мне, что произошло между ней и доктором Мерчисоном.

— Я подразумевал не то, видишь ли… — проговорил я, когда она замолчала. — Я полагал, что ты под влиянием неожиданности… впрочем, ты, как всегда, поступила благоразумно. — И, не будучи более в состоянии сохранять самообладание, сознавая, что сбиваюсь и путаюсь в словах, я под каким-то предлогом встал из-за стола и вышел из комнаты.

Я говорил о ее благоразумии, хотя это было чистейшее безумие! Ах, почему этот Мерчисон не сумел настоять на своем! Ведь у него было больше, чем у кого бы то ни было, власти над ней. Но теперь уже поздно… Никакая прививка не могла спасти ее, разве только она каким-нибудь чудом оказалась бы невосприимчивой к заразе, на что едва ли можно надеяться. Насколько известно, не было случая, чтобы человек, которому не сделали предохранительных прививок, находясь в непосредственной близости от больного оспой, после того как уже показалась сыпь, мог остаться невредимым.

Иначе говоря, через каких-нибудь несколько дней моя Дженни, моя единственная дочь станет жертвой одной из самых ужаснейших болезней. Мало того, так как ей ни разу не делали прививок, болезнь должна проявиться у нее во всей силе, тем более что оспа, свирепствующая теперь в городе, была такого рода, что больше половины случаев оказывались смертельными.

Ужасно было и то, что я ни разу не делал себе прививок после того, как они были сделаны мне в раннем детстве, то есть лет пятьдесят тому назад, так что и я оказывался беззащитным.

Я с радостью бежал бы из города, но как я мог сделать это чуть ли не накануне выборов? Я не смел даже показать испытываемого мной ужаса, так как все сказали бы: «Видите вы этого висельника, который бледнеет при виде веревки?»

С тех пор как отменили обязательную прививку оспы, мы противодействовали оспе системой строжайшей изоляции. Но как я мог отправить свою дочь в одну из заразных ям, где бы она в глазах всего Денчестера служила явным и неопровержимым доказательством лживости моего учения?

XIII. Время жатвы

Прошло пять дней; для меня это были пять дней невыразимой пытки, пять дней томительного страха и ожидания. Каждое утро я ожидал появления Дженни за завтраком с замиранием сердца, тем более ужасным, что должен был скрывать свои чувства от нее, от моей чуткой, проницательной Дженни. Страх быть разгаданным ею был до того велик, что я едва смел поднять на нее глаза, когда она входила в комнату.

На пятое утро она несколько запоздала к завтраку, что было совершенно необычайным случаем, так как Дженни вставала очень рано. Она казалась несколько бледнее обыкновенного, быть может, из-за жары.

— Ты запоздала сегодня к завтраку, Дженни, — заметил я небрежно.

— Да, дорогой мой, я проснулась с головной болью. Теперь все прошло. Я полагаю, это от жары!

С этими словами она по обыкновению поцеловала меня.

— Да, конечно, от жары! — подтвердил я, и мы сели за стол.

Во время завтрака я неотступно наблюдал за Дженни. Она делала вид, что пьет чай, и на тарелке у нее лежало крылышко дичи, но я заметил, что она ничего не ест. Если Дженни заражена, если она умрет, то я — я, и никто иной, — буду ее убийцей, и не по неведению или заблуждению, а сознательно, из-за себялюбивых целей, из-за своей жалкой трусости!

После завтрака я отправился агитировать избирателей и произносить речи на митингах. Но что это был за ужасный для меня день, и как я проклинал теперь тот час, когда продал свои честь и убеждения за место в парламенте, за жалкую и дешевую популярность! Если бы Стивен Стронг не смутил меня тогда, моей Дженни была бы привита оспа, и хотя он до самой своей смерти оставался мне добрым другом, я в тот день проклял его память.

Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к обеду. В этот день я ждал к себе гостей, и Дженни в качестве хозяйки присутствовала на этом обеде. Та вялость и утомление, которые замечались в ней утром, теперь совершенно исчезли: она была чрезвычайно весела, оживлена и остроумна. Никогда я не видел ее столь прекрасной, как в этот вечер: яркий румянец оживлял ее лицо, глаза как-то по-особенному сияли, затмевая блеск бриллиантовой диадемы, сверкавшей у нее в волосах. Но я заметил, что она опять ничего не ела, зато, вопреки привычке, выпила несколько бокалов шампанского. Прежде чем я успел избавиться от своих гостей, она ушла к себе наверх и легла спать, так что в этот вечер я не имел случая поговорить с ней.

Оставшись один после ухода гостей, я удалился в кабинет и, закурив сигару, предался мыслям. Теперь я уже не сомневался в том, что яркий румянец на ее щеках был ничем иным, как скрытой лихорадкой оспы, и что ужасная зараза свила себе гнездо под моей кровлей. Я был разгорячен, так как выпил много вина за обедом, но при мысли об этом весь холодел от ужаса. Да, Дженни заразилась оспой, но она молода и может выздороветь, если же заражусь я, то, конечно, умру.

«Весьма возможно, что я уже заразился, — думал я. — Ив этот самый момент семя страшной болезни уже начало свою разрушительную работу. Но если даже и так, — простонал я, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку, — если даже и так, то, быть может, еще не поздно!»

Я держал у себя запас свежей лимфы, так как только на днях приобрел ее, чтобы демонстрировать перед моими слушателями во время лекций и пояснять им ужасные последствия прививки. Допустим, что я сделаю себе два—три надреза ланцетом на левой руке… кто узнает об этом? Легкое воспаление руки не помешает мне присутствовать на митингах, а под рукавом моего сюртука никто не увидит этих ранок!

Что удерживает меня от того, чтобы тут же, не раздумывая, привить себе оспу? Конечно, если меня разоблачат и выведут на чистую воду — это будет ужаснейшей катастрофой, о которой даже страшно подумать! Но что могли значить все возражения в сравнении с тем ужасом, который вселяла в меня чудовищная зараза, похитившая моего отца и схватившая за горло мою единственную дочь. Нет, я сделаю это сейчас же!

Я встал и запер на замок дверь кабинета. О другой же двери, ведущей в наши спальни, я не подумал, так как Дженни давно легла спать, а кроме нее там никого не было.

Скинув сюртук, я засучил левый рукав рубашки, зажег маленькую спиртовку, чтобы стерилизовать ланцет, приготовил костяную палочку и вскрыл крошечный пузыречек с лимфой. Затем, расположившись в своем рабочем кресле таким образом, чтобы свет от электрической лампочки падал прямо мне на руку, я сделал на ней ланцетом пять глубоких надрезов, из которых выступила кровь, и смазал ранки порядочной дозой спасительного вещества.

Таким образом, операция была завершена, и теперь я сидел смирно, не шевелясь, свесив руку через спинку кресла, чтобы кровь могла остановиться прежде, чем я спущу рукав рубашки.

Вдруг я услышал позади себя легкий шорох и, обернувшись, очутился лицом к лицу с Дженни. Она стояла у дверей, ведущих в наши комнаты, и опиралась рукой на спинку кушетки, словно ноги отказывались держать ее.

Я видел ее всего одну секунду, но этого было достаточно, чтобы уловить в ее глазах выражение ужаса и отвращения. В следующий момент я уже повернул выключатель, и комната утонула во мраке; мерцал только слабый свет спиртовки.

— Отец, — спросила девушка, и голос ее из темноты звучал как-то сдавленно и глухо, — что ты делал?

— Я споткнулся и ссадил руку об угол камина… — начал я говорить первое, что пришло мне в голову, но она не дала мне закончить.

— Ах, сжалься же, сжалься надо мной, отец! — взмолилась она. — Я не могу слышать, как ты лжешь! Ведь я же видела все своими глазами!..

Наступило молчание, которое среди окружающего нас мрака казалось еще томительнее и ужаснее. Но вот Дженни заговорила снова:

— Неужели, отец, у тебя нет слов утешения для меня? Неужели я должна буду уйти так?. Скажи мне, как мог ты, препятствуя сотням и тысячам людей делать себе и своим детям прививки, тайно сделать ее себе? Если ты считаешь прививку действенным средством против заразы для себя, то почему же ты не позаботился о том, чтобы эти прививки были сделаны и мне, твоему единственному ребенку? Зачем ты уверял людей, что это вредный и глупый предрассудок? Ах, отец, отец, ответь мне! Объясни мне все это — я чувствую, что сойду с ума!

Тогда заговорил я:

— Сядь, Дженни, и слушай, и пусть в комнате будет темно — так мне легче говорить.

И я рассказал ей вкратце, но с полной ясностью и без всяких утаек обо всем. Я покаялся перед ней во всех своих слабостях, обнажил свою душу.

Дженни не проронила ни слова, но когда я кончил, она воскликнула:

— Бедный отец! Бедный, бедный мой отец! Почему ты не сказал мне всего этого несколько лет назад, когда я стала взрослой и могла уже понять тебя? Ну, да что теперь говорить об этом! Я пришла сказать тебе, что я очень больна, я знаю, что заразилась этой ужасной болезнью. О, если бы я знала две недели назад истину, я позволила бы Эрнсту привить мне оспу. Зажги свет, я хочу еще раз взглянуть на тебя. Мы уже больше не увидим друг друга. Я запрещаю тебе входить в мою комнату, и скорее наложу на себя руки, чем допущу это. Нет, нет! Не подходи ко мне, не целуй меня! Прощай, отец! Прощай! Теперь, когда я знаю все, я даже рада была бы умереть, если бы только не встретила Эрнста… — С этими словами Дженни повернулась и вышла из комнаты, медленно и с трудом поднимаясь по широкой дубовой лестнице в свою комнату, из которой она уже больше никогда не вышла.

Через сутки выяснилось, что Дженни заболела той злокачественной оспой, которая свирепствовала в городе, унося каждый день десятки новых жертв. Однако ее не отправили в госпиталь, так как я держал ее болезнь в тайне. Я нарочно выписал для нее из Лондона сиделку, которой недавно была привита оспа. Лечением я заведовал лично, хотя и не навещал и не видел больной, потому что боялся разнести заразу по всему городу, приходя от больной на митинги и собрания.

Что касается меня лично, то я уже не опасался заразы, так как по прошествии недели у меня появились четыре крупных нарыва, которые служили мне гарантией безопасности.

Прошло еще шесть дней; наступил канун выборов. Во время перерыва я вырвался домой и к своей великой радости узнал, что Дженни, которая последние двое суток находилась между жизнью и смертью, чувствует себя заметно лучше. Она сама даже сказала мне это через дверь и пожелала успеха на митинге, так что я ушел от нее почти счастливый.

Но после того как я уехал, Дженни сразу сделалось намного хуже, и она почувствовала, что настал ее последний час. Тогда она приказала сиделке послать от ее имени телеграмму доктору Мерчисону:

Приезжайте немедленно. Умираю. Хочу Вас видеть.

Полчаса спустя Мерчисон стучал в дверь ее комнаты. Она попросила сиделку накинуть ей простыню на лицо, чтобы он не мог видеть, насколько оно обезображено болезнью, и оставить ее наедине с женихом.

— Послушайте, — начала она, когда доктор Мерчисон сел возле ее постели, — я умираю от оспы и послала за вами, чтобы попросить у вас прощения. Теперь я знаю, Эрнст, что вы были правы, но узнать об этом мне было тяжело, и сердце мое надорвалось…

Он молчал, низко опустив голову на грудь. Отрывистыми фразами она передала ему то, что узнала от меня… Час спустя Дженни не стало. Мерчисон до последней минуты не отходил от нее.

Не помня себя от горя, он кинулся домой, переменил платье и направился прямо в земледельческое собрание, где я выступал перед толпой избирателей. Это был очень многолюдный и бурный митинг; умы всех были взволнованы и омрачены слухами о растущем с каждым днем числе смертей от оспы, так что даже самые надежные мои сторонники начали уже колебаться и задавать себе вопрос, действительно ли так неоспоримы мои крайние взгляды относительно предохранительных прививок.

Тем не менее моя речь, в которой я умышленно избегал вопроса о вакцинации, была принята если не с энтузиазмом, то, во всяком случае, с надлежащим уважением. Я закончил ее блестящим воззванием к народу, призывая и на этот раз оставаться верными великим принципам свободы. Я напомнил, что отстаиваю эти принципы в течение двадцати лет, а потому еще раз прошу их завтра, в решающий момент выборов, отдать свои голоса тому, кто долгие годы верой и правдой служил интересам своих избирателей и был неустанным поборником их прав.

Когда я окончил свою речь и сел, приветствуемый громкими криками одобрения, послышался голос из темного угла галереи:

— Я хотел бы спросить доктора Терна, верит ли он в действие предохранительных прививок?

Все собрание сдержанно засмеялось; сам председатель поднялся с места и, улыбаясь, сказал:

— Я, право, не вижу никакой надобности обращаться с этим вопросом к мистеру Терну, который более двадцати лет в глазах целой Англии считался одним из ревностных сторонников антивакцинации.

— Я повторяю свой вопрос! — снова раздался тот же голос. Это упорство, по-видимому, смутило председателя.

— Если неизвестный потрудится выступить открыто, вместо того, чтобы скрываться там, в темном углу галереи, то я нимало не сомневаюсь, что доктор Терн удовлетворит его любопытство.

Под сводами галереи произошло движение, и кто-то стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу.

Но вот таинственный оппонент подошел к самой эстраде, и в его рослой, могучей фигуре я сразу узнал жениха дочери, доктора Эрнста Мерчисона.

— Я спрашиваю вас, сэр, — сказал он тем же резким металлическим голосом, — верите ли вы сами или нет в действие предохранительных прививок?

Что я мог ответить?

— Я полагаю, сэр, что, как вам уже заметил господин председатель, вся моя общественная деятельность за последние двадцать лет говорит сама за себя. Взгляды свои я достаточно часто высказывал публично, и, как мне кажется, они здесь всем известны.

Тогда Эрнст Мерчисон отвернулся от меня и обратился к собранию.

— Граждане Денчестера! — возгласил он таким звучным громовым голосом, что взгляды всех присутствующих обратились на него. — Все вы, конечно, знаете, что, по мнению доктора Терна, предварительная прививка бесполезна, даже вредоносна. Проповедуя открыто эти убеждения, он помешал сотням и тысячам людей сделать себе и своим детям эти прививки. Теперь я прошу его подтвердить всенародно свои убеждения, обнажив здесь, в присутствии всех, свою левую руку.

В собрании поднялся страшный шум, послышались голоса: «Да, да!», «Стыдитесь!», «Нет, пусть покажет!» Мои сторонники возмущались и роптали во всеуслышание, для меня же все слилось в дикий гул, итолько невероятным усилием воли я вернул самообладание и, обращаясь к толпе, проговорил:

— Я здесь, чтобы отвечать на любые вопросы, но прошу защитить меня от оскорблений!

Толпа шумела и волновалась, а Эрнст Мерчисон стоял неподвижно, спокойный и неумолимый, как рок, как смерть, рядом со мной, а когда шум стих, он снова возвысил голос:

— Я еще раз повторяю свой вопрос. В городе свирепствует оспа, люди умирают сотнями, и многие поспешили предохранить себя от заразы, сделав себе прививку. Пусть же доктор Терн докажет нам, что он этого не сделал, и в доказательство обнажит перед всеми свою левую руку!

Председатель собрания взглянул на меня пристально, и я заметил, что губы его слегка побелели и дрогнули.

— Объявляю митинг закрытым! — громогласно заявил он.

Я поспешил сойти с эстрады. Вдруг голос, неумолимый голос рока прозвучал над самым моим ухом: «Убийца! Я всем покажу то, что ты желаешь скрыть!» И прежде чем я успел опомниться, Мерчисон схватил меня правой рукой за горло, а левой сорвал мое платье и белье с такой силой, что в одно мгновение обнажил мое плечо, и предательские знаки оспы предстали глазам всех, как явные улики моего позора.

Я лишился чувств, но в тот момент, когда сознание покидало меня, я услышал дикий крик ярости, сорвавшийся с уст сотен и тысяч обманутых мною людей, и эти крики и проклятия преследуют меня с тех пор повсюду. Они заставили меня покинуть родину, и даже теперь, даже здесь не дают мне покоя…

Вот и вся моя повесть, больше мне сказать нечего.

Генри Райдер Хаггард Завещание мистера Мизона

I. Фирма «Мизон и К°»

Каждый, кому случалось побывать в Бирмингеме, наверняка знает огромное здание, известное под кратким названием «Мизон», — быть может, наиболее замечательное учреждение во всей Европе. В то время когда начинается наш рассказ, в издательскую фирму «Мизон» входили три компаньона: сам Мизон, директор, мистер Аддисон и мистер Роскью.

Обитатели Бирмингема уверяли, что были еще и другие компаньоны, также заинтересованные в деле.

Как бы то ни было, но фирма «Мизон и К°» была, несомненно, удивительно богатым коммерческим предприятием. Целых два акра[108] земли занимали освещенные электричеством типографии, в которых работало более тысячи человек.

Сотни торговых агентов и коммивояжеров фирмы разъезжали с востока на запад, с севера на юг, продавая повсюду книги, выпущенные фирмой «Мизон и К°», — по большей части религиозного содержания. Двадцать пять собственных сочинителей сидели в укромных уголках и строчили, получая за это различное жалованье, и неделя за неделей выпускали целую массу книг с иллюстрациями собственных же художников.

Были тут редакторы, начальники отделений, их помощники, секретари, корректоры, управляющие. Никто не знал их имен, потому что все служащие фирмы различались по номерам, личностей и личной ответственности здесь не существовало вовсе. Из опасения, чтобы какой-нибудь «номер» не расчувствовался над чужими несчастьями и денежные интересы фирмы не пострадали от этого, всем, имевшим дело с ней, не позволялось видеть один и тот же «номер» более одного раза.

Короче говоря, издательская фирма «Мизон и К°» создавалась ради денег и поклонялась деньгам, и это назойливо бросалось в глаза всем, кто вступал в эту счастливую область коммерции.

Неудивительно, что компаньоны мистера Мизона были очень богаты, и их дворцы служили бы предметом удивления, наверное, и в древнем Вавилоне, и среди роскошнейших построек древнего Рима. Где еще можно было видеть таких удивительных лошадей, такие экипажи, такие дивные галереи живописи и скульптуры, коллекции драгоценных камней, как у почтенных компаньонов господ Мизона, Аддисона и Роскью?

— Подумайте только! — говорил почтенный мистер Мизон какому-нибудь удивленному бедному автору, которого он желал подавить видом всего этого великолепия. — Подумайте, ведь все это создал мозг человека, подобного вам. Скажу вам, молодой человек, если бы все деньги, уплаченные со времен Елизаветы вам, бумагомарателям, собрать вместе, — из них можно было бы возвести целую колонну. Трудно поверить, что все это сделал простой фокус — религия. Благочестие обогащает нас, особенно в печатном виде!

Доверчивый юноша уходил, подавленный всем виденным, с переполненным сердцем, раздумывая о словах главы фирмы, и мало-помалу загорался желанием попасть в горнило мистера Мизона и поучиться там кое-чему.

Однажды мистер Мизон сидел в конторе и считал деньги, просматривая счетные книги.

Он был в дурном расположении духа, его мохнатые брови грозно нахмурились, так что клерки дрожали, сидя на своих стульях.

В Австралии, в Сиднее, существовало отделение фирмы «Мизон». И вдруг случилось неприятное событие. Большая американская издательская фирма открыла свое отделение в Мельбурне, и клиентура ее была обширнее клиентуры Мизона. Едва только фирма «Мизон и К°» выпустила издание одного автора, назначив три пенса за том его сочинений, конкурент издал то же сочинение ценой в два с половиной пенса за том. Когда фирма «Мизон и К°» назначила субсидию одной газете, чтобы поддержать ее, американская фирма выдала субсидию двум газетам, которые начали отчаянно рекламировать ее, и так далее в этом роде.

Результат конкуренции сказался очень скоро: финансовый год приходил к концу, и австралийское отделение фирмы выработало нищенский дивиденд — около семи процентов.

Понятно, почему мистер Мизон был взбешен и клерки фирмы дрожали на своих местах.

— Это нужно проверить, Номер третий! — приказал мистер Мизон, яростно стукнув кулаком по счетной книге.

Номер третий был один из редакторов, маленький человек в синих очках. Когда-то он считался многообещающим писателем, но мистер Мизон сделал его своей собственностью и закабалил в фирме.

— Совершенно верно, сэр, — скромно ответил он, — это очень скверно, ужасно даже подумать… семь процентов! Семь процентов! — он сжал руки в припадке горя.

— Да не стойте же, словно глупая свинья, Номер третий! — сердито вскричал мистер Мизон. — Придумайте что-нибудь!

— Слушаю, сэр, — еще смиреннее склонился Номер третий, который страшно боялся своего патрона, — я думаю, что кто-нибудь должен отправиться в Австралию и узнать все на месте!

— Я знаю одно, что нужно сделать, — возразил ворчливо мистер Мизон, — все эти дураки там или сами воруют, или всеми кругом обворованы. Я поеду туда сам и разберу все! Так и будет, Номер третий, так и будет!

Номер третий ушел, очень довольный, что отделался от патрона. Вместо него явился клерк и подал патрону карточку.

— Мисс Августа Смиссерс! — прочитал великий человек и, крякнув, произнес:

— Попросить сюда мисс Августу Смиссерс!

Мисс Августа вошла в контору. Это была высокая, хорошо сложенная молодая особа двадцати четырех лет от роду, с красивыми золотистыми волосами, глубокими серыми глазами, нежным лицом и маленьким прелестным ртом. Она выглядела очень расстроенной.

— Что случилось, мисс Смиссерс? — спросил мистер Мизон.

— Я пришла к вам, мистер Мизон, по поводу моей книги!

— Вашей книги? Какой? Простите меня, но мы издаем такую массу книг. Ах да, я припоминаю: «Обет Джемимы!» Да. Я полагаю, она имеет успех!

— Я видела на книге, что она разошлась тиражом в шестнадцать тысяч экземпляров! — заметила мисс Смиссерс.

— Разве? О, тогда вы знаете это лучше меня!

Мистер Мизон посмотрел на посетительницу, давая ей понять, что разговор окончен.

Мисс Смиссерс встала, потом, сделав над собой усилие, снова села.

— Мистер Мизон! — произнесла она. — Я думаю, что… так как моя книга «Обет Джемимы» имела огромный успех, быть может, вы согласитесь добавить мне хотя бы небольшую сумму к тому гонорару, который я получила за нее?

Мистер Мизон снова взглянул на посетительницу. Он так сильно нахмурился, что его маленькие острые глазки совсем спрятались под нависшими седыми бровями.

— Что такое? — спросил он. — Что такое? В этот момент дверь отворилась, и в контору медленно вошел

молодой человек, очень милый с виду, высокий, статный, с прекрасным цветом лица и чудесными голубыми глазами — типичный молодой англичанин, двадцати четырех лет от роду. Он вошел медленно, с веселым и независимым видом, что составляло слишком разительный контраст с подобострастной угодливостью служащих, пресмыкавшихся перед патроном. Молодой человек даже не дал себе труда снять шляпу, сдвинутую на затылок; засунув руки в карманы и что-то насвистывая, он одним толчком открыл дверь в святилище Мизона и предстал перед главой фирмы.

— Как поживаете, дядя? — обратился он к мистеру Мизону, как к обыкновенному смертному. — Что с вами?

Тут он заметил красивую молодую даму, сидевшую в конторе. Моментально в нем произошла перемена. Руки сами собой убрались из карманов, шляпа слетела с головы; повернувшись к даме, он вежливо поклонился ей.

— Что тебе нужно, Юстас? — проворчал мистер Мизон.

— Ничего, дядя! Ничего особенного!

Не дожидаясь приглашения, молодой человек взял кресло и сел так, чтобы видеть лицо мисс Смиссерс.

— Я хотел сказать вам, мисс Смиссерс, — продолжал мистер Мизон, — что не совсем понимаю, чего вы желаете. Извольте припомнить, что вы получили за книгу солидную сумму в пятьдесят фунтов!

— Великий Боже! — пробормотал молодой человек. — Что же это такое!

— Во время переговоров, — Мизон строго взглянул на посетительницу, — вам было предложено семь процентов с каждой новой книги, которую вы принесете нам, и если бы вы согласились и приняли эти условия, у вас, несомненно, была бы в руках достаточная сумма денег!

Мистер Мизон снова нахмурил свои косматые брови и весьма недружелюбно посмотрел на бедную девушку.

Августа, хотя ощущала величайшее желание убежать, продолжала оставаться на своем месте, потому что сильно нуждалась в деньгах.

— Я не могу поставлять вам книги, получая семь процентов, мистер Мизон! — проговорила она скромно.

— Боги! Семь процентов, когда он получает тридцать пять! — снова пробормотал Юстас, продолжая оставаться на заднем плане.

— Возможно, мисс Смиссерс, очень возможно! — продолжал великий человек. — Вы должны извинить меня, если я не вполне осведомлен в ваших личных делах! Я знаю по опыту, что у большинства пишущей братии денежные дела всегда плохи!

Августа молчала. Мистер Мизон встал, подошел к стоявшему рядом шкафу и извлек оттуда связку документов. Он просматривал их один за другим, пока не нашел того, который был нужен.

— Вот договор! — сказал он. — Посмотрим! Ага! Я так и думал. Литературная собственность — пятьдесят фунтов… вот за право перевода — ваша подпись, которой вы согласились за всю свою будущую работу для нас в эти пять лет получать семь процентов или сумму, не превышающую сотни фунтов, за всякую литературную собственность!..

Ну, что вы скажете, мисс Смиссерс? Вы добровольно подписали бумагу. Случилось так, что книга ваша имела успех… Разве я должен докладывать, что мы вернули уплаченную вам сумму? Разве это достаточное основание для вас, чтобы приходить и требовать еще денег, сверх того, что вам угодно было получить по условиям договора? Я никогда не слыхал ничего подобного за всю мою долголетнюю практику, никогда!

Он замолчал, сурово смотря на посетительницу.

— Во всяком случае, я должна бы что-нибудь получить за право перевода моей книги, я знаю, что она была переведена во Франции и Германии! — возразила Августа неуверенно.

— О, несомненно! Юстас, будь так добр, позвони!

Молодой человек повиновался. Появился высокий, меланхоличного вида клерк.

— Номер восемнадцатый, — проворчал мистер Мизон дружеским тоном, которого старался придерживаться в отношении своих служащих, — напишите счет за перевод книги «Обет Джемимы» и дайте сюда чек для уплаты автору!

Номер восемнадцатый исчез, как привидение.

— Если вам нужны деньги, мисс Смиссерс, — снова заговорил патрон, — вы лучше бы сделали, если бы написали новую книгу! Я не отрицаю, что ваша работа очень хороша, пожалуй, слишком глубока и не совсем в духе господствующей религии, но хороша! Я сам просматривал книгу, что делаю очень редко, заметил ее большие достоинства и знал, что на нее будет спрос. А в этом я никогда не ошибаюсь! Я полагаю, что книга выдержит много изданий… а вот и счет!

Снова появился подобный призраку клерк, положил на конторку перед патроном лист бумаги и неподписанный чек, улыбнулся бледной улыбкой и исчез.

Мистер Мизон взглянул на счет, подписал чек и подал их Августе. Августа, увидев счет, скомкала чек в руке.

— Насколько я понимаю, мистер Мизон, — сказала она, — вы продали права на перевод моей книги, так как убедили меня предоставить их вам… Мне остается получить три фунта с чем-то?

— Да, мисс Смиссерс. Будьте добры подписать свое имя. У меня масса дел сегодня!

— Нет, мистер Мизон, — ответила Августа, вставая с места, раздраженная и удивительно красивая в своем гневе, — нет, я не хочу подписаться, я не возьму чека. Более того, я не буду ничего писать для вас, ни одной книги. Вы поймали меня в ловушку! Вы воспользовались моей наивностью и неопытностью и закабалили меня еще на пять лет. Хотя моя книга очень популярна, хотя меня любят и читают в Англии, я вынуждена получать за свою работу сумму, на которую нельзя существовать. Знаете ли вы, что вчера мне предлагали тысячу фунтов за мою книгу? Это большая сумма, но я могу доказать, что говорю правду… у меня есть письмо! Да, у меня осталась рукопись книги. Если бы я могла напечатать ее, то избавилась бы от нужды вместе со своей сестренкой… — У нее вырвалось рыдание. — Но, — продолжала Августа, — я не могу напечатать ее и не отдам вам, потому что не хочу, чтобы меня так эксплуатировали! Скорее я умру с голоду. Я не буду ничего писать и печатать у вас все эти пять лет, я напишу в газетах почему и скажу, что вы меня обманули, мистер Мизон!

— Обманул! — загремел великий человек. — Осторожнее, мисс, думайте, что говорите! У меня есть свидетель… Юстас, ты слышишь? Обманул! Я ее обманул! Слышишь, Юстас?

— Слышу! — мрачно ответил молодой человек.

— Да, мистер Мизон, я сказала, что обманута вами, и повторю это, когда и где вам угодно. Доброго утра!

Она поклонилась и вдруг неожиданно разразилась целым потоком слез.

В одну секунду молодой человек очутился подле нее.

— Не плачьте, мисс Смиссерс! Ради Неба, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез!

Августа благодарно взглянула на него своими прекрасными, полными слез глазами и пыталась улыбнуться.

— Благодарю вас! — произнесла она. — Я смешна, но, право, мне так тяжело! Если бы вы знали… Мне пора идти! Благодарю вас! — Она быстро вышла из комнаты.

— Наконец-то, — выдохнул мистер Мизон, сидевший за своей конторкой с открытым от удивления ртом. — Но какая злая женщина! Она вернется к нам! Я видал таких… там сидят двое таких же!.. — Он ткнул пальцем в том направлении, где сидели, словно кролики в норах, закабаленные авторы и с точностью машин писали книги. — Эти так же бесились… Теперь они успокоились и не показывают свой норов! Я знаю, как поступать с ними, — половинная плата и двойная работа… это отличное средство! Каково! Эта девица обойдется нашей фирме в полторы тысячи фунтов в год! Что ты думаешь об этом, юноша? А?

— Я думаю, — проговорил племянник, на добродушном лице которого ясно читалось раздражение, — я думаю, что вам должно быть стыдно за себя!

II. Юстас лишается наследства

Наступила пауза — ужасная пауза. Словно молния сверкнула в грозной туче, хотя грома еще не было слышно. Мистер Мизон тяжело дышал. Схватив чек, брошенный Августой на стол, он гневно комкал его в руке. — Что ты сказал? — произнес он холодным, злым тоном.

— Я сказал, что вы должны стыдиться самого себя, — повторил племянник, смело глядя в лицо патрона, — и продолжаю думать это!

— Ого! Так будь добр, объясни мне, почему ты это сказал и почему так думаешь?

— Я думаю это, — громко и уверенно отвечал племянник, — потому что девушка была права, вы обманули ее и отлично знаете, что это правда! Я просматривал счет за «Обет Джемимы» сегодня утром… Вы нажили на книге более тысячи фунтов барыша. И когда она пришла к вам просить прибавить ей что-нибудь сверх этих жалких пятидесяти фунтов, которые вы ей уплатили, — вы отказываете и предлагаете ей три фунта за право перевода ее книги — три фунта, тогда как вы получили тысячу фунтов.

— Продолжай! — прервал его дядя. — Прошу тебя, продолжай!

— Хорошо! Я продолжаю. Это еще не все: вы сыграли ловкую шутку и поймали несчастную девушку в ловушку, по условию она — ваша раба на целых пять лет! Заметив в ней талант, вы уверили ее, что издержки на распространение и перевод ее книги так велики, что она не в силах взять их на себя… Она соглашается отдавать вам все, что напишет за пять лет, за половину обычного гонорара, который получает всякий имеющий успех автор!

Вы воспользовались ее неопытностью и связали ее условием, отлично зная, что, дав ей вперед денег, вы ее окончательно закабалите, а потом отправите в те норы, где сидят ваши злосчастные авторы, где всякий талант, самобытность, ум подавляются механической работой и где эта девушка обратится в пишущую машину. Фирма «Мизон и К°» — чисто коммерческое предприятие, и вы знаете, что ее продукция далека от гениальности, что она не выносит истинного таланта и гордится своей тупой и нелепой литературой! Это чертовски стыдно, дядя!

Молодой человек, голубые глаза которого горели негодующим огнем, — он хорошо знал все дела фирмы, потому что сам немало поработал для нее, — стукнул кулаком по конторке, как бы подтверждая свои слова.

— Ты закончил? — спросил его дядя.

— Да, я закончил и надеюсь, что изложил все достаточно ясно!

— Очень хорошо! Могу я теперь спросить тебя, намерен ли ты придерживаться своих взглядов, своей системы, если допустить, что ты будешь управлять делами нашей фирмы?

— Конечно. Никогда и ни за что я не соглашусь поступать бесчестно!

— Благодарю. Ты, вероятно, в Оксфорде навострился так красноречиво излагать свои мысли, хотя, по-видимому, ты мало чему научился там! Хорошо. Теперь моя очередь говорить. И я скажу тебе, друг мой, вот что: или ты должен сейчас же извиниться передо мной за твои слова, или ты навсегда покинешь мой дом!

— Я не желаю просить извинения за то, что сказал правду! — горячо отвечал Юстас. — Ведь вы никогда не слыхали здесь правды. Все эти бедняги пресмыкаются перед вами и не смеют вымолвить ни слова. Я буду чертовски рад выбраться из вашей лавки. Я ненавижу ее. Здесь требуются большая практика и умение делать деньги всеми нечистыми путями и способами!

Мистер Мизон пока сдерживался, по крайней мере внешне. Но последние слова племянника слишком больно задели директора фирмы; до сих пор богатство, деньги защищали великого человека от выслушивания неприятных истин. Лицо мистера Мизона исказилось от злобы, брови грозно нахмурились, бледные губы дрожали от ярости.

Несколько секунд он не мог произнести ни единого слова, задыхаясь от волнения. Наконец он заговорил тонким, дрожащим от ярости голосом.

— Бесстыжий мерзавец! Неблагодарный найденыш! Не думаешь ли ты, что я спас тебя от голодной смерти и принял в свой дом, когда мой брат предоставил тебе умереть с голоду, — и это было бы самое лучшее для тебя, — для того, чтобы ты нахально являлся ко мне и читал наставления? Нет, юноша! Можешь отправляться вон и вести свои собственные дела, как тебе угодно! Уходи прочь из моего дома и не смей показывать здесь носу, или я прикажу выгнать тебя при первой же попытке явиться сюда! Это еще не все. Мы покончили с тобой, ты никогда не увидишь гроша от меня! Я не могу выносить тебя более… Знаешь ли, что я сделаю еще? Я отправлюсь к старому Тодди, своему адвокату, скажу, чтобы он приготовил новое завещание, и оставлю все свое состояние — около двух миллионов — Аддисону и Роскью. Им это вовсе не нужно, но я это сделаю. Ты не получишь ничего, ни одного фартинга. Теперь, мой милый молодой джентльмен, отправляйтесь вон… Увидим, на что вы будете жить с вашими новыми принципами!

— Хорошо, дядя. Я уйду, — спокойно отвечал молодой человек. — Я понимаю, что был причиной нашей ссоры, но не жалею, что сказал вам правду. Мне всегда было тяжело зависеть от вас и вести дела с фирмой «Мизон». Моя мать оставила мне сотню фунтов, и с этими деньгами и с моим образованием я надеюсь как-нибудь прожить. Но мне не хочется расставаться с вами в ссоре, потому что вы были добры ко мне и, как справедливо напомнили сейчас, спасли меня от голодной смерти, когда я осиротел. Я хотел бы пожать вашу руку, прежде чем уйду!

— Ага! — усмехнулся дядя. — Вам хотелось бы помириться теперь. Этого не нужно. Уходите! Чтобы ноги вашей не было в моем замке Помпадур! — мистер Мизон сел. — Можете собрать свои вещи и уходите!

— Вы не поняли меня! — возразил Юстас с достоинством. — Вероятно, мы никогда больше не увидимся, и мне не хотелось уходить от вас в ссоре. Доброго утра! — Он поклонился и ушел.

— Смутился!.. — пробормотал мистер Мизон, когда за племянником закрылась дверь. — Вздумал показывать характер! О, я тоже с норовом и что сказал, то и сделаю! Не дам ему ни одного шиллинга! Пусть убирается ни с чем! Проклятье! Я все же привязан к этому молодцу!.. И все из-за какой-то девчонки Смиссерс! Может быть, он влюблен в нее? Пусть убираются и вместе умирают с голоду! Для нее выгоднее было бы держаться за меня, у нее были бы деньги, — это так же верно, как то, что меня зовут Джонатан Мизон! Она все еще у меня в руках вот по этому контракту, и, если она осмелится где-нибудь напечатать книгу, я раздавлю ее — да, раздавлю, хотя бы это стоило мне пять тысяч! — Он яростно стукнул кулаком по столу.

Потом он встал, аккуратно убрал договор с Августой и отправился посетить разные отделения своего заведения, чтобы разнести всех и вся.

Клерки фирмы долго вспоминали об этом ужасном дне, затаив дыхание. Ярость Мизона разразилась над подчиненными, подобно злобе кровожадного Гектора против греков, подобно гневу Рамсеса, нещадно давившего своей колесницей полки варваров.

В первой комнате он поймал злосчастного клерка, жующего сандвичи. Не задумываясь, он схватил сандвичи и вышвырнул их за окно.

— Вы полагаете, я плачу вам за то, чтобы вы приходили сюда есть сандвичи? — резко закричал он. — Можете идти и посмотреть, как они валяются там. И не трудитесь возвращаться, негодный лентяй! Вон! Немедленно!

Несчастный ушел. Мизон оглядел других клерков и, предупредив их, чтобы они были осторожнее и усерднее, иначе последуют за выгнанным клерком, пошел дальше своим разрушительным путем.

Встретив редактора Номер семь, который нес ему какой-то контракт для подписи, мистер Мизон остановился и взглянул в бумагу.

— Зачем вы несете мне это? — спросил он. — Это никуда не годится!

— Я написал точно так, как вы мне диктовали вчера, сэр! — возразил редактор.

— Как вы смеете противоречить мне? — заревел Мизон. — Смотрите сюда, Номер седьмой. Ни слова! Вам уплатят до конца месяца, и если вам угодно будет оставить должность, я согласен на это! Доброго утра, Номер седьмой, доброго утра!

Он пересек дворик, в углу которого наткнулся на маленького мальчика-бродягу, который сладко спал в своем уединении. Хозяин ткнул его своей тростью и затем выгнал вон.

Эта дикая охота за жертвами продолжалась еще полчаса, пока мистер Мизон не изнемог.

На следующее утро поразительная новость произвела настоящую сенсацию среди служащих: одиннадцать вакансий освободилось в фирме «Мизон».

Пара стаканов доброго хереса и несколько сандвичей, которые мистер Мизон проглотил в соседнем ресторане, несколько успокоили его. Затем он уселся в кеб и приказал везти себя к мистеру Тодди.

— Дома мистер Тодди? — спросил он клерка, который вышел, низко кланяясь богатейшему из обитателей Бирмингема.

— Мистер Тодди освободится через несколько минут! — ответил он. — Не угодно ли газету?

— К черту газету! — последовал вежливый ответ. — Я пришел сюда не газеты читать. Скажите мистеру Тодди, что мне нужно видеть его немедленно, или я уйду!

— Мне очень жаль, сэр!.. — начал клерк. Мистер Мизон подскочил и схватил шляпу.

— Ну-с, — произнес он, — что же дальше?

— О, сэр, прошу вас присесть! — отвечал встревоженный управляющий: тяжело было бы упустить из рук дела с фирмой «Мизон». — Я сейчас скажу мистеру Тодди!

Он исчез.

Сейчас же после его ухода какая-то старая леди выползла из внутренних комнат, держа в руке ридикюль, наполненный бумагами, и громко заявляя, что у нее голова идет кругом.

Бедная душа восемнадцать раз меняла свое завещание и чрезмерно утомилась, созерцая почтенного юриста в его конторе.

Через минуту мистер Тодди тепло и восторженно приветствовал мистера Мизона. Адвокат был маленьким человечком с нервным лицом, который весь трясся при разговоре и брызгал слюной.

— Как поживаете, дорогой сэр? Восхищен, что вижу вас… — начал он с ужимками и внезапно умолк, заметив зловещее выражение лица великого человека. — Уверяю вас, мне очень жаль, что заставил вас ждать, дорогой сэр. Я был занят с превосходным завещателем!

Тут он подпрыгнул и попятился, потому что мистер Мизон вдруг закричал свирепым голосом:

— К черту ваших завещателей! Я тоже завещатель и не привык ждать в передней, как какой-нибудь клерк или автор! Берегитесь же, Тодди! Смотрите, чтобы впредь этого не было!

— Уверяю вас, мне очень досадно… Обстоятельства…

— Ну, теперь мне нужно от вас мое завещание!

— Ах, завещание! Простите меня… Я несколько смущен всем происшедшим! Вы действуете так… э-э… решительно!

Он опять умолк, потому что мистер Мизон устремил на него свой свирепый взгляд и прошел в соседнюю комнату.

— Идиот! — бормотал Мизон. — Я его проучу, если он не будет почтительнее! Клянусь Иовом! Я сам не знаю, отчего не заведу себе собственного, постоянного юриста! Я мог бы платить ему триста фунтов в год, между тем как старому Тодди я плачу почти две тысячи фунтов!.. Пусть меня повесят, если я не сделаю этого. Эта маленькая стрекоза подпрыгнет при одном моем заявлении! — Он захохотал при этой мысли.

Мистер Тодди вернулся с завещанием, и, прежде чем успел раскрыть рот, Мизон коротко приказал ему прочесть завещание. Адвокат повиновался.

Оно было коротким. За исключением нескольких имений, на сумму около двадцати тысяч фунтов, весь капитал и все остальное имущество, включая свой процент в фирме и замок Помпадур, завещатель оставлял своему племяннику Юстасу Мизону.

— Хорошо! — сказал великий человек, когда документ был прочитан. — Дайте мне его!

Мистер Тодди повиновался и передал документ патрону, который тотчас же разорвал его в клочки своими сильными пальцами и довершил его уничтожение острыми белыми зубами.

Сделав это, мистер Мизон скомкал клочки, бросил их на пол и затоптал ногами с такой злобой, что маленький мистер Тодди ужаснулся.

— Конец старой привязанности! — мрачно произнес директор фирмы. — Надо составить новое завещание. Берите перо и слушайте!

Мистер Тодди послушно взял перо и приготовился писать.

Я завещаю все свое состояние, равное двум миллионам, своим компаньонам Альфреду Тому Аддисону и Сесимо Спенсеру Роскью, которые должны разделить его пополам.

— Великий Боже! — вскричал мистер Тодди. — Зачем же вы хотите обидеть вашего племянника… и других наследников?; — добавил он, подумав.

— Я так хочу! Это касается только моего племянника. Остальные наследники получат свое!

— Знаете, — продолжал до крайности изумленный маленький человечек, — это такая постыдная вещь, какой я еще никогда не слыхал!

— В самом деле? Позвольте мне спросить вас, мистер Тодди, кому принадлежит мое состояние, вам или мне? Не трудитесь отвечать, подождите! Или вы сейчас же напишите это завещание, или проститесь с двумя тысячами фунтов в год. Выбирайте!

Мистер Тодди выбирал недолго. Через час завещание было написано и подписано.

— Теперь, — сказал мистер Мизон, обращаясь к мистеру Тодди и главному клерку и взяв перо, чтобы поставить свою подпись, — помните, вы оба, что, составляя завещание, я находился в здравом уме и твердой памяти! Будьте свидетелями!

Наступил вечер. Денежный царек Мизон сидел за своим одиноким обедом в столовой замка Помпадур. Обед был подан. Напудренный лакей вышел своей величественной походкой, и главный дворецкий поставил несколько графинов дорогого вина перед своим одиноко сидевшим господином.

Обед носил отпечаток меланхолии. Дорогие блюда, стоимость которых могла бы позволить не один месяц кормиться бедной семье, приносились и ставились перед мистером Мизоном, который находил невкусным одно, ковырял вилкой другое и отсылал прочь. В этот вечер у богача не было аппетита.

— Джонстон! — подозвал он дворецкого, когда лакей ушел. — Мистер Юстас был здесь?

— Да, сэр!

— И ушел?

— Да, сэр. Он собрал свои вещи, взял кеб и уехал!

— Куда?

— Я не знаю, сэр. Он велел кучеру ехать в город!

— Оставил он записку?

— Нет, сэр, но он просил меня передать вам, что не будет беспокоить вас и что очень сожалеет, что расстался с вами в ссоре!

— Почему вы не сказали мне этого раньше?

— Потому что мистер Юстас приказал мне сказать вам это только в том случае, если вы спросите о нем!

— Хорошо… Джонстон!

— Что угодно, сэр?

— Отдайте приказание, чтобы имя мистера Юстаса никогда не произносилось в моем доме! Тот, кто произнесет его имя, будет немедленно уволен!

— Слушаю, сэр! Джонстон ушел.

Мистер Мизон посмотрел вокруг себя. Хрусталь, серебро, белоснежная скатерть, дорогие цветы. Он взглянул на стены, увешанные дорогими произведениями искусства, на зеркала, на мраморные камины, в которых горел яркий огонь (шел ноябрь), на нежные, пушистые ковры и задумался. Все это принадлежит ему. Он тяжело вздохнул, и его грубое лицо омрачилось. Зачем нужно ему все это? У него нет семьи, и эта роскошь не доставляет ему удовольствия. Его наслаждение — наживать деньги, но не тратить их. Он чувствовал себя счастливым, когда сидел у себя в конторе, заправляя делами собственной фирмы и прибавляя соверен за совереном к своему богатству. Все сорок лет это была его единственная радость… Его мысли перешли на племянника, единственного сына его родного брата, которого он когда-то любил… Мизон снова вздохнул. Да, он по-своему привязался к мальчику, и ему было тяжело терять его. Но Юстас предал его и, что хуже всего, высказал ему правду, которой он не терпел. Он сам знал, что поступает нечестно, но не мог выносить, чтобы кто-то говорил ему об этом! Мистер Мизон сам по себе вовсе не был дурным человеком. Да и нет людей абсолютно дурных! Он был грубый, вульгарный коммерсант, ожесточившийся в долгой погоне за наживой, в своем поклонении деньгам. В груди его жили человеческие чувства, как у всех людей, но он не мог выносить возражений и всегда старался отомстить за обиду. Сидя теперь в одиночестве за столом, среди окружающей роскоши, он понял, что месть не приносит счастья, но все-таки не хотел переменить своего намерения. Мистер Мизон никогда не менял раз принятого решения. Он был верен самому себе.

III. Августа Смиссерс и ее сестренка

Покинув дом Мизона, Августа печально направилась домой. Отец Августы был священник, каких много на свете, не особенно избалованный жизнью. Когда мистер Смиссерс, или, вернее, преподобный Джеймс Смиссерс, умер, после него остались вдова и двое детей, — Августа, четырнадцати лет, и Дженни, четырех лет. Кроме них, было еще два мальчика, но они ушли в страну теней еще раньше отца. К счастью, миссис Смиссерс обладала суммой в семь тысяч фунтов, которая была помещена под хорошие проценты и приносила ей триста пятьдесят фунтов в год. Чтобы как можно лучше поместить свой доход и дать дочерям образование, которое позволяли обстоятельства, миссис Смиссерс после смерти мужа переселилась из деревни, где он в продолжение нескольких лет был викарием, в Бирмингем. Здесь она прожила целых пять лет в полнейшем одиночестве и внезапно умерла, оставив беспомощными сиротами двух дочерей, девятнадцати и девяти лет. Миссис Смиссерс была бережливой женщиной. После ее смерти, по уплате всех долгов, дочерям осталось около шестисот фунтов на прожитие, и больше ничего. Августа, с юных лет обнаружившая большую наклонность к литературе, вскоре после смерти матери напечатала на собственные средства свою первую книгу. Предприятие оказалось неудачным и обошлось ей в пятьдесят два фунта. Спустя некоторое время, оправившись от неудачи, Августа написала книгу «Обет Джемимы», изданную фирмой «Мизон».

Книга имела большой успех, но Августа ровно Ничего не выиграла. Три года прошло со дня смерти миссис Смиссерс, и от шестисот фунтов осталось немного, хотя сестры жили очень экономно, в двух маленьких комнатках. Издержки их были огромны из-за серьезной легочной болезни маленькой Дженни.

В то самое утро, когда Августа была у мистера Мизона, она видела доктора, лечившего Дженни, который сказал ей, что ребенка надо увезти куда-нибудь в теплый климат, потому что иначе она не переживет зиму…

Везти Дженни в теплый климат! С таким же успехом доктор мог ей посоветовать отвезти ее на Луну! У нее нет денег, она не знает, как ей обернуться! Дай Бог никому не видеть любимое существо умирающим, не имея при этом денег, чтобы спасти его!

В таких тяжелых обстоятельствах Августа решилась обратиться к Мизону, который нажил сотни на ее книге и заплатил ей всего пятьдесят фунтов. Выйдя из конторы Мизона, Августа вспомнила о своем банкире.

Быть может, он выдаст ей вперед какую-нибудь сумму? Это была тяжелая задача, но Августа решила попробовать, отправилась в банк и спросила управляющего. Его не было на месте, он должен было вернуться к трем часам. Августа зашла в ближайший магазин, съела пирожное, выпила стакан молока, подождала некоторое время, потом прогуливалась по улицам до трех часов.

В назначенный час она была в банке, в отдельной приемной управляющего. Сухой, неприятного вида человек сидел перед столом. Это был не тот господин, которого Августа видела раньше. Сердце ее сжалось. Она изложила ему свою просьбу. Управляющий вежливо, с выражением сочувствия на лице выслушал ее, после чего заявил, что выдавать отдельные ссуды — не в обычае их банка, и снова учтиво поклонился ей.

Было около четырех часов пополудни. Сырой туман повис над улицами Бирмингема. Подобная погода была способна привести в уныние даже счастливейшего из смертных. Августа, мокрая, усталая, чуть не плача добралась до своей квартиры. Она вошла в комнату очень тихо, потому что единственная служанка встретила ее у дверей и сказала, что мисс Дженни после обеда сильно кашляла, а потом заснула.

В камине горел небольшой огонек, так как уголь экономили, заменяя его двумя—тремя поленьями, а на письменном столе Августы в отдаленном углу комнаты горела парафиновая лампа. Недалеко от камина, на софе, крытой красным репсом, лежала маленькая девочка; ее тоненькая и воздушная фигурка скорее походила на призрак.

Это была спящая Дженни, сестра Августы.

Августа украдкой нежно взглянула на нее. Маленькое нежное личико девочки, оттененное длинными ресницами, с красивым носиком и кротко очерченным маленьким ртом, поражало бледностью и худобой. Сон смягчил выражение страдания, и легкая улыбка покоилась на ее лице.

Августа посмотрела на сестру и в отчаянии сжала руки, спазм сдавил ей горло, и глубокие серые глаза наполнились слезами. Где достать денег, чтобы спасти сестру? Год тому назад один богатый человек, который был противен ей, предлагал Августе стать его женой. Она ничего не ответила ему. Он уехал, но если бы он был здесь, в Бирмингеме, она непременно вышла бы за него замуж! Да, она сделалась бы женой богатого человека ради его денег, чтобы спасти сестренку! Она не хочет и думать о себе, когда ее дорогая девочка умирает — умирает, потому что у нее нет двухсот фунтов.

Дженни проснулась и протянула к сестре свои ручки.

— Наконец-то ты вернулась, дорогая! — произнесла она нежным детским голосом. — Мне было скучно без тебя! Какая ты мокрая! Сними скорее свой жакет, Густи, иначе ты заболеешь, как я… — Тяжелейший приступ кашля прервал ее слова. Она кашляла так сильно, что все ее тело содрогалось и трепетало.

Августа отвернулась, сняла жакет, села на софу около сестры и взяла ее тоненькую ручку.

— Ну, Густи, как ты договорилась с печатным дьяволом? — (так невежливо Дженни прозвала мистера Мизона). — Даст он тебе денег?

— Нет, дорогая моя, мы поссорились, и я ушла!

— Значит, мы не можем уехать отсюда?

Августа была не в силах ответить и только кивнула головой. Дженни уткнула лицо в подушку и зарыдала.

— Густи, дорогая моя! — подняла она голову. — Не сердись, мне надо поговорить с тобой! Выслушай меня, Густи, милая, ангел мой! О, Густи, ты не знаешь, как горячо я тебя люблю! Бесполезно бороться с моей болезнью, я должна умереть. Хотя мне только двенадцать лет и ты считаешь меня ребенком, но я все понимаю! Болезнь сделала меня старой! — добавила Дженни после приступа кашля. — Я чувствую себя так, словно мне пятьдесят лет. Я теперь лишнее бремя, лишняя забота для тебя, дорогая моя!

— Не говори этого, Дженни, не говори! — вскричала Августа. — Ты убиваешь меня!

Дженни положила свою горячую руку на плечо сестры.

— Слушай, дорогая Густи! Я знаю, что умру. Отчего ты так боишься этого? Разве мне будет там хуже, чем здесь? Разве я буду так страдать, как страдаю сейчас, когда вижу твое горе, твои слезы? Как нехорошо больным здесь, на земле! Самое лучшее, что было в нашей жизни за все эти годы, — это твоя книга, Густи. Когда я чувствую себя плохо, когда у меня болит грудь, я начинаю думать о твоих сочинениях… У тебя большой талант, Густи, — истинный талант, и когда-нибудь ты станешь знаменитостью. У тебя могут отнять деньги, но никто не отнимет твоего таланта! Да, дорогая моя сестра, я знаю, что ты будешь великой писательницей вопреки всем Мизонам и К°. И когда у тебя будут и слава, и богатство и ты станешь еще красивее, чем теперь, когда все будут преклоняться перед тобой, я знаю, что ты вспомнишь обо мне, потому что твое сердце не может забыть меня, и о том, что я — за много лет вперед — говорила тебе перед своей смертью!

Девочка, говорившая все это с удивительной уверенностью и серьезностью для своих лет, снова закашлялась. Августа опустилась на колени перед ней, сжала ее в объятиях и умоляла ее не говорить о смерти. Дженни прижала к своей груди золотоволосую голову сестры.

— Хорошо, Густи, я не буду говорить об этом! — сказала она. — Но зачем скрывать правду? Я устала, измучилась здесь… Но мы горячо любили друг друга, и, может быть, мы могли бы… — Доброе маленькое сердечко девочки сжалось от боли.

Подавленные предчувствием близкой разлуки, сестры обнялись и горько зарыдали.

В дверь постучали. Августа отвернулась, чтобы скрыть свои слезы. Это была служанка, которая принесла чай. Августа выпила немного чаю и съела маленький кусочек хлеба с маслом. События дня лишили ее всякого аппетита. Дженни выпила чашку молока, но есть не стала. Когда служанка убрала чай и ушла, Дженни заговорила снова.

— Густи, — попросила она, — мне хочется, чтобы ты уложила меня в постель и прочла мне кусочек из «Обета Джемимы», знаешь, когда бедная Джемима умирает! Это прелесть как хорошо, мне хотелось бы еще послушать!

Августа исполнила ее желание, взяла рукопись и начала читать. В самом деле, это была самая сильная и патетическая сцена в книге, способная глубоко растрогать читателя. Августа дочитала последнюю фразу: «И Джемима протянула ему руку и сказала: прощай! Она сдержала свое обещание и, счастливая этим, пошла спать!»

— А! — прошептала голубоглазая Дженни, внимательно слушавшая чтение. — Я хочу сделать так же, как Джемима. Хотя я не давала обета, но могу тоже сказать: «Прощай!» — и идти спать!

Дженни задремала… Августа с глубокой нежностью смотрела на больную сестру.

— Она умрет!.. — прошептала бедная девушка. — Она умрет, потому что я не могу увезти ее отсюда. Как мне достать денег? Как достать?

Она закрыла лицо руками и погрузилась в тяжелые думы.

Вдруг ей пришла в голову новая мысль.

Она может опять пойти к Мизону и продать ему за сто фунтов рукопись новой книги. Конечно, этого мало, путешествие с больной сестрой потребует больших расходов. Она заключит контракт и станет работать, как другие авторы. Мизон, наверное, будет доволен возможностью закабалить ее. Да, конечно, это тяжелое, позорное рабство!

Августа вздрогнула при мысли о том, что ее талант погибнет при такой работе, — работе, которая налагает тяжкое клеймо и уничтожает всякую искру оригинальности, которая превращает человека в машину. Да, это ужасно, это разобьет ее сердце, но девушка была готова на все, лишь бы достать двести фунтов и спасти сестру. Мистер Мизон станет торговаться, но, если он согласится заключить с ней контракт на несколько лет, то, вероятно, выдаст ей вперед еще сто фунтов. Таким образом, продав рукопись, она будет иметь в руках желанные две сотни.

Решившись принести эту жертву, Августа тяжело вздохнула и легла спать, усталая, с тяжестью на сердце.

Она заснула. Когда она спала, какой-то призрак, которого она не могла видеть, стоял у кровати Дженни, и сильный голос призывал к себе из тьмы.

Смерть вошла в эту скромную комнату.

Еще одна человеческая душа покончила счеты с жизнью и навсегда покинула землю!

На рассвете Августа проснулась. Ей показалось, что какое-то холодное дыхание повеяло ей в лицо. Она прислушалась. Кровать Дженни стояла у противоположной стены узкой комнаты, и она могла слышать ясно все ее движения, так как больная девочка спала беспокойно. Теперь она не слышала даже дыхания сестры. Тишина стояла мертвая, подавляющая. Августа соскользнула с постели и зажгла свечу. Она подошла со свечой к белой кроватке сестры.

Дженни лежала на боку, бледное лицо ее покоилось на бледной руке. Глаза были широко раскрыты. Когда Августа поднесла свечу к ее лицу, Дженни не шевельнулась, не закрыла глаз. Ее рука, о Боже, ее пальцы были холодны как лед!

Августа поняла все. В отчаянии подняв руки, полная ужаса, она громко закричала…

IV. Решение Августы

На следующий день после смерти маленькой Дженни Смиссерс мистер Юстас Мизон прогуливался поБирмингему, засунув руки в карманы, с видом нерешительности на приятном, благородном лице. Юстас Мизон был не особенно убит переменой своих жизненных обстоятельств. Это был молодой и довольно беззаботный джентльмен с веселым характером. У него не было ни жены, ни детей, и он хорошо знал, что сумеет как-нибудь прожить со своей сотней фунтов и полученным образованием. Его нимало не смущали разрыв с почтенным дядюшкой и потеря огромного наследства.

Забрав свое имущество в замке Помпадур и поселившись в отеле, Юстас больше не хотел и вспоминать о дяде. Зато он много думал о красивых серых глазах Августы Смиссерс, о ее характере, о книге «Обет Джемимы». Эта книга была теперь одним из лучших популярных произведений и пользовалась заслуженным успехом, а Юстас резко отличался от других молодых людей своей начитанностью. В конце концов, постоянно вспоминая о глазах Августы, о ее книге, о слезах, Юстас Мизон начал ощущать что-то вроде любви к ней.

Прогуливаясь по улицам Бирмингема, он встретил клерка, которого видел в фирме Мизона и который был уволен в один день с ним, и узнал от него адрес мисс Смиссерс. Юстас продолжал свой путь и добрался до тихой улицы, где жила Августа. Увидев дом, указанный клерком, Юстас позвонил.

Служанка отворила дверь и с любопытством посмотрела на него. Мисс Смиссерс была дома, да!

Служанка проводила молодого человека до полуоткрытой двери и внезапно исчезла. Юстас заглянул в дверь и заметил Августу, одетую в черное платье, сидевшую на стуле со сложенными руками. Бледное лицо ее казалось каменным, глаза блуждали.

Юстас в нерешительности стоял у двери, как вдруг зонтик выскользнул у него из руки и с шумом упал на пол.

Августа встала и, увидев молодого человека, сделала несколько шагов ему навстречу, изумленно вглядываясь в его лицо.

— Прошу извинения! — пробормотал Юстас. — Я вошел сюда без предупреждения, потому что ваша служанка убежала… Я — Юстас Мизон!

Лицо Августы омрачилось.

— Если вы пришли ко мне от издательской фирмы «Мизон и К°»… — произнесла она и вдруг умолкла, как будто пораженная новой мыслью.

— О нет! — возразил Юстас. — Я не имею ничего общего с «Мизон и К°», кроме имени. Я пришел к вам, чтобы выразить свое сожаление о том, что дядя так дурно поступил с вами. Вспомните, я был тогда в конторе!

— Да, да, — ответила Августа, краснея, — вы были так добры ко мне!

— Видите ли, — продолжал Юстас, — я поссорился со своим дядюшкой, лишился места и его наследства, так как он обещал не оставить мне ни шиллинга! Вероятно, теперь, — добавил молодой человек задумчиво, — он уже уничтожил свое завещание.

— Вы хотите сказать, мистер Мизон, что вы поссорились с дядей из-за меня, из-за моей книги?

— Вот именно. Ну, так что же из этого? — пожал плечами Юстас.

— Это рыцарский поступок с вашей стороны! — ответила молодая девушка, смотря на него с любопытством. Она была удивлена, встретив рыцаря, способного ломать копья из-за нее. — Мне совестно вспомнить, что я устроила такую сцену в конторе, — произнесла она после минутного молчания, — но мне страшно нужны были деньги… Теперь уже не то, теперь — все кончено!

В ее голосе звучали ноты такого безысходного горя! Это еще больше возбудило интерес молодого человека. Зачем ей так нужны были деньги и почему теперь нужда в них отпала?

— Мне очень жаль, — сказал он, — но скажите мне, зачем вам нужно было столько денег?

Августа взглянула на него.

— Если вам угодно, я покажу вам… — тихо произнесла она. Юстас поклонился, ожидая, что будет дальше. Августа подошла к боковой двери, повернула ручку и вошла в маленькую комнату. Молодой человек последовал за ней.

Это была спальня сестер. Солнечные лучи озаряли чистенькую бедную комнатку, скромную меблировку, железную кровать и что-то лежащее на ней, покрытое простыней. Августа подошла к кровати, тихо отвернула простыню и открыла окаймленное золотистыми волосами, прелестное личико маленькой Дженни, загадочно улыбавшейся на смертном одре.

Юстас отступил назад с громким восклицанием. Он не был подготовлен к такому зрелищу, и видение смерти глубоко поразило его. Августа, уже свыкшаяся с мыслью о смерти Дженни, не подумала, что внезапно подвести живого человека к телу умершего, не предупредив его, — не особенно любезный и тактичный поступок. Вид смерти приводит в ужас каждого живого человека, особенно молодого! Юность и сила — жизнерадостны, но смерть сгоняет улыбку веселья и молодости и напоминает, что все люди смертны!

— Прошу извинить меня, — прошептала Августа, поняв свою бестактность, — я забыла… вы ничего не знаете… вас поразило… Простите меня!

— Кто эта девочка? — спросил Юстас, с трудом переводя дыхание.

— Моя сестра! — отвечала Августа. — Мне нужны были деньги, чтобы спасти ее от смерти! Когда я сказала ей, что не смогла достать денег, она огорчилась и умерла. Ваш дядя убил мою сестренку! Пойдемте!

Пораженный до глубины души, Юстас последовал за хозяйкой в гостиную. Несколько опомнившись, он принялся извиняться, что побеспокоил ее в такую тяжелую минуту.

— Я рада видеть вас! — проговорила Августа искренне. — Я не видела за эти дни никого, кроме доктора и гробовщика. Ужасно тяжело сидеть постоянно в одиночестве, лицом к лицу со своей тоской и скорбью! Если бы я не была так глупа и не подписала бы контракт с мистером Мизоном, я могла бы продать свою новую книгу и увезти отсюда Дженни. Тогда она, быть может, и поправилась бы. Теперь со всем этим покончено и помочь ничему нельзя!

— Если бы я знал! — воскликнул Юстас. — Я одолжил бы вам денег! У меня есть сто пятьдесят фунтов!

— Вы очень добры! — тихо отозвалась Августа. — Об этом не стоит и говорить, поздно! Поздно!

Юстас встал, раскланялся и ушел. Только на улице он вспомнил, что не спросил Августу, что она намерена предпринять. Вид умершей Дженни так поразил его, что все вылетело у него из головы. Он утешал себя мыслью, что может через неделю, уже после похорон, зайти к ней.

Через два дня Августа проводила останки своей любимой сестры к месту вечного успокоения, вернулась домой пешком, села перед камином и задумалась. Что делать ей теперь? Оставаться здесь невозможно! Ей будет невыносимо тяжело смотреть на пустую софу, где постоянно лежала бедная Дженни. Куда ей деться и что предпринять? Она могла бы писать, но контракт с Мизоном — серьезное препятствие, так как обязывает ее отдавать ему всякую литературную работу. Написать об этом в газетах — значило бы еще более раздражить злобную натуру Мизона. Конечно, она может прожить, получая семь процентов с книги, но согласится скорее умереть с голоду, чем дать возможность Мизону эксплуатировать свой труд. Раз и навсегда решив, что не пойдет к Мизону, Августа начала думать, как бы ей устроиться иначе. Перспектива была невеселая!

Литературный успех не принес Августе практической выгоды, потому что в Англии на него смотрят иначе, чем в других странах. Британец питает в душе некоторое презрение — если не к литературе, то к авторам. В его понятии литература нераздельна с бедностью и чердаком. Поклоняясь деньгам, англичане презирают литературу. Дерево узнается по плодам! — говорят они. Нельзя сказать, чтобы Англия не ценила таланта. Все человечество преклоняется перед талантом, хотя боится его и завидует ему, и больше думает о мертвом гении, чем о живом. Оно оплакивает мертвеца так, что камни могут растрогаться. Несмотря на огромный успех своей книги, Августе некуда было обратиться за помощью. У нее не было литературных знакомств. Двое писателей из Лондона да несколько незнакомых людей прислали ей благоприятные отзывы на ее книгу. Этим все и ограничилось. Если бы она жила в Лондоне, тогда все было бы иначе, но, к несчастью, она не могла жить там.

Чем больше Августа думала, тем мрачнее казалось ей будущее. Но вдруг ее осенило: отчего бы ей совсем не уехать из Англии? Здесь ей нечего делать. В Новой Зеландии у нее есть двоюродный брат-священник, которого она никогда не видела. Он читал ее книгу и по этому поводу прислал ей очень милое письмо. Одну выгоду принесла ей ее книга — она приобрела ей друзей. Этот кузен, наверное, примет ее к себе, хотя бы на короткое время, и она найдет возможность писать и зарабатывать себе кусок хлеба в другой стране, где мистер Мизон не будет властен над ней! Почему бы ей не поехать туда? У нее осталось еще двадцать фунтов, а когда она продаст скудную меблировку и книги, денег вполне хватит для того, чтобы купить билет второго класса и еще оставить себе немного на дорогу. В крайнем случае, если даже все задуманное не осуществится, ей не будет хуже, чем здесь!

В этот же вечер она села писать письмо своему двоюродному брату-священнику.

V. На корабле «Канчаро»

Во вторник вечером огромный пароход стоял в гавани Темзы, готовый к отплытию. Это был описанный во всех газетах «Канчаро», который поражал силой своих машин, красотой конструкции и чрезвычайной быстротой хода — восемнадцать узлов. «Малыш Канчаро», как насмешливо называли его моряки, представлял собой последнее слово техники и искусства. Все в нем — от электрического освещения до паровых труб — было сделано по новой системе. Этот пароход по роскоши убранства походил на великолепный дворец, а по удобству — на лучший американский отель. Удивительно красивый с виду, он, казалось, собирал теперь всю свою силу и энергию для предстоящего пути. Тысячи и тысячи миль отделяли его от той гавани, где его могучее сердце на время перестанет биться и будет отдыхать! Наконец он двинулся, все скорее и скорее. Винты заработали… Вода забурлила у бортов… Вперед! Выпустив огромный столб дыма, «Канчаро» быстро побежал вперед… Береговая линия Англии слабо виднелась вдали, пока окончательно не исчезла…

Высокая, стройная девушка, стоявшая на носу корабля, задумчиво смотрела на воду. Когда берег Англии исчез из виду, Августа повернулась и пошла в каюту. Она была очень печальна. Разумеется, ей нечего было особенно жалеть в Англии. Маленькая могила с белым крестом — это все, что осталось там. Друзей у ней не было, плакать было некому. Невольно вспоминалось ей милое, красивое лицо Юстаса Мизона, его доброта. С тоской Августа думала, что никогда не увидит этого приятного, симпатичного человека. Почему он не пришел еще повидаться с ней? Она хотела бы проститься с ним и сказать ему о своем отъезде. Написать ему? Августа не знала его адреса. И зачем писать? Всему конец. Англия осталась позади.

В то время, когда «Канчаро» мчался уже на всех парах, Юстас Мизон стоял у двери дома, в котором до отъезда жила Августа.

— Уехала! — повторил он ответ отворившей ему служанки. — Мисс Смиссерс уехала в Новую Зеландию? Ее адрес?

— Она не оставила адреса, сэр, — мрачно проговорила служанка, — и уехала два дня тому назад на первом пароходе из Лондона!

— Как называется этот пароход? — спросил Юстас в отчаянии.

— Кан… Кон… Кончер!.. — ответила служанка и захлопнула дверь перед его носом.

Бедный Юстас! Он поехал в Лондон, пытаясь поступить куда-нибудь на службу, и после многих затруднений ему удалось получить место лектора по латинскому, французскому и староанглийскому языкам в одном общественном учреждении с окладом в сто восемьдесят фунтов в год. Затем он помчался обратно в Бирмингем, чтобы повидать мисс Смиссерс, которую глубоко и страстно полюбил. Юстас решил употребить все усилия, чтобы почаще видеть Августу, и, если будет возможно, открыть ей свою любовь. Бедный юноша! Приехать из Лондона в Бирмингем ради красивых серых глаз и узнать, что обладательница этих глаз уехала в Новую Зеландию, не оставив ему ни словечка, ни адреса! Это было очень тяжело! Но что оставалось делать… Юстас снова отправился на вокзал, и всю дорогу до Лондона ворчал и сокрушался.

Августа, удаляющаяся на пароходе «Канчаро», совершенно не подозревала о любви Юстаса. Подчиняясь какому-то болезненному ощущению, она спустилась вниз, в каюту. В эту минуту какой-то человек грубоватого вида обратился к ней и сказал, что, если она желает в последний раз увидеть родной Альбион, ей надо выйти на палубу и смотреть в сторону гавани — тогда она увидит береговые огни!

Желая побороть приступы морской болезни, Августа послушалась и, выйдя на палубу, долго смотрела на мелькавшие вдали огоньки, посылая им «прости» через громадное водное пространство. Августа стояла, слегка придерживаясь, потому что пароход начало качать. Вдруг она увидела толстого человека, который бежал, шатаясь и держась за перила, очевидно, совершенно больной. Испуганная, она следила за ним глазами. Вдруг человек упал и со слабым стоном покатился в сторону борта. Повинуясь чувству сострадания, молодая девушка бросилась к нему и протянула ему руку. С ее помощью больной поднялся на ноги. В слабом сумеречном свете Августа ясно различила толстое, грубое лицо мистера Мизона. Да, несомненно, это был ее враг, человек, являвшийся причиной смерти ее любимой сестры. С восклицанием ужаса и отвращения Августа отдернула руку.

— О-о! Мисс Джемима Смиссерс! — сказал мистер Мизон, пытаясь придать былую важность голосу и манерам. — Что вы тут делаете?

— Я еду в Новую Зеландию, мистер Мизон, — отвечала она, — и не ожидала, что буду иметь удовольствие ехать в вашем обществе!

— Вы едете в Новую Зеландию? Я тоже еду туда, потом в Австралию! Что ж, вы вздумали бежать от нашего контракта? Это нехорошо, мисс, нехорошо! У нас есть агенты в Новой Зеландии и отделение в Австралии… Если вы хотели поискать что-нибудь лучше фирмы «Мизон»… Пожалуйста!.. О Небо! Я чувствую страшную боль во всех членах!

— Не беспокойтесь, мистер Мизон! — продолжала она. — Я не буду теперь печатать книг!

— Очень жаль, — возразил он, — потому что на вашу работу есть спрос! Издатель может нажить деньги на ней! Надеюсь, что вы путешествуете во втором классе, мисс Смиссерс, так что мы едва ли еще увидимся! Для человека в моем положении неудобно знакомство с пассажирами второго класса, особенно с молодой дамой-писательницей!

— Не бойтесь, мистер Мизон! — заметила Августа. — Я не имею ни малейшего желания рекламировать наше знакомство!

И она ушла, не желая видеть своего врага, который начал стонать и охать. Раздумывая об этой странной, неожиданной встрече, она ушла в каюту, где и оставалась, больная и беспомощная, целых три дня.

На четвертое утро Августа появилась на палубе, совершенно оправившись и с превосходным аппетитом. Позавтракав, она уселась на первое свободное место. Ей не хотелось встречаться с мистером Мизоном и в то же время хотелось избежать рассказов своей компаньонки по каюте. Эта особа смертельно надоела ей, рассказывая разные скандальные истории о мужчинах и женщинах, которых она знала. Эти рассказы, может быть, и были интересны, но всегда однообразны и злоязычны.

Августа сидела и смотрела на белые гребни волн, как вдруг на палубе появился человек в блестящей форме, с книгой в руке. Сначала, по этой блестящей форме, Августа приняла его за капитана, потом разглядела, что это был только его помощник.

— Будьте добры, мисс, — произнес он, подходя к девушке и сняв шляпу, — капитан просил меня засвидетельствовать вам свое почтение и узнать, вы ли та молодая дама, которая написала эту книгу?

Августа взглянула на книгу. Это был «Обет Джемимы». Она ответила утвердительно, и помощник капитана исчез.

В это утро ее ожидал еще один сюрприз.

Снова появился помощник капитана, дотронулся до шляпы и сказал, что имеет приказание капитана перенести ее вещи и поселить ее в другой каюте. Сначала Августа отказалась, обладая чисто британским упрямством; она не выносила чужих приказаний и чужого вмешательства.

— Приказано капитаном, мисс! — возразил помощник. Молодая девушка согласилась и не пожалела об этом.

Она очутилась в прелестной каюте в передней части парохода, недалеко от машин. Вероятно, это была офицерская каюта, потому что над кроватью висело изображение молодой дамы, несколько полок с книгами, было несколько телескопов и других инструментов.

— Разве это моя каюта? — спросила Августа.

— Да, мисс! Так приказал капитан. Это каюта мистера Джонса, второго офицера. Он поместился с мистером Томасом и уступил каюту вам!

— Это очень любезно со стороны мистера Джонса! — пробормотала Августа, недоумевая о причине такой перемены. Но ей суждено было еще удивляться в этот день.

Через несколько минут, когда она собиралась уходить из каюты, вошел джентльмен в капитанской форме.

За ним следовала красивая, хорошо одетая дама.

— Прошу извинения, — произнес он с поклоном, — мисс Смиссерс, не так ли?

— Да!

— Я — капитан Элтон. Надеюсь, вам понравилась ваша новая каюта? Позвольте мне представить вам леди Холмерст, супругу новозеландского губернатора. Леди Холмерст, вот мисс Смиссерс, сочинение которой вас так заинтересовало!

— О, я очень счастлива познакомиться с мисс Смиссерс! — сказала леди. — Капитан Элтон обещал мне, что мы будем сидеть рядом за обедом, и у нас будет время поговорить. Я была очарована вашей книгой! Прочла ее три раза. А ведь это много для светской женщины!

— Я думаю, что тут вышло недоразумение, — произнесла Августа робко, с краской на лице. — Я — пассажирка второго класса на пароходе и не могу обедать вместе с вами, леди Холмерст!

— Никакого недоразумения, — отвечал капитан, весело смеясь.

— Вы — моя гостья, мисс Смиссерс, и, пожалуйста, без возражений!

— Когда мы имеем счастье встретиться в жизни с истинным талантом, мы не должны упускать случая выказать ему наше почтение!

— добавила леди Холмерст, грациозно наклонив голову.

Августа чувствовала искренность комплимента, хотя находила, что он преувеличен.

Она покраснела и поклонилась, не зная, что сказать.

Вдруг она услышала резкий голос Мизона, смягченный некоторым оттенком почтения. Мистер Мизон разговаривал с лордом Холмерстом, маленьким, коротеньким человечком, у которого были величественные манеры и добродушное лицо.

Губернатор английских колоний, лорд Холмерст очень гордился своим саном. Обычно губернаторы колоний не имеют большого значения в глазах англичан. Но здесь, на пароходе, который нес лорда Холмерста к берегам его епархии, он был великой и важной персоной, и он отлично понимал это. Забавно было видеть важную осанку и величественные манеры маленького человечка, который становился все внушительнее по мере того, как пароход уходил от берегов Англии и приближался к Новой Зеландии.

— Повторяю вам, сэр, — говорил мистер Мизон, — что наследственность авторского права высоко чтится нашей страной! Мы дальновидны. Одно поколение добывает деньги, следующее — покупает на эти деньги титулы. А ваши титулы? Вы занимаете высокое положение, сэр, но ваш отец был, вероятно, такой же торговец, как я!

— Не совсем верно, мистер Мизон! — отвечал ему лорд Холмерст. — Скажите мне лучше, кто эта красивая девушка, с которой беседует моя жена?

— Теперь, сэр, — продолжал, не слушая его, Мизон, который, как все буржуа, питал суеверное благоговение перед аристократией, — я делаю хорошие дела… у меня есть капитал… помешает ли моему наследнику, — допустим, что у меня есть наследник, — воспользоваться этим капиталом и с его помощью занять такое же высокое положение, как ваше?

— Верно, совершенно верно, мистер Мизон. Прелестная мысль… Простите… Я вижу, моя жена делает мне знак подойти! — он быстро пошел, сопровождаемый Мизоном.

— Джон, дорогой мой! — сказала леди Холмерст. — Позволь тебя познакомить с мисс Смиссерс! Это автор чудной книги, которой мы так увлекались! Мисс Смиссерс, мой супруг!

Лорд Холмерст, не особенно далекий в делах, очень любил красивых женщин. Он вежливо раскланялся с Августой и любезно заявил ей, что необычайно рад познакомиться с ней. Мистер Мизон застал эту сцену и, удивленный, остановился, соображая, что ему делать. Леди Холмерст, не поняв причины его замешательства, хотела представить его Августе. Когда он двинулся к ней, протянув руку, Августа, твердо решившая не иметь ничего общего с ним, отвернулась.

— Я знаю мистера Мизона, леди Холмерст, — произнесла она холодным, твердым тоном, — и не желаю иметь с ним дела. Он дурно поступил по отношению ко мне!

— Так! — пробормотал себе под нос лорд Холмерст. — Я не удивляюсь, что он опротивел ей. Умная девица!

Леди Холмерст, несколько удивленная, молчала.

— О, я вижу, — сказала она, поняв, в чем дело, — мистер Мизон, вероятно, издал «Обет Джемимы»! Я слышу звонок к обеду. Пойдемте, мисс Смиссерс, или мы потеряем места, обещанные нам капитаном!

Дамы ушли, оставив мистера Мизона в одиночестве. Как жаль, что на пароходе не было клерков, на которых он мог бы выместить свою злобу!

— Теперь, моя дорогая мисс Смиссерс, — обратилась к Августе леди Холмерст, когда они сидели после обеда и болтали при лунном свете, — не скажете ли вы мне, за что вы не любите мистера Мизона, которого я, правду говоря, тоже недолюбливаю?

Августа поведала леди Холмерст всю свою печальную историю. Как рада была бедная девушка найти нового, симпатичного друга, которому можно излить все свои горести!

— Честное слово, — произнесла леди Холмерст, со слезами на глазах выслушав печальную историю смерти маленькой Дженни, — все, что я услышала от вас об этом ужасном человеке, заставляет меня думать, что он просто негодяй! Я придумала отличный план проучить его и расскажу об этом мужу! Мизон будет горько оплакивать ваш контракт. Это так же верно, как то, что меня зовут Бесси Холмерст!

Леди Холмерст кивнула своей красивой головкой с самым хитрым видом.

VI. Мистер Томби забегает вперед

С этого дня путешествие на пароходе «Канчаро» стало веселым и приятным для Августы.

Лорд и леди Холмерст были очень любезны с ней, а за ними и все пассажиры первого класса, так что мисс Смиссерс сделалась весьма популярной особой на пароходе. Ее книга переходила из рук в руки, и Августе в конце концов надоело выслушивать комплименты. Кроме того, она была очень красива, а красивая женщина всегда интересна для всех! В первый раз в жизни благодаря своей молодости, красоте и таланту Августа оказалась настоящей героиней. Леди Холмерст рассказала всем ее историю. Сначала всеобщее поклонение ужаснуло молодую девушку, не видевшую в жизни ничего, кроме горя, бедности и унижения. Но потом она успокоилась и принимала все как должное, подобно страннику, долго бродившему в сырости и темноте ночи и внезапно увидевшему дивный свет и тепло, у которого он мог отогреться и отдохнуть. Торжество Августы было полное: когда все общество, собравшееся на пароходе, узнало ее историю с Мизоном, оно отступилось от богача, и никакие деньги не могли вернуть ему расположение гордых аристократов! Этот делец, обладатель миллионов, хозяин огромного предприятия, был отвергнут всеми. Даже клерк, ехавший попытать счастья в Новой Зеландии, не хотел говорить с ним. Мистер Мизон глубоко чувствовал это общее презрение. Его, богача, смеют презирать люди, которых он мог трижды купить, и все из-за какой-то ничтожной девчонки!

Это страшно злило Мизона. Однажды утром лорд Холмерст, в продолжение нескольких дней выказывавший ему крайнюю степень нерасположения, окончательно добил его, не заметив протянутой для приветствия руки и пройдя мимо.

— Хорошо, лорд, прекрасно! — бормотал мистер Мизон, когда фигура губернатора исчезла из виду. — Мы еще потягаемся с вами! Я что-нибудь да значу в английской прессе! Те, у кого много денег и большие связи, могут писать что угодно, не боясь даже губернатора колонии!

Он гневно погрозил кулаком.

— Вы, кажется, сердитесь, мистер Мизон? — раздался чей-то голос около него. — Чем вам не угодил губернатор?

Это был плотный молодой человек с добрым лицом и большими усами.

— Что он сделал мне, мистер Томби? Он просто уничтожил меня! Он не подал мне руки и прошел мимо, не заметив меня!

— А-а! — протянул мистер Томби, богатый новозеландский землевладелец. — Как вы полагаете, почему он это сделал?

— Почему?! Я знаю, почему. Все из-за этой девчонки!

— Из-за мисс Смиссерс? Вы так думаете? — спросил мистер Томби со странным блеском в своих глубоко посаженных глазах.

— Да, из-за мисс Смиссерс. Она написала книгу, за которую я ей заплатил пятьдесят фунтов. Затем она согласилась, чтобы я печатал все, что она напишет в течение пяти лет, за известный процент… Это весьма обыкновенная вещь, когда имеешь дело с идиотами… Случилось так, что книга имела успех, и вдруг девица приходит ко мне и просит еще денег, помимо тех, что уже получила от меня. Когда я отказываю, она сердится и устраивает целую сцену!.. Оказывается, она нуждалась в деньгах, чтобы увезти свою больную сестру, или тетку, или еще кого-то, подальше из Англии. Родственница ее умерла, она отправляется теперь в Новую Зеландию и рассказывает всему свету, что я был причиной этой смерти и ее бедности!

— Разумеется, это вам не нравится, мистер Мизон?

— Конечно, Томби! Но дело — делом! Если мне и удалось кое-что заработать на книге легкомысленной девицы, что же тут особенного? Она стала опытнее — вот и все, она — не первая и не последняя. Но если она еще будет наговаривать на меня, я начну преследовать ее за клевету!

— На законном основании, я полагаю, да…

— Проклятая девчонка! — продолжал Мизон, нахмурив седые брови. — Она наделала мне массу беспокойства. Я поссорился из-за нее со своим племянником, а теперь она уронила меня в глазах всех этих людей, и я уверен, что эта история будет известна по всей Новой Зеландии и Австралии!

— Да, — ответил мистер Томби, — это неловко для вас! Теперь, с вашего позволения, мистер Мизон, я скажу вам несколько слов. Вам никогда не приходилось слышать правды о вас самих, я вам скажу ее.

Если вы не вор, то очень яркая имитация его… Вы берете книгу молодой дамы, наживаете на ней сто на сто и платите ей пятьдесят фунтов. Вы связываете ее договором, для вас, несомненно, выгодным, и когда она приходит к вам просить денег, указываете ей на дверь. И теперь вы удивляетесь, мистер Мизон, что эти почтенные люди не хотят иметь с вами ничего общего. Добавлю, что мое мнение таково: единственно достойное вас общество — это общество трусов и пошляков! Доброго утра!

Молодой человек ушел, покручивая свои большие усы, с видом злобы и негодования.

Второй раз в жизни мистер Мизон слышал правду из уст молодого человека и, к своему горю, не мог разнести его и прогнать, как поступал с собственными клерками. Мистер Томби, от которого он рассчитывал услышать слово утешения, чуть не проклял его. Разумеется, на то была своя причина. Серые глаза Августы крепко задели сердце мистера Томби, как и Юстаса Мизона. Любовь его с каждым днем становилась все сильнее, так как он постоянно видел Августу и говорил с ней. Во время путешествия зернышко зарождающейся любви дает пышный росток. Страсть разгорается от постоянного общения с объектом почитания. Супружеские узы крепки, пока горячи, и задолго до окончания томительного медового месяца охлаждаются вовсе или бывают едва теплыми. Но в путешествии супружеское счастье прочнее.

В этот самый вечер маленькая трогательная сценка с оттенком некоторой меланхолии произошла на «Канчаро».

Мистер Томби и мисс Смиссерс стояли, опершись на перила, и наблюдали фосфорическое свечение воды. Мистер Томби нервничал до болезненности, мисс Смиссерс размышляла о том, что усы ее спутника весьма пошли бы какому-нибудь герою ее повести. Мистер Томби взглянул на усеянное звездами небо, на котором ярко сияло созвездие Южного Креста, и перевел взгляд на море. Но вдохновение не шло к нему на помощь. Наконец он сделал над собой отчаянное усилие.

— Мисс Смиссерс! — сказал он дрожащим от сильного волнения голосом.

— Что вам угодно, мистер Томби? — спокойно спросила Августа.

— Мисс Смиссерс, — продолжал он, — мисс Августа, я не знаю, что вы думаете обо мне, но я скажу вам все, я не могу сдерживаться более. Я люблю вас!

Августа немного отступила. Мистер Томби, правда, был очень, даже чрезвычайно любезен с ней, и она знала, что нравилась ему. Но объяснения в любви она вовсе не ожидала, и эта неожиданность поразила ее.

— Мистер Томби! — произнесла она удивленным тоном. — Вы знаете меня не более двух дней!

— Я полюбил вас, как только увидел! — искренне ответил он. — Прошу вас, выслушайте меня! Я знаю, что недостоин вас! Но я горячо люблю вас и буду вам хорошим мужем! У меня есть средства. Если вы не захотите жить в Новой Зеландии, я брошу все и поеду в Англию. Можете ли вы полюбить меня? Если б вы знали, как сильно я люблю вас, вы бы, наверное, согласились!

Августа старалась собраться с мыслями.

Этот человек, очевидно, любил ее, она не могла сомневаться в искренности его слов. Он нравился ей, этот джентльмен. Если она выйдет за него, то все ее горести и печали окончатся, она может опереться на его сильную руку! Женщина, даже талантливая, не создана для того, чтобы бороться с жизнью самостоятельно. Пока она думала это, доброе лицо Юстаса Мизона встало перед ее глазами, и слабое чувство досады и неприязни к человеку, предложившему ей свою руку, зародилось в ее груди. Юстас Мизон, конечно, ничто для нее. Ни одного слова любви или нежности не было произнесено между ними; вероятнее всего, она никогда больше не увидит его! Но все же, это красивое, симпатичное лицо явилось препятствием между ней и мистером Томби. Много женщин имели в прошлом такое прекрасное видение… Увы! Эти образы нашей миновавшей юности имеют свойство воскресать и появляться из могилы забвения.

Августа была женщина умная, с характером и честным, благородным сердцем, она не способна была пожертвовать всем ради стремления к удобствам жизни и богатству.

В несколько секунд она уже приняла решение.

— Я очень благодарна вам, мистер Томби, — произнесла она, — вы оказали мне большую честь, но я не могу быть вашей женой!

— Неужели? — пробормотал несчастный Томби, не ожидавший такого ответа. — И мне не остается никакой надежды? Может быть, вы любите кого-нибудь?

— Никого, мистер Томби, мне очень жаль, но я должна сказать вам, что не изменю своего решения.

Он закрыл лицо руками, но через минуту снова поднял голову.

— Да, жаль, — повторил он за Августой. — Но этому помочь нельзя. Я никогда не любил до вас ни одной женщины, и никогда не полюблю! И такое глубокое чувство, — добавил он с усмешкой, — пропадает даром! Что поделаешь! Прощайте, мисс Смиссерс! Расстанемся мирно!

— Разумеется, мы останемся друзьями, — подтвердила она.

— О нет, — возразил он, снова усмехнувшись, — дружба между нами невозможна… Или любовь, или равнодушие!.. Вы писательница, мисс Смиссерс! Может быть, когда-нибудь вы напишете книгу и объясните, почему иные люди отдают другим всю любовь, всю нежность своего сердца, когда это никому не нужно… Еще раз прощайте!

Мистер Томби взял ее руку, поцеловал, поклонился и исчез. Очевидно, он был незаурядный молодой человек и по-джентльменски перенес отказ. Августа посмотрела ему вслед, глубоко вздохнула и смахнула слезы. Потом она повернулась и пошла к леди Холмерст, которая сидела и болтала с капитаном, наслаждаясь напоенным южными ароматами воздухом. Когда Августа подошла ближе, капитан раскланялся и ушел. Леди Холмерст и Августа остались вдвоем.

— Что хорошего, Августа? — спросила леди Холмерст — она уже называла подругу по имени.

— О чем вы, леди Холмерст? — переспросила девушка.

— На чем вы порешили с молодым человеком, с мистером Томби?

— Я полагаю, мистер Томби немного поспешил! — ответила Августа.

Они переглянулись и тотчас же поняли друг друга. Леди Холмерст кое-что знала о делах Томби.

— Леди Холмерст, — сказала Августа, сразу «схватив быка за рога». — Мистер Томби сказал мне…

— И предложил вам руку и сердце… — добавила леди Холмерст, любуясь созвездием Южного Креста. — Вы заметили, что он поспешил!

— Он сделал мне предложение, — продолжала Августа, — и я сожалею, что не могла ответить ему согласием.

— Ах! Мне очень жаль, что так случилось! — воскликнула леди Холмерст. — Мистер Томби — красивый молодой человек и настоящий джентльмен! Я думаю, что для вас было бы хорошо стать его женой, это очень упростило бы ваши будущие дела! Конечно, пока вы будете в Новой Зеландии, я позабочусь о вас. Понятно, что, пока вы не устроитесь у своего кузена, вы будете жить у нас, в губернаторском доме!

— Вы очень добры ко мне, леди Холмерст! — прошептала Августа, подавив рыдания.

— Пора бы, моя дорогая, — произнесла леди, положив свою маленькую руку на красивую головку Августы, — забыть «леди Холмерст» и называть меня просто «Бесси»! Это звучит и лучше, и короче!

Августа, не сдержавшись, зарыдала, — ее нервы были сильно расстроены.

— Вы не знаете, как дорога мне ваша доброта! — всхлипывая, говорила она. — У меня никогда не было друга, и со смерти моей дорогой сестры я была так одинока!…

VII. Катастрофа

Обе красивые женщины долго толковали и строили планы на будущее.

Пока они беседовали, небесный голос, управлявший миром, произнес свое грозное слово. На пароходе звучала музыка, слышались веселый смех, нежные голоса и пение… А небо облекалось мраком. Никто не подозревал об опасности. Да и какая могла грозить опасность на огромном пароходе, который несся с быстротой ласточки по волнам? Пассажирам нечего было бояться.

Путешествие близилось к концу, и матери убаюкивали детей со спокойным сердцем, как будто находились на земле Англии. Они не предчувствовали грозившего несчастья… И слава Богу, что мы не можем предугадать будущее. Страх будущего отнял бы у человека разум, сделал бы его безрассудным и сумасшедшим!

Леди Холмерст встала с кресла и заявила, что идет спать, но до этого ей хочется поцеловать своего маленького сыночка Дика, который занимал со своей няней отдельную каюту. Августа пошла с ней. Они поцеловали спящего ребенка, хорошенького пятилетнего мальчика, и простились, собираясь лечь спать.

Через несколько часов Августа проснулась, чувствуя какое-то странное беспокойство. Целый час она пролежала, думая о мистере Томби, прислушиваясь к всплескам воды и к шагам вахтенных матросов. Но странное чувство тревоги все усиливалось.

Августа встала, оделась кое-как, потому что едва могла найти в темноте свое платье, связала узлом волосы, накинула ульстер[109], висевший на двери, и прошла на палубу.

Близился рассвет, но ночь была очень темна.

Августа смутно разглядела очертания парохода, и ей стало легче, когда она вдохнула свежий ночной воздух, прислушалась к дикой песне ветра.

Было что-то успокаивающее в быстром движении судна…

Августа была одна. Она протянула руки вперед, словно хотела схватить что-то незримое. В сердце ее зарождалось какое-то сладкое чувство. Ей казалось, что в эту минуту она может написать нечто великое, лучшее, чем писала прежде. Чудные мысли, настоящее вдохновение рождались в ее душе под влиянием окружающей тишины и мрака. Ей слышался голос умершей Дженни, воображение рисовало ее витающей, подобно белокрылой птице, над мрачной бездной моря и любовно вглядывающейся в лицо сестры, которую она так горячо любила.

От Дженни мысль ее перенеслась на Юстаса Мизона. Что делал он там, в Бирмингеме? Ей пришло в голову, что она интересуется им, и вспомнился один его взгляд, который был ей так понятен. Она пожалела, что не оставила ему записки.

Быть может, она напишет ему из Новой Зеландии. Ее размышления были прерваны чьими-то шагами. Она очутилась лицом к лицу с капитаном.

— Мисс Смиссерс! — воскликнул он. — Что вы тут делаете в такой час? Сочиняете романы?

— Да, — ответила она, засмеявшись, — я не могла спать и пришла сюда! Конечно, это смешно!

— Если вам хочется написать что-нибудь, вы бы могли найти место получше, чем здесь! «Канчаро» летит стрелой… Это красиво…

Его трудно догнать… Мы идем со скоростью семнадцать узлов. Надеюсь прибыть к острову Кергелен в семь часов по моему хронометру!

— Что это такое, остров Кергелен? — спросила Августа.

— О, это пустынное местечко, почти необитаемое, где китобойные суда запасаются водой. Я слышал, что несколько лет тому назад сюда была послана астрономическая экспедиция, чтобы наблюдать за прохождением Венеры. Но погода была туманная, никто ничего не увидел. Ну, мне пора! Доброй ночи! Вернее, доброго утра!

Едва он успел произнести эти слова, как раздался дикий крик: «Вперед, вперед!»

Десятки голосов ответили на это криком:

— Держи прямо-о!.. Прямо держи… во имя Неба! Быстрым прыжком капитан бросился на мостик.

В ту же минуту паровая машина прекратила свою работу, цепи оглушительно загремели… Снова крик: «Китобойное судно… огней сюда! Огней!» В ответ раздался ужасный вопль откуда-то, что находилось впереди парохода.

Треск, шум такой, какого Августа никогда не слыхала, страшный толчок… Она упала на колени и на руки… Огромная масса корабля содрогнулась… Рассекая воду, он шел вперед с ужасающей быстротой, врезался в китобойное судно, разрезал его на две части и прошел над ним…

Отчаянные крики неслись во мраке ночи… Августа вскочила на ноги и почувствовала новый толчок, сопровождаемый страшным шумом. «Канчаро» давил остатки злосчастного китобойного судна!

Через несколько секунд все было кончено.

Августа видела что-то черное, плававшее по воде и потом погрузившееся в бездну… Затем она услышала глухой шум, который все усиливался и разросся до рева… Мужчины, женщины, дети — пассажиры корабля — бежали с криками и стонами, с побелевшими от ужаса лицами, похожие на призраков. Одни — почти раздетые, едва успевшие набросить на себя кое-что, другие в пальто, третьи, закутанные в простыни, держали в руках свое платье. Сотнями заполнили они палубу (пассажиров на «Канчаро» было около тысячи человек) с ужасным ревом, словно грозные духи ада! Волосы вставали дыбом на голове от этих криков. Августа старалась сохранить присутствие духа и не поддаться общей панике. Смелая и хладнокровная по натуре, она поняла, что пароход находится в большой опасности. Ясно, что столкновение дорого обошлось ему… толчок был ужасный! Вероятно, через несколько минут он пойдет ко дну…

И через несколько минут она должна умереть!

Ее сердце замерло от ужаса, но она еще раз превозможет себя… Конечно, жизнь ее не была веселой, однако она не делала ничего дурного, ей нечего бояться смерти!

Вдруг мысли ее обратились к другому. Где леди Холмерст? Где ее мальчик со своей няней?

Побуждаемая желанием узнать, что сталось с ними, Августа побежала к салону. Рассвело. Большая часть пассажиров толпилась на палубе, и она с трудом пробралась к каюте, где спал ребенок.

В каюте было светло, но няни нигде не было. Она ушла и бросила ребенка, который сладко спал, улыбаясь всем своим маленьким невинным личиком.

Толчок разбудил мальчика, но, не имея понятия о кораблекрушениях и опасностях, он снова заснул.

— Дик, Дик! — позвала его Августа.

Мальчик проснулся и сел, зевая, снова намереваясь заснуть.

— Дик будет спать! — пролепетал он.

—Дик проснулся, и тетя, — (он называл Августу тетей), — унесет его наверх посмотреть на мамми… — сказала Августа. — Ты будешь послушным мальчиком и пойдешь на палубу?

— Да! — доверчиво ответил Дик.

Августа посадила его к себе на колени и закутала в то, что было под рукой. Тут, около двери, висел маленький жакет, который мальчик надевал, когда было холодно. Она надела его поверх фланелевой рубашки и блузки и закутала Дика одеялами. В ногах кровати стоял ящик с бисквитами и молоко. Августа набила бисквитами свои карманы, напоила мальчика молоком и сама выпила остатки. Затем, набросив на себя шаль, она взяла ребенка и побежала на палубу. По дороге она встретила самого лорда Холмерста, спешившего к сыну.

— Я взяла его! — крикнула Августа. — Нянька убежала. Где ваша жена?

— Бог да благословит вас! — произнес он. — Вы добрая девушка! Бесси — там! Я не хотел, чтобы она пришла сюда! Эти люди положительно помешались, их не могут сдержать, они рвутся к лодкам!

— Разве мы тонем? — спросила Августа испуганно.

— Бог знает! А вот и капитан!

Лорд Холмерст указал на капитана, с трудом пробиравшегося сквозь ревущую толпу, и схватил его за руку.

— Оставьте меня! — проговорил капитан, пытаясь вырвать руку.

— Ах, это вы, лорд Холмерст!

— Да, постойте минуту и скажите нам правду. Мы должны знать ее!

— Хорошо, лорд Холмерст. Слушайте. Мы налетели на крейсировавшее здесь китобойное судно, не потрудившееся даже зажечь сигнальные огни. Носовая часть парохода с силой врезалась в судно… Образовалась течь. Плотник и его помощники сделали все, что могли, и забили трещины досками, но вода продолжает прибывать, и я боюсь, что может произойти непоправимое. Все насосы пущены в ход, выкачивают воду, но…

— Мы должны пойти ко дну? — спокойно произнес лорд Холмерст.

— Надо приготовить лодки. Не так ли? Или это еще не все?

— Боже мой! Вам этого мало? — спросил капитан, отворачивая свое бледное, страшное лицо. — Если хотите, это еще не все. Наши лодки могут выдержать около трехсот человек. На «Канчаро» до тысячи пассажиров — из них около трех сотен женщин и детей!

— Мужчины должны уступить! — сказал лорд спокойно. — Божья воля!

— Но для вас, сэр, приготовлена лодка! — сообщил капитан. — Я приказал приготовить ее, и, слава Богу, теперь светло! Поручаю вам, лорд, объяснить все владельцам парохода… Скажите им, что я исполнил свой долг! Лодки пойдут к острову Кергелен, на семьдесят миль к востоку!

— Вам придется поручить это кому-нибудь другому, капитан, — ответил лорд Холмерст. — Я останусь здесь и разделю судьбу остальных!

Все напускное величие лорда Холмерста исчезло, остался настоящий честный английский джентльмен.

— Нет, нет! — возразил капитан. — У вас револьвер с собой?

— Да.

— Отлично. Держите его под рукой, он понадобится вам. Они все бросятся к лодкам!

В это время серый и призрачный свет занимающегося дня озарил ужаснейшую сцену. Вокруг лодок толпились офицеры и пассажиры, собиравшиеся прыгнуть в них. В одной из лодок сидела леди Холмерст, которую насильно втолкнули туда. Она кричала, призывая сына и мужа. Около нее находились кучка женщин и детей, полдюжины матросов и один офицер. Августа сейчас же увидела лицо своей приятельницы.

— Бесси! Бесси! Леди Холмерст! — закричала она. — Мальчик у меня… Все хорошо… ребенок со мной!

Леди услышала голос и протянулак ней руки. Но лодка отчалила и увезла бедную леди Холмерст. В это время кто-то схватил Августу за руки. Она оглянулась. Это был мистер Томби, который держал в руке револьвер.

— Слава Богу! Я нашел вас! — воскликнул он. — В путь, скорее, в путь!

— Женщин сюда! — закричал офицер, распоряжавшийся размещением пассажиров. Несколько мужчин бросились к лодке.

— Сначала женщины! Женщины сначала!

— Я не тороплюсь! — сказала Августа, держа на руках испуганного ребенка; ее слова произвели эффект, мужчины остановились.

— Идите в лодку! — приказал мистер Томби, помогая молодой девушке спуститься туда.

Ему пришлось чуть не драться с каким-то человеком, который отчаянными усилиями пытался влезть в лодку. Это был мистер Ми-зон. Узнав его, мистер Томби оттолкнул его так сильно, что он опрокинулся навзничь.

— Тысяча фунтов за место в лодке! — заревел мистер Мизон. — Десять тысяч фунтов за место в лодке!

Он поднялся, вскарабкался на перила и снова был отброшен в сторону.

Мистер Томби помог Августе и мальчику усесться в лодку, поцеловал ее в лоб.

— Бог да благословит вас, прощайте! — произнес он. В эту минуту корма корабля вдруг высоко поднялась, а передняя часть опустилась. Пронесся страшный крик.

— Тонем! Тонем! — донеслось до ушей Августы.

Из машинного отделения выбежали люди с почерневшими, закопченными лицами, совсем задыхающиеся, и еще более напугали растерявшуюся толпу.

За ними неслись матросы и эмигранты.

— В лодки, бросайся в лодки, или мы потонем! — загремел чей-то грубый голос.

При этих словах обезумевшая толпа бросилась к лодкам, ругаясь и крича. В один момент женщины и дети были выброшены из одной лодки, и высокий, сурового вида моряк пытался оттолкнуть ее от корабля.

Августа увидела мистера Томби, лорда Холмерста и какого-то офицера, прибежавших на шум. Они подняли пистолеты и выстрелили в толпу.

— Не надо пистолетов! — закричал кто-то. — Что быть убитым, что потонуть! Для нас нет места в лодках! Мы найдем его себе! Идем!

Снова отчаянная попытка влезть в лодки — и трое убитых!

— Билл! — крикнул человек, стоявший впереди. — Отведи лодку вправо. Они бросятся и потопят нас!

Билл послушался. Лодка отделилась от парохода. Как вдруг какой-то человек отчаянным прыжком очутился в ней, ударился о ее борт и свалился в воду. В испуге одна леди, жена судьи, выронила ребенка из рук. Августа пыталась схватить дитя, но безуспешно. Ребенок утонул. Затем два матроса слетели с парохода, корма которого так высоко поднялась над водой, что можно было видеть руль. С ужасным криком мистер Мизон, у которого было сильно развито чувство самосохранения, бросился с парохода в воду и, часто взмахивая руками, подплыл к лодке, умоляя взять его.

— Толкни хорошенько старого мошенника, Билл! — закричал матрос. — Долой его!

— Нет, нет! — воскликнула Августа, сжалившись над несчастным. — Здесь, в лодке, много места!

— Держись крепче! — сказал матрос по имени Джонни. — Когда мы отплывем подальше, мы возьмем вас!

Мистер Мизон держался за лодку изо всех сил. Через некоторое время, когда она отплыла на пятьдесят ярдов, два человека не без труда втащили в нее толстого Мизона.

Крики на корабле не утихали, пока судно медленно погружалось в воду. Гудок надрывался не переставая, протяжно и заунывно. В утреннем тумане взвилась ракета… Вокруг приготовленных лодок началась настоящая война. Августа видела людей, которые старались попасть в лодки, переполненные женщинами и детьми. Они цеплялись за их борта, кричали, просили, ругались… Одна лодка опрокинулась, и все находившиеся в ней — около сорока человек — упали в воду. Другая, в которой были только женщины и дети, благополучно спустилась в воду, но не могла отцепить канат и задержалась.

Когда через две или три минуты «Канчаро» затонул, ни у кого не оказалось ножа, чтобы перерезать канат, которым была привязана к нему лодка, и она также затонула со всеми пассажирами[110].

Остальные лодки, за исключением той, где находилась леди Холмерст, исчезли и, вероятно, все потонули. Невозможно было противостоять напору обезумевшей толпы, которая, подобно зверю, бросилась на лодки. Несколько человек матросов и офицеров не могли ничего поделать. Каждый лез в лодку, спасая свою жизнь, не щадя других.

Через двадцать минут после того как «Канчаро» потопил китобойное судно (все эти события произошли в короткое время), он затонул сам, а с ним — все оставшиеся на нем люди.

VIII. Остров Кергелен

Как только мистер Мизон, спасшийся благодаря Августе, очутился в лодке и свалился на ее дно, как мертвый, Августа почувствовала страшную слабость. Она опустила голову и прижалась лицом к одеялам, в которые закутала спасенного мальчика. Ребенок, испуганный криком и шумом, озирался кругом с широко раскрытыми глазами.

Через несколько секунд молодая девушка, пересиливая себя, подняла голову. Лучи восходящего солнца разогнали туман и озарили тонущий корабль. Его корма высоко вздымалась над водой, качаясь взад и вперед.

— Тонет! Клянусь святым Георгием, тонет! — произнес моряк Джонни.

Огромный корабль тихо умирал. Медленно, очень медленно, под отчаянные крики людей его корма поднималась все выше и выше, а остальная часть погружалась в воду. Люди кричали и молили о помощи, но Небо не вняло их мольбам!

Скоро корабль стоял вертикально в воде, и в ста шагах от него вырос чудовищный вал, а люди, как мухи, полетели прямо в пенящиеся волны. Раздался треск, шум… Взорвалась паровая машина. Среди клубов дыма, с оглушительным шумом корабль погрузился в бездну и исчез в ней.

Вода забурлила и закипела на том месте, где затонул «Канчаро».., Пар клубами вырывался из глубины…

Люди в лодке застонали и отвернулись. Ребенок сильно испугался. Августа вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Вернитесь! — пробормотала она. — Вернемся, посмотрим, нельзя ли спасти кого-нибудь!

— Нет, нет! — закричал Мизон. — Они потопят нашу лодку!

— Без толку! — возразил Джонни. — Все утонули.

Между тем матросы успели повернуть лодку и услыхали слабый крик. Но когда они добрались до того места, где затонул «Канчаро», ни одного живого существа там не оказалось. Только волны шумели и пенились кругом. Тяжелый туман повис над водой. Они пробовали кричать — ответа не было. Где-то послышался слабый звук, но когда лодка подплыла к тому месту, откуда он раздался, — ничего и никого… Все люди утонули. Их отчаянные крики не тронули безжалостное Небо… Все было кончено… Ветер, облака и море были свидетелями этой ужасной смерти в бездонной морской пучине.

— Боже мой, Боже мой! — вскричала Августа, вытирая слезы.

— Одна лодка уцелела, но где же она? — спросил мистер Мизон, весь мокрый и жалкий, вращая вокруг безумными глазами, словно стараясь проникнуть сквозь туман.

— Там что-то виднеется! — указал Джонни на круглый, похожий на лодку предмет, появившийся в стороне от них.

Это была пустая лодка, та самая, которую не смогли отвязать от корабля, когда он тонул. Освободившись от пассажиров, под давлением воды она всплыла на поверхность. Через несколько дней несчастные утонувшие также всплывут из глубины моря наверх и будут смотреть своими мертвыми очами в небо… Для них все кончено — и навсегда!

Матросы повернули свою лодку, и она медленно поплыла среди разного хлама — бревен, щепок, весел, обломков… Люди принялись кричать, надеясь привлечь внимание пассажиров другой лодки, которая, по их мнению, находилась где-то неподалеку.

Но все их усилия были тщетны из-за густого тумана, который не позволял видеть дальше чем за двадцать ярдов, ветра и шума воды. В бескрайних просторах океана совсем затерялись две маленькие лодки, и хотя они находились на близком расстоянии друг от друга, но не могли встретиться, потому что каждая плыла своей дорогой, стараясь избежать страшной участи корабля. Лодка, в которой находились леди Холмерст и еще двадцать других пассажиров и шесть матросов, что уцелели от гибели, после крушения «Канчаро» отправилась на остров Кергелен. До наступления ночи ее нагнало китобойное судно и проводило в Олбени, на берег Австралии. Крушение «Канчаро» произвело ужасающее впечатление. Телеграммы сообщили об этом повсюду. Овдовевшая леди Холмерст и другие женщины были доставлены обратно в Англию.

А пассажиры маленькой лодки вместе с нашей героиней и мистером Мизоном сидели с бледными, взволнованными лицами и молча поглядывали друг на друга. Наконец Джонни, лицо которого было безобразно из-за расшибленного носа, вдруг сурово проговорил:

— Нехорошие были дни! Плохие!

На это Билл улыбнулся во всю свою добродушную физиономию и заметил, что ему, Джонни, нечего жаловаться, они только что счастливо избежали опасности.

В разговор вмешалась Августа и сказала, что капитан направлялся к острову Кергелен, находившемуся в шестидесяти или семидесяти милях отсюда. На лодке оказался компас. Подняли парус, и лодка побежала на восток под свежим западным ветром. Целый день они плыли по пустынному океану, не встретив ни одного живого существа. Наконец настала ночь.

К счастью, в лодке нашлись ящик с бисквитами, вода и ром. Оба матроса, Билл и Джонни, усердно подкреплялись последним. Было холодно. Все озябли в мокрой одежде, но не испытывали ни голода, ни жажды. На восходе солнца стало теплее.

Долгая ночь прошла, но Августа не сомкнула глаз. Маленький Дик крепко спал на ее груди, в ее объятиях, прикрытый одеялом от холода и сырости. На дне лодки лежал мистер Мизон, которому Августа из жалости отдала одно одеяло, оставив себе только шаль.

Наконец появилось солнце и озарило бескрайнюю гладь моря. Августа долго вглядывалась в туманную даль.

— Что это такое? — внезапно спросила она у Билла задрожавшим от волнения голосом, указывая на темную массу впереди. Билл пристально вгляделся.

— Земля, там земля! — радостно закричал он.

Мистер Мизон приподнялся на коленях — он не мог стоять на ногах — и начал осматриваться вокруг.

— Слава Богу! — вскричал он. — Какая это земля? Новая Зеландия? Тогда я останусь тут и никогда больше не поплыву на корабле!

— Новая Зеландия! — сердито проворчал матрос. — Вы, должно быть, помешались! Это остров Кергелен — вот что. Здесь вечно идет дождь, и никто не живет! Оставайтесь здесь, коли хотите! Я могу поклясться, что никому не придет в голову приехать сюда за вами!

Мистер Мизон угрюмо проворчал что-то.

Между тем солнце разогнало туман, и прелестная панорама открылась перед глазами потерпевших кораблекрушение. Рядами тянулись высокие горы с блистающими на солнце белыми снеговыми вершинами. Билл направил лодку к югу. Вода была спокойна. Скоро они увидели устье большого фьорда, окаймленное утесами… Вокруг прибрежных скал шумели и разбивались волны, и далекое эхо вторило их глухому рокоту.

Лодка плыла по фьорду, мимо скал, на которых сидели какие-то фантастические чудовища, похожие на морских львов, пока не приблизилась к берегу, поросшему мелкой травой. Здесь, к восхищению спасшихся, они увидели две хижины из строевого леса, одна недалеко от другой, в пятидесяти шагах от воды.

— Да тут есть дом, — обрадовался Джонни, — хотя выглядит он не очень красивым!

— Причаливайте к берегу… Скорее бы выбраться из этой ужасной лодки! — произнес мистер Мизон.

Августа поддержала его просьбу. Убрали парус, пустили в ход весла, и лодка вошла в маленькую, самой природой устроенную гавань. Через десять минут все они ступили на твердую землю. Первой заботой их было пойти осмотреть хижины, но результат осмотра оказался неутешительным.

Выстроенные, вероятно, в 1874 году, в то время, когда здесь находилась экспедиция по наблюдению за Венерой, а может, какими-нибудь моряками, хижины стояли сейчас почти разрушенные. Стены и пол поросли мхом, а огромные щели в крыше пропускали дождь, так что внутри хижин стояли целые лужи воды. Однако это все же был кров и хоть какая-то защита от холода и дождя, и путешественники решили этим воспользоваться.

Решено было, что в одной хижине, поменьше, поселятся Августа и Дик, а мистер Мизон и оба матроса устроятся в другой. Затем они перенесли сюда все свое скудное имущество, убрали и вымыли хижины и сделали их, насколько было возможно, удобными для жилья, наскоро закрыв парусом сырой пол и прикрыв дыры на крыше камнями и досками, оторванными от днища лодки. Погода, на их счастье, была сухая, и все, за исключением Мизона, совершенно упавшего духом, усердно принялись за работу. Даже маленький Дик бегал взад и вперед за Августой, очень довольный, что оказался на суше. К полудню все было сделано.

Развели огонь, и Августа зажарила двух птиц, похожих на кур, которых они поймали; обедали, конечно, стоя, потому что сесть было не на что.

После обеда снова возобновились обследования и попытки устроиться возможно лучше. Воды было достаточно, потому что недалеко от хижин протекал быстрый ручей. Кроме того, у них был большой запас бисквитов и бочка рома. Рыбы в ручье водилось в изобилии, если бы они нашли возможность варить ее, а на окрестных утесах оказались массы пингвинов. Очевидно, что им не грозила опасность умереть с голоду. Сейчас же после обеда оба матроса ушли и скоро вернулись, притащив множество птичьих яиц. Едва они успели вернуться, как пошел дождь — характерное отличие этих широт, — и скоро горы оделись густой завесой мокрого тумана. Час за часом дождь лил не переставая, проникая сквозь крышу лачуг, и капал на пол. Августа сидела в своей лачуге, стараясь чем-нибудь занять маленького Дика и рассказывая ему разные истории, чтобы чем-нибудь утешить ребенка и унять его плач, потому что ему было холодно и его маленькое сердечко болезненно ощущало весь ужас положения. Никто не знал, как тяжело было ей придумывать сказки, когда сердце сжималось от тоски. Она рассказывала ему о Робинзоне Крузо и добавила, что они тоже играют в Робинзона, но Дик возразил, что он не хочет так жить и желает видеть свою маму.

Становилось все холоднее и темнее. Сырость пронизывала до костей. Наконец стемнело. Ветер и дождь бушевали над лачугами, и дикий крик морских птиц сливался с воем ветра. Мальчик все-таки заснул, укутанный одеялом и парусом. Августа чувствовала себя очень несчастной, одна, подавленная тяжелыми думами, и хотела также последовать примеру ребенка и уснуть, как вдруг раздался стук в доску, заменявшую дверь.

— Кто там? — вскрикнула Августа с испугом.

— Это я, мистер Мизон! — ответил голос. — Могу я войти?

— Да, если вам угодно! — произнесла Августа сурово, хотя, в сущности, была рада его видеть, или, вернее, слышать человеческий голос, потому что в темноте ничего нельзя было разглядеть. Под гнетом горя и несчастья люди быстро забывают былые обиды и ссоры и рады обществу даже своего злейшего врага!

— Закройте за собой дверь! — сказала Августа, догадавшись по сильному притоку воздуха, что посетитель вошел в лачугу. Мистер Мизон, ворча и вздыхая, закрыл за собой вход доской.

— Оба эти скота пьяны, — сообщил он, — напились рому! Я пришел к вам, потому что не мог более оставаться с ними. Я болен, мисс Смиссерс, очень болен! Вероятно, я умру! Я чувствую, что во мне все застыло… Не можете ли вы помочь мне?

— Не знаю, что тут можно сделать! — ответила Августа мягко: сострадание к этому человеку превозмогло в ней отвращение к нему. — Лучше бы вы легли и заснули.

— Заснуть! — заворчал он. — Как я могу заснуть? Мое одеяло намокло, и все платье отсырело!

Он упал на пол и застонал.

— Постарайтесь уснуть! — снова повторила Августа.

Он не ответил, но несколько успокоился. Августа положила голову на ящик с бисквитами и забылась.

Сон — верный друг юности! Несколько раз она просыпалась и снова засыпала. Когда она окончательно проснулась и открыла глаза, было уже светло, и дождь перестал.

Первой заботой Августы было подойти к маленькому Дику. Он проспал всю ночь глубоким сном и выглядел молодцом. Она вынесла его из хижины, вымыла ему лицо и руки в ручье и дала позавтракать бисквитами. Возвращаясь, Августа встретила обоих матросов, совершенно трезвых, хотя лица их носили отпечаток пьянства. Она выпрямилась и сурово посмотрела на них.

Они молча прошли мимо. Когда Августа вернулась в хижину, мистер Мизон сидел на полу, и свет из двери падал прямо на его лицо.

Молодая девушка испугалась. Щеки его ввалились, под впалыми глазами залегли красные круги, он походил на человека в последней стадии болезни.

— Какая ночь! — сказал он. — Господи! Какую ночь я провел! Думал, что не доживу до утра!

— Ничего, — возразила Августа. — Поешьте бисквитов, и вам будет легче.

Мизон взял кусок бисквита и попытался проглотить его, но не смог.

— Бесполезно! — пробормотал он. — Я — конченный человек! Я лежал в лодке, весь мокрый… и это прикончило меня.

Августа взглянула на его лицо и не могла не поверить словам Мизона.

IX. «Татуируйте меня!»

После завтрака — Августа съела бисквит и крылышко птицы, сваренной накануне, — Билл и Джонни, оба матроса, принялись за работу по указанию девушки. Они укрепили на утесе большую палку, к концу которой привязали флаг, найденный в лодке. Хотя у них было мало шансов на то, что кто-нибудь увидит флаг в тумане, они сочли необходимым сделать это. К полудню флаг развевался на утесе. И — удивительно! — погода опять была прекрасная, солнце сияло и грело. К радости Августы, одеяла совсем высохли. Она попросила матросов поискать и принести ей птичьих яиц, как накануне. Матросы охотно сделали это, так как были трезвы и стыдились своего поведения. Августа дала Дику бисквит и четыре яйца, которые он с удовольствием съел, и начала убеждать мистера Мизона, лежавшего в хижине и стонавшего, выйти и погреться на солнце.

Богач чувствовал себя очень несчастным, был убежден, что умирает, и не мог дотронуться ни до чего.

— Мисс Смиссерс! — сказал он, усевшись на камнях. — Я умру в этом ужасном месте, но я не готов к смерти. Подумать только, — продолжал он с прежней важностью, — я умру здесь, как голодная собака, в холоде, один, тогда как у меня двухмиллионное состояние! Я отдал бы все деньги до последнего фартинга, чтобы только очутиться дома, в безопасности! Клянусь Иовом! Я бы обменялся местом с любым несчастным писакой! Я дал бы ему двадцать фунтов в месяц! Понимаете ли вы мое положение, мисс Смиссерс!

Он снова застонал от ужаса и отчаяния. Августа взглянула на несчастного богача и вспомнила о том гордеце, которого она знала и который так отвратительно относился к своим клеркам и наводил страх на всех служащих. Она задумалась о превратностях человеческой жизни.

Увы! Как изменился мистер Мизон!

— Да, — продолжал он, несколько успокоившись, — я умру здесь, в этой дыре, и все мои деньги не могут помочь мне! Проклятье! Аддисон и Роскью получат от меня миллионы, хотя им ничего не нужно. Я бешусь, когда думаю, что девчонки Аддисона будут проматывать мои миллионы, купят себе на них титул и знатных мужей! Я лишил наследства своего племянника, Юстаса, и теперь я многое бы отдал, чтобы изменить это! Мы поссорились с ним из-за вас, мисс Смиссерс, потому что я не хотел вам дать еще денег за вашу книгу. Лучше было бы, если бы я дал вам их тогда! Я скверно поступил с вами, мисс Смиссерс, но коммерция есть коммерция! Я не мог сделать этого из принципа. Не старайтесь отплатить мне, мисс Смиссерс, я болен и беспомощен и, вы понимаете, поступал так из принципа…

— Я не имею привычки мстить, мистер Мизон, — с достоинством ответила Августа, — но думаю, что вы поступили очень дурно, лишив наследства племянника, и не удивляюсь, что вы жалеете об этом.

Спокойные и правдивые слова Августы затронули совесть мистера Мизона. Он начал изливаться в слезах и сожалениях.

— Но чем горевать и убиваться, — возразила Августа, — лучше изменить завещание! Мы все, сколько нас есть, будем свидетелями, и если с вами что-нибудь случится, у вас останутся свидетели завещания!

Это была новая мысль, и умирающий человек ухватился за нее.

— Конечно, конечно! — сказал он. — Мне не пришло это в голову. Я так и сделаю, и Аддисон и Роскью останутся ни с чем. Юстас получит все. Дайте мне руку! Я пойду и все сделаю!

— Погодите минуту! — остановила его Августа. — Как же вы будете писать без пера, карандаша, без бумаги и чернил?

Мистер Мизон снова сел с тяжелым стоном…

— Вы уверены, что ни у кого нет карандаша и кусочка бумаги? — спросил он. — Надо писать четко и разборчиво!

— Я тоже так думаю, — согласилась Августа, — сейчас я узнаю. Она пошла и спросила Билла и Джонни. Ни у кого не было ни карандаша, ни клочка бумаги! Августа вернулась, опечаленная.

— Я нашел, нашел! — вскричал мистер Мизон, когда девушка подошла к нему. — Если мы не найдем бумаги и карандаша, мы можем написать кровью на холсте или полотне. Можно сделать перо, ведь здесь много птиц. Я читал где-то о чем-то подобном. Надо будет так и сделать!

Августа с радостью ухватилась за эту мысль, но сейчас же задумалась: где же взять холст?

— Да, — произнесла она, — если только мы найдем холст или полотно. На вас надета фланелевая рубашка, у матросов — также, и у маленького Дика только фланель!

Действительно, случилось так, что у них не было ни куска полотна. Нашелся один носовой платок, и тот весь дырявый. Все вещи Августы утонули вместе с «Канчаро». Они бы много отдали сейчас за полотняный носовой платок!

— Да, — сказал мистер Мизон, — у нас ничего нет. У меня не найдется даже ни одного банковского билета, на котором я мог бы написать кровью, хотя и есть с собой сотня золотых соверенов! Простите меня, мисс Смиссерс, за нескромность… нет ли у вас чего из полотна… может быть, вы оторвете кусочек… Вы ничего не потеряете… Я обещаю вам, что уничтожу наш контракт, если буду дома, хотя это едва ли возможно… Я напишу на полотне, что он должен быть уничтожен! Вы получите пять тысяч фунтов, мисс Смиссерс! Может быть, вы оторвете кусочек от сорочки или от чего-нибудь другого? Никто ничего не узнает, а найти этот кусочек так важно!

Августа сильно покраснела.

— Мне очень жаль, мистер Мизон, но на мне нет ничего подобного! Ничего, кроме фланели, — добавила она. — Я вскочила ночью, было темно, набросила на себя что попало, рассчитывая вернуться и одеться!

— Нет и воротничка? Может быть, найдется воротничок или подшивка у юбки? — спросил мистер Мизон, с отчаянием хватаясь за эту надежду.

Августа печально покачала головой.

— Тогда — кончено! — простонал мистер Мизон. — Юстас не получит моих денег. Бедный мальчик! Бедный! Я дурно поступил с ним!

Августа ломала себе голову, — она решила, что Юстас Мизон не должен потерять ни пенни из своего колоссального наследства, если она может помочь ему. Но мистер Мизон мог умереть, а если он умрет, вероятно, они последуют за ним. Тогда никто не узнает о его желании изменить завещание!

В это время пришел Билл, возившийся с флагом на утесе и напрасно старавшийся увидеть корабль. Его фланелевая куртка была разорвана на локтях, и Августа пристально разглядывала его мускулистые смуглые руки. Ей пришла в голову новая мысль.

— Ничего не видать! — сказал матрос. — И я думаю, ничего и не будет. Мы останемся здесь, пока не умрем.

— Я тоже не надеюсь, — согласилась Августа. — Пожалуйста, мистер Билл, скажите, это татуировка на вашей руке?

— Да, мисс, это вытатуировано, — сказал Билл, поднеся свою огромную руку к ее носу. Вся рука была испещрена знаками, флагами, кораблями, а в середине их находилась надпись — имя матроса: Билл Джонс.

— Кто это сделал вам, мистер Билл? — спросила Августа.

— Кто сделал? Я сам. Один товарищ бился со мной об заклад, что я не сумею написать свое имя на руке… Я доказал ему…

Августа не сказала более ни слова, пока Билл не ушел.

— Теперь вы понимаете, что должны сделать? — обратилась она к Мизону.

— Я? Нет, — ответил он, — не понимаю.

— Как? Вы можете вытатуировать… заставьте матроса! Это, я думаю, недолго!

— Вытатуировать?! Как это и чем? — спросил он с удивлением.

— Вы можете вытатуировать свое завещание на спине матроса Джонни, если он позволит… Потом, у нас есть патрон от револьвера, и если порох смешать с водой… я думаю, можно это сделать!

— Честное слово, — воскликнул мистер Мизон, — вы удивительная женщина! Кому могла прийти в голову такая мысль! Идите и спросите Джонни, позволит ли он татуировать свою спину?

— Я попытаюсь!

Взяв маленького Дика за руку, Августа пошла туда, где сидели оба матроса, и, улыбаясь своей милой улыбкой, спросила Билла, не согласится ли он для нее сделать маленькую татуировку? Мистер Билл, всеми силами старавшийся удержаться от искушения глотнуть рому, грациозно согласился исполнить ее просьбу, сказав, что видел поблизости много острых рыбьих костей, так как порох вовсе не годится для этой цели.

Казалось, вдохновение сошло на него свыше, и он быстро пошел на берег.

Тогда Августа, как только могла любезно и ласково, подошла к Джонни, который сидел спиной к хижине со страдальческим выражением на лице, вероятно, от головной боли после вчерашней попойки.

Медленно и с большим трудом, потому что Джонни все воспринимал очень туго, она объяснила ему, что от него требуется. Когда он наконец понял, лицо его приняло странное выражение, он заговорил скорее резко, чем вежливо, ругая мистера Мизона, и отказался наотрез. Августа замолчала, ожидая, пока его гнев утихнет, затем снова приступила к делу.

Она была уверена, что мистер Джонни не сомневается в важности этого документа и не откажет ей, если ему придется участвовать только в качестве свидетеля при татуировке и держать за руку Билла, пока тот вытатуирует его подпись.

— Хорошо, мисс, — согласился он, — я не могу отказать вам, так как вы просите меня об этом, а не старый мошенник Мизон. Я и пальцем не шевельну ради него, мисс, это верно.

— Так вы обещаете? — спросила Августа и вернулась к мистеру Мизону. По дороге она встретила Билла, который нес в руках что-то вроде рыбы, противное на вид, с длинными щупальцами и круглой головой, похожей на голову попугая.

— Ну-с, мисс, я нашел этого джентльмена на берегу сегодня утром. Это каракатица… я добуду из нее чернил… отличных чернил!.. Порох здесь не годится!

В это время они дошли до мистера Мизона, и здесь все дело, включая и упрямый отказ Джонни, было объяснено Биллу.

— Я вижу, что надо теперь сделать… — произнесла наконец Августа. — Очевидно, татуировать придется вас, мистер Мизон!

— Меня? — простонал Мизон. — Я буду татуирован, как дикарь, на мне будет татуировано мое собственное завещание!

— Простите, иначе ничего не поделаешь! — заметил Билл. — Если вы будете ворчать, как же тогда писать завещание? Мы можем проколоть кожу острым камнем, — добавил он задумчиво, — но у нас нет соли, и вы не выдержите. А если солнце коснется татуировки, кожа сморщится, и никакие суды и законоведы Лондона не разберут ничего!

Мистер Мизон громко застонал.

— У нас есть здесь ребенок, — продолжал Билл, — кожа у мальчика белая, тонкая, и его легко татуировать, но придется его держать, ведь он начнет реветь!

— Да, да — поспешно согласился мистер Мизон, — татуируйте ребенка! Он будет нам полезен!

— Я не хочу и не позволю тронуть Дика, — возразила Августа с негодованием, — ребенок перепугается. Кроме того, никто не имеет права заклеймить его на всю жизнь!

— Ну, тогда разговор окончен! — сказал Билл. — Деньги этого джентльмена пойдут, куда он назначил их ранее!

— Нет, — заметила Августа, внезапно покраснев, — не окончен! Мистер Юстас Мизон был очень добр ко мне, и для того, чтобы он мог получить свои деньги, татуируйте меня!

— Я хотел бы расцеловать вас! — вскричал Билл с восторгом. — Вы просто молодец-баба! Если бы я был молодым человеком, то непременно расцеловал бы вас!

— Да, — подтвердил мистер Мизон, — это прекрасная мысль! Вы молоды, сильны, с голоду здесь не умрете… проживете долго, может быть, несколько месяцев! Начинайте. Я очень ослабел и не думаю, что переживу эту ночь! Если мы устроим дело и Юстас получит свое наследство, мне будет легче умереть!

X. Смерть мистера Мизона

Августа отвернулась от старика с жестом нетерпения.

Его себялюбие и эгоизм возмущали ее.

— Я полагаю, — обратилась она к Биллу, — что вам придется вытатуировать завещание на моей шее!

— Да, мисс, это верно! — согласился Билл. — Понятно, мисс, для документа нужно место. Если бы это был корабль или флаг, или изображение молодого человека, я мог бы вытатуировать все это на вашей руке, но, чтобы написать целый документ, надо много места. Я покажу им, как умеет татуировать Билл Джонс!

— Хорошо, — произнесла Августа со вздохом. — Я сейчас буду готова.

Она ушла в хижину, сняла лиф платья и завернулась во фланель, оставив шею открытой настолько, насколько она бывает открыта в модном вечернем туалете светской дамы. Когда она вышла снова одетой или, вернее, раздетой для операции, Билл приготовил маленькую деревянную палочку, которую очинил, как карандаш, и вставил в нее длинную рыбью кость, потом обмакнул ее в чернила, взятые из каракатицы.

— Ну, мистер Билл, я готова! — сказала Августа, садясь на камень и крепко сжав зубы.

— Честное слово, мисс, вы — молодец! — повторил матрос, смотря на ее шею глазами художника. — Я никогда не видал такого прекрасного материала для работы. Повесьте меня, если мне не жаль вашу шею! Но хорошая татуировка только украшает человека, даже принцессу… ваше счастье, мисс, что я мастер татуировать!

Августа закусила губу, и горькие слезы потекли из ее глаз. Прежде всего она была женщиной, и женские слабости не были чужды ей! Хотя она никогда не надевала платья с глубоким вырезом, но хорошо знала, что у нее очень красивая шея, и гордилась этим. Тяжело было сознание, что она всю жизнь будет носить на шее это смешное завещание, и зачем? Ради молодого человека, который вовсе и не думает о ней! Но сердце подсказало ей, что это неправда. Мистер Юстас Мизон не забыл о ней, он интересовался ею, а она, она должна была сознаться, что любит его. Она поняла это только здесь, в этом ужасном месте, в этом печальном царстве смерти, поняла, что любит его глубокой и нежной любовью. Если бы даже Августа не была по природе великодушной, смелой женщиной, она от всего сердца радовалась бы возможности принести для него эту жертву — довольно тяжелую, — потому что любовь способна на любые жертвы, на любые испытания ради любимого человека.

— Начинайте, — произнесла Августа резко, — и, пожалуйста, скорее!

— Хорошо, мисс! Что писать, джентльмен? Говорите покороче!

— «Оставляю все мое состояние Юстасу Мизону», — кажется, это коротко! — проговорил мистер Мизон. — Я никогда не слыхал, чтобы капитал в два миллиона завещался кому-нибудь в шести словах!

Билл приступил к операции. Августа слабо вскрикнула.

— Ничего, мисс! — утешал ее Билл. — Вы скоро привыкнете! Августа крепко сжала губы и молчала, хотя ей было очень больно, так как Билл больше заботился о чистоте работы, чем о страданиях своей жертвы.

Билл обмакивал рыбью кость в чернила, взятые из каракатицы, и усердно трудился.

Целых три часа длилась операция. Наконец все было закончено и написано среднего размера буквами по всей шее до плеч. Августа чувствовала страшную слабость. Билл спросил ее, не оставить ли до завтра подпись под завещанием. Измученная до обморока, Августа решила покончить со всем разом. Она была заклеймена теперь навеки.

Отложить подпись документа до завтра — мистер Мизон может умереть, Джонни — изменить свое намерение!.. Августа попросила Билла окончить работу, так как было только два часа ночи.

К счастью, мистер Мизон был более или менее знаком с формальностями, необходимыми для составления завещания. Поэтому он решил , что будет достаточно, если он сделает один укол для собственной подписи и затем будет держать свою руку на руке Билла. Он взял рыбью кость и так глубоко запустил ее в тело Августы, что бедная девушка громко вскрикнула, потом положил свою руку на руку матроса, пока его подпись «Дж. Мизон» не была сделана.

Настала очередь Джонни, который с любопытством наблюдал за всем происходящим. Так как он не умел татуировать, повторили тот же прием, что с мистером Мизоном. Затем Билл Джонс подписал свое имя как второй свидетель завещания. Начало светать, и документ был готов. Забыли только написать число. Августа встала с камня, на котором сидела, вынося эту пытку, шатаясь, прошла в хижину и упала на пол, чувствуя смертельную слабость. Только благодаря огромному усилию воли она преодолела боль и вытерпела операцию до конца.

Она ощущала страшную боль в шее и тогда, когда очнулась и открыла глаза; вокруг царила полная темнота. Ее усталость была так велика, что, ощупав рукой Дика и убедившись, что он крепко спит, девушка опять закрыла глаза и заснула.

Когда Августа снова проснулась, свет проникал в сырую лачугу. В дальнем конце ее лежал мистер Мизон. Она встала, чувствуя слабость, разбудила ребенка, повела к ручью и умыла.

Стало холодно, так холодно, что Дик начал плакать. Тяжелые дождевые тучи висели над землей. Августа поспешила укрыться в лачуге и позавтракала вместе с Диком бисквитами и яйцами пингвинов. Вероятно, она ослабела от недостатка пищи, потому что долго ничего не ела, а поев немного, почувствовала себя бодрее.

Затем она занялась мистером Мизоном. Очевидно, они хорошо сделали, что поспешили написать завещание, так как он был очень плох. Лицо его осунулось, зубы стучали, язык начал изменять ему. Августа пыталась дать ему поесть, но он не мог проглотить ничего, кроме воды. Сделав все, что возможно, для больного, Августа пошла посмотреть, что делают матросы, и встретила их на дороге. Было ясно, что они опять хватили рому, так как Билл шатался, а Джонни еле волочил ноги. Молодая девушка укоризненно посмотрела на них и попросила набрать птичьих яиц. Джонни наотрез отказался собирать их; если мисс нужны яйца пингвинов, она может сама набрать их!

Билл взглянул на нее блуждающими глазами, ушел и через час вернулся, неся шесть или семь дюжин свежих, еще теплых яиц.

Августа с ребенком на руках сидела в жалкой хижине около больного. Снаружи лил дождь и проникал через крышу лачуги. Она всеми силами старалась спасти от дождя умирающего человека, но это было невозможно. Пока она всячески оберегала его от дождя, который капал через крышу, сырость пронизывала больного с полу, все его платье и одеяло были мокрыми.

Сознание вернулось к умирающему вместе с ужасом смерти и угрызениями совести за прошлую жизнь…

Увы! Все его миллионы не могли теперь помочь ему!

— Я умираю! — простонал мистер Мизон. — Умираю! Я был дрянным человеком, всю свою жизнь я был главой издательской фирмы «Мизон и К°»!

Августа мягко заметила ему, что издательская деятельность — дело почтенное и полезное.

Он печально покачал головой.

— Да, да, — простонал он, — но вы не знаете Мизона… Вы не знаете обычаев фирмы «Мизон и К°»!

Августа подумала, что знает эти обычаи больше, чем желала бы знать.

— Слушайте, — начал мистер Мизон, делая над собой отчаянное усилие и садясь, — я скажу вам… я должен сказать вам…

Августа с ужасом выслушала исповедь и невольно подумала, что участь исповедников очень тяжела.

— Довольно, прошу вас! — произнесла она. — Я не могу слышать этого… не в силах.

— А! — сказал мистер Мизон, устало откидываясь назад. — Я думал, что, когда вы узнаете наши правила и обычаи, вы поймете, каково мне теперь. Подумай, девушка, подумай, как я страдаю, имея такое прошлое, лицом к лицу с неизвестным будущим!

Наступило молчание.

— Прочь! Прогоните его прочь! — внезапно закричал мистер Мизон, дико вращая глазами.

— Кто? Кого?

— Прочь! Прочь! Высокий худой человек с книгой! Я знаю его. Это Номер двадцать пятый, он умер несколько лет тому назад. Слушайте! Он говорит! Разве вы не слышите? О Небо! Смотрите! Они все бегут сюда, из всех углов! Они хотят убить меня! Держите! Держите их!

Он ловил руками воздух и стонал.

Пораженная этим зрелищем, Августа встала на колени и пыталась успокоить его, но напрасно.

Он ловил воздух, хватал кого-то невидимого, наконец упал и умер.

Такова была смерть богача Мизона. На что ему теперь — все его издания, его деньги, дворцы, из-за которых он наделал столько зла…

— Я рада, что все кончено, — прошептала Августа, — надеюсь, что мне никогда не придется больше быть свидетельницей смерти какого-нибудь директора издательской фирмы. Это ужасно!

— Тетя! Тетя! — бросился к ней Дик. — Отчего этот джентльмен так кричал?

Августа взяла за руку испуганного ребенка и, несмотря на дождь, пошла в другую хижину, чтобы сказать матросам о том, что произошло.

У хижины не было двери, и Августа остановилась у входа. Слабый свет едва проникал в лачугу. Сначала она ничего не могла разглядеть. Когда глаза ее привыкли к темноте, она увидела матросов, сидевших на полу около бочонка с ромом. В руке Билла был черепок, который он наполнял ромом и пил.

— Моя очередь! Проклятье! Моя очередь! — кричал Джонни. — Ты выпил семь раз, а я только шесть!

— Пусть тебя повесят! — ответил Билл, глотая ром. — Так-то лучше! Теперь я тебе налью, дружище!

Он снова наполнил черепок.

— Мистер Мизон умер, — сказала Августа, собирая все свое мужество, чтобы прервать оргию.

Оба помолчали, пьяные и отупелые.

— Где он теперь, мисс? — произнес Джонни, икая. — Где он? Я сомневаюсь, чтобы он попал в лучшее место, чем здесь, и выпью за его благоденствие, потому что раньше не мог сделать этого. Ну, за здоровье умершего!

Он выпил залпом весь черепок.

— Я разделяю твои чувства! — проговорил Билл. — Джонни, налей мне, и я выпью за здоровье дорогого покойника!

Августа отошла от хижины с тяжелым сердцем. Придя к себе, она накрыла труп, чем только могла, и сказала маленькому Дику, что мистер Мизон лег бай-бай. Затем она села в стороне, подальше от мертвого тела. Это было очень тяжело, но Августа утешалась мыслью, что мистер Мизон мертвый не так дурен, как живой.

Наступила ночь. Августа помолилась и легла спать, обнимая Дика.

Ее разбудили громкие, дикие крики, пьяное пение, брань. Вероятно, матросы сильно напились и вышли подышать ночным воздухом.

Крики и проклятия долго звучали в ушах Августы, потом раздался ужасный вопль — и все стихло.

«Что там случилось?» — подумала Августа и снова заснула.

XI. Спасены!

Августа проснулась на рассвете. Она встала, когда Дик еще спал, и, вспомнив ночной шум, побежала в хижину матросов. Там было пусто. Она повернулась и огляделась. На полу, недалеко от того места, где она стояла, валялся черепок, из которого пьяницы пили ром. Августа подняла его. От черепка шел отвратительный спиртной запах.

Вероятно, матросы обронили его во время ночной оргии. Но куда они ушли? Она вышла из хижины. Прямо перед ней возвышался утес, нависавший над водой. Она поднялась туда и увидела на земле шляпы матросов. Ясно было, что они проходили здесь. Поднявшись на самую вершину утеса, Августа наклонилась вперед, взглянула в воду и отступила назад с криком испуга.

На песчаном берегу, наполовину в воде, лежали два трупа. То были оба матроса; они держались за руки и казались крепко спящими. Как это случилось, она не знала. Быть может, они поссорились и упали со скалы или оступились, не видя, куда идут. Кто знает! Во всяком случае, они умерли и останутся тут, пока волны не смоют их трупы и не присоединят их к обществу утонувших пассажиров «Канчаро». Августа осталась одна.

Грустная вернулась она в сырую лачугу, подавленная своим одиночеством и мыслью, что едва ли она избежит смерти в этом ужасном месте!

Ни одного человеческого существа не было около нее, кроме ребенка. Дик проснулся и звал ее.

Труп мистера Мизона, закрытый парусом, испугал мальчика. Августа нежно обняла Дика и страстно поцеловала. Она горячо любила этого ребенка, которого спасла. Он один охранял ее от полного одиночества.

Девушка увела мальчика в другую, теперь пустую лачугу, потому что ей казалось невозможным оставаться тут, вместе с мертвецом. Посередине этой лачуги стоял бочонок с ромом, почти пустой, так что она легко откатила его в сторону.

Затем она прибрала, насколько было возможно, хижину, вернулась к себе забрать ящик с бисквитами и птичьими яйцами, взглянула на труп Мизона и покинула свое старое жилище. Позавтракав, они вместе с Диком пошли собирать яйца. Хотя яиц у них оставалось много, но Августе хотелось занять мальчика. Шел мелкий дождь. Оба взобрались на утес, где развевался флаг, и смотрели на волнующийся океан. Ничего, ничего перед их глазами, кроме бескрайних водных просторов, кроме бушующих, рокочущих волн. Августа долго вглядывалась вдаль, и сердце ее сжала тоска.

— Скоро ли мамми приедет на лодке забрать Дика? — спросил ребенок. Молодая девушка залилась слезами. Поплакав, она приласкала мальчика и снова занялась с ним собиранием яиц. Это занятие очень нравилось Дику, несмотря на злобные крики и сопротивление птиц. Скоро они набрали массу яиц, вернулись в хижину, развели огонь и испекли их в золе, потому что варить было не в чем. Часы проходили, ночь спускалась на землю. Августа уложила Дика спать. Она удивлялась, как легко переносил ребенок все неудобства положения, не болел и ничем не страдал.

Когда Дик уснул, Августа села, или, вернее, легла, на пол, прислушиваясь к завыванию ветра в горах. Тишина, мрак, одиночество подавляли молодую девушку. Шансов на спасение почти не было. Корабли не часто посещают пустынный, негостеприимный берег, и если какому-то судну придется зайти сюда, оно может пристать к другой оконечности острова и не заметить флага.

Тогда наступит конец. Запас яиц истощится, ребенок заболеет и умрет. Она последует за ним. Что, если она умрет раньше его? Какой ужас! Тогда мальчик умрет от голода и страха… Августа тихо заплакала. Завтра — Рождество! Прошлое Рождество она проводила в Бирмингеме с дорогой сестрой. Они пошли утром в церковь, а после обеда она заканчивала корректуру своей книги. Религиозная и верующая, Августа встала на колени и начала горячо молиться, чтобы Бог спас ее от ужасного положения, а если ей суждено погибнуть здесь, то она просила Бога спасти бедного, одинокого ребенка! Так прошла долгая ночь. За два часа до рассвета Августа заснула. Когда она открыла глаза, было светло, и маленький Дик, проснувшийся раньше ее, играл черепком, из которого матросы пили ром.Девушка встала, оправила платье ребенка и велела ему побегать на воздухе, пока она оденется и вытрясет всю одежду и одеяла. Она медленно, не торопясь, занялась этим, раздумывая о том, как долго чувствуется боль в шее от татуировки. Вдруг Дик прибежал к ней, запыхавшись.

— Тетя! Тетя! — кричал он в восторге. — Там корабль плывет с парусами… Это мамми и дэдди едут за Диком! Правда?

Августа зашаталась, потрясенная известием. Если это корабль — они спасены! Но, может быть, ребенку показалось?! Она набросила на себя платье, — ее длинные волосы, которые она обычно схватывала в узел и закалывала деревянной палочкой за неимением шпильки, рассыпались по плечам, — схватила мальчика за руку и стремглав побежала к утесу. Не успев добежать до скалы, она убедилась, что ребенок сказал правду… С моря прямо к фьорду направлялось парусное судно. Оно находилось в двухстах ярдах от того места, где они стояли, и, очевидно, готовилось бросить якорь.

Горячо возблагодарив Бога, Августа поспешила взобраться на вершину утеса и стояла здесь, размахивая шапочкой Дика. Судно шло медленно и плавно… До ее ушей доносились теперь плеск воды, скрип якорной цепи… Затем она услышала человеческие голоса. Ее, очевидно, заметили.

Через пять минут от судна отделилась лодка и поплыла к берегу. Вот она уже близко, в десяти шагах.

— Объезжайте кругом! — закричала Августа. — Я встречу вас!

Пока она успела сбежать с утеса, лодка причалила к берегу. Высокий худой человек заговорил с ней с явным акцентом чистокровного янки.

— С вами что-нибудь случилось, мисс? — спросил он.

— Да, — ответила Августа, — мы спаслись здесь, потерпев кораблекрушение на «Канчаро», который столкнулся с китобойным судном неделю тому назад!

— А! С китобойным судном! — вскричал капитан. — Я догадываюсь… Там находился мой товарищ! Может быть, мисс, вы сообщите мне подробности?

Августа кратко рассказала всю ужасную историю кораблекрушения, которая взволновала даже флегматичного янки. Потом она повела капитана в лачугу, где лежал труп Мизона, и показала ему свою хижину.

— Я понимаю, мисс, — сказал капитан Томас, — что вам и мальчику страшно хочется избавиться от этих палат. Пожалуйте, я отвезу вас на «Гарпуне» — так называется мое судно — в Соединенные Штаты. На нашей шхуне — неприятный запах сала, но, может быть, вы как-нибудь перенесете это! Моя жена осталась там, на шхуне, она настоящая англичанка, как и вы, и сделает все возможное, чтобы устроить вас поудобнее. И — знаете что? Я от души благодарю Бога, что увидел ваш флаг в подзорную трубу и сейчас же направился сюда, хотя прежде намеревался пристать к другому месту, за двадцать миль отсюда. Теперь, мисс, поезжайте на шхуну, а несколько человек из моего экипажа останутся здесь, чтобы похоронить джентльмена!

Августа сердечно поблагодарила капитана, побежала в лачугу, взяла свою шляпу и мешочек с соверенами, который мистер Мизон передал ей, предоставив матросам захватить одеяла. Двое матросов сели в лодку и увезли ее и Дика от этого ужасного берега.

Подъехав к «Гарпуну», Августа увидела весь остальной экипаж шхуны. Между ними находилась женщина, которая сердечно приветствовала молодую девушку. Палуба шхуны, на которую Августа взошла, несмотря на отвратительный запах, показалась ей восхитительным местом. Миссис Томас, миловидная и любезная женщина тридцати лет, дочь фермера, эмигрировавшего в Америку, обласкала ее и приняла самым радушным образом. Августа должна была снова рассказать всю свою историю, затем ее повели в капитанскую каюту, которую с этих пор заняли миссис Томас, Августа и маленький Дик. Капитан устроился в другом месте.

В первый раз за всю неделю Августа помылась и оделась как следует. Какой роскошью казалось ей чистое белье после всех лишений! Как вкусен был обед!

Когда Августа, вздыхая от радости и облегчения, причесывалась, распустив свои великолепные волосы, миссис Томас постучалась в дверь и вошла.

— Ах, мисс, какие у вас прекрасные волосы! — воскликнула она с восхищением. — Что это такое у вас на шее?

Августа рассказала ей всю историю татуировки. Миссис Томас слушала ее, раскрыв рот от удивления, поражаясь мужеству Августы и жалея ее.

— В конце концов, джентльмен, для которого вы принесли такую жертву, должен жениться на вас! — заметила практичная леди.

— Пустяки! Вздор! — воскликнула Августа, сильно покраснев и энергично топнув ногой.

Она сама не отдавала себе отчета, почему ее так задело невинное замечание миссис Томас.

Усадив Дика и Августу завтракать (оба находили каждое блюдо восхитительным), миссис Томас, заинтересованная рассказом о татуировке на шее Августы, не могла сдержать своего любопытства и отправилась на берег, чтобы увидеть лачугу и труп Мизона. Большая часть экипажа отправилась с ней запастись водой для дальнейшего путешествия.

Оставшись одна, Августа ушла в каюту, взяв с собой Дика, и с чувством радости и благодарности легла и крепко заснула.

XII. Саутхемптонская набережная

Когда Августа проснулась и открыла глаза, то по сильному покачиванию шхуны сейчас же поняла, что они вышли в море. Она встала, пригладила волосы и вышла на палубу. Очевидно, она спала несколько часов, потому что солнце близилось к закату. Молодая девушка, держа Дика за руку, подошла к миссис Томас, поздоровалась с ней и осталась на палубе любоваться закатом солнца.

Зрелище было прекрасное. Огромные волны, гонимые западным ветром, который в этих широтах очень силен и дует порывами, нагоняли друг друга, пенились и неслись дальше, разбрасывая соленые брызги. Солнце село, и его прощальные лучи проникли в недра моря, скользнули к западу, озарив бледные облака, и окрасили бесконечную водную гладь багряным отблеском. Они нежно коснулись парусов шхуны, блеснули там и здесь, пока не исчезли на краю горизонта. В нескольких милях позади остался остров Кергелен. В потемневшем небе мрачно высились его суровые утесы в своем вечном уединении. Последний отблеск солнца озарил белоснежные вершины гор. Августа посмотрела на них и вздрогнула. Это был ужасный, кошмарный сон! Мрачная тень ночи окутала горы своим покровом. Они исчезли. Августа потеряла их из виду. Слава Богу, больше она никогда их не увидит!

Ночь надвигалась, облака покрыли небо. Потом дивный небесный свод очистился и засиял мириадами золотистых огней.

Западный ветер запел дикую песню, паруса хлопали и надувались, шхуна быстро двигалась вперед.

Кругом царила величавая, всевластная ночь! Августа долго смотрела в темноту и вздыхала, сама не зная о чем. Юная горячая кровь текла в ее жилах, и она радовалась, что целая жизнь лежит перед ней. Она могла умереть там, на этом ужасном берегу, ее талант погиб бы, не успев заявить о себе миру. Теперь все это прошло, как сон, и близость смерти научила ее еще больше ценить жизнь.

Прошло три месяца, три долгих месяца плавания на шхуне, борьбы с волнами и ветром. Все шло хорошо, пока они не добрались до скал Святого Павла, где их задержал на некоторое время встречный ветер. Потом «Гарпун» направился дальше к северу и зашел на Азорские острова запастись водой и провизией.

Здесь Августа простилась со своими друзьями, потому что китобойная шхуна, спасшая ей жизнь, отдохнув, снова должна была начать свое бесконечное путешествие.

Августа стояла у водопада Понта-Делгада и смотрела, как отправлялся в путь «Гарпун». Команда тепло прощалась с ней, потому что за время путешествия весь экипаж шхуны, до последнего мальчишки, полюбил молодую девушку. Капитан Томас снял шляпу при прощании. Августа долго махала им носовым платком, и глаза ее наполнились слезами. Ей было жаль расставаться с этими людьми, она была счастлива на шхуне, потому что они относились к ней с редкой добротой и лаской; это характерная черта американцев по отношению к несчастным, страдающим людям.

И не одна Августа с тоской следила за отплывавшим судном. Маленький Дик, отлично чувствовавший себя во время путешествия, подружился с одним матросом-американцем, подарившим ему на память о спасении его с острова Кергелен огромный китовый зуб, на котором заботливо вырезал какое-то изображение. Мальчик горько оплакивал разлуку со шхуной и со своим другом.

Плакала и миссис Томас. Когда шхуна остановилась у острова Святого Михаила, Августа предложила капитану заплатить за себя пятьдесят фунтов, половину суммы, данной ей мистером Мизоном, но капитан Томас категорически отказался взять с нее что-нибудь. Августа настаивала. Тогда пошли на компромисс. Миссис Томас страдала тоской по родине и жаждала побывать в Англии, где родилась и выросла. Но это стоило недешево. Тогда решили, что пятьдесят фунтов пойдут для этой цели и миссис Томас отправится вместе с Августой и Диком на родину. Теперь обе женщины стояли, провожая «Гарпун», и ожидали пакетбот, который должен был доставить их в Саутхемптон.

Солнце садилось. Нежные сумерки окутали волшебный остров Святого Михаила, где природа вечно свежа и прекрасна, как юная невеста, не знающая томлений и страданий материнства. В последующие годы Августа часто вспоминала эту дивную природу, чудный запах апельсиновых деревьев, чарующее зрелище ярко-красных гранатов и роскошных пунцовых роз. Это было изумительное время. Английский консул принял их очень любезно и гостеприимно, так как считал необходимым выказать возможное радушие и участие по отношению к потерпевшим кораблекрушение. Удовольствие Августы было несколько отравлено любезностями консула, галантного чиновника с рыжеватыми волосами. Он так заинтересовался ее приключениями, литературной известностью, ее милой особой, что готов был влюбиться в нее. Это не очень понравилось молодой девушке. Но время шло без всяких треволнений, и однажды утром явился человек с известием, что в гавань зашел пакетбот, который направляется в Саутхемптон. Августа ласково простилась с рыжеволосым консулом, который долго вздыхал и смотрел ей вслед.

Раздался звонок, винты заработали, и консул остался один. Через короткое время Августа, Дик и миссис Томас очутились на Саутхемптонской набережной, в центре удивленной и восхищенной толпы народа.

Капитан пакетбота не преминул рассказать официальным лицам, посетившим корабль, удивительную историю своих пассажиров. Официальные лица, сойдя на берег, оповестили об этом всех, кого встретили…

Удивительная новость, что двое пассажиров злосчастного «Канчаро» — трагическая история гибели этого корабля облетела всю Англию и наполнила ужасом весь читающий мир — уцелели и прибыли сюда на вест-индском пакетботе, ходила по городу в разных версиях.

Когда Августа, Дик и миссис Томас сошли на берег, их история была уже известна всем.

Едва они ступили на набережную, как к ним одним прыжком подскочил дикого вида человек с записной книжкой в руках и закидал их вопросами.

Августа нашла невозможным ответить на все эти вопросы и удовлетворилась односложным «да». Потом она с удивлением прочитала в газете трогательное описание кораблекрушения, ее страданий и смерти мистера Мизона. Один интервьюер, небольшого роста человечек, не мог пробиться сквозь толпу, кольцом окружавшую новоприбывших, и набросился на маленького Дика, засыпав его вопросами. Дик, страшно испуганный, с ревом убежал от него. Это нисколько не помешало предприимчивому господину поместить в газете «Рассказ ребенка о гибели корабля».

И не одна только непобедимая армия интервьюеров угрожала им! Толпа народа окружила их, маленькие девочки поднесли им букеты, одна старая леди, в голове которой крепко засела мысль, что несчастным пассажирам погибшего корабля нечего надеть на себя, явилась сюда с целым ворохом белья и платья… А высокий джентльмен с красивыми усами сунул в руку Августы клочок бумаги, исписанный карандашом. Когда Августа прочла записку, в ней оказалось предложение руки и сердца!

…

Наконец они очутились в вагоне первого класса на железнодорожной станции Саутхемптона.

Двое репортеров, просунувших головы в окна вагона, отлетели в сторону, высокий джентльмен с красивыми усами нежно улыбался, и в этой улыбке скромность боролась с надеждой; в следующий момент поезд тронулся. Августа со вздохом облегчения откинулась назад и разразилась смехом, вспомнив джентльмена с красивыми усами. Около нее какой-то предусмотрительный человек положил кучу газет. Августа взяла первую попавшуюся под руку газету, перевернула страницу и пробежала репортерские отчеты о разводах и завещаниях, утвержденных высшей инстанцией суда. Один из них гласил следующее:

…Высокочтимому президенту[111] было подано заявление по делу покойного Мизона в связи с гибелью «Канчаро» восемнадцатого декабря прошлого года. Как известно, на этом корабле находилось около тысячи человек, из которых спаслись на лодке только двадцать пять… Среди погибших находился мистер Мизон, стоявший во главе известной издательской фирмы в Бирмингеме — «Мизон, Аддисон, Роскью и К°». Он направлялся в Новую Зеландию и Австралию по делам фирмы.

Мистер Фиддлстик вместе с мистером Пирлом явились в качестве представителей истцов и заявили, что факт гибели «Канчаро» еще так свеж в памяти его сиятельства господина президента, что нет необходимости рассказывать подробности, хотя у них есть клятвенные показания очевидцев крушения. Милорд, вероятно, припомнит, говорили они, что только несколько человек спаслись в лодке во время этого ужаснейшего кораблекрушения. Среди погибших был и мистер Мизон. Это прошение было от имени его душеприказчиков по поводу завещания от десятого ноября. Состояние покойного Мизона, отказанное в его завещании, очень велико, по словам мистера Фиддлстика — около двух миллионов фунтов стерлингов. Не угодно ли будет милорду судье тщательно изучить дело и утвердить завещание?

Президент.Хорошо, но состояние завещателя не имеет ничего общего с принципами, которыми руководствуется суд при рассмотрении его предполагаемой смерти, мистер Фиддлстик!

Мистер Фиддлстик.Пусть так, но я полагаю, что милорд удовольствуется моим заявлением, что я не вижу никаких причин неутверждения завещания. Наконец, нет оснований предполагать, что мистер Мизон мог спастись от гибели.

Президент.Есть ли у вас клятвенные показания свидетелей, видевших Мизона в воде?

Мистер Фиддлстик.Нет, милорд. У меня есть клятвенное показание одного матроса по имени Оукерс, единственного человека, выплывшего из воды при гибели «Канчаро», который утверждает, что видел, как мистер Мизон прыгнул в воду, но о том, что с ним произошло дальше, Оукерс ничего не знает и не хочет дать клятву, что мистер Мизон погиб!

Президент.Хорошо. Пусть так. Но суд не может удовлетвориться лишь предположением о смерти завещателя, он должен иметь на руках точные данные… Около четырех месяцев прошло со времени гибели «Канчаро», что делает совершенно невероятным тот факт, чтобы кто-нибудь из пассажиров уцелел; я также полагаю, что мистер Мизон разделил судьбу других пассажиров «Канчаро».

Мистер Фиддлстик.Предполагается, что он умер восемнадцатого декабря.

Президент.Да, восемнадцатого декабря.

Мистер Фиддлстик.Как вам угодно, милорд…

Августа бросила газету. Она была здесь, жива и невредима, с настоящим завещанием мистера Мизона, которое вытатуировано на ее шее. «Завещание утверждено» — что это значит? Ведь это не настоящее, последнее завещание покойного Мизона… Она подумала, в своем неведении, что это ее завещание, может быть, неверно составлено, что она бесцельно перенесла жестокую операцию и напрасно заклеймила себя на всю жизнь. Это было уже слишком! Августа схватила номер «Таймса», сердито бросила его в окно и откинулась на спинку сиденья, едва сдерживая накипавшие на глазах слезы…

XIII. Юстас покупает газету

Скорый поезд доставил Августу и ее спутников на вокзал Ватерлоо. Поезд шел быстро, но телеграф работал еще быстрее. Все вечерние газеты вышли с приложением, где было описано спасение уцелевших пассажиров «Канчаро» и сообщалось, что они прибудут в Ватерлоо поездом-экспрессом в пять часов вечера. Результатом этого было то, что, когда поезд остановился у платформы, Августа ужаснулась, увидев сплошную массу народа, еле сдерживаемую полицейскими.

Едва отворилась дверь вагона и нога Августы ступила на платформу, толпа увидала ее. Раздался громкий приветственный крик сотни голосов. Августа спряталась обратно в вагон. С минуту она стояла в нерешительности. Толпа, разглядев ее красоту (которая стала еще более яркой за время трехмесячного путешествия по морю, значительно укрепившего ее здоровье), разразилась восторженными восклицаниями… Толпа любит красивые лица… Пока Августа стояла на платформе, не зная, что делать, до слуха ее донеслось громкое: «Дайте дорогу, дайте дорогу!»

Она увидела, как толпа расступилась перед кучкой официальных лиц, которые сопровождали какую-то даму во вдовьем платье и в трауре. Радостный крик… Красивая леди с бледным лицом бросилась к маленькому Дику, крепко прижала его к себе, плача и смеясь в одно и то же время.

— Мальчик мой! Дитя мое! — восклицала леди Холмерст. — Я думала, что вы оба умерли, давно умерли!

Она повернулась к Августе и на глазах всей толпы повисла у нее на шее, нежно целовала ее, благословляла и благодарила за спасение своего единственного ребенка. Толпа кричала, плакала вместе с ними, вопила и клялась Небом, что никогда не видела более трогательного зрелища.

Среди шума и рева толпы они прошли к коляске, запряженной парой лошадей, и сели в нее, миссис Томас — на переднее место коляски, леди Холмерст и Августа — на заднее. Мальчик приютился на коленях матери. На этом история маленького Дика кончается. Дальнейшая его судьба нам неизвестна.

Когда Юстас Мизон приехал в Лондон, он, как известно, получил место лектора. Случилось так, что в этот самый день, после полудня, окончив занятия, он рассеянно бродил по улицам. Юстас заметно побледнел и осунулся. Когда Августа исчезла, он понял, что глубоко и сильно любит ее и что эта любовь никогда не изгладится из его сердца. Подобное глубокое, беззаветное чувство, когда оно всецело овладевает человеком, становится для него или величайшим счастьем в жизни, или роковым проклятием судьбы.

Юстас видел Августу два раза, но страсть не требует постоянного присутствия обожаемого существа. Он не жаждал частых свиданий и разговоров с ней, потому что у него были ее книги — ее сочинения. Тем, кому хочется узнать что-либо о писателе, достаточно прочитать его произведения, чтобы составить себе понятие о нем, о его образе мыслей, его характере. Любимый писатель и читатель всегда находятся в тесном душевном соприкосновении. Писатель размышляет на страницах своей книги, и, хотя бы он был беднейший из всех авторов, он обладает способностью воспроизводить образы, которые отражаются в зеркале его сердца.

Юстасу, который несколько раз перечитал «Обет Джемимы», казалось, что он близко знаком с автором. Направляясь домой в этот тихий майский вечер, он с тоской размышлял о том, как много потерял с гибелью «Канчаро». Он потерял любимую девушку, дядю и его наследство.

Юстас читал в «Таймсе» об утверждении завещания и знал, что лишен наследства.

Он потерял наследство по милости Августы, а теперь потерял и Августу. Не без ужаса размышлял он о долгом и невеселом существовании, которое предстояло ему. Со вздохом вышел Юстас на Веллингтон-стрит, одну из бойких улиц благодаря торговцам, снующим взад и вперед. Он остановился, пережидая толкотню, как вдруг к нему подбежал мальчик с кипой газет под мышкой, оглашая воздух пронзительными восклицаниями.

— Чудесное спасение леди и ребенка! — кричал он. — Приключения пассажиров «Канчаро» — удивительное спасение, пустынный остров, прибытие в Англию!

Юстас подскочил, купил газету и остановился в дверях ювелирной лавочки, торговавшей разными подозрительными драгоценностями, чтобы прочитать ее.

«В следующем столбце, — мелькали перед глазами газетные строки, — мы помещаем краткое сообщение, полученное нами по телеграфу из Саутхемптона, о замечательнейших приключениях, о каких мы когда-либо слышали. Спасение мисс Августы Смиссерс и маленького лорда Холмерста — пассажиров злополучного „Канчаро“, — их пребывание на острове Кергелен, откуда их взяла американская шхуна, — несомненно, можно отнести к наиболее романтическим приключениям среди анналов ежегодных кораблекрушений. Мисс Смиссерс, известная читающей публике как автор книги „Обет Джемимы“, прибудет на станцию Ватерлоо с поездом-экспрессом сегодня…»

Юстас не стал читать дальше. Взволнованный до крайности, совершенно обессилев, он прислонился к двери лавки, которая, неожиданно отворившись, толкнула его в спину.

В одну секунду молодой человек пришел в себя и с такой быстротой побежал по улице, что лавочник приготовился закричать: «Держи вора!»

Было пять часов вечера. Станция Ватерлоо находилась в четверти мили. Юстас вскочил в проезжавший извозчичий кеб.

— Ватерлоо, Центральная линия! — крикнул он. — Пожалуйста, поскорее!

Кеб быстро покатился по мосту. Через десять минут Юстас очутился на станции, где собралась масса народа, встречавшая поезд.

Он отпустил кеб, бросив кебмену полкроны, и устремился вперед, расталкивая толпу, пока не добрался до коляски, которая готовилась уехать.

— Стой! — крикнул он изо всех сил кучеру, который придержал лошадей.

Юстас увидел прелестное лицо той, которую любил.

Она услышала его голос, узнала его, и глаза их встретились. Луч счастья скользнул по ее нежному лицу, которое залилось густым румянцем.

Он хотел что-то сказать — и не мог. Дважды пытался он заговорить, но тщетно…

— Слава Богу! — пробормотал он наконец. — Слава Богу, вы живы и здоровы!

Вместо ответа она протянула ему руку и одарила его нежным, любящим взглядом.

Юстас взял ее руку и поцеловал.

— Где я увижу вас? — нашел он наконец в себе силы спросить.

— У леди Холмерст. Приходите завтра утром, мне надо кое-что сказать вам! — ответила она.

Лошади тронулись, и коляска уехала, сопровождаемая приветственными криками толпы.

Юстас остался в таком состоянии, которое легче представить себе, чем описать.

XIV. Свидание

Прежде всего Юстас отправился в клуб и разыскал в книге адрес леди Холмерст. Ее лондонский дом находился на Ганновер-сквер.

Вернувшись домой, он наскоро пообедал. Потом какое-то беспокойное чувство овладело им, и он отправился бродить по улицам.

Целых три часа молодой человек гулял, что, несомненно, было очень полезно для него, так как он редко совершал моцион. Затем он направился к дому леди Холмерст. Некоторым затруднением для него было найти нужный номер дома.

Ночь стояла теплая, окно одного из домов было открыто, и в гостиной виднелся свет.

Юстас перешел на другую сторону улицы и, опершись на железную решетку сквера, заглянул в окно. Он был вознагражден за все свои старания и труды, потому что через тонкую шторку различил силуэты двух женщин, сидящих на оттоманке, лицом к окну. Одна из женщин была Августа, которую он сейчас же узнал. Опершись головой на руку, она разговаривала со своей подругой. Ему хотелось позвонить, войти и повидать ее.

Зачем он будет ждать до завтра? Но, несмотря на свое желание, он остался на месте и стоял, пока полицейский не заметил его и, сочтя его поведение подозрительным, не попросил уйти.

Конечно, смотреть на свою возлюбленную и любоваться ею — приятное занятие, но, если бы Юстас не только видел подруг, но и слышал разговоры в гостиной, он заинтересовался бы еще больше.

Августа подробно рассказывала о жизни и происшествиях на острове Кергелен, о татуировке на своей шее. Леди Холмерст слушала, широко раскрыв глаза и уши.

— Этот молодой человек придет к вам завтра утром, — сказала леди Холмерст, — как хорошо! Я видела его, он очень красив, у него такие добрые, милые глаза. Право, все это ужасно романтично!

— Может быть, и романтично, Бесси, — ответила Августа, — но мне это неприятно! Не говорю о самой операции татуировки на пустынном острове. Но показывать эту татуировку в лондонской гостиной — это совсем другое дело!

— Конечно, мистер Юстас должен видеть завещание…

— Но, скажите мне, Бесси, как я покажу ему это завещание? Ведь оно написано на моей шее!

— Я что-то не замечала, — сухо заметила леди Холмерст, — чтобы молодые девушки любили прятать свою шею. Если вы сомневаетесь в этом, рекомендую вам поехать на первый же лондонский бал! Надо только надеть открытое бальное платье!

— Я никогда не надевала открытых платьев!

— Вот как? — мрачно удивилась леди Холмерст. — Ну, вам придется привыкать к этому. Конечно, если вам не хочется, тогда лучше ничего не говорить ему о завещании, — добавила она, — хотя это будет уже целым сложным преступлением!

— Преступлением! Я не вижу тут никакого преступления!

— Разумеется, преступление! Вы украдете завещание — это само по себе уже является преступлением; если вы не покажете его мистеру Юстасу — это удвоит его. В общем — двойное преступление с вашей стороны!

— Пустяки! — заявила Августа на такое возражение. — Как я могу украсть свои собственные плечи? Это же невозможно!

— О нет, вы не понимаете, какая это интересная вещь! У меня был кузен, который готовился стать адвокатом, я много занималась тогда разными юридическими вопросами. Бедняга! Он срезался на экзамене восемь раз!

— Хорошо, значит, я должна надеть открытое платье, но это ужасно, право, ужасно! Вы одолжите мне такое платье, не правда ли?

— Дорогая моя! — ответила леди Холмерст, взглянув на свой траурный наряд. — У меня нет теперь таких платьев, но я поищу… Я носила их, пока мой муж был жив! — Глаза ее наполнились слезами.

Августа взяла подругу за руку и начала толковать об опасностях и лишениях, которые перенесла, потом свела разговор на маленького Дика. Леди Холмерст улыбнулась при мысли о дорогом мальчике, своем единственном ребенке, который сладко спал в детской кроватке и не утонул, как она полагала, в волнах океана. Она взяла руку Августы, поцеловала ее и снова благодарила за спасение ребенка, пока дворецкий не отворил двери и не доложил, что два джентльмена желают повидать мисс Смиссерс. Августа снова попала в руки интервьюеров. За ними появились представители какой-то пароходной компании, несколько репортеров, художник одного иллюстрированного журнала — и так далее, до глубокой ночи, когда Августа могла наконец запереть дверь и лечь в постель.

На следующее утро Августа появилась за завтраком, одетая в чрезвычайно открытое платье, которое леди Холмерст приказала вычистить и подновить. Никогда не приходилось Августе носить такое платье, и, попробовав надеть его в первый раз днем, молодая девушка чувствовала себя так неловко, как трезвый и умеренный человек, который вынужден впервые выпить водки. Делать было нечего. Набросив на плечи шаль, она спустилась вниз.

— Дорогая моя, дайте мне взглянуть! — сказала леди Холмерст. когда служанка вышла из комнаты.

Августа со вздохом сняла шаль, и леди Холмерст поспешила к ней. На шее молодой девушки было написано завещание. Татуировка была так свежа, словно ее только что сделали, и, несомненно, останется на шее Августы до конца ее жизни.

— Я надеюсь, что молодой человек будет глубоко благодарен вам! Мне кажется, что надо действительно горячо любить, — добавила леди Холмерст, значительно посмотрев на Августу, — чтобы решиться на такую жертву!

Августа вспыхнула при этом намеке, но ничего не сказала. В десять часов, когда они уже наполовину позавтракали, раздался звонок.

— Это он! — воскликнула леди Холмерст, захлопав в ладоши. — Право, это презабавнейшая вещь! Я велела Джону проводить его сюда.

Едва она успела произнести эти слова, как дворецкий, торжественный и мрачный в своем траурном одеянии, отворил дверь и возвестил:

— Мистер Юстас Мизон!

Наступила минутная пауза. Августа приподнялась со своего кресла и снова села в него. Заметив ее замешательство, леди Холмерст лукаво улыбнулась.

Вошел Юстас, красивый, возбужденный, прекрасно одетый — в модном сюртуке, с цветком в петлице.

— Как вы поживаете? — спросил он Августу, пожимая ее руку, которую она холодно отняла у него.

— Как вы поживаете, мистер Мизон? — в свою очередь спросила она. — Позвольте мне представить вас леди Холмерст. Мистер Мизон, леди Холмерст!

Юстас поклонился и поставил свою шляпу прямо на тарелку с маслом.

— Надеюсь, что я пришел не слишком рано, — сказал он, совершенно сконфуженный своей неловкостью. — Кажется, вы только что кончили завтракать!

— О, нет еще, мистер Мизон! — возразила леди Холмерст. — Не угодно ли вам чашку чаю? Августа, дайте мистеру Мизону чашку чаю!

Юстас взял чашку с чаем, хотя вовсе не хотел его.

Воцарилось молчание. Казалось, никто не знал, как начать разговор.

— Вы долго искали наш дом, мистер Мизон? — поинтересовалась наконец леди Холмерст. — Мисс Смиссерс не дала вам адреса, а в Лондоне две леди Холмерст — моя свекровь и я.

— Нет, я сейчас же нашел ваш дом, потому что вчера ночью гулял здесь и видел вас обеих у окна.

— В самом деле? — удивилась леди Холмерст. — Отчего же вы не зашли? Вы могли бы защитить мисс Смиссерс от репортеров!

— Я не знал, — признался Юстас смущенно, — не смел. Кроме того, полицейский нашел мой вид подозрительным и попросил уйти.

— Дорогой мистер Мизон! Вы, вероятно, долго любовались нами! Тут в разговор вмешалась Августа, опасаясь, что Юстас скажет какую-нибудь глупость. Молодой человек, способный стоять и целыми часами созерцать дом на Ганновер-сквер, очевидно, способен на многое…

— Я была удивлена, когда увидела вас вчера, — произнесла она. — Как вы узнали о нашем приезде?

Юстас ответил, что узнал из газет.

— Вероятно, вы не так удивились, как я, — произнес он. — Я был уверен, что вы погибли. Когда вы уехали, я ездил в Бирмингем и узнал, что вы исчезли, не оставив даже адреса! Служанка объявила мне, что вы уехали на пароходе, название которого она переврала. Позже я узнал, что это был «Канчаро». Затем, некоторое время тому назад, в газетах появилась телеграмма из Австралии, где в числе спасшихся пассажиров была упомянута леди Холмерст. Там было сказано, что лорд Холмерст и романистка мисс Смиссерс погибли. Это было ужасно, уверяю вас!

Обе молодые женщины смотрели на Юстаса и по его лицу видели, что он действительно многое пережил. Он был так рад, так взволнован, что не умел скрыть горячего участия и интереса, с которым относился к молодой девушке, простой знакомой.

— Это очень любезно с вашей стороны — не забыть меня, — мягко промолвила Августа. — Я не смела и думать, что вы вспомните обо мне, иначе непременно оставила бы вам записку перед отъездом.

— Слава Богу, вы живы и здоровы, — ответил Юстас — и внезапно добавил с оттенком боязни: — Ведь вы не поедете теперь в Новую Зеландию?

— Не знаю. Я боюсь теперь моря!

— Нет, конечно, — вступила в разговор леди Холмерст, — она будет жить со мной и с Диком. Мисс Смиссерс спасла жизнь моему сыну, когда его нянька убежала и бросила его. А теперь, дорогая моя, вы хорошо сделаете, если скажете мистеру Мизону о завещании.

— О каком завещании? — спросил Юстас.

— Слушайте и узнаете!

Юстас слушал, широко раскрыв глаза, пока Августа, победив свою стыдливость, рассказывала ему о смерти его дяди и о последнем завещании мистера Мизона.

— И вы хотите сказать, — произнес Юстас потрясенно, — что позволили вытатуировать на себе это проклятое завещание?

— Да, — ответила Августа, — я позволила и думаю, что вы должны быть благодарны мне, потому что это была тяжелая операция!

— Я более чем благодарен, — воскликнул Юстас, — я не мог ожидать этого и не знаю, что сказать вам! Я никогда не думал, что женщина способна на такую жертву ради чужого ей человека!

Наступила новая томительная пауза.

— Мистер Мизон, — вдруг проговорила Августа, вскочив с кресла,

— документ принадлежит вам, и вам нужно видеть его!.. Хотя, может быть, он и не нужен вам теперь, потому что я читала, что первое завещание Мизона утверждено судом.

— Нет, не думаю, — возразил Юстас. — Я слышал от своего друга-адвоката, мистера Шорта, что завещание не утверждено.

— В самом деле? — вскричала Августа. — Я очень рада слышать это. Значит, я не напрасно вытерпела татуировку. Конечно, вам нужно видеть завещание!

Полупрезрительным, полустыдливым жестом девушка сбросила с себя шаль и повернулась к нему спиной, чтобы он мог прочесть текст.

Юстас уставился на буквы, которые должны были доставить ему двухмиллионное наследство.

— Благодарю вас! — сказал он наконец и, взяв шаль, накинул ее на плечи Августы.

— Извините, мистер Мизон, я должна уйти на несколько минут,

— вмешалась леди Холмерст, — мне надо распорядиться насчет обеда…

Она вышла из комнаты.

Юстас закрыл за ней дверь и повернулся к Августе, инстинктивно чувствуя, что наступила решительная минута.

XV. У адвоката

Августа облокотилась о мраморную доску камина. Она также чувствовала что-то странное в воздухе и, отвернув голову, стала играть бронзовой статуэткой, стоявшей на камине. «Теперь пора!» — подбадривал себя Юстас, пытаясь преодолеть сильное биение сердца.

— Я не знаю, что я должен сказать вам, мисс Смиссерс, — начат он.

— Лучше ничего не говорите, — произнесла она спокойно. — Я сделала для вас все, что могла, и очень рада этому. Разве не должна была я предупредить большое зло? Мне вовсе не улыбается мысль идти на суд! Но тут совсем другое дело: вы потеряли наследство из-за меня… следовательно, вполне справедливо, чтобы я вернула его вам!

Молодая девушка снова отвернулась, продолжая играть статуэткой, так что Юстас не мог видеть ее лица. Зато она хорошо видела его в зеркале и наблюдала за малейшей переменой в его лице.

Бедный Юстас становился все бледнее, пока его красивое лицо не стало похожим на лицо призрака. Удивительно, как иногда волнуются молодые люди при первом объяснении! Потом, с годами практики, приходят к ним и нужные навыки, и умение.

— Мисс Смиссерс! Августа! — пробормотал Юстас, бледный как мертвец. — Мне нужно сказать вам кое-что…

— Что такое, мистер Мизон? — спросила Августа ласково.

— Я должен сказать вам… — он снова умолк.

— Вы хотите мне сказать что-нибудь о завещании?

— Нет, нет… вовсе не о завещании… пожалуйста, не смейтесь надомной… я…

Августа самым невинным образом взглянула на него. У нее было такое милое лицо, и ласковый взгляд ее больших серых глаз сразу рассеял все его страхи.

— О, Августа, Августа! — проговорил он. — Разве вы не понимаете? Я люблю вас! Я люблю вас! Ни одну женщину я не любил до сих пор. Когда мы в первый раз встретились с вами в конторе дяди, я полюбил вас и поссорился с ним из-за вас. С тех пор моя любовь к вам все росла и росла. Мысль, что вы погибли, убила меня, и часто, очень часто, я также желал умереть!

Августа опустила глаза и вспыхнула до самых волос, грудь ее часто дышала.

— Знаете ли вы, мистер Мизон, — сказала она наконец, не смея взглянуть ему в лицо, — что мы видимся сегодня только в четвертый раз?!

— Да, я знаю, — ответил он, — но не отказывайте мне по этой причине, вы можете видеться со мной так часто, как захотите! — Это было великодушно со стороны Юстаса Мизона! — И, право, я знаю вас больше, чем вы думаете! Двадцать раз я перечитывал ваши сочинения.

Это был очень удачный ход… Как ни мало тщеславия было у Августы, но какая молодая женщина не услышит с удовольствием, что ее сочинения перечитываются двадцать раз!

— При чем тут мои книги? — сказала Августа.

— Как? Ваши книги составляют часть вас самой, — убежденно произнес Юстас, — по ним я узнал и понял вас лучше, чем если бы видел сотню раз!

Августа медленно подняла взгляд и долго смотрела ему в глаза, словно желая проникнуть в его душу. Юстас никогда не мог забыть этого долгого, нежного, глубокого взора…

Оба замолчали, медленно приближаясь друг к другу, пока его рука не обвила ее стана и губы их не встретились в горячем и нежном поцелуе. Счастливый молодой человек! Счастливая девушка! Что может быть выше, священнее первого поцелуя искренней и чистой любви!

Немного погодя в комнату вошел дворецкий. Августа и Юстас, она — раскрасневшаяся, он — очень бледный, стояли, весьма подозрительно отвернувшись друг от друга. Но дворецкий, в высшей степени выдержанный и опытный человек, многое видел на своем веку, о многом догадывался и глядел невинно, словно новорожденный младенец.

За ним пришла леди Холмерст и лукаво взглянула на смущенную парочку. Она, подобно своему дворецкому, была весьма опытной особой.

— Не хотите ли пройти в гостиную? — спросила она. Молодые люди повиновались, как во сне.

В гостиной Юстас не выдержал и объявил, что они намерены обвенчаться.

Хотя молодые люди вовсе не условились о своей свадьбе, но Августа молчала, не возразив ни единым словом.

— Я думаю, мистер Мизон, — сказала леди Холмерст, — что вы счастливейший человек, потому что Августа не только красивейшая из девушек, но обладает благородным сердцем и светлым умом! Будьте осмотрительны, мистер Мизон, когда сделаетесь мужем знаменитой Августы Смиссерс!

— Я рискну! — отвечал он скромно. — Я знаю, что в одном мизинце Августы больше ума, чем во всей моей голове! Удивляюсь, как это она еще обратила на меня внимание!

— Дорогой мой мистер Мизон! Как мы скромны! — воскликнула леди Холмерст. — Впрочем, все мужчины так говорят до свадьбы… Теперь о деле. Поскольку Августа носит на своей шее все ваше состояние, я думаю, что было бы отлично, если бы вы отправились к адвокату и поговорили бы с ним о завещании. Конечно, если вы окончили свой разговор с ней!.. Надеюсь, вы отобедаете с нами, мистер Мизон, и придете к нам еще до шести часов. Наверняка Августе будет интересно узнать о том, что скажет адвокат. А пока — до свидания!

Юстас раскланялся и ушел.

— Моя дорогая, он очень милый молодой человек! — сказала Августе леди Холмерст, когда за ним закрылась дверь. — Конечно, это смело с его стороны — сделать вам предложение, видев вас только четыре раза. Но, право, эта смелость, граничащая с дерзостью, составляет достоинство мужчин. Кроме того, если ваше завещание утвердят, мистер Мизон будет одним из богатейших людей во всей Англии, и я могу поздравить вас! Я полагаю, что вы уже давно любите друг друга. Нетрудно было догадаться об этом, когда он бежал вчера, как помешанный, к вашему экипажу! Я окончательно убедилась в этом, когда узнала о вашей татуировке. Ни одна девушка не согласится быть татуированной только ради справедливости. О, я знаю все.

Теперь я пойду гулять с Диком в парк, а вам советую заняться собой и успокоиться.

Она ушла, предоставив Августу самой себе. Но мысли молодой девушки были вовсе не печального свойства…

В это время Юстас направился к адвокату.

Случилось так, что в том же самом доме, где последние три месяца он снимал меблированную квартиру, жили и два брата Шорт, с которыми у него сложились дружеские отношения. Братья Шорт были близнецы, так что прошел месяц, пока Юстас научился отличать их друг от друга. Отец их умер, когда они обучались в колледже, и оставил им небольшое состояние — каждый из них имел около четырехсот фунтов в год. Близнецы решили заняться чем-нибудь, чтобы увеличить свой доход. Один захотел стать свидетелем, другой — адвокатом. Разумеется, они могли бы достичь таким образом возможного благоденствия, взаимно поддерживая друг друга и помогая друг другу в работе. Джон доставлял бы Джеймсу дела, слава и успехи Джеймса отражались бы на Джоне. Сдав экзамены, Джон снял две комнаты в Сити вместе с другим свидетелем, тогда как Джеймс облюбовал себе отдаленную часть города. На этом все и остановилось, потому что Джон не имел работы и, конечно, не мог доставить ее Джеймсу.

Прошло три года, и близнецы нашли, что быть юристами вовсе не выгодно и не весело.

Напрасно Джон сидел и вздыхал в Сити. Клиентов почти не было. Напрасно Джеймс, прекрасно одетый и элегантный, бродил, словно злой дух, по судам в поисках работы. Случайно один раз он имел удовольствие принять дело от некоего адвоката, который должен был на время куда-то уехать. Затем один господин, с которым он имел шапочное знакомство, бросился к нему, доверив ему свое дело, прося поддержки. Когда наступил разбор дела, бедный Джеймс напрасно волновался и хлопотал. Судьи изумленно посмотрели на него поверх очков и были «весьма удивлены тем, что нашелся ученый адвокат, который решился у них отнимать время для такого вздорного дела…» Кончилось тем, что знакомый Джеймса должен был уплатить немалую пеню.

Юстас Мизон часто слышал имя адвоката Джеймса Шорта по делам о завещаниях и, вполне естественно, обратился к нему. Он немедленно отправился по известному ему адресу. Дверь в небольшую прихожую отворил какой-то маленький мальчик, очевидно, исполнявший обязанности клерка. Он посмотрел на посетителя таким странным, пронзительным взглядом, что Юстас испугался. В этом взоре выразились и беспокойство, и надежда, и радость. Очевидно, он принял его за клиента, которые очень редко появлялись здесь. Но Юстас был один, а всякий клиент являлся со свидетелем… В глазах ребенка надежду сменило разочарование.

Юстас постучал и вошел в маленькую, голую комнату, вся меблировка которой состояла из стола, трех стульев и книжного шкафа с книгами и бумагами. На широком подоконнике также лежала кипа бумаг.

Мистер Джеймс Шорт был коротенький, коренастый молодой человек с черными глазами, крючковатым носом и лысой головой. Эта лысина была единственным различием между братьями Шорт.

В ту минуту, когда Юстас вошел в комнату, мистер Шорт был углублен в чтение газеты, которую смущенно бросил под стол, а перед собой положил том законов, мгновенно схватив его с полки.

— Как поживаете, дружище? — приветствовал адвоката Юстас, уловивший быстрое исчезновение газеты. — Успокойтесь, это я!

— А-а, это вы, — произнес мистер Джеймс Шорт, когда они обменялись рукопожатием, — я думал, что клиент… Всегда возможно появление клиента, и я должен быть наготове.

— Знаете ли, дружище, — сказал Юстас, — случилось так, что я пришел к вам тоже в качестве клиента. Мое дело — двамиллиона, — наследство дядюшки! Я хочу спросить вашего совета!

Мистер Шорт привскочил со стула, но вдруг, подавленный какой-то мыслью, тяжело опустился назад.

— Дорогой Мизон! — заявил он. — Мне очень досадно, но я не могу выслушать ваше дело!

— Да? Почему же?

— Вы пришли один, без свидетеля! Профессия, к которой я принадлежу, не допускает возможности принять клиента, если его не сопровождает свидетель!

— К черту вашу профессию!

— Дорогой Мизон! Если вы пришли ко мне как старый друг, я буду счастлив сделать для вас все, что в моей власти, и, смею заверить, я кое-что смыслю в делах! Но вы сами сказали, что пришли как клиент, и в этом случае я обязан отнестись к вам официально. Долг моей профессии обязывает меня заявить вам, что я не имею права выслушивать вас без обязательного присутствия правоспособного свидетеля!

— О Господи! — воскликнул Юстас. — Мне и в голову не приходило, что вы так щепетильны, я думал, что вы будете рады клиенту!

— Конечно, конечно! Особенно в моем настоящем положении! Я рад всякому делу! Позвольте мне предложить вам пойти и посоветоваться с моим братом Джоном. Я думаю, что он сейчас свободен. Смею сказать, что могу предложить ему прийти с вами сюда, и через час мы уладим дело. Погодите! Я спрошу своего клерка. Роберт!

Явился мальчик.

— Я не занят сегодня утром, Роберт?

— Нет, сэр, — ответил Роберт, подмигнув ему. — Одну минутку, сэр, я справлюсь по книге!

Он исчез и вернулся с известием, что мистер Шорт совершенно свободен в этот день.

— Отлично, — произнес мистер Шорт, — запиши тогда, что у меня деловое свидание с мистером Джоном Шортом и мистером Мизоном ровно в два часа.

— Да, сэр, — сказал Роберт, отправляясь заняться непривычным делом.

Как только Юстас отправился к мистеру Джону Шорту, Роберт был послан на верхний этаж к некоему мистеру Томсону, владельцу превосходной библиотеки, которую получил по завещанию. Роберту было приказано попросить взаймы восьмой том законов, где говорилось о завещаниях. Получив книгу, мистер Джеймс Шорт немедленно углубился в изучение этого драгоценного фолианта, поджидая возвращения клиента.

В это время Юстас ехал в Сити к мистеру Джону Шорту. Его контора помещалась на седьмом этаже огромнейшего дома. Юстас с бьющимся сердцем поднялся по лестнице, подошел к маленькой двери с надписью «Мистер Джон Шорт, свидетель» и постучал.

Дверь отворил маленький мальчик, поразительно похожий на клерка мистера Джеймса Шорта. Позже тайна объяснилась: оба клерка были родными братьями, подобно своим господам.

Мистер Джон Шорт был на месте и с виду усердно трудился, так как перед ним лежала кипа бумаг. Но Юстасу показалось, что края бумаги пожелтели от давности и чернила давно высохли.

XVI. На законном основании

— Мизон, что такое у вас? Вы пришли ко мне позавтракать? — спросил мистер Джон Шорт. — Знаете, сначала я подумал, что вы явились ко мне как клиент. — Клянусь Иовом, старый дружище, я — ваш клиент! — ответил Юстас. — Я был у вашего брата, он послал меня к вам, заявив, что долг профессии вынуждает его не принимать клиента без свидетеля.

— Совершенно верно, совершенно верно! Мой брат прав! Я удивляюсь, что, имея столь малую практику, он так хорошо знаком с теорией судопроизводства. Ну, какое у вас дело?

— Знаете, Шорт, ваш брат сказал, что будет ждать нас обоих к себе в два часа. Я думаю, будет лучше всего, если мы отправимся к нему и обсудим дело сообща!

— Отлично! Собственно говоря, я не имею обыкновения уезжать из конторы в это время, так как всегда могут подвернуться клиенты. Но для вас, Мизон, я готов сделать исключение. Уильям! — обратился он к мальчику. — Если кто-нибудь спросит меня, пожалуйста, скажи, что я отправился по важному делу к своему брату, мистеру Шорту, и надеюсь вернуться после трех часов.

— Слушаю, сэр, — сказал Уильям, запирая за ними дверь. Затем, положив бумаги на полку шкафа, откуда их легко можно было достать при малейшем намеке на клиента, он написал на двери, что сейчас вернется, и весело отправился играть с другими маленькими клерками по соседству.

В это время Юстас со своим спутником приехали к мистеру Джеймсу Шорту.

Какой гордостью наполнилось сердце адвоката, когда в первый раз за всю свою карьеру он увидел настоящего клиента в сопровождении свидетеля! Теперь все это было на законном основании, и он мог приняться за дело! Конечно, он предпочел бы, чтобы свидетелем был кто-нибудь другой, а не его родной брат, а клиентом — не близкий приятель, но, во всяком случае, какое это было приятное зрелище!

— Не угодно ли вам сесть, джентльмены? — произнес он с достоинством.

Джентльмены уселись.

— Надеюсь, Мизон, вы объяснили моему брату дело, в котором вам понадобился мой совет?

— Нет, я ничего не говорил, — ответил Юстас, — я полагал, что могу объяснить все сразу вам обоим.

— Э, нет! — сказал Джеймс. — Это неправильно! Согласно этике профессии, к которой я имею честь принадлежать, так делать нельзя. Обычно нужно, чтобы присутствовали представители газет… но я предвижу, что здесь дело важное и экстренное…

— Да, это правда, — подтвердил Юстас. — Я пришел к вам по дел у о завещании!

— Я знаю, — заметил Джеймс, — но где это завещание?

— Оно вытатуировано на шее одной дамы!

Братья вскочили с мест с совершенно одинаковым жестом изумления и так забавно посмотрели на него, что Юстас разразился громким смехом.

— Надеюсь, Мизон, что это не мистификация? — серьезно заметил Джеймс. — Вы, конечно, знаете, что смеяться и шутить теперь не время и не место!

— Конечно, Мизон, — добавил Джон, — вы должны питать должное уважение к закону и его представителям!

— Разумеется. Уверяю вас, что говорю правду. Это настоящее завещание!

— Да, — заключил Джеймс, — очевидно, это инцидент далеко не обычный!

— Вы правы, старый дружище! — согласился Юстас. — А теперь слушайте. — И он спокойно и четко рассказал всю историю завещания.

Когда он кончил, братья переглянулись. Ничего подобного им не приходилось слышать. Но Джеймс умел быстро ориентироваться. Он твердо держался аксиомы «Никогда не высказывать затруднения или замешательства в делах».

— Это замечательный случай и, могу сказать, довольно редкий! Он совершенно не подходит под общие законы о завещании. Обычно завещание пишется на бумаге или пергаменте, но я не сомневаюсь, что кожа молодой леди — великолепный материал для завещания! Продолжаю. Допустим, — я полагаюсь на слова мистера Мизона, — что завещание было составлено совершенно правильно завещателем или тем лицом, которое производило татуировку в его присутствии, что оно подписано, как следует, и сделано по статуту. Но я подхожу к тому, что мне кажется поистине ужасным! В завещании не помечено даты! Не уничтожается ли оно отсутствием ее? Отвечу: нет! Заметьте: это завещание не могло быть сделано на шее мисс Августы Смиссерс ранее восемнадцатого декабря, когда погиб «Канчаро», и, значит, уже существовало в день Рождества, когда мисс Смиссерс была спасена. Очевидно, завещание было вытатуировано между восемнадцатым и двадцать пятым декабря.

— Верно, старый дружище! — заключил Юстас. — Вижу, что вы умеете взяться за дело. Но что следует предпринять сейчас? Я боюсь, что будет поздно! Как будто бы завещание утверждено!

— Завещание утверждено! — повторил великий Джеймс с плохо скрываемым презрением. — Разве закон так беспомощен, что может утвердить завещание, несмотря на видимую ошибочность фактов? Конечно, нет! Как только все предварительные формальности будут соблюдены, нужно подать прошение об отмене первого и утверждении позднейшего завещания. Тут нет душеприказчика! Это очень важный пункт. Необходимо потребовать, чтобы суд признал завещание действительным и подтвердил законность документа!

— Но как это сделать, если тут замешана мисс Смиссерс? — неуверенно возразил Юстас.

— Мне кажется, — сказал Джеймс, обращаясь к брату, — нам придется привести мисс Смиссерс в суд, чтобы она присутствовала при показаниях свидетелей.

— Конечно, — подтвердил Джон с таким видом, словно это было самое простое дело.

— Как? — поразился Юстас, глазам которого предстала Августа с обнаженной перед судьями шеей. — Разве возможно вести леди… это немыслимо!

— Мыслимо или нет, это необходимо сделать прежде всего! Погодите. Я надеюсь, что заседания сессии суда уже начались! Хорошо бы попасть туда завтра.

— Да, да, — согласился Джон.

— Да, — подтвердил Джеймс, — это все надо сделать поскорее. Поспешите вручить мне все документы и инструкции возможно скорее! Кроме меня, будут у вас еще адвокаты?

— О, да, да, — произнес Юстас, — только вот насчет денег… Я не знаю, чем буду платить за все это… У меня есть пятьдесят фунтов сбережений, но с ними далеко не уйдешь!

Джеймс мрачно взглянул на брата. Это было ужасно.

— Пятидесяти фунтов как раз хватит на первые издержки! — сказал Джеймс, вытирая свою лысину платком.

— Возможно, — согласился Джон брюзгливо, — но чем платить за все остальное? Не можете ли вы, — продолжал он, обращаясь к Юстасу, — достать где-нибудь денег?

— Пожалуй, — ответил Юстас, — у леди Холмерст! Если она согласится дать… Я предложу ей разделить добычу…

— Дорогой мой, — сказал Джон, — ваших денег мало!

— Мало! — повторил Джеймс, всплеснув руками. — Это невозможно! Неизвестно, что будет дальше и что может еще случиться!

— Право, я не знаю, как быть, — вздохнул Юстас, — я мало смыслю в законах.

— Наверное, Джеймс, — повернулся к брату Джон, — это будет очень интересное судебное дело!

— Так, Джон, так, но вы хорошо знаете, что моя профессия не позволяет мне вести дело даром. Желудок всего адвокатского сословия, индивидуальный и коллективный, возмущается и бунтует при одной мысли, что кто-то из его членов работает за просто так!

— Да, — добавил Юстас, — я знаю, что существуют строгие правила.

— Верно, верно, дорогой Джеймс, — подтвердил Джон со сладкой усмешкой, — издержки предстоят большие. Ученый адвокат похож на ящик с сигаретами или новоизобретенную весовую машину на станции: она ничего не сделает для вас, пока вы не опустите туда денег. И эти деньги уже не вернутся к вам обратно. Впрочем, Джеймс, это постоянно практикуется людьми вашей профессии: они ждут, пока накопится пятьсот фунтов, а потом требуют свой заработок. Почему вы не можете сделать то же самое? Если мы выиграем дело, то противная сторона заплатит все издержки; если проиграем, вы все же не будете в убытке. Это лучше и выгоднее всего для вас, мой милый Джеймс!

— Отлично, Джон, пусть будет так! — заключил Джеймс.

— Ну, а теперь, — произнес Джон, — у меня есть дело с другим клиентом! — И пояснил Юстасу: — Мой баланс не высок!

— Я понимаю, — грустно заметил Джеймс, — и сочувствую… Таким образом закончилось совещание ученых адвокатов.

XVII. Испытания Августы

После полудня Юстас вернулся в дом леди Холмерст, чтобы сказать своей дорогой Августе, что на следующее утро ей необходимо идти в канцелярию суда. Можно себе представить, как горячо протестовала против этого Августа, несмотря на все доводы своего возлюбленного! Ее поддержала и приятельница ее, леди Холмерст, которая вскоре ушла из комнаты, предоставив им вдвоем обсуждать дело.

— Это, наконец, ужасно! — сказала Августа, топнув ногой. — После всего, что я перенесла, я должна еще показывать свою несчастную шею разным ученым адвокатам[112] и тащиться Бог знает куда, чтобы увидеть старые, заплесневелые бумаги!

— Дорогая моя! — возразил Юстас. — Или надо идти туда, или бросить все дело! Мистер Джон Шорт уверяет, что это необходимо, что документ должен храниться в канцелярии.

— Но как же быть? Меня, вероятно, посадят в шкаф или еще куда-нибудь разделять участь других завещаний? — спросила Августа, чувствуя желание плакать.

— Я не знаю, — ответил Юстас, — мистер Шорт уверяет, что это обсудят потом. Его личное мнение, что ученый доктор — будь он проклят! — пожелает, чтобы вы сопровождали его всюду, пока дело не выяснится! Но, — продолжал Юстас мрачно, — если ученый доктор захочет, чтобы вы ходили за ним всюду, то пусть и меня таскает с собой!

— Зачем? — удивленно спросила Августа?

— Затем, что я не могу доверить вас ему — нет!.. Он стар? Да, стар, и, кроме того, этот ученый джентльмен двадцать лет практикует в суде… Ну, скажите, что можно ждать от человека, который двадцать лет только тем и занимался, что разводил да сводил людей! Я знаю, знаю! — убежденно говорил Юстас. — Он влюбится в вас сейчас же… этот старый волокита!

— Право, вы забавны, Юстас! — воскликнула Августа, расхохотавшись.

— Не знаю, чем я забавен, Августа! Но если вы думаете, что я отпущу вас одну с ученым доктором, вы ошибаетесь! Он непременно влюбится в вас, а может быть, и его клерки! Кто может находиться около вас и не полюбить?

— Вы так думаете? — спросила Августа, нежно взглянув на него.

— Да! — пылко ответил он.

На этом закончился их разговор и не возобновлялся до обеда.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Юстас явился с мистером Джоном Шортом, чтобы везти Августу и леди Холмерст в суд, на что они в конце концов согласились.

Мистер Шорт раскланялся с дамами, на которых произвел впечатление своим ученым и неотразимым видом. Он потребовал взглянуть на завещание, но Августа отказалась, уверяя, что вполне достаточно, если она один раз покажет им свою шею. Вздохнув и покачав головой, мистер Шорт покорился. Затем явился экипаж, и все отправились в суд. Добравшись до места, они миновали бесчисленное множество коридоров и вошли в неуютную комнату с календарем на стене, простым засаленным столом и несколькими стульями; в комнате сидели несколько клерков.

Здесь они ждали около получаса или более, к великому ужасу Августы, так как она сделалась предметом исключительного внимания клерков, не сводивших с нее глаз. Тонкий слух помог Августе уловить несколько слов одного из клерков, маленького человечка с желтыми волосами и огромной булавкой в галстуке, напоминавшего собой только что вылупившегося цыпленка. Он сообщил другому клерку, что посетительница — героиня знаменитого дела о наследстве и что о ней говорит теперь весь Лондон.

В это время чья-то голова просунулась в дверь.

— Шорт и Мизон! — выкрикнул кто-то и исчез.

— Леди Холмерст, мисс Смиссерс, прошу вас! — обратился к ним мистер Джон Шорт. — Позвольте мне указать вам дорогу! Пожалуйста!

Бедное живое «завещание» очутилось в большой комнате с низким потолком. Повернувшись спиной к окну, за столом сидел приятного вида джентльмен средних лет, который при появлении дам в сопровождении мистера Шорта и Юстаса Мизона вежливо раскланялся и просил их сесть.

— Чем могу служить вам? Мистер… мистер… — он усиленно смотрел в свою записную книжку. — Мистер Шорт… Если не ошибаюсь, у вас завещание, и при особых обстоятельствах?

— Да, сэр, — вдумчиво ответил мистер Джон Шорт. — Завещание Джонатана Мизона относительно его имущества и двух миллионов капитала. Предполагали, что Мизон утонул вместе с «Канчаро», и президент принял и утвердил его завещание. Между тем Джонатан Мизон погиб на острове Кергелен через несколько дней после гибели «Канчаро» и перед смертью составил новое завещание, которым отписал все своему племяннику Юстасу Мизону, вот этому джентльмену. Мисс Августа Смиссерс…

— Как? — перебил ученый регистратор. — Неужели это мисс Смиссерс, о которой мы так много читали, — героиня острова Кергелен?

— Да, я мисс Смиссерс! — ответила Августа, краснея. — А это — леди Холмерст. Ее супруг…

Она оборвала себя на полуслове и замолчала.

— Для меня — огромное удовольствие познакомиться с вами, мисс Смиссерс! — заявил ученый доктор, нежно пожимая ей руки и кланяясь леди Холмерст.

Юстас смотрел на него подозрительным взглядом.

— Начинается! — бормотал он про себя. — Я так и знал. Оставить Августу ему на хранение? Ни за что! Никогда!

— Самое лучшее, что можно сделать, — продолжал мистер Шорт, которому все эти разговоры казались ненужной интермедией, — это предложить вам взглянуть на документ… этот документ несколько необычного вида…

Он взглянул на покрасневшую до ушей Августу.

— Хорошо, хорошо! — согласился ученый муж. — Завещание у мисс Смиссерс? Да?

— Мисс Смиссерс сама и есть завещание, — пояснил мистер Джон Шорт.

— Простите, я не совсем понимаю…

— Нет ничего проще. Завещание вытатуировано на мисс Смиссерс!

— Что такое? — воскликнул ученый муж, вскочив со стула.

— Завещание написано на мисс Смиссерс, — продолжал мистер Джон Шорт спокойным тоном. — Мой долг — представить вам документ на рассмотрение…

— Документ на рассмотрение!.. — бормотал изумленный доктор. — Как же я буду его рассматривать?

— Я объясню вам, сэр, — сказал мистер Шорт, с сочувствием поглядывая на растерянное и изумленное лицо ученого. — Завещание написано на спине леди, и я…

Леди Холмерст засмеялась. Что касается ученого доктора, он, совершенно растерявшись, стоял у своего стула, не зная, что делать.

— Хорошо! — произнес он наконец. — Надо что-нибудь решить! Я не могу уклониться от своей обязанности! Итак, мисс Смиссерс, я должен побеспокоить вас и взглянуть на это завещание. Там стоит шкаф, — указал он в угол комнаты, — и вы можете… там… приготовиться.

— О, этого не нужно, — возразила Августа со вздохом, снимая жакет.

Доктор тревожно следил за ее движениями.

— Она молодец! — бормотал он про себя. — Но какие странные обычаи на этих пустынных островах!

В это время Августа сняла жакет. Она была одета в открытое платье с белым шелковым шарфом, накинутым на плечи. Этот шарф она сбросила с себя.

— О-о, я вижу, она в открытом платье… Это — другое дело. Но за всю свою практику я никогда не видал и не слышал ничего подобного. Подписано и засвидетельствовано, но без даты! А может быть, число там… ниже?

— Нет, — возразила Августа, — даты нет… я не могла больше выносить татуировки… Когда все было кончено, я упала без чувств!

— Я поражен! Это самоотверженный поступок, редкое самообладание!

Он грациозно склонился перед Августой.

— Ага! — бормотал Юстас. — Начинаются любезности, несносный старый лицемер!

— Хорошо, — продолжал между тем ни в чем не повинный объект его подозрений, — разумеется, отсутствие даты не меняет сути дела, это не более как доказательство. Во всяком случае, я не могу ничего сказать тут, это не мое дело! Однако, мисс Смиссерс, так как вы очутились здесь в качестве важного документа, могу я спросить вас, что прикажете с вами делать? Нельзя же запереть вас в шкаф с другими документами, а выпустить завещание отсюда — значит, поступить против правил. На это требуется специальное разрешение. Ясно, что я не имею права посягать на свободу личности и приказать вам остаться здесь. Сознаюсь откровенно, я несколько смущен и не знаю, что мне делать с этим завещанием!

— Смею предложить вам, сэр, — вмешался мистер Шорт, — сделать копию с этого завещания.

— А-а! — сказал ученый муж, протирая очки. — Вы подали мне блестящую мысль! С согласия мисс Смиссерс мы сделаем не копию, нет, а настоящую фотографию завещания!

— Имеете вы что-нибудь возразить на это, моя дорогая? — спросила леди Холмерст.

— О нет, — угрюмо ответила Августа, — мне кажется, я стала теперь общественным достоянием!

— Отлично! Одну минуту, подождите, пожалуйста. Я сейчас же напишу фотографу, к которому уже не раз обращался в официальных делах!

Через несколько минут получили ответ фотографа: он рад служить доктору и явится в три часа.

— Итак, — заявил ученый муж, — я не могу отпустить мисс Смиссерс, пока не будет сделана фотография завещания. Сегодня утром я свободен и полностью к вашим услугам. Что вы скажете, если я предложу вам позавтракать? Буду счастлив, если вы доставите мне удовольствие и мы вместе где-нибудь перекусим.

Леди Холмерст проголодалась и охотно согласилась, все общество, за исключением мистера Шорта, который уехал, ссылаясь на дела и обещая вернуться в три часа, уселось в коляску леди Холмерст и отправилось в соседний ресторан. Здесь они основательно позавтракали. Доктор был так мил и любезен, что обе леди положительно влюбились в него, даже Юстас вынужден был признать, что среди ученых иногда попадаются очень приятные люди.

В конце концов ученый муж ласково взглянул на Августу и Юстаса.

— Я слышал от леди Холмерст, — сказал он, — что вы, молодежь, собираетесь повенчаться! Многолетний опыт показал мне, что вступление в брак — рискованное предприятие! Но я могу сказать, основываясь на фактах, что никогда не слышал о таком романтическом и многообещающем союзе. Молодой джентльмен ссорится с дядей из-за молодой леди и лишается огромного наследства. Молодая леди при самых ужасных обстоятельствах принимает героическое решение, чтобы вернуть ему состояние. Что будет дальше, я не знаю, получите ли вы наследство или нет, но у вас есть нечто лучшее — взаимное доверие, уважение, что вернее всякой любви и всегда приносит хороший результат. Мистер Мизон, вы — счастливый человек! В мисс Смиссерс вы нашли красоту, смелость, талант, и если позволите старику дать вам добрый совет — старайтесь беречь свое счастье и помните, что человек, который в юности нашел себе такую подругу жизни, поистине счастливец! «Он любимец богов, ему улыбаются радости жизни!» Закончу свою речь пожеланием вам обоим здоровья, счастья и благоденствия!

Доктор выпил стакан вина и так добродушно посмотрел на Августу, что ей захотелось расцеловать его.

Даже Юстас крепко пожал ему руку. С этого момента началась их дружба, которая продолжается до сих пор.

Затем все вернулись в контору, где их уже ждал фотограф, который был очень удивлен, когда узнал о том, что именно он должен фотографировать. Он сделал своим аппаратом три снимка со спины Августы и ушел, сказав, что через два дня принесет готовые карточки. Тогда доктор распрощался с новыми друзьями, заявив, что не имеет права дольше задерживать Августу. Они отправились домой, очень довольные тем, что так скоро отделались.

XVIII. Августа исчезает

История Августы возбудила немалое волнение, особенно когда в газетах появились ее портреты, когда все узнали, что она молода и красива. Но общее возбуждение достигло апогея, когда начал циркулировать слух о завещании, вытатуированном на ее шее. В газетах появились всевозможные рассказы и истории об этом завещании. Августа не обращала на них внимания.

На четвертый день после того как была сделана фотография завещания, леди Холмерст попросила Августу дойти до магазина на Риджент-стрит и купить ей шнурков для траурного платья. Августа отправилась в магазин в сопровождении служанки. Едва за ними успела закрыться дверь дома леди Холмерст, как Августа заметила двух или трех человек сомнительного вида, бродивших поблизости, которые сейчас же последовали за ними. Не обратив на это внимание, она пошла своей дорогой и когда достигла Риджент-стрит, то заметила, что за ней следовала уже кучка людей, возбужденно перешептывавшихся между собой.

На Риджент-стрит первое, что бросилось ей в глаза, — это человек, продававший фотографии; вокруг него собралась толпа, которой он что-то пояснял. Какой-то джентльмен купил карточку и остановился взглянуть на нее, а так как он был низкого роста, то Августа без труда взглянула на фотографию через его плечо и с негодующим восклицанием отступила назад.

Это был ее собственный портрет в платье с низким вырезом!

Несомненно, это она сама! Завещание на ее шее!

Но волнения ее на этом не кончились, так как в эту минуту появился человек с кипой вечерних газет.

— Описание и портрет прекрасной героини «Канчаро», — закричал он, — с завещанием, вытатуированным на ней самой! Купите фотографию! Факсимиле! Портрет!

— Голубушка! Это ужасно! — обратилась Августа к служанке. — Пойдем домой.

Собравшаяся вокруг них толпа окружила их плотным кольцом. Очевидно было, что человек, следовавший за ними от самого дома, узнал Августу и сообщил эту новость другим.

— Это она! — прошептал один.

— Кто?

— Мисс Смиссерс, героиня «Канчаро», татуированная на пустынном острове!

Раздались возбужденные восклицания толпы. Несчастную Августу прижали к фонарю вместе со служанкой, которая визжала от страха, и с любопытством разглядывали ее. К счастью, явились два полисмена, которые освободили обеих женщин и посадили их в кеб. Экипаж покатился, сопровождаемый возбужденными криками толпы.

Августа была крепкая молодая женщина со здоровыми нервами, но подобные вещи невыносимы! В тот же день она в сопровождении леди Холмерст перебралась в маленький отель на Темзе.

После полудня, прогуливаясь по городу, Юстас увидел выставленные в магазинах фотографии, на которых были сняты плечи его возлюбленной; он пришел в неописуемую ярость, бросился к фотографу и принялся упрекать его в неблаговидном поступке. Фотограф ответил ему, что пустил в продажу карточки потому, что не хотел упустить случая заработать несколько сотен фунтов.

Юстас направился к братьям Шорт. В результате мистер Джеймс Шорт возбудил дело против фотографа, доказывая, что тот не имел права пускать в продажу карточки, представлявшие собой копию важного документа, и воспроизводить их без разрешения суда.

Продажа карточек была немедленно прекращена.

Через восемь дней после этого в суд поступило заявление от поверенных мистера Аддисона и мистера Роскью, наследников Мизона согласно его первому завещанию, сделанному в ноябре 1885 года, в котором они требовали, чтобы суд допросил истца и свидетелей под клятвенной присягой и возможно скорее рассмотрел бы и сличил подписи на первом и втором завещаниях.

Суд назначил день для рассмотрения завещания. Когда разнесся слух, что живое завещание выходит замуж за истца, все ученые мужи широко раскрыли глаза от удивления. Потом поверенные противной стороны получили разрешение суда возражать на требование истца. Прежде всего они заявили, что второе завещание составлено не так, как того требует закон, добавив, что в этом очевидно влияние Августы Смиссерс, что «завещание было сделано под сильным воздействием ее воли на больной ум завещателя».

Время шло своим чередом. Часто, насколько это было возможно, Юстас уезжал из Лондона и устремлялся в маленький отель на берегу реки, где чувствовал себя вполне счастливым.

Закон, несомненно, прекрасная вещь, питающая множество народа, дающая немало выгод своим верным слугам, но горе тому, кто сделался жертвой операций законников!

Судебный процесс был ложкой дегтя в бочке меда Юстаса. Каждый день приносил ему новые хлопоты и тревоги. Братья Шорт боролись, как герои, стойко сражались за свое дело. Юстасу было тяжело поддерживать их деньгами, которых у него не хватало. Как и следовало ожидать, весь блеск адвокатских талантов и красноречия разбивался о невозможность добыть где-нибудь денег, тогда как противники были богатейшие люди и не стеснялись в расходах.

Юстас и Джеймс Шорт, человек по натуре умный и чувствительный, — оба отлично понимали, что для борьбы с противниками, для того, чтобы спасти завещание, нужны большие деньги. Но где их взять?

Это было ужасно. Оставалась одна надежда, что само дело, чрезвычайно интересное, из ряда вон выходящее, в то же время очень несложно и не требует большого числа документов.

XIX. Дело «Мизон, Аддисон и К°»

В одно прекрасное утро, когда часы показывали четверть десятого, Августа в сопровождении Юстаса, леди Холмерст, миссис Томас, жены капитана Томаса, которая вернулась в Лондон, навестив своих родных, очутилась у входа в здание нижней палаты суда, готовая отдать пять лет жизни, лишь бы сбежать куда-нибудь из этого учреждения.

— Сюда, дорогая моя! — сказал Юстас. — Мистер Джон Шорт обещал встретить нас в зале.

Они прошли через арку и увидели на дубовой колонне лист с расписанием дел, которые подлежали рассмотрению в этот день.

Августа заглянула в него и прочла, что в десять часов тридцать минут будет разбираться дело «Мизон, Аддисон и К°». Это так подействовало на нее, что она почувствовала себя совсем больной.

Они прошли мимо полисмена гигантского роста, стоявшего у дверей, и остановились в узенькой, неуютного вида зале. Справа от входа, около статуи, с бумагами в руках их ждал мистер Джон Шорт. Лицо у него было возбужденное.

— Вы здесь! — произнес он. — Я боялся, что вы опоздаете! Наше дело разбирается первым ради удобства генерального атторнея[113]. Вы знаете, он поддерживает противную сторону! — добавил он со вздохом. — Не знаю, как справится бедный Джеймс. У него двадцать человек оппонентов, потому что все поверенные наследников здесь налицо! Во всяком случае, он твердо стоит на своем и прекрасно сведущ в законах.

В это время они добрались до маленькой лестницы, взошли по ней и свернули влево. Если и существовали какие-либо сомнения относительно верности пути, то скоро все перестали сомневаться, завидев длинный ряд париков, устремившихся в том же направлении.

Августа и ее друзья скоро убедились в том, какой живой интерес возбудил в публике предстоящий разбор дела.

Коридор суда кишел белыми париками адвокатов — их было тут около пятисот человек. Они толпились в ожидании, когда отворятся двери. Шесть или восемь сторожей удерживали толпу с помощью деревянного барьера, покрикивая стоящим впереди: «Назад! Назад! Осади назад!»

— Господи! Как же мы пройдем? — взмолилась Августа. Мистер Джон Шорт сделал знак сторожу, боровшемуся с напором толпы, и спросил его, как им пройти.

— Я сам не знаю, сэр, — отвечал служитель, — здесь вам не пройти! Придется провести вас через другой вход! Пусть меня повесят, — продолжал он, указывая им дорогу, — если все эти адвокаты не задавят нас насмерть. Тут надо отряд кавалерии, чтобы их сдержать! Они голодают, не имеют работы и лезут из кожи вон, чтобы увидать кусочек портрета молодой леди!

В это время они прошли через отделение морской юрисдикции, двор и очутились в зале суда.

Прежде чем занять место, которое ей указали, Августа осмотрелась вокруг. Зал суда был еще пуст, хотя в судейской ложе уже расположились избранные лица, включая и нескольких дам. Малая галерея постепенно заполнялась нарядными людьми. Что касается адвокатских мест, там сидели множество представителей наследников Мизона и их поверенные, так что бедный Джеймс Шорт, единственный адвокат истца, занял со своими бумагами место в центре третьей скамейки.

— Боже праведный! — потрясенно промолвил Юстас, наклоняясь к Августе. — Двадцать адвокатов против нас. Что будет делать несчастный Джеймс?

— Не знаю, право, — вздохнула Августа. — Это ужасно, да?

— Но что делать, ведь у нас нет денег!

Джон Шорт отошел переговорить с братом и вскоре вернулся. Августа занялась изучением типов людей, находившихся перед ее глазами.

— Господи, кто это такие? — спросила она.

— Вот генеральный атторней вместе с Фиддлстиком, Пирлом и Бином, поверенными Аддисона. Около него главный прокурор с Плейфордом, Миддлстоном, Блоухардом и Россом — это поверенные со стороны Роскью. Дальше Стикон, он любит дела о завещаниях и разводах и вечно пишет книги об этом. Затем репортер газеты «Таймс», он пишет романы, как вы, хотя и не так хорошо, и ворует из чужих сочинений. Дальше…

В эту минуту Джон Шорт был прерван каким-то подошедшим добродушного вида человеком с моноклем в правом глазу. Это был мистер Ньюс, глава богатой фирмы, поверенный ответчиков.

— Мистер Шорт, надеюсь? — произнес мистер Ньюс, сочувственно взирая на своего молодого оппонента.

— Да!

— Мистер Шорт! Я советовался со своими клиентами, с атторнеем и прокурором, и все мы пришли к соглашению, что в этом деле есть сомнительные обстоятельства, которые, безусловно, повлияют на решение суда!

— Прежде чем говорить об этом, — возразил Джон с достоинством, — я должен посоветоваться со своим адвокатом.

— Разумеется!

Джеймс встал со своего места и ждал. Он тщательно подготовился к разбору дела.

В первый раз в жизни он совещался с атторнеем и прокурором.

— Послушайте, Шорт! — сказал атторней, обращаясь к Джеймсу, как к старому знакомому, хотя только что узнал его имя от Фиддлстика. — Как вы думаете, чем мы порешим это странное, курьезное дело? Много фактов говорит против вас, вы знаете об этом?

— Я так не считаю! — заметил Джеймс.

— Конечно, конечно! Но если вы не обидитесь на меня, почва качается у вас под ногами! Допустим, например, что ваша молодая леди не позволит взглянуть на завещание. Что тогда будет?

В это время Фиддлстик что-то написал на листочке бумаги и вручил его атторнею, который покачал головой и передал записку соседу и далее. Когда записка обошла весь круг, мистер Ньюс показал ее своим почтенным клиентам — мистеру Аддисону и мистеру Роскью. Аддисон был полнолицый человек холерического темперамента, Роскью — высокий, с изжелта-бледным лицом и черной бородой.

Когда они прочитали записку, Аддисон застонал, как раненый бык, а Роскью вздохнул, и эти вздох и стон показали Августе, которая усердно наблюдала за всеми перипетиями драмы, что наследникам не понравилось то, что в ней было написано. Мистер Ньюс отдал записку Джону Шорту, который передал ее брату, а Юстас прочитал через его плечо.

На кусочке бумаги было написано:

Предлагаемые условия — все состояние пополам, ответчики платят все судебные издержки!

— Ну, Шорт, — спросил Юстас, — что вы скажете? Что делать? Джеймс сдвинул парик и задумчиво потер свою лысину.

— Очень трудное положение! — произнес он. — Конечно, миллион — сумма большая, но их два, и оба могут достаться нам! Мое собственное мнение — надо бороться. Правда, предлагаемый миллион

— это уже действительность, а ведь результат дела никому не известен!

— Я готов согласиться! — заявил Юстас. — Хотя бы ради Августы… мисс Смиссерс… Ей придется опять показывать татуировку, а это неприятно для леди!

— О, ей стоит только вспомнить, что здесь она не леди, а лишь законный документ! Спросите ее!

— Августа! Как нам быть? — обратился к ней Юстас, объяснив, в чем дело. — Если мы примем условие, то избавимся от многих неприятностей. Решайте скорее, суд сейчас явится!

— О нет, нет! — торопливо возразила Августа. — Я привыкла к неприятностям. Нет, будем бороться. Они испугались вас! Я вижу это по лицу ужасного мистера Аддисона. Нет, дорогой мой, надо бороться!

— Хорошо! — согласился Юстас, взял карандаш и написал:

Отклоняем с благодарностью.

В это время из коридора донесся шум. Двери широко распахнулись, и через минуту целое море адвокатов заполнило зал. Боже! Как они толкались и спешили! Стадо буйволов не могло бы ворваться с большим шумом.

«Боже милосердный! — подумала Августа. — Что все они будут тут делать?»

Вдруг какой-то старик около нее вскочил и закричал:

— Тише!

Несмотря на повелительный тон, его голос, однако, не произвел особого впечатления на бушующую толпу.

Затем появились члены суда. Все встали, поклонились и сели на свои места.

XX. Джеймс Шорт защищает дело

Какой-то совершенно незнакомый Августе чиновник встал и объявил, что будет разбираться дело «Мизон, Аддисон и К°». В ту же минуту несчастный Джеймс Шорт вскочил на ноги.

— Имя этого джентльмена? — расслышала Августа вопрос судьи, обращенный к клерку.

— Джеймс Шорт!

— Вы являетесь единственным поверенным истца? — спросил судья с ударением.

— Да! — ответил Джеймс, и когда он произнес это слово, взоры всех присутствовавших обратились на него, и едва заметная улыбка пробежала по лицам судей.

— Кто является поверенным ответчиков?

— Я и мои ученые друзья, все мы держим сторону ответчиков! — заявил генеральный атторней.

— Прекрасно! — подытожил судья. — Явно, что силы неравны, хотя, конечно, нас это не касается.

— Если милорд позволит, — сказал Джеймс, — я сумею один постоять за дело, потому что хорошо знаком с ним!

— Пожалуйста, мистер Шорт, — ответил судья, взирая на него с сожалением. — Излагайте ваше дело.

Наступила тишина. Джеймс раскрыл бумаги и впервые в жизни вдруг впал в такое болезненное, нервное состояние, что начал дрожать, и мозг его совершенно отказывался работать. Бедный Джеймс, неопытный, не привыкший к судебным процессам, смутился. В числе его противников — целых двадцати человек — оказались многие известнейшие лидеры Англии, кроме того, судьями были в большинстве случаев люди его профессии, которые смотрели на него сейчас с любопытством и сожалением.

— Милорд! — начал он и остановился.

Решительно он не мог говорить. Какие-то дикие, бесформенные мысли блуждали в голове.

Воцарилось зловещее молчание.

— Прочитайте ваше дело! — шепнул ему адвокат, сидевший рядом.

Джеймс ухватился за эту мысль. Действительно, если он не мог говорить, то мог прочитать дело, хотя это не принято в суде. Он начал читать:

Истец есть единственный законный наследник Джонатана Мизона, бывшего владельца замка Помпадур, умершего двадцать третьего декабря одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, согласно его последнему и действительному завещанию, сделанному им двадцать второго декабря одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года…

Тут судья поднял брови и откашлялся, потом взял синий карандаш и что-то записал.

Двадцать первого мая одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года по прошению ответчиков было утверждено завещание Джонатана Мизона от десятого ноября одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Истец требует:

1. Чтобы суд отменил вышеуказанное завещание Джонатана Мизона от десятого ноября одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, утвержденное двадцать первого мая одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года.

2. Чтобы суд утвердил завещание Дж. Мизона от двадцать второго декабря одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года и ввел истца во владение наследством.

Джеймс Шорт

— Не угодно ли вам, милорд, — произнес Джеймс» закончив чтение, — чтобы я изложил дальнейшее…

Ответчики заявили, что завещание от двадцать второго декабря составлено не по статуту, что завещатель находился под сильным влиянием Августы Смиссерс.

Джеймс остановился. Он вновь не мог преодолеть сильнейшее нервное напряжение.

Снова молчание, еще более ужасное, чем в первый раз. Судья что-то записал и откашлялся. Бедный Джеймс молчал. Он готов был лучше умереть, чем выносить подобное унижение перед лицом своих коллег. В голове у него шумело, словно он был пьян.

В это время Фиддлстик, с любопытством наблюдавший за своим противником, вдруг понял его состояние. Чувство жалости проникло в его ученую грудь. Быть может, ему вспомнился подобный же случай из собственной практики в далеком прошлом, или он пожалел бедного молодого человека, своей неловкостью губившего дальнейшую карьеру, но он совершил благородный поступок. Случилось так, что он сидел справа в углу, а перед ним на конторке возвышалась огромная кипа судебных книг и бумаг, положенных клерком. По доброте сердца мистер Фиддлстик решил, что нужно отвлечь общее внимание от несчастного Джеймса, наклонился через конторку вперед, положил руку на книги и уронил их. С шумом и грохотом вся громада книг посыпалась на голову и плечи его клиента, мистера Аддисона, который сидел ниже, около конторки. Тяжелые книги больно ударили Аддисона по носу. Этой случайности мистер Фиддлстик, конечно, не предвидел.

Судья нахмурился, но скоро улыбка появилась на его губах. Мистер Аддисон не смеялся. Он свалился на пол, потом вскочил на ноги и, сердито швыряя книги и держась за нос, хотел броситься на ученого мужа.

— Вы нарочно это сделали! — проревел он, забыв, что находится в зале суда. — Пустите меня, я ему покажу!

Вся аудитория разразилась громким смехом. Мистер Фиддлстик смущенно улыбался, а мистер Ньюс и мистер Роскью тащили разъяренного Аддисона на его место и предлагали ему носовые платки, чтобы вытереть разбитый нос.

Джеймс также засмеялся, и это спасло его. Вся его нервозность исчезла словно по волшебству. Раздалось энергичное: «Тише, тише!»

Джеймс спокойным и ясным голосом начал свою речь. Полностью справившись с волнением, он подробно осветил отношения покойного Мизона со своим родным племянником, Юстасом Мизоном, и с Августой Смиссерс, которая имела несчастье вести дела с фирмой «Мизон и KV Все присутствовавшие, читавшие книгу Августы „Обет Джемимы“, не исключая и судей, слушали с глубоким интересом. Затем Джеймс передал сцену между Августой и покойным издателем, рассказал о вмешательстве Юстаса, закончившемся ссорой и лишением наследства, о случайной встрече на корабле Мизона и Августы.

Ярко и подробно нарисовал Джеймс Шорт картину кораблекрушения, гибели «Канчаро», спасения Августы и ее возвращения в Англию и закончил свою блестящую речь, заявив суду, что главные герои этой трагедии собираются повенчаться, что, по его мнению, явится прекрасным завершением всей этой романтической истории. (Взрыв аплодисментов.) Наконец он умолк и сел, потом взглянул на часы. Он говорил около двух часов, хотя совершенно не заметил времени.

Затем был вызван первый свидетель — Юстас Мизон, который ограничился тем, что сообщил о своих отношениях с покойным Мизоном и с Августой Смиссерс. Юстас говорил спокойно и откровенно, что, казалось, произвело благоприятное впечатление на судей.

Мистер Фиддлстик встал и возразил Юстасу, что его поведение вполне оправдывало недружелюбное отношение дяди к нему. Юстас подробно рассказал все, что произошло между ним и его дядей, сознавшись, что наговорил много неприятного, возмущенный отношением последнего к Августе. Мистер Фиддлстик говорил десять минут и сел, нисколько не подвинув дела.

После Юстаса была вызвана леди Холмерст. Она заявила, что познакомилась с Августой на корабле «Канчаро», и тогда на ее шее не было и следа татуировки, а в Лондоне она увидела Августу уже с татуировкой на шее.

После вызова леди Холмерст судьи отправились завтракать. Когда они вернулись, то вызвали Августу. Ропот оживления пронесся в толпе, когда молодая девушка, с сильно бьющимся сердцем, удивительно красивая, подошла к судьям.Прежде всего встал генеральный атторней.

— Прошу вашего позволения, милорд, — обратился он к судье, — лишить эту свидетельницу слова.

— На каком основании, мистер атторней? — спросил судья.

— На том основании, что она не должна и не может говорить. Если верить всей этой истории, то молодая леди представляет собой завещание Джонатана Мизона. Я полагаю, что на эту свидетельницу мы должны смотреть только как на документ.

— Но, мистер атторней, — возразил судья, — документ — это тоже свидетель, и свидетель лучшего сорта!

— Несомненно, милорд, но документ не может говорить и давать объяснения. Документ свидетельствует только тем, что на нем написано, но не говорит человеческим языком! Обращаю ваше внимание, милорд, на основные принципы закона по интерпретации писаных документов!

— Я хорошо знаю эти принципы, мистер атторней, и не вижу, зачем они нужны вам теперь!

— Как вам угодно, милорд. Я настаиваю на том, что мисс Смиссерс есть не что иное как документ, и не имеет права раскрывать рта, так как бумага не обладает даром слова!

— Так, — произнес судья, — но это спорный вопрос. Что вы на это скажете, мистер Шорт?

Все глаза обратились на Джеймса, который чувствовал, что если он промолчит, то дело будет проиграно.

— Вот по этому поводу я обращаюсь к вам, мистер Шорт, — продолжал ученый судья, — действительно ли личность мисс Смиссерс совершенно подавлена и уничтожена тем обстоятельством, что она представляет собой документ, и отнимает ли у нее эта документальность, если можно так выразиться, право предстать перед судом как обыкновенный свидетель и подтвердить все сказанное?

— Если милорд позволит, — сказал Джеймс, — я утверждаю, что это неправильно. Конечно, документ остается документом, но мисс Смиссерс также остается молодой леди. Ведь это абсурд — утверждать, что человек, на котором вытатуирован документ, перестает быть человеком и теряет свою правоспособность говорить и свидетельствовать истину. Можно ли лишить человека его естественных прав? Нет, это неправильная постановка вопроса!

— Да, это курьезный пункт, — отметил судья, — и единственный в своем роде. Поразмыслив и выслушав мистера Шорта, я убедился, что на это можно возразить. (Юстас облегченно вздохнул ) Ответчики утверждают, что мисс Смиссерс есть не что иное как документ и что она не может говорить. Полагаю, что мистер атторней не обдумал вопроса, когда пришел к такому заключению. Как обстоит дело? Завещание вытатуировано на части кожи молодой леди, но разве эта кожа представляет собой всю ее особу? Где же интеллект, индивидуальность? Постараюсь выразиться яснее… Допустим, что истец убедил свидетельницу позволить содрать с себя вытатуированную часть кожи (тут Августа подпрыгнула на месте), что она вынесла операцию и предстала перед судом как свидетельница. Неужели суд откажется принять ее свидетельство?

Документ на человеческой коже был бы в руках судей, и особа, которой принадлежала эта кожа, тоже стояла бы перед судом. Возможно ли отделить такой документ от человеческой личности? По моему мнению, нельзя. Возьмем другое положение и допустим, что завещание вытатуировано на ноге этой особы и что эта нога при известных обстоятельствах отрезана и представлена на суд. Неужели свидетельница, у которой отрезана нога, не имеет права дать показания на суде в силу того, что ее нога является документом? Я думаю, что она имеет полное право давать показания! 466

— Позволите ли вы, милорд, записать ваше решение/ — спросил мистер атторней, думая об апелляции.

— Конечно, мистер атторней! Приведите свидетелей к присяге!

XXI. Иск подлежит удовлетворению

Августа также была приведена к присяге, и Юстас заметил, что, когда она подняла вуаль, чтобы поцеловать Библию, ее красивое лицо произвело сильное впечатление на публику. Тогда Джеймс начал свой допрос; медленно, шаг за шагом, руководил он ответами Августы и заставил ее рассказать всю свою историю, включая и татуировку завещания на острове Кергелен. Очевидно, рассказ заинтересовал всех присутствовавших, и общее возбуждение достигло апогея, когда Августа начала рассказывать о татуировке.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее, каким образом случилось, что завещание мистера Мизона было вытатуировано на вашей коже, — попросил ее Джеймс Шорт.

Выразительно, яркими красками Августа описала каждую подробность с той минуты, когда покойный Мизон сообщил ей о своих терзаниях из-за того, что лишил наследства своего племянника, затем описала всю операцию татуировки, которую сделал матрос на ее шее.

— Теперь, мисс Смиссерс, — заявил Джеймс, когда Августа закончила рассказ, — мне очень жаль, но я должен побеспокоить вас и попросить показать документ суду.

Бедная Августа покраснела до ушей. Глаза ее наполнились слезами, пока она снимала темный плащ, скрывавший ее плечи (конечно, она была в платье с глубоким вырезом).

Судья, взглянув на нее, заметил ее огорчение.

— Если вы желаете, мисс Смиссерс, — произнес он любезно, — я прикажу выйти всем, исключая лиц, заинтересованных в деле непосредственно.

При этих словах ропот недовольства пробежал среди присутствовавших. Это было жестоко — лишить их возможности видеть завещание! С отчаянием уставились они на Августу, ожидая ее ответа.

— Благодарю вас, милорд, — ответила она с легким поклоном, — но мне это безразлично! Надеюсь, что каждый из присутствующих войдет в мое положение…

— Отлично, — произнес судья.

Без дальнейших слов Августа сбросила плащ и шелковый платок и встала, смущенная и покрасневшая, в своем открытом платье.

— Простите, но мне придется попросить вас подойти ко мне! — сказал президент.

Августа обошла кругом, взошла на возвышение и повернулась спиной к судье, чтобы он мог видеть завещание. Судья стал очень тщательно рассматривать написанное с помощью увеличительного стекла.

— Благодарю вас, — произнес он наконец, — я увидел. Боюсь, что ученый совет также пожелает увидеть завещание.

Августа спустилась вниз и медленно прошла по рядам ученых мужей, останавливаясь перед каждым для обозрения завещания, в то время как сотни глаз были устремлены отовсюду на ее несчастную шею. Наконец пытка кончилась.

— Довольно, мисс Смиссерс, — заявил судья, — вы можете надеть свой плащ.

— Документ, который вы показали суду, мисс Смиссерс, — спросил Джеймс, — тот самый, который составлен на острове Кергелен двадцать второго декабря прошлого года?

— Да.

— Документ этот был вытатуирован в присутствии завещателя и двух свидетелей?

— Да.

— Во время составления завещания был ли завещатель в здравом уме и твердой памяти?

— Несомненно.

— Пытались ли вы оказать на него давление, заставляя его составить завещание?

— Нет, не пыталась.

— Можете вы поклясться в этом?

— Клянусь.

Затем Джеймс перешел к истории смерти обоих моряков, которые были свидетелями завещания, к спасению Августы и закончил свой допрос только в четыре часа. Заседание было отложено до следующего дня.

Без сомнения, все заинтересованные в деле лица провели тревожную ночь и были очень довольны, когда снова очутились в зале суда. Народу собралось еще больше, каждый жаждал узнать, чем закончится дело.

Как только вошли члены суда, Августа заняла свое место на скамье свидетелей, и мистер атторней начал допрос.

— Вы сказали, мисс Смиссерс, что хотите повенчаться с истцом, мистером Мизоном. Мне очень жаль, но я должен задать вам щекотливый вопрос: были ли вы влюблены в мистера Мизона во время татуировки завещания?

Это было неожиданное нападение, и бедная Августа покраснела до ушей, но скоро природный ум выручил ее из беды.

— Если вы объясните мне, сэр, что значит быть влюбленной, то я с удовольствием отвечу на ваш вопрос! — произнесла она.

Все присутствовавшие, включая и судью, улыбнулись.

Генеральный атторней смутился.

— Хорошо, — заговорил он, помолчав, — намеревались ли вы выйти замуж за мистера Мизона?

— Очень может быть, мистер атторней, — вмешался судья, — но что же из этого следует?

— Преклоняюсь перед вашей опытностью, милорд, — сухо заметил атторней, — быть может, мне следовало иначе поставить вопрос. Скажите, свидетельница, вы рассчитывали в то время на брак с мистером Мизоном?

— Не думала даже.

— Согласились вы на татуировку — довольно мучительную операцию, — имея виды на истца?

— Конечно, нет. Могу прибавить, — сказала Августа с некоторым колебанием, — что, решившись обезобразить себя, я не рассчитывала понравиться кому-либо!

— Пожалуйста, отвечайте на мои вопросы, мисс Смиссерс, и не комментируйте их. Как могли вы решиться на подобную операцию?

— Я решилась на нее потому, что считала это делом справедливости, так как под рукой у меня не было никаких средств, чтобы облегчить смерть покойного Мизона. Я…

Она умолкла.

— Продолжайте!

— Я знала мистера Юстаса Мизона, знала, что он лишился наследства вследствие спора с дядей из-за меня!

— Ага! Наконец-то мы договорились. Следовательно, вы решились на татуировку ради истца, а не в интересах правосудия?

— Да, конечно.

— Но, мистер атторней, — опять вмешался судья, — что вы хотите этим сказать?

— Мне хочется доказать вам, милорд, что эта молодая леди действовала вовсе не беспристрастно в этом деле. Ее поступки имели слишком явную побудительную причину.

— Весьма понятно, — сухо заметил судья, — но из этого вовсе не следует, что мотив поступков может быть нечестным!

Ученый джентльмен продолжал допрос, вооружившись всей своей ловкостью и опытностью, чтоб заставить Августу сознаться, что завещатель действовал под ее влиянием и был болен во время составления завещания.

Но все его усилия были тщетны, и, когда он сел на свое место, Джеймс Шорт понял, что дело его еще не проиграно.

После нескольких вопросов, предложенных Августе другими судьями, встал Джеймс Шорт и попросил девушку подробно рассказать все то, в чем исповедовался ей мистер Мизон на острове Кергелен. Надо было видеть ярость и ужас мистера Аддисона и мистера Роскью, когда самые сокровенные тайны их фирмы выплыли наружу и система, практиковавшаяся Мизоном, раскрылась всем присутствовавшим на суде. Дюжина репортерских карандашей поспешила записать все слышанное.

Затем была вызвана миссис Томас, жена капитана Томаса. Она подтвердила, что Августа находилась на острове Кергелен, что она сама видела там шляпу одного из моряков, бочку рома и черепок, из которого матросы пили ром. Всего важнее было ее показание о том, что она видела на острове труп мистера Мизона, которого она тотчас же опознала на предъявленной ей фотографии. Она поклялась, что, когда Августа взошла на их шхуну, следы татуировки на ее шее еще не зажили.

Затем мистер атторней вызвал двух своих свидетелей, мистера Тодди, стряпчего, который составлял завещание Мизона от десятого ноября, и его клерка. При допросе оба свидетеля подтвердили, что завещатель был страшно раздражен при составлении первого завещания.

Затем генеральный атторней выступил от лица ответчиков. Он заявил, что суду предстоит разрешить два вопроса: во-первых, можно ли считать татуировку на шее леди за действительное, законное завещание, во-вторых, где доказательства того, что завещатель был вполне здоров, составляя свое завещание, и не подчинился чужому влиянию?

Очень тонко и умело представил он всю странность и романтичность истории по свидетельским показаниям Августы Смиссерс. Принимая во внимание отношения свидетельницы к истцу, мог ли суд отнестись с полным доверием к ее показаниям? Быть может, молодая леди подчинила своему влиянию слабого, умирающего старика и заставила его составить завещание в пользу любимого человека!

После атторнея говорили главный прокурор и мистер Фиддлстик. Потом встал Джеймс Шорт, чтобы внести возражение со стороны истца.

Наступило молчание, пока он разбирал свои бумаги.

— Благодарю вас, мистер Шорт, — проговорил судья, не дав ему даже раскрыть рта, — я не буду беспокоить вас больше!

Джеймс сел, радостно вздохнув, чувствуя, что дело его выиграно. Судья начал свою блестящую речь и, мастерски суммировав все факты, заключил ее следующими словами:

— Таковы подробности этого замечательного процесса, о подобном которому мне не приходилось слышать за всю мою долголетнюю практику. Мистер генеральный атторней справедливо сказал, что все дело заключается в двух пунктах:

1. Может ли документ, вытатуированный на шее Августы Смиссерс, считаться настоящим завещанием покойного Мизона?

2. Возможно ли допустить вероятность всей этой истории? Что понимает закон под словом «завещание»? Несомненно, завещание — это последняя воля или желание какого-либо лица, изложенные письменно, относительно его имущества и собственности после смерти.

Завещание должно быть обставлено некоторыми формальностями, как важный и законный документ.

Первый пункт, который я должен обсудить: представляет ли собой эта татуировка на спине молодой леди подлинное и настоящее завещание Мизона? Я отвечаю на этот вопрос в утвердительном смысле. Конечно, факт татуировки документа на человеческой коже — вещь редкая и необычная, но из этого вовсе не следует, что документ теряет свои ценность и значение.

Я думаю, что документ остается документом, на чем бы он ни был написан. Завещатель вовсе не был эксцентричной особой, а оказался поставленным в безвыходное положение. Весьма естественно, что на пороге смерти, согласно словам мисс Смиссерс, он осознал свою несправедливость к племяннику и жаждал исправить ее. В своем ужасном положении на пустынном острове он не имел под рукой ничего, чтобы выразить свою последнюю волю. Понятно, что он с радостью ухватился за мысль вытатуировать завещание на теле молодого и сильного существа. Можно ли отрицать законность этого документа только потому, что он составлен не по всем требованиям формалистики? Я полагаю, что он может считаться настоящим и действительным документом, законным завещанием покойного Мизона.

Перехожу ко второму пункту. Можно ли верить показаниям мисс Смиссерс? Леди Холмерст показала, что на корабле «Канчаро» мисс Смиссерс не имела на себе никаких признаков татуировки. Миссис Томас заявляет, что, когда мисс Смиссерс была спасена шхуной ее мужа, капитана Томаса, то шея ее была уже татуирована и сильно болела. Татуировка не могла быть сделана ею самой или ребенком, ее единственным компаньоном на острове. Кроме того, миссис Томас видела на острове труп Мизона, которого она сейчас же опознала, когда ей показали его фотографию, и шляпу одного из матросов.

Я подхожу к решению этого второго вопроса с некоторой нерешительностью. Конечно, не так легко, в самом деле, совершенно отменить формально составленное завещание от десятого ноября и присудить истцу громадное состояние только в силу свидетельского показания единственной свидетельницы. Но я лично убежден в том, что мисс Смиссерс говорила правду. Мне кажется, что мой многолетний опыт научил меня отличать правду от лжи, и я не могу не верить всему, что рассказала мисс Смиссерс. (Оживление в зале.) Я следил и наблюдал за ней при перекрестных допросах и уверен, что она сказала правду.

Относительно предположения, высказанного мистером атторнеем, что свидетельница во время составления завещания рассчитывала на брак с истцом, я не могу высказаться определенно. Может быть, это предположение верно, может быть — нет! Допуская его правдоподобность, мы должны установить тот факт, что мисс Смиссерс, оставляя Англию, вероятно, не имела определенного намерения вступить в брак с истцом, но истец всегда готов был сделать ее своей женой, — и это обстоятельство, по моему мнению, говорит не против него, а скорее в его пользу. Я должен заметить, что молодая леди совершила героический поступок, тем более что он имеет и свою оборотную сторону. Она перенесла операцию, которая была мучительна и нанесла немалый ущерб ее красоте. Соглашаясь с мистером атторнеем, что она принесла эту жертву, имея серьезный мотив — чувство справедливости, благодарность или более теплое чувство к истцу, я не нахожу тут ничего дурного и не имею причины не верить показаниям мисс Смиссерс.

Остается еще последний вопрос: был ли завещатель во время составления завещания в здравом уме и твердой памяти? Указывает ли что-нибудь на то, что он был ненормален? Я не вижу ничего подобного. Мисс Смиссерс утверждала и приняла присягу, что не заметила в нем ничего подобного. Она рассказала, между прочим, что незадолго до смерти он начал бредить и кричал, преследуемый галлюцинациями. Что же удивительного в том, что умирающий галлюцинировал и видел тех несчастных, кого он обижал и обманывал в своей жизни? Я вполне понимаю, что, чувствуя приближение смерти, Мизон хотел загладить свою несправедливость и отдать все свое состояние племяннику, вся вина которого заключалась в том, что он сказал дяде правду в глаза. Мне это кажется весьма естественным и вполне согласующимся с основными свойствами человеческой природы. Вся же история носит романтический характер и только подтверждает поговорку: истина причудливее всякой выдумки! Я вполне допускаю тот факт, что покойный Мизон позаботился вытатуировать свое последнее завещание, составленное в пользу его близкого родственника Юстаса Мизона, на плечах Августы Смиссерс двадцать второго декабря 1885 года. Установив этот факт, я отменяю завещание Мизона от десятого ноября и утверждаю завещание, представленное истцом. Иск по суду считать удовлетворенным.

— А судебные издержки, милорд? — спросил Джеймс, вставая.

— Так как тяжба возникла по вине самого завещателя, то пусть его наследник заплатит судебные издержки.

— Как вам угодно, милорд! — ответил Джеймс и сел на свое место.

— Мистер Шорт! — заговорил судья, откашлявшись. — Я редко говорю комплименты, но сегодня считаю своим долгом поздравить вас с успехом и сказать вам, что изумлялся тому мужеству, ловкости и умению, с которыми вы вели это необычное дело, имея противниками целый ряд ученых джентльменов. Для подобного процесса нужен огромный многолетний опыт. Факт сам по себе беспрецедентный…

Джеймс вспыхнул и почувствовал себя на седьмом небе: карьера сделана, — и если теперь благоденствие его не упрочится, то это будет исключительно его собственной виной.

XXII. Свадьба

Суд кончился. Августа заметила, что ученые мужи, изо всех сил бившиеся, чтобы выиграть дело своих клиентов, вовсе не казались особенно расстроенными, потерпев поражение, и быстро удирали из зала, словно торопясь отрясти его прах от ног своих. Она не знала, что сердца их бились ровно, потому что они уже получили свой заработок и е чувствовали себя виноватыми в том, что суд решил иначе.

Другое дело — мистер Аддисон и мистер Роскью, у которых миллионы выскользнули из рук. Конечно, они были богаты, но люди, обладающие деньгами, всегда желают иметь их еще больше. Мистер Аддисон побагровел от ярости, а мистер Роскью закрыл лицо руками и застонал. Генеральный атторней встал, подошел к Джеймсу Шорту и искренне пожал ему руку.

— Позвольте мне поздравить вас, дорогой коллега! — сказал он. — Я никогда не видел такого умелого ведения дела и очень рад, что судья сказал вам комплимент, что, кстати, совсем не в его обычае. Могу добавить, что надеюсь в скором будущем видеть вас в качестве своего помощника. Если у вас нет впереди ничего лучшего, не угодно ли вам зайти ко мне завтра около двенадцати часов?

Мистер Аддисон, слышавший эти слова, одним прыжком очутился между собеседниками.

— Теперь я все понимаю! — произнес он дрожащим голосом. — Меня предали, я сделался жертвой заговора. Вы получили кучу денег от меня, будьте вы прокляты! — завопил он, поднося кулак к лицу ученого мужа. — А теперь поздравляете этого человека! Вы обманули меня, сэр! Вы — негодяй и мошенник!

Тут ученый генеральный атторней, позабыв собственный сан и величие, возмутился и был готов тоже пустить в дело кулаки. Не будь поблизости мистера Ньюса, который оттащил назад своего разъяренного клиента, разыгрался бы ужасающий скандал.

— Ну, а теперь, господа, — заявила леди Холмерст, — я полагаю, что лучше всего отправиться домой и пообедать! Я приказала подать обед в семь часов, а сейчас около пяти. Надеюсь, мистер Шорт, вы приедете ко мне и привезете с собой вашего брата: право, вы оба вполне заслужили свой обед!

Все ушли. Это был веселый и приятный обед, по окончании которого братья Шорт уехали, сияя, как звезды, от счастья и выпитого шампанского. Леди Холмерст ушла к себе, оставив молодых людей наедине.

— Жизнь — странная вещь! Сегодня утром я был бедняком, а сейчас — один из богатейших людей в Англии! — сказал Юстас.

— Да, дорогой мой! — подтвердила Августа. — Весь мир будет у ваших ног, потому что жизнь легка и приятна для богатых людей.

Перед вами прекрасное будущее, Юстас, право, мне даже совестно выходить замуж за такого богача!

— Ненаглядная моя! — воскликнул Юстас, обнимая молодую девушку. — Всем этим я обязан вам. Знаете ли, чего я боюсь, если мы в самом деле окажемся богачами? Я опасаюсь, что вас затянет шумная жизнь, то, что люди называют обязанностями светской женщины, разные развлечения, и вы забудете о своем литературном призвании. Многие женщины поступают так… Хоть они и уверяют, что не имеют свободного времени, но, в сущности, просто не желают найти его для занятий.

— Да, — ответила Августа, — если они не любят своего дела. Тот, кто любит его всем сердцем и душой, никогда не откажется от него. Конечно, замужество несет с собой определенные заботы и отвлекает от занятий, но в то же время, если оно счастливо, работается легко и спокойно. Вам нечего бояться, Юстас, я постараюсь доказать миру, что вы женились не на глупой женщине. Если же я не сделаю ничего, то, значит, я — бестолковая тупица.

— Приятно слышать это от автора «Обета Джемимы», — саркастически усмехнулся Юстас, — в самом деле, моя дорогая, ваша известность как писательницы, героини кораблекрушения и процесса о завещании смущает меня. Мне придется оставаться всегда позади, меня будут знать только как супруга прекрасной, талантливой миссис Мизон…

— О нет, не бойтесь, — возразила Августа, — никому не пригрезится во сне отозваться так о богаче, обладателе двух миллионов.

— Не злите вы меня этими деньгами! — с досадой воскликнул Юстас. — Мы еще не получили их. Августа, мне надо кое о чем спросить у вас.

— А мне пора идти спать! — заявила Августа.

— Глупости! — отозвался Юстас. — Вы не пойдете. — Он схватил ее за руку.

— Оставьте меня, сэр! — вскричала Августа с достоинством. — Что вам еще нужно, глупый мальчишка?

— Я хочу знать, повенчаемся ли мы с вами на будущей неделе?

— На будущей неделе? Боже милостивый! Нет, нет, конечно, — ответила Августа. — Мое приданое еще не готово, и я, право, не знаю, откуда взять мне денег, чтобы заплатить за него.

— Тряпки! — изрек Юстас с презрением. — Вы умели обходиться на острове Кергелен без всего, и я не вижу, почему вы не можете обвенчаться без ваших тряпок, тем более что я достану вам все нужное в течение шести часов. Что может быть глупее этих тряпок! Слушайте, дорогая моя! Ради Неба, давайте поженимся и успокоимся. Смею вас уверить, что если вы не последуете моему совету, жизнь ваша будет отравлена. За вами будут охотиться, как за редкой дичью, интервьюировать, рисовать — словом, замучат до смерти. Если вы выйдете замуж. — это будет лучше и спокойнее для нас обоих.

— Ваши слова, пожалуй, справедливы, — заметила Августа. — Но допустим, что ответчики подадут на апелляцию, и дело примет другой оборот, что тогда?

— Тогда мы оба будем работать, больше ничего. Вы — писать и выпускать ваши книги, а я — работать, как умею и могу.

— Хорошо, я поговорю с Бесси об этом, — согласилась Августа.

— Конечно, леди Холмерст найдет, что возразить, — мрачно заметил Юстас, — она нежно позаботится о ваших тряпках.

— Это все, что я могу сделать для вас, сэр, — решительно ответила Августа. — Спокойной ночи.

Она грациозно присела и исчезла.

— Кто может узнать мысли женщины! — размышлял Юстас, пока дворецкий не принес ему шляпу. — Она всегда сделает, что захочет, но чего она хочет?

Через десять дней после этого разговора небольшое, но избранное общество собралось в доме леди Холмерст на Ганновер-сквер.

Свадьба держалась в секрете, чтобы не привлечь толпы любопытных. Так как у Августы не было родных, она просила ученого доктора, с которым состояла в большой дружбе, заменить ей отца. Хотя за всю свою долголетнюю практику старому джентльмену чаще приходилось разрывать брачные узы, чем связывать их, он не мог отказать Августе в ее просьбе.

— Мне придется на время пренебречь своими обязанностями, дорогая леди, — сказал он, пожимая руку Августе. — Это очень дурно, очень дурно, потому что я должен быть в канцелярии. Но, может быть, я как-нибудь устроюсь, хотя это очень, очень нехорошо с моей стороны! Думаю, что буду просить суд, то есть пастора, подождать меня немного…

И в назначенный знаменательный день почтенный муж покинул свою канцелярию и присоединился к обществу.

Леди Холмерст выглядела необычайно изящной и красивой в своем вдовьем одеянии, ее мальчик Дик, очень веселый, сиял здоровьем и изумлялся торжественному виду своей «тети».

В арьергарде находились братья Шорт.

Августа была прелестна в своем подвенечном наряде, и, любуясь ею, ученый доктор готов был сам влюбиться в нее. Но на прекрасном лице девушки лежала тень печали: сегодня Августа была счастлива, как может быть счастлива любящая и любимая женщина, но великая радость всегда является к нам вместе с нашими былыми печалями. Величайшее счастье имеет свойство напоминать нам прошедшее горе, потому что радость и печаль вытекают из одного источника. Так было и с Августой.

Ей вспомнилась дорогая сестричка, ее предсказание о счастливом будущем. Теперь счастье и успех сопутствуют ей, и рядом с ней стоит ее возлюбленный, но ее счастье омрачено воспоминанием о дорогом личике сестры, о маленькой могилке…

Потом Августе вспомнился бедный мистер Томби… Он давно погиб в волнах океана, а она живет, и перед ней — блестящая карьера…

Бедный мистер Томби! Ей вспомнились его последние слова, когда он усаживал ее в лодку. Пожалуй, для него и лучше, что он умер.

— Теперь, мисс Смиссерс, — прервал доктор ее мысли, — больше никто не будет называть вас так! — возьмите мою руку, судья, то есть, я хочу сказать, пастор, пришел!

Церемония окончилась. Юстас и Августа стали мужем и женой. Все общество вернулось на Ганновер-сквер.

Первым, кто их приветствовал при входе, был маленький клерк Джона Шорта, явившийся сюда в сопровождении своего брата, клерка, служившего у Джеймса. Мальчик держал в руке официальное письмо.

— Помечено «немедленно», сэр! Я подумал, что надо поскорее доставить его вам!

Он подал письмо Джону.

— Что это такое? — спросил Юстас нервно. Он смертельно боялся теперь всех этих официальных писем.

— Вероятно, уведомление об апелляции! — заметил Джон.

— Откройте его скорее и читайте! Джон прочитал следующее:

Джону Шорту, эсквайру

Дорогой сэр!

После совещания с нашими клиентами, мистером Аддисоном и мистером Роскью, мы уполномочены сделать вам следующее предложение. Пусть истец не требует отчета о прибылях, полученных фирмой…

— Неверный термин! — сказал Джеймс раздраженно. — Странно, что свидетель мог допустить такое выражение!

— Определение достаточно верное! — возразил его брат.

— Термин «прибыли» обозначает здесь доход со всего капитала.

— Ради Бога, не препирайтесь, — воскликнул Юстас. — Разве вы не видите, что я терзаюсь?

…и мои клиенты готовы отказаться от апелляции по делу «Мизон, Аддисон и К°». Если же истец будет настаивать на отчете, то мы передадим дело в высшую инстанцию суда.

С почтением, НьюсP.S. Весьма обяжете немедленным ответом.

— Ну, Мизон, что вы на это скажете? — спросил Джон. — Простите, я забыл: может быть, вы хотите посоветоваться с ним? — он указал на Джеймса, который с негодованием потирал свою лысину.

— Нет, нет, я уже решил, — возразил Юстас. — Пусть остаются со своими прибылями и доходами, они мне не нужны! Пошлите Ньюсу телеграмму.

— Я согласен с вашим взглядом на дело, — начал Джеймс торжественно, — и очень рад, что мы сходимся во мнениях, хотя, мне кажется, есть спорные пункты, на которые я хочу указать вам…

— Ради Бога, не сейчас! — прервала его леди Холмерст. Адвокат со вздохом покорился. Ньюсу послали телеграмму, и все сели за свадебный завтрак, который прошел очень оживленно.

Леди Холмерст в первый раз со смерти мужа была веселой и оживленной, как прежде, и так прелестна, что Джеймс забыл свою ученость, свою профессию и не отходил от нее. Он дошел до того, что сказал ей какой-то громоздкий комплимент, который состоял из трех длинных фраз и разделялся на пункты.

В конце завтрака встал ученый доктор и произнес тост за здоровье новобрачных. Его речь была прекрасна и переполнена классическими цитатами.

— Мне приходилось слышать, — закончил он, — что есть люди — настоящие любимцы и баловни судьбы. Я не верил этому, но теперь убедился в истине данного изречения. Мистер Юстас Мизон, бесспорно, прекрасный молодой человек, очень милый и красивый, но позвольте спросить, что он совершил, чем заслужил свое необыкновенное счастье? Почему он избран из сотни других молодых джентльменов, чтобы обладать двумя миллионами капитала и жениться на прелестнейшей, талантливой и великодушной молодой леди? В красоте молодой леди заключается еще целое состояние, не говоря уже о ее уме и таланте. Сэр! — он поклонился Юстасу. — Приветствую вас, так как все люди должны приветствовать счастливого избранника судьбы! Смиренно преклоняюсь перед вами, смиренно желаю, чтобы вы долго наслаждались тем несравненным счастьем, которым Провидению угодно было наградить вас!

Затем встал Юстас и произнес маленький спич. Он припомнил, как с первого взгляда полюбил Августу, увидев ее в конторе своего дяди в Бирмингеме, как тяжело ему было, когда, вернувшись из Лондона, он узнал, что любимая девушка исчезла. Сколько он перестрадал, когда до него дошли слухи, что она утонула вместе с «Канчаро»!

— Доктор сказал, что я счастливый избранник судьбы, — закончил Юстас, — и я согласен с ним. В самом деле, я счастлив выше меры, выше моих заслуг, так счастлив, что даже пугаюсь. Когда я вижу свою возлюбленную жену рядом со мной, мне кажется, что я брежу, что все это сон — я проснусь и не найду никого около себя! Это колоссальное богатство, которым я обязан ей, — оно меня просто пугает. Я надеюсь, если Небу будет угодно, сделать много хорошего с этими деньгами, помня постоянно, что в моих руках великая сила, что мой долг — распорядиться по разуму и совести! Моя жена, неоценимое сокровище, мой лучший друг и советник, конечно, поможет мне.

Помолчав немного, Юстас предложил тост за здоровье братьев Шорт, которые сумели выиграть дело, не побоявшись целого сонма ученых мужей.

После Юстаса встал Джеймс и начал говорить удивительно цветисто и красноречиво и говорил бы бесконечно долго, если бы леди Холмерст не пришла в отчаяние и не дернула его за рукав, заявив, что он может предложить тост за ее здоровье.

Джеймс сделал это с величайшим удовольствием, причем намекнул на то, что хотя леди Холмерст считается вдовой, но «находится» в беспомощном положении, обладая всеми правами и ответственностью одинокой женщины.

Все общество разразилось смехом, включая бедную, смущенную леди Холмерст.

Джеймс уселся на свое место, негодуя, что безрассудные люди не умеют оценить меткости его определения.

После завтрака Августа пошла переменить платье. Началось шумное прощание. Новобрачные уселись в прекрасный кеб и уехали, сопровождаемые оглушительными криками и пожеланиями.

XXIII. Новая фирма «Мизон и К°»

Прошел месяц — месяц чудных летних дней, безоблачного счастья. Юстас и Августа были счастливы, проводя свой медовый месяц под солнечным небом одного из прелестнейших островков близ континента. Между тем у мистера Джона Шорта состоялось совещание с поверенными ответчиков Аддисона и Роскью, в результате которого оба джентльмена отказались быть далее компаньонами издательской фирмы и Юстас Мизон таким образом становился единственным владельцем обширного предприятия и должен был принять его в свое непосредственное ведение.

Сопровождаемый мистером Джоном Шортом, которого он назначил своим главным поверенным, и Августой, Юстас явился, чтобы формально вступить во владение фирмой.

Номер первый, державший все хозяйство в своих руках, несколько сердито вручил документы Юстасу. Ему вовсе не нравилась простота манер нового молодого владельца.

Юстас перелистывал бумаги, и его счастливая молодая жена стояла около него, думая об удивительной перемене обстоятельств. Год тому назад она стояла в этой конторе, как нищая, вымаливая у Мизона несколько лишних фунтов, чтобы спасти жизнь сестры, а теперь…

Вдруг Юстас вытащил из пачки один документ и просмотрел его. Это был контракт Августы с Мизоном относительно книги «Обет Джемимы», связавший ее на целых пять лет.

— Это подарок для тебя, моя дорогая! — обратился Юстас к жене. — Возьми его!

Августа взяла документ, взглянула на него и вздохнула. Он напомнил ей много тяжелого.

— Что же мне делать с ним? — спросила она. — Разорвать?

— Да, — ответил Юстас. — Нет, погоди!

Он взял у жены документ, написал на нем крупными буквами «похерен», подписался и поставил число.

— Теперь надо вставить его в рамку и вывесить в конторе для поучения! — сказал Юстас.

Номер первый с ужасом взглянул на молодого Мизона.

— Что дальше?

— Собрались ли джентльмены в зале? — спросил Юстас, отложив в сторону остальные документы.

Номер первый заявил, что все в сборе, в большом зале собрались все издатели, управляющие различными отделениями фирмы, клерки, служащие, авторы и художники, которых он выстроил в одну линию.

Когда Юстас, его жена и Джон Шорт вошли в зал, где были приготовлены места, вся толпа поклонилась им. Юстас попросил их сесть.

— Джентльмены! — произнес он. — Прежде всего, позвольте вам представить мою жену, миссис Мизон, которая хорошо знакома с обычаями нашей фирмы, так как ее лучшие произведения печатались у нас… (кто-то из толпы громко выразил одобрение, Августа покраснела и смешалась) и которая, как я надеюсь, напишет еще много прекрасных книг, и мы будем иметь честь издать их… (Аплодисменты.)

Затем, джентльмены, позвольте мне представить вам мистера Джона Шорта, моего поверенного, который с помощью своего брата выиграл мое дело в суде…

Затем объявляю вам, что я один состою собственником фирмы, так как купил паи компаньонов Аддисона и Роскью. (Голос в толпе: «Вот так штука!») Я надеюсь, что мы будем работать все вместе для нашего общего благополучия. Да будет также известно вам, что я хочу полностью преобразовать наше дело… (оживление в толпе) и с помощью мистера Шорта поведу его иначе. Мне известно, что в среднем чистый доход фирмы равнялся за последние десять лет сорока семи процентам. Теперь я желаю поставить дело так: десять процентов будет получать автор книги, и десять — наша фирма… (Сильнейшее оживление, в особенности среди авторов.) Допустим, что книга заработала сто на сто, следовательно, я возьму себе десять процентов, служащие — двадцать шесть, а автор получит шестьдесят процентов.

Номер первый прервал речь Юстаса.

— Это невозможно! — возразил он. — Невероятно! Фирма «Мизон» удовлетворится десятью процентами, несмотря на свои издержки, а автор, жалкий автор, получит шестьдесят процентов?! Это постыдно, постыдно!

— Я вас не заставляю служить у меня, — резко возразил Юстас, — но советую вам подумать… Джентльмены! — продолжал он. — Вижу, что такая перемена поражает вас, но уверяю вас, что я делаю это вовсе не из филантропии. Я желаю только, чтобы труд ваш хорошо оплачивался, и никогда не возьму на себя дела, которое может принести убытки! Все мы будем работать вместе, и я надеюсь, что лучшие писатели Англии будут печататься у нас, а все вы будете чувствовать себя намного лучше, чем теперь. (Одобрительные возгласы.) Авторам будут отведены отдельные комнаты, заработок их значительно увеличится. (Общие восторженные восклицания.) Затем я раз и навсегда желаю уничтожить эту ужасную систему называть людей «номерами»… С этого дня каждый служащий фирмы «Мизон» будет называться своим именем. (Громкие крики одобрения.) Еще одно слово: надеюсь видеть вас всех за обедом в моем доме на следующей неделе, когда мы отпразднуем появление новой фирмы, которая будет именоваться «Фирма Мизон и К°», так как все мы будем заинтересованы в предприятии и станем компаньонами! Надеюсь, что наша фирма будет богатой, честной, уважаемой фирмой, в настоящем смысле этого слова!

Затем среди оглушительных приветствий и одобрений своих служащих Юстас и его жена раскланялись и направились к ожидавшему их экипажу.

Через полчаса они входили в ворота замка Помпадур, откуда год тому назад Юстас ушел, поссорившись с дядей.

У подъезда вытянулись в струнку напудренные, расфранченные слуги во главе с толстым дворецким Джонстоном, тем самым, который передал прощальный привет Юстаса его дяде.

— Боже милостивый! — воскликнула Августа. — Здесь шесть огромных лакеев… Что я буду делать с ними?

— Прогони их! — ответил Юстас. — Один их вид нагоняет на меня тоску.

Молодые хозяева поклонились и под взглядами многочисленной прислуги направились, стараясь сохранить свое достоинство, переодеться к обеду.

Скоро они очутились за обедом. Что это был за обед! Он продолжался час с лишним, и в продолжение этого времени шесть лакеев приносили и уносили серебряные блюда. Никогда со времени своей свадьбы Юстас и Августа не чувствовали себя так скверно!

— Но мне вовсе не нравится такое богатство! — произнесла Августа, вставая с места и подходя к мужу, когда дворецкий ушел и закрыл за собой дверь. — Это просто подавляет меня.

— И меня также! — согласился с ней Юстас. — И знаешь, что я скажу тебе, Густи, — добавил он, обняв жену, — я прогоню всех этих чертовых лакеев, продам этот дом, и мы найдем себе местечко поудобнее.

В эту минуту их беседа была прервана самым неприятным образом. Неожиданно двери в столовую отворились, и два огромных лакея внесли кофе, сливки, за ними Джонстон и другое напудренное чудовище внесли коньяк и ликеры.

Августа и Юстас, обнимавший ее, остались, словно парализованные, на месте. Потом Августа отскочила от мужа, Юстас нахмурился и закусил губу, а эти великолепные выдержанные лакеи не выказали ни малейшего смущения, не повернули даже головы и продолжали торжественно шествовать вперед со спокойным видом.

— Право, я не могу выносить этого, — тихо произнесла Августа, когда лакеи исчезли, — я пойду спать, я чувствую себя нехорошо.

— Да, — поддержал ее Юстас, — это самое лучшее, что мы можем сделать. Проклятье! Этот добрый Шорт, почему он не пришел к нам обедать? Пожалуй, здесь нельзя и покурить сигару… Эти черти будут презирать меня за подобное преступление! При моем дяде здесь не позволялось курить, и я курил в комнате буфетчика. Не могу же я теперь пойти туда!

— Почему ты не хочешь курить здесь? — спросила Августа. — Комната огромная, и запаха не будет.

— О, повесить бы их всех! — взорвался Юстас. — Подумай только… дорогие бархатные портьеры! Здесь курить невозможно! Я пойду вниз и покурю там…

Он ушел.

Рано, очень рано, когда Юстас еще крепко спал, Августа проснулась, встала и оделась.

Свет проникал в комнату сквозь богатые занавеси из золотистого шелка, озарял прекрасную резьбу кровати, убранной дорогими кружевами и шелком, драгоценную обстановку комнаты и весело играл на лицах купидонов, изображенных на фресках потолка. Августа посмотрела на окружающую ее роскошь и подумала, что хозяин всего этого великолепия лежит мертвый в убогой могиле на острове Кергелен. Какая насмешка судьбы!

— Юстас! Юстас! — произнесла Августа, подходя к спящему мужу. — Проснись! Мне надо кое-что сказать тебе!

— А? Что случилось? — спросил Юстас, зевая.

— Юстас! Мы слишком богаты, мы должны что-нибудь сделать с этими деньгами!

— Верно, — ответил Юстас, — прекрасная идея. Что же надо сделать?

— Я хотела бы отдать хорошую сумму — хотя бы двести тысяч, это вовсе не так много для нас — на основание убежища для непризнанных авторов.

— Отлично! — произнес Юстас. — Но надо это обдумать, нельзя же рубить сплеча! Кстати, — добавил он, — ты помнишь, что сказал тебе старик, когда умирал? Я полагаю, что голодные авторы, которых эксплуатировал Мизон, имеют полное право на наши деньги…

— Конечно! — ответила Августа и отошла к письменному столу, чтобы разработать свой проект на бумаге.

— Густи! — вдруг сказал ее муж. — Густи, я видел сон!

— Да? — отозвалась она резко, занятая своим делом. — Какой сон?

— Я видел во сне, что Джеймс Шорт зарабатывает большие деньги и женился на леди Холмерст!

— Я нисколько не удивлюсь, если этот сон превратится в действительность! — отвечала Августа, кусая кончик пера.

Последовало молчание.

— Густи, — произнес Юстас сонным голосом, — счастлива ли ты?

— Конечно!

— Удивительно!

— Почему?

— Потому (зевок)… что я никогда не думал (зевок)… что женщина может быть счастлива (зевок)… если она не имеет возможности бывать на суде…

Он снова уснул. Августа продолжала писать.

Составление М. Секей Художник И. Галкина

Редакция переводов, подготовка оригинал-макета и оформления осуществлены МП ТОО «Астра»

Хаггард Г. Р. X 13 Собрание сочинений. В 10-ти т. Т. 8. Ледяные боги; Братья; Завещание мистера Мизона: Романы; Доктор Терн: Повесть: Пер. с англ. — М.: ТЕРРА, 1993. — 544 с, ил.

ISBN 5-85255-221-6 (т. 8) ISBN 5-85255-094-9

В восьмой том Собрания сочинений известного английского романиста Генри Райдера Хаггарда (1856—1925) входят романы «Ледяные боги», «Братья» и «Завещание мистера Мизона», а также повесть «Доктор Терн».

ISBN 5-85255-221-6 (т. 8)

ISBN 5-85255-094-9 © Издательский центр «ТЕРРА», 1993

Генри Райдер Хаггард Ласточка

I. ПОЧЕМУ ВРУВ[114] БОТМАР ВЗДУМАЛА РАССКАЗАТЬ СВОИ ВОСПОМИНАНИЯ. КАК СУСАННА БОТМАР НАШЛА РАЛЬФА КЕНЗИ

Женщина я совершенно простая, почти безграмотная. Читать еще кое-как читаю, а писать могу только свое имя и то, с таким трудом и такими невозможными каракулями, что мой старик Ян всегда подсмеивается надо мной, когда я берусь за перо. Правда, и перо-то мне приходится брать не часто: только в тех случаях, когда нужно бывает подписать счет или другую не важную бумагу за Яна, который сам этого не может делать с тех пор, как его разбил паралич. Во многом я была бы ровня своему Яну, если бы только меня в детстве так же хорошо научили грамоте, как его.

Но несмотря на свою безграмотность, я все-таки понимаю, как приятно и полезно читать хорошие правдивые книги. Я много видела и немало испытала в жизни, и мне пришло в голову заставить свою правнучку Сусанну написать под мою диктовку такую книгу, в которой была бы только одна правда о людях и их делах. Многие находят, что такие книги скучны. По-моему, это неправда: чем правдивее книга, тем она интереснее.

Как бы удивились моя покойная мать и все наши умершие родственники, если бы они могли встать из своих могил и увидели, что я, Сусанна Науде (это моя девичья фамилия), собираюсь писать целую книгу! В их время ни одной боериге не могло придти на ум ничего подобного, потому что дальше своего хозяйства они ничего не знали, да и знать не хотели.

Кстати, Сусанна привезла из Дурбана, где она училась, удивительную машинку, похожую на тыкву. Стоит только постучать пальцами на этой машинке — и на бумаге сейчас же выйдут печатные буквы. Господи, чего-чего только не придумают умные люди! Машинка эта мне очень понравилась, Яну — тоже. Он всегда любил музыку, и как только Сусанна начнет постукивать на своей машинке, Ян (он теперь слепой и почти совсем оглох) воображает (бедный старик!), что правнучка играет на шпинете, вроде того, который был в доме моего дедушки, в Старой колонии. Под стукотню Сусанны Ян обыкновенно дремлет и, верно, вспоминает то время, когда ухаживал за мной, а я наигрывала ему на дедушкином шпинете его любимые песенки.

Итак, пусть правнучка пишет… — т.е., печатает на своей машинке то, что я буду рассказывать: и ей занятие, и Яну удовольствие, и другим поучение.

Бедный Ян! Ничего почти от него не осталось! Жалко даже смотреть на него. Кто бы узнал теперь в этом слабом, сморщенном, обросшем белыми волосами, слепом и глухом старике, неподвижно сидящем в кресле, с разбитыми параличом ногами и руками, прежнего красивого и могучего боера? Давно ли, кажется, он в битве при Вехтконе, когда Мозеликатсе выслал свои войска против нас, схватил в каждую руку по зулусу и так стукнул их головами друг о друга, что они тут же испустили дух?.. Я как сейчас помню ту битву, хотя это было уже давно, очень давно, кажется, еще в 1836 году, когда мы вынуждены были бежать от преследования англичан с наших старых насиженных пепелищ в поисках новых мест для жилья, — таких мест, где бы нас никто не трогал.

Да, много утекло с тех пор воды. Молодой, сильный и красивый Ян превратился в ни на что негодную развалину, да и я стала частенько прихварывать. Наверное, мы с Яном вместе умрем, как вместе прожили всю жизнь, деля пополам и радость, и горе.

Вот теперь, перед смертью, я и вспоминаю все пережитое, виденное и слышанное мною в те страшные дни, когда происходило так называемое «великое переселение боеров», во время которого погибло так много наших от стрел дикарей, от голода и жажды, от изнурительных лихорадок, от зубов и когтей диких зверей в пустыне…

Если я не расскажу об этом ужасном времени, то, пожалуй, оно забудется, как все забывается в этом мире, и никто не будет знать, как боеры сумели добиться свободы.

Наша правнучка, Сусанна Кензи, которая так проворно и ловко выстукивает на своей машинке все, что я ей диктую, — последняя из своего рода. Ее отец и дед — последний был нашим приемным сыном, а впоследствии мужем нашей единственной дочери — пали на войне с зулусами, сражаясь за англичан против Цетивайо.

В свое время многие, конечно, знали странную историю Ральфа Кензи, английского сироты, так чудесно найденного нашей дочерью, тоже Сусанной (нужно заметить, что почти все женщины моего рода носили имя «Сусанна»); знали и еще более удивительную историю о том, как наша дочь была спасена от страшной опасности дикарями и более двух лет прожила среди них в обществе знаменитой знахарки и предводительницы племени горцев Сигамбы, пока Ральф, бывший в то время уже мужем Сусанны и очень любивший жену, с большим трудом не разыскал ее. Но теперь едва ли кто помнит все это так хорошо, как я. Вот почему мне и пришло в голову сохранить для потомства память о Ральфе Кензи, нашем приемном сыне, а потом зяте. Он вполне заслуживает этого, потому что был одним из лучших людей, несмотря на свое английское происхождение.

* * *

Вот как нашла наша дочь Сусанна своего будущего мужа.

Надо вам сказать, что мой муж, Ян Ботмар, был родом из Старой колонии, где вся его родня пользовалась почетом и уважением. Вместе со многими другими переселился и он в Транскей. В то время я была еще совсем девочкой.

Наше переселение началось из-за того, что один из самых уважаемых боеров, Фредерик Безюйденгут, человек смелый и энергичный, без причины был обвинен в жестоком обращении со своими черными рабами. Англичане послали отряд пандуров, или готтентотов, из которых они формировали свои полки, арестовать Безюйденгута. Последнему не хотелось попадаться в руки этим дьяволам в человеческом облике, и он укрылся в одной пещере, где долго отбивался от многочисленных врагов; но, в конце концов, им все-таки удалось убить его.

Когда пандуры ушли, родственники и друзья убитого над его трупом поклялись отомстить за него. Они вскоре подняли восстание. Против них тоже были высланы пандуры, которые значительно превосходили численностью горсть боеров. Произошла жестокая схватка, во время которой был убит брат Фредерика Безюйденгута, Ян; перебили также почти всех его защитников.

Оставшиеся же в живых, в количестве пяти человек, были схвачены и приговорены к повешению лордом Соммерсетом, который в то время был губернатором английских владений в Южной Африке. Среди приговоренных находились отец и дядя моего мужа. Вскоре приговор был приведен в исполнение.

Эта и последующие жестокости Соммерсета переполнили чашу терпения всех боеров, и они решили покинуть английские владения.

Вот тогда и началось наше переселение в Транскей. Вместе с прочими переселились и мои родители, фамилия которых была Науде. Отец мой нередко говорил, что его дед был французским графом. Будучи гугенотом, он вынужден был бежать с родины, спасаясь от резни. Значит, в моих жилах течет благородная французская кровь. Впрочем, я не особенно горжусь этим: кровь боеров не хуже.

Жена моего прадеда, тоже Сусанна, была, говорят, замечательной красавицей; да и вообще, все женщины нашего рода отличались красотой. Скажу без хвастовства, что и я считалась в свое время одной из первых красавиц во всем Транскее.

Я отличалась стройностью, имела густые темнорусые вьющиеся волосы, темные брови, карие глаза, здоровый цвет лица, небольшой рот и два ряда прекрасных зубов. Вот вам мой портрет по описанию лиц, не имевших причин льстить мне.

Понятно, что от женихов мне, как говорится, отбоя не было. Но из всех претендентов на мою руку я выбрала Яна Ботмара.

Мы обвенчались. Через год у нас родилась дочь Сусанна, которую кафры почему-то прозвали «Ласточкой». Других детей у нас не было. Но мы нисколько не горевали об этом и без всякой зависти смотрели на соседей, которые имели по восемь-десять и даже по целой дюжине ребят.

Жили мы с мужем, как я уже говорила, очень счастливо, хотя он и был немного… простоват и иногда поступал не так, как бы следовало умному мужчине; но я всегда вовремя выручала его из беды, когда ему приходилось попадать в нее. Недаром же Бог послал ему умную жену.

Дочка наша, Сусанна, была в этом отношении вся в отца и тоже часто попадала впросак. Сколько она причинила мне горя, когда пропадала два года без вести! Но если у Яна была умная жена, то и у нашей дочери был не менее умный и энергичный муж. Как мне приходилось выручать Яна из разных бед и неприятностей, так и Ральф спасал свою жену.

Но довольно об этом; пора перейти к делу.

Нужно вам сказать, что наша ферма в Транскее стояла почти на берегу моря; с крыши дома даже можно было видеть океан. Мы часто сидели там и любовались сверкавшими вдали морскими волнами.

Однажды поднялась сильная буря. Яна не было дома. Когда буря утихла, Ян возвратился домой и рассказал, что он сейчас встретил знахарку, которая сообщила ему, что вблизи, около устья Умзибубу, она слышала пушечные выстрелы и видела, как несло бурей к берегу большой корабль с тремя мачтами и множеством «глаз», т.е., пушечных люков, из которых то и дело вылетали молнии.

Устье Умзибубу было видно с крыши нашего дома, и мы взобрались на нее, чтобы посмотреть, что сталось с кораблем. Сусанна тоже пошла с нами. Ян поставил свой роер[115] около печной трубы, и мы стали смотреть на море. Но сколько мы ни напрягали зрение, ровно ничего не заметили. Корабль или отбросило в море, или он был выброшен на берег далеко от нас.

Пока мы с Яном рассуждали о корабле, Сусанна взяла роер и стала играть с ним, хотя роер был очень тяжелый, а ей едва исполнилось семь лет.

Наконец Ян заметил это и закричал Сусанне:

— Оставь, Сузи, роер! Он заряжен — долго ли до беды. Тебе бы следовало быть мальчиком, а не девочкой, — прибавил он со своей добродушной улыбкой, отнимая у расшалившейся девочки опасную игрушку. — Хотелось бы тебе быть мальчиком, а?

— Нет, мальчиком я бы не желала быть, — отвечала наша баловница. — А вот если бы у меня был братец, это было бы очень хорошо.

Она часто слыхала, что дети приносятся морем, а потому, помолчав минуту, добавила:

— Ах, если бы море принесло и мне братца!

— А ты молись Богу, море и принесет тебе братца, — сказала я, нисколько не думая о том, что в скором времени выйдет из этих слов.

На другой день утром Сусанна отправилась со своей няней, негритянкой, — честной и хорошей женщиной, очень любившей нашу дочь, — к морю собирать раковины. Девочка, все время вертевшаяся на глазах у няни, вдруг пропала. Негритянка сначала подумала, что Сусанна где-нибудь спряталась, и стала искать проказницу, громко звать ее. Но все поиски и крики оказались напрасными: девочка исчезла. Негритянка, разумеется, страшно испугалась: ей пришло в голову, что Сусанна упала в море. Она хотела бежать к морю, но вдруг заметила на песке свежие следы маленьких ног; следы вели в противоположную сторону от моря. Нянька бросилась по этим следам, но они вскоре исчезли в высоком густом тростнике, росшем возле моря. Видя, что поиски будут напрасны, бедная женщина прибежала к нам и, захлебываясь от слез, рассказала о случившейся беде.

Ян тотчас же собрал всех негров, работавших у нас на ферме, и отправился с ними на поиски.

Какие я пережила часы во время отсутствия Яна — об этом знали только Бог да мое бедное сердце!

Ян возвратился после заката солнца. Вид его был так мрачен, что я невольно заподозрила самое ужасное, и едва могла спросить:

— Наша девочка… умерла? Ты нашел ее мертвой?

— Мы совсем не нашли ее, — отвечал он грустно. — Теперь слишком темно… искать невозможно. Завтра, с рассветом, снова отправлюсь, а теперь дай мне уснуть… Я страшно устал.

Бедный Ян действительно едва держался на ногах и сейчас же лег. Не знаю, в состоянии ли он был заснуть. А что касается меня, то я, понятно, всю ночь промолилась о спасении нашей дорогой девочки.

С восходом солнца он вышел во двор, где его уже ожидали с оседланными лошадьми кафры, чтобы снова отправиться на поиски. Я вышла проводить его.

Лишь только Ян, простившись со мной, хотел сесть на лошадь, как в отворенные ворота вошла наша Сузи, ведя за руку красивого светловолосого мальчика, который был с виду немного старше ее. Сузи весело улыбалась, хотя сразу было видно, что она очень устала, и платье ее все было грязно и изорвано.

Разумеется, я вскрикнула от радости, обхватила беглянку и чуть не задушила ее поцелуями.

Ян, конечно, был рад не менее моего, но, как мужчина, не хотел показать этого, а потому с напускной строгостью спросил нашу милую беглянку:

— Где ты пропадала? Что это за мальчик?

Сузи улыбнулась и, подведя мальчика к Яну, весело проговорила:

— А ты помнишь, отец, мама сказала, что море принесет мне братца, если я хорошенько помолюсь. Я помолилась, и вот море принесло мне братца.

Потом, когда мы все немного успокоились, Сузи рассказала нам, как она нашла мальчика.

После нашего разговора на крыше в этот же день вечером, перед тем как лечь спать, Сузи долго молилась и просила Бога дать ей брата. Когда она заснула, то увидела, что находится в ущелье, куда она не раз ходила с нами гулять. Посреди этого ущелья она заметила хорошенького белокурого мальчика, который стоял на коленях и горячо молился, произнося слова молитвы на каком-то неизвестном языке. Проснувшись, она вспомнила свой сон и подумала, что этот сон был указанием, где найти брата, которого она так желала иметь. Она решилась пойти в ущелье и посмотреть, нет ли там и в самом деле мальчика. Ни нам, ни няньке она ничего не сказала из боязни, что мы не поверим ей и не пустим ее туда. Делая вид, что собирает раковины, она незаметно ушла от няньки и направилась прямо к ущелью… Нужно вам сказать, что ущелье находится довольно далеко от нашей фермы, и я удивляюсь, как наша проказница могла найти дорогу! Добравшись до ущелья, густо заросшего кактусами, мимозами и разными деревьями, Сузи заглянула в него и действительно увидала там стоявшего на коленях хорошенького белокурого мальчика, горячо молившегося на неизвестном языке, — все точь-в-точь, как она видела во сне. Сузи подошла к нему и попробовала заговорить с ним; но бедный мальчик, очевидно, не понял ее и ответил что-то, чего она тоже не поняла. Он был очень худ, бледен и весь дрожал. Тогда она стала разговаривать с ним знаками и приласкала его. У нее с собой была корзинка с пирожками и фруктами, которые я дала ей на завтрак. Заметив, что мальчик очень голоден, Сузи накормила его. Между тем, уже стало смеркаться. В ущелье находилась небольшая пещера. Не решаясь идти домой в темноте с мальчиком, который был очень слаб, Сузи привела его в эту пещеру и уложила спать, а сама всю ночь просидела над ним. Когда взошла луна, Сузи заметила двух больших леопардов, которые долго ходили вокруг пещеры. Бедная девочка, конечно, сильно напугалась. Но, к счастью, кровожадные звери, должно быть, не заметили детей и, побродив вокруг, куда-то скрылись. Утром, незадолго до восхода солнца, Сузи разбудила мальчика и привела его домой.

Удивляюсь, как это Ян и его провожатые не догадались заглянуть в ущелье, хотя были очень близко от него. Может быть, им неудобно было продираться с лошадьми сквозь заросли мимоз и колючих растений.

Вот при каких чудесных обстоятельствах Сузи нашла своего будущего мужа.

Мы, конечно, обласкали бедного мальчика, приняли его к себе в дом и стали воспитывать как сына.

II. ИСТОРИЯ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ. ТЕНЬ АНГЛИЧАНИНА

— Что же нам делать с этим мальчиком, которого Сузи привела к нам? — спросил меня Ян, когда усталые дети улеглись спать и мы остались вдвоем.

— Как что делать?! — воскликнула я. — Конечно, оставим его у себя. Он будет сыном, посланным нам Богом.

— Он — англичанин, а я, ты знаешь, ненавижу англичан, — сказал Ян, глядя вниз.

Добрый Ян всегда смотрел вниз, когда желал скрыть от меня свои истинные мысли.

— Кто бы он ни был, но его послал нам Бог, и если мы оттолкнем его, то сделаем дурное дело и лишимся своего счастья, — возразила я.

— А если явятся за ним его родственники?

— Когда они явятся, тогда мы и обсудим, как быть. Но я не думаю, чтобы кто-нибудь явился: его родственники, наверное, подумают, что и он погиб в море вместе с другими.

Ян ничего не возразил на это. Я знала, что он очень желал иметь сына и в душе был рад оставить у себя этого мальчика, так чудесно попавшего к нам.

Прежде, нежели окончательно решить что-нибудь, Ян захотел узнать, кто этот мальчик, и отправился верхом к одному из наших ближайших соседей, до которого было не более двух часов езды, к господину ван-Воорену. Это был самый богатый из боеров и попал в нашу пустынную сторону после того, как совершил какое-то дурное дело… кажется, в запальчивости убил кого-то из туземцев. Он был всегда молчалив и угрюм. Все чуждались его. Говорили, что его бабушка была главой племени красных кафров; но это было больше заметно по его единственному сыну Питу, нежели по нему самому. Об этом сыне, прозванном в детстве за его дикость и необузданность «маленьким кафром», а впоследствии — «Черным Питом», я расскажу потом подробнее.

С тех пор, как жена ван-Воорена умерла, последний взял в воспитатели своему сыну одного бедного молодого голландца, который знал английский язык и был сведущ в математике, если я не ошибаюсь в названии науки, с помощью которой все можно высчитывать и измерять. Как-то раз в шутку я спросила его, может ли он сказать, сколько раз обернется колесо нашей большой фуры, если ехать от нас до Капштадт-Эстля. Он тотчас же с самым серьезным видом измерил колесо, потом нарисовал какие-то фигуры на клочке бумаги, что-то пробормотал над ними и дал мне ответ. Когда я сказала, что он, может быть, соврал, потому что я не в состоянии проверить ответ, он очень обиделся и принялся с досады действительно врать. Он стал уверять меня, что будто бы при помощи своих фигур может даже высчитать, сколько раз обернется колесо на пути от земли к луне или к солнцу, и какое от нас расстояние до этих светил! Чудак! Да ведь это может знать только один Бог, создавший их для нашего удобства. Я так и сказала ему.

Вот Ян и поехал позвать этого чудака к нам, чтобы он расспросил нашего маленького гостя, потому что бедняжка ни слова не знал по-нашему.

К обеду Ян возвратился в сопровождении учителя, который был в больших синих очках и приехал на муле, потому что боялся ездить на лошадях.

Когда мальчик проснулся, мы его накормили и представили учителю. Последний сейчас же заговорил с ним на противном английском языке, которого я не могу слышать без смеха.

Мальчик, называвший себя Ральфом Кензи, очень обрадовался, когда услыхал родной язык, и рассказал, что он ехал с отцом, матерью и многими другими на корабле из страны, называемой Индией. Потом я узнала, что Индия — одна из тех стран, которые наворованы англичанами во всех частях света, как, например, Каи и Наталь. Ехали они долго, — Индия очень далеко, — как вдруг поднялась страшная буря, и погнала корабль на наш скалистый берег, где корабль и разбился милях в двухстах от нашего жилища. Удалось спустить только одну лодку, в которую село столько людей, что она едва не перевернулась. Попали в эту лодку и Ральф с матерью. Отец его отказался сесть с ними, уступив свое место одной женщине с ребенком, хотя капитан упрашивал его спасаться. Но этот английский лорд — я думала, что он был лорд, и не ошиблась, как оказалось потом — стоял на своем и говорил, что не желает спасать свою жизнь за счет чужой. Из этого его поступка видно, что он был человек благородный и великодушный. Благословив сына и жену, он остался на корабле, который тут же пошел ко дну, раньше, чем устели спустить другую лодку. Так все оставшиеся на нем и погибли. Упокой, Господи, их души!

Недалеко от места, где можно было бы пристать к земле, начала тонуть и лодка. Часть сидевших в ней была выброшена на берег, в том числе и Ральф с матерью, а остальные погибли в волнах.

У одного из спасшихся оказался компас; по указанию этого прибора все направились на юг, где надеялись найти какое-нибудь селение.

Ральф был так потрясен, что не мог хорошенько запомнить всего происшедшего. Но, кажется, все мужчины, спасшиеся вместе с ним и его матерью, были перебиты дорогой напавшими на них туземцами, пощадившими только женщин и детей. Одни из этих несчастных умерли от истощения, а другие были разорваны хищными зверями. В живых остались только Ральф и его мать. У них было с собой немного съестных припасов, так что в течение нескольких дней они могли продолжать путь. Когда же все припасы истощились, Ральф в одно утро нашел свою мать тоже мертвой.

Обезумев от ужаса и горя, мальчик бросился бежать куда глаза глядят. Бежал он до тех пор, пока ноги не отказались служить ему. Увидав вблизи ущелье, он кое-как дотащился до него, надеясь укрыться там от зверей, и стал молиться. В эту минуту и нашла его Сузи.

Слушая печальный рассказ мальчика, который переводил нам учитель, мы все плакали от жалости; даже сам учитель был так взволнован, что едва мог говорить, хотя и старался не показать этого.

Впоследствии мы убедились, что Ральф ничего не солгал. Один из наших кафров вскоре даже набрел на тело матери мальчика и похоронил его (удивляюсь, как хищные звери не разорвали тело!). По словам кафра, это была красивая, высокая, стройная женщина не старше тридцати лет и очень благородная на вид.

Кафр прибавил, что на ней ничего не было, кроме лохмотьев да двух золотых колец: одного гладкого, а другого с изумрудами. В кармане же ее изорванного шелкового платья он нашел небольшую книжку в красном переплете, оказавшуюся Новым Заветом. На заглавном листе этой святой книги была следующая надпись на английском языке: «Флоре Гордон ко дню первого причастия от ее матери Агнессы Джэней Гордон». Под надписью были год, месяц и число.

Кафр оказался из добросовестных (это большая редкость). Все найденные вещи он передал нам в целости вместе с прядью белокурых волос, отрезанных им с головы покойницы. Кроме этих вещей, мы сами нашли еще одну.

Раздевая мальчика, чтобы уложить его спать, мы заметили у него на груди большой золотой медальон. Потом мы узнали, что мать его надета ему это на шею в ночь перед своей смертью. В медальоне оказалось три портрета, нарисованных красками на слоновой кости: один представлял красивого господина в мундире, другой — красивую даму в богатом наряде, а третий — мальчика. На последнем портрете мы сейчас же узнали Ральфа, а господин и дама были его родители.

Ян с помощью своих работников поставил на могиле матери Ральфа памятник с каменной оградой. Недавно мы узнали от одного кафра, побывавшего в Старой колонии, что все эти сооружения еще целы и что народ очень уважает эту могилу.

Крушение корабля, на котором ехал Ральф, наделало много шума. Английское правительство даже прислало другой корабль для осмотра места, где произошло несчастье; но к нам за расспросами никто не являлся. Так англичане ничего путем и не узнали, и мало-помалу все забыли об этой истории, как все забывается на свете.

Сначала Ральф был точно помешанный. Днем, бывало, сидит по целым часам как истукан и все о чем-то думает, а по ночам с ним делались припадки: вскочит вдруг во сне на постели и начинает плакать и что-то бормотать на своем языке, но таким голосом, что нас дрожь пробирала. Сам он тоже весь дрожит и мечется из стороны в сторону. Но стоило только подойти Сузи, сказать несколько слов и положить ему на лоб руку, он тотчас же успокаивался и опять мирно засыпал.

С годами припадки стали у него проходить, а потом, благодарение Богу, и совсем исчезли. Но зато он так привязался к Сузи, да и она к нему, что отрадно было глядеть на них. Они думали, чувствовали, говорили и делали одно и то же; манеры у них сделались совершенно одинаковые; даже лицами они стали как будто походить друг на друга, точно были и правда брат с сестрой. Наконец нам с Яном стало казаться, что у них обоих одна душа, одно сердце, одни мысли и одно чувство.

Я много пожила на свете, немало видела, однако ни раньше, ни после мне не приходилось даже слышать о такой привязанности, какая существовала у Сузи и Ральфа. Чувство это было неземное; оно и вознесло их обоих в светлую небесную обитель, где, я уверена, они теперь тоже находятся вместе и вкушают вечное блаженство, которое так заслужили на земле.

Ральф рос красивым, здоровым и сильным мальчиком. Он был гибок и строен, несмотря на широкие плечи, имел стальные мускулы и положительно не знал устали. При всем том он обладал недюжинным умом и часто давал Яну хорошие советы. Впрочем, это, может быть, еще и потому, что он был гораздо ученее Яна.

Мы, боеры, не особенно уважаем книжное учение, потому что оно не многим приносит настоящую пользу. Умеет боер прочесть слово Божие, написать нужное письмо, составить счета — и довольно с него в нашей простой рабочей жизни. Но Ральф был не нашей крови, хотя мы и смотрели на него как на родного сына, а потому я и Ян решили дать ему лучшее образование, на которое он имел право по своему уму и рождению.

Как-то раз — Ральф был у нас уже два года — учитель, живший у хеера ван-Воорена, приехал к нам и объявил, что он ушел от ван-Воорена. Мы предложили ему остаться у нас для занятий с Ральфом и Сузи. Он согласился и прожил с нами шесть лет. Дети за это время многому выучились у него, насколько я могла судить. Они научились читать, писать, арифметике, истории, географии, английскому языку и еще каким-то мудреным наукам, название которых не помню. Понимать и говорить по-английски Сузи научилась еще у Ральфа, который, в свою очередь, выучился у нее по-голландски, а учитель научил их английской грамматике. Я только не позволяла открывать им тайн неба, как он хотел было, чтобы они не могли измерять расстоянии от земли до небесных светил простым колесом: это мне казалось богохульством и волшебством, вроде постройки Вавилонской башни или тех проделок, которых я насмотрелась у знахарки Сигамбы и других колдунов.

После шестилетнего пребывания в нашем доме учитель вдруг ушел от нас, женился на одной богатой вдове, которая была гораздо старше его, и зажил припеваючи. Я была очень рада, когда он оставил нас. Сама не знаю почему, у меня не лежало к нему сердце, хотя дурного он мне ничего не сдашь. Может быть, главным образом, за его умение измерять колесом расстояние от земли до неба — право, не умею сказать. Во всяком случае, — повторяю, — я с удовольствием рассталась с ним.

* * *

Теперь я сразу перейду к тому времени, когда Ральфу исполнилось девятнадцать лет и он казался уже настоящим мужчиной, хотя и не имел еше бороды. Вообще в нашей стороне дети рано мужают, если не умом, то хоть телом.

Со стыдом и раскаянием я вспоминаю это время, потому что тогда мы с Яном совершили непростительный грех, за который впоследствии так тяжело были наказаны.

Дело в том, что глубокой осенью этого несчастного года Ян отправился за пятьдесят миль в одно местечко, где был назначен нахтмаал[116], чтобы исполнить христианский долг и вместе с тем продать шкуры, шерсть и все, что было приготовлено к этому времени.

Возвратился он домой бледный и расстроенный.

— Знать, ничего не продал, Ян? — спросила я, когда мы поздоровались.

— Все продал, — угрюмо отвечал он.

— Значит, кафры опять бунтуют?

— Нет, они пока спокойны, хотя проклятые англичане всячески стараются восстановить их против нас.

— Так в чем же дело? — приставала я. — По твоему лицу вижу, что случилось что-то дурное.

— Эх, не хотелось бы и говорить, жена! — со стоном вырвалось у него из груди. — Но и скрыть нельзя… Видишь ли, в чем дело. Я встретил человека из Елизаветинского порта, и он рассказал, что у них там недавно были два англичанина — шотландский лорд и какой-то знаменитый законовед. Эти люди разыскивают мальчика, лет десять тому назад пропавшего после кораблекрушения. Они слышали, что мальчик живет у боеров в Транскее. Мальчик этот, понимаешь, наследник громадного состояния и многих важных титулов. Вот его и разыскивают для того, чтобы передать ему все это по закону… Ты, конечно, догадываешься, кто этот мальчик?

Как было мне не догадаться! Я сразу поняла это; но была так убита сообщением Яна, что не могла произнести ни слова, а только молча кивнула головой.

Как только ко мне возвратился дар речи, я горячо сказала мужу:

— Если придут за ним, мы не отдадим его, потому что он нам более, чем сын! Да и Сузи…

— Мы не имеем права делать этого, жена, — грустно перебил меня Ян: — по рождению он нам все-таки чужой.

— Но он сам не захочет уйти от нас, и…

— И это ничего не значит: он несовершеннолетний по английским законам, и его могут увести силой. В Англии совершеннолетие считается с двадцати одного года, а Ральфу еще только девятнадцать.

— Скрой его, Ян, спрячь, ради Бога, если не хочешь, чтобы мы все умерли от горя! — умоляла я, обняв мужа. — Отправляйся скорее с ним провожать наше стадо на зимовку и предоставь мне одной вести переговоры с этими англичанами, если они пожалуют сюда. Я уж сумею прогнать у них охоту шнырять по фермам честных боеров и отыскивать чего не следует.

— Не искушай меня, жена! — проговорил Ян. — Не заставляй меня брать греха на душу… Расскажем все Ральфу, и пусть он сам решит, как хочет. По нашим законам он уже совершеннолетний и имеет право лично распоряжаться своей судьбой… Где он сейчас?

— В краале,[117] выбирает быков под ярмо.

— Ну хорошо, подождем, когда он вернется оттуда.

Настаивать более было невозможно. Я знала характер Яна, да и сама чувствовала, что он прав. Я затаила в себе свое горе и стала придумывать способ удержать Ральфа у нас, несмотря на глупые законы его страны, которые признают мужчину совершеннолетним только с двадцати одного года, и до тех пор все могут распоряжаться им как вещью.

Я пошла к Сузи. Цветущая и сияющая, она сидела за столом и варила кофе. Ей почти исполнилось восемнадцать лет, и она была так хороша, что трудно описать: нежная, точно воздушная, беленькая, с розовыми щечками, большими голубыми глазами, пепельными волосами и крохотным ротиком, одним словом — прелесть! Я говорю так не потому, что она мне дочь, а потому, что это была истинная правда; все находили это.

Я спросила, для кого она готовит кофе.

— Конечно, для Ральфа, — ответила она. — Ведь ты знаешь, мама, что он особенно любит кофе, сваренный мною.

Я знала, что, напротив, он любил больше то, что я ему готовила, потому что Сузи (царство ей небесное!) особым умением в хозяйстве не отличалась, но промолчала, чтобы не огорчить дорогую девочку.

— Ах, мама, — продолжала она, — представь себе: Черный Пит опять был здесь, привез мне громадный букет цветов, наговорил разного вздора и приставал, чтобы я устроила с ним посиделки!

— Ну и что же ты ответила, дочка? — спросила я, хотя наперед знала, что она скажет.

— Конечно, я сказала, что никаких посиделок устраивать с ним не буду! — воскликнула она, вся раскрасневшись. — Какой он противный, мама! Мне кажется, он стал еше хуже с тех пор, как умер его отец… И не только противный, а прямо злой, очень злой… Как он глядел на меня, если бы ты видела! Я просто боюсь его!

Поговорив немного о Пите, я незаметно свела разговор на Ральфа и намекнула, что он, как птичка, залетевшая в чужое гнездо, может быть вынут из него кем-нибудь.

Суть моих намеков Сузи поняла скорее сердцем, чем разумом. Бедная девочка страшно изменилась в лице, и я боялась, что она лишится чувств. Но, несмотря на свою кажущуюся хрупкость, наша дочь могла многое вынести и не так легко падала в обморок, как многие из нынешних девушек, которые с виду гораздо крепче ее.

Она скоро оправилась и стала расспрашивать меня, что я знаю насчет Ральфа. Конечно, я отвечала ей уклончиво и просила только передать Ральфу, чтобы он, после того как управится здесь, отправился в горы поохотиться на лосей, потому что у нас вышла вся дичь.

— А мне можно будет сопровождать его? — спросила она.

— Конечно, можно, — поспешила ответить я. — Ведь это будет не первая ваша прогулка. С Ральфом тебе бояться нечего. Это не Пит, — прибавила я смеясь.

Сузи отлично ездила верхом и часто бывала на охоте с отцом или Ральфом, хотя всегда плакала, когда в ее присутствии убивали каких-нибудь животных. Вообще наша девочка была так мягкосердечна, что не могла равнодушно видеть страданий живых существ. Юна жалела даже язычников-кафров и никак не хотела понять, что животные и кафры созданы Богом исключительно для нашей потребности. Но зато она хорошо поняла, что страданий на земле гораздо больше, чем радостей, и потому часто присутствовала на охоте, чтобы, как она сама говорила, привыкнуть к ним.

Случилось так, что в этот день охота завела Ральфа и Сузи в то самое ущелье, в котором они в первый раз увидели друг друга десять лет тому назад.

После Ральф говорил мне, что при виде этого места он вдруг почувствовал, будто вступает в новую жизнь и любит Сузи уже не как сестру, а как женщину, дороже которой у него нет никого в мире.

III. ОБЪЯСНЕНИЕ. ССОРА И ПРИМИРЕНИЕ

Я столько раз слышала, каким образом произошло у Сузи с Ральфом объяснение, что могу повторить его почти слово в слово.

Вышло это вот как. Погоня за лосем завела их в знакомое ущелье, и Ральф убил животное как раз около того места, на котором они встретились десять лет тому назад.

В ущелье был большой камень, на который молодые люди и уселись, чтобы отдохнуть.

Сузи, по обыкновению, плакала, жалея убитого лося; Ральф утешал ее, доказывая печальную необходимость для человека убивать даже таких животных, которые не делают ему никакого зла. Наша девочка сидела вся облитая солнечным светом; слезы медленно катились по ее лицу, как роса по цветку. Так рассказывал мне потом Ральф, которому она в эту минуту, по его словам, показалась ангелом, оплакивающим грехи людей. Тут только он понял, как она ему дорога и как горячо он любит ее.

Долго он смотрел на нее молча и, когда она немного успокоилась, вдруг окликнул ее:

— Сузи! — проговорил он таким голосом, что она невольно вздрогнула и, обернув к нему свое удивленное личико, спросила:

— Что такое? Зачем ты так кричишь? Ведь я тут.

Но у Ральфа было так много слов на языке, что они мешали друг другу, и он мог только повторить еще более странным голосом:

— Сузи!

Она улыбнулась и сказала:

— Ральф, ты точно наша голубая сойка, которая заучила одно слово и целый день твердит его.

— Да, — отвечал он, собравшись немного с духом, — я действительно как сойка только и знаю одно слово «Сузи» и вечно готов твердить его… Впрочем, нет, я знаю еще три слова: «Сузи, я люблю тебя!»

Она снова улыбнулась и весело проговорила:

— Я давно знаю, что ты любишь меня, милый Ральф, как сестру. Я тоже…

— Нет, Сузи, не так!..

Она вздрогнула и, с недоумением взглянув на него, тихо прошептала:

— Как… не так? Разве ты уже не считаешь меня своей сестрой?

— Нет, Сузи, нет! — горячо возразил он. — Ты мне не сестра, и я тебе не брат.

— Это для меня очень грустно, Ральф… Я так привыкла думать, что ты… что мы брат и сестра.

— И я так думал до сих пор, Сузи. Но теперь… теперь я понял, что я люблю тебя не как сестру, а как… женщину, как жених свою невесту… О, Сузи, Сузи! Скажи мне, любишь ли ты… можешь ли ты любить меня как жениха? Как своего будущего мужа? Согласна ли ты сделаться моей женой?

Он поднялся и, весь дрожа, со страхом ожидал ответа. Она закрыла лицо руками и некоторое время просидела неподвижно. Когда она опустила руки, Ральф заметил, что глаза ее сияют как звезды и все лицо покрыто румянцем смущения от счастья и радости.

— О, Ральф! — проговорила наконец она таким глубоким и мягким голосом, какого он раньше никогда не слыхал, — это так… ново для меня, а между тем кажется мне таким же старым, как мир. Ты спрашиваешь, согласна ли я сделаться твоей женой. О, мой милый, дорогой, конечно, да! Раньше я не сознавала, а теперь и я чувствую, что люблю тебя уже не как брата… Нет, нет, подожди, не целуй меня! — прибавила она, когда молодой человек хотел было заключить ее в свои объятия. — Выслушай сначала меня, а потом можешь поцеловать, и, быть может, поцелуй этот будет… прощальный.

— Прощальный! — повторил Ральф, побледнев от испуга. — Что ты говоришь, Сузи? Мы хотим сделаться мужем и женой, то есть, соединиться навеки, а ты толкуешь о прощании. Или ты боишься, что твои родители…

— О, нет, Ральф, они любят тебя не меньше, чем меня. Дело не в этом…

— Но в чем же, Сузи? Ради Бога, не мучь меня, говори скорее!

— Видишь ли, Ральф: я только сегодня узнала от мамы, что ты англичанин и что твои богатые родственники могут явиться и взять тебя от нас… Я не знаю, почему она сказала это, но слова ее очень огорчили меня.

— Только это, Сузи! — воскликнул он, с облегчением вздохнув. — Ну, так клянусь тебе Богом, что если за мной действительно явятся мои родственники и предложат мне хоть целое королевство с тем, чтобы я оставил тебя, — я откажусь и от них, и от королевства. Слышишь, Сузи?.. Пусть Господь накажет меня, если я изменю этой клятве!

— Ты еще слишком молод, Ральф, и все клятвы в твои лета…

— Я не из таких, Сузи, чтобы давать необдуманные клятвы! — горячо перебил Ральф. — Поверь, я никогда не изменю ей.

Она взглянула на него и увидала по его лицу, что он действительно способен на это.

— Я верю тебе, мой Ральф, — просто сказала она.

— Спасибо, моя Сузи! Значит, теперь можно поцеловать тебя?

— Да, Ральф, и пусть этот поцелуй скрепит наш союз на всю жизнь.

Они обнялись и крепко поцеловались как жених и невеста, потом опустились на колени и обратились с горячей молитвой к Богу, чтобы Он благословил их союз.

Как только они возвратились домой, я сразу по их лицам поняла, что между ними произошло что-то особенное.

После ужина, который против обыкновения прошел в полном молчании, Ян все время порывался что-то сказать, но, очевидно, не мог и только изо всех сил дымил своей длинной трубкой и обжигался горячим кофе.

Ральф тоже сидел сам не свой и, видимо, боролся со словами, которые не хотели сойти у него с языка, хотя он всячески старался выпустить их на свет Божий. Я видела, как Сузи несколько раз пожимала ему украдкой под столом руку, желая ободрить.

Смотрела, смотрела я на этих чудаков, да вдруг расхохоталась и сказала:

— Все вы точно костры из сирого хвороста: как ни пыжитесь — все не можете разгореться. А интересно будет видеть, кто из вас раньше вспыхнет.

Эти слова, а в особенности смех, задели самолюбие мужчин; я давно знала, что они не любят насмешек над собой со стороны женщин.

— Мне нужно сказать кое-что, — разом проговорили Ян и Ральф и остановились, с беспокойством глядя друг на друга.

— Дай же мне говорить, — добавил Ян. — Зачем ты мне помешал? Успеешь сказать и потом.

— Извини, отец, это случилось нечаянно. Я вовсе не хотел мешать тебе, — ответил Ральф.

Я поняла, что он опасается со стороны Яна выговора за Сузи, хотя мой старик (тогда он, впрочем, вовсе еще не был стариком) ровно ничего не знал о том, что угадала я своим материнским чутьем.

— Извинение принимаю, хотя я тебе не отец, — отрезал Ян, стараясь не смотреть на Ральфа.

— Я называю вас отцом по привычке, — проговорил молодой человек, изменившись в лице. — Если вам это теперь не нравится, то я…

— Мне-то нравится, — перебил грустно Ян, — но… видишь, в чем дело, мальчик: я и мать в большом горе… Мы, то есть, они…

Бедный Ян запутался, замолчал и снова принялся усиленно cocaть трубку. Ральф сидел молча, ожидал, что будет дальше.

— Ральф, — немного погодя опять заговорил Ян, — они хотят отнять тебя у нас!

— Кто «они»? — с недоумением спросил Ральф.

— Да эти проклятые англичане, черт бы их побрал!

— Англичане! — вскричал Ральф. — Зачем же я понадобился им?

Выпустив целое облако дыма, Ян продолжал:

— Ральф, ты знаешь, каким образом ты попал к нам и как стал нам дорог. Мы думали, что все твои родственники погибли, когда разбился корабль, на котором ты плыл, и что о тебе совершенно забыли; но оказывается, мы ошиблись… В соседнем селении, куда я ездил на нахтмаал, видел двух шотландцев… Они разыскивают мальчика твоих лет по имени Ральф, чтобы передать ему важные титулы и большие имения… Эти шотландцы каким-то путем узнали, что разыскиваемый ими мальчик находится в Транскее у боеров. На днях они, наверное, приедут сюда и возьмут тебя.

— Вот оно что! — проговорил Ральф. — Ну что ж, пусть приезжают… С чем приедут, с тем и уедут.

— А ты разве не последуешь за ними? — пытливо спросил Ян.

— Я? — вскричал Ральф. — Ни за что! Клянусь в этом Богом!.. Может быть, по рождению я и англичанин, но я вырос здесь, среди боеров, и сам навсегда останусь боером. Мои родители умерли, а до остальных родственников мне дела нет. Никакие титулы и никакое богатство меня не прельщают. Все, что мне дорого, находится здесь, в Транскее.

При последних словах он взглянул на Сузи, которая до сих нор сидела бледная и дрожащая, а теперь расцвела как роза и смотрела на него счастливыми глазами.

— Ты говоришь как мальчик и совсем не знаешь жизни, — пробурчал Ян, стараясь казаться серьезным, чтобы скрыть свою радость. — Но я человек уже пожилой, видавший виды, и должен тебе сказать, что быть лордом у англичан очень недурно, хотя они и скверный народ… Я знаю, как живется английским лордам. Когда мне довелось побывать в Капштадте, я видел тамошнего губернатора, настоящего лорда. Он сидел на лошади, которой, как говорили, цены нет, и был одет, как сказочный принц, весь в золото. Все встречные снимали перед ним шляпы. При взгляде на него я невольно подумал, что хорошо, должно быть, живется на свете этим лордам… Вот и ты будешь таким же… Не забудь только совсем о нас, когда будешь знатным и богатым лордом… мы тебе, кажется, не сделали ничего дурного… Не смотри на меня такими глазами… Ты должен идти с этими шотландцами и пойдешь… то есть, я хотел сказать — поедешь. Я тебе отдам на память свою серую в яблоках лошадь и черную поярковую шляпу, которую только что купил на нахтмаале… Ну, слава Богу, теперь я все высказал… легче стало на душе… Фу-у! Ишь ведь, как я тут накурил… пойду немного проветрюсь… Ну, не дай Бог теперь этим шотландцам попасться мне под руку… не миновать им моих кулаков!

О, эти шотландцы! Если Ян готовился попотчевать их кулаками, то и я не прочь была угостить их чем-нибудь таким, чего бы они долго не забыли. Одна мысль о том, что мы скоро можем лишиться, и, быть может, навсегда, нашего дорогого мальчика, приводила меня в полное отчаяние. А что касается Сузи, то бедная девочка плакала навзрыд.

— Погоди, отец! — твердым и ясным голосом проговорил Ральф,видя, что Ян встал и собирается уходить. — Ты кончил, а теперь начну я.

— Говори! — коротко сказал Ян, со вздохом снова опускаясь на свое место и принимаясь яростно сосать потухшую трубку.

— Я хотел сказать, — начал Ральф, — что если вы отдадите… вернее, прогоните меня, то потеряете гораздо больше, чем выиграете.

Ян в недоумении вытаращил глаза на Ральфа, но я улыбалась, зная наперед, что тот скажет дальше.

— Что же я потеряю, — произнес Ян, — свою лучшую лошадь и новую шляпу? Так это неважно!.. Может быть, тебе этого мало, и ты желаешь получить еще что-нибудь? Например, полную упряжку черных волов?.. Что ж, я согласен, возьми и их. Пусть в Англии посмотрят, какой у нас скот.

— Нет, — холодно отвечал Ральф, — мне нужна ваша дочь, а не волы. Если вы прогоните меня, то и она пойдет со мною, слышите?

Сузи вскрикнула и схватилась за сердце, а я опять засмеялась, глядя на растерянное лицо Яна. Мой смех наконец вывел его из себя, и Ян сердито крикнул:

— Что ты все хохочешь, глупая баба? Говорят о таких серьезных вещах, а она знай себе хохочет! Слышишь, что сказал этот молокосос?

— Слышу, слышу и странного в этом ничего не вижу, — отвечала я.

— Как ничего не видишь странного! — вскричал окончательно выведенный из себя Ян. — Да что вы сегодня, сговорились взбесить меня или все с ума сошли?

— Нет, нет, Ян, погоди, сейчас все объяснится, — успокоила я мужа. — Сузи, — обратилась я к дочери, — что ты скажешь на все это?

— Я? — воскликнула моя девочка. — А вот что. Если я должна исполнить свою обязанность по отношению к моим родителям, то не могу нарушить и ту, которую Небо возложило на меня относительно Ральфа, моего богоданного жениха, принесенного мне морем. Поэтому, если вы отдадите Ральфа, я последую за ним, как только буду совершеннолетняя, чтобы выйти за него замуж… Если же вы будете удерживать меня, то я умру, потому что жить без него не могу… Вот все, что я хотела сказать.

— И этого совершенно достаточно, — заметила я, в душе довольная смелостью нашей девочки.

— Вот оно что! — пробурчал Ян, сурово глядя то на Ральфа, то на Сузи, — а я-то до сих пор думал, что вы только брат и сестра!.. Скажи-ка мне, гадкая девчонка, — обратился он к Сузи, — как осмелилась ты обещать свою руку без моего позволения?

— Я не успела еще просить у тебя этого позволения, отец: мы только сегодня объяснились с Ральфом, — отвечала Сузи.

— И из-за этой скороспелой любви ты готова покинуть отца и мать и бежать на край света с этим молокососом? — крикнул Ян.

— Что же делать, если ты гонишь его, а я не могу без него жить, — возразила Сузи.

— Не лги, дерзкая девчонка! — продолжал, еще более горячась, Ян. — Ты хорошо знаешь, что я вовсе не хочу прогонять Ральфа.

— Зачем же, в таком случае, ты отдаешь ему свою лучшую лошадь и новую шляпу?

— Зачем?.. Затем, что не пешком же он пойдет за своими проклятыми англичанами. Только еще этого недоставало, чтобы сказали, что Ян Ботмар пожалел дать… Я желаю ему добра и…

— И гонишь его, когда хорошо знаешь, как я… как мы все любим его и как тяжело нам будет расстаться с ним! — перебила Сузи и, опустив голову на руки, судорожно зарыдала.

— Не плачь, Сузи, — взволнованно проговорил Ральф. — Слушайте! — торжественно обратился он ко мне и к Яну. — Сузи и я любим друг друга, любим уже давно, с того самого дня, когда она нашла меня, хотя до сих пор и не сознавали этого… Разлучить нас никто не может… Я знаю, что я бедный найденыш, у которого нет ни кола, ни двора… Вы, наверное, находите, что я плохая партия для вашей дочери, которая, помимо красоты, получит все ваше состояние, когда Богу угодно будет призвать вас к Себе. Против этого я ничего не могу возразить, как мне ни горько это. Но вы говорите, что у меня много земель и богатства в Англии, и гони… уговариваете меня ехать туда, чтобы получить это богатство. Хорошо, я поеду. Но клянусь Богом, что, получив его, я возвращусь опять сюда, женюсь на Сузи и увезу ее от вас. Теперь выбирайте одно из двух: или оставьте меня здесь и благословите наш союз с Сузи, или, прогнав меня, ждите моего возвращения за Сузи.

— Сузи, Сузи! Только и слышишь от тебя, Ральф, о Сузи. Значит, я и отец уж ровно ничего теперь не значим для тебя? — воскликнула я, тоже начиная волноваться.

— Раньше вы были мне одинаково дороги, но теперь вы меня гоните, значит, мне остается только…

— Погоди! — перебила я Ральфа. — Я хотела сначала узнать ваши мысли, прежде чем высказать свои. Теперь я узнала, что мне нужно, и прошу выслушать мое мнение. Ты, Ян, — извини меня, — очень глуп, если воображаешь, что для мужчины нет ничего дороже титулов и богатства, и отталкиваешь от себя Ральфа, который в этом нисколько не нуждается и сам лично не желает уходить из нашего дома… А ты, Ральф, еще глупее, если думаешь, что твой воспитатель, Ян Ботмар, гонит тебя по своей охоте, тогда как он делает это только из желания тебе добра и не жалеет даже своего собственного сердца… Ты же, Сузи, и совсем дурочка, потому что, ничего еше не понимая, кидаешься на всех как кошка, у которой хотят отнять ее первых котят… Впрочем, это неудивительно: влюбленные девчонки все такие!.. Теперь я спрошу тебя, Ян: действительно ли ты желаешь отдать Ральфа тем шотландцам, о которых ты говорил, и не хочешь, чтобы он по-прежнему оставался у нас и сделался мужем Сузи?

— Господи! — с отчаянием вскричал Ян. — Как ты можешь спрашивать меня об этом, жена? Разве ты не знаешь, что потерять Ральфа для меня то же самое, что лишиться правой руки?.. Я хотел бы, чтобы он навсегда остался с нами и взял бы все, что у нас есть, не исключая Сузи. Но как это сделать — я не придумаю.

— Очень просто: Ральф останется с нами и женится на Сузи, и их счастье будет нашим счастьем.

— А как же нам быть с шотландцами, которые приедут за ним? — спросил Ян, начиная сдаваться.

— Предоставь мне встречу с ними, а ты и Ральф отправляйтесь завтра со скотом на зимнюю стоянку.

— Хорошо, — весело сказал Ян, — я согласен. Ты это отлично придумала, жена. Богу известно, как трудно было бы мне расстаться с Ральфом; я думаю, труднее, чем самой Сузи, потому что у молодых людей горе проходит, а старых оно сводит в могилу… Ну, дети, подойдите ко мне, я благословлю вас.

Ральф и Сузи стали перед ним на колени. Он положил им на головы свои большие грубые руки и проговорил растроганным голосом:

— Да благословит вас Господь Бог, как благословляю я… Вы оба одинаково мне милы и дороги… Пошли вам Господи долгую, безмятежную и счастливую жизнь!

После этих слов он крепко обнял и поцеловал счастливую парочку.

Я плакала от умиления и потом, в свою очередь, благословила дорогих детей.

IV. ПРИБЫТИЕ АНГЛИЧАН. ГРЕХ ВРУВ БОТМАР. ПОДВИГ СУЗИ

Через три дня после того, как Ян и Ральф отправились со скотом на зимнее пастбище, прибыли шотландцы в сопровождении переводчика и нескольких кафров в качестве проводников. С первого взгляда я догадалась, кто из прибывших лорд и кто законовед. Один из них был высокий красивый мужчина с благородным лицом, очень похожий на Ральфа, а другой — противный, приземистый, рыжий, с громадными очками на носу и весь в веснушках. Первый действительно оказался лордом, а второй — адвокатом.

Я вежливо пригласила их в нашу лучшую горницу, приказала подать закуску и велела Сузи сварить кофе.

Лорд и законовед долго шаркали перед нами ногами по полу и балакали на своем отвратительном языке, который я, благодарение Богу, до сих пор не понимаю. Сузи понимала их, но, как умная девочка, не показывала вида. Переводчик все пересказывал нам, что говорили англичане, а им — что говорили мы.

Гости объявили, что приехали по очень важному делу; но я ответила, что у нас, у боеров, не принято говорить о делах, пока мы не выполним долга гостеприимства.

Лорд все время не сводил глаз с Сузи, поднял платок, который она уронила, и вообще любезничал с ней так, точно она была какой-нибудь леди. А что касается законоведа (право, я готова была разорвать его на куски — до того он был мне противен), то он все ерзал в кресле и, точно кошка, обнюхивал воздух, кидая на меня самые ядовитые взгляды. Должно быть, он смекнул, что я его враг и что ему не сладить со мной, несмотря на все его крючкотворство. Я сидела совершенно спокойно, хотя в душе у меня кипела буря. Во время закуски и кофе я заметила, что лорд ест и пьет точь-в-точь как Ральф. Это еще больше утвердило мою уверенность, что они близкие родственники.

Когда было убрано со стола, я велела Сузи идти спать (было уже довольно поздно). Она исполнила это очень неохотно, так как знала, зачем приехали гости, и желала участвовать в нашей беседе.

После ее ухода я села так, чтобы свечи освещали не мое лицо, а лица гостей; это необходимая предосторожность для людей, собирающихся лгать и вместе с тем читать на лицах тех, кому они будут лгать.

— Теперь я к вашим услугам, господа, — сказала я, когда мы уселись.

Разговор, конечно, велся при помощи переводчика.

— Вы госпожа Ботмар? — спросил законовед.

Я молча поклонилась.

— А где ваш муж, Ян Ботмар?

— Где-нибудь в поле, но где именно — не знаю.

— Когда же он вернется?

— Месяца через два, а то и через три.

Законовед, потолковав с минуту на своем языке с лордом, продолжал:

— Не живет ли у вас в доме молодой англичанин по имени Ральф Мэкензи?

— У нас живет Ральф Кензи, а не Мэкензи.

— А где он?

— С мужем в поле.

— Вы можете послать отыскать его?

— Нет, поле слишком велико. Если вы желаете видеть его, то вам придется подождать, пока он сам возвратится.

— А когда он вернется?

— Я уже сказала, что месяца через два или три.

Между гостями опять началось совещание на противном английском языке, затем последовал новый вопрос рыжего очконосца:

— Ральф Мэкензи, или Кензи, не был на корабле «Индия», который потерпел крушение в 1824 году?

— Господи! — воскликнула я, начиная выходить из терпения. — Разве я какая-нибудь несчастная кафрянка, которую обвинили в краже и допрашивают как на суде? Говорите сразу, что вам от меня угодно.

Адвокат пожал плечами и достал из своего портфеля бумагу, которую переводчик и прочитал мне. В этой бумаге были написаны имена всех пассажиров, ехавших на погибшем у наших берегов в 1824 году корабле «Индия», севших на него в далеком городе, который, насколько помню, кажется, называется Бомбеем. Между этими пассажирами значились лорд и леди Глентирк с сыном, достопочтенным Ральфом Мэкензи, девяти лет. (Странные эти англичане: девятилетнего ребенка величают уже «достопочтенным»!). Затем следовало показание двух пассажиров, оставшихся в живых после крушения и утверждавших, что они видели, как леди Глентирк и ее сын благополучно достигли берега в лодке, которая была спущена с разбитого корабля. Потом мне еще прочитали вырезку из одной английской газеты, изданной в Капштадте. Это была небольшая заметка под заглавием: «Странная морская история», напечатанная года два назад. В этой заметке рассказывалось, с некоторыми только неточностями, о спасении Ральфа после кораблекрушения и от смерти в пустыне и говорилось, что он до сих пор живет в Транскее, на ферме боера Яна Ботмара.

Я думаю, что эта заметка была написана нашим бывшим учителем; больше некому было сделать это.

Когда чтение окончилось, законовед сказал, что в Англии уверены, что лорд Глентирк утонул в море (как оно и было на самом деле), а его жена и сын погибли вместе с другими пассажирами у самого берега, до которого хотели добраться в лодке. Так по крайней мере донесли те, которые были посланы английским правительством в нашу страну для наведения справок. Вследствие этого все владения и титулы лорда Глентирка перешли к его младшему брату, который и пользовался ими целых восемь лет, то есть, до самой своей смерти. Но за год до нее кто-то прислал ему «Странную морскую историю», и он очень был расстроен ею, хотя и уверен, что это простая выдумка, каких, говорят, немало бывает в газетах. Сначала он хотел было разузнать, нет ли и в самом деле доли правды в этой истории; но затем оставил свое намерение, вероятно, потому, что ему мало было бы пользы от этого. Когда же у него разверзлась под ногами могила и ему стали не нужны его титулы, земли и богатства, он рассказал обо всем своему сыну и законоведу, которые теперь сидели со мной, и поручил им узнать правду о его племяннике Ральфе, и если он найдется, восстановить все его права.

Насколько я могла понять, слушая, что говорил мне законовед, и догадываясь о том, чего он не говорил, нахожу, что умерший лорд напрасно доверился ему и сыну в этом деле, так как они оба были сильно заинтересованы в том, чтобы Ральф не нашелся, хотя молодой лорд и казался вполне честным человеком. Разбирая потом в своих мыслях все это дело, я решила, что старый лорд, отец того, который был у меня с адвокатом, сам отлично понимал это, и поручил им расследование только для того, чтобы успокоить свою совесть, в полной уверенности, что сын его от этого ничего не потеряет. Законовед даже намекнул, что его покойный доверитель оставил ему в своем завещании десять тысяч фунтов стерлингов в награду за долголетнее ведение его дел; а если бы отыскался Ральф, то последний мог бы и не согласиться на выдачу такой большой суммы, и законовед потерял бы ее. Вот почему я отделалась от этих людей гораздо легче, чем ожидала.

Но я слишком отвлеклась от главного.

Рассказав мне все, что нашел нужным, законовед уставил на меня свои очки и спросил:

— Уверены ли вы, что молодой англичанин, живущий у вас в доме, не тот, которого мы ищем, и можете ли вы доказать это?

Я с минуту помедлила с ответом, и в эту минуту передумала и перечувствовала больше, чем за целый год. Не было никакого сомнения, что наш Ральф именно тот, кого они искали, и от моего ответа зависела вся его судьба. Но я уже решилась лгать до конца (это была единственная ложь за всю мою жизнь, да простит мне ее милосердный Творец) и потому ответила:

— Да, я уверена, что это не тот, хотя для его пользы и желала бы, чтобы он был тем, кого вы ищите. Я могу доказать вам, что это другой.

Я помню, что когда эта страшная ложь сорвалась с моего языка, у меня вдруг сделалась какая-то пустота в голове, и среди этой пустоты я услыхала громкий смех, раздавшийся где-то в воздухе, как бы над крышей нашего дома.

Однако я скоро оправилась и окинула внимательным взглядом сидевших напротив. Мне не трудно было заметить, что мои слова успокоили и обрадовали их, особенно адвоката. Один переводчик, как человек совершенно посторонний, оставался вполне равнодушным: в любом случае он ничего не выигрывал и не проигрывал.

— Мы ждем ваших доказательств, госпожа Ботмар, — вежливо напомнил законовед.

— Сейчас представлю их, — проговорила я. — Вы, кажется, сказали, что крушение корабля «Индия» произошло в 1824 году?

— Да, — отвечал законовед.

— Так… А вы, быть может, слышали, что в следующем году у наших берегов потерпел крушение корабль «Флора» и несколько из его пассажиров спаслись?

— Да, мы читали об этом в свое время в английских газетах и слышали недавно в Капштадте, когда были там.

— Хорошо. Так смотрите же…

Я встала, подошла к шкафу и достала оттуда нашу семейную библию, принадлежавшую еще моему деду. В начале этой книги находились чистые листы, на которых были записаны все важные события, происшедшие в нашем семействе.

— Читайте, — сказала я переводчику, указывая на одну запись, сделанную моим мужем, и он прочел следующее:

«Двенадцатого сентября тысяча восемьсот двадцать пятого года (чиста были написаны прописью) наша маленькая дочь Сусанна в одном из ущелий береговых скал нашла умиравшего от голода английского мальчика, потерпевшего кораблекрушение и выкинутого на берег морем. Мы взяли его к себе как Божий дар. Он объявил нам, что его зовут Ральфом Кензи».

— Видите число? — спросила я, когда переводчик окончил чтение.

— Да, — задумчиво отвечал законовед, — ваш мальчик попал к нам в 1825 году, а мы ищем того, который потерпел крушение в 1824 году… Притом и названия кораблей разные.

— В том-то и даю! — воскликнула я, умолчав однако о том, что запись была сделана Яном чуть не год спустя после того, как Ральф попал в наш дом, и что, делая запись, Ян ошибся годом. Я указала тогда же ему на эту ошибку и советовала исправить ее, но он сказал, что это неважно и что из-за этого не стоит марать книгу. Так запись и осталась неисправленной, а ошибка Яна поддержала мою ложь. — Но это еще не все, — продолжала я. — Вы говорите, что родители мальчика, которого вы разыскиваете, были люди благородного происхождения; но я видела тело матери Ральфа Кензи и могу уверить вас, что она вовсе не походила на благородную леди: она была одета в грубое платье, имела простое лицо, как у простолюдинок, и большие мозолистые руки, привыкшие к черной работе. На одном из пальцев ее правой руки я нашла вот это кольцо. (Я вынула из комода и показала простое серебряное кольцо, купленное мною как-то раз у разносчика для подарка горничной.) Отец нашего мальчика, — продолжала я, — тоже не мог быть лордом, если только в вашей стране лорды не имеют обыкновения сами пасти своих овец (при этих словах лорд и адвокат улыбнулись). Ральф говорил, что отец его на родине был пастухом большого стада овец. Получив от кого-то небольшое наследство, он отправился искать счастья в одну из дальних английских колоний… Вот все, что я знаю о мальчике, которого мы из милости приняли к себе в дом. Очень жалею, что он не тот, кого вы ищете.

Когда переводчик перевел мои последние слова, сказанные мною совершенно спокойно, молодой лорд встал, потянулся и весело проговорил:

— Ну вот и конец этому тяжелому кошмару. Я очень рад, что мы побывали здесь и узнали правду, иначе у меня не было бы ни одной спокойной минуты в жизни.

— Да, — проговорил не менее довольный законовед. — Госпожа Бот-мар представила нам самые точные и неопровержимые доказательства, что слух, пущенный относительно принадлежности воспитанного ею английского мальчика к вашему дому, милорд, лишен всякого основания… Я сейчас запишу все, что она нам показывала, и попрошу ее подписать. Этим дело и будет закончено.

— Пишите, а я пока пойду подышать свежим воздухом, — произнес лорд и, скрывая зевоту, вышел в дверь, которая вела в сад.

Законовед, достав из кармана чернильницу и перо, а из портфеля — чистый лист бумаги, принялся быстро записывать все, что я ему говорила; кроме того, сделал выписку и из Библии.

Переводчик, которому пока было нечего делать, попросил позволения закурить трубку, зажег ее и сел в сторонке.

Через полчаса законовед все закончил. Переводчик прочел мне написанное. Все оказалось слово в слово, как я говорила. По прочтении адвокат попросил меня скрепить этот — как он назвал его — протокол моею подписью и протянул мне перо.

Между тем свечи на сгоне догорали; догорала и масляная лампа на комоде; огонь ее то с треском вспыхивал, то замирал, и вся комната то ярко освещалась, то погружалась во мрак.

Какая-то невидимая сила удерживала мою руку, и я медлила взять перо — орудие, которым я должна была закрепить навсегда свою ложь. При синем пламени, трепетавшем в лампе, законовед показался мне каким-то демоном-искусителем. Тайный внутренний голос шептал мне отогнать этого искусителя и сказать всю правду.

Несколько мгновений мы впивались друг в друга глазами, читая на наших бледных, покрытых синевой лицах все, что происходило у нас в душе.

— Ну что же, госпожа Ботмар? — нетерпеливо проговорил наконец законовед. — Мы сейчас останемся впотьмах… Подписывайте же скорее.

Я поспешно схватила перо и неуклюжим почерком нацарапала свое имя на бумаге. Когда я дописывала последнюю букву, лампа ярко вспыхнула и с шипением погасла. В наступившей темноте я снова услыхала над своей головой все тот же насмешливый хохот.

* * *

Сузи не могла ни слова слышать из того, что у нас говорилось, но тем не менее она знала, в чем было дело, и всю ночь не сомкнула глаз от душевной тревоги. Чем более она думала об этом, тем ужаснее казалось ей, что мы, любя Ральфа и не желая расстаться с ним, лишаем его всего, принадлежащего ему по рождению и закону. Совесть ее не могла примириться с этой мыслью и заглушала голос сердца, требовавшего, чтобы Ральф остался у нас.

Промучившись до зари, Сузи, в конце концов, решила, что она должна потихоньку повидаться с англичанами и открыть им всю правду, а там будь что будет. Успокоившись, она наконец заснула, и это и было причиной ее неудачи… А может быть, так хотела судьба!

На другой день, рано утром, англичане вышли из комнаты, отведенной им под спальню, ко мне в столовую, где я уже готовила кофе и завтрак, зная, что они хотели уехать на рассвете.

После кофе законовед попросил позволения написать несколько нужных писем, которые он хотел отправить в ближайшем городе по почте, а лорд заявил, что он пока поедет вперед в сопровождении двух кафров к небольшому озеру, недалеко от нашей фермы, где он накануне заметил множество диких уток; ему хотелось поохотиться на них. Законовед должен был догнать его у озера.

Прощаясь со мною, лорд подарил мне на память золотую цепочку с большим бриллиантом. Подарок этот до сих пор хранится у меня. Распростились мы по-дружески, и я от души пожелала благородному англичанину счастливого пути.

Когда Сузи наконец встала и узнала от горничной, что англичане собираются уезжать (горничная не видала, что лорд уже уехал), она потихоньку вышла из дому и встала на повороте дороги, по которой должны были проехать наши непрошенные гости. Ей недолго пришлось ждать: законовед с переводчиком и двумя кафрами-проводниками скоро появились перед нею. Видя, что лорда с ними нет, она остановила законоведа и спросила по-английски, где лорд.

Законовед обрадовался, услыхав родную речь, и воскликнул (Сузи мне потом передала этот разговор):

— Как жаль, что вы не побеседовали с нами вчера! Мы не знали, что вам знаком наш язык, иначе попросили бы вас не покидать нас так скоро… Вы спрашиваете, где милорд. Час тому назад он уехал вперед к озеру, чтобы успеть немного поохотиться. Желаете что-нибудь передать ему? Я с удовольствием исполню ваше поручение.

— Благодарю вас, сэр, — ответила Сузи. — Но я люблю черпать воду сама (это наша боерская поговорка). Вы сами приведете лорда обратно, когда услышите, что я сейчас сообщу вам… Вы были у нас из-за Ральфа Кензи, и моя мать сказала вам, что у нас живет не тот, кого вы ищете. Так?

Законовед молча кивнул головой.

— Ну, а я объявляю вам, что мать говорила неправду, — продолжала Сузи и сообщила ему все, что знала о Ральфе и о нашем заговоре с целью оставить юношу у себя.

Нужно заметить, что Сузи, как я потом узнала, не совсем хорошо говорила по-английски, а потому законовед, слушавший ее с видимым беспокойством, притворился, что не понимает ее. Но когда она заметила это и повторила свой рассказ, стараясь выражаться как можно яснее, он сказал:

— Да, все сообщенное вами так странно, что я действительно должен просить милорда возвратиться, чтобы снова разобрать дело. Идите домой и ждите нас; мы опять будем у вас сегодня же вечером или завтра утром.

Распростившись с адвокатом, Сузи вернулась домой с легким сердцем. Весь этот вечер и следующий день она то и дело подходила к окну и смотрела в ту сторону, куда уехали англичане. Она все ждала их возвращения, но они более не возвращались. Я уверена, что расчетливый законовед и не думал сообщать лорду о своей встрече с нашей дочерью и о том, что он от нее узнал. Он сделал свое дело и заработал десять тысяч фунтов стерлингов, а начинать дело сызнова для него значило потерять их.

На третье утро я опять нашла Сузи у окна с тревожным выражением в прекрасных голубых глазах.

— Что ты все стоишь у окна, девочка? — спросила я. — Кого ты еще ждешь? Новых гостей, что ли?

— Нет, не новых, а тех, которые уже были у нас! — ответила Сузи с несвойственной ей резкостью.

— Разве они опять хотели быть у нас? Ведь они уехали совсем, — продолжала я.

Она обернулась, пристально посмотрела мне в лицо и с той же резкостью сказала:

— Они должны возвратиться. Я вчера остановила законоведа на дороге и объявила ему, что ты солгала насчет Ральфа и что он именно тот, кого они ищут.

— Как ты смела… — начала было я с сердцем, но тотчас же сдержалась и спросила по возможности спокойно: — Ну и что же он сказал тебе на это?

— Он обещал привести своего лорда обратно, но, должно быть, обманул меня, иначе они давно…

— Конечно, обманул! — перебила я, обрадовавшись. — Если бы он серьезно хотел найти Ральфа, то, поверь, нашел бы его и без нашей помощи. Но ему это не выгодно, поэтому он и не обратил внимания на твои слова. Можешь теперь успокоиться: ты сделала все, что приказывала тебе твоя совесть, и вместе с тем не лишилась Ральфа.

— Нет, я не могу успокоиться! — воскликнула Сузи. — Разве ты забыла, что грехи родителей взыскиваются с детей?

И наша кроткая девочка начала осыпать меня такими обвинениями и горькими упреками, на которые я никогда не считала ее способной! Слушая их, я, пожилая женщина, совсем растерялась перед этой семнадцатилетней девочкой, которая стыдила меня так, точно она была пастором.

Я совсем опешила и, не зная, что отвечать, вскричала:

— Да для кого все это было сделано, как не для тебя же, неблагодарная девчонка!

— Да за что мне быть благодарной? Разве за то, что вы сделали меня невольной соучастницей в своем преступлении?.. Можно было бы обойтись без лжи и обмана. Ральф меня так любит, что все равно остался бы моим. Перед его отъездом мы обвенчались бы, и если бы он уехал, то, вероятно, со мной. Сделав в Англии все, что нужно, мы оба вернулись бы сюда.

Верность этих замечаний положительно сразила меня. Я поняла, что мы с Яном действительно напрасно взяли на себя такой страшный грех. Я даже заплакала с отчаяния. Слезы мои обезоружили мою добрую девочку. Она начала успокаивать меня, и мы помирились. Но с тех пор я стала замечать, что она относится ко мне уже не с прежней любовью и уважением, хотя и старалась не показывать этого. Зато я полюбила ее еще больше, хорошо сознавал, какое бремя легло на ее совесть.

Так окончилась история посещения нас англичанами. Более мы никогда не видали и ничего не слыхали о них.

V. КАК СУЗИ СПАСЛА СИГАМБУ. КЛЯТВА СИГАМБЫ

Теперь я хочу рассказать, какую роль в нашей жизни играл Черный Пит, этот демон в человеческом образе, и как кафрская знахарка, Сигамба Нгенианга, что значит «гуляющая при лунном свете», была спасена Сузи от смерти и сделалась добровольной рабыней нашей дочери.

К этому времени отца Черного Пита, господина ван-Воорена, уже два года не было в живых. О смерти его шли страшные слухи, что будто он был убит своим сыном. Ван-Воорен оставил Черному Питу большое состояние: множество скота, громадные земли и, как говорили, довольно крупную сумму в английском банке.

Все удивлялись, почему Черный Пит, достигнув известного возраста, не женился и даже не ухаживал за девушками. Но потом оказалось, что и у него сердце не каменное и что ему на роду было написано полюбить Сузи. У кого какая любовь, а у Черного Пита она отличалась тем, чтобы преследовать и делать несчастным предмет своей страсти.

Страсть его стала проявляться незадолго до приезда англичан, искавших Ральфа. Где бы Пит ни встретился с Сузи, — большей частью вне нашего дома, потому что Ян не любил принимать его, — он сейчас же начинал приставать к ней со своими медовыми речами и разными глупостями, которых она никогда не поощряла, а напротив, всегда с негодованием отклоняла как женщина, сердце которой уже занято другим.

Нужно заметить, что Черному Питу всегда было известно все, что делалось у соседей, благодаря донесениям его приятелей кафров, которые повсюду шныряли и все для него выведывали. Поэтому от него не укрылось и то обстоятельство, что Яна с Ральфом не было на ферме. Этим случаем он поспешил воспользоваться и стал являться к нам раза по три в неделю. Бедная Сузи положительно не знала, как отделаться от его противных любезностей, и дело часто доходило до слез.

Как-то раз я собралась с духом (я должна сознаться, что Черный Пит был из тех немногих людей, которых я боялась) и стала доказывать ему всю бесполезность его ухаживаний за Сузи. Я говорила долго и, кажется, убедительно. Он терпеливо выслушал меня до конца и потом ответил:

— Все это, пожалуй, и верно, тетушка. Но если вы хотите иметь яблоко, которое еще не упало на землю, то должны трясти дерево до тех пор, пока яблоко не упадет.

— А если оно так крепко срослось с веткой, что не упадет, как бы вы ни трясли дерево? — заметила я.

— Тогда нужно забраться на дерево и сорвать яблоко, — сказал Пит.

— Ну, а если на это яблоко наложен зарок другим?

— В таком случае, милая тетушка, ничего более не остается, как избавиться от этого другого, — отвечал он с такой злой улыбкой, что у меня вся кровь застыла в жилах. — Таким образом уничтожится его зарок, плод будет вашим и сделается от этого еще слаще.

— Уходите, ради Бога! — с сердцем сказала я. — В нашем доме не должно быть людей, которые способны говорить такие страшные вещи… Жаль, что нет Яна и Ральфа; они живо выпроводили бы вас.

— То, чего я ищу в вашем доме, не вделано ведь в его стены, — насмешливо произнес он. — Я могу и не мозолить вам глаза. Прощайте пока, тетушка. Благодарю за гостеприимство!

После его ухода я отправилась сообщить о нашем разговоре Сузи, но ее не оказалось дома. Сопровождавшие Черного Пита кафры, наверное, сказали ему, куда она пошла, судя по тому, что он сразу отыскал ее и опять стал говорить о своей любви. Потом он даже потребовал, чтобы она поцеловала его. Это, понятно, очень рассердило ее, и она наговорила ему дерзостей. Но он был не из робких и хотел поцеловать ее насильно. Она с силой оттолкнула его и пустилась бежать.

— Поцелуй за тобой, прекрасная девица! — крикнул он ей вслед. — Без этого я не отстану. Я знаю, что ты любишь английского найденыша, но меня это нисколько не смущает. Женщина может любить многих в своей жизни; умрет один — явится другой на его место.

— Что вы хотите этим сказать, ван-Воорен? — с ужасом спросила Сузи, невольно остановившись.

— Ничего особенного… Только помни, что ты поцелуешь меня раньше, чем думаешь!

И действительно, эти последние слова его сбылись очень скоро.

В долине между горами, на расстоянии часа езды от нашей фермы и близ дороги, которая вела к ферме Черного Пита, жила знахарка Сигамба. Эта женщина не принадлежала ни к одному из транскейских или соседних племен, но явилась в нашу сторону с севера. Это была небольшого роста здоровая, хорошо сложенная, с темно-красным цветом лица девушка. Маленький рот ее заставлял думать, что она бушменка, но это впоследствии оказалось неверным. Кафрские женщины вообще очень безобразны, но Сигамба была недурна. У нее были тонкие и приятные черты лица, белые зубы, большие, удивительно умные глаза и целая копна черных курчавых волос на голове.

Эта странная девушка, которой было уже лет тридцать, жила по соседству с нами несколько лет, занимаясь знахарством и, надо сознаться, довольно успешно. Она составляла разные зелья и лекарства и лечила от всех болезней, особенно домашний скот. Говорили, что она даже отлично умела предсказывать судьбу. Кроме того, она пользовалась — даже между боерами — репутацией лучшей «вызывательницы дождя» и предсказательницы начала и конца наводнений, бурь и тому подобных явлений природы. Благодаря этим занятиям, она понемногу приобрела себе хижину и маленькое стадо.

Ян несколько раз посылал к ней заговаривать скотину. Сначала мне это очень не нравилось (я вообще не люблю никакого колдовства, считая это грехом), но потом, видя, что она всегда помогала, я примирилась с этой необходимостью.

У Сузи была маленькая рыжая собачка, которую ей подарили еще щенком ночевавшие у нас путешественники. Они сказали, что эта собачка очень хорошей породы. Через неделю после описанного мною посещения Черного Пита собачка эта, которую Сузи очень любила, чем-то захворала. Недолго думая, Сузи уложила ее на мягкой подстилке в корзину и велела нести одному из наших кафров, а сама села на лошадь и отправилась к Сигамбе. Хижина знахарки была так расположена в конце долины посреди обросших деревьями холмов, что человек, незнакомый с местностью, с трудом нашел бы ее.

Подъехав к жилищу Сигамбы, Сузи увидела сначала стадо овец и коз, пасшихся под присмотром нескольких кафров. В стороне ютилась хижина знахарки, едва видневшаяся из-за громадного дерева. Под этим деревом лежала почти совершенно обнаженная Сигамба, со связанными назад руками и накинутой вокруг шеи веревочной петлей, один конец которой был переброшен через сук дерева. Перед нею, грубо хохоча, стоял Черный Пит, а вокруг него расположилась группа кафров и полубелых людей, из тех, которые не хотят ничего делать и таскаются с фермы на ферму, выпрашивая гостеприимство под предлогом дальнего родства или во имя милосердия, и живут там до тех пор, пока их не прогонят. Я слыхала, что таких людей в Европе зовут паразитами, то есть, живущими на чужой счет. Название это, по-моему, очень меткое.

Сначала Сузи хотела было повернуть назад, испуганная видом Черного Пита и всей этой картиной, но потом устыдилась своей трусости и решилась остаться. Она смело подъехала к Питу, который, очевидно, задумал что-то ужасное против несчастной знахарки, и резко спросила его.

— Ради Бога, скажите мне, что тут у вас происходит?

— А, мисс Сусанна! — воскликнул он. — Вы пожаловали как раз вовремя и сейчас будете присутствовать при казни этой воровки, которая приговорена к повешению судом.

— Судом! — с негодованием повторила Сузи, оглядывая толпу, в которой не было ни одного порядочного лица. — Не сами ли вы уж разыграли тут роль судей?.. Что сделала Сигамба?

— Живя из милости на моей земле, она украла у меня часть стада и скрыла в дальнем ущелье, — отвечал Пит. — Это доказано свидетельскими показаниями. Вот и сейчас мои овцы и козы пасутся вместе с ее скотиной… Вы сами можете убедиться в этом по моим клеймам. Я полевой надзиратель здешнего округа, и потому, разобрав это дело по закону, нашел, что воровка подлежит смертной казни.

— А позвольте спросить вас, — смело сказала Сузи, — давно ли закон допускает обвинителя быть и судьей, да еще в своем собственном деле? О, я теперь не удивляюсь, почему англичане так дурно говорят о боерах и кричат на весь мир о нашем жестоком обращении с туземцами. Вы поступаете не только не по закону, а напротив, творите полное беззаконие. За это вас накажет Бог, если вам удастся избежать правосудия людей.

— Вы правы, госпожа, — заговорила Сигамба совершенно спокойным голосом, доказывавшим, что она не чувствует ни малейшего страха, — этот приговор — действительно, преступление, совершаемое из мести, и я должна поплатиться жизнью за то, что этот человек полон зла. Я женщина свободная и никому не сделала ничего дурного за всю свою жизнь. Я только помогала больным людям и больной скотине. Ван-Воорен говорит, что я из милости живу на его земле, но это неправда: я плачу ему за этот клочок земли и не нахожусь у него в рабстве. Потом он говорит, что я увела его овец и коз — и это неправда: он сам приказал своим людям вести их в ущелье с моим маленьким стадом, чтобы иметь против меня улики и повесить в отместку за… одно дело. Но я прошу вас, молодая госпожа, не беспокойтесь из-за такого низкого существа, как я; уезжайте скорее отсюда: вид смерти не для вас.

— Нет, я не уеду! — крикнула Сузи и, сойдя с лошади, подошла к Питу. — Если я и уеду, то только для того, чтобы направить против вас, ван-Воорен, тот закон, над которым вы так нагло издеваетесь! Слышите?

Слова Сузи сильно смутили Черного Пита и его сообщников. Само по себе повешение этой знахарки, уличенной в краже, не было особенным преступлением, так как боеры часто сильно страдали от воровства кафров и поневоле должны были прибегать к самосуду в своих пустынях. И вообще, в то время мало обращалось внимания на справедливость или несправедливость белых по отношению к кафрам. Но если же белый обвинял перед властями, жившими в Капштадте, своего соплеменника в самовольном убийстве невиновного туземца, то дело получало другой оборот и могло очень плохо кончиться для обвиняемого.

Черный Пит отлично понял, что если Сузи исполнит свою угрозу и донесет на него, то ему несдобровать. Но он не хотел показать, что испугался ее угроз, и вместе с тем задумал воспользоваться удобным случаем, чтобы унизить ее при всех и отомстить за то, что я недавно почти выгнала его из нашего дома.

— Что эта воровка уличена и приговорена к смертной казни по закону, я могу доказать вот этим протоколом, в котором все записано и который подписан всеми, кто умеет писать, — сказал Пит, вынимая из кармана какую-то бумагу. — Я закона не нарушал, и потому ровно ничего не боюсь. Самосуд существует у боеров не первый день; без него они не могли бы и существовать здесь, посреди этих разбойников кафров. Но в угоду вам, милая девушка, я готов подарить этой черномазой колдунье жизнь на двух условиях. Во-первых, она должна отдать мне, в вознаграждение за беспокойство, все, что имеет: хижину, скарб и скот. Согласна ты на это, колдунья?

— Если бы я даже и не согласилась, то вы все равно возьмете все сами: сила на вашей стороне, — с горечью ответила Сигамба. — Ну, а второе условие?

— Оно тебя не касается, — грубо проговорил Черный Пит и, обратившись к Сузи, добавил: — Второе мое условие состоит в том, чтобы вы при всем народе дали мне тот поцелуй, в котором, — помните, — отказали неделю тому назад при нашей встрече около вашего дома.

Прежде чем Сузи нашлась, что ответить на эту наглость, Сигамба поспешила сказать:

— Не делайте этого, милая госпожа, не оскверняйте своих губ. Я лучше готова умереть, нежели допустить, чтобы вас коснулся этот злодей, который, родившись от белого отца и черной матери, получил от них только одно дурное и сделался врагом белых и черных.

— Да, господин, я не могу исполнить вашего требования, — проговорила Сузи, вся побледнев от негодования и не скрывая своего отвращения. — Придумайте какое-нибудь другое условие.

— А, вы не можете! — ядовито прошипел Черный Пит. — Ну, делать нечего, принуждать я вас не буду… Эй, вы! — обратился он к своим разбойникам, — вздерните-ка эту черномазую… Да не сразу, черти! Пусть она сначала попляшет между небом и землей… Забавно будет полюбоваться на ее кривляние.

Бедная Сигамба в один миг была приподнята на веревке, так что только кончики ее ног касались земли. Сузи не могла вынести вида ее почерневших, искривленных губ, закатившихся глаз и судорожно подергивавшегося тела.

— Отпустите ее! — крикнула она, едва помня себя от ужаса, негодования и жалости. — Я исполню ваше желание, ван-Воорен, только, ради Бога, прикажите освободить эту несчастную!

И, подойдя к негодяю, она взглянула на него в упор и проговорила задыхающимся от гнева голосом:

— Целуйте!.. О, как я желала бы, чтобы мои губы были пропитаны ядом!.. Целуйте же!.. Чего же вы ждете?

— Не нужно… не нужно!.. Не делайте этого! — кричала хриплым голосом Сигамба, еле живая от душившей ее петли и удара о землю, когда по знаку Пита разбойники выпустили из рук веревку.

— Вы ошибаетесь, — с улыбкой возразил Пит, отступая назад и уперев руки в бока, — не я должен поцеловать вас, а вы меня.

Сузи даже отскочила назад. По знаку палача Сигамбу снова подняли в воздух. Это заставило нашу бедную девочку опять подойти к негодяю и прикоснуться своими губами к его губам. Он сейчас же обхватил ее и целовал до тех пор, пока она не лишилась чувств. После этого даже его сообщники потребовали, чтобы он оставил свою жертву. Когда Пит наконец выпустил Сузи из рук, она грохнулась на землю. Провожавший ее кафр, все время отчаянно кричавший и шумевший из сочувствия к ней, тотчас же поднял ее и стал приводить в чувство.

Когда она очнулась, первой ее заботой было взглянуть, что сталось с Сигамбой. Она уже была освобождена от петли и спешила надеть свою одежду, которую ей милостиво возвратили.

Оправившись, Сузи молча села на свою лошадь и повернула на дорогу к дому, одарив Черного Пита таким взглядом, от которого даже он побледнел.

Она тихо ехала, погруженная в свои грустные размышления. Вдруг лошадь остановилась. Сузи вздрогнула и, поспешно взглянув вниз, увидела стоявшую на коленях Сигамбу, которая целовала край ее платья и бормотала:

— Может ли Сигамба когда забыть, что из-за нее вынесла Белая Ласточка?

— Встань, — ласково сказала Сузи, — ты в этом не виновата.

— Как не виновата? — возразила Сигамба. — Повторяю: все это случилось из-за меня. Черный Пит находит и меня красивой, а потому… Но зачем грязнить уши чистой Ласточки.

— Ничего, — с горьким смехом проговорила Сузи, — по крайней мере, и уши будут под стать моему уже замаранному лицу… Но я угадываю, что ты хотела сказать.

— Если угадываете, то должны понять, в чем состоит моя вина перед вами. Я, жалкая черная женщина, на которую ваш народ смотрит с таким презрением, — не хотела купить себе жизнь тою ценой, которую вы, дочь белого начальника, отдали добровольно, чтобы сохранить мне эту жизнь!

— Если я сделала этим доброе дело, то Бог запишет мне его в Свою книгу, в которую заносятся все поступки людей.

— Это запишется не только в книгу вашего Великого Духа, но и в моем сердце… О, слушайте, моя добрая госпожа! Иногда на меня находит облако, и в этом облаке я вижу то, что должно случиться впереди. Вот и сейчас меня накрыло облако, и я вижу в нем, что через много месяцев я спасу вас так же, как вы сегодня спасли меня.

— Может быть, — сказала Сузи. — Я знаю, что ты можешь угадывать будущее… Ну, теперь прощай! Отыщи своих и укройся у них от своего врага.

— Своих мне очень далеко искать, — со вздохом ответила Сигамба. — Да они и не захотят принять меня.

— Почему? — удивилась Сузи.

— Потому что я по рождению должна бы быть их начальницей, но они требовали, чтобы я вышла замуж, иначе не желали признать меня своей начальницей, а я не хотела и не хочу замуж: природа создала меня телом и душой не так, как других женщин… Я поссорилась со своими и пошла искать счастья у чужих.

— Плохое же ты нашла здесь счастье: веревку Черного Пита!

— О, нет! Очень хорошее: я нашла Ласточку и свободу… то есть, не свободу, а нечто лучшее — добровольное рабство. Вы дорогой ценой купили мое сердце, и я ваша раба навсегда… У меня ничего не осталось: Черный Пит все отнял, кроме ума в моей голове, и я…

— Что же тыдумаешь теперь делать? — спросила Сузи, видя, что маленькая женщина замялась.

— Идти за вами и служить вам до конца моих дней, — горячо ответила Сигамба.

— Это доставило бы мне большое удовольствие, — сказала Сузи. — Но я не знаю, понравится ли это отцу.

— Что нравится Ласточке, то понравится и ее отцу. Я не буду вам в тягость и сама заработаю себе пищу.

— Хорошо, иди за мной, — решила Сузи. — Когда вернется отец, я попрошу его оставить тебя у нас.

Когда Сузи привела к нам знахарку, я была очень недовольна и не хотела позволить этой язычнице остаться у нас, но Сузи уговорила меня подождать приезда отца и Ральфа, а до их возвращения разрешить черной женщине жить в пустой хижине возле нашего крааля.

* * *

Мужчины возвратились через десять дней. Поздоровавшись, Ян прежде вceго спросил:

— Были англичане?

— Были и уехали, — ответила я.

Ян более ничего не стал расспрашивать об этом деле, но я видела, что он и так все понял и в душе чувствовал себя нехорошо: он всегда был против любого обмана.

У Сузи была длинная беседа с Ральфом. Из этой беседы он узнал, что случилось между его невестой и Черным Питом. Даю это вышло так. Ральф хотел на радостях поцеловать свою невесту, но она сказала, что недостойна его поцелуя, и этими словами чуть не свела его с ума. Прежде чем все рассказать ему, она заставила его поклясться, что он не убьет того, из-за кого она сделалась недостойной его ласки. Это еще более смутило бедного молодого человека и заставило его предположить самое худшее, так что он колебался, дать ли ему требуемую клятву. Но Сузи настояла на своем, и когда он поклялся, она рассказала ему о поступке Пита. Ральф смыл с ее лица поцелуй негодяя своими поцелуями; но в его глазах Сузи прочла, что он никогда не забудет, как Черный Пит оскорбил его невесту, хотя и обещал «на этот раз» не требовать с него кровавой расплаты.

Узнав об этой истории, Ян тоже страшно вознегодовал и сказал, что следовало бы проучить негодяя за его дерзость, но находил неудобным наживать себе смертельного врага в лице такого богатого и опасного человека. Поэтому советовал выждать время, когда можно будет найти законное основание обезвредить его.

Вечером пришла Сигамба. Она была очень миловидна в ее вышитой и очень опрятной кароссе.[118] Сначала Ян говорил с ней очень сурово и обвинил ее в том, что его дочь перенесла из-за нее такую неприятность. Но потом он даже согласился, по просьбе Сузи, оставить у нас в доме знахарку с тем, чтобы она безвозмездно лечила скот, в случае, если он заболеет.

Так Сигамба осталась у нас. Хотя я и чувствовала, что мы приобрели в ней надежную защиту против своих врагов, но все-таки душа моя была очень неспокойна, и ночью, ложась спать, я сказала Яну:

— Знаешь, мне кажется, что наше мирное время безвозвратно миновало и теперь нас ожидают бури и грозы.

— Да, и мне кажется так, — со вздохом ответил он. — Наше счастье повернулось к нам спиной с того дня, когда тебе пришла несчастная мысль солгать англичанам и убедить меня согласиться на эту ложь.

Увы, он был прав.

VI. КАК РАЛЬФ «ПРОУЧИЛ» ЧЕРНОГО ПИТА. ЧТО УКАЗАЛА ЗИНТИ КОРОВА

На другой день утром я хотела переговорить с Ральфом относительно его свадьбы с Сузи и отправилась искать его, но нигде не могла найти. Предполагая, что он в нашем краале, я пошла туда. Проходя мимо хижины Сигамбы, я увидела негритянку, которая сидела на пороге своего жилища.

— Добрый день, мать Ласточки, — приветствовала она меня. — Я знаю, кого вы ищете.

— Знаешь? — удивилась я.

— Да, — отвечала она улыбаясь. — Он уехал еще на рассвете.

— Куда?

— Туда, где заходит солнце.

И знахарка указала рукой в ту сторону, где находилась ферма Черного Пита. Сердце мое тревожно забилось, и я поспешила спросить:

— А ты не заметила, с ним был роер?

— Нет, у него в руках был только толстый хлыст, из тех, которыми погоняют быков и наказывают кафров.

Я облегченно вздохнула, но возвратилась домой все-таки с тяжелым сердцем. Я поняла, что Ральф отправился искать встречи с Питом. Хотя он и обещал Сузи не убивать Пита, но не давал слова не трогать его вообще, и потому считал себя вправе «поучить» оскорбителя своей невесты, то есть, избить его до полусмерти.

Он потом мне сам рассказывал, что отправился прямо к краалю своего врага и стал поджидать его в узкой лощине, отделявшей ферму Пита от крааля. Немного погодя со стороны фермы показался Пит, сопровождаемый кафром и вооруженный роером. Заметив Ральфа, негодяй сразу понял, зачем тот явился, но не выказал ни малейшего смущения. Он как ни в чем не бывало поклонился ему и с напускным простодушием спросил:

— Как поживаете, господин Кензи? Не желаете ли осмотреть моих новых овец?

— Я вовсе не за тем явился сюда, господин ван-Воорен, — резко отвечал Ральф.

— Значит, вы пожаловали, — невозмутимо продолжал Черный Пит, — по поводу ярочки, которую, как я слышал…

— Да, вы угадали, — перебил Ральф, едва сдерживаясь, — я явился именно по поводу овечки, которую жестоко оскорбил один негодяй. Я хочу наказать этого…

— А!.. Ну, в таком случае, счастливого пути, господин Кензи… Желаю вам успеха! — насмешливо проговорил Пит и, приподняв шляпу, хотел было проехать дальше.

— И этот негодяй — ты! — докончил Ральф, подскакивая к Питу и поднимая над ним хлыст.

Пит заставил свою лошадь попятиться и схватил роер. Но прежде, нежели он успел выстрелить, Ральф соскочил с коня, сильным ударом выбил из рук Пита роер, стащил его самого с лошади и подмял под себя.

— Ты осмелился оскорбить беззащитную девушку на глазах целой толпы, так пусть же теперь хоть этот кафр увидит и расскажет, как наказываются у свободных боеров такие оскорбления! — проговорил Ральф, стоя коленом на груди ошеломленного противника, который не делал даже попытки освободиться.

После этих слов Ральф принялся своим хлыстом наносить удары Питу по чему попало, поворачивая его во все стороны как бревно.

Избив его чуть ли не до полусмерти, Ральф наконец опомнился и, оттолкнув от себя так, что Пит ударился головой о камень, поднялся на ноги.

— Я дал клятву не убивать тебя, а потому и ограничился только этим наказанием! — проговорил он, тяжело отдуваясь. — Но если ты осмелишься сделать еще что-либо подобное, то так дешево не отделаешься от меня… А чтобы ты не позабыл этого, то вот тебе на память.

С этими словами Ральф еще несколько раз ударил своего врага хлыстом по лицу. Хотя эти удары были и не сильны, но, тем не менее, на скулах и широком носу Пита сейчас же выступили красные полосы, которые должны были надолго обезобразить и без того некрасивое его лицо.

После этого наш будущий зять вскочил на лошадь и направился домой.

Сначала Черный Пит как будто не чувствовал ударов бича по своему лицу, но лишь только Ральф успел отъехать на несколько шагов, Пит с трудом поднялся на ноги и крикнул вслед своему сопернику прерывающимся от боли, гнева и стыда голосом:

— Я тебе этого никогда не забуду, подлый найденыш… нищий… английская собака!.. Мы еще увидимся с тобой, только при других обстоятельствах… я тебе тогда отплачу. А теперь вот получай пока задаток!

Раздался выстрел, и Ральф почувствовал, как что-то пролетело мимо его уха и содрало у него на щеке кожу.

Он обернулся и хотел было возвратиться; но, к счастью, вовремя одумался, пришпорил лошадь и ускакал, избежав, таким образом, смертельной опасности.

Я забыла прибавить, что хотя у Пита и был с собой кафр, но он не оказал никакой помощи своему господину, отчасти потому, что почти все кафры трусливы и никогда не вмешиваются в ссоры белых, а отчасти, быть может, и потому, что этот кафр не любил Пита за его жестокое обращение со своими чернокожими рабами. Как бы там ни было, но в самом начале схватки кафр поспешил скрыться за деревьями, окружавшими лощину.

Когда Ральф возвратился домой, то его первая встретила Сузи. Бедная девочка едва не упала в обморок, увидев, в каком виде был ее жених: платье его было все изорвано, а из щеки текла кровь.

Ральфу большого труда стоило успокоить ее и уверить, что он не ранен и что на щеке простая царапина, которая скоро пройдет. Разумеется, он не сказал ей правды. Свой растерзанный вид и расцарапанную щеку он объяснил тем, что долго гнался за ланью и что, пробираясь сквозь кусты, изорвал платье и расцарапал щеку.

Но лично мне он в тот же день вечером передал все, как было; а я, в свою очередь, рассказала об этом Яну.

Утром на следующий день муж, не сказав никому ни слова и вооружившись роером, отправился тоже к Питу. К счастью, последний догадался куда-то убраться, так что Ян возвратился ни с чем.

Можно было подумать, что эта история так и заглохнет. О Черном Пите не было ни слуху, ни духу. Но, зная мстительный характер нашего соседа, я хорошо понимала, что он никогда не простит нам нанесенного ему Ральфом оскорбления. Поэтому я посоветовала Сузи не уходить далеко от дома, а Яну и Ральфу — никогда не выезжать без оружия и без провожатых.

Однако недели через две Пит сам напомнил о себе. Какой-то кафр принес Яну письмо. Муж мой часто получал деловые письма от соседей и потому прочел его сначала про себя. Я тоже не обратила внимания на это письмо. Но вдруг Ян позвал меня и прочел письмо вслух. Содержание его было следующим:

«Господину ван-Ботмару. Многоуважаемый господин!

Вам известно, что я люблю вашу дочь Сусанну и желаю на ней жениться. По некоторым обстоятельствам мне сейчас неудобно являться к вам лично и просить руки вашей дочери. Поэтому я вынужден просить письменно вашего согласия на мой брак с ней. Вам известно, какое у меня состояние, и я озолочу вашу дочь, если она сделается моей женой. Надеюсь, что вы не откажете мне в ее руке на том основании, что лучше иметь меня зятем и другом, нежели врагом. Я слышал, что на нее имеет виды живущий у вас английский подкидыш. Но надеюсь, что вашего согласия на ее брак с этим найденышем не будет и что это не больше и не меньше, как баловство, которому не следует придавать никакого серьезного значения, не правда ли? Кстати, прошу передать этому дерзкому мальчишке, что если я где-нибудь встречусь с ним, то ему не поздоровится. Ответ на это письмо (надеюсь, он будет благоприятный) потрудитесь передать моему посланному; он знает, куда доставить его. Вместе с сим благоволите принять и передать мой привет вам и вашей дочери.

Остаюсь, многоуважаемый господин, вашим преданным другом.

Пит ван-Воорен».

Узнав содержание этого письма, я позвала Ральфа и Сузи и попросила Яна прочесть его и им. Единодушный крик негодования и удивления вырвался у наших детей, когда они ознакомились с этим нахальным письмом.

Ян только крякнул, скомкал письмо в крепко стиснутой руке и после минутного молчания спросил Сузи:

— Что ты скажешь на это, дочка?

— Я?! — воскликнула наша девочка с ярко заблестевшими глазами. — Я лучше лягу живой в могилу, нежели сделаюсь женой этого… негодяя!.. О мой Ральф! — прибавила она, бросаясь на грудь своего жениха, — я чувствую, что этот ужасный человек принесет нам много зла… Но будь уверен: что бы ни случилось, я навеки твоя, и разлучить нас на земле может только одна смерть!

— Так, дочка, хорошо сказано! — проговорил Ян. — Сынок, — обратился он к Ральфу, — возьми-ка бумагу и перо и пиши, что я буду говорить.

Ральф под диктовку моего мужа написал следующий ответ:

«Питу ван-Воорену.

Господин!

Я лучше собственными руками зарою свою дочь в землю, нежели отдам ее за такого человека, как вы. Вот мой ответ, а вот и совет: не показываться около моей фермы ближе, чем на целую милю. Наши роеры стреляют лучше вашего, а потому этот совет прошу намотать на ус. Что же касается вашей вражды к нам, то я на это отвечу, что, уповая на Бога, мы ее не боимся».

Подписав письмо, Ян аккуратно запечатал его и лично понес на кухню, где дожидался посланный Пита. Это был полунагой кафр с простоватым лицом и широким белым рубцом на правой щеке. Ян застал его беседующим с Сигамбой. Отдав кафру письмо, он приказал ему скорее нести его тому, кто его послал.

Когда дикарь удалился, Ян повернулся и тоже хотел было уйти; но потом потер себе лоб, посмотрел вслед дикарю и, обернувшись к Сигамбе, вдруг спросил ее:

— Ты знаешь этого дикаря?

— Нет, хозяин, — отвечала знахарка.

— Зачем же ты разговаривала с ним?

— Я обещала следить за всем, что касается гнезда Ласточки, и хотела узнать, откуда он пришел и кто его послал.

— Ну, что ж, узнала?

— Нет! Тот, кто его послал, наложил печать молчания на его язык. Он только сказал, что живет в краале, где-то далеко в горах, и что этот крааль принадлежит одному белому, который держит там свой скот и нескольких жен, но посещает его редко. Остальное я узнаю, когда он отдаст Черному Питу ваш ответ и возвратится сюда за лекарством, которое я обещала приготовить для его больной жены.

— Каким образом ты узнала, что его присылал именно Черный Пит, если он не сказал тебе, кто его послал? — с удивлением спросил Ян.

— Ну, это нетрудно было угадать, — ответила с улыбкой Сигамба. — Я умею по одной нитке добираться до самого клубка.

Ян задумался. Постояв с минуту молча, он снова обратился к знахарке:

— Сигамба, я припоминаю, что где-то раньше видел тебя разговаривающей с этим кафром. Я узнал его по шраму на правой щеке.

— Да, хозяин, хотя я вижу его в первый раз и никогда раньше с ним на говорила, вы уже видели его, — загадочно сказала странная маленькая женщина, пристально глядя на моего мужа своими большими блестящими глазами.

Ян с недоумением взглянул на нее и удивленно пробормотал:

— Как же это могло быть?.. Я не понимаю тебя, Сигамба!

— А припомните тот день, хозяин, когда Ласточка привата меня к вам и просила не прогонять, — сказала Сигамба.

Ян ударил себя по лбу и вскричал:

— Да, да, теперь припоминаю! Я видел тебя разговаривающей с этим кафром именно в твоих собственных глазах.

— Вот и вспомнили, хозяин, — продолжала Сигамба со своей загадочной улыбкой. — Если у меня есть способность отражать в глазах будущее, то вы обладаете даром читать это будущее.

Ян постоял некоторое время в глубокой задумчивости около странной женщины, очевидно, пытаясь понять это необъяснимое явление, потом махнул рукой и молча вышел из кухни.

Стоя в дверях кухни, я видела всю эту сцену и слышала весь разговор. Божусь, что все рассказанное — истинная правда, хотя и не могу объяснить этого в высшей степени загадочного явления.

* * *

Опять прошло недели две. Выйдя как-то утром на крыльцо, я увидала полунагого кафра, сидевшего на одной из ступенек крыльца. Он оказался тем самым человеком, который приносил первое письмо.

— Что скажешь? — спросила я дикаря.

— Письмо вашему хозяину, — ответил он, подавая мне запечатанный пакет.

Я взяла письмо, отыскала Яна и попросила его прочесть вслух новое послание Черного Пита.

Ян вскрыл пакет, в котором оказалось письмо следующего содержания:

«Многоуважаемому господину Яну ван-Ботмару.

Я получил ваш ответ и нахожу, что выраженный в нем нехристианский дух едва ли угоден Богу. Повторяю: я желаю не вражды, а самой искренней дружбы, и потому не принимаю ваших резких слов за обиду; мало того — я даже готов исполнить ваше желание — не показываться около вашей фермы, чтобы не подать повода к кровопролитию (да избавит нас от этого Бог). Я люблю вашу дочь; но если она не желает иметь меня своим мужем, мне остается только покориться своей горькой участи и пожелать вашей дочери полного счастья с ее избранником.

Я навсегда покидаю эту сторону и продаю свою ферму. Не желаете ли приобрести ее, если не для себя, то для того, чтобы дать ее в приданое за дочерью? Сообщите мне об этом с подателем сего письма. Прощайте. Да хранит вас Бог!

Пит ван-Воорен».

Наступило время завтрака; все собрались в столовой, и я попросила Яна прочесть Ральфу и Сузи это письмо. Дети наши так и просияли, когда мой муж прочитал им письмо: они думали, что теперь навсегда избавятся от преследований Черного Пита. А что касается меня, то это письмо нисколько не облегчило мне сердца: слишком уж были не в характере Пита такое смирение и такая покорность судьбе!

Мы решили отослать посланного без всякого ответа.

Когда ему объявили об этом, он отправился к Сигамбе. Данное ею лекарство подняло на ноги его жену; в благодарность за это он привел знахарке корову, которая только что отелилась и всю дорогу билась и вырывалась у кафра, желая вернуться назад к своему теленку.

Так как Сигамбе и на этот раз не удалось выведать у посланного, откуда он пришел, то умная женщина придумала очень ловкую штуку с целью добиться своего.

Спустя несколько часов после ухода посланца, она отправилась к дикарям, служившим раньше у нее. Дикари эти очень любили свою бывшую госпожу и, чтобы не разлучаться с нею, поселились вблизи нашей фермы. Сигамба выбрала среди них одного молодого сильного кафра, который был особенно ей предан. Дикаря этого звали Зинти. Он отличался большой наблюдательностью и исполнительностью.

Сигамба приказала ему выследить, куда пойдет корова, которую она решила выпустить на волю, и донести все, что он увидит там, куда приведет его корова. Кафр сразу понял, что от него требуется, и обещал в точности исполнить приказание своей бывшей госпожи.

После этого Сигамба спустила с привязи корову; та с радостным мычанием бросилась бежать с такой скоростью, что Зинти едва мог поспеть за ней.

Таким образом они шли три дня и три ночи. Только по ночам корова останавливалась, чтобы отдохнуть и пощипать травы. Она охотно позволяла кафру доить себя во время остановок. Ее молоко составляло почти единственную пищу Зинти.

На рассвете четвертого дня, после запутанных переходов по горам (удивительно, как животные могут хорошо находить дорогу), Зинти и его проводница очутились около большого загона для скота. Загон был расположен на громадной луговине, окруженной высокими холмами, поросшими густым лесом. Корова стрелой помчалась к стаду. Прибежав туда, она принялась громко мычать и вертеть во все стороны головой, и мычала до тех пор, пока к ней не подбежал маленький теленок, который тотчас же принялся сосать ее, а она стала его облизывать.

В стороне около деревьев сидело несколько кафрских женщин. Они занимались очисткой от сучьев и листьев громадной груды ветвей, из которых дикари строят хижины.

Притаившись за деревьями, Зинти стал прислушиваться к разговору этих женщин и услыхал, как одна из них спрашивала другую:

— Для кого же Бычачья Голова строит новую хижину в нашей долине?

Бычачьей Головой был прозван кафрами Черный Пит, голова которого действительно немного походила на голову быка.

— Не знаю, — печально отвечала другая, совсем еще молоденькая женщина. — Может быть, для новой жены и, наверное, для дочери какого-нибудь белого начальника, потому что для простой женщины он не стал бы строить такой большой и красивой хижины.

— Наверное, так, — отозвалась третья. — И, должно быть, он хочет украсть ее, иначе зачем бы ему прятать ее в это место, куда никто никогда не заглядывает из белых… Но — чу! — слышу, как стучат подковы лошади Бычачьей Головы.

Через минуту в самом деле к ним подъехал Черный Пит. И без того некрасивое лицо его было сильно обезображено подживающими красными рубцами, оставшимися от ударов хлыста Ральфа.

При виде Пита все женщины встали и, сложив руки на груди, почтительно поклонились.

— У вас очень плохо идет дело, черномазые лентяйки! — сердито крикнул он им вместо приветствия. — У меня работать живее, если не хотите познакомиться с этой вот штукой! — прибавил он, размахивая бичом и хлестнув им ближайшую из стоявших перед ним женщин.

— Мы стараемся, хозяин, — отвечала она, корчась от боли. — Но скажи нам, пожалуйста, кто будет жить в новой хижине.

— Уж, конечно, не такая черномазая образина, как ты! — с ядовитым смехом проговорил Черный Пит. — Здесь поселится красивая белая женщина, которая будет вашей хозяйкой. Я скоро поеду за нею. Но горе будет вам, если кто-нибудь из вас проговорится, что здесь живет белая женщина! Я всех вас тогда передушу, как земляных крыс. Поняли?

— Поняли, хозяин! — хором отвечали женщины.

— То-то! И чтобы через неделю здесь все было готово.

Отдав еще несколько приказаний, Черный Пит уехал, а Зинти поспешил направиться к Сигамбе с отчетом о виденном и слышанном.

Дорогой он сильно повредил себе ногу и должен был пробыть в пути гораздо дольше, чем шел сюда за коровой.

Только на шестой день ночью он кое-как добрался до леса, за которым начинались наши владения. Войдя в лес, он заметил невдалеке небольшой костер, около которого сидело двое людей. Зинти ползком подкрался к ним и спрятался за ближайшее дерево. Выглянув затем из своего убежища, он узнал в одном из сидевших около костра Черного Пита, а в другом — какого-то незнакомца, одетого готтентотом. Зинти стал прислушиваться к их разговору.

— Ну, рассказывай, что тебе удалось узнать? — спросил Черный Пит.

— Все, что нужно, баас[119], — отвечал готтентот. — Я узнал, что Ян Ботмар с женой, дочерью и живущим у них молодым англичанином отправился вчера на крестины к господину ван-Роозену, который живет в пяти часах езды от фермы Ботмара. Назад они поедут завтра утром. Дорога ведет, как тебе известно, баас, через лощину, которая называется Тигровым Логовищем.

— А много с ними провожатых?

— Только два кафра.

— Значит, всего шесть человек, из которых две женщины, а вас будет двадцать… Отлично! — продолжал Черный Пит, весело потирая руки. — Запасайтесь только оружием.

— Значит, их всех надо убить, кроме Ласточки, баас?

— Всех, всех, если не удастся захватить ее без сопротивления! — вскричал Черный Пит. — Особенно постарайтесь ухлопать англичанина. Но помни уговор: моего имени чтобы никто не произносил!

— Хорошо, хорошо, я помню это, баас, — сказал готтентот.

Дальше Зинти не стал слушать. Он со всех ног пустился к Сигамбе и, добравшись до нее еле живой только под утро, сейчас же рассказал ей все, что узнал.

— Великий Дух! — воскликнула она, всплеснув руками. — Ласточка и ее родные теперь должны уже быть в дороге!.. Надо спешить к ним навстречу… Оставайся пока здесь, Зинти, отдохни и жди меня.

С этими словами она побежала к нам на конюшню, взяла лучшую лошадь Яна, вскочив на нее, вихрем помчалась кратчайшей дорогой нам навстречу.

Все рассказанное мной в конце этой главы я узнала потом от самой Сигамбы.

VII. ПОДВИГ СИГАМБЫ. СВАДЬБА СУЗИ И РАЛЬФА

Ничего не подозревая, мы спокойно возвращались домой от нашего соседа ван-Роозена. Мы все находились в очень хорошем настроении и только хотели въехать в Логовище Тигра, как вдруг из него нам навстречу выскочила лошадь, вся в крови и мыле, с дымящимися ноздрями и пеной у рта; на спине лошади без седла и даже без узды сидела растрепанная маленькая женщина, державшаяся руками за длинную гриву животного.

— Ба! — воскликнул изумленный Ян. — Да это наша колдунья и на моей Стреле! Как ты смела, негодная…

— Назад! — крикнула Сигамба, загораживая нам дорогу. — Назад!.. В лощине вас ждет смерть!

Голос и лицо знахарки доказывали, что она не шутит. Мы молча повиновались и, повернув лошадей назад, проскакали галопом мили три, пока не выбрались на открытое место. Здесь лошадь Сигамбы, все время несшаяся впереди, вдруг упала на колени и стала дрожать всеми членами, а сама всадница, потеряв равновесие, перелетела через голову лошади, растянулась на земле, которая сейчас же стала окрашиваться вокруг нее кровью. Мы все остановились.

Ральф поспешил спрыгнуть с седла, поднял Сигамбу и посадил ее, прислонив спиною к маленькому пригорку. Сузи тоже сошла со своей лошади и, взяв у отца фляжку с персиковой настойкой, заставила маленькую женщину выпить несколько глотков.

— Благодарю! — прошептала Сигамба. — Дайте теперь этой настойки Стреле, а то она погибнет.

— Ты ранена, бедняжка? — спросила Сузи, наклоняясь над знахаркой, пока Ян, по совету последней, лил Стреле прямо в рот настойку.

Мера эта оказалась действительно очень хорошей: бедное животное ободрилось и перестало дрожать.

— Рана моя — пустяки, — отвечала Сигамба. — Несколькими каплями крови я еще далеко не уплатила своего долга.

— Но в чем дело? — спросил Ральф. — Почему нас ждала смерть в Лощине Тигра?

— И зачем ты так измучила мою любимую лошадь? — добавил немного некстати Ян.

— Не сделай я этого, вас всех теперь не было бы уже в живых, — продолжала знахарка. — Впрочем, Ласточка осталась бы жива, но… от этого ей было бы не легче. Вот в чем дело. Часа полтора тому назад я узнала, что Черный Пит устроил засаду в лощине, через которую вы должны были проехать. Двадцать человек нанятых им разбойников должны были перебить всех вас, а Ласточку взять в плен. Чтобы предупредить вас, времени у меня осталось так мало, что только одна Стрела и могла помочь мне в этом, и я решилась взять ее. Она, и правда, оказалась стрелой: никакая другая лошадь не была бы в состоянии донести меня за час до Логовища Тигра… Когда я въехала в эту лощину, из кустов раздался крик: «Это черная колдунья! Она хочет предупредить Ботмара. Стреляй в нее!» Пули посыпались мне вслед градом, и одна из них попала в ногу… Но Великий Дух помог, и я доскакала до вас вовремя…

— Но ты истекаешь кровью! — вскричала Сузи. — И потом, эта пуля…

— Это пустяки… Я знаю, как вынуть ее, — перебила Сигамба и, оглянувшись вокруг, прибавила: — Принесите мне листьев вон того растения с красными цветами, которые горят как огонь. Вон они там, около болота. Я сама приложу их к ране, и кровь остановится, а пулю можно вынуть после.

Ральф поспешил исполнить просьбу нашей спасительницы и принес ей целый пучок какого-то широколиственного растения с ярко-красными чашками цветов. И действительно, как только Сигамба приложила это растение к своей ране, кровь сейчас же перестала течь. Приходилось только удивляться знанию этой маленькой дикарки каждого растения и умению пользоваться им!

По просьбе Сузи один из сопровождавших нас кафров посадил знахарку к себе на лошадь, и мы тронулись в путь, конечно, не через лощину, а по другой дороге. Этот путь был гораздо длиннее, зато совершенно безопасен.

К обеду мы благополучно прибыли домой. Вечером мы с Яном и Ральфом долго совещались, как поступить, чтобы обезвредить наконец Черного Пита. Сначала мы хотели подать на него жалобу в суд, но потом передумали. До Капштадта было несколько сот миль, и притом у нас имелось только два свидетеля преступного замысла Пита: кафр и неизвестно какого племени знахарка. Судьи едва ли поверили бы подобным свидетелям. Поэтому мы и порешили на том, что нужно оставить без внимания замысел Пита, тем более, что он, благодаря бдительности нашей зоркой телохранительницы, не удался.

Через некоторое время мы узнали, что наш враг продал свою ферму и уехал неизвестно куда: Ян и дети очень обрадовались этому известию. Они думали, что теперь навсегда избавились от преследований Пита; но мое сердце чуяло, что это вовсе не конец его преследованиям. Поэтому я торопила со свадьбой наших детей, чтобы Ральф имел законное право защищать Сузи от негодного человека.

Хорошо сознавая, что быть в доме двум женщинам на правах хозяек крайне неудобно, даже если они родная мать и дочь, мы с Яном решили отдать будущим молодым часть нашей земли, скота и людей и выстроить для них новый дом в нескольких милях от нашего, на берегу небольшой реки.

Во время стройки новобрачные будут жить в большом селении миль за пятьдесят от нас, у одной из моих двоюродных сестер, богатой и бездетной вдовы. Там они будут в первое время своей супружеской жизни в полной безопасности, находясь в населенной местности, и Черный Пит не осмелится их тронуть. А потом он примирится с мыслью, что Сузи потеряна для него, и забудет ее. Так мы по крайней мере думали, но не так случилось на самом деле.

Однажды вечером за неделю до свадьбы я пошла посмотреть, убрано ли полотно, которое белилось днем на солнце на луговине, близ хижины Сигамбы. Ночь была лунная, и я отправилась без фонаря.

Подойдя к луговине, я услыхала тихое и странное пение, доносившееся со стороны жилища Сигамбы. Я остановилась, прислушалась и сейчас же узнала голос знахарки. Напев был так печален, что у меня надрывалось сердце. Слов песни я не поняла, но мне показалось, будто в ней упоминалось имя Сузи.

Сильно заинтересованная, я подошла поближе и увидела Сигамбу сидящей на камне, около хижины. Лицо знахарки было освещено бледным светом луны, падавшим сквозь вершины деревьев, окружавших хижины. Перед знахаркой, на другом камне, стояла деревянная чаша, наполненная до краев водой. Знахарка пристально глядела в чашу и, тихо раскачиваясь, пела свою печальную песню.

Вдруг она, как будто увидав в чаше что-то страшное, отскочила от нее, перестала петь и громко, болезненно застонала.

Я догадалась, что застала ее за колдовством, и хотела было крикнуть, чтобы она оставила это нечестивое занятие, но меня одолело любопытство: мне очень захотелось узнать, что могла колдунья видеть в воде горшка и почему она упоминала имя Сузи в своей песне. Поэтому я подошла к знахарке и резко спросила:

— Что это ты делаешь, Сигамба?

Хоть мой приход и вопрос были совершенно внезапны, однако знахарка не только не испугалась и не вскрикнула, как сделала бы на ее месте любая другая порядочная женщина, но даже не вздрогнула и спокойно ответила:

— Я читала судьбу Ласточки и всех близких ей.

— Где же ты читала это? — продолжала я.

— Вот здесь, — указала она на чашку с водой.

Я с любопытством взглянула в чашу и увидала на дне ее белый песок, поверх которого лежали пять кружков зеркального стекла разной величины, но правильной круглой формы, как монеты. Самый большой кружок находился посередине остальных, расположенных вокруг него крестообразно.

— Вот это Ласточка, — объяснила мне Сигамба, указывая на большой кружок, — наверху — ее будущий муж, направо — отец, налево — мать, а внизу — Сигамба. Кружки эти от большого стекла, которое показывает лица людей. Мне дала его Ласточка, а я расколола его на пять частей и сделала их круглыми, потому что природа любит все круглое. Видите, они расположены в чаше так, как вот те звезды на небе.

Меня пробирала дрожь при виде этого колдовства, но я скрыла свой страх и сказала с деланным смехом:

— Что за глупая игра у тебя, Сигамба!

— Это совсем не игра, и тот, у кого двойное зрение, может много увидеть в этой чаше, — совершенно спокойно, без малейшей обиды в голосе, проговорила Сигамба. — У вас нет такого зрения, и вы не можете ничего увидеть, а баас может. Позовите бааса. Он посмотрит и расскажет все, что увидит, потому что одной мне вы не поверите.

Мне стало очень досадно, что Ян, которого я, не в обиду будь ему сказано, считала гораздо глупее себя (хотя это вовсе не мешало мне уважать и любить его), может видеть то, чего не могу я, но я все-таки пошла и привела его.

Пока я рассказывала ему, в чем дело, знахарка сидела не шевелясь, подперев рукой подбородок и не сводя своих блестящих глаз с лица моего мужа. Казалось, в ее взгляде было что-то такое, что невольно подчиняло Яна ее влиянию.

— Ну, показывай свои штуки, чернушка, — полунасмешливо проговорил Ян, выслушав мои объяснения.

— А вот взгляните туда, отец Ласточки, — отвечала Сигамба, указывая на чашу.

Ян опустился на колени и взглянул в чашу.

— Я вижу, — начал он точно чужим голосом, пристально глядя в воду и медленно произнося слова, — Сузи… себя… жену… Ральфа… и… тебя, Сигамба… А теперь вот… все… слилось в… темный цвет, и я… да, я больше ничего не могу различить.

— Смотрите пристальнее! — приказала повелительным голосом Сигамба, так и впиваясь своими странными глазами в лицо Яна.

Муж снова взглянул в воду и опять начал вытягивать из себя слова:

— Теперь… я… вижу… тень… густую… темную тень… Она похожа на… да, на голову Черного Пита, вырезанную из… черной… бумаги… Из-за этой тени я ничего… не вижу… Ах, вот она делается… все меньше… меньше… теперь она закрывает… да, только тебя, Сигамба… Ты просвечиваешь сквозь тень вся… красная… точно в… крови… А теперь… Ну, теперь все пропало!.. Я ничего больше не вижу.

С этими словами он поднялся на ноги; лицо его было бледно как смерть, и сам он весь дрожал. Доставая из кармана свой большой пестрый шоковый платок, чтобы обтереть с лица пот, он с ужасом прошептал:

— О, Господи, да ведь это настоящее чародейство!.. Прости мне мое прегрешение!

Я снова нагнулась над чашей, но по-прежнему ровно ничего не заметила кроме воды и зеркальных кружков, в которых отражались только лунный свет да мое лицо. Из этого я заключила, что Ян по своей простоте видел все, что ему внушала колдунья, или, вернее, воображал, что видит.

— Что же все это значит, Сигамба? — спросил Ян, растерянно глядя то на чародейку, то на меня.

— Отец Ласточки, что видели ваши глаза, то видели и мои, но только яснее ваших, потому что мое зрение еще острее, — отвечала Сигамба. — Вы спрашиваете — что это значит? Будущее никому не открывается вполне… даже я не могу знать всего. Мне ясно только то, что Ласточке и всем ее близким будет много зла от Черного Пита. Но все кончится тем, что для Ласточки и ее родных настанут опять светлые дни, а я погибну от руки Пита или через него… Как все это случится — я не знаю, но советую вам венчать Ласточку скорее и не дома, как вы хотите, а в деревне, где она будет жить первое время после свадьбы.

Я не верила ни одному слову из того, что говорила колдунья, и очень разозлилась, что она так дурачила бедного Яна и заставила его задуматься о том, что он видел и слышал. Только потом я убедилась, как она была права. Но тогда, повторяю, ее предсказания казались мне не больше и не меньше как пустой болтовней, на которую не стоило обращать внимания. По моему совету Ян письменно пригласил из ближайшего города пастора, который должен был венчать наших детей у нас в доме и находился уже давно в пути. Неужели из-за глупой болтовни этой полусумасшедшей девки мы должны послать встретить его и воротить назад? Вообще я терпеть не могла, когда в мои распоряжения вмешивались даже муж и дети, а тут еще лезла с советом какая-то полоумная дикарка, живущая у нас из милости!

Видя, что муж сильно задумался над предсказаниями и советом Сигамбы, я прикрикнула на нее, чтобы она не вмешивалась не в свои дела, и, схватив Яна за руку, потащила его домой.

Сигамба что-то хотела мне сказать, но я сделала вид, что не заметила этого, и ускорила шаги. Однако пройдя несколько шагов, я не утерпела и оглянулась назад. Сигамба стояла на прежнем месте и, подняв руки к небу, тихо плакала.

* * *

Наконец наступил день свадьбы. Пастор прибыл накануне, и все было давно готово.

Покончив с распоряжениями дома, я вышла на двор взглянуть, все ли там в порядке, как вдруг прямо над моей головой раздался пронзительный крик ястреба. Я с испугом подняла глаза кверху и увидела, как ястреб, выхватив из гнезда, находившегося под крышей нашего дома, одну из сидевших там красногрудых ласточек, сейчас же поднялся с ней к облакам. Другая ласточка с громким жалобным криком полетела вслед за похитителем.

У меня так и защемило сердце, когда я увидела это зрелище.

— Бедная жертва! — невольно воскликнула я, считая этот случай за дурное предзнаменование. — Неужели твоя гибель предвещает несчастье и нашей Ласточке?

— Нет, — раздался за моей спиной спокойный голос Сигамбы, — нет, мать Ласточки, не бойтесь! Видите, он летит сокол; он отобьет у хищника добычу.

Действительно, сверху, со страшной высоты летел стрелой сокол и со всего размаха ударил грудью ястреба. Хищник не успел уклониться от удара и, сделав громадный пируэт в воздухе, выпустил из когтей свою жертву, которая вскоре упала на траву около дома.

— Сигамба подбежала и подняла ласточку; у нее оказалось сильно поврежденным одно крыло, и были сломаны обе лапки.

— Это ничего, — проговорила знахарка, — я вылечу ее.

Вторая ласточка стала кружиться над Сигамбой с жалобным писком, как бы умоляя ее возвратить ей подругу.

— Успокойся, — сказала ей Сигамба (как будто птица могла понимать ее), — я устрою под крышей своей хижины новое гнездо, посажу туда твою подругу и буду лечить, а ты будешь кормить ее.

Птицы, и правда, точно поняли ее: раненая смирно сидела в руках, а другая спокойно уселась на ближайшем дереве.

— Мать Ласточки, — обратилась ко мне знахарка, когда я, успокоенная относительно участи раненой птицы, в которой я видела свою дочь, хотела войти в дом, — дайте мне вашего коричневого мула в обмен на тех двух коров, которых мне недавно привел готтентот за то, что я вылечила его жену от укуса змеи. Я знаю, что мул стоит дороже, но у меня пока больше ничего нет, а он мне очень нужен.

— На что он тебе? — удивилась я.

— Проводить Ласточку в деревню.

— Разве она желает этого?

— Нет, ей теперь не до меня, но я должна это сделать.

Ударение, которое она сделала на слове «должна», заставило меня после минутного колебания согласиться на ее просьбу.

— Хорошо, можешь взять мула, а коровы пускай останутся у тебя, — проговорила я.

— Благодарю, мать Ласточки, — просто сказала знахарка.

— А когда же ты будешь лечить птицу? — спросила я, вспомнив о раненой ласточке. — Ведь она требует ухода.

— О, об этом не беспокойтесь! — с живостью отвечала Сигамба. — Я сейчас сделаю гнездо, посажу в него птичку и перевяжу ей крыло и лапки травой. Когда кости срастутся, — а это будет скоро, — она сама снимет перевязки.

Я не знала, что возразить и, молча пожав плечами, ушла в дом.

Вскоре началось венчание. Сузи была очень хороша в своем белом платье и с большим букетом белых цветов в руках, который принесла ей Сигамба. Вполне достоин ее был и Ральф. Во всей его фигуре, в каждой черте лица, в манерах, даже во взгляде и голосе было сразу видно его благородное происхождение.

Сузи, если и была ниже его по происхождению, зато не уступала по красоте, манерам и образованию. Я никогда не видала лучшей пары и прямо могу сказать, что они были созданы друг для друга, поэтому и любовь их была так прочна.

Гостей у нас не было, потому что свадьба держалась в тайне, чтобы Черный Пит не услыхал о ней и не придумал какой-нибудь гадости. Однако, как потом оказалось, он все-таки узнал об этом, — вероятно, от пастора, который, не в обиду будет ему сказано, очень любил работать языком и, должно быть, проболтался дорогой, когда ехал к нам.

После венчания был хороший обед, но пил, ел и болтал за столом только один пастор. В конце концов он стал городить такие глупости, что я едва не побранилась с ним.

По окончании обеда молодые стали прощаться со мной (Ян ехал их провожать). Я не знала, что теперь долго-долго не увижу Сузи, а потому не давала много воли слезам и крепилась, как могла. Что же касается Сузи, то она, припав ко мне на плечо, рыдала так сильно, что я вынуждена была остановить и пристыдить ее. Наконец она немного успокоилась и, вспомнив о Сигамбе, захотела проститься и с ней. Я послала за знахаркой, но ее нигде не могли найти. Тогда я вспомнила, что Сигамба хотела ехать провожать молодых, и сказала Сузи, что она, наверное, поджидает где-нибудь на дороге.

Простившись еще раз со мной, новобрачные и Ян уселись на лошадей и тронулись в путь; за ними с сильным скрипом двинулась и тяжело нагруженная фура.

Я осталась одна.

VIII. КАК РАЛЬФ СНОВА ПОПАЛ БЫЛО В МОРЕ. ЧТО СДЕЛАЛА СИГАМБА

Проводив молодых за несколько миль, Ян распрощался с ними и возвратился домой; новобрачные продолжали путь только в сопровождении отправленных с ними кафров.

С наступлением темноты Ральф распорядился сделать привал в горах на берегу моря, милях в десяти от нашей фермы. Пока провожатые разводили костер, чтобы приготовить себе ужин, молодые супруги отправились прогуляться в живописном ущелье, спускавшемся прямо к морю. Пройдя все ущелье, они очутились на выступе невысокой скалы, у подошвы которой с трех сторон плескалось море, так что скала вдавалась в него в виде мыса.

Ральф и Сузи уселись в нескольких шагах от крутого, почти отвесного спуска к морю и, прижавшись друг к другу, заворковали как голуби.

— Боже мой, как хороша природа, не правда ли, Ральф? — шептала Сузи, глядя на освещенное луной море. — Смотри, как эффектны эти бесконечные волны, когда в них отражается небо с луной и звездами.

— Да, сейчас эти волны очень красивы, — отвечал Ральф. — Но я видал их другими и никогда не забуду этого.

Сузи поняла намек мужа и тихо продолжала:

— Да, Ральф, море, как и жизнь наша, не может быть постоянно спокойным. Но я люблю море, потому что оно дало мне тебя, а жизнь — потому что могу провести ее с тобой.

— Только бы море не разлучило нас! — невольно вырвалось у Ральфа.

— Что ты говоришь, мой дорогой?! — с испугом воскликнула Сузи, крепко обнимая его. — Нет, нет, Ральф, нас теперь ничто не может разлучить… даже море, потому что, если тебе опять нужно быть в море, то я последую за тобой… Даже сама смерть, дорогой муж мой, не в состоянии будет разлучить нас: мы и в той жизни будем вместе. Почему тебе пришло в голову, что море должно разлучить нас?

— Сам не знаю, моя Сузи, — печально отвечал Ральф. — Мне все кажется, что счастье наше непрочно.

В это время луна вдруг спряталась за темным облаком, и по ущелью пронесся порыв резкого, холодного ветра; вершины деревьев как-то зловеще заскрипели. Но облако вскоре исчезло, ветер утих, и луна снова засияла во всем своем блеске, проведя широкую серебристую полосу по хребтам морских волн.

— От своей судьбы не уйдешь, Ральф, — сказала наконец Сузи, поднимаясь со своего места. — Давай лучше помолимся Богу, поблагодарим Его за то, что Он нам дал, и попросим у Него покровительства на будущее.

Опустившись на колени, они оба начали горячо молиться. Но не успели они окончить последних слов молитвы, как услышали позади себя чей-то язвительный смех. Молодые люди поспешно вскочили, обернулись назад и замерли от ужаса: перед ними стоял Черный Пит, а из-за его спины выглядывало человек десять темнокожих, вооруженных ружьями и ножами.

Ральф и Сузи сразу поняли всю опасность своего положения: они находились на таком расстоянии от своих провожатых, что не могли быть услышаны ими, если бы вздумали кричать, и на их лицах выразилось полное отчаяние.

Черный Питсразу сообразил, что происходит в душе молодых людей, и еще язвительнее расхохотался.

— Как хорошо иметь дело с набожными людьми, — насмешливо произнес он. — это дало нам возможность подкрасться незамеченными… А какую хорошую молитву вы читали, мои голубки! Мне казалось, что я нахожусь в церкви, когда слушал ее… Погодите, как она заканчивалась?.. Ах, да! Вы, кажется, выражали в ней желание провести вместе всю жизнь? Но Бог решил как раз наоборот и поручил мне разлучить вас. Я, как покорный исполнитель Его воли…

— Перестаньте богохульствовать! — вскричал с негодованием Ральф. — Скажите лучше прямо: что вам нужно от нас?

— Та-та-та, молодой человек, как вы нетерпеливы! — проговорил Черный Пит со своей злой улыбкой. — Извольте, скажу, если вам так не терпится. Я хочу обладать той, красота и презрение которой сводят меня с ума, и которой я напрасно добиваюсь столько времени… Одним словом, я желаю завладеть Сусанной Ботмар.

— Сусанны Ботмар уже нет, здесь находится Сусанна Кензи, моя жена, — сказал Ральф. — Неужели вы решитесь отнять у меня жену?

— Нет, мой друг, это было бы незаконно, а я всегда привык уважать закон, — продолжал Пит. — Я хочу воспользоваться не женой вашей, а вдовой, что и разумнее, и законнее. Сделать это мне будет не особенно трудно при помощи моих молодцов, тем более, что вы здесь одни, и другого оружия, кроме молитв, у вас не имеется… А это оружие, как вы уже убедились, не может принести вам никакой пользы.

Сузи вскрикнула от ужаса и, упав на колени перед негодяем, принялась умолять его пощадить жизнь мужа.

Вид Пита, этого чудовища в человеческом образе, нахально стоявшего перед коленопреклоненной молодой женщиной, вся фигура которой дышала какой-то неземной красотой и невинностью, так поразил благородное сердце Ральфа, что он, поднимая жену, вскричал:

— Оставь, Сузи! Я не желаю покупать себе жизнь ценой твоего унижения.

Затем, обратившись к своему противнику, он проговорил ясным, твердым и полным достоинства голосом на наречии кафров, чтобы и они могли понять его:

— Я вижу, что вы, господин ван-Воорен, решились убить меня и… овладеть (здесь голос Ральфа невольно дрогнул) моей женой… К моему крайнему отчаянию, я не могу помешать вам осуществить это благородное намерение… Но берегитесь, господин ван-Воорен: чаша долготерпения нашего Творца когда-нибудь переполнится, и наказание ваше будет ужасно!.. Просить вас о пощаде я не стану: это, конечно, будет бесполезно, а главное — слишком… унизительно. Но я требую у вас пять минут, чтобы я мог проститься с женой… В этом вы не можете отказать мне: вам не позволят ваши же сообщники, хотя они и кафры.

— Ни одной секунды! — вскричал Пит, взбешенный презрением, которое ясно слышалось в тоне Ральфа.

С этими словами он выхватил из-за пояса пистолет и хотел прицелиться в Ральфа, но кафры действительно не позволили ему этого. Они обступили его со всех сторон, и один из них сказал ему:

— Мы пришли сюда, Бычачья Голова, помочь тебе убить твоего врага и увести белую женщину, но мы не знали, что она его жена. Если ты не позволишь ему проститься с ней, то мы отказываемся повиноваться тебе. Мы и так не рады, что ты хочешь заставить нас смотреть, как ты будешь убивать беззащитного человека; ведь он твой враг, а не наш, и мы…

— Ну, ладно, ладно! — перебил Пит, испуганный угрозой кафров уйти и покинуть его, а это могло расстроить весь его план. — Англичанин! — крикнул он Ральфу, — лаю вам пять минут для прощания с ва… с Сусанной Ботмар.

Он отошел немного в сторону и, вытащив из кармана громадные серебряные часы, подставил их под бледные лучи луны, чтобы заметить время.

Ральф обернулся к Сузи. Та с воплем кинулась в его объятия и замерла в них. Прошла целая минута в полном молчании.

— Прощай, Сузи!.. Прощай, моя дорогая жена! — проговорил наконец Ральф, крепко обнимая рыдающую молодую женщину. — Еще несколько минут — и мы расстанемся навеки…

— О мой Ральф!.. Мой дорогой, любимый муж!.. — захлебываясь слезами, говорила бедная молодая женщина. — Неужели это… не сон?.. Неужели наше счастье… было… так мимолетно?.. Неужели Бог допустит…

И не будучи в состоянии говорить, она склонилась на грудь мужа и громко зарыдала.

Ральф, как мужчина, был, конечно, тверже, и хотя ему было не менее горько, но он все-таки старался успокоить и утешить жену.

— Перестань, Сузи! Не надрывайся так!.. Бог захотел испытать нас, и мы должны покориться Его святой воле, — уговаривал он ее.

— О, Ральф! Ты, должно быть… меня не так любишь, как я тебя… Я не хочу без тебя… Ральф! Море близко… давай бросимся и…

— Нет, Сузи, это будет страшный грех… самоубийство… Бог не прощает самоубийц… Прощай, моя дорогая!.. Мне пора… данное нам этим злодеем время уже прошло… Старайся, если будет можно, уйти от него к своим родителям… Увидишь их, передай мой последний привет и мою глубокую благодарность за…

— Пять минут прошло! — резко объявил Пит, подходя к своим жертвам. — Довольно! Наворковались!

— До свидания, моя дорогая, там… на небе… Господь да хранит тебя! — прошептал Ральф, крепко обнимая несчастную жену; но, видя, что она не может держаться на ногах, осторожно опустил ее на землю; затем, обернувшись к Питу, твердо проговорил:

— Я готов, господин палач!

Пит поднял пистолет и прицелился, но руки у него так дрожали, что он не мог даже спустить курок. Он опустил оружие и, отступив на несколько шагов, крикнул хриплым голосом стоявшим неподалеку с понуренными головами кафрам:

— Стреляйте вы в него!

Но ни один кафр не поднял головы и даже не пошевельнулся.

— А, проклятые трусы! — закричал выведенный из себя таким неповиновением Пит и, подняв снова пистолет, выстрелил из него в свою жертву.

Ральф, не испустив ни одного звука, тихо упал на землю; но когда убийца подошел к нему, чтобы удостовериться, жив ли он, губы его жертвы тихо прошептали:

— Будь… проклят… убийца! Божий гнев всюду… последует за тобой!..

Пит отскочил от него как ужаленный и закричал не своим голосом:

— Он жив еще!.. Жив!.. В воду его! Авось там скорее увидится со своими благородными предками!.. Что же вы стали, черномазые дьяволы? Берите и бросайте его в море… прямо со скалы!

Но кафры продолжали стоять, не трогаясь с места.

— А, вы и этого не хотите сделать! Хорошо, я потом расправлюсь с вами! — продолжал ужасный человек, заскрежетав зубами.

После этих слов он схватил тело Ральфа и с яростью поволок его к краю утеса.

— Получай обратно свой непрошенный подарок! — крикнул он морю, сбрасывая с утеса тело своей жертвы.

Постояв с минуту на краю утеса, злодей обернулся к безмолвно стоявшим в качестве зрителей кафрам и насмешливо проговорил:

— Ха!.. Он проклял меня… он грозил мне гневом Божием… Где же этот гнев Божий?.. Что же не разверзается небо, чтобы поразить меня?.. Почему земля не поглощает меня?.. Отчего этот утес стоит так же твердо, как стоял целые века?

Даже кафры содрогались, слушая эти страшные слова.

Наговорив еще много таких ужасных слов, которые я не решаюсь даже повторить, злодей подошел к неподвижно лежавшей Сузи и нагнулся над ней.

— Она в обмороке! — сказал он, любуясь на озаренное луной прекрасное личико своей другой жертвы. — Тем лучше: легче будет унести ее отсюда… Ну, черномазые, марш за мной!

Он взял Сузи на руки и направился в ущелье; за ним молча последовали и его провожатые.

* * *

Пит думал, что никто не видал его злодеяния, кроме его сообщников, но он ошибался: спрятавшись за большим камнем, Сигамба отлично видела всю эту страшную сцену и слышала каждое слово.

Она всю дорогу ехала позади новобрачных, но, не желая быть навязчивой, старалась не попасться на глаза. Когда она заметила, что они пошли гулять, и притом совершенно одни, то отправилась за ними, так как сердце ее чувствовало, что эта прогулка добром не кончится. Умиленная трогательной сценой молящихся супругов, она сначала не заметила внезапного появления Черного Пита с его шайкой, а когда заметила, то было уже поздно. Привести помощь она все равно не успела бы, потому что место стоянки, где находились провожатые новобрачных, было довольно далеко. Поэтому она решила остаться наблюдать и оказать помощь, когда это будет возможно. Из своего гадания она знала, что ни Ральф, ни Сузи не погибнут, а только испытают много несчастий, которые им заранее были суждены, и не особенно тревожилась за них. Ей хотелось только знать, что сделает Черный Пит с Ральфом, а где искать Сузи — она уже знала: Пит, наверное, спрячет ее там, куда ходил однажды кафр Зинти, когда следовал за коровой.

После ухода Пита с бесчувственной Сузи и со всеми его сообщниками, Сигамба поспешила к месту стоянки. Провожатые новобрачных, поужинав, беззаботно сидели вокруг костра, поджидая молодых господ. Лошади и волы, распряженные, мирно паслись на лугу. Правда, одному из погонщиков волов послышалось, что в том направлении, куда направились новобрачные, как будто выстрелили, и он сообщил об этом товарищам. Но те уверили его, что ему все послышалось, и он успокоился.

— Что вы тут зеваете? — раздался вдруг за ними голос знахарки. — Молодой баас, может быть, уже умер, Ласточку похитили, а вы сидите как пни.

Внезапное появление знахарки и ее страшное сообщение так удивили и напугали кафров, что они все вскочили со своих мест; с широко раскрытыми глазами и с разинутым ртом они молча глядели на вдруг появившуюся вестницу.

— Вот оно что! — проговорил наконец погонщик. — Значит, я и правда слышал выстрел?.. А меня уверили… Кто же это мог сделать, госпожа?

Все кафры питали к Сигамбе величайшее уважение и постоянно величали ее госпожой.

— Ну, об этом теперь некогда толковать, — поспешно сказала Сигамба. — После все узнаете. Оставьте здесь половину людей, а остальные пусть скорее идут за мной.

И она быстро направилась к тому месту, где только что разыгралась ужасная сцена; за ней следовало около десятка кафров, в числе которых был и Зинти. Спустившись с утеса к морю, они нашли там тело Ральфа. Молодой человек лежал почти у самой воды, так что при приливе его снесло бы в море, и он, наверное, тогда погиб бы.

— Бедный молодой баас! — проговорил один из кафров, нагнувшись к бесчувственному Ральфу. — Думал ли ты, когда весело ехал со своей красивой молодой женой, что тебя постигнет такая участь? Рассчитывал ли ты найти смерть?..

— Довольно тебе причитать! — остановила его Сигамба. — Смерть еще далека от бааса… он только без памяти. Поднимите его и несите скорее в фуру.

Своим опытным глазом она сразу увидала, что Ральф ранен не тяжело, а только обессилен потерей крови и оглушен падением.

Когда раненого принесли и уложили в фуру, Сигамба сейчас же внимательно осмотрела его. Оказалось, что пуля попала ему в правый бок и прошла насквозь, но, к счастью, не повредила ни одного из важных внутренних органов, как потом сообщил нам доктор.

Знахарка приказала его раздеть, обмыла и искусно перевязала ему рану; потом влила ему в рот какой-то подкрепляющей настойки, после чего мертвенно бледное лицо раненого покрылось легкой краской и сердце забилось сильнее.

Убедившись, что непосредственная опасность миновала, знахарка дала кафрам подробное наставление, что нужно делать в случае, если Ральф очнется, и добавила:

— Теперь поезжайте назад к старым господам и скажите им, что Черный Пит ранил молодого бааса и украл Ласточку, а я отправилась по его следам, чтобы быть около Ласточки и следить за ней. Я беру с собой Зинти, потому что он знает дорогу в то место, где Бычачья Голова намерен спрятать Ласточку. Зинти расскажет вам, как найти это место. Запомните хорошенько его слова и передайте их старому баасу. Скажите ему, чтобы он собрал как можно больше вооруженных людей и скорее шел с ними на выручку Ласточки. Передайте ему и матери Ласточки, что лока я жива, мной будет сделано для Ласточки все, что только я буду в силах сделать. Пусть они не беспокоятся, если даже мы с Ласточкой исчезнем на долгое время. Уверьте их от моего имени, что Ласточка останется жива, несмотря ни на какие ухищрения Бычачьей Головы, и что я все время буду следить за ней и охранять ее. Но пусть и они, со своей стороны, принимают все меры, чтобы найти Ласточку… Смотрите, не забудьте ни одного слова из того, что я сказала и что скажет вам Зинти… А если вы не исполните всех моих приказаний, я поражу вас слепотою, глухотою и немотою. Слышите?

— Слышим, госпожа, слышим! — хором ответили внимательно слушавшие кафры. — Будь покойна, мы ничего не забудем и все слово в слово передадим старому баасу, когда доставим к нему молодого господина.

После того, как Зинти дал нужные указания относительно дороги в тайное убежище Черного Пита, фура с раненым Ральфом направилась назад к нашей ферме, а Сигамба в сопровождении Зинти поскакала вдогонку за похитителем нашей несчастной дочери.

Можно себе представить, что было с нами, когда нам привезли назад полуживого Ральфа и сообщили о похищении Сузи! Описать наше душевное состояние невозможно, его можно было только перечувствовать.

Первые слова Ральфа, когда он пришел в себя, были следующие:

— Разве я еще не умер?.. Как я опять попал сюда?

— Нет, сынок, ты, слава Богу, еще жив, — ответила я, обрадованная, что он находился в полном сознании. — Тебя спасла наша славная Сигамба, и наши люди, по ее приказанию, доставили сюда.

— А Сузи? — тревожно спросил он.

— Увы, сынок! Сузи пока еще здесь нет, — продолжала я и видя, как омрачилось его лицо, поспешила прибавить: — Но ты не беспокойся: над ней бодрствует Сигамба, и отец уже уехал с сильным отрядом хорошо вооруженных людей выручать нашу девочку. Он знает, где искать ее.

— Сигамба! — со стоном произнес Ральф. — Что может сделать слабая женщина с таким злодеем, как Пит ван-Воорен?.. Отец опоздает, и моя бедная милая голубка будет биться в когтях этого коршуна… О моя дорогая жена!.. Нет, я не вынесу!.. Я сойду с ума!..

Он начал метаться и городить разную чепуху, пока не лишился чувств. Я поняла, что с ним сделалась горячка, и сейчас же послала в деревню за врачом, который постоянно жил там и славился своим искусством. Врач приехал в тот же день вечером и, осмотрев больного, успокоил меня уверением, что молодость и сильная натура Ральфа помогут ему перенести горячку и что беспокоиться особенно нечего. Необходим только тщательный уход за больным. Врач пробыл у нас несколько дней, находясь почти неотлучно около постели больного. Когда главная опасность миновала, врач дал мне нужные советы, как обращаться с больным, и уехал домой, так как не мог дольше быть у нас.

Я строго исполняла все его указания и была очень обрадована, когда через семь недель наш дорогой зять снова был в состоянии сесть на лошадь.

Кроме искусства врача, молодости и сильной натуры, выздоровлению Ральфа помогло еще одно обстоятельство, о котором будет сказано дальше.

IX. ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ. В ХИЖИНЕ ЧЕРНОГО ПИТА

Я забыла сказать, что прежде чем отправиться в путь, предусмотрительная Сигамба послала Зинти взять из фуры одеяло, фляжку с персиковой настойкой, провизии и даже роер Ральфа; кроме того, она поручила кафру привести трех лошадей для себя, своего проводника и для Сузи, если им удастся освободить ее. Все это она приказала Зинти навьючить на своего мула и вести его на поводу. Сама она взялась вести таким же образом лошадь для Сузи.

Доехав до места, где Черный Пит и его сообщники сели на лошадей, знахарка и кафр направились по их следам, которые хорошо были видны при лунном свете в помятой траве лесной опушки. Но когда они достигли открытой долины, где трава была сожжена, следы исчезли.

— Теперь надежда только на тебя, Зинти, — сказала Сигамба. — Можешь ли ты отсюда найти дорогу в тайник Бычачьей Головы?

— Могу, госпожа, — ответил кафр. — Он находится вон там, за тем пиком, который выше всех гор. Внизу этого пика есть сквозная пещера, такая низкая, что человек с трудом проходит через нее. Отверстие ее с этой стороны закрыто кустарником, но корова пробралась сквозь него, а за ней прошел и я.

— Хорошо! Поезжай же вперед. Только смотри в оба, чтобы нам не наткнуться на кого-нибудь из шайки Черного Пита.

— Будь покойна, госпожа; мои глаза и уши открыты.

Сигамба и ее проводник проехали всю ночь, не заметив ничего подозрительного. Под утро ненадолго остановились на берегу одного ручья, чтобы дать животным возможность вздохнуть, пощипать травки и утолить жажду, да и самим немного подкрепиться. Отдохнув, снова отправились в путь и ехали до самого вечера, как вдруг, когда они были недалеко от пика, поднялась сильная буря с грозой и дождем.

— Ну, теперь наверное придется ждать до утра! — тоскливо проговорила Сигамба. — Едва ли ты в этой темноте найдешь дорогу.

— А молния-то на что, госпожа? — ответил Зинти. — Она будет указывать мне признаки, по которым я найду дорогу… Да вот, видишь, налево выступ горы, похожий на голову большой птицы? Туда нам и нужно ехать. Потом будет лощина с маленькими деревьями, а там уж и самый пик.

Убедившись, что проводник не запутается в горах, несмотря на страшную темноту, лишь изредка прорезываемую молнией, и на то, что он был в этой местности, знахарка спокойно стала продолжать путь.

Через некоторое время Зинти остановился и сказал:

— Вот вход в пещеру, госпожа. Но провести через него животных нельзя: слишком уж узко и низко. Нужно оставить их здесь и к чему-нибудь привязать.

Сверкнувшая в это время молния дала Сигамбе возможность разглядеть, что они находятся у подножия громадного утеса с острой вершиной, окруженного густой порослью кустарника.

Сойдя с лошадей, они привязали их и мула к группе небольших деревьев, стоявших немного в стороне. Затем Сигамба надела им на морды мешки с кормом, подняла над ними руки и что-то прошептала.

— Что это ты делаешь, госпожа? — осмелился спросить заинтересованный Зинти.

— Я внушаю животным, чтобы они стояли смирно и не ржали, пока находятся здесь, — ответила знахарка. — Ну, теперь бери роер и веди меня через пещеру.

Между тем гроза и дождь прекратились, и сделалось светлее. Бушевал еще только ветер, и то порывами, так что можно было бы услышать, если бы поблизости кто-нибудь ехал или шел.

Когда Зинти провел свою спутницу через природный тоннель в утесе в окруженную со всех сторон долину, он указал на черневшую в некотором отдалении большую круглую хижину, освещенную лучами сиявшей на небе луны, и прошептал:

— Вот, госпожа, это место, но хижины еще не было тогда, когда я был здесь.

— Значит, Ласточка там, — сказала Сигамба, и Зинти показалось, будто глаза знахарки в это время горели как свечи.

Она хотела еще что-то сказать, но Зинти поспешно схватил ее за руку и чуть слышно прошептал:

— Погоди, госпожа, я чую людей!

Действительно, вслед за тем послышался шум падающих камней, и с одной из скал стала спускаться какая-то тень.

— Стой! Кто там? — раздался окрик на кафрском наречии.

— Это я, Азика, жена Бычачьей Головы, — ответил тихий, приятный женский голос. — Ты поставлен сторожить, Коршун?

— Да, и я не один: еще двое стоят и считают звезды, пока баас празднует свадьбу с новой женой.

— С новой женой? — повторила та, которая назвала себя Азикой. — Разве он уже привез ее?

— Привез сегодня после захода солнца, — послышался ответ. — Мой дядя, который был в числе провожатых бааса, говорит, что это дочь белого начальника. Бычачья Голова вчера ночью убил ее мужа, тоже белого, и увез ее тайком от людей, которые дожидались в стороне, пока она ходила с мужем гулять… Да он только с утра и был ее мужем, и они ехали в деревню к родным… Белолицая госпожа сначала была как мертвая, но дорогой ожила, и тогда Бычачья Голова связал ей ноги, чтобы она не убежала; сам пронес ее сквозь гору и поселил в новой хижине, которую, как ты знаешь, он построил для нее. Но она, видно, не хочет быть его женой, а то чего бы ему бояться, что она убежит, — заключил рассказчик.

— Опять дурное дело сделал Бычачья Голова; оно нам, наверное, всем принесет зло, — промолвила Азика. — Он только и делает одно дурное… Я иду в крааль… Проводи меня, Коршун… В лесу, кажется, ходят привидения… я боюсь.

— Не смею, Азика: Бычачья Голова может узнать, что я отходил от этого места, и тогда, ты знаешь…

— Не узнает… Ему теперь не до тебя, — с заметной горечью проговорила Азика.

— Ну, хорошо, пойдем провожу, — согласился кафр после некоторого молчания. — Только нужно идти скорее, чтобы я мог сейчас же возвратиться сюда.

Собеседники поспешно удалились в сторону, противоположную той, где скрывались Сигамба и Зинти.

— Иди назад к лошадям и жди там, — шепнула знахарка своему спутнику. — Если услышишь крик совы, беги скорее сюда. Раньше же не трогайся с места.

— Хорошо, госпожа. А ты слышала, что тут есть еще два сторожа? — спросил Зинти.

— Слышала. Но я сделаю так, что они меня не заметят, — ответила знахарка. — Иди и делай, как я сказала.

Зинти неслышно проскользнул назад в тоннель, а Сигамба поползла на четвереньках к хижине. В десяти шагах от хижины она заметила другого часового. Это побудило ее повернуть к задней стороне хижины. Однако в то время, когда она пробиралась по маленькой полянке между деревьями и кустарниками, часовой заметил ее и, приняв за зверя, бросил в нее дротик.

— Вот тебе, ночной бродяга, — проговорил он.

На Сигамбе была ее меховая каросса, надетая по случаю дождя и ночной свежести на плечи (в сухое и теплое время дикари спускают свою одежду до пояса). Это обстоятельство и заставило дикаря вообразить, что он увидел перед собой шакала. Дротик попал в край кароссы и не причинил Сигамбе никакого вреда. Она даже обрадовалась, что ей попало в руки оружие, которым она отлично владела. Спрятав дротик, она поползла дальше.

— Далеко не уйдешь! — крикнул ей вслед часовой. — Утром я отыщу тебя и вытащу свой дротик.

— Ну, это тебе едва ли удастся сделать! — прошептала Сигамба, скрываясь в тени деревьев.

Она узнала в этом часовом того самого кафра, который по приказанию Черного Пита накидывал петлю ей на шею, и решила отомстить ему.

Наконец она очутилась у задней стены хижины, устроенной из толстых ветвей, переметенных лианами, и для устойчивости кое-где подпертой кольями. Сквозь тонкие щели хижины проникал свет, и слышался мужской голос, что-то с жаром говоривший.

Окон у подобных строений не полагается, и только на крыше имеется отверстие над очагом для выхода дыма. Этим отверстием и воспользовалась Сигамба. С проворством кошки она взобралась на покатую крышу и, уцепившись там за край отверстия, осторожно заглянула в хижину. То, что она увидела, несколько успокоило ее.

Сузи полулежала на постели; волосы ее были распущены и растрепаны; лицо мертвенно-бледное, «пустые» глаза были устремлены прямо перед собой; из-под платья виднелась веревка, которой были связаны ее ноги.

На столе горела свеча из бараньего сала, вставленная в бутылку. У стола стоял Черный Пит и, размахивая руками, оживленно говорил:

— Выслушай же меня, Сусанна. Я всегда любил тебя, еще с детских лет, когда в первый раз увидал. Но я понял свою любовь только тогда, когда встретил тебя в лесу, верхом, рядом с тем ненавистным англичанином, которого я вчера убил на твоих глазах (при этих словах Сузи всю передернуло, но она не сказала ни слова). Да, в этот день я понял, что насколько люблю тебя, настолько же ненавижу этого англичанина… Я стал говорить тебе о своей любви — ты убегала от меня… Тебе нужен был не я, а этот… Кензи. Это еше больше разжигало мою любовь, сводило меня с ума… Да, благодаря моей любви к тебе, я — сумасшедший и делаю такие вещи, о которых даже мне стыдно говорить… Впрочем, все равно скажу. Я связался с кафрами, научился у них колдовству и разным жестокостям, отрекся от Бога и продался… дьяволу… Я поднял даже руку на родного отца, когда он был пьян и требовал от меня повиновения… Говорят, что он от этого умер. Может быть… Но я об этом не жалею. Он поступил со мной хуже, научив понимать силу зла. Я хорошо сознаю, что все мои дела очень… скверны, но я иначе не могу… Я знаю, что ты думаешь в эту минуту обо мне: «Какой, дескать, это злодей, убийца, обрызганный кровью моего мужа и своего родного отца. Как только земля терпит такое чудовище!» Так ведь? Но ты в моей власти, и ничего не можешь сделать мне… Это-то меня и радует… Да, я и убийца, и злодей, и чудовище, но в этом виноват не я. Дед и отец вложили в меня предрасположение к сумасшествию, а ты… ты дала толчок к его развитию… Значит, на вас всех надает и ответственность за все то, что я делаю дурного… От моей бабки, которая была кафрянкой и знахаркой, перешла ко мне жажда мести, но зато перешли и знания, каких никогда не может быть у белых… Когда тот, тело которого, надеюсь, уже съедено акулами, нанес мне тяжкое оскорбление, мое сумасшествие окончательно прорвалось, и я поклялся… Я сдержал эту клятву: англичанин умер, а ты в моей власти… Ты молчишь, Сусанна? Значит, ты понимаешь, что ничто в мире не заставит меня отказаться от тебя? Ты права: я хитростью и преступлением добыл тебя, — хитростью же и преступлением и удержу у себя. Ты в моей власти, тебе от меня не уйти, и никому тебя не найти здесь: это место известно только немногим из моих кафров, а они никогда не решатся изменить мне, потому что хорошо знают, как я им отплачу за это… Итак, будь моей женой добровольно, и ты найдешь во мне самого нежного и преданного мужа… Огонь страсти, пожирающий мой мозг и мою кровь, угаснет, и я сделаюсь таким же тихим и кротким, каким был до тех пор, пока не увидал тебя и твою любовь к этому англичанину… Слышишь, Сусанна?.. Ты не отвечаешь!.. Хорошо! Я теперь тебя покину, но через час снова явлюсь, и ты тогда должна дать мне ответ, иначе я… Ну да об этом потом, а теперь я пойду принять еще некоторые меры на случай поисков со стороны твоих родственников, хотя и уверен, что они не найдут твоих следов. Ха!.. Теперь даже сама продувная Сигамба ни за что не пронюхает, куда ты девалась, а все-таки известные предосторожности не будут лишними… «Береженого и Бог бережет».

После этих слов негодяй захохотал и вышел из хижины.

— Убийца! — проговорила ему вслед Сузи, и страшное отчаяние появилось на ее лице.

Как только Черный Пит отошел достаточно далеко от хижины, Сигамба спустилась в нее сквозь потолок, как раз в то время, когда Сузи вынула свой кинжал, перерезала веревку на ногах и, опустившись на колени, готовилась произнести предсмертную, быть может, молитву.

Для того, чтобы Сузи не вскрикнула от неожиданности, знахарка, подкравшись сзади, зажала ей рот обеими руками и прошептала:

— Это я, Ласточка, твоя Сигамба, не бойся.

С этими словами она обошла вокруг Сузи так, что та могла убедиться собственными глазами, что перед ней действительно Сигамба. Сузи равнодушно взглянула на знахарку и тихо спросила:

— Зачем ты здесь, Сигамба?

— Чтобы спасти тебя, Ласточка.

— Меня уже никто не может спасти, — тихо прошептала Сузи.

— Я вырву тебя отсюда, и ты опять будешь счастлива.

— На что мне теперь жизнь? Ральфа уже нет…

— Ральф жив. Он был только ранен. Мы нашли его на берегу моря и отправили к твоим родителям, — быстро проговорила Сигамба.

Сузи мигом вскочила на ноги. Личико ее покрылось румянцем радости, и в пустых до того глазах засветился огонь неземного восторга. Но словно боясь поверить невероятному, она спросила Сигамбу, пристально глядя ей в лицо:

— Ты не лжешь?

— Клянусь Великим Духом, что муж Ласточки жив и будет долго еще жить!.. Но время бежит, нужно скорее действовать. Ты очень слаба. Выпей вот молока, подкрепи свои силы, они тебе понадобятся, а я пока займусь своим делом.

На столе стоял кувшин с молоком и лежали маисовые лепешки. Пока Сузи утоляла голод, которого раньше не чувствовала, знахарка подняла веревку, сделала из нее петлю и накинула на вбитый в стену гвоздь.

— Что это ты делаешь? — спросила заинтересованная молодая женщина.

— А вот увидишь, — ответила знахарка. — Ты кончила закусывать?

— Да, и чувствую, что силы ко мне возвратились.

— Тем лучше. Теперь слушай меня, Ласточка. Перед хижиной стоит на часах кафр, который повесил бы Сигамбу, если б тогда Ласточка не спасла меня. Я ему тогда же предсказала скорую смерть. Теперь его час настал. Я сейчас просуну голову в эту петлю и притворюсь, будто я удавленная. Ты беги к двери и кричи. Когда часовой прибежит в хижину, ты с испугом укажи на меня. Он подумает, что это привидение, которое явилось напомнить ему о моей угрозе, и бросится бежать. Но этот дротик догонит его и не позволит поднять тревогу. Потом мы…

— Зачем же тебе нужно разыгрывать удавленницу и пугать этого несчастного? — недоумевала Сузи.

— Так нужно, Ласточка, — отвечала знахарка. — Делай, пожалуйста, как я говорю, — прибавила она, просовывая голову в петлю и только кончиками пальцев опираясь о земляной пол, точь-в-точь как тогда в лесу.

Сузи бросилась к двери и громко закричала:

— Помогите!.. Помогите!.. Ко мне кто-то забрался!

Часовой поспешно отодвинул наружную задвижку и вошел в хижину. Свет падал на страшно искаженное, с высунутым языком лицо Сигамбы. Взглянув на мнимую удавленницу, суеверный дикарь с ужасом закрыл лицо руками и попятился к двери. В то же время его поразил в сердце дротик, пущенный ловкой, привычной рукой знахарки. Дикарь, не испустив ни звука, упал на пол и тут же умер.

Сигамба сбросила с себя петлю, схватила за руку Сузи и выскочила из хижины. Обе пустились бегом к утесу.

Очутившись по ту сторону утеса, Сигамба испустила крик совы. Зинти, все время не спускавший глаз с тоннеля, уже заметил женщин и догадался, не дожидаясь дальнейших приказаний, подвести к ним лошадей.

— Слава Великому Духу! — прошептала Сигамба, усаживал дрожавшую спутницу на лошадь.

Усевшись затем сама на другую лошадь, она быстро проговорила:

— Зинти, домой, к Ласточке!

— А как же быть с мулом, госпожа? — спросил кафр.

— Отвяжи его и оставь здесь. Он сам найдет дорогу домой, — распорядилась Сигамба.

Кафр поспешил исполнить это приказание, и через минуту беглецы во всю прыть мчались по дороге к нашей ферме. Все шло хорошо, как вдруг из одного ущелья, через которое нужно было проехать, выступил небольшой отряд всадников с Черным Питом во главе.

Беглецы остановились, как по команде.

— Есть другой проход, Зинти? — торопливо спросила Сигамба.

— Нет, госпожа, — ответил кафр. — Но направо есть большая гора, можно переехать через нее.

— Значит, едем к горе, — сказала Сигамба. — Только вот что. Если кому-нибудь придется отстать друг от друга, то тот, кто приедет раньше, должен ожидать других на той стороне горы.

X. КАК СТРЕЛА СПАСЛА СУЗИ И СИГАМБУ. ПРЕДСКАЗАНИЕ О БЕЛОЙ ЛАСТОЧКЕ

Когда беглецы повернули лошадей в сторону, Черный Пит со своими спутниками был от них всего в ста шагах, но беглецов спас лесок, через который лежал их путь. Ван-Воорен не думал, что они решатся покинуть этот лесок, и потому искал их там во всех направлениях, между тем как они, проехав лес, уже мчались по открытой равнине.

Ехали всю ночь и только перед рассветом добрались до небольшого ручья. Теперь до той горы, о которой говорила знахарка, осталось всего миль двадцать. Сузи оглянулась назад и, не заметив более погони, предложила остановиться, чтобы дать возможность измученным лошадям немного отдохнуть и утолить мучившую их жажду.

Удостоверившись в свою очередь, что непосредственной опасности пока нет, Сигамба согласилась на небольшую остановку на берегу ручья.

— Там есть место, где можно будет укрыться в случае надобности. — ответила Сигамба. — А когда нас перестанут преследовать, мы можем спуститься с той стороны горы и направиться прямо к вам домой через смежную цепь гор. Это будет гораздо безопаснее, чем ехать по открытому месту, где нас можно увидеть за несколько миль.

— А эта гора обитаема? — спросила Сузи.

— Да, Ласточка, там живет могущественный начальник красных кафров, Сигва, который считает своих воинов тысячами. Он мог бы помочь нам; но я слышала, что он отправился к северу на войну с некоторыми из племен свацци, с которыми поссорился.

— А его народ разве не может оказать нам помощь?

— Мог бы. Но я не знаю, кто там остался из начальников… Вот приедем — увидим… Во всяком случае, у красных кафров мы будем в большей безопасности, нежели где-либо, пока не доберемся до дому.

Сузи хотела еще что-то спросить, но вдруг раздалось восклицание Зинти, увидавшего сзади, на расстоянии всего одной мили, нескольких всадников, несшихся во весь опор прямо к ним. Во всаднике, мчавшемся впереди, не трудно было узнать Черного Пита.

— Ага! — проговорила Сигамба, вглядевшись во всадников, — они на свежих лошадях. Должно быть, переменили их в краале, мимо которого мы недавно проехали. Этот крааль тоже принадлежит Черному Питу. Вот почему они отстали от нас…

— Так нам надо скорее ехать! — воскликнула побледневшая Сузи.

— Да, мешкать нечего, тем более, что наши лошади немного отдохнули и напились, — отвечала Сигамба, поспешно подсаживая свою испуганную спутницу на лошадь.

— Скорее! Скорее! — твердила Сузи, со страхом оглядываясь назад.

— Не бойся, Ласточка, — успокаивала ее Сигамба. — Они еще далеко и не настигли нас, да едва ли и настигнут.

Но если в ее тоне и слышалась уверенность, то в душе возникло сильное опасение, потому что она хорошо видела, что их лошади сильно утомлены этой бешеной скачкой и что преследователи легко могут догнать их на своих свежих лошадях. Только лошадь Сузи выглядела еще хорошо — та самая Страт, с помощью которой знахарка уже раз спасла всех нас, когда мы возвращались от ван-Роозена. Стрела была подарена Яном Ральфу» и Сигамба догадалась взять ее вместе с роером нашего зятя, как бы предчувствуя, что она еще раз может принести пользу.

Успокоенная словами своей спасительницы, Сузи села на лошадь, и скачка возобновилась. Однако через некоторое время, когда беглецы очутились в местности, усеянной буераками и изрезанной во всех направлениях глубокими оврагами с густой порослью, Зинти вдруг объявил Сигамбе, что его лошадь не может более поспевать за их лошадьми.

— Спустись вон в тот овраг и посиди там, пока наши преследователи не проедут мимо.

— А потом, госпожа?

— А потом… потом ты сам придумай, как лучше поступить.

Обе женщины поскакали дальше, а кафр, соскочив со своей тяжело дышавшей лошади, поспешно новел ее к оврагу и вскоре исчез из вида. Ван-Воорен со своими спутниками как раз в это время переезжал через пригорок, за которым ему ничего не было видно.

Через час наши беглянки подъехали к реке, по ту сторону которой ясно виднелась громадная гора. Стрела все еще не уменьшала своего бега, хотя бока ее, покрытые мылом, втянулись, а глаза страшно расширились; лошадь же Сигамбы, видимо, слабела, но все еще старалась, напрягая последние силы, не отставать от Стрелы.

— До реки у нее хватит сил, а дальше едва ли, — сказала Сигамба, гладя по шее свою измученную лошадь.

— А потом что же мы будем делать? — с ужасом прошептала Сузи, оглядываясь назад и видя, что расстояние между ними и преследователями значительно уменьшилось.

— А потом мы увидим, — ответила Сигамба, понукая свою выбившуюся из сил лошадь.

Наконец беглянки очутились почти на самом берегу реки, известной у дикарей под названием «Красных Вод». К немалому испугу Сигамбы река страшно поднялась и разлилась благодаря ночному ливню. Выступив из берегов, она с шумом катила свои мутные, покрытые грязной пеной, красноватые волны.

— Неужели нам нужно переправляться через эту реку? — ужасалась Сузи.

— А разве Ласточке приятнее опять попасть в руки к Черному Питу? — заметила Сигамба.

Сузи вздрогнула и молча стала подгонять Стрелу.

В двух шагах от воды лошадь Сигамбы вдруг затрепетала, подпрыгнула и, как подстреленная, упала на землю.

— Вперед, Ласточка!.. Смелее! — воскликнула знахарка, ловко спрыгнувшая с седла в момент падения лошади. — Стрела перенесет тебя на тот берег, а там ты…

— А ты, Сигамба? — перебила Сузи. — Неужели ты…

— Я?.. Я останусь здесь, — отвечала мужественная женщина. — Жаль только, что я не догадалась взять у Зинти роер.

— Нет, нет! Я не могу допустить этого! Ты не останешься, если не хочешь, чтобы я бросилась прямо в воду! — вскричала моя благородная дочь.

— Садись скорее ко мне. Места хватит нам обеим, притом ты такая легонькая.

Сигамба молча кивнула головой. Когда Стрела вошла в воду, знахарка последовала за лошадью и, ухватившись за ее густую гриву, поплыла рядом. В это время преследователи тоже подъехали к реке, и ван-Воорен крикнул беглянкам, чтобы они лучше сдались, если не желают погибнуть в реке.

Сигамба чувствовала, как задрожала Сузи, услыхав этот противный голос. Ободрив свою спутницу несколькими словами, знахарка погладила шею лошади и что-то шепнула ей. Умное животное, тряхнув головой, быстро направилось к противоположному берегу, прямо наперерез быстрому течению.

Преследователи испустили крик удивления и досады. Черный Пит тоже хотел перебраться через реку вплавь, но никакие понукания не могли заставить его лошадь последовать примеру Стрелы, и он вынужден был оставить свое намерение. Скрежеща в бессильной ярости зубами, он молча смотрел на ускользавших от него беглянок.

Между тем Стрела, победоносно справившись со стремниной, приближалась к противоположному берегу, а преследователи вынуждены были направиться вдоль берега, чтобы найти брод. Сигамба засмеялась, зная, что на это им понадобится несколько часов.

Через десять минут храброе и преданное животное благополучно доставило обеих женщин на землю и с громким радостным фырканьем стало отряхиваться.

Потрепав по шее свою спасительницу, Сигамба помогла Сузи сойти с седла и весело сказала:

— Ну, теперь нам всем можно немного отдохнуть после такого подвига. Никто не поверит, что мы переплыли через Красные Воды во время разлива на одной лошади, и притом вдвоем. Спасибо тебе, наша храбрая спасительница!

С этими словами она обхватила обеими руками мокрую морду лошади и крепко поцеловала, животное ответило на это тихим ласковым ржанием, точно понимая, что его благодарят. Сузи тоже с благодарностью погладила Стрелу по ее крутой, красивой шее.

Через полчаса обе путницы уселись опять на лошадь и продолжили путь. В нескольких стах шагах от берега начинался подъем на гору.

— Долго нам еще придется ехать? — спросила Сузи.

— Нет, теперь мы скоро доберемся до селения Сигвы, — отвечала Сигамба, зорко посматривая вокруг.

— Слава Богу! — продолжала Сузи. — А то я так устала, что едва держусь в седле.

— Знаю, знаю, Ласточка, — ласково говорила ее телохранительница. — Что же делать, потерпи еще немного.

Подъем на гору продолжался часа полтора. Но вот, завернув за один громадный выступ горы, путницы вдруг очутились на обширном, ровном и открытом пространстве, на котором было разбросано множество хижин. На площадке стояла целая армия черных воинов, распределенная по полкам, как у бледнолицых. От блеска множества металлических наконечников копий и дротиков резало глаза. Немного в стороне стояла группа предводителей.

— Сейчас решится наша участь, — прошептала Сигамба, направляя Стрелу прямо к этой группе.

Все с изумлением смотрели на неожиданное странное явление: на чистокровную, видимо, загнанную лошадь и сидевших на ней прекрасную бледнолицую женщину и маленькую негритянку. Остановившись перед предводителями, Сигамба сошла на землю, а Сузи осталась в седле.

— Кто ты? — спросил Сигамбу стоявший впереди предводитель, высокий статный человек в одежде из леопардовых шкур, пристально глядя на растрепанную и мокрую фигуру маленькой женщины.

— Я — Сигамба Нгенианга, знахарка, о которой вы, быть может, кое-что слыхали, — смело ответила последняя.

— Слыхали, слыхали!.. Знаем! Она великая знахарка! — раздалось несколько голосов из рядов войска в ответ на вопросительный взгляд вождя.

— К какому роду и племени ты принадлежишь? — продолжал предводитель в леопардовых шкурах.

— К роду Звида, которого Шака прогнал из земли зулусов. По рождению я начальница племени упомодванов, живущих в горах Упомодвана. Они были детьми Звида, а теперь стали детьми Шака…

— Что же заставило тебя так далеко удалиться от своего дома?

— Когда Звида и его народ были прогнаны Шакой, мой народ, упомодваны, добровольно, вопреки моей воле, подчинился Шаке. Я этого не могла стерпеть, и потому ушла.

— Хотя твое тело мало, но ум и сердце велики, — сказал предводитель.

— То, что рассказывает Сигамба, — верно, — заметил один из стоявших рядом воинов. — Я слышал об этом, когда меня посылали к эндвандцам.

— А кто эта красивая женщина, которая сидит на лошади? — снова продолжал предводитель.

— Это — моя сестра и госпожа, которой я буду служить до самой своей смерти, потому что она спасла мне жизнь. Ее зовут Ласточкой.

При этом слове все, слышавшие ее слова, вскрикнули от изумления и переглянулись радостно сверкнувшими глазами. Недалеко от предводителей стояло несколько человек мужчин и женщин, принадлежавших, судя по одежде, к почетному званию знахарей и знахарок. Все они теперь подошли ближе и с явным благоговением смотрели на Сузи.

Сигамба заметила впечатление, произведенное именем Ласточки, но, не желая показывать этого, спокойно продолжала:

— Ласточка и я спешили сюда, надеясь застать мудрого Сигву. Мы нуждаемся в его совете и помощи. Если он не выступил еще против врагов, то…

— Я — Сигва, — перебил беседовавший с нею высокий кафр в леопардовых шкурах. — Чего хочет от меня моя сестра?

— Привет тебе, великий вождь! — проговорила Сигамба, сложив на груди руки в знак своего уважения к предводителю. — Выслушай меня и разреши нам укрыться в тени твоего могущества.

В немногих словах Сигамба рассказала всю историю Сузи и Черного Пита. При имени Пита, которого она, конечно, назвала Бычачьей Головой — именем, более известным дикарям, последние переглянулись; а когда услыхали, как она с Сузи переправилась через разлившиеся Красные Воды, многие пожали плечами, считая это простой похвальбой. Нисколько не смущаясь этим, Сигамба докончила свой рассказ и добавила:

— Мы просим у тебя, великий вождь, защиты против Бычачьей Головы и охраны, чтобы проводить нас до морского берега, в дом Ласточки. Ее отец — великий белый начальник, он тебя щедро вознаградит за эту услугу. Я сказала все и ждуответа.

Сигва отозвал в сторону знахарей и, поговорив с ними несколько минут, снова подошел к Сигамбе и Сузи.

— Сигамба Нгенианга, и ты, Белая Ласточка, выслушайте теперь меня. Сегодня в моем селении произошел удивительный случай, какого не помнят даже наши отцы. Вы видите, войско мое собрано. Завтра оно должно выступить в поход против эндвандцев, смертельно оскорбивших меня и мое племя. И вот сегодня, по обычаю наших предков, наши знахари и знахарки вопрошали судьбу, чтобы узнать, чем для нас окончится война. Вопросив судьбу, они поведали нам, что, если моих воинов будет сопровождать белая ласточка, то мы возвратимся победителями и нашей крови будет пролито немного, но сама ласточка не должна возвращаться с нами, потому что, если она повернет свою голову на полдень, мы все должны погибнуть. Пока мы удивлялись этому пророчеству и недоумевали, где нам взять белую ласточку, подъехали вы, и одна из вас оказалась именно Белой Ласточкой. Теперь мы поняли, что это и есть та самая Ласточка, которая должна сопровождать нас и принести нам счастье. Поэтому ваша просьба будет мной исполнена, но с тем условием, что вы пойдете к северу вместе с нами, а не к югу, к себе домой. Хотя я и иду против твоего народа, Сигамба Нгенианга, но я пощажу твое племя, несмотря на то, что оно подчинено враждебному мне народу и одной с ними крови. Пока вы будете с нами, не бойтесь ничего; вам будут оказываться все почести, которых вы достойны, и вы будете находиться под моим особым покровительством, а Белая Ласточка получит десятую часть всей нашей военной добычи, как главная виновница нашей будущей победы над врагами. Но знайте, что не будь нам такого предсказания, я вынужден был бы отказать вам в вашей просьбе и выдать Белую Ласточку Бычачьей Голове, потому что поклялся ему в дружбе. Теперь же обстоятельства изменились: честь и благо моего народа — прежде всего, и я буду защищать вас от Бычачьей Головы, если он явится сюда требовать Ласточку хоть с целыми сотнями вооруженных воинов. Я сказал все, и слово мое неизменно, — прибавил вождь и, отвернувшись от разочарованных женщин, показал этим, что аудиенция окончена.

Сузи с тоской взглянула на Сигамбу и тихо прошептала:

— Да ведь это перемена одного плена на другой… Нас хотят тащить Бог весть куда, и ни Ральф, ни мой отец не будут знать, куда я девалась и где меня искать… Ральф умрет с горя… да и я…

— Да, это скверно, — перебила шепотом Сигамба, — но все-таки лучше, чем если б мы опять попали в руки Черного Пита… Ведь ты знаешь, что ожидает тебя там… Если же мы пойдем за Сигвой и его войском, то будем в полной безопасности и, быть может, найдем способ как-нибудь известить твоих родных о том, где ты находишься, Ласточка, или же придумаем средство к бегству.

Во время этой беседы Сузи с Сигамбой прибежал часовой и донес Сигве, что к селению приближаются пять всадников, в числе которых находится Бычачья Голова.

По знаку Сигвы, Сузи и Сигамба сейчас же были окружены сплошным кольцом из нескольких сот воинов. Только успел сомкнуться этот круг, как появился Черный Пит со своими четырьмя спутниками.

Увидев Сузи, все еще сидевшую на лошади, в самой середине круга копьеносцев, Пит с торжеством улыбнулся и вместо обычного приветствия громко крикнул предводителю кафров:

— Сигва! От меня сбежала одна из моих жен вместе со служанкой… Вот она сидит на лошади, окруженная твоими воинами. Прикажи скорее выдать их мне, чтобы я мог отвести их обратно в свою хижину и наказать за бегство, как они того заслуживают.

— Привет тебе, Бычачья Голова, — вежливо и с достоинством проговорил Сигва. — Благодарю тебя за твое посещение. А что касается белой женщины и ее спутницы, то это мои гостьи, и вопрос о выдаче их подлежит серьезному обсуждению. Я узнал, что это дочь богатого белого начальника, которого зовут Толстой Рукой; я узнал также, что ты хотел убить ее мужа, чтобы сделать ее насильно своей женой. Эти женщины просят моего гостеприимства и отдались под мою защиту, поэтому я должен разобрать это дело по справедливости, как все дела, с которыми обращаются ко мне. В настоящем же деле я особенно обязан быть справедливым, потому что не желаю ссориться с белыми и навлекать их гнев на себя и на свой народ… Будь пока моим гостем, а завтра утром я соберу своих советников и разберу твое дело.

Хорошо зная характер и обычаи кафров, Черный Пит понял, что Сигва только отводит ему глаза и вовсе не намерен выдать Сузи и Сигамбу. Мысль, что Сузи, несмотря на все его проделки и даже преступление, так же далека от него, как была раньше, привела его в страшное бешенство. Соскочив с лошади, он схватил роер, подбежал к кругу воинов и крикнул, чтобы они расступились. Но ни один из них не тронулся с места.

Два раза он обежал вокруг живого кольца, скрипя зубами от ярости. Видя, что ему не удастся проскользнуть в круг, он закричал:

— Эй, Сигамба! Ты там?

— Здесь, — послышался голос маленькой женщины из-за живой стены воинов. — Расступитесь-ка немного, друзья мои, — обратилась она к кафрам, — дайте возможность этому ублюдку полюбоваться на меня.

Воины потеснились и образовали узкий проход, на одном конце которого оказалась Сигамба, а на другом — Пит.

— Ну, Бычачья Голова, о чем ты желаешь побеседовать со мной? — продолжала наша знахарка, когда ее небольшая фигурка сделалась видна ван-Воорену. — Не о Ральфе ли Кензи, которого ты, быть может, воображаешь, что убил? Так успокойся: этого лишнего греха на твоей черной душе нет. Он только неопасно ранен и скоро выздоровеет, чтобы выплатить тебе долг… Не о нем? Может быть, о новой хижине в твоем тайном месте, которое, ты думаешь, никому неизвестно? Так могу тебя успокоить и на этот счет: я уже давно хорошо знаю его и даже могу дать тебе добрый совет относительно твоей новой хижины — исправить в крыше отверстие для дыма; я, кажется, немного повредила его, когда пролезала, чтобы насладиться твоей речью, которую ты говорил Белой Ласточке. Что, и об этом не желаешь говорить?.. Так уж я, право, не знаю, о чем… Ах, да! Разве вот о том, как я и Ласточка, сидя на измученной лошади, и притом вдвоем, переправились на твоих глазах через Красные Воды; а ты, мужчина, не мог сделать этого на свежей лошади.

Сигамба произнесла всю эту речь и в особенности закончила ее таким насмешливым тоном, что стоявшие вокруг кафры, несмотря на всю свою сдержанность, не могли не улыбнуться, а Черный Пит прямо выходил из себя от бешенства.

— А, проклятая колдунья, я сейчас покажу тебе, как насмехаться над Питом ван-Воореном!

Проговорив эти слова с пеной у рта, Черный Пит поднял свой роер, прицелился в Сигамбу и выстрелил. Но сообразительная маленькая женщина предвидела это: в тот самый момент, когда Пит поднимал роер, она упала на землю, и пуля, просвистев над ней, попала в одного из воинов и уложила его на месте.

Крик негодования пронесся по рядам кафров. Сигва подошел к Питу и резко сказал ему:

— Бычачья Голова! Ты нарушил долг гостя и этим навсегда порвал узы нашей дружбы. Хотя за смерть моего воина ты и должен был бы отплатить смертью, но во имя нашей прежней дружбы я пощажу тебя, а наказания ты все-таки не избегнешь. Возьмите этого человека, — обратился он к кафрам, — и накажите его палками, потом выгоните из нашего селения.

Кафры в отместку за смерть своего товарища так добросовестно исполнили приказание вождя, что если после этого Пит и остался жив, то благодаря исключительно своей крепкой натуре.

После экзекуции полуживого Пита сдали на руки его провожатым и выпроводили всех с насмешками из селения, а Сузи и Сигамбу с почестями отвели в большую и сравнительно хорошо обставленную хижину, в которой Сигва обыкновенно помещал своих особенно уважаемых гостей.

XI. СОН РАЛЬФА И СУЗИ. ПОХОД БЕЛОЙ ЛАСТОЧКИ

На другой день утром Сигва пригласил к себе Сигамбу и сказал ей, указывая на Зинти, стоявшего в почтительном отдалении:

— Сигамба Нгенианга, вот человек, которого мои люди нашли около нашего селения. Этот человек уверяет, что он твой слуга и ищет тебя. Он приехал на лошади, и с ним мул, нагруженный пищей и вещами.

— Да, это действительно мой слуга Зинти, — ответила обрадованная Сигамба. — Я уж не надеялась опять увидать его.

И она рассказала, как и когда рассталась с ним.

Потом и Зинти по приказанию Сигамбы рассказал, как он попал сюда.

Спрятавшись по совету знахарки в овраге, он вскоре после того, как проскакал Черный Пит со своими спутниками, крепко заснул от утомления и проспал в овраге до тех пор, пока его не разбудил топот лошадей. Осторожно выглянув из-за кустов, он увидел Бычачью Голову и его людей, возвращавшихся прежней дорогой назад. Лицо Черного Пита было такое опухшее, покрытое синяками и ссадинами от побоев, нанесенных ему красными кафрами, что его с трудом можно было узнать. Он скрежетал зубами, потрясал кулаками и страшно ругался на всех знакомых ему наречиях.

Сообразив, что Сузи и Сигамба нашли защиту в горах у красных кафров, которые и отделали так Черного Пита, Зинти решил, что опасаться его более нечего, вывел из оврага лошадь, которая тоже хорошо отдохнула, и поехал по следам Сузи и Сигамбы.

Добравшись до Красных Вод, он, конечно, подумал, что женщины никак не могли в этом месте переправиться через реку, и стал искать следы лошадей вдоль берега до брода. Но он напал на следы Черного Пита и его спутников. Эти следы и привели его к броду. Так как тем временем уже стемнело, то Зинти пустил свою лошадь пастись на некотором расстоянии от берега, а сам улегся на ночь под небольшой горкой, где и проспал до рассвета.

Проснувшись, он очень удивился, увидав, что рядом с его лошадью пасется мул, которого бросили тогда ночью, в начале бегства. Умное животное отыскало следы его лошади и догнало ее. Для Зинти это было более чем кстати, потому что он вторые сутки уже не ел и был страшно голоден, а на спине мула были съестные припасы.

Закусив, Зинти по следам лошадей Черного Пита и его спутников добрался до крааля Сигвы, где его заметили часовые и привели к своему вождю.

— Верному слуге — почет, — проговорил Сигва, дослушав до конца рассказ Зинти, и приказал отвести его в хижину для гостей.

Потом, узнав, что Сузи проснулась, Сигва послал Сигамбу пригласить ее к нему. Сузи, за которой ухаживало множество прислужниц, угощая всем, что у них было лучшего и оказывая ей всевозможные услуги, тотчас же отправилась к вождю, который ожидал ее на том самом месте, где она накануне в первый раз увидала его.

— Белая Ласточка, — начал Сигва после обмена приветствиями, — я должен объявить тебе, что так как ты волей моих предков, выраженной через наших прорицателей, избрана вести мое войско, то начальницей его во время войны будешь ты, а не я. Когда ты желаешь выступить в поход?

— Хорошо, Сигва, я готова сделать все, что от меня потребуется, если, конечно, это не будет противоречить моей совести, — ответила Сузи, понимая, что ей больше ничего не остается делать, как покориться обстоятельствам. — Но прежде чем назначить день для выступления в поход, мне необходимо знать причину войны.

Сигва подозвал одного из своих воинов и отдал ему какое-то приказание. Тот ушел и через несколько минут возвратился с толстой, противной, одноглазой женщиной лет пятидесяти.

— Вот — причина войны, — проговорил Сигва, указывая на эту женщину и в то же время с отвращением отворачиваясь от нее.

— Я не понимаю, — недоумевала Сузи, с удивлением глядя на некрасивую негритянку.

— Слушай, Ласточка, я расскажу тебе, в чем даю, — сказал Сигва. — У Сиконианы, начальника эндвандцев, есть сестра по имени Батва, которая славится своей красотой. Я хочу жениться на ней и посылал к Сикониане послов с просьбой отдать ее за меня…

— Я знаю Батву, сестру Сиконианы, — вставила Сигамба, — она моя двоюродная сестра и действительно очень хороша собой.

— Ну, вот ты и можешь быть свидетельницей в этом деле, Сигамба, — подхватил Сигва. — Сикониана ответил мне, что мое предложение он считает за особенную честь, так как знает меня как самого могущественного из всех начальников кафров, но что сестра его не может быть отдана дешево. Если я хочу иметь ее своей женой, то должен прислать ему за нее тысячу голов скота, половина которого должна быть совершенно белого цвета, как день, а другая половина — черного, как ночь. Такой скот очень редок. Собрав с большим трудом в течение двух лет требуемое количество такого скота, я послал его под сильным конвоем, чтобы не отбили дорогой, к начальнику эндвандцев. Четыре месяца я с нетерпением ждал возвращения своих послов с невестой. На днях наконец они вернулись и привезли мою невесту. Я собрал весь свой народ, чтобы он вместе со мной мог полюбоваться на мою новую жену, которую я заранее назначил главной, и послал привести ее, чтобы ее красота могла озарить всех. И вот вместо молодой красавицы ко мне привели эту безобразную горную кошку! Разве это не насмешка надо мной и не требует кровавого возмездия? — добавил вождь дрожавшим от гнева голосом.

Сузи едва удерживалась от смеха, глядя на статного Сигву и на толстую, некрасивую, кривую Батву, и поняла, что Сигва имел полное основание обидеться на Сикониану.

— Как смеешь ты, красная кафрская собака, так оскорблять благородную женщину?! — закричала одноглазая толстуха, когда Сигва окончил свой рассказ. — Я действительно сестра начальника эндвандцев, которую сам великий Шака желал взять в жены… Ты просил у моего брата Сикониана в супружество его сестру Батву, он и прислал тебе меня.

— Стало быть, у вас две Батвы? — спросил Сигва, начиная догадываться, в чем дело…

— Две! — воскликнула толстуха. — У нас их целых четыре. В нашем племени все женщины крови начальников носят имя Батвы. Я из них самая старшая и мудрая; я даже старше брата Сиконианы на двадцать лет, имела трех мужей и всех их пережила. А та дрянь, о которой ты говоришь, на десять лет моложе брата. Она тонка, как тростинка, и глаза ее светятся, точно у козла, когда он зол. Это дочь от последней жены нашего отца; она гораздо ниже меня, потому что я родилась от первой и главной его жены.

— Жаль, что я раньше не знал, что все женщины в вашем проклятом племени называются Батвами, — сказал Сигва. — Впрочем, будь уверена, что в скором времени у вас не останется ни одной Батвы: я всех вас уничтожу, а тебя повешу на двери хижины твоего обманщика-брата. Чтобы иметь это удовольствие, я оставляю тебя пока в живых… Убирайся теперь с глаз моих!

— А! Ты хочешь напасть на эндвандцев и рассчитываешь победить их, красная собака? — взвизгнула Батва. — Ну нет, этого не будет! Я еще поживу и полюбуюсь, как вас всех со стыдом и позором изгонят из нашей земли!

— Уведите ее, — крикнул Сигва, — иначе я могу нарушить свое слово и повесить ее теперь!

Страшно обозленную и ругавшуюся Батву немедленно увели.

Когда Сигва немного успокоился, Сузи, посоветовавшись сначала с Сигамбой, обратилась к нему.

— Теперь я поняла причину твоей войны, начальник, — сказала она, — и нахожу ее не совсем законной. Стоит ли резать друг друга из-за простого недоразумения? Советую тебе по прибытии к эндвандцам предложить Сикониане мирные условия; может быть, он и согласится на них. Потребуй от него следующего: пусть он отдаст тебе ту Батву, которую ты желаешь иметь, вместо той, которой ты не желаешь. Кроме того, он должен возвратить тебе скот, подаренный тобой ему, и дать еще две тысячи голов скота, какого у него наберется, за его обман, если только он действительно обманул тебя, а не ошибся или сам не был введен в заблуждение. Ведь ты не объяснил ему, какую именно Батву желаешь иметь женой. Если он согласится на эти условия, то не должно быть пролито ни одной капли крови, а откажется — тогда, конечно, пусть совершится неизбежное. В случае твоего несогласия с моим советом, я отказываюсь добровольно следовать за тобой, потому что я — Ласточка мира, а не войны.

После долгого совещания со своими советниками Сигва объявил Сузи, что он согласен сделать так, как она предлагала ему. Как человек миролюбивый и не алчный, Сигва даже рад был обойтись без кровопролития; ему нужна была только красавица Батва. Что же касается его советников, то они были уверены, что Сикониана не согласится на условия Сигвы и что дело все-таки дойдет до войны, т.е. до грабежа, ради которого они готовы вечно воевать.

После этого Сузи, назначив на следующее утро выступление, попросила Сигву послать Зинти к ее родителям и мужу с вестью о том, где она находится, но Сигва не согласился на это. Он понял, что как только мы узнаем место пребывания Сузи, то сейчас же соберем людей и пойдем выручать ее. Поэтому Сигва приказал не спускать с Зинти глаз, но обращаться с ним как с гостем и ни в чем остальном не стеснять. Такой же строгий надзор был установлен за самой Сузи и Сигамбой. Ночью знахарка попыталась было подкупить обещаниями хорошего вознаграждения кой-кого из часовых, чтобы они взялись доставить нам весть о нашей дочери. Но попытка ее не увенчалась успехом: часовые не только не поддались на это, но даже немедленно донесли обо всем Сигве, который приказал усилить надзор.

Сильно огорченная невозможностью успокоить Ральфа и нас, Сузи долго не могла заснуть; а когда наконец заснули, то увидела во сне, что будто она стоит в своей спальне у нас в доме, и видит своего мужа лежащим на постели в бреду, а меня и какого-то незнакомого ей человека (она впоследствии подробно описала его приметы, и я узнала в нем доктора, лечившего Ральфа) склонившихся над ним. Она даже слышала, что я и доктор говорили между собой. Потом, заметив, что мы с ним ушли, она сама подошла к Ральфу, поцеловала его и просила не тревожиться о ней, так как она цела и невредима, избавилась от Черного Пита и находится с Сигамбой у красных кафров, которые очень хорошо обращаются с ней, но требуют, чтобы она вела их на войну против эндвандцев, и пока не отпускают ее домой.

Когда Ральф спросил, где ему найти ее, перед ними вдруг открылся вид на большую красноватую гору, стоявшую на обширной равнине, окруженную другими горами, такими же красноватыми и отличающимися плоскими вершинами. На восточной стороне главной горы тянулось пять кряжей, походивших на растопыренные пальцы руки. Между тем кряжем, который был похож на большой палец, и следующим протекала широкая река, на берегу ее росли какие-то странные деревья с толстыми темно-зелеными листьями и громадными белыми цветами. За этими деревьями, на горе, находилось кафрское селение. Словом, точь-в-точь то место, где жило племя Сигамбы вместе с другими, против которых шел Сигва.

Затем Сузи проснулась и поняла, что видела только сон. Но интереснее всего было то, что в эту же самую ночь я действительно позвала доктора взглянуть на Ральфа, лихорадка которого вдруг усилилась, и говорила ему именно то, что слышала Сузи. Потом, после ухода доктора, пошла и я в соседнюю комнату прилечь отдохнуть. Успокоенная доктором, что положение больного не опасно, я только стала засыпать, как вдруг Ральф позвал меня и рассказал взволнованным радостным голосом свой сон. Оказалось, что он видел во сне Сузи точно наяву. Она сообщила ему о своем положении и указала место, где найти ее. Его сон совпал со сном Сузи.

Утром наша дочь спросила Сигамбу, не живет ли ее народ на Красной горе с пятью кряжами, не протекает ли между двумя кряжами широкая река, и не растут ли на берегах этой реки деревья с толстыми темно-зелеными листьями и крупными белыми цветами.

Сигамба удивленно вскинула на нее глаза и проговорила:

— Да, Ласточка, он живет именно там. Но откуда ты это узнала? Я, кажется, никогда не говорила тебе об этом… Да, гора Упомондвана именно такая, как ты говоришь. Деревья ты тоже описываешь совершенно верно, хотя едва ли могла видеть их, потому что такие деревья растут только в моей стране. Цветами этих деревьев наши девушки украшают свои головы, а из листьев мы делаем мазь, которая быстро залечивает любые раны.

— Я видела все это во сне, — сказала Сузи и поведала о своем сне.

— А! — воскликнула Сигамба, внимательно выслушав ее. — Значит, и белым дана частичка той силы, которой владеем мы, кафрские знахарки? Твой дух, Ласточка, говорил с духом твоего мужа, хотя вы и разделены друг от друга большим пространством. Я уверена, что и баас Ральф видел такой же сон. Это послужит ему утешением, что ты жива, и указанием, где искать тебя. Можешь утешиться и ты; если судьба заставляет тебя идти в мою землю, то только потому, что там ты должна встретиться с мужем.

— Дай Бог! — проговорила со вздохом Сузи. — Ах, как я желала бы видеть его как можно раньше!

— Это невозможно, Ласточка, — возразила маленькая женщина. — Судьба этого не хочет, а против судьбы никто не может идти.

В тот же день войско Сигвы выступило в поход. Сузи ехала среди войска на своей Стреле. В момент выступления из селения все войско восторженно приветствовало свою новую предводительницу.

В течение двух недель войско двигалось без всяких приключений. Чтобы не утомлять предводительницу, каждый день рано вечером останавливались на ночлег. Сигамба и Зинти ехали рядом с Сигвой, который все время зорко следил за ними из опасения, как бы они не удрали с дороги.

Местность, по которой проходили, была довольно густо населена различными кафрскими племенами, беспрепятственно пропускавшими Сигву и его войско. Сигва не трогал их, ограничиваясь только требованием с них контрибуции в виде провианта для людей и лошадей.

На пятнадцатый день достигли границы, за которой начинались владения могущественною племени пондо. Сигва здесь остановился и отправил к начальнику племени пондо послов объявить, что он идет против эндвандцев и просит пропуска через его владения. Послы Сигвы возвратились на третий день в сопровождении посланных от начальника пондов и объявили, что он только после долгих переговоров, и то очень неохотно, разрешает пройти через его владения и дает проводников, но требует за это почетного подарка.

Сигамба заметила, что посланные очень внимательно оглядели войско, точно считая воинов, и особенно пристально всматривались в Сузи. «Это люди ненадежные», — решила она про себя и составила план действия. План состоял в том, чтобы узнать, нельзя ли пройти мимо владений пондо, не задевая их. Она смекнула, что пондо, очевидно, задумали завести войско Сигвы в какую-нибудь засаду, перебить его, взять в плен Сузи, а потом завладеть землями Сигвы.

Когда она сообщила последнему эти опасения и свой совет не доверяться пондо, тот охотно согласился с ней и сказал, что будет ей очень признателен, если она узнает обходной путь, чтобы не проходить по владениям пондо.

Сигамба отправилась к посланным пондо и предложила им свои услуги в качестве знахарки. Один из них, молодой, глуповатого вида парень, сказал, что даст ей несколько голов самого лучшего скота, если она приворожит к нему сердце одной девушки, которую он давно любит, но она не обращает на него ни малейшего внимания.

Сигамба ответила, что это для нее пустяки, и она сделает так, что девушка будет любить его еще больше, чем он ее, но для этого ему нужно прийти к ней, Сигамбе, ровно в полночь в лагерь.

Молодой человек обещал прийти и действительно явился в назначенное время. Сигамба уже ожидала его на условленном месте и вручила ему какой-то порошок, который он должен был незаметно дать выпить своей возлюбленной… Наговорив ему затем разной ерунды, она в то же время очень ловко выведала у него об обходном пути в землю эндвандцев через соседнюю горную цепь.

Уверенный в близкой победе над сердцем жестокой красавицы, все время отвергавшей его, парень ушел от Сигамбы сам не свой от радости, а знахарка поспешила к поджидавшему ее Сигве и передала ему все, что узнала.

Когда посланные пондо, которым дали сонного питья, приготовленного знахаркой, крепко заснули, все войско разом поднялось и направилось по указанному Сигамбой пути к горам. На дороге встретили принадлежавшее пондо громадное стадо рогатого скота в несколько тысяч голов, которое Сигва и приказал забрать вместе с его пастухами.

Утром по ту сторону горного прохода их встретил было сильный отряд пондо под предводительством самого начальника племени (очевидно, кто-нибудь донес ему о хитрости Сигвы); но вид Сузи так поразил начальника пондо, что он не решился вступить в битву и отступил. Должно быть, наша дочь в своем белом платье, сидя на статной красивой лошади, показалась ему существом высшим, явившимся прямо с неба для охраны Сигвы и его воинов.

Совершив довольно утомительный переход по горам и совершенно голой необитаемой пустыне, войско Сигвы на тридцать четвертый день своего похода достигло наконец земли эндвандцев. Там его встретили послы от Сиконианы, пожелавшего узнать причину появления Сигвы с таким большим войском. Сигва, указав на Белую Ласточку как на свою покровительницу, посланную ему Провидением, объяснил все и предъявил требования.

Послы уехали, и вскоре вместо них явился сам Сикониана, оказавшийся молодым человеком довольно приятной наружности. Воздав Сузи почести, он в очень ловкой речи извинился перед Сигвой за происшедшее недоразумение (он думал, что Сигва сватается за его старшую сестру Батву, как более опытную и мудрую, уже бывшую женой трех вождей) и сразу согласился на все, что тот требовал. Взяв обратно старую Батву, он отдал молодую, действительно, очень красивую девушку, возвратил полученный от Сигвы скот и к тому же беспрекословно отдал потребованные еще у него две тысячи голов. Потом, закрепив свою дружбу с Сигвой, он выразил надежду, что Белая Ласточка не откажет и ему в своем покровительстве. Он даже предложил Сигве погостить у него и отпраздновать здесь свадьбу с его сестрой. Сигва с удовольствием согласился на это. Пока вожди целую неделю пировали в селении Сиконианы, войско Сигвы стояло лагерем в поле, все время получая щедрое продовольствие от эндвандцев.

Так окончился этот поход, названный потом дикарями «Походом Белой Ласточки»; но не окончились испытания нашей бедной дочери, которой много еще пришлось перенести разных невзгод.

XII. КАК СУЗИ СДЕЛАЛАСЬ НАЧАЛЬНИЦЕЙ. ПЛЕМЕНИ ДИКАРЕЙ. ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ

Когда наступило время отправляться восвояси, Сигва пришел к Сузи и сказал ей:

— Белая Ласточка, завтра я со своими воинами выступаю в обратный путь и пришел узнать, куда ты желаешь идти отсюда. Ты, кажется, не намерена оставаться здесь, хотя Сикониана и его народ сочли бы за особое счастье, если бы ты осталась у них.

— Я не могу остаться у них, — ответила Сузи. — Что мне здесь делать? Я желаю возвратиться с вами, а от вас как-нибудь добраться до своего дома.

— Увы, Белая Ласточка, этого нельзя сделать! — со смущенным видом проговорил Сигва. — Ты помнишь, что сказали наши прорицатели? Они объявили, что если Белая Ласточка будет предшествовать моему войску, то поход мой будет благополучен. Так и случилось: благодаря твоему присутствию, мы избежали опасности от пондо и даже забрали весь их скот. Здесь я получил все, чего добивался, не омочив даже копья в крови, и вдобавок приобрел в лице Сиконианы нового друга и союзника. Но прорицание состояло из двух частей; во второй части было сказано, что если Белая Ласточка повернет при нас свое лицо к югу, то наше счастье изменится и мы все погибнем. Так как первая часть предсказания сбылась, то я не могу сомневаться в том, что сбудется и вторая, если ты пойдешь с нами на юг. Надеюсь, ты не потребуешь, чтобы я пренебрег указаниями духов своих предков?.. Вообще, Белая Ласточка, я готов сделать для тебя все, что только в моих силах, но брать тебя с собой назад не могу, — прибавил он тоном, не допускавшим возражений.

— В таком случае, Ласточка, — сказала Сигамба, — нам остается только одно: искать убежища у моего народа, упомондванов; земли его находятся отсюда на расстоянии четырех дней пути. Но, сказать по правде, я не знаю, как нас там примут. Ведь уже двенадцать лет как я, поссорившись с ними за союз с Шакой и за то, что меня хотели выдать замуж против моего желания, ушла от них. Вместо меня там управляет мой сводный брат, рожденный от рабыни. Может быть, он не захочет принять меня, а следовательно, и тебя. Но другого выхода у нас нет, и нам нужно сделать попытку приютиться у моего народа, пока мы не найдем удобного случая возвратиться домой.

— Попытаемся, — произнесла со вздохом Сузи. — Попросим Сигву, не согласится ли он, по крайней мере, проводить нас к упомондванам. Ведь они живут на западе и, наверное, примут нас хорошо, если мы явимся к ним с таким большим войском.

Сигва и его советники с радостью согласились на это. Любя и почитая Сузи, они очень огорчались невозможностью взять ее с собой в свою землю.

На следующее утро войско, возглавляемое Сигвой, его молодой женой, Сузи и Сигамбой направилось к горе Упомондвана. Сикониана проводил их до границы своих владений и, пожелав им благополучного пути, сердечно распростился с ними.

Во время пути, пролегавшего через малонаселенные местности, ничего особенного не случилось.

На пятый день утром Сигамба сказала Сузи, указывая на видневшийся впереди горизонт:

— Вот, Ласточка, и моя родина.

Сузи, вглядевшись в очертания и положение громадного утеса, выступавшего из-за прозрачной завесы утреннего тумана, воскликнула:

— Да это именно та скала, которую я видела во сне! Вот и пять кряжей, расположенных как пальцы на руке, и та же широкая река между двумя кряжами… Только деревьев не видно.

— Увидишь и деревья, когда мы подъедем ближе, — проговорила Сигамба. — Другой такой горы нигде нет, а она, из-за своего вида, напоминающего ладонь руки с распростертыми пальцами, названа «Упомондваной», т.е., «Большой Рукой»…

— Удивительно меткие названия вы умеете давать предметам, — заметила Сузи.

Во время этого разговора Сузи и Сигамба ехали одни впереди войска и на довольно большом расстоянии от остальных, потому что местность казалась вполне безопасной; кроме того, Сузи захотелось хоть на время избавиться от надоевшего ей топота множества животных и людей и шума следовавшего за войском громадного стада.

Дорога шла через узкую лощину, мимо целого ряда высоких холмов, поросших крупными деревьями. Заметив, что войско отстало слишком далеко, Сузи предложила сойти с лошадей и посидеть на траве. Сигамба согласилась. Только наши путницы успели сойти с лошадей и усесться на небольшом пригорке, как вдруг кто-то произнес на языке боеров:

— Здравствуй, Сусанна!

При звуке этого голоса, раздавшегося где-то вблизи, Сузи вздрогнула и, ухватив свою спутницу за руку, испуганно прошептала:

— Сигамба!.. Слышишь? Ведь это голос Пита ван-Воорена.

— Да, Сусанна, ты не ошибаешься, это я, — продолжал тот же страшный голос, исходивший как будто из недр холма, у подошвы которого сидели женщины.

— Боже мой!.. Он опять здесь!.. Он убьет нас!.. Сигамба, уедем скорее отсюда! — дрожащим от ужаса голосом кричала Сузи, бросаясь к своей лошади.

— Напрасно ты боишься меня, Сусанна, — говорил голос невидимого Пита ван-Воорена. — Если бы я хотел убить тебя, то давно бы уже мог сделать это, но мне не смерти твоей нужна… Вот эту черную змею, которая увивается вокруг тебя, я действительно охотно отправил бы к ее праотцам… и когда-нибудь ей не миновать моих рук. Но сейчас, к сожалению, я не могу сделать этого: боюсь своим выстрелом задеть тебя… Сусанна, ты идешь просить упомондванов, чтобы они укрыли тебя от меня… О, я отлично знаю все, что ты задумала… Ты воображаешь, что я далеко? Ошибаешься! Я все время слежу за тобой, и несколько раз был так близко, что легко мог бы схватить тебя; но я понял, что мне не удалось бы далеко уехать с тобой, — вот почему и сдерживался до более удобного случая. Когда ты укроешься на неприступной горе, мне с тобой труднее будет видеться; поэтому ты должна выслушать теперь, что я хочу сказать. Конечно, если бы мне не удалось здесь поговорить с тобой, я сумел бы доставить тебе письмо… Прежде всего предупреждаю тебя, что рано или поздно, а ты будешь моей… Но это еще дело будущего. А пока вот что: твой английский подкидыш умер…

Сузи отчаянно вскрикнула, услыхав это страшное известие, но Сигамба поспешила успокоить ее, шепнув:

— Не верь, Ласточка! Он лжет, чтобы только помучить тебя.

— Да, он умер на вторую ночь после прибытия на вашу ферму, — продолжал ван-Воорен. — Отец твой искал меня в известном тебе месте и был увезен оттуда тяжело раненным. Жив ли он еще, не знаю, потому что я сейчас же после схватки с ним отправился догонять тебя. Дорогой я узнал, что твоя мать топит свое горе в вине (вот греховодник-то! Я с роду не пила никакого вина) и тоже, наверное, скоро…

Тут уже Сигамба не могла выдержать и перебила своим звенящим и насмешливым голосом:

— Эх, Бычачья Голова! Прежде чем начать врать, ты бы поучился этому искусству хоть у нас, кафрских знахарок, а то уж очень у тебя нескладно выходит… Ты говоришь, что муж Ласточки умер на вторую ночь по прибытии домой, а я знаю наверное, что он был на пути к выздоровлению даже на третью ночь, и сейчас он живехонек. Господин Ян ван-Ботмар вовсе не был даже и ранен. А что касается госпожи Ботмар, то она никогда, кроме кофе, воды и молока, ничего не пила и пить не будет. Значит, все, что ты наговорил — наглая ложь, в которой, как видишь, тебя очень не трудно уличить. Убирайся же подобру-поздорову туда, откуда пришел, вылезай скорее из норы, в которую ты забрался, чтобы напугать нас, а не то вон едут наши защитники; если ты попадешь к ним в руки — будет плохо.

В это время действительно приближались передние ряды войска. Когда Сигва узнал о присутствии поблизости Пита, он сейчас же приказал обыскать все холмы и прилегающую к ним местность, но найти его нигде не могли. Поэтому начальник красных кафров решил, что молодым женщинам просто послышались горные отзвуки, и они приняли их за голос Пита и даже истолковали по-своему, сообразно со своими расстроенными мыслями. Но Сузи и Сигамба знали, что они не только слышали Черного Пита, но и говорили с ним; разуверить их в этом, понятно, было трудно.

На Сузи сознание близости ее злейшего врага действовало угнетающе. Хотя из всего сказанного им она поверила только тому, что он следит за ней все время и везде будет ее подстерегать, но и это приводило ее в отчаяние. Если упомондваны не примут ее с Сигамбой, то она неминуемо очутится опять во власти ван-Воорена; если же и примут, ей придется вечно сидеть в селении и не выходить из него ни на шаг, чтобы опять не попасть в руки своего упорного, неутомимого преследователя, который постоянно будет сторожить ее. Словом, куда Сузи не обращала свой взгляд — везде она видела одну темную, грозную тучу, висевшую над ее головой.

Когда войско стало приближаться к утесу Упомондвана, с него спустилась толпа испуганных дикарей, явившихся узнать, что значит появление такого большого войска, между тем как прочее население горы с криками ужаса зашныряло по всем направлениям, таща на себе свое имущество и маленьких детей и угоняя подальше в горы скот.

Сигва распорядился сделать остановку и послал двух человек объявить упомондванам, что он идет к ним не с войной, а с мирными намерениями и желает поговорить с начальником племени.

Упомондваны, немного успокоенные, поднялись обратно на утес и вскоре возвратились назад в сопровождении двух стариков в дорогих меховых шкурах, свидетельствовавших об их знатности и почетном положении.

Обменявшись с ними обычными приветствиями и пригласив сесть, Сигва объявил свое имя, а затем спросил, кто из них вождь.

— Увы, — грустным голосом ответил один из стариков, — у нас сейчас нет вождя; мы находимся в большом горе и беспокойстве. Наш вождь только что умер от оспы, которая недавно свирепствовала между нами. Она убила не только нашего вождя, но и всех его детей, так что не осталось даже после него наследников. Мы вообще страдаем от гнева духов. Вы видите, наши наш кругом сожжены от засухи, и если не будет вскоре дождя, нас ожидает голод. Тогда останется только придти нашим врагам, зулусам, и покончить с нами.

— Вы, наверное, чем-нибудь навлекли на себя гнев духов ваших предков, — сказал Сигва, — иначе вас не могли бы постичь сразу все эти бедствия… Кто же у вас теперь имеет законное право быть вождем?

— Среди нас никого нет, — ответил старик. — А жива ли наша настоящая законная правительница, дочь нашего прежнего вождя, — нам неизвестно. Она была нашей первой знахаркой и славилась даже далеко за пределами наших владений. Имя ее Сигамба Нгенианга, потому что она с самого раннего детства любила ходить одна при луне и собирать травы, цветы и камни, которые очень скоро научилась сортировать. Когда отец ее умер, управлять нами стала она, потому что, кроме нее, остался только сын вождя, рожденный от рабыни, и, следовательно, только полузаконный…

Рассказав потом, почему ушла от них Сигамба (точь-в-точь так, как говорила она сама), старик добавил:

— С тех пор как она скрылась от нас неизвестно куда, дела наши пошли все хуже и хуже. Зулусы, с которыми мы кое-как заключили мир, требуют такой дани, какую мы едва в состоянии давать; оспа унесла почти половину нашего племени, не пощадив даже Кораана, нашего полузаконного вождя, занявшего место Сигамбы; засуха съела всю нашу жатву. Кроме того, мы со дня на день ожидаем появления Дингаана, вождя зулусов, противостоять которому мы теперь не можем. Увидев вас, мы и подумали, что это он идет докончить нас. Мы совершенно растерялись и решительно не знаем, что делать.

— Сигамба Нгенианга и Белая Ласточка, теперь ваша очередь говорить, — обратился Сигва к молодым женщинам, которые находились посреди воинов.

Сигамба, приодевшаяся на последнем ночлеге, вышла вперед, ведя за руку Сузи, поверх белого платья которой была накинута роскошная каросса из леопардовой шкуры, подаренная Сигвой.

— Кто эти женщины? — спросил Сигва, обратившись опять к старикам.

— О белой я могу только сказать, что она прекраснее всех женщин, которых я когда-либо видел, — ответил тот же старик. — А ее спутница… Великий Дух! Если глаза мои не обманывают меня, то это наша Сигамба Нгенианга.

— Да, это действительно Сигамба Нгенианга, — сказал Сигва. — Она узнала от духов своих предков о постигших вас бедствиях и пришла помочь вам. Пусть она сама расскажет вам свою историю и историю Белой Ласточки, которая сопровождает ее.

Сигамба рассказала все, что нашла нужным, о себе и о Сузи. А потом произнесла целую речь, которая дышала таким красноречием, что старики слушали ее, затаив дыхание и боясь пропустить хоть одно слово.

Речь свою она закончила следующими словами:

— Я вернулась к вам, жалея вас, хотя вы, оскорбив меня, и не стоили бы жалости. Но я нашла, что вы достаточно наказаны за это, и хочу помочь вам и вывести вас из вашего бедственного положения. Если вы примете меня вместе с Белой Ласточкой, с которой я поклялась никогда не разлучаться, то счастье вновь озарит вас; если же оттолкнете нас, то все погибнете от копий Дингаана. Но мы вам не навязываемся; делайте, как хотите. Нам ничего от вас не нужно; мы жили и проживем без вас, и если пришли к вам, то только потому, что желаем вам добра. Но помните, что мы будем жить у вас как начальницы, слово которых — закон, и воля священна. Если вы позволите себе хоть чем-нибудь оскорбить нас, участь ваша будет решена бесповоротно. Спросите вот у вождя красных кафров, какая власть у Белой Ласточки; он вам подтвердит мои слова.

Сигва рассказал, что сделала для него Белая Ласточка, и добавил, что очень желал бы удержать ее у себя, но она не желает оставаться у него, а силой он удерживать ее не смеет.

О том, что ей нельзя было возвращаться с ними, разумеется, он не сказал, чтобы не давать упомондванам повода думать, что они окажут Сузи благодеяние, если примут ее к себе.

Посоветовавшись между собой, старики объявили Сузи и Сигамбе, что они признают их обеих своими начальницами и просят их управлять ими, как они найдут нужным.

После этого молодые женщины простились с Сигвой, который чуть не плакал, расставаясь с ними, а войско его устроило Сузи самую восторженную прощальную овацию. Сигва приказал передать ей большую часть стада, взятого у пондо. Распростившись с красными кафрами, Сузи и Сигамба торжественно вступили в свои новые владения при радостных криках упомондванов.

Вот каким образом наша дочь сделалась начальницей племени дикарей, среди которых ей пришлось пробыть два года.

* * *

Между тем Ральф, совершенно оправившийся через несколько недель от своей болезни, то и дело стал пропадать из дому. Возвращался он каждый раз сам не свой и то только затем, чтобы, отдохнув день-другой, снова пуститься в путь. Он все искал скалу, которую ему показывала во сне Сузи, и ничем нельзя было убедить его, что глупо придавать такое значение снам: мало ли что пригрезится человеку, — всему так уж и верить.

Дошло наконец до того, что он почти совсем перестал жить дома и говорил с нами, только когда спросишь, или ему необходимо сказать что-нибудь по домашнему делу. Большую часть времени он или ходил один по краалю, или сидел по целым часам неподвижно, где попало, сложив руки на груди и уставившись в одну точку.

Положим, мне и Яну тоже было не до разговоров; но все же нам было бы легче, если бы мы не видели, как страдает наш милый сын и зять, вместо того, чтобы по-христиански покориться испытанию, ниспосланному Провидением, и стараться заняться какой-нибудь работой, как делали мы с Яном. Это облегчает горе и душевные страдания.

После бесплодных поисков нашей дочери, Ян во время болезни Ральфа разослал всем соседним боерам письма. В этих письмах он изложил все обстоятельства и просил немедленно собраться к нему с вооруженными людьми, сколько кто сможет набрать, чтобы помочь ему выручить свою дочь из рук Черного Пита и проучить его за все совершенные им злодеяния.

Боеры собрались к нам на третий день после получения приглашения и привели с собой множество людей, так что когда присоединился к ним Ян с нашими людьми, то получилась настоящая армия, прокормить которую, кстати сказать, стоило нам очень недешево.

Боеры обыскали, как говорится, все норки, где можно было бы напасть на следы Пита, но все напрасно: Пит, а с ним вместе и Сузи, точно в воду канули.

О красных кафрах никто не подумал, потому что никак не могли предположить, чтобы две женщины в сопровождении только одного слуги были в состоянии забраться так далеко.

Проискав целую неделю, боеры решили, что Сузи погибла, а сам Пит куда-нибудь скрылся, чтобы избежать правосудия, и разъехались по своим фермам.

Описывать наше горе не буду — слишком уж тяжеловспоминать об этом. Скажу только, что нет-нет, да и промелькнет у нас надежда, что Сузи жива и где-нибудь скрывается до поры до времени и мы опять увидим ее. Я основывала свою надежду на каком-то предчувствии, а Ян — на том фокусе, который показывала ему Сигамба ночью, накануне свадьбы Сузи. Впрочем, эта надежда посещала нас изредка. Вообще же мы с Яном были убеждены, что Сузи потеряна для нас навсегда, и постоянно упрекали друг друга, что своей ложью о Ральфе мы накликали такое горе.

А что касается Ральфа, — становившегося, кстати сказать, с каждым днем все более и более похожим на того английского лорда, который был у меня, так что мне даже неловко было называть его сыном, — то он упорно стоял на том, что если бы ему удалось узнать, где находится гора, похожая на большую руку, он нашел бы Сузи.

Он положительно сходил с ума. В конце концов, он начал говорить о том, что уедет надолго и не вернется до тех пор, пока не разыщет Сузи или не погибнет сам.

Как раз в это время нас то и дело стали беспокоить дикари своими набегами. Должно быть, их науськивал на нас ван-Воорен, действовавший откуда-нибудь издалека. Раз они даже целые три дня держали нас в осаде, зажгли было наш дом, убили нескольких наших людей и заставили откупиться большой суммой и несколькими сотнями голов скота. Уходя от нас, они угрожали, что явятся опять, когда будут нуждаться в чем-нибудь.

Это наконец надоело Яну. Он видел, что с ними будет трудно бороться, раз ими руководит Черный Пит, как он случайно узнал. Ввиду этого, он стал придумывать, как бы отделаться раз и навсегда от этих набегов, разорявших нас.

Однажды вечером, когда мы только что поужинали и я убирала со стола, Ян вдруг стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Решено! Переселяемся! Я даже нашел место, куда можно будет переселиться из этого проклятого края, где нас постигло столько бед.

Ральф, все время сидевший молча, уткнувшись в свою тарелку, которая весь ужин оставалась у него пустой, поднял глаза на Яна и коротко спросил:

— А где это место?

— На севере, — ответил мой муж.

— Отлично, отец. Я именно туда и собирался ехать. Я обыскал юг, восток и запад и только на севере еще не был. Там я найду Сузи.

Я тоже была не прочь покинуть место, где нас поразило такое горе, и потому не противоречила мужу.

Таким образом, наше переселение на север было решено.

XIII. ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ. СООБЩЕНИЕ РАНЕНОГО КАФРА

Согласно принятому решению, мы на другой же день начали сборы и приготовления к переселению, а ровно через месяц распростились со своим насиженным гнездом, где нам жилось так хорошо, пока судьба не стала преследовать нас в лице Пита ван-Воорена в наказание за нашу ложь.

Найти солидного покупателя на нашу ферму нам так и не удалось, потому что все соседи боеры из-за англичан и постоянных нападений дикарей, не дававших нам покоя, тоже решили переселиться.

Таким образом, все наше имение, состоявшее из двенадцати тысяч акров земли, прекрасного каменного дома со службами, двух обширных садов, из которых один был фруктовый, нескольких краалей с громадным количеством скота, поливных лугов, множества разных построек для людей, животных и хозяйственных надобностей — все это было обнесено оградой, сложенной из полевых камней — пришлось отдать за бесценок одному молодому боеру, поссорившемуся со своими родными и желавшему устроиться отдельно. Мы получили за свою ферму со всеми перечисленными угодьями только пятьдесят фунтов стерлингов и старую фуру, которая нам была нужна для перевозки нашего имущества, так как собственных повозок у нас не хватало.

Кстати сказать, сын этого боера, которому наша ферма досталась почти даром, через несколько лет продал ее за двадцать тысяч фунтов стерлингов, и там теперь разводят дорогих лошадей, ангорских коз и страусов.

Когда мы двинулись в путь, боер, купивший нашу ферму, насмешливо сказал, что хоть он и желает нам счастливого пути, но боится за нас, потому что нам едва ли удастся благополучно перейти громадную пустыню: мы наверное погибнем — или от диких зверей, или от бродячих кафров. На это Ян ответил, что мы надеемся на Бога, который всегда помогает верующим в Него.

И действительно, только благодаря Его помощи, нам удалось пройти невредимыми через пустыню, несмотря на множество опасностей, окружавших нас со всех сторон.

По пути к нам присоединились несколько других фермеров, так что нас, белых, набралось человек полтораста, не считая детей. И этой-то горсти людей, вооруженной только старыми роерами и ножами, удалось победить страшного Мозеликатсе, сломить силу не менее страшного Дингаана (это имя значит по-зулусски: «слон, потрясающий землю») и населить Свободный Штат, Трансвааль и Наталь.

Подробно описывать наше великое переселение я не буду, потому что для этого потребовалось бы слишком много времени; расскажу только то, что касалось лично нас.

Места, по которым мы проходили, теперь заняты городами, построенными белыми людьми, а тогда они были населены только необозримыми стадами всевозможных мирных травоядных животных; на пространстве целых сотен миль все так и кишело ими, и наши повозки, проезжая посреди них, точно ехали через живое море. Леса были полны слонами, тиграми и львами, а реки — гиппопотамами, крокодилами и другими подобными им существами. Из всех этих животных на нас ни одно не нападаю, они только расступались перед нами, глядя на нас не то с испугом, не то с удивлением.

Переправившись через Оранжевую реку, мы остановились лагерем на некотором расстоянии от Тгаба-Нгу, резиденции вождя Марока, пока его не прогнал Мозеликатсе, и стали поджидать партии других переселенцев, которые обещали встретиться с нами в этом месте, так как дальше было очень опасно идти небольшими отрядами из-за воинственных дикарей.

Но прождав понапрасну несколько месяцев, некоторые из боеров вышли из терпения и решили двинуться вперед одни. Двое из них, ван-Тригаарт и ван-Рензенбург, настойчиво уговаривали Яна идти с ними; но мой муж наотрез отказался от этого, не объяснив причины своего отказа даже мне.

Потом оказалось, что Ян поступил умно, потому что Рензенбург со всеми своими спутниками был убит курносыми кафрами; а Тригаарт, поссорившись с Рензенбургом из-за чего-то и повернувший по направлению к Делагоа, только один, и то с громадным трудом, достиг этого пункта, а все бывшие с ним погибли дорогой от желтой лихорадки.

Вскоре от нас отделился еще кое-кто, так что нас осталось всего человек пятьдесят, кроме детей. Тут уж и мы двинулись вперед, не дождавшись остальных партий из покинутой колонии. Дорогой мы узнали, что все ушедшие после Тригаарта и Рензенбурга были перерезаны бродячими шайками Мозеликатсе, поджидавшими и нас.

Добравшись до реки Носорогов, мы снова остановились, услыхав от наших разведчиков, что Мозеликатсе сам идет нам навстречу с сильным войском, чтобы сразу покончить со всеми «бледнолицыми псами», как он называл нас, белых.

Мы поняли, что дело плохо. Сдвинув повозки и крепко связав их, мы устроили вокруг этого укрепления вал из колючих мимоз. Посредине мы поставили три фуры, в которых укрывались женщины и дети. Лошадей же и волов мы, к сожалению, вынуждены были оставить снаружи укрепления, потому что иначе не хватило бы места для нас самих.

Ночь прошла благополучно; но на заре наши часовые дали нам знать о приближении врагов.

Необозримыми, бесконечными рядами надвигались на нас дикари, сверкая остриями своих копий, гордыми, горевшими отвагой глазами и белыми оскаленными зубами.

Помолившись Богу, мы простились друг с другом и приготовились к защите. Те из женщин, которые были похрабрее (в том числе и я), взялись заряжать роеры и вообще оказывать помощь; остальные вместе с детьми укрылись в приготовленных для этой цели фурах.

Беспримерная битва началась. Я говорю «беспримерная», потому что в ней пятьдесят человек белых противостояли шести тысячам дикарей и все-таки победили их. И что это была за битва! При одном воспоминании о ней содрогается сердце, хотя с тех пор прошло уже столько лет.

Дикари отчаянно лезли на наше укрепление, не обращая внимания ни на колючки, впивавшиеся им в голое тело, прикрытое только у бедер, ни на наши пули, градом сыпавшиеся на них. Но сколько ни падало дикарей — новые и новые ряды их, словно волны бесконечного моря, продолжали надвигаться на нас. Все наши защитники были опытными стрелками и ни разу не давали промаха, так что после каждого залпа с нашей стороны дикари падали целыми десятками. К счастью, у нас был громадный запас пороху и пуль, без чего нам, конечно, нельзя было бы и думать вступать в борьбу с таким страшным числом врагов.

Боеры и слуги стали кругом (сзади была река) и, таким образом, успешно выдерживали натиск дикарей.

Сыпавшиеся на нас целые тучи стрел ранили десятка два наших, но тяжелые раны получили только двое.

Женщины сидели позади своих защитников под прикрытием фур, и поэтому ни одну из них даже не задело стрелами, перелетавшими через их головы.

Целый час продолжалась самая ожесточенная битва. Вокруг нашего укрепления образовался высокий вал из мертвых тел дикари, по которому с громким воем взбирались живые, чтобы разделить участь своих товарищей, служивших им лестницей.

Вдруг одна из молодых девушек, тоже помогавшая заряжать роеры и перевязывать раненых, громко крикнула:

— Смотрите! Смотрите! Они лезут под фуры!

Действительно, из-под одной фуры выползали два зулуса. Мы, женщины, в ужасе заметались во все стороны, крича и воя не хуже нападавших дикарей и не зная, что делать.

— Чего вы испугались, глупые бабы! — крикнул мой муж, увидав, в чем дело. — Неужели вы думаете, мы не справимся с этими двумя собаками?.. Жена, подержи-ка мой роер, и заряди его, кстати.

С этими словами он подскочил к зулусам, не успевшим еше подняться на ноги, схватил их обоих за курчавые волосы и так стукнул несколько раз головами, что у них треснули черепа. После этого он перебросил их через укрепление, а место, где они проползли, снова заткнул колючими ветками мимозы.

Со стороны нападавших было еще несколько попыток пробраться к нам за укрепления, но все эти попытки кончались так же, как и первая.

Очевидно, Мозеликатсе наконец понял, что дальнейшая осада нашего укрепления — только напрасная трата людей, и подал знак к отступлению.

Через несколько минут черное людское море отхлынуло от нас, и мы остались одни, тоже черные от порохового дыма и крайне утомленные хоть и кратковременной, но упорной борьбой. С недоумением глядя друг на друга, мы не знали, верить нам нашей победе или нет. Может быть, внезапный уход дикарей — не что иное, как военная хитрость со стороны Мозеликатсе.

Чтобы узнать об этом, Ральф осторожно отправился вслед за дикарями посмотреть, что они намерены предпринять и не думают ли повторить свое нападение. Но дикари пошли прямо к своим горам. Из этого наш мальчик заключил, что они, несмотря на свое громадное численное превосходство, нашли дальнейшую борьбу с нами невозможной, потому что у нас в руках была «молния», как дикари в то время еше называли ружья.

Возвращаясь назад в лагерь, Ральф увидел лежавшего на берегу реки молодого кафра; дикарь был ранен, и вокруг него образовалась целая лужа крови, сочившейся из раненой ноги. «Он хоть и ранен, но может повредить нам, — подумал Ральф. — Нужно будет прикончить его».

Он поднял роер и хотел было застрелить раненого, то тот вдруг поднялся на колени и, простирая к Ральфу сложенные на груди руки, стал умолять пощадить его. Дикарь был еще очень молод, с приятным и простодушным лицом; Ральф невольно почувствовал к нему жалость и опустил ружье, но все-таки сказал:

— Зачем же я буду жалеть тебя? Разве ты не воевал против нас?

— Нет, начальник, — отвечал дикарь, — я пришел не по своему желанию. Я человек мирный и никогда никого не трону, если меня не тронут. Меня потащили сюда насильно. Я — пленник из другого племени и должен был носить зулусам воду и пищу. Но я не сражался. У меня даже не было оружия. Вы ранили меня в то время, когда я пробирался к реке за водой, потом я притворился убитым, чтобы меня бросили здесь и я мог бы освободиться. Я даже хотел проситься к вам на службу, потому что, как я слышал, у белых хорошо служить, если не обманывать их. Я хотел подойти к вам, но только, чтобы вы не подумали, что я иду с дурными намерениями, а ты как раз сам подъехал ко мне… Не убивай меня, пожалуйста. Я принесу тебе счастье, баас.

— Счастье? — задумчиво проговорил Ральф. — Для меня его не существует… Мое счастье отняли у меня, и я не понимаю, как ты можешь принести мне его?.. Но все равно, я пощажу тебя. Я вижу, что ты действительно не похож на зулуса.

— Да, баас, я совсем из другого племени. Мое племя не любит войны и крови… А что я принесу тебе счастье, это верно: я чувствую это.

Услыхав, что Ральф с кем-то разговаривает, Ян вышел из лагеря и пошел узнать, с кем наш зять беседует. Когда муж увидал дикаря, в нем закипела вся кровь, и он крикнул Ральфу:

— Охота тебе нежничать с этой черной собакой! Он пришел убивать нас, а ты с ним беседуешь как с добрым приятелем; наверное, он просит оставить его в живых, чтобы потом мог зарезать тебя же… Вот я ему сейчас покажу, чего он стоит.

С этими словами Ян поднял ружье и хотел выстрелить в дикаря.

— Погоди, отец! — остановил его Ральф. — Этот человек был пленником у зулусов и приведен ими сюда насильно. Он даже и не сражался против нас, потому что не воин, а только слуга. Потом он говорит, что принесет мне счастье, и я верю ему. Он просится к нам на службу. Надо взять его, отец. Мне он нравится…

— Взять его к себе! — вскричал Ян. — Да ты с ума сошел! Убить эту собаку — вот и все! Он только хитрит. Знаю я этих бестий… Э, да что тут разговаривать! — прибавил он, снова поднимая ружье.

— Не убивайте меня, баас! — воскликнул дикарь. — Я принесу вам всем счастье, только пощадите меня!

Ян вдруг опустил роер и пристально вгляделся в дикаря.

— Боже мой! — пробормотал он, — где-то я раньше видел этого дикаря… и даже не его одного, а всю эту обстановку… всю эту местность, покрытую мертвыми телами… эту реку… сдвинутые кругом фуры… тебя, Ральф, на лошади, а себя стоящим перед тобой и этим кафром… Но где? Где… А-а! Теперь я вспомнил, где видел всю эту картину: в глазах Сигамбы в тот вечер, когда она пришла к нам… Да, этот человек, наверное, должен принести нам счастье, и мы возьмем его к себе… Как тебя зовут и какого ты племени? — вдруг обратился он по-кафрски к дикарю, видимо, начинавшему успокаиваться, потому что хотя он не понимал голландского языка, на котором говорил Ян с Ральфом, но по его глазам догадался, что ему теперь нечего бояться.

— Мое имя Гааша, — ответил дикарь. — Я из племени упомондванов.

В это время подошла и я, привлеченная любопытством.

Ян и Ральф коротко передали мне суть дела. Я была очень недовольна их решением оставить у себя дикаря: у нас было много хлопот и со своими ранеными, а тут еще изволь возиться с чужим, если он даже говорит искренно и действительно не хочет нам вреда.

Ян передал дикарю мои слова по-кафрски.

— Напрасно госпожа боится этого, — проговорил тот. — Я сам перевяжу свою рану, так что к утру мне можно будет уже ходить. Я вылечу и всех ваших раненых, если только у них не затронуты те места, в которых находится источник жизни. Мы, упомондваны, знаем все целебные растения и травы.

Я вспомнила о Сигамбе, хотя и не знала еще, из какого она племени, и согласилась взять к себе дикаря.

Так как рана не позволяла Гааше идти самому, то Ян поднял его на руки как маленького ребенка и понес в одну из фур, где мы и уложили того на полу, на подстилке. Пока муж нес его, бедный малый целовал Яна в плечо и все время благодарил. По указанию дикаря, мы нарвали листьев и разных трав, которыми он сам и перевязал свою раненую ногу. Потом он научил и нас, как лечить наших раненых.

На другой день Гааше, действительно, стало гораздо лучше: рана его затянулась, и он мог уже кое-как двигаться, между тем как наши раненые понравились только через несколько дней; должно быть, дикари легче нас переносят все болезни, как люди более закаленные.

Когда на другой день Гааша вышел из фуры, Ральф стал подробно расспрашивать его относительно его племени и места, где оно живет.

— Мы живем на горе Упомондвана, — ответил дикарь. — Племя наше невелико. Зулусы и разные болезни истребили половину из нас, а те, которые остались, живут хорошо, без нужды и в полном согласии.

— Что значит — Упомондвана? — спросил Ральф.

Когда кафр объяснил значение этого слова, наш зять выронил изо рта трубку, которую курил, и широко раскрыл свои красивые глаза, загоревшиеся каким-то странным огнем на мертвенно-бледном лице.

— Почему ваша гора имеет такое странное название? — поспешно спросил он.

— Я думаю, баас, потому, что она издали очень похожа на растопыренную руку, — отвечал Гааша. — На той стороне, которую освещает солнце, когда оно восходит, есть пять длинных кряжей: три средних подлиннее и по одному с боков — покороче. Из середины горы течет река и спускается вниз в равнину между тем кряжем, который издали кажется большим пальцем, и вторым, подлиннее.

Ральф зашатался, точно пьяный, и, наверное, упал бы, если бы я не поддержала и не усадила его.

— Это та самая гора, которую я видел во сне! — пробормотал он.

— Ну вот еще! — сказала я, опасаясь, как бы он, основываясь на случайном сходстве местности, виденной им во сне, с описанной кафром, не вздумал отправиться туда искать там Сузи. — Мало ли есть гор в этой стране с кряжами и реками!

Не слушая меня, Ральф продолжал:

— А как имя начальника вашего племени?

— Его имя Кораана. Но не знаю, жив ли он. Я недавно встретил одного знакомого из соседнего племени. Он сообщил, что будто Кораана умер от оспы, и теперь нашим племенем опять управляет прежняя предводительница, правившая нами раньше, когда я был еще мальчиком. Она за что-то рассердилась на нас и уходила, а теперь опять возвратилась. Мы очень жалели об ее уходе, потому что она правительница мудрая и умеет вызывать дождь, лечить людей и скот лучше всех наших стариков. При ней было очень хорошо. Слава Великому Духу, если она и правда опять пришла к нам. Мой знакомый сказал, что она пришла не одна, а вместе с какой-то белой женщиной, которая тоже сделана главной, так что у нас теперь две предводительницы.

Ральф еще больше вытаращил глаза. Ян тоже весь обратился в слух. Видя, что они оба совсем лишились языка, я спросила дикаря:

— А как зовут этих женщин?

— Сигамба Нгенианга и Белая Ласточка, — ответил кафр.

Тут уж и я не выдержала. Вскрикнув от радости, схватила за одну руку мужа, а за другую Ральфа, и мы все трое принялись говорить, плакать и смеяться в одно и то же время. Дикарь глядел на нас в полном недоумении, очевидно, предполагая, что мы сразу все сошли с ума.

От сильного волнения Ральфу сделалось дурно, и нам с трудом удалось привести его в чувство.

На другой день мы под предводительством Гааши двинулись в путь по направлению к его родине.

XIV. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА И ГИБЕЛЬ ИНТА. ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ СИГАМБЫ

В то время, когда у нас происходило все описанное, Сузи и Сигамба, получив свободу действий, отправили к нам Зин ги сообщить о том, что с ними сталось и где они находятся. Но Зинти на старом месте нас уже не застал и только понапрасну подвергался всевозможным опасностям, лишениями и невзгодам (он даже попал в плен к бродячим дикарям и смог освободиться только через два месяца) и возвратился назад ни с чем.

Узнав, что мы задумали переселиться, умная Сигамба сообразила, что, кроме Наталя, мы более никуда не могли направиться. Предположение подтверждалось дошедшими до нее слухами о том, что видели боеров, переправлявшихся через Оранжевую реку. Сам же Зинти не мог знать, куда мы пошли, так как боер, приобредший нашу ферму, был, очевидно, человек не из общительных. Он прогнал бедного дикаря и даже угрожал убить его, если тот будет приставать к нему с расспросами и не уберется немедленно из его владении.

Во время продолжительного отсутствия Зинти Сузи почти целые дни проводила на самой вершине горы Упомондвана, где природа устроила нечто вроде громадного кресла, на котором было очень удобно сидеть. С этого места Сузи могла видеть дорогу, но которой должен был возвратиться Зинти в сопровождении, как она мечтала, ее мужа с отрядом вооруженных людей, чтобы выручить ее.

Долгое отсутствие посланного сильно смущало молодую женщину; но Сигамба успокаивала ее, говоря, что, наверное, явилась какая-нибудь неожиданная задержка. Зинти же настолько сообразителен, что сумеет преодолеть все препятствия и с успехом исполнит данное ему поручение.

В ловкости и сообразительности Зинти Сигамба не ошиблась, но она не могла предвидеть, что он не застанет нас на старом месте.

Сузи пришла в полное отчаяние, когда узнала, что мы покинули свою ферму и направились неизвестно куда. Сигамба опять стала ее утешительницей.

— Не горюй, Ласточка, — уговаривала ее мудрая маленькая женщина. — Твой муж и твои родители, наверное, направились в Наталь. Там есть большие незаселенные пространства, и земля еще плодороднее, чем в тех местах, где вы жили. Наталь недалеко отсюда, всего в нескольких часах езды. Как только Зинти отдохнет и немного поправится после всех трудов и лишений, которые ему пришлось перенести, мы пошлем его в Наталь. Ты уже столько терпела, потерпи еще немного. К тому времени и твои родные успеют добраться туда.

— А уверена ли ты в этом, Сигамба? — спрашивала Сузи. — Что если они направились совсем в другую сторону?

— Этого быть не может, — уверяла Сигамба и начинала доказывать, почему именно это невозможно.

Доводы ее были так убедительны, что Сузи ничего более не оставалось, как согласиться с ними и ждать с новой надеждой.

Однако этой надежде не суждено было быстро осуществиться. Судьба еще готовила нашей дочери и нам много тяжелых испытании.

Наше путешествие задерживалось новыми нападениями дикарей, от которых мы избавились с большим трудом и ценой жизни чуть ли не половины боеров Ян и Ральф были тяжело ранены, и если бы не Гааша, я думаю, они не остались бы и в живых. Молодой дикарь сказал правду, когда умолял пощадить его: он действительно принес нам счастье, или, по крайней мере, избавлял от несчастий, и вообще был очень полезен. Кстати сказать, он отличался такой кротостью, честностью, услужливостью и был так признателен за малейшую ласку, что я в конце концов положительно полюбила его, несмотря на то, что он был язычником. Впрочем, путем долгих размышлении я пришла к убеждению, что даю не в одной религии, не в том, кто как называет Бога и какие совершает обряды, а в том, какая у кого душа: человек с дурной душой не может спастись только одним тем, что он считается христианином. Черный Пит считался христианином, а душа у него была хуже души любого язычника.

Мы были уже недалеко от горы Упомондвана, когда узнали, что путь туда прегражден зулусским войском, встреча с которым значила бы верную погибель, потому что это войско, но слухам, было отборное и хорошо вооруженное.

Как потом оказалось, Пит ван-Воорен, тщетно старавшийся каким-нибудь путем пробраться на гору Упомондвана, вздумал наконец поднять против племени Сигамбы всех зулусов.

Бродя вокруг горы, он ежедневно видел Сузи, сидевшую на высоте пятисот футов над его головой и не обращавшую ни малейшего внимания ни на его угрозы, ни на мольбы, которыми он осаждал ее снизу. По выражению Сигамбы, Сузи сидела там, как светлый дух — хранитель горы, и Пит, конечно, должен был беситься, видя ее такой, — прекрасной, спокойной, невозмутимой и недоступной.

Иногда рядом с Сузи появлялась черная фигурка Сигамбы, и тогда Пит окончательно выходил из себя и буквально бесновался с пеной у рта.

Одно время он исчез. Вскоре после того Сигамбе донесли, что посреди ее стада оказались взявшиеся неизвестно откуда снежно-белые быки и коровы.

— Великий Дух! — с испугом вскричала она. — Ведь это известный всей стране скот короля Дингааны. Как мог он попасть сюда?.. А, поняла: это опять проделки Бычачьей Головы. Он уже раз хотел сгубить меня таким путем, и если это не удалось ему, то только благодаря заступничеству Белой Ласточки. Надеюсь, что не удастся ему эта низость и теперь. Он, наверное, выкрал этот скот из стада Дингааны и примешал к моему, чтобы набросить на меня подозрение, будто я украла этих знаменитых животных, которых можно узнать с первого взгляда. Но я предупрежу его, сейчас же пошлю скот обратно к Дингаане с объяснением, как он попал ко мне.

Она немедленно сделала так, как говорила. Но Дингаана не принял никаких объяснений, приказал убить послов Сигамбы и объявил ей, что не верит ее оправданиям и что возвращением украденного она не уничтожила факта воровства, которое нельзя оставлять без наказания. Вследствие этого он явился с сильным войском, чтобы проучить ее.

Началась осада горы Упомондвана. Чтобы лишить осажденных воды, под самой горой был отрезан им доступ к реке большим отрядом войска под командой Черного Пита. Вследствие этого у осажденных вскоре начались все ужасы, связанные с лишением воды. Люди и животные от мучений, причиняемых жаждой, доходили решительно до неистовства. Скот в бешенстве бросался на людей, тонча их. Люди с остервенением убивали животных и тут же рвали их на части, чтобы утолить свою жажду их кровью. Сосали траву, выворачивали из земли камни и облизывали те стороны, которые были сырыми от соприкосновения с землей; сосали землю, в которой было хоть немного влаги. Старые и слабые люди и дети валились как мухи, и мертвые тела сбрасывались вниз с горы.

Сигамба, как начальница, имевшая право хранить для себя одной воду в своей хижине, между тем как остальные должны были делиться последней каплей с другими, сама почти не пила из большого сосуда, наполненного водой, стараясь сберечь ее для более слабой Сузи и иногда уделяя немного попадавшимся ей на глаза детям, умиравшим от жажды.

Наконец, когда общее бедствие достигло предела, к Сигамбе явились те самые старики, которые приняли ее с Сузи в начальницы, и категорически потребовали, чтобы она выдала Сузи Бычачьей Голове, который согласен сейчас же снять осаду, как только это будет сделано.

Сигамба с негодованием отвергла это требование, говоря, что пусть лучше выдадут ее саму Бычачьей Голове, чем Белую Ласточку, находившуюся под ее покровительством.

Старики, до такой степени ослабевшие, что едва держались на ногах и могли издавать одни хриплые, отрывистые звуки вместо связной речи, стали доказывать Сигамбе, что Белая Ласточка только навлекла на упомондванов еше большие бедствия, чем прежние, поэтому племя решило насильно выдать Бычачьей Голове виновницу всех настоящих бедствий и тем избавиться от угрожавшей всем страшной смерти от жажды, если она, Сигамба, откажется сделать это добровольно.

Долго спорила бедная Сигамба, отстаивая Сузи, угрожая своим соплеменникам еще большим гневом духов их предков и Великого Духа за то дурное даю, которое они собирались сделать. Но все было напрасно, и она вынуждена была сдаться, хотя и выговорила себе известное условие.

— Если уж такова ваша непреклонная воля, что вы хотите спасти себя только ценой выдачи ни в чем неповинной Белой Ласточки, то скажите Бычачьей Голове, чтобы он пустил нас к воде. Так как я не могу выдать Белую Ласточку собственными руками, то объявите ему, чтобы он сам пришел к нам на гору за ней. Она будет сидеть на своем любимом месте, на вершине горы, и следить за тем, чтобы он заставил освободить вам проход к воде и уговорил начальника зулусов совсем отступить и оставить нас в покое. Как только зулусы уйдут и нам будет дан свободный доступ к воде, пусть Бычачья Голова приходит за Белой Ласточкой. Вы и я ручаемся за то, что она пойдет за ним. Я приношу моему племени страшную жертву; но боюсь, как бы Великий Дух не наказал нас потом за то, что мы ради своего спасения нарушаем священные правила гостеприимства.

Старики с просиявшими лицами поклонились и отправили к Черному Питу посла объявить ему решение Сигамбы. Тот сначала потребовал было немедленной выдачи Сузи без всяких условий; но потом после долгих переговоров согласился на предложенное Сигамбой условие.

Было уже поздно, поэтому решили, что Сузи утром при первых лучах рассвета будет сидеть на вершине горы, и Пит, как только увидит ее, выполнит свой уговор: снимет осаду, откроет проход к воде и отошлет войско назад. Так как осада была начата благодаря тому, что он подружился с Дингааной и просил его помочь ему получить убежавшую от него «жену», за что обязался уступить королю часть своих обширных земель со всем находившимся на них движимым и недвижимым имуществом, то от него зависело и прекращение враждебных действий зулусов против упомодванов.

Между тем Сузи, уже несколько дней не выходившая из своей хижины, была совершенно убита, хорошо понимая, что она невольная причина страданий племени, которое не только ее приютило, но даже почтило избранием в начальницы. Конечно, всеми делами руководила одна Сигамба, а Сузи только пользовалась преимуществами своего положения и ни во что не вмешивалась.

Отпустив стариков, Сигамба пошла к Сузи. Расстроенная страшной душевной мукой, молодая женщина лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку, сделанную для нее Сигамбой.

— Ласточка, ты спишь? — тихо окликнула ее маленькая женщина.

— Нет, Сигамба, — ответила Сузи, подняв голову. — Я только лежу и думаю, не лучше ли мне пойти и сказать Черному Питу, что я готова стать его женой, лишь бы прекратилась эта ужасная осада, из-за которой люди гибнут мучительной смертью от жажды. Я не в силах больше слышать этих жалобных криков и воплей, этих раздирающих душу стонов и проклятий… Пусть берет меня Черный Пит. Как только я увижу, что вы все спасены, то сейчас же сделаю то, что приказывает мне моя честь: кинжал все еще со мной.

— Ну, до кинжала дело все-таки не дойдет, хотя я и вынуждена была согласиться на выдачу тебя Бычачьей Голове, — спокойно сказала Сигамба.

— Да? — вскричала Сузи, вскочив на ноги и дикими глазами глядя на маленькую женщину. — Ты все-таки согласилась на это?.. Боже мой!.. Могла ли я подумать, что ты, Сигамба, мои лучший друг, когда-нибудь решишься выдать меня, как бы тебя к этому не вынуждали? Неужели ты не понимаешь, что мне легче сделать это самой?.. Я и так уж готова была на эту жертву, но не на вынужденную, а на добровольную; в этом большая разница… Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему, — с невыразимой горечью добавила она, поникнув головой: — легче будет умирать с разочарованием в душе.

Бедная дочь наша во всем желала видеть честность, доведенную до конца, и мучилась, когда видела — или думала, что видит, — хотя бы малейшую низость в ком-либо.

— Успокойся, Ласточка, — нежно проговорила Сигамба, кладя ей свою крохотную черную руку на плечо. — Я ведь только обещала выдать тебя, но еще не выдала.

— Что ты хочешь сказать этим? — спросила Сузи, с недоумением взглянув на свою собеседницу.

— А вот я тебе сейчас расскажу, что придумала.

Объяснив Сузи наскоро их безвыходное положение, маленькая женщина продолжала:

— Человека, который сам постоянно хитрит, обманывает и способен действовать из-за угла, тоже не стыдно обмануть и сделать так, чтобы он не остался ненаказанным. Я отрежу тебе волосы и выкрашу тебя в наш цвет. Завтра утром, как только освободят проход к воде, ты смешаешься с толпой, которая бросится вниз к реке. Никто не заметит тебя; все будут рады добраться скорее до воды. Когда ты очутишься внизу, сможешь спастись. Я научу тебя, что нужно будет сделать. Я прикажу Зинти…

— Если ты так любишь меня, как я тебя, то должна идти со мной, Сигамба, — перебила Сузи, целуя ее. — Ты будешь жить у меня, как моя сестра…

— Нет, Ласточка, лучше не уговаривай меня, — сказала Сигамба твердым голосом. — Я лучше тебя знаю, что нужно делать. Жить с тобой, как сестра, я не могу, а быть у вас опять служанкой — для меня теперь унизительно. Оставаться же здесь начальницей я не желаю: народ мои опротивел мне с тех нор, как я услыхала, что он готов выдать тебя, лишь бы спастись самому: не так завещали нам действовать наши предки… Нет, Ласточка, не говори более об этом, — прибавила благородная, мужественная женщина, видя, что Сузи, вся в слезах и в страшном отчаянии, хочет опять перебить ее. — Мое решение бесповоротно. Я должна уплатить тебе долг и умереть; никто не может препятствовать мне в этом. Если тебе всего сказанного мною мало, то я прибавлю, что мне так назначено судьбой, а против судьбы, надеюсь, ты спорить не будешь!

При этих словах Сигамба бросила на Сузи такой взгляд, что наша бедная дочь вдруг лишилась всякой возможности возражать и, покорно склонив голову, позволила Сигамбе делать с собой все, что той было нужно.

Усадив Сузи посреди хижины, знахарка остригла ее прекрасные густые и длинные волосы и окрасила ей лицо, шею и руки в темный цвет. Я видела Сузи окрашенной таким образом и могу сказать по совести, что хотя ее и трудно было узнать, но красота ее от этого нисколько не пострадала. То же самое нашли мой муж, Ральф и многие другие, знавшие нашу дочь.

Затем ее спасительница выкрасила в белый цвет только что умершую высокого роста негритянку. Потом она переодела ее в платье Сузи и приладила к ее голове роскошные косы нашей дочери. После этого остроумная маленькая женщина при помощи Зинти отнесла наряженную таким образом мертвую негритянку на гору и усадила там в «кресло», крепко привязав ее, чтобы она не свалилась. Издали этот труп смело можно было признать за Сузи.

Покончив с этим делом, Сигамба приказала Зинти служить нашей дочери как ей самой, научила их, что нужно делать, когда они на другой день утром будут внизу горы, и растолковала, как найти дорогу в Наталь.

Сузи, конечно, всю ночь не могла сомкнуть глаз; она все плакала и молилась Богу. В сердце ее радостная надежда на окончание всех своих мучений и на близкое свидание с мужем и с нами, ее родителями, боролась с глубокой скорбью о Сигамбе, обрекшей себя на смерть.

Наконец занялась заря. Весь народ давно уже толпился у прохода к реке, еще занятого зулусами. Шум, теснота и давка были страшные. Всякий старался быть ближе к проходу, перед которым наверху стояла стража на случай вторжения неприятеля.

Взоры всех с нетерпением обращались на восток, который постепенно начал алеть, гораздо медленнее, чем обыкновенно, как казалось умиравшему от жажды народу.

Но вот блеснули первые лучи рассвета и прямо упали на балую фигуру, сидевшую на вершине горы, и на маленькую черную женщину, неподвижно стоявшую рядом с ней.

Крик торжества снизу слился с криком восторга наверху в один оглушительный гул. Внизу Черный Пит торжествовал свою победу, и все его приспешники вторили ему, потому что он, в случае успеха своей последней затеи, обещал им щедрую награду; а наверху радовался народ, что наконец-то он получит доступ к так нетерпеливо ожидаемой воде.

Сузи, которую Сигамба втолкнула в самую середину толпы, рванулась было назад к своей спасительнице, спокойным шагом направлявшейся к тому месту, где ей предстояла смерть; но подхватившая нашу дочь людская волна с неодолимой силой понесла ее в противоположную сторону, к проходу. На это и рассчитывала Сигамба, предвидевшая, что Сузи пожелает возвратиться к ней, чтобы еще раз проститься или попытаться уговорить ее не губить себя.

Когда войско внизу отступило и проход освободился, народ бурным потоком устремился вниз, опрокидывая и давя друг друга. Некоторых, между прочим, и Сузи, напиравшая толпа почти вынесла на своих плечах. Очутившись внизу, толпа с радостным воем бросилась к реке.

Пользуясь общей суматохой, Зинти увлек Сузи за выступ горы и скрылся там с ней. В это же время Пит ван-Воорен быстро взбирался на гору, к тому месту, где были две фигуры: высокая белая, неподвижно сидевшая, и маленькая черная, тоже неподвижно стоявшая и глядевшая вниз. Хорошо, что Пит ван-Воорен не мог видеть, каким взглядом провожала черная фигура двух бежавших внизу людей, мужчину и женщину, а то бы он, пожалуй, догадался, в чем дело. Те двое несколько раз оборачивались, глядели вверх и махали черной фигуре руками.

— Вот, Бычачья Голова, — сказала ему с торжествующей улыбкой Сигамба, когда он, запыхавшись, подлетел к ней, — бери свою жену: она ждет тебя уже со вчерашнего дня. Будь счастлив, палач, и не поминай меня лихом!.. До свидания! Мы скоро увидимся!

С этими словами она, встав на самый край утеса, ударила себя ножом прямо в сердце и бросилась вниз.

Крик бешенства вырвался из груди Черного Пита, когда он, схватив сзади мертвую женщину в объятия, думая, что это Сузи, повернул ее лицом к себе и увидел страшное раскрашенное лицо трупа.

В тот же момент он вместе с этим трупом был сброшен в бездну, вслед за бедной Сигамбой.

Летя вниз, Пит невольно поднял глаза кверху. На вершине горы с копьем в руке стоял Ральф.

XV. КАК РАЛЬФ НАШЕЛ СВОЮ ЖЕНУ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как я уже сказала, мы стояли лагерем недалеко от горы Упомодвана, не решаясь идти прямо туда из-за осады ее зулусами. Разумеется, мы страшно беспокоились за участь нашей дочери и мучились, что не можем помочь ей, хотя были близко от нее.

Мы совсем извелись бы от горя, если бы не Гааша. Он умел говорить по-зулусски и вызвался разузнать все, что можно, о нашей дочери. Нарядившись зулусом, он смело направился в лагерь осаждающих и узнал, что осада предпринята ими из-за происков друга короля Дингааны, Бычачьей Головы, который уверил короля, что вторая начальница упомодванов, Белая Ласточка, — его жена, и просил помочь ему отбить ее у упомодванов. Убедившись, что его родители на горе умерли, Гааша возвратился назад и все рассказал нам. Это было накануне того дня, когда должна была произойти выдача нашей дочери Черному Питу.

Услыхав, что Черный Пит требует выдачи Сузи, Ральф с негодованием вскричал:

— И Сигамба согласилась выдать мою жену?! О нет, этого быть не может!

— Что же ей больше осталось делать, Ральф? — глухим голосом сказал Ян, бледный как смерть. — Не губить же ей весь свои народ из-за нашей Сузи. Я уверен, что сам народ и вынудил ее на выдачу Сузи. Насколько я знаю Сигамбу, она, наверное, отстаивала нашу дочь, которую так любит, до последней возможности… Но мне думается, что она обманет этого негодяя и спасет Сузи, несмотря ни на что. Скорее Сигамба сама себя выдаст, чем свою Белую Ласточку… Это я тоже прочел у нее в глазах, — задумчиво добавил он, стараясь дрожащими руками высечь огонь, чтобы закурить трубку, но все не попадая огнивом по кремню.

Наступило глубокое молчание. Яну после долгих усилий удалось наконец закурить свою трубку, и он начал дымить точно современный паровоз. Ральф, обхватив обеими руками голову, сидел как истукан и, видимо, думал глубокую думу. Я тихо плакала, глядя по временам на обоих мужчин и желая утешить их, но положительно не знала, что сказать, так как не менее их сходила с ума. Я видела, что Ян только храбрится, а на самом деле не ждет ничего хорошего… Хоть я тоже была уверена, что Сигамба едва ли выдаст Сузи, но вместе с тем понимала, что в настоящем ужасном положении у нее нет другого выхода.

Вдруг Ральф встрепенулся, поднял голову и позвал Гаашу, который не любил сидеть стожа руки и уже возился около одной фуры, что-то исправляя в ней.

— Иду, баас! — откликнулся своим звонким голосом дикарь, подходя с куском дерева в одной руке и с топором в другой. — Что прикажешь?

— Можешь ты провести меня к горе Большой Руки так, чтобы меня никто не заметил?

Гааша подумал немного и проговорил:

— Могу, баас, только длинным обходом через соседние горы.

— А сколько понадобится времени на этот обход?

— Придется идти целую ночь, баас.

— Отлично. Значит, если мы выйдем отсюда, когда сядет солнце, то поспеем туда как раз к восходу… Матушка, — обратился Ральф ко мне, — приготовь нам на всякий случай еды и фляжку апельсиновой настойки; может быть, Сузи и Сигамба нуждаются…

— Ральф, да неужели ты и в самом деле пойдешь туда! — вскричала я, в ужасе всплеснув руками. — Подумай, что ты хочешь предпринять: Сузи ты все равно не спасешь, а сам наверняка погибнешь, и мы лишимся нашего последнего утешения… Потом имей в виду, что если Господь судил Сузи спастись и на этот раз, как спасал ее до сих нор, то это сделается и без твоей помощи.

— Нет, я думаю, теперь именно и нужна моя помощь, — отчеканил Ральф. — Недаром я видел во сне гору Большой Руки; это было мне указанием, что я должен найти Сузи там, точно так же, как и ей, маленькой, снилось, что она видит меня в ущелье, в котором она и нашла меня наяву, послушавшись своего сна… Вообще, матушка, вы знаете, если я раз что решил, то меня никто не отговорит от этого.

То же самое говорила в тот же день, может быть, даже в тот же час, и Сигамба нашей дочери.

— Я тоже иду с тобой, Ральф, — заявил Ян, вставая. — Приготовь мне, жена…

— Нет, отец, ты не пойдешь!.. — резко сказал Ральф.

— Это почему? — удивился мои муж.

— Потому что ты нужнее здесь, чем там. В том месте будет дело только для одного меня, а здесь каждую минуту может произойти новое нападение со стороны дикарей, и такому прекрасному стрелку, как ты, не следует отходить отсюда ни на шаг… Во всяком случае, я тебя не возьму с собой, так ты и знай! — заключил наш умный зять.

Вечером он отправился с Гаашей. Шли они все время по горам. Им приходилось взбираться на такие горы, переправляться через такие расщелины и пропасти, и притом ночью, при неверном свете луны, что только особой милости Провидения может быть приписан их благополучный переход через эти горы, на каждом шагу угрожавшие им смертью.

Наконец они добрались до горы Упомодвана со стороны, противоположной той, на которой находились осаждающие. Гааша провел Ральфа в небольшую пещеру сбоку, откуда им можно было наблюдать за всеми движениями зулусов.

Они знали, что при первых лучах солнца Сузи будет сидеть на самой вершине горы, где Черный Пит и возьмет ее в виде награды за снятие осады и освобождение прохода к воде; войско же пока должно было оставаться вблизи, на случай, если бы Сигамба и Сузи захотели обмануть Пита. В последнем случае все племя было бы перерезано.

Ральф с лихорадочным нетерпением стал ожидать того момента, когда народ хлынет сверху к реке, а Пит поднимется на опустевшую гору за своей добычей, которая, по мнению этого негодяя, наконец-то была в его власти и не могла уже теперь ускользнуть от него.

Момент этот наступил.Стремившийся с пэры народ думал лишь о давно желанной воде и не обращал ни малейшего внимания на то, что делалось вокруг него. Поэтому никто и не мог предупредить ван-Воорена, что вслед за ним крадется вверх по горе человек, очевидно, со злым намерением, потому что держит наготове в одной руке копье, а в другой — пистолет.

Сердце Ральфа замерло от наплыва разнородных чувств, когда он сзади увидал фигуру той, которую принимал за свою жену. Он и радовался, что она была так близко от него, хотя и не подозревает об этом, и вместе с тем боялся, как бы она при виде своего врага не вздумала броситься в бездну, зиявшую под ее ногами; крикнуть же ей, что он тут, возле нее, он конечно, не мог, чтобы не расстроить своего плана. Никогда он так горячо не молился, как в эту страшную минуту, которая должна была решить его судьбу: сделать его самым счастливым или самым несчастным человеком в мире.

С первых же слов Сигамбы, сказанных Питу, наш зять понял по ее тону, что она обманула его и что женщина, сидящая в «кресле», вовсе не Сузи, которая, наверное, спрятана где-нибудь.

К глубокому огорчению Ральфа, он не мог предупредить самоубийство этой маленькой ростом, но великой сердцем и умом жен-шины.

В то время, когда Пит ван-Воорен с воплем ярости хотел сбросить вниз труп, Ральф столкнул его самого туда и, сбросив ему вдогонку труп, крикнул:

— Вот тебе, Пит ван-Воорен, и награда за все твои злодеяния! Возьми ее с собой на тот свет, вместе с сознанием, что ты погиб от руки Ральфа Кензи, отомстившего наконец за свою жену!

После этого наш зять по совету Гааши сейчас же скрылся в пещере, так что зулусы, ошеломленные этой страшной сценой, не заметили, куда он девался, и приняли его за сверхъестественное существо.

Так погиб человек, который всю свою жизнь никому ничего, кроме зла, не делал. Разбитое до неузнаваемости тело его нашли потом почти рядом с телом бедной Сигамбы. На лице первого застыло злобное выражение, смешанное с испугом, а лицо последней выражало только покорность судьбе и величавое спокойствие.

Сигамбу похоронили со всеми почестями, подобавшими ее сану, а тело ван-Воорена было растерзано хищными птицами.

После ухода зулусов, пользуясь тем, что упомодваны еще не возвращались на гору, Ральф стал разыскивать жену по всем хижинам, которые, однако, оказались пустыми. Гааша деятельно ему помогал.

Вдруг они наткнулись на молодую девушку, лежавшую на земле; у нее была сломана нога, и она не могла двинуться с места, чтобы вместе с другими утолить жажду.

— Воды, белый человек, воды! — прохрипела она. — Я скажу тебе, где Белая Ласточка, которую ты ищешь.

Ральф остановился, достал из висевшей у него на боку сумки фляжку с водой и напоил несчастную девушку.

— Где же Белая Ласточка? — спросил он, когда девушка утолила жажду.

— Она ушла с Зинти вон к тем горам, за которыми, говорят, стоят лагерем белые люди. Наверное, ты один из них, и пока шел сюда, Белая Ласточка полетела туда… О, я отлично узнала ее, хотя Сигамба и выкрасила ее в нашу краску и заставила идти с народом, когда он бросился к воде…

— Спасибо тебе за это сообщение, — сказал наш зять. — А есть ты хочешь? — прибавил он, вынимая из сумки кусок хлеба и мясо.

— Хочу, — ответила девушка. — Я давно уже не ела: у нас в доме все вышло. А главное, мне хотелось пить… Когда я бежала к воде, меня толкнули; я упала и сломала ногу. Я просила поднять меня, но никто не слышал моего голоса: каждому было дело лишь до себя. Как меня еще не раздавили; многие проходили по моему телу…

— Вот тебе еда, — нетерпеливо перебил ее Ральф и, вручив ей мясо и хлеб, он, в сопровождении Гааши, пустился бегом с горы.

— Где кратчайший путь назад к нам? — спросил он дикаря.

— Вот там, баас, — ответил Гааша, указывая рукой вдоль по равнине, мимо горной цепи.

— Отлично. Идем…

Вдруг позади Ральфа раздалось громкое ржание, и кто-то толкнул его в плечо. Оглянувшись, он увидал Стрелу, ласково глядевшую на него своими умными глазами и тыкавшуюся в него мордой.

Как потом оказалось, Стрела уцелела вместе с несколькими быками Сигамбы и все время находилась в отдельном загоне.

Сигамба, заботившаяся одинаково как о людях, так и о животных, предусмотрительно отворила утром загон, чтобы животные лотом могли свободно пройти к реке.

Стрела только что налилась, выкупалась и была вся мокрая. Должно быть, она издали узнала своего хозяина и побежала за ним.

Обрадованный ее неожиданным появлением, Ральф поцеловал ее во влажную морду и дал большой кусок хлеба, который она с жадностью сжевала.

Потом он сел на нее.

— Садись и ты, Гааша, — сказал он дикарю, тоже радовавшемуся, что баас теперь быстро может догнать свою жену. — Или ты хочешь остаться в своем племени? — добавил наш зять, видя, что Гааша колеблется.

Но тот энергично тряхнул своей курчавой головой и ответил:

— Нет, баас, я привязался к вам и больше с вами не расстанусь. Родители мои умерли, а других близких родственников у меня нет, и мне нечего тут делать.

— Так садись же скорее, — торопил Ральф.

— Нет, баас, лошади будет тяжело. Поезжай один, я ненамного отстану от тебя и пешком.

— Вздор, садись, а то я рассержусь на тебя! — пригрозил Ральф. — В тебе и весу-то немного.

— Не надо сердиться на Гаашу, баас. Он все сделает, что ему велит баас, — покорно промолвил дикарь и ловко вскочил сзади Ральфа на лошадь.

Действительно, он был так легок, что Стрела почти не замечала, что на ней сидят двое. Ральф ухватился за ее волнистую гриву. Гааша уцепился за кожаный пояс Ральфа, и они помчались.

Между тем Сузи, проходя по горам, вывихнула себе ногу, и Зинти пришлось нести ее на руках. Это сильно замедляло ход и очень утомляло Зинти, особенно при подъемах на горы. Идти же прямым путем по равнине он не решался из-за возможной погони.

Но как ему было ни трудно, он все-таки притащил к нам нашу дочь.

Я не берусь описывать, что было со мной и Яном, когда мы наконец снова увидели ее: это надо чувствовать.

Первым ее вопросом было, конечно: «А где же Ральф?»

Когда мы сказали ей, что он ушел ночью к горе Упомодвана, узнав, что жена его там и что она должна быть выдана Черному Питу, она вскрикнула:

— Боже мои! Да ведь Пит убьет его! Зачем вы его отпустили?.. Ведь я теперь больше никогда…

И, не договорив, она лишилась чувств.

Но не прошло и трех часов со времени ее прибытия к нам, как явились Ральф и Гааша на Стреле.

Удивляюсь, как мы все не помешались тогда от радости!..

С этого дня все наши беды окончились. Благополучно прибыв в Наталь и выбрав себе хороший участок земли — такой же, как в прежней колонии, — мы устроили себе рядом две фермы: одну для наших детей, а другую для себя, и стали жить по-прежнему, мирно и счастливо. Только работать приходилось втрое больше против прежнего, пока мы окончательно не устроили своего нового хозяйства. Но мы об этом не горевали: боеры не боятся работы.

У Ральфа и Сузи был один только сын, тоже Ральф. Сын этот уже был вдовцом (жена его умерла, произведя на свет ту самую Сусанну, которая теперь выстукивает на машинке), когда умерла его мать, наша милая дочь. Ей было тогда уже пятьдесят лет, но на вид не более тридцати пяти. Несмотря на то, что они с мужем жили очень счастливо, Сузи вечно была задумчива и печальна и как будто не радовалась жизни.

Когда она очутилась под землей, Ральф, еще в полной силе, несмотря на свои седые волосы, отправился сражаться против Цетивайо; сын его последовал за ним. Там они оба и остались.

Дочь нашего внука, Сусанну, мы, разумеется, взяли к себе. Когда она достигла школьного возраста, мы отдали ее в пансион в Дурбане, чтобы ее потом не могли обвинить в невежестве, в котором так часто упрекали нас, стариков…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ,

написанное баронессой Глентирк,

бывшей Сусанной Кензи.

Моя прабабушка, Сусанна Ботмар, не захотела более мне диктовать вследствие одного события, которое вдруг превратило меня из дочери простого боера в леди Глентирк, владетельницу многих имений в Шотландии с титулом баронессы. Поэтому мне пришлось самой окончить этот правдивый рассказ.

Когда я напечатала на пишущей машинке последние слова, которыми закончился рассказ прабабушки, ей доложили о приезде к нам на ферму шотландского офицера, Ральфа Мэкензи. При этом известии прабабушка чуть не умерла от испуга, а я — от радости. Опомнившись от неожиданности, прабабушка пошла встречать гостя.

Нужно сказать, что я была уже знакома с этим Ральфом Мэкензи. Я познакомилась с ним в Дурбане, когда еще училась в пансионе. Он стоял в этом городе с шотландским полком и очень был дружен с сыном начальницы пансиона, в котором я воспитывалась. Начальница очень любила меня, и я проводила у нее почти каждый вечер. У нее я встретилась с Ральфом Мэкензи, или лордом Глентирком, моим теперешним мужем. Мы познакомились и полюбили друг друга.

Перед тем, как я, по окончании своего образования, должна была ехать в провинцию к прабабушке, Ральф просил меня быть его женой, сознавшись при этом, что он не Мэкензи, а лорд Глентирк, но не желает носить этого титула, потому что не считает, что имеет право на него. Из дальнейшей моей беседы с ним оказалось, что лет шестьдесят тому назад в Транскее разыскивался прямой наследник лордов Глентирк, спасшийся еще мальчиком от кораблекрушения, во время которого погибли его родители, лорд и леди Глентирк. Официальные сведения доказывали, что этот мальчик пропал бесследно, а по неофициальным оказывалось, что он был жив и жил в качестве боера под именем Ральфа Кензи сначала в Транскее, а затем в Натале. Отец Ральфа Мэкензи умер, ничего не зная; а дед, переживший своего единственного сына, будучи уже девяностолетним и находясь на смертном одре, открыл своему внуку тайну относительно Ральфа Кензи (моего деда), что этот Кензи и есть действительный лорд Глентирк. Совесть всю жизнь упрекала его в том, что он не открыл этой тайны сыну. Он все собирался сделать это, но сын умер в Индии, так и не узнав ничего, а потом он, чувствуя приближение смерти, решил облегчить свою совесть исповедью перед внуком.

— Когда ты закроешь мне глаза, — заключил старый лорд, — переведись в наш полк, стоящий в Дурбане, и разузнай там, жив ли еще Ральф Кензи, — так между боерами назывался мой двоюродный брат, — или кто-нибудь из его потомков. Если окажется кто-нибудь в живых, то ты сам будешь знать, что нужно сделать, чтобы не мучила тебя совесть, как мучила меня.

Познакомившись со мной, Ральф сначала был поражен моей фамилией и все время расспрашивал меня о моих родных. Я тогда сама знала еще очень мало об истории нашего семейства и потому не могла вполне удовлетворить его любопытство; но он и помимо меня узнал все и нашел нужным до норы до времени скрыть это от меня.

Я очень любила Ральфа; но зная, что он лорд, а я дочь простого боера, не решалась принять его предложение, из опасения, что буду в его кругу не на своем месте. Так я и объявила ему. Тогда он сказал:

— Ну, хорошо, Сусанна. Вы находите, что не будете на своем месте в качестве моей жены, потому что я называюсь лордом Глентирком, а вы — Сусанной Кензи. Но что вы скажете, если я докажу вам, что вы — леди Глентирк, а я — только Ральф Мэкензи, потомок младшей линии Глентирков?

Сначала я от изумления, конечно, не могла выговорить ни слова; но когда Ральф объяснил мне, в чем дело, я ответила, что если я по закону действительно окажусь наследницей титулов и владений лордов Глентирк, то охотно буду его женой; до тех же пор прошу оставить меня в покое и не поддерживать со мной никаких отношений.

На том мы и порешили. Я уехала к прабабушке, а он взял отпуск и отправился в Англию, с собранными им доказательствами о моем происхождении от законного лорда Глентирка, Ральфа Мэкензи, заброшенного судьбой в детстве в Транскей и жившего там под именем Ральфа Кензи.

Не желая преждевременно возбуждать лишних разговоров, я ничего не сказала прабабушке о моем знакомстве с Ральфом Мэкензи и о последствиях этого знакомства; я стала ожидать результата его хлопот о восстановлении моих законных прав.

У прабабушки оказался портрет моего деда, Ральфа Кензи, написанный акварелью одним гостившим на ферме путешественником-живописцем. Увидав этот портрет, я нашла, что сходство его с моим Ральфом прямо изумительное. Сходство имен тоже не оставляло никакого сомнения в том, что оба эти Ральфа родственники. Очевидно, дед, будучи маленьким, сам называл себя Кензи, потому что не мог выговорить более длинного слова «Мэкензи».

Записывая под диктовку прабабушки историю нашего семейства, я вполне убедилась, что законная наследница шотландского баронства Глентирк — именно я, и вполне освоилась с этой мыслью, нисколько не сомневаясь, что мои права будут признаны в Англии.

И вот Ральф явился к нам на ферму с документом, утверждавшим меня в этих правах.

Прабабушка, увидав Ральфа, сделалась как сумасшедшая: она отмахивалась от него обеими руками и причитала, что он выходец с того света и пришел за ее душой, обремененной грехом лжи против него.

А прадедушка (бедный старик впал в детство!) принял блестящего офицера прямо за своего приемного сына Ральфа и все время обнимал и целовал его, радуясь его возвращению. Он не мог даже сообщить, что его Ральфу теперь было бы лет под семьдесят, а моему Ральфу — около тридцати. Это происходило оттого что все Глентирки, как я уже сказала, замечательно похожи друг на друга.

Когда все объяснилось, прабабушка сначала страшно рассердилась на меня за то, что я все скрыла от нее и даже не подавала вида, когда она мне диктовала, что знаю более ее. В конце концов, она, однако, простила меня и даже стала относиться с любовью к моему Ральфу, так напоминавшему ее любимого приемного сына и мужа ее незабвенной дочери, Белой Ласточки.

* * *

Свадьба моя с Ральфом была отпразднована в Дурбане, в присутствии прабабушки и прадедушки. Последний был вполне уверен, что это свадьба его дочери с Ральфом Кензи, произведенным в офицеры за победу над войсками ван-Воорена (но мнению старика, и у того было войско), Мозеликатсе, Дингааны и Цетивайо.

Через полгода после свадьбы я уехала с мужем в Шотландию, а еще через полгода было получено от прабабушки письмо. Она писала, что муж ее умер и она, хотя не больна, но тоже умрет, как только отправит это письмо, потому что без мужа, с которым прожила около восьмидесяти лет (когда он умер, ему было больше ста лет, да и ей немного менее), она не может жить ни одного дня.

Действительно, вслед за тем мы получили известие с ее фермы, которую она оставила мне в наследство, что прабабушка тихо скончалась на другой же день после того, как отправила нам свое последнее письмо.

Так окончилась жизнь родителей Ласточки, намного ее переживших и столько испытавших.

Генри Райдер Хаггард Люди тумана

I. ГРЕХИ ОТЦОВ ПАДАЮТ НА ДЕТЕЙ

Наступила ночь. В холодном январском воздухе стояла такая тишина, что ни одна веточка обнаженных буковых деревьев не шевелилась; луговая трава была покрыта тонким белым слоем снега, на котором резко выделялись темные ели, окаймлявшие дорогу.

В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, на этой дороге стоял молодой человек, посматривавший нерешительно вправо и влево. Вблизи виднелись величественные железные ворота фантастического вида, поддерживаемые каменными столбами, на вершине которых стояли грифы из черного мрамора, державшие в лапах щиты с гербом, украшенным девизом — «Per ardua ad astra». За воротами шла широкая дорога для экипажей, по краям которой темнели вековые дубы. В конце дубовой аллеи, почти в полумиле от проезжей дороги, возвышалось большое старинное здание, заметное издали, благодаря возвышению, на котором оно стояло.

Молодой человек долго и серьезно смотрел на здание, глядевшее на него с холма, и лицо его подернулось дымкой печали. Он был довольно красив, хотя, казалось, с него уже слетело все очарование юности. Сумрачный, суровый вид, стройная фигура, атлетическое телосложение, средний рост — таким был на вид Леонард Утрам — так звали молодого человека.

Пока Леонард медлил на дороге, не решаясь, по-видимому, при всем своем желании, пройти в желанные ворота, послышался шум колес экипажей, отъезжавших от подъезда большого здания.

— Должно быть, аукцион кончился, — скорее бы разделаться со всеми! — подумал он и хотел удалиться, но один из экипажей был уже у ворот, и Леонард поспешил спрятаться в тень от каменного столба ворот, чтобы не быть замеченным на открытой дороге. У самых ворот экипаж остановился, и кучер, соскочив с козел, стал поправлять что-то в упряжи, так что Леонард мог разглядеть седоков: жену и дочь соседнего сквайра, и слышать их разговор. Он хорошо знал этих дам: с младшей ему часто приходилось встречаться на местных балах.

— Как дешево шли вещи, Ида, — произнесла старшая из дам, — подумать только, что старинный дубовый буфет пошел всего за десять фунтов. Это старинная вещь, и я уверена, что цена ему, по меньшей мере, пятьдесят фунтов. Я продам наш и поставлю его в столовой. Давно уже я мечтала о таком буфете!

Дочь вздохнула и отвечала немного резко:

— Мне так жаль Утрамов, что нет никакого дела до этого буфета, даже если бы вы приобрели его за два пенса. Какое страшное разорение! Подумать, что это старинное поместье куплено евреем! Том и Леонард совершенно разорены; говорят, им не останется ни одного пенса. Я чуть не заплакала, увидав, как продавали ружья Леонарда!

— Очень печально, в самом деле, — рассеянно отвечала мать, — но если он и еврей, то что же из этого? У него есть титул и, говорят, он страшно богат. Думаю, что он скоро совсем поселится в Утраме. Кстати, милая Ида, я хотела бы, чтобы ты излечилась от привычки называть молодых людей просто по имени. Я говорю это не о тех двоих, которых мы, без сомнения, не увидим больше никогда!

— А я, наоборот, надеюсь, что увидим, — смело отвечала Ида, — и по-прежнему буду звать их просто по имени. Вы не запрещали подобного до их разорения, и я люблю их обоих. Зачем вы взяли меня на этот ужасный аукцион? Вы знали, что я не хотела ехать. Теперь я буду расстроена целую неделю… — и экипаж отъехал, так что Леонард не мог ничего более слышать. Выйдя из тени, он, перекрестив удалявшийся экипаж, проговорил громко: «Благослови вас Бог за ваше доброе сердце, Ида! Дай Бог вам счастья! — А теперь надо закончить с другим делом!» — прибавил он, зашагав вдоль дороги.

Ярдах в ста далее по дороге видны были еще одни ворота, гораздо менее величественные, чем те, которые вели к Утрам-Холлу. Леонард прошел через них и очутился перед дверьми четырехугольного каменного здания, построенного с большим вкусом. Это был дом приходского священника, занимаемый преподобным и достоуважаемым Джемсом Бичем, которому здание это было подарил отец Леонарда, старый школьный товарищ священника.

Леонард позвонил у входа и, заслышав отдаленный звук звонка, невольно спросил себя, какой прием он встретит теперь в этом доме?

До сих пор его принимали очень сердечно, но сейчас обстоятельства изменились. Он уже не занимал в обществе положения второго сына сэра Томаса Утрама, владельца Утрам-Холла. Он был теперь нищим, бездомным бедняком, сыном злостного банкрота и самоубийцы. Беззастенчивые слова старой дамы из экипажа пролили свет на многое, чего он ранее не замечал. Он вспомнил известную поговорку — дружба следует за счастьем, — значение которой стало ясно ему только теперь. Пришли ему на память и часто слышанные им в церкви слова Священного Писания: «имущему дается, а от неимущего отнимается и то, что он имеет».

Впрочем, хотя он и бедняк, но все-таки обладает еще сокровищем, которое Провидение может дать человеку в юности — любовь перелестной женщины, которой он отвечал взаимностью.

У преподобного Джемса Бича была дочь по имени Джен, пользовавшаяся репутацией красивейшей и очаровательнейшей девушки во всей округе. Леонард и эта девушка, знавшие друг друга со школьных лет, полюбили, и, когда молодой человек сделал Джен предложение, оно было принято с восторгом.

Целью этого посещения Леонардом дома священника было увидеть Джен и обговорить все с ее отцом относительно брака. Надо сказать, что его обручение с молодой девушкой не было официально объявлено.

Конечно, со стороны ее родителей не встречалось никакого препятствия браку: хотя Леонард и был младший сын, но все хорошо знали, что он должен наследовать после своей матери состояние в 50 тысяч фунтов, или более. Кроме того, Провидение дало крайне слабое здоровье его старшему и единственному брату Томасу. Но сэр Томас Утрам пользовался репутацией гордого человека и едва ли взглянул бы благосклонно на брак Леонарда с дочерью мистера Бича. Ввиду этого родители Джен, узнав о сделанном ей Леонардом предложении, решили воздержаться от всяких внешних проявлений радости из-за того, что дочь их пленила такого блестящего молодого человека, по крайней мере, до тех пор, пока Леонард не добьется самостоятельного положения в обществе.

Очень часто впоследствии они хвалили себя за предосторожность; тем ие менее, они признавали Леонарда обрученным женихом своей дочери. В общем, дело это не было секретом ни для кого, исключая, может быть, самого сэра Томаса. Со своей стороны, Леонард не давал себе труда скрывать что-либо от него, но отец и сын так редко встречались друг с другом, и отчуждение между ними было настолько велико, что сын не считал нужным говорить отцу о предмете, столь близком его сердцу, не видя пока необходимости в этом.

Преподобный Джемс Бич был здоровый мужчина внушительного вида. Никогда он не выглядел более здоровым и внушительным, как в тот вечер, когда Леонард пришел к нему. Он стоял перед камином в гостиной, держа в обеих руках огромную старинную серебряную чашу в таком положении, что со стороны можно было бы подумать, что он только что осушил ее содержимое. В действительности он искал клеймо на дне сосуда, все время расхваливая жене и детям — у Джен был брат — ценность и красоту старинной вещи.

Блеск серебра бросился в глаза Леонарду, когда он вошел в комнату; в серебряном сосуде, которым восхищался м-р Бич, он узнал одну из вещей, принадлежавших семье Утрамов.

Неожиданное появление молодого человека произвело различное впечатление на всех находившихся в комнате. М-р Бич, опустив чашу, в молчаливом изумлении стал смотреть на него. Жена его, маленькая живая женщина, круто повернувшись в своем кресле, как на пружинах, воскликнула: «Боже, кто бы мог подумать!», тогда как сын, крепкий молодой человек, одних лет с Леонардом и его школьный товарищ, произнес: «А, дружище, вот не ожидал тебя увидеть сегодня». Только Джен, прелестная девушка высокого роста, с густыми каштановыми волосами, сидевшая у огня на низеньком стуле и уделявшая мало внимания лекции отца о старинной вещи, выразила живое удовольствие при появлении Леонарда. Радостно вскочив со своего места и покраснев, она бросилась к нему со словами: «О, Леонард, дорогой Леонард!».

М-р Бич обратил свои очи на дочь и произнес внушительно одно только слово: Джен! — таким тоном, в котором счастливо сочетались отеческий упрек и дружеское предостережение. Джен внезапно остановилась, словно вспомнив недавний урок. Тогда м-р Бич, поставив чашу на стол, приблизился к Леонарду с широкой улыбкой сострадания и протянутой рукой.

— Как вы поживаете, мой милый? — произнес он. — Мы не ожидали…

— Видеть меня при настоящих обстоятельствах? — перебил его Леонард. — Я узнал, — продолжал он, — что аукцион, отсроченный на три дня, не закончен и сегодня!

— Да, Леонард, совершенно верно. Сначала была назначена трехдневная распродажа, но аукционист нашел, что за это время он не может покончить со всем делом. Движимость такого древнего дома, как Утрам-Холл, конечно, должна быть огромна! — и м-р Бич сделал рукою широкий жест.

— Да! — сказал Леонард.

— Гм… — продолжал м-р Бич после паузы, которая начинала становиться неловкой. — Все-таки, вас можно поздравить с тем, что, в общем, вещи продавались хорошо. Не всегда случается, что такие коллекции редкостей дорого оцениваются на публичных аукционах, хотя для самих владельцев они и представляли большую ценность. Да, они продавались очень хорошо, главным образом, благодаря многочисленным покупкам нового владельца поместья. Вот, например, эта чаша, купленная мною… гм… как маленькая память о вашей семье, стоила мне всего десять шиллингов за унцию!

— В самом деле? — холодно отвечал Леонард. — Я всегда думал, что она стоит пятьдесят!

Наступила новая пауза, во время которой все присутствующие, за исключением м-ра Бича и Леонарда, один за другим поднялись со своих мест и оставили комнату. Джен ушла последней со слезами на глазах, как заметил Леонард, когда она проходила мимо него.

— Джен! — произнес значительно ее отец, когда молодая девушка была уже у двери. — Позаботься вовремя одеться завтра к обеду. Вспомни, что у нас будет молодой м-р Коген!

Вместо ответа на это замечание Джен ушла, хлопнув дверью. Очевидно, предстоявшее прибытие гостя не было особенно приятно для нее.

— Да, Леонард, — продолжал м-р Бич, когда они остались одни, тоном, выражающим участие, но который все же страшно резал ухо его слушателя, — печальное событие, печальное. Но что же вы не сели?

— Потому что меня никто не приглашал! — отвечал Леонард, беря стул. — Гм… — продолжал м-р Бич, — кажется, м-р Коген ваш друг, не правда ли?

— Знакомый, а не друг! — сказал Леонард.

— В самом деле? Если не ошибаюсь, вы учились с ним в одном колледже?

— Да, но я не любил его!

— Предубеждение, мой дорогой, предубеждение, — небольшой грех, конечно, но все же вам следует бороться с ним. Правда, вполне естественно, что вы не можете тепло относиться к человеку, который будет на днях собственником Утрам-Холла. Ах, как я уже сказал, все это очень печально, но для вас большое утешение в том, что по продаже всего можно будет покрыть полностью долги вашего несчастного отца. А теперь скажите, не могу ли я сделать чего-нибудь для вас или вашего брата?

Леонард подумал, что каковы бы ни были проступки его отца, все же едва ли намек на них был уместен в устах м-ра Бича, обязанного всем на свете его доброте. Но он не стал ничего говорить в защиту своего отца, — это было бесполезно, а перешел прямо к собственным делам.

— Да, м-р Бич, — сказал он серьезно, — вы можете оказать мне большую услугу. Вы знаете жестокое положение, в которое попали я и мой брат, без всякой вины с нашей стороны: наш старый дом продан, наши средства исчезли, и наше честное имя запятнано. В настоящее время у меня осталось всего 200 фунтов, сохраненных мною. У меня нет профессии, и я не могу даже закончить своего образования, не имея средств заплатить за пребывание в колледже!

— Плохо, должен сказать, очень плохо, — пробормотал м-р Бич, потирая подбородок. — Но при настоящем положении дел чем же я могу помочь вам? Вы должны уповать на Провидение; оно никогда не покидает достойных!

— Вы можете помочь мне, — отвечал взволнованно Леонард, — оказав мне доверие объявлением о моей помолвке с Джен!

М-р Бич сделал движение рукою, как бы отмахиваясь от надоедавшего ему сумасшедшего.

— Подождите, — продолжал Леонард, — я знаю, что прошу многого, но слушайте. Хотя все и обстоит мрачно, но у меня осталась вера в себя. С той поддержкой, которую даст мне любовь вашей дочери, и зная, что для получения ее руки я должен буду сначала достичь того положения, какого достойна Джен, я совершенно убежден, что буду способен собственными силами преодолеть все трудности!

— Ну, я не могу больше слушать такой вздор! — вскричал гневно м-р Бич. — Леонард, это наглость! Конечно, все отношения, существовавшие до сих пор между вами и Джен, должны прекратиться. Помолвка! Я не слыхал ни о какой помолвке. Мне известно, что между вами и Джен были действительно какие-то детские глупости, но я не придавал им никакого значения!

— Вы, кажется, забыли, сэр, — сказал Леонард, с трудом сдерживая раздражение, — что не далее, как шесть месяцев тому назад, между вами и мною был разговор по этому поводу, во время которого было решено, что я не буду говорить ничего моему отцу до получения степени!

— Повторяю вам, что это наглость, — отвечал энергично м-р Бич, уклоняясь от прямого ответа. — Как! Вы, не имеющий ничего на свете, кроме имени, которое ваш отец… ну, запятнал, — употребляю ваше же выражение, — вы просите у меня руки моей дорогой дочери? Вы настолько эгоистичны, что не только хотите разрушить ее счастье, но и увлечь ее в бездны вашей бедности. Леонард! Я никогда не ожидал этого от вас!

Наконец Леонарда взорвало.

— Вы говорите неправду. Я просил у вас не руки вашей дочери, а только обещания ее, когда я стану достойным этой чести. Но теперь все кончено. Я уйду, как вы того требуете, но прежде скажу вам всю правду. Вы желаете воспользоваться красотой Джен, чтобы залучить этого еврея. О ее счастье вы не думаете, рассчитывая просто на его деньги. Она мягкого характера, и очень возможно, что вам удастся ваш замысел, но это не принесет вам счастья. Вы, обязанный всем нашей семье, теперь, когда несчастье обрушилось на нас, лишаете меня единственного сокровища, которое еще оставалось у меня. Разрывая связь, о которой все знали, вы толкаете нас еще глубже в грязь. Пусть будет так, но я уверен, что такое поведение найдет должное возмездие, и придет время, когда вы будете горько раскаиваться в том, что так поступили с вашей дочерью и отвернулись от меня в несчастье. Прощайте!

С этими словами Леонард, повернувшись, оставил комнату и жилище м-ра Бича.

II. КЛЯТВА

Артур Бич, брат Джен, стоял в передней, ожидая выхода Леонарда, но последний прошел мимо него, не сказав ни слога, и захлопнул за собой дверь. На дворе шел снег, но не такой густой, чтобы затмить свет луны, пробивавшийся сквозь чащу елей.

Леонард пошел по аллее к воротам и внезапно услыхал глухой шум за собой. Он обернулся с неудовольствием, думая, что за ним следует Артур Бич. В эту минуту он был совсем не намерен продолжать разговор с кем-либо из мужчин этой семьи. Но неудовольствие его превратилось в радость, когда он очутился лицом к лицу не с Артуром Бич, а с самой Джен, лицо которой никогда не казалось ему таким прекрасным, как сейчас, при падавшем снеге и лунном свете. Впоследствии, когда бы ни думал Леонард о ней, — а это случалось часто, — в его воображении вставал образ прелестной высокой девушки, с каштановыми волосами, слегка припорошенными снегом, с тяжело поднимавшейся от волнения грудью и большими серыми глазами, с состраданием глядевшими на него.

— О, Леонард! — взволнованно проговорила она. — Почему вы ушли, не попрощавшись со мной?

Он смотрел на нее молча, прежде чем отвечать, и что-то в его сердце сказало ему, что он в последний раз смотрит на любимую девушку.

Наконец он заговорил, и слова его были весьма прозаичны:

— Вам не следовало идти по снегу в этих тонких ботинках, Джен. Вы можете простудиться!

— Я хочу, чтобы это случилось, — с отчаянием отвечала она, — я хочу простудиться насмерть; по крайней мере, тогда моя тревога исчезнет. Пойдем в беседку; никто не подумает искать нас там!

— Как вы пойдете туда? — спросил Леонард. — Отсюда до беседки сто ярдов, и снег везде покрыл дорожки!

— О, ничего, что снег! — отвечала она. Но Леонард думал иначе, однако, тотчас нашел выход из затруднительного положения. Убедившись сначала, что на аллее никого не было, он наклонился и без всяких объяснений и извинений, подняв Джен на руки, как ребенка, пошел с нею по дорожке к беседке. Она была тяжела, но он желал, чтобы этот переход продолжался как можно дольше.

Вот они оба в беседке. Леонард поцеловал Джен в губы и уселся у ее ног. Затем, сняв свое пальто, он набросил его на плечи девушке.

За все это время Джен не произнесла ни слова. Бедная девушка почувствовала себя настолько счастливой на руках у любимого человека, что ей больше ничего не было нужно.

Леонард первый прервал молчание.

— Вы спросили меня, почему я ушел, не простившись с вами, Джен? Это потому, что ваш отец отказал мне от дома и запретил иметь что-либо общее с вами!

— Почему же? — спросила девушка, заломив в отчаянии руки.

— Разве вы не догадываетесь? — отвечал он с горьким смехом.

— Да, Леонард! — простонала она, сочувственно пожав ему руку.

— Быть может, лучше прямо сейчас выяснить все, — произнес снова Леонард, это может устранить различные недоразумения. Ваш отец отказал мне от дома потому, что мой отец растратил состояние. Грехи отцов падают на детей, как видите. Сделал он это с большей, чем обычно, решительностью и быстротой потому, что желает выдать вас замуж за молодого м-ра Когена, ростовщика и будущего владельца Утрама!

Джен вздохнула.

— Знаю! Знаю! — сказала она. — О, Леонард, я ненавижу его!

— В таком случае, лучше не выходить за него! — отвечал он.

— Я скорее умру! — решительно произнесла она.

— К несчастью, не всегда можно умереть, когда хочешь!

— О, Леонард, не будьте таким ужасным, — вскричала она. — Что будет с вами, и что мне теперь делать?

— Меня ждет, вероятно, очень печальная судьба, — отвечал он, — но, в конце концов, все зависит от вас. Смотрите, Джен! Я люблю вас, охотно пошел бы на смерть за вас, и если вы будете верны мне, то я всегда останусь верен вам. Счастье пока отвернулось от меня, но я могу снова вернуть его, это вопрос времени, однако быть может, не одного года!

— О, Леонард, конечно, я сделаю все, что могу. Я уверена, что вы любите меня не больше, чем я вас, но только вы не можете понять, как они все настраивают меня против вас, особенно папа!

— Хорошо, Джен, — сказал Леонард, — дело вот в чем: или вы должны положить конец их настояниям, или отказаться от меня. Послушайте: через шесть месяцев вам будет двадцать один год, и тогда никакие силы на свете не могут принудить женщину выйти замуж против ее желания, или помешать ее замужеству с избранным ею человеком. Затем, вы знаете мой клуб в городе. Письма, адресованные туда, всегда дойдут до меня, а ваш отец вряд ли сможет помешать вам написать письмо и опустить его в почтовый ящик. Если вы будете нуждаться в моей помощи или захотите, так или иначе, быть со мной, то вам достаточно написать мне, и я вас увезу и женюсь на вас тотчас же, как только вы достигнете совершеннолетия. Если, с другой стороны, я не получу от вас никаких известий, то буду знать, что вы не нашли нужным мне писать, или могли бы написать только то, что мне было бы тяжело читать. Вы меня поняли, Джен?

— О, да, Леонард! Но как безотрадно вы смотрите на все!

— Мои обстоятельства так же безотрадны, моя милая: притом, я должен быть откровенным — ведь это у меня последняя возможность говорить с вами!

В этот момент резкий голос раздался в ночной тишине; то был голос м-ра Бича, звавшего издали дочь: Джен! Где ты?

— О, Боже! — сказала она. — Это мой отец зовет меня. Я вышла через заднюю дверь, но, должно быть, мама зашла в мою комнату и увидела, что я вышла. Целый день она не спускает с меня глаз; что мне делать?

— Вернуться домой и сказать им, что вы прощались со мной. Это не преступление; не убьют же вас за это!

— Они сделают хуже! — отвечала Джен, — и, внезапно обвив руками шею Леонарда, она спрятала свое прекрасное лицо у него на груди, горько рыдая и приговаривая: О, милый, милый, что я буду делать без вас?

При виде этой скорби, Леонард забыл горькие мысли и, смешивая свои слезы со слезами Джен, принялся целовать и утешать ее. Наконец, Джен оторвалась от Леонарда, так как м-р Бич продолжал звать ее все настойчивее.

— Я забыла, — пробормотала она, — вот мой прощальный подарок для вас, Леонард; сохраните его на память обо мне! — и, вынув из своего лифа маленький пакет, она отдала его Леонарду.

Еще раз они склонились друг к другу; последний поцелуй, — и в следующий миг она исчезла в темноте, скрывшись из глаз Леонарда на всю жизнь, хотя в его памяти она осталась навсегда.

«Прощальный подарок… сохраните его на память обо мне!» — эти слова звучали в его ушах печальным пророчеством.

Тяжело вздохнув, он открыл пакет и рассмотрел его содержимое при слабом свете луны: то был переплетенный в кожу молитвенник, ее собственный, с ее именем на заглавном листе и короткой надписью внизу; в боковом кармашке переплета лежал локон каштановых волос, перевязанный шелковинкой.

— Несчастливый подарок! — сказал сам себе Леонард, и, надев свое пальто, еще теплое от плечей Джен, пошел к воротам и вскоре исчез в темноте, направив свои стопы к сельской гостинице. Он скоро подошел к ней и, войдя в общий зал, прошел в маленькую комнату, примыкавшую к нему. Когда Леонард вошел, в комнате не горела лампа, но было довольно светло от яркого огня в камине, перед которым в высоком кресле сидел его брат, задумчиво смотревший на огонь.

Томас Утрам был старше Леонарда двумя годами, более слабого телосложения, чем его младший брат, с мечтательным выражением лица, большими задумчивыми глазами и нежным, как у ребенка, ртом. Он был хорошо образован, начитан, с утонченным вкусом.

— Это ты, Леонард? — сказал он, рассеянно взглянув на брата. — Где ты был?

— В пасторате! — отвечал его брат.

— Что же ты там делал?

— Ты хочешь знать?

— Конечно. Видел Джен?

Леонард рассказал ему все, что произошло в доме у м-ра Бича.

— Что же, ты думаешь, она будет делать? — спросил Том, когда его брат окончил свой рассказ.

— По моему мнению, она сделает то, чего можно ожидать от любой женщины на ее месте, т.е. бросит меня!

— Ты, кажется, дружище, невысокого мнения о женщинах. Я мало знаю их, да, вероятно, и не узнаю более; но мне всегда казалось, что в том-то и состоит достоинство их пола, что они умеют быть твердыми в подобных исключительных обстоятельствах!

— Ну, это мы увидим. Я полагаю, что женщины думают более всего о своих собственных удобствах, чем о счастье кого бы то ни было. Но, слава Богу, вот нам несут ужин!

Так говорил Леонард несколько цинично, и, быть может, не совсем искренно.

Несмотря на свое кажущееся удовольствие при виде ужина, он едва притронулся к нему. В самом деле, молодой человек был достоин сострадания. Он стал жертвой страшного разорения; поступок отца, запятнавшего честь всей семьи, бросил тень и на него. Наконец, новое несчастье поразило его: ему позорно было отказано от того дома, где он до сих пор был самым желанным гостем; и в довершение всего он расстался с женщиной, которую горячо любил, расстался при таких обстоятельствах, которые делали эту разлуку почти наверняка окончательной.

Леонард обладал даром понимания человеческого характера и таким благоразумием, которого трудно было ожидать от влюбленного молодого человека. Он хорошо знал, что основной чертой характера Джен было стремление покоряться обстоятельствам и неспособность преодолевать препятствия. Благоразумие же подсказывало ему, что покорность отцу со стороны Джен будет самым лучшим для нее выходом. В самом деле, что он, Леонард, может теперь предложить ей, и не сон ли все его мечты о будущем благополучии? Как ни грубо м-р Бич высказал свои мысли, все же он, пожалуй, прав в том отношении, что он, Леонард, эгоист и наглец; в самом деле, разве не эгоизм и не наглость предлагать женщине связать с ним свою судьбу при настоящем положении его дел?

Когда со стола было убрано и они очутились снова одни в комнате, Том спросил у брата, печально курившего трубку:

— Что мы будем делать сейчас, Леонард?

— Ляжем спать, я полагаю! — отвечал тот.

— Слушай, Леонард, — произнес его брат. — Не бросить ли нам последний взгляд на наше старое жилище?

— Если ты хочешь, Том, но это будет тяжело!

— Одной неприятностью больше, одной меньше — безразлично, дружище! — произнес Том, положив свою тонкую руку на плечо брата.

Оба вышли из дома и через четверть часа ходьбы очутились у замка. Снег перестал идти, и ночь была светлая. Тем не менее, она скрывала от глаз посторонних тот беспорядок, который царил в Утрам-Холле после аукциона, придавая ему днем самый безотрадный вид.

Никогда старый дом не выглядел более величественным, никогда более красноречиво не говорил о прошедшем двум братьям, лишившимся своего наследственного владения. Они в молчании обошли вокруг дома, с любовью вглядываясь в каждое хорошо знакомое дерево, в каждое окно и, наконец, подошли к главному входу. Скорее машинально, нежели сознательно, Леонард повернул ручку двери. К его удивлению она открылась. Очевидно, в суматохе аукциона никто не позаботился запереть ее.

— Войдем! — сказал Леонард.

Братья вошли и стали переходить из одной комнаты в другую, пока не добрались до большой залы, — обширной, отделанной под дуб комнаты, с большим окном. Цветные стекла этого окна были покрыты изображениями гербов мужских и женских представителей разных поколений рода Утрамов. Два стекла оказались свободны от рисунков: на них должны были находиться гербы Томаса Утрама и его жены.

— Они не будут заняты теперь, Леонард! — сказал Том, указывая на свободные стекла. — Интересно, не правда ли, чтобы не сказать — печально?

— Не знаю, — отвечал его брат, — я думаю, что эти Когены тоже будут кичиться каким-либо гербом, если они купят его!

Оба брата замолкли и при лунном свете, падавшем через цветные стекла, глядели на памятники былого величия — гербы и портреты многих умерших представителей рода Утрамов, смотревшие на них со стен.

— Per ardua ad astra, — сказал Том, рассеянно читая семейный девиз, замененный некоторыми членами рода другим — за честь, дом и любовь.

— Per ardua ad astra — через тернии к звездам и за честь, дом и любовь, — повторил Том. — Если в девизах можно искать утешение, то скорее всего в этих двух: ваша любовь разбита, наш дом отнят и наша честь запятнана. Но нам остается еще — «борьба и звезды»!

В то время как Том говорил это, на лице его отразился энтузиазм:

— Леонард, — воскликнул он, — почему бы нам не восстановить прошедшее? Будем руководствоваться этим девизом, более древним — Per ardua ad astra!

— Я верю, что он обещает одному из нас счастье. Отчего не попробовать, — отвечал Леонард. — Если мы падем в борьбе, то все-таки звезды останутся у нас, как и у всего человечества!

— Леонард, — проговорил его брат почти шепотом, — хочешь ли ты произнести вместе со мною клятву? Это, может быть, детская мысль, но при некоторых обстоятельствах в таких-то мыслях и скрывается мудрость!

— Какую клятву? — спросил Леонард.

— Вот какую: поклянемся, что покинем Англию и будем искать богатства на чужбине, чтобы иметь возможность выкупить наш родовой замок, что мы до тех пор не вернемся сюда, пока не достигнем своей цели, и чтоодна смерть может положить конец нашим стремлениям!

Леонард, помедлив одно мгновение, отвечал:

— Если Джен потеряна для меня, то ничто не может помешать мне произнести эту клятву!

Затем Том, в сопровождении своего брата, направился в середину зала, где на большом пюпитре лежала старинная библия. Положив руки на священную книгу, он начал произносить слова клятвы громким голосом, не оставлявшим никакого сомнения в серьезности его намерений и полным веры в себя.

— Клянемся этой священной книгой и Богом, создавшим нас, что оставим этот дом, принадлежавший нам, и никогда больше не взглянем на него до тех пор, пока он опять не станет нашим. Клянемся, что будем стараться достичь этой цели нашей жизни, пока смерть не уничтожит нас, и пусть позор и нищета поразят нас, если мы, будучи в здравом уме и полные сил, откажемся от этой клятвы. В этом помоги нам, Боже!

— В этом помоги нам, Боже! — повторил Леонард.

Так в доме своих предков, перед лицом Творца и перед портретами умерших представителей рода, Томас и Леонард Утрамы посвятили себя великой цели.

Быть может, как сказал один из них, их замысел казался просто детской мыслью, но при всем том он был трогателен.

На следующий день они отправились в Лондон, где прожили несколько дней, но ни одной строки не пришло от Джен Бич; плохо ли, хорошо ли, но цепь клятвы, произнесенной Леонардом, обвилась вокруг его шеи.

Три месяца спустя оба брата приближались к берегам Африки, к земле «Людей тумана».

III. СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

— Сколько времени, Леонард?

— Семь часов, Том.

— Уже семь? На заре я умру, Леонард!

— Ради Бога, не говори так, Том. Если ты все время будешь думать о смерти, то действительно умрешь!

Больной глухо засмеялся.

— Не в словах дело, Леонард. Я чувствую, что моя жизнь угасает, как догорающий огонь. Мой ум еще совершенно ясен, но тем не менее я умру на заре. Лихорадка совсем изнурила меня. Я бредил, Леонард?

— Немного, дружище! — отвечал Леонард.

— О чем я говорил?

— Больше всего о доме, Том!

— О доме! У нас его нет, Леонард. Он продан. Сколько времени мы находимся на чужбине?

— Семь лет!

— Семь лет! Да! Ты помнишь, как мы прощались с нашим старым домом в ту зимнюю ночь после аукциона? Помнишь, что мы тогда решили?

— Да!

— Повтори это!

— Мы поклялись, что будем стараться разбогатеть, чтобы выкупить Утрам, и что одна только смерть может освободить нас от этой клятвы. Мы поклялись, не достигнув нашей цели, не возвращаться в Англию. Затем мы отправились в Африку. В течение семи лет мы старались обрести богатство, но у нас едва хватает средств, чтобы поддерживать свое существование!

— Леонард! Теперь ты единственный наследник нашей клятвы и нашего древнего имени, по крайней мере, через несколько часов будешь им. Я старался исполнить мой обет до самой смерти. Ты освободишься от клятвы, когда достигнешь цели, или умрешь. Борьба досталась мне в удел, быть может, ты достигнешь звезды. Будешь ли ты стремиться к нашей цели, Леонард?

— Да, Том!

— Дай мне руку в знак этого, дружище!

Леонард Утрам наклонился к умирающему брату, и оба они пожали друг другу руки.

— Теперь я засну; я утомлен. Но ты не бойся, я проснусь перед… концом.

Едва последние слова слетели с его уст, как глаза закрылись, и он впал в оцепенение или сон.

Леонард сел на пустой бочонок от джина, заменявший стул. Шум бури доносился в кафрскую хижину, построенную из травы и веток, где братья нашли себе приют. Ветер проникал в нее через сотню отверстий, колебля пламя лампы и поднимая со лба больного волосы. Время от времени дождь принимался ливмя лить, и вода через травяную крышу хижины стекала на земляной пол. Леонард подошел к двери хижины или, скорее, к низкому полукруглому отверстию, служившему дверью, и отодвинул доску, прикрывавшую его. Хижина их стояла на склоне большой горы, у подошвы которой было море кустарников, а кругом виднелись фантастические очертания гор. Черные облака закрывали лунный диск, но по временам небо прояснялось; тогда окружающая местность открывалась во всей ее необъятности и ужасающей пустынности.

Леонард закрыл дверное отверстие и, вернувшись к своему брату, пристально посмотрел на него. Несколько лет тяжелых трудов и лишений не стерли с лица Томаса Утрама его удивительной красоты, но отпечаток смерти был сейчас на нем.

Леонард вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал кусок зеркала. Поднеся его близко к свету лампы, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался красивый человек, с бородой, загорелый, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям, кудрявыми волосами и широкими плечами; не особенно высокий, но с мощным телосложением. Хотя он был еще молод, но мало юношеского осталось в его облике; конечно, труд и борьба наложили на него отпечаток, закалив его. Лицо имело доброе выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных черных глазах, нежели искру вражды. Леонард был опасный враг, и его долгая борьба со светом заставляла его иногда видеть врагов там, где они не существовали.

Несколько часов просидел Леонард в задумчивости у постели брата, всматриваясь в его лицо, которое то оставалось спокойным и бледным, то вспыхивало и казалось тревожным.

Наконец, Томас Утрам открыл глаза и посмотрел на Леонарда, но последний знал, что брат его видит не таким, каким он был на самом деле. Глаза умирающего пытливо глядели на него, и Леонард чувствовал, что тот видит в его лице что-то такое, что не могло быть видно никому другому. Этот испытующий взгляд был так странен, что Леонард не мог его выдержать и окликнул брата, но не получил ответа, а большие глаза умирающего продолжали читать в той книге, которая скрыта для живых, но совершенно понятна для умирающих.

Зрелище смерти всегда страшно; страшны последние вспышки жизни, эта борьба с телом духовного и вечного начала, назовем ли его душою, или как-нибудь иначе.

Леонард видел смерть в самых ужасных ее проявлениях, однако никогда не чувствовал такого ужаса, как теперь. Что прочел брат или дух брата на его лице?

Леонард постарался подавить в себе страх.

— Мои нервы расшатаны, — подумал он. — Он умирает. Как я вынесу зрелище его смерти?

Порыв ветра потряс хижину, вырвав часть веток, из которых состояла крыша. Тонкая струя дождя порвалась через образовавшееся отверстие и упала на лоб больного; капли дождя, подобно слезам, скатились по его бледным щекам. Тогда странный взгляд больного принял более естественное выражение, губы приоткрылись.

— Воды! — пробормотал умирающий.

Леонард дал ему пить, одною рукою поднеся кружку к его рту, а другой поддерживая голову умирающего. Том сделал два глотка и затем внезапным движением своей ослабевшей руки выбил кружку, которая упала на пол.

— Леонард, — сказал он, — ты добьешься успеха!

— Успеха в чем, Том?

— Ты станешь богат, выкупишь Утрам и продолжишь наш род, но этого достигнешь ты не один. Женщина поможет тебе!

Затем его мысли несколько смешались, и он пробормотал:

— Как поживает Джен? Слышал ли ты о ней?

При этом имени лицо Леонарда смягчилось, но тотчас же сделалось суровым и озабоченным.

— Я не слыхал ничего о Джен, дружище, все эти годы, — отвечал он. — Вероятно, она или умерла, или вышла замуж!

— Слушай, — отвечал Том, оправляясь от своего забытья. — Я скоро умру. Ты знаешь, что умирающие иногда видят далеко. Мне снилось, или я прочел на твоем лице, вот что: ты умрешь в Утраме. После моей смерти останься на этом месте некоторое время. Останься здесь, Леонард!

Ослабев, Том опрокинулся навзничь, и в это время сильный порыв ветра потряс хрупкую хижину, разрушив восточную стену. Кобра, скрывавшаяся в густых ветвях, которыми были покрыты стены хижины, с мягким шорохом упала на пол, на расстоянии не более фута от лица умирающего; вытянувшись на полу и зашипев, она высунула свой гибкий язык и раздула в бешенстве пасть. Леонард отскочил назад и схватил лежавший вблизи лом, но прежде чем он успел ударить змею, пресмыкающееся опустилось на пол и, скользнув своим чешуйчатым телом по лицу умирающего, спряталось опять в ветвях. Но Томас Утрам не видел ничего и не шевелился даже, когда тело отвратительного пресмыкающегося скользнуло по его лицу. Тяжелое, порывистое дыхание указывало на скорую развязку. На душе у Леонарда сделалось чрезвычайно тяжело; он обнял брата и в первый раз за многие годы поцеловал его в лоб.

Умирающий открыл глаза. На востоке занималась заря. Вершины гор загорались пламенем.

Томас Утрам при виде этого, поднявшись на колени, протянул руки к восходящему солнцу, шевеля губами. Затем он упал на грудь Леонарда, и все было кончено.

IV. ПОХОРОНЫ

Долго Леонард сидел у тела брата. Наступил день. Круглый диск солнца поднялся высоко над горами.

Буря затихла и, если бы не было обломков полуразрушенной хижины, то с трудом можно было бы поверить, что она недавно свирепствовала. Насекомые принялись за свое стрекотанье; ящерицы выползали из щелей скал; омытые дождем цветы горных лилий резко бросались в глаза своею яркою окраской.

Леонард продолжал сидеть с выражением горя на лице, когда на него сверху упала какая-то тень. Он взглянул вверх и заметил коршуна, реявшего над местом смерти.

Схватив свое заряженное ружье, Леонард вскочил на ноги. Птица приближалась, описывая круги в воздухе. Леонард схватил ружье, прицелился и выстрелил. Выстрел гулко раздался в тишине, и звук его был повторен эхом в горах. Птица некоторое время оставалась неподвижною в воздухе и затем тяжело рухнула на землю, ударившись своим могучим клювом о камни:

— Итак, я еще могу убивать, — проговорил про себя Леонард, заметив результат своего выстрела. — Убивай, чтобы не быть самому убитым — таков закон жизни!

После этого он повернулся к телу брата, закрыл ему глаза и сложил крестом на груди его исхудалые руки.

— Где же, однако, эти кафры? — громко произнес он, внезапно вспомнив о своих слугах, которых что-то долго не было видно.

— Эй, Оттер, Оттер!

Эхо повторило в горах эти слова, но на зов Леонарда никто не явился. Он вторично окликнул своих слуг, но тоже безрезультатно.

— Хоть и нельзя уходить отсюда, — произнес Леонард, — однако, надо посмотреть в чем дело.

Покрыв тело брата красным одеялом, чтобы защитить от коршунов, он решил обойти скалы, окаймлявшие маленькое плато, на котором стояла хижина. За ними плато продолжалось, и шагах в пятидесяти от скал, в склоне горы, было углубление, образованное выветриванием мягкой породы камня. В этом углублении, или гроте, кафры — их было четверо — спали и тут же имели обыкновение разводить огонь для приготовления пищи. Но в это утро огонь не горел, и в гроте никого не было видно.

— Еще спят, — подумал Леонард, направляясь к гроту. В следующий момент он громко позвал: «Оттер, Оттер! — и сильно толкнул лежавшую у входа в грот массу. Но она не двигалась, хотя толчок был достаточно силен для того, чтобы разбудить самого ленивого дикаря, погруженного в глубочайший сон. Леонард стал всматриваться в лежавшего и в следующий момент отпрянул назад, воскликнув:

— Боже! Это Чит — мертвый!

В это время глухой голос раздался из глубины грота, голос Оттера, проговорившего по-голландски:

— Я здесь, баас пусть баас развяжет меня; а то я не могу шевельнуться!

Леонард вошел в глубину грота и увидел Оттера со следами страшных побоев на лице и на всем теле, связанного по рукам и ногам. Вынув нож, Леонард перерезал связывавшие Оттера веревки и вывел его из грота. Это был карлик-кафр, ростом немногим более 4 футов, найденный братьями умиравшим с голода в пустыне. Взятый ими, он служил им верой и правдой в течение нескольких лет. Братья окрестили его Оттер (по-английски — выдра), во-первых, потому, что его настоящее имя европейцу почти невозможно было выговорить, а, во-вторых, из-за его необыкновенного умения плавать, почти равнявшегося способностям того животного, имя которого ему дали. Лицо его безобразно, но в этом безобразии не было ничего отталкивающего. Несмотря на свой маленький рост, Оттер имел необыкновенно большую голову, длинные руки и огромный нос. Все члены его тела доказывали большую физическую силу.

— Что случилось? — спросил Леонард по-голландски.

— Вот что, баас. Прошлой ночью эти три негодяя, базуто, твои слуги, задумали убежать. Мне они ничего не сказали и были так осторожны, что, хотя я и следил даже за их мыслями, однако ни о чем не мог догадаться. Дождавшись, пока я крепко заснул, они связали меня, так что могли взять ружье бааса Тома, которое ты поручил мне, и другие вещи. Скоро я понял их намерение, и мое сердце кипело от бешенства. Связав меня, собаки-базуто стали смеяться мне в лицо, ругая меня и говоря, что я могу теперь умереть с голоду вместе с моими глупыми белыми господами, которые ища повсюду желтого железа, по своей глупости, нашли его очень мало. Затем они поделили между собой все ценные вещи, и перед тем, как уйти, каждый из них подходил ко мне и бил по лицу, а один прижег мне нос горячей головней!

— Все это я терпеливо переносил, да когда Чит взял ружье бааса Тома, а другие хотели привязать меня к скале, я не мог более терпеть. Бросившись на Чита, я с силою ударил его своею головою в середину тела, так что он отлетел в сторону и хлопнулся о скалу, не произнеся ни звука! А! Они забыли, что если мои руки крепки, то голова еще крепче. Тогда двое других бросились на меня, и я, имея руки связанными, не мог защищаться. Боясь, что они скоро убьют меня, я со стоном упал на землю и притворился мертвым. Думая, что они покончили со мною, базуто поспешно ушли, опасаясь, что вы услышите шум и будете догонять их. В этой поспешности они даже оставили ружье и многие другие вещи. Вот и все. Я думаю, баас Том будет рад, что я спас его ружье. Когда он узнает об этом, то забудет свою болезнь и скажет:

— Молодец, Оттер, твоя головка крепка!

— Баас Том умер, — отвечал Леонард с печальной улыбкой. — Он умер на рассвете на моих руках. Лихорадка убила его, как других «инкузис» (начальников)!

Оттер, услышав печальную весть, опустил голову на грудь и некоторое время не произносил ни слова. Наконец он взглянул на Леонарда, и последний заметил две слезы, скатившиеся по лицу карлика.

— Как? — воскликнул он. — Ты умер, мой отец, храбрый, как лев, и красивый, как девушка! Да, ты умер, мои уши слышали это, и если бы не твой брат, баас Леонард, то я убил бы себя, чтобы последовать за тобою!

— Пойдем, — сказал Леонард, — я не могу оставлять его надолго!

Леонард вернулся к телу своего брата. Оттер шел за ним. Приблизившись к телу Томаса Утрама, Оттер сделал рукою приветственный знак, проговорив:

— Начальник и отец, когда ты жил на земле, ты был добрый и храбрый человек, хотя немного вспыльчивый и иногда капризный, как женщина. Теперь ты удалился с этого света и улетел, подобно орлу, к солнцу. Живя там, ты будешь еще храбрее, еще лучше и терпеливее к тем, кто менее чист, чем ты. Отец и начальник! Приветствую тебя. О, если бы тот, кого ты назвал Оттером, мог служить тебе и «инкузи» — твоему брату — в жилище Высочайшего, если такое существо, как я, может войти туда! Что же касается собаки-базуто, который хотел украсть твое ружье, то я убил его в счастливый час. Он будет твоим рабом в доме Высочайшего. Ах! Если бы я знал, то послал бы лучшего человека. Слава тебе, отец мой! Прощай, и пусть твой дух будет милостив к нам, которые любят тебя!

Проговорив это, Оттер отошел от тела и, обмыв свои раны, принялся за приготовление пищи. После обеда Леонард и Оттер перенесли тело Тома в грот, убрав оттуда труп базуто, который Оттер без церемоний спрятал в расщелине скалы. Леонард остался у тела брата, а Оттер, взяв с разрешения Леонарда ружье Тома, ушел на охоту, надеясь подстрелить горную козу.

Леонард, отпуская карлика, приказал ему к вечеру вернуться назад.

— Где мы будем рыть могилу, баас? — спросил, уходя, Оттер.

— Она уже готова, — отвечал Леонард. — Умерший сам ее вырыл, подобно многим здесь. Мы похороним его в последней яме, вырытой им в поисках золота. По правую руку от того места, где стояла хижина. Она достаточно глубока!

— Да, баас, хорошее место, хотя, быть может, баас Том не так бы тщательно работал, если бы знал, для чего она послужит; кто знает, чему служат наши работы? Но эта дважды обваливалась, когда баас рыл ее…

— Я уже устроил все, — сказал коротко Леонард. — Ступай и будь здесь за полчаса до заката солнца, по крайней мере. Да, если можешь, то принеси еще горных лилий. Баас Том любил их!

Карлик поклонился и вышел.

— А, — начал он говорить сам с собой, направляясь к подошве холма, где надеялся найти дичь, — ты не боишься мертвых, а живых тем более. Однако, Оттер, баас Том мертвый теперь так страшен, он, который при жизни был так мил! Чит не выглядел страшным, только еще безобразнее. Но ведь Чита убил ты, а бааса Тома убило небо, положивши на него свою печать. Что теперь будет делать баас Леонард, когда его брат умер и базуто убежали? Идти рыть золото, найти которое так трудно, а найдя, нельзя долго сохранить? Но тебе-то что до этого, Оттер? Что тебе за дело до того, что делает баас? Смотри, вот следы козы!

День выдался чрезвычайно жаркий. В это время стояло лето в Восточной Африке, или, скорее, — осень, пора лихорадок, гроз и ливней, в течение которого только люди, дешево ценившие свою жизнь, могли жить в этих широтах, ища золото, со скудными запасами пищи и почти не находя возможности найти себе приют. Но искатели счастья не особенно ценят жизнь, как собственную, так и чужую. Они делаются фаталистами, быть может, бессознательно, полагая, что, кому суждено, тот умрет, а остальные останутся живы, несмотря ни на что.

Когда Леонард Утрам, его брат и два их товарища по приключениям услышали от туземцев об одном месте в горах, богатом золотом и находящемся номинально на Португальской территории, у ближнего рукава Замбези, то, с помощью двух ружей и собаки они получили концессию от хозяина этой территории на разработку руды. Несмотря на нездоровое время года, они не отложили своего мероприятия из опасения, что кто-нибудь другой за три ружья и за две собаки убедит начальника территории отнять у них концессию в его пользу. Поэтому они трудолюбиво принялись за работу, и сначала счастье сопутствовало им. Им попалось даже несколько самородков. Надежды их окрепли, но сначала один из компаньонов, по имени Аскью, заболел лихорадкой и умер, а за ним погиб и второй компаньон — Джонстон. После этого Леонард хотел было уже бросить дело, но, словно по воле судьбы, на следующий же после смерти Джонстона день, они нашли золото в таком значительном количестве, что Томас, надеясь вскоре достичь богатства, и слышать не хотел о прекращении работ.

Тогда они перенесли свое жилище на более возвышенное и здоровое место и остались. Но в один несчастный день Томас Утрам, заблудившись на охоте, провел ночь на болоте. Неделю спустя он заболел лихорадкой и через три недели умер, как мы видели.

Все эти события и многие другие проносились в уме Леонарда, сидевшего долгие часы у тела умершего брата. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, таким покинутым и несчастным. Теперь на свете у него нет друга, если не считать слуги Оттера. Несколько лет он уже не был в Англии; самые близкие родственники не заботились более о нем и его брате, изгнанных, странствующих по чужим странам; его школьные товарищи, вероятно, забыли о его существовании.

Там, на родине, было еще одно существо. Джен Бич. Но с той памятной ночи семь лет он ничего не слыхал о ней. Два раза он писал ей, но не получил никакого ответа на свои письма. Более он не возобновлял своих попыток писать, будучи самолюбивым человеком. Вместе с тем он догадывался, что она не могла ему отвечать. Как он сказал своему брату, Джен или умерла, или, что было всего вероятнее вышла замуж за м-ра Когена. Однако когда-то они любили друг друга, да он и теперь еще любит ее, или, по крайней мере, думал так. Действительно, все эти тяжелые годы изгнания, трудов и беспрестанных поисков ее образ и память о ней жили в его сердце как далекий сладкий сон, полный мира и красоты, хотя у него остался от нее последний подарок — молитвенник и локон волос. Пустыня не такое место, где люди могут забыть свою первую любовь. Да, он был один, совершенно один, среди диких стран и грубых, необразованных людей и дикарей. А теперь что он будет делать? Здешнее место истощено. Тут, действительно, было наносное золото, но Леонард знал, что оно находится не в земле, но в жилах кварца, скрытых в горной породе. Чтобы извлечь богатство оттуда, нужны машины и капитал. Кроме того, слуги его, кафры, исчезли, избегая тяжелой работы и лихорадки, а других и не найти в это время года. Очевидно, остается одно: вернуться в Наталь и приняться за какое-нибудь другое дело.

Здесь Леонард вдруг вспомнил о своем обете — искать до тех пор, пока он не добьется своей цели или не умрет. Очень хорошо, он исполнит свое обещание. Затем он вспомнил любопытное предсказание умирающего, что он достигнет богатства.

Конечно, это был не более, как бред. Столько лет его брат безуспешно стремился к своей цели, восстановлению чести их древней фамилии; неудивительно, что в час смерти он увидел, что цель эта достигнута, хотя и другим. Однако, как странно он смотрел на него! С каким убеждением он говорил! Все это, конечно, не может иметь никакого значения; он, Леонард, дал несколько лет тому назад клятву и еще в прошлую ночь обещал стремиться к выполнению этой клятвы. Поэтому, худо или хорошо, но он должен действовать до конца.

Таким размышлениям предался Леонард, сидя у тела своего брата, товарища его детских игр и друга.

Время от времени он вставал со своего места и прохаживался около грота. После полудня воздух сделался еще более знойным, и большая туча собиралась на горизонте.

— Вечером будет гроза, — проговорил Леонард, — как только Оттер придет, надо будет похоронить тело, а то придется ждать до завтра!

Наконец, за полчаса до захода солнца, Оттер появился у входа в грот. На плечах его была привязана убитая коза, а в руках он держал большой пучок ярких горных лилий.

Двое мужчин похоронили Томаса Утрама в вырытой им самим могиле, и раскаты грома заменили для него погребальное пение.

V. ОТТЕР ДАЕТ СОВЕТ

Когда погребение было окончено и Томас Утрам успокоился навеки в своем постоянном земном жилище, его брат, взяв молитвенник, подаренный ему некогда Джен Бич и составлявший, по правде говоря, всю его библиотеку, прочел над могилой погребальную службу, окончив свое чтение при блеске молнии. Затем он и Оттер вернулись в грот и поужинали, не произнеся ни слова. После ужина Леонард обратился к карлику:

— Оттер! Ты человек надежный и ловкий. Я хочу тебе рассказать одну историю и спросить тебя кой о чем. — Во всяком случае, — проговорил он про себя по-английски, — в подобных вещах его суждение столь же важно, как и мое.

— Говори, баас, — ответил тот, — мои уши открыты!

— Оттер! Умерший баас и я приехали в эту страну около семи лет тому назад. До отправления нашего сюда мы были богатыми людьми, старшинами в нашей земле, но потеряли наши краали, скот и земли; они были проданы, и другие взяли их, а мы стали бедными. Да, мы, бывшие жирными, стали тощи, как быки в конце зимы. Тогда мы сказали один другому: здесь у нас нет более дома, позорная бедность обрушилась на нас, мы — разбитые корабли, люди, не имеющие никакого значения; однако, будучи благородной крови, мы не можем здесь зарабатывать пропитание трудом, подобно обыкновенным людям, иначе и простые, и благородные будут смеяться над нами. Большой каменный крааль отнят у нас: другие занимают его, чужие женщины хозяйничают в нем и их дети бегают по нашей земле; мы должны уехать!

— Кровь есть кровь, — прервал Оттер, — а богатство ничто! Отчего ты, отец мой, не выгнал этих чужестранцев и не взял обратно твой крааль?

— В нашей стране этого нельзя сделать, Оттер: богатство там значит больше породы. Если бы мы сделали это, то подверглись бы еще большему позору. Одно богатство могло бы возвратить нам наш дом, а у нас его не было. Тогда мы поклялись друг другу, умерший баас и я, что поедем в эту дальнюю страну искать богатства, с которым мы могли бы вернуть наши земли и крааль, чтобы оставить их после себя своим детям!

— Прекрасная клятва, — сказал Оттер, — а здесь вы поклялись бы иначе, и сталь решила бы спор о краале, а не желтое железо!

— Мы приехали сюда, Оттер, и семь лет работали усерднее самого последнего из наших слуг; путешествовали там и тут, смешивались со многими народами, изучили несколько языков, и что же мы нашли? Баас Том — могилу в пустыне, а я — скудную пищу, которую может дать пустыня, не более. Богатства мы не приобрели, Оттер, а я поклялся или достичь его, или умереть, и еще в прошлую ночь обещал брату исполнить свою клятву!

— Это хорошо, баас; клятва есть клятва, и честные люди должны исполнять ее. Но здесь нельзя добыть богатств; ведь золото большею частью скрыто в этих скалах, которые слишком тяжелы, чтобы увезти их, а кто может достать золото из скал? Этого не сделать нам, даже если лихорадка и пощадит нас. Нам надо уйти отсюда куда-нибудь в другое место!

— Слушай, Оттер. Это еще не все. Умерший баас перед своей смертью видел в будущем, что я найду золото с помощью женщины, и просил меня остаться здесь некоторое время после его смерти. Скажи теперь, Оттер, ты, вышедший из народа, знающий толк в снах и видениях, и сам сын толкователя снов, было это действительное видение или фантазия больного?

— Не знаю, — отвечал Оттер. — Наверное, дух, или голос кого-то, оплакивающего умершего!

— Мы здесь единственные плакальщики! — сказал Леонард; и едва он произнес эти слова, как пронзительный вой опять огласил воздух. Как раз в это время луна вышла из-за облаков, и при ее свете они увидели того, кто производил странные звуки. Шагах в двадцати от них, на противоположном склоне холма, скорчившись на камне и закрыв лицо руками, в полном отчаянии, сидела высокая женщина изнуренного вида.

С изумлением Леонард направился к ней, сопровождаемый карликом. Женщина была так поглощена своим горем, что не слышала и не видала их приближения. Даже когда они совсем близко подошли к ней, она не заметила их, так как лицо ее было закрыто худыми руками. Леонард с любопытством посмотрел на нее. Это была женщина старше средних лет, очевидно, когда-то красивая, и для туземки с очень светлой кожей. Кудрявые волосы ее начинали седеть, руки и ноги были тонки и хорошей формы. Более Леонард ничего не мог разглядеть, так как лицо она закрыла руками, а фигура была обернута рваным одеялом.

— Матушка, — сказал он на диалекте сизуту, — что с тобою, о чем ты плачешь?

Женщина, отняв руки от своего лица, с криком ужаса вскочила на ноги. Взгляд ее упал сначала на Оттера, стоявшего прямо перед ней, и при виде его крик замер на ее губах, — она окаменела от ужаса. Вид ее был так странен, что карлик и его господин с молчаливым удивлением смотрели на нее, ожидая, что будет дальше.

Женщина первая прервала это молчание, заговорив глухим голосом, полным суеверного ужаса и обожания, и опустилась на колени:

— Наконец ты пришел требовать от меня ответа, — сказала она, обращаясь к Оттеру, — о, ты, имя кого Мрак, кому я была назначена в замужество и от кого в молодости убежала!? Тебя ли я вижу во плоти, господин ночи, король крови и ужаса, а это твой жрец? Или я грежу? Нет, я не грежу; убей меня, жрец, и пусть мой грех будет очищен!

— Кажется, — сказал Оттер, — мы имеем дело с сумасшедшей!

— Нет, Джаль, — отвечала женщина, — я не сошла с ума, хотя недавно была близка к этому!

— Ну, и меня не зовут ни Джалем, ни Мраком! — отвечал с раздражением карлик. — Перестань говорить глупости и скажи белому господину, откуда ты, а то я устал от этого разговора!

— Если ты не Джаль, черное существо, то это очень странно, так как Джаль имеет такой же вид, как у тебя. Но, может быть, ты не хочешь, облекшись во плоть, признаться в этом мне. Ну, тогда делай, как хочешь. Если же ты не Джаль, то я безопасна от твоего мщения, а если ты Джаль, то прошу тебя простить грех моей юности и пощадить меня!

— Кто такой Джаль? — с любопытством спросил Леонард.

— Не знаю, — отвечала женщина, внезапно переменив тон. — Голод и утомление смутили мой ум, и я говорила вздорные слова. Забудь их и дай мне есть, бледнолицый, — прибавила она жалобным голосом, — дай мне есть, я умираю от голода!

— У нас сильный недостаток в пище, — отвечал Леонард, — но мы поделимся с тобой, чем можем. Следуй за мною, матушка! — и он повел ее к гроту.

Оттер дал ей пищи, и она принялась есть, как человек, голодавший долгое время, с удовольствием, но и с усилием. Покончив с едой, она посмотрела на Леонарда своими смелыми черными глазами, проговорив:

— Скажи, белый господин, ты работорговец?

— Нет, — отвечал он хмуро, — я раб!

— Кто же твой господин — этот черный человек?

— Нет, он только раб раба. У него нет господина, а есть госпожа, которую зовут судьбою!

— Самая худшая из всех и в тоже время самая лучшая, — сказала старуха, нахмурившись, — она вновь смеется и к ударам примешивает поцелуи!

— Удары ее я хорошо знаю, а поцелуи — нет, — отвечал мрачно Леонард и прибавил другим тоном. — Что же с тобой случилось, матушка, как тебя зовут, и что ты ищешь, бродя одна в горах?

— Меня зовут Соа, и я ищу помощи для той, кого люблю, и кто теперь находится в горестном положении. Хочешь, господин, слушать мой рассказ?

— Говори, — сказал Леонард.

Женщина, сев на землю перед ним, начала свой рассказ.

VI. РАССКАЗ СОА

— Господин, я, Соа, служанка белого человека, купца, живущего на берегах Замбези в четырех днях пути отсюда. У него есть дом, построенный им несколько лет тому назад.

— Как имя белого человека? — спросил Леонард.

— Черный народ зовет его Мэвум, а бледнолицые — Родд. Он хороший господин и не простой человек, но у него есть один недостаток — по временам он пьет. Двадцать лет тому назад, или больше, Мэвум женился на белой женщине, дочери португальца, жившего у бухты Делагоа. Она была прекрасна, ах, как прекрасна! После женитьбы он поселился на берегах Замбези, сделался купцом и выстроил там дом, от которого теперь остались одни развалины. Здесь его жена умерла от родов; да, она умерла на моих руках, и я воспитала ее дочь Хуанну, ухаживая за ней от колыбели и до настоящих дней.

— После смерти своей жены Мэвум стал сильно пить. Когда он не пил, то это был ловкий и хороший торговец; по временам он собирал на большие суммы слоновую кость, перья, золото и сотнями воспитывал рогатый скот. Тогда он говорил, что хочет оставить пустыню и уехать за море, в неизвестную мне страну, откуда приезжали англичане.

— Дважды он отправлялся со мной и с Хуанной, своей дочерью, моей госпожою, которую черный народ прозвал Небесною пастушкой, приписав ей дар предсказывать дождь. Однажды Мэвум остановился в городе Дурбан, в Натале, и, напившись пьяным, в один месяц прожил все свои деньги, в другой раз он потерял вновь нажитое им состояние при переправе через реку, когда лодку опрокинул гиппопотам, и золото со слоновой костью потонуло. В последнюю поездку он оставил свою дочь в Дурбане, где она прожила три года, изучая те вещи, которые знают белые женщины, так как она очень умна, так же умна, как добра и прекрасна. Года два тому назад она вернулась назад в поселение, доехав на судне до бухты Делагоа, где ее встретил Мэвум.

— Раз моя госпожа сказала своему отцу, что ей наскучила их уединенная жизнь в пустыне и что она хочет ехать за море в страну, которую она называла домом. Он послушался ее, так как Мэвум очень любил свою дочь, и сказал, что сделает так, но что до этого он хочет отправиться в путешествие по реке для закупки в одном месте большого количества слоновой кости. Она была против этого, говоря: поедем, наконец, мы уже достаточно богаты. Отправимся в Наталь и поедем за море. Но он ничего не хотел слушать, так как был очень упрямый человек.

— На следующее утро он отправился за слоновой костью и лэди Хуанна, его дочь, плакала, хотя она и бесстрашна, оставшись одна. Кроме того, она не любила быть вдали от отца, не имея возможности следить за тем, чтобы он не напивался пьяным.

После отъезда Мэвума прошло двенадцать дней. Я и моя госпожа сидели в поселении, ожидая его возвращения. У моей госпожи есть обыкновение, одевшись поутру, читать какую-то священную книгу, в которой написаны законы того Высочайшего, которого она почитает. Поэтому наутро, тринадцатого числа, она сидела на веранде дома и читала эту книгу, а я занималась приготовлением пищи. Вдруг я услыхала шум и, выглянув через забор, окружавший сад и весь дом, кроме веранды, увидала много людей — белых, арабов и мулатов; один из них был верхом, а остальные пешком; за ними тянулся длинный караван рабов с веревками на шее.

— Подойдя ближе, эти люди стали стрелять в жителей поселения; некоторые были убиты, многие взяты в плен, а другие убежали — те, кто был на полевых работах и видел приближение работорговцев.

Со страхом глядя на все это, я увидела, что моя госпожа, все еще с книгой в руках, побежала к забору, за которым я стояла. Но когда она достигла его, человек, сидевший верхом на муле, преградил ей дорогу, и она, обернувшись, посмотрела на него, прислонившись спиной к забору. Тогда я спустилась с забора и, спрятавшись за банановыми деревьями, стала смотреть в щель забора.

— Человек, сидевший на муле, был стар и толст, с седыми волосами и желтым морщинистым лицом. Я знала его раньше и слышала о нем: много лет он был ужасом этой страны. Черный народ зовет его «Желтым дьяволом», а португальское имя его Перейра; он имеет свое жилище в уединенном месте в одном из устьев Замбези. Сюда он собирает своих рабов, и сюда дважды в год приезжают торговцы и отвозят рабов на рынки.

— Этот человек посмотрел на мою госпожу, в ужасе прислонившуюся к забору, и, засмеявшись, вскричал по-португальски: — Вот славная добыча! Должно быть, это та Хуанна, о красоте которой я столько слышал. Где ваш отец, моя голубка? Уехал по торговым делам, не правда ли? А, я это знал; иначе, может быть, я бы и не отважился приехать сюда. Но с его стороны нехорошо оставлять в одиночестве такое милое существо. Хорошо, хорошо, он занят своим делом, а я должен приступить к своему; ведь я тоже купец, моя голубка, торгующий черными птичками. Птички с серебристыми перьями не часто попадались мне, и я должен побольше сделать для вас. Здесь есть молодые люди, которые за такие глаза, как у вас, дадут много. Не бойтесь, моя голубка, мы скоро найдем вам супруга!

— Так говорил Желтый дьявол в то время, как моя госпожа испуганно смотрела на него, а слуги работорговца громко смеялись его злым словам.

Наконец, она, казалось, поняла, о чем он говорил, и я увидела, что моя госпожа медленно подняла свою руку к голове. Я догадалась о ее намерении. Она носила в своих волосах спрятанный там страшный яд, малейшая крупица которого, попав на язык, тотчас же убивает человека. Секрет этого яда я открыла ей; моя госпожа постоянно имела яд при себе на тот случай, если ей будет угрожать худшее, чем смерть. Тогда в ужасе я прошептала ей через щель забора на древнем языке, которому я ее учила, — языке моего народа:

— Удержи свою руку, госпожа: пока ты жива, ты можешь еще освободиться, а от смерти нет освобождения. Будет еще время употребить яд, когда самое худшее станет угрожать тебе!

— Она услышала меня, и, слегка наклонив свою голову, опустила руку. Тогда Перейра снова заговорил:

— Теперь, если вы готовы, мы можем отправляться; до моего гнезда восемь дней пути, а кто может сказать, когда придут покупатели за моими черными птицами? Не хотите ли вы что-нибудь сказать перед отправлением, моя голубка?

Тогда, мол, госпожа впервые заговорила с ним:

— Я в вашей власти, но не боюсь вас; знайте, что в случае необходимости я могу ускользнуть от вас. Только я скажу вам следующее: ваше злодейство навлечет смерть на вашу голову, — и она бросила взгляд на тела убитых работорговцами, на пленников, на которых были надеты цепи и деревянные колодки, и на дым, поднявшийся над ее домом, подожженным злодеями.

— Одно мгновение португалец казался испуганным, затем громко засмеялся и, перекрестившись по обычаю этого народа для защиты от проклятия, произнес:

— Как! Вы пророчествуете, моя голубка! Вы говорите, что можете ускользнуть, если захотите. Ну, мы это посмотрим. Приведите другого мула для лэди!

— Мул был приведен, и Хуанна, моя госпожа, села на него. Затем работорговцы пристрелили тех из рабов, которые, по их мнению, не имели никакой цены; погонщики рабов ударили последних кожаными плетками, и караван двинулся к берегам реки.

— Когда он скрылся из виду, я вышла из своего убежища, отыскала тех из поселенцев, которым удалось ускользнуть от рук злодея, и просила их пойти с оружием по следам Желтого дьявола, чтобы при удобном случае освободить мою госпожу, которую они любили. Но они боялись сделать это, да и многие из старшин были взяты в плен. Они только плакали о своих умерших родственниках и сожженных краалях.

— Трусы! — сказала я им. — Если вы не хотите идти, то я одна пойду. По крайней мере, пусть кто-нибудь из вас пойдет вверх по реке и, отыскав Мэвума, расскажет ему о том, что произошло в его доме!

— Они обещали мне это, и я, взяв одеяло и немного пищи, отправилась следом за караваном работорговцев. Четыре дня я шла за ними, пока, наконец, у меня не вышла пища и силы не оставили меня. На утро пятого дня я не могла больше идти и, взойдя на вершину скалы, долго следила за извивавшимся по равнине длинной лентой караваном. В середине его были два мула, и на одном из них сидела женщина. Тогда я убедилась в том, что еще ничего не случилось с моей госпожой, так как она была еще жива.

— С горы я увидела вдали маленький крааль. Собрав последние силы, я пошла к нему. Жителям его я сказала, что убежала от работорговцев, и они приняли меня ласково. От них я узнала, что несколько белых людей из Наталя искали в этих горах золото, и весь следующий день я провела в поисках, думая, что они могут помочь мне, так как хорошо знаю, что англичане не любят работорговцев. Вот, наконец, господин, я пришла сюда с большим трудом и прошу тебя освободить мою госпожу из рук Желтого дьявола. О, господин, я кажусь бедной и жалкой; но скажу тебе, что если ты освободишь ее, то можешь получить большое вознаграждение. Да, я открою тебе то, что скрывала всю мою жизнь, даже от моего господина Мэвума. Я открою тебе тайну сокровищ моего народа, «детей тумана»!

При этих словах Леонард, молча и внимательно слушавший рассказ Соа, поднял голову и посмотрел на нее, думая, что горе помутило ее рассудок. Однако на лице женщины выражалось только сильное волнение, но не сумасшествие.

— В своем ли ты уме, матушка? — сказал он наконец. — Ты видишь, что я один здесь со слугой, так как три моих товарища, о которых люди из крааля говорили тебе, умерли от лихорадки, и я сам поражен ею. Как же ты просишь меня отправиться в этот лагерь работорговцев, местонахождения которого ты даже не знаешь, чтобы одному освободить твою госпожу, если действительно у тебя есть госпожа и твой рассказ верен? Как не подумать, что ты не в своем уме?

— Нет, господин, я не сошла с ума, и то, что я говорила тебе, правда до последнего слова. Конечно, я прошу большой вещи, но хорошо знаю, что вы, англичане, можете сделать любые дела, если вам хорошо заплатить. Постарайся помочь мне, и ты получишь хорошее вознаграждение. Даже если тебе и не удастся помочь мне и ты останешься жив, то все-таки получишь награду, хотя не так много, может быть, но все-таки больше того, что мог бы когда-нибудь получить!

— Не говори больше о вознаграждении, — раздраженно прервал ее Леонард, которого задел скрытый сарказм слов Соа. — Вот лучше не можешь ли ты вылечить меня от лихорадки? — прибавил он, смеясь.

— Я могу это сделать, — спокойно отвечала она, — завтра утром я буду лечить тебя!

— Тем лучше! — сказал он с недоверчивой улыбкой. — А теперь скажи мне, куда же увезли твою госпожу? Вероятно, то гнездо, о котором говорил португалец, находится в тайном месте? Сколько дней тому назад она была увезена?

— Сегодня идет 12-й день, господин. А место гнезда — тайна, вот все, что я знаю. Открыть ее — дело твоей мудрости!

Леонард подумал немного, и внезапная мысль осенила его. Обратившись к карлику, который в молчании слушал разговор Соа с Леонардом, он сказал ему по-голландски:

— Оттер, тебя когда-то уводили в рабство?

— Да, баас, это было десять лет тому назад!

— Как это случилось?

— Вот как, баас. Я охотился на Замбези с воинами одного племени — это было после того, как мой собственный народ прогнал меня, потому что, по их словам, я был слишком безобразен, чтобы быть их начальником, на что имел право по рождению. В это время Желтый дьявол, тот самый человек, о котором говорит эта женщина, с арабами напал на нас и увлек в свое убежище, чтобы ждать здесь покупателей рабов. В тот день, когда последние прибыли, я убежал вплавь, а все остальные, оставшиеся в живых, были увезены на кораблях в Занзибар!

— Можешь ли ты найти дорогу к этому месту?

— Да, баас, хотя найти место очень трудно, так как дорога к нему идет болотами. Кроме того, место это скрыто и защищено водою. Всем рабам во время последнего дня пути были завязаны глаза. Но я поднял повязку при помощи носа, — ах, мой большой нос очень хорошо служил мне в этот день — и следил за дорогой из-под повязки, а Оттер никогда не забудет дороги, по которой прошли его ноги. Вот почему я и смог по той же дороге вернуться назад!

— Ты мог бы отсюда найти это место?

— Да, баас. Я пошел бы вдоль этих гор, десять дней или более, пока бы не достиг южного рукава Замбези ниже Люабо. Затем мне было бы нужно еше один день следовать вниз по реке, а после этого два дня по болотам, и я пришел бы к месту. Но это неприступное убежище, баас, и там много людей с ружьями, есть даже большая пушка!

Леонард снова подумал и, обратившись к Соа, спросил ее:

— Ты понимаешь по-голландски? Нет? Я должен тебе сказать, что узнал кое-что об этом гнезде от моего слуги. Перейра сообщил, что от дома твоего господина восемь дней пути, так что твоя госпожа три или четыре дня находится в гнезде, если она только увезена туда. Затем, насколько я знаю обычаи работорговцев этих мест, они не начнут выводить рабов еще целый месяц, пока не прекратятся муссоны. Поэтому, если я не ошибаюсь, времени еще довольно. Заметь, матушка, что я не обещаю еще ничего: сначала я должен подумать!

— Да, белый человек, ты сделаешь все, если узнаешьвознаграждение. Но про это я скажу тебе завтра, после того, как вылечу тебя от лихорадки. А теперь, пожалуйста, черный человек, укажи мне место, где я могла бы спать: я очень утомлена!

VII. ЛЕОНАРД КЛЯНЕТСЯ КРОВЬЮ АКИ

На следующее утро Леонард проснулся рано от тревожного сна, так как лихорадка начинала сильно мучить его, но Соа встала еще раньше, и когда он вышел из грота, то первое, что увидел, была ее высокая фигура, склонившаяся над стоявшим на огне котелком, содержимое которого она по временам помешивала.

— Доброго утра, белый человек! — сказала она. — Вот здесь то, что вылечит тебя от болезни, как я обещала! — и она сняла с огня котелок.

Леонард понюхал: жидкость пахла отвратительно.

— Это скорее способ отравить меня, матушка! — сказал он.

— Нет, нет, — отвечала она с улыбкой, — выпей половину теперь и половину в полдень, и лихорадка больше не будет тебя беспокоить!

Как только жидкость остыла, Леонард выпил половину ее, сильно сомневаясь в успехе лечения.

— Хорошо, матушка, если грязь есть доказательство добродетели, то твое средство окажется хорошим! — проговорил он.

— Оно хорошо, — важно говорила она, — многие были спасены им на краю смерти!

Благодаря ли средству Соа, или по другой причине, но Леонард уже с наступлением ночи стал себя чувствовать гораздо лучше, а дня через два он был здоров.

Вскоре после того, как Леонард выпил лекарство, он увидел Оттера, спускавшегося с холма с большим убитым животным на плечах.

— Старуха принесла нам счастье, — проговорил карлик, положив на землю свою добычу. — Кусты опять полны дичью. Я только вышел сегодня, как убил молодого «киду» (антилопу), жирного, и там их еще много.

Из принесенной Оттером добычи был приготовлен завтрак, после которого Леонард опять заговорил с Соой.

— Матушка, — начал Леонард, — прошлую ночь ты просила меня отважиться на великое дело, обещая мне за это вознаграждение. Ты говорила, что мы, англичане, можем много сделать за золото, а я бедный человек, ищущий богатства. Ты просишь меня рискнуть моей жизнью; ну, так скажи мне, за какую цену ты предлагаешь мне сделать это?

Соа несколько минут молча смотрела на него и потом ответила:

— Белый человек, слыхал ли ты когда-нибудь о моем народе, «детях тумана»?

— Нет, только знаю, что он есть. Что же дальше?

— Вот что: я, Соа, была дочерью Верховного жреца этого народа и убежала оттуда много лет тому назад, после того, как была назначена для жертвоприношения богу Джалю, который имеет такой же вид, как этот черный человек! — указала она на Оттера.

— Это очень интересно, — сказал Леонард, — продолжай!

— Белый человек, этот народ — великий народ. Он живет в Стране тумана, на возвышенностях, под сенью снежных горных вершин. Мои соплеменники ростом больше других людей и очень жестоки, но женщины их прекрасны. О происхождении моего народа я не знаю ничего; оно затеряно в прошедшем. Он почитает древнюю каменную статую, имеющую вид карлика, и приносит ему в жертву кровь людей. У подножия статуи находится пруд с водой, а к нему примыкает пещера. В этой пещере, белый человек, живет тот, изображение которого мой народ почитает, — Джаль, имя которого — Ужас!

— Ты хочешь сказать, что карлик живет в пещере? — спросил Леонард.

— Нет, белый человек, не карлик, но священный крокодил, которого они называют змеем, громаднейший крокодил и самый старый, так как он жил там с самого начала мира. Этот змей пожирает тела тех, кого приносят в жертву черному существу!

— Все это очень любопытно, — заметил Леонард, — но я не вижу, какую же пользу можно извлечь из всего этого?

— Белый человек, жрецы детей тумана приносят в жертву своему богу не только жизнь детей, но и такие безделки! — и, освободив внезапно свою руку, она показала изумленному Леонарду рубин или камень, казавшийся рубином, необычайной величины и ослепительного блеска.

— У твоего народа много таких камней, Соа? — спросил Леонард. — Где же они находят их?

— Да, белый человек, они много находят их в сухом ложе реки, хотя, конечно, такие большие попадаются редко, в одном месте, известном только жрецам; вместе с такими они находят еще другие камни прекрасного голубого цвета!

— Должно быть, сапфиры, — подумал Леонард, — их обыкновенно находят вместе!

— Они откалывают их каждый год, — продолжала она, — и самый большой из камней, найденный ими, привязывают ко лбу той женщины, которая избирается в жены богу Джалю. Затем, еще до жертвоприношения, они снимают камень со лба и прячут его в тайном месте, где сложены все камни, бывшие у всех предыдущих жертв. Глаза Джаля также сделаны из этих камней. Легенда в моем народе, белый человек, гласит, что Джаль, бог смерти и зла, убил свою мать, Аку, в давно минувшие времена. На том месте, где он убил ее, находят красные камни, это ее кровь, и голубые — ее слезы, которые она проливала, умоляя его о пощаде. С тех пор кровь Аки приносят в жертву Джалю и будут приносить до тех пор, пока Ака не вернется снова принимать поклонение от страны!

— Прекрасный пример из мифологии, — проговорил про себя Леонард, — наши старые друзья — мрак и заря в африканской интерпретации, я полагаю. Слушай, матушка, — обратился он снова к Соа. — Этот камень, если он драгоценный, стоит нескольких унций золота, но есть другие камни, так похожие на него, что неопытный человек может спутать их, и те камни имеют очень маленькую цену. Конечно, очень может быть, что этот камень, а также и другие, о которых ты говоришь, настоящие рубины; во всяком случае, я бы хотел достать их. Но скажи мне, какой у тебя план? Как я могу добыть эти рубины?

— Белый человек! — отвечала она. — Если ты согласишься помочь мне, я тут же дам тебе этот камень. Пообещай мне только предпринять освобождение моей госпожи! Я вижу по твоим глазам, что ты исполнишь обещание, раз дашь его! — и она, замолчав, смело посмотрела на него.

— Очень хорошо, — сказал Леонард, — но, принимая во внимание риск, я нахожу цену недостаточной. Как я сказал тебе, этот камень может ничего не стоить. Ты должна предложить что-нибудь получше, матушка!

— Верно, белый человек, я судила о тебе правильно, — отвечала с усмешкой Соа, — конечно, ты мудро рассудил: за маленькое вознаграждение — малое дело. Вот какую плату я предлагаю тебе. Если тебе удастся освободить мою госпожу из когтей Желтого дьявола, я, от ее имени и от своего собственного, обещаю привести тебя в страну моего народа и укажу средство достать все другие бесценные камни, спрятанные там!

— Хорошо, — сказал Леонард, — но почему ты обещаешь не только от своего имени, но и от имени твоей госпожи?

— Без нее ничего нельзя сделать, белый человек, мой народ великий и сильный, а у нас нет средств покорить его войною. Здесь хитрость должна служить нам оружием!

— Ты должна говорить яснее, Соа. Я не могу победить народ великий и сильный, а у нас нет средств покорить этот народ хитростью, и какое отношение ко всему этому имеет мисс Родд, твоя госпожа?

— Это ты узнаешь со временем, белый человек, после того, как освободишь ее. До тех пор губы мои будут закрыты. Скажу тебе только, что у меня есть план, и этого довольно, больше я ничего не скажу. Если ты откажешься, то я обращусь за помощью к другим!

Леонард подумал немного и, видя, что она решила ничего более не объяснять, сказал:

— В таком случае, хорошо. Но я не знаю, согласится ли твоя госпожа исполнить данное тобою от ее имени обещание?

— Я отвечала за нее, — сказала Соа, — она никогда не откажется от моего слова. Белый человек, я открыла тебе очень важную тайну, и если ты отправишься вместе со мной в страну моего народа, то мне будет угрожать смерть, если я буду разоблачена. Я рассказала тебе это и предложила подарок потому, что видела твою нужду в деньгах, и была уверена в том, что не имея надежды на получение денег, ты бы не захотел рисковать жизнью в таком опасном деле. Но я так люблю мою госпожу, что готова рискнуть моей жизнью, ах, я отдала бы шесть жизней, если бы имела их, чтобы только спасти ее от позорного рабства. Ну, белый человек, мы говорили достаточно. Ты согласен?

— Что ты скажешь на это, Оттер? — спросил Леонард, задумчиво пощипывая свою бороду. — Ты слышал этот удивительный рассказ? Дай мне совет: ты человек ловкий!

— Я слышал весь рассказ, баас, — отвечал Оттер, — что касается моей ловкости, то я, может быть, ловок, может быть — нет. Мой народ говорил, что я ловок, и это было одной из причин, почему он не хотел меня своим вождем. Если бы я был только ловок, они бы это перенесли, как и мое безобразие; но так как я был и ловок, и безобразен, то они не захотели такого вождя. Они боялись, что я могу сделать весь народ безобразным!

— К чему ты говоришь все это? — сказал Леонард, понимавший однако, что карлик говорил так с целью дать ему самому время обдумать свой ответ. — Дай мне совет, Оттер!

— Баас, что я могу тебе сказать? Я не знаю цены этого красного камня. Я не знаю, откуда эта женщина, о которой сердце мне не говорит ничего хорошего; не знаю, правду ли она говорит, или лжет о том далеком народе, живущем в тумане и почитающем бога такого же вида, как я. Нигде еще не поклонялись мне, как богу и, если есть такая страна, то я бы хотел отправиться туда. Что касается освобождения ее госпожи из гнезда Желтого дьявола, то я не знаю, как это сделать. Скажи мне, сколько человек Мэвума было взято в плен с твоей госпожой?

— Человек пятьдесят! — отвечала Соа.

— Хорошо, — продолжал карлик, — если мы освободим этих людей, и если они храбры, то можем кое-что сделать, но, во всяком случае, все это не наверное, баас. Впрочем, если ты думаешь, что цена хорошая, то мы можем попробовать. Это будет все-таки лучше, чем сидеть здесь. Никто не может знать, что случится. От судьбы не уйдешь.

— Хорошая пословица! — сказал Леонард.

— Соа! Я принимаю твое предложение, хотя безумно было бы надеяться на успех. Теперь мы заключим с тобой письменный договор, во избежание каких-либо недоразумений. Возьми немного крови из горла козы. Оттер, смешай ее с порохом и горячей водой; это заменит нам чернила!

Когда Оттер занялся этим, Леонард стал искать бумагу, которой, однако, не нашлось ни одного клочка. Последний запас бумаги, оставшийся у него, был унесен бурей в ночь смерти его брата. Тогда он вспомнил о молитвеннике, подаренном ему Джен Бич. Чистый листок, на котором стояла подпись Джен, он не хотел портить, поэтому решил писать поперек заглавного листа. Вот что он написал мелкими буквами на первом листе молитвенника:

Договор между Леонардом Утрамом и Соа, туземной женщиной.

I. Означенный Леонард Утрам обязуется употребить все свои силы для освобождения Хуанны, дочери м-ра Рода, взятой в рабство неким Перейрой, работорговцем.

II. В вознаграждение услуг названного Леонарда Утрама, означенная Соа сим обязуется, за свой счет и от имени названной Хуаны Родд, провести его в некоторое место в центре Юго-восточной Африки, населенное племенем, известным под именем «народа тумана», здесь помочь ему овладеть большим количеством рубинов, употребляемых в религиозных церемониях названным племенем. Сверх сего, названная Соа обязуется, от имени упомянутой Хуанны Родд, что последняя будет сопровождать ее в путешествии и будет исполнять среди этого народа ту роль, в какой окажется необходимость для успеха дела.

III. Названные лица взаимно обязуются продолжать дело до тех пор, пока названный Леонард Утрам не убедится, что оно безнадежно.

Заключено в горах Маника, Восточная Африка, 9 мая 18… года.

Окончив этот документ, Леонард громко прочел его и от всей души рассмеялся сам над собой.

Пересказав содержание документа Оттеру, он спросил мнение карлика.

— Очень хорошо, баас, очень хорошо, — отвечал тот, — удивительны эти белые люди! Но, баас, как эта старуха может ручаться за других?

Леонард стал задумчиво пощипывать свою бороду. Карлик коснулся самого слабого места в документе. Но Соа избавила его от затруднения, сказав спокойно:

— Не бойся, белый человек, моя госпожа исполнит то, что я обещала от ее имени. Дай мне перо, чтобы я могла сделать мой знак на бумаге. Но сначала ты должен поклясться этим красным камнем, что будешь стараться исполнить то, что написано тут!

Леонард засмеялся, поклялся и подписал документ, а Соа сделала свою метку. Оттер скрепил бумагу в качестве свидетеля, и дело было окончено. Рассмеявшись снова над всем этим, Леонард, написавший документ скорее в шутку, чем из каких-либо других побуждений, положил молитвенник в свой карман, спрятав также и большой рубин.

Старуха следила за тем, как исчез камень, с выражением торжества на своем злом лице, затем радостно воскликнула:

— А, белый человек, ты взял его и теперь ты мой слуга до конца. Поклясться кровью Аки — настоящая клятва, и горе тому, кто нарушит ее!

— Да, я взял твой камень, — сказал Леонард, — и выполню свою клятву, но нечего говорить о крови Аки, когда мы рискуем нашей собственной кровью. А теперь нам лучше готовиться к отправлению!

VIII. ОТПРАВЛЕНИЕ

Прежде всего надо было позаботиться о пище, и Леонард приказал Оттеру нарезать ломтями козье мясо и положить его на скалы для сушки под палящими лучами солнца. Затем они рассортировали свое имущество и выбрали то, что можно было взять с собой. Увы! Его было немного. По одеялу на каждого, по паре сапог, немного лекарств, два самых лучших ружья с запасом снарядов, компас, бутылку для воды, три ножа, гребень и маленький железный котелок — все-таки значительная тяжесть для двух мужчин и одной женщины, решившихся идти через горы, равнины и болота.

Этот багаж был разделен на три части, причем Соа досталась самая легкая, а Оттеру наиболее тяжелая.

— Ничего, — сказал карлик, — я мог бы нести все три узла, в случае необходимости! — и зная силу карлика, Леонард не счел его слова за хвастовство.

Все вещи, которые они решили не брать с собой, были зарыты в гроте вместе с горными инструментами. Леонард взял также и все добытое им золото — около ста унций. Одну половину его он спрятал вместе с рубином в своем поясе, а другую отдал Оттеру. Сначала он хотел оставить золото в гроте, но потом вовремя вспомнил, что золото ведь может пригодиться, тем более среди португальских и арабских работорговцев.

Вечером, когда все вещи были уложены и луна показалась над горизонтом, Леонард прикрепил свой узел себе на плечи ремнями. Оттер и Соа последовали его примеру. Для того, чтобы избежать дневного зноя и опасности натолкнуться где-нибудь на работорговцев, решено было путешествовать ночью, при свете луны.

— Следуйте за мной через несколько минут, — сказал Леонард Оттеру, — я побуду на могиле брата!

Через четверть часа они тронулись в путь навстречу новым опасностям, а, быть может, и смерти. Впрочем, Леонард бодро смотрел в будущее. В самом деле, разве не исполнилось предсказание его брата? Разве к нему не пришла женщина и не дала ему драгоценный камень, который, если только он настоящий рубин, сам по себе — целое состояние?

Мы не будем следовать шаг за шагом за Леонардом Утрамом и его спутниками. Целую неделю они уже шли по ночам, как и предполагали. Они взбирались на горы, проходили болотами, переплывали реки, то голодая, то имея обильные запасы пищи, которую находили в изредка попадавшихся им бедных краалях.

На восьмую ночь они остановились на склоне высокой горы. Луна зашла, идти далее было невозможно; кроме того, они были утомлены долгим путешествием. Завернувшись в свои одеяла, чтобы защитить себя от ночного холода, они легли под тенью нескольких кустарников, рассчитывая проспать до зари.

На рассвете Оттер разбудил Леонарда.

— Смотри, баас, — сказал карлик, — мы шли правильно. Внизу большая река, а там вдали, вправо, море!

Оттер был прав. Действительно, в нескольких милях от них по большой равнине, покрытой кустарниками и переходившей постепенно в болото, шел тот рукав Замбези, которого они хотели достичь.

— Около пяти часов пути отсюда, — продолжал карлик, — горы приближаются к реке. Туда-то нам и надо идти, чтобы достичь того большого болота, возле которого и находится гнездо Желтого дьявола!

После полудня путники отправились дальше и к ночи, еще до восхода луны, очутились у изгиба горы, примыкавшего к берегу реки. Взошедшая вскоре луна осветила удивительно безотрадную картину. В обширном полукруге, образованном изгибом гор, текла река, усеянная зелеными островами. Низменный берег реки переходил в громадное болото, имевшее в ширину от одной до двадцати миль и заросшее камышом. Запах гнили носился в воздухе над этим местом, наводившим ужас своей пустынностью и разрушением. Однако, оно жило своею собственной жизнью. Стаи диких уток летели с моря, чтобы искать здесь пищи; аллигаторы и гиппопотамы плескались в воде; выпь кричала в камышах, и отовсюду раздавалось кваканье тысячи лягушек.

— Там проходит дорога работорговцев, — сказал Оттер, указывая на одно место на горном берегу реки, — или, по крайней мере, раньше она проходила там!

— Выйдем на эту дорогу, — ответил Леонард, — мы можем немного пройти по ней и затем расположиться на ночлег!

Путники дошли до указанного карликом места, где Оттер стал, точно гончая собака, рыскать по кустам. Через несколько минут он поднял руку и свистнул.

— Так я и думал, — сказал он, когда его спутники подошли ближе, — тропинка та же, что была и раньше. Смотри, баас!

С этими словами Оттер раздвинул один из кустов, под которым оказался разложившийся труп женщины с ребенком.

— Умерла не более двух недель тому назад, — флегматично произнес карлик. — Да! Желтый дьявол оставляет за собой такие следы, что по ним нетрудно найти дорогу!

Соа стала внимательно всматриваться в скелет.

— Одна из женщин Мэвума, — сказала она, наконец, — я узнаю это по костям ног!

После этого пошли далее и часа через два достигли такого места, где тропинка упиралась в реку.

— Что теперь делать, Оттер? — спросил Леонард.

— Здесь рабов сажают в лодки, — отвечал карлик, — перед этим они «выпалывают сорную траву», т.е. убивают слабых и больных, чтобы не возиться с ними. Пойдем туда, посмотрим, там, наверное, есть лодки!

Леонард и Соа пошли по указанному Оттером направлению.

— Есть одна лодка, — сказал карлик, остановившись в одном месте, — и «сорная трава» лежит здесь по-прежнему!

Леонард, подойдя ближе, увидел ужасную картину. На небольшом открытом пространстве лежали сложенные в кучу тела человек сорока мужчин, женщин и детей, недавно умерших. Вблизи виднелись другие кучи костей, страшно белевших при лунном свете — следы прежних жертвоприношений. Первая куча мертвецов лежала вблизи заросшего мохом места, где были видны следы лодок, очевидно, недавно только отчаливших отсюда.

При виде костей несчастных жертв зверства работорговцев в душе Леонарда вспыхнуло сильное желание встретиться лицом к лицу с Желтым дьяволом, издевавшимся над кровью и агонией беззащитных, и отомстить ему за это, если можно.

— Мы должны остановиться здесь до утра, стало уже темно! — сказал Леонард.

Путники расположились на ночлег на этой Голгофе, в этом ужасном месте, покрытом костями, из которых каждая вопияла к небу о мщении.

В гигантских камышах шумел ночной ветер, придавая клубам тумана фантастические очертания. По временам лягушки поднимали свой концерт, затем снова замолкали; цапля кричала вдали, когда аллигатор или гиппопотам разрушали ее гнездо, а с высоты доносился шум крыльев диких уток, летевших к океану! Но в воображении Леонарда все эти голоса природы сливались в один хор, раздававшийся из кучи костей, хор скорбных звуков, летевших со стоном к небесам и вопиявших: Боже, доколе беззаконие будет царить на земле, доколе Твоя рука будет бездействовать?

Когда темнота прошла, и солнце показалось во всем своем блеске, путешественники поднялись, стерли ночную росу с волос и принялись за скудный завтрак. Затем они молча направились к лодке, спустили ее в воду, и Леонард с Оттером взялись за весла.

В этом путешествии по реке оказала им большую услугу превосходная память карлика. Без него они не могли бы сделать ни одной мили, так как река дробилась на бесчисленные лагуны и естественные каналы, прорезанные течением воды в густой чаще тростника. Не было никакой возможности отличить один канал от другого. Тем не менее, карлик уверенно показывал дорогу. Десять лет тому назад он был в этих местах и все же вел Леонарда безошибочно. По временам попадались новые каналы, не существовавшие прежде, но, подумав немного, Оттер указывал, по какому следовало ехать.

Так они двигались вперед большую часть дня, пока к вечеру не достигли места, где отдельный канал, которым они следовали, разделялся на два рукава, принимавших один северное, а другой южное направление.

— Как теперь ехать, Оттер? — спросил Леонард.

— Ну, баас, я и сам не знаю. Вода изменила свое течение: здесь была прежде земля, и дорога шла прямо.

Это была большая опасность; один неверный шаг — и они могли заблудиться в этом лабиринте.

После долгого размышления Оттер предложил, наконец, ехать по левому рукаву, но Соа, до сих пор молчавшая, посоветовала взять вправо. Леонард сначала не согласился, но она настаивала, и лодка поехала в новом направлении. Пройдя ярдов 300 и не видя ничего, Оттер хотел посоветовать повернуть назад.

— Подожди, белый человек, — произнесла вдруг Соа, своими быстрыми глазами внимательно оглядевшая поверхность воды. — Что это там? — указала она на что-то белевшее в тростниках ярдах в сорока впереди.

— Перья, я полагаю, — отвечал Леонард, — однако, поедем туда и посмотрим!

— Это бумага, баас! — сказал Оттер, когда они подъехали близко к заинтересовавшему их белому предмету, — кусок бумаги на тропинке!

— Сними его поосторожнее! — сказал Леонард, с невольно забившимся сердцем при виде куска бумаги в подобном месте.

Когда Оттер положил на скамейку лодки снятый им с тростника кусок бумаги, Соа стала внимательно разглядывать его.

— Это лист из священной книги, которую читала моя госпожа, — произнесла, наконец, она с убеждением. — Я узнаю ее. Моя госпожа вырвала один лист и укрепила на тростнике, как знак для того, кто бы пошел по ее следам!

— Очень вероятно, — отвечал Леонард. — Тебе пришла очень хорошая мысль поехать по этому направлению. — Затем, нагнувшись к листу бумаги, он прочел следующие стихи, которые еще можно было разобрать:

«Ибо Он смотрит с высоты своего святилища; с неба Господь взирает на землю…

«Слышать стоны пленников, освобождать приговоренных к смерти…»

— Гм… — произнес Леонард про себя, — тексты весьма соответствуют нашему положению. Верящий в приметы счел бы это за хороший знак!

Через час они достигли конца острова.

— Ага, — сказал Оттер, — теперь я снова узнаю дорогу. Это тот самый рукав. Если бы мы не вошли в него, то, вероятно, так бы и не попали на правильную дорогу!

— Скажи, Оттер, — спросил Леонард, — ты убежал из лагеря работорговцев, как же это ты сделал, — в лодке?

— Нет, баас. Баас знает, что я силен. Мой дух, давший мне безобразие, одарил меня зато силой, а если бы я был также красив, как ты, но не имел силы, то я был бы теперь или рабом, или мертвым. Со скованными цепями руками я убил того, кто был приставлен стеречь меня, и взял у него нож. Затем я разорвал свои цепи; смотри, баас, у меня до сих пор остались от них рубцы. Затем, когда другие подбежали, чтобы убить меня, я бросился в воду и нырнул, так что они более не видали меня. После я плыл этой дорогой, останавливаясь по временам на островах, иногда же бежал вдоль берега, где тростники настолько густы, что меня никто не мог увидеть. Через четыре дня я был уже в безопасности!

— Чем же ты питался все это время?

— Кореньями и птичьими яйцами!

— А крокодилы не пробовали съесть тебя?

— Да, баас, однажды, но я ловок в воде. Я вскочил на спину водяной змеи и через глаз вонзил нож в ее мозг. Ах! Мой дух тогда был со мною. Затем, вымазавшись кровью крокодила, я спокойно поплыл далее, и аллигаторы более не трогали меня, принимая по запаху за своего брата.

— Скажи, Оттер, а теперь разве ты не боишься возвращаться в эти места?

— Немножко, баас; ведь мы идем в тот ад, о котором говорите вы, белые люди. Но куда идет баас, туда охотно последую и я. Кроме того, мне хотелось бы взглянуть еще раз на Желтого дьявола, чтобы убить его этими руками!

И карлик, подняв весло, зарычал в ярости:

— Убить его! Убить его! Убить его!

— Тише! — сказал с досадой Леонард. — Ты хочешь напустить на нас арабов, что ли?

IX. ГНЕЗДО ЖЕЛТОГО ДЬЯВОЛА

Солнце зашло, и трое путешественников, как и в предыдущую ночь, расположились на острове, ожидая восходы луны. Найдя пару диких утят, они хотели развести костер, чтобы приготовить себе ужин, но Леонард отклонил эту мысль.

— Это опасно, — заметил он, — огонь могут заметить издали!

Пришлось ограничиться скудным ужином из сушеного мяса и сырых утиных яиц.

Хорошо, что они приняли эту предосторожность, так как, едва мрак сгустился, послышался шум весел, и несколько лодок проплыли мимо них. Люди, сидевшие в этих лодках, перекликались по временам на арабском и португальском языках.

— Ложитесь на землю и не шевелитесь! — прошептал Оттер. — Здесь работорговцы будут приставать со своими лодками!

Леонард и Соа последовали его совету, а работорговцы, усердно гребя против течения, прошли ярдах в сорока от них и повернули к берегу.

— Дорогу, товарищи! — кричал один из работорговцев, выезжая на своей лодке вперед. — Место остановки близко, и там есть ром для тех, кто заслужил его!

— Надеюсь, что они не остановятся здесь! — сказал тихо Леонард.

— Тсс… — прошептал Оттер, — они причаливают, я слышу!

Действительно, ярдах в двухстах от них работорговцы пристали к берегу. Вскоре два ярких языка пламени показали, что они развели костры.

— Нам лучше уйти отсюда, — произнес Леонард, — если они заметят нас, то…

— Они не заметят нас, баас, если мы будем лежать тихо! — возразил Оттер. — Подождем здесь. У меня есть другой план. Слушай, баас… — и он зашептал что-то на ухо своему господину.

Леонард согласился на предложение карлика, и они остались на прежнем месте. От костров к ним доносился шум пьяной оргии работорговцев. Через час Леонард поднялся на ноги; его примеру последовал Оттер, проговорив:

— Я пойду ближе, баас. Я могу двигаться, как кошка!

— Куда вы хотите идти, белый человек? — спросила Соа.

— Поближе к ним, чтобы подслушать их разговор. Я понимаю по-португальски. Оттер, возьми нож и револьвер, но ружья не бери!

— Хорошо, — сказала женщина, — будьте только осторожны. Они — ловкий народ!

— Да, да, — ответил Оттер, — но баас тоже ловок, да и я такой же. Не бойся за нас, мать!

Осторожно крадясь по камышам, Леонард и карлик двинулись вперед. Когда они уже были ярдах в двадцати от костров, Леонард оступился и попал ногою в болото, устроив сильный шум. Несколько работорговцев, услышав всплеск воды, вскочили на ноги, но Оттер тотчас зафыркал, подражая голосу молодого гиппопотама.

— Морская корова, — произнес один работорговец по-португальски, — огонь испугает ее, и она не тронет нас!

Леонард и Оттер, выждав некоторое время, подкрались к кусту, вблизи которого сидели работорговцы. Леонард мог ясно слышать каждое слово из разговора негодяев. Их было двадцать два человека. Один, их предводитель, по-видимому, был чистокровный португалец, а остальные — мулаты и арабы. Все они пили из оловянных кружек ром и многие из них были уже полупьяны; по крайней мере, языки их развязались.

— Проклятие отцу нашему, дьяволу, — произнес один мулат, — что ему вздумалось как раз сейчас отправить нас с лодками! Мы можем пропустить потеху!

— Какую потеху? — спросил предводитель банды. — Еще три или четыре дня птиц не будут сажать в клетки: покупателей еще ждут, да и здесь говорят об английском крейсере, — чтоб ему провалиться в преисподнюю, — который снует у устья реки!

— Нет, я не про то говорю, — отвечал мулат, — немного удовольствия смотреть на продажу вонючих негров; я говорю о продаже с аукциона белой девушки, дочери англичанина-купца, захваченной нами недавно. Вот красотка — для счастливой собаки! Я никогда не видал ничего подобного, — что у нее за глаза, что за характер!

— Ну, вам нечего думать о ней, — усмехнулся вожак, — она слишком дорога для таких молодцов, как вы; кроме того, глупо тратить много денег на девушку, белую или черную. Когда будет аукцион?

— Он был назначен в ночь перед отправлением партий, го теперь говорят, что он состоится завтра ночью. Скажу вам, почему Желтый дьявол спешит с этим делом: он боится ее, думая, что она принесет ему несчастье, и хочет скорее отделаться от нее. Ах! Старик забавник, любит шутки. «Все мужчины братья, — сказал он вчера, — черные и белые; поэтому все женщины сестры.» На этом основании он хочет продать ее, как негритянку. Ха, ха, ха! Дайте, братец, рому, дайте рому!

— Может быть, он еще отложит этот аукцион, и мы можем поспеть вовремя, — заметил вожак, — во всяком случае, за здоровье этой девушки! Кстати, догадался ли кто-нибудь спросить пароль? Я сам забыл это сделать.

— Да, — отвечал мулат, — прежнее слою «Дьявол»!

Так они говорили около часу, частью о Хуанне, частью о других вещах. Когда работорговцы совершенно опьянели, разговор их сделался настолько возмутительным, что, прислушиваясь к нему, Леонард едва мог лежать спокойно. Наконец, один за другим негодяи погрузились в крепкий сон, и все стихло. Работорговцы не поставили часового, так как здесь на острове не ожидали никаких врагов.

Тогда Оттер приподнялся на руках, и его лицо при слабом свете луны загорелось огнем дикого торжества.

— Баас, — прошептал он. — не сделать ли нам это? — и он провел рукой по горлу.

Леонард задумался на одно мгновение. Его ярость была сильна, однако он содрогался при мысли об убийстве спящих людей, хоть они и были злодеи. Кроме того, разве возможно было сделать это без шума! Некоторые из негодяев могут проснуться, страх отрезвит их, и тогда борьба с ними будет немыслима.

— Нет, — шепотом отвечал он, — иди за мной; мы лучше спустим в воду их лодки.

— Хорошо, хорошо — сказал Оттер.

Крадучись, как змеи, они проползли около сорока ярдов к тому месту, где к низкому дереву были привязаны лодки — три катера и пять широких плоскодонных барок с оружием и провизией работорговцев. Отвязав лодки, они легко оттолкнули их, — и флотилия работорговцев двинулась вниз по течению, чтобы исчезнуть вскоре из виду в ночном мраке.

Сделав это, Леонард и Оттер пошли назад. Путь их проходил шагах в пяти от негодяя мулата, говорившего с вожаком о Хуанне. Леонард посмотрел на него и хотел ползти дальше. Уже Оттер был шагах в пяти впереди, как вдруг луна выступила из-за облаков, и свет ее упал на лицо работорговца. Он проснулся, поднял голову и увидел Леонарда. Последнему нельзя было медлить — или тогда все пропало: подобно тигру, вцепился он в горло мулата и сильно сжал его в своих руках, прежде чем тот мог вскрикнуть. Произошла короткая борьба, и в руке Леонарда сверкнул нож. Оттер не успел еще подойти к своему господину, как все было кончено так быстро и тихо, что ни один человек из банды не проснулся, хотя один или два из них шевелились и бредили в тяжелом сне.

Леонард, целый и невредимый, вскочил на ноги и вместе с Оттером поспешно направился к тому месту, где осталась Соа.

Женщина, посмотрев на запачканную кровью куртку Леонарда, лаконично спросила:

— Сколько?

— Один! — отвечал Оттер.

— Я бы хотела, чтобы все, — свирепо промолвила Соа, — но вас только двое!

— Скорее в лодку, — сказал Леонард, — они сейчас погонятся за нами!

В следующую минуту они уже плыли по реке, удаляясь от острова. Сначала лодка была направлена поперек реки к противоположному берегу, отстоявшему от острова ярдах в 800, чтобы можно было скрыться в тени берега. Когда они приблизились к последнему, Оттер, положив весла, весело рассмеялся.

— Чего ты смеешься, черный человек? — спросила Соа.

— Взгляни туда, — отвечал карлик, указывая на какой-то предмет, плывший по течению реки и почти скрывшийся из виду. — Это плывут лодки работорговцев с оружием и провиантом. Мы пустили их по течению, баас и я. Там на острове спят двадцать два человека, все, за исключением одного. Что они найдут, когда проснутся? Они увидят, что очутились одни на островке среди большой реки, переплыть которую не осмелятся, если бы даже и могли, из боязни аллигаторов. Никакой пищи они не могут найти на острове, не имея ружей; утки ведь не станут дожидаться того, чтобы их схватили голыми руками. У берега будут собираться сотнями аллигаторы, чтобы стеречь их. Мало-помалу они придут от голода в бешенство, станут кричать, но никто не услышит их, тогда они начнут нападать один на другого и, наконец, погибнут все жалким образом, от рук своих же или от челюстей аллигаторов; погибнут, погибнут все! — закончил Оттер и снова засмеялся.

Леонард не мог порицать его: разговор негодяев все еще слышался ему, и он не чувствовал сострадания к ожидавшей их страшной судьбе.

Чу! Слабый звук пронесся по тихим водам реки, звук, скоро перешедший в вопль ужаса и бешенства. Очевидно, работорговцы, проснувшись, заметили, что какой-то таинственный враг был вблизи них, убив одного из их товарищей. Вскоре крики перешли в вой: конечно, они увидели, что лодок нет и они очутились в западне. Леонард и Оттер с противоположного берега реки могли видеть тени испуганных людей, бросавшихся туда и сюда в поисках своих лодок. Но они исчезли и более не вернутся. По мере того, как они двигались вперед, крики становились все менее слышными, и, наконец, полная тишина водворилась во мраке ночи.

Тем временем Леонард рассказал Соа то, что он узнал из разговора работорговцев.

— Далеко ли нам еще ехать, черный человек? — спросила старуха, когда Леонард кончил свой рассказ.

— На закате солнца завтра мы будем у ворот гнезда Желтого дьявола! — отвечал карлик.

Два часа спустя они нагнали лодки работорговцев, пущенные ими по течению. Большинство из них были связаны вместе, они плыли мирной группой.

— Нам лучше пустить их ко дну! — сказал Леонард.

— Нет, баас, — возразил Оттер, — они могут еще понадобиться, если нам удастся благополучно уйти из гнезда Желтого дьявола. Кроме того, может быть, там найдется пища, в которой мы нуждаемся!

Совет был основателен, и Леонард принял его. Взяв лодки на буксир, на заре трое путников пристали к берегу. Обыскав лодки работорговцев, они, к своей величайшей радости, нашли в них большие запасы пищи, не исключая и жареного мяса, спиртных напитков, сухарей, хлеба и нескольких апельсинов и бананов. Только те, кому приходилось в течение нескольких недель обходится совсем без мучной пищи, могут понять их радость. Они нашли в лодках и другие вещи: ружья, тесаки, боевые припасы и, что всего лучше, ящик с платьем, принадлежавший, очевидно, вожаку, или вожакам, банды. Между прочим, здесь находилось форменное платье, богато расшитое золотыми шнурами, высокие сапоги и шляпа с пером. Затем тут было несколько длинных арабских одеяний и тюрбанов — парадные костюмы работорговцев. Но самою ценною находкой оказался кожаный кошелек с сотней английских соверенов и 12-15 португальскими золотыми монетам, — «честным заработком» предводителя негодяев.

— Ну, баас, — сказал Оттер, — вот мое слово: мы должны переодеться в эти платья!

— Зачем это? — спросил Леонард.

— Чтобы работорговцы приняли нас за своих собратьев.

Ценность этого предложения была настолько очевидна, что оно было немедленно принято. Переодетый в платье работорговца, с пистолетами за шелковым поясом, Леонард смело мог быть принят за одного из самых свирепых охотников за рабами. Оттер, нарядившись в арабский костюм, который пришлось ему обрезать снизу, выглядел тоже внушительно.

Свое собственное платье они спрятали в камышах вместе с лодками на тот случай, если им посчастливится вернуться обратно. Кошелек с деньгами Леонард положил в свой карман. Он не чувствовал никаких угрызений совести, присвоив деньги работорговца, так как хотел употребить их не на свои собственные нужды, а для успеха дела.

Далее дорога шла вдоль болот и состояла из таких троп, которые мог разыскать только человек, часто бывавший в этих местах. Но Оттер не забыл однажды пройденного им пути.

В виду необходимости поспеть к ночи к гнезду Желтого дьявола, они двигались вперед, несмотря на палящий зной. Ни одного живого существа не попадалось им навстречу, хотя там и сям вдоль дороги, в кустах, валялись трупы рабов.

Наконец, за час до заката солнца, они приблизились к жилищу Желтого дьявола. Гнездо было устроено следующим образом. Оно располагалось на острове в 10-12 акров, из которых пригодны для обитания были только акра четыре с половиной. Остальное было болото, заросшее высоким камышом. Болото это, начинаясь от большой лагуны на северной и восточной окраинах острова, примыкало к ряду низких строений, которые на этих фасах считались достаточно защищенными обширным водным пространством.

На южной и западной сторонах вид лагеря был иной: здесь местность была сильно укреплена не только природой, но и рукой человека. Прежде всего, вокруг этих двух фасов шел канал, не особенно широкий и глубокий, но из-за вязкого дна доступный для переправы только в лодках. На внутреннем берегу этого канала сооружен был вал, по гребню которого шел крепкий забор, обсаженный кустами алоэ и других колючих растений.

Таков был внешний вид этого места. Внутри же он делился на три основные части. Восточная представляла самое гнездо, длинное деревянное строение с большим мощеным двором впереди и к западу от него. Здесь были еще два строения: навес на столбах, примыкавший к тому месту, где выгружались лодки с рабами и далее к северу, почти составляя продолжение самого гнезда, но отдельно от него, стояла крепкая каменная постройка — магазин. Вокруг описанных строений виднелись соломенные крыши хижин туземного типа, занятых, очевидно, работорговцами низшего слоя — арабами и мулатами.

Вторая часть, расположенная к западу от первой, представляла собою лагерь рабов. Она занимала всего около акра, и единственным зданием в ней были четыре навеса, подобных тому, в котором продавались рабы, но только большей длины. Здесь рядами лежали рабы, прикованные к железным брусьям, шедшим вдоль навесов. Этот лагерь был отделен от первой части глубоким каналом, в 30 футов ширины. В одном месте через этот канал был перекинут подъемный мост простого устройства, соединявший лагерь рабов с гнездом. Лагерь рабов, подобно гнезду, был окружен также высоким валом, обсаженным колючими растениями. На этом валу, вблизи ворот лагеря рабов и небольшой, примыкавшей к ним сторожки, стояла шестифунтовая пушка, дуло которой было направлено на лагерь рабов, — грозное предостережение для его обитателей. Вообще, при устройстве гнезда были приняты все предосторожности как против восстания рабов, так и против нападения внешних врагов.

Наконец, третью часть владений Желтого дьявола составлял сад, расположенный за лагерем рабов. Он также был окружен каналом и земляными валами, но не так сильно укреплен, как первые две части гнезда.

X. ЛЕОНАРД СОСТАВЛЯЕТ ПЛАН ДЕЙСТВИЙ

Дорога, по которой шли Леонард и его спутники, привела их к окраине главного, южного канала, на противоположном берегу которого виднелись ворота, ведшие в гнездо. Но Оттер не повел Леонарда к тому месту, где их могли бы заметить часовые, на вопросы которых они едва ли могли бы ответить удовлетворительно, несмотря на свой маскарадный костюм. Поэтому они, не доходя до ворот ярдов 500, свернули в густой кустарник, покрывавший берег канала. Пройдя через него, они, наконец, очутились у поверхности воды, почти напротив юго-западного угла лагеря рабов, под тенью колючих кустарников вала.

— Слушай, баас, — тихо сказал карлик, — путешествие окончено; я привел тебя к жилищу Желтого дьявола. Остается теперь взять его или освободить оттуда девушку!

Леонард печально посмотрел на гнездо. Возможно ли двум мужчинам и одной женщине взять это укрепленное место, с десятками отъявленных злодеев? Удастся ли даже проникнуть туда? Издали это казалось возможным, а вот теперь принятая им на себя задача представилась в ином свете. Однако, нужно было предпринять что-нибудь, иначе их труды пропадут даром, и бедная девушка, освободить которую они пришли, будет отдана на позор или доведена до самоубийства.

— Вот что, Оттер, — произнес, наконец, Леонард. — Я проделал длинный путь и теперь не отступлю назад. Никогда я еще не делал этого; не сделаю и теперь, хотя и знаю, что верная смерть угрожает мне!

— Все в руках будущего, — отвечал Оттер, — однако надвигается ночь, и нам пора подумать, как действовать. Смотри, баас, вот большое дерево, затененное другими деревьями. Влезем на него, чтобы посмотреть на лагерь!

Леонард согласился и, взобравшись легко на вершину дерева, они увидели, как на ладони, весь лагерь. Оттер указывал Леонарду подробности, которые он знал хорошо, прожив некоторое время пленником в лагере.

На дворе гнезда было видно множество людей разных национальностей в странных костюмах; то были торговцы «черной костью». Их было более ста человек, из которых некоторые гуляли группами, куря и разговаривая, другие забавлялись разными играми, наконец, третьи просто шли по своим делам. Одна из групп — вожаки, судя по богатству костюмов — стояла около магазина; эти люди старались заглянуть внутрь здания сквозь защищенное решеткой окно, на уровень которого они поднимались, садясь на плечи друг другу. Это забавляло их некоторое время, пока, наконец, их не разогнал внезапно появившийся какой-то толстый старик.

— Это Желтый дьявол, — сказал Оттер, — а эти люди смотрели на девушку, имя которой Небесная Пастушка. Она заперта там и выйдет оттуда, только когда наступит час ее продажи. Эти люди покупатели!

Леонард не произнес ни слова: он изучал местность. Забил барабан, и появились люди с широкими оловянными мисками, от которых шел пар.

— Это несут пищу для рабов, — снова заметил Оттер. — Сейчас им будут раздавать ее!

Люди, несшие миски, в сопровождении нескольких надсмотрщиков с трехконечными бичами в руках, перейдя двор, подошли ко рву с водой, отделявшему лагерь рабов от гнезда, и крикнули часовому опустить мост. Когда это было сделано, люди, несшие миски и сопровождаемые каждый еще двумя помощниками, из которых один нес деревянную ложку, а третий воду в большом сосуде, начали обходить навесы. Человек, державшийдеревянную ложку, хватал ею порции и швырял рабам пищу прямо на землю, как кидают кость собаке, а раб, несший сосуд, лил рабам воду в деревянные баки.

Вдруг группа людей, обносивших рабов пищей, остановилась, и надсмотрщики стали о чем-то говорить.

— Раб болен! — пояснил Оттер.

Рослый белый человек с бичом начал наносить удары какой-то черной массе, лежавшей без движения под навесом; наконец, заметив, что его удары не производят на лежавшего раба никакого действия, перестал бить и что-то громко крикнул. После этого два араба подошли к сторожке и, взяв оттуда инструменты, подошли к несчастному созданию, очевидно, женщине, и сняв с ее ног кандалы, освободили от цепей, которыми она была прикована к железному брусу. Затем они поволокли тело к высокому валу и, взойдя по короткой лестнице на его вершину, сбросили тело в канал.

— Вот как Желтый дьявол хоронит своих мертвых и лечит больных! — произнес Оттер.

— Я достаточно видел, — сказал Леонард и начал поспешно спускаться с дерева. Его примеру последовал Оттер, но с гораздо большим хладнокровием.

— Ах, баас, — сказал карлик, когда они спустились на землю, — ты, однако, малодушен; сердца же тех, которые были в лагере рабов, крепки, да и, в конце концов, лучше быть в желудке рыбы, чем в руках работорговца. Как! Кто делает эти вещи? Разве не белые люди, твои братья, которые, делая все это, произносят много молитв Великому Человеку на небе?

— Дай мне вина! — произнес вместо ответа Леонард, который был не в состоянии сейчас защищать блага цивилизации в том виде, в каком она практиковалась в Африке. Он с ужасом думал, что судьба несчастной рабыни может ожидать и его.

Сделав несколько глотков из бутылки с вином, Леонард некоторое время молча сидел, поглаживая бороду и глядя на сгущавшийся мрак своими соколиными глазами.

— Поди сюда, Соа! — произнес он наконец. — Мы пришли в это место по твоей просьбе. Посоветуй же теперь, что делать дальше. Как освободить твою госпожу из лагеря?

— Освободите рабов, и пусть они убьют своих господ! — лаконично отвечала старуха.

— Я сомневаюсь, что у этих рабов много мужества! — заметил Леонард.

— Здесь, должно быть, около пятидесяти людей Мэвума, — возразила Соа, — они будут драться хорошо, если дать им оружие!

Леонард посмотрел на Оттера, ожидая дальнейшего развития плана.

— Мой Дух говорит мне, — сказал карлик, — что огонь — надежный друг, когда врагов много. Тростник здесь сух, а морской ветер начнет дуть еще до полуночи. Кроме того, можно зажечь и все эти дома. Однако, разве у войска могут быть два предводителя? Ты наш предводитель, баас. Говори, и мы исполним твою волю. Здесь один совет так же хорош, как и другой. Пусть судьба говорит твоими устами, баас!

— Очень хорошо, — сказал Леонард. — Вот мой план. Мы должны войти в гнездо, пока еще довольно темно. Я знаю пароль — «Дьявол» и, может быть, часовой пропустит нас без дальнейших расспросов, увидев наши костюмы. Если же он задержит нас, то мы должны будем убить его, соблюдая полную тишину!

— Хорошо, — ответил Оттер, — но как быть с этой женщиной?

— Мы оставим ее в кустах. В лагере же она может только помешать нам!

— Нет, белый человек, — прервала его Соа, — я пойду с вами. Моя госпожа там, и я хочу видеть ее!

— Как хочешь! — отвечал Леонард и затем продолжал развивать свой план:

— Проникнув в ворота, мы должны идти по краю канала, отделяющего гнездо от лагеря рабов. Если мост будет поднят и мы не сможем опустить его, тогда нам остается переплыть канал, обезвредить часового и проникнуть в лагерь рабов, где мы попытаемся некоторых освободить и пошлем их через сад в тростник, чтобы поджечь его. Тем временем я смело войду в гнездо, поздороваюсь с Перейрой, выдав себя за работорговца, прибывшего с товаром к устью реки; скажу, что хочу купить рабов и прежде всего попрошу белую девушку. К счастью, у нас есть порядочно золота. Вот мой план пока; остальное надо предоставить случаю. Если удастся мне купить девушку, — хорошо, если же нет, то я постараюсь вырвать ее оттуда каким-либо иным способом!

— Пусть будет так, баас, — сказал Оттер, — а теперь нам надо поужинать: ведь ночью нам понадобится вся наша сила. После этого мы пойдем к воротам и попытаем счастья!

В девять часов они, осторожно крадясь по кустам, вышли снова на дорогу и берегом канала пошли к воротам. Дойдя до того места, где привязывались лодки и барки, они остановились. Из гнезда до них доносился шум пирушки, а из лагеря рабов стоны несчастных пленников. Мало-помалу небо несколько прояснилось.

— Тут есть лодка, — сказал Леонард. — нам лучше немного проехать в ней; она может облегчить нам возвращение из гнезда.

Едва он успел произнести эти слова, как послышался шум весел, и мимо них проехала лодка, направляясь к воротам.

— Кто идет? — раздался окрик часового на португальском языке. — Отвечай живей, или я буду стрелять!

— Не спеши так, глупец, — отвечал часовому грубый голос. — Самый лучший из друзей, честный купец, по имени Ксавье, едущий со своей плантации рассказать вам о хороших новостях!

— Виноват, сеньор, — отвечал часовой, — в этой темноте не рассмотришь даже и такого рослого человека, как вы. Но какие же у вас новости? Есть покупатели?

— Сойди вниз и помоги нам привязать эту проклятую лодку; потом я расскажу тебе все!

Часовой быстро сбежал по ступенькам лестницы, ведшей от ворот к пристани. Человек, назвавший себя Ксавье, продолжал:

— Да, покупатели есть, но не думаю, что они придут в эту ночь из-за ветра, а завтра ты увидишь, как будут выгружать черных птиц. Один, впрочем, прибыл из Мадагаскара, капитан-иностранец, здоровый француз или англичанин, точно не знаю, по имени Пьер. Я послал ему свой привет, хотя самого его и не видел. В своей записке я извещал его, что сегодня ночью будет очень интересный аукцион, что было весьма великодушно с моей стороны, так как этот капитан может быть очень серьезным соперником!

— Он приедет сюда, сеньор? Я спрашиваю об этом потому, что тогда надо пропустить его!

— Не знаю; ответил, что приедет, если будет возможность. Но скажи, как идут дела с английской девушкой? Сегодня ночью она будет продана?

— О, да, сеньор, в двенадцать часов будет большое собрание. Как только она будет куплена, патер Франсиско повенчает ее со счастливым человеком. Старик настаивает на этом. Он сделался суеверным и говорит, что выдаст ее замуж самым настоящим образом!

Ксавье громко засмеялся.

— Я приехал за этой девушкой, — произнес он, — думаю, что мне удастся купить ее за сто унций золота.

— Сто унций золота за девушку! Это большая сумма, сеньор, но вы богаты, не то, что мы, бедняки, подвергающиеся такому же риску, но получающие мало барышей.

Гребцы между тем привязали лодку к пристани и вынули из нее багаж; что было в нем — Леонард не мог разглядеть. Ксавье вместе с часовым поднялся по лестнице, сопровождаемый двумя лодочниками, и ворота сейчас же снова были заперты, как только эти люди прошли в них.

— Хорошо, — прошептал Леонард, — мы кое-что узнали, по крайней мере. Ну, Оттер, я — Пьер, французский работорговец из Мадагаскара, а ты — мой слуга; что касается Соа, то она гид или переводчик, или все, что хочешь. Мы пройдем в ворота, но настоящий Пьер не должен проникнуть через них. Поэтому надо устранить часового, который бы впустил его. Как ты думаешь, Оттер, кто это сделает лучше, ты или я?

— Мне пришло в голову, баас, что мы можем последовать примеру этого Ксавье. Я могу что-нибудь оставить в лодке, и часовой должен помочь мне взять это оттуда, пока ты уже будешь в воротах, а затем… я ловок, силен и не люблю шума!

— Ты должен действовать ловко, точно и без шума. Малейший крик — и все пропало!

Подкравшись к лодке и отвязав ее от пристани, все трое сели в нее и спустились тихо по течению ярдов на пятьдесят от пристани. Затем они повернули лодку назад, и игра началась.

— Что это, дурак, куда ты идешь? — громко сказал Леонард Оттеру на ломаном арабском языке, слывшем за туземное наречие в этих местах. — Поезжай к берегу, тебе я говорю, к берегу! Проклятый ветер и эта тьма! Стой теперь, безобразная черная собака! Должно быть, это те ворота, о которых говорилось в письме, так или нет, женщина? Зацепи за пристань багром!

Окно в воротах открылось и раздался обычный окрик часового.

— Друг, друг, — отвечал Леонард по-португальски, — иностранец, приехавший засвидетельствовать свое почтение вашему предводителю, дону Антонио Перейра, и поговорить с ним о деле!

— Как ваше имя? — подозрительно спросил часовой.

— Пьер мое имя; собака — имя моего слуги, а эту старуху можете называть, как хотите!

— Какой пароль? Никто не входит сюда, не сказав пароль! — заявил часовой.

— Пароль? Ах, что стояло в письме дона Ксавье — «враг»? Нет; да, вспомнил — «Дьявол». Я из Мадагаскара, где есть еще спрос на то добро, которым вы богаты. Ну, впустите нас, мы не можем сидеть здесь всю ночь и пропустить аукцион!

Часовой начал отпирать ворота, но внезапно остановился, все еще что-то подозревая.

— Вы не похожи на наших и говорите по-португальски, как проклятый англичанин!

— Да, на это я не могу надеяться; ведь я сам проклятый англичанин, т.е., собственно, сын англичанина и креолки, родившийся на острове Маврикия. Кстати, попрошу вас быть поучтивее, а то я очень горячий человек!

Наконец, часовой, ворча, открыл одну половину ворот, и Леонард стал подниматься по ступенькам лестницы, ведшей от пристани к воротам. Пройдя через ворота, он внезапно обернулся и ударил по лицу сопровождавшего его Оттера.

— Как, собака! — сердито крикнул он. — Ты забыл вынести бочонок с коньяком, мой маленький подарок дону Антонио! Ступай и вынеси его живей!

— Виноват, господин, — отвечал Оттер, — но я мал, и бочонок тяжел для меня одного. Не удостоишь ли ты помочь мне, так как старуха тоже слабосильна?

— Ты, кажется, принимаешь меня за носильщика, предлагая мне тащить по лестнице бочонок?! Вот что, дружище, — продолжал Леонард, обращаясь к часовому, — если вы хотите заслужить маленький подарок и выпить, то помогите ему втащить бочонок. У него есть кран, и вы можете после попробовать его содержимое!

— Слушаюсь, сеньор! — уже весело отвечал часовой и стал спускаться по лестнице к пристани.

Леонард и карлик переглянулись. Затем Оттер пошел вслед за часовым, держа руку на эфесе арабской сабли, а Леонард и Соа остались наверху, томительно ожидая, что произойдет дальше.

— Где же бочонок? Я не вижу его! — донесся до них голос часового.

— Наклонись, сеньор, наклонись, — отвечал Оттер, — он на корме. Позволь, я помогу тебе!

После этого наступила минутная пауза, затем Леонард и Соа услышали звук удара и шум от падения чего-то тяжелого в воду. Затем все смолкло. Через несколько секунд Оттер был возле них, и при слабом свете фонаря у ворот Леонард мог разглядеть только его блестевшие глаза и раздувавшиеся ноздри.

— Удар был быстрый и сильный; человек тот замолк навеки, — прошептал карлик, — как баас приказывал, так и было сделано!

XI. ХРАБРОСТЬ ОТТЕРА

— Помоги мне запереть ворота! — сказал Леонард карлику.

В следующую минуту большой железный засов был задвинут на свое место, и Леонард, повернув ключ, положил его в карман.

— Зачем баас запер ворота? — прошептал Оттер.

— Чтобы настоящий Пьер не мог пройти через них. Второй Пьер был бы лишним в нашей игре. Теперь мы должны добиться того, чего хотели, или погибнуть!

Крадучись, они пошли вдоль вала, пока не достигли навеса, обращенного задней стороной ко рву, отделявшему гнездо от лагеря рабов. К счастью, здесь их не заметил никто, а собак в жилище Желтого дьявола совсем не было: они шумят в самое неудобное время, поэтому похитители рабов и не любят этих животных.

Конец навеса, за которым они притаились, был шагах в десяти от подъемного моста, представлявшего единственный способ сообщения с лагерем рабов.

— Баас, — сказал Оттер, — позволь мне пройти вперед. Мои глаза видят в темноте, как глаза кошки. Я посмотрю, может быть, мост опущен?

Не дожидаясь ответа, карлик пополз вперед на руках, не производя ни малейшего шума. Несмотря на свое белое платье, он не мог быть увиден издали, скрытый густой тенью от навеса и кустов вдоль канала.

После ухода Оттера прошло пять минут, и десять минут, а он все еще не возвращался. Тогда Леонард начал беспокоиться, не случилось ли с ним чего.

— Пойдем, посмотрим, в чем дело! — шепнул он Соа.

Выйдя к другому концу навеса, в ярде от него они увидели лежавшие на земле одежду и оружие Оттера, но самого карлика не было видно.

— Черный человек покинул нас! — в отчаянии произнесла Соа.

— Никогда! — отвечал Леонард, недоумевая, зачем понадобилось Оттеру снимать одежду. Очевидно, он пошел в воду. Но для чего ему надо было делать это?

Леонард посмотрел на канал. Он разглядел, что на противоположном берегу его поднимался от воды ряд ступеней, наверху были ворота, а на нижней ступени сидел человек, державший возле себя ружье. Ноги его были всего на расстоянии нескольких дюймов от поверхности воды. Очевидно, это был часовой.

В следующее мгновение Леонард заметил, что под ногами часового появилась рябь на воде, сверкнуло что-то вроде стали, и какой-то маленький черный предмет направился к ногам часового, который, полусонный, мурлыкал что-то себе под нос. Еще мгновение — и часовой словно по волшебству исчез со ступенек в глубине воды, поверхность которой пришла в сильное волнение на минуту или более.

Видя все это, Леонард догадался о том, что случилось. Оттер, подплыв под водою к часовому, схватил того за ноги и увлек за собой в глубину. Вскоре Леонард заметил, что карлик поднялся на ступени с ножом в руке и, пройдя через ворота, исчез в сторожке на верху вала. Прошла еще минута, послышался скрип канатов, и подъемный мост опустился, открыв трем смельчакам доступ в лагерь рабов. Черная тень появилась снова, на этот раз на мосту.

— Идем! — прошептал Леонард своей спутнице. — Этот герой Оттер утопил часового и опустил мост. Да! Возьми-ка его оружие и платье!

В этот момент к ним подошел сам Оттер.

— Скорее переходи, баас, пока они не заметили, что мост спущен, — произнес карлик, — дай мне мое платье и оружие!

— Вот они! — отвечал Леонард, и в следующую минуту все трое, перейдя мост, стояли на валу.

— Скорей в сторожку, баас, в ней никого нет; там находится ворот!

Войдя в сторожку, Оттер схватил рукоять ворота и начал ее вертеть, напрягая могучие мускулы, и мост был снова поднят.

— Теперь мы в безопасности на некоторое время, баас, — произнес карлик, — однако, мне надо одеться. Извини меня, баас, что я, такой безобразный, появился перед тобой без одежды!

— Оттер, — сказал Леонард, — ты сделал великое дело, но это еще не все. Теперь надо идти к рабам. Посвети мне и покажи дорогу. Здесь мы ведь в безопасности, не правда ли?

— Да, баас, сюда никто не может попасть, разве только после штурма, но там есть большое ружье, которое можно поворачивать. Направим его на гнездо на всякий случай.

— Я не имею никакого понятия о пушках! — сказал с сожалением Леонард.

— Зато я знаю кое-что, белый человек, — вмешалась Соа, — у Мэвума, моего господина, есть в поселении маленькая пушка, и я часто помогала ему стрелять из нее, подавая сигнал лодкам на реке; многие из людей Мэвума, находящиеся здесь, также знают толк в этом деле!

— Отлично! — сказал Леонард.

По тропинке, шедшей вдоль гребня вала, они подошли к платформе, на которой стояла пушка. Это было шестифунтовое заряжающееся с дула орудие. Леонард, взяв банник, всунул его в дуло орудия.

— Заряжено, — произнес он, — повернем его кругом!

Когда это было сделано, они направились к маленькой хижине, стоявшей вблизи. Тут были спрятаны, на случай восстания рабов, боевые припасы — картечь и порох.

— Зарядов достаточно, — заметил Леонард, — этим господам не приходило в голову, что пушки могут стрелять во все стороны. Ну, Оттер, веди нас скорее к рабам!

— Надо сначала захватить инструменты, — отмычки для оков. Они, вероятно, в сторожке! — проговорил карлик.

Взяв необходимые инструменты и фонарь, они подошли к первому навесу с рабами. Посреди него шла дорожка, по обеим сторонам которой тянулись железные брусья с прикованными к ним рабами. Под этим навесом было около двухсот пятидесяти человек.

Несчастные пленники лежали на мокрой земле, мужчины и женщины вместе, стараясь забыться во сне; впрочем, большая часть их бодрствовала, стоны неслись отовсюду.

Завидев свет, рабы перестали стонать и, как собаки, заползали по земле, ожидал ударов. Они думали, что пришли их поработители. Некоторые из несчастных, подняв вверх свои закованные руки, умоляли о пощаде, но большинство, не имея никакой надежды на улучшение своей участи, хранили глубокое молчание. Нельзя было без сострадания смотреть на их искаженные ужасом лица и дрожавшие фигуры.

Соа обошла первый ряд рабов, внимательно всматриваясь в их лица.

— Ты не видишь никого из людей Мэвума? — с беспокойством спросил ее Леонард.

— В этих рядах их нет, белый человек; освободим этих и посмотрим следующий навес!

— Не надо делать этого, мать, — сказал Оттер, — эти только выдадут нас!

Тогда они прошли к следующему навесу — их было всего четыре, — и здесь Соа остановилась возле второго человека с краю, который спал, положив свою голову на скованные руки.

— Петр! Петр! — окликнула его Соа.

Раб проснулся и дико огляделся кругом. Это был красивый молодец лет тридцати.

— Кто зовет меня моим старым именем? — спросил он хриплым голосом. — Нет, я грежу; Петр умер!

— Петр, — сказала снова женщина, — проснись, сын Мэвума, это я, Соа, пришедшая спасти вас!

Раб громко вскрикнул и стал трястись всем телом, но остальные пленники не обратили на это внимания, думая, что его наказывают плетью.

— Тише, — сказала Соа, — или мы погибли. Освободи его, черный человек, это старшина из поселения и храбрый человек!

Оковы были сняты с Петра, и он, подпрыгнув высоко от радости, бросился к ногам Оттера, чтобы поцеловать их.

— Перестань, глупец, — сурово сказал карлик, — лучше покажи нам других людей Мэвума, да живее, а то скоро опять будешь на цепи!

— Здесь их около сорока человек, — сказал Петр, оправившийся от волнения, — кроме того, несколько женщин и детей. Остальные умерли, кроме госпожи, которая находится там! — показал он рукой на гнездо.

Пройдя вдоль навеса, Оттер, по указанию Сои, освобождал от цепей людей Мэвума. Пока карлик снимал с них железные наручники, Соа объяснила план действий Леонарда Петру, к счастью, весьма толковому малому. Он быстро понял положение дел и помог Леонарду сохранить тишину и порядок.

— Ну, — обратился Леонард к Сое, — теперь пора действовать. Я должен уйти. Вы можете освободить остальных людей Мэвума. Теперь половина двенадцатого, и мне нельзя терять ни одной минуты. Оттер, скажи, как послать людей зажигать тростник, — через сад?

— Нет, баас, я думаю, их лучше послать той же дорогой, по которой я убежал отсюда. Но для этого надо уметь плавать!

— Они все родились на берегах реки и умеют плавать! — сказала Соа.

— В таком случае, четверо из них должны плыть по каналу к тому месту, где я убил часового. Может быть, путь их будет прегражден деревянными сваями, они гнилые, но если они крепки, то люди должны перелезть через них. После этого они очутятся в болоте, покрытом густым тростником. Дойдя до того места, где солнце восходит и откуда сильнее всего дует ветер, они должны поджечь тростник. Сделав это, они могут уйти за огонь и ждать, что будет. Если нас постигнет удача, они найдут нас здесь, если же мы будем убиты, то они могут убежать. Но захотят ли идти эти люди?

Соа, шагнув вперед, вызвала четверых человек, к которым обратилась со следующими словами:

— Вы слышали слова этого черного человека? Повинуйтесь ему и, если кто-нибудь из вас не послушается его, то… — и Соа произнесла такое ужасное проклятие, что Леонард с удивлением посмотрел на нее.

— Да! И если я останусь жив, то перерву тому глотку! — прибавил Оттер.

— Не к чему угрожать, — отвечал один из выбранных Соа людей, — мы сделаем все это ради нас самих, а также вас и нашей госпожи. Мы поняли, что надо делать; но чтобы зажечь тростник, нужен огонь!

— Вот спички, — сказал Оттер.

— Но мокрые спички не загорятся, ведь мы будем плыть.

— Глупец, разве вы поплывете, держа голову под водой? Привяжите их к волосам!

— Хорошо, — продолжал тот же поселенец, — если нам удастся живыми добраться до тростников, то когда их надо зажечь?

— Как только дойдете до конца их, а это ведь нелегко. Прощайте, мои дети. Если вы посмеете не исполнить то, что вам поручено, то лучше вам умереть прежде, чем снова увидеть мое лицо!

Через две минуты четыре человека тихо плыли по каналу.

— Опусти мост, — произнес Леонард, — пора отправляться!

Оттер опустил мост, объяснив его несложный механизм Соа, Петру и прочим людям Мэвума.

— Ну, матушка, — обратился Леонард к Соа, — освободи остальных людей, кого можно, и зорко смотри, чтобы вовремя опустить мост, как только мы или твоя госпожа приблизимся к нему. Если мы на заре не вернемся сюда, значит, — мы или убиты, или в плену, и тогда действуй сама!

— Слышу, господин, — отвечала Соа, — ты храбрый человек, и удача встретит тебя или неудача, но красный камень уже заслужен тобою!

Еще минута, и Леонард с Оттером ушли.

Перейдя через мост, который опять был поднят за ними, они вернулись назад к тому же месту, откуда наблюдали за лагерем раньше, под тень навеса. Затем, пробежав несколько шагов по открытому пространству, они очутились около ворот, откуда, не торопясь, направились к навесу, где и производилась продажа рабов. Под навесом не было никого, но они увидели перед верандой самого гнезда большое и шумное сборище людей.

— Слушай, Оттер, — прошептал Леонард, — мы должны идти к этим господам. Зорко следи за мною, делай то, что буду делать я; держи наготове свое оружие, и если дело дойдет до борьбы, то убей меня, как врага. Пуще всего нам не надо попадаться в плен!

Леонард говорил спокойно, но сердце у него сильно билось. Вблизи от них было сборище всякого сброда: португальцев, арабов, мулатов и черных людей различных племен, каких Леонард никогда еще не видывал при всей своей опытности. Порок и корыстолюбие были написаны на лице у каждого. Это было сборище демонов, притом самых ужасных. Негодяи, большинство которых были уже пьяны, стояли спиной к ним, смотря на веранду, на ступенях которой стоял окруженный группою избранных друзей, одетых в роскошные костюмы, человек, в котором Леонард угадал с первого взгляда дона Перейру, даже если бы Оттер не шепнул ему:

— Смотри, баас, это Желтый дьявол!

Эта замечательная личность, стоявшая здесь во всем своем великолепии, заслуживает более подробного описания. Это был толстый старик лет 70, убеленный почтенными сединами. Его маленькие черные глаза, острые, яркие, но холодные, метались по сторонам, избегая взоров других людей. Желтый цвет лица Перейры оправдывал данное ему прозвище. На его морщинистых щеках кожа отвисла; рот был широк и груб, а жирные пальцы беспрестанно сжимались, как будто хватая деньги. Он был роскошно одет, и, подобно своим товарищам, почти пьян.

Таков был внешний вид Перейры, главы работорговцев этой части африканского берега. Не видя его лица, на котором лежал отпечаток всевозможных гнусных пороков, честный человек не мог бы поверить, в какие бездны зла может пасть человек. Недаром про Перейру говорили, что увидеть его — значит, понять дьявола и его дела.

XII. АУКЦИОН…

В тот момент, когда Леонард и Оттер подходили к группе негодяев, Желтый дьявол собирался произнести спич, и глаза всех работорговцев были обращены на него, так что никто не слышал шагов вновь прибывших людей.

— Дайте, пожалуйста, дорогу, друзья мои, — сказал громко Леонард на португальском языке. — Я хочу поздороваться с вашим начальником!

Десятки людей повернулись к ним.

— Кто вы такой? — вскричали они, глядя на чужие лица.

— Если вы будете любезны дать мне дорогу, то я буду весьма счастлив объяснить это! — отвечал Леонард, пробираясь через толпу.

— Кто это там? — закричал Перейра грубым, жестким голосом. — Подать его сюда!

— Пропустите нас, вы слышали слова дона, пропустите, друзья! — говорил Леонард.

Толпа расступилась, и Леонард с Оттером прошли вперед, провожаемые подозрительными взглядами.

— Привет вам, сеньор! — сказал Леонард, очутившись перед верандой.

— К черту ваш привет! Кто вы такой, во имя сатаны? — грубо ответил Перейра на обращенное к нему приветствие.

— Ваш скромный собрат по почтенной профессии, — сказал спокойно Леонард, — пришел засвидетельствовать свое почтение и устроить маленькое дельце!

Так ли это? Вы что-то похожи на англичанина; а кто этот урод? — и он показал на Оттера. — Я полагаю, что вы шпионы, и если это так, то, клянусь всеми святыми, я еще расправлюсь с вами!

— Вот смешная история, — отвечал, смеясь, Леонард, — вообразить, что один человек и черная собака отважились проникнуть в главную квартиру господ, подобных вам, не будучи вашими собратьями. Впрочем, я думаю, среди вас находится благородный дон, я разумею сеньора Ксавье, который может поручиться за меня. Разве он не посылал записки капитану Пьеру, прибывшему из Мадагаскара? Ну вот, капитан Пьер имел честь принять это предложение и прибыл сюда не без затруднений, но теперь он начинает думать, что лучше бы ему остаться на своем судне!

— Это правда, Перейра, — сказал Ксавье, громадного роста португалец с примесью негритянской крови и зверским лицом, тот самый человек, следом за которым Леонард с Оттером и Соа прошли в ворота. — Я говорил вам об этом!

— Лучше бы вы оставили его в покое, — прорычал в ответ Перейра. — Мне не нравится вид вашего приятеля. Может быть, он капитан английского военного судна, переодевшийся в наше платье!

При словах «английское военное судно» шепот ужаса пронесся по собранию. Негодяи знали хорошо эти проклятые суда и их ненавистные команды, которые не любят профессии работорговцев.

Дело принимало серьезный оборот, и Леонард увидел, что надо действовать решительно. Как бы потеряв терпение, он закричал грубо:

— Черт вас побери всех с вашими подозрениями! Говорю вам, что мое судно с товаром стоит в гавани. Я полу-англичанин, полу-креол и такой же хороший человек, как каждый из вас. Смотрите, дон Перейра, если вы или кто-нибудь из ваших товарищей осмелится сомневаться в правдивости моих слов, пусть выступит вперед, и я живо перерву ему глотку! — и, произнеся эти слова, Леонард, грозно нахмурившись, сделал шаг вперед, положив свою руку на эфес сабли.

Такие слова моментально произвели свое действие. Перейра немного побледнел, так как, подобно большинству жестоких людей, он был страшным трусом.

— Успокойтесь, — произнес он, — я вижу, что вы добрый малый. Я хотел только испытать вас. Как вы знаете, мы должны соблюдать большую осторожность. Дайте вашу руку, и добро пожаловать! Я вам верю, а старый Антонио ничего не делает наполовину!

— Быть может, вам лучше еще испытать его немного, — проговорил молодой человек, стоявший рядом с Перейрой, когда Леонард хотел принять приглашение Желтого дьявола, — пошлите за рабом, и пусть он даст нам наше обычное доказательство, т.е. собственноручно зарежет его; это самое лучшее!

Перейра замялся было, но Леонард снова нашелся.

— Молодой человек, — вскричал он с большей яростью, чем прежде, — я перерезал горло большему числу людей, чем те, которых вы хлестали бичами. Но если вы хотите доказательства, то я вам могу его дать. Идите сюда, молодой петушок, идите! Здесь достаточно светло, чтобы пощипать у вас перья!

Работорговец побледнел от бешенства, но, видя атлетическую фигуру и смелые глаза Леонарда, остановился в нерешительности, рассыпавшись в угрозах и грязных ругательствах.

Трудно сказать, чем могла бы окончиться вся эта сцена, но Перейра поспешил прекратить ссору.

— Тише! — загремел он своим могучим голосом, встряхнув в бешенстве седыми волосами. — Я принял этого человека, и он будет нашим гостем. Неужели моих слов недостаточно для такого молодого горлопана, как ты? Заткни свой безобразный рот, или, клянусь святыми, я закую тебя в цепи!

Работорговец повиновался. Быть может, он сам был рад удобному случаю избежать борьбы с Леонардом. Как бы то ни баю, но, бросив на последнего злобный взгляд, он, замолчав, отступил назад.

Восстановив тишину, Перейра подозвал Леонарда, пожал ему руку и приказал рабу принести вина для нового гостя. Затем он обратился к собранию со следующей речью:

— Дети мои, мои дорогие товарищи, мои верные, испытанные друзья! Наступил печальный для меня момент, когда я, ваш старый предводитель, должен проститься с вами. Завтра гнездо не увидит более Желтого дьявола, и вы должны найти себе другого главу. Увы! Я постарел, не могу больше стоять на высоте своей задачи, а торговля теперь не та, что была прежде, благодаря этим проклятым англичанам и их крейсерам, шныряющим повсюду в наших водах, чтобы отнимать у честных людей плоды их дел. Около пятидесяти лет я был связан с делом. Думаю, что туземцы этих мест вспомнят обо мне, не с гневом, о, нет, но как их благодетеля. Ведь разве около двадцати тысяч их молодежи не прошло через мои руки, не было избавлено мною от проклятия варварства и не было послано изучать блага цивилизации и мирные искусства в домах добрых и снисходительных господ? Иногда, не часто, но по временам, в наших маленьких экспедициях проливалась кровь. Я сожалею об этом, но что поделаешь? Этот народ так упрям, что не может понять, как хорошо для него покориться моей власти. Когда нам мешали в нашем добром деле, приходилось сражаться. Мы все хорошо знаем горечь неблагодарности, но должны переносить ее. Таково испытание, посылаемое нам Небом, и вы, мои дети, должны всегда помнить об этом!

— Итак, я удаляюсь теперь с теми скромными сбережениями, какие мне удалось собрать за свою трудовую жизнь. Удаляюсь, чтобы провести закат своих дней в мире и молитвах. Но мне надо устроить еще одно маленькое дельце. Во время нашего последнего путешествия на наше счастье к нам в руки попала дочь проклятого англичанина. Я привез ее сюда и, в качестве ее покровителя, просил вас собраться сюда, чтобы выбрать среди вас ей супруга, как велит сделать мне мой долг. Я не могу взять ее с собой, так как вблизи Мозамбика, куда я переселюсь, ее присутствие у меня могло бы подать повод к неприятным вопросам. Вот почему я и решил великодушно передать ее другому.

— Но кому отдать эту драгоценность, эту жемчужину, эту прелестную, милую девушку? Находясь среди столь ужасных господ, как вы, разве я могу поставить одного выше другого и объявить его более достойным девушки? Я не могу сделать этого и должен предоставить все случаю: я знаю, что Небо выберет лучше меня. Поэтому тот, кто сделает мне самый щедрый подарок, получит эту девушку, чтобы она услаждала его своей любовью. Сделает подарок, — заметьте, а не заплатит цену!

— Быть может, будет лучше всего установить, что размер подарка будет определен обычным путем, посредством состязания в унциях золота, если вам угодно.

— Еще одно условие, мои друзья. В этом деле все должно быть сделано, как следует: церковь должна произнести свое слово, и тот, кого я изберу, будет обвенчан с девушкой, здесь, в нашем присутствии. Разве у нас нет под рукою священника, и неужели мы на найдем для него занятия?

— Теперь, дети мои, пора приступить к делу. Эй, вы, приведите английскую девушку!

Речь Перейры прерывалась возгласами самого иронического свойства, а объявление о предстоявшей церемонии бракосочетания было встречено взрывом грубого смеха.

После этого шум прекратился, и все стали ждать появления Хуанны.

Через несколько минут показалась фигура, одетая в белое. Ее сопровождало несколько человек.

Легкими, быстрыми шагами женщина прошла по открытому пространству, освещенному лунным светом, смотря прямо перед собою, пока, наконец, не подошла к веранде, где и остановилась. Здесь в первый раз Леонард увидел Хуанну Родд. Она была высокого роста, чрезвычайно стройная, темные волосы завязаны узлом на затылке ее прекрасной головы. У нее были замечательно тонкие черты и прекрасный цвет красивого округлого лица, но замечательнее всего были глаза, цвет которых менялся от серого до голубого оттенка, в зависимости от падавшего на них света. Леонард увидел, что они были велики, прекрасны, бесстрашны, но вместе с тем нежны. Одета она была в роскошное арабское платье, а на ногах — сандалии.

Остановившись перед верандой, Хуанна заговорила чистым, приятным голосом:

— Что вам еще нужно от меня, дон Антонио Перейра?

— Голубка моя, — отвечал негодяй грубым и насмешливым тоном, — не огорчайтесь вашей неволей. Я обещал вам найти супруга, и вот все эти любезные господа собрались здесь для того, чтобы я мог сделать между ними выбор. Теперь ваш брачный час настал, моя голубка!

— В последний раз прошу вас, — заговорила снова девушка. — Я беззащитна и никому из вас не сделала зла. Позвольте мне уйти, умоляю вас!

— Позвольте уйти! Как? Кто же может тронуть вас, моя голубка? — отвечал старый сатир. — Я ведь сказал, что хочу отдать вас супругу!

— Я никогда не пойду к избранному вами супругу, дон Антонио, — сказала Хуанна серьезным, твердым голосом. — Будьте уверены в этом, вы все! Я не боюсь вас, зная, что Бог поможет мне, а теперь, обратившись к вам в последний раз с просьбой, я в последний раз предостерегаю вас, дон Антонио, и ваших злодеев-товарищей также. Прекратите ваши беззакония, не то вас ждет Божий суд. Смерть с небес висит над вашей головой, убийца, а после смерти — мщение!

Так она говорила, не громко, но с таким убеждением, с такой твердостью и достоинством, что сердца самых отчаянных негодяев тревожно забились. В конце своей речи Хуанна впервые взглянула на Леонарда, и глаза их встретились. Он наклонился вперед, слушая ее, и в своей скорби и тоске забыл удержать на своем лице то беспечное выражение, которое ему следовало хранить по разыгрываемой им роли. В этот миг у Леонарда было лицо английского джентльмена, благородное и открытое, хотя немного и суровое.

Во взгляде Леонарда, обращенном на Хуанну, было что-то, заставившее ее задержать свои глаза на молодом человеке. Мягко посмотрела на него девушка, как бы желая заглянуть в его душу, и Леонард вложил в свой ответный взгляд всю свою волю, все свое горячее сердечное желание показать ей, что она может считать его своим другом.

Они до сих пор никогда не встречались. Она даже не подозревала о его существовании, а в наружности Леонарда, одетого в костюм работорговца, было, по-видимому, мало отличия от окружающих его негодяев. Однако, ее утонченные отчаянием чувства прочли то, что было написано в его глазах, и прочли правильно. С этого момента Хуанна знала, что она не одна среди этих волков, что есть, по крайней мере, один человек, который спасет ее, если это будет возможно.

Еще раз она взглянула в его лицо, не опасаясь возбудить подозрения окружающих, которые были удручены ее страшным предсказанием.

Больше всех был смущен тот, к кому она обращала свою речь.

Суеверный ужас овладел Перейрой. Задрожав от страха, он бессильно откинулся на спинку своего кресла, с которого поднялся перед своей речью, прекрасного кресла черного дерева с инкрустацией из слоновой кости.

Сцена была такова, что Леонард никогда не мог забыть ее. Лунный диск ярко сиял на небе, и облитая лунным светом, среди массы злых лиц, одиноко стояла прекрасная девушка, гордая, презиравшая своих врагов, даже будучи в их руках.

На несколько минут после слов Хуанны водворилось глубокое молчание, настолько полное, что Леонард мог слышать мяуканье котенка, спустившегося по ступенькам веранды и приближавшегося к ногам Хуанны. Молодая девушка, наклонившись, взяла на руки маленькое создание и прижала его к своей груди.

— Отпустите ее! — раздался, наконец, голос из толпы. — Она колдунья и принесет нам несчастье!

Эти слова, казалось, пробудили Перейру от оцепенения. С отвратительным проклятием он вскочил со своего кресла и, спустившись со ступенек веранды, подошел к своей жертве.

— Черт вас возьми, проклятая шлюха! — закричал он. — Вы думаете напугать меня вашими угрозами. Пусть Бог окажет вам помощь, если может. Желтый дьявол здесь сам бог. Вы так же в моей власти, как это животное, — и, выхватив из рук Хуанны котенка, он бросил его на землю. — Видите, Бог не помогает котенку, не поможет и вам. Ну, пусть все взглянут на то, что хотят купить!

С этими словами Перейра, схватив на груди Хуанны белое платье, разорвал его.

Поддерживая одной рукой разорванное платье, молодая девушка начала другой искать что-то в своих волосах. Ужас охватил Леонарда при виде этого. Он знал тайну о яде. Неужели сейчас она прибегнет к нему?

Глаза их снова встретились, и во взгляде Леонарда было предостережение. Хуанна распустила темные волосы, которые рассыпались вокруг ее плеч, прикрывая до пояса разорванное платье, но более ничего не сделала. Однако Леонард заметил, что правая ее рука была сжата: в ней-то и была скрыта смерть.

Указав на свое разорванное платье, молодая девушка еще раз обратилась к Перейре, проговорив:

— В ваш последний час вы вспомните об этом.

В это время к ней подошли рабы, чтобы исполнить волю своего господина, но все собравшиеся закричали:

— Оставьте ее. Мы видим, что девушка прекрасна!

Тогда рабы отступили, а Перейра не произнес ни слова.

Возвратившись на веранду, он стал у своего кресла и, взяв в руку пустой стакан вместо молотка аукциониста, заговорил снова:

— Сеньоры, я хочу предложить вам прекрасный выигрыш, по своей ценности превосходящий все, что имеется в продаже. Выигрыш этот — белая девушка англо-португальской крови. Она очень хорошо воспитана и набожна; что же касается ее послушания, то об этом я не могу ничего сказать. Дело ее будущего супруга научить ее этому. О красоте ее мне нет нужды распространяться; вы сами можете судить об этом. Взгляните на эту фигуру, волосы, глаза. Видели ли вы что-нибудь подобное? Выигрыш этот достанется тому из вас, кто сделает мне самый щедрый подарок. Да, в тот же момент он может взять ее вместе с моим благословением. Но я ставлю такие условия: тот, кого я одобрю, должен быть законным образом обвенчан с ней патером Франсиско, — и, повернувшись, он указал на человека с несколько меланхолическим взглядом, стоявшего вблизи и одетого в разорванную местами рясу священника.

— Этим я исполню свой долг по отношению к этой девушке, — продолжал Перейра. — Еще одно слово, сеньоры: мы не будем тратить время на пустяки и начнем состязание прямо с унций!

— Серебра? — спросил какой-то голос.

— Серебра! — нет, конечно. Глупец, разве здесь идет речь о продаже негритянки? Золота, братец, золота! 30 унций золота и притом уплата сейчас же!

В толпе послышались разочарованные голоса, и несколько негодяев воскликнули:

— Тридцать унций золота! Что же делать нам, беднякам?

— Что вам делать? Работать усерднее и сделаться богатыми, конечно, — отвечал Перейра. — Неужели вы могли думать, что такие призы для бедняков? Ну-с, аукцион открыт. Начальная цена 30 унций. Кто прибавляет за белую девушку Хуанну? Кто прибавит, кто?

— Тридцать пять, — сказал человек низенького роста, худой, с чахоточным кашлем, годившийся более для могилы, нежели для женитьбы.

— Сорок, — вскричал другой, чистокровный араб, с мрачным выражением лица, желавший, очевидно, прибавить к своему гарему новую гурию.

— Сорок пять! — отвечал его противник.

Тогда араб предложил 50, но маленький человек увеличивал свои ставки. Предложив 65, араб прекратил надбавки, решив, очевидно, обождать с гурией.

— Она моя! — закричал чахоточный.

— Подожди немного, дружок, — заговорил гигант-португалец Ксавье, — я сейчас только начну. — 75!

— 80, — сказал низенький человек.

— 90, — прокричал третий.

— 95, — отвечал Ксавье.

— Сто пять! — торжествующим тоном проговорил Ксавье.

Тогда его противник отступил с проклятием, и толпа зашумела, думая, что выиграл Ксавье.

— Пристукните, Перейра! — сказал португалец, посматривая с деланной небрежностью на свой приз.

— Подождите немного, — вмешался Леонард, — я начну теперь. Сто десять!

Толпа снова загудела, так как состязание становилось интересным.

Ксавье посмотрел на Леонарда и сжал в ярости кулаки. Он был очень близок к пределу той суммы, которую мог предложить.

— Ну, — закричал Перейра, облизывая от удовольствия свои губы, так как цена уже превысила ожидавшуюся им сумму на двадцать унций, — я пристукну красотку чужестранцу Пьеру. Ксавье, взгляните на девушку, и прибавьте еще. Право, она идет очень дешево. Только помните: кредита не будет ни на одну унцию. Плата сейчас же!

— Сто пятнадцать! — сказал Ксавье с видом человека, делающего последнее усилие попытать счастья.

— Сто двадцать, — ответил спокойно Леонард, хотя он предложил последнюю имевшуюся в его распоряжении унцию и, если бы Ксавье прибавил еше, то должен был бы прекратить состязание или предложить в уплату рубин Соа. Конечно, он сделал бы это с удовольствием, но, пожалуй, никто не поверил бы, что камень таких размеров — настоящий рубин.

Тем не менее, ни одна черточка на лице Леонарда не выдала его волнения: напротив, спокойно повернувшись к слуге, он приказал подать себе бутылку с вином и сам наполнил свой стакан. Леонард знал, что его противник следил за ним. Прояви он малейшее волнение — и все пропало.

Между тем, зрители издали возгласы одобрения, а Перейра заставлял Ксавье прибавить еще. Одно мгновение португалец колебался, взглянув на Хуанну, которая, бледная, молча стояла, опустив голову на грудь.

Со стаканом вина в руке Леонард повернулся к своему противнику.

— Вы прибавите еще, сеньор? — спросил он.

— Нет, черт с вами! Берите ее! Я не дам больше ни одной унции ни за нее, ни за какую другую женщину на свете!

Леонард только улыбнулся и посмотрел на Перейру.

— Белая девушка, Хуанна, — начал тот медленно, — переходит к чужестранцу Пьеру за сто двадцать унций золота. Ксавье, не теряйте ее. Смотрите, пожалеете после. Я спрашиваю вас в последний раз! — И он поднял вверх стой стакан.

Ксавье сделал шаг вперед и хотел что-то сказать. Сердце Леонарда сильно забилось, но внезапно португалец раздумал и отвернулся.

— Кончено! — прокричал Перейра, стукнув стаканом о ручку своего кресла с такой силой, что осколки стекла полетели в разные стороны.

XIII.ПОЛНОЧНОЕ БРАКОСОЧЕТАНИЕ

— Кончено! — сказал снова Перейра. — Теперь, друг Пьер, прежде, чем мы узаконим это дело при помощи нашей святой церкви, быть может, вы отдадите золото. Вы помните, что дело шло на наличные.

— Конечно, — отвечал Леонард. — Где эта черная собака, мой карлик? А, вот он! Собака, дай золото. Если у тебя его недостаточно, то вот еще! — и, сняв свой пояс, из которого он предварительно вынул рубин, Леонард швырнул его Оттеру.

— А теперь, сеньоры товарищи, — продолжал он, — выпейте за мое здоровье и невесты; надеюсь, что мы еще будем иметь дела с вами. Я заплатил довольно дорого за эту девушку, но что же делать? Люди нашей профессии должны быть готовы удовлетворить свои прихоти, чтобы сделать веселее нашу краткую жизнь!

— Зато она будет лучшего мнения о вас, а вы о ней. — произнес чей-то голос. — За здоровье капитана Пьера и его невесты! — и они выпили, громко крича в пьяном весельи.

Между тем Оттер, подобострастно приблизившись к Перейре, стал пригоршнями класть золотые слитки и монеты на чашку весов, которые держал в руках Желтый дьявол. Наконец, все золото, имевшееся у Леонарда, было положено на весы блестящей грудой.

— Немного не хватает до 120 унций, — сказал Ксавье, — я беру девушку!

— Баас, — тихо сказал Оттер, — у тебя есть еще золото? Тут не хватает до полного веса!

Леонард беззаботно посмотрел на чашку с золотом, которая, колеблясь, стояла почти вровень с другой чашкой весов.

— Сколько угодно, — сказал он, — но сюда будет достаточно вот этого!

С этими словами, сняв со своего пальца кольцо с печатью, он бросил его на весы. Исключая рубин, это была последняя ценная вещь, которую он имел при себе. Чашка с золотом опустилась.

— Хорошо, — сказал Перейра, потирая от удовольствия руки при виде такого богатства. — Принесите мне кислоты, чтобы испытать золото. Не обижайтесь, чужестранец Пьер, но ведь есть негодные люди, которые выдают медь за золото!

Исследовав качество золота и найдя его хорошим, Перейра, обратившись к патеру, произнес:

— Ну, отец, приступайте к своему делу!

Патер Франсиско выступил вперед. Он был очень бледен и казался сильно испуганным. Леонард, при взгляде на него, с удивлением увидел, что лицо патера отличалось тонкостью черт и дышало добротой.

— Дон Антонио, — сказал священник мягким, почти девическим голосом. — Я протестую против вашего приказания. Судьба бросила меня в вашу среду, и я принужден был видеть много зла, но сам его еще не делал. Я напутствовал умирающих, ухаживал за больными, утешал угнетенных, но еще не принимал участия в кровавых подвигах. Я пастырь нашей святой церкви и если повенчаю этих двоих, то они будут мужем и женой до самой смерти. Я не хочу призывать благословение церкви на этот позорный акт. Я не хочу делать этого!

— Вы не хотите делать этого, бритый изменник? — прорычал Перейра в бешенстве. — Разве вы хотите последовать за вашим братом? Смотрите, мой друг, или вы исполните мое приказание и повенчаете этих двоих людей, или… — Перейра произнес страшную угрозу.

— Нет, нет, — сказал Леонард, желая воспользоваться удобным случаем избежать участия в отвратительном глумлении над святыней. — Оставьте его в покое. Что значат молитвы обманщика? Сеньора и я обойдемся без них!

— Я вам говорю, чужестранец, что вы должны жениться на девушке, а этот плакса повенчает вас. Если вы этого не сделаете, то я удержу золото и девушку. Что же касается его, то он может выбирать. Эй, рабы, принести бич!

Нежное лицо Франсиско покрылось розовой краской.

— Я не герой, чтобы вынести это, — произнес он, — я исполню ваше приказание, дон Антонио, и да простит мне Бог этот грех. Слушайте меня вы, Пьер и Хуанна! Я сделаю вас мужем и женой, соединю вас при помощи таинства, святость которого не уменьшится теми ужасными обстоятельствами, при которых оно будет совершено. Вам, Пьер, я советую оставить ваши злодеяния, любить и оберегать эту женщину, не то проклятие Неба обрушится на вас. Вы, Хуанна, надейтесь на Бога, Бога сирот и угнетенных, который воздаст вам за переносимые вами невзгоды, и простите меня!

После этого патер попросил дать ему воды для освящения и кольцо.

— Вот кольцо, — сказал Перейра, взяв из золотой кучи кольцо Леонарда. — Это мой свадебный подарок!

Вода была налита в сосуд, и священник освятил ее.

Затем он предложил Леонарду стать рядом с девушкой и попросил толпу отступить несколько назад. Все это время Леонард наблюдал за Хуанной. Она не произнесла ни слова, и лицо ее было спокойно, хотя глаза говорили ему об ужасе и отчаянии, которыми было полно ее сердце.

Раз или два она подносила свою сжатую правую руку ко рту, но опускала, не коснувшись губ. Леонард понимал хорошо ее мысли и, чтобы предотвратить роковой исход, решился заговорить с ней, рискуя быть разоблаченным.

Повинуясь указанию священника, он стал, улыбаясь, рядом с нею. Затем, продолжая улыбаться, он взял в руку волну темных волос молодой девушки, как бы любуясь ею, и нагнулся к ней, сделав вид, что хочет поцеловать ее. Бледная и суровая стояла Хуанна, и рука ее еще раз поднялась к устам.

— Стойте! — шепнул ей Леонард по-английски. — Я пришел освободить вас. Перенесите этот фарс, он не имеет никакого значения. Затем, когда я скажу вам, бегите по подъемному мосту в лагерь рабов!

Она поняла, и рука ее опять опустилась.

— Эй, друг Пьер, что это вы там шепчете? — спросил подозрительно Перейра.

— Я говорил невесте, как она прекрасна! — отвечал беспечно Леонард.

Хуанна окинула его притворным взглядом ненависти и гнева, и затем церемония началась.

Молодой священник был одарен прекрасным, звучным голосом и при свете луны совершал венчание так торжественно, что даже негодяи, стоявшие вокруг, прекратили свои шутки и замолкли. Все было сделано правильно, хотя Хуанна и не ответила ничего на обычные вопросы. Бесстыдный Перейра с нахальной любезностью руководил церемонией. Наконец, руки новобрачных были соединены, кольцо надето палец Хуанны, произнесено благословение, и все было кончено.

В течение всего этого времени Леонард стоял как во сне. Ему казалось, что они действительно обвенчаны. Но когда церемония кончилась, он пробудился от своих мечтаний; фарс был сыгран, теперь надо было уходить.

— Ну-с, дон Антонио, — сказал он Перейре, — теперь я должен попрощаться с вами. Моя лодка…

— Глупости, — перебил его работорговец, — вы останетесь здесь ночевать!

— Благодарю вас, но мне нельзя, — отвечал Леонард. — Завтра я могу вернуться, чтобы устроить маленькое дельце. У меня есть поручение купить человек пятьдесят за хорошую цену!

Говоря это, Леонард взглянул на восток и увидел густые облака дыма, поднимавшиеся вдали. Наконец, тростники были зажжены. Люди Мэвума сделали свое дело, и пламя скоро будет замечено. Надо было уходить, пока не поздно.

— Ну, если вы должны, так нечего делать, — отвечал Перейра, причем Леонард заметил, что негодяй как будто даже доволен его уходом. Впоследствии Хуанна объяснила ему, что Желтый дьявол был напуган ее предсказанием, что тот, кто возьмет ее, погибнет. Суеверно ожидая исполнения этого предсказания, Перейра был рад уходу покупателя: иначе, если бы тот умер в гнезде, могли бы подумать, что он убил его с целью завладеть золотом и девушкой.

Попрощавшись с Перейрой, Леонард повернулся, чтобы идти, сопровождаемый Оттером и Хуанной, которую он вел за руку. Леонард хотел сначала идти к воротам, затем быстро свернул к подъемному мосту, где должны были ждать его Соа и люди Мэвума, вместе с которыми предполагал скрыться из гнезда.

Но едва он успел сделать несколько шагов, как гигант-португалец Ксавье, стоявший до сих пор в глубокой задумчивости, подошел к нему.

— По крайней мере, я должен разок поцеловать ее за мое беспокойство! — сказал он, и, схватив Хуанну за талию, притянул к себе.

Тогда Леонард, забыв всякую осторожность, со сжатыми кулаками бросился на негодяя и ударил его по лицу с такой силой, что тот упал на землю, увлекал за собой Хуанну.

В следующее же мгновение молодая девушка была на ногах и стояла возле Леонарда. Ксавье также поднялся с земли и со страшными проклятиями обнажил свою саблю.

— Следуйте за мной! — сказал Леонард Хуанне и Оттеру и, не прибавив более ни слова, бросился бежать.

Взрыв смеха из толпы раздался ему вслед.

— Вот храбрец! Это французский фокусник! — кричали работорговцы. — Бьет безоружных, а сам боится сражаться!

Эти люди завидовали чужеземцу и с удовольствием увидели бы его смерть.

— Остановить его! — раздалось несколько голосов, и с десяток негодяев бросились за ним, как собаки, преследующие дичь.

Леонард мог бы убежать от них, так как бегал очень быстро, но ни Хуанна, ни Оттер не могли поспеть за ним; он замедлил шаги и вскоре увидел перед собой работорговцев, некоторые из которых держали в руках ножи.

— Стой, трус! Стой и сражайся! — закричали они, размахивая оружием перед его лицом.

— Хорошо! — отвечал Леонард, остановившись и оглядываясь вокруг.

Не далее чем в тридцати ярдах от него был подъемный мост, который, как показалось Леонарду, начал немного колебаться, словно собираясь опуститься. Оттер и Хуанна стояли возле Леонарда, на которого уже бежал со зверским окровавленным лицом гигант-португалец с саблей наголо, изрыгая ругательства.

— Оттер, — быстро проговорил Леонард, выхватывая свою саблю, — стань сзади меня, чтобы, когда я буду драться с этим, остальные не бросились на меня, а вы сударыня, — обратился он к Хуанне, — бегите к мосту. Соа и ваши люди там!

Едва он успел произнести эти слова, как Ксавье был уже около него. Яростно замахнувшись, он хотел нанести удар Леонарду, но последний отпрыгнул назад, и удар пришелся по воздуху. Еще два раза Ксавье пытался ударить своего противника саблей, но оба раза Леонард повторял свой маневр, отступая к подъемному мосту, который теперь был от него не далее, как в двадцати ярдах. Но когда португалец бросился на него в четвертый раз, англичанин не мог повторить своего приема, так как сзади него уже были работорговцы.

Ксавье размахнулся и нанес страшный удар. При лунном свете Леонард увидел, как сверкнула сталь, но парировал удар саблей. При ударе стали о сталь посыпались искры, и на землю полетели обломки сабель.

— Продолжай, баас, продолжай, — сказал Оттер, — обе сабли сломались!

Леонард увидел, что Оттер говорил правду. Португалец швырнул в сторону свое сломанное оружие и схватился за нож.

У Леонарда не было ножа, а о револьвере в этот момент он не вспомнил. С обломком сабли в руке он бросился на Ксавье, который ринулся ему навстречу. Противники ударились друг о друга, как два ядра. Леонард нанес Ксавье один удар своим обломком сабли, отбросив его затем, как бесполезную вещь. Однако этот обломок оказал ему хорошую услугу: попав в правую руку португальца, он парализовал ее на одно мгновение, вследствие чего Ксавье уронил свой нож. После этого противники схватились друг с другом без всякого оружия.

Дважды гигант-португалец поднимал англичанина с земли, но ему не удавалось бросить его оземь, как он того хотел.

Дав португальцу время истощить силы, Леонард, сделав быстрое движение, поставил свою правую ногу за левой ногой Ксавье и с силой толкнул своего врага в грудь. Потеряв равновесие, гигант упал на землю с глухим стуком, как срубленное дерево, увлекая за собой и Леонарда, который, однако, упал на противника.

С мгновение португалец лежал тихо, тяжело дыша. Леонард огляделся: шагах в восьми от них лежал нож; кто овладеет им, тот выиграет эту смертельную игру. Ксавье, собравшись с силами, уже сжимал его в своих страшных объятиях. Он также видел нож и мог схватить его. Чтобы лишить своего врага возможности овладеть ножом, Леонард сделал движение и закрыл своим телом нож от глаз Ксавье. Но для этого ему пришлось ослабить давление на грудь противника, чем тот и воспользовался, чтобы поднять спину с земли. Толпа, увидев это, заликовала, думая, что чужеземец ослабел.

— Нож! Дайте нож! — прохрипел Ксавье, и несколько человек бросились исполнять его приказание.

Но Оттер с обнаженной саблей загородил им дорогу. Его черное лицо подергивалось от волнения, глаза сверкали, и плечи вздрагивали.

Оцепеневшей при виде ужасной борьбы Хуанне карлик казался чем-то вроде черного гнома, скорее сверхъестественным существом, нежели человеком.

— Кто коснется ножа — умрет, — проговорил он по-арабски, протянув вперед свою длинную руку с обнаженной саблей. — Пусть эти петухи дерутся, господа!

После слов Оттера никто не смел приближаться к ножу.

Не получив оружия, Ксавье сделал страшное усилие и освободил свою правую руку, которой сжал горло противника. Леопард напряг все свои силы, и, наконец, ему удалось опять повалить Ксавье на спину, но гигант со страшной силой сжимал его горло. Кровь застучала в его висках, и он чуть не лишился чувств. Собрав последние силы, Леонард ударил португальца кулаком правой руки в лоб так тяжело, что голова гиганта стукнулась о каменистую почву. Еще один страшный удар — и Леонард почувствовал, что его горло свободно и воздух ворвался в легкие. Теперь он мог бы схватить нож, но в нем уже не было надобности. Португалец, широко раскинув руки, судорожно вытянулся и затих.

Пока зрители с удивлением смотрели на ужасный исход борьбы, Хуанна, помня наставления своего избавителя, повернувшись, побежала к подъемному мосту. Оттер же, подскочив к Леонарду, поднял его с земли.

— Вот хороший удар! — вскричал карлик. — Он мертв, клянусь духом моей матери, хоть сталь и не коснулась его. Очнись, баас, очнись: хотя борова уже нет, но свиньи еще остались!

Леонард мало-помалу пришел в себя. Посмотрев вокруг, он увидел Хуанну, стоявшую у моста, по-видимому, в раздумье, бежать ей, или стоять на месте.

— Господа, — прохрипел Леонард, обращаясь к окружавшим его работорговцам, — я сражался, и победа осталась за мной. Теперь дайте мне спокойно уйти вместе с девушкой. Жив ли этот человек?

Работорговцы обступили тело Ксавье; среди них находился и патер Франсиско, который, став на колени, осмотрел португальца.

— Бесполезно ухаживать за ним, он мертв! — проговорил священник, встав с колен.

Работорговцы посмотрели на Леонарда с удивлением, смешанным с ужасом: кто бы мог подумать, что такой силач, как Ксавье, мог быть убит ударом кулака? Они не учли, что не трудно убить так человека, голова которого лежит на камне.

Однако удивление их перешло в ярость. Ксавье был их любимцем, и они не хотели оставить неотомщенной его смерть. С угрозами и проклятиями они подступили к Леонарду.

— Назад! — произнес он. — Дайте мне дорогу. Я честно сражался с вашим другом; видите, я даже не воспользовался вот этим! — прибавил он, внезапно вспомнив о своем кольте, и направил на них дуло револьвера.

При блеске стали пыл работорговцев несколько уменьшился, и они расступились.

— Быть может, вы дадите мне вашу руку, батюшка? — сказал Леонард, обращаясь к Франсиско, стоявшему возле него. — У меня немного повреждена нога!

Франсиско исполнил эту просьбу, и Леонард направился к Хуанне, а Оттер шел сзади с обнаженной саблей.

Не успели они сделать и десяти шагов, как Перейра, наскоро посоветовавшись с одним из своих помощников, быстро выступил вперед.

— Схватить этого человека! — закричал он. — Он убил уважаемого дона Ксавье, нанеся ему предварительно оскорбление. Он должен поплатиться за это!

Десяток негодяев бросились вперед исполнять приказание своего главаря, но пистолет и сабля Оттера охладили их усердие.

Леонард увидел, что положение становится серьезным, но внезапная мысль пришла ему в голову:

— Хотите вы бежать из этого места, батюшка? — быстро спросил он священника.

— Да, — ответил Франсиско, — здесь настоящий ад!

— В таком случае, как можно скорее ведите меня к мосту. Я слаб и измучен, но там будет помощь!

В это время подъемный мост, находившийся от него не далее чем в десяти ярдах, с треском опустился.

— Бегите туда, Хуанна Родд! — закричал по-английски Леонард.

Молодая девушка повиновалась, помедлив немного. Казалось, взгляд ее говорил: как я могу оставить вас?

— Ну, батюшка, теперь скорей к мосту! — прибавил Леонард и, опираясь о плечо священника, прихрамывая, пошел вперед.

— Измена! — заревел Перейра. — Остановить его! Кто опустил мост?

Один из работорговцев бросился на Леонарда. Это был тот самый молодой человек, которому Леонард предлагал драться перед аукционом. В его руках был нож, которым он уже замахнулся, чтобы ударить Леонарда в спину, но Оттер, охранявший своего господина, взмахнул саблей, и работорговец рухнул на землю с раскроенным черепом.

— Взять мост и удерживать его! — заревел снова Перейра.

— Поднимите мост! Поднимите! — вскричал в свою очередь Оттер, с саблей и пистолетом в руках отгоняя наседавших на него работорговцев.

Подъемный мост был поднят с такой быстротой, что Леонард и Франсиско, которые еще не успели его пройти до конца, покатились на землю, очутившись, наконец, в лагере рабов.

— Оттер! — вскричал Леонард. — Боже мой! Они убьют его!

Вместо ответа карлик, выстрелив из своего пистолета, с громким криком, подобно дикой кошке, подпрыгнул в воздух и схватился за железные цепи поднимавшегося в это время моста. Один из врагов попробовал было схватить его за ноги, но он с такой силой ударил его ногой по лицу, что тот полетел в воду. В следующий момент он был вне досягаемости врагов и быстро карабкался вверх. Два-три ножа и несколько пуль были пущены ему вслед, но неудачно.

— Ага, Желтый дьявол, — вскричал карлик, — посмотри назад: там виден другой дьявол, еще желтее и злее тебя!

Перейра со всей компанией обернулся, и в ту же минуту громадный столб пламени с шумом вырвался из болота. Тростники разгорелись, и ветер разносил пламя.

XIV. МЕСТЬ

— Измена! Измена! — заревел Перейра. — Тростники горят. Этот колдун погубил нас!

— Ха-ха-ха! — захохотал Оттер в своем убежище. — Измена! Измена! А что если рабы освобождены, что если ворота заперты?

При этих словах Оттера толпа застыла от ужаса, смотря то на карлика, то на приближавшееся пламя. Наконец негодяи обрели снова дар речи.

— Это враг! Убить его! На штурм лагеря! К воротам! — раздались крики на разных языках.

Для большинства работорговцев это были последние их крики на земле, так как в тот же момент над валом показалось пламя, сопровождаемое гулом выстрела, и шесть фунтов картечи врезались в толпу, проложив в ней широкую дорогу. Пораженные ужасом негодяи бросились бежать.

Очутившись в лагере рабов, Леонард и священник нашли Хуанну, стоявшую в безопасности около сторожки, среди группы людей ее отца.

— К орудию! — вскричал Леонард. — К орудию! Стрелять в них!

В это время он увидел Оттера, предоставленного собственной участи, и закричал от ужаса. Но карлик спасся, как мы видели, и спустился с моста целый и невредимый.

Опираясь на Оттера и Франсиско, Леонард в сопровождении Хуанны пошел вдоль вала к тому месту, где стояла пушка. Но у орудия уже находилась Соа с несколькими из людей Мэвума, державшая в руках запальный шнур. Она дернула за шнур и отскочила назад при откате орудия, точно была настоящим артиллеристом.

— Ага! — произнес Оттер. — Старуха не ленится. Она искусна, как мужчина!

В следующую минуту они помогли зарядить пушку, а Соа бросилась на колени перед Хуанной, целуя ей руки.

— Ну, передохнем пока! — сказал Леонард, опускаясь на землю в страшном утомлении. — Эти дьяволы пошли за своим оружием. Они, вероятно, сейчас атакуют нас. Соа, опусти ниже дуло орудия! — Затем он приказал всем освобожденным рабам вооружиться, чем попало, так как в сторожке нашлось всего два ружья.

В следующую минуту работорговцы с воем начали наступать, таща за собой длинные доски, с помощью которых они надеялись перейти канал.

— Смотрите! — сказал Леонард: — Они хотят открыть огонь. За вал все! — и, схватив стоявшую вблизи Хуанну, он поставил ее за укрытие. Едва он успел это сделать, как град пуль посыпался на них. Несколько человек, не успевших спрятаться за вал, были убиты или тяжело ранены. Осыпав врагов пулями, работорговцы стали приближаться к лагерю, переходя группами открытое пространство. Заметив это, Леонард подал команду стрелять; и опять картечь произвела страшное опустошение в их рядах. Пораженные ужасом работорговцы отбросили всякую мысль о штурме лагеря, думая только о спасении собственной жизни. Большинство врагов бросились теперь к воротам, стремясь найти спасение в бегстве. Но ворота были заперты, а сломать их было нелегко. Однако, схватив ствол дерева, работорговцы пытались с его помощью разбить ворота. Снова раздался выстрел из орудия в массу негодяев, столпившихся у ворот. Большинство их разбежалось, пытаясь укрыться в гнезде; человек десять продолжали разрушать ворота, а после нескольких выстрелов из ружей Леонарда и Оттера, последовали примеру своих товарищей.

— О, смотрите, смотрите! — сказала Хуанна, указывая на восток.

Зрелище было действительно необыкновенное. Густые тростники, высотою от 12 до 15 футов, горели далеко к востоку от гнезда, и море пламени бушевало, уничтожая все перед собою.

— Дома и навес скоро сгорят, и тогда они должны будут выйти на открытое место, где мы и уничтожим их! — сказал Леонард.

— Мы должны быть осторожны, баас, — сказал Оттер, — а то навесы для рабов сгорят также со всеми находящимися в них людьми!

— Боже! Я не подумал об этом! — отвечал Леонард. — Батюшка, — обратился он к Франсиско, — если вы хотите сделать доброе дело, возьмите несколько людей с ведрами с водой и тушите искры, падающие на навесы!

Священник взялся за это дело и, работая без устали в течение двух часов, спас навесы с рабами от пожара.

К восходу солнца от гнезда оставались одни развалины, а обитатели его, не находя спасения в горевших зданиях, то бросались в болото, то, подходя к лагерю рабов, просили пощады, но были безжалостно убиты Оттером.

Наши друзья, за исключением карлика, страшно утомились и нуждались в отдыхе, но Оттер все еще кипел желанием мстить, для чего, выпросив у Леонарда разрешение взять с собой нескольких людей Мэвума, пошел уничтожать тех врагов, которые еще были живы. Тем временем Леонард и другие, достав воды, помылись и вообще привели себя в порядок, а затем сели завтракать. К концу завтрака вернулся Оттер, цел и невредим, хотя пяти людей из числа взятых им недоставало.

— Все кончено? — спросил Леонард у карлика.

Оттер кивнул головой.

— Некоторые убиты, другие убежали, — сказал он, — но они для нас уже не опасны, так как не посмеют вернуться сюда. Но это еще не все, баас. Мы взяли одного из них живым. Посмотри на него, баас!

Леонард перешел по мосту через канал и подошел к группе людей, ходивших с Оттером к гнезду. Среди них лежал на земле какой-то белый человек, издававший стоны ужаса и страха. Когда он поднял голову, то Леонард увидел, что это был сам Желтый дьявол.

— Где вы его нашли, Оттер? — спросил Леонард.

— В магазине, баас, и твое золото с ним, а также много ружей и пороху. У него не хватило духу поджечь порох и покончить со всем!

В это время Перейра, не замечая еще Леонарда, попросил воды.

— Дайте ему крови, — мрачно сказал один из освобожденных рабов, — всю жизнь он пил ее, пусть напьется в последний раз!

Леонард попросил Франсиско дать ему воды, и тогда Перейра, заметив его, начал молить о прощении.

— Антонио Перейра, — отвечал сурово Леонард, — вы получите только справедливое возмездие, не более!

— Баас, — вмешался Оттер, — отдайте его нам: он — наш мучитель и теперь принадлежит нам!

— Как! — завыл Перейра. — Я буду отдан этим черным собакам? Пощады! Пощады! Франсиско, просите за меня! Исповедуйте меня! Я знаю, я убил вашего брата, я должен был сделать это. Просите за меня! — и, катаясь по земле, он старался обнять ноги Леонарда.

— Я не могу исповедывать вас, — сказал, содрогаясь, священник, — но я буду молиться за вас!

В это время туземцы яростно бросились на Перейру, но Леонард остановил их, сказав.

— Я не допущу здесь ваших диких жестокостей. Пусть этот человек будет расстрелян, но не более!

Очевидно, однако, Перейре не суждено было погибнуть от руки человека, так как, едва Оттер коснулся его, он, побагровев, всплеснул руками и со стоном рухнул на землю.

Леонард посмотрел на него: он был мертв, умер от страха смерти; ужас прекратил биение его злодейского сердца.

— Пастушка верно предсказывала, — вскричал Оттер, — что небо похитит его от нашего мщения. По крайней мере, теперь он уже не будет делать зла!

— Оттащите его прочь! — сказал Леонард с содроганием. Повернувшись к карлику, он прибавил:

— Оттер, возьми этих людей и освободи остальных пленных, затем забери боевые припасы, ружья и провиант из склада оружия и снеси их к воротам. Мы должны скорее уходить отсюда, а то убежавшие работорговцы могут вернуться сюда со свежими силами!

Такая судьба постигла, наконец, Антонио Перейру, Желтого дьявола.

XV. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Наступило утро, и путешественники расположились лагерем в том скрытом в тростниках месте, где были спрятаны Леонардом и Оттером лодки, захваченные ими у работорговцев. Сотни освобожденных рабов были перевезены на другой берег реки, снабжены всем необходимым и затем предоставлены собственной участи, так как взять их с собой не представлялось никакой возможности.

Когда освобожденные пошли своей дорогой, Оттер, проводив их глазами, сказал Леонарду:

— Ну, мы сделали наше дело в гнезде, поговорили с Желтым дьяволом и его бандой, баас! Что же, пойдем мы теперь искать золото, настоящего желтого дьявола?

— Я предполагаю, что да, Оттер, — отвечал Леонард. — Если только Соа сдержит свое слово. Но речь идет не о золоте, а о рубинах. Во всяком случае, сначала мы должны отправиться в поселение ниже Сены, отвести этих людей назад и узнать что-нибудь о Мэвуме!

— Так, — сказал, помолчав немного, Оттер. — Пастушка, как называли ее поселенцы, желает, конечно, разыскать своего отца. Однако, баас, не желаешь ли выкупаться в реке, чтобы печаль оставила тебя?

Леонард последовал этому совету и вернулся после купания совсем другим человеком, так как холодная вода всегда производила на него волшебное действие. Теперь он чувствовал себя вполне нормально, так как, за исключением легкого вывиха на ноге и царапины на горле в том месте, где схватил его Ксавье, он не поплатился более ничем за памятную ночь, проведенную в гнезде Желтого дьявола. Среди добычи, найденной в лагере, оказалось несколько перемен платья, в которое Леонард и поспешил переодеться, скинув с себя португальскую форму. Теперь он был одет как обыкновенный английский колонист, довольно неуклюже, но удобно.

Между тем и Хуанна окончила свой туалет с помощью Соа, воспользовавшейся этим временем, чтобы рассказать своей госпоже историю встречи с Леонардом Утрамом. Но нарочно или по забывчивости, только она ни слова не упомянула о соглашении, существовавшем между ними.

Окончив свой туалет, молодая девушка вышла прогуляться, направившись по узенькой тропинке через тростниковую заросль. Едва она успела сделать несколько шагов, как столкнулась лицом к лицу с Леонардом.

Протянув Леонарду руку, она любезно улыбнулась ему:

— Доброе утро! — сказала Хуанна. — Надеюсь, вы хорошо спали и нет никаких плохих новостей?

— Я провел восемь часов в состоянии совершенного оцепенения, — отвечал он смеясь, — а новостей нет никаких, кроме тех, что я освободил этих бедняг — рабов. Думаю, что наши друзья, работорговцы, достаточно уже пользовались нашим обществом и едва ли последуют за нами!

Она, побледнев немного, отвечала:

— Вероятно, так. По крайней мере, я довольно натерпелась от них. Кстати, м-р Утрам, я должна поблагодарить вас за эту громадную услугу, которую вы оказали мне; при этом ее глаза упали на золотое кольцо, блестевшее на ее пальце. — Это кольцо принадлежит вам, — прибавила она, — и я должна вернуть его вам!

— Мисс Родд, — сказал медленно Леонард, — мы пережили вместе с вами очень странные приключения. Не сохраните ли вы это кольцо на память о них?

Первым ее побуждением было отказаться. Пока она будет носить это кольцо, мысль об ужасной сцене ее продажи и еще более ненавистной пародии на брак будет постоянно с ней. Однако когда слова отказа уже были готовы слететь с ее уст, какое-то неизвестное чувство, скорее, инстинкт, почти суеверие удержало ее от этого.

— Вы очень любезны, — сказала она, — но это ваше фамильное кольцо. Вы не можете отдавать его случайным знакомым!

— Да, это мое фамильное кольцо, но если вы взглянете на герб и девиз, то увидите, что они похожи в своем значении; вот почему я могу дать его даже «случайному знакомому». Читайте: «За дом, честь и любовь», — сказал Леонард.

Хуанна при слове «любовь» покраснела, сама не зная почему.

— Хорошо, я буду носить кольцо, если вы желаете этого, м-р Утрам, на память о наших приключениях, пока вы не потребуете его обратно, — смущенно проговорила она, — но в этих приключениях есть одна подробность, — прибавила она другим тоном, — я разумею отвратительный и негодный фарс, в котором мы вынуждены были принимать участие. Большинство свидетелей этой позорной сцены умерли и не могу более говорить о нем, а вы должны заставить вашего слугу-карлика молчать; я сделаю то же по отношению к патеру Франсиско. Пусть он будет забыт нами обоими!

— Конечно, мисс Родд, — сказал Леонард, — если только такая странная вещь может быть забыта. А теперь, не угодно ли вам пожаловать к завтраку?

Она наклонила голову и прошла мимо него с красными лилиями в руке.

— Странно! Какую власть может иметь она над этим священником, — сказал Леонард, — и как может заставить его молчать? Что касается меня, то я бы с удовольствием обошелся без его общества. Странная девушка!

Вернувшись на место стоянки, Леонард застал священника, дружески беседующего с Хуанной.

— Кстати, батюшка, — внезапно обратился он к священнику, — как вы знаете, я отправил этих рабов, предоставив им возвратиться самим по своим домам, так как взять их с собой было невозможно. Каковы же ваши планы? Вы относились к нам до сих пор хорошо, но я не могу забыть, что застал вас в дурной компании. Быть может, вы желаете возвратиться к ней, и в таком случае, ваш путь лежит к востоку! — и Леонард указал рукой по направлению к гнезду.

— Я не удивляюсь, сеньор, что вы не доверяете мне, — сказал Франсиско, причем его бледное девическое лицо покрылось краской, — так как обстоятельства говорят против меня. Но уверяю вас, что хотя я и вступил в компанию Антонио Перейры по собственному желанию, однако, не с дурной целью. Чтобы долго не распространяться, сеньор, скажу вам, что у меня был брат, который, совершив преступление, бежал из Португалии и поступил в шайку Перейры. С большим трудам я нашел его здесь и был с удовольствием принят в гнезде, так как я могу и ухаживать за больными, и напутствовать умирающих; ведь злодеи, сеньор, в конце концов, тоже люди. Я убедил моего брата вернуться со мной, и мы составили плац бегства, но Перейра узнал об этом, и мой брат был повешен. Они не тронули меня ради моего сана, но стали возить с собой пленником в свои экспедиции. Вот и вся история. Теперь, с вашего позволения, я бы хотел следовать с вами, так как у меня нет денег и я не могу идти один по этой пустыне, хотя и боюсь, что по своему слабосилию не в состоянии оказать вам помощь, а в моих услугах, как священника, едва ли вы будете нуждаться, будучи другого вероисповедания.

— Очень хорошо, — отвечал холодно Леонард, — но, пожалуйста, поймите, что мы еще окружены многими опасностями и предательство может погубить нас. Поэтому предупреждаю вас, что в случае, если я открою что-либо подобное, мой ответ будет короток!

— Не думаю, чтобы вам нужно было предупреждать об этом батюшку, м-р Утрам, — проговорила с негодованием Хуанна. — Я обязана ему многим; если бы не его советы, меня бы уже не было в живых. Я ему глубоко благодарна!

— Если вы ручаетесь за него, мисс Родд, то, конечно, этого достаточно. Вы лучше меня знаете его! — отвечал медленно Леонард, мысленно сопоставляя разницу в оценке услуг патера и его собственных.

Окончив завтрак, наши путешественники поплыли вверх по реке в лодках, похищенных у работорговцев. В каждую лодку сели лучшие гребцы из поселенцев. Считая женщин и детей, всего было 60 человек.

Вечером они прошли мимо того острова, на котором оставили без лодок компанию работорговцев, но не могли увидеть на нем ни малейшего признака жизни и так и не узнали, погибли ли эти люди, или спаслись.

Через час они расположились на отдых на берегу реки. Сидя около костра, Хуанна рассказала Леонарду о тех ужасах, которым она подвергалась во время своего путешествия с караваном работорговцев. Она вспомнила, как, вырывая из Библии листы, она укрепляла их в тростнике, с целью облегчить отцу его поиски. «Все это было что-то вроде кошмара, — говорила она, — а что касается отвратительного фарса с браком, то я не могу равнодушно вспоминать о нем».

Франсиско, молча сидевший до сих пор, заговорил:

— Вы говорите, сеньора, — сказал он, — об этом «отвратительном фарсе с браком», разумея, вероятно, церемонию, которую я совершил над вами и сеньором Утрамом, будучи принужден к тому Перейрой. Мой долг сказать вам обоим, что как ни необычен этот брак, однако я не могу считать его фарсом. Я верю, что вы законные муж и жена до тех пор, пока смерть не разлучит вас, если только, конечно, Папа не расторгнет брак, так как только он один может сделать это!

При этих словах священника Хуанна вскочила со своего места, и Леонард заметил, что грудь ее тяжело дышала, а глаза пылали гневом.

— Просто невыносимо, что я вынуждена слушать такую ложь! — сказала она. — Если вы будете снова повторять ее в моем присутствии, отец Франсиско, то я совсем не стану говорить с вами. Я отвергаю этот брак. Перед началом церемонии м-р Утрам шепнул мне проделать этот фарс. Если бы я думала иначе, то предпочла бы проглотить яд. Если есть какое-нибудь оправдание этому браку, значит, я была обманута и вовлечена в ловушку!

— Виноват, сеньора, — возразил священник, — но вы не должны так горячиться. — Сеньор Утрам и я делали только то, что были вынуждены сделать!

— Полагая, что отец Франсиско прав, — сказал саркастически Леонард, — чему я не верю, неужели вы, мисс Родд, думаете, что подобный факт устраивал бы меня более, чем вас? Если бы я хотел «обмануть вас» и вовлечь в ловушку, то сделал бы это, не связывая самого себя; ведь даже такой ничтожный человек, как я, не возьмет себе в жены женщину после пяти минут знакомства. Говоря откровенно, я предпринял ваше освобождение по побуждениям, ничего общего не имеющих с матримониальными соображениями!

— Могу я узнать, что это за побуждения? — спросила Хуанна все тем же оскорбленным тоном.

— Разумеется, мисс Родд! Прежде всего я должен объяснить вам, что я не странствующий рыцарь. Я просто бедный искатель приключений, настойчиво ищущий богатства вследствие особых, лично меня касающихся причин. Когда эта женщина, — Леонард указал на Соа, — пришла ко мне с превосходным рассказом о бесценном сокровище, которое обещала в том случае, если я возьмусь за дело вашего освобождения, и даже уплатила мне вперед камнем значительной стоимости, то, не имея в виду ничего лучшего и находясь в полном отчаянии, я согласился. Мало того, я заключил с ней письменное условие, которое она подписала как за себя, так и за вас!

— Я не имею ни малейшего понятия о том, на что вы намекаете, и никогда не уполномачивала Соа подписывать за меня документы. Не могу ли я глянуть на это условие?

— Разумеется, — отвечал Леонард и, встав, отправился к своим вещам, откуда возвратился с фонарем и молитвенником.

Хуанна, поставив фонарь рядом с собой, открыла молитвенник. Первое, что бросилось ей в глаза, была подпись на заглавном листе:

«Джен Бич» и внизу торопливо сделанная надпись: «дорогому Леонарду от Джен. 23 января».

— Переверните! — сказал он поспешно. — Документ на другой стороне!

Она заметила и надпись, и смущение, отразившееся на его лице. Он не заметил, что она прочла посвящение. Кто такая была Джен Бич и почему она называла м-ра Утрама «дорогим Леонардом»? В этот момент — так странно устроены сердца женщин — она чувствовала предубеждение против этой Джен Бич. Перевернув лист, она прочла условие, потом, окончив чтение, подняла голову, и на лице ее появилась улыбка, в которой, впрочем, было более гнева, чем удовольствия.

— Поди сюда, Соа, — произнесла она, — скажи мне, что значат все эти глупости относительно рубинов и «народа тумана»?

— Госпожа, — отвечала Соа, садясь перед Хуанной, — это не глупости. Язык, которому я научила тебя, когда ты была маленькой, — язык этого народа. Рассказ о сокровищах верен, хотя до сих пор я скрывала его от тебя и твоего отца, Мэвума, так как он пошел бы на поиски за этими сокровищами и погиб бы из-за этого. Слушай, госпожа! — и она рассказала все то, с чем уже раньше познакомила Леонарда.

— Скажи, Соа, — спросила Хуанна, — чтобы найти эти сокровища, необходимо мое путешествие в страну?

— Я не вижу другого средства! — отвечала старуха.

— Ну, что же, если это так, — ответила Хуанна, — я помогу вам!

— Мы выступим завтра в путь очень рано, и с вашего позволения я вернусь к себе! — сказал Леонард, быстро вскакивая со своего места.

Хуанна с невинным видом наблюдала за ним и, когда он проходил мимо, она при свете костра заметила, что лицо его было подобно грозовой туче. — Я рассердила его, — подумала она, — и очень рада этому. Что за нужда была освобождать меня за деньги? Но он странный человек, и не думаю, что я вполне поняла его. Любопытно, кто такая эта Джен Бич. Может быть, это ей-то и нужны деньги!

Затем она проговорила громко:

— Соа, поди сюда и, пока я раздеваюсь, расскажи мне снова все о твоей встрече с м-ром Утрамом: скажи, что он говорил, не забывая ничего. Ты поставила меня своими словами, Соа, в неловкое положение, этого я тебе никогда не прощу. Расскажи мне, так как я могу помочь ему добыть сокровище народа тумана.

XVI. НЕДОРАЗУМЕНИЯ

После вышеописанного разговора отношения между Леонардом и Хуанной обострились, хотя в путешествии им постоянно приходилось сталкиваться друг с другом.

Хуанну охватило сильное желание узнать точно, кто такая была Джен Бич. С этой целью она стала расспрашивать Оттера, но карлика, по-видимому, вовсе не интересовала Джен Бич. Он заметил только, что, вероятно, это одна из жен бааса, живущих в большом краале за морем.

Такой оборот дела заинтересовал Хуанну, а упоминание Оттера о «большом краале», где жил раньше Утрам, возбудило ее любопытство, и она стала расспрашивать Оттера о подробностях прошлой жизни его господина.

Карлик весьма охотно удовлетворил ее желание, говоря, что его господин был одним из богатейших и могущественнейших людей во всем свете, но что потерял свои владения из-за происков негодных женщин, после чего приехал в эту страну искать счастья.

До последнего дня путешествия Хуанне не представлялось случая поговорить с Леонардом. Она догадывалась, что он нарочно избегал ее, постоянно садясь в первую лодку с Оттером, предоставляя ей с Франсиско и Соа вторую. По отношению к священнику она была необычайно любезна, разговаривала с ним целыми часами, словно он был ее подругой. В самом деле, в характере Франсиско было что-то женственное; сама внешность его говорила об этом, а нежное телосложение, изящные руки и черты лица еще более усиливали это впечатление. Лицом он немного походил на Хуанну, и если бы переодеть его в ее платье, то в темноте можно было принять его за нее, хотя она была выше ростом.

Был чудный вечер. Путешественники тихо плыли в лодке мимо поросшего камышом берега.

Молодая девушка запела матросскую песню, которую хором подтянули гребцы.

— Я не совсем понимаю, — сказал Леонард, где вы могли изучить музыку!

— Кажется, м-р Утрам, вы принимаете меня за настоящую дикарку, но и живя на Замбези, я могла получать книги и многое узнать у европейских торговцев, путешественников и миссионеров. Кроме того, мой отец — хорошо воспитанный и очень образованный человек, научивший меня многому. Затем я три года училась в школе в Дурбане, где не зря провела время.

— Да, это объясняет все. Скажите, вы любите жизнь среди дикарей?

— Я до сих пор жила довольно хорошо, но это последнее приключение разочаровало меня. О! Оно было ужасно! Нервная женщина сошла бы с ума на моем месте. Но, повторяю, до сих пор мне эта жизнь нравилась. Общение с природой — лучшая подготовка к общению с людьми, если только вы чувствуете симпатию к ней. Но теперь я хотела бы поехать в Европу, посмотреть цивилизованный свет, но, вероятно, это никогда не случится. Во всяком случае, прежде всего я должна разыскать своего отца! — закончила она, вздохнув.

Леонард не сказал ничего и погрузился в задумчивость.

— А вы, м-р Утрам, какие надежды возлагаете на будущее?

— Я! — горько воскликнул он. — Подобно вам, мисс Родд, я жертва обстоятельств. Как я уже говорил вам, я бедный искатель приключений, ищущий богатства, и большого богатства!

— Зачем же это? — спросила она. — Есть ли в этом смысл — рисковать жизнью из-за богатства?

— Есть! — и молодой искатель приключений рассказал о разорении своего отца.

Мало-помалу разговор коснулся и Джен Бич. Хуанна старалась расспросить подробнее своего собеседника об этой девушке, о ее наружности и пр.; наконец, прямо спросила:

— Скажите, вы сильно ее любили?

— Да, я ее очень любил!

Большая разница существует между «люблю» и «любил», но Хуанна не обратила на это внимания. Он сказал ей, что любил Джен Бич и, конечно, сейчас еще сильнее любит ее. Откуда она могла знать, что образ этой далекой и ненавистной для нее Джен Бич давно вытеснен из его сердца другим, — с чертами некоей Хуанны.

Дрожь снова охватила ее, губы побледнели. Только теперь она поняла, что полюбила этого человека с самой первой встречи. Под влиянием этой-то, хотя и не осознанной до конца любви, она дурно обошлась с ним раньше. Для нее была ужасна мысль о комедии церемонии бракосочетания с этим человеком. Еще обиднее было узнать, что он взялся за ее освобождение не ради нее самой, а в надежде приобрести богатство. Подумав немного, она заговорила твердым тоном:

— М-р Утрам, я весьма обязана вам, что вы мне рассказали об этом. Ваши слова сильно заинтересовали меня, и я серьезно надеюсь, что рассказ Соа о сокровищах окажется правдивым и что вы отыщете их с моейпомощью! А теперь прошу вас простить мою резкость, грубость и мои горькие слова!

Во время своей речи Хуанна начала стягивать кольцо Леонарда с пальца, но тотчас же оставила это намерение. Это был его подарок, единственное звено между нею и человеком, который был для нее потерян. Неужели ей нужно расстаться с ним?

Леонард смотрел ей в лицо, с удивлением слушал ее милые слова. Он видел, что она страдает. Он любил ее. Может быть, и она отвечала ему тем же — и в этом разгадка ее странного поведения? Он хотел раз и навсегда выяснить этот вопрос; хотел сказать ей, что Джен Бич не более, как нежное воспоминание, и что она, Хуанна, для него сделалась всем на свете.

Через несколько минут они были на берегу. Во время остановки раз или два он пробовал поговорить с ней откровенно, но она сразу же становилась холодной как мрамор. Он не мог понять ее, начал побаиваться, и его гордость забила тревогу.

XVII. СМЕРТЬ МЭВУМА

Наконец путешественники прибыли к развалинам поселения, которое оставили арабы несколько недель тому назад. К счастью, разрушения оказались вблизи не такими большими, как казалось вначале. Внутри дома, правда, выгорели; но стены их были целы, а многие хижины туземцев совершенно не тронуты. Леонард послал вперед людей сказать туземцам о возвращении Пастушки, — весть быстро облетела соседние краали, и жители их толпами стекались к лагерю путешественников. С ними были и те сто людей Мэвума, которые не попали в плен к Перейре. Все они вышли навстречу Хуанне. Встреча девушки была самой трогательной. Мужчины, женщины и дети бежали навстречу; мужчины приветствовали ее радостными криками и поднятыми вверх руками, а женщины и дети целовали ей платье и руки.

Нетерпеливо отстранив женщин, Хуанна стала расспрашивать мужчин, не слыхали ли они что-либо об ее отце. Но они отвечали отрицательно. Некоторые из них отправились вверх по реке на поиски его в тот самый день, когда она была захвачена в плен, но до сих пор еще не вернулись.

История взятия и разрушения лагеря работорговцев тем временем была рассказана туземцам освобожденными пленниками, и волнение достигло апогея. Оттер, видя удобный случай воспеть славу своего господина, метался взад и вперед среди толпы, потрясая копьем и распевая по зулусскому обычаю хвалебный гимн Леонарду.

— «Слушайте! — говорил он. — Слушайте! Смотри на него, народ, и удивляйся!

— Воздайте хвалу тому, кто сокрушил силу угнетателя!

— Воздайте хвалу ему, пастырю Пастушки, которую он увел из дома злодея!

— Воздайте ему хвалу, дети Мэвума, в его руках жизнь и смерть!

— Никогда еще о таких подвигах не было слышно на этой земле!

— Воздайте ему хвалу, избавителю, возвратившему вам ваших детей!»

— Да, воздайте ему хвалу! — сказала стоявшая возле него Хуанна, — воздайте ему хвалу, дети моего отца, так как без него никто из нас не увидел бы дневного света!

Как раз в это время появился Леонард, слышавший слова Хуанны. Все поселенцы бросились к нему навстречу.

— Хвала тебе, пастырь Пастушки! — кричали они. — Хвала тебе, избавитель!

С этого дня Леонард стал известен у туземцев под именем «Избавителя».

Вечером того же дня, когда Леонард, Хуанна и Оттер сидели за обедом в доме Мэвума, с беспокойством рассуждая о судьбе м-ра Родда и удивляясь, отчего о нем нет до сих пор никаких известий, они услышали шум среди туземцев на дворе. В тот же момент вбежал Оттер с криком: Мэвум прибыл!

Все тотчас вскочили со своих мест и во главе с Хуанной выбежали во двор, где шесть человек держали носилки, на которых лежал мужчина, покрытый одеялами.

— О! Он умер, — сказала Хуанна, внезапно останавливаясь и прижимая руки к сердцу.

На одно мгновение Леонард подумал, что она права, но прежде, чем он успел сказать что-либо, с носилок послышался слабый голос, просивший туземцев нести осторожнее, и Хуанна бросилась вперед с криком: папа! папа!

Носильщики внесли м-ра Родда в дом и поставили носилки на пол. Леонард увидел перед собою высокого красивого мужчину лет пятидесяти; судя по всему, он был близок к смерти.

— Хуанна, — с трудом произнес м-р Родд, — это ты? Значит, ты спасена? Слава Богу! Теперь я могу умереть спокойно!

Мы не будем передавать всех подробностей последовавшего затем бессвязного разговора между отцом и дочерью. Скажем только, что Леонард узнал все подробности о случившемся с м-ром Роддом несчастии.

По-видимому, м-ра Родда постигла неудача в поисках слоновой кости. Не желая, однако, возвращаться с пустыми руками, он решил подняться далее вверх по реке, но также безуспешно. Он уже возвращался домой, как встретил людей, посланных Соа, и услышал от них страшную новость о похищении его дочери Перейрой.

Стояла ночь, когда он получил это известие, и было слишком темно для того, чтобы продолжать путь. Но, под влиянием винных паров, он решил сразу же отправиться за дочерью, несмотря на ночную темноту. Напрасно его люди указывали ему на опасность путешествия ночью. Он не обратил на их советы никакого внимания, и они тронулись в путь. Однако путешествие их продолжалось недолго: вскоре они услышали проклятия и шум, вслед за которыми их господин исчез, и они не могли найти его до самого рассвета. Тогда только они увидели, что находились на краю небольшой, но крутой скалы, и у подножия ее лежал Мэвум, — не мертвый, но без чувств, с тремя ранами и со сломанной правой ногой. Несколько дней они ухаживали за ним, пока наконец он не приказал отнести себя домой на носилках.

Леонард осмотрел раны м-ра Родда и нашел их смертельными. Однако, он еще был жив.

На следующее утро умирающий послал за Леонардом. Войдя в комнату, Леонард увидел его лежавшим на полу; голова его покоилась на коленях у дочери, а патер Франсиско молился возле него.

— М-р Утрам, — сказал умирающий, — я знаю историю взятия лагеря и освобождения моей дочери. Это было самое смелое дело, о котором я когда-либо слышал, и только сожалею, что меня не было с вами!

— Не говорите об этом, — сказал Леонард. — Быть может, вы слышали также, что я сделал это из известного расчета!

— Да, мне говорили об этом, но вас порицать тут не за что. Если бы только старая дура Соа посвятила меня в тайну этих рубинов, я сам давно бы отправился на поиски. Ну, по крайней мере, я надеюсь, что вам удастся добыть их. Но у меня нет времени говорить о рубинах, так как смерть уже висит надо мною. Теперь слушайте, товарищ, что я вам скажу. Я нахожусь в безвыходном положении и страшно беспокоюсь, не за себя, конечно, — не велика важность, если свет избавится от такого бесполезного человека, как я, — а за свою дочь. Что станет с нею? Я не оставлю ей ни цента. Эти проклятые работорговцы отняли у меня все. Мне остается только поручить дочь вашему попечению. Я слышал, что вы оба проделали брачную церемонию, там, в лагере работорговцев, и не знаю, как устроятся ваши отношения с Хуанной после моей смерти. Но что бы ни случилось, я полагаюсь на вашу честь английского джентльмена, я могу доверить ее только вам. Дайте мне слою, что вы будете смотреть за ней; а если ей будет угрожать самое худшее, то у нее есть яд для защиты. Ну, что же вы скажете?

Леонард задумался, причем умирающий с беспокойством следил за ним.

— Я беру на себя очень тяжелую ответственность, — наконец произнес он, — но пусть будет так. Я буду заботиться о ней так, как если бы она была моей женою или дочерью!

— Благодарю вас! — сказал м-р Родд. — Я верю вам!

Леонард взял руку, которую протянул ему с видимым усилием м-р Родд и которая тяжело упала снова, как рука мертвеца.

Тем же вечером м-р Родд спокойно скончался, и на другой день состоялись его похороны, причем Франсиско совершал погребальную службу. После этого прошло три дня, и Леонард не начинал разговора с Хуанной относительно продолжения путешествия, решив не заикаться об этом, пока она сама не заговорит. Наконец Хуанна обратилась к нему с вопросом:

— М-р Утрам, когда вы предполагаете отправиться в это путешествие?

— Право, не знаю. Я совсем не уверен, что вообще когда-либо отправлюсь. Это зависит от вас. Вы знаете, что я ответствен за вас, и моя совесть не позволяет мне вовлекать вас в такие экскурсии!

— Пожалуйста, не говорите так, — отвечала она. — Я должна вам сказать, что сама решила отправиться туда!

— Однако, вы без меня не можете отправиться! — сказал он с улыбкой.

— Неправда, — смело возразила Хуанна, — я могу отправиться и одна, и Соа будет указывать мне дорогу. Вот вы не можете идти без меня, если только Соа говорит правду. Плохо это или хорошо, но мы пока действовали вместе, м-р Утрам, и не к чему теперь пытаться идти разными дорогами!

Сейчас отношение Леонарда к священнику значительно улучшилось. Он понял теперь, что Франсиско был человек честный, с благородными намерениями; естественно, что в затруднительных случаях Леонард начал обращаться к нему за советами. Франсиско спокойно выслушал рассказ Леонарда и посоветовал ему отправиться на поиски сокровища вместе с Хуанной, да и сам выразил желание присоединиться к ним.

XVIII. COA ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ…

Прошло три месяца с того дня, как Хуанна объявила свое непоколебимое решение сопровождать Леонарда в поисках сокровищ «народа тумана».

Был вечер, и путешественники расположились на отдых на берегу реки, протекавшей по большой пустынной равнине. Среди них было трое белых: Леонард, Франсиско и Хуанна, а остальные — туземцы: 15 поселенцев под предводительством Петра, того самого, который был освобожден из лагеря Перейры, карлик Оттер и старая нянька Хуанны — Соа.

В течение 12 недель уже путешествовали они, следуя указаниям Соа, и двигались к северо-западу. Сначала они плыли вниз по реке в лодках в течение десяти дней. Затем, оставив главное русло реки, три недели поднимались по его притоку Мавуэ, на протяжении нескольких миль омывавшему подошву горной цепи, носившей название Манг-анджа. Вскоре встреченные ими на реке пороги заставили их продолжать путешествие пешком.

Опасности речного путешествия были велики, но их нельзя и сравнить с тем, что пришлось им пережить за время долгого пути по неизвестной стране, грозившей самыми разными опасностями. Равнина тянулась за равниной, пустыня за пустыней и, казалось, этому не будет конца.

Мало-помалу климат становился холоднее: они перешли часть неисследованного плато, отделявшего Южную Африку от Центральной. Пустынность этой местности была так ужасна, что носильщики начали роптать на то, что их ведут на край света, где они найдут свою смерть. В одном только отношении путешествие по этой стране имело преимущество: благодаря возвышенности места нечего было бояться лихорадки, и путешественники не рисковали заблудиться, так как, по словам Соа, следуя вдоль берега реки можно было попасть на территорию народа тумана, где находятся источники Замбези.

Мы не будем вдаваться в описание бесчисленных приключений, с которыми путешественники имели дело на каждом шагу, их встреч с дикими животными и однажды даже с дикарями. Столкновение с последними окончилось для наших друзей благополучно благодаря огнестрельному оружию, с которым туземцы этих мест еще не были знакомы.

Наконец они достигли границы страны «народа тумана»: Прямо перед ними, не далее мили, возвышался громадный утес, или скалистая стена, тянувшаяся поперек равнины как гигантская ступень, на расстояние, какое только можно было окинуть глазом, и имевшая высоту от 8000 до 10000 футов. С высоты этого плато стекала река, с чередой прекрасных водопадов.

Прежде чем путешественники закончили свой ужин, взошла луна, и при ее свете три европейца стали осматривать это грозное естественное укрепление, с удивлением спрашивая себя, неужели они должны взбираться на эту твердыню и какие ужасы ожидают их за нею? В душе они уже сожалели, что решились на такое безумное путешествие.

Леонард взглянул вправо, где шагах в пятидесяти от него их черные спутники возились около костра. Они молчали и, очевидно, также были удручены мыслью о предстоящих опасностях.

В это время Соа подошла к ним и сказала:

— Избавитель, несколько месяцев тому назад, когда ты рыл золото у могильной горы, я заключила с тобой договор и обещала провести тебя в страну, где можно достать драгоценные камни, если ты освободишь мою госпожу. Ты спас мою госпожу, ее отец умер, и теперь настало время исполнить свое обещание. Если бы на то была моя юля, я никогда бы не исполнила его, так как, уже заключая условие, я хотела обмануть тебя. Но моя госпожа отказывается слушать меня. — Нет, — говорит она, — то, что ты обещала от моего имени, должна исполнить, иначе, Соа, между нами все будет кончено!

— Тогда, Избавитель, чтобы не расставаться с тою, кого я любила и воспитала с детских лет, я уступила. И вот теперь вы стоите у границ страны моего народа. Скажи, Избавитель, ты намерен перейти их?

— Для чего же я пришел сюда, Соа? — ответил он.

— Ну, я не знаю. Ты пришел сюда, чтобы удовлетворить безумное желание твоего сердца. Слушайте: то, что я тебе рассказывала, верно, но я тебе еще не сказала всей правды. За теми горами живет народ высокого роста, сильный народ, у которого есть обычай приносить иностранцев в жертву своим богам. Идите туда, и они убьют вас!

— Прекрасно! Однако я прошел сотни миль не для того, чтобы накануне достижения своей цели повернуть назад. Ты можешь оставить меня одного, если угодно, но я пойду. Я не хочу быть одураченным!

— Никто из нас не хочет быть одураченным, м-р Утрам, — кратко заметила Хуанна, — по крайней мере я предпочту умереть, чем вернуться назад ни с чем. А ты, Соа, скажи же, наконец, что мы должны сделать, чтобы примирить с тобою твоих очаровательных соплеменников? Вспомни, — прибавила она, сверкнув глазами, — что я не позволю шутить над собою, Соа. В этом деле интересы Избавителя совпадают с моими, его гибель — моя гибель!

— Твоя воля — моя воля, госпожа, — отвечала Соа, — я люблю тебя одну в целом свете, а остальных ненавижу! — прибавила она, посмотрев на Леонарда и Оттера. — Слушай! У моего народа есть закон, по крайней мере, он был, когда я еще жила среди него, сорок лет тому назад. По этому закону всякий иностранец, перешедший границу летом, приносится в жертву матери Аке, а явившийся зимою — ее сыну Джалю, так как жители Туманной страны не любят иностранцев. Но моему народу было предсказано, что Ака-мать и Джаль-сын вернутся в страну, которой они некогда правили, в человеческом образе. Ака будет иметь такой же вид, как у тебя, госпожа, а Джаль — вид этой черной собаки карлика, которого я в своем безумии и приняла за божество, увидев впервые. Когда мать и сын вернутся в страну, короли ее должны будут сложить свою власть, а жрецы Змея будут служить им. С богами в страну вернутся мир и счастье, которые не прекратятся никогда. Госпожа, ты знаешь язык моего народа; я в детстве обучала тебя ему, ты знаешь также песню, священную песнь возвращения, которую будет петь Ака, когда она вернется в свою страну. Я научу тебя, что нужно делать потом!

На следующее утро, на заре, Леонард проснулся от шума, поднятого его спутниками-туземцами. Подойдя к ним ближе, он догадался о причине его: два бушмена, подкравшись к лагерю путешественников, стащили несколько мелких вещей и пытались скрыться с ними, но были пойманы. Негодники выли от страха, пока их не успокоили, подарив им несколько пустых патронов и зернышек бус. Когда наконец было восстановлено спокойствие, Оттер, при помощи одного из людей Мэвума, знавших язык бушменов, стал расспрашивать дикарей о стране, лежавшей за скалистой стеной. Они отвечали, что сами никогда не осмеливались проникнуть туда, но слышали о ней от других. По их словам, страна эта холодна и чрезвычайно туманна; в ней живут рослые люди, одевающиеся в звериные шкуры и приносящие иностранцев в жертву Змею, которого они боготворят, а всех своих красивейших девушек отдают в жены богу. Вот и все, что они знают об этой стране, так как те немногие, которые проникали туда, никогда не возвращались обратно. Очевидно, это заколдованная страна.

Увидев, что у этих людей больше нельзя ничего узнать, Леонард отпустил их; бушмены убрались с чрезвычайной поспешностью. Затем он приказал поселенцам готовиться к выступлению. Но здесь возникло новое затруднение. Переводчик повторил рассказ бушменов своим товарищам, среди которых он произвел немалый эффект. Поэтому носильщики, выслушав приказание Леонарда, вместо того, чтобы складывать вещи путешественников, после короткого совещания в полном составе подошли к Леонарду.

— В чем дело, Петр? — спросил он у их вожака.

— Избавитель, — начал тот, — мы не хотим идти туда на верную смерть! Правда, и назад трудновато идти, но все же лучше: хотя немногие из нас могут вернуться живыми к своим хижинам, но если мы пойдем туда, — указал он на скалистую стену, — то все умрем, принесенные в жертву дьяволу дьяволами!

Леонард задумчиво пощипал свою бороду и наконец сказал:

— В таком случае, Петр, мне кажется, ничего более не остается сказать, кроме — прощайте!

Петр поклонился и пошел прочь со сконфуженным лицом, но Хуанна остановила его. Вместе с Оттером и другими она молча слушала разговор и теперь впервые заговорила.

— Петр, — кротко сказал она, — когда ты и твои товарищи были в руках Желтого дьявола, кто освободил вас?

— Избавитель, пастушка!

— Так. А теперь, должно быть, мои уши обманывают меня и я слышала, что ты и твои братья, спасенные Избавителем от позора и лишений, хотите покинуть его в минуту опасности?

— Ты слышала верно, Пастушка! — отвечал печально Петр.

— Хорошо. Идите, дети Мэвума, моего отца, покиньте меня в нужде, так как знайте, что я, белая женщина, пойду одна с Избавителем туда, куда вы боитесь ступить. Идите, дети моего отца, и пусть мир будет с вами, если это возможно. Как вы знаете, я верно предсказала гибель Желтого дьявола; теперь я предскажу вам, что немногие из вас увидят снова свои краали, и ты, Петр, не будешь в числе их. Те же, которые целы и невредимы вернутся домой, будут покрыты позором!

Эта горячая речь заставила одуматься поселенцев, и они все изъявили желание идти за Хуанной хоть на край света.

XIX. КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

Через час путешественники начали восхождение на скалистую стену, что оказалось еще более трудным, чем они предполагали. Дорог здесь не было никаких, так как те, кто жил за этой естественной крепостью, никогда не выходили за нее, а многие жители равнин почти никогда не отваживались подниматься по ее скалам. За неимением других дорог путешественники следовали вдоль реки, падающей с грохотом вниз четырьмя большими водопадами. Восхождение оказалось настолько трудным, что Леонард хотел уже отказаться от попыток взойти на скалистую стену и, следуя вдоль ее подошвы, постараться найти какую-либо иную дорогу, но Оттер, с ловкостью кошки взбиравшийся по отвесным скалам, с помощью веревки помог преодолеть наиболее опасные места, так что поздно вечером путешественники наконец очутились на вершине стены. Ночь провели они плохо, страдая от холода, сырости и страшного ветра, пронизывавшего их до костей. Утром вся равнина оказалась покрытой туманом, который не исчез и к девяти часам, но они решились продолжать свое путешествие под руководством Соа, следуя к северу по восточному берегу реки. Целый день шли они, блуждая в тумане, как привидения, и ориентируясь лишь глухим журчанием реки. За это время они не встретили ни одного живого существа, кроме большого стада быков с прекрасной белой шерстью. Одно из этих животных было убито Леонардом, так как их запасы еды истощились. Путешественники решили остановиться на ночлег вблизи того места, где было убито животное. Но в то время, как они снимали шкуру со своей добычи, произошло новое происшествие, которое никак не могло способствовать поднятию их духа. Во время заката солнца небо несколько прояснилось — по крайней мере, красный диск стал виден сквозь туман, и они внезапно заметили гигантскую фигуру человека, одетого в козью шкуру, с большим копьем в руке и висевшим на бедре луком. Хуанна первая заметила его и с ужасом указала Леонарду на видение, в торжественном молчании наблюдавшее за ними. Леонард, держа наготове ружье, бросился к тому месту, где стоял неизвестный, но тот тут же исчез в тумане. Не успел Леонард вернуться к Хуанне, как в воздухе что-то просвистело и ударилось о землю вблизи него: нагнувшись, Леонард увидел большую стрелу с зазубренным острием и красными перьями на конце. Подняв ружье, он сделал выстрел в том направлении, откуда была послана стрела, и приказал своему маленькому отряду приготовиться к защите, но никто больше не появлялся. Ночь путешественники провели без сна, ожидая нападения и дрожа от холода. Они поняли, что Соа говорила правду и что легенда бушменов о великанах, покрытых шкурами, — не измышление дикарей.

Наконец наступило утро, пасмурное и туманное. Путешественники были едва живы от холода и подавлены. Некоторые из носильщиков уже открыто сожалели, что поддались словам Пастушки и раздумали вернуться, но сейчас никто из них не осмелился бы сделать и шага назад; кроме того, Леонард объявил им, что он предаст смерти всякого, кто выкажет ему малейшее неповиновение.

Промокшие до костей, голодные и дрожавшие от холода, они продолжали свой путь по неизвестной стране. Соа, становившаяся с каждым часом все злее, гордо выступала впереди в качестве проводника. Целый день шли путешественники, не встретив ни человека, пустившего в них стрелу, ни кого-либо из его товарищей, пока наконец надвигавшийся мрак не заставил их остановиться. Леонард и Оттер пошли разыскивать подходящее место для ночлега, где бы они могли раскинуть единственную имевшуюся у них палатку, в которой спала Хуанна. Вдруг Оттер, громко вскрикнув, указал Леонарду на что-то, видневшееся ярдах в ста перед ними.

— Смотри, баас, там дом, каменный дом, а на крыше растет трава!

— Глупости, — сказал Леонард, — просто куча камней. Впрочем, пойдем, посмотрим!

Осторожно приблизившись, они увидели, что это был действительно дом или подобие его, построенный из громадных необработанных камней, покрытый стволами маленьких деревьев и сверху дерном, на котором зеленела трава. В доме были два оконных и одно дверное отверстие, завешенные бычачьими шкурами. Леонард позвал Соа и спросил, что это такое.

— Это, без сомнения, дом пастуха, стерегущего стада короля и жрецов. Очень может быть, что здесь живет тот самый человек, который пустил вчера стрелу!

Убедившись, что внутри постройки никого нет, путешественники вошли. Каменные стены из необтесанных камней, покрытые плесенью, земляной пол и убогая обстановка жилища дикаря — все это было малопривлекательно, однако путешественники обрадовались возможности провести ночь под крышей. Бесчисленные насекомые беспокоили их, но все это были пустяки в сравнении с тем, что им пришлось уже испытать.

Прошла тяжелая ночь, проведенная путешественниками на мокрой земле, и, наконец, настало утро. На этот раз, к их большой радости, туман рассеялся, и они могли ясно разглядеть местность, среди которой находились. Они стояли на громадной равнине, понемногу возвышавшейся и оканчивавшейся у подножия величественной цепи гор со снеговыми вершинами. Нижние склоны горы были покрыты лесами, среди которых виднелись просветы.

Оттер взглянул вдаль своими ястребиными глазами и спокойно сказал, обращаясь к Леонарду:

— Взгляни, баас. Старая ведьма не солгала нам. Вон там виден город народа тумана!

Взглянув в направлении, указанном карликом, Леонард разглядел то, что сначала не заметил: перед ними в широкой излучине горной цепи, у ее подошвы, виднелось множество домов, построенных из серого камня и покрытых зеленым дерном.

— Да, это крааль великого народа, — продолжал Оттер. — Крепкий крааль. Взгляни, баас, как он превосходно защищен: сзади него такие горы, через которые никто не может перейти, а вокруг его стен течет река!

Некоторое время путешественники молча смотрели на открывшуюся перед ними картину. Им казалось странным, что они достигли этого пресловутого города. Какой то прием они встретят за его стенами?

К полудню они приблизились к городу еще на пятнадцать миль и могли уже хорошо разглядеть его. Дома стояли вдоль улиц и были построены по тому же плану, что и хижина, в которой они провели ночь два дня тому назад. Среди всех построек выделялись по своей величине два здания, стоявших непосредственно под навесом горы. Одно из них было окружено оградой, а другое, расположенное на возвышенности, имело вид римского амфитеатра. На дальнем конце этого амфитеатра стояла громадная каменная масса, имевшая грубое подобие человеческой фигуры.

— Что это за здания, Соа? — спросил Леонард.

— Нижнее — дворец короля, белый человек, а верхнее — храм Глубоких вод, расположенный на том месте, где река берет начало в недрах гор!

— А что это за громадный камень по ту сторону храма?

— Это, белый человек, статуя бога, вечно охраняющего город своего народа!

— Это, должно быть, большой бог! — заметил Леонард, намекая на размеры статуи.

— Он действительно велик, — отвечала она. — И мое сердце наполнилось страхом при одном взгляде на него!

Сделав двухчасовую остановку, путешественники снова тронулись в путь, и вскоре им стало ясно, что их заметили. На дороге, но которой они шли, показались люди, одетые в козьи шкуры, с копьем в руках, луком и рогом. Подпустив путешественников ярдов на 600, один из этих людей пустил в них стрелу и, протрубив в свой рог, — вероятно, сигнал, — исчез. Подойдя ближе к городу, они увидели группы вооруженных людей, переправлявшихся в лодках и на паромах через реку. Вскоре все они выстроились четырехугольником, пустым внутри, и весь полк, состоявший приблизительно из тысячи вооруженных людей, двинулся навстречу нашим друзьям.

Положение становилось критическим.

XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ АКИ

Леонард обернулся и посмотрел на своих спутников.

— Что теперь делать? — сказал он.

— Мы подождем, пока они не подойдут ближе к нам, — отвечала Хуанна, — затем я и Оттер пойдем навстречу им; я знаю ту песню, которой меня научила Соа. Не бойтесь, я хорошо знаю свой урок, и если все будет правильно, то они подумают, что мы — их исчезнувшие боги; по крайней мере, так говорит Соа!

— Да, если все пойдет правильно… А если нет?

— Тогда прощайте, — отвечала Хуанна, пожав плечами. — Во всяком случае, мне надо приготовиться к эксперименту. Соа! Отнеси мой узел за те вон камни! — показала она рукою. — Да! Я и забыла: м-р Утрам, вы должны одолжить мне ваш рубин!

Леонард отдал ей рубин, подумав, что, вероятно, он никогда уже не увидит его более и что вскоре кто-нибудь из великого народа стащит его. Во всяком случае, нечего было думать о рубинах, когда вопрос стоял о спасении их собственной жизни.

Взяв драгоценный камень, Хуанна побежала за груду камней, лежавших на равнине, вместе с Соа, которая несла в руках узел.

Через десять минут Соа вышла из-за камней и окликнула путешественников. Подойдя ближе, они увидели интересное зрелище. За камнями стояла Хуанна в белом арабском платье, с открытой шеей и плечами. Прекрасные волосы ее были распущены, доходя почти до колен, а надо лбом, сверкая, как красный глаз, сиял большой рубин, искусно прикрепленный Соа при помощи ленты.

— Взгляните на богиню и воздайте ей поклонение! — сказала Хуанна с комической торжественностью, хотя Леонард видел, что она дрожала от волнения.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите делать, но вам ваша роль идет! — заметил он, ослепленный блеском ее красоты.

Хуанна покраснела немного, увидев восхищение в его глазах, и, обратившись к карлику, проговорила:

— Ну, Оттер, ты также должен приготовиться. Помни, что Соа говорила тебе. Что бы ты не увидел и не услышал, не открывай рта. Иди рядом со мной и делай то же, что и я, — вот и все!

Оттер, поворчав, стал «готовиться», для чего ему пришлось снять куртку и панталоны и остаться совсем нагим, за исключением пояса, прикрытого мучей, — местным костюмом жителей Страны тумана.

— Что все это значит? — спросил Петр, подобно своим товарищам дрожавший от страха.

— Это значит, Петр, — сказала Хуанна, — что Оттер и я олицетворяем собою богов этого народа. Если они нас примут за них — хорошо; если же нет — тогда мы погибли. Если мы будем признаны богами, остерегайтесь выдать нас малейшим неосторожным словом. Будьте благоразумны и молчаливы и делайте то, что мы время от времени будем говорить вам, если хотите остаться в живых!

Петр с удивлением отступил назад, а Леонард и Франсиско посмотрели на приближавшихся воинов Народа тумана.

Медленно, в молчании приближались они, и их мерные шаги глухо раздавались в воздухе. Наконец, шагах в полутораста от наших друзей, они остановились. Насколько мог разглядеть Леонард, среди них не было ни одного человека ниже 6 футов. В наружности их не было ничего ни красивого, ни отталкивающего, а большие глаза обладали выражением страшного спокойствия, спокойствия архаической статуи. Все они были, по-видимому, хорошо дисциплинированны, делясь на простых воинов и офицеров, в руках у которых, кроме оружия, была труба, сделанная из рога дикого быка.

Полк молча стоял, глядя на группу чужеземцев или, скорее, на груду камней, за которыми они спрятались. В центре полка, построенного, как мы говорили, в виде пустого внутри четырехугольника, стояла группа людей, где особенно выделялся своей могучей фигурой молодой воин, которого Леонард принял за вождя или короля. Позади него стояли ординарцы и советники, а впереди — три пожилых человека с жестоким выражением лица. Эти люди были обнажены до пояса и не имели при себе иного оружия, кроме ножей, прикрепленных к поясу. На груди их была вытатуирована голубой краской голова гигантского змея. Очевидно, это были лекари или жрецы.

Пока путешественники наблюдали, король, или вождь, отдал какой-то приказ своим приближенным, передавшим его офицерам. Последние, приложив к своим губам рожки, протрубили какой-то сигнал.

Полк все еще продолжал стоять спокойно, глядя на камни, за которыми стояли наши друзья, а три жреца приблизились к королю, или вождю, и стали с ним совещаться.

— Теперь пора! — сказала взволнованно Хуанна, — если они атакуют нас, все погибло: выпустив только раз тучу своих стрел, они убьют всех нас. Пойдем, Оттер!

— Идите, если вам угодно, Хуанна, — произнес Леонард. — Если что-нибудь случится, я постараюсь отомстить за вас прежде, чем сам буду убит. Идите и простите меня!

— За что мне вас прощать? — сказала она, глядя на него сияющими глазами. — Разве вы не подвергались ранее величайшей опасности ради меня?

— Да, иди, Пастушка, — заметила Соа, которая до сих пор внимательно смотрела на трех стариков в середине полка. — Здесь нечего бояться, если только этот глупец карлик будет держать свой язык за зубами. Я знаю свой народ и скажу тебе, что если ты споешь ту песню, которой я научила тебя, то они объявят тебя и черного человека богами своей земли. Но торопитесь: солдаты скоро будут стрелять!

Соа была права: раздалась команда, и солнце засверкало на остриях тысячи стрел, направленных на путешественников.

В этот момент Хуанна вскочила на большой камень и встала на нем во весь рост, освещенная яркими лучами солнца. При виде ее по рядам воинов пронесся шепот смущения. Громкий голос снова произнес команду, и стрелы воинов опустились к земле.

Тогда Оттер, прикрытый только мучей, вскочил на камень и стал рядом с Хуанной, и шепот солдат перешел в громкий крик удивления и страха.

Одно мгновение странная пара стояла вместе на камне, затем Хуанна соскочила с него; ее примеру последовал Оттер, и они вместе направились к воинам. Шагов двадцать Хуанна прошла в молчании, держа карлика за руку, а затем внезапно запела дикую, но мелодичную песню, которой ее научила Соа.

Я спала; плакали вы обо мне?

Я спала, но и проснулась, мой народ;

Я не умерла, так как никогда не могла умереть. Теперь я вернулась.

Взгляните теперь на меня, восставшую ото сна;

Взгляните на меня, которая странствовала, и имя которой — Рассвет!

Воины со страхом и удивлением прислушивались к пению прекрасной женщины, приближавшейся к ним легкими шагами; ее вид напомнил им о древнем предсказании.

Подойдя близко к первым рядам, Хуанна остановилась, прекратив петь.

— Что же вы не приветствуете меня, дети моих детей? — спросила она.

Солдаты с ужасом смотрели один на другого, и Хуанна увидела, что ее слова были поняты, так как ряды воинов вдруг раздвинулись, и из-за них показались три старика, сопровождаемые вождем. Остановившись перед Хуанной в нескольких шагах, старший из них, которому было, по-видимому, лет девяносто, заговорил среди воцарившегося молчания, обращаясь к молодой девушке:

— Кто ты, женщина или дух?

— Я женщина и дух в одно и то же время! — отвечала она.

— А тот, кто с тобою, — продолжал трепещущий жрец, показывая на Оттера, — он Бог или мужчина?

— Он Бог и мужчина вместе!

— А те — указал жрец на спутников Хуанны, — кто они?

— Это наши доверенные и слуги, люди, а не духи!

Три жреца стали совещаться между собою, в то время, как вождь с восхищением смотрел на прекрасную девушку. Старший из жрецов заговорил снова:

— Ты сказала нам на нашем собственном языке о таких вещах, которые долго были скрыты, хотя, быть может, о них еще помнят. Или, прекраснейшая, ты лжешь, и в таком случае вы все будете отданы на съедение Змею, против которого вы богохульствовали, или вы действительно боги, и тогда вам следует воздать поклонение. Скажи нам твое имя и имя твоего карлика!

— Среди людей я слыла под именем Небесной пастушки, а его звали Оттером, живущим в воде, но, кроме этих, мы имеем другие имена!

— Скажи мне их, Пастушка!

— В далеком прошлом я называлась Блеском, Зарей, Дневным светом; он — Молчанием, Ужасом, Мраком. Но в самом начале мы имели другие имена. Быть может, вы знаете их, служители Змея?

— Быть может, знаем! — отвечали те. — А знаете ли вы?

— Эти священные имена в течение целых столетий были произносимы изредка в полном мраке и с покрытою головою, — смело отвечала Хуанна, — а теперь в час возвращения их можно произнести громко, при свете дня, с поднятыми вверх глазами. Слушайте, дети Змея, вот наши первоначальные имена: Ака — мое имя, мать Змея, Джаль — имя того, кто сам Змей! Ну, узнаете теперь нас?

Когда эти слова слетели с ее уст, вопль ужаса раздался в толпе воинов, и старший из жрецов закричал громким голосом:

— Падите ниц, дети Змея! Воздайте поклонение, копьеносный народ, живущий в тумане! Ака, бессмертная королева, вернулась к нам; Джаль облекся в человеческую плоть. Олфан! Сложи власть: она принадлежит ему. Жрецы, раскройте перед ними двери храмов, воздайте поклонение Матери и честь — Богу!

Все воины пали ниц как один человек, громко крича:

— Ака, Мать жизни вернулась; Джаль, мрачный бог, облекся во плоть. Воздадим поклонение Матери и честь — Богу!

Хуанна и Оттер стояли на ногах; все остальные лежали, распростершись на земле, за исключением, впрочем, вождя, по-видимому, не обнаруживавшего желания сложить свою власть в пользу карлика, независимо от того, был ли он богом или человеком. Оттер, с изумлением следивший за тем, что происходило перед его глазами и не понимавший ни слова, обратил внимание Хуанны на то, что один вождь стоял на ногах. Великан, заметив, что карлик указал на него копьем, принял этот жест за изъявление гнева новоявленного божества. Суеверие взяло в нем верх над гордостью, и он, подобно другим, опустился на колени.

Когда приветственные крики замолкли, Хуанна заговорила снова, обращаясь к старейшему из жрецов:

— Встань, дитя мое, — это дитя, надо сказать, могло быть ее прадедом, — и вы все встаньте, копьеносные воины и слуги Змея, и слушайте мои слова. Вы признали меня теперь, по моему лицу, священному имени и этому красному камню, что блестит у меня на лбу. В давние времена моя кровь пролилась и превратилась в такие камни, которые вы ежегодно приносили в жертву тому, кто мой сын и кто убил меня. Теперь его царствование кончено. Конечно, он Бог, но снова любит меня, как сын, и с почтением преклоняет колена предо мной! Теперь проводите нас в город!

Проговорив эту речь с большим достоинством, Хуанна вместе с Оттером стала медленно отступать назад к куче камней, за которой стояли ее спутники, и пела все время, пока шла.

XXI. БЕЗУМИЕ ОТТЕРА

Хуанна и Оттер вернулись к своим спутникам, которые, лежа за камнями, с изумлением наблюдали за всем происходящим. С души их свалилось тяжелое бремя, когда они увидели, что целый полк рослых людей простерся ниц перед молодой девушкой и карликом.

— Что случилось? — спросил быстро Леонард, когда Хуанна вернулась к своим спутникам. — Ваш замысел, кажется, имел успех?

— Отошлите этих людей назад, и я все скажу вам! — отвечала Хуанна.

Когда Леонард исполнил это, молодая девушка разразилась истерическим смехом.

— Вы должны с большим почтением относиться к Оттеру и ко мне, — сказала она наконец, — потому что мы действительно боги, — не возмущайтесь, Франсиско; я начинаю сама верить в это. Уверяю вас, что они вполне признали нас за богов после пятиминутного разговора. Слушайте! — и она передала своим спутникам все, что произошло.

Пока она говорила, полк начал двигаться уже не четырехугольником, а по ротам. Рота за ротой проходила мимо путешественников мерным шагом. Хуанна с Оттером опять стали на камне, и воины, проходя мимо них, бросали в воздух копья с криками: «Слава Матери! Слава Змею!» и удалялись по направлению к городу. Наконец последние скрылись из глаз наших друзей.

— Прекрасно, — сказал Леонард, — чем дальше, тем лучше, Хуанна! Вы самая смелая и ловкая девушка в мире! Большинство молодых женщин на вашем месте забыли бы все и в критическую минуту упали бы в обморок!

— Я только, как попугай, повторяла то, чему меня научила Соа, — скромно отвечала Хуанна, — я знала, что при малейшей ошибке с моей стороны буду убита, а это изощряет память. Скажу также, что если тот Змей, о котором они так много говорили, хоть немного похож на изображенных на груди у жрецов, то я не имею желания ближе познакомиться с ним. Я ненавижу змей. Если кого и надо нам благодарить, так это Соа!

— Я с удовольствием сделаю это, — сердечно сказал Леонард, пришедший в самое лучшее расположение духа, — Соа, ты сказала нам правду и хорошо сделала свое дело, благодарю тебя!

— Разве ты принимал меня за лгунью? — отвечала старуха, устремив свои мрачные глаза на лицо Леонарда. — Я говорила тебе правду, Избавитель, что мой народ примет Пастушку и твою черную собаку за своих богов. Но разве я не говорила тебе также, что остальным угрожает смерть? Если не говорила, то скажу теперь. Тебя не назвали богом, Избавитель, ни этого Плешивого, — так туземцы звали Франсиско из-за его тонзуры — и твоя черная собака предаст вас своим тявканьем. Когда ты увидишь челюсти Змея, ты вспомнишь, что Соа говорила тебе правду, Избавитель. Быть может, белый человек, в его желудке ты найдешь те красные камни, которые ищешь!

— Молчать! — сказала с негодованием Хуанна, и Соа отступила назад, как побитая собака.

— Проклятая старуха! — произнес с содроганием Леонард. — Это настоящий черный Иона в юбке, но если мне суждено попасть в желудок змея, то, надеюсь, я встречу и ее там!

— Я право, не знаю, что с ней сделалось, — заметила Хуанна. — Воздух ее родины, очевидно, произвел на нее дурное действие!

— Ну, однако, все в руках судьбы, — сказал Леонард, — а пока мы должны сами принять меры к тому, чтобы исход дела был для нас благоприятен. — Оттер, слушай меня! — и Леонард дал подробные указания карлику, как себя вести в роли бога.

Затем, позвав Петра и его товарищей, он сказал им, что замысел удался, Оттер и Пастушка приняты народом тумана за богов, но для спасения всех необходимо не подавать ни малейшего повода усомниться в божественности Пастушки и Оттера.

Поселенцы быстро поняли смысл заговора и рассказ Леонарда.

Затем все направились к городу. Впереди шли двое белых мужчин, затем Хуанна с Оттером, сопровождаемые Соа, и наконец поселенцы. Через час они были на берегу реки, напротив города, к которому их подвезли на лодках. На другом берегу реки уже ждали жрецы с двумя носилками, приготовленными для Хуанны и Оттера. Тысячи жителей толпились здесь и, когда божественная чета вступила на городскую почву, все простерлись ниц с глубоким благоговением, разразившись криками приветствия.

Хуанна и Оттер не обратили на это никакого внимания. С подобающим их божественному происхождению достоинством они сели в носилки, и кортеж тронулся. Сзади шли Леонард, Франсиско и другие.

Солнце уже было на закате, но путешественники могли еще достаточно ясно разглядеть город и его население. Улицы были крайне грубо вымощены, дома стояли далеко один от другого, окруженные садами. В городе имелись винные лавочки и большая торговая площадь. Женщины были гораздо красивее мужчин, с прекрасными большими глазами и величественной походкой.

Перейдя торговую площадь, кортеж подошел к воротам нижнего из группы больших зданий, виденных нашими друзьями с равнины; у дверей здания стояли жрецы с факелами. На дворе бил фонтан, и все здание отличалось грубой роскошью отделки. Судя по трону, стоявшему во дворе под навесом и сделанному из черного дерева и слоновой кости, здесь должно было быть жилище короля, о чем путешественники и узнали впоследствии. Жрецы указали помещения для вновь прибывших: поселенцам в одном углу, Леонарду, Франсиско и Соа — в другом, а Хуанне и Оттеру две отдельных комнаты во внутренней части дворца. Такое размещение было неудобно для наших друзей в том отношении, что они были отделены друг от друга, но пришлось смириться.

После ужина Леонард, прежде чем идти спать, выглянул во двор и немного встревожился, увидев у каждой наружной двери, ведущей в помещение, занятое путешественниками, часовых; перед дверьми Хуанны и Оттера стояли жрецы с факелами в руках. Когда Леонард хотел пройти мимо них, чтобы навестить Хуанну, они молча загородили ему дорогу большими копьями, и он вынужден был оставить свою попытку.

— Зачем стоят жрецы перед дверьми Пастушки, Соа? — спросил Леонард.

— Они охраняют богов! — отвечала та. — Без воли богов никто не может войти!

— Скажи, Соа, — спросил Леонард, — ты не боишься, что тебя узнают здесь?

— Много лет прошло с тех пор, как я убежала отсюда, Избавитель, и не думаю, что буду открыта, разве только жрецы узнают мою тайну посредством волшебства!

На следующее утроЛеонард поднялся на заре и в сопровождении Франсиско вышел во двор. На этот раз солдаты не пытались остановить его, но жрецы по-прежнему стояли перед, дверью Хуанны. Хуанна, услышав шум, вышла и приказала впредь беспрепятственно пропускать к ней ее спутников.

После этого путешественники вошли, и за ними закрылся занавес двери.

— Я так рада видеть вас, — сказала Хуанна. — Вы не знаете, как страшно мне было одной пробыть всю ночь в этой большой комнате. Я боюсь этих величественных жрецов, стоящих у дверей. Женщины, приносившие мне вчера пищу, все время бродили около и выли, как собаки. Это было ужасно!

— Очень жаль, что вы остались одни, — сказал Леонард. — Но вы должны попытаться устроиться иначе. Соа, по крайней мере, может спать с вами. А где Оттер? Надо навестить его! Я хочу посмотреть, как чувствует себя бог!

Хуанна подошла к двери и сказала жрецам, что она со своими слугами должна быть допущена к Змею. Они после некоторого колебания дали ей дорогу, и все четверо вошли во дворик, в котором не было видно ни одного человеческого существа. Войдя в примыкавшую к нему комнату, они увидели любопытное зрелище. В громадном кресле под балдахином сидел Оттер с самым яростным видом. Четыре жреца, распростершись ниц перед ним, лежали на полу, бормоча молитвы.

— Здравствуй, баас! — вскричал он, вскакивая со своего места при виде Леонарда. — Здравствуй, Пастушка!

— Идиот! — отвечал по-голландски Леонард самым смиренным тоном и преклоняя колени. — Если ты не вспомнишь, что ты бог, то я отплачу тебе за это, когда мы останемся одни. Вышли этих людей. Пастушка переведет им твои слова!

— Вон, собаки, — вскричал Оттер, — вон и принести мне пищи. Я хочу говорить с моим слугой, имя которому баас, и с моей матерью!

— Вот слова Змея, которые он произнес на священном языке! — сказала Хуанна, переведя слова Оттера жрецам.

Четверо дикарей встали и, низко нагнувшись, попятились задом из комнаты. Как только они ушли, Оттер оставил свой трон с возгласом бешенства, заставившим прочих разразиться смехом.

— Смейся, баас, смейся, если хочешь, — сказал карлик, — ты никогда не был богом и не знаешь, что это такое. Что ты думаешь, баас? Всю ночь я просидел на этом большом стуле, а эти проклятые собаки жгли под моим носом вонючие курения и бормотали чушь. Еще час — и я бросился бы на них и убил бы их, так как ничего не ел, и голод делает меня безумным!

— Тс… — сказал Леонард, — я слышу шаги. Живее на свой трон, Оттер! Хуанна, станьте рядом с ним, а мы опустимся на колена!

Едва они успели сделать это, как занавес был откинут и вошел жрец, неся деревянный сосуд, покрытый материей. Медленно подполз он к трону с головою, почти касавшейся его колен. Затем, внезапно выпрямившись, он протянул сосуд, провозгласив громко: — Мы принесли пищу, о Змей! Ешь и будь удовлетворен!

Оттер взял сосуд и, сняв покрывало, жадно взглянул на его содержимое, но был страшно разочарован.

— Собачий сын! — вскричал он на своем собственном языке. — Разве такую пищу надо подавать мужчине? — и, нагнув вниз сосуд, он показал его содержимое.

Там находилось немного овощей и водяных растений в сыром виде. В середине их лежал прекрасный рубин, согласно ли какой-нибудь религиозной традиции, или для украшения — неизвестно. Леонард с удовольствием посмотрел на драгоценный камень, но карлик, под влиянием эгоистических требований желудка и забыв о том, что его господин совершил далекое путешествие в поисках таких камней, пришел в страшную ярость. Схватив рубин, он швырнул его в лицо жрецу.

— Разве я угорь, — заревел он, — чтобы питаться травой и красными камнями?

Тогда жрец, устрашенный странным поведением божества, поднял рубин, присутствию которого он приписывал гнев бога, и убежал вон из комнаты.

Хуанна и Франсиско разразились неудержимым смехом, и даже Соа соизволила улыбнуться; но Леонард не смеялся.

— О, последний представитель поколения ослов, — горько сказал он, — что ты сделал? Ты швырнул жрецу в лицо драгоценный камень, и он уже никогда не будет приносить их опять!

Однако взглянув на жалкого голодного карлика, он простил его, заставив только съесть принесенную пищу.

Но едва Оттер покончил с едой, как за дверями раздались шаги и в комнату снова вошли жрецы, во главе которых на этот раз находился тот старик, с которым Хуанна говорила при первой встрече с «детьми тумана». Его звали Нам.

Случайно Леонард стоял в это время возле Соа и заметил, что она, взглянув в лицо старого жреца, с трепетом отступила назад за трон.

Нам распростерся ниц перед богами и затем стал произносить речь, содержание которой Хуанна постепенно переводила своим спутникам. Жрец изъявлял горькое сожаление о том, что Змею было нанесено оскорбление поднесением среди пищи красного камня, известного под именем крови Аки. Человек, сделавший это, должен был поплатиться своею жизнью. Он должен был понимать, что после того, как Мать и Змей примирились между собою, подносить Джалю эти камни — значит напоминать ему о совершенном некогда грехе. Такой безумный поступок мог навлечь проклятие на всю страну. Пусть Змей будет спокоен. Уже отдано приказание спрятать эти камни в самое сокровенное место, и это сделал тот самый человек, кто совершил преступление. Если он вернется живым оттуда, то его убьют, но он не вернется из того места, куда его послали, и в стране нельзя будет найти ни одного камня, который бы напоминал Матери о прошедшем.

— О, Оттер, мой друг, — произнес про себя Леонард, — если я не отплачу тебе за это, то имя мое не Утрам!

— Но довольно говорить о камнях, — продолжал Нам, — я пришел сказать о более важной вещи. Этой ночью в храме будет собрание всего племени, за час до восхода луны, чтобы Мать и Змей могли принять бразды правления над страною в присутствии всего народа. В надлежащее время жрецы проводят в храм богов и их слуг!

Хуанна наклонила голову в знак согласия, и жрец повернулся, чтобы уйти, но прежде чем сделать это, он спросил снова, все ли идет так, как боги желают.

Хуанна велела ему выдавать всем ее слугам пищу и, кроме того, приказала принести рубины, так как Змей прощает нанесенное ему оскорбление, а она хочет «посмотреть на свою кровь, пролитую ею много лет тому назад».

— Увы! Это невозможно, Матушка! — отвечал с сожалением жрец. — Все камни, красные и голубые, сложенные в кожаных мешках, скрыты вместе с оскорбителем в таком месте, откуда их невозможно достать. Других же в это время года нельзя добыть, так как они лежат глубоко в земле, покрытой теперь снегом. Летом, когда солнце растопит снега, их можно найти, если только ваши глаза желают видеть их блеск!

Хуанна не ответила ничего, и жрец вышел. Леонард громко выругался, да и все были в унынии. Что касается Оттера, то, узнав о том, что он наделал, он заплакал от горя.

— Кто же мог знать это, баас?! — простонал он. — Вид зеленой пищи привел меня в бешенство! Теперь все погибло, и я должен еще несколько месяцев быть богом, если только они не откроют, кто я на самом деле!

— Ничего, Оттер, — сказал наконец Леонард, почувствовав сострадание к карлику при виде его искреннего горя. — Ты потерял эти камни, ты и найдешь их потом как-нибудь. Кстати, Соа, отчего ты спряталась, когда вошел старый жрец?

— Потому что это мой отец, Избавитель! — отвечала она.

Леонард свистнул: возникло новое осложнение. Что, если Нам узнает ее?

XXII. ХРАМ ДЖАЛЯ

В большом смущении Леонард попрощался с Хуанной, обещая вскоре вернуться, и пошел навестить поселенцев, которых он не видел еще с вечера.

Он нашел их в довольно хорошем теплом помещении, причем у них оказалось много пищи. Однако настроение у них было довольно печальное, и они умоляли Леонарда не оставлять их одних, говоря, что каждую минуту ожидают смерти. Он успокоил всех как мог, обещав вскоре вернуться и напомнив, что жизнь их зависит от веры в божественность Пастушки и Оттера.

Остаток дня прошел довольно тяжело. После первого возбуждения, вызванного их странным положением, наступила реакция, и все чувствовали себя в угнетенном состоянии духа. Молча сидели они в большой комнате, часам к десяти погрузившейся в полнейший мрак. За дверями слышались монотонные голоса жрецов, бормотавших молитвы. Наконец, Леонард встал, не будучи в состоянии переносить все это более, объявив, что хочет пройтись. Подойдя к большим воротам во дворе дворца, он стал смотреть сквозь них.

Туман немного рассеялся, и шагах в ста от дворца он увидел двери храма, гигантские стены которого имели высоту футов 50 или более. Там шли приготовления к церемонии, и громадная толпа народа теснилась у дверей, в которые все время входили жрецы и воины. Более он ничего не мог узнать, так как ворота дворца были заперты, и часовые не хотели его пропустить. До захода солнца стоял он здесь и, наконец, вернулся к своим спутникам.

Прошел еще час. Занавес над входом в комнату был внезапно отдернут, и появились двенадцать жрецов со свечами в руках во главе с Намом. Простершись ниц перед Хуанной и Оттером, они молча лежали на полу.

— Говорите! — сказала наконец Хуанна.

— Мы пришли, о, Мать, и о, Змей, — сказал Нам, — вести вас в храм, чтобы народ мог взглянуть на своих богов!

— Хорошо, веди! — отвечала Хуанна.

— Но сначала надо облачить тебя, Матушка, — сказал Нам, — так как вне храма созерцать тебя никто не может, кроме жрецов!

С этими словами он подал ей платье, которое один из его помощников вынул из большого кожаного мешка. Это платье было очень любопытно. Спереди оно застегивалось на пуговицы, сделанные из рога, и было соткано из мягкой шерсти черного козла. У него были рукава и глухой капюшон с двумя отверстиями для глаз и одним для рта. Хуанна удалилась, чтобы надеть этот отвратительный наряд, и вскоре появилась снова, имея вид средневекового монаха. Затем жрецы дали ей в руки по белой и красной лилии, и весь ее туалет был, по-видимому, окончен. Затем они подошли к Оттеру и повязали ему лоб бахромой из шерсти, закрывавшей его глаза, а в руки дали скипетр из слоновой кости, очевидно, весьма старинной работы, в виде змея, стоявшего на хвосте.

— Все готово! — сказал Нам.

— Ждите нас, — ответила снова Хуанна. — Но пусть с нами пойдут все наши слуги, кроме этой женщины, которая будет здесь ждать нашего возвращения!

Хуанна говорила так потому, что Соа просила не брать ее в храм, на что Хуанна и согласилась, посоветовавшись с Леонардом, заметившим, что, вероятно, она имеет основания для этой просьбы.

— Они пойдут также, — отвечал Нам, — и для них все приготовлено! — И сардоническая усмешка скривила его сморщенное лицо, пока он говорил.

Леонард встревожился, спрашивая себя, что же могло быть для них приготовлено?

Затем все вышли во двор, где стояли вооруженные воины с парой носилок. Здесь же были и испуганные поселенцы с оружием в руках, так как их окружало около пятидесяти вооруженных воинов.

Хуанна и Оттер заняли места на носилках, сзади Леонард построил свой маленький отряд, став во главе его вместе с Франсиско. Оба они держали в руках ружья и револьверы за поясом, которые у них никто не отнял, не зная, что это оружие. Затем они тронулись в путь, окруженные жрецами, размахивавшими зажженными факелами и распевавшими гимны, пока они шли, а впереди и сзади процессии шли ряды воинов, на копьях которых также горели факелы. Пройдя ворота дворца, процессия вступила на площадь, затем подошла к дверям храма, широко распахнувшимся перед ними.

Здесь Хуанна и Оттер сошли со своих носилок, и факелы погасли.

Леонард почувствовал, что его взяли за руку и повели неизвестно куда. Он едва мог разглядеть лицо ведущего его жреца, настолько густ был мрак. По доносившемуся до него шуму он догадался, что и остальных вели подобным же образом. Раз или два он слышал поселенцев, издававших восклицания ужаса или жалобы, за которыми следовал шум борьбы, произведенный, без сомнения, жрецами или солдатами, принуждавшими к молчанию нарушавших тишину. Вскоре Леонард догадался, что они вступили в какое-то закрытое пространство, так как воздух стал спертым и шаги их гулко отдавались.

— Должно быть, мы в туннеле! — прошептал он Франсиско.

— Молчи, собака, — прошипел ему в ухо жрец. — Молчи, здесь священное место!

Они не поняли значения слов в этот момент, но тон, которым они были произнесены, сделал понятным их смысл. Леонард замолчал и только крепче сжал рукой дуло ружья. Он начинал опасаться за свою безопасность. Что это за место, куда их вели, быть может — тюрьма? Хорошо, они вскоре узнают это, и даже в худшем случае невероятно, что эти варвары причинят какой-либо вред Хуанне. Туннелем, или коридором, они шли шагов полтораста. Сначала пол этого коридора постепенно понижался, затем стал ровным и наконец переходил в подъем, имевший ступени. Этих ступеней Леонард насчитал шестьдесят одну, высотою дюймов в десять каждая. Поднявшись на верх лестницы, они через семь шагов вступили опять в туннель, настолько низкий, что, проходя его, должны были нагнуть головы. Выйдя из этого туннеля через узкое отверстие, они очутились на платформе, сделанной также из камня, и почувствовали веяние холодного ночного воздуха.

Мрак был так густ, что Леонард не смог бы сказать, где он находился, но где-то далеко под ногами слышалось журчание воды, сливавшееся со смешанным звуком, таким, будто тысячи людей шептались между собою. По временам до него доносился также шелест, напоминавший шум листьев в лесу или шуршание платьев множества женщин. Чувство неизвестности, журчание воды и присутствие громадной толпы народа было в высшей степени странно и ужасно; казалось, будто бесчисленный сонм духов окружал их, следовал за ними и угрожал им, говоря без слов, касаясь их без рук.

У Леонарда возникло сильное желание громко вскрикнуть, так велико было напряжение нервов, обыкновенно довольно крепких, и он не один чувствовал такое желание. Вдруг он услышал где-то внизу истерические голоса нескольких людей и сердитый возглас жреца, приказывавшего молчать. Рыдания и смех перешли в страшный визг, за которым послышался шум борьбы, падение чего-то тяжелого, стон, и снова невидимые толпы народа шептались и шуршали платьями.

— Кого-то убили, — пробормотал Франсиско на ухо Леонарду. — Кого только?

Леонард вздрогнул, но не ответил ничего, так как рука жреца угрожающе закрыла ему рот.

Наконец тягостное молчание было нарушено, и послышался голос старого жреца Нама. Среди царившей тишины было ясно слышно каждое слово, но слова жреца доносились откуда-то издали, и звук их был тих и слаб. Вот что он говорил, как сообщила им после церемонии Хуанна:

— Слушайте меня, вы, дети Змея, древний народ тумана! Слушайте меня, Нама, жреца Змея! Прошло много поколений с начала времен, так говорит легенда, как Мать-богиня, которую мы издревле почитаем, спустилась к нам с неба вместе со Змеем, своим сыном. Пока она была в стране, совершилось страшное преступление, мрак убил дневной свет, и тот ушел отсюда, мы не знаем, как и куда. С этого времени страна стала землей тумана; народ ее начал блуждать в тумане, и тот, кому имя Мрак, стал править над ним, отвечая смертью на его молитвы. Но в наказание за преступление Змей должен был лишиться человеческого облика и удалиться в священное место, где, как знаем мы и знали наши отцы, его символ обитает вечно в воде, требуя себе в жертву людей!

— Но прежде чем убийство было совершено, Мать дала обещание своему народу: «Я умру от руки того, кого родила, так назначено судьбою, — сказала она, — но оставлю вас не навсегда, и не вечно Змей будет нести наказание, состоящее в лишении права облечься в человеческую плоть. Много поколений пройдет, и, наконец, мы вернемся править нашей страной снова. Занавес тумана будет снят с вашей страны, и вы будете велики на земле. До тех пор избирайте себе королей, и пусть они правят вами. Мало того, не забывайте почитать меня и наблюдать за тем, чтобы алтарь Змея был постоянно влажен от крови и чтобы он не терпел лишений в той пище, которую любит. А вот знак, но которому вы узнаете, что час забвения наконец наступил!

— «Я вернусь к вам в виде прекрасной белой девушки, а Змей из-за своего греха — в виде черного и отвратительного лицом карлика, фигура которого находится в вашем храме. Так мы вернемся к вам снова, и вы узнаете нас, когда мы скажем вам наши священные имена, которые отныне и до часу нашего возвращения не должны быть произносимы громко».

— «Но берегитесь, чтобы лживые и обманчивые боги не появились среди вас, так как тогда на вас обрушатся несчастья и солнце скроет свое лицо».

— Так, дети тумана, говорила Мать тому, кто был ее главным жрецом в те отдаленные времена. И вот теперь наступило назначенное время, и мне, его преемнику, в своем старческом возрасте удалось увидеть исполнение обещанного. Народ тумана, бессмертные боги, имена которых священны, снова явились править своими детьми. Они пришли вчера, и вы сами слышали, как они громко назвали священные имена.

Леонард стоял молча на одном месте некоторое время, затем быстро шагнул вперед, чтобы узнать, где он находится. Но едва он успел сделать шаг, как почувствовал, что его правая нога встретила пустое пространство, и он чуть-чуть не свалился неизвестно куда.

Удержав однако равновесие, он отодвинулся назад к Франсиско, шепнув ему, что при каждом неосторожном движении он рискует своей жизнью. Ночной мрак начал немного проясняться благодаря восходившей луне. Уже ее лучи осветили небо и верхушки гор, и тени все больше сгущались.

Теперь Леонард мог различить, что слева от него высилась какая-то черная масса и что далеко внизу виднелось что-то вроде тени на поверхности бурлившей воды. Некоторое время он смотрел на эту воду, пока глухое восклицание Франсиско не заставило его снова взглянуть вверх. В это время лунный диск вышел из-за стен храма, и постепенно перед ним открылось удивительное зрелище.

Глубоко внизу стояло громадное здание без крыши, открытое с востока, занимавшее около двух акров пространства и окруженное громадной стеной, футов 50 или более высоты. Здание это имело вид римского амфитеатра, все ступени которого были заняты сотнями людей, мужчин и женщин. На западной стороне храма возвышалась громадная статуя высотой футов 70 или 80, высеченная из массива скалы. За этим колоссом, не далее ста шагов от него, поднимались горы с покрытыми вечным снегом вершинами.

Этот страшный колосс был похож на громадного карлика с безобразным лицом, сидевшего с протянутыми вперед руками, но с согнутыми локтями. Статуя стояла на платформе, так же высеченной из скалы; не далее как в четырех шагах от ее основания виднелся внизу круглый бассейн, имевший в поперечнике около сорока ярдов, в котором кипела и бурлила, как в котле, вода. Откуда она била и куда текла потом, этого разглядеть было нельзя, но Леонард открыл впоследствии, что здесь-то и брала начало река, берегом которой они шли так много дней. Выйдя из бассейна подземными ходами, пробитыми водой в скалах, она двумя потоками окружала городские стены, снова соединяясь на равнине внизу в один поток. Между ступенями, расположенными рядами вокруг бассейна, и подножием статуи стоял алтарь, или жертвенный камень. На передней стороне этого алтаря лежал связанный человек, в котором Леонард узнал короля Олфана, а рядом с алтарем стояли жрецы с обнаженной грудью, вооруженные ножами. Среди них была видна кучка поселенцев, дрожащих от страха. Опасения их были небезосновательны, так как один из них был уже мертв. Это был тот человек, нервы которого не выдержали; он громко вскрикнул в темноте и был задушен.

Все это Леонард разглядел потом. Задолго до того, как лучи луны скользнули по амфитеатру, они осветили громадную голову идола; и здесь, на ее поверхности, на высоте семидесяти футов от земли и около ста от уровня бурлившей в бассейне воды, сидела на троне из слоновой кости сама Хуанна. С нее был снят черный балахон, вместо которого надели белоснежное платье, низко вырезанное на груди и перетянутое в талии поясом. Темные волосы были распущены, и в каждой руке она держала лилии, белую и красную, а на лбу блестел, как красная звезда, рубин. Она сидела спокойно, но глаза ее были широко раскрыты от ужаса. Сначала лунный луч блеснул на драгоценном камне, потом осветил бледное прекрасное лицо, затем белоснежные руки и грудь, ее белое платье и наконец голову демона, на которой стоял трон.

Когда луна осветила и нижние части статуи, Леонард увидел Оттера. Карлик, совсем без одежды, кроме пояса и бахромы на лбу, сидел также на троне, держа в руке скипетр из слоновой кости. Трон его, сделанный из черного дерева, был расположен на коленях колосса, футов на сорок ниже того места, где сидела Хуанна.

После этого Леонард разглядел, где находились они с Франсиско. Миг, когда он все заметил, мог стать последним в их жизни. Они стояли в обществе двух жрецов Змея на кисти правой руки идола, образовавшей маленькую платформу с площадкой не более шести футов, на которую они взошли, пройдя через туннель, сделанный в руке идола. Здесь стояли они, не защищенные ни оградой, ни какой-либо подпоркой, а перед ними с обеих сторон на глубине девяноста футов виднелась поверхность воды, а в 50 футах — скалистая платформа. В первый момент Леонард, разглядев свое местонахождение, чуть не потерял сознание, но усилием воли устоял на месте, опершись на ствол ружья. Внезапно он вспомнил о Франсиско и поспешил открыть глаза, которые сомкнул, чтобы не глядеть на зиявший в глубине водяной бассейн. Хорошо, что он вовремя вспомнил о патере. В то время как Леонард взглянул на него, священник уже потерял сознание от ужаса и, опустившись на колени, качался взад и вперед. С быстротою мысли Леонард схватил Франсиско за рясу и таким образом удержал его от падения.

Два жреца Змея, спокойно стоявшие на платформе, как будто под ногами их была твердая земля, увидав все происходившее, не пошевельнулись. Леонард заметил только, что на их лицах сверкнула злобная радость, и сердце его тоскливо сжалось. Что если они ждут сигнала сбросить его вниз? Это могло случиться. Он уже видел немало их обрядов, чтобы понять, что религия, исповедуемая ими, требовала крови и человеческих жертвоприношений. Он вздрогнул и снова чуть не потерял сознание и, не будучи в состоянии стоять на ногах, сел, опершись спиною о большой палец идола.

XXIII. КАК ХУАННА ПОКОРИЛА НАМА

Еще царило молчание, и луна поднималась все выше и выше, освещая все большее и большее пространство; наконец ее лучи скользнули по поверхности воды, и весь амфитеатр был освещен ею.

Тогда издали снова раздался голос Нама, стоявшего в сопровождении трех помощников на платформе левой руки колосса.

— Слушайте, вы, живущие в тумане, дети Змея! Вы видели ваших древних богов, ваших отца и матерь, вернувшихся назад управлять вами и вести вас всех к миру, богатству, могуществу и славе. Вы видите их теперь при этом свете и на этом месте, на котором только позволено вам глядеть на них. Скажите, верите ли вы в них и принимаете ли их? Отвечайте все до одного, громким голосом!

Могучий рев раздался в ответ на слова жреца.

— Верим и принимаем!

— Хорошо! — сказал Нам, когда шум затих. — Слушайте вы, высокие боги, Ака и Джаль! Преклоните ваши уши и удостойте выслушать вашего жреца и слугу, говорящего от имени ваших детей, народа тумана. Царствуйте и управляйте нами! Примите власть и жертвы и живите в жилище королей. Мы возвращаем вам управление над всей землею; жизнь каждого человека в ваших руках; вам принадлежат все стада скота, город и его войско. В вашу честь алтари будут обагрятся кровью, крики жертв будут музыкой для ваших ушей. Вы будете смотреть на того, кто издавна сторожит страшное таинственное место, и он будет ползать под вашими ногами. Как вы правили нашими отцами, так управляйте и нами, согласно издревле установленным обычаям. Слава тебе, о Ака, и тебе, о Джаль, наши бессмертные король и королева!

Все собрание загудело вслед за жрецом:

— Слава тебе, Ака, и тебе, Джаль, наши бессмертные король и королева!

Затем Нам заговорил снова:

— Выведите вперед прекрасную девушку, назначенную для Змея, чтобы он мог посмотреть на нее и взять себе в жены. Выведите также и ту, которая двенадцать месяцев тому назад была обручена с каменным изображением, чтобы она простилась со своим господином!

За его словами возле идола послышался шум, и с каждой стороны его показалось по одной женщине, которых вели за руку жрецы к небольшому пространству между подножием статуи и краем бассейна. Девушек поставили одну по правую сторону от алтаря, а другую — по левую. Обе они были высоки ростом и отличались красотою женщин народа тумана. Одна, стоявшая вправо от алтаря, была совершенно обнажена: только пояс из козлиной шкуры и роскошные распущенные волосы прикрывали ее наготу. На голове был надет венок из красных лилий, подобных тем, которые жрецы дали Хуанне. Стоявшая слева от алтаря была, наоборот, одета в черное платье, на котором были вышито изображение кроваво-красного змея; голова его находилась на ее груди. Леонард заметил, что лицо этой женщины было искажено ужасом и вся она дрожала, тогда как другая, с венком на голове, имела веселый и немного надменный вид.

На одно мгновение обе женщины замерли неподвижно у алтаря. Затем, по знаку Нама, увенчанная цветами была выведена к алтарю и трижды склонила колени перед идолом или, точнее, — перед Оттером, который молча смотрел на девушку, решительно не понимая значения происходившей на его глазах церемонии. Как оказалось впоследствии, он не мог бы действовать более мудро, по крайней мере, в интересах невесты, так как здесь молчание служило знаком согласия.

— Взгляните, бог принимает ее! — вскричал Нам. — Красота девушки приятна для его глаз. Стань в стороне, Сага, благословенная, чтобы народ мог посмотреть на тебя. Привет тебе, жена Змея!

Торжествующе улыбаясь, девушка отошла назад к своему месту у алтаря и повернула к народу свое горделивое лицо. Тогда толпа загремела:

— Привет тебе, невеста Змея! Привет тебе, благословенная избранница бога!

После этого была приведена вторая женщина, одетая в черное платье, и, подобно первой, совершила обряд преклонения перед идолом.

— Долой ее, чтобы она могла найти своего господина в его жилище! — вскричал Нам.

— Долой, ее дни кончены! — заревела толпа.

Затем, прежде чем Хуанна успела вмешаться и могла произнести хоть одно слово, — она одна понимала слова Нама, — два жреца стащили с несчастной платье и одним взмахом сильных рук швырнули ее далеко в бассейн с бурлившей водой. С криком упала несчастная в воду, и тело ее стало швырять из стороны в сторону бурными волнами. Вся толпа, наклонившись вперед, наблюдала за нею. Леонард, нагнувшись, также смотрел вниз.

Вскоре вода под ногами идола зашумела, и затем показалась голова громаднейшего крокодила, величиною не меньше, чем грудь самого крупного человека. Глаза чудовища были величиною с кулак, желтые челюсти подобны пасти льва, и с нижней из них свешивались клочья белого мяса, придававшие ему вид бородатого козла. Кожа гигантского пресмыкающегося, имевшего в длину не менее пятидесяти футов, а в толщину — 4, была покрыта наростами, словно грибы или лишаи покрывали ее, как мох старую стену. Действительно, по внешнему виду чудовище напоминало вымерших животных древности.

Услышав шум в воде, пресмыкающееся выползло из пещеры под ногами идола, где оно скрывалось, чтобы найти свою обычную пищу, состоявшую из человеческих жертв, время от времени перепадавших ему. Подняв свою отвратительную голову и посмотрев вокруг, чудовище наконец нашло девушку и в одно мгновение исчезло с нею в глубине бассейна.

Пораженный ужасом, Леонард откинулся назад и взглянул вверх на Хуанну. Она согнулась в своем кресле, и ее глаза были закрыты, — оттого ли, что она была без сознания, или просто сомкнуты, чтобы не видеть ужасного зрелища. Затем Леонард взглянул на Оттера. Карлик, глядя пристально на воду, спокойно сидел, подобно каменному изображению, поддерживавшему его.

— Змей принял жертву, — вскричал снова Нам. — Змей взял ту, которая была его невестой, чтобы жить с ней в его священном жилище. Продолжим дальше жертвоприношение. Возьмите Олфана, бывшего короля, и принесите его в жертву. Сбросьте вниз белых слуг матери. Схватите рабов, которые стояли перед нею на равнине, и принесите их в жертву. Выведите вперед пленных и принесите их в жертву. Совершим жертвоприношение, установленное обычаем при короновании королей, чтобы бог, имя которому Джаль, был успокоен, чтобы он мог слушать просьбы своей матери, чтобы солнце светило нам, чтобы земля наша была плодородна и чтобы мир был внутри наших стен!

Так кричал жрец, и Леонард почувствовал, что кровь стынет в его жилах и волосы на голове поднимаются дыбом, так как, не понимая слов жреца, он догадался об их ужасном значении. Он взглянул на двух жрецов, которые жадно смотрели на него. Тогда мужество снова вернулось к нему. По крайней мере, у него есть ружье, и он будет сражаться за свою жизнь.

В это время жрецы внизу уже схватили Олфана, чтобы положить его могучее тело на жертвенный камень, но вдруг Хуанна заговорила в первый раз, и глубокое молчание воцарилось в храме.

— Слушайте, дети тумана! — начала она, и ее звучный голос слабо, но совершенно ясно был слышен всем среди ночной тишины. — Слушайте меня, народ тумана, и вы, жрецы Змея. Ака и Джаль вернулись на землю, и вы вернули им управление; в их руках находится теперь жизнь каждого из вас. Как было сказано в древнем предании, мать оделась красотою, символом жизни и плодородной земли; сын — чернотою и безобразием, символом смерти и зла, рассеянного по земле. Теперь вы хотите принести жертвы Джалю согласно старому обычаю, чтобы он был успокоен и слушал просьбы своей матери, чтобы земля была плодородна. Не этим Джаль будет успокоен и не из-за жертвоприношения людей Ака будет упрашивать его, чтобы счастье царствовало в стране!

— Слушайте! Старый закон уничтожен, и мы даем новый закон. Теперь час примирения, теперь жизнь и смерть должны идти рука об руку, и после долгих лет сердца Аки и Джаля сделались кроткими; они уже не жаждут людской крови, как приношения своему величию. Отныне вы будете приносить им плоды и цветы, а не жизнь людей. Смотрите, в моей руке я держу зимние лилии, белую и красную, одна бела, как снег, другая имеет цвет крови. Красную, выросшую на крови жертв, бросаю прочь, а белый цветок любви и мира кладу себе на грудь. Он уничтожен, старый закон. Смотрите, он падает в жилище Змея, его родину; а новый закон расцветает над моим сердцем и внутри его. Так ли, мои дети, народ тумана? Принимаете вы или нет мое прощение и любовь?

Толпа смотрела, как красный цветок, снятый и брошенный руками Хуанны, упал на поверхность воды. Затем, как один человек, все взглянули вверх и увидели на груди Хуанны белый цветок. Движимые общим чувством, тысячи людей встали со своих мест с криком, подобным шуму ветра.

— Прошел день крови и жертв, настал день мира! Благодарим тебя, Мать, и принимаем твое прощение и любовь! — Затем все снова замолкло, и люди уселись на свои места.

Тщетно жрецы громко протестовали; несколько выстрелов, уложивших 2-3 жрецов, убедили и их, — и они должны были покориться.

Верховный жрец Нам был уничтожен. В первый раз в течение всей своей жизни он должен был признать над собою господ в лице тех самых богов, которых он провозгласил.

— Пусть будет так! — сказал он. — Старый обряд уничтожен и вводится новый!

Тогда помощники его развязали бывшего короля Олфана, и он поднялся с камня смерти.

— Олфан, — закричала сверху Хуанна, — мы, взявшие у тебя власть, отдаем тебе жизнь, свободу и честь. В благодарность за это служи нам верно, или ты будешь лежать снова на этом камне. Клянешься ли ты нам в верности?

— Навеки! Клянусь в том вашими священными главами! — отвечал Олфан.

— Хорошо. Мы поручаем тебе командование войском этого народа, наших детей. Прими под свою власть офицеров и солдат. Прикажи тем, кто привел нас сюда, отвести нас обратно в наше жилище и поставь около нас стражу, чтобы никто не беспокоил нас. А вы, наш народ, пока прощайте. Идите с миром спокойно жить под сенью нашего могущества!

XXIV. РАССКАЗ ОЛФАНА О РУБИНАХ

Выйдя на свежий воздух по туннелю, Леонард увидел, что Хуанна и Оттер, заняв свои места на носилках, уже направлялись ко дворцу.

У ворот дворца их встретил Олфан с сотней офицеров и солдат, поднявших копья в знак приветствия при их приближении.

— Олфан, слушай наше приказание! — сказала Хуанна. — Не позволяй ни одному жрецу Змея войти в ворота дворца. Мы даем тебе власть над их жизнью и смертью. Поставь стражу у каждой двери и войди с нами!

Бывший король поклонился и отдал несколько приказаний, услышав которые, мрачные жрецы с ропотом отступили назад. Затем Хуанна и ее спутники прошли во двор и вступили в тронную комнату, где Хуанна провела предыдущую ночь. Здесь для них была приготовлена пища Соа, смотревшей внимательно на всех вошедших и особенно на Леонарда и Франсиско, словно она не ожидала увидеть их снова живыми.

— Слушай, Олфан, — сказала Хуанна, — мы сегодня ночью спасли тебе жизнь, и ты поклялся нам в верности, не так ли?

— Да, королева, — ответил воин, — и я буду верен моей клятве. Это сердце бьется для тебя одной. Жизнь, которую ты мне возвратила, — твоя, и я для тебя живу и умру за тебя!

Произнося эти слова, он смотрел на нее с таким выражением, в котором, как показалось Хуанне, к суеверному чувству обожания примешивалось другое чувство, чувство восхищения мужчины женщиной. Не начал ли он подозревать, что она совсем не богиня? Время покажет, но пламя, горевшее в его глазах, встревожило Хуанну.

— Не бойтесь, — продолжал Олфан, — тысяча человек будут охранять вас днем и ночью. Могущество Нама сокрушено, и теперь все ваши слуги могут спать спокойно!

— Хорошо, Олфан! Завтра утром мы снова будем говорить с тобою, так как у нас много чего, о чем надо переговорить. А пока зорко смотри!

Гигант, поклонившись, ушел, и они наконец остались одни.

После ужина по просьбе Леонарда Хуанна перевела все то, что было сказано в храме; внимательней всех отнеслась к ее рассказу Соа.

— Скажи, Соа, — обратился к старухе Леонард, когда Хуанна окончила свой рассказ, — ты не ожидала, что мы вернемся из храма живыми, не правда ли? Вот почему ты и осталась здесь?

— Нет, Избавитель! — отвечала она. — Я думала, что все вы будете убиты; это бы случилось, если бы не Пастушка. Но я осталась здесь потому, что тот, кто хоть раз видел Змея, не захочет смотреть на него снова. Много лет тому назад я была невестой Змея, и если бы я не убежала, Избавитель, то моя судьба была бы такой же, как той, которая умерла сегодня ночью!

— А, теперь я не удивляюсь, что не пошла! — сказал Леонард.

— О, баас, — вмешался вдруг Оттер, — зачем ты не застрелил главного колдуна? Тогда это было бы легко сделать, и теперь он не был бы жив. Он сошел с ума от ярости и злодейства, и я скажу тебе, что он погубит нас всех, как только будет в состоянии это сделать!

— Да, лучше было бы сделать так, — сказал Леонард, пощипывал свою бороду, — но я не смог. Кстати, Оттер, на будущее помни, что имя твое — Молчание. Счастье, что народ тумана не понимает тебя, а то бы это погубило всех нас. Что такое, Соа?

— Ничего, Избавитель, — отвечала она, — только я думаю, что Нам — мой отец и что ты хорошо сделал, не застрелив его, как советует эта черная собака, которую называют богом!

— Я должна лечь в постель, — сказала Хуанна слабым голосом, — у меня кружится голова. Я не могу забыть ужасов того отвратительного места. Спокойной ночи, господа!

На следующее утро Леонард проснулся около девяти часов, так как заснул не ранее 4 часов утра. Франсиско уже встал, был одет и по обыкновению молился. Когда Леонард оделся, они пошли в комнату Хуанны, где приготовили для них завтрак. Здесь они нашли Оттера, который был несколько не в духе.

— Баас, баас, — сказал он, — они пришли и не хотят уходить!

— Кто? — спросил Леонард.

— Женщины, баас! Та, которая была мне дана в жены, и с нею много других женщин, ее служанок. Их больше двадцати, и все рослые. Ну что я с ними буду делать, баас?

Леонард, как мог, стал успокаивать беднягу. Тем временем Хуанна, немного бледная, вышла из своей комнаты, и все сели за завтрак. Но не успели они окончить его, как Соа доложила о приходе Олфана. Хуанна приказала впустить его, и бывший король явился перед ними.

— Все благополучно, Олфан? — спросила Хуанна.

— Все, королева! — отвечал он. — Нам и его триста приверженцев сегодня на заре держат совет в жреческом доме. В городе большое смущение и много толков, но сердца народа легки, так как вернулись к нему его старые боги, принесшие с собой мир!

— Хорошо! — сказала Хуанна и стала задавать Олфану наводящие вопросы; из его ответов она постепенно узнала много подробностей о народе тумана.

По-видимому, это был очень древний народ, издавна живший на одной и той же туманной возвышенности. Он существовал не совсем изолированно, так как по временам вел войны с соседними племенами. Но с представителями этих племен «дети тумана» никогда не заключали браков, а пленных приносили всегда в жертву богам при религиозных церемониях. Реальное управление общиной сосредоточено было в руках общества жрецов Змея, звания которых переходили по наследству, и исключения из этого общего правила были крайне редки. Совет жрецов избирал короля, а когда они были недовольны одним королем, то приносили его жертву богами и избирали другого. Таким образом отношения между государством и церковью были здесь довольно натянутыми, но до сих нор, как заявил со скрытой яростью Олфан, церковь одерживала верх.

Король был в руках жрецов простым орудием, органом исполнительной власти. Если ему не удавалось умереть естественной смертью, то конец его был почти всегда один: его приносили в жертву, если погода портилась или «Джаль гневался».

Страна была обширна, но крайне редко населена. Способных носить оружие людей в ней насчитывалось всего около четырех тысяч человек, из которых около половины жило в большом городе, а остальные занимали деревни, рассеянные по склонам гор. Причиной малонаселенности страны был обычай человеческих жертвоприношений, сделавший власть жрецов неограниченной, а их самих — богатейшими людьми во всей стране, так как они избирали жертвы для заклания на алтарь богов и имущество их конфисковали «на нужды храма».

Дважды в год устраивались торжественные празднества в храме Джаля: одно в начале весны, другое осенью, после жатвы. Во время каждого из этих празднеств приносилось множество человеческих жертв, из которых половину закалывали на камне, а половину бросали в бассейн на съедение Змею. Весенний праздник посвящался Джалю, а осенний — Матери-богине. В праздник Джаля приносились в жертву одни женщины, а в праздник богини — одни мужчины. На съедение же Змею поступали также преступники. У жрецов много других обрядов, — говорил Олфан, — и они могут увидеть их во время весеннего праздника, который наступит через день.

— Его не будут праздновать! — сказала горячо Хуанна.

На вопрос Леонарда о том, куда делись красные камни и тот, кто оскорбил бога, принеся ему один из таких камней, Олфан ответил:

— Большинство из них брошено в реку, господин, и оттуда их никто не может вытащить. Таких было три полных кожаных мешка. Но самые лучшие камни, — продолжал Олфан, — спрятанные в маленький мешок, были привязаны на шею того человека, который согрешил, и вместе с ним опущены на веревках в то место, где живет Змей, чтобы он вечно сторожил их. Этот человек, конечно, уже съеден Змеем!

Олфан ушел, но после полудня вернулся снова, чтобы доложить о приходе Нама и двух старших жрецов. Хуанна приказала впустить их, и те вошли. Вид у них был самый смиренный, головы низко опущены, но эта маска смирения не обманула Леонарда, заметившего пламя ярости, игравшее в их мрачных глазах.

— Мы пришли, о боги, — сказал Нам, обращаясь к Хуанне и Оттеру, сидевшим рядом на креслах, сделанных в виде тронов, — мы пришли попросить ваших повелений, так как вы дали нам новый закон, который мы не понимаем. Через два дня будет праздник Джаля, и приготовлено пятнадцать женщин, чтобы принести их ему в жертву, чтобы утихла его ярость и чтобы души их он мог считать в числе своих слуг и отвратил свой гнев от народа тумана, дав ему хорошую погоду. Этот обычай существует уже много лет в стране и, как только его не соблюдали, солнце не светило, хлеба не росли и скот не плодился. Но теперь, о боги, вы дали новый закон, и я, который все еще ваш слуга, пришел сюда просить ваших приказаний. Как будет идти празднество, и какие жертвы должны быть принесены вам?

— Празднество пройдет таким образом, — отвечала Хуанна, — вы должны нам принести в жертву по быку и по козлу каждому; та же жертва должна быть принесена Змею, да не кровь людей. Кроме того, мы назначаем празднество днем, а не ночью!

— Хорошо! — сказал смиренно, но с выражением ядовитого сарказма Нам. — Ваши слова — закон! — Поклонившись до земли, старик вышел, сопровождаемый своими спутниками.

— Этот дьявольский жрец меня бесит! — сказала Хуанна, переведя присутствующим слова Нама.

— О, баас, баас, — подхватил Оттер, — зачем вы не убили его сегодня ночью? Теперь он наверное бросит нас Змею!

В это время Соа вышла из-за тронов, где она скрывалась, пока в комнате находился Нам.

— Не хорошо собаке, выдающей себя за бога, угрожать жизни того, кого она обманула! — произнесла угрожающе старуха. — Быть может, настанет час, когда истинный бог отомстит ложному рукою своего верного слуги, которому ты угрожаешь смертью, подлый карлик! — и прежде чем кто-либо успел ответить, Соа оставила комнату, бросив злобный взгляд на Оттера.

— Эта ваша служанка бесит меня, Хуанна, — сказал Леонард, — в одном я уверен: что мы не должны позволять ей проникать в наши планы; она и так знает довольно!

— Я не могу понять, что стало с Соа, — сказала Хуанна, — она так изменилась!

XXV. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ПО НОВОМУ ОБРЯДУ

Наступил день праздника Джаля. Согласно приказанию Хуанны, празднество должно было происходить днем, а не ночью. В сопровождении жрецов и воинов Хуанна и Оттер прибыли в храм. По-прежнему амфитеатр наполняли тысячи людей, но на этот раз боги заняли места не на своих высоких тронах, а у подошвы идола, почти на краю бассейна. Леонард, Франсиско и поселенцы стояли сбоку. День был пасмурный и холодный, и снег падал крупными хлопьями со свинцового неба.

Как и раньше, Нам открыл праздник речью.

— Народ тумана!— вскричал он. — Вы собрались здесь, чтобы чествовать праздник Джаля по древнему обычаю, но боги вернулись к вам, как вы знаете, и в своей мудрости изменили обычай. Пятнадцать женщин были приготовлены для жертвоприношения. Сегодня утром они встали, радуясь и ликуя, что назначены Змею, но их радость обратилась в печаль, потому что боги не хотят принимать их, выбрав новые жертвы. Привести их сюда!

Помощники жрецов вывели из-за идола двух упиравшихся быков и двух козлов. Они были убиты, за исключением одного козла, который, вырвавшись из рук своих преследователей, с громким блеянием бросился вниз к амфитеатру и стал скакать с одной скамьи на другую среди собравшегося народа. Эта сцена была настолько комична, что даже мрачные и молчаливые дикари начали смеяться.

Праздник потерпел полное фиаско.

— Конечно, народ тумана! — сказал Нам, указывая на убитых животных. — Жертвоприношение совершено, праздник Джаля прошел. Пусть Мать молит Змея чтобы солнце сияло и плодородие благословило землю!

Таким образом празднество на этот раз окончилось почти за десять минут, тогда как прежде оно занимало большую часть ночи: каждую жертву убивали с известными церемониями. Ропот неодобрения раздался с заднего конца амфитеатра, ропот, перешедший вскоре в рев. Народ, озверевший от частых и кровавых зрелищ, снова и снова жаждал крови.

— Вывести женщин! Пусть их принесут в жертву Джалю по старому обычаю! — вопила яростно толпа в течение, по крайней мере, десяти минут.

Тогда Нам лукаво проговорил:

— Народ тумана! Боги дали нам новый закон, по которому следует вместо мужчин и девушек приносить в жертву быков и козлов, и вы сами приняли этот закон. Отныне это священное место должно обратиться в скотобойню. Пусть будет так, мои дети!

Возбужденная его словами толпа закричала «Крови, крови!» Послышался шум, раздались угрожающие крики. Король предложил удалиться Хуанне ее спутникам. Поднявшись со своего места, девушка пошла к туннелю в скале, сопровождаемая другими.

Не всем удалось беспрепятственно достичь входа в туннель, так как разъяренная толпа, сопровождаемая двумя жрецами, прорвав цепь солдат, ворвалась на платформу и смешалась с маленьким отрядом спутников Хуанны.

Вход в туннель закрывался дверью, которую Олфан и Леонард поспешили укрепить, как только нашли, что все прошли в нее, оставив снаружи завывавшую в ярости толпу. Затем все поспешили ко дворцу, включая Олфана, оставшегося за дверью, чтобы наблюдать за действиями черни.

Вдруг донесся яростный рев, перешедший в крик торжества, за которым последовало молчание.

— Что такое? — тихо спросила Хуанна, но в этот момент, откинув занавес, в комнату вошел Олфан с печальным лицом.

— Говори, Олфан! — сказала она.

— Народ приносит жертвы по-прежнему, королева! — отвечал он. — Не все мы прошли через ворота; двое из наших черных слуг, смешавшись с толпою, были схвачены, и теперь их приносят в жертву Джалю и других с ними!

Леонард выбежал на двор и сосчитал поселенцев. Действительно, двоих недоставало.

На обратном пути он встретил уходившего Олфана.

— Куда он идет? — спросил Леонард у Хуанны.

— Охранять ворота. Он говорит, что не ручается за солдат. Верны его слова о поселенцах?

— Увы, да. Двоих не хватает!

Хуанна закрыла лицо руками.

С этого часа началось для них самое страшное испытание, продолжавшееся около пяти недель.

Приближалась весна, время таяния снегов. В этой холодной туманной стране от раннего или позднего наступления теплой погоды зависела жатва. Стоило только весне запоздать на несколько недель, и жителям грозил голод, так как злаки не успевали созреть. Праздник Джаля и был установлен для того, чтобы обеспечить раннее наступление весны и хорошую жатву. Хуанна и Оттер уничтожили отвратительные церемонии этого праздника, и народ тумана с мрачным суеверием следил за результатами этого нововведения. Если погода будет лучше обыкновенной, тогда хорошо, но если она ухудшится, тогда…

Леонард и Хуанна с беспокойством следили за погодой, но не видели ничего утешительного: каждое утро густой туман, как облако, висел над землею, а ночью дул холодный ветер.

Озлобление жителей по отношению к спутникам Хуанны выражалось все резче и резче, так что те уже не осмеливались выходить из своих помещений. К Хуанне и Оттеру пока относились с почтением.

Это была страшная жизнь. Они ничего не могли делать, им нечего было читать. Большую часть дня Леонард и Хуанна проводили, изучая язык народа тумана и беседуя на этом языке. Когда тема разговоров истощалась, они рассказывали друг другу различные случаи из своей прошлой жизни или даже сочиняли сказки, как дети или пленники. В самом деле, они были пленниками, которым к тому же угрожала смерть.

Они хорошо узнали друг друга за эти пять недель, но ни одного нежного слова не было произнесено между ними. Леонард никогда не забывал, что Хуанна доверена ему ее отцом, и тщательно скрывал от нее свои чувства.

Так они жили бок о бок, влюбленные друг в друга, однако как брат с сестрой.

Но Соа не была счастлива. Она чувствовала, что ее госпожа уже не доверяла ей больше. День за днем она проводила вблизи их, со все возраставшей ревностью наблюдая за Леонардом.

Что касается Франсиско, то он был уверен, что все они скоро погибнут, и искал утешения в религии, почти все время проводя в молитве.

Оттер также верил, что час их смерти близок, но, как истый фаталист, не особенно беспокоился из-за этого. Наоборот, несмотря на отговоры Леонарда, он начал развлекаться, прикладываться часто к сосуду с вином. Когда Леонард стал предостерегать его, карлик ответил довольно сердито.

— Сегодня я — бог, баас, а завтра могу быть падалью! Пока я бог, дай мне пить и веселиться. Всю мою жизнь женщины проклинали меня за мое безобразие, а теперь моя жена считает меня великим и прекрасным. К чему же горевать? Скоро и так наступит конец. Уже Нам точит нож для наших сердец. Пойдем, баас, со мною и будем веселиться, если только Пастушка позволит!

— Ты принимаешь меня за такую же свинью, как ты сам! — сказал сердито Леонард. — Хорошо, делай как хочешь, но берегись пива и вина. Теперь ты начал говорить на их языке, а когда пьян, то становишься болтлив, не думая, что здесь шпионы. Эта девушка Сага — внучка Нама, а ты одурел от нее. Будь осторожен, а то ты будешь причиной смерти всех нас!

— Это случиться все равно, баас, так будем же пока смеяться, баас — возразил мрачно Оттер. — Неужели же я должен сидеть здесь до тех пор, пока не умру?

Леонард, пожав плечами, ушел. Он не мог порицать карлика, который прежде всего был дикарь и смотрел на вещи с точки зрения дикарей, несмотря на усилия Франсиско просветить его.

Но самое худшее было еще впереди. В течение первой недели поселенцы, испуганные страшной участью двух своих товарищей, не отваживались выходить за ворота дворца, но мало-помалу, наскучив однообразием своей жизни, приняли приглашение нескольких туземцев, которые разговаривали с ними у ворот дворца, и без позволения Леонарда вышли на улицы. Вернулись они в свое помещение ночью пьяными, двоих не оказалось с ними. Когда они протрезвели, Леонард стал расспрашивать их об участи пропавших товарищей, но они не могли ничего толком ему объяснить. Два пропавших поселенца так и не вернулись, а товарищи их в этот раз уже не слушали приглашений туземцев. Но все эти предосторожности не помогли. Вскоре ночью пропали неизвестно куда еще три человека, исчезли сквозь запертые и охраняемые двери. На том месте, где они спали, лежали их ружья и вещи, но сами они исчезли без следа. Когда было сказано об этом Олфану, он, став очень серьезным, сказал, что во дворце есть тайные ходы, которые известны однако только жрецам. Возможно, что эти люди были похищены через них.

XXVI. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПОСЕЛЕНЦЕВ

В день исчезновения трех поселенцев Нам пришел «воздать честь богам», что он делал еженедельно, и Леонард, успевший к этому времени достаточно научиться местному языку, спросил у него, куда девались пропавшие слуги.

Жрец со свирепой улыбкой ответил, что боги, конечно, знают, куда делись их собственные слуги, и что, вероятно, они нашли нужным устранить их.

Затем, обратившись к Хуанне, он спросил, когда Матери будет угодно войти в соглашение со Змеем, чтобы солнце светило и можно было бы сеять, так как народ ропщет, опасаясь голода.

Конечно, Хуанна не могла дать никакого удовлетворительного ответа на этот вопрос, и поселенцы были размещены в другом месте. Несколько ночей оставшиеся в живых провели спокойно, но на третью ночь двое из них были похищены таким же таинственным образом, как и их товарищи. Один из оставшихся поселенцев клялся, что проснувшись ночью, он увидел, как в их комнате раскрылся пол и из образовавшегося отверстия просунулись чьи-то длинные руки, схватившие одного из его товарищей. После того отверстие опять закрылось. Леонард внимательно осмотрел каменный пол комнаты, в которой спали поселенцы, но не мог ничего обнаружить. После этого ни один из них, за исключением Оттера, не обращавшего ни на что внимания, не смог спать спокойно. Леонард и Франсиско поочередно охраняли сон друг друга, лежа у дверей в комнату Хуанны. Что касается оставшихся в живых поселенцев, то невозможно описать охвативший их ужас. Горько упрекали они Леонарда, заманившего их в эту дьявольскую землю, и проклинали тот час, когда они впервые увидели его лицо. Гораздо лучше было бы, — говорили они, — оставаться в руках Желтого дьявола, так как это был все же человек, а здесь живут колдуны, злые духи в человеческом образе.

Вскоре вождь поселенцев Петр, которого они все любили уважали, сошел с ума от ужаса и бегал взад и вперед по двору дворца, выкрикивая проклятия в адрес Леонарда и Хуанны. Бывшие во дворе солдаты и женщины с любопытством наблюдали за ним. Эта страшная сцена продолжалась несколько часов, так как его товарищи не хотели вмешиваться, думая что он одержим духом и наконец несчастный покончил с собой. Напрасно Леонард просил оставшихся в живых воздерживаться от спиртных напитков и быть всегда настороже; они не послушались его совета, и один за другим исчезали таинственным образом, пока, наконец, никого из них не осталось.

Никогда не мог Леонард забыть того чувства, которое овладело им, когда на пятый день их заключения, войдя утром в комнату поселенцев, из которых оставалось только двое, он нашел помещение пустым. На полу лежали два одеяла и заботливо положенные неизвестной рукой в виде андреевского креста два жреческих ножа.

Оцепенев от ужаса, Леонард вернулся в тронную комнату.

— О, что еще такое? — спросила Хуанна, которая уже поднялась с постели. Глаза молодой девушки смотрели с ужасом, и губы дрожали.

— Только то, — отвечал он печально, — что двое последних наших слуг исчезли, и вот что осталось вместо них! — показал он найденные им ножи.

Тогда наконец Хуанна не выдержала.

— О, Леонард, Леонард! — сказала она, горько плача. — Ведь это были слуги моего отца, которых я знала с детства, и я привела их к этому страшному концу. Не можете ли вы придумать, как бы уйти из этих мест, иначе я умру от страха. Я не могу спать более. Я чувствую, что за мною ночью следят, хотя не могу сказать — кто. Прошлой ночью мне казалось, что кто-то двигался вблизи занавеса, где вы с Франсиско спали, хотя Соа говорит, что это фантазия!

— Это невозможно, — сказал Леонард, — Франсиско караулил. Да вот и он сам!

Франсиско вошел в комнату с растерянным лицом.

— Утром, — едва мог произнести он, — очевидно, кто-то входил в тронную комнату, где мы спали прошлой ночью. Все ружья исчезли, наши и поселенцев!

— Боже, возможно ли это? — вскричал Леонард. — Ведь вы же караулили ночью!

— Должно быть, меня усыпили на некоторое время, — отвечал священник, — это ужасно; мы теперь без оружия!

— О, неужели нет выхода? — спросила Хуанна.

— На это нет никакой надежды, — мрачно ответил Леонард. — У нас здесь нет друзей, кроме Олфана, но у него мало власти, так как жрецы склонили на свою сторону офицеров и солдат, которые боятся их. Да если нам и удалось бы бежать отсюда, что мы будем делать без оружия, без слуг? Все, что нам остается, это, скрепя сердце, надеяться на лучшее. Конечно, правы те, кто говорит, что от поисков сокровищ никогда не бывает добра, но я все-таки надеюсь остаться в живых и найти их!

— Как, Избавитель, — раздался сзади него насмешливый голос, — ты все еще хочешь получить эти красные камни, ты, чья кровь вскоре сделается красной, подобно этим камням?! Поистине жадность белого человека велика!

Леонард оглянулся. Это говорила Соа, слышавшая их разговор и глядевшая на него с выражением крайней ненависти в своих мрачных глазах. Внезапная мысль пришла ему в голову: не этой ли женщине они были обязаны своими несчастиями? Каким образом из всех слуг Хуанны только она одна уцелела?

Он стал расспрашивать Соа, и та не могла удержаться от выражения ненависти к нему, похитившему любовь ее госпожи, хотя и сказала, что неповинна в исчезновении поселенцев. Наконец она заявила, что госпожа должна выбирать между нею и Избавителем.

— Пусть госпожа предоставит его жрецам и доверится ей, — и она спасет ее!

Нечего говорить, что одна мысль о таком спасении возмутила девушку, и она стала упрекать Соа. Но старуха была непреклонна. Леонард уже вытащил уцелевший у него револьвер и хотел убить ее. Однако Хуанна остановила его. Тогда он велел принести Франсиско веревку, чтобы связать Соа.

Франсиско пошел и тотчас же вернулся в сопровождении Оттера. Месяц ужасного беспутства наложил свою печать даже на железную натуру карлика. Его блестящие черные глаза были красны, руки дрожали, и он даже не мог твердо идти.

— Ты опять был пьян, глупец! — сказал Леонард. — Ступай прочь; мы здесь в горе, и не нужно нам пьяниц. А теперь, Франсиско, дайте мне эту веревку!

— Да, баас, я был пьян, — смиренно отвечал карлик, — надо выпить перед тем, как идти на смерть!

— Слушай, — сказал Леонард, — пока ты веселился, последние из людей Мэвума исчезли и вот что осталось вместо них! — и он указал на ножи.

— Вот как, баас, — отвечал, сильно икнув, Оттер, — ну, мы от этого не много потеряли, на них было мало надежды. Однако я хочу стать снова мужчиной, чтобы собственноручно задушить этого колдуна Нама!

— Скоро тебя самого задушат, Оттер! — сказал Леонард. — Смотри, перестань пьянствовать, а то я буду бить тебя!

— Я уже трезв, баас, на самом деле. Прошлой ночью я был пьян, но сегодня ничего не осталось, кроме сильной боли здесь! — и он хлопнул рукой по своей большой голове. — Зачем ты хочешь связать эту старую корову Соа, баас?

— Она грозит нам своими рогами, Оттер. Она говорит, что предаст нас. Слушай, — продолжал Леонард, — мы должны сторожить эту женщину днем и ночью. Твоя очередь наступит сегодня — авось это удержит тебя от пьянства!

Связав Соа самым надежным образом, они положили ее в угол тронной комнаты, и весь день Франсиско и Леонард сторожили ее. Старуха не оказала никакого сопротивления, когда ее связывали, и не произнесла ни одного слова. Очевидно, после взрыва бешенства наступила реакция и в утомлении, откинувши голову назад, она заснула или сделала вид, что спит.

День прошел без каких-либо особенных происшествий. Олфан как обычно посетил их и сообщил, что волнение в городе все усиливалось. Невиданная ранее продолжительность холодной погоды приводила народ в ярость, которая должна была вскоре вылиться в ту или иную форму насилия. Жрецы прилагали все усилия, чтобы разжечь страсти; однако непосредственной опасности еще не было.

После заката солнца Леонард и Франсиско вышли во двор посмотреть состояние погоды, но ничего утешительного не увидели: небо было такое же, как и прежде, — пасмурно, и дул пронзительный, холодный ветер.

Возвратившись во дворец и строго наказав Оттеру неослабно наблюдать за Соа, они завернулись в свои одеяла, чтобы немного отдохнуть. Хуанна уже была в постели, поставленной по другую сторону занавеса, у которого спали они, так как боялась спать одна. Вскоре они заснули, ведь ужас должен был уступить наконец место необходимому отдыху, и скоро глубокая тишина наступила во дворце, нарушаемая только стражей во дворе.

Среди ночи Леонард открыл глаза, услышав чьи-то шаги, и тотчас же протянул руку к занавесу, чтобы убедиться в безопасности Хуанны. Она была там, и ее пальцы инстинктивно сжали его руку. Тогда он взглянул в другую сторону и увидел причину своего беспокойства. В дверях комнаты стояла невеста Змея, Сага, с зажженным факелом в одной руке и сосудом в другой. Красивая молодая женщина выглядела чрезвычайно живописно при свете факела, озарявшего ее благородную фигуру.

— В чем дело? — спросил Леонард.

— Все благополучно, баас, — отвечал Оттер, — старуха под крепким надзором. Сага принесла мне воды, вот и все. Я просил ее об этом, так как внутри меня бушует пламя и голова сильно болит. Не бойся, баас, пока я на часах, я не буду пить пива!

— Держись подальше от своей жены, — ответил Леонард. — Скажи ей, чтобы она ушла прочь!

После этого Леонард снова заснул. На рассвете его разбудил Оттер, громко окликнувший его печальным голосом:

— Баас, иди сюда!

Леонард, вскочив с постели, подбежал к тому месту, где находился Оттер, и увидел, что Соа исчезла. Веревка, которой она была связана, валялась на полу.

— Негодный! — вскричал Леонард, схватив Оттера за плечи. — Ты заснул, и она убежала. Теперь мы погибли!

— Да, баас, я заслужил это. Однако, мне совсем не хотелось спать, пока я не выпил воды. Я никогда не спал на часах, баас!

— Оттер, — сказал Леонард, — твоя жена опоила тебя сонной водой?

— Может быть, баас. Но куда же ушла старуха?

— К Наму, своему отцу! — отвечал Леонард.

XXVII. ОТЕЦ И ДОЧЬ

Пока Леонард и Оттер говорили о внезапном исчезновении Соа, еще более интересный разговор происходил ярдах в трех от них, в секретной комнате, устроенной в толще стены храма. Действующими лицами этой сцены были Нам, верховный жрец, Соа, — служанка Хуанны, и Сага, — жена Змея.

Нам в это утро проснулся рано, задолго до рассвета, так как беспокойные мысли не давали ему спать. Сидя один в своей маленькой комнате, он предавался размышлениям. Действительно, ему было о чем подумать. Те самые боги, служению которых он посвятил всю свою долгую жизнь, явившись теперь в образе людей, разрушают весь религиозный церемониал, без которого его должность — пустое место, его могущество — миф, и сами ведут себя враждебно по отношению к нему. Да действительно ли они боги? Во внешности их не было ничего особенно божественного: Хуанна могла быть просто прекрасной женщиной, а Оттер, по словам шпионов Нама, был обыкновенный карлик, довольно разнузданного характера. Против божественности этих лиц говорило и то обстоятельство, что с прибытием их в стране вовсе не водворилось благополучие; наоборот, погода установилась такая дурная, какой уже давно не наблюдали ранее. Так размышлял Нам, когда его думы были прерваны стуком в дверь.

— Войди! — сказал он, накидывая на свои плечи козью шкуру.

Вошел жрец с зажженным факелом в руке, так как в комнате не было окон, а за ним две женщины.

— Кто это? — спросил Нам, указывая на вторую женщину.

— Это служанка Аки, отец! — отвечал жрец.

— Отведи ее в сторону и наблюдай за ней. Ну, Сага, рассказывай. Во-первых, какова погода?

— Очень пасмурно, отец, солнца не видно из-за густого тумана!

— Я догадывался об этом по холоду, который чувствуется здесь! — и он плотнее закутался в свое платье. — Еще несколько дней и… — жрец остановился и затем продолжал, — скажи мне о Джале, твоем господине!

— Джаль такой же, как и был: весел и немножко пьян. Он говорит на нашем языке плохо, однако в последний раз, выпив, запел песню, в которой говорится о подвигах того, кого они называют Избавителем. В этой песне говорилось о том, как он избавил богиню Аку от плена, — так, по крайней мере, поняла я эту песню!

— Может быть, ты неверно поняла? — отвечал Нам. — Скажи, внучка, ты все еще почитаешь этого бога?

— Я почитаю бога Джаля, а мужчину, жителя вод, ненавижу! — пылко проговорила Сага.

— Вот как! Всего два дня тому назад ты говорила мне, что любишь его и что нет такого бога, как этот мужчина, и нет такого мужчины, как этот бог!

— Это правда, отец, но теперь, когда он оттолкнул меня, сказав, что я надоела ему, и стал ухаживать за моею собственной служанкой, я требую жизни этой служанки!

Нам мрачно улыбнулся.

— Быть может, ты требуешь также жизни бога?

— Да, — отвечала она безо всякого колебания, — я хотела бы видеть его мертвым, если это возможно!

Нам опять улыбнулся.

— Однако, внучка, у тебя характер точь-в-точь такой же, какой был у твоей бабки, моей сестры. Та заставила принести в жертву трех мужчин, которые возбудили ее ревность. Ну, а что нужно этой женщине?

— Она была связана по приказанию Аки, и Джаль стерег ее. Но я напоила сонным питьем Джаля и, развязав ее, секретным ходом привела сюда, так как она желает говорить с тобой.

— Но ведь я не понимаю ее языка!

— Она, отец, понимает наш. Если бы она родилась у нас, и то не могла бы говорить лучше!

Удивленный Нам позвал жреца и приказал ввести чужестранку.

— Ты хочешь говорить со мною? — спросил он Соа.

— Да, господин, но не в присутствии их. То, что я скажу тебе…

Нам замялся.

— Не бойся, господин! — сказала Соа, читая его мысли. — Видишь, я безоружна.

Тогда он приказал присутствующим уйти и, когда дверь за ними закрылась, вопросительно посмотрел на Соа.

— Скажи мне, господин, кто я такая? — начала она, снимая покрывало со своей головы и поворачивая лицо к свету факела.

— Как я могу знать, кто ты, чужеземка! Однако если бы я случайно встретил тебя, то подумал бы, что ты нашей крови!

— Господин, я действительно вашей крови. Обрати свой ум назад и подумай, не припомнишь ли ты о своей дочери, которую ты любил много лет тому назад и которая из-за происков твоих врагов была выбрана в невесты Змею! — и Соа остановилась.

— Продолжай! — сказал Нам тихим голосом.

— Быть может, ты припомнишь, господин, что, побуждаемый любовью и страданием, ты, в ночь жертвоприношения, помог этой дочери избегнуть челюстей Змея!

— Я припоминаю кое-что, — отвечал осторожно жрец, — но мне говорили, что та женщина, на которую ты намекаешь, подверглась мщению бога и умерла во время своего бегства!

— Это неправда, господин. Я твоя дочь, а ты не кто иной, как мой отец. Я узнала тебя, как только увидела тебя в лицо!

— Докажи это и берегись, если ты лжешь! — отвечал он. — Покажи мне тайный знак и шепни мне на ухо секретное слово!

Тогда, подозрительно оглядевшись вокруг, Соа подошла к нему и сделала несколько движений рукой по столу, а затем, наклонившись вперед, прошептала что-то на ухо Наму. Едва она кончила, как старик поднял голову и на его глазах выступили слезы.

— Здравствуй, моя дочь! — сказал он. — Я думал, что одинок и никого из моих близких нет на земле. Здравствуй! Твоя жизнь была обещана Змею, но, забывая свои обеты, я буду покровительствовать тебе, хотя бы это стоило мне жизни!

И отец с дочерью обнялись с показной нежностью — зрелище, поразившее бы всякого, кто знал характеры их обоих.

Выйдя на минуту из комнаты и отпустив Сагу и жреца, Нам вернулся к своей дочери и просил объяснить ему причину ее присутствия в свите Аки.

— Прежде всего, отец, ты должен дать мне клятву, — сказала Соа, — иначе я не скажу тебе ни слова. На крови Аки ты должен поклясться, что не сделаешь ничего против жизни той королевы, вместе с которой я прибыла сюда. Что касается других, ты можешь делать, что тебе угодно, но ее не должен трогать. Ведь та, которую любишь ты, любит ее, а также потому, что этим ты достигнешь еще больших почестей!

— Разве я мог бы поднять руку против богов, дочка? Клянусь тебе в этом кровью Аки, и если я нарушу свою клятву, то пусть Джаль поступит со мной так же, как поступил некогда с Акой!

После этого Соа, хорошо знавшая, что подобную клятву невозможно было нарушить, рассказала отцу всю свою жизнь с момента побега из Страны тумана, изложив вкратце все обстоятельства, и с большими подробностями описала свою жизнь с Хуанной, пленение последней работорговцами и историю освобождения молодой девушки Леонардом, закончив описанием прибытия Хуанны в Страну народа тумана.

Старый жрец, выслушав эти необычные разоблачения, был не то что поражен ими, как громом, он был совершенно убит, так что некоторое время не мог произнести ни слова. Наконец он разразился гневными криками и хотел немедленно предать смерти обманщиков. Однако Соа уговорила его поступать осторожнее.

— Лучше сегодня явись к богам, — говорила она, — и смиренно проси их изменить погоду, чтобы солнце сияло. Затем скажи им, что до твоих ушей дошли странные слухи через Сагу и других женщин, слышавших слова бога Джаля, из которых оказывается, что он вовсе не бог, но что ты этому не веришь. Наконец скажи, что если завтра утром небо не прояснится, то ты убедишься в том, что слухи верны, и в таком случае они должны быть приведены в храм для суда над ними по народному обычаю!

Затем она посоветовала умертвить карлика, Петра и Избавителя и отдать Хуанну в жены королю, которая с этих пор станет послушным орудием в руках его, Нама. Во время же суда народного, когда ярость народа обратится на обманщиков, нужно заменить Хуанну Франсиско, одев его в ее платье: народ издали не признает обмана. А затем спрятать на время Хуанну и выдать ее замуж.

— Замысел хорош, дочка! Однако все в руках судьбы. Пусть же все идет так, как назначено ею. А теперь следуй за мною, я тебе укажу место, где ты с удобством можешь расположиться. После завтрака я пойду говорить с этими богами, которых ты выпустила на нас!

Это утро прошло довольно тяжело для четырех несчастных пленников во дворце. В течение нескольких часов они сидели вместе в тронной комнате, почти не говоря ни слова, подавленные несчастьями и ужасом. Франсиско, стоя на коленях, молился, Леонард и Хуанна, сидя рука об руку, смотрели на него, тогда как Оттер, подобно беспокойному духу, бродил взад и вперед, проклиная Соа, Сагу и всех женщин. Наконец он исчез за дверями, чтобы напиться пьяным, как думал Леонард.

Но карлик думал о мести, а не о пьянстве. Спустя несколько минут после его ухода, Леонард, услышав шум и визг на дворе, выбежал из комнаты и увидел там курьезное зрелище. На земле, окруженная группой других женщин, смеявшихся над ее положением, лежала стройная Сага, невеста Змея. Над нею стоял ее повелитель и господин, бог Джаль; запустив левую руку в ее длинные волосы, в правой он держал ременную плеть и наносил ей, несмотря на плач и просьбы, жестокие удары.

— Что ты делаешь? — спросил Леонард.

— Учу свою жену, баас, — отвечал, тяжело дыша, Оттер, — что не хорошо опаивать сонным питьем бога, — и, нанеся последний жестокий удар своей жертве, прибавил:

— Пошла вон, ведьма; чтобы я не видел более твоей безобразной рожи!

Женщина встала и ушла с плачем, произнося проклятия, а карлик вернулся вместе с Леонардом в тронную комнату.

Там они застали посланного от Нама, пришедшего просить аудиенции.

— Пусть он войдет. — сказала, вздохнув, Хуанна, садясь на один из тронов, тогда как Оттер влез на другой.

Войдя в комнату и склонившись смиренно перед Хуанной и карликом, Нам заговорил:

— О, боги, я пришел от имени народа просить у вас совета. Неизвестно почему, но несчастья готовы обрушиться на страну: солнца не видно, и народ боится, что будет голод. Мы просим вас утешить нас от избытка вашей мудрости.

— А если мы этого не сделаем, Нам?

— Тогда народ просил вас соизволить прибыть в храм завтра через час после восхода луны, чтобы он мог говорить с вами моими устами.

— А если нам надоел ваш храм и мы не пойдем туда, Нам? — спросила Хуанна.

— Тогда, по приказанию народа, Ака, мы приведем вас туда. Такое приказание не может быть не исполнено! — ответил медленно верховный жрец.

— Берегись, Нам, — сказала Хуанна. — Здесь произошли странные вещи, которые вопиют о мщении. Наши слуги исчезли подобно теням, а на их месте мы находим оружие, которое носите вы, — и она указала на ножи жрецов. — Завтра ночью мы придем в храм, но я снова повторяю тебе, — берегись, так как нашему долготерпению может прийти конец.

— Вы лучше нас знаете, куда делись ваши слуги, о Ака, — сказал жрец, молитвенно простирая вперед руки, тоном, дерзость которого не была прикрыта смирением, — так как такие истинные боги, как вы, сами можете охранять своих слуг! Мы благодарим вас, о боги, за ваши слога и молим пощадить нас, так как угрозы истинных богов ужасны. А теперь мне надо вам сказать еще об одной вещи. Я прошу у вас правосудия, о боги. Моя внучка, Сага, невеста Змея, была жестоко избита каким-то злодеем здесь, — во дворце, очевидно: я встретил ее избитую и плачущую. Прошу вас наказать этого злодея смертью или плетьми. Прощайте, о высокие боги!

Леонард посмотрел на смиренно склонившегося перед тронами жреца, и его охватило желание последовать совету Оттера и бить его, так как он знал, что жрец пришел звать их на суд, а затем, может быть, приговорить к гибели. У него оставался еще револьвер, а широкая грудь жреца была слишком заметная цель, чтобы в нее можно было бы промахнуться; но тотчас же его взяло сомнение: к чему это кровопролитие? Место Нама займут другие, которые, конечно, отплатят насилием за насилие. Нет, пусть он уйдет спокойно, и свершится то, что предрешено судьбой.

XXVIII. ХУАННА КРИВИТ ДУШОЙ

День клонился к вечеру. Как и в предыдущие дни, погода была пасмурная и туманная; даже выпал град. После полудня туман, как всегда, был рассеян сильным ветром, дувшим с гор, но никакой перемены погоды к лучшему нельзя было ожидать.

После захода солнца Леонард подошел к воротам дворца и взглянул на храм, около которого уже собралась толпа народа, ожидавшего какого-то важного события. Некоторые из толпы, заметив его, приблизились к воротам и, сжав кулаки, посылали проклятия.

— Вот предзнаменование того, что ожидает нас сегодня ночью, — сказал Леонард Франсиско, который последовал за ним. — Дела наши очень плохи, дружище! Я не особенно беспокоюсь за себя, но у меня разрывается сердце при мысли о Хуанне. Чем все это кончится?

Возвратившись в тронную комнату, они увидели, что Оттер, бывший в течение последних двадцати четырех часов совершенно трезвым, сидел, скорчившись, на полу в позе кающегося грешника, а Хуанна, погруженная в размышления, ходила взад и вперед по комнате.

— Что нового, Леонард? — спросила она, когда они вошли.

— Ничего, только там идут большие приготовления, — он кивнул по направлению к храму, — и чернь воет у ворот.

Последовало продолжительное молчание, прерванное приходом Олфана, на лице которого были видны следы сильного беспокойства.

— Что случилось, Олфан? — спросила Хуанна.

— Королева, — печально ответил тот, — в городе большое волнение, народ жаждет вашей крови. Нам сказал вам, что вас просят придти в храм для переговоров с народом. Увы! Я должен вам сообщить иное: сегодня ночью состоится суд над вами перед Советом старейшин.

— Мы догадывались об этом, Олфан. Ну, а если приговор будет против нас, тогда что?

— Увы! Тогда, королева, все вы будете брошены в бассейн на съедение Змею.

— Не можешь ли ты защитить нас, Олфан?

— Не могу, королева! Солдаты, действительно, находятся под моей командой, но здесь они не послушаются меня, так как жрецы нашептали в их уши, что если солнце не покажется, то следующей зимою они все умрут с голоду. Извини меня, королева, но раз вы боги, то зачем вам нужна моя помощь? Ведь я простой человек. Разве боги не могут сами защитить себя и отомстить своим врагам?

Хуанна безнадежно посмотрела на Леонарда.

— Я думаю, нам лучше открыться ему! — сказал он по-английски. — Наше положение безвыходно. По всей вероятности через несколько часов он узнает, что мы обманщики. Пусть лучше он узнает правду из наших уст. Он — человек честный. Кроме того, нам он обязан жизнью, хотя его жизнь подверглась опасности также из-за нас. Мы должны довериться ему и попытать счастья. Если нас постигнет неудача, то все равно у нас было их уже много.

Хуанна некоторое время раздумывала; затем, подняв голову, спросила:

— Олфан, мы одни? То, что я хочу сказать, не должно быть подслушано никем.

— Мы одни, королева, — отвечал он, оглядевшись кругом, — но эти стены имеют уши.

— Олфан, подойди ближе!

Когда он исполнил это, то Хуанна, нагнувшись вперед, заговорила с королем почти шепотом:

— Ты не должен меня звать более королевой! Я не богиня, а только смертная женщина; этот же человек, — указала она на Оттера, — не бог, а просто черный карлик.

Она остановилась, ожидая эффекта, который должны были произвести ее слова. Выражение удивления пробежало по лицу короля, но оно было вызвано скорее ее смелостью. Затем он улыбнулся.

— Быть может, я раньше догадывался об этом! — ответил он. — Однако, я все еще должен звать тебя этим именем: ведь ты королева всех женщин. Разве есть другая столь прелестная, великая и смелая? По крайней мере здесь таких нет! — и король склонился перед нею с такой изысканной любезностью, которая была бы впору европейцу.

— Я очень рад узнать из твоих собственных уст, королева, — продолжал Олфан, — что ты не богиня, а смертная женщина, так как богини от нас далеки и мы должны почитать их издали, а смертных женщин мы можем любить! — и он снова наклонился.

— Честное слово! — сказал Леонард сам себе, — король выступает в качестве моего соперника. Но, конечно, это абсурд. Бедная Хуанна!

Что касается самой Хуанны, то она вскочила и лицо ее покрылось румянцем. Появилось новое осложнение, но как бы неприятно оно ни было, нельзя было обнаруживать свое неудовольствие.

— Слушай, Олфан, — сказала она, — теперь некогда заниматься пустыми разговорами, так как еще до рассвета я могу умереть и очутиться вдали от всякой любви и почитания. Вот наша история: мы пришли в вашу страну за теми красными камнями, которые вы называете кровью Аки и которые у белых людей имеют большую цену и служат для украшения их женщин. Вот почему я, как женщина, побудила Избавителя предпринять это путешествие, и вот теперь из-за моего безумия жизнь наша в опасности.

— Извини меня, королева, — сказал смущенно Олфан, — но прежде чем ты окончишь свой рассказ, я хотел бы спросить, кто для тебя этот белый человек?

— Он мой супруг! — смело сказала та.

Олфан печально поник головой, но искра сомнения закралась в его душу, так как образ жизни Хуанны, до мелочей известный ему, противоречил ее ответу. Видя, что он не верит ей, Хуанна прибавила:

— Он мой супруг, и этот человек, — указала она на Франсиско, — исполняющий у нас обязанности жреца, повенчал нас согласно нашим обычаям шесть месяцев тому назад, а Оттер был свидетелем брака.

— Ты говоришь, что Избавитель — твой супруг, королева, и эти люди подтверждают это, исключая самого твоего господина. Скажи мне: ты любишь его и стала бы сожалеть, если бы он умер?

Хуанна сделалась красной как рубин, который был привязан над ее лбом, однако отвечала:

— Да, я люблю его, и если бы он умер, то и я бы умерла также!

Леонард с трудом подавил восклицание, готовое сорваться с его губ, так как теперь Хуанна явилась ему совершенно в ином свете, чем ранее.

— Я слышал твой ответ, королева, — сказал Олфан тоном глубокого разочарования, — не угодно ли тебе окончить свой рассказ?

— Дальше остается недолго рассказывать, — сказала Хуанна, подавив вздох облегчения, когда затруднительный допрос был окончен. — Женщина Соа, моя служанка, принадлежит к вашему народу. Она дочь жреца Нама и убежала отсюда сорок лет тому назад после того, как была избрана в невесты Змею.

— Где же она теперь? — спросил, оглядевшись вокруг, Олфан.

— Мы не знаем; прошлою ночью она исчезла подобно прочим нашим слугам.

— Быть может, Нам знает, где она, и тогда вы скоро увидите ее. Продолжай, королева!

— После того как Избавитель и я были обвенчаны, Соа, бывшая моей нянькой много лет, рассказала нам о великом народе, своих братьях, среди которых она желала бы умереть.

— Пусть ее желание исполнится! — вставил Оттер.

— Она и научила нас, чтобы нам легче было добраться до красных камней, разыграть роль богов.

Король закрыл глаза, как бы не желая созерцать красоту, принадлежавшую, как теперь он узнал, этому белому чужестранцу, который сидел рядом с Хуанной.

— Разве я не говорил, что власть моя мала, королева? — отвечал он довольно мрачно. — Кроме того, как могу я помогать тем, кто пришел в эту страну, чтобы обманывать нас, и навлекли гнев богов на их детей?

— Но ведь мы спасли твою жизнь, Олфан, и ты поклялся нам в верности.

— Если бы вас не было, королева, то моя жизнь и не подверглась бы опасности, а в верности я поклялся богам, а не смертным, которым отомстят истинные боги. Как же я буду помогать вам?

— Но мы были друзьями, Олфан. Ты поможешь нам ради меня!

— Ради тебя, королева, — горько сказал он, — ради той, которая говорит, что этот человек ее муж и что она до смерти любит его. Нет, это значит просить слишком многого. Если бы ты не была замужем и захотела благосклонно взглянуть на меня, короля этой земли, тогда, конечно, я умер бы за тебя. Но теперь! Нет ли у тебя других причин тому, чтобы я рисковал своей жизнью для тебя и твоих людей?

— Во имя дружбы, которую ты должен считать священной; кроме того, помогая нам, ты победишь Нама, иначе последний, погубив нас, погубит и тебя!

Олфан, подумав немного, ответил: — Поистине твой ум велик, королева, и смотрит далеко во мраке вещей! Ты могла бы быть королевой! Я человек иной расы, чем ты, дикий вождь дикого племени, имеющий весьма мало мудрости. Однако я научился следующим вещам: никогда не нарушать обещания, никогда не покидать друга и никогда не забывать оказанной услуги. Итак, королева, хотя ты не можешь для меня быть кем-либо, пока этот человек жив, я все-таки готов отдать за тебя свою жизнь. Что касается других, то скажу только, что не трону и не предам их. А теперь я пойду поговорить с некоторыми из вождей, моих друзей, которые ненавидят жрецов, чтобы, если дело дойдет до суда, иметь их голоса в вашу пользу, так как без хитрости ничего нельзя сделать. В скором времени я вернусь, чтобы проводить вас в храм. Пока прощайте — и, поклонившись, король вышел.

После ухода короля несчастные искатели приключений решили на всякий случай поделить между собою яд, который носила в волосах Хуанна. Все взяли, только карлик отказался.

— Сбереги это для себя, баас, — сказал он. — Как бы ни умирать, но только не так. Я не люблю этих средств, от которых люди корчатся и делаются зелеными. Нет, нет. Лучше встретиться с челюстями Змея.

Тогда Леонард взял и этот кусочек себе.

XXIX. ИСПЫТАНИЕ БОГОВ

Едва Хуанна успела спрятать остатки своего смертоносного средства, как в комнату вошел Нам. После обычных приветствий, которые на этот раз были еще многочисленнее, чем обычно, он вкрадчиво заметил, что луна взошла на ясном небе.

— Это значит, что нам пора отправляться! — угрюмо сказал Леонард.

Хуанна надела свое подобие монашеского платья, а Оттер красную бахрому и шапку из козьего меха, и они вышли из дворца, у ворот которого встретили Олфана и воинов, а также множество жрецов, которые должны были идти впереди и сзади них. Заняв свои места, все двинулись с большой торжественностью к храму, куда вошли уже через другие двери. На этот раз Хуанна и Оттер должны были занять места на удаленной от идола части платформы вблизи бассейна. На этой же платформе было поставлено полукругом еще около тридцати сидений, предназначенных, очевидно, для старейшин.

Когда Хуанна и Оттер сели, а Леонард и Франсиско поместились сзади них, Нам выступил вперед и обратился со следующей речью к Совету старейшин и народу:

— Старейшины народа тумана! Я передал ваши желания священным богам, удостоившим недавно облечься в человеческую плоть и посетить свой народ; милостивые боги согласились явиться сюда, чтобы поговорить с ними о беде, угрожающей стране. Вот они лицом к лицу с вами и со всем большим собранием своих детей. Будьте любезны поэтому сообщить богам, что вы хотите от них, чтобы они могли ответить нам своими собственными устами или через меня, их слугу.

Нам замолчал и после паузы, во время которой народ сердито роптал, поднялся один из старейшин, произнесший следующее:

— Мы хотели узнать у вас, о, Ака и о, Джаль, почему лето покинуло эту страну. Теперь нам предстоит очень печальное будущее, так как вместе с зимним снегом к нам придет голод. Ты, о, Ака и ты, о, Джаль, изменили нашу религию, запретив жертвы, предназначенные для весеннего праздника, и с тех пор весна не наступила. Мы спрашиваем у вас об этом потому, что народ, посоветовавшись, просил сообщить вам нашими устами, что он не хочет иметь богов, убивающих весну. Скажите, о боги, и ты, Нам, говори также, чтобы мы могли узнать причину этих бед; а у тебя, Нам, мы хотим узнать, как ты провозгласил таких богов, чье дыхание убивает солнечный свет?

— Вы спрашиваете меня, о народ тумана, — отвечала Хуанна, — почему зима мешает пробуждению весны, и я отвечу вам на это в немногих словах. Это случилось из-за вашего непослушания и жестокости ваших сердец, о мятежные дети. Разве вы не принесли в жертву кровь людей вопреки нашему запрещению? Разве наши слуги не были тайно похищены и преданы смерти для удовлетворения вашей страсти к убийству?

Тогда старейшина, говоривший раньше, снова поднялся со своего места и проговорил:

— Мы слышали твои слова, о Ака, и они очень неутешительны, так как жертвоприношения в обычаях страны, и до сих пор от этого не происходило с нами ничего дурного. Если же здесь было оскорбление вам, то в нем виноваты жрецы, а не народ. В их руках находится вся власть. Что касается ваших слуг, то мы не знаем ничего о них и постигшей их судьбе. Теперь, Нам, отвечай на обвинение богов и вопросы народа, так как ты глава жрецов и провозгласил этих богов за истинных, поставив их управлять нами.

Нам выступил вперед, чувствуя себя довольно тревожно, так как хорошо знал, что его обвинители не будут церемонится с ним и что его жизнь или, по крайней мере, власть висит на волоске.

— Дети тумана, — начал он, — ваши слова остры, но я не жалуюсь на это, так как вы узнаете, что моя ошибка была весьма важна. Совершенно верно, что я начальник слуг богов, равно как слуга народа; по-видимому, оказывается, что я обманул как богов, так и народ, хотя и против моей воли. Слушайте; вы знаете, как явились к намвоплощенные боги, как мы приняли их теперь. После долгих наблюдений, к крайнему моему стыду, — увы! — я убедился, что они не истинные боги, а негодные обманщики, вздумавшие занять место богов.

Он остановился, и рев ярости и удивления пронесся над амфитеатром.

— Вот наконец развязка! — шепнул Леонард на ухо Хуанне.

— Да, развязка, — отвечала она, — но я ожидала ее, а потому смело встретим приговор судьбы.

Когда шум утих, оратор из старейшин снова заговорил, обращаясь к Наму: — Это очень важные слова, Нам, и если только ты докажешь правдивость их, мы можем поверить, что бывают настолько преступные люди, что осмелились назвать себя богами. Но, быть может, Нам, тебе хотелось бы устранить тех богов, которые угрожали тебе смертью.

— Я был бы слишком смел, если бы решил бросить страшное обвинение этим чужестранцам, не имея на то достаточного основания! Слушайте, вот правда о тех, кого мы почитали как богов. Имя прекрасной женщины — Небесная Пастушка, как она сама нам говорила; она жена белого человека по имени Избавитель, а карлик — «живущий в водах» — их слуга, вместе с другим белым человеком и прочими. Живя в дальней стране, эти люди и женщина случайно узнали историю нашего народа, — как, я вам скажу сейчас, — узнали, что мы находим на земле известные красные и голубые камни, которыми пользуемся для наших религиозных церемоний. Среди белых людей эти камни имеют чрезвычайно высокую цену. Будучи искателями приключений, жаждущими богатства, они решились украсть их. С этой целью Пастушка изучила наш язык и способ разыграть роль Аки, а собака-карлик осмелился принять священное имя Джаля. Я буду краток: они совершили свое путешествие, а остальное вы знаете. Но ни одного из камней, которых желали, они не получили, так как тот камень, который носит на лбу Пастушка, был принесен ею самою.

— Затем, о дети тумана, когда у меня возникли сомнения относительно этих богов, я послал шпионов наблюдать за ними во дворце. Такими шпионами была женщина, данная в жены карлику, и ее служанки. Кроме того, я приказал схватить их черных слуг и бросить Змею, полагая, что если они имеют власть, то могут защитить своих слуг. Но, как известно, эти люди не нашли защиты. Тем временем женщины, которым я поручил следить за богами, донесли мне, что карлик вел себя как подлая собака и, когда напивался пьяным, что случалось очень часто, распевал о своих подвигах, совершенных вместе с Избавителем в других странах, хотя всего, что он говорил, они не могли мне сообщить, так как он плохо еще говорит на нашем языке.

— Когда эти рассказы дошли до моих ушей, о народ тумана, то у меня исчезли последние сомнения, но все-таки я не имел бесспорных доказательств обмана этих людей. Тогда я попросил богов просветить меня, и они исполнили мою молитву. Среди спутников этих людей была женщина, которая вчера пришла ко мне и призналась во всем. Сорок лет тому назад она убежала из нашей страны, я не знаю, по какой причине, унеся с собою наши тайны. Она рассказала этим людям легенду о наших богах и научила их, каким способом можно обмануть нас и достать те красные камни, которых они хотели. Но теперь сердце ее раскаивается в совершенном ею зле, и я представлю ее вам, чтобы вы могли судить обо всем сами. Вывести вперед эту женщину!

После слов Нама наступило молчание, и вся масса народа стала нетерпеливо ждать появления свидетельницы. Два жреца вывели ее перед судьями.

— Говори, женщина! — сказал Нам.

— Я происхожу из народа тумана, — заговорила Соа, — о чем вы можете судить по моему виду и выговору. Я дочь жреца, и сорок лет тому назад, когда была молода и прекрасна, убежала из этой страны по причинам, касающимся только меня. Направившись к югу отсюда, я путешествовала в течение трех месяцев, пока не пришла в одну деревню, стоявшую на берегу могучей реки, где и прожила двадцать лет, зарабатывая себе пропитание как знахарка. В это время в деревню прибыл белый человек, жена которого, родив дочь, умерла. Я сделалась воспитательницей этой девочки. Моя воспитанница сидит теперь перед вами, и ее зовут Пастушка.

— Прошло еще двадцать лет, и я захотела вернуться на родину, чтобы умереть среди своего народа, для чего рассказала о моей стране и ее богатствах Пастушке и ее мужу Избавителю, так как боялась путешествовать одна. Затем я преступно объяснила им, как они могут выдать себя за богов народа тумана, вернувшихся согласно легенде в свою страну. Будучи жадными, они согласились на это, надеясь достать красные камни.

Соа кончила рассказ и Леонард, наблюдавший за толпою, шепнул Хуанне:

— Говорите скорее, если думаете что-либо сказать. Теперь они поражены и молчат, но в следующую минуту зашумят, и тогда…

— Народ тумана, — закричала Хуанна, воспользовавшись минутой наступившего за словами Соа молчания, — вы слышали слова Нама и той, кто была моей служанкой! Они осмелились говорить, что мы не боги. Мы не снизойдем до оправданий пред вами. Но смотрите, небо накажет вас голодом, мором и междоусобной войной, которые будут свирепствовать среди вас до тех пор, пока не исчезнет весь народ. Вы умертвили наших слуг, оказали нам неповиновение, вот почему, как я уже говорила, солнце не светит и лето не приходит. Довершите ваши преступления до конца, если хотите, и заставьте богов пойти по той же дороге, по которой прошли их слуги!

— Что касается слов этой низкой рабыни, то она не сказала главного, именно, что она дочь Нама и убежала отсюда потому, что сорок лет тому назад была избрана в невесты Змею и потому достойна смерти. Еще одно слово Наму, ее отцу. Если его рассказ верен, то он сам себя осудил, так как несомненно он знал все с самого начала из уст своей дочери Соа!

— Да, зная правду, он осмелился поставить над страной богов, которых считал ложными, надеясь этим увеличить свою славу и власть, а когда это не удалось ему, то не постыдился громко заявить о своем бесстыдстве. Я сказала все, народ тумана. Теперь судите нас, и пусть судьба завершит ваш приговор, так как мы отказываемся от вас.

Хуанна кончила свою речь и отвернула лицо, пылавшее негодованием. Сила ее красноречия и красоты была настолько велика, что гробовое молчание водворилось среди ее необузданной аудитории, между тем как Соа отступила назад, а Нам, видимо, струсил.

— Это ложь, народ, — вскричал он голосом, дрожавшим от ярости и страха: — моя дочь призналась мне только сегодня утром!

Его слова вывели толпу из оцепенения; тотчас же поднялся невообразимый шум.

— Его дочь! Он говорит, что это — его дочь! Нам сознается в своих преступлениях! — кричали одни.

— Долой ложных богов! — ревели другие.

— Не трогать их: это истинные боги, которые могут наслать на нас несчастья! — говорила третья партия, среди которой Леонард заметил Олфана.

Наконец когда шум стал мало-помалу затихать, оратор старейшин снова обратился к народу:

— Народ тумана! Успокойтесь и слушайте меня! Вы избрали нас в судьи этого дела и потому должны слушаться того приговора, который мы постановим. Мы не скажем ни слова о том, боги или нет эти чужестранцы, назвавшие себя Акой и Джалем. Но если они ложные боги, то, конечно, Нам виновен вместе с ними.

Слушатели громко выразили свое одобрение, и Леонард заметил, что верховный жрец задрожал от страха.

— Однако, — продолжал оратор, — они сказали нам устами той, которая сидит перед нами, что, по их приказанию, солнце перестало светить из-за нанесенного им оскорбления. Значит, по их же приказанию, оно может и снова показаться. Поэтому пусть они нам дадут знамение или умрут, если только они смертные, потому что бессмертных мы не можем убить. Знамение это состоит в следующем: если завтра на заре туман рассеется и солнце покажется из-за той горы, тогда мы будем почитать их. Если же утро завтра будет снова холодное и туманное, то истинные они боги или ложные, но мы свергаем их с вершины статуи в бассейн, чтобы Змей рассчитался с ними или они рассчитались со Змеем. Вот наш приговор, народ тумана, и Нам приведет его в исполнение, после чего его самого будут судить.

Большинство народа громко изъявило свое одобрение приговору, а меньшинство, несогласное с первыми, молчали, не смея высказать своего мнения громко.

Тогда Хуанна снова поднялась со своего места и проговорила:

— Мы слышали ваши слова и обсудим их. Завтра на заре вы увидите нас здесь! Но помните, мы жестоко отплатим за вашу нечестность! Олфан, уведи нас отсюда!

Олфан выступил вперед со своими воинами, и процессия вернулась обратно во дворец при полном молчании народа. Во дворце они были ровно в 10 часов, как заметил Леонард по своим часам.

— Теперь давайте есть и пить, — сказал Леонард, когда они очутились одни в тронной комнате, — нам надо собрать все наши силы на завтра!

— Да, — ответила Хуанна с печальной улыбкой, — давайте есть и пить, так как завтра мы умрем.

XXX. ИСКУПИТЕЛЬНАЯ ЖЕРТВА ФРАНСИСКО

— Чувствуете ли вы какую-нибудь надежду на благоприятный исход? — спросила Хуанна у своих спутников, когда они закончили ужин.

— Если солнце не покажется завтра, мы умрем! — отвечал Леонард, покачав головой.

— На это мало надежды, баас, — простонал Оттер. — Сегодняшняя ночь такая же, как и предыдущие. Неудивительно, что этот народ, живя в таком климате, жесток и кровожаден.

Хуанна закрыла лицо руками и затем сказала:

— Они не говорили, что тронут вас, Франсиско, и вас Леонард, так что, быть может, вы уцелеете.

— Сомневаюсь в этом, — ответил Леонард, — да и, откровенно говоря, я предпочту умереть, если вы погибнете.

— Благодарю вас, Леонард, — ласкою произнесла она. — Но ведь это не поможет никому из нас. Что они сделают с нами? Столкнут с вершины статуи? — и она вздрогнула.

— Кажется, таково их любезное намерение, но по крайней мере нам незачем подвергаться этому, оставаясь в живых. Сколько времени действует ваш яд, Хуанна?

— Самое большое полминуты, я думаю, даже и меньше. Ты решительно отказываешься от него, Оттер? Подумай: другой конец ужаснее.

— Нет, Пастушка, — отвечал карлик, став теперь в ожидании неизбежной опасности снова храбрым, решительным и спокойным, каким он был и раньше до того времени, как принялся искать утешения в пьянстве, — нет, когда наступит время, я спрыгну в воду добровольно и попробую еще сразиться с тем великаном, который живет в воде. А теперь пойду приготовить то оружие, которым буду сражаться! — С этими словами он встал и отправился готовить свое оружие.

Франсиско последовал его примеру, желая найти место, где бы он мог спокойно помолиться, и таким образом Леонард и Хуанна очутились одни.

В течение нескольких минут он молча смотрел на нее с печальным, серьезным выражением на лице, освещенном светом факела, и глубокий стыд и раскаяние овладели им. Кровь этой девушки была на его руках, и он ничем не мог помочь ей. Благодаря своему эгоизму, он увлек ее за собою — и вот теперь наступает неизбежный конец. Он ее убийца, убийца женщины, которая для него все на свете, девушки, вверенной его попечению ее умиравшим отцом.

— Простите меня, — сказал он наконец голосом, похожим на рыдание, положив свою руку на ее пальцы.

— В чем мне вас прощать, Леонард? — ласково отвечала она. — Теперь, когда все кончено, я, оглядываясь назад, вижу, что мне надо просить у вас прощения, так как я часто обижала вас.

— Глупости, Хуанна; благодаря моему преступному безумию вам угрожает смерть в начале вашей молодости и в расцвете красоты. Я ваш убийца. Хуанна, — и он замялся немного, но затем продолжал. — Теперь мне надо высказаться, время идет; хотя я часто клялся не говорить вам об этом. Я люблю вас! — и Леонард признался, как с первого взгляда у него в сердце вспыхнула любовь к Хуанне и иссякла любовь к Джен Бич.

Едва он кончил, Хуанна медленно повернулась к нему, протянула руки и положила голову на его грудь.

В первый момент Леонард был поражен. Он едва мог верить своим чувствам. Затем, придя в себя, он нежно поцеловал ее.

Тогда Хуанна, выскользнув из его объятий, сказала:

— Слушайте, Леонард: скажите, все ли мужчины слепы или вы один составляете исключение в этом отношении? Неужели то, что мне доставляло столько мучений в последние пять или шесть месяцев, оставалось незамеченным вами? Леонард, вы не один почувствовали любовь в лагере работорговцев. Но вы быстро охладили мое безумие, рассказав мне историю Джен Бич, и, конечно, после этого я стала скрывать мои чувства даже с большим, по-видимому, успехом, чем ожидала сама. Конечно, я и теперь не уверена в том, что поступаю правильно, открывая вам их сейчас, так как, хотя вы и говорите, что Джен Бич умерла и похоронена в вашем сердце, но в один прекрасный момент она может воскреснуть. Я не верю, что люди забывают свою первую любовь, хотя и стараются по временам убедить себя в обратном.

— Нельзя ли оставить Джен, моя дорогая? — отвечал он с некоторым нетерпением, так как слова Хуанны восстановили в его памяти другую любовную сцену, разыгравшуюся среди английских снегов более семи лет тому назад.

— Я, конечно, готова оставить ее теперь и навсегда!

И она зарыдала на груди Леонарда, как испуганное дитя, затем впала в глубокий сон — или обморок. Поцеловав ее в лоб и положив в постель, он вышел в соседнюю комнату, где находились Франсиско и Оттер.

— Посмотри, баас! — сказал карлик, вынимая из-под платья какой-то предмет. Это был страшный и удивительный инструмент, составленный из двух жреческих ножей, тех самых, которые жрецы оставили, похитив двух последних поселенцев. Ручки этих ножей Оттер закрепил неподвижно при помощи ремней, причем получилось страшное оружие около двух футов длины, отточенные части которого были направлены в противоположные стороны.

— Что это такое, Оттер? — рассеянно спросил Леонард, думавший сейчас о других вещах.

— Это кушанье для крокодила; я прежде видал, что его братья ловились на эту удочку в болотах Замбези, — отвечал карлик. — Конечно, он захочет съесть меня, но я приготовил для него другое блюдо. Да! Я в одном уверен: если он пойдет на меня, то будет хороший бой, кто бы ни остался победителем.

Затем он принялся прикреплять длинный ремень к рукояткам ножей и после этого намотал его вокруг своего тела, спрятав концы ремня длиной около тридцати футов и ножи под своим платьем.

— Теперь я снова мужчина, баас, — сказал он решительно, — я покончил с пьянством и прочими глупостями, которыми занимался в часы моего безделья, а теперь пришло время сражаться. Ну, я останусь победителем, баас. Вода — мой дом и я не боюсь крокодилов, как бы велики они ни были, так как раньше убивал их. Вот ты увидишь, баас, увидишь.

— Я боюсь, что не смогу сделать это, Оттер — отвечал печально Леонард, — но желаю тебе, мой друг, удачи. Если ты выйдешь невредим из бассейна, то они будут думать, что ты действительно бог и, если ты только решишь отказаться от пьянства, можешь управлять ими до глубокой старости.

— Мне не доставит это удовольствия, если ты умрешь, баас, — отвечал карлик с тяжелым вздохом. — Клянусь тебе, баас, если я останусь жив, отомщу за тебя. Не бойся, баас. Если я буду снова богом, то убью их всех одного за другим, и когда они будут все мертвы, то убью себя и приду к тебе.

— Это очень любезно с твоей стороны, Оттер! — сказал Леонард с легким смехом; в этот момент занавес двери раздвинулся и появилась Соа в сопровождении четырех вооруженных жрецов.

— Чего тебе надо, женщина? — вскричал Леонард, инстинктивно бросаясь к ней.

— Назад, Избавитель, — сказала она, подняв руку и обращаясь к нему на диалекте сизуту, которого ее спутники не понимали. — Меня охраняют, и за моей смертью быстро последует твоя. Кроме того, тебе ни к чему убивать меня, так как я приношу надежду на жизнь той, которую ты любишь, и на твою собственную. Слушай: солнце завтра утром не покажется; уже теперь туман сгущается и будет держаться до тех пор, пока Пастушку и карлика не свергнут с вершины статуи; ты же и Плешивый будете оставлены в живых до осеннего жертвоприношения, когда вас принесут в жертву вместе с другими.

— Зачем ты рассказываешь нам это, женщина? — сказал Леонард. — Мы сами все знаем. Если у тебя нет ничего лучшего сказать, то уходи вон, предательница, чтобы мы не видели более твоего ненавистного лица.

— Мне надо еще кое-что сказать тебе, Избавитель. Я еще люблю Пастушку, как ты, а также тот Плешивый любит ее. Послушай меня: двое должны умереть на заре, но среди этих двух Пастушки не будет. Утро будет туманное, статуя высока, и только немногие жрецы увидят жертву, закутанную в черное платье… Что если найти ей заместителя, похожего на нее фигурой, ростом и чертами лица? Со стороны никто не заметит обмана.

Леонард остолбенел.

— Кого же найти? — спросил он.

Соа медленно протянула руку и указала на Франсиско.

— Вот человек! — сказала она. — Если его одеть в платье Аки, то кто отличит его от пастушки? Река и Змей не вернут обратно тех, кого они проглотили.

Леонард, пораженный ужасным предложением, взглянул на Франсиско, который стоял, не понимая ни слова из разговора Соа с Леонардом, происходившего на неизвестном ему языке.

— Скажи ему! — проговорила Соа.

— Подожди немного, — печально ответил он. — Предположим, что все уладится; что же станет с Пастушкой?

— Она будет спрятана в темнице храма в его платье и под его именем, — указала она снова на Франсиско, — пока ей не удастся убежать или вернуться снова править народом. Мой отец посвящен в этот план и не будет препятствовать его исполнению из любви ко мне, а также, если говорить откровенно, потому, что он сам находится в опасности и надеется с помощью Пастушки спасти свою жизнь, так как, пережив жертвоприношение, она будет считаться бессмертной богиней.

— И ты думаешь, что я доверю ее тебе одной, злодейка и клятвопреступница, а также нежным чувствам твоего отца? Нет, лучше ей умереть, покончив раз и навсегда со всеми страхами и мучениями!

— Я этого не говорила, Избавитель! — отвечала спокойно Соа. — Ты будешь взят вместе с ней, и если она будет жить, то ты также не умрешь. Разве этого не достаточно? Эти люди пришли взять тебя и Плешивого в темницу; они возьмут тебя и Пастушку, вот и все. Теперь поговори с ним. Быть может, он не согласится.

— Франсиско, подите сюда, — сказал серьезным тоном Леонард по-португальски и рассказал священнику все, в то время, как Соа следила за ним своими бегающими глазами. Во время разговора патер сделался мертвенно-бледен и сильно дрожал, но не успел Леонард закончить, как он оправился, и Леонарду показалось, что лицо патера озарилось сиянием.

— Я согласен, — сказал он твердо. — Таким образом мне дано будет спасти жизнь сеньоры и искупить мой грех!

— Франсиско, — пробормотал Леонард, который от волнения не мог говорить громко, — вы святой и герой. С радостью я очутился бы на вашем месте, но это невозможно.

— Кажется, здесь два героя и святых, — кротко сказал Франсиско, — но к чему говорить это? Обязанность каждого из нас умереть за нее, и я думаю, что будет гораздо лучше, если я один умру, оставя вас живым, чтобы любить и утешать ее.

Леонард задумался на одно мгновение.

— Кажется, иначе ничего не сделать, — сказал он наконец, — но Боже мой! Как я могу довериться этой женщине — Соа? Если же ей не довериться, то Хуанна умрет.

— Вы не должны беспокоиться об этом, — отвечал Франсиско, — в конце концов она любит свою госпожу; она предала нас ведь только из ревности к ней.

— Затем другой вопрос, — сказал Леонард, — как мы поступим с Хуанной? Если она угадает наш замысел, то у нас ничего не получится. Соа, пойди сюда.

Леонард сказал ей о согласии Франсиско и о своих опасениях, что Хуанна ни за что не согласится содействовать их плану.

— Я взяла с собою то, что устранит все затруднения, Избавитель, — отвечала Соа — так как предвидела их. Вот здесь, — показала она маленькую бутылочку, которую вынула из своего кармана, — та самая вода, которую Сага дала пить твоей черной собаке в ту ночь, как я убежала от тебя. Смешай немного этой воды с вином и попроси Пастушку выпить. После этого питья она впадет в глубокий сон, который будет продолжаться не меньше шести часов.

— Это не отрава? — подозрительно спросил Леонард.

— Нет, это не отрава. Какая нужда отравлять того, кто будет мертв на заре?

Тогда Леонард сделал все, что она говорила. Приготовив сонное питье, он вошел в комнату Хуанны и застал молодую девушку крепко спящей на своей большой постели. Подойдя к ней, он нежно коснулся рукою ее плеча, проговорив:

— Проснись, моя дорогая!

Она приподнялась на своей постели и открыла глаза.

— Это вы, Леонард? — спросила она. — Мне снилось, что я снова девочка и учусь в Дурбанской школе, и что пора вставать, чтобы идти в церковь. О! Я вспоминаю теперь: разве уже заря?

— Нет, дорогая, но скоро будет, — отвечал он, — выпейте, это вам придаст мужества.

Она взяла питье и осторожно выпила его.

— Какой неприятный вкус у этого питья! — сказала она и медленно откинулась на подушки, а в следующую минуту снова крепко заснула.

Леонард подошел к занавесу и позвал Соа и других. Они все вошли в комнату Хуанны, включая жрецов, которые остались близ двери, тихо разговаривая между собой и, по-видимому, не обращая внимания на то, что происходило.

— Снимите это платье, Плешивый, — сказала Соа, — я дам вам другое.

Он повиновался, и пока Соа одевала крепко спавшую Хуанну в платье священника, вынул из кармана своего платья дневник, на чистой странице которого поспешно написал несколько слов. Затем, закрыв книжку, он подал ее Леонардо вместе со своими четками.

— Пусть сеньора прочтет то, что я написал здесь, — сказал он, — но не ранее, как я умру. Дайте ей также эти четки на память обо мне. Много времени я с ними молился за нее. Быть может, после моей смерти она будет носить их, хотя она и протестантка, и иногда молиться за меня.

Леонард, взяв четки и книжку, положил их в свой карман, затем, быстро повернувшись к Оттеру, наскоро объяснил ему значение всего происходившего.

Тем временем Соа надела на Франсиско черное платье Аки. Белое платье Хуанны, он не надел: оно осталось на молодой девушке, скрытое от взоров священническим платьем.

— Кто узнает со стороны, что это не она? — торжествующе спросила Соа и затем, подавая Леонарду большой рубин, снятый со лба Хуанны прибавила:

— Это, Избавитель, принадлежит тебе. Не потеряй камень: ты много перенес, чтобы заслужить его.

Леонард, взяв камень, хотел сначала швырнуть его в усмехавшееся лицо старухи, но затем, сообразив о бесполезности такой выходки, спрятал его в карман вместе с четками.

— Пойдем! — продолжала Соа. — Ты должен нести Пастушку, Избавитель. Я скажу, что это Плешивый, которому стало дурно от страха. Прощай, Плешивый. В конце концов ты храбрый человек, и я уважаю тебя за этот поступок. Закрой капюшоном свое лицо, и если ты хочешь, чтобы Пастушка была жива, то не отвечай ни слова, что бы тебя не спрашивали; старайся также не кричать, как бы ни был велик твой страх.

Франсиско подошел к постели, на которой лежала Хуанна, и поднял над нею свою руку, как бы благословляя ее. Прошептав несколько слов молитвы или прощания, он, обернувшись, сжал Леонарда в своих объятиях, поцеловал и благословил его также.

— Прощайте, Франсиско, — сказал Леонард дрожащим голосом, — конечно, царство небесное создано для таких, как вы.

— Не плачьте, мой друг, — отвечал священник, — в этом царстве я надеюсь встретить вас и ее!

Так друзья расстались.

XXXI. БЕЛАЯ ЗАРЯ

Подняв Хуанну на руки, Леонард вышел из ее спальни в тронную комнату, где остановился в нерешительности, не зная, что дальше делать. Соа, шедшая впереди его с факелом в руке в сопровождении четырех жрецов, подошла к той стене комнаты, у которой она лежала связанная в ту ночь, когда Оттер был усыплен Сагой.

— Плешивый в обмороке от страха: он трус, — сказала она жрецам, указывая на ношу в руках Леонарда. — Откройте тайный выход.

Один жрец выступил вперед и нажал на камень в стене, который подался, открыв достаточно широкое отверстие, чтобы просунуть руку и нажать на скрытый за стеною механизм. После этого часть стены повернулась как на шарнире, открыв ряд ступеней, ведущих в узкий коридор. Соа спустилась первая, держа в руке факел таким образом, чтобы оставить Леонарда с его ношей в тени. За нею шли жрецы, за которыми следовал Леонард. Когда последний остался в коридоре, один из них опять нажал секретный механизм и тайный выход был заперт.

— Так вот как это было сделано! — подумал про себя Леонард, тщательно наблюдавший за процедурой открывания и запирания секретного входа.

Оттер, следовавший за Леонардом, видел все это также издали. Когда стена снова стала на свое место, он обратился к Франсиско, который, сидя на постели, был погружен в молитву или размышления.

— Я видел, как они открыли отверстие в стене и прошли через него. Конечно, наши товарищи — поселенцы — прошли так же этой дорогой. Не попытаться ли и нам сделать это?

— К чему, Оттер? — отвечал священник. — Этот выход ведет только в храмовую темницу; если мы пойдем через него, то все будет открыто и главным образом этот обман! — указал он на одетое платье Аки.

— Это верно, — сказал Оттер. — Ну, в таком случае сядем на троны и будем ждать, пока они не придут за нами.

Усевшись в большие кресла, они стали ждать. Франсиско перебирал в уме молитвы, а Оттер стал петь песни о своих подвигах, главным образом о взятии лагеря рабов, чтобы «оживить свое сердце», как он объяснил Франсиско.

Через четверть часа занавес раздвинулся, и в комнату вошла толпа жрецов во главе с Намом.

— Теперь молчи, Оттер! — прошептал Франсиско, нахлобучив на лицо капюшон.

— Здесь сидят боги, — проговорил Нам, махнув своим факелом в сторону двух фигур, спокойно сидевших на своих тронах. — Сойдите, о боги, чтобы мы могли отвести вас в храм, где вы сядете на возвышенном месте, откуда можете наблюдать сияние восходящего солнца.

Оттер и Франсиско, не говоря ни слова, сошли с тронов и заняли место в носилках. Тотчас же их быстро понесли. Когда они были вне ворот дворца, Оттер выглянул из-за занавеса носилок, надеясь заметить какую-нибудь перемену в погоде, но тщетно: туман был гуще обыкновенного. У одних подземных ворот храма их встретил Олфан с воинами.

— Прощайте, королева, — шепнул король на ухо Франсиско, — я отдал бы свою жизнь, чтобы спасти вас, но мне не удалось. Но я отомщу за вас Наму и всем его слугам.

Франсиско не ответил ничего, но, поникнув головой, поспешил вперед. Вскоре они очутились в голове идола, где ни один из них еще не был ранее. Поверхность головы идола имела в окружности около восьми футов и не была ничем защищена с краев. Трона из слоновой кости, на котором сидела некогда Хуанна, не было. Вместо него стояли два деревянных стула, на которые должны были сесть жертвы. За ними стали Нам и три других жреца. Нам стал таким образом, чтобы его товарищи не видели фигуры Франсиско, которого они принимали за Пастушку.

— Держи меня, Оттер! — прошептал Франсиско. — Силы покидают меня, и я упаду!

— Закрой глаза и откинься назад; тогда ты не будешь ничего видеть. Приготовь также свое средство, так как уже пора.

— Оно готово, — отвечал священник. — Да будет прощен мне этот грех, так как я не могу перенести предстоящего ужаса живым.

Оттер ничего не ответил и принялся наблюдать за тем, что происходило внизу. Храм был окутан туманом, точно дымом, сквозь который он едва мог различить черную движущуюся массу собравшегося народа, в течение целой ночи ожидавшего здесь развязки трагедии. Шум толпы доходил до него подобно журчанью воды. За ним стояли четыре жреца в торжественном, величественном молчании, устремив глаза на серую мглу.

Это было ужасное положение, и даже такой неустрашимый человек, как карлик, почувствовал себя жутко. Что же касается Франсиско, то, отдавшись весь горячей молитве, быть может, он не так страдал, как ожидал сам.

Таким образом прошло около пяти минут. Затем снизу из тумана раздался голос, произнесший следующие слова:

— Наверху ли те, кто называют себя Акой и Джалем, жрец?

— Наверху! — ответил Нам.

— Теперь час рассвета, Нам? — продолжал тот же голос.

— Нет еще! — отвечал Нам, всматриваясь в снежный пик, возвышавшийся за храмом на тысячи футов.

Весь народ вместе с Намом стал с напряженным вниманием смотреть на восток, ожидая разрешения мучившей всех загадки, истинные ли боги были перед ними или ложные; эти минуты напряженного молчания были настолько ужасны, что Оттер, не выдержав, запел зулусскую военную песню. Громче и громче раздавался его голос, он даже стал притоптывать босыми ногами по каменной платформе, тогда как народ с суеверным ужасом смотрел на него. «Конечно, он бог, — думали некоторые, — если поет так громко перед тем, как попасть в зубы Змея».

— Он бог, — закричал один голос снизу и его повторили многие, пока наконец не водворилось молчание. Тогда и Оттер перестал петь и взглянул на небо. Увы! Рассвет наступил, но снега, покрывавшие горы, оставались бледными, как лицо мертвецов.

— Белая заря! Белая заря! — закричали в толпе. — Долой ложных богов! Бросить их Змею!

— Все кончено, — шепнул Оттер на ухо Франсиско. — Ну, принимай теперь средство и прощай, друг!

Священник, услышав это, сложил свои тощие руки и поднял к небу измученное лицо, на котором светились только глаза.

Снизу опять раздался прежний голос:

— Красная заря или белая, скажите вы, стоящие наверху!

— Теперь совсем рассвело, и заря белая! — ответил Нам.

— Скорей! — шепнул Оттер Франсиско.

Тогда священник поднес к своим губам руку, как бы желая принять свое смертоносное средство, но, спустя мгновение опять опустил ее, со вздохом шепнув Оттеру: «Не могу, это смертный грех. Они должны убить меня, а я сам не могу!»

Но прежде чем карлик успел что-либо сделать, природа, более снисходительная, чем его совет, сделала для Франсиско то, что он не решался сам сделать. Внезапно он впал в бесчувственное состояние: лицо его покрылось смертельной бледностью, и он медленно опрокинулся назад. Нам поспешил поддержать его и, зная, что Франсиско дурно, стал держать его за плечи.

— Заря белая! Вы видите это вашими глазами! — раздался голос снизу. — Вы, стоящие наверху, столкните вниз ложных богов, согласно приговору народа тумана.

Оттер, услышав это, понял, что настала пора ему действовать. Быстро оглянувшись, он увидел, что Нам и другой жрец схватили бесчувственное тело Франсиско, уже готовые сбросить его вниз, а два других жреца протянули руки к нему самому. Едва они успели коснуться карлика, как он, схватив ближайшего из жрецов за туловище своими могучими руками, прыгнул вместе с ним вниз, со словами «пойдем вместе!»

Жрец издал отчаянный крик, и толпа с удивлением увидела, как карлик и его жертва исчезли в бушующей воде. Вслед за ними полетело безжизненное тело Франсиско с быстротою стрелы в воду, где и исчезло навеки.

Между тем Оттер выпустил жреца из своих железных объятий и, плывя под водой, направился прямо к северной стороне бассейна, где, как он заметил, было менее быстрое течение и где скалистый берег, свешиваясь над водой, скрывал его от взоров сидевших наверху людей. Схватившись за выступ скалы, он перевел дыхание и осмотрелся: все было хорошо, он не был ранен. Жрец, который был тяжелее, упал первый и защитил его от удара о поверхность воды.

— Здесь, — сказал сам себе Оттер, — я могу пробыть несколько часов и меня никто не увидит. Но еще надо иметь дело со Змеем, — и он, поспешно схватив оружие, сделанное им из двух ножей, распутал часть ремня, который был закреплен вокруг его туловища. Затем он снова оглядел поверхность воды. В самом центре бассейна, где вода образовала водоворот, еще было видно крутившееся тело жреца, но Франсиско он нигде не заметил.

«Ну, если отец крокодилов здесь и проснулся, то сейчас, конечно, получит свою добычу, — подумал Оттер. — Надо ждать здесь и посмотреть, что будет».

В это время сверху раздался такой оглушительный шум толпы, занимавшей амфитеатр, что на несколько мгновений им был заглушен даже рокот бушевавшей воды.

«Что это там произошло?» — подумал Оттер.

Причина шума была в том, что внезапно белая заря сменилась красной и пики гор окрасились в пурпур. Многие стали кричать, что казненные были истинные боги. Но Нам ловко уверил их, что чудо оттого и произошло, что когда казнили обманщиков, настоящие боги сняли свое проклятие с народа тумана и дают свет.

С этим объяснением одни согласились, другие нет, но открытого протеста не было высказано, и собрание разошлось в беспорядке. Только жрецы и несколько любопытных остались у краев бассейна, чтобы наблюдать, что происходило в его глубине.

Тем временем Оттер увидел то, что заставило его забыть о странном шуме наверху. Оглядев окружности скалистой стены бассейна, он увидел круглое отверстие пещеры, расположенной непосредственно под основанием идола и имевшей в диаметре около восьми футов. Нижний край этой пещеры находился выше уровня воды в бассейне дюймов на шесть; оттуда текла тонкая струя воды. Из отверстия пещеры показалось гигантское ужасное пресмыкающееся — предмет поклонения народа тумана. Нырнув с необыкновенной быстротой в глубину, оно снова появилось на поверхности воды близ тела жреца, который готов был уже пойти ко дну. Подняв над водою свою страшную голову и разинув ужасную пасть с могучими челюстями, чудовище схватило жертву за середину туловища и исчезло под водой. Оттер видел затем, как пресмыкающееся исчезло со своей добычей в пещеру.

XXXII. КАК ОТТЕР СРАЖАЛСЯ СО ЗМЕЕМ

Тщательно прячась за выступами скалистых стен бассейна и держа в руке длинный нож, Оттер подплыл к отверстию пещеры. Здесь он заметил по течению воды, что главный поток входил в бассейн ниже пещеры, а последняя была лишь второстепенным каналом, через который река текла во время разлива.

Поднявшись на руках в устье пещеры, Оттер быстро скользнул вовнутрь, чтобы не быть замеченным со стороны амфитеатра. Впрочем, так как его одежда почти вся была смыта водою, его черное тело никто не смог бы заметить на темном фоне скал.

Очутившись внутри пещеры в совершенной темноте, Оттер, благодаря своей способности, нередко встречающейся у дикарей, видеть в темноте, вскоре мог удовлетворительно ориентироваться в пещере. Последняя имела вид трубы, пробитой течением воды в твердой скале. На дне ее струился поток воды не глубже шести дюймов, по обоим сторонам которого лежали мелкие камни, или, скорее, крупный песок. Как далеко шла пещера, он пока не мог разглядеть, а также не заметил и ее страшного обитателя, хотя на песчаном дне пещеры заметны были громадные следы лап пресмыкающегося и в воздухе стоял отвратительный запах.

— Куда же этот дьявол ушел? — подумал Оттер. — Он должен быть близко, а между тем я не вижу его. Быть может, он лежит где-нибудь дальше, — и, продвинувшись на шаг или два, он начал всматриваться во мрак пещеры.

Теперь он заметил кое-что, сначала ускользнувшее от его глаз. Это был странный камень, лежавший на дне пещеры футах в восьми от ее входа и имевший высоту футов в шесть над ложем ручья, протекавшего по дну пещеры.

— Должно быть, здесь крокодил спит! — размышлял Оттер, продвигаясь еще немного вперед и разглядывая камень, а в особенности какой-то треугольный предмет, лежавший на нем и еще что-то под ним.

— Должно быть, это другой камень, — подумал опять Оттер, — но отчего же он не унесен водой и что это под ним? — и он сделал еще шаг вперед. Оттер всмотрелся в этот предмет и чуть не упал от ужаса, когда увидел, что то, что он принимал за второй камень, было головой жителя вод; у него светились мрачным огнем два страшных глаза. Под ним лежало тело того жреца, которого Оттер увлек за собой в бассейн.

— Может быть, я подожду, пока он съест его! — размышлял карлик, знавший привычки крокодилов. — После этого я нападу на него, когда он заснет после еды, — и остановившись на этой мысли, он продолжал стоять, наблюдая за зеленым огнем, вспыхивавшим и угасавшим в глазах чудовища.

Сколько времени стоял так Оттер, он сам не знал; только после нескольких минут ожидания он стал сознавать, что эти глаза приобрели над ним власть, притягивая его к себе какой-то неведомой силой.

Пораженный ужасом, он хотел убежать, чтобы скрыться от этих дьявольских глаз. Увы! Было слишком поздно!

В отчаянии Оттер упал на песок и закрыл со стоном свое лицо руками.

— Это дьявол с колдовством в глазах! — подумал он. — Как мне, простому карлику, сражаться с царем дьяволов, принявшим вид крокодила?

Даже теперь, когда он не смотрел на крокодила, Оттер чувствовал, что глаза чудовища притягивали его к себе. Однако мужество и рассудок снова вернулись к карлику.

— Оттер, — сказал он сам себе, — если ты будешь лежать так, то колдовство скоро сделает свое дело. Этот дьявол проглотит тебя, как кобра птицу. Да, он проглотит тебя, и его желудок будет твоей могилой. Это неподходящий конец для того, кого называли богом. Подумай только: если бы твой господин, Избавитель, увидел тебя, скорчившегося здесь, как жаба перед змеей, как он стал бы смеяться: «О! Я считал храбрым этого человека; он сам говорил много о том, как он будет сражаться с жителем вод, а теперь я вижу, что он — подлая собака и трус.»

Карлику казалось, что эти слова действительно говорил ему Леонард, смеявшийся над его трусостью.

Вскочив на ноги, Оттер крикнул:

— Никогда, баас! — так громко, что эхо отразило слова от стен пещеры. После этого с ножом в правой руке он бросился на своего врага.

Крокодил, ждавший, что он упадет без чувств, подобно всем жертвам, на которых он устремлял свой ядовитый взгляд, услышал этот крик и пробудился из своего кажущегося оцепенения. Он поднял голову, огонь запылал в его мрачных глазах; его длинное туловище начало шевелиться. Все выше и выше он поднимал свою голову, наконец быстро сполз с камня и двинулся навстречу карлику, ступая так тяжело, что пещера, казалось, дрожала под ногами чудовища.

Оттер снова вскрикнул от ярости и страха, и этот звук, казалось, привел животное в еще большую ярость.

Оно разинуло свою гигантскую пасть и продвинулось вперед, по-видимому, чтобы схватить карлика, но последний сделал быстрый прыжок и всунул двойной нож прямо в раскрытую пасть чудовища, направив один конец своего оружия к мозгу крокодила, а другой вонзив в язык. В ту же минуту Оттер почувствовал, что челюсти гигантского пресмыкающегося сомкнулись, не причинив, впрочем, вреда его руке, так как между его зубами были большие промежутки, в один из которых и попала рука Оттера. После этого Оттер бросился на песок и лег, оставив нож в пасти чудовища.

Сначала оно затрясло своей страшной головой: Оттер наблюдал, еле дыша, причем от зловонного дыхания чудовища ему чуть не стало дурно. Дважды оно открывало свою пасть, но тотчас же вынуждено было сомкнуть челюсти.

— Ну, теперь он раздробит меня на куски своим хвостом! — подумал Оттер, но чудовище в агонии, казалось, забыло о существовании своего врага. Оно билось на полу пещеры, тяжело дыша и, наконец, быстро кинулось вон из пещеры, увлекая за собою карлика, у которого к поясу был прикреплен один конец длинного ремня, привязанного, как мы уже говорили, к рукояткам ножей. При этом движении крокодила весь ремень распутался, и карлик, несколько раз перевернувшись и ударившись о стены пещеры, которые были, к счастью, гладкими, очутился вместе с крокодилом в глубине бассейна.

Если бы на месте карлика был другой человек, то, конечно, он бы погиб, но карлик мог плавать, как рыба, или, лучше сказать, как то животное, именем которого был назван.

Дважды раненое чудовище опускалось на дно бассейна на страшную глубину, увлекая карлика за собой. Кровь била ключом изо рта и ноздрей пресмыкающегося, окрашивая воду.

Крокодил нырнул в третий раз к устью одного из подземных русл реки, и здесь Оттер обрадовался тому, что был привязан к крокодилу, так как, уже утомившись, он бы сам не смог преодолеть силы течения воды.

Наконец животное снова показалось на поверхности воды, и Оттер взглянул вверх, где увидел массу народа, наблюдавшего за ними с большим волнением. Впрочем, Оттер не имел возможности долго заниматься наблюдениями, так как в это время крокодил впервые сообразил, что человек вблизи него был причиной его страданий. Своими челюстями он не мог кусаться и старался ударить карлика хвостом, но Оттер нырнул, избегая удара. Дважды карлику удался этот маневр, но на третий раз он почувствовал, будто его тело разлетелось на куски от страшного удара и глаза выскочили из орбит; вслед за тем он потерял сознание.

Очнувшись, Оттер увидел себя на дне пещеры, рядом с ним лежал Змей — мертвый, скорченный в страшных предсмертных судорогах. Очевидно, при последнем издыхании крокодил устремился в пещеру, где он жил в течение столетий, увлекая за собой и Оттера.

Карлик взглянул снова на мертвое чудовище, и сердце его забилось от гордости: перед ним лежал распростертым ужас народа тумана, его бог, убитый благодаря его ловкости и отваге.

— Если бы баас мог видеть это! — подумал карлик. — Увы! Он не может этого сделать!

Затем Оттер, оторвав почти перетертый между челюстями крокодила конец ремня, захватил с собой его, оставив ножи в пасти чудовища, откуда их было невозможно вытащить — так глубоко вошли они в кости и мускулы головы пресмыкающегося. Обмыв раны в воде, Оттер решился найти другой выход из пещеры, чтобы выйти на свежий воздух, где бы он мог дождаться наступления вечера. Он боялся, что люди, толпившиеся у краев бассейна, увидя его, закидают стрелами. Сообразив, что вода в пещере должна была иметь какой-либо вход, Оттер пошел во мраке, прислушиваясь к журчанию. На своем пути он все время натыкался на груды костей, остатки жертв, пожранных чудовищем в течение многих лет. Среди этих страшных следов пиршества оказался еще совершенно целый скелет, одетый в платье жреца. По-видимому, человек этот умер не более пяти недель назад. Увидев на скелете совершенно целый костюм из козьего меха, Оттер, дрожавший от холода, поспешил надеть его на себя. Под платьем скелета лежал какой-то мешок, сделанный из бычьей кожи.

— Быть может, он прятал здесь свою пищу, — подумал Оттер, — хотя, вряд ли кто-либо, собираясь посетить жителя вод, стал бы запасаться пищей. Однако теперь она, конечно, испортилась, и мне лучше уйти отсюда. Только коршун может оставаться дольше в этом жилище смерти! — и Оттер поспешил вперед, держась рукой за стенки пещеры, в которой царил совершенный мрак. Карлик боялся двух вещей; упасть в какую-нибудь расщелину пещеры, а во-вторых, опасался встречи сдругим крокодилом: — «Без сомнения», — думал Оттер, — дьявол был женат».

Но Оттер не попал ни в расщелину, и не встретил другого крокодила: очевидно, житель вод был старый холостяк.

После получасовой ходьбы карлик, к своей необычайной радости, заметил перед собой свет, на который и бросился вперед, вскоре очутившись на противоположном от входа конце пещеры, почти совершенно загроможденном глыбами льда, между которыми журчала вода. Проползя скважинами между льдин, он очутился на краю непроходимой пропасти в задней части города, а перед ним поднимался к небу громадный ледник, от которого ярко отражалось солнце.

XXXIII. В ЗАПАДНЕ

За несколько часов до того, как Оттер очутился на свежем воздухе после победы над крокодилом, Леонард был в совершенно ином месте, а именно, в секретном коридоре дворца с Хуанной на руках, сопровождаемый Соа, которая вела его неизвестно куда.

Пройдя через различные туннели и после многочисленных поворотов, которые Леонард постарался запомнить, Соа привела его наконец в комнату, пробитую в скале и, очевидно, предназначенную служить для них прибежищем, так как в ней стояла кровать, покрытая меховыми одеялами, и стол, на котором стояли кушанья. По знаку Соа Леонард положил Хуанну на постель, после чего старуха поспешила накрыть ее лицо одеялом от посторонних взоров. Леонард почувствовал, что его захватили сзади, и в то время, как два жреца держали его за руки, третий, по указанию Соа, отбирал от него револьвер и охотничий нож.

— Ты, подлая собака, — сказал Леонард Соа, — берегись, я тебя убью!

— Убить меня, Избавитель, значило бы — убить себя самого и кое-кого другого. Эти вещи взяты от тебя потому, что такие игрушки не для капризных детей. Обыщи его карманы! — прибавила она, обращаясь к четвертому жрецу.

Последний исполнил ее приказание и выложил все, что имел Леонард при себе, на стол; часы, дневник Франсиско и его четки, большой рубин и наконец кусочек яда, завернутый в лоскуток козлиной кожи. Соа взяла последний предмет и, осмотрев его, произнесла:

— Как, Избавитель, ты позаимствовал лекарство, которое принесет тебе мало счастья, если ты примешь его? — и подойдя к маленькой нише, сделанной в стене комнаты, она взяла что-то оттуда; Леонард узнал мешочек, который Хуанна прятала в своих волосах.

— Теперь ты не можешь причинить себе вреда! — сказала Соа по-португальски. — Позволь сказать тебе еще одну вещь: пока ты будешь спокоен, все пойдет хорошо, но если ты сделаешь попытку убежать или причинить кому-либо из нас насилие, тогда тебя свяжут и поместят отдельно и этим ты навлечешь смерть на Пастушку. Остерегайся же этого, белый человек, и веди себя смирно, вспомни, что теперь пришел мой черед, и ты вполне в моей власти!

— Я понимаю это, мой почтенный друг! — отвечал Леонард, стараясь овладеть собой. — Но не знаю, на что ты намекаешь, да я и не забочусь ни о чем, лишь бы известная особа находилась в безопасности!

— Не бойся, Избавитель, она в безопасности. Как ты хорошо знаешь, я ненавижу тебя, и если оставила в живых, так только потому, что без тебя она могла бы умереть. Поэтому не опасайся за нее, не делай никакой попытки насилия по отношению ко мне или моему отцу, когда мы одни будем посещать тебя, так как все устроено таким образом, что место нахождения Пастушки не может быть никем открыто, и тот момент, когда ты поднимешь против нас руку, будет началом ее гибели. А теперь я должна оставить тебя, чтобы посмотреть, что делается в храме. Если она проснется прежде чем я вернусь, постарайся не пугать ее. Прощай! — и Соа оставила комнату вместе с сопровождавшими ее жрецами; тяжелая дверь захлопнулась за ними.

После этого Леонард взял со стола свои вещи и положил их снова в карманы, за исключением револьвера и ножа, которые были унесены Соа. Затем, отодвинув одеяло с лица Хуанны, стал смотреть на молодую девушку. Она спала глубоким и безмятежным сном; даже улыбка играла на ее лице. Тяжело вздохнув, Леонард стал осматривать комнату, в которой они находились. В ней было двое дверей, — одна, через которую они вошли, и другая — такой же прочности. Ниша, из которой Соа взяла яд, была открыта. В сущности, то была не ниша, а сквозное отверстие в скале, имевшее вид амбразуры, обращенной узкой частью внутрь комнаты. Это отверстие привлекло внимание Леонарда своей необычной формой и также потому, что через него к нему доносились какие-то звуки. Прежде всего Леонард различил шум текущей воды; затем до него донеслись голоса толпы, то усиливающиеся, то замолкавшие. Наконец он понял, где они находились. Они, очевидно, были спрятаны в стене храма в непосредственной близости от бассейна, лежавшего перед храмовым колоссом, а крики, доносившиеся до него, издавал народ, следивший за судьбой Оттера и Франсиско.

В течение часа раздавались голоса, за которыми наконец последовало молчание, прерываемое только журчанием воды.

Тогда Леонард, догадываясь о печальной судьбе, постигшей Оттера и Франсиско, с тяжелым сердцем, полный самых мрачных дум, взял стул и сел вблизи постели Хуанны.

Молодая девушка еще спала под влиянием сонного питья. Наконец бледное лицо ее покрылось краской, она открыла глаза и села на постели.

— Где я? — спросила она, недоумевающе оглядываясь вокруг. — Это не та постель, на которой я раньше спала. О! Все кончено?

— Успокойтесь, дорогая, я с вами! — сказал Леонард, взяв ее за руку.

— Я это вижу. Но где же другие, и что это за ужасное место? Разве мы заживо похоронены, Леонард? Это место похоже на могилу!

— Нет, мы только в плену. Подите сюда, скушайте и выпейте сначала что-нибудь; тогда я расскажу вам все!

Она встала и впервые обратила внимание на свое платье.

— Что это? Это платье Франсиско! Где же он сам?

— Кушайте и пейте! — повторил он.

Она машинально исполнила его просьбу, смотря в его лицо удивленными и испуганными глазами.

— Теперь, — произнесла она, — скажите мне. Я не могу выносить этого дольше. Где Франсиско и Оттер?

— Увы! Хуанна, они умерли! — ответил он торжественно.

— Умерли! — простонала она, ломая руки. — Франсиско умер! Но почему же мы еще живы?

Леонард рассказал весь план спасения, придуманный Соа.

Выслушав это, Хуанна вскочила на ноги и устремила на собеседника свои сверкающие глаза.

— Как вы смели сделать это? — вскричала она. — Кто дал вам право на это? Я считала вас мужчиной, а теперь вижу, что вы трус!

— Хуанна, — сказал Леонард, — вам не к чему говорить так. Все было сделано ради вас, а не для кого-либо другого!

— О, конечно, вы так говорите, но я думаю, что вы сговорились с Соа умертвить Франсиско с целью спасти вашу собственную жизнь. Между нами все кончено. Я больше никогда не буду разговаривать с вами!

— Вы можете сделать это, если вам угодно, — отвечал Леонард, почувствовав крайнее раздражение, — но я буду говорить с вами. Смотрите, вы сказали мне слова, за которые, будь вы мужчиной, я постарался бы отомстить вам, но так как вы женщина, то я могу только ответить на них, а затем умываю руки. Вы должны узнать, когда к вам вернется здравый смысл, что я с радостью занял бы место Франсиско. Но это было невозможно, так как если бы я вздумал надеть на себя платье Аки, то меня тотчас же узнали бы и вы поплатились бы за мое безумие. Мы все хорошо понимали это, поэтому, посоветовавшись, решились сделать так, как я уже вам говорил. Я согласился на то, чтобы вас перенесли сюда с тем только условием, что буду сопровождать вас для вашей же безопасности. Ну, а теперь я сожалею об этом: лучше бы мне пойти вместе с Франсиско. Тогда, быть может, я нашел бы покой вместо тех обидных слов и упреков. Впрочем, не бойтесь, вероятно, я скоро последую за ним. Я знаю, что вы любили этого человека, этого героя; знаю также, что вы, случайно или намеренно, сделали все, чтобы, влюбив его в себя, нарушить покой его души. Поэтому я извиняю ваше поведение, которое при всем моем снисхождении, сделалось совершенно невыносимым!

Он замолк и посмотрел на нее, сидевшую на краю постели с закушенными губами и поглядывавшую на него с выражением любопытства на лице, на котором отражались поочереди скорбь, гордость и гнев. Даже в этот момент Хуанна думала не о Франсиско и его жертве, а о человеке, перед которым она сидела и которого она никогда так не любила, как теперь, когда он говорил с нею так горько, платя ей ее же монетой.

— Я не могу состязаться с вами в резкости и грубости, — сказала Хуанна, — поэтому и не буду возражать вам. Однако, быть может, когда к вам вернется рассудок, то вы вспомните, что моя жизнь касается только меня и что я никому не давала позволения спасать ее за счет другого.

— Что сделано — то сделано! — отвечал мрачно Леонард, раздражение которого еще больше усилилось. — В другой раз я не буду делать ничего подобного без вашего согласия. Кстати, мой бедный друг просил вам передать эти вещи! — и он подал ей четки и дневник. Он написал кое-что для вас на последней странице книжки и просил вас, если вам удастся избежать смерти, взять эти вещи на память о нем и не забывать его в ваших молитвах!

Хуанна взяла дневник и, повернув его к свету, открыла наугад. Первое, что бросилось ей в глаза, было ее собственное имя, так как в дневнике заключалось изложение чувств священника к Хуанне со дня их первой встречи и благочестивых стараний его преодолеть свою слабость. Поспешно перечитав дневник, она открыла наконец последнюю страницу, где Франсиско признавался в своей любви к ней, которую он должен был скрывать из-за своего сана.

Хуанна расплакалась, читая предсмертные строки несчастного. Как раз в это время открылась дверь, и в комнату вошел Нам в сопровождении Соа.

— Избавитель, — сказал престарелый жрец, лицо которого и смущенные глаза носили отпечаток различных чувств, — и ты, Пастушка; я пришел, чтобы поговорить с вами. Как видите, я один, за исключением этой женщины, — указал он на Соа, — но если вы сделаете какое-либо насилие над ней, это послужит сигналом для вашей смерти. С большим трудом и немалым риском для самого себя я спас жизнь Пастушки, устроив так, что вместо нее был принесен в жертву белый человек, ваш спутник!

— Жертвоприношение было совершено? — прервал его Леонард, сгоравший от любопытства, узнать, что случилось.

— Я буду откровенен с тобой, Избавитель, — ответил верховный жрец, которому Хуанна перевела вопрос Леонарда. — Я знаю теперь, что Пастушка и карлик не боги, а такие же смертные, как и мы; ты знаешь, что я осмелился оскорбить истинных богов, подменив избранную ими жертву. Жертвоприношение было совершено, но с такими знамениями, что я поставлен в тупик. Народ тумана поражен также, и никто не знает, что и думать обо всем этом. Белый человек, твой спутник был сброшен в бесчувственном состоянии в воду, когда показалась заря, бывшая серой; карлик же, твой слуга, не дожидаясь того, чтобы его столкнули, сам прыгнул вниз, увлекши за собой одного жреца!

— Браво, Оттер! — вскричал Леонард. — Я знал, что ты умрешь молодцом.

— Он умер действительно молодцом, Избавитель! — сказал со вздохом Нам. — Таким молодцом, что многие клянутся, что он бог, а не человек. Едва они исчезли в воде, — продолжал жрец, — как произошло такое чудо, о котором никогда не было слышно в нашей стране: белая заря превратилась в красную, быть может, потому, как я крикнул для успокоения народа, что ложные боги встретили свою гибель.

— В таком случае истинные боги должны быть удивительно слепыми, — заметила Хуанна, — видя, что я, которую ты осмеливаешься назвать ложной богиней, еще жива!

Этот аргумент заставил Нама замолкнуть на одно мгновение, однако он нашелся, что ответить Хуанне.

— Да, Пастушка, ты еще жива, — сказал он со странным ударением на слове «еще». — И если вы не будете безумствовать, — продолжал он, — то долго останетесь в живых оба, так как я вовсе не желаю вашей крови, стараясь провести в мире мои последние дни. Слушайте же конец моего рассказа. Пока народ с изумлением наблюдал за изменением зари, оказалось, что карлик, твой слуга, Избавитель, не был мертв в воде. Да! Можно было видеть, Избавитель, как громадный житель вод носился туда и сюда по бурлившей воде, а вместе с ним карлик, которому Змей не причинил никакого вреда. Как этот человек мог плавать вместе со Змеем, этого никто не может сказать!

— Браво, Оттер! — снова произнес Леонард, обдумывая про себя объяснение чуда, которое он, конечно, не хотел открыть Наму. — Ну, чем же все кончилось?

— Этого никто не знает, Избавитель! — сказал в недоумении жрец. — Наконец житель вод опустился на дно вместе с карликом, но затем снова всплыл и вошел в пещеру, в свое жилище. Изо рта его шла кровь. Но вошел ли карлик вместе с ним, или нет, я не могу сказать, так как никто не мог этого разглядеть, а отважиться и войти в пещеру, чтобы узнать правду, никто не смеет!

— Мертв он или жив, но он хорошо сражался! — сказал Леонард. — А теперь, Нам, что тебе надо от нас?

Этот вопрос, казалось, немного смутил жреца: он не мог прямо сказать о причине своего посещения, заключавшейся в том, чтобы разлучить Леонарда и Хуанну, по возможности, не применяя насилия.

— Я пришел сюда, Избавитель, — отвечал он, — рассказать вам, что случилось.

— Т.е., — заметил Леонард, — сказал мне, что ты умертвил моего лучшего друга и того, кто у вас был ранее богом. Благодарю тебя, Нам, за эти новости, а теперь я беру на себя смелость спросить, какие у тебя дальнейшие намерения относительно нас?

— Поверь мне, Избавитель, я хочу спасти вашу жизнь. Если другие были принесены в жертву, то в этом не моя вина: в настоящее время страна в смятении и полна самых тревожных слухов. Я не знаю сам, что может случиться в течение ближайших дней, а пока вы должны оставаться здесь. Это жалкое место для жилья, но зато тайное и безопасное. Впрочем, здесь еще другая комната, которой вы можете пользоваться; быть может, ты уже видел ее? — и положив руку на что-то, казавшееся задвижкой, Нам открыл вторую дверь, которая вела в комнату несколько большего размера.

— Посмотри, Избавитель, — продолжал жрец, делая шаг вперед, чтобы войти в комнату, и затем отступая назад, как бы желая из учтивости дать пройти вперед Леонарду, который почти машинально вошел, совершенно забыв о характере своего хозяина и о назначении этого жилища. Когда же он вспомнил об этом и, быстро повернувшись, хотел уйти назад, тяжелая дверь с шумом захлопнулась перед самым его лицом, и он остался в западне.

XXXIV. ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ НАМА

Одно мгновение Хуанна стояла в безмолвном изумлении: проделка Нама была совершена так быстро, что она едва могла осознать ее результат.

— Теперь, Пастушка, — начал вкрадчиво Нам, — мы можем свободно поговорить, так как слова, которые я скажу, не годится слушать посторонним ушам!

— Мерзавец, — отвечала она с негодованием, но затем, понимая бесполезность упреков и резкостей, прибавила: — говори, я слушаю тебя!

Нам рассказал свой план выдать ее замуж за короля.

— Народу мы объявили, — закончил он, — что ты была богиней, но из любви к Олфану отказалась на время от своей божественности и облеклась во плоть, чтобы провести немного лет с тем, кого ты полюбила!

— В самом деле, — сказала Хуанна, — а что, если я откажусь подчиниться этому плану, который, я думаю, мог выйти только из головы женщины?! — и она указала на Соа.

— Ты права, Пастушка, — ответила Соа, — я составила этот план, чтобы отомстить, — прибавила она пылко, — тому белому вору, который любит тебя; пусть он увидит тебя отданной другому, дикарю!

— Но разве ты никогда не думала о том, Соа, что я могу иметь свои собственные желания?

— Конечно, но даже прекраснейшая из женщин не может всегда иметь то, что ей случится пожелать. Знай, Пастушка, что все должно быть сделано так ради тебя самой и ради моего отца. Олфан любит тебя; в эти смутные времена отцу и жрецам необходимо приобрести поддержку короля, расположение которого будет приобретено в тот же день, когда он получит надежду на тебя. Наконец для тебя самой, Пастушка, хотя бы ты и желала выйти замуж за человека твоего племени, лучше стать королевой, чем погибнуть жалким образом!

— Я думаю иначе, Соа, — спокойно ответила Хуанна, понимавшая, что ни жалобы, ни просьбы не помогут ей, — я предпочту умереть! — и она протянула руку к своим волосам, но остановилась, не найдя там яда.

— Ты предпочитаешь умереть, Пастушка, — сказала с холодной усмешкой Соа, — но это не так-то легко сделать; я отобрала у тебя во время сна яд!

— Я могу уморить себя голодом, Соа! — сказала с достоинством Хуанна.

— Это потребует времени, Пастушка, а сегодня ты станешь женой Олфана! Конечно, необходимо, чтобы ты сама дала согласие на брак с ним, так как этот вождь в своем безумии объявил, что он может жениться на тебе, только получив согласие из твоих уст и в присутствии свидетелей!

— В таком случае я боюсь, что этот брак не состоится! — сказала Хуанна с горьким смехом, чувствуя омерзение к этой негодной женщине, которая, в своей необузданной любви, хотела спасти жизнь своей госпожи ценою ее позора.

Между тем Соа сказала, что если она не исполнит ее плана, умрет Избавитель! — с этими словами жрец и его дочь оставили Хуанну одну. Несколько долгих часов провела молодая девушка в мрачной комнате, до которой, кроме журчанья воды, не доходило никаких других звуков.

В эти часы перед ней пронеслись все приключения, испытанные ею в течение последних шести месяцев; но ужас всего перенесенного бледнел перед тем, что еще ждало ее впереди. День проходил с томительной медлительностью; когда начали сгущаться ночные тени, к ней снова вошел Нам в сопровождении Соа.

— Мы пришли, Пастушка, за ответом! — произнес жрец, вставляя в стенную скобу принесенный им светильник. — Соглашаешься ли ты или нет взять в супруги Олфана?

— Не соглашаюсь! — ответила Хуанна.

— Подумай еще, Пастушка!

— Я думала, и вот мой ответ!

При этих словах Хуанны Нам схватил ее руку, говоря:

— Поди сюда, Пастушка; я тебе покажу кое-что! — и он подвел ее к той двери, которая вела в комнату Леонарда. В то же самое время Соа, погасив светильник, оставила комнату, заперев за собою дверь, так что Нам и Хуанна остались в полном мраке.

— Пастушка, — сурово сказал Нам, — ты сейчас увидишь того, кого называешь «Избавителем»; но помни, если ты крикнешь или даже скажешь громко одно слово, он умрет!

Хуанна не ответила ничего, хотя сердце ее тревожно забилось. Прошло пять или более минут, и внезапно в верхней части двери, ведущей в комнату Леонарда, образовалось отверстие, через которое Хуанна могла видеть то, что делалось в соседней комнате, сама при этом оставаясь невидимой, так как там было светло, а она находилась в полном мраке. Вот что увидела Хуанна в соседней комнате: между пятью жрецами лежал на полу связанный Леонард рядом с каким-то отверстием. Шагах в двух от двери стояла Соа, на которую жрецы устремили глаза, видимо, ожидая ее приказания.

Когда Хуанна посмотрела на эту сцену, отверстие в двери снова закрылось, и Нам проговорил:

— Ты видела, Пастушка, что Избавитель связан; видела также отверстие в полу тюрьмы. Тот, кого бросят в это отверстие, Пастушка, попадет в пещеру Змея, откуда нет возврата ни для кого. Через это отверстие мы бросаем пищу жителю вод в известное время года, когда нет жертвоприношений. Выбирай, Пастушка, одно из двух: или добровольно выйди замуж за Олфана сегодня ночью, или смотри, как на твоих глазах Избавитель будет брошен Змею. В последнем случае все равно выйдешь замуж за Олфана, хочешь ли ты этого, или нет, — все равно. Что ты скажешь на это, Пастушка?

Хуанна, подумав немного, решилась еще сопротивляться, думая, что вышеописанная сцена была проделана только для того, чтобы испугать ее.

Тогда Нам, открыв отверстие в верхней части двери, шепнул одно слово на ухо Соа, которая в свою очередь, отдала какое-то приказание жрецам. Хуанна увидела, что связанного Леонарда положили вблизи отверстия в полу так, что его голова свесилась внутрь этого отверстия и одного движения достаточно было, чтобы он был сброшен вниз, в пещеру Змея.

— Развяжите его, — слабо произнесла Хуанна, — я выхожу замуж за Олфана!

Выступив вперед, Нам снова шепнул что-то Соа, после чего та приказала жрецам оттащить в сторону Леонарда, те исполнили это с видимой неохотой. В то же время дверное отверстие опять закрылось.

— Я сказала «развяжите его», — повторила Хуанна. — А он лежит на полу, как срубленное дерево, не имея возможности пошевелиться!

— Нет, Пастушка, — возразил Нам, — быть может, ты раздумаешь, и тогда придется его снова связать, а это сделать не так-то легко, так как он силен и отважен. Слушай, Пастушка: когда Олфан придет просить твоей руки, ты не должна говорить ему ничего о том человеке; он его считает мертвым. Если же ты хоть слово скажешь о нем, то он сейчас же умрет. Ты поняла меня?

— Понимаю, — отвечала Хуанна, — но, по крайней мере, надо снять повязку с его рта!

— Не бойся, Пастушка, это будет сделано после того, как ты поговоришь с Олфаном. А теперь скажи, когда тебе угодно будет принять его?

— Когда хочешь. Чем скорее все будет кончено, тем лучше!

— Хорошо! Дочь моя, — обратился Нам к Соа, только что вошедшей в комнату. — Зажги, пожалуйста, огонь и попроси короля Олфана, который ждет за дверью!

Соа пошла исполнять приказание своего отца, а Хуанна, будучи не в силах совладать с охватившим ее ужасом, опустилась на кровать, закрыв руками лицо. На мгновение в комнате водворилась тишина; затем дверь снова открылась, и перед Хуанной появился король Олфан, сопровождаемый Соа.

— Берегись, Пастушка, — шепнул Хуанне Нам, — одно слово, — и Избавитель умрет!

XXXV. БУДЬ БЛАГОРОДНЫМ ИЛИ НИЗКИМ!

Некоторое время Хуанна молча смотрела на лицо Олфана, на котором, однако, не могла прочесть ничего, так как король, подобно всем своим соплеменникам, привык скрывать чувства под маской торжественного спокойствия. Он стоял перед нею, опершись на древко копья, с опущенной головой и устремив свои темные глаза на ее лицо, бесстрастный, неподвижный. Свет факелов, падая на него, освещал его богатырскую стройную фигуру, отражался на ожерелье из слоновой кости, — символе королевской власти, запястьях и кольцах, на глянцевитой шерсти его платья из коровьей шкуры и блестящих локонах черных волос, подвязанных узкой белой лентой, цвет которой являл резкий контраст с оливковым цветом его лица и груди.

— Говори, Олфан! — произнесла наконец Хуанна.

— Мне сказали, королева, — начал Олфан низким, звучным голосом, — что ты хочешь говорить со мной. Разумеется, я, как и всегда, повинуюсь тебе. Королева, я узнал, что твой супруг, которого ты любила, умер, и поверь мне, сочувствую тебе. В этом постыдном деле я не принимал участия. Смерть его, а также и другого белого человека и карлика, произошла по вине этого жреца, который клялся, что был доведен до этого криками народа. Королева, они все ушли через горы на небо, а ты, как слабая голубка, прилетевшая издали, из южного климата, сделалась добычей орлов народа тумана!

— Но всего несколько часов тому назад я считал тебя тоже мертвой вместе с тысячами людей, и думал, что твое прекрасное тело было сброшено Намом на заре с вершины статуи. Скажу тебе, что видя это, я, воин, плакал и проклинал самого себя за то, что хотя и король, но не имел возможности спасти тебя. После того этот человек, верховный жрец, пришел ко мне и рассказал всю правду, а также сообщил придуманный им план для спасения твоей жизни, для упрочения моей власти и его собственной безопасности. Выйди за меня замуж!

Хуанна быстро сообразила свое положение. Оно было отчаянным. Нам и Соа стояли по обеим сторонам от нее, причем последняя держалась вблизи той двери, за которой лежал связанный Леонард. Она знала, что стоило ей сказать одно слово правды королю, и Леонард умрет. Поэтому оставалось одно — согласиться для виду сделаться женой Олфана. Хотя ей и казалось постыдным обманывать этого честного человека, единственного их друга среди народа тумана, но обстоятельства не позволяли стесняться.

— Олфан, — сказала она, — я выслушала тебя, и вот мой ответ: я согласна взять тебя себе в супруги. Ты знаешь мою историю; знаешь, что тот, кто был моим господином, умер сегодня, — здесь Соа одобрительно улыбнулась на эту ложь, — и что я любила его. Поэтому надеюсь, ты будешь настолько снисходителен, что предоставишь мне несколько недель, чтобы я могла оплакать свое вдовство прежде, чем перейду от него к тебе. Больше я ничего не скажу тебе, но, конечно, ты поймешь скорбь моего сердца и все то, чего я не высказала!

— Пусть будет так, как ты желаешь, королева! — ответил Олфан, целуя ей руку, причем его хмурое лицо засияло от счастья. — Ты перейдешь ко мне тогда, когда будет угодно тебе, но я боюсь, что в одном отношении ты должна согласиться со мной!

— Что это такое, Олфан? — спросила с беспокойством Хуанна.

— Только то, королева, что обряд должен быть совершен сейчас же. Это необходимо по многим причинам, о которых ты узнаешь завтра. Кроме того, такою было мое соглашение с Намом, закрепленное клятвой на крови Аки, а такой клятвы я не могу нарушить!

— О, нет, нет! — сказала Хуанна в отчаянии. — Подумай, Олфан, как могу я, супруг которой умер не далее шести часов тому назад, обручиться с другим человеком на его могиле? Дай мне хоть несколько дней!

В это время вмешался в разговор Нам.

— Пастушка, — сказал он, — теперь нечего терять времени в пустых разговорах. От этой церемонии зависит большее, чем ты думаешь, — жизнь многих людей, быть может, наша собственная и особенно жизнь того, о ком теперь не годится говорить! — и как бы случайно Нам повел глазами на дверь соседней комнаты.

Олфан подумал, что жрец намекает на его собственную жизнь, но Хуанна и Соа хорошо понимали, что речь идет о Леонарде.

— Ты слышала эти слова, королева, — сказал Олфан, — они верны. Теперь опасные времена, и если наш замысел будет исполнен, то я должен принести клятву вождям и совету старейшин в том, что ты вернулась на землю снова, чтобы стать моей женой!

— Хорошо, — в отчаянии ответила Хуанна, — но неужели я, будущая королева этого народа, буду обвенчана тайно? Я желаю иметь, по крайней мере, свидетелей. Позови нескольких вождей, которым ты доверяешь, Олфан; иначе наступит время, когда меня не станут считать настоящей королевой, и никого не будет, кто бы мог восстановить мою честь!

— Этого нечего бояться, королева, — отвечал Олфан с легкой улыбкой, — однако, твое желание вполне законно. Я позову трех из моих вождей, людей, которые не предадут нас! — и он повернулся, чтобы пойти за ними.

— Не оставляй меня, — удержала его Хуанна, — я верю тебе, но этим двум нет. Я боюсь быть одной вместе с ними!

— Здесь ни к чему свидетели! — воскликнул Нам угрожающе.

— Пастушка просит свидетелей, и они будут! — ответил запальчиво Олфан. — Старик, довольно ты играл мною; до сих пор я был твоим слугою, а теперь хочу быть твоим господином. Несколько часов тому назад твоя жизнь была в моих руках, когда белая заря превратилась в красную! Я пощадил тебя потому, что ты поддел меня на эту приманку! — указал он на Хуанну. — Ну, нечего класть руку на рукоять ножа; ты забываешь, что у меня есть копье. Твои жрецы за дверьми, я это знаю, но там и мои вожди, которым я сказал, где нахожусь; если я исчезну, как многие здесь исчезли, то за мою жизнь ты ответишь, Нам, так как власть твоя поколеблена. А теперь повинуйся мне. Прикажи этой женщине позвать того, кто стоит на страже у двери; нет, не шевелись, — прибавил он, направив острие своего копья на обнаженную грудь жреца. — Прикажи ей подойти к двери и позвать жреца. Я сказал — к двери, а не за нее, или берегись!

Нам струсил: его орудие сделалось его господином.

— Повинуйся! — сказал он Соа.

— Повинуйся! — повторил Олфан.

Рыча, как волчица, женщина подошла к двери и, приоткрыв ее, свистнула.

— Спрячься, госпожа! — сказал Олфан.

Хуанна отошла в неосвещенный угол комнаты, и в этот момент раздался голос у открытой двери, произнесший:

— Я здесь, отец!

— Теперь говори! — сказал Олфан, приближая копье на дюйм ближе к сердцу Нама.

— Сын мой, — сказал жрец, — пойди к выходу, которым вошел король, ты найдешь там трех вождей; позови их сюда!

— И смотри, не говори ни с кем по пути! — шепнул Олфан на ухо Наму.

— И смотри, не говори ни с кем по пути! — повторил Нам.

— Слушаюсь, отец! — сказал жрец и ушел.

Минут через десять дверь снова отворилась, и чей-то голос произнес:

— Вожди здесь!

— Позови их сюда! — сказал Нам.

Трое рослых, вооруженных копьями вождей вошли в комнату. Один из них был брат короля, а двое других — его избранные друзья.

— Братья, — обратился Олфан ко вновь вошедшим, — я послал за вами, чтобы сообщить вам в тайне и просить вас быть свидетелями брачной церемонии. Богиня Ака, брошенная сегодня в бассейн Змея, вернулась на землю женщиной и хочет сделаться моей женой; не спрашивайте ни о чем, — прибавил он, заметив удивление на лицах вождей, а теперь, жрец, делай свое дело!

Впоследствии Хуанне все это происшествие казалось сном, которого она даже не могла в точности припомнить. Кажется, она стояла рядом с Олфаном, причем Нам бормотал молитвы и заклятия, призывая имена Аки и Джаля. Больше она ничего не могла припомнить. Ей на ум пришла другая брачная церемония, совершенная Франсиско в лагере работорговцев над нею и Леонардом. Странная ирония судьбы: ей пришлось принимать участие в двух драмах, в одной из которых Леонард должен был пройти церемонию брака, чтобы спасти ее, а во второй она должна была сделать то же самое для его спасения.

Наконец все было кончено, и еще раз Олфан склонился перед нею, поцеловав ее руку.

— Привет Пастушка! Да здравствует королева народа тумана! — воскликнул он; вожди повторили его слова.

Хуанна пробудилась от своего оцепенения. Что теперь делать? Казалось, все было потеряно. Но внезапно ее осенило:

— Правда, что я королева, Олфан?

— Да, госпожа!

— И как королева народа тумана, имею власть, не правда ли, Олфан?

— Даже над жизнью и смертью! — отвечал тот важно. — Впрочем, если ты присудишь к смерти кого-либо, то должна дать ответ мне и Совету старейшин. Все в этой стране твои слуги, и никто не смеет ослушаться тебя, включая религиозные дела!

— Хорошо! — сказала Хуанна и, обратившись к вождям, повелительно произнесла:

— Схватить этого жреца по имени Нам, и эту женщину!

Олфан удивленно посмотрел на нее, и вожди стояли в нерешительности, но Нам не медлил и сделал быстрый шаг к двери.

— Подожди немного, Нам, — сказал король, заграждая ему путь копьем, — конечно, королева имеет свои причины для этого, и ты узнаешь их. Держите их, вожди, раз королева приказала так!

Три человека бросились на Нама и Соа. Старый жрец, выхвативший было свой нож, вскоре покорился, но с Соа сладить было не так-то легко: она визжала и кусалась, как дикая кошка, порываясь подойти к двери Леонарда и крикнуть что-то находившимся внутри ее жрецам.

— Под угрозой вашей смерти не позволяйте ей подходить к двери, — сказала Хуанна, — сейчас вы узнаете причину этого!

Тогда брат короля схватил Соа и, бросив ее на кровать, стал вблизи нее, приставив острие своего копья к ее горлу.

— Теперь, королева, — сказал Олфан, — твоя воля исполнена и, быть может, ты объяснишь нам все?

— Король, слушайте вы, вожди! — отвечала Хуанна. — Эти лжецы сказали вам, что Избавитель умер, не правда ли? Он не умер, а лежит связанный в соседней комнате, но если бы я сказала вам слово об этом, он бы умер. Олфан, знаешь ли ты, как было получено мое согласие стать твоей женой? В этой двери открылось отверстие, сквозь которое я увидела своего супруга связанным, с закрытым ртом над отверстием в полу тюрьмы, которое ведет неизвестно куда.

— «Соглашайся, или он умрет», — сказали они, и я ради моей любви согласилась. Вот в чем состоял их замысел, Олфан: женить тебя на мне, отчасти потому, что та женщина, бывшая моей нянькой, не желает моей смерти, отчасти потому, что Нам хотел воспользоваться мной, чтобы спасти себя от народного гнева. Не думай, однако, Олфан, что ты удержал бы меня надолго; после того, как ты послужил его цели, ты бы умер тайно, как человек, знающий слишком много!

— Это ложь! — сказал Нам.

— Молчать! — ответила Хуанна. — Отворите эту дверь, и вы увидите, лгала ли я!

— Подожди немного, королева! — сказал Олфан, казавшийся крайне удрученным всем происшедшим. — Если я понял тебя правильно, твой супруг жив. А потому ты говоришь, что слова и клятвы, которыми мы обменялись, не значат ничего и ты не моя жена?

— Это так, Олфан!

— В таком случае я готов сделаться злодеем и допустить его смерть, — медленно сказал король, — знай, госпожа, что я не могу отказаться от тебя!

Хуанна побледнела, как смерть, поняв, что страсть этого человека ускользнула из-под ее контроля.

— Я не могу отказаться от тебя! — повторил он. — Разве я поступал нехорошо с тобой? Разве я не говорил тебе: согласись или откажи, но, раз согласившись, ты не должна брать своих слов назад?! Королева, ты обручена со мной. Те клятвы, которые ты принесла, не могут быть нарушены. Теперь слишком поздно: ты моя, и я не позволю тебе уйти к другому, хотя бы этот другой был твоим супругом до меня!

— А Избавитель? Неужели я должна сделаться убийцей своего супруга?

— Нет, я буду защищать его и найду средство выслать из этой страны!

Хуанна, пораженная отчаянием, молча стояла, как вдруг резкий смех Соа подействовал на нее, как удар бича, и молодая девушка заговорила снова:

— Король, до сих нор ты хорошо поступал со мной. Останься же благородным до конца. Ты говоришь, что любишь меня. Скажи же, если бы моя жизнь зависела от одного твоего слова, разве ты не сказал бы его? То же самое случилось и со мной. Я сказала это слово и на один только час обманула тебя. Неужели ты, столь великодушный, свяжешь меня этой клятвой, данной мною для того, чтобы спасти моего возлюбленного от власти этих собак? Если так, то, значит, я ошиблась в тебе, думая, что ты скорее погибнешь, нежели будешь настолько низок, что принудишь беспомощную женщину быть твоей женой, женщину, единственное преступление которой состоит в том, что она обманула тебя для спасения жизни своего супруга!

Хуанна остановилась и, сложив молитвенно руки, умоляющими глазами смотрела на смущенное лицо короля, но видя, что он молчит, прибавила:

— Скажу тебе еще одно, король. Конечно, ты сильнее меня и можешь взять меня силой, но тебе не удержать меня при себе, и тот час, когда ты захочешь овладеть мной, будет моим последним, а ты будешь иметь запятнанную честь и мертвую невесту!

Олфан хотел отвечать, но Соа, боявшаяся, что жалобы Хуанны преодолеют его страсть, заговорила:

— Не дай себя одурачить, король, пустыми речами женщины, фальшивыми угрозами. Она не убьет себя; я знаю ее слишком хорошо. Когда ты женишься на ней, то она скоро полюбит тебя, так как мы, женщины, относимся с почтением к тем, кто господствует над нами. Избавитель же — ее супруг только по имени; я жила с ними несколько месяцев и знаю все. Возьми ее, король, теперь, сейчас, или будешь всю жизнь оплакивать ее потерю и собственное безумие!

— Я не хочу отвечать на ложные слова этой рабыни! — сказала, гордо выпрямившись, Хуанна, — и будет более достойно тебя, король, не слушать их. Я сказала все. Теперь делай, что хочешь. Будь велик или ничтожен, будь благороден или низок, как научит тебя твоя душа!

И внезапно опустившись на пол, она принялась горько плакать.

Дважды король глядел на нее и дважды отворачивался, как бы не смея более смотреть; наконец он заговорил, устремив свои глаза на стену:

— Встань, королева! — печально сказал он. — Перестань плакать; тебе нечего бояться меня. Я всегда жил для того, чтобы исполнять твою волю, но спрячь свое лицо от меня: мое сердце разбито, и я не могу смотреть на то, что потерял!

Все еше плача, но удивленная тем, что дикарь мог быть так великодушен, Хуанна поднялась с полу и несвязно проговорила слова благодарности, в то время как вожди с изумлением смотрели на нее, а Соа издевалась и проклинала всех.

— Не благодари меня! — кротко сказал Олфан. — Ты, которая читаешь в сердцах всех, верно прочла в моем сердце. Ну, а теперь, покончив с любовью, пойдем воевать. Женщина, в чем секрет этой двери?

— Найди его сам! — прорычала Соа. — Зная ключ, ее легко открыть, Олфан, так же, как и женское сердце. Если не найдешь ключа, то надо овладеть входом силой, так же, как и женской любовью, Олфан. Конечно, ты, столь искусный в добывании невест, не нуждаешься в моих советах для открытия двери, потому что ты не слушал моих слов относительно женщин, Олфан, и мог смягчиться при виде женских слез, которые ты бы осушил поцелуями!

Хуанна, слыша это, в первый раз сказала себе: ее отношения с Соа разорваны, что бы ни случилось впоследствии. Немногие женщины могли бы простить то, что она перенесла из-за нее.

— Направь-ка на нее копье, товарищ! — сказал Олфан.

Только почувствовав прикосновение стали, Соа перестала смеяться и открыла секрет двери.

XXXVI. КАК ОТТЕР ВЕРНУЛСЯ ИЗ ПЕЩЕРЫ ЗМЕЯ

Очутившись на дне ледника, Оттер осмотрелся кругом.

Он стоял на краю пропасти, опускавшейся тремя ступенями, общая высота которых была не менее трехсот футов. Насколько он мог видеть, было совершенно невозможно спуститься ни на одну из этих ступеней без помощи веревки. Рассмотреть более Оттер не мог, так как шагах в четырехстах от входа, ведущего в пещеру, склоны гор, покрытые снегом, отличались такой крутизной, что он не отважился довериться им.

Усевшись на землю, карлик стал обдумывать свое положение.

Вечер еще был далек, и смельчак понимал, что было бы безумно пытаться ускользнуть через бассейн до наступления темноты. Перед ним круто поднималась гора, склоны которой были покрыты глыбами льда. Однако кое-где виднелись полосы земли с росшими на них деревьями, кустарниками и даже цветами. Проголодавшись, Оттер пошел искать какой-нибудь пищи среди этой бедной растительности.

Взобравшись на склон горы, он вскоре нашел те растения, которые ему принесли жрецы в тот несчастный день, когда из-за его безумия рубины были убраны прочь.

Подкрепившись этой жалкой пищей и найдя большой сук, заменивший ему палку, он продолжал карабкаться по склону горы, пока наконец не достиг перевала, где и остановился в изумлении: сзади него глубоко внизу лежал город Страны тумана, опоясанный рекой, точно блестящей лентой.

Над его головой могучий пик на тысячи футов возносился вверх, оканчиваясь на самой вершине чем-то похожим на человеческий палец, обращенный к небу. Перед ним зрелище было еще интереснее: снежные поля с черными расщелинами скал, лежавшие одно ниже другого и переходившие постепенно в поля, покрытые растительностью.

Первое из этих снежных полей лежало в полумиле от того места, где стоял Оттер, и ниже его на несколько сот футов.

Между краем перевала и этим полем простиралась громадная пропасть с такими стенами, что ни одно животное не смогло бы ступить здесь ногой. Со дна этой пропасти поднималась скала, служившая ложем для ледника, соединявшего обе стены пропасти своеобразным мостом через нее.

Поверхность этого моста была довольно отлога, а местами довольно крута. Однако Оттер не мог разглядеть, прерывался ли ледяной мост в каком-нибудь месте на ширину хоть нескольких ярдов.

Желая узнать это, карлик взял один из обломков скал, гладких от постоянного трения об лед, и столкнул его вниз по поверхности ледяного моста. Камень быстро покатился вниз, изменяя свою скорость в зависимости от крутизны склона, по которому он скользил, но нигде не останавливаясь. Приблизившись к самой узкой части моста, он понесся вниз со страшной быстротой и в одном месте, очевидно, встретил пустое пространство, о ширине которого трудно было судить. Камень как бы повис в воздухе, но через мгновение продолжал свой путь по снежному полю и, наконец, остановился.

— Вот, если человек сядет на такой камень, то ему можно безопасно перейти через этот мост! — сказал сам себе Оттер. — Однако немногие согласятся на такое путешествие, разве что верная смерть будет позади их!

Решив сделать вторую попытку, он взял другой камень, более легкий, и пустил его вниз по ледяному мосту. Достигнув самого узкого места, этот камень исчез.

Карлик повторил свой опыт в третий раз, выбрав самый тяжелый камень, какой только мог сдвинуть. На этот раз камень, подобно первому, благополучно миновал расщелину моста.

— Страшное место, — подумал Оттер, — лучше, если мне не придется ехать на таком каменном коне!

С этими словами Оттер пошел обратно в пещеру, где решил провести ночь, чтобы с рассветом попытаться искать выхода через горы, примыкавшие к противоположному концу туннеля.

С этой целью он отошел на несколько шагов от входа в пещеру и сел вблизи хвоста мертвого крокодила. Спустя некоторое время пустынность этого места навела на него ужас. Он пытался заснуть, но не мог. Ему казалось, что глаза мертвого крокодила смотрят на него из глубины пещеры и что мертвецы, жертвы чудовища, шепчут один другому рассказы о своей страшной гибели. Ужас все более и более овладевал Оттером.

Чтобы успокоиться немного, Оттер начал громко говорить сам с собой. Вдруг он испуганно вскочил; волосы встали на его голове дыбом, зубы застучали и самый нос, как он говорил впоследствии, похолодел от ужаса: он услышал или ему показалось, что сверху раздался голос его господина, звавшего его по имени.

Карлик задрожал при звуке этого голоса. Только громкое «дурак», которым его обозвал Леонард, несколько привело его в себя. Однако из осторожности он все-таки спросил:

— Если это ты, баас, то отчего ты говоришь из воздуха? Подойди ближе ко мне, чтобы я мог коснуться тебя и успокоиться!

— Я не могу этого сделать, Оттер, — отвечал тот, — я связан и нахожусь в тюрьме над тобой. Здесь, в полу, есть отверстие и, быть может, ты взберешься ко мне!

Теперь карлик начал понимать положение дел. Встав на ноги и подняв палку, он, к своему удовольствию, достал до потолка пещеры, на котором скоро отыскал и отверстие.

Поспешно привязав ремень к средней части палки и сделав в ремне петлю, достаточную для того, чтобы поставить ногу, карлик швырнул палку в отверстие и стал дергать ремень.

— Готово, ремень держится крепко! — прошептал сверху Леонард. — Взбирайся теперь, если можешь!

Через минуту карлик был уже возле Леонарда.

— У тебя есть нож, Оттер?

— Да, баас, мой маленький; больших уже нет, я расскажу тебе, как все это вышло!

— Подожди пока с твоими рассказами, Оттер; мои руки связаны за спиной. Разрежь узлыи дай мне нож, чтобы я мог освободить ноги!

Оттер повиновался, и Леонард вскочил на ноги, с облегчением выпрямившись.

— Где Пастушка, баас?

Леонард рассказал Оттеру о коварной проделке Нама.

— Не лучше ли нам убежать, баас? Я нашел выход в горы!

— Как же мы можем убежать, оставив Пастушку, Оттер? Лучше, когда жрецы вернутся сюда, схватим их и завладеем их ножами, чтобы иметь какое-нибудь оружие. А затем подумаем, что дальше делать. Мы можем взять у них также ключи!

— Да, баас, сделаем так. Ты возьмешь палку; она крепка!

— А что же у тебя будет? — спросил Леонард.

— Я в две минуты сделаю себе оружие! — и, отвязав ремень от палки, Оттер начал копошиться над ним.

— Я готов, баас! — произнес карлик. — Где мы встанем?

— Здесь, — ответил Леонард, подводя его к двери. — Мы спрячемся в тени по обе стороны двери и, когда они войдут и, закрыв дверь, станут смотреть, где я, набросимся на них. Только, Оттер, все это надо сделать без шума!

Когда они встали по своим местам, Оттер шепотом рассказал Леонарду о своем бое с крокодилом.

Едва карлик успел кончить рассказ, как открылась дверь, и в комнату вошло двое жрецов, из которых один нес в руке светильник. Не подозревая ничего, он повернулся, чтобы закрыть дверь. В это время Леонард, выйдя из тени, ударил его по голове палкой с такой силой, что жрец был оглушен, если не убит, и, не издав ни звука, повалился на пол. В то же время Оттер, искусно накинув петлю на шею второго жреца, крепко затянул ее, и жрец также упал на пол.

Потом они овладели ножами и ключами жрецов.

Почти вслед за этим вторая дверь в комнату открылась, и через нее вошли Хуанна, Олфан, Нам, Соа и трое других мужчин.

На одно мгновение воцарилось молчание. Затем один из спутников Олфана воскликнул:

— Смотрите: бог Джаль вернулся и уже требует себе жертв! — и указал на лежавших на полу жрецов.

На лицах вошедших отразилось сильное смущение, даже Олфан и Нам были поражены тем, что казалось им чем-то вроде чуда, тогда как Леонард и Хуанна смотрели друг на друга; три вождя глядели на Оттера, как на духа. Однако одно существо в этой компании не растерялось, — то была Соа. Пользуясь тем, что вождь, под надзором которого она находилась, зазевался, она молча отступила в тень и исчезла в ту дверь, в которую вошли все. Через минуту Оттер, заслышав какой-то шум за дверью, подошел к ней, чтобы открыть ее. В то же время и Олфан хватился Соа.

— Где женщина, дочь Нама? — вскричал он.

— Кажется, она ушла и заперла нас здесь, король! — ответил спокойно Оттер.

Подойдя к обеим дверям, все убедились, что они были действительно заперты.

— Это ничего не значит; здесь есть ключи, — сказал Леонард.

— Они не помогут нам, Избавитель! — отвечал Олфан. — Эти двери запираются толстыми каменными засовами, толще моей руки. Теперь эта женщина ушла за жрецами, которые скоро будут здесь, чтобы убить нас, как крыс в клетке!

— Скорее! Нечего терять время! — сказал Леонард. — Взломаем двери!

— Да, Избавитель, — насмешливо сказал Нам. — Бейте их вашими кулаками, пронизывайте камни вашими копьями; они, конечно, ничего не стоят перед вашей силой!

XXXVII. «Я ВОЗНАГРАЖДЕН, КОРОЛЕВА!»

Положение было ужасно; Соа ушла, конечно, для того, чтобы позвать на помощь жрецов и отомстить Леонарду, Оттеру и, наконец, Олфану. Верная смерть угрожала всем запертым в комнате; необходимо было поскорее выбраться из нее. В течение часа они пытались взломать двери, но безуспешно: их ножи и копья только царапали дерево дверей, не поддавшихся их усилиям. Также безуспешна была и попытка прожечь их огнем; не добившись ничего, они сами чуть не задохнулись в дыму.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил наконец Леонард. — Если так, то наша игра, кажется, проиграна!

— Баас, — сказал Оттер, — мы можем спуститься вниз, в то отверстие, через которое я поднялся сюда. Житель вод мертв, я собственноручно убил его, и теперь его нечего бояться. Внизу же идет туннель, ведущий на склон горы. На вершине этого склона начинается ледяной мост, по которому можно добраться до прекрасной страны.

— Ради неба, пойдем туда! — вмешалась Хуанна.

— Я видел этот мост, — сказал Олфан, между тем как его вожди изумленно смотрели на человека, победившего Змея, — но никогда не слыхал, чтобы кто-либо осмелился поставить на него свою ногу!

— Через него можно переправиться, хотя и с большой опасностью, — возразил Оттер, — по крайней мере, лучше сделать эту попытку, нежели остаться здесь, чтобы быть убитыми колдунами!

— Я думаю, нам лучше отправиться туда, Леонард! — сказала Хуанна. — Если надо умереть, то лучше на свежем воздухе. Только что же делать с Намом? Кроме того, может быть, Олфан и вожди предпочтут остаться здесь?

— Нам, во всяком случае, пойдет с нами, — ответил сурово Леонард, — нам надо свести счеты с этим господином; что касается Олфана и вождей, то они должны сами решить этот вопрос!

— Что ты хочешь делать, Олфан? — спросила Хуанна, заговорив впервые с королем после сцены в другой комнате тюрьмы.

— Кажется, королева, — ответил он, опустив глаза, — я поклялся защищать тебя до последнего и сделаю это с тем большей готовностью, что теперь моя жизнь для меня ничего не значит. Мои же товарищи, я думаю, подобно тебе, предпочтут умереть на воздухе, нежели ожидать здесь смерти от руки жрецов?

Все три вождя утвердительно кивнули головами в знак согласия со словами короля. После этого, захватив с собой запас пищи, оказавшийся в изобилии в комнате, все спустились в пещеру Змея.

— Оттер, — спросил у карлика Леонард, очутившись в пещере, — ты не видал здесь рубинов?

— Там, возле жителя вод, лежит какой-то мешок, баас, — ответил беспечно карлик, — но я не позаботился заглянуть в него. Что за нужда теперь для нас в красных камнях?

— Теперь нет, но они могут пригодиться впоследствии, если мы уйдем отсюда!

— Да, баас, если мы уйдем отсюда, — ответил Оттер, думая о ледяном мосте, — мы можем захватить его по пути!

Как раз в это время был спущен Олфаном и вождями Нам, озиравшийся не без ужаса, так как до сих пор ни он, и никто другой из его собратьев не осмеливался посетить священное жилище бога Змея. После него спустились вожди, и наконец последним сошел Олфан.

— Нам надо спешить, Избавитель, — сказал король, — дверь сейчас будет открыта! — и сию же минуту все услышали сильный треск наверху. Оттер дергал за ремень, пока, наконец, палка не скользнула по отверстию в полу и не упала к его ногам.

— Нечего им оставлять это, чтобы они могли последовать за нами, — сказал он, — все еще может пригодиться нам!

В это время голова одного из жрецов показалась над отверстием. Нам, воспользовавшись этим, поспешил крикнуть:

— Ложные боги убежали через туннель в горы; вместе с ними и лже-король. Преследуйте их и не бойтесь: житель вод мертв. Не думайте обо мне и убейте их!

С криком ярости Оттер, ударив его по лицу, повалил навзничь, но дело было уже сделано, и голос сверху ответил Наму:

— Мы слышим тебя, отец! Сейчас возьмем веревки и спустимся вниз!

После этого все двинулись вперед. Проходя мимо мертвого крокодила, на одно мгновение остановились посмотреть на гигантское пресмыкающееся.

— Этот карлик — действительно бог! — сказал один из вождей. — Ни один человек не мог бы сделать ничего подобного!

— Вперед, — сказал Леонард, — нам нельзя терять времени!

Пройдя мимо крокодила, они натолкнулись на груду костей.

— Где же мешок, Оттер? — спросил Леонард.

— Здесь, баас! — ответил карлик, вытащив что-то из-под разложившегося трупа несчастного жреца, оскорбившего новоявленного бога и опущенного за это в пещеру к Змею.

Леонард взял мешок и, развязав ремень, которым он был перевязан, посмотрел внутрь. Оттер держал над ним светильник. В глубине мешка сверкали красным и голубым светом драгоценные камни.

— Это великое сокровище! — сказал Леонард с восторгом. — Наконец-то счастье вернулось к нам!

— Сколько весу в мешке? — спросила Хуанна, когда все поспешили вперед.

— Около семи-восьми фунтов, я думаю! — ответил он, все еще полный восторга.

— Семь или восемь фунтов драгоценных камней, прекраснейших в целом свете! В таком случае, отдайте мне мешок. Мне нечего нести, а вам надо иметь теперь обе руки свободными!

— Верно! — ответил Леонард, отдавая ей мешок.

Через двадцать минут они достигли устья туннеля и, пройдя между глыбами льда, очутились на склоне горы. Но в это время облака закрыли луну, как часто случалось в Стране тумана в начале весны, и в наступившей темноте было бы безумно начинать восхождение на гору, рискуя заблудиться и сломать себе шею среди бесчисленных расщелин и пропастей.

После недолгого совещания было решено закрыть вход в туннель или, лучше сказать, проходы между глыбами льда, загромождавшими устье туннеля, оказавшимся под рукою материалом: кусками мерзлого снега, щебнем и немногими большими камнями, которые, к счастью, удалось найти вблизи. Пока они были заняты этим делом, в туннеле послышались голоса жрецов, становившиеся все громче и громче. Можно было каждую минуту ждать нападения; однако его не последовало, и голоса жрецов вскоре умолкли.

— Что же они решили делать? — сказал Леонард. — Войти на гору по другой тропинке и отрезать нам путь?

— Не думаю, Избавитель, — ответил Олфан. — Я не знаю такой тропинки. Думаю, они пошли за тяжелыми брусьями, чтобы при помощи их сломать ледяную стену!

— Однако, такая тропинка есть, король! — сказал один из вождей. — В дни моей молодости я часто лазал по ней, разыскивая подснежные цветы для той, за которой я тогда ухаживал!

— Вот что, Пастушка, — сказал Олфан, подумав немного, — мы возьмем этого человека в проводники и вернемся через горы в город, где можем найти друзей среди воинов и дать битву жрецам!

— Нет, нет, — страстно воскликнула Хуанна, — я скорее умру, чем вернусь назад в то страшное место, где все равно буду, в конце концов, умерщвлена. Иди туда, если хочешь, Олфан, и предоставь нас нашей судьбе.

— Этого я не могу сделать, королева, из-за моей клятвы, — гордо ответил он. — Но слушай, мой друг, — обратился король к одному из вождей. — Ступай по той тропинке, о которой ты говоришь, если только можешь сделать это в темноте, и найди нам помощь. Затем скорее возвращайся на это место, где я и два твоих товарища будем держаться против жрецов. Быть может, ты не найдешь нас живыми; в таком случае, вот что поручаю я тебе: если мы умрем, говори везде, что боги оставили страну из-за того, что с ними дурно поступили и подняли народ против жрецов. Только тогда можно будет покончить с ними раз и навсегда!

Не сказав ни слова, вождь пожал руку Олфану и двум своим товарищам, поклонился Хуанне и исчез во мраке. После этого все опустились на землю у входа в туннель и ждали, что будет. Здесь им принесли большую пользу платья жрецов из козьего меха, благоразумно захваченные Оттером у тех жрецов, на которых напали он и Леонард в тюрьме над пещерой, так как холод усилился до того, что, встав с места, они вынуждены были согреваться ходьбой взад и вперед.

— Леонард, — сказала Хуанна, — вы еще не знаете, что произошло после того, как Нам запер нас в отдельную комнату? — и она рассказала ему все. Когда она кончила, Леонард встал и, взяв за руку Олфана, произнес:

— Король, благодарю тебя! Пусть судьба отнесется к тебе так же, как ты отнесся ко мне и моим близким!

— Не говори больше ни слова, Избавитель, — ответил поспешно Олфан. — Я исполнил только долг и мою клятву, хотя иногда это и тяжело!

Вскоре, взглянув вверх, они заметили, что снежные вершины гор начали краснеть от приближающейся зари, и как раз в это же время в туннеле снова послышались голоса и сквозь щели в грубом ледяном сооружении, заграждавшем вход, заблестели огни. Очевидно, жрецы, взяв необходимые орудия, явились снова. Вскоре глухие удары о ледяную стену доказали верность этого предположения.

— Скоро рассветет, Избавитель, — спокойно сказал Олфан. — Я думаю, что вы можете теперь начать восхождение на гору!

— А что же нам делать с этим человеком? — указал Леонард на Нама.

— Убить его! — проговорил Оттер.

— Нет, нет пока! — отвечал король. — Возьми это, — и Олфан протянул Леонарду копье третьего вождя, оставленное им, — и захвати с собой жреца. Если нас осилят, то вы можете купить свою жизнь ценою его жизни; если же мы отбросим жрецов и нам удастся уйти, то сделайте с ним, что будет вам угодно!

— Я хорошо знаю, что сделаю! — пробормотал Оттер, сверкнув глазами на жреца.

— А теперь прощайте! — продолжал Олфан тем же спокойным тоном, которым говорил все время. — Принесите сюда еще льда или камней, если можно, товарищи; стена трещит!

Леонард и Оттер молча пожали руку короля, но Хуанна не могла расстаться с ним таким образом. Она была ему благодарна за его доброту.

— Прости меня, — пробормотала она, — я причинила тебе горе, за которым, боюсь, последует смерть!

— Горе не поможет ничему, королева, а смерть я охотно встречу, поверь мне. Отправляйся же, и пусть счастье сопутствует тебе. Желаю тебе уйти с теми блестящими побрякушками, которых ты желала. Да будешь благословенна ты со своим супругом, Избавителем, долгими годами взаимной любви. Когда же состаришься, то вспоминай иногда того дикого человека, который любил тебя, когда ты была молода, и который положил свою жизнь для твоего спасения!

Хуанна выслушала, и слезы полились из ее глаз; затем внезапно схватив руку гиганта, она поцеловала ее.

— Я вознагражден, королева, — нежно воскликнул он, — и, быть может, твой супруг не приревнует. А теперь скорее отправляйтесь!

Пока король говорил, небольшая часть стены под ударами жрецов обрушилась, и из отверстия показалось лицо жреца. Олфан с криком поднял копье и метнул его. Жрец упал, а в это же время подошли вожди с камнями, которыми и заложили отверстие.

Тогда трое наших друзей, повернувшись, побежали вверх по склону, причем Оттер с проклятиями гнал перед собой Нама, наделяя его ударами кулака, пока наконец тот не свалился со стоном на землю. Никакими усилиями Оттер не мог заставить его встать на ноги.

— Вставай, подлая собака! — сказал Леонард, угрожая ему копьем.

— В таком случае, ты должен развязать мои руки, Избавитель, — ответил жрец, — я очень слаб и не могу идти по горам со связанными за спиной руками. Конечно, вам нечего бояться старого и безоружного человека!

— Я думаю, что теперь нечего бояться, — пробормотал Леонард, — хотя в прошлом нам доводилось сильно бояться тебя! — и, взяв нож, он развязал связывавшие руки Нама веревки.

В это время Хуанна обернулась и посмотрела назад. Далеко внизу она могла различить фигуры Олфана и его товарищей, стоявших плечом к плечу один возле другого, и даже видела блеск лучей солнца на остриях их копий. Еще ниже она увидела поросшие травой крыши земного ада, города Страны тумана, и бесконечную равнину за ним, по которой, извиваясь змеей, протекала река. Там же виднелись и громадные стены храма, и черный колосс, на верху головы которого она сидела в тот страшный час, когда тысячи людей приветствовали ее, как богиню, и откуда во друг, Франсиско, был низвергнут вниз на ужасную смерть.

Когда Нам, шепча проклятия, подошел к ней, награждаемый неутомимым Оттером ударами в спину, Хуанна, потеряв из виду Олфана и его товарищей, присоединилась к своим спутникам и все они продолжали в полной безопасности путь, пока наконец не достигли края перевала и не увидели ледяной мост, ведший к снежным полям внизу.

XXXVIII. ТОРЖЕСТВО НАМА

— Куда же мы пойдем? — спросила Хуанна. — Неужели мы должны спуститься в эту пропасть?

— Нет, Пастушка, — отвечал Оттер. — Посмотри, перед тобой мост! И он указал рукой на ледяную ленту, соединявшую оба края бездны.

— Мост, — проговорила с ужасом Хуанна. — Как, эта скользкая и крутая, как крыша дома, полоса льда — мост? Да на нем не может устоять и муха!

— Смотри сюда, Оттер, — сказал Леонард, — или ты шутишь, или сошел с ума! Как же мы можем перейти через это место? Не успеем сделать и десяти ярдов по этому мосту, как разобьемся!

— Вот как, баас: мы должны сесть, каждый из нас, на один из этих плоских камней, которые лежат здесь, и тогда камень перевезет нас на противоположную сторону пропасти. Я знаю, я пробовал это!

— Ты хочешь сказать, что переходил через пропасть?

— Нет, баас, но я послал вниз три камня. Два перелетели благополучно, а третий исчез. Я думаю, что там, в мосту дыра, но мы должны рискнуть. Если камень достаточно тяжел, то он перелетит через перевал; если же нет, — тогда мы провалимся вниз и навеки успокоимся!

— Боже! — сказал Леонард, потирая лоб рукой. — Неужели нет другого пути?

— Я не вижу, баас, и думаю, что нам лучше перестать разговаривать и приготовиться, а то ведь жрецы за нами. Если ты посторожишь наверху перевала, чтобы не было нечаянного падения, я пойду за камнями, которые перенесут нас!

— А что делать с этим человеком? — сказал Леонард, указывая на старого жреца, лежавшего лицом вниз на снегу, по-видимому, в полном изнеможении.

— О, мы должны задержать его еще немного, баас; если жрецы придут, то он может быть нам полезен. Если же они не придут, то я поговорю с ним перед нашим отправлением. А теперь он спит и не может убежать!

Тогда Леонард пошел на вершину перевала, находившуюся ярдах в двадцати от того места, где они стояли, а Оттер стал искать нужные камни.

Тем временем Хуанна, повернувшись спиной к ледяному мосту, на который она едва отваживалась взглянуть, села на камень и, чтобы отвлечь свои мысли от предстоявшего ей нового и ужасного испытания, развязав мешок, стала любоваться лежавшими в нем камнями. Она выбрала наиболее крупные камни и разложила их на обломке скалы возле себя. Вскоре перед нею лежало такое сокровище, о котором никогда не мечталось ни одной белой женщине.

Созерцая это сокровище, Хуанна забыла все на свете, кроме необычной красоты и бесконечной ценности камней, которые были добыты для Леонарда с ее помощью.

Между тем старый жрец, подняв голову, некоторое время смотрел на нее холодным и жестоким взглядом и наконец стал медленно перекатываться по снегу по направлению к ней, избегая малейшего шума.

Полюбовавшись на свое сокровище, Хуанна уложила камни снова в мешок и, крепко завязав его, хотела надеть себе на шею. В этот момент чья-то сухая старческая рука мелькнула перед ее глазами и вырвала у нее мешок. С громким криком молодая девушка вскочила на ноги и увидела, что старый жрец, захватив мешок, побежал прочь с необыкновенной быстротой. Оттер и Леонард, услыхав ее крик и думая, что жрец хотел убежать, поспешили наперерез ему. Но он и не думал бежать. Шагах в сорока от того места, где сидела Хуанна, над пропастью свешивался маленький выступ скалы. К этому-то месту и направился Нам. Остановившись на краю выступа над пропастью, он обернулся лицом к своим преследователям.

— Если вы сделаете еще шаг, — закричал он, — я брошу этот мешок туда, откуда вам никогда не достать его. На этих скалистых стенах нельзя поставить ноги, а на дне пропасти — вода!

Леонард и Оттер остановились, дрожа за судьбу драгоценных камней.

— Слушай, Избавитель, — продолжал Нам, — ты пришел в нашу страну за этими вещицами, не правда ли? Найдя их, ты хотел бы уйти с ними? Но прежде, чем уйти, ты хотел бы убить меня за то, что я доказал, что вы обманщики, и хотел принести вас в жертву тем богам, которых вы оскорбили. Но ведь красные камни теперь у меня в руках, и если я выпушу их из своих рук, то они исчезнут для тебя и всего света навеки. Скажи теперь, поклянешься ли ты оставить мне жизнь и позволишь ли мне мирно вернуться домой за то, что я отдам тебе назад эти камни.

— Да, да, клянемся! — сказал Леонард, не в состоянии скрыть своего беспокойства. — Иди сюда, Нам, и мы дадим тебе спокойно уйти; но если ты бросишь камни вниз, то и сам последуешь за ними!

— Вы клянетесь в этом! — сказал презрительно жрец. — Ты дошел до того, что соглашаешься пожертвовать местью в угоду твоей жадности, о белый человек с благородным сердцем! Ну, я выше тебя: хоть я и не благороден, но хочу пожертвовать своей жизнью, для того чтобы обмануть ваши желания. Как? Неужели можно допустить, чтобы священное сокровище народа тумана было украдено двумя белыми ворами и их черной собакой? Никогда! Я хотел вас убить всех, но мне это не удалось; и теперь я очень рад, видя, что могу нанести вам удар сильнее, чем сама смерть. Да разразится над вами проклятие Джаля и Аки, бездомные собаки! Живите изгнанниками, умрите в нищете, и пусть ваши отцы, матери и дети плюнут на ваши кости, как я это делаю. Прощайте!

И погрозив кулаком своей незанятой руки, он плюнул в них, затем внезапным движением опрокинулся и полетел в пропасть, унося с собой сокровище.

Некоторое время все трое, пораженные происшедшим, молча стояли на одном месте, устремив глаза на выступ скалы, с которого исчезла почтенная фигура старого жреца. Наконец Хуанна, рыдая, упала на снег и стала упрекать себя, что по ее вине Леонард сделался нищим.

Леонард, хотя и был огорчен потерей, стал утешать ее. В это время Оттер прикатил два камня: один побольше, для девушки и Леонарда, другой, поменьше, для себя.

Но теперь — другая беда: Хуанна ни за что не соглашалась сесть на камень, чтобы совершить опасный переход. Ее спутникам еле удалось убедить ее.

— Послушай, Пастушка, — говорил карлик, — я привяжу тебя и Избавителя друг к другу для безопасности и сам покажу вам дорогу!

С этими словами Оттер оттащил оба камня на самый откос пропасти и, связав веревкой талии Леонарда и Хуанны, стал готовиться к переходу через ледяной мост.

— Ну, Избавитель, — проговорил он, — когда я перейду через мост, вы оба должны лечь на камень и слегка оттолкнуться копьем. Тогда, прежде чем вы успеете опомниться, уже будете возле меня!

И Оттер лег на камень лицом вниз с легким смехом, хотя Леонард заметил, что как бы ни был силен его дух, слабая плоть все же давала себя знать, и он заметно дрожал.

— Теперь, баас, — сказал карлик, схватившись длинными руками за края камня, — когда я скажу, толкни слегка камень и тогда увидишь, как может летать черная птица. Нагнись ко мне, баас!

Леонард повиновался, и карлик шепнул ему:

— Я хотел только сказать, баас, на тот случай, если мы более не встретимся, так как несчастные случаи происходят на самых безопасных дорогах, что я очень сожалею о том, что вел себя свиньей в «городе тумана», но пьянство и женщины портили лучших людей, чем я. Не отвечай мне, баас, а толкни камень, а то я уже начинаю бояться.

Положив руку на заднюю часть камня, Леонард легко толкнул. Камень начал двигаться, сначала очень медленно, затем все скорее и скорее и, наконец, со свистом понесся по скользкому ледяному пути. Достигнув подошвы первого склона, он поднялся на легкий подъем следующего, но так медленно, что Леонард подумал, будто он остановился. Однако он перевалил через хребет и исчез на несколько секунд в неглубокой впадине, образованной поверхностью льда, откуда опять вылетел на вершину второго, более длинного поля с весьма крутым спуском. Отсюда камень понесся с быстротой стрелы, пока не достиг самой узкой части ледяного моста, казавшейся издали серебристой нитью; оттуда, внезапно поднявшись в воздух, через секунду уже продолжал свое движение по ледяному пути, пока наконец не остановился.

Леонард посмотрел на часы: время, занятое переходом, не превышало пятидесяти секунд, а расстояние было не менее полумили.

— Посмотрите, — сказал он Хуанне, которая все это время сидела, закрыв глаза руками, чтобы не видеть страшного путешествия, — он на той стороне, цел и невредим! — и Леонард показал на фигуру, которая, казалось, весело танцевала на снежном поле.

В то же время слабый звук достиг его ушей, так как среди окружающего безмолвия звуки могли далеко распространяться. Это, очевидно, кричал Оттер.

— Поезжай, баас, это легко!

— Я рада, что он цел, — слабым голосом сказала Хуанна. — Теперь мы должны отправиться вслед за ним. Возьмите, Леонард, мой платок и завяжите, пожалуйста, мне глаза; я не могу иначе! Затем она призналась, что часто дурно поступала с Леонардом, и чистосердечно попросила прощения. Конечно, ее спутник от души простил ее.

Затем он повел молодую девушку к плоскому камню, но здесь Леонард услышал глухой звук чьих-то шагов по снегу и, обернувшись, увидел бежавшую к ним Соа, почти нагую, с раной от копья в боку и с безумным выражением в глазах.

— Ступай прочь, или… — и он поднял выразительно свое копье.

— О Пастушка, — умоляющим голосом воскликнула старуха, — возьми меня с собой, я не могу жить без тебя.

— Скажи ей, чтобы она шла прочь, — сказала Хуанна, узнав голос Соа, — я не хочу ее больше видеть.

— Слышишь, Соа, — сказал Леонард. — Подожди, как дела там? — указал он рукой по направлению к туннелю. — Говори правду.

— Я не знаю, Избавитель; когда я была там, Олфан и его брат еще держались у входа в туннель и не были ранены, но один вождь был мертв. Я пробежала мимо них и вот что получила! — показала она на рану в боку.

— Если они еще немного продержатся, к ним может подоспеть помощь! — проговорил про себя Леонард. Затем, не говоря ни слова, он лег вместе с Хуанной на широкий камень лицом вниз.

— Сейчас мы отправимся, Хуанна! — проговорил он. Держитесь крепче за край камня правой рукой и не отнимайте руки, а то мы оба можем соскользнуть с него!

— О, возьми меня с собой, Пастушка, возьми с собой, я не стану больше злобствовать, а буду служить тебе по-прежнему! — отчаянным голосом закричала Соа, и крик ее гулко отдался в горах.

— Держитесь крепче! — сквозь зубы проговорил Леонард и, отняв свою правую руку от талии Хуанны, при помощи копья слегка оттолкнулся от выступа скалы сзади него. Камень, вздрогнув, медленно и величественно начал двигаться вниз по ледяному пути.

В течение первой секунды он, казалось, еле-еле двигался, затем в следующую, когда движение его сделалось более ощутимым, Леонард услышал шум за собой и почувствовал, что за его ногу ухватилась человеческая рука. Последовал толчок, из-за которого они чуть не слетели с камня, но Леонард крепко схватился за передний край камня, и в это время рука перестала тащить его за ногу, хотя он и чувствовал еще ее на своей щиколотке.

XXXIX. ПЕРЕПРАВА ПО ЛЕДЯНОМУ МОСТУ

Приподняв осторожно полову, Леонард взглянул через плечо, и ему стало все ясно. В своей безумной любви к госпоже, которую она предала и оскорбила, Соа хотела броситься на камень, — чтобы отправиться вместе с ними, — как только он начал двигаться.

Но было слишком поздно и, почувствовав, что она скользит вперед, Соа в отчаянии ухватилась за то, что подвернулось ей под руку, а именно, за ногу Леонарда. Теперь она должна была сопровождать их в ужасном путешествии, но, тогда как они катились вниз на камне, ее волокло вниз за ними на груди.

Искра сострадания вспыхнула в груди Леонарда, когда он заметил ее страшное положение, но делать было нечего; к тому же, он был отвлечен опасностью, угрожавшей Хуанне и ему самому. Со все возраставшей быстротою они мчались вниз по длинному скату, приближаясь к первому подъему, ярдах в десяти от вершины которого движение их замедлилось. Леонард ожидал остановки камня. Но этого не случилось, и они достигли верхушки подъема, спустившись с которого попали в ледяную выемку, и наконец очутились в начале склона ярдов в четыреста или пятьсот длиною и настолько крутого, что человек не мог бы стоять на нем, если бы даже поверхность склона и не была скользкой. Ширина ледяного моста здесь быстро уменьшалась, а вскоре, по-видимому, мост совсем прерывался.

Они продолжали мчаться вниз, рассекая воздух. Уже была пройдена половина, две трети пути; наконец Леонард взглянул вперед, и мороз пробежал у него по коже. Ширина моста в том месте, где они находились, не превышала размеров небольшой комнаты; ярдах в шестидесяти далее она суживалась до того, что их камень почти покрывал ее, а с обеих сторон под ними зияли бездонные пропасти. Но это было еще не все: в самом узком месте ледяная лента прерывалась на ширине десяти — двенадцати футов и затем дальше продолжалась на более низком уровне, поднимаясь круто к тому снежному хребту, на котором цел и невредим сидел Оттер. Холодный пот прошиб Леонарда. Вот уже перед его глазами провал. «Помоги, Боже!» — прошептал он, и камень, оставив ледяной путь, понесся в воздухе. Но прежде чем они достигли противоположного крал провала, Леонард услыхал нечеловеческий крик и почувствовал такой сильный толчок, что не мог удержаться за камень, который выскочил из-под него, а он, ударившись об лед, продолжал нестись по его гладкой поверхности. Леонард почувствовал, что ледяная поверхность жжет его, как раскаленное железо, но его ногу уже выпустила державшая ее рука, и затем он более ничего не помнил, так как потерял сознание. Придя в себя, он услышал голос Оттера, кричавшего ему:

— Лежи спокойно, баас, не шевелись ради своей жизни; я приду к тебе!

Леонард совсем очнулся, и слегка приподняв голову, увидел то положение, в котором он находился.

Им оставалось преодолеть всего около пятидесяти футов ледяной поверхности, но на протяжении этих пятидесяти футов лед был так гладок и поверхность его так круто подымалась вверх, что ни один человек не мог бы взобраться по ней. Под ними склон продолжался на 30-40 ярдов, пока наконец не встречал соответствующего подъема, ведущего к прорыву моста.

На этой ледяной поверхности они и лежали, распростершись плашмя. Сначала Леонард удивился, отчего они не соскользнули назад на дно откоса, где бы они, конечно, погибли, так как выбраться оттуда было бы невозможно без особых приспособлений. От этого спасла их счастливая случайность.

Когда бесчувственные тела Леонарда и Хуанны вынеслись по инерции вверх по подъему, то, конечно, стали скользить назад, в соответствии с законами тяжести, и разбились бы вдребезги, если бы их не задержало копье, рукоятка которого была соединена со связывавшим их талии ремнем. Острие этого копья застряло в расщелине льда.

Все это понял Леонард постепенно; он увидел также, что Хуанна была мертва или без чувств: он не мог пока сказать точно.

— Что ты хочешь делать? — спросил он Оттера, который был на краю ледяной пропасти в пятидесяти футах над ними.

— Подожди, баас, дай мне время подумать! — и на одну минуту Оттер, присев на льду, задумался.

— Нашел! — сказал он затем и, сняв с себя платье из козьего меха, стал резать его на куски дюйма два шириной и около двух с половиной футов длиной. Связав крепкими узлами эти куски, он получил довольно сносную веревку достаточной длины.

Затем заострив конец своей палки, он глубоко укрепил ее в земле и снегу на краю ледяного откоса и привязал к ней импровизированную веревку, по которой быстро спустился к Леонарду.

— Разве Пастушка умерла, баас? — спросил он, посмотрев на побледневшее лицо Хуанны и ее закрытые глаза. — Или она только спит?

— Я думаю, что она только в обмороке, — отвечал Леонард, — но, ради неба, Оттер, действуй проворнее, а то я замерз на этом льду. Что ты теперь думаешь делать?

— Вот что, баас обвязать вокруг твоего пояса сделанную веревку, затем развязать ремни, связывающий тебя с Пастушкой, и вернуться на вершину склона, откуда я могу ее поднять наверх, так как ремень очень прочен и она будто легко скользить по льду, а ты последуешь за ней!

— Хорошо, — сказал Леонард.

Когда все это было сделано, Леонард, поддерживая одной рукой безжизненное тело Хуанны, другой держался за древко копья, не решаясь схватиться за самодельную веревку, по которой Оттер с большим трудом взбирался вверх по льду, держа в зубах ремень. Замерзшему на льду Леонарду казалось, что прошли часы прежде, чем Оттер поднялся на вершину склона и крикнул ему отпустить Хуанну.

Леонард повиновался, и карлик, сидя на снегу и упершись ногами в край ледяного моста, стал тянуть молодую девушку наверх. Леонард с облегчением вздохнул, когда увидел ее наконец распростертою на снегу.

Затем Оттер, поспешно развязав ремень от талии Хуанны и сделаь петлю, кинул ее Леонарду, который надел ее на свои плечи. Вынув копье из расщелины, в которой оно стояло, он начал свое восхождение. Первые движения причиняли ему мучительную боль, — и неудивительно, так как кровь из ран, полученных при скольжении, приморозила его члены ко льду, и он мог встать с большим трудом. Собрав всю свою энергию, он стал подниматься по самодельной веревке, а Оттер тащил его за ремень.

Хорошо, что карлик благоразумно бросил Леонарду вторую веревку, так как вдруг палка, к которой была прикреплена веревка из кусков платья, выскочила из того места, где она была закреплена и покатилась вниз вместе с веревкой. Карлик, громко вскрикнув, чуть было не бросился вперед, но удержался и стал крепко держать длинный ремень, на котором и повис Леонард, раскачиваясь как маятник, на гладкой поверхности льда.

— Мужайся, баас, — сказал Оттер, крепко державший веревку, — когда я буду тянуть вверх, старайся подняться! — и он потянул вверх ремень, причем Леонард старался зацепиться на льду коленями, пятками и свободной рукой.

Увы! Держаться было не за что; он находился словно на гладкой поверхности стекла с наклоном в шестьдесят градусов.

— Подожди немного, баас, — сказал карлик, изнемогавший от усталости, — постарайся сделать во льду острием копья маленькое гнездо и, когда я потяну, помогай мне тянуть тебя, опираясь на копье! Леонард сделал это, не говоря ни слова.

— Ну! — сказал карлик, и Леонард был вытащен вверх по скату на два фута. Этот процесс пришлось повторить несколько раз, пока, наконец, он не поставил свою левую руку на нижнюю ступень, вырубленную Оттером во льду. Еще одно последнее усилие, — и Леонард, дрожащий, как испуганное дитя, лежал на краю ледника.

Испытание было кончено, опасность миновала, но зато ценой каких усилий!

Нервы Леонарда были совершенно расшатаны; он не мог держаться на ногах, лицо окровавлено, ногти обломаны, и одна из костей ног обнажилась от трения о лед, не говоря уже об ушибах. Состояние Оттера было немногим лучше: руки его были изрезаны веревками, и он был страшно утомлен. Меньше всех пострадала Хуанна, потерявшая сознание с самого начала движения по ледяному мосту; она не получила даже ушибов после падения с камня, так как была легче Леонарда. Кроме того, толстая одежда из козьего меха предохранила ее от ранений, исключая небольшие царапины и ушибы. Она не знала ничего, равно как и о смерти Соа.

— Оттер, — пробормотал Леонард дрожащим голосом, — ты не потерял бутылки с вином?

— Нет, баас, она цела!

— Слава Богу! Поднеси ее к моим губам, если можешь!

Карлик дрожащей рукой протянул ему бутылку, и Леонард сделал несколько глотков.

— Что случилось с Соа, Оттер?

— Я не мог точно разглядеть, баас; я был слишком испуган, более даже, нежели катясь сам на камне. Но я думаю, что ноги ее задели за край пропасти, и она свалилась. Это хороший конец для нее, злой старой коровы! — прибавил он довольным тоном.

— А для нас был очень близок худой конец, — отвечал Леонард, — но мы все-таки избежали его. За все рубины на свете я не хотел бы пройти опять той дорогой!

— И я также, баас. Да! Это было ужасно! А теперь — прибавил он, — не пора ли нам разбудить Пастушку и уходить отсюда?

— Да, — сказал Леонард, — хотя я не знаю, куда же мы пойдем. Во всяком случае, недалеко, я еле двигаюсь!

Подойдя к Хуанне, которая лежала, завернутая в козий мех, Оттер влил ей в горло немного туземного вина, а Леонард стал растирать ее руки, после чего она вскоре быстро пришла в себя и, видя лед перед собой, закричала.

— Возьмите меня отсюда, возьмите; я не могу этого сделать, Леонард, не могу!

— Все уже кончено, дорогая! — отвечал он, познакомив Хуанну со всеми обстоятельствами их опасного путешествия.

Затем Оттер собрал их небольшой багаж, состоявший главным образом из ременной веревки и копья, и они побрели вверх по снежному склону. В двадцати — тридцати ярдах впереди лежали два камня, на которых они ехали по мосту, а возле них еще два, которые были пущены вперед Оттером в предшествующее утро.

Когда они достигли вершины склона, Оттер, обернувшись назад, сказал:

— Взгляни, баас, на той стороне стоят люди!

Он был прав. На далекой окраине пропасти виднелись фигуры людей, которые, казалось, махали оружием и что-то кричали. Были ли это жрецы, осилившие сопротивление Олфана и преследовавшие их, или солдаты короля, победившие жрецов — ничего нельзя было рассмотреть.

После этого путешественники начали спускаться с одного ледяного ноля на другое, и только большой пик над ними напоминал им о близости Страны тумана. После четырех остановок, вызванных их страшным утомлением, к вечеру они очутились наконец ниже снеговой линии в мягком и теплом климате.

— Я должна остановиться, — сказала Хуанна, когда солнце стало садиться, — я не могу больше идти!

Леонард в отчаянии посмотрел на Оттера.

— Вон там большое дерево, баас, и вода около него! — сказал карлик. — Это хорошее место для ночлега; здесь тепло, и мы не будем страдать от холода. Да, нам везет. Подумайте, как мы провели прошлую ночь!

Они подошли к дереву, и Хуанна в полном изнеможении опустилась на землю, прислонившись спиной к его стволу. Леонарду с трудом удалось уговорить ее проглотить немного пищи и глотнуть вина, после чего она впала в оцепенение.

XL. ПРОЩАНИЕ ОТТЕРА

Нечего и говорить о том, что наступившая ночь была одной из самых ужаснейших, какие только приходилось проводить Леонарду. Несмотря на свою крайнюю усталость, он не мог спать: его нервы были слишком потрясены. Кроме того, раны сильно беспокоили его, и хотя климат местности был мягок, но со снежных гор дул холодный ветер, и они даже не могли развести огня, чтобы согреться и прогнать диких животных, завывавших невдалеке от них.

Едва ли кто-либо попадал в более отчаянное и безнадежное положение, чем Леонард и его спутники в эту ночь: безоружные, выбившиеся из сил, без пищи и почти без одежды, в неизвестной им местности среди пустынь Центральной Африки. Если бы они не надеялись на помощь, то должны были бы погибнуть от голода, челюстей львов или от копий туземцев.

Наконец ночь пришла и наступила заря, но Хуанна проснулась тогда, когда солнце было уже высоко на небе. Леонард подполз к ней на близкое расстояние — ходить он уже не мог и увидел, что она блуждающими глазами посмотрела на него и сказала что-то о Джен Бич. Она была в бреду. Что же можно было сделать? Осталось только ждать смерти.

Несколько часов Леонард и Оттер провели в безмолвном ожидании. Наконец Оттер, лучше всех перенесший невзгоды предыдущего дня, взяв копье, — подарок Олфана, — сказал, что пойдет на поиски дичи. Леонард кивнул ему головой, хотя трудно было ожидать чего-либо от охоты только копьем.

К вечеру карлик вернулся с пустыми руками, заявив, что хотя дичь и встречалась, но убить ему ничего не удалось, как и ожидал его господин. Страдая от голода, провели они ночь, поочередно присматривая за Хуанной, которая все еще бредила. На заре Оттер опять ушел, оставив Леонарда, который снова не мог заснуть, как и в прошлую ночь, и лежал, скорчившись, подле Хуанны и закрыв лицо руками.

До полудня карлик вернулся к Леонарду, радостно сообщив, что, кажется, есть надежда на спасение.

— Что такое, Оттер? — спросил он.

— Там идет какой-то белый человек и с ним более сотни слуг, баас! — сказал карлик. — Они поднимаются на склон горы!

— Ты, должно быть, сошел с ума, Оттер! — возразил Леонард. — Скажи, во имя Аки и Джаля, что здесь делать белому человеку? Только я и Франсиско были настолько глупы, что забрались в эти места! — и Леонард, закрыв глаза, заснул.

Оттер посмотрел на него, затем, значительно хлопнув себя рукой по лбу, снова отправился вниз по склону. Спустя час Леонард пробудился при звуке многих голосов, и чья-то рука сильно встряхнула его.

— Проснись, баас, — говорил карлик, расталкивая своего спавшего господина, — я привел сюда белого человека!

Леонард, подняв голову, увидел перед собой окруженного вооруженными носильщиками и другими слугами английского джентльмена средних лет, с круглым добродушным лицом, загоревшим на солнце, с глубоко сидящими темными глазами, в один из которых был вставлен монокль. Незнакомец с состраданием смотрел на Леонарда.

— Как вы поживаете, сэр? — спросил он приятным голосом. — Насколько я мог узнать от вашего слуги, вы в незавидном положении. Ба! Да тут есть дама!

Леонард в бреду произнес вместо ответа несколько бессвязных фраз.

— Ахмет, — сказал тогда незнакомец, обращаясь к стоявшему рядом арабу, — пойди к первому мулу и возьми для этого господина хинина, шампанского и пирожков из овсяной муки; он, кажется, нуждается в этом; вели также носильщикам разбить мою палатку здесь возле воды, да живей!

Прошло сорок восемь часов, и благодушный незнакомец сидел на походном стуле возле входа в палатку, внутри которой лежали две фигуры, закутанные в одеяло и сладко спавшие.

— Должно быть, они скоро проснутся! — проговорил про себя незнакомец, вынув из глаза монокль и изо рта трубку. — Хинин и шампанское хорошо подействовали на них. Но что за бессовестный лгун этот карлик; одну вещь, кажется, он хорошо делает — это ест. И что эти господа здесь делали? Я знаю пока одно: что не видел никогда мужчины более благородного вида или более прекрасной девушки! — и, набив снова свою трубку и вставив в глаз монокль, незнакомец закурил.

Десять минут спустя Хуанна внезапно села на своем ложе, так что незнакомец не мог быть замечен ею. Дико оглядевшись вокруг и наконец увидев Леонарда, лежавшего у другой стенки палатки, она подползла к нему и, принявшись целовать его, заговорила:

— Леонард! Вы живы еще, благодарение Богу. Мне снилось, что мы оба умерли. Слава Богу, что мы живы!

Мужчина, к которому она обратилась с этими словами, проснулся также и отвечал ласками на ее поцелуи.

— Клянусь св.Георгом! — произнес незнакомец. — Это довольно трогательно! Должно быть, они супруги или собираются пожениться. Во всяком случае, пока мне лучше уйти на время!

Когда через час путешественник вернулся к палатке, он нашел молодую пару на солнце. Мужчина и девушка помылись и оделись в ту одежду, которая была в их распоряжении. Приподняв свой шлем, он подошел к ним, и они встали при виде его.

— Позвольте представиться! — произнес незнакомец. — Я английский путешественник, совершающий маленькую экспедицию за свой счет, за недостатком других занятий. Мое имя — Сидни Уоллес!

— Меня зовут Леонард Утрам, — ответилЛеонард, — а это молодая леди — мисс Хуанна Родд!

М-р Уоллес снова поклонился. «Итак, они не были женаты!» — подумал он.

— Мы весьма обязаны вам, сэр, — продолжал Леонард, — вы спасли нас от смерти!

— Вовсе нет, — отвечал м-р Уоллес, — вы должны благодарить вашего слугу, карлика, а не меня: если бы он не увидал нас, мы прошли бы в миле или более левее вас. Меня привлек этот большой пик над нами, кажется, высочайший во всей цепи гор Биза-Мушинга. Я хотел подняться на него, прежде чем вернуться домой через озеро Ньясса, Левингстонию, Кленшайр и Килиману. Но, быть может, вы не откажитесь сообщить мне, как вы очутились здесь? Я слышал кое-что от вашего карлика, но его рассказ несколько фантастичен!

Леонард передал вкратце историю своих приключений м-ру Уоллесу, который, по-видимому, не поверил ни одному его слову.

Впрочем, выслушав спокойно рассказ Леонарда до конца, Уоллес поднялся со своего места, сказав, что пойдет поохотиться немного.

До захода солнца он появился снова и, подойдя к палатке, попросил извинения у Леонарда за свою недоверчивость.

— Я был там, — сказал он, — на той дороге, которой вы шли, видел ледяной мост и камни, рассмотрел ступени, сделанные во льду карликом. Все так, как вы мне говорили, и мне остается только поздравить вас, что вам удалось благополучно перенести самые страшные опасности, о которых я когда-либо слыхал! — и он протянул руку, которую Хуанна и Леонард сердечно пожали.

— Кстати, — прибавил путешественник, — я послал людей исследовать пропасть на протяжении нескольких миль, но они донесли мне, что нет ни одного места, которым можно бы было спуститься в нее, и я боюсь поэтому, что драгоценные камни потеряны навеки. Сознаюсь, что я хотел бы проникнуть в «Страну тумана», но мои нервы недостаточно крепки для перехода через ледяной мост, да и камни не могут скользить вверх по скату. Кроме того, вы уже достаточно натерпелись всего и, должно быть, хотите вернуться в цивилизованные страны. Поэтому, отдохнув здесь дня два, мы можем отправиться в Килиману, до которой отсюда три месяца пути!

Вскоре они отправились в путь, но описывать подробности этого путешествия не входит в нашу задачу. Мы сделаем исключение лишь для одного происшествия, случившегося на миссионерской станции Блэншайр; Леонард и Хуанна обвенчались по обряду своего вероисповедания.

Когда молодая девушка во время обряда венчания стояла рядом со своим возлюбленным в маленькой церкви Блэншайрской миссии, ей невольно пришло на память, что она венчается уже в третий раз и только теперь по своей доброй воле. В ее памяти встала дикая сцена венчания в лагере рабов и другой обряд бракосочетания, совершенный в тюрьме храма над нею и благородным дикарем Олфаном.

В тот же вечер м-р Уоллес увидел Оттера, печально смотревшего на маленький дом, в котором остановились Хуанна и Леонард.

— Тебе грустно, что твой господин женился, Оттер? — спросил путешественник.

— Нет, — отвечал карлик. — Я рад этому. Несколько месяцев он бегал за нею и мечтал о ней и вот теперь, наконец, получил ее. Отныне она должна мечтать о нем и бегать за ним, и у него будет время подумать и о других, кто так же сильно любит его.

Еще месяц продолжали они свое путешествие и наконец благополучно прибыли к Килиману. На следующее утро м-р Уоллес отправился в почтовую контору, где его ожидали письма, а Леонард и Хуанна вышли погулять, пока еще солнце не особенно жгло. Во время этой прогулки им пришло в голову, что они не должны более злоупотреблять любезностью м-ра Уоллеса, а между тем у них не было в кармане ни одного пенни. Когда они медленно двигались вперед по обширным африканским пустыням, довольствуясь в изобилии попадавшейся дичью, любовь и поцелуи заменяли им все на свете. Но теперь они приближались к цивилизованным странам, где без денег было невозможно жить.

— Что нам делать, Хуанна? — спросил печально Леонард. — У нас нет денег на то, чтобы добраться до Наталя, и нет кредита, чтобы занять где-нибудь!

— Мне кажется, мы должны продать большой рубин, — отвечала она со вздохом, — хотя мне очень жаль расставаться с ним!

— Никто здесь не купит такой камень, Хуанна, да он, может быть, и не настоящий рубин!.. Может быть, Уоллес даст мне безделицу, хотя мне не хотелось бы просить у него!

После прогулки они сели за завтрак, к концу которого вернулся из города м-р Уоллес.

— Я принес хорошие новости, — проговорил он, — через два дня здесь будет пароход, так что, расплатившись с моими людьми, я смогу отправиться на нем в Аден, а оттуда домой. Конечно, вы также поедете со мной, так как подобно мне, вероятно, достаточно пробыли в Африке. Здесь несколько номеров «Taims», просмотрите их, миссис Утрам, пока я буду читать свои письма!

Хуанна взяла номера газеты и начала рассеянно пробегать их, хотя слезы на глазах едва позволяли ей разбирать буквы. Внезапно взгляд ее упал на имя «Утрам», напечатанное на первой странице.

— Леонард! — вскричала она вне себя от удивления. — Послушай, что здесь написано:

«Если Леонард Утрам, второй сын сэра Томаса Утрама, баронета, бывшего владельца Утрам-Холла, находится, по слухам, в последнее время в Восточной Африке, на территории к северу от бухты Делагоа, или, в случае его смерти, его законные наследники обратятся к нижеподписавшимся, то он или они услышат весьма важные известия, касающиеся его или их материального положения.

«Томсон и Тернер, улица Альберта, 2, Лондон».

— Вы шутите, Хуанна? — спросил Леонард.

— Взгляните сами! — ответила она.

Он взял газету и прочел несколько раз объявление.

— Прекрасно, — сказал наконец Леонард, — я уверен только в одном, что никто так не нуждается в хороших известиях, касающихся материального благосостояния, как я, у которого в данную минуту, кроме рубина, быть может, нет ничего. Я не знаю даже, как мне быть с любезным приглашением гг. Томсона и Тернера: разве послать им письмо, и до получения ответа жить в кафрской хижине?

— Не беспокойтесь об этом, дружище! — сказал Уоллес. — У меня есть с собой достаточно наличных денег; они в вашем распоряжении!

— Мне совестно злоупотреблять вашей любезностью! — отвечал, покраснев, Леонард. — Быть может, это объявление не значит ничего или меня ждет наследство в пятьдесят фунтов, хотя я не знаю, кто мог оставить мне даже и такую сумму. Как же я расплачусь с вами?

— Пустяки! — сказал Уоллес.

— Хорошо, — прибавил Леонард, — нищие должны спрятать в карман свою гордость!

Через два дня из города сообщили им, что направляющийся на север пароход подходит. Тогда Оттер, последнее время не говоривший ни слова, торжественно приблизился к Леонарду и Хуанне с протянутой вперед рукой.

— Что такое, Оттер? — спросил Леонард, помогавший в это время Уоллесу укладывать его охотничьи трофеи.

— Ничего, баас; я пришел сказать «прости» тебе и Пастушке, вот и все. Я хочу уйти прежде, чем увижу, как паровая рыба увезет вас прочь!

Леонард и Хуанна так сроднились с Оттером, что даже во время приготовления к отъезду в Англию никому из них в голову не пришла мысль о возможности расстаться с ним.

— Почему же ты хочешь уходить? — спросил Леонард.

— Потому что я — безобразная старая собака, баас, и не могу быть полезен вам там! — кивнул карлик по направлению к морю.

— Кажется, ты намекаешь на то, что не хочешь оставить Африки даже на время? — сказал Леонард с плохо скрытым огорчением и тревогой. — А я взял тебе билет на пароход!

— Что говорит баас? — медленно спросил Оттер. — Баас взял мне место на паровой рыбе?

Леонард утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, я прошу прощения, баас! Я думал, что ты покончил со мной и хочешь бросить меня, как сломанное копье!

— Значит, ты хочешь ехать, Оттер? — сказал Леонард.

— Хочешь ехать?! — с удивлением воскликнул карлик. — Разве ты не мой отец и моя мать и разве то место, где будешь ты, не мое место? Знаешь ли, баас, что я теперь хотел сделать? Я хотел влезть на вершину дерева и следить за паровой рыбой, пока она не исчезнет на краю света; затем я взял бы эту веревку, так хорошо мне послужившую среди народа тумана, накинул бы ее себе на шею и повесился бы на том дереве.

Леонард отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие у него на глазах; привязанность карлика тронула его более, чем он хотел показать.

КОНЕЦ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

Спустя шесть недель после описанных событий, к подъезду дома Э 2 на улице Альберта в Лондоне подъехал экипаж, из которого вышли Леонард и Хуанна, значительно поправившиеся за время своего морского путешествия. Войдя с Хуанной в контору гг. Томсона и Тернера, молодые люди обратились к добродушному плотному господину, вставшему при их появлении из-за стола:

— Вы поместили объявление в «Taims» о Леонарде Утраме?

— Да, сэр, — ответил адвокат. — Вы имеете какие-нибудь известия об этом лице?

— Да, имею! Я — Леонард Утрам, а это леди — моя жена.

Адвокат учтиво поклонился.

— Это очень приятно, — сказал он, — мы уже перестали было надеяться. Но необходимо кое-какие доказательства вашей личности!

Леонард рассказал адвокату вкратце все важнейшие события своей жизни. Выслушав его внимательно, адвокат, взяв из железного шкафа, вделанного в стену, какой-то пакет, подал его молодому человеку. Развернув пакет, Леонард узнал почерк Джен Бич. Это было письмо, полученное им от Джен Бич, первое и последнее.

В этом письме было следующее:

«Мой дорогой Леонард! Будучи вдовой, я могу вас назвать так без всякого стыда, зная, что вы дороги моему сердцу. Завещание, которое я подпишу завтра, докажет вам, если вы еще живы, в чем я уверена, как велика была моя забота о том, чтобы вы могли снова вступить во владение домом предков, который судьба отняла у вас. Вот почему для меня большая радость, что я могу составить в вашу пользу завещание, что и делаю со спокойной совестью ввиду того, что мой покойный муж, не имея ближайших родственников, оставил все свое состояние в мое полное распоряжение в случае смерти нашей дочери, что, к моему горю, и случилось.

«Дай Бог вам самим в течение долгого времени пользоваться состоянием и землями, которые я смогла вернуть вашей семье, и пусть ваши дети и их потомки владеют Утрамом на многие годы.

«Но довольно об этом. Я должна еще объясниться с вами и попросить у вас прощения. Быть может, Леонард, вы давно забыли меня, и когда эти строки попадутся вам на глаза, вы будете любить другую женщину. Но нет, не может быть, Леонард, чтобы вы могли совсем забыть меня, вашу первую любовь; никакая женщина не будет никогда для вас тем, чем была я; по крайней мере, я верю в это в моей суетности и безумии.

«Быть может, вы спросите, какое возможно объяснение между нами после того, как я оскорбила мою собственную любовь, отдавши себя другому. Поверьте, я боролась, сколько могла, но отец заставил меня выйти замуж за Когена.

«И вот после шести лет с той снежной ночи, когда мы расстались, наступает конец, я умираю. Богу угодно было взять мою маленькую дочь; этого последнего удара я не могу перенести и вскоре пойду за ней, чтобы вместе с ней ждать того времени, когда я еще раз увижу ваше незабвенное лицо.

«Вот все, что я хотела вам сказать, дорогой Леонард. Простите меня и — прибавлю еще в своем эгоизме — не забывайте вашу Джен».

Леонард положил письмо на стол и снова закрыл лицо руками, чтобы скрыть волнение, овладевшее им при мысли о глубине и чистоте любви умиравшей женщины.

— Могу я прочесть это письмо, Леонард? — спросила спокойно Хуанна.

— Да, я думаю! — отвечал он, смутно чувствуя, что лучше выяснить вопрос раз и навсегда во избежание будущих недоразумений.

Хуанна, взяв письмо, дважды прочла его так, что запомнила все до последнего слова, затем, ничего не говоря, возвратила адвокату.

Через полчаса Леонард и Хуанна были одни в номере отеля, но ни слова не было произнесено ими с тех пор, как они оставили контору адвоката.

— Разве вы не видите, Леонард, — сказала наконец горячо его жена, — что с вами произошло недоразумение? Пророчество вашего умиравшего брата было подобно изречениям Дельфийского оракула, его можно было понимать двояко, и, конечно, вы привели неверное объяснение. Вы оставили Могильную гору днем раньше, чем следовало. Вам предсказано было, что вы вернете Утрам при помощи Джен Бич, а не меня! — и она грустно усмехнулась.

— Не говорите так, дорогая, — сказал печально Леонард. — Мне больно…

— Как же иначе я могу говорить, прочтя это письмо? — отвечала она. — Теперь я всю жизнь должна быть обязанной ей за ее доброту. О! Если б я только не потеряла этих рубинов, если б я их не потеряла!

Прошла еще неделя, и Леонард вместе с Хуанной очутились снова в большой зале дома Утрамов, где несколько лет тому назад зимней ночью он произнес с братом клятву. В этой зале все было оставлено на прежних местах; об этом позаботилась Джен. По-прежнему на пюпитре лежала древняя Библия, над которой они с братом произнесли клятву, на стенах, как и прежде, висели портреты предков, спокойно смотревшие на него. Неприкосновенным осталось и окно с рисунками геральдических щитов, покрытых девизами — «за любовь, дом и честь» и «per ardua ad astra». Он снова владел домом и восстановил свою честь. Он преодолел лишения и опасности, и звездная корона принадлежала ему.

Чувствовал ли Леонард себя вполне счастливым, когда смотрел на знакомые ему семейные реликвии? Быть может, не совсем: там, на кладбище, была могила с надгробием из белого мрамора.

Была ли счастлива Хуанна? Она хорошо знала, что Леонард искренно побит ее, но — увы! Ей было горько сознавать, что ее усилия пропали и она была лишена награды за них, которая досталась другой, показавшей себя если не лживой, то слабой. Она была уверена в том, что постоянно, днем и ночью, будет чувствовать в этом доме присутствие женской тени, тени бледной красивой женщины, которая будет стоять между ней и сердцем ее супруга.

Одним словом, сейчас, в час полного благополучия, Леонард и Хуанна поняли справедливость французской поговорки, что фортуна никогда не дарит обеими руками, а, отдавая одной, любит отнимать другой рукой.

Прошло около десяти лет, и сэр Леонард, уже член парламента и лорд-наместник своего графства, в первое майское воскресенье выходил из церкви в сопровождении жены, самой красивой женщины во всем графстве, и троих или четверых детей, мальчиков и девочек, здоровых и и прелестных. Посетив одну могилу, лежавшую близ алтаря, они пошли домой через зазеленевший парк и ярдах в ста от двери Утрам-Холла остановились у входа в жилище, известное под именем «крааля», которое имело вид пчелиного улья и было построено из соломы и жердей руками одного Оттера.

Греясь на солнце у входа в хижину, сидел сам карлик, работая с ножом в руке над кучей молодых ясеневых деревец, из которых он делал метлы.

— Здравствуй, баас! — сказал он, когда приблизился к нему Леонард. — Баас Уоллес уже здесь?

— Нет, он придет к обеду. Помни, что тебя ждут, Оттер!

— Я не опоздаю, баас, в этот день всех дней!

— Оттер, — вскричала маленькая девочка, — ты не должен делать метлы в воскресенье, это не хорошо!

Оттер засмеялся в ответ на эти слова и обратился Леонарду на языке, который понимали только они одни.

— Что я говорил тебе много лет тому назад, баас? — сказал карлик. — Разве я не сказал, что, так или иначе, ты станешь богат и большой крааль за морем будет снова твоим, и дети чужеземцев не будут бегать в нем? Вот, мои слова исполнились! — и он показал рукой на детей. — Да, я, Оттер, бывший во многих случаях глупцом, оказался хорошим пророком!

Несколько часов спустя обед в большой зале окончился. Все слуги ушли, включая Оттера, который, одетый в белую куртку, стоял за стулом своего господина.

Генри Райдер Хаггард Мечта Мира

I. Безмолвный остров

Шумно плещут и пенятся огромны валы безбрежного моря, омывая подошвы гор.

Тихо скользит по волнам корабль, огибая острова и несясь вперед во мраке ночи. У корабля только одна мачта и широкий коричневый парус, на котором вышита золотом звезда: его корма стоит высоко над водой и похожа на клюв птицы; нос выкрашен в ярко-красный цвет.

На веслах корабль несется так же легко, как при западном ветре.

На деке корабля стоит человек и смотрит вперед. Он невысокого роста, но крепко сложен, широкоплеч и, по-видимому, очень силен. У него синие глаза; темные вьющиеся волосы рассыпаются из-под красной матросской шапки, по пурпуровому плащу, застегнутому золотою брошью. В его темных локонах мелькают серебряные нити, а борода совсем побелела. Вся душа его в глазах; он следит, не уставая, не покажется ли из темноты огонь маяка на лежащем впереди острове или дымок из-за далеких холмов, но ждет напрасно: ни огня, ни дыма, ни звука голосов, ни крика птиц, ничего. На острове царит мертвая тишина.

Вот корабль приблизился к берегу, на котором не было и признака жизни. Лицо человека омрачилось. Глаза его потухли, он, казалось, постарел от заботы, сомнений и тоски по родному дому.

Ни один человек не мог так любить свой дом, как он, Одиссей, сын Лаэрта, прозванный Улиссом, — возвращавшийся теперь из своего вторичного странствия. Весь мир знал о его первом путешествии. Десять лет скитался он по морю, после взятия Трои, и добрался до дома, переодетый нищим. Дома он встретил злобу и насилие врагов, убил их в своем собственном доме и снова завоевал свою жену, однако и после того не нашел покоя и отдыха: на нем тяготело проклятие. Он должен был выполнить свою задачу, странствовать до тех пор, пока не достигнет той страны, где люди не знали вкуса соли и не слыхали о существовании соленого моря.

Тогда он должен был принести жертву богу моря и вернуться домой. Он стерпел проклятие, выполнил все должное, чтобы умилостивить разгневанное божество, относившееся раньше к нему по-дружески, и после всевозможных приключений приближался к родине. Итак, побывав в чудных странах, теперь он возвращался от Ворот Солнца и Белой скалы, из Обиталища душ, из страны народа Снов.

Но на его родном острове было тихо и пустынно, как нигде; берега казались пустыней при лучах рассвета.

Корабль остановился у хорошо знакомой гавани, закрытой скалами от ветра. Скиталец не обернулся назад, не сказал ни одного слова на прощанье своему экипажу, схватился рукой за ветку огромного оливкового дерева и прыгнул на берег, здесь встал на колени, поцеловал родную землю и, покрыв голову плащом, начал молиться, чтобы найти дома мир и покой, верную любимую жену и достойного сына.

Но молитва его не была услышана. Поднявшись после молитвы на ноги, странник оглянулся назад, но в гавани не было и следа корабля, а в море не было заметно белевшего паруса. Кругом царила тишина, даже дикие птицы не приветствовали своим криком.

«Солнце только что взошло, и люди не успели проснуться, — подумал Скиталец и, скрепя сердце, пошел по тропинке на холм, через скалы, тянувшиеся массами по острову. Взбираясь по холму, он надеялся, как прежде, найти хижину своего верного слуги, свинопаса, и узнать от него о родном доме. Вот и хижина его. Дубовый крепкий частокол — весь поломан. Ни признака дыма из трубы; даже собаки не выбежали навстречу. Дверь в домик была открыта настежь, но в нем было совсем темно. Паутина висела с потолка, всюду была пыль и запустение. Очевидно, люди давно не входили сюда.

Скиталец крикнул, но ему ответило только эхо. Тогда он вошел внутрь, надеясь найти пищу, а может быть, искру тлевшего огня под сухими листьями. Но нет. Холодный мрак, подобный смерти, царил повсюду.

Скиталец снова вышел на воздух, под теплые лучи солнца, и пошел по направлению к городу Итаке. Он видел сиявшее, как прежде, безбрежное море. Но на нем не видно было парусов. На полпути ему встретилась ольховая роща и бассейн, вода которого вытекала из старого фонтана Нимф. Теперь бассейн был изломан и зарос мхом; вода промыла в нем трещины и ушла в море. Путешественники не совершали здесь жертвоприношений, и огонь на алтаре Нимф давно погас. Трава покрыла остатки пепла; жертвенный камень зарос плющом.

Скиталец спешил вперед с тяжелым сердцем. Скоро он увидел высокую кровлю своего дома. Но и здесь не видел дыма из трубы; широкий двор зарос сорной травой. Там, где по середине двора когда-то стоял алтарь Зевса, находилась большая куча какой-то белой пыли, около которой росла безобразная трава, редкая, как волосы на голове прокаженного.

Скиталец вздрогнул, заметив в куче почерневшие человеческие кости; подошел ближе и, — о ужас! — куча оказалась останками мужчин и женщин. Очевидно, здесь хорошо поработала смерть; масса народа погибла от чумы. Трупы их были сожжены, а те, кто свалил их сюда, вероятно, убежали, так как людей не было видно нигде. Двери даже были открыты, но никто не входил и не выходил из них. Дом был мертв так же, как люди, которые когда-то жили в нем.

Скиталец помедлил минуту на месте, где старый Аргас когда-то приветствовал его. Одиноко стоял он, опираясь на свой посох. Вдруг луч солнца упал на кучу костей, и что-то ярко заблестело в ней. Скиталец дотронулся концом своего посоха до кучи, и к его ногам упала кость руки, на которой блеснуло золотое запястье. На запястье была выгравирована знакомая надпись.

При виде ее несчастный в ужасе упал на землю, узнав золотое запястье, несколько лет тому назад привезенное им в подарок жене своей, Пенелопе. Он обессилел и долго рыдал, собирая прах своей жены и посыпая им свою голову. Долго лежал он на земле, кусая руки, проклиная богов и судьбу, лучи солнца жгли его; но он даже не двинулся с места, когда ветерок на закате солнца зашевелил его волосы.

Солнце закатилось, и стало темно. На востоке медленно всплыл серебристый месяц. Неподалеку раздался крик ночной птицы. Черные крылья мелькнули в воздухе, и хищная птица клюнула шею Скитальца. Он пошевелился, взмахнул рукой, схватил птицу и с силой бросил ее на землю. Страдания его были так невыносимы, что он начал искать у пояса нож, чтобы убить себя, но ножа не было. Тогда он встал, шатаясь, и стоял, озаренный лучами месяца, словно лев у разрушенного дворца забытых королей. Ослабев от голода и тоски, он прислонился к дверям собственного дома и смотрел на высокий каменный порог, где когда-то он сидел, переодетый нищим и где убил оскорбителей своей жены.

Теперь жена его умерла. Все было кончено и навсегда. При свете луны, дом казался ему каким-то страшным призраком… Там не было людей, не было тепла, света и любви. Столы были свалены там и сям в большом зале, кресла из слоновой кости — сломаны. Повсюду валялись остатки похоронного пира, опрокинутые кубки и блюда. Лунные лучи скользили по стенам, сверкая на клинках оружия и бронзе.

Вдруг одна знакомая вещь привлекла внимание Скитальца. Это был лук Эврита, из-за которого великий Геракл убил своего гостя в своем доме; ни один смертный не мог согнуть его. Скиталец берег драгоценный лук, не взял его с собой на корабль, а оставил дома, как дорогую память об убитом друге! Теперь, когда дом его мертв, когда нет в нем ни жены, ни ребенка, ни слуг, только этот лук, казалось, приветствовал его. Это был удивительный волшебный лук! В нем обитал дух, который предвещал битвы. Перед всяким несчастьем лук странно звучал целую ночь. Его тонкий, пронзительный голос звенел, как струна, и гудел, как стрела. В то время, когда Скиталец стоял и смотрел на оружие, лук зазвенел. Сначала звуки были слабы, но по мере того, как он прислушивался, они становились сильнее, явственнее. Это пение звучало в его ушах и сердце.

Это была песнь смерти, и эти звуки впервые нарушили тишину заброшенного дома.

Ясно и гулко пост стрела

Вещую песнь волшебного лука, и звучит, как струна.

Пронзительно раздается ее песнь.

Пустите нас, пустите насытиться телом человека!

Быстрые, жадные, летим мы издалека

Словно хищная птица на кровавый пир после битвы.

Мы наполним собою воздух

Подобно каркающим стаям хищных воронов.

Словно снежные хлопья, гонимые ветром.

Мчимся мы и несем с собой смерть.

Услышав эту музыку, Скиталец понял, что война — близко. Он знал, что его стрелы быстро полетят в цель и насытятся человеческой кровью, протянул руку и взял лук.

Наконец, страдания его разразились слезами. Слезы потекли ручьями из его глаз. Он долго и непрерывно плакал, потом встал и пошел, потому что голод заговорил в нем сильнее тоски, любви и желаний.

Через узкую дверь он прошел в потайную кладовую дома, которая была выстроена им самим. С трудом отыскал он дверь, так как и здесь все заросло травой, и нашел запас зерна. Дом был богат запасами и провизией, когда появилась чума. Странник поел и вынул из сокровищницы прекрасное золотое вооружение несчастного Париса, сына Приама. Царь Менелай, после разгрома Трои, подарил его своему дорогому гостю Одиссею. Скиталец одел на себя золотое вооружение и взял меч с бронзовым клинком и серебряным наконечником. Любовь к жизни вернулась к нему теперь, когда он поел, выпил воды и слышал песнь волшебного лука. Он был жив и надеялся жить, хотя дом его был заброшен, жена умерла, и сын Телемак исчез, и никто не мог ничего сказать о нем.

Одевшись, он выбрал себе два копья, почистил их, привязал за плечами колчан со стрелами, взял свой большой лук и ушел из родного дома, ушел навсегда. Никогда нога его не ступит сюда более!

Пусть зарастает травой, пусть морской ветер поет над ним погребальную песнь!

II. Мечта Мира

Ночь была светла и тиха. Только шум воды нарушал царившую кругом тишину. Скиталец вышел из своего дома и пошел к морю, поглядывая на окна домов. Но в них было темно и тихо. Многие из домов были совсем разрушены, так как за чумой последовало землетрясение. Там и сям по дороге виднелись ямы, и лунный свет, пробиваясь в трещины домов, бросал причудливые и странные тени. Наконец, Скиталец добрался до храма Афины, богини войны. Кровля храма упала, колонны пошатнулись, пол зарос диким тимьяном. Он подошел к двери другого храма, на алтарь которого когда-то приносили много жертв. То был храм Афродиты, богини любви.

В открытую дверь до него донесся нежный запах ладана и курений; что-то блеснуло в серебристых лучах месяца… Медленно шел Скиталец, чувствуя себя усталым, словно в полусне, потом спрятался в тени длинной миртовой аллеи, опасаясь, что морские разбойники, быть может, пируют в развалинах забытого храма.

Нет, ни одного звука не доносилось до него, ни пения, ни танцев… Все было тихо и пустынно.

Вооружившись мужеством, он вошел в священное место. Высокие, бронзовые жаровни не дымились курением; факелы не горели в руках золотых фигур, стоявших в храме Афродиты. Но что это? Грезил ли он наяву, или был это отблеск лунного света? Весь храм купался в огненном сиянии. Пламя выходило не из алтаря божества, а горело неугасимым, божественным огнем. Стены, с нарисованными на них сценами любви, колонны и своды, — все это пламенело ярким сиянием огня.

Скиталец испугался, поняв, что Божество близко. Он склонил голову, закрыл свое лицо и сел у алтаря. Спал ли он или грезил, он сам не знал, но ему явственно слышался шелест и шепот миртовых и лавровых деревьев, и чье-то холодное дыхание повеяло ему в лицо.

Он вздрогнул; волосы на голове зашевелились. Потом наступила тишина. Затем раздался голос. Он знал, что это голос Божества: боги часто говорили с ним прежде; он слыхал музыкальный голос Афины, царицы мудрости и войны, нежный лепет Цирцей, дочерей Солнца, и дивную речь Калипсо. Теперь слова доносились до него нежнее воркованья голубки, слаще сна: «Одиссей, ты не знаешь меня, но я твоя госпожа, и ты должен быть моим слугой! Где же твоя богиня, Афина? Зачем преклоняешь ты колена перед дочерью Зевса?»

Скиталец не ответил, только склонил голову в глубокой тоске. Между тем таинственный голос продолжал:

— Смотри, твой дом опустел, твой очаг холоден! Ночные птицы нашли приют под твоей кровлей.

— У тебя нет ни ребенка, ни жены, ни родины; твоя богиня Афина забыла тебя. Много жертв приносил ты ей, а мне принес ли хоть пару голубей? Или она забыла тебя потому, что серебристые нити появились в твоих темных волосах? Разве мудрая богиня так же изменчива, как нимфы? Разве она любит человека только в расцвете юности?

— Я не знаю и не понимаю этого! Знаю только, Одиссей, что ты должен склониться передо мной и служить мне. Я покоряю себе все живущее: богов, людей и животных. Не думал ли ты избежать Афродиты? Ты никогда не любил так, как я внушаю людям любить. Ты никогда не слушался меня, не знал радостей и горя любви! Ты только терпел ласки Цирцеи, дочери Солнца, и скучал в объятиях Калипсо. Что касается твоей умершей жены, Пенелопы, ты любил ее законной любовью, но не пылкой страстью. Она была твоим другом, твоей хозяйкой, матерью твоего сына. С ней соединяются все воспоминания твоей родины. Но она умерла; ребенка нет, твоя родина — только груда костей и развалин. К чему послужили все твои странствования, труды и приключения? Что нашел ты? Ты жаждешь найти ту, что ищет все человечество — Мечту Мира. Никто не может найти ее, не нашел и ты, Одиссей. Твои друзья умерли, страна опустела, все погибло, осталась одна надежда. Перед тобой лежит новая жизнь, без забот и воспоминаний прошлого. Хочешь ли ты быть моим слугой?

Голос становился все нежнее, слышался все ближе, дивное благоухание коснулось Скитальца. Дыхание богини коснулось его шеи, ее волосы смешались с его темными локонами.

— Теперь, Одиссей, — продолжал голос, — пожертвуешь ли ты один час для меня? Не бойся, ты не увидишь меня. Подними голову и взгляни на Мечту Мира!

Одиссей поднял голову и увидел дивное видение. Это была девушка, не похожая на смертную женщину, в полном расцвете красоты и юности, почти дитя, прекрасная, как богиня. Сама Афродита могла бы позавидовать ее чудной красоте!

Она была тонка и стройна, как молодая пальма, в ее глазах светилось спокойствие и невинность дитяти. Девушка держала на голове блестящий бронзовый кувшин, словно несла воду из колодца.

Скиталец узнал ее: он видел эту девушку во время путешествия в страну царя Тиндаруса, ее отца. Она встретилась ему, когда шла с реки. Тогда он был молод, его глаза любовались красотой Елены, сердце жаждало ее, прекраснейшую из женщин, и он просил ее руки. Но Елена была отдана другому человеку, Менелаю.

Созерцая юную Елену, Скиталец чувствовал, что помолодел, что любит красавицу страстной и юной любовью.

Видение растаяло, исчезло… Из тумана появилась новая картина. Он увидел самого себя, переодетого нищим, сидевшего в огромном, освещенном зале, а женщина мыла ему ноги и мазала его голову благовонным маслом. Лицо женщины было прекрасно, но печально.

И вспомнилось Одиссею, как прокрался он в город Трою в дом Приама, чтобы проследить троянцев, как Елена, прекраснейшая из женщин, омыла его ноги и помазала голову маслом. Пока он смотрел, видение исчезло в тумане. Он склонил голову, упал на колени перед алтарем богини и воскликнул:

— Где под солнцем живет Златокудрая Елена? Голос богини, казалось, прошептал ему на ухо:

— Разве я не правду говорила, Одиссей? Разве ты не служил мне, разве не любовь спасла тебя в Трое, в ту ночь, когда даже мудрость не могла помочь тебе?

— О да, богиня!

— Слушай же! — продолжал голос. — Я буду милостива и добра к тебе. У тебя нет ничего, ни дома, ни родины, но я вдохну в твое сердце забвение всех печалей и любовь к той, которая была твоей первой любовью в дни твоей юности! Елена еще живет на земле. Я пошлю тебя искать ее, и ты будешь долго воевать и странствовать. Ты найдешь ее в далекой стране, среди странного народа, и храбрейший, и мудрейший из мужей будет в объятиях прекраснейшей из женщин. Но помни это, Одиссей: ты должен отдать свое сердце только Елене, а не другой женщине. Вот тебе знак, по которому ты узнаешь Елену в волшебной стране, среди женщин, занимающихся колдовством. На груди Елены сияет драгоценный камень, большая звезда, мой дар ей в ночь ее свадьбы с Менелаем. От этой звезды капают красные капли, похожие на кровь, текут на ее платье и исчезают, не запачкав его.

Ты узнаешь ее по этой звезде любви и поклянешься ей в любви и верности. Если же ты, Одиссей, нарушишь свою клятву, то никогда в жизни не увидишь Златокудрую Елену. Ты умрешь от воды тихой смертью! Но раньше ты будешь в объятиях прелестной Елены!

— Богиня, как может это быть, — возразил Скиталец, — если я один на этом острове? У меня нет ни корабля, ни спутников, чтобы переплыть море?

— Не бойся! — ответил голос. — Все в руках богов. Иди из моего храма и усни. Спи и отдыхай! Твоя сила вновь вернется к тебе, и раньше заката солнца ты будешь уже плыть на поиски Мечты Мира. Теперь же выпей эту чашу на моем алтаре! Прощай!

Голос замер, словно далекая музыка. Скиталец очнулся, поднял голову, но свет исчез, и серые предрассветные сумерки смотрели в окна храма. На алтаре стояла золотая чаша, наполненная до краев красным вином. Скиталец взял чашу и выпил волшебный напиток. О, чудо! Сердце его согрелось надеждой, забылись все прежние печали, горести и тоска по любимым существам, которых не было в живых.

Он встал и пошел легкой походкой молодого человека, держа в руке оба копья и неся на спине свой лук, затем, дойдя до большой скалы, лег и заснул глубоким сном.

III. Одиссей убивает сидонцев

На востоке занималась заря. Новый день начинался над спокойной гладью моря. Лучи солнца озарили верхушки холмов, играя на золотом вооружении спящего Скитальца. В это время невдалеке показался черный корабль, быстро бежавший к берегу на веслах. Нетрудно было узнать в нем корабль сидонских купцов, удивительно жадного и корыстного народа. На носу корабля находились две фигуры богов, большеголовых карликов с огромными ртами и кривыми ногами.

Корабль возвращался из Альбиона, от ворот великого моря, и вез богатую кладь. На дне корабля, рядом с рулевым стоял капитан, худой, зоркий моряк, который издали заметил золотое вооружение Скитальца. Он не мог ясно разглядеть, что блестело так ярко в лучах солнца, но всякое золото привлекало его, как железо притягивает к себе руки героев. Капитан приказал направить корабль к берегу; подойдя ближе, моряки увидели спящего человека в блестящем золотом вооружении. Пошептались купцы, рассмеялись, вышли на берег, захватив с собой канат и веревку, на которой сделали петлю и узел, лассо, чтобы удобнее захватить спящего человека, затем влезли на утес, чтобы набросить петлю и втащить человека в золотом вооружении на свой корабль, увезти его к устью египетской реки и продать в рабство. Коварные и жадные си-донцы любили ловить мужчин и женщин и продавать их за золото или серебро. Они успели захватить много царских сыновей, которые умерли в неволе, тоскуя по родине.

Тихо подвигаясь вперед, сидонцы ползли по траве и, наконец, очутились около спящего Скитальца. Но последний во сне почуял их приближение, повернулся и сел, недоуменно оглядываясь кругом. Не успел он, однако, опомниться, как петля очутилась уже на его шее. Его повалили и потащили. Но он вскочил на ноги, издал свой воинственный клич и бросился на купцов, схватившись за меч. Те, которые стояли ближе к нему, отпустили веревку и убежали, но остальные тащили веревку изо всей силы. Если бы руки Скитальца были свободны, он мог бы вытащить меч и покончил бы с ними, но его руки были стянуты петлей. Долго не могли они справиться с ним, хотя те из них, которые убежали, успели вернуться назад и помогали тащить веревку. Наконец, они осилили его и потащили за собой, шаг за шагом. Пока он не запнулся и не упал. Тогда они кинулись на него, схватили и связали веревками, затянув их морским узлом. Но добыча обошлась им дорого, и двое не вернулись на свой корабль, так как Скиталец раздавил одного из них своими коленями, а другого убил страшным ударом ноги.

Наконец, он ослабел, и разбойники потащили его на корабль, где и бросили на фордек.

Корабль поплыл вперед. Ветер был попутный. С легким сердцем отправились купцы в путь. Они умели вести дело с дикими племенами, жившими на острове Альбион, закупили достаточно и олова, и золота, и стекла, а теперь, в довершение всех своих приключений, им удалось захватить человека, за вооружение которого можно получить царский выкуп. Прекрасное путешествие! Прекрасный, попутный ветер!

Путь их был длинный, по хорошо знакомым водам. Они прошли Кефалонию, многие другие острова и лесистую местность Закинта, которая принадлежала Одиссею. Но он лежал молча, тяжело дыша, и поднял голову только, чтобы взглянуть на заходящее солнце, которое скрывалось за утесами родной Эллады.

Корабль шел вдоль берега, мимо многих забытых городов. Глубокой ночью добрались они до Пилоса, издалека заметив огни, горевшие в домах города.

Когда они достигли южного пункта, где встречаются два моря, разразилась буря, и ветер погнал их к устью Нила. Долго боролся корабль с волнами и не мог войти в гавань, долго бросало его во все стороны. Люди хотели спасти корабль, выбросив за борт весь груз, но капитан защищал сокровища с мечом в руке: он решил или утонуть, или плыть вперед на корабле, добраться до Сидона, города цветов и пальм, выстроить там белый домик среди пальмовой рощи и навсегда отказаться от моря. Он дал клятву в этом и не позволил им бросить Скитальца за борт, как те хотели. «За него можно взять хорошие деньги!» — кричал капитан.

Наконец, буря прекратилась; люди ободрились, совершили жертвоприношения, налив вина перед фигурами богов-карликов на носу корабля, и зажгли куренья на маленьком алтаре, потом, насмехаясь над пленником, повесили его меч и щит на мачту, а колчан и лук взяли себе, как трофей победы. Купцы думали, что пленник не понимает их языка, но тот хорошо понимал, так как побывал во многих странах и знал многие языки. Потом матросы принесли пленнику пищи и вина. Он поел, и его сила вернулась к нему. Тогда он знаком пояснил им, чтобы они несколько ослабили связывавшую его веревку, так как у него затекли ноги. Они пожалели его и несколько ослабили узлы веревок. Одиссей лег на спину и отдыхал.

Так плыли они к югу и видели много странного, на пути своем встречали корабли с невольниками, молодыми мужчинами и женщинами из Ионии, которые были похищены работорговцами. Сидонцы очень спешили и однажды ночью бросили якорь у маленького островка, близ устья Нила.

Скиталец начал обдумывать план бегства, хотя надежды на успех было мало. Он лежал в темноте и не мог спать. Часовой стоял поблизости, не сводя с него глаз. Тогда пленник притворился спящим. Много мыслей теснилось в его голове, и ему казалось теперь, что видение богини было только сном. Ему придется жить в рабстве, быть невольником, работать на египетских рудниках или стоять на часах у дворцовых ворот, до самой смерти. Вдруг он услыхал слабый звук сверху из лука, висевшего на мачте, над его головой. Песнь лука проникла ему в сердце.

О! Час близится,

Время летит,

И враги убегут

От острых стрел.

Пусть хищные птицы летят

К тем, кто спит и кого ожидает смерть!

Пронзительно и громко

Поют острые стрелы.

Песнь лука звучит, как струна.

Пение затихло, — и к Скитальцу вернулись надежды: он знал теперь, что не будет рабом, что час освобождения близок Узлы веревок не мешали ему. Давно, в дни его странствий, Калипсо, горячо любившая его, научила его завязывать узлы, которых не может развязать ни один человек, и развязывать все узлы, завязанные людьми. Он припомнил теперь ее уроки и, забыв о сне, потихоньку развязывал веревки и узлы. Он мог уйти теперь, если бы ему удалось убежать незамеченным, доплыть до острова и спрятаться в кустарнике. Но душа его жаждала отмщения не менее, чем свободы. Он решил завладеть кораблем со всеми сокровищами и поехать к египетскому царю.

С этой мыслью он лежал, оставив веревки на руках и ногах, как будто они были крепко завязаны.

Так пролежал он до утра, когда пришли матросы и снова начали смеяться над ним. Один из них взял блюдо с чечевицей, поднес его Скитальцу и сказал на финикийском языке:

— Могущественный господин, ты — один из сонма богов, удостой принять нашу жертву! Разве вкусный запах не ласкает обоняние господина? Почему не хочет он дотронуться до жертвы?

Сердце Одиссея закипело гневом и негодованием, но он сдержался и улыбнулся.

— Почему не подходишь ты ближе, друг мой, — произнес он, — чтобы я мог ощутить запах жертвы?

Моряки удивились, услыхав, что он говорит на их языке. Человек, державший блюдо, подошел ближе и, словно дразня собаку, то подносил к нему блюдо с чечевицей, то отнимал его прочь. Но едва он успел подойти ближе, как Скиталец вскочил на ноги, причем веревки упали к его ногам, и ударил матроса по голове своим кулаком. Удар был так силен, что проломил голову матросу. Последний ударился о мачту, причем крепкая мачта пошатнулась, упал и тут же умер. Тогда пленник схватил с мачты свой лук, меч, надел колчан на плечи и побежал на нос корабля. Корабль был узок и, прежде чем матросы опомнились от изумления, Скиталец стоял уже позади алтаря богов-карликов, натянув стрелу и гневно смотря на врагов. Панический страх охватил сидонцев.

— Увы! Что мы сделали! — вскричал один из матросов. — Мы схватили и связали бога! Наверное, это бог Лука, которого зовут Аполлоном. Мы должны высадить его на остров и просить пощады, чтобы он не послал нам бури и волн!

— Нет, нет, рабы! — кричал капитан. — Это вовсе не бог, а обыкновенный человек, а его вооружение стоит больших денег!

Он приказал матросам пробраться на дальний конец корабля и оттуда бросать копья в пленника, сам также вооружился длинным копьем. Это были длинные, острые пики, и ничто не могло противостоять им. Матросам вовсе не нравилось приказание капитана: достать копья значило приблизиться к луку со стрелами. Только пять человек пошли на дек[120], где стоял пленник. Он пустил стрелу, потом другую. Двое матросов упали, один был убит копьем, а двое остальных убежали назад.

— Собаки! — закричал Одиссей на языке сидонцев. — Это было ваше последнее путешествие. Никогда более не продадите вы в рабство ни одного человека!

Моряки столпились в кучу, советуясь, что делать с ним. Стрелы градом летели в них; на деке им негде было спрятаться от стрел.

Солнце взошло и ослепительно засияло на золотом вооружении Одиссея. Он стоял один наверху, держа лук наготове. Кругом царила тишина; корабль качался на якоре. Вдруг несколько человек показалось на дальнем конце корабля с щитами в руках. Копья полетели в Скитальца. Он уклонился от одних, другие отскочили от его доспехов и воткнулись в туловища богов-карликов. Глазаего зорко следили за движением врагов. Вдруг он заметил тень рядом с ним на деке корабля, оглянулся и увидел человека, взобравшегося на мачту и готового поразить его. Скиталец схватил копье и метнул его в человека. Орудие воткнулось в руки матроса, и он беспомощно повис на мачте, взывая о помощи к товарищам. Теперь стрелы пленника понеслись в людей, стоявших на деке; те побежали, крича, что он бог, а не человек, другие бросились в море и поплыли к острову.

Скиталец не стал более ждать, выхватил меч и бросился за ними с криком, похожим на крик морского орла. Меч его летал вправо и влево, поражая всех на своем пути. Многие упали, другие бросились за борт, только капитан корабля, понимая, что все потеряно, повернулся и бросил копье в лицо Скитальца. Копье воткнулось в золотой шлем и слегка задело голову. Скиталец прыгнул на капитана и ударил его рукояткой меча с такой силой, что тот упал без чувств, затем связал ему руки и ноги и привязал к железному крюку. После этого он подошел к человеку, беспомощно висевшему на мачте.

— Что поделываешь, друг? — кричал насмешливо Скиталец. — Ты желаешь остаться со мной, а не хочешь уйти с товарищами? Оставайся же там и смотри на устье реки и на рынок, где ты хотел продать меня за хорошие деньги!

Но несчастный матрос уже умер от страха и страданий. Скиталец, расстегнув свое золотое вооружение, снял его, достал свежей воды, чтобы помыться, золотой гребенкой причесал свои длинные темные локоны и собрал все стрелы, воткнувшиеся в трупы, обратно в колчан. Когда все это было сделано, он снова надел свое вооружение, но, несмотря на свою силу, не мог вытащить осколка копья из своего золотого шлема. Подкрепившись пищей и выпив вина, он сделал возлияние на алтарь богов, отвязал канат от огромного камня, к которому был привязан корабль, затем взялся за руль и при свежем северном ветре направил корабль к южному рукаву Нила.

IV. Кровавое море

Теперь и Скиталец почувствовал себя усталым. Солнце стояло высоко на небе. Корабль быстро несся вперед. Но вдруг небо потемнело, и воздух наполнился шумом и шелестом бесчисленных крыльев. Казалось, что все птицы, жившие в этой стране, слетелись сюда и неслись над морем, крича и шумя на разные лады.

В темной массе птиц ясно выделялись белоснежные лебеди. При виде их Скиталец схватил свой лук и пустил стрелу в лебедей. Один из них камнем упал в воду позади корабля.

Скиталец ожидал этого, но, о ужас! — вода вокруг раненого лебедя покраснела, как кровь. Серебристые крылья и белоснежные перья лебедя покрылись красными пятнами. Скиталец с удивлением смотрел на это зрелище, заметив, что красная пена плыла с юга, от устьев Нила, что позади корабля вода приняла кроваво-красный цвет. Скиталец подумал, что на берегах Нила была какая-нибудь битва, что бог войны разгневался и окрасил кровью священную реку и море. Но где была война, туда рвалось его сердце, и он направился прямо к устью реки.

Было два часа пополудни, солнце ослепительно сияло на небе, как вдруг произошло что-то неожиданное. Солнце сделалось кроваво-красным и окуталось туманом, черным, как ночь. На юге стояло черное облако, похожее на гору, окаймленное огненным сиянием. Никогда во всю свою жизнь, за время всех своих странствований, Одиссей не видел такого мрака. Он не мог видеть ни корпуса, ни мачты своего корабля, ни мертвых матросов на палубе, ни капитана, громко стонавшего внизу и призывавшего богов. Только впереди корабля, на горизонте, виднелся просвет голубого неба да маленький остров, где он убил сионских купцов, белел вдали, словно сделанный из слоновой кости.

На севере, откуда он ехал, сияло ясное небо, высокие вершины гор, белели храмы богов. А на юге, куда он направлялся, стояла мрачная туча и царила темнота. Он знал, что там будет война людей и богов, что он найдет там последние объятия любви.

Забывая о предстоящих опасностях, Скиталец рвался вперед: он не знал страха, будучи из тех людей, которые не сворачивают с намеченного пути. Он пошел к алтарю богов, где еще дымились куренья, своим мечом расколол несколько стрел и рукояток в мелкие щепки, положил их в жаровню и поджег. Огонь ярко вспыхнул и озарил лица мертвых людей, лежавших на палубе.

Это было самое странное путешествие в его жизни, в обществе мертвецов, среди непроглядной темноты. Ветер дул с порывами. Наступила какая-то безрассветная ночь. Но на сердце его было легко, ему казалось, что он стал снова мальчиком. Забылись все прочие печали, когда он выпил напиток богини и упился наслаждением битвы.

Он схватил лиру мертвого сидонца и запел торжествующую песнь.

Хотя свет солнца погас во мраке,

Хотя народ мой исчез с лица земли,

Хотя я плыву по священному морю

Навстречу золотым лучам солнца,

Хотя я одинок и никому не известен,

Сердце мое, терпи, не страшись!..

Пока он пел, в темноте появился красноватый свет, и корабль помчался к этому свету. Скоро Скиталец увидел два столба пламени с узким промежутком между ними. Корабль прошел между ними. Огненные столбы вблизи оказались огромными горами, а за ними виднелась гавань. Когда корабль приблизился к гавани, Одиссей увидал огни на лодках, и моряк в одной из лодок заговорил с ним на египетском языке, спрашивая, нужно ли лоцмана, чтобы провести корабль в гавань.

— Да, да! — воскликнул Одиссей.

Лодка пошла к кораблю. Лоцман вошел на корабль, держа факел в руке. Когда его глаза упали на мертвецов, на капитана, привязанного к железному крюку, на золотое вооружение героя, на его лицо, он в ужасе отступил назад, думая, что сам бог Озирис на корабле Смерти явился в Египет. Но Скиталец просил его не бояться, говоря, что он приехал с богатым грузом и с драгоценными дарами Фараону. Лоцман, скрепя сердце, принялся за дело, и между двумя столбами огня корабль проскользнул в тихую гавань великой египетской реки. Затем, по совету лоцмана, корабль был направлен к храму Оракула в Танисе, — верное убежище чужеземцев, где ничто не могло потревожить их. Но сначала нужно было выбросить мертвых сидонцев за борт, так как египтяне ненавидели трупы. Один за другим мертвецы полетели в воду. Отвратительное зрелище!

В воде кишели огромные, чудовищные рыбы, набросившиеся на мертвые тела. Страшно было видеть, как они бросались на добычу, хватали ее и разрывали на куски, в непроглядном мраке, при отблеске далекого огня. Казалось, это была страшная река смерти, обитаемая чудовищами и всеми ужасами смерти. В первый раз в жизни сердце Скитальца замерло от страха. Тогда он вспомнил, что даже птицы в испуге летели прочь отсюда…

Когда мертвецы были выброшены, Одиссей, совсем измученный, заговорил с лоцманом, спрашивая его, отчего вода в море сделалась красной, была ли война в стране и везде ли царит такая темнота, как здесь. Тот ответил, что войны нет, все мирно и тихо, но страна переполнена лягушками, змеями и ящерицами, что целых три дня вода священной реки Сихор окрашена в кроваво-красный цвет, и мрак распространился над всей страной. Однако причины всех этих ужасов лоцман не знал.

Народ толковал, что боги разгневались на Кеми (Египет), но за что, он не мог сказать этого. Очевидно было, что божественная Гаттор, богиня любви, разгневалась на поклонение, воздаваемое в Танисе другой богине или женщине поразительной красоты. Лоцман добавил, что она появилась в стране несколько лет тому назад, неизвестно откуда, была почитаема, как богиня, и исчезла так же таинственно, как появилась. Теперь она видима всем людям и обитает в своем храме. Люди поклоняются ее дивной красоте и чтут ее, как богиню. Была ли она богиней или смертной женщиной, лоцман не знал, но богиня любви разгневалась на нее и послала на землю мрак и гадов.

Народ, живший по берегам моря, роптал и говорил, что надо просить чужеземную Гаттор уйти из страны, если она действительно богиня, или побить каменьями, если она простая женщина. Но обитатели Таниса клялись, что лучше умрут все до одного, чем позволят оскорбить несравненную красоту своей богини. Некоторые уверяли, что колдуны, пришедшие сюда из пустыни и поселившиеся в Танисе, которых называли Апуры, причинили все эти бедствия своим колдовством. «Кстати, — добавил лоцман, — эти варвары гораздо умнее и могущественнее всех египетских жрецов».

Рассказ лоцмана был короток. В это время темнота немного рассеялась и туча поднялась, так что зеленые берега реки открылись взору Одиссея. Мрак исчез, и яркий полдень засиял над страной Кеми. Шум и звуки жизни донеслись из города: мычанье скота, шум ветра, шелестевшего в листве пальм, всплески рыбы в ручье, голоса людей, перекликавшихся на берегах, и гул толпы в храме великого бога Ра, повелителя Солнца.

Скиталец помолился своим богам и возблагодарил Аполлона, Гелиоса и Афродиту. В конце концов лоцман привел корабль к набережной. Наняли гребцов, и лодка весело понеслась при солнечном свете по каналу к Танису, убежищу чужеземцев.

Когда корабль остановился, Скиталец вышел на берег, ласково приветствуемый бритыми жрецами храма.

V. Царица Мериамун

Новые вести летят быстро. Скоро Фараон, находившийся со своим двором в Танисе, заново отстроенном городе, узнал, что в Кеми приехал человек, похожий на бога, в золотом вооружении, один на корабле смерти. За

эти годы белые варвары с моря и островов нередко приходили в Египет, опустошали поля, захватывали женщин и исчезали на своих кораблях. Фараон удивился всей этой истории и, узнав, что чужестранец нашел приют в храме Оракула, сейчас же послал за своим главным советником.

То был древний жрец, по имени Реи, носивший высший титул в стране. Он служил еще в царствование Фараона-отца, божественного Рамзеса II, и был любим и уважаем и Менептой, и царицей Мериамун. Фараон поручил ему посетить убежище чужеземцев и привести приезжего к нему. Реи приказал запрячь мула и отправился к храму Оракула.

Когда он прибыл туда, жрец встретил его и повел в комнату, где Одиссей ел хлеб, запивая его вином. Он встал при входе Реи, одетый в свое золотое вооружение. Позади него, на бронзовом треножнике, лежал шлем с воткнутым в него осколком копья. Глаза Реи остановились на шлеме, и он был так удивлен, что едва расслышал приветствие Скитальца. Наконец, он любезно ответил ему, но глаза его продолжали блуждать по шлему.

— Это твой шлем, сын мой? — спросил он, взяв шлем в руку.

Голос его дрожал.

— Да, мой собственный, — ответил Скиталец, — хотя копье воткнулось в него недавно, в ответ на удар моего меча.

Он засмеялся.

Старый жрец приказал выйти всем служителям храма, и, уходя, они слышали, как он бормотал молитву.

— Мертвый сказал правду, — пробормотал он, переводя взор от шлема на лицо Скитальца, — мертвые говорят редко, но никогда не лгут!

— Сын мой, ты ел и пил, — сказал великий жрец Реи, — теперь я могу, как старый человек, спросить тебя: откуда ты родом, где твоя родина и кто твои родители?

— Я родом из Алибаса, — отвечал Скиталец, предпочитая рассказать о себе вымышленную историю, — я из Алибаса, сын Полинемона; мое имя — Эперит.

— Откуда явился ты один на корабле смерти с массой сокровищ?

— Сидонские купцы владели этими сокровищами и умерли за них, — отвечал Скиталец, — они ехали издалека и погибли. Они не довольствовались тем, что имели, а захватили меня в плен, когда я спал. Но боги даровали мне победу над ними; я взял в плен капитана, захватил весь богатый груз, много мечей, кубков и привез в дар Фараону. Пойдем со мной и выбери себе, что пожелаешь!

С этими словами Одиссей повел старика в сокровищницу храма, где хранилось много даров от чужеземцев: золото, дорогие ткани, слоновая кость, чаши и ванны из серебра. Среди всего этого богатства сокровища Одиссея выделялись своей роскошью, и глаза старого жреца заблестели от жадности.

— Возьми, что тебе нравится, прошу тебя! — говорил Одиссей.

Сначала жрец отказывался, но Скиталец заметил, что он не спускал глаз с чаши из прозрачной яшмы, привезенной с берегов Северного моря, украшенной курьезными фигурами людей и огромных рыб, совершенно неизвестных здесь, и подал чашу жрецу.

— Ты должен взять ее, — сказал он, — в память друга и твоего гостя.

Реи взял чашу, поблагодарил и поднес к свету, чтобы полюбоваться ее золотистым цветом.

— Мы похожи на детей, — сказал он улыбаясь. — Я — старый ребенок, которого ты порадовал новой игрушкой. Фараон просит тебя прийти к нему. Но если ты хочешь сделать мне удовольствие, сын мой, прошу тебя, выдерни осколки копья из твоего шлема, прежде чем увидишь царицу.

— Прости меня, — возразил Скиталец, — но я не хотел бы трогать моего шлема, да мне и нечем вытащить копье. Потом это острие, отец мой, будет свидетельствовать о правдивости моего рассказа, и я должен оставить его на шлеме.

Жрец вздохнул, склонил голову, сложил руки и начал молиться.

— О, Амен, в твоих руках начало и конец всякого дела! Облегчи тяготу скорбей и печалей! Пусть исполнится все виденное ей! Молю тебя, Амен, пусть десница твоя не ляжет всей тяжестью на твою дочь, Мериамун, царицу Кеми!

Затем старый жрец приказал приготовить для Одиссея колесницу, на которой они отправились во дворец фараона. За ними последовали жрецы, которые несли дары приготовленные для Фараона, а к колеснице привязали несчастного капитана сидонцев. Мимо большой толпы прошли они в зал аудиенций, где на золотом троне восседал Фараон. Около него, справа, находилась прекрасная царица Мериамун, которая смотрела рассеянным, усталым взором. Подойдя к трону, жрецы поклонились до земли, подведя капитана; царь ласково улыбнулся, приняв в дар невольника.

Затем принесли дары: золотые чаши, дорогие мечи и ожерелья для царицы Мериамун, несколько воротников, богато расшитых шелками и золотом — работы сидонских женщин.

Царица Мериамун приняла все это и устало улыбнулась. Капитан сидонцев громко застонал, когда увидел свое богатство в руках другого, все свои драгоценности, ради которых он рисковал жизнью. В конце концов Фараон пожелал увидеть чужеземца. Скиталец подошел к трону без шлема, во всем блеске своей мужественной и богоподобной фигуры.

Он был невысок, но очень силен и хорошо сложен, и хотя не обладал уже красотой юности, но лицо его дышало мужеством, отвагой закаленного в боях воина, глаза горели огнем сильной и страстной души. Редкая женщина могла устоять против этих глаз.

Когда он вошел, ропот удивления пробежал по залу: все глаза устремились на него, кроме глубоких, темных очей безучастной ко всему Мериамун. Но когда она подняла глаза и взглянула на него, то побелела, как мертвец, и схватилась за сердце.

Даже Фараон заметил перемену в ее лице и спросил, что с ней.

— Ничего, это от жары и запаха благовоний! — ответила она. — Приветствуй же чужеземца!

Между тем она держалась рукой за золотую бахрому трона, чтобы не упасть.

— Добро пожаловать, странник! — воскликнул Фараон. — Добро пожаловать. Как зовут тебя, где живет твой народ, где твоя родина?

Склонившись перед Фараоном, Одиссей повторил свой вымышленный рассказ, добавив, что его зовут Эперит, из Алибаса, рассказал также, как был захвачен си-Донцами, как дрался с ними и плыл по морю, а в заключение показал свой шлем с воткнутым в него осколком копья.

Когда Мериамун увидала шлем, то вскочила на ноги, словно собираясь уйти, и упала назад, побледнев еще более.

— Царица… помогите царице… ей дурно! — закричал Реи, не спускавший с нее глаз.

Одна из прислужниц царицы, очень красивая женщина, подбежала к ней, встала на колени и начала согревать ее руки, пока Мериамун не очнулась.

— Оставь! — произнесла она сердито. — Пусть раб, который держит куренья, будет хорошенько наказан! Я останусь здесь, я не пойду к себе! Оставь!

Испуганная прислужница тотчас же отошла. Фараон приказал слугам увести капитана сидонцев и убить его на рыночной площади. Но Курри, так звали того, бросился к ногам Одиссея, моля о пощаде. Скиталец был добр теперь, когда пыл битвы миновал, и кровь его текла спокойно в жилах.

— Милости, Фараон Менепта! — вскричал он. — Прошу тебя, окажи милость, пощади этого человека! Он спас мою жизнь, когда матросы хотели бросить меня за борт, позволь же мне уплатить ему свой долг!

— Я пощажу его ради тебя! — отвечал Фараон. Курри отдали царице Мериамун, чтобы служить ей и работать для нее вещи из золота и серебра.

Скитальцу ответил комнату в царском дворце. Фараон был очень доволен, что чужеземец так красив и силен.

Одиссей вышел из зала аудиенций вместе с Реи; царица Мериамун снова подняла глаза и взглянула на него. Бледное лицо ее ярко вспыхнуло. Одиссей заметил страх исмятение Мериамун, заметил ее красоту, но подумал, что она нездорова, однако, оставшись наедине со старым жрецом, спросил его об этом, попросив объяснить ему страх и смущение царицы.

— Мне показалось, — добавил он, — что царица узнала меня, как будто видала мое лицо, и испугалась меня, но я никогда в жизни не видел ее. Она очень красива, но кажется больной!

Сначала, пока Одиссей говорил это, Реи улыбался, но потом смутился и молчал. Видя его смущение и вспомнив, что он настоятельно просил его вытащить острие копья из шлема, Скиталец закидал его вопросами. Тогда может быть, из уважения к нему, а может быть, потому, что тайна тяготила его сердце, старик увел Скитальца в свою комнату во дворце и рассказал ему историю царицы Мериамун.

VI. История царицы Мериамун

Реи, жрец бога Амена, начал свой рассказ нехотя и медленно, но скоро увлекся и стал рассказывать с увлечением, присущим старым людям.

— Царица прекрасна, — сказал он, — видел ли ты кого-нибудь красивее в своих странствованиях?

— Она очень хороша, — ответил Скиталец, — я желал бы, чтобы она была здорова и счастлива на троне!

— Вот об этом-то я и хочу говорить с тобой, хотя рассказ мой может стоит мне жизни! — сказал Реи. — Но легче будет на сердце, когда я скажу тебе, и может быть, ты можешь помочь и мне, и ей, когда узнаешь все! Фараон Менепта, ее супруг— сын божественного Рамзеса, вечно живущего Фараона, сына Солнца, почивающего в Озирисе.

— Он умер? — спросил Одиссей.

— Он живет вечно на лоне Озириса, — ответил жрец, — и царица Мериамун — его побочная дочь.

— Брат обвенчан с сестрой! — воскликнул с удивлением Одиссей.

— Таков обычай царственного дома со времен детей Хора. Старинный обычай! Священный обычай! — продолжал Реи. — Но женщины, которые узаконивают обычаи, часто нарушают их. Из всех женщин Мериамун выделяется своим послушанием, остается верной старым обычаям. Брат ее, Фараон Менепта, имел много сестер, но Мериамун — прекраснее всех. Она так хороша, что народ назвал ее Дитя Луны, очень умна и не знает страха. Случилось так, что она изучила, что редко бывает среди наших женщин, всю тайную мудрость нашей древней страны. За исключением царицы Тайя, никто не знает больше Мериамун, я научил ее многому…

Он помолчал немного.

— Я занимался с ней с самого детства, — продолжал он, — был ее другом и учителем, и после отца и матери она любила меня больше всех. Любит она немногих. Меньше всех привязана она была к своему царственному брату Менепта. Она бойка и жива, а он тих, и речь его медлительна. Она не знает страха, а он боится войны. С самого детства она смеялась над ним, над его речью, превосходила его всем, даже в бегах и играх, хотя это было нетрудно, так как наш божественный Фараон не отличается остроумием и догадливостью. Еще ребенком, она сожалела и завидовала, что он будет носить двойную корону Египта, будет могущественным властителем страны, тогда как она вынуждена жить в бездействии и бедности.

— Но, странно, почему из всех своих сестер он избрал именно ее? — спросил Одиссей.

— Да, странно, и произошло это удивительным образом! Божественный Рамзес пожелал женить сына. Менепта всячески противился этому, но воля отца — это воля богов. Божественный Менепта был очень искусен в одной древней египетской игре. Это игра в деревянные пешки, очень любимая в Кеми. Конечно, игра в пешки вовсе не женское дело, но Мериамун не хотела уступить своему брату и поручила мне вырезать ей из твердого кипрского дерева пешки в виде кошачьих голов.

Я вырезал их своими собственными руками, и каждый вечер она играла со мной, а я был лучшим игроком в то время.

Однажды, на закате солнца, ее брат Менепта вернулся с охоты на львов в очень дурном расположении духа, так как охота была неудачна. Он велел подать вина, выпил его у ворот дворца и стал еще мрачнее.

Направляясь в свои комнаты во дворец, Менепта шел, размахивая своим хлыстом, как вдруг обернулся и заметил Мериамун. Она сидела под большими пальмовыми деревьями и играла со мной в пешки, одетая в белую с пурпуром одежду, с золотой змейкой в темных, как ночь, волосах, прекрасная, как Гаттор, богиня любви, или сама Изида.

Я — старый человек и скажу, что не было женщины прекраснее Мериамун, и нет такой на свете, хотя наш народ толкует об удивительной красоте Чужеземной Гаттор.

Одиссей вспомнил о рассказе лоцмана, но промолчал.

— Божественный царевич Менепта увидал Мериамун, — продолжал Реи, — и подошел к нам. Ему надо было на ком-нибудь излить свой гнев. Я встал и низко поклонился ему, Мериамун небрежно откинулась на стенку кресла, грациозным движением своей нежной руки смешала деревяшки и приказала своей прислужнице, госпоже Натаска, собрать их и унести. Но глаза Натаски украдкой следили за царевичем.

— Приветствую тебя, царственная сестра! — сказал Менепта. — Что ты делаешь с этим? — он указал кончиком хлыста на деревяшки. — Это не женская игра, и эти деревяшки вовсе не сердца мужей, которыми можно играть по своему желанию. Эта игра не требует большого остроумия. Займись своим вышиванием, и это будет лучше.

— Привет тебе, царственный брат, — ответила Мериамун, — мне смешно слышать, что эта игра не требует остроумия. Твоя охота не удалась, займись же игрой, которую боги помогли тебе преодолеть!

— Это пустяки, — отвечал Менепта, бросаясь в кресло, с которого я встал, — но я хорошо играю и сумею дать тебе «храм», «жреца», пятерых лодочников и обыграю тебя. — Храм, жрец — так называются в игре деревяшки, Скиталец, — добавил Реи.

— Я принимаю вызов! — вскричала Мериамун. — Но мы будем играть три раза! Моей ставкой будет священная змейка на моем челе против твоего, царственного жреца. Кто выиграет, пусть носит то и другое!

— Нет, госпожа, — осмелился я сказать, — это слишком высокая ставка!

— Высока ставка или низка, а я согласен, — ответил Менепта. — Моя сестра слишком долго смеялась надо мной. Она увидит теперь, что вся ее женская хитрость не поможет ей превзойти меня в игре, что сын моего царственного отца, будущий Фараон, — выше всякой женщины. Я принимаю твой вызов, Мериамун!

— Хорошо, царевич, — вскричала она, — после солнечного заката ты найдешь меня в моей первой комнате. Возьми с собой писца, чтобы отмечать игру. Реи будет судьей. Но не пей вина сегодня вечером! Иначе я выиграю твою ставку!

Менепта ушел, а Мериамун громко засмеялась. Но я предвидел беду. Ставки были слишком высоки, игра слишком неожиданна. Мериамун не хотела слушать меня, она всегда была своенравна.

Солнце зашло, и два часа спустя Менепта пришел в сопровождении писца, найдя Мериамун уже готовой к игре. Перед ней на столе лежала квадратная доска. Он молча сел и спросил, кто начнет игру.

— Погоди, — возразила Мериамун, — надо приготовить ставки!

Сняв с головы царственную змейку, она распустила свои дивные волосы и передала мне свою ставку. «Если я проиграю, — заметила она, — то никогда не буду носить царственный уреус!»

— Пока я жив, ты не будешь его носить! — отвечал Менепта, снимая свой уреус и подавая мне.

Между обоими уреусами была значительная разница. На короне Мериамун была одна змея, а Менепты — двойная.

— Да, Менепта, — произнесла Мериамун, — быть может, Озирис, Бог смерти, ожидает тебя; он ведь любит великих людей. Начинай игру!

При этих зловещих словах Менепта нахмурился, но с готовностью начал игру. Мериамун играла спокойно и небрежно. Менепта выиграл первую игру и с криком «Фараон умер» сбросил пешки с доски.

— Каково я играю! — сказал он насмешливо. — Совсем по-женски: вы умеете нападать, но не защищаться.

— Не хвались, Менепта! — перебила Мериамун. — У нас две игры впереди. Я начинаю!

Вторую игру выиграла Мериамун и, крикнув «Фараон умер», сбросила пешки с доски. Менепта нахмурился, пока я устанавливал доску и пешки, а писец отмечал игру.

Очередь была за Менептой начинать третью игру.

— Клянусь священными богами, — вскричал он, — я принесу им богатые дары в знак победы над тобой!

— Клянусь священной богиней мести, — ответила Мериамун, — которой я молюсь ежедневно, я выиграю!

— Тебе бы надо клясться головой кошки, — произнес он насмешливо.

— Да, это верно, в особенности, если кошка одолжит мне свои когти. Играй же, царевич Менепта!

В конце игры, после долгой борьбы, когда Мериамун потеряла большую часть своих пешек, лицо ее вдруг озарилось радостью. Казалось, она что-то решила в своем уме.

Пока Менепта велел принести вина и пил его, она полулежала на своем резном кресле, не сводя глаз с доски, потом сделала такой удачный ход, так тонко выполнила намеченный ею план игры, что Менепта стал в тупик и проиграл. Напрасно призывал он богов и клялся соорудить небывалый по роскоши храм.

— Боги не слышат тебя! — смеялась Мериамун. Тогда он начал проклинать все и всех и пил вино.

— Глупцы ищут мудрости в вине, но только мудрецы находят ее! — продолжала она. — Смотри, царственный брат, «Фараон умер», я выиграла и побила в твоей любимой игре. Реи, слуга мой, дай мне этот уреус, не мой, нет, а двойной, который Фараон проиграл мне. Я надену его; он мой теперь, Менепта! Я победила тебя!

Мериамун встала, выпрямилась во весь рост и стояла так, освещенная светом ламп, с царственным уреусом на челе, смеясь над Менептой и протягивая ему свою маленькую руку для поцелуя. Она была так прекрасна, что Менепта перестал клясть богов и судьбу свою и удивленно смотрел на нее.

— Клянусь Пта, ты очень хороша! — вскричал он. — Я прощаю отцу его мысль сделать тебя моей супругой и царицей!

— А я никогда не прощу ему этого! — возразила Мериамун.

Но Менепта выпил слишком много вина.

— Ты будешь моей царицей, — произнес он, — и поэтому я поцелую тебя! По праву сильнейшего, я это сделаю! — и прежде чем Мериамун успела отскочить, обнял ее и поцеловал прямо в губы.

Мериамун побледнела, как мертвец. Сбоку у нее висел кинжал. Она быстро схватила его и ударила им Менепту. Если бы тот не успел отступить, то наверное был бы убит. Вместе с этим она крикнула: «Вот тебе, царевич, твой поцелуй!»

Ей удалось только проколоть его руку, и я схватил ее и удержал от вторичного удара.

— Змея! — произнес Менепта, побледнев от страха и ярости. — Я еще поцелую тебя, все равно, хочешь ли ты этого или нет! А за рану ты мне дорого заплатишь!

Она тихо засмеялась: ее гнев прошел. Я побежал за врачом, чтобы перевязать руку Менепты.

— Царственная госпожа, что ты наделала? — сказал я Мериамун, когда вернулся к ней. — Ты знаешь, что твой божественный отец предназначил обвенчать тебя с Менептой, которого ты ранила!

— Я не хочу этого, Реи! — ответила она. — Не хочу этого тупицу, который называется сыном Фараона. Кроме того, он мой сводный брат, и я не могу быть женой брата. Сама природа возмущается против этого обычая!

— Это нельзя изменить, госпожа! Таков обычай страны и царственного дома, такова воля твоего отца. Боги, твои предки, были обвенчаны, согласно этому обычаю: Изида стала супругой Озириса. Великий Аменемхат установил его и за ним все праотцы и весь их род. Подумай только, — я говорю это тебе потому, что люблю тебя, как родную дочь, — ты не можешь избежать этого, ведь ложе Фараона— это ступень к царскому трону. Ты любишь власть, а это — ворота могущества. Быть может, хозяин ворот умрет, и ты будешь одна сидеть на троне!

— Ах, Реи, ты говоришь, как советник царей! Как я ненавижу его! Ведь я могу руководить им, я знаю это! А наша игра сегодня ночью: все будущее было на этой доске. Смотри: его диадема на моем челе! Быть может, так должно быть, я отдамся ему, хотя ненавижу его. Я начну новую игру, и ставкой будет жизнь, любовь и все, что мне дорого, и выиграю… Уреус будет принадлежать мне, так же как двойная корона древнего Кеми, и я буду править страной, как Хатшепу, великая царица я сильна, а сильному боги даруют победу!

— Да — ответил я, — смотри, госпожа, чтобы боги не обратили силу твою в слабость. У тебя слишком страстная душа, а страсть в женском сердце — это дверь, в которую входит безумие. Сегодня ты ненавидишь, берегись, чтобы эта ненависть не обратилась в любовь!

— Любовь! — произнесла она насмешливо. — Мериамун не полюбит, пока не найдет человека, достойного своей любви! И тогда… Тогда любовь ее разрушит все, и горе тому, кто станет на ее пути! Прощай, Реи!

Вдруг она заговорила со мной на другом языке, которого никто не знал, кроме меня и ее, — на мертвом языке мертвого народа Страны Скал, откуда вышли наши отцы.

— Я иду, — произнесла она, и я задрожал при ее словах, потому что ни один человек не говорит на этом языке, когда у него добрые мысли на уме, — я иду просить совета у того… ты знаешь… — она дотронулась до царственного уреуса.

Я бросился к ее ногам и обнял ее колена, крича: — Дочь моя, дочь моя! Не совершай этого страшного греха! Молю тебя, за все блага мира, не буди того, кто почивает в Озирисе, не призывай к жизни то, что мертво и холодно!

Она кивнула головой и ушла…

Старый жрец побледнел, говоря это.

— Что же она задумала? — спросил Скиталец.

Реи закрыл лицо руками и некоторое время молчал.

— Да не буди и ты того, кто почивает в Озирисе, Скиталец! — произнес он, наконец. — Язык мой запечатан. Я сказал тебе более, чем надо было. Не спрашивай! Вот они идут! Пусть бог Ра и Амен пошлют им свое проклятие! Пусть Амепти поглотит их. Пусть зловещая рыба Себек вонзит в них свои зубы и пожрет их!

— За что ты проклинаешь их, Реи, и кто они такие? — спросил Одиссей. — Я слышу пение и шаги людей!

В самом деле, до них доносился топот ног и слова песни.

— Это проклятые богохульники — колдуны и рабы Апура, — сказал Реи, когда музыка и пение замерли вдали. — Их колдовство сильней нашей мудрости: их предводитель был одним из наших жрецов и изучил тайны нашей мудрости. Они ходят и поют только перед бедой. Еще до рассвета мы узнаем что-нибудь новое. Да истребят их боги! Хорошо было бы, если б царица Мериамун позволила им уйти отсюда навсегда, в пустыню, как они желают, но она хочет закалить сердце царя!

VII. Видение царицы

Наступило молчание. Реи молчал, пока шум и пение не стихли вдали.

— Я должен сказать тебе, Эперит, — произнес он, — чем кончилась история Менепта и Мериамун. Она смирила свою гордость перед отцом и братом, согласившись исполнить желание отца, но заявила свои условия. Ее должны считать во всем равной Фараону, — такова цена ее руки; и во всех храмах, во всех городах Кеми Мериамун провозгласили, вместе с Менепта, наследницей короны Верхнего и Нижнего Египта.

Торг был заключен, и цена назначена. После этого Мериамун очень изменилась. Она перестала смеяться над Менептой, стала кроткой и покорной его воле.

Время шло, и в начале месяца разлития вод назначен был день свадьбы. Побочная дочь Фараона с величайшей пышностью была обвенчана с его сыном. Но рука Мериамун, когда она стояла у алтаря, была холодна, как рука мертвеца. Гордо и холодно смотрела она, когда ехала в золотой колеснице через большие ворота Таниса. Только когда она услыхала, что громкие крики народа: Мериамун! Мериамун! совсем заглушили крики «Менепта», — она тихо улыбнулась. Холодная, гордая сидела она в своем белом одеянии на пиру Фараона и ни разу не взглянула на супруга, который ласково смотрел на нее.

Наконец, долгий пир закончился, началась музыка, пение, но Мериамун, извинившись, встала и ушла, сот провождаемая своими прислужницами. У меня было тяжело на сердце, я печально прошел в свою комнату и занялся делом; я ведь строю храмы и дворцы в стране! Едва я успел сесть, как в дверь постучали, и вошла женщина, закутанная тяжелым плащом. Она сбросила плащ: передо мной стояла Мериамун в своем подвенечном платье.

— Не пугайся, Реи, — произнесла она, — я освободилась на один час и пришла посмотреть, как ты работаешь. Не противоречь мне; я люблю смотреть на твое морщинистое лицо, на котором лежит отпечаток мудрости и познаний. Еще ребенком я наблюдала, как ты чертил планы великолепных храмов, которые переживут и нас, и, может быть, наших богов. Ах, Реи, ты — мудрый человек, ты избрал себе благую участь и строишь здания из крепкого камня и украшаешь их стены по произволу твоей фантазии. Но я, я строю здание в тайниках человеческого сердца, и моя воля написана во мраке сердца. Когда я умру, воздвигни мне памятник необычной красоты, какого не было никогда, и сделай надпись: «Здесь, в своем храме гордости, обитает измученный строитель его — царица Мериамун».

— Не говори так, — сказал я, — разве сегодня не твоя свадебная ночь? Зачем ты пришла сюда теперь?

— Зачем? Вероятно, я снова превратилась в ребенка! Слушай, Реи, во всем обширном пространстве страны Кеми нет женщины, более потерянной, опозоренной и несчастной, чем царственная Мериамун, которую ты так любишь! Я пала ниже той, которая подметает улицы своим платьем, потому что чем возвышеннее душа человека, тем глубже его падение. Я продалась постыдно, и цена моего падения— это власть. О, будь проклята судьба женщины, которая может достигнуть высоты только своей красотой! Будь проклят тот, кто посоветовал мне это, проклятие и мне самой, совершившей тяжкий грех! Оттолкни меня, Реи, ударь, плюнь мне в лицо, мне, царственной Мериамун, продавшей себя за царскую корону, О, я ненавижу его, ненавижу и заплачу ему стыдом за стыд, ему, — этому клоуну в царском одеянии! Смотри сюда! — она вытащила из складок платья белый цветок, известный только мне и ей. — Два раза сегодня покушалась я покончить с собой с помощью этого смертоносного цветка, сбросить с себя весь стыд и позор. И только одна мысль удержала меня: я, Мериамун, должна пережить его, разбить всюду его статуи, вычеркнуть его имя из письмен каждого храма в стране Кеми… Я… — она залилась вдруг горькими слезами, она, которая не умела плакать.

— Оставь! — продолжала она. — Это — злобные слезы, Мериамун— властительница своей судьбы, а не судьба властвует над ней. А теперь господин мой ожидает меня, и я должна уйти. Поцелуй меня, старый друг, пока я еще та Мериамун, которую ты знаешь и любишь, и больше не целуй меня никогда! В конце концов, все это хорошо для тебя; ведь если Мериамун будет царица Кеми, то ты будешь первым сановником в стране и будешь стоять на ступенях моего трона. Прощай!

Она бросила белый смертоносный цветок в огонь жаровни и ушла, оставив меня с тоской на сердце. Я узнал, что Мериамун не похожа на других женщин и выше их в зле и добре.

На другой день, ночью, я снова сидел и работал. Снова раздался стук в мою дверь, вошла женщина и сбросила свой плащ. Это опять была Мериамун, но бледная, расстроенная.

— Разве царевич, твой супруг… — начал я, встав с места.

— Не говори мне о супруге, Реи, — перебила она меня. — Вчера ночью я наговорила тебе глупостей, потому что ум мой помутился… Забудь это все… я жена, счастливая супруга и царица!

Она улыбнулась так странно, что я отступил назад.

— Послушай, — продолжала она. — Мне снился странный сон, ты мудр и знаешь все, объясни мне его смысл и значение. Я спала и вдруг увидела человека, которого во сне любила более всего на свете. Мое сердце билось только для него, моя душа была его душой, и я знала, что полюбила его на всю жизнь. Фараон был моим супругом, но я не любила его. Вдруг с моря явилась женщина, прекраснее меня, красота ее была изменчивее и выше красоты утренней зари, восходящей за горами. Она также любила этого богоподобного человека, и он любил ее.

— Мы боролись за его любовь, состязаясь в красоте, мудрости, в волшебстве. Сначала одна победила, потом другая, в конце концов, победа осталась за мной. Я легла на брачное ложе и обняла холодный труп… Я проснулась, опять заснула и увидела себя в другом одеянии, говорящей на другом языке. Передо мной стоял человек, которого я любила, и та, другая женщина поразительной красоты… Потом я снова превратилась в Мериамун, и снова мы с ней начали бороться, чтобы овладеть сердцем этого мужа, но на этот раз она победила меня.

— Я уснула и опять проснулась в другой стране, чудесной, непохожей на Кеми, которую, мне казалось, я знала давно. Там я жила среди могил, темные лица смотрели на меня и все гробницы были покрыты надписями на мертвом языке — языке страны, откуда пришли наши отцы. Все мы изменились, и снова я и та прекрасная женщина начали бороться и я, казалось, победила ее, но вдруг целое море огня хлынуло на меня, и я проснулась.

Во сне я громко кричала, призывая богов на помощь… Снова смежились очи мои, и ворота прошлого широко раскрылись предо мной. Мне казалось, что тысячи и тысячи лет тому назад, я и этот человек возродились из ничтожества и пустоты, смотрели друг на друга и любили друг друга несказанной любовью и клялись страшной клятвой в любви и вечной верности. Мы не были простыми смертными, а обладали нечеловеческой силой и красотой, и наше счастье было счастьем богов. Оно было нарушено страшным голосом того, кого я потревожила, Реи, не послушавшись твоего совета. Поцелуй нашей любви пробудил то, что спало сном смерти. Мы не знали богов, не поклонялись им, обожая друг друга и думая, что мы будем жить вечно. И боги разгневались на нас. Страшный голос произнес: «Вы двое, живущие одной жизнью, дополняющие один другого! Ваши поцелуи разбудили того, кто спал сном смерти, пламя вашей любви согрело то, что было холодно. Вы забыли богов, даровавших вам жизнь, любовь и радость! Приготовьтесь к своей участи! Теперь вы будете не двое, а трое! Уходите из этого священного места на землю, облекитесь в смертную оболочку, переходите от жизни к жизни, живите, любите, ненавидьте, умирайте! В своем ослеплении вы познаете все: стыд, любовь, гибель и возрождение до тех пор, пока наказание ваше будет окончено, покров вашей слепоты спадет с ваших глаз, и вы снова будете великими, снова будете двое, составляющие одно целое!»

Мы задрожали, прижимаясь друг к другу, а голос продолжал:

— Вы двое, составляющие одно целое! Пусть тот, чей голос вы слышали, разлучит вас… Будьте трое!

— Пока голос говорил это, я была в отчаянии и совершенно обессилела, а около человека, которого я любила, очутилась та прекрасная женщина, увенченная блеском своей красоты и лучезарной звездой. Нас стало трое. Он, которого я любила, взглянул на прекрасную женщину: та улыбнулась и протянула к нему руки. В эту минуту, Реи, я узнала всю горечь ревности и проснулась, дрожа. Объясни, Реи, мое видение, растолкуй мне его!

— О, госпожа, — ответил я, — это выше моего понимания, я не могу растолковать тебе, хотя готов помочь тебе во всем!

— Я знаю, ты любишь меня, Реи. Пусть забудется этот сон: он послан не богами, а Сетом, мучителем. Пусть совершится все это, я готова, похожая на пылинку в руках судьбы. Быть может, я взлечу на вершину храма, или буду истоптана ногами рабов, или поглощена мраком… Я не люблю своего супруга, будущего Фараона, и никогда не буду любить его. Когда сердце холодно, то рука сильна, и я согласилась быть царицей, которая может вести Фараона за бороду, согласилась быть первой во всей стране Кеми потому, что я родилась не для того, чтобы служить. Да, я буду править и ждать конца. Смотри, Реи… Лучи Изиды заливают ярким блеском дворы, улицы, города и раздробляются сиянием на лоне воды. Я — дитя Луны… слеза моя затопит всю страну Кеми…

Она ушла. На лице ее играла странная и загадочная усмешка, похожая на улыбку великого сфинкса Каремку, очи которого таинственно глядят вглубь пустыни…

— Странная царица! — сказал Одиссей, когда Рей замолчал. — Но что я могу сделать для нее?

— Больше чем думаешь! — отвечал Реи. — Но дай мне кончить рассказ и тогда поймешь!

VIII. В святилище смерти

Божественный Фараон Рамзес умер и почил в Озирисе. Своими собственными руками я закрыл его гроб и положил его в великолепную гробницу, где он будет спать непробудным сном до дня пробуждения. Менепта и Мериамун воссели на древний престол Кеми. Мериамун относилась очень холодно к Фараону, хотя тот исполнял все ее желания. Детей у них не было, и скоро красота ее наскучила царю.

Но она умела властвовать над ним и правила всей страной. Что касается меня, я был ее главным советником, она беседовала со мной, удостоив меня больших почестей и сделав командиром легиона бога Амен.

Однажды Мериамун устроила роскошный пир, на котором присутствовал Фараон. Около него сидела Натаска. Это была женщина, приближенная к особе царицы, очень красивая, но нахальная и смелая, сумевшая завоевать на час расположение Фараона. Он выпил много вина на пиру и коснулся губами до руки Натаски, но царица Мериамун не обращала на них внимания. Между тем Натаска, выпившая также немало теплого вина, становилась все смелее. Отпив вино из золотой чаши, она передала ее рабу и велела поднести царице, крикнув ей: «Выпей из моей чаши, сестра моя!» Все присутствовавшие поняли смысл ее поступка и слов: Натаска открыто называла себя женой Фараона, равной царице. Конечно, Мериамун мало заботилась о любви царя, но она любила власть и могущество и потому при дерзких словах рабыни нахмурилась; в темных глазах ее загорелся мрачный огонек.

Она взяла золотую чашу и поднесла ее к своим губам, затем наполнила свою чашу вином, сделала вид, что отпила из нее и тихо сказала Натаске:

— Выпей в ответ из моей чаши, Натаска, слуга моя, потому что скоро ты будешь, может быть, выше царицы!

Глупая женщина взяла поднесенную ей евнухом золотую чашу, не поняв лживых слов Мериамун, и выпила вино, но затем со страшным криком упала мертвая на стол. Все присутствовавшие пришли в ужас, не смея сказать слова, а Мериамун насмешливо и мрачно улыбалась, смотря на темноволосую голову Натаски, безжизненно лежавшую среди цветов на столе. Фараон встал, бледный от ярости, и крикнул стражу, чтобы схватить царицу. Но та движением руки приказала страже отойти.

— Не смейте дотронуться до помазанной царицы Кеми! — произнесла Мериамун. — Ты, Менепта, не забывай нашей брачной клятвы! Смеют ли твои возлюбленные бросатьмне вызов и называть меня сестрой? Если мои глаза были слепы, то уши открыты! Молчи! Она получила заслуженное, ищи себе другую!

Фараон молчал, испугавшись Мериамун, которая сидела спокойно, играя ожерельем на своей груди и наблюдая, как рабы унесли с пира мертвое тело Натаски. Один за другим все испуганное общество разошлось, остались только Фараон, Мериамун да я, жрец Реи.

— Отвратительная женщина! — заговорил Фараон, дрожа от страха и гнева. — Будь проклят тот день, когда я заметил твою красоту! Ты победила меня, но берегись! Я — Фараон еще и твой господин и клянусь тем, кто почивает в Озирисе, если ты еще раз сделаешь что-нибудь подобное, я сниму с тебя корону царицы, отдам тебя на мучения, и душа твоя последует за той, которую ты убила!

— Фараон, берегись! — ответила гордо Мериамун. — Протяни только палец ко мне, и ты осужден! Ты не можешь убить меня, а я сумею одолеть тебя, клянусь великой клятвой! Клянусь тем, кто почивает в Озирисе, осмелься только поднять руку против меня, осмелься помыслить о предательстве и ты немедленно умрешь! Меня трудно обмануть: у меня есть слуги, которых ты не можешь видеть и слышать. Я кое-что знаю, Менепта, из волшебств царицы Тайи. Иди своей дорогой и предоставь меня моей судьбе. Я — царица, останусь царицей и во всех государственных делах имею право голоса, как ты! Мы будем жить отдельно теперь: ты ведь боишься меня, Менепта, а я не люблю тебя!

— Пусть будет так, как ты сказала! — проворчал испуганный Фараон. — Проклят тот день, когда мы встретились! С сегодняшнего дня мы — чужие друг другу! Я знаю твою силу, Мериамун, дарованную тебе злыми богами. Тебе нечего бояться, что я убью тебя: брошенное копье часто ранит того, кем оно брошено. Реи, слуга мой, ты был свидетелем наших брачных клятв, слушай же теперь, мы берем их назад. Мериамун, царица древнего Кеми, отныне ты не жена мне. Прощай! — и Фараон ушел, подавленный страхом.

— Да, — произнесла Мериамун, смотря ему вслед, — я более не жена Менепты, но все еще царица Кеми. О, старый друг, как мне надоело все! Странная участь моя! У меня есть все, кроме любви, и все мне надоело. Я тосковала по власти, эта власть в моих руках, а что такое власть? Мираж… Мне наскучила моя безрадостная жизнь… О, если б один час пламенной любви и потом умереть! Скажи мне, Реи! Осмелишься ли ты идти к мертвецам?

Она схватила меня за рукав и прошептала мне на ухо несколько слов.

— Ах, царица, я знаю… Там все покончено…

— Да, все и навсегда. Но, знаешь, она еще не совсем застыла, эта Натаска, которую я убила, а я обладаю искусством вызвать ее дух обратно, пока она не совсем захолодела, и узнать из ее уст будущее… Там, у Озириса, перед ней открыто все будущее…

— Нет, нет, — вскричал я, — это святотатство. Мы потревожим смерть, и боги разгневаются на нас!

— Я хочу этого, Реи! Если ты боишься, не ходи, я пойду одна, так как хочу узнать все. Если я умру при этой попытке, напиши на моей гробнице: «В поисках сущности бытия она нашла смерть!»

— Нет, царица, — воскликнул я, — ты не пойдешь одна. Я кое-что смыслю в этом и, может быть, сумею оградить тебя от зла. Если ты хочешь идти, я последую за тобой!

— Хорошо. Сегодня ночью тело унесут в святилище храма Озириса, близ больших ворот, чтобы, по обычаю, оно дожидалось там прихода бальзамировщиков. Пойдем скорее, Реи, пойдем в храм Смерти!

Мериамун ушла в свои комнаты, закуталась в темную одежду. Мы поспешили к храму, где нас окликнула стража:

— Кто идет? Именем священного Озириса говорите, кто идет!

— Реи, Строитель, жрец бога Амен, а с ним другой человек! — ответил я. — Откройте двери!

— Нет, не откроем. В храме есть некто, кого нельзя беспокоить!

— Кто же там?

— Та, которую убила царица!

— Царица послала нас взглянуть на ту, которую убила!

Жрец окинул взглядом закутанную фигуру Мериамун около меня.

— Пропуск твой, благородный Реи!

Я показал ему царскую печать, и он с поклоном отворил дверь. Войдя в храм, я зажег приготовленные восковые свечи.

При свете свечей мы прошли через зал и подошли к занавесу у святилища. Здесь я потушил свечи, так как никакой другой огонь, кроме того, который горит на алтаре, не может проникать в святилище. Сквозь занавес мы видели свет.

— Открой! — сказала Мериамун.

Я открыл, и мы вошли в святилище. На алтаре ярко горело священное пламя, озаряя внутренность храма. Это был один из маленьких храмов Таниса; свет не достигал до стен, и мы едва могли различить на них фигуры богов. Но большая сидячая статуя Озириса была ярко освещена. Она была сделана из черного камня с короной на голове. В руках статуи был посох и страшный наказующий бич. На его священных коленях лежала белая обнаженная фигура мертвой Натаски. Она склонила голову на священную грудь Озириса, длинные волосы ее висели до полу, руки были прижаты к сердцу, мертвые глаза смотрели в темноту.

В Танисе существует обычай класть ночью внезапно умерших людей высокого происхождения на колени статуи Озириса.

— Смотри, — тихо сказал я царице, поддаваясь впечатлению священного места, — смотри, вот она, час тому назад красивая, благодаря тебе, одета теперь нетленным величием смерти! Подумай! Ужели ты хочешь вызвать назад дух той, которую ты освободила от уз земли? Нелегко это сделать, царица, несмотря на все твое искусство, и если она даже ответит тебе, то мы можем умереть от ужаса и страха!

— Нет, — ответила Мериамун, — я не боюсь. Я знаю, как вызвать Ку из его мрачного царства и послать его обратно туда. Я ничего не боюсь, а если ты боишься, Реи, то уйди и оставь меня одну!

— Я не уйду, — возразил я, — но повторяю тебе, это святотатство!

Мериамун замолчала, подняла руки кверху и стояла так спокойно и неподвижно. Взяв посох, я сделал круг вокруг нее, вокруг алтаря и статуи Озириса и произнес священные слова, могущие охранить нас от всякого зла и в этот час.

Мериамун бросила в огонь алтаря горсть порошка. Она сделала это три раза, и каждый раз огненный шар поднимался от алтаря кверху в воздух. Когда три огненных шара пролетели в воздух, над головой статуи Озириса, Мериамун трижды громко вскричала:

— Натаска! Натаска! Натаска! Страшным именем смерти призываю тебя! Вызываю тебя с порога обители смерти. Вызываю тебя от ворот правосудия! Вызываю тебя сюда от двери осуждения. Во имя звена, соединяющего жизнь со смертью, приказываю тебе придти сюда и ответить мне на мой вопрос!

Мериамун умолкла, но ответа не было. Только статуя Озириса холодно улыбалась, и труп Натаски на его коленях смотрел широко раскрытыми глазами в темноту.

— Это нелегко, — прошептал я, — но ты знаешь страшное слово. Если не боишься, произнеси его, или уйдем отсюда!

— Я скажу его! — ответила она и, подойдя к статуе, Мериамун закрыла лицо руками и ухватилась за мертвую ногу Натаски. Я распростерся на полу и также закрыл лицо, так как услышать страшное слово с непокрытым лицом значит — умереть.

Тихим шепотом Мериамун произнесла страшное слово, которое нельзя написать, отзвук которого имеет силу пролетать огромное пространство и долетать до ушей мертвецов, обитающих в Амепти. Произнесенное шепотом страшное слово загремело, как гром, под сводами храма. Казалось, страшная буря с ветром разразилась над нами, так что крыша здания затряслась и стены храма зашатались.

— Откройте лицо свое, смертные! — вскричал страшный голос. — И смотрите на тех, которых вы осмелились вызвать!

Я встал, сбросил плащ с лица и упал в ужасе. Около круга, который я начертил своим посохом, толпилось множество мертвецов. Бесчисленные, как песок пустыни, они смотрели на нас своими мертвыми глазами. Огонь на алтаре погас, но свет лился из глаз мертвецов, из глаз мертвой Натаски.

Я, Реи, хорошо знал, что если поддамся страху, то умру, и призвал в сердце своем Озириса, чтобы защитить нас. Едва я успел произнести его священное имя, как все тысячи мертвецов склонились перед его статуей.

— Мериамун, — произнес я, собрав все силы, — не бойся, но будь осторожна!

— Зачем я буду бояться? — ответила она. — Только потому, что на один час наши глаза видят тех, которые живут в другом мире и знают все наши тайны! Я не боюсь! — она смело подошла к краю круга.

— Привет вам, духи смерти, среди которых и я буду находиться когда-нибудь! — закричала Мериамун.

Мертвецы отступили, и к ней из темноты вытянулись две огромные черные руки, стремившиеся, казалось, схватить ее.

Мериамун засмеялась.

— Нет, злой дух, — произнесла она, — ты не можешь проникнуть за пределы этого круга— это выше твоих сил! Натаска! Еще раз заклинаю тебя жизнью и смертью, Приди сюда, ты, которая была слугой, а теперь стала «выше царицы»!

Пока она говорила, от мертвой женщины, лежавшей на коленях Озириса, отделилась другая фигура, совершенно подобная Натаске, и встала перед нами. Но тело продолжало лежать на коленях Озириса, так как это был Ка[121].

— Что тебе надо от меня? — заговорил устами Натаски Ка. — Что ты хочешь от меня, ты, погубившая мое тело? Зачем беспокоишь меня?

— Я хочу, чтобы ты подняла завесу будущего… Говори, что ожидает меня, я приказываю тебе!

— Нет, Мериамун, этого я не могу, я — Ка, обитатель гробницы, я должен охранять дух Натаски во все время ее смерти, вплоть до возрождения. Я ничего не знаю о будущем. Спроси того, кто знает!

Мериамун снова три раза выкрикнула имя Натаски. Вдруг на голову статуи Озириса села большая птица, с золотым оперением, голова ее была головой женщины и походила на Натаску. Это был Бай.

— Что хочешь ты от меня, Мериамун? — заговорил он — Зачем ты вызвала меня из другого мира, ты, погубившая мое тело?

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, что ожидает меня в будущем. Говори, приказываю тебе!

— Нет, Мериамун, — ответил Бай, — я не могу и не знаю. Я — Баи и летаю от смерти к жизни и от жизни к смерти, пока не наступит час пробуждения. Я ничего не знаю о будущем, спроси того, кто знает!

В третий раз Мериамун начала вызывать Натаску. Раздался звук, похожий на вой ветра, и сверху опустился огненный язык прямо на чело мертвой Натаски. Глаза всех мертвецов уставились на этот огненный язык. И мертвая Натаска заговорила, хотя губы ее не шевелились.

— Что ты хочешь от меня, Мериамун? Как осмелилась ты беспокоить меня, ты, погубившая мое тело, зачем вызвала меня с порога обители смерти?

— О ты, Ку, я вызвала тебя потому, что мне надоела моя скучная жизнь, и я хочу узнать будущее! — ответила царица. — Скажи мне, заклинаю тебя великим словом, имеющим власть отверзать уста мертвых, ты, все знающий, скажи, что мне ждать в будущем?

— Любовь будет бременем твоей жизни, а смерть — бременем твоей любви! — ответил страшный Ку. — Смотри, с севера приближается некто, кого ты любила и будешь любить, пока не исполнится все предначертанное.

Вспомни сон, который приснился тебе на ложе Фараона! Мериамун, велика твоя слава, твое имя известно на земле, а в Амепте знают тебя! Высока твоя участь, но путь твой покрыт кровью и скорбью. Я все сказал, отпусти меня!

— Хорошо, — возразила царица, — но погоди уходить! Прежде всего, приказываю тебе страшным словом, великим звуком, связующим жизнь и смерть, скажи мне, буду ли я здесь на земле обладать тем, кого полюблю?

— В грехе, скорби, Мериамун, ты будешь обладать ям. Стыд и ревность будут терзать тебя, когда его отнимет от тебя та, которая сильнее тебя, хотя ты очень сильна, та, которая красивее тебя, хотя ты очень хороша. Ты будешь очень страдать! Но она скроется от тебя вместе с тем, кто принадлежит вместе и тебе, и ей. Наступит день, и ты отплатишь ей мерой за меру, злом за зло!

— Хорошо, Ку, подожди! Покажи мне лицо моей соперницы, лицо того, кто будет моей любовью!

— Трижды можешь ты спрашивать меня, о ты, бесстрашная царица, — отвечал страшный Ку, — трижды могу я ответить тебе, а потом прощай, пока не встречу тебя на пороге вечности. Смотри же теперь в лицо Натаски, которую ты убила!

Мы начали смотреть на мертвое лицо. Вдруг лицо это начало изменяться и засияло поразительной красотой, красотой несказанной. Казалось, то была чудная красота спящей женщины. Потом над головой Натаски мы увидали тень мужчины, охранявшего ее сон. Но лицо его было не видно, оно было скрыто под золотым шлемом, в котором торчал бронзовый конец сломанного копья. Он был одет в блестящее золотое вооружение народа, живущего у северного моря, и темные локоны его падали по плечам, подобно лепесткам гиацинта.

— Смотри на свою соперницу и на того, кого ты полюбишь! Прощай! — сказал Ку мертвыми губами Натаски, и когда он умолк, прекрасное лицо женщины исчезло, огненный язык растаял в воздухе, и глаза всех мертвецов посмотрели друг на друга, словно они прошептали Что-то.

Некоторое время Мериамун стояла молча, потом, словно очнувшись, подняла руки и вскричала: «Уходи, ты, Бай! Исчезни, Ка!» Огромная птица с золотыми перьями вспорхнула и поднялась вверх, а Ка приблизился к ногам мертвой Натаски и исчез.

Мериамун покрыла голову плащом и еще раз произнесла ужасное слово. Она произнесла его громко, и храм снова наполнился ревом бури. Потом она сбросила плащ. На алтаре горел яркий огонь, на коленях Озириса лежала холодная Натаска. Кругом царила мертвая тишина.

Мериамун схватила меня за руку.

— Теперь все кончено, — произнесла она тихо, — и я страшно боюсь того, что должно случиться. Уведи меня отсюда, Реи, я не могу более!

С тяжелым сердцем увел я ее из храма. Вот почему, Странник, царица смутилась, когда явился человек в золотом вооружении, шлем которого был проткнут осколком копья.

IX. Пророчество Апура

— Все это произошло по воле богов! — произнес Одиссей, когда Реи закончил свой рассказ Некоторое время он сидел молча, потом поднял глаза и взглянул на старого жреца.

— Странный рассказ, Реи! Много морей я проехал, во многих странах побывал, видел много народов и слышал голоса бессмертных богов, но никогда не слыхал ничего подобного. Заметь себе, когда я увидел прекрасную царицу, я удивился тому, что она как-то странно взглянула на меня, как будто знала меня. Если ты сказал правду, Реи, она полагает, что видела меня в своих снах и видениях. Кто этот человек с длинными темными локонами, одетый в золотое вооружение, с золотым шлемом на голове, в которой воткнут осколок копья?

— Передо мной сидит этот человек, — сказал Реи, — или, может быть, я созерцаю бога!

— Нет, я не бог, — ответил, улыбаясь, Одиссей, — хотя сидонцы сочли меня за бога. Отгадай мне эту загадку, мудрый жрец!

Престарелый Реи смотрел в землю, бормоча молитву дрожащими губами.

— Ты человек, — произнес он, — и пришел из-за моря, чтобы внушить любовь царице Мериамун и осудить себя на смерть. Это я знаю, остальное мне неизвестно. Молю тебя, чужеземец, ты пришел к нам с севера, в золотом вооружении, твое лицо сияет мужественной красотой, ты — сильнейший из людей! Прошу тебя, уйди назад, уйди назад за море, откуда ты пришел…

— Разве человек может уйти от своей судьбы? — спросил Одиссей. — Если смерть моя придет, так должно быть! Но помни, Реи, я не искал любви Мериамун!

— Все равно, ты найдешь ее! Кто ищет любви, тот теряет ее, а кто не хочет искать, тот находит!

— Я приехал завоевать любовь другой женщины, — сказал Одиссей, — и буду искать эту любовь, пока не умру!

— Пусть боги помогут тебе найти ее, и страна Кеми будет спасена от великой скорби! Но здесь, в Египте, нет женщины прекраснее Мериамун, и ты должен искать где-нибудь дальше. А теперь, Эперит, я должен идти совершать службу в храме священного Амена, так как я верховный жрец. Но тебя Фараон приказал мне привести на пир во дворец!

Реи повел Одиссея боковым входом во дворец Фараона, близ храма бога Пта. Но прежде указал ему приготовленную для него прекрасную комнату, богато украшенную, уставленную креслами из слоновой кости и ложами из серебра, с роскошной постелью.

Одиссей отправился в царские бани, где темноокие девушки вымыли его, умастили душистым маслом и увенчали цветами лотоса. Потом Реи повел его, в полном вооружении, в переднюю комнату дворца и оставил тут, говоря, что вернется, когда пир окончится. Зазвучали трубы, загремели барабаны.

Вошли прекрасная царица Мериамун и божественный Фараон Менепта в сопровождении придворных дам и мужчин. Все они были увенчаны розами и цветами лотоса. Царица была в царском одеянии из вышитого шелка, с плеч ее спускалась пурпурная мантия, а на шее и руках блестели золотые запястья.

Она была прекрасна со своим бледным лицом и чудными гордыми очами, которые, казалось, дремали под тенью длинных шелковистых ресниц. Мериамун шла, сияя гордой и царственной красотой, а позади шел Фараон, высокий, болезненный человек, с мрачным лицом. Одиссею показалось, что у него тяжело на сердце, что забота и страх перед бедой вечно терзают его. Мериамун ласково взглянула на чужеземца.

— Привет тебе, чужеземец! — произнесла она. — Ты явился на наш пир в воинственном одеянии?

— Прости, царственная госпожа, — ответил он, — но если бы я вздумал снять вооружение, мой лук запел бы мне песнь о скорой войне. И вот я пришел на пир в полном вооружении!

— Разве твой лук умеет предсказывать, Эперит? — сказала царица. — Я слышала о таком оружии от менестреля, который пришел к нам с берегов Северного моря и пел песнь о волшебном луке Одиссея!

— Ты хорошо делаешь, что не снимаешь вооружения, Странник, — сказал Фараон, — если твой лук поет о войне, то мое сердце также говорит мне, что война будет!

— Следуй за мной, Странник! — сказала царица.

Он последовал за ней и за Фараоном. Они пришли в великолепный зал, украшенный резьбой по стенам. Одиссею никогда не приходилось видеть такого богатого зала. На возвышении сел Фараон, рядом с ним царица Мериамун, а подле нее Скиталец в золотом вооружении. Он прислонил свой лук к креслу из слоновой кости.

Пир начался. Все ели и пили вдоволь. Царица говорила мало, но глаза ее не переставали следить за гостем из-за низко опущенных ресниц.

Вдруг, пока они пировали и веселились, двери в конце комнаты широко раскрылись. Стража в ужасе отскочила, и у дверей остановились два человека.

Лица их были смуглы, худы, истощены, носы походили на клюв орла, а глаза были желты, как глаза льва Одежда их состояла из звериных шкур, перевязанных у пояса ремнем. Они подняли свои обнаженные руки, в которых держали посох. Оба человека были стары, один имел длинную белую бороду, другой был выбрит, подобно египетскому жрецу. Когда посохи поднялись, стража отступила, и все присутствовавшие закрыли лица, за исключением Мериамун и Скитальца. Даже Фараон не смел взглянуть на них, только сердито пробормотал себе в бороду: «Клянусь Озирисом, эти Апура снова явились сюда! Смерть тем, кто пропустил их сюда!»

Один из них, бритый, как жрец, громко вскричал:

— Фараон! Фараон! Фараон! Слушай слово Иеговы. Отпустишь ли ты народ?

— Не отпущу!

— Фараон! Фараон! Фараон! Слушай слово Иеговы! Если ты не отпустишь народ, все перворожденные в Кеми, от вельможи до раба, от быка до осла, будут перебиты! Отпустишь ли ты народ?

— О, фараон, отпусти народ! — громко закричали все присутствовавшие.

— Великие скорби и несчастия обрушатся на Кеми! О, Фараон, отпусти народ!

Сердце Фараона смягчилось, и он готов был отпустить народ, как вдруг Мериамун повернулась к нему.

— Ты не должен отпускать народ! — произнесла она. — Поверь, что все бедствия Кеми причинили вовсе не эти рабы, не Бог этих рабов, а чужеземная богиня, которая живет в Танисе. Не бойся, трус! Какое у тебя малодушное сердце! Вели богине уйти, но не отпускай этих рабов! Нам нужно строить города, и эти рабы будут работать для нас!

— Вон отсюда! — закричал Фараон. — Приказываю вам уйти. Завтра ваш народ будет послан на тяжелую работу, и спины их окрасятся кровью от ударов ремня! Я не отпущу народ!

Оба человека громко вскрикнули и, подняв посохи, исчезли из комнаты. Никто не посмел остановить их.

Скиталец удивился, что Фараон не приказал убить непрошенных гостей.

— Знаешь, Эперит, — сказала Мериамун, заметив его удивление, — великие бедствия постигли нашу страну. Царь думает, что эти колдуны послали на нас все беды, но я знаю, что Гаттор, богиня любви, разгневалась на нас из-за той женщины, что живет в Танисе и выдает себя за богиню!

— Зачем, царица, — спросил Скиталец, — терпите вы У себя в городе эту лживую богиню?

— Зачем? Спроси об этом Фараона. Вероятно, потому что красота ее поразительна, и кто увидит хоть раз ее, тот поклоняется ей и почитает, как богиню. Если ты хочешь Узнать об этом подробнее, спроси Фараона, он знает храм Лживой богини; знает того, кто охраняет ее!

— О, Фараон, могу я узнать всю правду? — обратился Скиталец к царю.

Менепта взглянул на него, сомнение и тревога отразились на его лице.

— Я скажу тебе правду, Странник! Такой человек, как ты, путешествовавший во многих странах, поймет мой рассказ и поможет мне. При жизни моего отца, священного Рамзеса, однажды, в храме божественной Гаттор, появилась женщина чудесной красоты. Когда жрецы храма смотрели на нее, то одному она казалась мрачной, другому светлой, и перед каждым человеком изменялась ее чудная красота. Она улыбалась и пела, зажигая любовь во всех сердцах. Но если хоть один мужчина подходил к ней ближе и пытался обнять ее, он отступал, как ужаленный, а если повторял попытку, то умирал. Тогда люди перестали смотреть на нее, как на женщину, и начали поклоняться ей, приносить жертвы и молиться, как богине. Прошло три года. В конце третьего года богиня исчезла. От нее не осталось и следа, и только память ее свято чтилась людьми. Прошло двадцать лет. Отец мой умер, и я наследовал его престол. Однажды из храма прибежал вестник. «Гаттор вернулась в Кеми, — кричал он, — богиня вернулась к нам!»

Я пошел взглянуть на нее. Перед храмом собралась огромная толпа народа, а на портике храма стояла сама богиня, сияя ослепительной красотой. Она пела чудные песни и голос ее проникал в сердце человека. Месяц за месяцем она пела свои песни, и множество людей мечтали заслужить ее милость и любовь, но у дверей храма невидимая стража строго охраняла вход. Если смельчак пытался ворваться силой, слышался звон мечей, и он падал мертвым, хотя на нем не находили ран. Это правда, Странник, я сам хотел войти туда и был оттолкнут ее стражей. Но я один из всех людей, кто, видя ее близко и слыша ее голос, не сделал вторичной попытки войти в храм и уцелел!

— Ты любишь жизнь больше других людей! — сказала царица. — Ты хотел завоевать также это чудо, но твоя жизнь тебе дороже ее красоты, и ты не решился обнять ее. Да, Эперит, она причина всех наших бедствий. Все мужи влюбляются в нее и бесятся от любви. Когда она стоит на портике храма и поет, они плачут, молятся и рвут на себе волосы, рвутся к ней и умирают. Проклята наша страна, проклятие принесла нам эта женщина! Пока не найдется человек, который пройдет сквозь стражу, встанет перед ней лицом к лицу и убьет ее, горе и бедствия будут терзать страну Кеми! Быть может, ты, Странник, окажешься этим человеком? — Мериамун загадочно взглянула на него. — Тогда прими мой совет, не ходи туда, ты будешь околдован, и мы потеряем великого человека!

— Быть может, госпожа, моя сила и милость богов помогут мне в этом деле. Но, пожалуй, эту женщину легче уговорить словами любви и поцелуями, чем убить ударом меча, если она не принадлежит к числу смертных!

Мериамун покраснела и нахмурилась.

— Зачем ты говоришь это? — сказала она. — Будь уверен, что, если бы я увидела это чудо, она была бы убита и предназначена в невесты Озирису!

Одиссей понял, что царица Мериамун завидовала красоте и славе той, которая обитала в храме Таниса, и замолчал, умея молчать, когда это было нужно.

X. Страшная ночь

Пир был испорчен: страх омрачил лица присутствовавших. Женщины и мужчины молчали, смех лишь изредка нарушал тишину в зале. Скиталец пил мало, ожидая, что будет дальше. Царица наблюдала за ним, и одна из всего общества была довольна пиром. Вдруг боковая дверь отворилась, и все испуганно повернули головы. Но страх их был напрасен. Вошли слуги, внесли изображение смерти, как это полагалось на пиру, и поставили резную деревянную статуэтку перед Фараоном, крича: «Пей вино, царь, веселись, скоро ты будешь взят смертью! Пей и веселись!»

Менепта, все время молчавший, взглянул на изображение смерти и горько засмеялся.

— Сегодня мы не нуждаемся в этом напоминании! — вскричал он. — Смерть близка, да, смерть близка! — С этими словами он упал в свое золоченое кресло, поставив чашу с вином на стол.

— Разве ты муж? — сказала Мериамун тихо. — Муж ли ты, чтобы так пугаться? Разве в первый раз сегодня мы слышим имя смерти? Вспомни великого Менкаура, старого Фараона, построившего пирамиду Хир. Он был кроток и справедлив, боялся богов, и они показали ему смерть. Испугался ли он, дрожал ли? Нет, он обратил ночь в день, он веселился и прожил еще много лет, наслаждаясь любовью, вином и всеми утехами жизни. Будьте веселы, мои гости, хотя бы веселье наше продолжалось только один час! Пейте вино и будьте мужественны!

— Ты говоришь верно, — сказал Фараон, — пейте и забудьте! Боги, посылающие смерть, дают нам вино, чтобы забыться! — Его мрачные глаза блуждали по залу, ища предлога придраться. — А ты, Странник, — воскликнул он, — ты не пьешь! Я следил за тобой. Ты пришел с севера, и бледное солнце твоей страны не питает виноградных гроздьев. Ты холоден, любишь пить воду. Почему ты не ищешь забвения в вине, когда час твой близок? Пей же красное вино Кеми. Принесите кубок Пашта! — закричал он слугам. — Царь хочет пить из него!

Главный дворецкий Фараона пошел в сокровищницу и принес огромный золотой кубок, сделанный в виде львиной головы, вмещавшей 12 мер вина.

— Наполните его чистым вином! — вскричал Фараон. — Ты побледнел при виде кубка, Скиталец? Я выпью за тебя, ты — за меня!

— Нет, царь, — сказал Скиталец, — я пробовал твое вино и не хочу его больше!

— Выпей же кубок за меня! — настаивал Фараон.

— Прости меня, прошу тебя, — сказал Скиталец, — но вино делает умных людей глупыми, а сильных — слабыми, а нам сегодня, может быть, понадобится и сила, и разум!

— Дай мне кубок! — вскричал Фараон, — Я пью за твою храбрость, Скиталец! — он поднял кубок, встал и выпил его, затем повалился на кресло, и голова его упала на грудь.

— Я не могу отказать царю в его просьбе! — сказал Скиталец, побледнев от гнева. — Дайте мне кубок! — он взял кубок, встал и, сделав возлияние богам, произнес ясным голосом: — Пью за чужеземную Гаттор!

Царица взглянула на него, побледнев от негодования. Вдруг из лука послышался слабый звук, разросшийся в воинственную песнь, похожую на шум летающих стрел.

Одиссей услыхал пение лука, и глава его загорелись воинственным огнем: он знал, что стрелы скоро полетят в осужденных. Фараон и Мериамун также услыхали песнь лука. Царица удивленно смотрела на Скитальца.

— Рассказ менестреля был правдив! Это — лук Одиссея, — сказала Мериамун. — Слушай, Эперит, твой лук громко поет!

— Да, царица, — ответил Скиталец, — скоро полетят стрелы смерти! Зови стражу, враг близко!

Ужас превозмог все опьянение фараона; он приказал страже идти, собрать всех товарищей и быть настороже. Мрачная тень легла на всех присутствовавших на пиру. Мертвая тишина воцарилась в зале, подобно тому, как бывает в воздухе перед грозой. Только Одиссей думал о предстоящей битве, да Мериамун неподвижно сидела в своем кресле и смотрела вдаль. Страх все сильнее охватывал сердца мужчин.

Вдруг, казалось, сильный порыв ветра пронесся по залу. Весь дворец содрогнулся, своды его закачались и раскрылись, и над головой присутствовавших появилась какая-то фигура. Звезды ярко светили на небе. Потом своды закрылись снова, и люди с побледневшими лицами смотрели друг на друга. Даже неустрашимое сердце Одиссея замерло от ужаса

Вдруг многие из присутствовавших в зале людей встали с места и с криком попадали мертвыми на пол. Скиталец схватил свой лук. Те, кто остался в живых, сидели неподвижно, совершенно парализованные страхом. Только Мериамун была спокойна и холодно смотрела на все происходившее, так как не боялась ни смерти, ни жизни, ни богов, ни людей. Пока она сидела, а Скиталец осматривал лук, они услышали шум, топот множества ног, все возраставший и приближавшийся к ним. Скоро двери раскрылись и вбежала женщина в ночном одеянии, неся в руках обнаженный труп мальчика

— Фараон! — вскричала она. — Фараон, и ты, царица! Взгляните, ваш сын умер… ваш новорожденный сын мертв! О, Фараон! Царица! Он умер внезапно на моих руках!

Она положила мертвого ребенка прямо на стол, среди золотых сосудов, среди гирлянд цветов и золотых чаш с вином.

Фараон встал с места, разодрал свою пурпурную одежду и громко заплакал. Мериамун также встала и прижала к груди своего мертвого первенца. На нее было страшно смотреть, хотя глаза ее были сухи.

— Это проклятие навлекла на нас эта злодейка, эта лживая Гаттор! — произнесла царица.

— Нет, нет, это не Гаттор, не наша священная Гаттор, которую мы почитаем, — закричали присутствовавшие, — это бог мрачных Апура, которых ты, царица, не хочешь отпустить, послал все бедствия на голову Фараона и на твою!

Пока они кричали, шум извне все возрастал и усиливался, так что стены дворца затряслись. Раздался страшный тысячеголосый вопль, какого никогда не раздавалось в Египте.

Двери снова отворились, стражу оттолкнули в сторону, — и в залу вошла толпа сильных и рослых чужеземцев. Лица их были бледны, глаза блуждали. При виде их Скиталец пришел в себя: он боялся богов, а не людей, и, натянув лук, вскричал:

— Очнись, Фараон, очнись! Враги пришли. Вся ли твоя стража здесь?

— Да, все, кто остался в живых, — отвечал капитан телохранителей, — остальные умерли!

Едва он успел произнести эти слова, как в зал вбежал человек. Это был старый жрец Реи, командир легиона Амен.

— Слушай, Фараон, — вскричал он, — твой народ умирает тысячами на улицах. В домах царит смерть. В храмах бога Пта и бога Амен большинство жрецов умерло!

— Все ли ты сказал, старик? — вскричала царица.

— Не все еще, царица! Солдаты обезумели от страха и убивают начальников; я сам едва спасся от них. Они клянутся, что ты навлек смерть на Египет, так как не хотел отпустить Апура. Тысячная толпа бежит сюда, чтобы убить Фараона и тебя!

Фараон громко застонал.

— Возьми свое оружие, Эперит, война близко! — сказала Мериамун Скитальцу.

— Я не боюсь битвы и раздраженных людей, царица! — ответил тот. — Муж должен бояться только гнева богов. Стража, сюда! Сомкнитесь вокруг! Не бойтесь, не пугайтесь!

Его фигура была так величественна, лицо горело такой отвагой, что испуганная стража опомнилась, выстроившись двойным рядом около него. Каждый приготовил свой лук и стрелы.

Придворные Фараона и уцелевшие гости спрятались позади солдат. Вдруг двери были вышиблены могучими ударами толпы, которая шумно ворвалась в зал. Тут были солдаты, бальзамировщики, кузнецы, почерневшие от копоти, писцы, сгорбившиеся над писанием, рыбаки, ткачи и даже прокаженные от ворот храма. Все они обезумели от страха; за ними следовали женщины с мертвыми детьми на руках. Толпа начала ломать золотую мебель, рвать шелковые драпировки, побросала золотые пиршественные чаши прямо в лицо испуганным женщинам, громко требуя крови Фараона.

— Где Фараон? — вопили они. — Давайте нам Фараона и царицу Мериамун, мы убьем их! Наши первенцы умерли потому, что пророки Апура послали на нас проклятие за то, что Фараон задержал их народ в стране Кеми!

Наконец, они увидели Фараона Менепту, трусливо прятавшегося за стражей, и царицу Мериамун, которая молча стояла перед ними. Она держала на руках мертвого сына и смотрела на толпу горевшими глазами, которые блестели ярче, чем ее уреус.

— Назад! — воскликнула она. — Назад! Не Фараон и не я причинили вам столько горя и скорби! К нам также пришла смерть! Это ваша лживая Гаттор, которую вы почитаете, это чудо, которое внушает вам любовь. Из-за нее вы терпите все эти бедствия, она навлекла на вас смерть! Разрушьте ее храм, убейте ее и освободите страну свою от проклятия!

Несколько минут толпа стояла молча, как лев, готовясь прыгнуть на добычу. Потом раздались крики: «Вперед, вперед! Убейте их, убейте! Мы любим нашу Гаттор и ненавидим вас. Вы навлекли на нас несчастье, и вы должны умереть!» — заорала толпа.

Они орали, бесновались, бросали камнями и палками в стражу. Высокий человек натянул тетиву и пустил стрелу прямо в грудь царицы. Мериамун сделал то, чего не сделал бы ни одна женщина. Спасаясь от смерти, она подняла перед собой тело мертвого сына как щит. Стрела, летящая в нее, впилась в нежное тельце ребенка.

Наконец, она уронила труп на пол.

Тогда Скиталец испустил воинственный клич, облокотился на стол, оглянулся вокруг и пустил стрелу из своего лука. Стрела полетела прямо в того высокого человека, который целился в царицу, воткнулась в его грудь, окрасила кровью и убила еще и другого, который упал мертвым. Снова полетела другая стрела, жужжа и гудя…

Толпа бросилась вперед. Воздух потемнел от множества стрел. Храбрость Скитальца воодушевила стражу. Солдаты дрались отчаянно. Но убийцы напирали сплошной стеной, с криком и воплем. Шлем Скитальца сиял, как маяк во время бури. Свечи свалились из рук золотых фигур, стоявших у стола, драпировки загорелись, и черный дым наполнил весь зал. Но сквозь мрак, дым, вопли и шум стрел ясно слышалась воинственная песнь волшебного лука Одиссея.

Лук гудел, и стрелы, жужжа, летели на врагов.

Скоро запас стрел истощился, и Скиталец подумал, что битва проиграна, потому что со всех дверей прибывали новые толпы врагов. Но он был опытен в войне и не потерялся. Капитан телохранителей Фараона был убит. Скиталец встал на его место, выстроил солдат кругом и старался воодушевить их. Он сунул чей-то меч в руку Фараона, приказывая ему сражаться за свою жизнь и за трон. Но тот, пораженный смертью сына и опьяненный выпитым вином, совсем упал духом и растерялся.

Царица Мериамун выхватила меч из его дрожащей руки и приготовилась к бою. Она считала недостойным себя сидеть, скорчившись, на полу, как сделали другие женщины, а стояла прямо, позади Скитальца, и не пряталась от стрел и копий, летевших со всех сторон.

Фараон закрыл лицо руками и не шевелился. Убийцы лезли вперед с криком и воем.

Скиталец бросился на них с поднятыми мечом и щитом; за ним двинулась стража Фараона.

Они боролись за свою жизнь и заставили отступить врагов, ударяя мечом направо и налево.

Второй раз хлынула толпа и снова была отброшена назад.

Однако скоро большая часть защитников Фараона была убита, и силы их падали. Но Скиталец продолжал воодушевлять их, хотя сердце его было полно ужаса. Царица Мериамун также убеждала солдат не уступать врагам и умереть с честью, как подобает храбрецам.

Снова завязался отчаянный бой. Скоро только один Скиталец остался защитником Мериамун и Фараона. Вдруг откуда-то издалека донесся громкий крик, заглушивший звон мечей, стоны людей и весь шум битвы. «Фараон! Фараон! Фараон! — кричал голос. — Отпустишь ли ты мой народ?»

Толпа остановилась. Бой прекратился; все повернулись в ту сторону, откуда раздался голос. В конце зала, среди мертвых и умирающих людей, стояли два старика, держа в руках жезлы.

— Это колдуны, колдуны Апура! — закричала толпа, отступившая перед ними и забыв о битве.

Апура подошли ближе; не обращая внимания на груды мертвых тел, они шли по крови, по разлитому вину, мимо поваленных столов и остановились перед Фараоном.

— Фараон! Фараон! Фараон! — прокричали они. — Все первенцы страны Кеми умерли от руки Иеговы. Отпустишь ли ты народ наш из Египта?

— Уходите, уходите вы все и весь ваш народ! — вскричал Фараон. — Уходите скорее, чтобы Кеми не видал вас более!

Толпа слышала эти слова и ушла из дворца. Мертвая тишина воцарилась в городе. Смерть носилась над Кеми. Люди умирали от ран и от внезапно появившейся чумы.

Тихо везде… Заснули люди. Сон принес им лучший дар богов — забвение.

XI. Бронзовые ванны

Настало утро после страшной ночи. Реи пришел от царя к Скитальцу, но не застал его в комнате. Евнух сказал ему, что гость встал, спросил о Курри, бывшем капитане сидонского корабля, и прошел к нему.

Реи пошел туда и услыхал стук молотка по металлу. В углу маленького двора у дворцовой стены стоял Скиталец с обнаженными руками, одетый не в свои золотые доспехи, а в легкий балахон, который носят обыкновенные египетские рабочие. Он наклонился над маленькой жаровней, на которой горел огонь, держа в руке молоток. Около него стояла маленькая наковальня, где лежал один из наплечников его золотого вооружения. Курри стоял подле него с инструментами в руках.

— Привет тебе, Эперит! — крикнул Реи. — Что ты делаешь с наковальней?

— Чиню свое вооружение, — отвечал Скиталец, улыбаясь. — Оно изрядно потерпело во время вчерашнего боя. — Он указал на свой продырявленный щит. — Сидонец, раздуй огонь!

Курри присел на корточки и стал раздувать огонь кожаным мехом, в то время как Скиталец нагревал металл и бил его молотком на наковальне, не переставая разговаривать с Реи.

— Странная работа для воина! — усмехнулся Реи, опираясь на свой жезл, с рукояткой в виде голубоватого яблока. — В нашей стране знатные люди не унижаются до работы!

— В каждой стране свои обычаи! — возразил Эперит. — На моей родине братья не женятся на сестрах, хотя, во время своих странствований, я встречал подобный же обычай на острове царя ветров. Мои руки хорошо служат мне, когда нужно, — продолжал он, — приходится ли косить весной зеленую траву или править быками, или выпахать начисто борозды тяжелой земли, или строить дома и корабли, или заняться работой кузнеца. Мои руки умеют все!

— Каков на войне, таков и в работе! — сказал Реи. — О, я видел, как ты умеешь воевать! Слушай, Скиталец, царь Менепта и царица Мериамун посылают тебе свой приказ!

Он вытащил сверток папируса, перевязанный золотыми шнурами, прижал его к своему лбу и низко поклонился.

— Что это за сверток? — спросил Скиталец, выбивая молотками из шлема острие копья.

Реи развязал золотые шнуры, развернул свиток и подал его Одиссею.

— Боги! Что это такое? — воскликнул Скиталец. — Тут разные рисунки! Как искусно сделаны изображения змей, человеческих фигур, сидя и стоя, топоров, птиц, животных!

Он подал свиток жрецу.

— Я ничего не понимаю. Отец мой! Что это означает?

— Фараон приказал своему главному писцу написать тебе этот приказ, которым он назначает тебя командиром легиона царских телохранителей… Он удостаивает тебя высокого титула, обещает дома, земли, целый город на Юге, который будет снабжать тебя вином, еще город на Севере, из которого ты будешь получать запасы зерна, если ты согласен служить ему!

— Никогда в жизни не служил я никому, — возразил Скиталец, покраснев, — хотя был осужден на продажу в рабство. Царь делает мне слишком много чести!

— Ты хотел бы уйти из Кеми? — спросил старый жрец.

— Я хотел бы найти ту, которую ищу, где бы она ни была! — ответил Скиталец. — Здесь или в другом месте!

— Какой же ответ должен я снести царю?

— Я подумаю! — сказал Скиталец. — Сначала надо посмотреть город, если ты согласен сопровождать меня! Во время прогулки у меня будет время обдумать ответ царю!

Говоря это, он успел, наконец, вытащить острие копья из своего шлема и, держа в руке, стал рассматривать его.

— Хороший клинок! — сказал он. — Я никогда не видал лучшего. Сидонец, — обратился он к Курри, — мне принадлежит твоя жизнь и осколок твоего копья. Я дарую тебе жизнь и возвращаю тебе кончик копья. Возьми его!

— Благодарю тебя, господин! — отвечал сидонец, засовывая копье за пояс. — Дар врага — злой дар! — пробормотал он сквозь зубы, едва слышно.

Скиталец надел свое вооружение и свой шлем.

— Пойдем, друг, покажи мне город! — обратился он к старому жрецу.

Реи уловил злую усмешку на лице сидонца и решил, что это— злой и коварный человек, однако промолчал, позвал стражу и пошел вместе с Одиссеем к дворцовым воротам, чтобы вести его в город.

Странное зрелище представлял из себя город. Из роскошных домов, из бедных жилищ выходили ряды женщин-плакальщиц, громко причитавших и певших заунывные, скорбные песни смерти.

В некоторых кварталах, на дверях многих домов виднелись сделанные кровью знаки, и из этих жилищ доносились веселые голоса, слышались праздничные песни. Казалось, в городе жило два народа: один народ смеялся, другой плакал.

Из отмеченных кровью домов женщины выходили с пустыми руками или входили туда, неся драгоценности, золото, серебро, кубки, пурпурные материи и сбывая все это смуглым мужчинам и женщинам с ястребиными, черными глазами и острыми носами. Эти люди уходили, входили, шумели, кричали, толкались среди плачущих женщин и мужчин Кеми.

Какой-то высокий парень ухватился за посох жреца Реи.

— Одолжи мне твой посох, старик, — сказал он. — Одолжи на время моего путешествия. Когда я вернусь, ты получишь его обратно!

Скиталец повернулся к парню и так взглянул на него, что тот отступил назад.

— Я видел тебя, — бормотал парень, уходя, — видел прошлой ночью и слышал песнь твоего лука. Ты не из народа Кеми, я знаю!

— Что такое происходит в твоей стране, старик? — спросил Скиталец. — Я вижу что-то странное. Никто не хочет поднять руку, чтобы спасти свое добро от воров и грабителей!

Жрец громко застонал.

— Тяжелые дни переживает Кеми, — произнес он, — Апура грабят народ, прежде чем уйти в пустыню!

Едва он успел произнести эти слова, как мимо них прошла высокая плачущая женщина. Муж ее, сын и брат умерли от чумы. Она происходила от царского дома, была богато одета и украшена золотом и дорогими каменьями. За ней, по направлению к храму бога Пта, следовали рабы, на шее которых блестели золотые цепи.

Две женщины Апура увидели ее и подбежали к ней.

— Отдай нам твои золотые украшения! — кричали они.

Без слов, молча, женщина сняла с рук золотые кольца, запястья и бросила их к ногам просивших. Женщины Апура сейчас же подобрали все.

— Где теперь твой муж, сын и брат? — кричали они насмешливо. — Ты, происходящая из дома Фараонов? Ты платишь нам теперь за нашу работу, за те кирпичи, которые мы таскали для ваших домов, за палку, которая в руках смотрителя колотила нас по спине? Хорошо, мы возьмем! Скажи, где твой муж, твой сын и брат теперь?

Они ушли, смеясь, а бедная осиротевшаяженщина горько заплакала.

Много странного видел Одиссей, гуляя по городу с жрецом. Сначала он хотел отнять все награбленное и возвратить по принадлежности, но жрец Реи строго запретил ему это во избежание неприятностей. Они пошли дальше.

Всюду царила смерть, скорбь и слезы. Здесь мать оплакивала своего ребенка, невеста— любимого жениха. Там Апура, с мрачными лицами, орали во все горло, звеня священными амулетами, снятыми с умерших людей, а на углу улицы водовоз горько плакал, причитая над своим убитым осликом, зарабатывавшим ему дневное пропитание.

Наконец, Скиталец и жрец Реи подошли к храму, находившемуся неподалеку от храма бога Пта. Он был выстроен из черного Сиенского камня, на котором были выгравированы изображения священной богини Гаттор. Одна из фигур ее имела голову коровы, другая — лицо женщины, но в руках всегда находились цветы лотоса, а на шее драгоценное ожерелье.

— Здесь, в этом храме, обитает чужеземная Гаттор, за которую ты пил вчера ночью! — сказал Реи. — Это было Дерзким вызовом с твоей стороны — пить за нее при царице, которая ненавидит ее, считая причиной всех бедствий Кеми, хотя, в сущности, она неповинна в этом! Колдуны Апура навлекли на нас все наши несчастья.

— Показывалась ли Гаттор сегодня? — спросил Скиталец.

— Мы спросим об этом жрецов. Следуй за мной, Эперит.

Они прошли аллею сфинксов, стоявших вдоль кирпичной стены, и подошли к воротам башни. Жрец, стоявший здесь, при виде Реи, любимца Фараона, широко Распахнул ворота перед ними. Пройдя ворота, они остановились у второй башни, и Реи указал Скитальцу портик храма, на котором обыкновенно стоит и поет Гаттор, пока сердца слушателей не растают. Здесь они постучали в дверь и вошли в зал, где собрались жрецы, громко оплакивавшие своих умерших. Увидя Рея, пророка бога Амен, и Скитальца в блестящем золотом вооружении, они замолчали. Старейший из них выступил вперед и поклонился Реи.

Реи взял Скитальца за руку, познакомил его с жрецом и рассказал все его подвиги, добавив, что он спас жизнь Фараона, царицы и всех тех, кто уцелел на пиру.

— Скажи мне, — обратился Реи к жрецу, — когда госпожа Гаттор будет петь наверху башни? Чужеземец хочет видеть и слышать ее!

Жрец храма богини Гаттор низко поклонился скитальцу.

— На третье утро от сегодняшнего дня священная Гаттор появится на портике храма, — ответил он, — но ты, могущественный господин, пришедший к нам с моря, послушай моего совета и, если ты не бог, не дерзай взглянуть на ее дивную красоту! Если ты хотя раз увидишь ее, ты погибнешь, и участь твоя будет участью несчастных, которые видели ее, но любили и умерли ради нее!

— Я не бог, а человек, — ответил Скиталец, смеясь, — но, может быть, я осмелюсь взглянуть на нее поближе, несмотря на ее стражу, если сердце мое велит мне посмотреть на нее!

— Ты найдешь смерть и конец всем своим странствованиям! — возразил жрец. — Следуй за мной, я покажу тебе людей, мечтавших завоевать любовь Гаттор! — С этими словами он вял Скитальца за руку и повел через переходы в глубокую и мрачную келью, где золотое вооружение посетителя засияло и заблестело, как свет лампы. Эта келья была сделана в стене, и слабый свет едва проникал в нее. Вдоль комнаты стояли бронзовые ванны, в которых лежали темные фигуры египтян.

При слабом свете было видно, как прислужники мыли тела их и натирали благовонным маслом, но когда Реи и Эперит подошли ближе, все прислужники убежали, как собаки убегают от ночного пира, заслышав шаги прохожих.

Удивляясь странному зрелищу, Скиталец взглянул повнимательнее, и его мужественное сердце замерло от ужаса. В бронзовых ваннах лежали мертвецы, плававшие в дурно пахнувшем щелоке.

— Здесь лежат те, — сказал жрец, — кто осмелился проникнуть в святилище богини, где она, день и ночь, сидит и поет, перебирая струны золотой лютни. Один за другим пытались они обнять ее и умерли. Здесь они готовятся к могиле: мы устраиваем им богатые похороны!

— Да, — произнес Скиталец, — свет мира остался позади меня, когда я плыл на корабле по кроваво-красной воде священного моря, направляясь в мрачную бездну Фароса. Много ужасов видел я в этой несчастной стране, каких не встречал нигде и никогда за время моих странствий!

— Предупреждаю тебя, — повторил жрец, — если ты последуешь их примеру, то будешь лежать в такой же ванне!

Скиталец еще раз взглянул на мертвецов и их прислужников и вздрогнул.

Конечно, он не боялся смерти на войне или на море, но здесь было совсем другое. Ему захотелось солнца и свежего воздуха, и он поспешно вышел из кельи, тогда как жрец только улыбался себе в бороду. Одиссей, выйдя на воздух, сейчас же успокоился и начал расспрашивать о Гаттор, где она живет и кем убиты ее поклонники.

— Пойдем, я покажу тебе! — отвечал жрец и повел его по узкой дорожке во двор храма. В центре двора находилось святилище Гаттор. Это была большая комната, выстроенная из алебастра, свет в которую проникал через крышу. Перед огромными медными дверями висел занавес из дорогой ткани. Небольшая лестница вела из святилища на портик храма.

— В этом алебастровом святилище обитает наша священная богиня! — произнес жрец. — По этой лестнице она поднимается на портик храма. Через занавес мы каждый день подаем ей пищу, но никто из нас не смеет войти туда, никто не видал Гаттор лицом к лицу. Когда богиня кончает петь, то спускается обратно в святилище. Тогда медные двери растворяются настежь, и толпа безумцев бросается к занавесу. Но прежде чем они успевают ворваться в святилище, падают замертво. Мы слышим звон мечей, и смельчаки умирают молча, в то время как Гаттор поет свои дивные песни!

— Кто же убивает их?

— Мы не знаем этого, чужеземец! Никто не знает. Подойди к двери святилища и слушай, быть может, ты услышишь пение Гаттор. Не бойся!

Скиталец недоверчиво подошел ближе, а жрец Реи стоял поодаль. Вдруг из святилища раздался звук чудного пения, и нежные, чистые ноты глубоко тронули сердце Одиссея, напомнив ему родную Итаку, счастливые дни юности. Он сам не мог дать себе отчета, почему сердце его сладко забилось.

— Слушай! — сказал жрец, — Гаттор поет! Но пение скоро окончилось.

Тогда Скиталец задал себе вопрос: должен ли он сейчас войти в святилище и решить свою участь или переждать некоторое время и, в конце концов, решил подождать, чтобы увидеть собственными глазами, что случится с теми, кто пытается подойти к Гаттор.

Простившись со старым жрецом, он вышел из храма вместе с Реи. Проходя по улицам, они опять видели Апура, которые грабили народ Кеми, и вернулись во дворец. Дома Скиталец долго раздумывал, как бы увидать эту странную женщину, живущую в храме, и избежать бронзовой ванны. В глубоком раздумье он просидел до самой ночи, когда его пришли звать на ужин к Фараону. Он отправился туда и, встретив Фараона и Мериамун в первой комнате, прошел с ними в зал. Пиршественная комната была прибрана, всякий след битвы исчез, кроме нескольких пятен крови на полу и нескольких стрел, воткнувшихся в стены и потолок.

Мрачно было лицо Фараона, да и все присутствовавшие также были печальны: смерть и скорбь царили в стране Кеми. Но царица Мериамун не плакала о своем сыне. Гнев терзал ее сердце за то, что Фараон отпустил Апура. Пока они сидели и пировали, до них донесся топот бесчисленных ног, мычанье скота и торжествующая песнь, подхваченная тысячами голосов.

Пение было так дико и безобразно, что Скиталец схватил лук и побежал к воротам дворца, опасаясь, что Апура бросятся грабить царскую сокровищницу. Царица Мериамун также пошла к воротам. Они оба стояли в тени ворот и скоро увидали огонь факелов. Кучка людей, вооруженных пиками, приближалась к ним, и свет факелов отражался на их золотых шлемах, украденных у египетских солдат. За ними шла толпа женщин, которые плясали, били в тимпаны и пели торжествующие песни.

На некотором расстоянии от них шел высокий чернобородый человек, который нес на своих плечах большой вызолоченный гроб с разными изображениями на крышке.

— Это тело их пророка! — прошептала Мериамун. — Рабы! — вдруг крикнула она громко. — Вы умрете с голоду в пустыне и будете тосковать по сытной пище Кеми. Ни одна душа из всех вас не увидит страны, куда вы стремитесь! Вы будете страдать от жажды, от голода, будете призывать богов Кеми, и они не услышат вас! Вы умрете, и ваши кости превратятся в пыль пустыни! Прощайте! Прощайте! Идите!

Когда Мериамун кричала это, ее взгляд был так ужасен, а слова так зловещи, что народ Апура задрожал, и женщины перестали петь.

Скиталец посмотрел на царицу и изумился.

— Я не видал никогда женщины с таким жестоким сердцем! — пробормотал он. — Горе тому, кто встанет на ее дороге в любви или на войне!

— Они не будут больше петь у моих ворот! — сказала Мериамун с усмешкой. — Пойдем, Скиталец, нас ждут!

Она подала ему руку, и они прошли в пиршественный зал.

Долго прислушивались они, пока в темноте ночи шли Апура, бесчисленные, как морской песок. Наконец, все ушли, и звуки шагов замерли вдали.

— Ты трус, Менепта, — заговорила раздраженно царица Мериамун, обращаясь к Фараону, — труслив, как раб! Ты боишься проклятой ложной Гаттор, которую ты так почитаешь, и, к стыду своему, отпустил народ Апура. Теперь они ушли, проклиная страну Кеми, которая питала их, как мать питает дитя свое!

— Что же мне делать? — спросил Фараон.

— Нечего делать, все сделано! — ответила Мериамун. — Что ты посоветуешь, Скиталец?

— Чужеземцу трудно давать советы! — возразил Скиталец.

— Нет, говори!

— Я не знаю богов этой страны! — отвечал он. — Если народ Апура в милости у богов, то ничего не поделаешь! Если же нет, пусть Фараон последует за ними, захватит их и перебьет. Это вовсе не трудно, они идут беспорядочной толпой и обременены пожитками и грузом!

Речь эта понравилась царице. Она захлопала в ладоши и вскричала:

— Слушайте, слушайте доброго совета! Фараон, слушай!

Теперь, когда Апура ушли, страх Фараона исчез, он пил вино и становился все смелее. Наконец, он вскочил на ноги и поклялся богами Аменом, Озирисом, Пта, своим отцом, великим Рамзесом, что нагонит Апура и перебьет их. Сейчас же Фараон послал вестников собрать всех начальников войска и известить правителей других городов, чтобы они собрали своих воинов и готовились в поход. Потом Фараон обратился к Одиссею:

— Ты не дал мне ответа еще. Хочешь ли ты служить мне и быть начальником отряда моих телохранителей?

Скитальцу вовсе не хотелось поступать на службу, но он искренно любил войну и битвы. Однако, прежде чем он успел ответить, царица Мериамун быстро взглянула на него.

— Мой совет тебе, Менепта, — произнесла она, — что Эперит должен остаться в Танисе и быть начальником моих телохранителей, пока ты уйдешь в поход и будешь преследовать Апура. Я не могу остаться без защиты в этой стране, и если он, этот сильный человек, будет охранять меня, я буду спать спокойно!

Скиталец вспомнил о своем желании взглянуть на прекрасную Гаттор, тем более, что любил приключения и новизну, и ответил, что, если угодно Фараону и царице, он останется и будет командовать стражей.

Фараон был очень доволен его согласием.

XII. Комната царицы

На другой день, ровно в полдень, Фараон выступил с войсками в поход. Они двинулись через пустыню к Красному морю, по тому направлению, куда ушли Апура. Скиталец проводил их в колеснице жреца Реи, который поехал отдельно от войска. Многочисленность солдат удивила Скитальца, но он промолчал и только спросил жреца, все ли войска Фараона двинулись в этот поход. Реи ответил, что тут только четвертая часть всего войска, так как нет ни одного наемного солдата из верхнего Египта.

Скиталец ехал за Фараоном, пока дорога не разделилась, затем простился с ним. Фараон подозвал его к себе.

— Клянись мне, Скиталец, по имени Эперит, из какой бы ты ни был страны и где бы ни была твоя родина, клянись, что ты будешь честно охранять царицу Мериамун и мой дом, пока я буду в отсутствии! Ты красивее и сильнее других мужей, но мое сердце не доверяет тебе. Быть может, ты — коварный человек и навлечешь несчастье на меня!

— Если ты так думаешь, Фараон, — ответил Скиталец, — то не заставляй меня охранять царицу. Разве я не доказал тебе свою преданность, защищая тебя и твой дом от мечей разъяренной толпы?

Фараон посмотрел на него долгим недоверчивым взглядом, потом схватил его за руку. Скиталец поклялся Афродитой, Афиной и Аполлоном, что будет верно и честно служить ему за время его отсутствия. — Я верю тебе, Скиталец, — сказал Фараон. — Знай, если ты сдержишь свою клятву, то будешь щедро награжден, будешь вторым лицом после меня в стране Кеми, если же изменишь клятве, то умрешь!

— Я не прошу награды, — возразил Одиссей, — и не боюсь смерти, так как должен умереть, и знаю это. Но я сдержу свою клятву!

Он низко поклонился Фараону и сел в свою колесницу.

— Не оставляй нас, Скиталец! — воскликнули солдаты, видя, что он отправляется обратно.

Он выглядел таким победоносным в своем золотом вооружении, что казался солдатам богом войны, который покидал их.

Хотя сердце его стремилось за войском, так как он любил войну, но он покорно возвратился во дворец к закату солнца.

В эту ночь он сидел на пиру рядом с царицей Мериамун. Когда пир закончился, она приказала ему следовать за собой и привела в свою комнату. Это была красивая, благоуханная комната, слабо освещенная светом ламп. Тут стояли богатые золоченые ложа, а на стенах были нарисованы сцены любви и войны чужеземных богов и царей.

Царица опустилась на вышитые подушки богатого ложа и приказала Одиссею сесть поближе, так что ее одежда касалась его золотых лат. Он сделал это неохотно, хотя любил красивых женщин. Сердце предостерегало его против темных загадочных очей царицы.

— Скиталец, мы многим обязаны тебе, мы в долгу у тебя за спасение нашей жизни! — начала царица. — Расскажи мне что-нибудь о себе, о твоей родине, о твоей стране, о войнах, которые ты вел. Скажи, как достал ты это золотое вооружение? Несчастный Парис носил такое же, если менестрель сказал правду!

Скиталец искренне проклинал в душе и менестреля, и его песни.

— Менестрели лгут, царица, — сказал он, — и рассказывают старые сказки. Парис также мог носить мое вооружение, как и всякий другой человек. Я купил его в Крите и ничего не знаю о его первом владельце. Воевал я часто и много, но вся добыча и женщины обыкновенно доставались царю, а нам — лишь удары мечей!

Мериамун слушала молча, мрачно усмехаясь.

— Странная история, Эперит, странная история! Ну, скажи хоть, как достал ты этот волшебный звенящий лук? Такой лук был только у Одиссея!

Скиталец беспомощно оглянулся, как человек, попавший в ловушку.

— Этот лук, госпожа, — ответил он, — достался мне чудесным образом. Я высадился с грузом железа на западный берег острова. Чума опустошила остров, я нашел в развалинах одного дома этот лук и взял себе. Хороший лук!

— Чудесная история, в самом деле, чудесная история! — насмешливо произнесла царица. — Случайно ты купил вооружение Париса, случайно нашел лук, которым богоподобный Одиссей убил врагов в своем доме. Знаешь ли, Эперит, когда ты стоял в своем вооружении в нашем пиршественном зале, когда лук твой звенел, а стрелы, яростно жужжа, летели на врагов, я подумала, что это лук Одиссея. Слава его облетела весь мир, дойдя до Египта!

Она загадочно взглянула на него.

Лицо Скитальца омрачилось. Да, он слышал также об Одиссее, но не особенно верил слухам. Между тем царица приподнялась со своего ложа и, извиваясь, как змея, гибким движением приблизилась к нему, устремив на него свои задумчивые очи.

— Странно, странно, что Одиссей, сын Лаэрта, не знает ничего о своих подвигах. Ты, Эперит, ведь ты — Одиссей, я знаю это!

Скиталец был приперт к стене, но нашелся.

— Люди говорят, — произнес он, — что Одиссей странствовал на Севере. Я видал его, но он выше меня ростом!

— Я тоже слышала, — возразила царица, — что Одиссей двуличный человек, как лисица. Взгляни мне в глаза, Скиталец, взгляни в мои глаза, и я скажу тебе, Одиссей ты или нет!

Она перегнулась вперед, так что ее роскошные волосы распустились, и уставилась в его лицо.

Скитальцу было стыдно опустить глаза перед женщиной, а встать и уйти он не мог и вынужден был смотреть ей в глаза. Пока он смотрел, голова его закружилась, кровь закипела в жилах.

— Обернись, Скиталец, — прозвучал голос царицы, и ему казалось, что этот голос звучал откуда-то издалека, — и скажи мне, что ты видишь?

Он обернулся и посмотрел в темный конец комнаты. Там, в комнате, блестел слабый свет, подобный первым лучам зари. В этом свете он увидел фигуру в виде деревянной лошади, а за лошадью вдали виднелись огромные каменные башни, ворота, стены и дома города. В боку лошади отворилась дверь, и из нее выглянула голова человека в шлеме. Слабый свет озарил лицо человека; это было его собственное лицо! Скиталец вспомнил, как он прятался в лошади, стоявшей внутри стен Трои. Вдруг большая белая звезда, казалось, упала с неба на осужденный город, предвещая конец его.

— Смотри опять! — произнес голос Мериамун.

Он снова взглянул в темноту и увидал устье пещеры. Над широко разросшимися пальмами сидели мужчина и Женщина. Месяц выплыл на небо, над высокими деревьями, над пещерой, и озарил сидящих людей. Женщина была прекрасна, с вьющимися волосами, одетая в блестящее платье, но глаза ее были полны слез. То была богиня Калипсо, дочь Атласа. Мужчина — был он сам, хотя лицо его было устало, измучено тоской по родине. Скиталец вспомнил, как сидел рядом с Калипсо однажды ночью, на ее острове в центре морей.

— Смотри еще! — прозвучал голос Мериамун.

Снова взглянул он в темноту и увидел развалины своего дома на Итаке, кучу праха и костей. Около этих останков лежал человек в глубокой скорби и отчаянии. Когда он поднял голову, Скиталец узнал свое собственное лицо. Вдруг мрак распространился в комнате. Снова кровь прилила к его голове, и он увидел царицу Мериамун, сидевшую около него с мрачной улыбкой.

— Странные вещи ты видел, Скиталец? — спросила она. — Не правда ли?

— Да, царица, очень странные! Скажи мне, каким образом ты вызвала все эти видения?

— Силой моего колдовства, Эперит. Я искуснее всех колдунов, живущих в Кеми, и могу узнать все прошлое тех, кого люблю! — взглянула она на него. — Я могу вызвать тени прошлого и заставить их снова ожить. Разве ты не видел лицо Одиссея из Итаки, сына Лаэрта, твое собственное лицо?

Скиталец понял теперь, что увертываться больше нельзя и поневоле должен был сказать правду.

— Да, царица, я видел свое собственное лицо — лицо Одиссея из Итаки, и сознаюсь, что я никто другой, как Одиссей, сын Лаэрта!

Царица громко засмеялась.

— Велико же мое искусство, — произнесла она, — если я заставила сознаться хитрейшего из людей. Знай же, Одиссей, что глаза царицы Мериамун видят далеко! Скажи мне правду теперь, зачем ты приехал сюда? Кого ты ищешь?

Скиталец задумался. Он вспомнил сон Мериамун, о котором ему рассказывал Реи, вспомнил слова мертвой Натаски и испугался. Он отлично понимал, что был тем человеком, которого Мериамун видала во сне, но не мог принять ее любовь в силу своей клятвы Фараону и потому еще, что должен был отдать свое сердце только Мечте Мира — Золотой Елене.

Положение было отчаянное. Нужно было или нарушить клятву, или оскорбить царицу! Скиталец боялся гнева богов и решил как-нибудь вывернуться.

— Царица! — произнес он. — Я скажу тебе все! Я приехал с далекого севера в родную Итаку и нашел свой дом в развалинах, а всех людей — умершими. От жены моей остался только прах. Ночью я видел во сне богиню Афродиту, которую здесь называют Гаттор; она приказала мне уехать и обещала, что я найду прекрасную женщину, которая ожидает меня и которую я полюблю бессмертной любовью!

Мериамун выслушала его, вполне уверенная, что она была той женщиной, которую Афродита обещала ему и послала искать. Прежде чем Одиссей успел что-либо сказать, она скользнула к нему, как змея, обвилась вокруг него, заговорив так тихо, что он едва мог слышать ее слова:

— Правда ли это, Одиссей? Действительно ли богиня послала тебя искать меня? И не одному тебе она сказала это. Я также ждала тебя, ждала того, кого должна была полюбить. Как тяжела и скучна была моя жизнь, как пусто было сердце все эти годы, когда я тосковала по любви! Наконец, ты пришел, я вижу того, кого видела в моих снах!

Мериамун приблизила свою лицо к лицу Одиссея, и ее сердце, ее глаза, ее губы говорили ему: «Люблю, люблю!»

Одиссей обладал стойким и терпеливым сердцем и не боялся опасностей. Но ему никогда не приходилось быть в таком положении: он был связан по рукам и ногам и попал в силки, из которых не мог вырваться. С одной стороны любовь, с другой — нарушенная клятва и потеря Мечты Мира, которой он никогда не увидит.

Однако даже теперь обычное мужество и хладнокровие не покинули его.

— Царица! — сказал он. — Мы оба грезили. Если ты видела во сне, что я должен быть твоей любовью, то проснулась уже супругой Фараона. Фараон — мой хозяин, я дал ему клятву беречь и охранять тебя!

— Проснулась супругой Фараона! — устало повторила Мериамун его слова. Руки ее скользнули с его шеи, и она снова откинулась на ложе. — Я — супруга Фараона только по имени! Фараон для меня ничто, мы — чужие друг другу!

— Все равно я должен сдержать свою клятву, царица, — ответил Скиталец. — Я клялся Менепте оберегать тебя от всякого зла!

— А если Фараон не вернется более, тогда что, Одиссей?

— Тогда мы поговорим. А теперь, царица, ради твоей безопасности, я должен осмотреть стражу!

Он молча поднялся с места и ушел. Царица Мериамун посмотрела ему вслед.

— Странный человек! — прошептала она. — Он ставит свою клятву преградой между собой и той, которую любит и ради которой приехал издалека! И за это я уважаю его еще более! Ну, Фараон Менепта, супруг мой, ешь, пей и веселись! Коротка будет твоя жизнь, я обещаю тебе это!

XIII. Храм погибели

Тревожное чувство охватило Скитальца поутру, когда он вспомнил все, что видел и слышал в покое царицы; и опять он стоял на распутье, опять ему предстоял выбор между этой женщиной и той клятвой, которая для него священней всего. Правда, Мериамун прекрасна и умна, но он страшился ее любви, ее чародейства и страшился мщения в минуту гнева. Оставался один исход — оттягивать время, насколько возможно, дождаться возвращения царя и тогда как-нибудь найти предлог покинуть город Танис и продолжать искать по свету Мечту Мира.

«Где-то далеко, — думал он, — бежит таинственная река, о которой ходит столько преданий в стране. Она вытекает из земли Эфиопов, самых праведных из людей, за трапезу которых садятся сами боги. Вверх по этой священной реке, в тех местах, куда никогда не проникала людская неправда и грех, если угодно будет судьбе, он, быть может, встретит Златокудрую Елену!»

— Да, если судьбе будет угодно, — мысленно повторил он, — но ведь и все случившееся со мной до сих пор было угодно Судьбе, которая во сне показала меня Мериамун. — И Одиссею казалось, что как он плыл по течению во мраке через Кроваво-Красное море к берегам Кеми, так ему суждено брести в крови до берегов Судеб, предназначенных богами.

Но, спустя немного, он отогнал от себя эти скорбные мысли, встал, совершил омовение, натерся благовонными маслами, расчесал свои темные кудри, опоясался мечом и надел свои золотые доспехи, так как ему вспомнилось, что сегодня тот день, когда чудесная Гаттор, стоя на пилоне[122] храма, будет призывать к себе людей, — и Скиталец решил увидеть ее, а если нужно, то и сразиться с ее стражею. Помолясь Афродите о помощи и содействии, он сделал возлияние вина на ее алтаре и стал ждать, но ждал напрасно, ответа не было на его мольбу. Но в тот момент, когда он повернулся, чтобы уйти, взгляд его случайно упал на его собственное отражение в большой золотой чаше, из которой он делал возлияние, и ему показалось, что он стал прекраснее и моложе, что черты его утратили отпечаток прожитых лет, лицо стало нежно и юно, как лицо Одиссея, который много лет тому назад отплыл на черном судне, оставив за собой дымящиеся развалины злополучной Трои.

В этом превращении Скиталец видел вмешательство благосклонной к нему Афродиты, которая хотя и не проявляла своего присутствия в этой стране чуждых ей богов, но неизменно пребывала с ним. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у мальчика, которому не знакомы ни горе, ни печали, а мысль о смерти никогда не является даже во сне.

Подкрепив свои силы яствами и вином, Одиссей поднял свой меч, дар Евриала, и собрался выйти из дома, как к нему вошел жрец Реи.

— Куда собрался ты, Эперит? — спросил ученый жрец. — Да скажи, что сделало тебя таким красивым и юным, словно десятки лет упали с твоих плеч?

— Что? Сладкий, крепкий сон! — ответил Скиталец. — Эту ночь я отлично спал, и усталость моих долгих скитаний отлетела от меня; я стал таким, каким был, когда отправлялся в путь через Кроваво-Красное море во мраке ночи!

— Продай ты секрет этого сна красавицам Кеми! — не без лукавства заметил престарелый жрец. — И ты ни в чем не будешь знать недостатка во всю свою жизнь!

— Я собрался в храм богини Гаттор, так как тебе, вероятно, известно, что сегодня она будет стоять на краю пилона и призывать к себе людей. Пойдешь ты со мною, Реи? — спросил Скиталец.

— Нет, нет, не пойду! Хотя я стар, и кровь уже медленно течет в моих жилах, но, как знать, быть может, если я посмотрю на нее, безумие овладеет и мной, и я, подобно другим, устремлюсь на свою погибель! Конечно, есть возможность слышать голос Гаттор и не погибнуть: это — дать завязать себе глаза, как это делают многие. Но и это средство редко помогает, так как почти каждый срывает повязку с глаз и смотрит на нее, а затем умирает. Не ходи ты туда, Эперит, прошу тебя, не ходи! Я люблю тебя, сам не знаю за что, и не хочу видеть тебя мертвым, хотя, быть может, для тех, кому я служу, было бы лучше, чтобы ты умер! — добавил задумчиво жрец как бы про себя.

— Не бойся, Реи! — успокоил его Скиталец. — Что суждено, того не миновать! Пусть никто не скажет, что тот, кто шел с оружием в руках против Сциллы, устрашился какого бы то ни было страха или какой бы то ни было любви!

Слушая его, Реи ломал руки и чуть не плакал, так как ему казалось ужасным, чтобы такой хороший человек и такой великий герой пал такой смертью. Но Скиталец не внял его мольбам и вышел из города. Жрец пошел проводить его. Скоро они вышли на дорогу, уставленную по обеим сторонам каменными сфинксами, которая вела от кирпичной, наружной городской стены до самых садов храма Гаттор. По этой дороге двигались теперь толпы мужчин всех народов и всех возрастов и сословий, начиная с вельможи, несомого в драгоценных носилках богато одетыми рабами, и кончая обрызганными грязью, изнеможденными рабами, несчастными калеками, слепцами и пр. За каждым мужчиной шли плачущие женщины. То были жены, матери, сестры или невесты путников. Ласковою речью и слезной мольбою старались они удержать своих близких от путешествия к Гаттор.

— Ах, сын мой, сын мой! — воскликнула престарелая женщина. — Внемли голосу матери, не ходи туда, не смотри на нее! Ты увидишь ее и должен будешь умереть, а ты один остался у меня: два брата было у тебя; я их родила и вырастила; и оба они умерли, а теперь и ты тоже идешь на смерть!.. Откинь от себя это безумие! Ты мне дороже всех! Вернись со мною в город, вернись, сын мой!

Но сын не слушал матери и спешил все вперед и вперед к воротам Желания Сердца.

— О, мой супруг, мой ненаглядный супруг! — с плачем молила молодая женщина знатного рода, прекрасная собой, с младенцем на руках; одной рукой она держала свое дитя, другой ухватилась за шею мужа. — Я ли не любила тебя? Я ли не берегла тебя, не угождала тебе? Зачем же ты идешь туда — смотреть на смертоносную красоту Гаттор? Ведь, говорят, что она поражает красотой смерти! Разве ты совсем не любишь меня? Не любишь меня больше, чем ту, которая умерла пять лет тому назад, ту Меризу, дочь Рои, которую ты любил раньше меня? Смотри же, вот твое дитя! Ему всего одна только неделя… Я встала с ложа болезни, — ты это знаешь, — чтобы последовать за тобой и, быть может, поплачусь за это жизнью. Вот твой ребенок! Пусть он умолит тебя! Ради него откажись от своего безумия… Пусть я умру, если так суждено, но ты не иди на смерть! То не богиня, то злое наваждение, злой дух, вырвавшийся из преисподней, и ради нее ты идешь на погибель! Если я не по душе тебе, возьми лучше другую жену; я охотно приму ее в свой дом; только не ходи туда, где тебя ждет верная смерть!

Но глаза мужа были устремлены на край пилона, он не слушал голоса жены, а та продолжала молить его, истощая последние силы, пока не упала на краю дороги, где несчастная женщина и ребенок, наверное, были бы растоптаны несущимися к храму Гаттор колесницами, если бы Скиталец не отнес их в сторону от дороги.

И отовсюду неслись мольбы и слезы женщин, а толпы мужчин, не взирая на них, шли на смерть.

— Видишь теперь власть любви над людьми? — спросил жрец Реи. — Видишь, что женщина, если только она достаточно хороша, может привести к погибели всех мужчин?

— Вижу странное зрелище, — отвечал ему Скиталец, — я верю, что много крови и слез лежит на совести у этой богини Гаттор!

— А ты хочешь еще отдать ей и свою!

— Этого я не хочу, но взглянуть на нее, видеть ее лицо — я должен, — и ты не говори больше об этом!

Разговаривая таким образом, они пришли на громадную площадь перед бронзовыми воротами пилона, ведущими во внешний двор. Здесь столпилась многотысячная толпа; вскоре к воротам подошел жрец Гаттор и, взглянув сквозь решетку ворот, провозгласил:

— Желающие войти во двор и видеть святую Гаттор пусть подойдут ближе! Слушайте, Гаттор будет принадлежать тому, кто сумеет добыть ее; если же он не сможет пройти к ней, то падет, будет схоронен под храмом и никогда больше не увидит лица Солнца. С того времени, как Гаттор вновь вернулась в Кеми, 703 человека отправилась добывать ее, и 702 трупа лежат теперь под сводами этого храма, так как из числа всех их один только Фараон Менепта вернулся живым. Но места много еще для желающих — и потому, кто хочет видеть чудесную Гаттор, пусть войдет.

Тут вопли и мольбы женщин вновь огласили воздух; с плачем повисли они на близких сердцу. После долгих усилий некоторые сумели восторжествовать, но таких счастливиц было немного.

— Нет, ты, конечно, не войдешь во двор, — упрашивал Скитальца Реи, удерживая его за руку. — Образумься, молю тебя, отврати лицо от смерти и вернись к жизни со мной!

— Не трудись удерживать меня, Реи, я решил войти и войду! — отвечал Скиталец.

Тогда жрец Реи посыпал главу прахом и громко заплакал, потом, накрывшись плащом, побежал, не останавливаясь, ко дворцу царицы Мериамун.

Тем временем жрец у бронзовых ворот храма Гаттор отодвинул засовы, и мужчины, которыми овладело безумие страсти, один за другим стали входить в ворота. Два других жреца стали желающим завязывать глаза, чтобы они не видали красоты Гаттор, а только слышали сладкозвучный, манящий голос ее. Однако двое посетителей не пожелали идти с завязанными глазами; один из них был супруг той женщины, которая упала при дороге, другой же был слепцом от рождения. Хотя последний не мог надеяться увидеть Гаттор, но был охвачен безумием страсти от одного звука ее голоса.

Когда все уже вошли, кроме Скитальца, сквозь толпу прорвался человек, запыленный от дальнего пути, с черною бородой и волосами в беспорядке, с горящими от возбуждения черными глазами и орлиным носом, придававшим ему сходство с хищною птицей.

— Стойте! Стойте! Не запирайте ворот! — кричал он. — День и ночь я спешил сюда, оставив жену, детей и стада, забыв про обетованную землю, бежал сюда от Апуров, ушедших в пустыню, бежал для того только, чтобы еще раз взглянуть на красоту Гаттор!

— Ну, проходи, проходи! — проговорил насмешливо жрец. — Таким путем мы избавимся хоть от одного из тех, которых Кеми вскормила и вспоила для того, чтобы они ограбили ее[123]. В тот момент, когда жрец уже запирал за запоздавшим безумцем ворота, в них вошел Скиталец, и ворота захлопнулись. Ему также предложили было надеть повязку на глаза, но он отказался, заявив, что пришел сюда, чтобы видеть все, что можно видеть.

— Иди же, безумец, иди и умри, подобно другим! — проговорил жрец, и отвел его и всех остальных на средину двора, откуда можно было видеть верх пилона. Затем жрецы и себе завязали глаза и распростерлись на земле, лицом вниз. Все стихло как во дворе, так и за стеною: все ожидали явления Гаттор.

Скиталец обернулся и взглянул сквозь бронзовую решетку ворот на толпу, оставшуюся на площади перед храмом. Там все стояли неподвижно, в каком-то оцепенении; даже женщины перестали плакать. Глаза всех были устремлены вверх, на пилон. Наступал полдень, яркий, знойный полдень; красный диск солнца достиг зенита, и его сверкающие, палящие лучи ослепительным снопом падали на край пилона.

Вдруг издалека стали доноситься нежные звуки сладкого, чарующего голоса; звуки все росли и приближались, становясь все нежней. При первых нотах их из груди каждого вырвался вздох, невольный вздох, от которого и Скиталец не мог удержаться.

Наконец, находившиеся вне двора, на площади, издали увидели Гаттор, — и глухой не то рев, не то стон пронесся над толпой. Безумие овладело людьми; подобно бурному пенящемуся потоку, с диким бешенством устремилась толпа на бронзовую решетку ворот, на высокую каменную стену ограды. Мужчины бились грудью и головой об эту преграду, теснили, давили друг друга, взбирались на плечи одни другим, грызли решетку зубами, между тем как жены и матери, сестры и невесты этих безумцев, обвив шею их руками, старались образумить их, посылая проклятия чародейке, красота которой помутила рассудок этих людей, превращая их в бешеных безумцев, не помнивших себя.

Скиталец также поднял глаза. Перед ним, на краю пилона, вся залитая солнцем, стояла женщина. При ее появлении все смолкло, точно замерло. Она была высока и стройна, в сияющей белой одежде; на груди ее был громадный кроваво-красный рубин в виде звезды; и звезда эта роняла, словно капли крови, красные пятна на ее белые одежды, но пятна эти вновь исчезали, не нарушая ее девственной белизны. Золотистые кудри чародейки разметались по плечам, ниспадая до земли; руки и плечи были обнажены. Одною рукой она прикрывала лицо, как бы желая затенить отчасти свою ослепительную красоту. Да, это была сама красота!

Те, кто еще не любил, находили в ней свою первую любовь; те же, что уже любили, видели в ней ту первую любовь, которую каждый из них утратил. И все вокруг нее было блеск, свет и красота! Голос ее был дивною музыкой, ласкающей слух и томящей душу; в нем было что-то сулящее счастье, усладу и негу, что-то манящее душу в неизведанную даль и будившее в каждом мечты и желания.

Сердце Скитальца дрожало в ответ на ее песню, как дрожат струны арфы под искусной рукой вдохновенного певца.

А пела она странную песнь:

Та, к кому страстно манила тебя

Чистой любви мечта,

Та, о ком долго скорбела душа,

Видишь, она твоя!

Та, что другому была отдана,

Забыла обет свой, любя,

Та, что давно для земли умерла,

Воскресла вновь для тебя!

Она смолкла, и стон страстного томления прозвучал над толпой. Скиталец увидел, что стоявшие вокруг него люди срывали свои повязки судорожными дрожащими пальцами; только жрецы не шевелились, оставаясь распростертыми на земле, хотя и они тоже стонали тихо и протяжно. Между тем Гаттор вновь запела, продолжая закрывать лицо свое рукой. Теперь она пела о том, что все, так страстно ищущие ее, толпятся у подножия пилона, забывают, что она должна погибнуть от меча любви, покорившей ее, от любви, смявшей ее подвенечный наряд и цветы. Она пела еще, что любовь и красота живут только в воображении, что она блекнет в ночные часы, гаснет при свете зари, а с рассветом умирает любовь.

Певица смолкла, кругом царило молчание. Вдруг она подалась вперед над самым краем пилона, так что, казалось, должна была упасть, и, протянув вперед руки, как бы желая обнять всех толпившихся внизу, предстала им во всей своей ослепительной красоте, лучезарная и сияющая, торжествующая и манящая.

Скиталец взглянул на нее и тотчас же опустил глаза в землю, как человек, ослепленный ярким лучом полуденного солнца. Ум его помрачился; весь мир перестал существовать для него; в душе воцарился хаос, а в ушах стоял шум безумно кричавшей и волновавшейся толпы.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул один. — Видите вы ее волосы? Они чернее вороньего крыла, а глаза ее темны, как ночь!.. О, несравненная!..

— Глядите! Глядите! — кричал другой. — Небо бледнеет перед бирюзой ее глаз! Какая статуя, какой мрамор сравнится с ней в белизне!

— Да, именно такою была та, которую я много лет тому назад назвал своей женою! — шептал третий. — Да, это она, такой она была, когда я в первый раз откинул ее покрывало!

— Видал ли кто такой царственный стан, такое гордое чело?! — восхищался четвертый. — Видите эти темные, страстные очи, эту бурю страстей, отраженную в них, видите эти пышные губы, этот вызывающий вид?! Поистине, это богиня, перед которой все должно преклоняться!

— Нет, не такою вижу я ее! — кричал человек, бежавший из пустыни от Апуров. — Она бледна и бела, как лилия, стройна, высока и хрупка, как хрустальный сосуд. Как каштаны, темны ее шелковистые кудри, как глаза лани, широко раскрыты прекрасные карие очи ее. Печально смотрят они на меня, молят меня о любви!..

— Я прозрел! — восклицает слепец. — Глаза мои раскрылись при блеске ее красоты. Я вижу высокий пилон, вижу яркое солнце. Любовь коснулась моих очей, и они прозрели, но в моих глазах у нее не один облик, а множество обликов самых различных. Это сама красота! Язык не в силах передать ее. Дайте мне умереть. Дайте умереть, так как я прозрел и видел воплощение красоты, и теперь знаю, чего напрасно ищут все люди по свету, из-за чего мы умираем, чего жаждем и что надеемся найти в смерти — это тот же идеал вечной красоты.

XIV. Стражи-охранители священных врат

Шум и гомон толпы то рос, то замирал; эти люди взывали к разным женщинам, умершим или живым, которых они некогда любили; некоторые хранили безмолвие, точно оцепенев при виде этой красоты. Скиталец же только раз взглянул на Гаттор, затем опустил глаза на землю и теперь стоял, закрыв лицо руками. Он один из всех старался собраться с мыслями и дать себе отчет в том, что происходило в его душе; остальные же всецело поддались безумию страсти или были поражены как громом, чудесной красотой этой женщины.

Что же он такое видел? Неужели ту, которую он искал всю свою жизнь; искал на морях и на суше, сам не зная, чего он искал; то, чего жаждал он всю жизнь, и теперь еще томимый голодом по неизвестному, по тому идеалу красоты, которому нет воплощенья. Он явился сюда и неужели, неужели он нашел, наконец, удовлетворение всему?

Между нею и им лежала еще непреодолимая преграда — смерть! Неужели ему суждено преодолеть эту преграду и восторжествовать там, где все до него встречали погибель. Или то был обман зрения? И он видел лишь образ, созданный его воображением, видел мимолетное видение, вызванное каким-нибудь тайным колдовством страны воспоминаний?!

Он снова взглянул и увидел там, на краю пилона, красавицу девушку с бронзовым кувшином на голове; он сразу узнал ее. Да, он видел ее такою при дворе царя Тиндаруса в то время, как он на своей колеснице переезжал через поток Эрота; такою же видел он ее и в своем сне на безмолвном острове.

Он снова вздохнул и снова взглянул на нее, но теперь увидел перед собой прекраснейшую женщину с лицом той же девушки, но ставшим еще прекраснее, хотя печальнее, и вместе с тем тронутым явным сознаньем стыда или позора. Такою он видел ее в башнях Трои, куда прокрался в одежде нищего странника из лагеря Ахеян; такою видел ее, когда она спасла ему жизнь в Илионе. Да, это была Златокудрая Елена.

Между тем чародейка стояла на краю пилона, простирая вперед свои руки и устремив глаза вдаль, с лучезарной, сияющей улыбкой на светлом прекрасном лице, — улыбкой, подобной бесконечной улыбке рассвета. И Скиталец понял, что это и есть воплощение самой красоты, ниспосланной на землю бессмертными богами на усладу и гибель людей.

Там стояла Златокудрая, Прекрасная Елена, раскрывая свои объятия миру, ослепленному красотой, и в то время, когда люди вблизи едва смели дышать, она призывала всех прийти и взять то, что так ревниво оберегается ото всех на земле, что так недоступно смертным.

Она снова запела и постепенно стала удаляться, пока, наконец, не скрылась совершенно из глаз людей, и от чудесного виденья не осталось ничего, кроме сладких звуков ее постепенно замирающего голоса.

Вскоре все смолкло, и снова безумие овладело людьми. Те, что видели и слышали ее, не помнили себя, а люди вне двора опять устремились на решетку ворот, на каменную стену ограды; женщины же с плачем отчаяния проклинали красоту Гаттор и обвивались руками вокруг шеи своих ближних. Вскоре почти все, находившиеся во дворе, кинулись к решетчатым воротам внутреннего двора, где стоял алебастровый храм святилища Гаттор. Некоторые бросились на землю и впивались пальцами в прутья решетки или извивались, подобно раненым змеям, на земле, в припадке бешеной страсти, другие, в безумном порыве, устремлялись на ворота, спотыкаясь о каменья, падали и ползли на руках, затоптанные другими, такими же безумцами. Из всех этих людей, проникших в этот внешний двор и видевших красоту Гаттор или слышавших ее голос, очень немногие возвращались назад; все были заранее обречены на гибель и смерть.

Между тем жрецы сняли повязки со своих глаз и широко распахнули ворота. Всего в нескольких шагах от безумцев заколыхалась, словно от порыва ветра, завеса святилища, так как двери за этой завесой были теперь раскрыты, — и сквозь тяжелую ткань завесы снова доносились томительно сладкие, манящие звуки голоса Гаттор.

— Подходите! Подходите ближе! — взывал старый жрец. — Пусть тот, кто желает овладеть прекрасною Гаттор, подходит ближе!

В первый момент Скиталец готов был кинуться вперед, но в нем страсть еще не успела всецело поработить рассудка, и он укротил свое пылкое бурно-клокотавшее сердце, уступив место другим, чтобы видеть, что будет с ними.

Между тем несчастные безумцы то устремлялись вперед, то отпрядывали назад, под влиянием страстиили страха смерти, пока, наконец, слепец не пробрался вперед.

— Чего вы боитесь, трусы? — крикнул он. — Я не боюсь ничего! Лучше еще раз взглянуть на лучезарную красоту Гаттор и умереть, чем оставаться живым и не видеть ее более! Ведите меня прямо туда, жрецы, ведите прямо к ней, в худшем случае я могу только умереть!

Жрецы подвели его к самой завесе и сами отступили назад, а он с громким криком рванулся вперед, но тотчас же завертелся, как оторванный лист в осеннюю пору при ветре, и был откинут назад. Опять поднялся он на ноги и снова устремился вперед, и опять был отброшен назад. Он еще повторил свою попытку, раздавая бешеные удары направо и налево своей клюкой. Вдруг послышался глухой звук как бы от расколотого щита, клюка раскололась на щепки; лязг мечей и шум ожесточенной битвы наполнил воздух. Затем все стихло, и слепец упал мертвым на землю, хотя Скиталец не мог заметить на нем ни одной раны.

— Подходите! Подходите ближе! — взывали жрецы. — Этот пал, очередь за другими. Пусть желающий овладеть несравненной Гаттор подходит ближе!

Тогда кинулся вперед беглец из пустыни, но был тотчас же отброшен, а на третий раз, когда он повторил свою попытку, вновь послышался лязг мечей — он тоже пал мертвым.

— Подходите! Подходите! — снова приглашали жрецы. — Пал и этот, очередь за другим!

И вот один за другим безумцы стали кидаться вперед, и один за другим падали мертвыми под ударами невидимых стражей-охранителей святилища, пока, наконец, не остался один только Скиталец.

— Неужели и ты хочешь идти на верную смерть? — обратился к нему один жрец. — Видишь, сколько их было тут? Пусть это послужит тебе уроком! Одумайся и откажись от роковой мысли!

— Никогда! — воскликнул Скиталец. — Никогда не отступал я ни перед человеком, ни перед призраком! — И, выхватив из ножен свой короткий меч, пошел вперед, защищая голову своим широким щитом.

Жрецы отступили, чтобы видеть, как он будет умирать.

Скиталец успел заметить, что никто из его предшественников не был сражен прежде, чем не стоял на самом пороге святилища и, вознеся моление к Афродите, стал медленно подходить; на расстоянии длины одного лука от порога он остановился и стал прислушиваться. Теперь он мог даже разобрать слова песни Гаттор. И так прекрасна была эта песня, что он на некоторое время позабыл о стражах-охранителях врат святилища и о том, как бы побороть их, проложив себе путь мимо них. Все внимание его поглотила песня, которую волшебница пела на его родном ахейском языке:

«Воспойте на струнах, золотых и пурпурных, все битвы и войны героев из-за меня, из-за Прекрасной Аргивянки Елены! Воспойте бури и разорения на море и на суше, сказанья любви и печали, что были в прошедшем и будут еще. Воспойте мои золотистые кудри, которых не коснулись седины за долгие годы минувших времен. Воспойте мою красоту, всесильную властительницу мира и ее жалких рабов. Горе мне, любимой некогда всеми героями, но никого не любившей! Горе мне, которой слышны стоны героев, павших за меня посреди развалин их родных городов, разоренных дотла. Неужели ж нет ни богов, ни смертных, нет ни одного, чье бы сердце отозвалось на призывы моей тоски и кого бы я полюбила прежде, чем всему придет конец?!»

И песня замерла.

Тогда Скиталец вдруг вспомнил о стражах-охранителях и предстоящей борьбе с ними. Он уже приготовился накинуться на невидимого врага, как вдруг снова раздалась дивная музыка и вновь приковала его к месту. Теперь Гаттор пела о том, что в груди ее проснулась жажда любви, что сердце встрепенулось и просит былых радостей.

Когда певица снова смолкла, Скиталец, мысленно призвав на помощь богов, львиным прыжком очутился на пороге, и щит его громко сшибся с другими щитами, преграждавшими ему путь. Чьи-то сильные невидимые руки схватили его, чтобы отбросить назад. Но не слабый, бессильный юнец был Скиталец, а сильнейший из людей, оставшихся в живых после смерти Аякса, сына Теламона. Жрецы Гаттор невольно изумлялись, видя издали, как он сыпал удары меча, не отступая ни на шаг назад. Вдруг раздался лязг меча, и со всех золоченых доспехов Скитальца, которые некогда носил богоподобный Парис, со щита, шлема, с нарамников и нагрудника дождем посыпались искры, словно из железа на наковальне, под ударами тяжелого молота кузнеца.

Точно град, сыпались на Скитальца удары невидимых мечей, но того, кто в своих золоченых доспехах неустрашимо стоял под ними, не коснулся ни один удар. Вдруг Скиталец понял, что невидимых врагов, преграждавших ему доступ, не стало, так как никто больше не наносил ему ударов, и его меч не встречал другого меча, а только свистал в воздухе.

Тогда он рванулся вперед и очутился за завесой в самом святилище.

В тот момент, когда завеса упала за ним, там снова раздалось тихое пение. Скиталец не в силах был двинуться дальше и стоял, как прикованный, устремив свой взгляд вглубь святилища.

Лязг железа о железо, удар стали о сталь.

Слышишь, звуки эти опять раздаются.

То воюет со смертью, и смерть побеждает всех смертных.

Живых убивают убитые!

Лязг железа о железо, словно музыка, вторит песне моей.

Словно музыка, вторит он жизни моей.

Духи тех, что когда-то любили меня, — но любовь вашу сразила

всесильная смерть. Но ненависть вашу и смерть победить не могла.

Неужели же нет никого, кто бы мог овладеть мной из Всех,

в ком еще сохранилось дыхание жизни?!

Неужели же нет никого, кто бы зависть коварной судьбы превозмог?!

Песня замерла. Скиталец поднял глаза и увидел перед собой три тени, тени могучих людей в полных ратных доспехах. Всмотревшись в них, он узнал их: то были герои, давно уже павшие в брани: Пиритойс, Тезей и Аякс. При виде его все трое воскликнули вместе:

— Приветствуем тебя, Одиссей, из Итаки, сын Лаэрта!

— Приветствую тебя, Тезей, сын Эгея, — воскликнул, в свою очередь, Скиталец. — Помню, ты некогда сходил в жилище Гадеса и живым возвратился оттуда! Разве ты вновь переплыл Океан и живешь, как и я, под лучами горячего солнца? Я когда-то искал тебя в жилище Гадеса и не нашел тебя там!

Тень Тезея отвечала ему:

— В жилище Гадеса я пребываю и теперь, а то, что ты видишь перед собой, только тень, посланная сюда царицей Персефоной стоять на страже красоты Златокудрой Елены!

— Привет тебе, Пиритойс, сын Иклона! — сказал Скиталец. — Овладел ли ты, наконец, грозной Персефоной? Почему Гадес разрешает своему сопернику бродить под солнцем? Некогда я искал тебя в жилище Гадеса и не нашел тебя там!

Тень героя отвечала:

— В жилище Гадеса я пребываю и теперь, а то, что ты видишь, лишь тень, что следует всюду за тенью Тезея! Где он, там и я; наши тени неразлучны; мы оба охраняем здесь красоту Златокудрой Елены!..

— Приветствую тебя, Аякс, сын Теламона! — возгласил снова Скиталец. — Ты еще не забыл своей ненависти ко мне из-за проклятого оружия Ахиллеса, Пелеева сына? Я когда-то говорил с тобою в жилище Гадеса, но ты не сказал мне в ответ ни единого слова: так велик был твой гнев на меня!

И отвечала ему тень героя:

— Я ответил бы тебе ударом меча на удар меча и гулом меди на гул меди, если бы был еще живым человеком и глаза мои видели солнечный свет. Но я могу сражаться только призрачным копьем и призрачным мечом, и под ударами их могут пасть только заранее обреченные на смерть люди: я ведь только тень Аякса, пребывающего в жилище Гадеса. Царица Персефона послала меня охранять красоту Златокудрой Елены! Тогда сказал им Скиталец:

— Скажите же мне, герои, сыны героев, воспрещают ли боги мне, оставшемуся в живых, вопреки всему, идти дальше и увидеть то, что вы так ревниво, охраняете, несравненную красоту Златокудрой Елены, или же путь свободен?

И все трое кивнули ему утвердительно в ответ на его слова; каждый из них ударил по его щиту и сказал:

— Проходи, но назад на нас не оглядывайся до тех пор, пока не увидишь мечты своей, Мечты всего мира!

Тогда Скиталец, минуя их, вошел в святое святых алебастрового святилища и остановился перед туманной завесой, за которой скрывалась Мечта Мира, Гаттор, не решаясь нарушить ее уединения.

И вот голос Гаттор запел новую песню, песню солнца и лучше всех прежних, так что щит выпал из ослабевшей руки Скитальца и ударился о мраморные плиты пола, но он едва заметил это, внимая песне Гаттор.

Духи тех, что когда-то любили меня, любовь

Вашу сразила всесильная смерть!

Но ненависть вашу и смерть победить не могла!

Неужели же нет никого, кто бы мог овладеть мной из

всех, в ком еще сохранилось дыхание жизни?!

Неужели же нет никого, кто бы зависть коварной судьбы превозмог?!

Никого, кто бы мог невредим от невидимых копий пройти?!

Клянусь Зевсом! Один из людей это может

Онидет, и мой дух им смущен, как смущают Деметру слезы!

Слезы ранней весны и горячий поцелуй жаркого солнца!

Он идет, и зазябшее сердце мое вдруг размякло, как снег на полях,-

Вдруг растаяло и расцвело, как цветок!

Последний аккорд этой песни замер в тихом рыданьи. На него отозвалось сердце Скитальца — оно дрогнуло и застонало, как струна нежной лиры, на которой только что замер аккорд. С минуту герой стоял неподвижно, весь дрожа, с бледным лицом, и вдруг кинулся вперед и порывисто сдернул дорогую завесу, которая тут же упала тяжелыми складками к его ногам.

XV. Тени в свете солнца

Разодрав драгоценную ткань завесы, Одиссей тем самым сорвал и последний покров с красоты чудной, таинственной Гаттор; в серебристом сумраке алебастровой ниши сидела Златокудрая Елена, дочь и супруга Тайны, Мечта Мира!

Сложив на коленях руки и опустив голову на грудь, сидела та, чей голос был отголоском всех сладкозвучных женских голосов, та, чей образ был отражением всех видов женской красоты, чья изменчивая, таинственная красота, как говорят, была дочерью причудливого и изменчивого месяца. В кресле из слоновой кости сидела Елена, сияя красотой, в ослепительном ореоле распущенных золотистых кудрей. Мягкими, серебристо-белыми складками ниспадали ее одежды, а на груди горела, искрясь, багрово-красная звезда из драгоценного рубина, ронявшего, словно капли крови, красные блики на белые складки одежды, оставляя их незапятнанными.

На лице красавицы читался ужас. Скиталец недоумевал. Вдруг он заметил, что Елена смотрит на его золотые доспехи, когда-то принадлежавшие Парису, на его золотой щит с изображением белого быка, на шлем с низко опущенным забралом, совершенно скрывавшим его лицо и глаза. Из груди ее вырвался крик:

— Парис! Парис! Парис! Видно, смерть выпустила тебя из своих рук, и ты пришел сюда увлечь меня к себе, увлечь меня опять на стыд и на позор! Парис, мертвый Парис, что могло дать тебе мужество одолеть рать теней, тех людей, тех героев, с которыми ты в жизни не осмеливался стать лицом к лицу в бою?!

И она с отчаянием заломила руки. Скиталец отвечал ей, но не своим голосом, а сладким, вкрадчивым, насмешливым голосом изменника Париса, который он слышал, когда тот давал свою ложную клятву перед Илионом.

— Так, значит, ты, госпожа, все еще не простила Париса? Ты прядешь еще старую пряжу и поешь еще старые песни, и все так же сурова, как и прежде?

— Разве мало тебе, — продолжала Елена, — что ты обманул меня под видом моего престарелого господина и супруга? Для чего же ты пришел сюда? Чтобы издеваться надо мной?

— В любви все средства хороши! — отвечал Скиталец голосом Париса. — Многие любили тебя за твою красоту и все пали за тебя, только моя любовь к тебе была сильнее смерти. Теперь никто не может помешать нам. Троя пала давно, все герои превратились в прах, только одна любовь по-прежнему жива! Хочешь ли узнать, какова любовь тени?

Опустив голову, слушала Елена его речь и вдруг рванулась вперед с разгоревшимися глазами и ярко вспыхнувшим лицом и вскричала:

— Уходи! Уходи!.. Да, герои все пали за меня и к позору моему! Но жив еще мой позор! Уходи! Никогда в жизни или в смерти уста мои не коснутся этих лживых уст твоих, обманом, ложью похитивших мою честь, и глаза мои не посмотрят на лукавое лицо твое, носившее облик супруга моего![124]

Тогда Скиталец продолжал сладким голосом Париса, Приамова сына:

— Подходя к храму, где пребывает твоя прославленная красота, я слышал, как ты пела о пробуждении сердца, о рождении любви в твоей душе и о приходе того, кого ты любила давно и будешь любить вечно! Я услышал твою песню и пришел, я, Парис, который был любим тобою и любим тобою сейчас!

— Я пела так, как внушили мне боги, как внушило мне сердце. Но не ты был в моих мыслях, не ты, лживый, лукавый и хитрый Парис! Моими мыслями владел тот, кого я однажды видала, будучи еще в девушках, на колеснице переезжавшим поток Эрота, к которому я приходила за водой. Одиссея, Лаэртова сына, я любила, люблю и буду любить до конца моего бессмертия, хотя боги и отдавали меня другим в праведном гневе своем, на стыд и позор, вопреки моей воле!

Услышав свое имя в ее устах, Скиталец сознал, что Елена Прекрасная любила одного его, и сердце его чуть не порвалось в груди; язык не повиновался ему. Он только поднял с лица забрало и взглянул ей в лицо. Она тоже смотрела теперь на него и узнала в нем Одиссея из Итаки, но, прикрыв глаза рукою, она воскликнула:

— Ах, Парис, ты всегда был лжив и коварен, но последний обман хуже всех остальных: ты принял теперь вид погибшего героя и подслушал о нем такие слова, каких Елена никогда не говорила до сих пор. Стыд и проклятье тебе, недостойный Парис, я воззову к Всесильному Зевсу, чтобы он поразил тебя громом, или нет, не к Зевсу, а к самому Одиссею. Одиссей! Одиссей! Приди из царства Теней и порази своим мечом этого злого обманщика и чародея Париса!

Она смолкла и, простирая вперед свои руки, тихо шептала:

— Одиссей, Одиссей, приди!

Медленно стал Скиталец приближаться к Златокудрой Елене, погружая упорный взгляд своих темных глаз в ее голубые глаза.

— Елена Аргивянка, — проговорил он, — я не тень и не призрак, пришедший из преисподней мучить тебя. О Парисе Троянском мне ничего неизвестно. Я — Одиссей, Одиссей из Итаки, живой человек среди людей, живущих в поднебесной. Я явился сюда, чтобы отыскать тебя, так как там, в далекой Итаке, богиня Афродита во сне посетила меня, приказав мне странствовать по морям, пока я не найду тебя и не увижу багрово-красной звезды на твоей груди. Наконец, я нашел тебя! Я угадал, что ты сразу узнала доспехи Париса, бывшего твоим супругом, и чтобы испытать тебя, говорил с тобою голосом Париса! Я выманил сладкую тайну твоей любви из скрытного сердца твоего!

Вся дрожа, Елена долго недоверчиво вглядывалась в него и, наконец, сказала:

— Помнится, когда я омывала Одиссея, то заметила большой белый шрам у него под коленом. Если ты Одиссей, а не призрак, покажи мне тот шрам!

Скиталец с улыбкой прислонил щит свой к колонне, снял золотой наколенник, — и глазам Елены предстал большой белый шрам от клыка кабана на Паросском холме, когда Одиссей был еще мальчиком.

— Да, — сказала Елена, — это тот самый шрам. Теперь я верю, что ты не призрак и не обманчивый облик, а сам Одиссей, явившийся сюда стать моим супругом! — и она ласково заглянула ему в глаза.

Теперь уже Скиталец не сомневался более и, обняв ее, прижал к своей груди.

Та с тихим вздохом прошептала:

— Ты, Одиссей, хитрейший из людей! Своею хитростью ты сумел выманить у меня мою тайну, тайну моей любви к тебе! Теперь я вся твоя! Знаю, любовь наша даст нам мало радостей и будет кратковременна, но не смертью кончится она. Я — дочь богов, и хотя облик мой постоянно меняется в глазах обреченных на смерть людей, все же я не умираю и не умру никогда. Что же касается тебя, то хотя ты и смертный, но смерть для тебя будет так же кратковременна, как весенняя ночь, отмечающая конец одной и зарождение другой зари. Ты снова оживешь, Одиссей, и будешь жить, как прежде, и жизнь за жизнью мы будем встречаться и любить друг друга до скончания веков!

Слушая ее, Скиталец снова вспомнил о сне царицы Мериамун, о котором говорил ему жрец Реи, но он ничего не сказал об этом Елене.

— Хорошо будет жить, госпожа, если в каждой жизни я буду встречать тебя и буду любим тобою.

— Да, в каждой жизни ты будешь встречать меня, Одиссей, то под тем, то под другим видом, то в этом, то в ином образе, так как Вечная Красота, дочь богов, имеет много образов, а любовь имеет много имен. Ты будешь встречать меня, чтобы вновь утратить!

— Когда же мы станем супругами? — спросил Одиссей.

— Завтра, за час до полуночи, приходи к воротам моего храма; я выйду к тебе; ты узнаешь меня по этой рубиновой звезде, которая будет светиться во мраке. Тогда веди меня, куда хочешь! Ты станешь моим господином, а я твоею супругою! А там, как угодно будет богам, так и будет. Но я хочу бежать из этой страны Кеми, где месяц за месяцем в течение целого года боги заставляют людей умирать за меня. А пока прощай, Одиссей, обретенный, наконец, после стольких лет!

— Прощай, госпожа! Завтра я буду ждать тебя у ворот, а там, сам я держу в мыслях, как бы покинуть эту страну тайн, колдовства и ужасов, но не могу сделать этого раньше, чем возвратится Фараон, отправившийся воевать и поручивший мне охранять его дворец!

— Об этом мы поговорим после, а теперь иди, так как здесь, в этом святилище, нам не должно говорить о земных вещах! — сказала Златокудрая Елена. Одиссей прильнул губами к ее руке и затем молча вышел из святилища.

XVI. Отделение духа Реи

Жрец Реи бежал от врат Смерти, охраняемых духами умерших героев, от святилища, двери которого раскрывались только перед людьми, обреченными на смерть. Тяжело было на сердце у старика: он любил Скитальца. Среди темнокожих сынов Кеми старик не знал ни одного, который бы равнялся этому ахейцу, ни одного, столь красивого, столь сильного и могучего, столь ловкого и искусного в боях! Потом Реи вспомнилось, как он спас жизнь той, которую он любил больше всех женщин в мире, Мериамун, дочь светлого месяца, красивейшую из цариц, когда-либо восседавших на троне Египта, красивейшую и ученейшую после Тайа. Вспомнилась Реи красота чужеземца, когда тот стоял на подмостках в то время, как длинные копья летели в него; вспомнилось видение Мериамун. И чем больше он думал, тем сильнейшее смущение овладевало им. В одном только он был уверен, это в том, что эти сны и видения насмеялись над Мериамун, и что человек, явившийся ей в этих видениях, никогда не будет ее супругом, так как он на его глазах пошел на смерть в храм Погибели.

Спотыкаясь, спешил Реи во дворец и, минуя великолепные залы, хотел пройти в свое помещение, но у дверей, ведущих в собственные покои царицы, стояла сама царица Мериамун во всей своей величественной красоте, точно изваянная из драгоценного мрамора, в царственном одеянии, увенчанная убором из золотых змей на черных, как смоль, волосах, ниспадавших широкой шелковистой волной, точно мантия вдоль стройной спины и горделивого стана. Как-то загадочно странно смотрели ее большие черные глаза из-под густых ресниц и точно проведенных кистью художника бровей, оттенявших матовую белизну ее высокого, гладкого, как слоновая кость, лба. Низко склонившись перед ней, Реи хотел пройти мимо, но она остановила его.

— Куда ты идешь, Реи, и почему так печально лицо твое? — спросила она.

— Я иду по своему делу, царица. А лицо мое печально потому, что от Фараона нет никаких вестей, и никто не знает, что сталось с ним и с сонмом Аггура, который он пустился преследовать!

— Быть может, ты говоришь правду, Реи, но не всю правду! Зайди ко мне, я желаю поговорить с тобою! — сказала царица, и старик послушно последовал за нею в ее покои, где, по приказанию ее, сел в то самое кресло, в котором сидел Скиталец. Вдруг царица Мериамун опустилась перед ним на колени, слезы стояли у нее на глазах, грудь ее порывисто вздымалась от подавленных рыданий.

— Что с тобой, царица, приемная дочь моя? — спросил старик.

— Слушай меня, старый друг, единственный друг мой! — отвечала Мериамун. — Помнишь тот день, или вернее, ту ночь, когда я прокралась к тебе? То было в ночь, следующую за той ужасной ночью, когда я стала женою Фараона, и рассказала тебе тот страшный сон, который не давал мне покоя!

— Я хорошо помню это странное видение, о котором ты говорила мне тогда, только разъяснить его не в силах мой слабый ум!

— Помнишь, что видение то — был блестящий воин в золотых доспехах, которого мне суждено любить, в золотом шлеме, в который вонзился бронзовый наконечник копья?

— Да, помню!

— А знаешь, как зовут этого человека? — уже шепотом спросила она, глядя на старика широко раскрытыми глазами. — Не зовут ли его Эперитом, Скитальцем? Не он ли явился сюда с наконечником копья в шлеме? Я полюбила его в тот самый миг, когда впервые увидела его во всей его славе и во всей красе! Теперь я узнала его настоящее имя; это — Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей из Итаки. Я узнала это своим колдовством, вырвав истину у хитрейшего из людей. Хотя мне казалось, что он отстраняется от меня, все же мне удалось выпытать от него, что он странствовал долго и издалека, чтобы отыскать меня, богами назначенную и обещанную ему супругу!

При последних словах ее старый жрец вскочил со своего кресла.

— Госпожа! — воскликнул он. — Опомнись! Ты забываешь, что ты царица Кеми и супруга Фараона! Кроме того, я должен сообщить тебе, что твой избранник навсегда потерян для тебя… и для всего мира!

При этих словах Мериамун вскочила со своего ложа И, как львица, встала над старым жрецом с лицом прекрасным, но искаженным от бешенства и страха.

— Он умер! — прошипела она сквозь зубы над самым ухом Реи. — Умер, и я об этом не знала. Так ты убил его! Смотри же, как я отомщу за это! — и она выхватила из-за пояса тот кинжал, которым она некогда нанесла удар Менепте, брату своему, когда тот вздумал поцеловать ее, и занесла его высоко над головой Реи.

— Нет! — воскликнула она, опуская кинжал. — Ты умрешь другою, более медленной смертью!

— Царица, — взмолился жрец, — выслушай меня. Не я убил его. Напротив, я старался удержать его, но он пошел в храм Погибели, чтобы видеть чудесную Гаттор, а ты знаешь, что всякий, кто видел ее, должен сражаться с невидимыми духами и потом отправиться в преисподнюю!

Теперь лицо Мериамун стало бледно, как лик луны, как алебастр стен ее покоя; она громко вскрикнула и упала на свое ложе, сжимая голову своими тонкими пальцами.

— Как мне спасти его?.. Как вырвать его из когтей этой проклятой чародейки? Увы! Теперь уже слишком поздно… — стонала она. — Но я хочу знать его конец, хочу слышать о красоте той, которая виновата в его смерти. Реи! — прошептала она молящим голосом и не на языке Кеми, а на том древнем, мертвом языке мертвого народа. — Не гневайся на меня, а сжалься над моей слабостью, над моим безумием. Ведь ты знаешь тайну отделения духа, ты же сам обучил меня этому. О, Реи, позволь Мне послать дух твой в храм ложной Гаттор и узнать, что там делается!

— Это не доброе дело, Мериамун, и страшное дело, — отвечал жрец, — там мой дух повстречается со стражами-охранителями. Кто знает, что из этого выйдет, когда бестелесный, но имеющий еще земную жизнь, сойдется с бестелесными, уже давно не имеющими ее!

— Да, но ты все же сделаешь это из любви ко мне. Ты один можешь сделать это! — молила Мериамун.

— Никогда я ни в чем не отказывал тебе, Мериамун, — сказал старый жрец, — и теперь не откажу тебе. Прошу только об одном: если дух мой не возвратится оттуда, прикажи схоронить меня в той гробнице, которую я приготовил себе близ Фив, и если возможно, то постарайся силой своего колдовства вырвать дух мой из власти этих страшных стражей-охранителей врат святилища. Ну, теперь я готов. Заклинание ты знаешь, произноси его!

Он откинулся на резную спинку кресла и стал смотреть вверх, а Мериамун подошла к нему близко-близко и стала смотреть ему в глаза упорным, настойчивым взглядом, нашептывая какие-то таинственные слова на мертвом языке. По мере того, как она шептала, лицо Реи становилось, что лицо умирающего, тогда она отступила назад и произнесла громко и повелительно:

— Отделился ли ты, дух Реи, от тела его?

И губы Реи произнесли медленно ей в ответ:

— Я отделился от плоти. Куда прикажешь идти?

— Во двор храма Гаттор перед святилищем ее!

— Я там, где ты приказала!

— Говори, что ты видишь?

— Вижу человека в золотых доспехах, а перед ним, преграждая ему путь, столпились тени умерших героев, хотя он не может видеть их своими телесными очами. Из святилища доносится женский голос, поющий странную, красивую песню.

— Повтори, что ты слышишь!

И отделившийся дух Реи жреца повторил царице Мериамун все слова песни Златокудрой Елены. Из нее она узнала, что в святилище Гаттор восседает Елена Аргивянка. Сердце царицы упало, колени ее подломились, она едва не лишилась чувств, только желание узнать больше поддержало ее.

— Говори, что видишь теперь! — приказала она отделившемуся от плоти духу Реи, и тот послушно передал ей, как Скиталец сражался с невидимыми стражами-охранителями красоты Елены, и все, что с ним было дальше. Мериамун громко вскрикнула от радости, узнав, что чужестранец прошел невредим в самое святилище. Затем дух постепенно передал ей все, что говорили между собой в святилище Одиссей и Прекрасная Елена.

— Скажи мне, какое лицо у этой женщины! — приказала царица Мериамун. — Какою ты видишь ее?

— Лицо ее той красоты, какая, точно маска, легла на черты умершей Натаски, на черты Баи и на лицо Ка, когда ты беседовала с духом той, которую убила!

Мериамун громко застонала, поняв, что приговор над нею совершился.

Затем дух Реи рассказал о любви Одиссея и Елены Аргивянки, ее бессмертной соперницы, об их поцелуе, обручении и свадьбе, назначенной на следующую ночь. На все это царица Мериамун не промолвила ни слова, но когда все было кончено, и Скиталец покинул святилище, она принялась снова нашептывать какие-то заклинания в ухо Реи жреца, затем призвала дух его в тело, и тогда он проснулся, как человек, спавший крепким сном и ничего не знающий о том, что с ним было во время сна.

Реи раскрыл глаза и увидел перед собой царицу, сидевшую на ложе с лицом бледным, как у мертвеца; черные круги легли вокруг ее больших, глубоких, темных глаз.

— Что такое ужасное слышала ты, Мериамун? — тревожно спросил старик, взглянув на нее.

— Слышала я многое, чего не следует повторять! — ответила она. — Но тебе скажу: тот, о ком мы говорили, прошел невредим мимо духов-героев и увидел ложную Гаттор, эту проклятую женщину; теперь он также невредим возвращается сюда. Ну, а теперь иди, Реи! Я должна быть одна!

XVII. Пробуждение спящего

Реи удалился с тяжелым сердцем, а царица Мериамун прошла в свою опочивальню, и, приказав евнухам никого не пускать, заперла дверь, и, кинувшись на свое ложе, зарыла лицо в подушки. Долго лежала она неподвижно, точно мертвая; в груди ее сердце жгло и нестерпимо горело; жгучие слезы палили ее лицо. Теперь она знала, что смутное предчувствие, временами пугавшее и временами манившее и дразнившее ее, должно было теперь осуществиться. Она знала, кто ее соперница.

Мериамун была хороша, так хороша, что равной ей по красоте не было женщины в целом Кеми, но подле Златокудрой Елены красота ее меркла, как меркнет яркий огонь перед солнечным светом. Скиталец искал Елену и ради нее объездил моря и земли, а она, Мериамун, думала, что он стремится к ней. «Нет, — думала мстительная царица, — если он не может принадлежать ей, то и Елене не будет принадлежать; лучше она увидит его мертвым!»

«Завтра Одиссей и Елена должны встретиться за час до полуночи. Значит, завтра он должен умереть. Но как? Курри сидонец может подать ему чашу с ядом, а после этого она может убить Курри, сказав, что он отравил Скитальца из-за ненависти к нему. Но нет, если она убьет Скитальца, то как будет жить без него? — и она тоже должна тогда искать своего счастья в царстве, управляемом Озирисом, но там она не могла рассчитывать на блаженство. Что же ей делать?» Ответа на этот вопрос не было.

Вдруг Мериамун вспомнилось, что есть некто, кто должен ей ответить и помочь ей. Она встала с постели и ощупью, впотьмах, так как теперь уже совершенно стемнело, добрела до резного сундука с инкрустацией из слоновой кости и, достав из-за пояса ключ, раскрыла его. Здесь хранились разные драгоценности, зеркала, запястья, уборы, редкие алебастровые сосуды и смертельные яды, но их она не тронула, а, запустив руку глубоко на самое дно сундука, достала оттуда ларец темного металла, считавшийся народом «нечистым», ларец, сделанный из тифононовой кости, как называли египтяне сталь. Нажав секретную пружину, Мериамун раскрыла крышку и вынула из этой шкатулки другую, маленькую, которую поднесла к своим губам и стала над нею шептать какие-то слова на языке мертвого народа, после чего крышка этой шкатулки сама собою медленно приподнялась, и луч света узкой полосой вырвался из-под крышки, тонкой змейкой заиграв во мраке комнаты.

Тогда Мериамун заглянула в шкатулку и содрогнулась, но, тем не менее, запустила в нее руку и, прошептав: «выйди, выйди, первородное зло!» — вынула что-то на ладонь вытянутой вперед руки. Вдруг это нечто загорелось, точно красный уголек в серой золе очага. Потом из красного оно стало зеленым, затем белым и мертвенно синеватым, с виду предмет этот походил на свившуюся клубком змею, сделанную из опала и изумруда.

Некоторое время Мериамун смотрела на нее как бы в нерешимости. «Спи лучше, гадина… Дважды уже я смотрела на тебя и рада бы никогда более не смотреть!.. Нет, я все же решусь!.. Ты — дар древней премудрости, замерзший огонь, спящий грех, живая смерть, — в тебе одной обитает премудрость!»

Порывисто обнажив свою белоснежную грудь, Мериамун положила сверкающую безделушку, казавшуюся змейкой из драгоценных камней, к себе на грудь, но при холодном прикосновении ее невольно содрогнулась: эта крошечная змея была холоднее смерти. Обхватив обеими руками одну из колонн комнаты, царица стояла, содрогаясь от нестерпимой боли, которую она молча выносила некоторое время, пока то, что было холодно как лед, не стало горячо, как огонь, и не стало светиться ярким ослепительным блеском сквозь шелковую ткань ее одежды. Так она стояла около часа, затем, проворно сбросив с себя свои одежды и распустив свои шелковистые черные волосы, ниспадавшие до пола, предстала во всей наготе. Склонив голову на грудь, она стала дышать на то, что лежало у нее на груди, так как первородное зло может ожить только над дыханием человека. Трижды она дохнула на него и трижды прошептала: «Проснись! Проснись! Проснись!»

Когда она дохнула в первый раз, драгоценная безделушка шевельнулась и засверкала. Во второй раз она распустила свои блестящие кольца и вытянула голову почти на уровень головы Мериамун. На третий раз она скользнула на пол и, обвившись вокруг ног царицы, медленно стала расти, как вырастает растение под магическим взглядом факира.

Все больше и больше становилась змея, светясь, подобно факелу в маленьком склепе, и стала обвиваться вокруг тела Мериамун, опутывая ее своими кольцами; наконец, подняла свою голову на уровень ее головы, и глаза ее глянули прямо в глаза Мериамун, точно пламя сверкнуло в них, и в этот момент лицо змеи стало лицом прекрасной женщины — лицом Мериамун.

Теперь эти два лица смотрели в глаза друг другу. Царица Мериамун стояла, бледная и неподвижная, подобно каменному изваянию богини, вокруг всего ее тела и в ее густых черных волосах светились тяжелые кольца сверкающей змеи. Вдруг змея заговорила голосом Мериамун, на мертвом языке мертвого народа.

— Скажи мне, как меня зовут?

— Грех твое имя, прародительский грех и Первородное Зло! — отвечала царица.

— Откуда я происхожу?

— От зла, которое лежит во мне!

— А куда пойду?

— Туда, куда пойду я, ведь я отогрела тебя у себя на груди, и ты обвилась вокруг моего сердца!

Тогда змея подняла свою человеческую голову и страшно расхохоталась.

— Ты хорошо все это знаешь! Я люблю тебя так же, как ты любишь меня! — И, склонившись к царице, она поцеловала ее в самые губы. — Да, я — первородное зло, я — грех и преступление, я та смерть, которая живет в живой жизни! Из жизни в жизнь, ты всегда находила меня готовой к твоим услугам то в том, то в ином образе. Я научила тебя колдовству и чародейству, научила, как добыть престол. Ну, а теперь чего ты хочешь?

— Приложи твое ухо к губам моим и губы к моему уху, — сказала царица Мериамун, — и я скажу тебе, чего хочу от тебя, Первородное зло!

И они стали шептаться друг с другом во мраке темной комнаты.

Наконец, змея высоко подняла свою женскую голову и снова громко рассмеялась.

— Он ищет добра и найдет зло, ищет света и будет бродить во мраке! Хочет любви и найдет себе погибель! Желает овладеть Златокудрой Еленой, но прежде найдет тебя, Мериамун, а через тебя — смерть! Далеко странствовал он, но еще дальше придется ему странствовать, так как твой грех станет и его грехом. Мрак примет образ света. Зло будет сиять подобно добродетели! Я отдам его тебе, Мериамун, и он будет твой, но вот мой уговор: я не должна более лежать холодной и мертвой во мраке, в то время, когда ты ходишь под лучами яркого солнца. Нет, я должна постоянно обвиваться вокруг твоего тела; но не бойся, я буду казаться всем не более, как простым украшением твоего наряда, искусной работы поясом вокруг твоего пышного и гибкого царственного стана. Отныне я всегда буду с тобой, и, когда ты умрешь, умру с тобой! Согласна ли ты?

— Согласна! — отвечала царица.

— Так уже однажды отдавалась ты мне! — продолжало Зло. — То было давно-давно, под золотистым небом другой благословенной страны, где ты была счастлива с избранником твоего сердца. Но я впилась в твое сердце и обвилась своими кольцами кругом него, и из двоих вас стало трое. Тогда породилось все зло, скорбь и горе, какое было. Что ты, женщина, посеяла, то и пожнешь! Ты — та, из которой произошли все скорби и в ком исполнилась вся любовь!

— Слушай! Завтра ночью ты возьмешь меня, обовьешь вокруг своего стана и на время примешь образ Елены Прекрасной; в образе Елены ты обольстишь Скитальца, и он хоть на один раз станет твоим мужем. Что будет дальше, я не могу сказать; я ведь только советник. Может быть, из этого произойдут несчастья, войны и смерть. Но что из того, если желание твое исполнится, и он погрешит, поклявшись тебе змием, он, который должен был бы клясться звездой! И тогда он будет связан с тобою неразрывными узами! Решай же, Мериамун!

— Я решила, — произнесла царица. — Я согласна принять образ Елены и быть хоть раз супругой того, кого я люблю, а там пусть все гибнет! А теперь засни, Первородное Зло, засни, я не могу больше видеть твоего лица, хоть оно мое собственное лицо!

Змея снова высоко подняла свою женскую голову и засмеялась злым, торжествующим смехом, затем, медленно распуская свои блестящие кольца, скользнула на пол и стала съеживаться, пока, наконец, не приняла вновь вида драгоценного украшения из опалов изумрудов и аметистов.

Между тем Скиталец, выйдя из святилища Гаттор, не встретил более стражей-охранителей врат, так как боги отдали Одиссею красоту Елены Аргивянки, как это было предсказано заранее. А за завесой жрецы приветствовали его низкими поклонами, с удивлением смотря на этого героя, именуемого Эперитом, который стоял теперь перед ними жив и невредим, и страх объял их.

— Не бойтесь! — сказал Скиталец. — Побеждает тот, кому боги даруют победу, я сразился со стражами-хранителями и прошел мимо них в святилище. Я видел лицо Гаттор и остался жив и в полном рассудке. А теперь дайте мне есть, так как я устал и силы мои нуждаются в подкреплении.

Жрецы провели его в свою трапезную, предложив все, что у них было лучшего из пищи и питья. Утолив свой голод и жажду, Скиталец простился со служителями храма Гаттор и вернулся в свое помещение во дворце Фараона. Но здесь у его дверей стоял жрец Реи и, увидев его, еще издали поспешил к нему навстречу и заключил в свои объятия, так он был рад, что Скиталец остался жив.

— Не надеялся я, Эперит, увидеть тебя живым! — произнес старик — Если бы не это желание царицы… — и вдруг он спохватился и прервал свою речь на полуслове.

— Что ты говоришь о царице?..

— Ничего, Эперит, ничего, я хотел только сказать, что она была очень огорчена, узнав, что ты пошел в храм Гаттор. Я не знаю, бог ты или человек, но клятва одинаково связывает и богов, и людей, а ты клялся Фараону охранять царицу до его возвращения. Скажи мне, намерен ли ты сдержать эту клятву? Намерен оберегать честь царицы, жены Фараона, — честь, которая даже дороже самой ее жизни?

— Да, Реи, я намерен сдержать клятву, данную мною Фараону!

Тогда старик продолжал как-то загадочно:

— Думается мне, какой-то недуг овладел царицей Мериамун, и она страстно желает, чтобы ты уврачевал ее. Все, как видишь, складывается теперь так, как предсказывало видение царицы, о котором я говорил тебе, и потому я говорю тебе, Эперит, будь ты бог или человек, если ты нарушишь данную тобой клятву, будешь клятвопреступником и негодяем!

— Разве я уже не сказал тебе, что не имею даже в мыслях нарушить эту клятву. Но ты как будто не доверяешь моим словам… Выслушай же меня, Реи, я имею сказать тебе нечто! Ты, если захочешь, можешь помочь мне и тем самым помочь себе и Фараону, которому я давал клятву, и той, чьей честью ты так дорожишь. Но если ты выдашь меня, Реи, то клянусь, ни твой преклонный возраст, ни твое высокое положение, ни даже та дружба, которую ты постоянно выказывал ко мне, не спасут тебя от моего меча!

— Говори, Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей из Итаки, жизнью своей ручаюсь тебе, что не выдам твоей тайны, если только она не во вред тем, кому я служу и кого люблю!

— Нет, прежде скажи мне, как знаешь ты это имя? — воскликнул Скиталец, наступая на Реи.

— Я знаю это имя и нарочно сказал тебе его, чтобы заранее убедить тебя, что твоя хитрость со мной ни к чему не приведет и что тайна твоя сохранена будет у меня, как и это имя!

— Быть может, оно мое, быть может, не мое. Но это все равно. Знай только, что я боюсь твоей царицы, и если пришел сюда искать себе по сердцу женщину, то не ее пришел искать: там, в святилище Гаттор, я нашел ту, которую искал по свету. Завтра ночью я пойду к пилону храма и у ворот его встречу ее. Я приведу ее сюда, и мы повенчаемся с ней. Если ты хочешь помочь мне, Реи, то приготовь для нас судно и людей, чтобы мы с первыми же лучами рассвета могли бежать из этой страны. Правда, я клялся Фараону охранять царицу в его отсутствии до самого его возвращения, но, как ты сам знаешь, мудрый Реи, я всего лучше сберегу ее моим бегством, а если Фараон усомнится во мне, то, видно, уж так суждено!

Реи несколько призадумался, затем отвечал:

— Признаюсь, я страшусь увидеть эту богиню, но ради тебя решусь. Скажи же, по чему я могу узнать ее завтра у ворот храма?

— Ты узнаешь ее по багрово-красной звезде, горящей у нее на груди. Не бойся: я буду с нею. Скажи же, обещаешь ли ты приготовить нам судно и людей?

— И судно, и люди, все будет готово завтра к ночи, Эперит! Горячо любя тебя, я от души желаю, чтобы ты теперь уже мчался по волнам морей, омывающих берега Кеми, а с тобою вместе и та, которая называется Гаттор, та богиня, которою ты желаешь обладать, та, которую все люди на земле называют Мечтой Мира!

XVIII. Клятва Скитальца

В эту ночь Скиталец не видел царицы Мериамун. Но на другой день она прислала ему сказать, что зовет его к себе на пир в эту ночь. Реи также позвали на пир. Когда они пошли туда, Реи успел шепнуть Эпериту, что все готово и что он сам будет ночью на условленном месте. Вдруг дверь широко распахнулась, и перед ними появилась во всей своей красе царица Мериамун в сопровождении своих прислужниц и приближенных. Царственное одеяние ее сверкало драгоценными камнями, но лицо было бледно и надменно, а большие, темные, глубокие глаза ее сверкали каким-то необычайным блеском. Скиталец низко поклонился ей, а она горделиво склонила ему в ответ свою царственную голову и протянула ему свою руку, чтобы он вел ее к ее месту. За пиром они сидели рядом, но царица говорила мало в этот день, и когда заговорила, то только о Фараоне и о сонме Апура, о которых до сих пор не было известий.

По окончании пира Мериамун пригласила Скитальца в свои покои; он покорно последовал за нею, хотя и против воли, Реи же царица не позвала, и таким образом Скиталец и Мериамун остались одни, так как прислужниц своих царица отпустила. Оставшись наедине, Мериамун долгое время молчала, но Скиталец чувствовал все время на себе ее упорный проницательный взгляд, словно она пыталась прочесть самые сокровенные его тайны на дне души.

— Я утомилась, — произнесла, наконец, она, — расскажи мне что-нибудь о твоих скитаниях, об осаде Илиона, о многогрешной Елене, навлекшей на страну все эти беды и несчастья; расскажи, как ты, в одежде нищего, прокрался из лагеря Ахеян, чтобы повидать эту Елену, столь справедливо лишенную жизни богами.

— Да, — отвечал Скиталец, — не хорошо, что столько героев погибло из-за красоты одной неверной женщины. Я сам задумал даже убить ее, когда говорил с нею в стенах Трои, но боги удержали мою руку!

— Так ли это было, полно! — сказала царица, загадочно улыбаясь. — А если бы она была еще жива, и ты увидел бы ее теперь, убил бы, Одиссей?

— Ее нет уже в живых, царица!

— Да… скажи мне теперь, Одиссей, ты вчера ходил в храм погибели, в святилище Гаттор! Что ты видел в этом храме?

— Я видел прекрасную женщину, быть может, бессмертную богиню, которая, стоя на пилоне храма, пела сладкозвучную песню. Все видели и слышали ее, теряли рассудок, а затем пытались пробить себе дорогу между духами, охраняющими врата святилища, и падали один за другим под ударами невидимых мечей!

— Но ты, Одиссей, не потерял рассудка и не старался прорваться сквозь невидимую преграду?!

— Нет, Мериамун, в молодости я видел красоту Елены Аргивянки, которая была много прекраснее той, которую вы называете Гаттор; никто из людей, видавших Елену, не пожелает обладать этою Гаттор!

— Но, быть может, те, кто видел Гаттор, пожелают обладать Еленой Аргивянкой! — медленно и многозначительно промолвила царица, и Скиталец не знал, что ему ответить.

Так они беседовали некоторое время. Мериамун, знавшая все, невольно удивлялась хитрости и лукавству Скитальца, но ничего не дала ему заметить. Наконец, он встал и с глубоким поклоном объявил царице, что должен идти — осмотреть стражу, расставленную вокруг дворца и ворот его. Царица посмотрела на него страшнымзагадочным взглядом и затем разрешила удалиться. Одиссей вышел, искренно радуясь, что избавился от ее присутствия, стеснявшего его. Но едва только тяжелая завеса спала за ним, как Мериамун вскочила на ноги со своего мягкого ложа, и страшный огонь решимости блеснул в ее глазах. Она ударила в ладоши и приказала всем сбежавшимся на ее зов прислужницам ложиться на покой, так как сама она тоже собирается отойти ко сну и ни в ком из них не нуждается. Когда женщины ушли, оставив ее одну, Мериамун прошла в свою опочивальню, не задумываясь, подошла к резному сундуку и, достав из секретной шкатулки Первородное Зло, отогрела его на груди, вдохнув в него дыхание жизни. И вот оно выросло и, обвившись вокруг нее, стало нашептывать ей, чтобы она одевалась в белый венчальный наряд и обвила вокруг стана змею Зла, думая все время о красоте, которую видела на лице Мертвой Натаски в храме Озириса, на лице Баи и Ка. Мериамун послушно исполнила все; сердце ее кипело ревностью и ненавистью, и мысли ее далеки были от тех бед и несчастий, которые должен был породить ее грех. Омывшись в душистой воде и натерев себя благовонными маслами, царица расчесала свои роскошные волосы и оделась в белые одежды. После этого она, схватив обеими руками Зло, прижала его к себе. Со страшным смехом сверкающая змея обвилась вокруг ее стана и в одно мгновение свернулась и сократилась до подобия пояса, — двухголовой золотой змеи с рубиновыми глазами. И в то время, когда громадная змея сокращалась, царица Мериамун думала о красоте мертвой Натаски, Баи и Ка и все время следила за своим отражением в зеркале. Вот лицо ее стало мертвенно-бледным, безжизненным, туманным и затем медленно стало, мало-помалу, оживать, но вся красота ее изменилась; темные кудри, как змеи, спадавшие с плеч, стали золотистой волной кудрей. Глубокие темные глаза ее стали небесно-голубыми глазами Елены, и вся горделивая и величественная красота ее сменилась ласковой чарующей улыбкой Елены. Еще мгновение, и она стала воплощенною красотой и чуть было не лишилась чувств при виде своей несравненной прелести.

— Так вот какою должна быть Гаттор! — прошептала она, и голос ее звучал как-то непривычно для ее слуха: то был чарующий, ласковый голос Елены, и, смущенная своей собственной красотой, угнетенная сознанием своего тяжкого греха, Мериамун вышла из своей опочивальни и, подобно звездному лучу, стала скользить по уснувшим пустынным залам своего дворца, мимо статуй грозных предков и богов; ей казалось, что они шептали друг другу о страшном грехе, совершенном ею, и о тех бедах и несчастиях, которые она навлекла этим на свой дом, на весь народ и всю страну. Но она не хотела их слушать и ни на минуту не замедлила шага.

Тем временем Скиталец в своих покоях готовился встретить Златокудрую Елену. Странные видения прошлого теснились в его мозгу, видения какой-то бесконечной будущей любви. Сердце его горело в груди, подобно яркому факелу, освещая его прошлое. Ему казалось, что вся прежняя жизнь была сном, а действительность в жизни мужчины — это только любовь; совершенство в жизни — красота, одеяние любви; а единственное стремление и цель — это сердце любящей женщины, сердце Златокудрой Елены, этой Мечты Мира; она— мир, радость и покой.

Надев свои золотые доспехи и взяв лук Эврита, Одиссей расчесал свои кудри и, помолившись богам, вышел из своего помещения, выходившего в большой зал с колоннами.

Бесконечные ряды колонн тонули во мраке; только посредине сквозь стеклянный потолок, свет луны, падая широким потоком, заливал белые мраморные плиты пола и ложился широкой пеленой, казавшейся светлым прудом среди туманных темных берегов. По привычке Скиталец окинул залу рассеянным взглядом, и ему показалось, что вдали, в противоположном конце, между колоннами движется какая-то белая тень. Схватив свой черный лук, он наложил руку на колчан, так что стрелы в нем зазвенели.

Тень в конце залы как будто уловила этот звук или же увидала золотые доспехи, на которые случайно упал луч света, только она стала приближаться, пока не дошла до края бывшего среди залы бассейна, и остановилась. Скиталец тоже остановился, недоумевая, что бы это значило. Но вот тень медленно вошла в освещенное пространство, и он увидел, что то была женщина в белом; вокруг ее стана обвивался змеею золотой пояс, украшенный драгоценными камнями, горевшими разноцветным изменчивым блеском подобно глазам змеи.

Стройна и прекрасна, как статуя Афродиты, была эта женщина, но кто она была, трудно было угадать, так как голова ее низко склонялась на грудь.

С минуту она стояла так, совершенно неподвижно; Скиталец приблизился к ней и, в свою очередь, очутился в полосе света. Тогда белая фигура вдруг подняла голову, так что свет упал ей прямо в лицо, и протянула к нему свои белые, точно изваянные из мрамора руки. Лицо это было лицом Елены Аргивянки! Одиссей невольно залюбовался ее красотой, ее небесно-голубыми глазами и золотистой волной кудрей; медленно, беззвучно, не проронив ни слова, он стал приближаться к ней. Вдруг смутное чувство страха закралось в его душу. Однако он поборол его и произнес:

— Госпожа, ты ли это? Ты ли — Елена Аргивянка, которую я вижу перед собой. Или же ты только видение, смеющееся надо мной?

— Разве я не говорила тебе вчера в святилище Гаттор, что в эту ночь мы повенчаемся с тобой? Почему же ты теперь принимаешь меня за призрак, причисляешь к бесплотным? — спросила тень.

Скиталец прислушался к звуку ее голоса: то был голос Елены. Глаза, смотревшие на него, были тоже глазами Елены, но он почему-то боялся обмана: сердце его не доверяло глазам и слуху.

— Правда, так говорила мне Елена Аргивянка, — произнес он, — но она сказала мне, что я встречу ее у пилона храма и сам приведу ее оттуда, как невесту. Я и иду туда за нею теперь. Если ты Елена, то где же твоя багрово-красная звезда, роняющая кровавые слезы об убитых людях, звезда, по которой я должен узнать тебя?

— Кровавая роса уже не падает со звезды на моей груди, Одиссей, так как с той минуты, как ты овладел мною, люди не будут больше умирать за меня, за мою красоту! Звезда войны закатилась. Смотри, теперь разум и мудрость царят вокруг меня. Вот Символ бессмертного Змея, означающий вечную любовь! Ты шел за мною, а я пришла к тебе. Разве ты хочешь, чтобы я оставила тебя, Одиссей, и ушла от тебя?

Тут разум хитроумного Одиссея помутился; забыв слова Афродиты, предостерегавшей его, что Елену он узнает только по красной звезде на груди, он теперь уже не сомневался, что видит перед собой Златокудрую Елену.

Между тем та, которая носила образ Елены, протянула к нему свои руки и улыбнулась такой бесподобной улыбкой, что Скиталец забыл обо всем на свете.

Через мгновение она, неслышно скользя по мраморному полу, пошла перед ним, а он — за нею по длинному ряду зал и коридоров, точно во сне; она все манила его своей обольстительной улыбкой. Наконец, они вошли в опочивальню царицы и встали у золотого ложа Фараона. Тогда она сказала Ему.

— Одиссей, ты, которого я любила от начала веков и буду любить до скончания веков, посмотри, видишь, перед тобою стоит та красота, которую боги предназначали для тебя! Прими же свою невесту в свои объятия. Но прежде положи руку свою на эту золотую змею, что повилась вокруг моего стана, и на этом новом свадебном, подарке богов поклянись мне в любви и неизменной верности, произнеся твой супружеский обет, во веки нерушимый. Клянись так, Одиссей: «Я люблю тебя, женщина или богиня, люблю тебя одну, каким бы именем ты ни звалась и в каком бы образе ни являлась! Тебе буду верен, и к тебе прилепится душа моя, к тебе одной до скончания веков. Я прощаю тебе твои грехи, облегчу твои скорби и никого не допущу стать между мной и тобой». Клянись, Одиссей, сын Лаэрта, или оставь меня!

— Это великая, страшная клятва! — сказал Скиталец. Хотя теперь всякая мысль об обмане была далеко от него, но эта клятва была ему не по сердцу.

— Выбор свободен, — продолжала между тем царица. — Клянись так или оставь меня, чтобы никогда больше не видеть!

— Отказаться от тебя я не хочу и не могу, если бы даже хотел! Прими же мою клятву! — и он, положа руку на голову золотой змеи, произнес ту страшную клятву, позабыв слова богини и Елены, поклялся змеем, когда должен был клясться звездой, змеем, Символом зла и коварства… В то время когда уста его произносили эту клятву, глаза змеи сверкали злорадным огнем, а глаза той, которая носила образ Елены, сияли торжеством; черный же лук Эврита тихо задребезжал, предрекая смерть и войну.

Но Скиталец в это время не думал ни об измене, ни о смерти, ни о войне; поцелуй той, которую он принимал за Елену, горел на его устах, и, опьяненный восторгом, он опустился на золотое ложе царицы, жены Фараона.

XIX. Пробуждение Скитальца

Жрец Реи, как было условлено, отправился к храму Гаттор и стал ждать в тени, у ворот пилона, Скитальца. Время шло, а его друга все еще не было. Наконец, калитка в решетке ворот тихо скрипнула, и из нее вышла женщина под густым покрывалом; на груди у нее горела багрово-красным цветом большая звезда. Женщина эта остановилась и, посмотрев на залитую серебристым лунным светом дорогу, также отошла в тень пилона и притаилась, так что ее не было видно, зато звезда на ее груди сияла и горела в тени. Страх объял старика; он понял, что перед ним — чудесная и смертоносная Гаттор, и подумал, что и ему суждено теперь погибнуть, подобно всем, кто только видел ее лицо. Он хотел бежать, но не мог; а глаза его продолжали смотреть на дорогу, но все кругом было пустынно. Красная звезда все светилась во тьме, а Мечта Мира ждала у стены, как какая-нибудь покинутая деревенская девица.

Вдруг, пока жрец Реи в душе молил богов о приходе того, кто не приходил, сладкозвучный голос, нежнее звуков золотой арфы, спросил его:

— Кто ты такой и зачем скрываешься здесь в тени, что побудило тебя, Одиссей, явиться ко мне в образе преклонного старца, жреца, служителя богов? Я же видела тебя в одежде нищего и признала тебя! Почему же мне не признать тебя и в белой одежде жреца?

— О, вселенная богиня! — заплетающим и коснеющим от страха языком вымолвил, наконец, Реи. — Я не тот человек, за которого ты мне принимаешь! Эта белая одежда присвоена мне по праву! Я — Реи, глава строителей Фараона, казначей казны Кеми и советник царицы. Если ты — богиня этого храма, молю тебя, будь милостива, не поражай меня твоим гневом, я не по своей воле пришел сюда, а по просьбе того, про которого ты сейчас упоминала! Будь же милостива и пощади меня!

— Не бойся, Реи, — продолжал тот же чарующий голос, — я не намерена причинять тебе зло! Где же тот человек, которого ты ожидаешь?

Тогда Реи поднял глаза на Елену и увидел, что в глазах ее не было гнева, и они светились мягким, ласковым светом, подобно звездам в вечернем небе, и воспрянул духом.

— Я не знаю, бессмертная, где он, знаю только, что он просил меня встретить его здесь за час до полуночи, сообщив, что в эту ночь он и ты, чудесная Гаттор, повенчаетесь и хотите тайно покинуть эту страну Кеми. Он просил меня, своего друга, прийти сюда — переговорить с тобою и с ним о вашем бегстве!

— Слушай, Реи, — отвечала Елена, — вчера Одиссей из Итаки, Одиссей, сын Лаэрта, сразившись с бесплотными стражами, охранителями врат святилища, предстал передо мной, и я говорила с ним. Я видела, что чей-то дух невидимо присутствовал при нашем свидании, и теперь узнаю в твоем лице лицо того духа, а в твоем облике — облик его!

При этих словах страх снова объял Реи, и сердце его замерло в груди.

— Теперь приказываю тебе, Реи, сказать мне всю правду, — продолжала Елена. — Иначе тебя постигнет беда не от моей руки, а от руки тех бесплотных, которые стоят на страже у меня. Скажи, что делал твой дух в моем святилище? Как осмелился ты войти туда — смотреть на мою красоту?

— О, великая богиня, — взмолился Реи, — я скажу тебе всю правду, но прошу тебя, не обрушивайся гневом на меня. Не по своей воле нарушил я уединение твоего святилища; я сам не знаю, что мой дух видел или слышал там. Я был послан туда тою, кому я служу и которая обладает всеми чарами и колдовством тайного познания: ей мой дух передал все, что видел и слышал, я же ничего не знаю!

— А кому ты служишь, Реи, и почему послали они твой дух следить за мной?

— Я служу царице Мериамун, она послала меня разузнать, что постигло Скитальца, отправившегося сражаться с бестелесными духами.

— А он ничего не сказал мне об этой царице! Скажи мне, Реи, хороша она?

— Это— прекраснейшая из всех женщин, живущих на земле! — сказал старик.

— Из всех, говоришь ты? Ну, смотри! — и Елена порывистым движением сбросила с себя покрывало, представ перед жрецом во всей своей красоте. — Скажи мне, Мериамун, которой ты служишь, неужели прекраснее Елены, которую вы здесь называете Гаттор?

Реи поднял глаза, взглянув на ту, что была воплощением красоты и, ослепленный ею, точно ярким солнечным светом, закрыл лицо руками.

— Нет, ты прекрасней ее! — сказал жрец. — С твоей красотой не сравнится никакая красота!

— Теперь скажи мне, почему царица Мериамун, которой ты служишь, захотела узнать судьбу того, кто пошел сражаться с бесплотными?

— Если ты хочешь это знать, бессмертная, то я скажу тебе: через тебя только я могу спасти от греха и позора ту, которой я служу и которую люблю! Она любит того человека, супругой которого ты хочешь стать!

Услыхав это, Злотокудрая Елена прижала руку к своему сердцу.

— Я этого боялась, предчувствовала это! Она любит его, и он не приходит сюда… Если так, то отправимся, Реи, туда, во дворец твоей царицы, и там узнаем всю правду! Не бойся, я не сделаю зла ни тебе, ни той, которой ты служишь. Проводи только меня во дворец, Реи, проводи скорее!

Между тем Скиталец сладко спал в объятиях царицы Мериамун, принявшей на себя образ Елены Аргивянки. Его золотые доспехи лежали у подножия Фараонова ложа, тут же в ногах стоял и черный лук Эврита. Начало светать. Вдруг тетива лука тихо запела:

Проснись, проснись, безумный! Дороже объятий любви

И слаще поцелуя возлюбленной звучит шум битвы в ушах героя

и воина! Глас бранной трубы сладкозвучнее нежной музыки

голоса женщины!

Змея, обвившаяся вокруг стана царицы, услышала песню и обвилась теперь и вокруг тела Скитальца, связав их своими кольцами в сообщности греха. Тогда, высоко подняв свою прекрасную женскую голову, она тоже запела:

Спи, спи, спи, наслаждайся покоем, какой вкусить думают люди по смерти,

Под тем деревом, где спали первые супруги, сторожила их я,

как теперь сторожу я его!

Песнь черного лука и песнь змеи слились в одну, так как лук тот был смерть, а смерть — дочь греха; грех же это змей, а лук был из древа познания добра и зла, которое было пособником греха; поэтому и была сходна и слилась в одну, наконец, пробудив спящего Скитальца.

Он вздрогнул, протянув свои мощные руки, раскрыл глаза и, увидев вдруг над собой лицо Мериамун на змеиной шее, вскрикнул и вскочил с ложа. Видение исчезло. Первые лучи рассвета прокрались в опочивальню и упали на брачное ложе царицы, жены Фараона, и на золотые доспехи и лицо спящей женщины. Теперь только Скиталец припомнил все, что с ним было: как он в эту ночь стал супругом Елены и как ему приснился под утро скверный сон — лицо Мериамун на шее змеи. Да, вот тут лежит златокудрая Елена, супруга его, и он склонился над нею, чтобы пробудить ее поцелуем. О, как прекрасно она во сне. Но это что? Не такою казалась она ему там, в святилище храма Гаттор, не такою была она и вчера в большой зале при свете луны, когда он клялся ей той страшной клятвой. Кто же эта красавица? Да это царица Мериамун, это ее горделивая красота, слава и гордость Фараона!

Скиталец продолжал смотреть на ее прекрасное лицо, и страх объял его при виде этой красоты. Как же все это случилось? Что он сделал?

Всюду кругом на стенах боги Кемии, а над ложем изображенные священными знаками Кеми имена Менепта и Мериамун. Значит, не с Златокудрой Еленой, а с женой Фараона разделил он ложе! Ей он клялся страшною клятвой; она явилась ему в образе Елены, но теперь заговор снят, и перед ним Мериамун в своей гордой красоте. Герой стоял пораженный и не мог свести с нее глаз. Но вот силы вернулись к нему, и он, схватив свои доспехи, стал снаряжаться, но когда он взял шлем, тот выскользнул из его рук, со звоном упал на мраморные плиты пола и пробудил спящую. С громким криком вскочила она на ноги и встала величественная и прекрасная в своем ночном одеянии, охваченном вокруг стана золотою змеей, которую она теперь осуждена была носить всегда. Между тем Скиталец схватил свой меч и сбросил с него драгоценные из слоновой кости ножны.

XX. Мщение Курри

Теперь Скиталец и царица, жена Фараона, стояли друг против друга в полусвете царской опочивальни. Оба молчали. Горькая досада, жгучий стыд и гнев светились в его глазах. Лицо же Мериамун было холодно и мертво, а на губах играла та загадочная улыбка, что встречается на лицах сфинксов; только грудь ее порывисто вздымалась с каким-то надменным торжеством.

— Зачем смотришь ты на меня такими странными глазами, мой господин и возлюбленный супруг? И к чему ты надел свои боевые доспехи, когда Лучезарный Ра только что поднялся со своего ложа, где он отдыхал на груди Ноут? — начала она.

Но Одиссей не произнес ни слова. Тогда она протянула к нему свои руки.

— Отойди от меня! — воскликнул, наконец, тот сдавленным голосом. — Отойди! Не смей касаться меня, ведьма, не то я забуду, что ты женщина, и уложу на месте своим мечом.

— Этого ты не можешь сделать, Одиссей, — спокойно произнесла Мериамун. — Ведь я твоя жена; ты навеки связан со мною своей клятвой.

— Я клялся не тебе, не царице Мериамун, а Елене Аргивянке, которую я люблю так же, как ненавижу тебя.

— Ты клялся мне, клялся на змее словами: «Клянусь тебе, женщина или богиня, — в каком бы то ни было образе и каким бы именем ты не звалась, любить только тебя, тебя одну». И что из того, в каком образе ты видишь меня?! Моя бессмертная любовь к тебе все та же, а красота, — не более, как внешняя оболочка! И разве я не прекрасна? Все равно я — твоя судьба, и что бы ты ни делал, мы должны вместе плыть по реке жизни, до берегов смерти. Не отталкивай же меня; каким бы колдовством я ни привлекла тебя в свои объятия, все же отныне они — твой дом и твой очаг! — И она снова приблизилась к нему.

Но Скиталец взял стрелу из своего колчана и, натянув лук, направил стрелу на Мериамун.

— Подойди теперь! — сказал он. — И я заключу тебя в свои объятия. Знай, я люблю одну только Елену, и найду ли я ее вновь или потерял ее навек через твое колдовство, все равно, буду любить ее до скончания века, а тебя ненавижу и буду ненавидеть до конца за то, что ты навлекла на меня величайший позор, сделав бесчестным человеком в глазах Фараона и всего народа Кеми. Я созову стражу, вождем и начальником которой сделал меня Фараон, и расскажу ей про твой позор и мое несчастье. Я буду кричать об этом на улицах и площадях, объявлю всенародно с кровел храмов, когда Фараон вернется, скажу ему, всем и каждому, пока все живущие в Кеми не будут знать, что ты такое на самом деле, и не увидят все твоего позора.

С минуту царица стояла как бы в раздумьи, затем спросила:

— Это твое последнее решительное слово, Скиталец?

— Да, царица! — сказал он и подошел к двери.

В одно мгновение она опередила его и, разодрав на груди свою одежду и разметав волосы вокруг себя, побежала с диким криком отчаяния мимо него к двери.

Завеса дрогнула. Дверь распахнулась, и в спальню вбежала стража, евнухи и прислужницы.

— Спасите! Спасите! — кричала царица, указывая на Скитальца. — Спасите мою честь от этого скверного человека, которому Фараон поручил охранять меня. Вот как он охраняет меня. Он осмелился, как вор, прокрасться ко мне, к царице Кеми, когда я спала на золотом ложе Фараона! — И в безумном отчаянии она бросилась на пол и стала рыдать и стонать, точно в предсмертных муках.

Стражи, увидев, что случилось, с криком бешенства со всех сторон накинулись на Одиссея, подобно стае голодных волков. Но тот успел отскочить к краю ложа и с луком в руках стал пускать в них стрелу за стрелой. Ни одна из них не пропадала даром, попадая в цель и неся смерть нападающим. Тогда враги отхлынули назад, и ни один не смел приблизиться к нему, укрывшись за высокими колоннами или прячась в тени глубоких ниш, они стали осыпать героя копьями и стрелами, но тот стоял горд и невредим, отражая оружие своим щитом.

В числе нападающих был и Курри, негодный сидонец, жизнь которого пощадил Скиталец, подарив его царице, которая сделала его своим ювелиром. Курри, увидев, что Скиталец в беде, задумал, пользуясь этим случаем, отомстить ему за то, что, благодаря ему, он из богатого купца Сидона стал теперь не более, как рабом царицы Кеми.

Прокравшись тайком по стенам, Курри взобрался на золотое ложе Фараона с другой стороны и своим длинным копьем мог свободно пронзить стоявшего к нему спиной Скитальца. Но нет, копье могло скользнуть по его золотым доспехам, не причинив герою вреда, и тогда Скиталец, обернувшись, заколол бы врага своим мечом; лучше дать ему умереть на пытке, а в этом деле Курри был великий мастер и надеялся получить от Фараона разрешение приложить к этому свою руку. Поэтому, выждав удобный момент, лукавый сидонец своим длинным копьем с медным наконечником перерезал тетиву у лука Скитальца в тот самый момент, когда тот натянул его, готовясь пустить стрелу.

Стрела беспомощно упала на пол, а Скиталец обернулся, чтобы увидеть, кто это сделал, но в этот момент Курри схватил пурпурную ткань покрывала с Фараонова ложа и накинул ее на голову Скитальца. Этим моментом воспользовалась стража, более двадцати человек набросилось на него разом, опрокинули и повалили на пол. Один из них спросил царицу: «Смотри, царица, лев запутался в тенетах; теперь он в наших руках, что прикажешь с ним делать?»

Мериамун, следившая все время за Одиссеем сквозь пальцы своих рук, которыми она закрывала лицо, отвечала:

— Заткните его рот, снимите золотые доспехи и свяжите руки и ноги кандалами, а затем бросьте в подземелье крепостной башни дворца и прикуйте медными цепями к стене башни. Там пусть он останется до возвращения Фараона, так как он погрешил против чести Фараона и позорно изменил своей клятве, которою он клялся Фараону. Фараону и подобает решить, какою смертью он должен умереть.

Услыхав эти слова, Курри понял приговор Скитальца, но, видя беспомощное положение героя, подкрался к нему со спины и шепнул в ухо:

— Это — я, Курри сидонец, перерезал тетиву твоего лука, Эперит, я, людей которого ты перебил и которого ты сделал рабом! Я накинул тебе на голову покрывало с постели Фараона, а если он вернется, я буду молить его, чтобы он мне поручил пытки и мучения, к которым ты будешь присужден. Тогда в моих руках ты проклянешь день, когда был рожден.

— Лжешь, сидонская собака! — воскликнул Одиссей. — В твоих глазах написано, что ты сам умрешь страшною смертью через какой-нибудь час времени!

Это были последние слова Одиссея, так как ему вложили железный шар в рот и связали кандалами, как приказала царица.

Мериамун же прошла теперь в свою уборную и поспешно накинула на себя одежды, препоясавшись золотою змеей, волосы же свои оставив в беспорядке; она не стерла даже следов слез с лица, желая казаться в глазах всех убитой своим позором и скорбной.

Между тем Реи и Златокудрая Елена спешили по пустынным улицам спящего города и вскоре прибыли к воротам дворца, но Реи, рассчитывавший вернуться со Скитальцем, бывшим начальником, не знал пропуска стражи; теперь приходилось ждать до рассвета.

— Мне не трудно было бы заставить пропустить себя во дворец, — сказала Елена, — но лучше мы подождем, быть может, тот, кого мы ожидаем, сам выйдет к нам навстречу!

Они вошли под портал храма Озириса, стоявшего против ворот дворца, и стали ждать, пока заалеет восток. Когда же первые лучи света зазолотили кровлю храма Озириса, Елена сказала:

— Теперь пойдем во дворец. Сердце предвещает беду; хотя я не мало видела горя, но такова, знать, моя судьба!

Они подошли к воротам. Стороживший их воин пропустил жреца Реи и женщину, пришедшую с ним, причем невольно подивился красоте этой женщины.

— Где же вся стража и караул? Отчего ты здесь один? — спросил Реи.

— Не знаю, господин, — отвечал воин, — только не так давно во дворце поднялся сильный шум, и начальник этого караула со всеми людьми побежал во дворец, оставив меня здесь одного.

— Видел ты высокорожденного Эперита?

— Нет, господин, с самого ужина я не видел его, он в эту ночь даже не обходил караулов, как это у него в обычае!

Тогда Реи, а с ним и Елена вошли во дворец и увидели, как множество людей бежало к зале пиршества. Оттуда доносился шум и голоса, зала же эта была рядом с покоями царицы. Из дверей ее опочивальни выходила теперь толпа воинов, прислужниц и евнухов.

— Вот видишь, тут завеса, спрячься за нею, чтобы тебя не увидели! — шепнул Реи Елене. — Я же узнаю, что тут случилось, и приду сказать тебе!

— Что случилось? — спросил Реи у бежавшего мимо него человека.

— Скверные дела, господин, — отвечал тот. — Эперит Скиталец, которого Фараон поставил начальником стражи и телохранителей царицы, недавно покушался на честь царицы, но она бежала от него, и крики ее разбудили стражу, те настигли Скитальца в самой опочивальне царицы. Некоторых он убил, других ранил, но, в конце концов, толпа одолела его, и теперь его связали цепями и тащат в подземелье крепостной башни, где он должен будет ждать приговора Фараона. Видишь, вот они тащат его!

При этой позорной вести сердце Златокудрой Елены преисполнилось такою скорбью, что, будь она смертна, она, наверное, умерла бы, Боги еще раз насмеялись над ней: без любви прожила она всю жизнь, хотя и была любима всеми; а когда сердце ее, наконец, познало любовь, то любовь эта не дала ей ничего, кроме скорби и разочарования.

Между тем в дверях появилась толпа, десять человек воинов несли на носилках связанного цепями Скитальца, как охотники несут связанного, затравленного ими оленя. Но даже и скованный, ибезоружный тот казался грозным и могучим, глаза его сверкали злобным огнем, так что толпа при виде его отшатывалась в сторону.

Так-то увидела Елена Аргивянка своего избранника сердца, когда его, опозоренного и скованного, пронесли мимо нее; крик вырвался у нее из груди.

— Как низко ты пал, Одиссей, ты, бывший из людей лучшим и доблестнейшим! — воскликнула она.

Он услыхал эти слова и узнал этот голос, и, хотя был скован цепями, жилы на шее его напряглись до того, что готовы были лопнуть; а движения так сильны, что он выкинулся из носилок и упал на пол. Но ни встать, ни крикнуть он не мог, воины подняли его, уложили на носилки и понесли дальше, предварительно привязав его к носилкам.

Вслед за ним шла толпа разных дворцовых служителей, только старый Реи не трогался с места; он был убит горем, что человек, которого он любил, мог совершить такое страшное дело; старик стоял, закрыв лицо руками и глубоко скорбя о случившемся.

— Уведи меня отсюда, — вдруг прошептал над ним голос Елены, — ипроведи в мой храм, там я буду пребывать, пока боги не укажут мне своей воли!

Не проронив ни слова, старик пошел вслед за Еленой, но вдруг остановился, так как царица преградила ему путь. Платье и волосы ее были в беспорядке; лицо носило следы слез; и с нею не было никого, кроме Курри сидонца; движения ее были порывисты, как движения безумной.

— Кто эта царственная женщина? — спросила Елена Реи.

— Это — царица Мериамун, опозоренная Скитальцем! — ответил старик дрогнувшим голосом.

— Подожди, я хочу сказать ей нечто!

— Нет, нет, госпожа, не делай этого; она не терпит тебя и убьет!

XXI. Возвращение Фараона

Но и Мериамун увидела жреца Реи и женщину под покрывалом, на груди у которой светилась кроваво-красная звезда, горевшая ярким пламенем, и царица узнала в этой женщине Елену Аргивянку.

— Скажи мне, Реи, кто эта женщина? — спросила она.

— Это богиня, пребывающая в храме Гаттор, позволь ей уйти с миром отсюда! — произнес Реи.

— Что ты говоришь, старый дурак: богиня! Нет у нас здесь богини, есть только колдунья, накликавшая все беды и несчастья на нашу страну Кеми. Из-за нее люди умирают сотнями, так что своды храма Гаттор скоро не в силах будут вмещать трупов убитых из-за нее, казнь за казнью и проклятие за проклятием обрушивались на сынов Кеми. Вода обращалась в кровь, мрак покрывал землю, невидимая рука убивала наших первенцев, в числе которых был и мой сын. А ты осмелился привести ее сюда! А ты, — она указала рукой на Елену, — ты как осмелилась прийти сюда? Эй, раб! — обратилась он к Курри. — Возьми свой нож и вонзи его по рукоятку в грудь этой женщины, ты получишь тогда свободу и вернешь себе все свои богатства.

— Откажись от своих слов, госпожа! — проговорила Елена. — Хотя я никому из людей не желаю зла, но меня нельзя безнаказанно оскорблять!

Курри стоял в нерешимости.

— Коли, коли! — настойчиво приказывала Мериамун. — Слушайся моего приказания, не то ты сейчас же сам погибнешь от этого самого ножа.

При этих словах сидонец, хорошо зная нрав царицы, выхватил свой громадный нож и кинулся на женщину, лицо которой было скрыто покрывалом. Но та подняла свое покрывало и глянула на сидонца. Ослепленный ее красотой, он остановился, точно пораженный громом. Вдруг безумие овладело им, и он, на сказав ни слова, вонзил свой громадный нож по самую рукоятку себе в грудь и тут же упал мертвым к ногам Елены.

— Видишь, госпожа, — сказала Елена, указывая на мертвого сидонца, — ни один мужчина не может причинить мне вреда!

Царица стояла с минуту в нерешимости, затем воскликнула:

— Уходи отсюда, воплощенное проклятие, уходи! Зачем пришла ты сюда, в этот дом скорби и смерти, увеличивать число скорбей и смертей?!

— Я уйду и не буду больше тревожить тебя! Я пришла сюда за тем, кто был моим избранником, но кого боги допустили до страшного позора, за Одиссеем, сыном Лаэрта, который из всех людей был доблестнейшим и чье имя стало теперь позором и посрамлением! Ты прекрасна, царица Мериамун, но суди сама, кто из нас прекраснее! — и она, сбросив с себя прокрывало, предстала во всей своей лучезарной красоте перед темной и мрачной красотой царицы Кеми.

— Да, ты прекрасна и прекраснее тебя нет женщины, — должна была сознаться Мериамун, — но на этот раз твоя красота не смогла удержать твоего избранника от постыдного поступка и греха. Видно, мало любил тебя этот человек, если прокрался ко мне, словно вор, чтобы похитить мою честь!

— Сдается, египтянка, что в этой стране ложь и правда странно сливаются в твоих словах! — проговорила Елена. — Трудно поверить, чтобы Одиссей из Итаки совершил такой подлый поступок, о каком ты говоришь! Кроме того, я читаю в твоих глазах, что ты любишь этого человека, которого называешь негодяем! Что же касается меня, то хотя я любила его и любовь к нему расцвела в моем сердце, но так как он изменил мне, я с корнем вырываю эту любовь из моего сердца, а сама ухожу в святилище. Не бойся, Мериамун, я недолго останусь здесь, в этой стране, и люди не будут более умирать из-за моей красоты. А тебе говорю: обращайся хорошо с тем, кого ты вовлекла во грех, и дай тебе боги больше счастья, чем Елене Аргивянке.

Закрыв лицо покрывалом, Елена повернулась, чтобы идти. Царица с минуту стояла неподвижно, пристыженная и безмолвная, но не успела Елена отойти от нее, как гнев вскипел в душе царицы: неужели она даст уйти этой женщине, которая одна из всех живущих прекраснее ее? Ведь пока эта женщина жива, она, царица Кеми, не будет знать ни сна, ни покоя! Когда же той не станет, быть может, ей удастся привязать к себе Скитальца!

— Заприте ворота, задвиньте засовы! — громко приказала Мериамун своим людям, и те побеждали исполнять ее приказание, так что прежде, чем Елена дошла до дверей дворца, ворота были заперты.

— Держите чародейку, ведьму! — крикнула Мериамун, и воины скрестили свои копья, преграждая путь Елене, но та подняла свое покрывало и взглянула на них. Тогда руки из выпустили копья, и они смотрели на нее, пораженные ее красотой.

— Отоприте! — ласково сказала Елена, и все разом кинулись отворять двери. Подарив их улыбкой, она прошла, а за нею стража, Реи и сама царица Мериамун. Был только один человек, который не видал ее красоты; он старался задержать Елену в тот момент, когда она уже выходила из дверей. Теперь она уже подходила к воротам.

— Стреляйте в нее! Убейте эту ведьму! Если она пройдет в ворота, клянусь своим царским словом, каждый из вас умрет сегодня же! — кричала царица. Но только трое натянули свои луки; и то у первого из них порвалась тетива, у второго стрела сорвалась и вонзилась ему в ногу, а стрела третьего, уклонясь от линии полета, пронзила сердце солдата, стоявшего ближе всех к царице; этот человек был тот самый, который пытался удержать Елену в дверях.

— Не приказывай своей страже стрелять в меня, — сказала странная женщина, — не то стрелы, предназначенные мне, вонзятся в твое сердце. Помни, что мне ни один мужчина не может нанести вреда! Эй, отоприте ворота и дайте пройти Гаттор!

И вся стража у ворот выронила свое оружие; ворота распахнулись настежь.

Она вышла, и все, кто тут был, пошли за нею, но вдруг она затерялась в толпе и исчезла.

Мериамун побелела от бешенства, поняв, что Елена Аргивянка, которая была ей ненавистнее всего на свете, ускользнула из ее рук. Обернувшись к тем, которые отворили дверь и пропустили Елену в ворота, разъяренная царица приговорила всех их к немедленной смерти. Тщетно Реи, опустившись на колени, умолял ее пощадить их жизнь, увещевая царицу, что от этого произойдет горе и несчастье.

— Вспомни, — говорит он, — что постигло того сидонца, который осмелился поднять руку на богиню! Не убивай этих людей, не то недобрые вести смутят твой покой!

Но царица с бешенством взглянула на него.

— Слушай, Реи! Посмей повторить такие слова, и я, хотя раньше любила тебя, первого из слуг Фараона, клянусь, ты первый умрешь! Уходи же с глаз моих, чтобы я не видала тебя! Не то я убью тебя тут же на месте. Отнимаю у тебя все твои почести и отрешаю от всех твоих должностей, отбираю все твои сокровища в мою казну! Уходи отсюда и не попадайся мне больше на глаза!

Не прибавив больше ни слова, старик повернулся и бежал, бежал без оглядки, зная, что лучше было стоять перед львицей, у которой отняли ее детенышей, чем перед этою женщиной, когда она была в гневе.

За ним захлопнулись ворота, а начальника стражи, охранявшей ворота, потащили к тому месту, где стояла царица, и здесь, не прося пощады, так как душа его все еще была полна сознания красоты Гаттор, тот безмолвно принял смерть.

Реи, следивший издали за всем происходившим во дворе дворца, громко застонал; царица приказала продолжать казни. Но в этот момент с улицы донесся скорбный плач и стоны. Все с недоумением переглянулись; но вот послышались голоса: «Фараон вернулся! Фараон идет во дворец!» Вслед за тем раздался стук в ворота.

Теперь Мериамун уже не помышляла более о казнях, а приказала распахнуть ворота и двинулась навстречу Фараону. Во двор вошел запыленный от дороги, истомленный и измученный человек; глаза его сверкали диким огнем безумия; волосы и борода были всклокочены, а лицо так изменилось, что с трудом можно было признать за лицо Фараона Менепта; так оно было искажено выражением горя и ужаса.

Он взглянул на царицу, взглянул на убитых, лежавших у ее ног, и дико рассмеялся.

— А-а! — воскликнул он. — Еще мертвые! Разве нет конца смерти, нет предела ее жатвам? Нет, здесь, как вижу, смерть поработала мало!.. Может быть, и ее рука, наконец, приутомилась! Покажи мне, царица, где твои убитые? Покажи их мне, много ли их?

— Что сталось с тобою, Менепта? Что за странные речи слышу я от тебя! — сказала царица. — Та, которую называют Гаттор, сейчас прошла здесь, — и это — следы, оставленные ею на ее пути… Но говори, что такое с тобой случилось?

— О, я расскажу тебе все, царица! — продолжал Фараон с горьким, душу надрывающим смехом. — Я хочу рассказать тебе веселую повесть. Ты говоришь, что здесь прошла Гаттор, что это — следы, оставленные ею на пути. Ну, а я скажу тебе, царица, что тот, кого Апура называют Иегова, прошел там, по Чермному морю[125], и там лежит великое множество: это тоже след, оставленный Им на Его пути!

— Где же твои воины, весь сонм твоих воинов, Менепта?! — воскликнула царица. — Отчего их не вижу я? Ведь осталось же хоть сколько-нибудь…

— Все остались, царица, все, только не в живых, а там… только я один вернулся!.. Они же, как щенки, плавают теперь на волнах Чермного моря и тысячами лежат на его берегах… коршуны клюют их очи; львы пустыни раздирают их тела; все они лежат не схороненные и шлют свои стоны морским ветрам. Слушай меня, я настиг непокорных Апура на берегу Чермного моря! Время клонилось к закату, густая пелена мрака отделяла меня и мое войско от сонма Апура, так что мы не могли их видеть. Но всю ночь я слышал как бы топот десятков тысяч ног, скрип колес, блеяние стад и лязг оружия, голоса женщин и детей, а под утро увидел, что перед ними воды Чермного моря расступились на две стороны и стояли, точно хрустальные стены, оставив между этими двумя водяными стенами сухое дно, по которому спокойно проходили Апура. Тогда я поднял своих военачальников и приказал своим воинам преследовать Апура; те, повинуясь моему приказанию, устремились за ними. Но колеса наших колесниц вязли в мокром песке, так что прежде, чем все мои воины успели спуститься на дно моря, Апура уже вышли на тот берег. Вдруг, когда я последним из всех спускался на дно моря, грозный ветер, бушевавший всю ночь и все это время, внезапно стих, — воды моря сшиблись со страшным шумом и потопили всех воинов Кеми со всеми их колесницами и конями. Я же успел повернуть своих коней и бежал назад. На мгновение мои воины, кони и колесницы всплывали, затем шли ко дну, а люди, точно щепки на хребтах волн, ныряли, пока их не выбрасывало на берег. Только один страшный вопль вознесся к небесам, и затем разом все смолкло: от всех моих сонмищ остался только я один, чтобы пересказать людям об этом.

Все слушавшие этот ужасный рассказ громко застонали от скорби.

— И все будет так, — произнесла царица, — пока эта ложная Гаттор будет пребывать в нашей родной стране Кеми!

В это время снова послышался стук у ворот, и чей-то голос прокричал: «Отворите! Отворите! Посланный к царице, жене Фараона».

Мериамун приказала отворить ворота, хотя знала, что посланный принес недобрые вести. Вошел человек, в глазах которого светился ужас, а уста заикались, так что он не мог выговорить ни слова. Царица приказала подать ему кубок вина, — он выпил и, упав на колени перед царицей, так как не узнал Фараона, произнес, запинаясь:

— Пусть царица простит меня и отвратит гнев свой от меня! Вести мои недобрые. Многочисленное войско идет на город Он, войско, собранное со всех стран, от народов севера из страны Тулища, из Шакалишу и Лику, и от Шаирдана. Они быстро надвигаются, грабя и разоряя все по пути: там, где они прошли, не остается ничего, кроме опустошенных полей и курящихся развалин городов и селений да тучи хищных коршунов над телами людей!

— Ну, что же, все? — спросила царица с видимым спокойствием.

— Нет, Мериамун, жена Фараона, не все еще! — продолжал гонец. — С войском этим надвигается еще и многочисленный и сильный флот из восточного устья Сихора; на судах сидит 12.000 отборного войска, лучших воинов Акуаиуша, сынов тех людей, что разорили Трою.

Громкий вопль вырвался у всех слышавших эту весть. Мериамун сказала:

— Вот и Апура покинули нашу страну, по вине которых, как вы говорите, обрушились на Кеми все несчастья и беды. Они бежали, эти Апура, а проклятье, тяготеющее над нашей бедной страной, осталось, и все так будет до тех пор, пока ложная Гаттор будет пребывать в земле Кеми.

XXII. На одре мучений

Вечерело. Фараон восседал за столом подле царицы Мериамун. Сердце его было переполнено скорбью: мысли останавливались то на бесчисленных воинах его, погибших в водах Чермного моря, то на сонме Апура, которые теперь смеялись над ним в своей пустыне; но всего дольше останавливались они на тех вестях, мрачных и грозных, которые принес ему сегодня гонец. Весь этот день Фараон провел в зале совета, посылая гонца за гонцом на восток, на север и юг, с приказанием набирать наемные войска со всех городов и провинций, чтобы идти войной на врагов, так как здесь, в его белокаменной столице Танис, оставалось всего только 5.000 воинов. Наконец, истомленный и телом и душой, измученный и усталый, Менепта уселся за стол и вдруг вспомнил о том доблестном чужестранце, которому он поручил, покидая столицу, охранять и беречь дворец и царицу Мериамун.

— Где же тот великий Скиталец, что носил золотые доспехи? — спросил он. — Почему я не вижу его?

— Я должна рассказать тебе о нем страшную повесть! — ответила Мериамун. — Я не сказала тебе ничего до сих пор, видя, что ты и без того был так огорчен и озабочен! — И, склонившись к уху супруга, она долго шептала ему что-то. Лицо Фараона стало страшным и мрачным, как ночь, наконец, не дослушав, он вскочил на ноги, в диком бешенстве воскликнув:

— Этого-то врага мы можем одолеть и уничтожить! Я и ты, Мериамун, сестра и супруга моя, мы так далеки друг от друга, как далеко небо от кровли храма! Любви между нами никогда не было, но я жизни своей не пожалею, чтобы стереть это пятно позора с твоей чести, которая вместе с тем и моя честь!

И он ударил в ладоши, сзывая слуг, которым приказал отправиться в крепостную башню, привести оттуда Скитальца в залу пыток и созвать палачей, чтобы те немедленно приготовились приступить к пыткам, когда он, Фараон, прикажет им. Отдав эти приказания, Менепта стал пить вино, пока не явился раб с докладом, что приказание его исполнено. Тогда Фараон встал, спросив жену:

—Пойдешь ты со мной, Мериамун?

— Нет! — ответила та. — Я не хочу больше видеть лица этого человека, да и тебе советую не ходить туда сегодня ночью. Пусть палачи дадут ему пищи и питья вволю, чтобы смерть ему была тяжелее, затем прикажи зажечь огни у него в головах и в ногах и оставить его одного в месте мучений до рассвета, чтобы он претерпел сотни смертей прежде, чем настанет для него время умереть!

— Как желаешь! — сказал Фараон. — Придумай сама для него наказание, а завтра, выспавшись, я пойду смотреть на его мучения! — и, подозвав слуг, Фараон распорядился так, как того желалацарица.

Между тем Скитальца действительно привели в комнату пыток, накормили и напоили вволю. Теперь силы его вернулись в нему, он воспрянул духом, хотя душа его была полна скорби и печали.

Он лежал на жестком каменном ложе и думал: «Вот каков конец моим скитаниям! Вместо отдыха на груди Прекрасной Елены — это каменное ложе! Где же все боги, которым он поклонялся? Неужели ему не суждено уже слышать звук военной трубы богини Паллады? Ах, зачем он отвратил свое лицо от нее и стал приносить жертвы на алтарь лживой Афродиты? Так-то она сдержала свою клятву! Так она отплачивает своим поклонникам!»

Так думал герой и вдруг увидел, что полумрак подземелья озарился лучезарным облаком, наполнившим все помещение мрачного подземелья; из облака раздался в темноте голос Афродиты.

«Не сетуй на меня, Одиссей! Не я ли предупреждала тебя, что только по красной звезде на груди узнаешь ты Елену Аргивянку? Да и она повторила тебе то же в святилище Гаттор. А ты, когда перед тобою предстала женщина, опоясанная змеей, забыл мои слова, страсть отуманила тебя, ослепила твои глаза, и ты не сумел отличить Мериамун от Елены. Красота изменчива и многообразна, и каждый видит ее такою, какою хочет видеть, но звезда всегда остается звездой, а змий змием!

Она смолкла. Скиталец громко застонал, воскликнув:

— О, царица! Я согрешил! Но неужели же нет прощения моему греху?

«Прощение есть, Одиссей! — продолжал голос богини. — Но прежде следует наказание. Никогда больше в этой жизни ты не станешь супругом Златокудрой Елены, никогда не достигнешь звезды, которая, однако, продолжает сиять для тебя и будет сиять для тебя сквозь туманную дымку смерти. Но смотри, когда ты пробудишься к новой жизни, чтобы твои глаза были открыты и уловили ее сияние. А теперь скажу тебе в утешение: здесь ты не умрешь, и пытки не коснутся тебя, так как смерть придет тебе от воды. Но перед смертью ты еще раз увидишь Златокудрую Елену и услышишь от нее слова любви, узнаешь сладость ее поцелуя, хотя твоею она не будет. Знай, что громадное войско идет на Кеми и с ним большой флот ахеян. Иди им навстречу и сражайся против твоего родного народа; так предопределено судьбой. Рази мечом сынов тех, с кем ты бок о бок бился под стенами Илиона; в этой битве ты найдешь смерть, а в смерти то, что ищут все люди, испытавшие объятия бессмертной Елены. Хотя люди думают, что она живет на земле, но в сущности они видят только ее тень: в долинах смерти она царит, в садах царицы Персефоны, где змей не может казаться звездою, и грех не властен разъединить тех, кто составляет одно. Укрепи сердце свое и поступи так, как велит тебе твой рассудок. Прощай!»

Так проговорила богиня из светозарного облака и скрылась, а сердце Скитальца преисполнилось радости, так как теперь он знал, что утратил Елену не безвозвратно и что позорная смерть под пыткой не грозила ему.

Было уже за полночь. Фараон крепко спал. Но царица Мериамун не спала. Она поднялась со своего ложа и, накинув на себя темный плащ, скрывавший даже ее лицо, и взяв потайной фонарь, крадучись прошла длинный ряд зал, отворила скрытую в стене дверь и стала быстро спускаться по узкой и темной секретной лестнице. На последней площадке стоял страж; она, толкнув его ногою, разбудила и показала ему большой перстень царицы Тайа с изображением Гаттор, поклоняющейся солнцу. Страж с низким поклоном пропустил ее, отворив железную калитку в стене.

Длинными ходами, уходившими глубоко в подземелье, шла царица и, наконец, остановилась у дверей небольшой сводчатой комнаты, где мерцал огонь. Там говорили мужские голоса; она с минуту стояла, прислушиваясь к ним. Незнакомцы говорили громко и злобно хохотали. Она толкнула дверь и вошла. Тут было шестеро безобразных черных негров, сидевших на полу вокруг восковой фигуры нагого человека, которую они резали своими ножами, рвали щипцами, давили тисками, кололи громадными железными иглами, применяя и другие отвратительные орудия пытки. Это были палачи, упражнявшиеся в своем деле накануне казни Скитальца, над которым им предстояло применить все свое искусство, в присутствии самого Фараона.

Мериамун прошла мимо них, держа на виду перстень, и те пали лицом ниц, не смея поднять глаз. Проходя мимо, Мериамун наступила со всей силы ногой на восковую фигуру и растоптала ее.

В противоположном конце комнаты была небольшая дверка, ведущая в другой темный проход, а в конце этого прохода стояла полуотворенная каменная дверь. У этой двери Мериамун остановилась с сильно бьющимся сердцем; из нее доносились звуки знакомого голоса, который пел:

Мужайся, сердце мое, недолго тебе терпеть позор и мучения!

И добро, и зло миновали, близок конец!

Подле трона Зевеса стоят два сосуда,

Из них он сыплет и радость, и скорбь умирающим людям!

Мужайся, сердце, и с честью выйди из последнего смертного боя,

И перейди в те поля, где ждут тебя рыцарский Гектор

И все те, кто сражались за Трою!

Мериамун, слушая эту песню, невольно изумлялась мужеству этого человека, который мог петь в такую минуту перед пыткой. Она тихонько отворила дверь и вошла. Место мучений было ужасно: всюду железные крюки, цепи и всякие орудия пыток, а посреди стояло каменное ложе, к которому был прикован цепями Скиталец. На нем не было одежды, кроме узкого пояса, прикрывавшего наготу, в ногах и в голове ложа горели медные жаровни, бросавшие красные пятна света на орудия пыток, на мрачные своды и стены, украшенные изображением пыток.

Крадучись, пробралась Мериамун за изголовье Скитальца, где он не мог ее видеть, но ей показалось, что его чуткий слух уловил какой-то звук, так как он прервал свою песню и стал прислушиваться. Она стояла молча, не шевелясь, затаив дыхание и не спуская глаз с того, кого она любила, кто был для нее прекраснее всех мужчин на свете.

— Кто ты такой? — спросил, наконец, герой. — Если ты один из палачей, то приступай к своему делу! Ты мне не страшен; никакие твои ухищрения не вырвут у меня ни стона, ни звука. Но знай, что боги справедливы и отомстят за меня! Уже сейчас тьмы и тысячи войска надвигаются сюда, а суда ахеян, грозных в бою, подобно стаду хищных волков, налетят на страну эту, предавая все мечу и огню!

При этих словах Мериамун склонилась над ним, чтобы прочесть в его глазах то, что в них было написано, и облик ее отразился на медной поверхности жаровни у него в ногах. Одиссей узнал, кто стоит за его изголовьем.

— Скажи, Мериамун, царица Кеми, опозоренная жена Фараона, зачем ты пришла сюда? — спросил он. — Зачем ты прячешься от меня, встань так, чтобы я мог тебя видеть! Не бойся, я крепко связан и не могу поднять на тебя руку!

Тогда Мериамун, не проронив ни слова, обошла вокруг одра мучений и, сбросив с себя плащ, встала перед ним во всей своей величественной красоте.

— Злая женщина, зачем пришла ты сюда, смотреть, как твои рабы будут раздирать мое тело на части и гасить эти огни моею кровью?! Пусть так, но знай, что твои мучения превысят мои во столько крат, во сколько звезды неба превышают своею численностью землю. И здесь, и в будущей жизни, до скончания века ты будешь томиться такою неутомимою жаждой любви, что проклянешь день своего рождения. Во все века и во всех странах будешь ты, под разными именами, снова переживать свою пытку.

— Замолчи и не вливай еще нового яда в мою отравленную ядом душу! — воскликнула Мериамун. — Я потеряла разум от любви, обезумела от бешенства и обиды… Ты спрашиваешь, зачем я пришла сюда? Я пришла спасти тебя! Но время летит, слушай! Правда, громадное войско варваров надвигается на Кеми, — хотя я не могу понять, как тебе это стало известно; правда также и то, что Фараон возвратился один, и все его войско, все всадники и колесницы поглощены в волнах Чермного моря. Горе, беды и скорбь обрушились на нас и на эту страну, но, несмотря на все это, я хочу спасти тебя, Одиссей! Я внушу Фараону помиловать тебя и послать навстречу неприятелю, но ты должен поклясться мне, что останешься верен Фараону и разобьешь неприятельское войско, кто бы ни был этот враг Кеми.

— Клянусь, — сказал Скиталец, — и сдержу свою клятву, хотя рука не подымается на своих братьев! Но будь спокойна, я не изменю Фараону.

— Кроме того, ты должен дать мне еще другую клятву. Та, что зовут здесь в Кеми Гаттор, отвергла тебя, вырвав из своего сердца любовь к тебе за то, что ты стал моим супругом в прошедшую ночь. Ты связан со мной нерушимой клятвой и, в каком бы образе я ни была и каким бы именем ни звалась, вечно будешь связан со мной. Поклянись же мне, что никогда не скажешь ничего о прошедшей ночи Фараону!

— И в этом клянусь! — сказал Скиталец.

— А еще клянись, что если бы Фараон был отозван в царство Озириса и случилось бы так, что та, которая зовется Гаттор, подобно ему, переселилась бы в преисподнюю, ты, Одиссей, возьмешь меня, Мериамун, себе в жены и будешь верен мне во всю свою жизнь!

На этот раз Одиссей призадумался, поняв, что Мериамун держала в уме сжить со света и Фараона, и Елену. Но судьба Фараона мало тревожила его; что же касалось Елены, то он знал, что она неуязвима и хотя постоянно меняет свой образ, но не умрет до тех пор, пока не вымрет все человечество. Кроме того, он знал, что теперь ему предстоит идти на смерть, которая придет ему от воды, и потому он ответил царице:

— И в этом я готов поклясться тебе!

Тогда Мериамун опустилась на колени подле ложа Одиссея и, глядя любовно ему в глаза, промолвила:

— Хорошо, Одиссей, быть может, вскоре я потребую от тебя исполнения твоей клятвы! Но не думай так дурно обо мне: если я погрешила, то только потому, что любовь к тебе довела меня до безумия. Много лет тому назад тень твоя упала на мое сердце, и я отдала душу этому призраку, а теперь ты явился, и я, увидя тебя перед собою, полюбила на свою погибель… О, я поборола в себе свою гордость, и боги дали мне другой образ, образ той, которую ты любишь, и ты сделал меня своей женой… Ах, Одиссей, когда я видела тебя во всей твоей красоте и силе, и когда этот негодяй сидонец Курри перерезал тетиву твоего лука…

— Курри! — воскликнул Скиталец. — Скажи мне, царица, что с ним стало, да заставь его перенести все те пытки, к которым приговорен я!

— Ты просишь об этом слишком поздно! — сказала Мериамун, — Ложная Гаттор взглянула на него, и он пронзил себя мечом на ее глазах. А теперь мне пора, ночь проходит. Фараон должен видеть знаменательный сон до рассвета. Прощай же, Одиссей! Жестко твое ложе в эту ночь, но мягко царское ложе, ожидающее тебя! — закончила царица и, завернувшись в свой темный плащ, удалилась.

— Да, Мериамун! — прошептал Скиталец ей вслед. — Жестко мое ложе сегодня ночью, но мягко ложе царей, тех царей, что ожидают меня в царстве царицы Персефоны! Но не ты будешь делить со мной это ложе! Жестко сегодня мое ложе, но твое будет много жестче во все ночи, какие будут в жизни и смерти!

XXIII. Сон Фараона

Фараон спал тяжелым сном, измученный горем и заботами, когда царица Мериамун вошла в его опочивальню и, встав в ногах его золотого ложа, воздела вверх свои руки и посредством разного колдовства стала вызывать видения, мнимые сны в мозгу спящего.

И Фараону стало сниться, что гигантская фигура Пта, творца вселенной, сойдя со своего каменного пьедестала у врат храма, явилась к его постели и, стоя в ногах золотого ложа, точно громадная скала, стала смотреть на него упорным взглядом. И снилось Фараону, что он проснулся и, распростершись ниц перед божеством, спросил его, что означает его приход. На это Пта ответил ему:

— Менепта, сын мой, ты, которого я возлюбил, слушай меня! Варвары с девятью луками наводняют древнюю страну Кеми: девять народов надвигаются на твою столицу и разоряют страну. Но я дарую тебе победу, и ты уничтожишь своих врагов, как поселянин срубает высохшую пальму. Они падут, и ты поживишься добычею их. Слушай меня: не сам ты должен вести войска против врагов: там глубоко, в подземельях крепостной башни твоего дворца, лежит могучий и искусный вождь, опытный в военном деле, посетивший многие земли и страны. Освободи его от оков и поставь во главе своих ратников, а о преступлении его забудь! Он доставит тебе победу! Проснись, Менепта, проснись! Вот тот лук, которым ты победишь врагов.

Мериамун положила на ложе Фараона черный лук Скитальца и неслышно удалилась в свою опочивальню. Ложный сон Фараона исчез, и тот проснулся.

Рано поутру Фараон, увидев жену, спросил ее:

— Знаком ли тебе этот лук?

— Да, я узнаю его! — ответила Мериамун. — Он спас нас от разъяренной толпы в ночь смерти наших первородных. Это лук Скитальца, который теперь лежит на одре мучений, в ожидании казни за содеянное им преступление.

— Но ему суждено спасти землю Кеми от варваров! — сказал Фараон и пересказал царице свой сон.

— Хотя обидно, что человек, нанесший мне и тебе такое оскорбление, должен с почетом встать во главе твоих войск, но как решили боги, так должно быть! — произнесла с притворною покорностью хитрая царица.

Фараон приказал привести Скитальца к себе и надеть на него золотые доспехи, но не давать никакого оружия. А когда тот предстал перед Фараоном, последний рассказал ему свой знаменательный сон, проговорив:

— Выбирай одно из двух: или идти и сражаться во главе моих войск против твоих единоплеменников и доставить победу моему оружию, или вернуться в руки палачей и под пыткой окончить жизнь! Так как клятве твоей верить нельзя, то я не беру с тебя клятвы, но знай, что если ты попытаешься изменить мне, то моя рука настигнет тебя, где бы ты ни был. Тогда тебе не избежать жесточайших пыток.

На это Скиталец отвечал:

— Против того обвинения, которое возводят на меня, я мог бы многое сказать тебе, Фараон, но так как ты теперь не говоришь об этом, то и я промолчу. Клятвы ты с меня не берешь, и я не даю ее тебе, но если ты дашь мне 10.000 человек и сотню колесниц, я разобью врага и доставлю победу твоему оружию, хотя тяжело поднимать руку на своих единоплеменников.

Тогда Фараон приказал посадить Скитальца на колесницу и препроводить его под сильным конвоем в город Он, где сбирались его войска, Менепта наказал своим военачальникам при первой попытке Скитальца бежать или изменить Фараону убить его на месте; в бою же повиноваться ему беспрекословно, как самому Фараону.

Скиталец слышал этот наказ, но не сказал ни слова и сел на колесницу. Тысяча всадников сопровождали его, а царица Мериамун со стен столицы следила, как избранник сердца ее отправился на войну и как пыль пустыни длинным облаком стлалась позади его поезда.

Оглянулся на город и Скиталец, когда белокаменный Танис остался далеко позади, и тяжело было у него на сердце: там вдали виднелось святилище храма Гаттор, где пребывала Елена, считавшая его изменником и неверным. Да, горька участь, уготованная ему богами!

Уныло тянулась дорога по бесплодной пустыне; кругом ни деревца, ни куста, ни одного живого существа. Вдруг на одном песчаном кургане показался неподвижно стоявший верблюд, на котором сидел человек, словно поджидавший здесь колесницы и всадников Фараона. Когда они были уже недалеко, человек на верблюде круто повернул свое животное лицом к отряду и, воздев руки к небу, громким и властным голосом крикнул: — Остановитесь!

— Кто ты такой, что смеешь сказать всадникам Фараона «остановитесь»? — надменно спросил начальник конницы.

— Я тот, который может сообщить вести о сонмищах варваров, надвигающихся на Кеми! — отвечал незнакомец, сидевший на верблюде.

Теперь и Скиталец взглянул на него. Это был малорослый, сморщенный старик; лицо его было темно и опалено солнцем; тело облекало нищенское рубище, хотя верблюд был накрыт пурпурным черпаком, расшитым золотом и драгоценными камнями. Скиталец стал пристально вглядываться в его лицо, и оно показалось ему знакомым.

Между тем начальник конвоя приказал задержать колесницу и сказал старику, чтобы тот подъехал ближе — сообщить те вести, о которых он говорит.

— Никому я не скажу ни слова, кроме того человека, которому Фараон поручил вести войска против врагов! — проговорил старик — Пусть он сойдет со своей колесницы и подойдет ко мне, и ему я скажу все.

— Этого я не могу разрешить, — сказал начальник конвоя, которому было приказано не разрешать Скитальцу говорить на пути ни с кем из посторонних.

— Как желаешь! — отозвался таинственный старец. — Иди на свою гибель! Ты не первый отгоняешь посланников богов и не первый навлекаешь беды и несчастья на эту страну!

— Я готов приказать людям убить тебя тут же на месте! — крикнул взбешенный военачальник.

— Тогда тайна моя ляжет со мной в могилу, вытечет с кровью моей в песок пустыни и с последним вздохом моим разлетится по ветру, безумец! — отвечал бесстрастно старец.

Египтянин смутился, не зная, что ему делать, и подозрительно взглянул на Скитальца. Но тот казался совершенно безучастным. Тогда, посоветовавшись с товарищами, начальник конвоя попросил Скитальца сойти со своей колесницы и выступить на двенадцать шагов навстречу старику, а того со своей стороны сделать то же. Так они сошлись на глазах и стражи, и всадников Фараоновых, а их те не могли слышать.

— Привет тебе, Одиссей из Итаки! — сказал старик в нищенском рубище.

Теперь и Скиталец, в свою очередь, узнал своего собеседника.

— Привет тебе, жрец Реи, начальник и хранитель сокровищницы Фараона!

— Я только жрец и ничего более, Скиталец, так как царица Мериамун в своем гневе лишила меня всех этих званий, почестей и даже всего скопленного мною имущества из-за тебя, Скиталец, из-за бессмертной, любовь которой ты приобрел! Но слушай: я узнал путем тайной магии о сне Фараона и о том, что ты будешь послан воевать с врагом и, переодевшись нищим, взял самого быстроногого в Танисе верблюда и поспешил сюда окольным путем, чтобы встретить тебя. Мне хотелось только узнать, как это случилось, что ты обманул бессмертную в ту ночь, когда она и я ждали тебя у пилона храма Гаттор. Оттуда я по ее настоятельной просьбе проводил ее во дворец и за то лишился всего, а воплощенная красота вернулась в свое святилище и теперь горько оплакивает твою измену!

— Скажи мне и ты, Реи, знаешь ли ты чары и колдовство Мериамун, знаешь ли, каким образом она привлекла меня к себе и овладела мною в образе Златокудрой Елены Аргивянки?

И герой в нескольких словах рассказал старому Реи все случившееся с ним, как он поклялся Змеем, когда должен был клясться звездой.

Когда Реи услышал, что Скиталец поклялся Змеем, он невольно содрогнулся.

— Ну, теперь я знаю все! — воскликнул он. — Не бойся, Скиталец, не на тебя обрушатся все беды и несчастья и не на бессмертную, которую ты любишь. Змей, обманувший и соблазнивший тебя, отомстит за тебя!

— Реи, — произнес Скиталец, — одно я поручаю тебе! Ты знаешь, что я иду на смерть! Прошу тебя, повидай ту, которую ты зовешь Гаттор, и расскажи, как я был обманут и как я несчастлив; если она будет знать об этом, я умру спокойно. Скажи ей также, что я молю ее прощения и люблю только ее одну!

— Это я обещаю тебе! — отвечал Реи. — Но смотри, всадники ропщут: нам пора расстаться. Знай, однако, что войско неприятельское надвигается с востока по восточному рукаву Сихора. На расстоянии одного дня пути от города Он горы спускаются к самому краю реки; в этих горах есть скалистое ущелье, через которое неизбежно должен пройти неприятель. Там ты устрой засаду и там у Просониса разобьешь врагов. Прощай! Я разыщу Гаттор и скажу ей все, о чем ты просил меня, но предупреждаю тебя, что руки судеб тяготеют над страной этой. Странные видения роятся в моем мозгу, предвещая недоброе. Прощай.

С этими словами старец вернулся к своему верблюду и, объехав войско, быстро скрылся в пустыне среди облака и пыли.

Скиталец и конвой продолжали свой путь. Первый никому ничего не сказал о том, что ему сообщил старик, заметив только, что он уверен, что это был посланник богов, преподавший ему наставление, как вести войну.

Вскоре они прибыли в город Он, где уже собрались войска Фараона на огромном, обведенном высокой стеной пространстве перед храмом Ра. Здесь они раскинули свой лагерь, у подножия обелиска, стоявшего у ворот внутренней решетки храма, воздвигнутой Реи по образу обелиска Фив, поставленного божественным Рамзесом Миамуном во славу Ра на все века.

XXIV. Голос мертвеца

Когда колесница, на которой уезжал Скиталец, скрылась в облаке пыли, в необъятной пустыне, с глаз следившей за нею царицы Мериамун, она сошла со стены и спустилась с кровли дворца в свои покои, где оставалась одна, пока не настала ночь. В окружавшем ее мраке преступные мысли одна за другой родились в ее душе. Не клялся ли Скиталец, что, когда умрет Фараон, а Елена Аргивянка переселится вслед за ним в царство теней, он возьмет ее себе в жены? Все равно, не впервые она решается на кровавое дело! Ей суждено путем преступления достигать того, чего она желает, она пойдет и теперь этим путем.

Приложив руки к двуглавой змее, опоясывавшей ее стан, царица произнесла таинственным шепотом:

— Озирис призывает тебя, Менепта! Озирис призывает тебя! Тени тех, что погибли из любви к тебе, Елена Аргивянка, собрались у ворот. Фараон, ты умрешь в эту ночь! Завтра в ночь ты, богиня красоты, перестанешь быть тем, что есть. Мужчины не могут причинить тебе вреда, но огонь не откажется отомстить за всех… а в женских руках, готовых разжечь твой похоронный костер, недостатка не будет!

Просидев еще некоторое время в глубоком раздумье, Мериамун вдруг поднялась и ударила в ладоши. Когда явились слуги, она приказала нарядить себя в лучшие царские одежды и убрала голову свою уреусом, этим кольцом змеи, знаком могущества, затем опоясала себя поясом двуглавой змеи, знаком мудрости, потом, достав что-то из потайной шкатулки, она скрыла это у себя на груди и, блистая красотой и царственным величием, прошла в длинную залу, служившую преддверием залы пиршества. Здесь собрались все принцы царской крови и царедворцы. Когда Фараон взглянул на нее, то поразился ее красотой, и уязвленное, скорбное сердце его позабыло на мгновение все печали; он снова полюбил ее, как много лет тому назад, когда она овладела его сердцем во время игры в фигуры (шахматы). Мериамун же уловила в его глазах взгляд любви, и вся накипевшая у нее на сердце ненависть всплыла со дна души, но уста ее ласково и приветливо улыбались Фараону и шептали ему добрые слова. Царица сама подливала Фараону вино, глаза ее сверкали все ярче и ярче, она улыбалась все приветливее и заманчивее, пока, наконец, Фараон ничего так не желал, как только вновь насладиться ее красотой.

Когда кончился пир и все разошлись, в длинной зале, служившей преддверием зала пиршеств, и покоях Фараона остались только Фараон Менепта и царица Мериамун. Он приблизился к ней и робко взял за руку, заглядывая ей в глаза. Мериамун не отдернула своей руки и не сказала ему никакого гневного слова.

Тут же на краю золотого стола лежала лютня, а также доска для фигурной игры и сами фигуры из чистого золота самой художественной работы, а также и кости для игры.

— Мериамун, — сказал Фараон, — уже давно мы с тобою не знали друг друга. Я потерял твою любовь одним неудачным ходом, как при игре в фигуры, дитя наше умерло, войска погибли и рассеяны; враги обступают нас со всех сторон. Теперь одна любовь осталась нам, Мериамун.

Она взглянула на него ласково, как будто скорбь и печаль смягчили ее жестокое сердце, но не сказала ни слова, и Фараон продолжал:

— Может ли умершая любовь вновь ожить и воскреснуть, может ли заснувшее чувство вновь пробудиться, а прогневанная любовь — простить?

Мериамун взяла со стола лютню, и пальцы ее стали беззвучно перебирать струны.

— Я не знаю, — отвечала она, — да и кто может знать?

— Ну, так вот что! Послушай! Когда-то ты выиграла у меня мою корону в фигуры. Не дашь ли ты мне сегодня выиграть твою любовь?

Они призадумалась на минуту, затем отвечала:

— Хорошо! Постарайся выиграть, господин: весьма возможно, что на этот раз я проиграю. Позволь мне, государь, расставить фигуры и принести тебе чашу вина.

Расставив фигуры, она перешла в другой конец залы и, взяв там с поставца большую золотую чашу, поставила ее под руку Фараона. Последний' был так увлечен и так озабочен ходом игры, что ни разу не притронулся до чаши губами. Глаза царицы горели; щеки пылали в полумраке длинной залы, освещенной только несколькими светильниками. Кругом было тихо, во дворце все спали. Счастье попеременно склонялось то на ту, то на другую сторону, наконец, Мериамун проиграла, и Фараон с торжеством снял фигуры с доски и, высоко подняв чащу, залпом осушил ее. Но едва поставил он чашу на место, как воскликнул: «Фараон умер!»

— Фараон умер! — повторила Мериамун, глядя ему прямо в глаза.

— Что это за взгляд в твоих глазах, Мериамун?! — воскликнул Менепта, побледнев как мертвец: он знал уже этот взгляд, увидев его, когда она убила Натаску.

— Фараон умер! Великий Фараон умер! — крикнула она пронзительным, шипящим голосом. — Не успеешь ты сосчитать до ста, как минуты твои будут сочтены. Завтра ты, Менепта, будешь восседать в объятиях смерти на коленях Озириса! Умирай, Фараон, умирай. Но прежде знай, что я никогда никого не любила, кроме Скитальца! Его одного я только люблю, и любовь его я украла у него своими чарами и колдовством. Я ложно обвинила его, опозорив в глазах всех. Но он вернется победителем! Это также верно, как то, что ты завтра будешь сидеть на коленях Озириса; он будет сидеть на твоем престоле!

Менепта, услышав эти слова, собрав последние силы, поднялся и, заплетаясь, стал наступать на нее, ударяя по воздуху руками. Она медленно отступала от него шаг за шагом, а он все наступал, страшный и грозный, но вдруг остановился, вскинул вверх руки и упал мертвым на мозаичный пол. Тогда Мериамун подошла и долго смотрела на него странным, загадочным взглядом.

— И это был Фараон, в руках которого были сотни тысяч человеческих жизней! — прошептала она. — Ну, что ж, дело сделано и хорошо сделано! Хорошо было бы, если бы и то, что должно быть сделано завтра, было бы уже кончено сегодня: Елена Агривянка лежала так же, как теперь лежит Менепта. Теперь только выполоскать чашу и скорее спать! Да, если только сон придет ко мне. Куда он бежит от меня теперь? А завтра его найдут мертвым… Что же, цари часто так умирают!.. Какой он страшный! Никогда его глаза не были так безобразны, так страшны и так отвратительны.

Солнце начинало золотить кровли храмов и дворцов; люди просыпались, спеша к своим дневным трудам. Мериамун, лежа на своем золотом ложе, прислушивалась к шуму пробуждающейся жизни во дворце. Вот захлопали двери, засуетились люди; одни бежали туда, другие сюда; и вдруг раздался крик «Фараон умер! Проснитесь! проснитесь все, Фараон умер!»

Тогда Мериамун притворилась спящей. В комнату ее вбежала прислужница и, пав на колени, сообщила ей страшную весть. Царица вскочила с постели и, едва прикрыв свою наготу, побежала со всеми своими приближенными туда, куда бежали все царедворцы и слуги.

— Кто видел этот страшный сон? — воскликнула она. — Кто смеет давать волю своему бреду?

— О, царица, то не сон, пройди в этот покой, видишь, Фараон лежит мертвый, и на нем нет ни раны, ни следов борьбы!

Громко вскрикнув, Мериамун разметала волосы свои покрывалом на лицо, слезы закапали из ее глаз; при виде холодного трупа Фараона она с минуту стояла над ним, точно окаменев от горя, затем кинулась на пол и, простирая вперед руки, громко воскликнула:

— Все еще проклятие тяготеет над страной Кеми и народом его! Видите, Фараон мертв, и нет на нем следа раны. Я знаю, что он убит злобным колдовством ложной Гаттор. О, супруг мой, возлюбленный супруг мой! — восклицала она и, положив свою руку на его грудь, продолжала:

— Мертвым сердцем твоим клянусь отомстить твоей убийце! Возьмите эти бренные останки того, кто был величайшим из царей, оденьте в смертные одежды и посадите на колени Озириса в храме Озириса. Затем идите по городу и возгласите народу это приказание царицы, из улицы в улицу, из дома в дом, чтобы всякая женщина в Танисе, потерявшая сына, мужа, брата, жениха или возлюбленного через колдовство и чародейство ложной Гаттор или благодаря бедствиям, ниспосланным ею на Кеми, или в преследовании Апура, которых она побудила бежать в пустыню, — пусть все они явятся с закатом солнца в храм Озириса, где я буду ждать их, и там, перед лицом самого бога и мертвого величия Фараона, мы решим, как отплатить этой ложной Гаттор!

Приказание царицы было исполнено. Менепта одели в смертные одежды и посадили на колени Озириса, где он должен был оставаться один день и одну ночь. А глашатаи стали обходить весь город, вызывая всех женщин к закату в храм Озириса. Кроме того, Мериамун разослала рабов по десяти и двадцати человек собирать по всему городу дрова, щепки и прутья, вообще всякий горючий материал, приказав нести все это во двор, смежный с храмом Гаттор.

Между тем измученный слишком быстрым бегом верблюд жреца Реи не выдержал и на обратном пути, не достигнув города, упал и не мог уже подняться. Тогда Реи докончил путь пешком. Когда он никем незамеченный в своем нищенском рубище тихонько пробирался по улицам Таниса, его слух был поражен плачем женщин. Осведомившись у одного прохожего, какое новое несчастье обрушилось на Кеми, и узнав, что умер Фараон, Реи тотчас же угадал, кто его убийца. Возмущенный старик хотел пойти прямо во дворец упрекнуть царицу и затем принять смерть от ее руки, но затем одумался и поспешил туда, где он скрывался; закусив, чтобы восстановить силы, и, сбросив с себя рубище, оделся в чистые одежды, поверх накинул покрывало старой старухи, потом вмешался в толпу женщин, спешивших теперь к храму Озириса.

Солнце уже зашло, и факелы были зажжены, чтобы осветить мрак громадного мрачного храма Озириса. Завеса святилища была задернута, а самый храм представлял собою море голов с поднятыми вверх лицами. Вот двери храма закрыли и заперли на засовы, и из-за завесы раздался голос: «Слушайте!»

И все смолкли. Тогда завеса святилища отдернулась, и огонь, горевший на жертвеннике, осветил каменное изображение Озириса, на коленях которого сидел мертвый Фараон Менепта. Как каменная фигура Озириса, так и покойник были запеленаты в погребальные пелены, и в руки их были вложены скипетр, жезл и бич как у одного, так и у другого. Рядом с идолом Озириса стоял черный мраморный трон, на котором восседала теперь царица Мериамун во всем своем великолепии и красоте, в полном царском одеянии и двойной золотой короне Кеми, с змеею уреуса на голове, с хрустальным крестом жизни в руке и в пурпурной мантии, из-под складок которой сверкали глаза Змия, обвившего ее стан.

Некоторое время она хранила молчание, затем, возвысив голос, начала:

— Женщины Таниса, пусть каждая из вас убедится в том, что среди вас нет ни одного мужчины, чтобы он, увлекаемый своим безумием, не выдал ненавистной ложной Гаттор нашей тайны! Бедствие за бедствием обрушились на Кеми: наши первенцы убиты невидимой рукой; наши рабы ограбили нас и бежали; наши воины и колесницы поглощены волнами Чермного моря; варвары, подобно саранче, унизали наши берега. И все это из-за того, что ложная богиня водворилась в Кеми. Она отнимает у нас наших мужей, сыновей, братьев, женихов, даже жрецов, служителей других богов. Все смотрят на ее красоту и идут на смерть. Не права ли я?

— Увы, царица, ты говоришь правду! — послышалось в толпе.

— Все мы страдаем из-за нее, но всех больше потерпела я. Из-за нее мой единственный сын умер, мои рабы бежали, а теперь отнят у меня и возлюбленный, незабвенный супруг! Вспомните, ведь он был ваш царь! — И Мериамун, закрыв лицо свое руками, казалось, плакала или молилась.

— Я умоляла богов, — продолжала она после некоторого молчания, — чтобы они открыли нам через мертвые уста Фараона, из-за кого мы страдаем, и боги обещали мне дать ответ, такой ответ, который убедил бы всех вас!

С этими словами Мериамун, привстав со своего трона, обратилась к мертвецу, сидевшему на коленях Озириса.

— Умерший Фараон! Великий Озирис! Владыка преисподней, первейший из сонмища мертвых, услышь меня и прояви себя через уста того, кто был велик на земле! Проговори его устами языком смертных, чтобы эти женщины могли слышать и понять слово твое. Скажи, кто источник всех наших бедствий? Скажи нам, царь умерших, ты, живущий вечно!

И вот пламя на жертвеннике вдруг погасло, и воцарилось гробовое молчание; мрак окутал святилище, мрачную статую Озириса и белевшее во мраке мертвое лицо Фараона. Затем пламя вдруг вспыхнуло, словно молния, и осветило лицо мертвеца; губы его шевельнулись, и послышался замогильный, сиплый голос, произнесший эти слова:

«Та, которая была проклятьем ахеян, которая была роком Илиона; та, что восседает теперь в храме Гаттор, которой ни один мужчина не может нанести вреда и перед которой все они бессильны, она призывает гнев богов на страну и народ Кеми. Я сказал».

Последние отзвуки этих слов замерли среди мертвой тишины и безмолвия храма; суеверный страх охватил всех собравшихся здесь женщин при звуках голоса мертвеца, так что многие попадали лицом в землю, а другие закрывали лицо руками, чтобы не видеть и не слышать.

— Слышите, сестры! — воскликнула Мериамун. — Поспешим же к храму Гаттор! Мужчины бессильны против нее, но мы не просим и не нуждаемся в их помощи, так как все они ее рабы. Мы сами избавим себя от нее; у нас хватит силы и мужества забыть нашу женскую кротость и мягкость и вырвать с корнем эту тлетворную красоту из родной страны. Пойдем исожжем храм Гаттор; тогда жрецы ее погибнут у алтарей, а красота этой ложной богини растает, как воск в горниле, от пламени нашей ненависти! Скажите, сестры, дочери Кеми, готовы ли вы идти за мной и выместить наши слезы и наш позор на этой бесстыдной, ложной Гаттор, наши бедствия и горе— на источнике всех этих бедствий и горя, наших убитых — на убийце!

Тысячи женских голосов ответили ей в один голос, слившийся в один протяжный крик ярости:

— Готовы, Мериамун! Готовы идти за тобой, все до одной! Веди нас к святилищу Гаттор. Тащите огонь! Идем, идем к святилищу Гаттор!

XXV. Сожжение святилища

Реи-жрец все слышал и, прокравшись сквозь обезумевшую от бешенства толпу женщин, побежал из храма, мучимый страхом и стыдом. Он хорошо знал, что фараон умер не от руки Гаттор, а от руки самой царицы Мериамун; знал, что не бог говорил мертвыми устами Менепты, а колдовство той, которая была всех женщин искуснее и опытнее в деле колдовства, познания Змия, знал, что Мериамун хочет уничтожить Гаттор по той же причине, по какой она отравила Фараона: чтобы стать женою Скитальца!

Реи был человек богобоязненный и справедливый, и сердце в нем болело от сознания развращенности и зла той, которую он с раннего детства любил, как родное дитя. Он поклялся в душе, если только успеет, предостеречь Елену, рассказать ей все, что сделала Мериамун и что поручил передать ей Скиталец. Старые ноги его заплетались, до того он спешил; наконец, едва переводя дух, добежал он до врат храма Гаттор.

— Что тебе надо, старуха? — спросил его жрец, охранявший врата.

— Пропусти меня к бессмертной Гаттор!

— Ни одна женщина никогда не переступала этого порога и не старалась увидеть Гаттор!

Но Реи поспешил сделать жрецу таинственный условный знак посвященных в сокровенные тайны познания истины, и тот пропустил его, немало удивленный, что женщина могла принадлежать к числу посвященных в тайные науки.

Благополучно пройдя и через внутренние двери храма, Реи очутился перед дверью алебастрового святилища, освещенного огнями изнутри. Осторожно и робко приподняв бронзовую щеколду, он вошел в святилище, шепча молитву, чтобы не быть сраженным невидимыми мечами, и вот достиг, наконец, самой завесы. На этот раз оттуда не доносились звуки песни Гаттор. Когда Реи, раздвинув слегка завесу, очутился в самом Святом Святых храма, то увидел богиню, сидевшую не за своей обычной пряжей, а печально опустив руки на колени и, по-видимому, далеко уносившуюся в мечтах. Она даже не заметила его прихода, и только когда Реи, приблизившись к ней, пал перед нею на колени и распростерся на земле, Елена очнулась и спросила его:

— Кто ты, нарушивший в такой неурочный час мое уединение? Неужели ты в самом деле женщина и пришла ко мне, смертельному врагу всех женщин?

— Я — не женщина, Бессмертная Царица! Я — старый жрец Реи, которого ты, может быть, помнишь! Я осмелился нарушить твое уединение, чтобы предупредить тебя о грозящей тебе опасности от руки царицы Мериамун, а также передать тебе то, что мне поручил тот, кого мы здесь называли Скитальцем.

— Ты сейчас назвал меня бессмертной, Реи! Как же может грозить мне опасность, мне, против которой бессильны все люди и даже самая смерть?! Увы, я не могу умереть прежде, чем не настанет конец вселенной, конец всему! Но скажи мне о том изменнике, о том неверном, которого ты называешь Скитальцем.

— Он не изменник и не неверный, как ты называешь его, госпожа, а несчастный, обойденный, обмороченный человек! Послушай меня, и я расскажу тебе все, как было.

И Реи рассказал Елене все, что ему поручил сказать Скиталец, как Мериамун обольстила его в ее образе и обманом завладела им, заставив его поклясться Змеем, когда он должен был клясться звездой, что он сделал, когда узнал правду, и как царица оклеветала его, как стражи и евнухи одолели его, как он лежал на одре мучений и был спасен царицей и отправлен начальствовать над войском Фараона.

Елена слушала его, не прерывая.

— Воистину, — сказала она, когда Реи смолк, — ты радостный вестник, Реи! Теперь, узнав от тебя обо всем, я прощаю ему, но за то, что он поклялся Змеем, никогда в этой жизни он не назовет меня своей. Но мы с тобой последуем за ним… Слышишь, Реи, что это за крики?

— Это царица Мериамун и женщины Таниса пришли жечь этот храм и твое святилище. Она убила Фараона, чтобы овладеть Скитальцем, и хочет уничтожить тебя! Беги, госпожа, беги!

— Нет, Реи, мне бежать и спасаться незачем! Пусть она сделает свое преступное дело, а ты беги и скажи всем служителям моим и жрецам, чтобы они бежали с тобою. Беги, смешайся с толпой и жди меня. Я выйду, и тогда мы последуем с тобой за Скитальцем, как я сказала тебе. Спеши же, Реи, спеши!

И Реи побежал. У входа в святилище толпились жрецы и служители Гаттор.

— Бегите! — крикнул им Реи. — Женщины Таниса осаждают храм и хотят сжечь его, умоляю вас, бегите!

— Эта старая бабка помешалась! — проговорил один из них. — Мы — хранители Гаттор, и пусть сюда ворвутся все женщины мира, мы не можем бежать!

Между тем Реи был уже за воротами храма и притаился в тени за выступом наружных стен его.

Ночь была темная, но со всех концов города, со всех сторон стекались к храму тысячи огней; все ближе и ближе становились они, словно фонарики на водах Сихора в ночь празднества фонарей. То были полчища женщин с факелами в руках; а за ними двигались кони, ослы и мулы, нагруженные горючими веществами, сухим хворостом, тростником, дровами. Во главе их ехала на своей колеснице царица Мериамун. Подъехав к воротам храма, она сошла с колесницы и громко крикнула жрецам, чтобы они раскрыли ей ворота.

— Кто ты такая, что осмеливаешься идти с огнем против священного храма Гаттор? — спросил хранитель врат.

— Я — Мериамун, царица Кеми, пришла сюда с женщинами Таниса убить эту лиходейку, колдунью, которую ты охраняешь. Отопри ворота настежь или умри вместе с ней!

— Если ты в самом деле царица, — сказал жрец, — то здесь у нас восседает царица больше тебя! Уходи назад, здесь у нас восседает царица больше тебя! Уходи назад, Мериамун, осмелившаяся восстать на святыню бессмертных богов. Уходи, говорю тебе, не то проклятие поразит тебя!

— Эй, женщины, налегайте на ворота, взломайте их! Ну, дружно и растерзайте этого дерзкого, посмевшего ослушаться меня! — крикнула Мериамун своей толпе; та с криком выломала ворота и неудержимым потоком ворвалась в храм; там женщины схватили жреца и разорвали его на части, как собаки раздирают загнанного волка.

— Не троньте этих дверей, лучше несите сюда хворост и дрова и поливайте горючим маслом! Так, выше, выше и больше! — приказывала царица.

Женщины валили солому, тростник и щепки до высоты двойного роста человека затем стали кидать в них зажженные факелы с диким криком бешенства и торжества.

Пламя объяло все святилище со всех сторон, огненные языки его стали лизать белые стены, которые от огня становились еще белее.

Вскоре все превратилось в пылающий костер; кровля святилища готовилась уже обрушиться; пламя было так велико, что никто из женщин не мог уже теперь приблизиться к нему. Все они торжествовали, зная, что теперь ложной Гаттор пришел конец.

— Мы сделали задуманное дело, колдунья сгорела! — воскликнула царица Мериамун.

Но не успел еще этот ликующий крик ее замереть в воздухе, как громадное пламя длинным языком вырвалось из расплавившихся золотых дверей святилища и длинными огненными языками метнулось на толпу, опалив группу поджигательниц, которые тут же превратились в обгорелые тела.

А в дверях святилища, вся объятая пламенем, стояла спокойная и невозмутимая Златокудрая Елена; даже белого одеяния ее не касался огонь, ни лица, ни золотистых распущенных кудрей. Среди пламени по-прежнему горела и искрилась на ее груди багрово-красная звезда. Все женщины при виде этого чуда в испуге отпрянули назад, все, кроме царицы Мериамун. Елена же, стоя среди облака пламени, тихо пела, и нежный голос ее покрывал шум и свист пожара. Она пела о любви и красоте бесподобной, которой ищут все мужчины в каждой женщине, но никогда не находят, и о бесконечных войнах из-за нее между женщиной и мужчиной.

Затем чаровница медленно, царственной поступью вышла из храма и направилась к воротам, окруженная облаком пламени. Женщины закрывали глаза, когда она проходила мимо них, ослепленные яркостью пламени и блеском ее красоты, и отступали назад, только одна Мериамун не отступила, хотя и она принуждена была прикрыть глаза рукою.

Теперь Елена смолкла и стояла уже у внешних ворот храма, у которых стояла колесница царицы Мериамун. Здесь Елена воскликнула громким голосом, так что царица, шедшая за ней следом, услышала каждое слово:

— Реи, подойди сюда ко мне и не бойся. Подойди ко мне, чтобы мы вместе с тобою понеслись по стопам Скитальца. Иди сюда, нам надо спешить, так как великий герой накануне своей последней битвы, а я желаю приветствовать его прежде, чем он умрет!

Реи услышал ее голос и приблизился к ней, срывая с себя впотьмах свое женское одеяние, под которым на нем былаодежда жреца. Когда он подошел к ней, пламя, окружавшее ее, взвилось кверху, точно огненный плащ, и исчезло в ночном небе, а она протянула ему свою руку со словами:

— Подсади меня на эту колесницу, Реи, и умчимся отсюда!

Старик послушно исполнил ее приказание, затем сам сел подле нее, взяв вожжи и крикнув на коней. Те рванулись вперед ипомчались, как вихрь, на глазах всех, и прежде чем кто-либо мог очнуться, скрылись из глаз во мраке ночи.

XXVI. Последний бой Одиссея

Полчища Фараона выступили из города Он. Перед выступлением все военачальники собрались к Скитальцу и, согласно приказанию Фараона, принесли ему присягу в том, что беспрекословно пойдут за ним всюду, куда он их поведет, и будут во всем повиноваться ему на поле битвы. Затем ему принесли большой черный лук и несколько колчанов со стрелами и его чудный меч, дар Евриала; сердце Скитальца возрадовалось при виде всего этого оружия.

Сев на бронзовую колесницу, приготовленную для него, Скиталец подал знак выступить в поход.

Всю ночь Фараоновы полчища шли ускоренным шагом и на рассвете разбили лагерь под прикрытием длинного песчаного холма. Когда же взошло солнце, Скиталец с несколькими военачальниками взошел на вершину холма и оттуда стал обозревать всю местность. Как раз перед ним тянулось то ущелье, тот узкий горный проход, о котором говорил ему Реи и через который пролегал путь. Миновать или обойти его не было никакой возможности, так как на всем этом протяжении горы спускались отвесными скалами в реку.

Тогда Скиталец сошел с холма и, пока воины его варили себе пищу, быстро промчался на своей колеснице в самый дальний конец ущелья и оттуда окинул глазом весь неприятельский лагерь.

Такого войска Скиталец еще никогда не видал. Каждый народ расположился особо; в центре каждого лагеря виднелась царская ставка. Каждый из вождей привел с собой до 20.000 своих воинов, так что все необозримое пространство равнины сверкало копьями, а за щетинистой стеной их виднелись на реке величественные очертания бесконечного ряда ахейских судов.

Повернув коней, Скиталец возвратился назад к полчищам Фараона; хотя их было сравнительно мало, но душе его незнакомы были робость и сомнение. В его распоряжении было 12.000 копейщиков, 9.000 стрелков, 2.000 конницы и 300 колесниц. Скиталец объехал их ряды, увещевая не падать духом и сражаться подобно львам, так как в этот день им суждено стереть с лица родной земли даже самый след неприятеля. В то время как он говорил им это, справа сорвался с облаков громадный ястреб и в воздухе одним ударом своего железного клюва убил мелкую птицу. Полчища Фараона радостно приветствовали эту победу священной птицы Кеми, посвященной богу Ра, видя в этом счастливое предзнаменование; Скиталец тоже был рад и воскликнул: «Так и вы победите и уничтожите врага!»

Затем Скиталец созвал военачальников на совет и отправил нескольких надежных людей в неприятельский лагерь на разведку, чтобы они, под видом перебежчиков, распространили среди неприятеля слух, что войско Фараона малочисленно и устрашено их грозными полчищами, а потому не решается выйти им навстречу, а поджидает неприятеля под прикрытием песчаных холмов по эту сторону горного прохода.

Начальникам стрелков Скиталец приказал расположить всех своих людей в засаде в скалах и в кустах, по обе стороны ущелья, и выжидать, пока ему не удастся заманить врагов в ущелье, а при устье ущелья с этой стороны он приказал расположить часть копейщиков, конницу же оставил под прикрытием песчаного холма.

Когда засады были приготовлены и почти все войска, кроме конницы, встали на свои места, явились разведчики, сообщившие, что неприятельские полчища уже выступили из лагеря, ахеяне же остались охранять лагерь и суда.

Тогда Скиталец приказал своей коннице выехать через ущелье на равнину навстречу неприятелю, а при нападении на них последнего, отступить, затем после вторичного натиска, как бы не выдержав их напора, бежать перед врагом через ущелье, причем сам Скиталец брался руководить этим мнимым бегством, предводительствуя всадниками со своей колесницы.

Колесницы Фараона выехали из ущелья на равнину и там построились в боевом порядке.

Неприятель надвигался, сверкая целым лесом копий на солнце, конницы у него было немного, но колесниц, копейщиков, меченосцев и пращников великое множество. Они надвигались, каждый народ отдельно; посреди полчищ на золотой колеснице восседал царь этого народа с женщинами, евнухами и рабами, державшими опахала под шелковыми навесами, защищавшими их от солнца.

Скиталец на колеснице находился за своей конницей, но вот он послал гонца с приказанием военачальникам конницы произвести нападение на первый неприятельский отряд, но сражаться вяло, затем, как только они увидят, что он повернул назад свою колесницу и помчался обратно через ущелье, бежать за ним, но так, чтобы враг мог преследовать их по пятам.

Так военачальники наемной конницы Фараона и поступили. Первая их атака была отбита, и они отступили, затем атаковали снова, но не выдержали натиска неприятеля и бежали, преследуемые по пятам неприятелем, который гнался за ними с диким криком торжества.

Скиталец, несшийся впереди своей конницы, оглянулся и засмеялся злорадным смехом; когда все ущелье было занято сплошь неприятелем, он встал и подал условный знак своим стрелкам.

В один миг град камней и стрел затмил свет солнца. Неприятель первое время старался сохранить порядок, но раненые и взбешенные кони колесниц давили и топтали людей, а град стрел не переставал сыпаться со всех сторон. Обезумев от ужаса, одни теснились вперед, другие пытались бежать назад, и всюду гибли тысячами, пока, наконец, неприятельские полчища, разбитые и разрозненные, в беспорядке не стали отступать обратно в равнину.

Тогда мощный голос Скитальца скомандовал своей коннице ударить в тыл и атаковать бегущего неприятеля. Все колесницы, находившиеся в резерве под прикрытием, теперь тоже ударили на неприятеля и, следуя за Скитальцем, стали преследовать врага.

В числе тех, которые еще не успели выйти из устья ущелья, был царь Либу на своей колеснице. Это был громадного роста чернобородый мужчина ужасного вида. Скиталец, натянув свой лук, пустил в него стрелу, и царь упал мертвым со своей колесницы. Тогда его полчища, успевшие выбраться из засады, бросились бежать, но колесница Скитальца врезалась в их ряды, а за ней и всадники его, за всадниками — колесницы Фараона, и вскоре от всего неприятельского войска остались одни жалкие остатки, да и те, объятые страхом и ужасом, бежали. Вся равнина чернела бегущими людьми, остатками полчищ различных народов.

Грозных союзников осталось теперь всего не более каких-нибудь 20.000. Зато ахеяне сплошными рядами, стеной стояли на страже своих судов и лагеря. Скиталец собрал своих стрелков и копейщиков и свои колесницы и выстроил их снова в боевом порядке, предоставив одной коннице преследовать бегущих.

Медленно и не торопясь, подвел Скиталец свои войска и остановил на расстоянии двух выстрелов от неприятельского лагеря, расположенного в виде лука, тетивою которого явился Сихор. Кругом весь лагерь был окружен глубокими рвами и земляными валами.

Скиталец отправил глашатаев, предлагая тем, кто укрывался в стенах лагеря, сдаться, но те, чувствуя себя в достаточной безопасности, отвергли это предложение с бешенством; кроме того, они успели заметить, что по численности своей они не уступали войскам Фараона.

Тогда Скиталец разделил свое войско на три корпуса и приказал двум из них атаковать неприятельский лагерь с левой и с правой сторон одновременно, с третьим же отрядом, которым командовал лично, остался против средних ворот лагеря, рассчитывая улучить удобную минуту, чтобы ворваться в лагерь.

По его команде войска Фараона атаковали лагерь одновременно с двух сторон, но их встретили градом стрел и копий, так что они принуждены были отступить.

Скиталец вторично послал их атаковать лагерь, и на этот раз они пробили себе дорогу с правого фланга и ворвались в лагерь.

Тогда охранявшие главные ворота устремились туда, чтобы оттеснить фараонову пехоту, а Скиталец, воспользовавшись этим, приказал своим людям дышлами колесниц выломать ворота, и сам первый ворвался в лагерь на своей колеснице.

Но в этот момент наемные войска Фараона были вытеснены из лагеря на правом фланге, а атаковавшие левый фланг были вновь отбиты и бежали. Те же, которыми предводительствовал сам Скиталец и которые должны были ворваться в лагерь вслед за ним, немного замешкались. В это время ворота захлопнулись, и сильный отряд неприятеля преградил доступ так, что Скиталец очутился один во вражеском лагере. Но он не смутился: сердце его не знало страха. Бросив золотой щит на дно бронзовой колесницы, он натянул свой лук и, громко крикнув вознице, чтобы он несся вперед ни на минуту не останавливаясь, стал пускать одну стрелу за другой. Каждая из них несла смерть.

Враги с удивлением смотрели на Скитальца, колесница которого носилась взад и вперед. Всех сражали его стрелы, а стрелы его врагов, точно щепки, отскакивали от его золотых доспехов, не причиняя ему вреда. В недоумении, пораженные его мужеством и его красотой, враги восклицали, что это бог войны, явившийся сражаться за сынов Кеми, и бежали от него.

Но вот кем-то брошенный камень угодил между глаз его вознице, и тот пал мертвым с колесницы; вожжи разметались по ветру, а кони, почуяв, что остались без господина, стали беспорядочно метаться во все стороны. Затем, прежде чем Скиталец успел подобрать вожжи, чье-то копье пронзило сердце одного из его коней, и тот пал мертвым. Тогда смелость вернулась к врагам, и они набросились на мертвого возницу, чтобы похитить его золотые запястья и украшения, но это не удалось им. Скиталец соскочил с колесницы и встал над телом убитого с поднятым щитом и копьем.

Вдруг среди обступившей его со всех сторон толпы произошло движение; он оглянулся и над морем шлемов и султанов, над стеной щитов увидел теперь обнаженную златокудрую голову человека, который был на полторы головы выше всех остальных, даже и самых высоких из них.

На нем не было ни шлема, ни щита, ни доспехов. Но тело его было твердо и изукрашено синими рисунками, изображающими людей, коней, змей и морских чудовищ. На плечи была накинута шкура белого медведя, скрепленная золотым аграфом, изображающим дикого вепря. Голубые холодные глаза его смотрели злобно и жестоко, а в руке у него вместо всякого другого оружия был ствол молодой сосны, на котором был утвержден тяжелый каменный топор.

— Расступитесь! — кричал он. — Расступитесь, жалкая мелкая сошка, и дайте человеку подойти, чтобы помериться силой со своим врагом.

И все расступились, встав кругом; великан выступил вперед, и толпа безмолвно приготовилась присутствовать приединоборстве.

— Кто ты такой? — спросил Великан пренебрежительно. — И откуда родом?

— Меня звали Одиссеем, громителем городов, Лаэртовым сыном, вождем ахеян, — отвечал Скиталец. — Скажи же и ты, кто ты такой и откуда родом?

— Лестригонами и симмерианами зовут нас люди; родинамоя — страна бессолнечной зимы и безночного лета, городов мы не знаем, а живем в темном сосновом бору. Зовут меня Вольф, сын людоеда!

С этими словами он с диким криком устремился на Скитальца с занесенным над его головой тяжелым топором, готовый уложить его одним ударом на месте.

Но пока великан говорил, Скиталец незаметно встал так, чтобы солнце ударяло его противнику прямо в лицо, и в тот момент, когда могучий чужестранец устремился на него, Скиталец неожиданно поднял свой блестящий золотой щит, и солнце, ударив в него, ослепило его противника, так что тот уже не видел, куда попал его удар. Скиталец же в это самое время ударил со всей силы по локтевому суставу правой руки великана. Удар его был так силен, что рука вместе с тяжелым топором упала к ногам гиганта; даже сам бронзовый меч Одиссея не выдержал, и лезвие его отскочило от рукоятки слоновой кости.

— Почувствовал ли ты что-нибудь, Людоед? — спросил его Одиссей.

Но великан подхватил в левую руку свой топор, оторвал зубами вцепившиеся в топорище пальцы отрубленной руки и с пенящимися от бешенства устами, с громким диким ревом накинулся на Скитальца и нанес ему страшный оглушительный удар по голове.

Этим ударом он выбил у него щит и продавил его золотой шлем, так что Скиталец, пошатнувшись, упал на одно колено; в глазах у него потемнело.

Но в этот момент его рука оперлась на большой камень, так как место это, где происходило единоборство, было священным местом, на котором некогда стоял храм, разрушенный еще до времени царствования царя Мена.

Скиталец обеими руками ухватил этот камень, который оказался базальтового головой разбитой статуи какого-то бога или человека.

Сильным движением Скиталец поднял эту голову и прежде, чем на него упал второй удар каменного топора великана, швырнул ее прямо в грудь гиганта, который отшатнулся назад и упал, как срубленное топором дерево, без стона и без звука, с проломленною грудью. Вместе с темной кровавой пеной, выступившей у него на устах, жизнь покинула его тело.

Тогда вся толпа врагов, стоявшая и смотревшая на это единоборство, в ужасе отступила еще дальше, а Скиталец засмеялся, как бог, радуясь этому последнему богатырскому удару Одиссея, громителя городов.

XXVII. До тех пор, пока Одиссей вернется

Скиталец рассмеялся, как бог, хотя он знал, что его конец близок, а враги в неприятельском лагере и друзья на равнине смотрели на него и дивились ему.

— Убейте! Убейте его! — вопили враги на разных языках, но никто не осмеливался подступиться к нему и поднять на него руку.

— Пощадите его, пощадите его! — восклицали ахеяне, следившие за его единоборством издали, из-за внутренней второй стены, так как они еще не принимали участия в бою, а стояли на страже своих судов.

— Выручайте его! Выручайте! — кричали военачальники Фараоновых полчищ, но никто не пытался ворваться в лагерь.

Вдруг громкий крик ужаса и недоумения раздался в рядах Фараоновых войск; мало-помалу крик этот перешел в слово «Гаттор!»

— Гаттор! Гаттор! Смотрите, сама Гаттор поспешает сюда!

Скиталец обернулся и увидел золотую колесницу, запряженную парой молочно-белых коней, в мыле и в крови мчавшихся с быстротою вихря с песчаного холма к воротам лагеря.

Маленький, сморщенный старичок правил конями, перегнувшись вперед; рядом с ним стояла на колеснице Златокудрая Елена, багрово-красная звезда горела у нее на груди, а воздушные белые одежды развевались по ветру, окутывая прозрачным облаком ее стан. Глаза ее смотрели вперед, как бы ища кого-то. Вот она увидела Одиссея, окруженного врагами, и крик радости вырвался из ее груди. Она сорвала с лица своего покрывало, и блеск красоты ее ослепил всех, как ослепляет внезапно выглянувшее из-за тучи полуденное солнце. Она рукою указала на ворота укрепленного лагеря и приказала полчищам Фараона следовать за собой.

С громким криком люди помчались вслед за ее золотой колесницей, так как, куда бы ни вела их Елена, все мужчины должны были следовать за ней по воле и против своей воли, на жизнь и на смерть, на радость и на гибель.

Те, кто защищали ворота, при виде красоты женщины, несшейся на них в своей колеснице, точно обезумели и на разных языках кричали, что богиня любви явилась спасти бога войны, и в страхе бежали в разные стороны, закрывая глаза руками, или стояли, как остолбенелые, опьянев от вида красоты.

Между тем колесница ворвалась в лагерь, давя людей на своем пути, а за нею, подобно неудержимому потоку, ворвались и полчища Фараона. Поровнявшись с колесницей Скитальца, Реи осадил лошадей, и Скиталец с криком радости вскочил в колесницу Елены Аргивянки.

— Неужели это ты явилась сюда, чтобы быть со мной в этот последний час мой? — прошептал он ей. — Неужели в самом деле та, которую я одну люблю, Елена Аргивянка, или я опьянел от вида крови, ослеплен блеском мечей и коней, и предо мной видение осужденного на смерть человека?

— Нет, Одиссей, это я сама; я узнала всю правду и простила тебе твою вину. Но за то, что ты забыл слова богини и поклялся Змием, когда должен был клясться звездой, ты в этой жизни никогда не назовешь меня своею. Ведь это твой последний бой, Одиссей! Смотри, воины Фараона ждут твоего слова, веди их на врага и стяжай в последний раз бессмертную славу!

Повинуясь мановению руки Скитальца, военачальники Фараона повели своих людей, и те, как морской прилив, уносимый сильным ветром, устремились на врагов и, подобно лавине, поглощали их полчища одно за другим; всюду впереди неслась золотая колесница, запряженная молочно-белыми конями; багрово-красная звезда на груди Елены служила путеводной звездой войскам Фараона, и всюду впереди блестели золотые доспехи и шлем Скитальца.

Скоро от всех девяти народов, приведших сюда свои полчища, не осталось уже никого.

Воины Фараона стояли теперь у стен лагеря ахеян, охранявших свои суда и с удивлением взиравших на необычайное зрелище.

— Кто это? — воскликнул один из ахеян. — Кто ведет против нас армию Фараона в золотых доспехах, скованных по образцу наших?

— Такие доспехи я знавал когда-то и такой же человек имел их на себе! Эти доспехи, точно доспехи Париса, Приамова сына, но его давно уже нет в живых! — проговорил один престарелый воин.

— А кто она, эта златокудрая женщина, на груди которой горит и искрится багрово-красная звезда, которая поет сладкозвучные песни в то время, когда кругом нее умирают люди?

И снова отвечал тот же престарелый воин:

— Такую красоту я когда-то видал, и так же она певала тогда; та же звезда блистала у нее на груди. То была Елена Аргивянка, из-за красоты которой мир омрачился от смерти и захлебнулся в крови, но Елена Аргивянка давно умерла!

Между тем Скиталец взглянул на ахеян и на знакомые девизы на щитах тех воинов, отцы которых сражались с ним бок о бок под стенами Илиона, и при мысли о том, что он должен вести против них полки Фараона, на душе у него стало так горько, что он заплакал.

— Не плачь, Одиссей, — промолвила Елена, — так предназначено тебе судьбою и против нее ты бессилен! Веди на них воинов Фараона, так как от них, от ахеян, тебе суждено принять смерть!

С тяжелым сердцем двинул Скиталец своих людей на ахеян и сам устремился на них на своей колеснице, но ни одной стрелы не пустил он в них, а их стрелы отскакивали от золотых доспехов Скитальца. Реи и Елена также оставались неуязвимы, хотя кругом них смерть разила людей.

Пока кипел бой, Реи рассказал Скитальцу о смерти Фараона, о сожжении храма Гаттор, о бегстве Елены. Скиталец, выслушав его, заметил:

— Пора кончать, Реи! Мериамун скоро явится сюда разыскивать нас, а мне думается, что я оставил по себе заметный след! — и он указал рукою на груды тел, отмечавших его путь.

Между тем престарелый ахеянин пустил стрелу в стоявших в колеснице, но стрела, едва коснувшись груди Елены, вдруг избрала иное направление, не причинив ей ни малейшего вреда; пораженный этим чудом, он не спускал с нее глаз. Вдруг Елена подняла голову и взглянула прямо ему в лицо, и в этот момент он узнал в ней ту Елену Аргивянку, которую он не раз видел во время осады Трои.

Теперь он узнал и доспехи Скитальца и, объятый ужасом, громко крикнул своим:

— Спасайтесь, ахеяне! Бегите! Бегите скорее к своим судам, бегите из этой проклятой страны! Там, на золотой колеснице, стоят Елена Аргивянка, давно умершая, и с нею Парис, сын Приама, явившийся сюда отомстить за бедствия Илиона сынам тех, кто навлек на него эти бедствия! Бегите, пока рок не сразил вас!

Паника охватила вдруг ахеян, когда отряд за отрядом передавал друг другу слова престарелого воина, знавшего некогда Париса и Елену. С минуту ахеяне в недоумении смотрели, как смотрят овцы на подкрадывающегося к ним волка, затем, покинув стены, побежали к своим судам.

Воины Фараона, взбежав на стены, ворвались в их укрепленный лагерь и кинулись преследовать их вплоть до самых судов.

Многие суда были преданы огню; зарево пожара осветило поле битвы, но некоторые суда успели выйти на середину реки и, держа весла наготове, ожидали, чем кончится сражение.

Солнце уже зашло.

На поле сражения спустился мрак, так что люди едва могли видеть друг друга. Скиталец, стоя на своей колеснице на берегу, следил за ходом битвы, он был утомлен и измучен.

Вот и последнее судно отчалило от берега. На суше уже не оставалось более врагов. На этом судне стоял юноша, рослый, красивый, могучий и отважный. Одиссей, глядя на него, решил, что из всех ахеян это первый воин, так как он один долго удерживал врага, пока товарищи его спускали на воду судно и готовились отплыть.

Теперь он стоял на корме судна и, увидев отблеск зарева горящих судов на золотых доспехах Скитальца и на золотом его шлеме, натянул свой лук и пустил стрелу, крикнув ей вслед:

— Прими подарок, дух Париса, от Телегона, сына Цирцеи и Одиссея, врага Париса!

Едва эти слова коснулись слуха Одиссея и Елены, как предназначенная богами стрела вонзилась в грудь Скитальца, поразив его насмерть. Тогда Одиссей понял, что судьба его совершилась и что смерть пришла к нему с воды, как то было предсказано. Обессилев, он выронил свой щит и черный лук, однако у героя осталось еще сил крикнуть:

— О, Телегон, сын Цирцеи, какой грех совершил ты перед жестокими богами, чтобы такое тяжкое проклятие пало на твою голову? Ведь ты убил того, кто породил тебя! Слушай меня, сын Цирцеи! Я — не Парис, а Одиссей из Итаки, которому ты с воды послал смерть, как мне было предсказано.

Телегон, услышав эти слова и узнав, что он убил своего отца, знаменитого и прославленного Одиссея, которого он искал по всему свету, от скорби хотел было броситься в реку и утопиться, но товарищи силой удержали его от этого.

Так дано было Телегону богами увидеть отца своего в первый и последний раз в своей жизни и услышать голос его, тоже в первый и последний раз.

Когда ахеяне узнали, что то был исчезнувший Одиссей, который предводительствовал войском Фараона против десяти народов, в том числе против них, то не стали более удивляться его искусству в деле войны и его мужеству в бою.

Тем временем колесница царицы Мериамун, пустившейся в погоню за Еленой Аргивянкой, уже была близко. Утопая в крови убитых, по телам их неслась она к стенам неприятельского лагеря. Но и здесь ее встречали одни мертвецы, а вместо огней освещало поле сражения зарево догоравших кораблей ахеян. И воскликнула Мериамун:

— Воистину Фараон поумнел перед смертью, так как только один человек в мире мог с таким малочисленным войском одержать такую громадную победу! Скиталец спас царство и корону Кеми, и она по праву должна принадлежать ему! Клянусь Озирисом!

Теперь колесницы Мериамун въехали во внутренний двор укрепленного лагеря ахеян, и здесь воины Фараона приветствовали ее громкими криками.

Между тем Скиталец умирал на берегу реки, озаренный заревом пожара догоравших кораблей.

Елена склонялась над ним, а багрово-красная звезда на ее груди роняла свой отблеск на чело умирающего героя.

— Что значат эти крики? — спросил Одиссей, приподняв голову с груди Елены.

— Они приветствуют царицу Мериамун! — ответил ему Реи.

Мериамун, сойдя со своей колесницы, прошла сквозь ряд расступившихся перед нею солдат, склонявшихся перед ее царским величием, прошла к тому месту, где лежал умирающий Скиталец.

Долго она стояла над ним в полном безмолвии. Наконец Одиссей поднял голову и проговорил слабым угасающим голосом:

— Привет тебе, царица! Видишь, я исполнил поручение Фараона: страна Кеми свободна от врагов. Где Фараон, чтобы я мог отдать ему отчет во всем прежде, чем умру.

— Фараон умер, Одиссей, — отвечала царица, — а ты живи, будь сам Фараоном!

— Ах, царица Мериамун, я знаю все! Да, Фараон умер, умер от твоей руки, потому что ты желала овладеть мною, но мной овладела смерть. Тяжким гнетом ляжет на тебя кровь Фараона в той стране, куда я теперь иду и куда ты вскоре последуешь за мной. Ты хотела умертвить Елену, но злоба твоя оказалась бессильной против ее бессмертия. А я умираю, и вот конец всей этой любви и ненависти, борьбы и скитаний.

Мериамун стояла молча; сердце ее надорвалось от горя, она забыла даже свой гнев на Реи и Елену. Тогда вместо нее заговорила Елена:

— Ты умираешь, Одиссей, но только на короткое время, ты придешь вновь и найдешь меня ожидающей тебя!

— И я тоже вернусь, Одиссей! — воскликнула царица. — И ты будешь любим, и под крылом у истины мы вновь встретимся с тобой.

— Там и в других местах мы будем вновь встречаться, а пока прощай, Елена! Я погрешил против тебя, но тебя одну я любил и люблю…

— Ты найдешь меня по ту сторону врат заката! — сказала Елена и, склонившись к нему, заключила его в свои объятия.

Вдруг голова героя откинулась назад, и он умер, умер на груди у Мечты Мира.

Так исполнилась клятва Италийской Афродиты и так возлежал, наконец, Одиссей в объятиях Златокудрой Елены Аргивянки.

А царица Мериамун била себя в грудь; губы ее побелели от злобы.

Но Елена поднялась и, стоя в голове у Скитальца, тогда как Мериамун стояла у него в ногах, сказала ласково и спокойно:

— Сестра моя, ты видишь, теперь конец всему. Тот, кого мы любили, потерян для нас. Что же ты выиграла, совершив все свои преступления? Не смотри на меня так гневно! Ведь ты не можешь ничего против меня, как и я не могу, да и не хочу причинить тебе никакого зла. Но ты, ты вечно будешь ненавидеть меня, хотя я ненависти к тебе не питаю. И так все будет до тех пор, пока ты не научишься любить меня, а до тех пор преступление и грех будут твоим уделом!

Но Мериамун и на это не сказала ни слова. Тогда Елена обратилась к Реи и шепотом приказала ему что-то, и он в слезах пошел исполнять ее приказания.

Вскоре он возвратился и с ним множество воинов. Они принялись сооружать громаднейший костер из добычи, оставшейся после неприятеля. Когда все было готово, солдаты подняли тело Одиссея на руки и возложили его на вершину костра, а на грудь положили его большой черный лук, дар Эврита, затем по слову Елены Реи взял факел и зажег костер. Мериамун стояла все время тут же, неподвижная и безмолвная, точно каменное изваяние.

Вот пламя охватило весь костер. Вдруг Мериамун, громко вскрикнув, сорвала золотую двуглавую змею, обхватывающую ее стан и швырнула ее в огонь.

— Из огня ты явилось, Первородное Зло, — воскликнула она на языке мертвого народа, — и в огонь возвратись, ложный советник.

Реи воскликнул на том же языке:

— Дурно ты поступила, царица, что отогрела змею у себя на груди. Теперь, где будет змея, там и ты будешь!

При этих словах лицо Мериамун вдруг стало мертвенно неподвижным, какая-то невидимая сила стала медленно притягивать ее к костру. Вот уже пламя коснулось ее, и с громким воплем отчаяния она упала в костер на грудь трупа Одиссея. Змея ожила в огне и обвилась своими мощными кольцами вокруг тела Мериамун и вокруг тела Скитальца и, подняв голову, злобно захохотала.

В тот же момент костер рухнул; царицу Мериамун, Скитальца и змею — всех охватило пламя.

Еще некоторое время Златокудрая Елена стояла у костра, следя за умирающим огнем, затем опустила на лицо свое покров и, повернувшись, удалилась в пустыню, исчезнув во мраке ночи, с тихою песнью, еще долго звучавшей людям издалека.

И так она будет бродить по пустыне до тех пор, пока не вернется Одиссей.

Вот то, что я, жрец Реи, должен был рассказать людям прежде чем лечь и уснуть вечным сном в своей великолепной усыпальнице, которую я приготовил себе близ Фив. Пусть каждый мужчина прочтет и поймет эту повесть так, как ему хочется; и каждая женщина так, как боги помогут ее разумению.

Генри Райдер Хаггард Нада

ВВЕДЕНИЕ

Несколько лет тому назад, как раз за год до зулусской войны, один европеец путешествовал по Наталю. Имя его не имеет значения, так как не играет никакой роли в этой истории.

Путник вез с собой два фургона с товаром и направлялся в Преторию. Погода была холодная, травы очень мало, а иногда и вовсе не было, что представляло немалое затруднение для прокорма волов и усложняло путешествие. Европейца соблазняла, однако, высокая ценность его транспорта в это время года, которая должна вознаградить его за возможную потерю скота. Он храбро продвигался вперед. Все шло хорошо до маленького города Тангера, на берегах р. Дугузы, где находился крааль Чеки, первого царя зулусов, приходившегося дядей Сетивайо.

В первую же ночь, после отбытия из Тангера, погода значительно посвежела, густые серые облака заволокли небо и скрыли звезды.

«Однако, если бы я не знал, что нахожусь в Натале, я сказал бы, что надвигается снежная буря, — подумал про себя европеец. — Я часто видел такое небо в Шотландии — оно всегда предвещало снег!»

Затем он вспомнил, что в Натале уже много лет не бывало снега, это мысль отчасти успокоила его. Европеец выкурил трубку и лег спать под навесом одной из повозок. Среди ночи его разбудило ощущение сильного холода и слабое мычание волов, привязанных к повозкам. Он высунул голову из-под навеса и осмотрелся. Земля была покрыта густым слоем снега, в воздухе носились бесчисленные снежинки, разгоняемые холодным резким ветром. Путешественник вскочил, поспешно натягивая на себя теплую одежду, и стал будить кафров, спавших под прикрытием повозок. Не без труда удалось вывести их из оцепенения, которое уже начинало овладевать ими.

Кафры вылезли из-под повозок, дрожа от холода, закутанные в меховые одеяла.

— Живо, ребята! — обратился он к ним на зулусском наречии. — Живо! Что ж вы хотите, чтобы скот замерз от снега и ледяного ветра? Отвяжите волов и загоните их между повозками, они хоть немного защитят их!

С этими словами он засветил фонарь и соскочил с повозки в снег.

С большим трудом удалось наконец кафрам отвязать волов, закоченевшие пальцы плохо повиновались им, когда пришлось развязывать замерзшие веревки.

Повозки были выдвинуты в ряд, и в пространство между ними загнали всех тридцать шесть волов, которых и привязали посредством веревок, накрест протянутых между колесами. Покончив с этим делом, европеец снова взобрался на свою холодную постель, а дрожавшие от холода туземцы, подкрепившись ужином, расположились во второй повозке, натянув на себя парусину от походной палатки. На некоторое время водворилась тишина. Изредка раздавалось лишь беспокойное мычание столпившихся быков.

«Если снег не перестанет, я потеряю свой скот: он не вынесет этого холода», — думал про себя европеец.

Не успел он мысленно выговорить эти слова, как послышался треск порванных веревок и громкий топот копыт. Европеец снова выглянул из повозки. Волы, сбившись в кучу, бросились бежать и скоро исчезли в темноте ночи, ища защиты от холода и снега.

Через минуту они совершенно исчезли из виду. Делать было нечего, оставалось лишь терпеливо ждать рассвета. Наступившее утро осветило местность, густо засыпанную снегом. Предпринятые поиски не привели ни к чему.

Волы быстро убежали, и следы их занесло свежевыпавшим снегом. Европеец призвал на совет кафров и спросил, что теперь делать. Один советовал одно, другой — другое, но все были согласны с тем, что надо дождаться, чтобы снег растаял, прежде чем что-либо предпринять.

— Или пока мы сами не замерзнем, дураки вы такие! — возразил угрюмо европеец. Он был сильно не в духе, что, впрочем, было вполне естественно. Европеец терял по меньшей мере четыреста фунтов стерлингов на одних пропавших волах (около 3600 руб.) Наконец один из слуг выступил вперед — до этой минуты он упорно молчал — погонщик первой повозки.

«Отец мой, — обратился он к европейцу, — вот что я имею сказать. Волы пропали, а след их заметен снегом. Никто не знает, куда она побежали, живы ли они или представляют из себя груду костей; но там, внизу, в краале, — он указал рукою на несколько шалашей, расположенных склону холма, — приблизительно в двух милях расстояния живет колдун по имени Цвите. Он стар, очень стар, но обладает знанием, и если кто может сказать вам, отец мой, где находятся пропавшие волы, то это он!

— Что за глупости! — ответил ему европеец. — Но так как в краале будет не холоднее, чем в этой повозке, пойдем туда и спросим, пожалуй, Цвите. Принеси-ка бутылку джина и немного нюхательного табаку для подарков!

Час спустя европеец уже находился в шалаше старого Цвите. Путешественник увидел перед собою очень старого человека, от него остались почти одни кости. Старик ослеп на оба глаза, и одна рука, а именно левая, была мертвенно-бледная и сморщенная.

— Что ты хочешь от старого Цвите, белый человек? — спросил старик тоненьким голосом. — Ведь ты не веришь мне? Не веришь в мое знание? Зачем же мне помогать тебе? А все же я исполню твое желание, хотя оно и противно вашим законам, а ты нехорошо поступаешь, обращаясь ко мне. Но я хочу доказать тебе, что не все ложь в нас, зулусских колдунах, и помогу тебе. Ты хочешь знать, отец мой, куда девались твои волы, прячась от холода? Не так ли?

— Совершенно верно! — ответил европеец. — У вас длинные уши!

— Да, отец мой. У меня длинные уши, хотя и говорят, что я стал глохнуть. У меня и глаза зоркие, хотя я и не вижу вашего лица. Дайте мне послушать! Дайте посмотреть!

Старик замолчал на несколько минут, мерно раскачиваясь взад и вперед, и наконец заговорил:

— У тебя ферма там, внизу, около Пин-Тауна, не так ли? Ага! Я так и думал, а на расстоянии часа езды от твоей фермы живет бур. У него только четыре пальца на правой руке. На ферме этого бура есть роща, и в ней растут деревья мимозы. В этой самой роще ты найдешь своих волов — да, да на расстоянии пяти дней пути отсюда ты найдешь всех своих волов. Я говорю всех, отец мой, но на самом деле, всех, кроме трех: большого черного африканского вола, маленького рыжего зулусского однорогого и пестрого волов. Этих трех ты не найдешь, они погибли в снегу. Пошли людей, и тогда найдешь и остальных. Нет, нет! Я не прошу награды! Я не делаю чудес за плату: к чему же мне? Я и так богат!

Европеец стал смеяться, но, в конце концов, такова уже в нас сила веры в сверхъестественное, он послал людей в указанное место. И что же? На одиннадцатый день пребывания европейца в краале Цвите посланные вернулись и пригнали всех волов, за исключением трех. После этого европеец больше не смеялся. Эти одиннадцать дней он провел в одном из шалашей крааля старого Цвите. Каждый день он приходил к нему и беседовал с ним. Часто такие беседы продолжались далеко за полночь. На третий день он спросил Цвите, почему его левая рука такая белая и сморщенная и кто был Умслопогас и Нада, о которых он мельком упомянул несколько раз. Тогда старик рассказал ему историю, изложенную в этой книге. День за днем старик рассказывал, пока не довел ее до конца. История эта не вся записана в этой книге, некоторые части ее могли быть забыты, другие пропущены. Автор не мог также передать всей выразительности зулусского наречия, не мог также создать точного образа рассказчика. На самом деле, он не только рассказывал свою историю, но воспроизводил ее действиями.

Если приходилось говорить о смерти воина, он ударяя палкой, показывая при этом, куда попал удар и как упал сраженный.

Если история затрагивала грустные факты, он стонал и даже иногда плакал. Старик говорил разными голосами, причем каждое из действующих лиц имело особый голос.

Этот старый, сморщенный человек, казалось, вновь переживал прошлое.

Прошлое само говорило со слушателем, повествуя о делах давно забытых, о делах никому более не известных.

Европеец записал сущность рассказа старика Цвите, как сумел, по возможности в духе изложения старика. Сама же история Нады и тех, чья жизнь была тесно связана с нею, произвела на него настолько сильное впечатление, что он пошел дальше и напечатал свои записки, для того чтобы и другие могли судить о ней. Теперь роль его кончена.

Пусть тот, кого называют Цвите, но который на самом деле носит другое имя, начинает свой рассказ.

ПРОРОЧЕСТВА МАЛЬЧИКА ЧЕКИ

Вы просите меня, отец мой, рассказать про юношу Умслопогаса, владельца Железной Повелительницы, секиры, «Виновницы Стонов», прозванного впоследствии Булалио-Убийца, и про его любовь к Наде — самой прелестной женщине племени зулусов?

История эта длинная, но вы пробудете здесь не одну ночь, и если я буду жив, то расскажу ее вам до конца.

Приготовьтесь, отец мой, услышать много грустного, даже теперь, когда я вспоминаю о Наде, слезы подступают к омертвелой роговой оболочке, которая скрывает солнечный свет от моих старых глаз!

Знаете ли вы, кто я, отец мой? Нет, наверное, не знаете. Вы думаете, что я старый колдун Цвите. Так и люди думают уже много лет, но и это не мое настоящее имя. Мало кто знал его. Я хранил его затаенным в сердце; потому что, хотя я и живу теперь под защитой законов белого царя, а великая королева считается верховным вождем моего племени, но если бы кто узнал мое настоящее имя, то и теперь ассегай мог бы найти дорогу к этому сердцу!

Взгляните на эту руку, отец мой, нет, не на ту, которая иссушена огнем, посмотрите на мою правую руку. Вы видите ее, а я не вижу, потому что слеп, но я помню ее такою, какою она была когда-то. Ага!

Я вижу ее красной и сильной, красной, потому что она обагрена кровью двух царей.

Слушайте, отец мой, наклоните ухо ко мне ближе и слушайте. Меня зовут Мопо! Ага! Я чувствую, что вы вздрогнули, вздрогнули так, как дрогнул отряд Пчел, когда Мопо выступил перед ними, и с ассегая в его руках кровь царя Чеки медленно капала на землю.

Да! Я тот самый Мопо, что убил царя Чеку. Я убил его вместе с принцами Динганом и Умланганом, но рана, лишившая его жизни, была нанесена моей рукой. Не будь меня, никогда бы его не убили. Я убил его сообща с принцами, но только Динган, я и еще один человек убивали его!

— Что вы говорите? Динган погиб при Тангале!

Да, да, он погиб, но не там, он погиб на горе Привидений и лежит на груди каменной колдуньи, которая сидит там, на вершине, в ожидании конца мира. И я был на горе Привидений. В то время ноги мои двигались быстро, а жажда мести не давала мне покоя.

Я шел весь день и к ночи нашел его. Я, да еще другой, и мы убили его. Ха! Ха! Ха! Зачем я вам, в сущности, все это говорю? Что это имеет общего с любовью Умслопогаса и Нады, по прозванию Лилия? А вот сейчас скажу вам. Я заколол Чеку из мести за мою сестру Балеку — мать Умслопогаса, и за то, что он умертвил моих жен и детей. Я и Умслопогас убили Дингана за Наду — мою дочь!

В этой истории встречаются великие имена, отец мой, эти имена известны многим. Когда импи дико выкрикивали их, идя на приступ, я чувствовал, как горы содрогались, я видел, как вода трепетала в своем русле. Где они теперь? Их нет, но белые люди записывают имена их в книги. Я — Мопо — открыл врата вечности носителям этих имен. Они вошли в них и больше не вернулись. Я обрезал нити, привязывавшие их к земле, и, они сорвались. Ха! Ха! Они сорвались! Может быть, и теперь падают, а может быть, ползают по своим опустевшим жилищам в образе змей. Я хотел бы узнать этих змей, чтобы раздавить их под своим каблуком.

Вон там, внизу, на кладбище царей есть яма. В этой яме лежат кости царя Чеки — того царя, что убит мною за Балеку. А там далеко, в стране зулусов, есть расщелина в горе Привидений. У подножия этой трещины лежат кости Дингана, царя, убитого за Наду. Падать было высоко, а он был тяжелый, кости его рассыпались на мелкие куски.

Я ходил смотреть на них после того, как шакалы и коршуны покончили свое кровавое дело. О, как я хохотал! Потом и пришел сюда умирать. Все это было давно, а я еще не умер, несмотря на то, что желаю умереть и пройти скорее по тому пути, где прошла моя Нада. Может быть, я для того и жив еще, чтобы рассказать вам эту историю, отец мой, а вы передадите ее белым людям, если пожелаете.

Вы спрашиваете, сколько мне лет? Да я и сам не знаю. Я очень, очень стар. Если бы царь Чека был жив, он был бы одних лет со мной. Никого не осталось в живых из тех, кого я знал мальчиками. Я так стар, что мне следует торопиться. Трава вянет, настает зима. Да, пока я говорю, зима окутывает холодом мое сердце. Что же! Я готов уснуть в этом холоде, и кто знает, быть может, снова проснусь среди благоухающей весны.

Раньше еще, чем зулусы составили отдельное племя, я родился в племени Лангени. Племя наше было небольшое, впоследствии все те, кто способен был сражаться, составили лишь один отряд в войске царя Чеки — их набралось всего-то, может быть, от двух до трех тысяч — но зато все наперечет были храбрецы. Теперь все они умерли, и жены их, и дети, да и все племя больше не существует. Оно исчезло, подобно тому, как исчезает луна каждого месяца.

Племя наше жило в красивой открытой местности. Говорят, там живут теперь буры, которых мы звали Анабооны. Отец мой, Македама, был вождем этого племени, и его крааль расположен был на склоне холма. Я не был, однако, сыном его старшей жены.

Однажды вечером, когда я был еще совсем маленький и ростом едва достигал локтя взрослого человека, я сошел с матерью в долину, где находился загон для скота: нам хотелось посмотреть наше стадо. Мать моя очень любила своих коров; между ними была одна, с белой мордой, она, как собака, ходила следом за нею. Мать моя несла на спине маленькую сестру мою Балеку. Балека была в то время еще маленькой. Мы шли по долине, пока не встретили пастухов, загонявших скот. Мать подозвала корову с белой мордой и кормила ее из рук листьями мучного дерева, которые захватила с собой. Пастухи погнали скот дальше, а корова с белой мордой осталась около моей матери. Мать сказала пастухам, что приведет ее сама, когда вернется домой. Она села на траву, держа на руках Балеку, я играл около нее, корова паслась около нас. Вдруг мы увидели женщину, идущую по долине по направлению к нам.

По ее походке было заметно, как она сильно утомлена. К спине ее был привязан узел, завернутый в циновку. Она вела за руку мальчика приблизительно моих лет, но выше ростом и на вид сильнее меня. Мы ждали довольно долго, пока женщина дошла до нас и в изнеможении опустилась на землю.

По ее прическе мы сразу узнали, что она не принадлежала к нашему племени.

— Здравствуйте! — сказала женщина.

— Здравствуйте! — ответила моя мать. — Что вам надо?

— Мне надо поесть и шалаш, где бы я могла отдохнуть, — ответила женщина. — Я иду издалека!

— Как ваше имя и какого вы племени? — спросила мать.

— Зовут меня Унанда, я жена Сенцангаконы, из племени зулусов! — ответила незнакомка.

Надо сказать вам, отец мой, что между нашимплеменем и зулусами только что была война. Сенцангакона убил нескольких наших воинов и захватил много скота, а потому, когда моя мать услышала слова Унанды, она гневно вскочила на ноги.

— И ты смела прийти сюда и просить пищи и крова — ты, жена зулусского пса! — воскликнула она. — Убирайся прочь, не то я позову работниц и прикажу выгнать тебя отсюда кнутами!

Женщина — она была очень красива — молча ждала, пока моя мать кончит свою гневную речь, тотчас подняла голову и тихо сказала:

— Около вас стоит корова, у которой молоко сочится из вымени, неужели же вы откажете дать мне и моему мальчику кружку молока? — она вынула из своего узла кружку и протянула ее нам.

— Конечно, не дам! — сказала моя мать.

— Нам так хочется пить после долгого пути, — продолжала женщина, — может быть, вы дадите нам кружку воды? Мы уже давно не встречали источника!

— Не дам, песья жена, иди и сама ищи себе воды!

Глаза женщины наполнились слезами, мальчик скрестил руки на груди и нахмурился. Это был очень красивый мальчик, с большими черными глазами, но когда он хмурил брови, глаза его темнели, как темнеет небо перед грозою.

— Матушка, — оказал он, — видно, мы так же непрошенные гости здесь, как и там, внизу! — И он кивнул головой по направлению той стороны, где жило племя зулусов. — Пойдем в Дингисвайо, там племя Умтетва защитит вас!

— Пойдем, сын мой, — ответила Унанда, — но путь наш дальний, а мы с тобой так устали, что, пожалуй, и не дойдем!

Я молча слушал и почувствовал, как сердце мое содрогнулось от жалости. Мне было жалко и женщину, и мальчика. Оба казались такими утомленными. Ни говоря ни слова моей матери, я схватил ковш и побежал к источнику. Через несколько минут я вернулся с водой. Мать моя очень рассердилась и хотела поймать меня, но я быстро промчался мимо нее и подал ковш мальчику. Тогда мать решила больше не мешать мне, но все время словами старалась уязвить женщину. Она говорила, что муж ее причинил зло нашему племени и что сердце

подсказывает ей, что он причинит еще большее зло. Так говорит ей ее Элозий[126]. Ах, отец мой, Элозий ее был прав! Если бы женщина Унанда и ее сын умерли тут же, на лугу, в этот день, поля и сады моего племени не обратились бы в голые степи и кости моих единомышленников не валялись бы в большом овраге, там, около крааля Сетивайо.

Пока моя мать говорила, я стоял молча рядом с беломордой коровой и наблюдал за происходившим. Сестренка Балека громко плакала.

Мальчик, сын Унанды, взяв из моих рук ковш, не подал воды матери. Он сам выпил две трети, и я думаю, он выпил бы и все, если бы жажда его не была утолена. Затем он подал остаток воды матери, и она выпила ее. Тогда, взяв ковш из ее рук, мальчик выступил на несколько шагов вперед, держа ковш в одной руке, а в другой короткую палку.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил он меня тоном взрослого.

— Меня зовут Мопо! — ответил я.

— А как зовут ваше племя?

Я назвал ему наше племя — племя Лангени.

— Хорошо, Мопо, теперь я скажу тебе мое имя. Меня зовут Чека, я сын Сенцангаконы, и мое племя зовут Амузулусы. Я тебе скажу еще что-то. Теперь я маленький мальчик, и мое племя — маленькое племя, но придет время, когда я вырасту такой большой, что голова моя будет теряться в облаках, ты будешь смотреть вверх и не увидишь ее. Лицо мое ослепит тебя, оно будет сиять подобно солнцу, а племя мое возрастет одновременно со мной и, наконец, поглотит весь мир. Слушай меня! Когда я стану велик и мое племя со мной возвеличится, тогда я припомню, как однажды Лангени отказали дать мне с матерью ковш молока, чтобы утолить жажду. Ты видишь этот ковш. За каждую каплю, которую он может содержать, будет пролита кровь человека — кровь одного из ваших единоплеменников. Но за то, что ты, Мопо, дал мне воды, я пощажу тебя, одного тебя, Мопо, и возвеличу тебя. Ты разжиреешь в тени моей славы. Тебя одного я никогда не трону, как бы ты ни провинился передо мной

— клянусь тебе в этом. Но зато эта женщина, — и он указал, палкой на мою мать, — пусть торопится умереть, чтобы мне не пришлось заставить ее желать, смерти. Я сказал!

Мальчик заскрежетал зубами и погрозил нам палкой. Мать моя молча стояла в стороне, наконец, она не выдержала:

— Негодный лгунишка! Говорит, точно большой, неправда ли? Еще теленок, а ревет, как бык!

— Я научу его говорить иначе, мальчишка, злой прорицатель! — И, спустив Балеку на землю, она побежала к мальчику.

Чека стоял неподвижно, пока она не подошла совсем близко к нему, тогда он вдруг поднял палку и так сильно ударил ее по голове, что она тут же упала. Он захохотал, повернулся и ушел в сопровождении своей матери.

Это были первые слова Чеки, слышанные мною, отец мой. Они оказались пророческими и оправдались. Последние слова, слышанные мною, тоже были пророческими и, я думаю, тоже оправдаются. Они, впрочем, и теперь уже исполнились. Во-первых, он сказал, что племя зулусов возвысится. И что же, разве это не так? Во-вторых, он предсказал, как оно падет, — и оно падет. Разве белые люди не собираются уже теперь вокруг него близ Сетивайо, подобно тому, как коршуны собираются вокруг околевающего быка. Зулусы уже не те, что были прежде.

Да, да, слова его оправдаются, и голос мой — это голос племени уже осужденного.

Но об этих других словах Чеки я скажу в свое время.

Я подошел к своей матери. Она приподнялась с земли и села, закрыв лицо руками. Кровь из раны, нанесенной палкой Чеки, текла по ее рукам и падала на грудь.

Так она сидела долго, ребенок плакал, корова мычала, как бы прося подоить ее, а я все вытирал кровь, сочившуюся из раны, пучками сорванной травы. Наконец она отняла руки от лица и заговорила со мной.

— Мопо, сын мой, мне снился сон. Я видела мальчика Чеку, ударившего меня, он вырос и стал великаном. Он гордо выступал по долинам и горам, глаза его сверкали, как молния; и в руках он держал ассегай, обагренный кровью. Вот он захватывает одно племя за другим, он топчет ногами их краали. Перед ним все зелено, как летом, позади все черно, как будто огонь сжег траву. Я видела и наше племя, Мопо. Оно было многочисленно и здорово, мужчины храбры, девушки красивы, детей я считала сотнями. Я видела его еще раз, Мопо, — от него остались лишь кости, белые кости, тысячи костей, наваленных в кучу в каменистом овраге, а он, Чека, стоит над этими костями и хохочет так, что земля трясется. После этого, Мопо, в этом видении я увидела тебя взрослым человеком. Ты один остался в живых из всего нашего племени. Ты ползал за великаном Чекой, а за тобой шли другие, великие мужи царственной осанки. Ты ударил его небольшим копьем, он упал и снова сделался маленьким. Он упал и проклял тебя! Но ты крикнул ему в ухо одно имя — имя Балеки, твоей сестры, и он испустил дух. Пойдем домой, Мопо, пойдем домой, темнеет!

Мы встали и медленно направились к дому. Но я молчал, потому что мне было страшно, очень страшно, отец мой.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОПО

Теперь я должен рассказать вам, как скоро исполнилось предсказание Чеки о смерти моей матери и как она умерла.

На том месте лба, по которому мальчик Чека ударил ее палкой, образовалось глубокая язва. Ее невозможно было залечить. В этой язве образовался нарыв, он проникал все глубже, пока не дошел до мозга, тогда моя мать слегла и вскоре умерла. Я очень любил ее и горько плакал. Вид ее тела, холодного и окоченелого, приводил меня в ужас. Как громко я ее ни звал, она не отвечала мне.

Мать мою похоронили и скоро забыли о ней. Я один помнил ее, остальные все забыли, даже Балека забыла, она была еще слишком мала. Мой отец взял себе другую жену и вскоре успокоился.

С этих пор я почувствовал себя несчастным. Братья не любили меня за то, что я был умнее их, да и проворнее бегал. Они восстановили против меня отца и он стал дурно обращаться со мной.

Но Балека и я любили друг друга, мы оба чувствовали себя одинокими, она льнула ко мне, подобно тому, как вьющееся растение обвивается вокруг единственного дерева в пустыне, и, несмотря на свою молодость, я уже вывел следующее заключение: быть мудрым — значит быть сильным, потому что хотя убивает тот, у кого в руках ассегай, но сильнее тот, чей разум руководит битвой, а не тот, кто убивает.

Я заметил тоже, что колдуны и знахари внушали страх народу — их боялись до такой степени, что, будь они вооружены одной лишь палкой, десять человек, вооруженных копьями, обращались перед ними в бегство.

Ввиду этого я решил сделаться колдуном, так как только колдун может убить одним словом тех, кого он ненавидит. Я стал изучать медицину, приносил жертвы, постился в пустынном месте, одним словом, делал все то, о чем вы уже слыхали, и многому научился. В нашем волшебстве все же есть и знание — не все ложь. Вы сами могли в этом убедиться, отец мой, иначе не пришли бы ко мне и не спросили о ваших пропавших быках.

Время все шло вперед, мне минуло уже двадцать лет, и я стал взрослым человеком. Я превозмог все, чему мог научиться один, и присоединился к главному знахарю и колдуну нашего племени. Его звали Нама. Он был стар, видел только на один глаз и считался очень умным человеком. От него я научился некоторым тайнам нашей науки и приобрел не мало знаний, но он стал мне завидовать и подставил мне ловушку.

Случилось, что у богатого человека из соседнего племени пропала часть его скота. Он приехал к Наме, привез подарки и просил его выследить пропавший скот. Нама попробовал и не мог найти: зрение начинало изменять ему.

Тогда человек этот рассердился и потребовал возвращения подарков. Нама не хотел отдавать то, что ему уже было дано, и они обменялись крупными словами.

Тот объявил, что убьет Наму. Нама, в свою очередь, пригрозил околдовать его.

— Успокойтесь! — сказал я, боясь, что кровь будет пролита между ними.

— Подождите и дайте посмотреть, не скажет ли мне мой змей, где находится пропавший скот?

— Ты мальчишка, и больше ничего! — возразил хозяин скота. — Разве мальчику доступна такая мудрость?

— Это мы скоро увидим! — ответил я, забирая кости в руку[127].

— Оставь кости! — закричал Нама. — Мы не станем больше беспокоить наших змеев для этого собачьего сына!

— А я говорю, что он бросит кости! — возразил владелец скота. — Если ты станешь мешать, я этим ассегаем пропущу свет сквозь твое тело!

С этими словами он занес свое копье над головой Намы.

Тогда я поспешно приступил к делу и бросил кости. Владелец скота сидел передо мной на земле, и отвечал на мои вопросы. Вы сами знаете, отец мой, что иногда колдуны узнают, где находится потерянное. Их уши длинны, и подчас Элозий подсказывает им, как, например, на днях подсказал мне про ваш скот. И в этом случае мой змей выручил меня. Я ничего ровно не знал о скоте этого человека, но мой дух был со мной, и вскоре я увидел их всех и описал каждого из них; цвет, возраст, одним словом, все приметы.

Я мог сказать ему также, где они находятся и что один из волов упал в поток и лежит на спине, причем его передние ноги защемлены в раздвоенном корне дерева. Как мне подсказал дух, так я и передал этому человеку. Он остался очень доволен и сказал, что если мое зрение не обмануло меня и он найдет свой скот в указанном мною месте, подарки будут отобраны у Намы и переданы мне. Присутствующие вполне согласились с ним.

Нама сидел молча и злобно поглядывал на меня. Он знал, что я угадал верно, и очень сердился на меня. Дело казалось выгодное, стадо было большое, и если будет найдено там, где я указал, то все признают меня великим колдуном. Владелец скота объявил, что проведет ночь в нашем краале, а на рассвете пойдет со мною к указанному мною месту. Среди ночи я проснулся от ощущения тяжести на груди. Я попробовал вскочить, но почувствовал, как что-то холодное колет мне шею. Я снова откинулся, стараясь разглядеть, в чем дело. Дверь моего шалаша была открыта. Луна на небе спустилась уже низко и походила на огненный шар. Я мог разглядеть и через дверь. Лунный свет проникал в мой шалаш и упал на лицо Намыколдуна, который сидел передо мной, злобно посматривая на меня своим единственным глазом. В руках он держал нож. Вероятно, этот нож и уколол меня в шею.

— Ах ты, щенок! Я вижу, что вырастил тебя на свою погибель! — зашипел он мне на ухо. — Ты осмелился угадать то, чего я не угадал. Так-то? Прекрасно. Теперь я покажу тебе, как я расправляюсь с такими щенками, как ты. Начну с того, что проколю язык твой до самого корня, чтобы ты не мог болтать, потом разрежу тебя на куски, а утром скажу народу, что это сделали духи в наказанье за твою ложь. Затем отрежу тебе руки и ноги. Да, да, я сделаю тебя похожим на палку! Потом я… — И он начал вонзать нож в мое горло.

— Пощади меня! — закричал я. Нож делал мне больно, и я не на шутку перепугался. — Пощади! Я сделаю все, что хотите!

— Все сделаешь? — допрашивал старик, продолжая колоть меня ножом. — Ты встанешь сейчас же, пойдешь искать стадо этого негодяя, загонишь его в указанное мною место и спрячешь там! — При этом Нама назвал овраг, мало кому известный. — Если ты это сделаешь, я пощажу тебя и выделю трех быков. Если же ты откажешься исполнить мое требование или обманешь меня, клянусь духом моего отца, я найду способ покончить с тобою!

— Конечно, я все сделаю, — поспешно ответил я, — отчего ты не доверился раньше? Если бы я знал, что ты не хочешь отдавать скот, я не стал бы его выслеживать. Я поступил так, боясь, что ты лишишься обещанных подарков!

— Ну, ладно, ты еще не такой злодей, как я думал, — проворчал Нама, — вставай и исполняй мое приказание. Еще успеешь вернуться за два часа до рассвета!

Я встал, размышляя, не могу ли я сейчас же броситься на него. У меня в руках не было никакого оружия, а у него был нож, если бы мне и удалось убить его, меня обвинят в его смерти и мне самому не миновать ассегая. Но я придумал другой выход. Я решил отыскать скот в той долине, где выследил его, но не прогонять стадо в указанное колдуном место. Нет, нет, я прямо пригоню его в крааль и изобличу Наму перед моим отцом и всем народом. Увы! Я в то время был молод и не знал коварного сердца Намы. Недаром он был колдуном всю свою жизнь. О! Это был злой человек — хитрый, как шакал, свирепый, как лев. Он посадил меня как дерево, но намеревался подрезать корни. Теперь я вырос, и тень моя падала на него, поэтому он хотел меня вырвать с корнем. Я направился в угол моего шалаша. Нама все время зорко следил за мною. Я взял свое керри и маленький щит и вышел; луна ярко светила на небе. Пока я шел по нашему краалю, я старался скользить, как тень, но выйдя за ворота, пустился бегом, громко распевая песню, чтобы отогнать духов, отец мой.

В продолжении часа я быстро шел по долине, пока не дошел до склона холма, где начиналась заросль кустарников. Здесь было темно, и я стал петь еще громче.

Вскоре я убедился, что мой змей не обманул меня — вот и следы скота. Я бодро пошел дальше, пока не добрался до долинки, по которой с легким журчанием протекал ручеек. Следы скота выступали уже совершенно ясно. Теперь я дошел до пруда. У самого берега плавал утонувший бык с ногами, защемленными в раздвоенном корне. Все оказалось именно так, как я видел моими духовными очами.

Я сделал еще несколько шагов вперед и огляделся. Взор мой упал на что-то светлое — то был серый свет утренней зари, слабо блеснувший на рогах скота. Пока я всматривался, одно из животных захрапело, поднялось и стряхнуло с себя ночную росу. В тумане рассвета вол показался мне ростом с большого слона.

Я собрал в кучу и пересчитал всех животных — их было семнадцать, — и погнал их перед собою по узкой тропинке, ведущей к краалю. С каждой минутой становилось светлее, с минуты восхода солнца прошло уже более часа, когда я достиг того места, где мне следовало свернуть, если бы хотел спрятать окот, как приказал мне Нама! Но я вовсе не желал исполнить его приказания, «О нет! Я пригоню скот, — решил я про себя, — прямо в крааль и скажу всему народу, что Нама — вор!»

В эту минуту послышался шум. Я оглянулся и увидел на откосе холма приближающуюся толпу народа. Во главе их шел Нама. Рядом с ним я разглядел владельца скота. В полном недоумении я замер на месте. Дикари бросились ко мне с криками, размахивая палками и копьями.

— Вот он! — кричал Нама. — Вот он! Каков ловкий мальчик? Я вырастил его, а он покрывает срамом мою седую голову! Не прав ли я? Не говорил ли я, что он вор? Да! Да! Я знаю твои проделки, Мопо! Посмотрите, он хотел украсть скот! Он все время знал, где найти его, а теперь угоняет стадо и хочет спрятать его. Оно, конечно, пригодилось бы ему на покупку жены, не так ли, мой умный мальчик?

Старик стремительно бросился ко мне с поднятой палкой, за ним последовал владелец скота с громким злобным рычанием.

Я понял сразу, в чем дело, отец мой. В душе поднялась целая буря злобы, у меня закружилась голова, перед глазами заколыхалась как бы красная скатерть, казалось, она то опускалась, то опять поднималась. С этих пор я всегда видел ее перед глазами каждый раз, когда мне приходилось вступать в бой.

Я крикнул только одно слово — «Лжец!» и кинулся ему навстречу. Нама тоже приближался ко мне. Он ударил меня палкой, но мне удалось подставить под его удар мой маленький щит и вовремя отскочить. Я в свою очередь ударил его. О! Как я ударил его! Череп Намы встретился с моим керри, и Нама упал мертвый к моим ногам. Я снова зарычал, как зверь, и бросился на второго врага. Он метнул в меня копьем, но оно не попало в меня, и в следующую секунду я ударил его вторично. Он поднял свой щит, но я выбил его из рук моего противника, и щит полетел через его голову, а сам он упал без чувств. Остался ли он в живых или нет, не знаю, но, вероятно, что он остался жив.

Весь народ замер, я воспользовался этой минутой и обратился в бегство. Дикари кинулись за мной, бросая в меня камнями и стараясь поймать меня, но никто не мог сравняться со мной в быстроте бега. Я летел, как ветер, летел, как олень, которого собаки застигли во сне. Понемногу звук погони становился слабее, пока наконец мои преследователи окончательно не потеряли меня из виду, и я остался один.

МОПО ЕЩЕ РАЗ ПОСЕЩАЕТ СВОЙ КРААЛЬ

Задыхаясь, бросился я на траву и лежал некоторое время. Отдохнув немного, я встал и спрятался в высоком тростнике, окружавшем болото. Весь день я пролежал, раздумывая о случившемся. Что мне было делать? Теперь я напоминал шакала, не имеющего даже норы. Если я вернусь к своему племени, меня, без сомнения, убьют как вора и убийцу. Кровь моя будет пролита за кровь Намы-колдуна. А этого я вовсе не желал. В этуто тяжелую минуту я вспомнил Чеку — того мальчика, которому я много лет тому назад дал кружку воды. Я уже не раз слышал о нем. Его имя было известно в стране, его всюду повторяли, и деревья, и трава, казалось, шептали его.

Видение моей матери начинало осуществляться.

С помощью племени Умтетва он занял место своего отца Сенцангаконы, прогнал племя Амаквабе, теперь вел войну с Цвите, вождем племени Эндванде, и поклялся стереть его с лица земли. Я вспомнил обещание Чеки возвеличить меня и дать мне благосостояние в тени своей славы и решил бежать к нему.

Мне было жаль только мою сестру Балеку, и я решил взять ее с собой, если только удастся добраться до нее и сообщить ей о моем намерении. Я решил попробовать. Дождавшись темноты, я встал и пополз, как шакал, по направлению к краалю. Когда я дошел до плантации мучного дерева, я остановился. Голод мучил меня, пришлось, прежде всего, утолить его полузрелыми плодами, а затем продолжать свой путь. Несколько человек сидело у входа одного из шалашей, разговаривая у костра. Я подполз ближе, как змея, и спрятался за куст.

Люди не могли видеть меня вне полосы света костра, я же хотел услышать, о чем они говорят.

Как я и предполагал, сидевшие говорили обо мне и, конечно, бранили меня. Они говорили, что убийством такого великого колдуна, как Нама, я, несомненно, принесу несчастье всему племени, что племя убитого владельца скота потребует огромного выкупа за нападение на него. Я услышал дальше, что мой отец отдал приказ всему народу начать с завтрашнего утра погоню за мною и умертвить меня, где бы меня ни нашли.

— Ага, — подумал я, — можете охотиться за мной, но охота ваша будет безуспешна!

В эту минуту собака, спокойно лежавшая до того времени у огня, встала и начала нюхать воздух, потом рычать. Я не на шутку перепугался.

— Что это собака рычит? — сказал один из смевших у огня. — Пойди, посмотри!

Но человек, к которому были обращены эти слова, только что нюхал табак и вовсе не расположен был двигаться.

— Пускай собака сама посмотрит, — ответил он, чихая, — к чему же держать собак, если надо самому ловить вора?

— Ну, пошла вперед, — обратился к собаке первый из говоривших. Собака с лаем бросилась вперед.

В эту минуту я увидел ее. Это была моя собственная собака Коос — хороший, верный пес. Я не знал, что делать. Собака, почуяв меня, перестала лаять и, прыгая в кустах, нашла меня и стала лизать мое лицо.

— Смирно, Коос! — шепнул я ему. Он покорно улегся у моих ног.

— Куда же это собака девалась? — заговорил первый голос. — Точно ее околдовали. Отчего она вдруг перестала лаять и не идет назад?

— Надо пойти посмотреть! — сказал другой, вставая с копьем в руках.

Я опять страшно испугался, думая, что они поймают меня, или же я должен буду снова обратиться в бегство. Но в ту минуту, когда я поднялся, чтобы бежать, большая черная змея проскользнула между людьми и направилась к шалашу. Все отскочили в ужасе, но сейчас же кинулись в погоню за змеей, решив единогласно, что собака лаяла, без сомнения, на нее.

Это был мой добрый Элозий, отец мой, принявший образ змеи, чтобы спасти мне жизнь. Как только люди удалились от меня, я пополз по другой дороге. Коос следовал за мной по пятам.

Я задумал пробраться в мой собственный шалаш, достать мои стрелы, меховое одеяло и попытаться поговорить с Балекой. Мой шалаш, очевидно, пуст: в нем никто не спал, кроме меня, а шалаш Намы находился на некотором расстоянии вправо.

Тем временем я дополз до тростниковой изгороди, окружавшей шалаш. У открытых ворот никого не было: обязанность закрывать их лежала на мне, а меня не было. Я приказал Коосу лежать смирно, смело дошел до двери моего шалаша и прислушался. Очевидно, шалаш был пуст, дыхания не было слышно, тогда я прополз в дверь и стал шарить рукой в поисках моих стрел, фляжки для воды и деревянной подушечки; она была так удачно вырезана, что мне стало жаль оставить ее. Все эти вещи я нашел. Затем я стал искать мое одеяло из шкур, и вдруг рука моя пришла в соприкосновение с чем-то холодным. Я вздрогнул и снова пощупал рукой. Оказалось, то было лицо человека, лицо мертвеца, лицо Намы, убитого мною. Вероятно, его положили в мой шалаш в ожидании погребения.

О! Тогда я не на шутку струсил. Нама мертвый и в потемках — это было гораздо хуже, чем Нама живой. Я готов был бежать, когда вдруг услыхал разговор почти рядом с собою, за дверью. Говорили женские голоса. Я тотчас же узнал их, они принадлежали двум женам Намы.

Одна из них говорила, что пришла сторожить тело мужа. Таким образом я оказался в западне.

Раньше, чем я мог сообразить что-либо, я увидел свет в дверях и по тяжелому дыханию нагибающейся пожилой женщины понял, что вошла главная жена Намы. Она присела около тела так, что я не мог выйти из двери, начала плакаться и призывать проклятия на мою голову, не зная, что я слушаю ее. Страх заставил мой ум быстрее соображать. Теперь, когда я был не один, я уже не так боялся мертвеца, и вспомнил, кстати, какой он был обманщик. «Ладно, — подумал я, — пусть будет обманщиком еще один, последний раз!» Я осторожно просунул руки под его плечи и приподнял так, что тело его оказалось в сидячем положении. Женщина услышала шорох, и в горле ее как будто заклокотало.

— Будешь ли ты сидеть смирно, старая ведьма? — заговорил я, подражая голосу Намы. — Неужели ты не можешь оставить меня в покое даже мертвого? Услышав голос Намы, женщина в ужасе отшатнулась и собиралась с духом, чтобы позвать на помощь.

— Как? Ты еще смеешь кричать? — продолжал я тем же голосом. — Так вот же, я научу тебя молчанию!

С этими словами я повалил тело Намы прямо на нее. Она потеряла сознание и пришла ли когда-нибудь в себя, не знаю, но на некоторое время, по крайней мере, она была недвижима и для меня безопасна.

Я схватил одеяло из шкур — впоследствии я узнал, что это было лучшее одеяло Намы, ценностью в три быка, — и пустился бегом в сопровождении Кооса.

Крааль отца моего, вождя Македамы, находился на расстоянии двухсот шагов от моего шалаша. Прорезав себе лазейку в тростниковой изгороди с помощью моего ассегая, я подполз к шалашу, где спала Балека с несколькими своими сестрами от других матерей. Мне было известно, с какой стороны шалаша, она обыкновенно ложилась и где приходилась ее голова. Я лег на бок и очень осторожно начал сверлить дыру в тростнике, покрывавшем шалаш. Это заняло много времени, крыша была плотная, но наконец я одолел ее. Но тут я остановился. Мне пришло в голову, что Балека случайно переменила место, и тогда я разбужу не ту, которую мне надо. Я почти отказался от моего замысла, решив, что убегу один, как вдруг услышал, что одна из девушек проснулась и начала плакать как раз на другой стороне шалаша.

— Ага, — подумал я, — это Балека оплакивает своего брата!

Я приложил губы к тому месту, где крыша была потоньше и шепнул:

— Балека! Сестра моя! Балека, не плачь. Я, Мопо, здесь. Не говори ни слова, вставай. Выйди ко мне. Захвати свое одеяло!

Балека была умная девушка. Она не вскрикнула, как сделала бы другая на ее месте, нет, она сразу все поняла, осторожно встала и через минуту выползла из шалаша с одеялом в руках.

— Где ты, Мопо? — шепотом спросила она. — Тебя, наверное, увидят и убьют!

— Тише! — ответил я и в нескольких словах объяснил ей мой план. — Хочешь идти со мной? Или ты желаешь вернуться в шалаш, простившись со мною, может быть, навеки?

Она подумала и сказала:

— Нет, брат мой, я пойду с тобой, потому что из нашего племени люблю тебя одного, хотя и предчувствую, что ты ведешь меня к моей погибели!

В ту минуту я мало обратил внимания на ее слова, но позже припомнил их. Итак, мы убежали вдвоем в сопровождении Кооса.

Мы пустились бегом по степи, обратив лицо к той стороне, где жило племя зулусов.

БЕГСТВО МОПО И БАЛЕКИ

Остальную часть ночи мы шли безостановочно, наконец не только мы, но и собака, видимо, устала.

На день мы спрятались в кустах. Около полудня мы услышали голоса. Выглянув сквозь кусты, я увидел несколько человек нашего племени, посланных моим отцом в погоню за нами. Они направились к соседнему краалю, вероятно, для того, чтобы спросить, не видел ли нас кто-либо, и затем некоторое время они больше не показывались.

С наступлением темноты мы снова пустились в путь, но судьба преследовала нас. Мы встретили старую женщину, она как-то странно посмотрела на нас и молча прошла мимо. В последующие дни мы продвигались вперед день и ночь. Конечно, нельзя было сомневаться в том, что старуха сообщит нашим преследователям о встрече с нами — так оно и было.

На третий день мы набрели на плантацию мучного дерева, кусты которого были сильно потоптаны. Пробираясь между поломанными стеблями, мы наткнулись на тело старого человека, труп которого до того был усеян стрелами, что напоминал собою шкуру дикобраза. Нас это очень удивило. Пройдя немного дальше, мы убедились, что крааль, которому принадлежала эта плантация, только что сожгли дотла. Мы осторожно подошли к нему. Какое грустное зрелище представлялось нашим глазам! Впоследствии мы привыкли к ним, отец мой! Всюду, кругом лежали тела убитых они валялись десятками, старые, молодые, женщины, дети, даже грудные младенцы — все они лежали среди обгорелых шалашей, пронзенные множеством стрел. Земля, пропитанная их кровью, казалась красной, и сами они, озаренные последними лучами заходящего солнца, казались красными. Да, отец мой, вся местность была как бы окрашена кровавой рукой Великого Духа Умкулункула!

Вид этого ужасного зрелища заставил Балеку расплакаться.

Мы нашли очень мало пищи в этот день и ели только травы да зеленые плоды хлебного дерева.

— Здесь прошел неприятель! — сказал я.

Едва я успел выговорить эти слова, как мы услышали слабый стон по другую сторону сломанной тростниковой изгороди. Я пошел посмотреть, в чем дело.

Там лежала молодая женщина, тело ее было покрыто ранами, но бедняжка еще дышала, отец мой. В нескольких шагах от нее лежал труп мужчины, а около него еще несколько мертвых воинов другого племени.

Очевидно, все они пали в ожесточенной битве.

В ногах у женщины мы увидели тела трех детей, четвертый, совсем маленький, лежал рядом с нею.

В ту минуту, когда я нагнулся к несчастной женщине, она опять застонала, открыла глаза и увидела меня. Заметив копье в моих руках, женщина проговорила слабым голосом:

— Убей меня скорее! Неужели ты еще недостаточно терзал меня?

Я поспешил ответить, что я здесь чужой и вовсе не намерен убивать ее.

— Тогда дай мне воды, — сказала она, — там, позади крааля есть источник!

Я подозвал к несчастной женщине Балеку, а сам пошел за водой. В источнике тоже валялись трупы, которые пришлось вытащить, и когда вода немного очистилась, я наполнил фляжку и отнес умирающей. Она жадно припала к ней губами, силы немного вернулись к ней, вода придала ей жизни на несколько минут.

— Как это случилось? — спросил я участливо.

— На нас напал отряд Чеки — вождя зулусов, — ответила она, — и уничтожил нас. Они налетели на нас сегодня на рассвете, когда мы все еще спали. Я проснулась и услышала, как убивают. Я спала с моим мужем, вот он лежит здесь, наши дети спали тут же. Мы выскочили из шалаша, мой муж держал в руках щит и копье. Он был храбрым человеком. Посмотри! Он умер храбро, убив трех чертей зулусов прежде, нежели сам пал мертвым. Тогда они схватили меня, убили на моих глазах всех детей, а меня кололи до тех пор, пока я не показалась им мертвой, тогда они оставили меня. Я не знаю наверное, за что они напали на нас, но думаю за то, что наш вождь отказался послать воинов на помощь Чеке против Цвите!

Женщина замолчала, лотом громко вскрикнула и испустила дух.

Балека опять расплакалась, да и сам я был глубоко возмущен и потрясен ее рассказами. Ах! — подумал я, — Великий Дух должен быть очень злым, иначе такие ужасы не могли бы твориться!

Так я размышлял в то время, отец мой, теперь я думаю иначе. Я знаю, что мы тогда не шли по пути Великого Духа, оттого так и было. В то время, отец мой, я был ребенком.

Впоследствии я привык к таким зрелищам. Они более не трогали меня ничуть, но тогда, во времена Чеки, реки текли кровью, отец мой! Прежде, чем зачерпнуть из них воды, не мешало убедиться, чиста ли она. Люди умели умирать без лишнего шума.

Не все ли равно? Не тогда, так теперь они были бы мертвы. Это еще не важно, да и вообще ничто не важно, кроме самого рождения.

Вот в чем главная ошибка, отец мой!

Мы провели ночь в разоренном краале, но спать не могли. Всю ночь духи мертвецов ходили вокруг нас и перекликались между собою. Оно и не удивительно — мужья искали своих жен, матери своих детей. Но нам-то это казалось страшно. Мы боялись, что они рассердятся на наше присутствие среди них.

Мы прижались друг к другу и дрожали, обнявшись. Коос тоже дрожал и по временам громко завывал. Но духи, по-видимому, не замечали нас, и к утру голоса их замолкли.

На рассвете мы встали и, осторожно пробираясь между мертвыми телами, продолжали свой путь. Теперь нам легко было найти дорогу к краалю Чеки мы шли по следам его войска и скота, который они угнали.

По дороге иногда попадалось мертвое тело воина, — очевидно, его убивали, если раны мешали ему продолжать путь.

Мною овладевало подчас сомнение, благоразумно ли с нашей стороны идти к Чеке? После всего, что мы видели, я боялся, что он убьет и нас, но свернуть было уже некуда, и я решил идти вперед, пока ничто не препятствовало нам.

Однако от усталости и голода мы начинали терять силы. Балека говорила, что всего лучше было бы остаться здесь и ждать смерти, которая положит конец нашим страданиям. Мы присели около ручья. Пока мы отдыхали на берегу ручья, Коос отбежал в ближайшие кусты, и вскоре мы услышали, что он с яростным лаем бросается на кого-то и как будто борется. Я подбежал к кустам и увидел, что собака поймала козленка, почти одного роста с собою. Я схватил копье, заколол козленка и громко закричал от радости; теперь было чем подкрепить наши слабеющие силы. Ободрав добычу, я отрезал несколько кусков мяса, обмыл их в ручье, и за неимением огня мы ели его сырым. Сырое мясо очень невкусно, но мы были так голодны, что не обращали на это внимания.

Утолив голод, мы встали и вымылись у ручья. Пока мы спокойно занимались этим делом, не подозревая о грозившей опасности, Балека случайно взглянула наверх и в ужасе вскрикнула.

Там, на вершине холма, на близком расстоянии от нас, мы увидели шесть вооруженных людей нашего племени. То были дети моего отца Македамы, они все еще продолжали погоню за нами, чтобы убить нас. Воины уже заметили нас, испустили дикий крик и бросились бегом по направлению к нам. Мы тоже побежали с быстротою ланей, причем страх еще более ускорял наш бег.

Положение было такое. Перед нами находилось открытое место, оно шло, все понижаясь, до берегов Белой Умфалоци.

Река извивалась по равнине, подобно огромной сверкающей змее. На противоположном берегу реки почва поднималась в гору, и мы не видели, что нас ожидает по ту сторону горы, но предполагали, что в этом направлении находится крааль Чеки.

Мы побежали к реке, да, впрочем, больше и некуда было деваться. За нами следом гнались воины.

Дикари понемногу настигали нас — они были сильны и очень озлоблены за то, что должны были забежать так далеко от своего крааля.

Для меня было ясно, что как бы скоро мы не бежали, они настигнут нас. Мы приближались к берегу реки, она была широкая и полноводная. Выше нас течение воды страшно сильное, белые гребешки пены показались на ее поверхности в тех местах, где вода мчалась над подводными камнями, а ниже крутился водоворот, где никто не мог переплыть, но между, против нас, была глубокая яма, вода над нею казалась спокойною, но с быстрым течением.

— Ах, Мопо, что нам делать? — задыхаясь, проговорила Балека.

— Выбирать одно из двух, — отвечал я, — или погибнуть от ассегая наших единоплеменников, или попытаться переплыть реку!

— Лучше утонуть в реке, нежели умереть под ударом ассегая! — ответила она.

— Хорошо! — сказал я. — Пусть же наш добрый гений придет нам на помощь и духи наших предков да будут с нами!

К счастью, мы оба хорошо плавали. Я подвел Балеку к самому краю реки. Мы бросили наши одеяла, бросили все, кроме копья, которое я держал в зубах, и вошли в воду, продвигаясь вброд, насколько было возможно.

Вода уже доходила нам до груди, наконец ноги наши перестали касаться земли, и мы поплыли на середину реки вслед за собакой Коосом.

В эту минуту воины показались на берегу, сзади нас.

— Эге, молодцы! — закричал один из них. — Вы плывете? Ну ладно, так вы непременно утонете, а если не утонете, то мы знаем брод и все же поймаем вас и убьем. Да, да, если нам придется бежать на край света за вами, то все же поймаем вас!

С этими словами говоривший пустил в нас стрелу, которая сверкнула, как молния, но упала между нами.

Пока он говорил, мы быстро надвигались вперед и уже попали в течение. Оно сильно относило нас вниз, но, несмотря на это, мы храбро, как хорошие пловцы, боролись с ним. Теперь дело обстояло так. Если течение не унесет нас вниз, к водовороту, и нам удастся добраться до противоположного берега, мы спасены, в противном случае мы пропали. Мы уже были совсем близко от берега, но, увы, также близко и от пенящегося водоворота. Наконец я выбрался на небольшой утес около берега и оглянулся.

В восьми шагах от сестры бурно кипела вода. Я не мог вернуться к ней, так как чувствовал себя слишком утомленным, и, казалось, Балека должна была погибнуть. В эту минуту Коос заметил отчаянное положение. Верный пес с громким лаем подплыл к ней и повернулся головой к берегу. Балека схватила его за хвост, и собака напрягла все свои силы. Балека, со своей стороны, помогала ей ногами и левой рукой и медленно продвигалась вперед. Наконец я мог протянуть ей конец моего ассегая, Балека схватилась за него левой рукой; ноги ее уже касались водоворота, но я и Коос тянули изо всех сил и мы вытащили ее благополучно на берег, где она упала в изнеможении. Когда воины на противоположном берегу увидели, что нам удалось переплыть реку, то дико закричали, посылая нам проклятия, и быстро побежали вдоль берега.

Я тотчас же уговорил утомленную девушку подняться, и мы начали взбираться на гору. Добравшись до верха, мы увидели вдали большой крааль.

— Мужайся, Балека, — сказал я, — смотри, вот крааль Чеки!

— Я вижу, брат! Но что ожидает нас там? Смерть перед нами, смерть за нами — мы со всех сторон окружены ею!

В эту минуту мы дошли до тропинки, шедшей от брода через реку Умфалоци к краалю. По ней, очевидно, прошло войско Чеки. Нам оставалось не более получаса пути, когда, оглянувшись, я заметил, что наши враги настигали нас. Их было теперь только пятеро, а шестой, вероятно, потонул при переправе через реку. Мы снова побежали, но силы наши все слабели, и преследователи быстро настигали нас.

Тогда я вторично вспомнил о собаке. Коос был злобен и разорвет каждого, на кого я натравлю. Я подозвал его и постарался объяснить ему, что требую от него, хотя и знал, что посылаю на верную смерть. Он понял и, весь ощетинившись, со страшным рычанием бросился на наших врагов. Те старались убить его копьями, но он бешено прыгал вокруг них, кусал кого попало и таким образом задерживал их бег. В конце концов один из них ударил пса по голове. Коос подпрыгнул, схватил его за горло и повис на нем — оба упали, вцепившись друг в друга. Кончилось тем, что борцы одновременно испустили дух.

Да! Это была удивительная собака! Таких собак больше не встретишь. Она происходила от бурской собаки, впервые появившейся в то время в нашей стране. Эта собака, отец мой, однажды справилась одна с леопардом. Так погиб мой верный Коос!

Тем временем мы продолжали бежать. Теперь мы уже находились шагах в трехстах от ворот крааля и могли заметить, что в нем происходило что-то необыкновенное. Остальные четыре воина, бросив труп товарища, быстро настигали нас.

Я понял, что они добегут до нас раньше, чем мы успеем дойти до ворот. Балека могла двигаться лишь очень медленно. Мне пришла в голову такая мысль: я привел сюда Балеку и тем подверг ее смертельной опасности, теперь, если возможно, я сам спасу ее жизнь. Если она дойдет до крааля без меня. Чека не убьет такую молодую и красивую девушку.

— Беги, Балека! Беги! — крикнул я, бросаясь назад.

Бедная Балека почти ослепла от усталости и страха и, не подозревая моего намерения, продолжала медленно продвигаться к воротам. Я же присел на траву перевести дух, прежде чем вступить в борьбу с четырьмя врагами, с твердым намерением бороться до тех пор, пока меня не убьют.

Сердце мое сильно билось, и кровь ударяла в голову, но когда воины приблизились ко мне и я встал с копьем в руках, кровавая скатерть снова заколыхалась перед моими глазами, и всякий страх покинул меня. Враги мои бежали попарно, на расстоянии полета копья между ними, но при этом в первой паре один был впереди на пять или шесть шагов. Этот последний дико крикнул и бросился на меня с поднятым копьем и щитом. У меня не было щита, не было ничего, кроме ассегая, но я был хитер. Вот он приблизился ко мне, я стоял, выжидая, пока он не занес копья надо мной, тогда я внезапно бросился на колени и направил мой удар ниже края его щита. Он тоже нанес мне удар, но промахнулся, копье его только разрезало мне плечо. Видишь, вот шрам! Мое копье попало в цель и прокололо его насквозь. Он упал и бешено катался с ним по земле. Зато я теперь был безоружен, рукоятка моего копья сломалась надвое, и в моих руках остался только короткий кусок палки. Тем временем другой враг уже спешил ко мне! Он показался мне ростом с целое дерево. Я уже считал себя мертвым, потому что никакой больше надежды не осталось тьма готовилась поглотить меня. Но вдруг в этой тьме блеснул свет. Я бросился плашмя на землю и повернулся на бок. Тело мое ударилось о ноги моего врага с такой силой, что он потерял равновесие и со всего размаху полетел кувырком, не успев ударить меня копьем. Раньше, чем он коснулся земли, я уже вскочил на ноги. Копье выскочило из его рук. Я нагнулся, схватил его и, пока он вставал, пронзил его копьем в спину.

Все это произошло в несколько секунд, отец мой, а он уже упал мертвый.

Тогда я пустился бежать и шагах в восьмидесяти от крааля нагнал сестру. В этот момент она упала на землю. Теперь меня, наверное, убили бы, если бы оставшиеся два врага на минуту не остановились около своих мертвых товарищей, и хотя теперь снова бросились за мной с удвоенною яростью, но было уже поздно. Как раз в это время ворота крааля распахнулись, из них вышло несколько воинов, волоча за руки пленника. За ними показался высокий человек с шкурой леопарда на плечах, он громко смеялся; вслед за ним выступили пять или шесть его приближенных, шествие замыкалось еще партией воинов. Все сразу поняли, в чем дело, и подбежали к нам как раз в ту минуту, когда наши враги настигли нас.

— Кто вы такие? — закричали они. — Кто осмеливается убивать у ворот крааля Слона? Здесь убивает только сам Слон!

— Мы дети Македамы, — отвечали они, — преследуем злодеев, совершивших убийство в нашем краале. Смотрите, вот сейчас двое из нас погибли от их руки, а еще двое других лежат мертвыми на дороге. Разрешите нам убить их!

— Спросите у Слона! — отвечали воины. — Да, кстати, просите, чтобы он позволил не убивать вас самих!

Как раз в это время высокий вождь увидел кровь и услыхал снова спутников.

Он гордо выпрямился.

Действительно, на него стоило посмотреть. Несмотря на молодость, он был на голову выше всех окружающих, ширины его грудной клетки хватило бы на двух, лицо его было красиво, хотя и свирепо, глаза горели, как уголья.

— Кто эти люди, дерзнувшие поднять пыль у ворот моего крааля? — спросил он, нахмурив брови.

— О, Чека! О, Слон! — ответил один из военачальников, склоняясь перед ним до земли. — Эти люди говорят, что они преследуют злодеев и хотят умертвить их!

— Прекрасно! — сказал он. — Пусть они убьют злодеев!

— О, великий вождь! Благодарение тебе, великий вождь! закричали наши обрадованные единоплеменники.

— Когда они убьют злодеев, — продолжал Чека, — пусть им самим выколят глаза и выпустят на свободу искать дорогу домой за то, чтоосмелились поднять копье перед воротами великого племени зулусов. Ну, что же, продолжайте восхвалять меня, дети мои!

Он дико захохотал, а воины тихо шептали:

— О, он мудр! Он велик! Его справедливость ясна и страшна, как солнце.

Однако, люди моего племени заплакали от страха, они вовсе не искали такой справедливости.

— Отрежьте им также языки! — продолжал Чека.

— Что? Неужели страна зулусов потерпит такой шум? Никогда! Разве лишь в том случае, когда стада их разбегутся. Начинайте! Эй вы, чернокожие! Вот там лежит девушка, она спит и беспомощна. Убейте ее! Что? Вы колеблетесь? Хорошо! Если вам нужно время на размышление, я даю его вам. Возьмите этих людей, обмажьте их медом и привяжите к муравьиным кучам — завтра с восходом солнца они скажут нам, что думают!

— Начните с того, что убейте этих двух затравленных шакалов! — И он указал на меня и Балеку. — Они, кажется, очень устали и нуждаются в отдыхе!

Тогда я заговорил в первый раз. Воины уже приближались к нам, чтобы исполнить приказание Чеки.

— О, Чека, — воскликнул я, — меня зовут Мопо, а это сестра моя Балека!

Я остановился. Громкий взрыв хохота раздался вокруг меня.

— Прекрасно! Мопо и сестра твоя Балека! — угрюмо сказал Чека. — Здравствуйте, Мопо и Балека, а также прощайте!..

— О, Чека! — прервал я его, — Я Мопо, сын Македамы из племени Лангени. Я дал тебе кружку воды много лет тому назад, когда мы оба были мальчиками. Тогда ты сказал мне, чтобы я пришел к тебе, когда ты будешь могущественным вождем, ты обещал защитить меня и никогда не причинять мне зла. Вот я пришел и привел с собой сестру. Прошу тебя, не отрекайся от своих слов, сказанных много лет тому назад!

Пока я говорил, лицо Чеки заметно изменилось — он слушал меня очень внимательно.

— Это не ложь, — сказал он, — приветствую тебя, Мопо! Ты будешь собакой в моем шалаше, я буду кормить тебя из рук. Но о сестре твоей я ничего не говорил. Отчего же ей не быть убитой, раз я поклялся отомстить всему племени, кроме тебя одного?

— Потому что она слишком прекрасна, чтобы убивать ее, о, вождь! — отвечал я храбро. — А также потому, что я люблю ее и прошу ее жизни, как милости!

— Поверните девушку сюда лицом! — сказал Чека.

Приказание его было немедленно исполнено.

— Опять ты сказал правду, сын Македамы. Я жалую тебе этот подарок. Она тоже поселится в моем шалаше и будет одною из моих «сестер». Теперь расскажи мне твою историю, но смотри, говори одну правду!

Я сел на землю и рассказал все, как было. Когда я кончил, Чека сказал, что очень жалеет о смерти Кооса; если бы он был жив, Чека послал бы его на крышу шалаша Македамы, отца моего, и сделал бы его вождем племени Лангени.

Затем он обратился к своему военачальнику:

— Я беру свои слова назад. Не нужно изувечивать этих людей из племени Лангени. Один умрет, а другому будет дана свобода. Вот здесь, Мопо, — и он указал на человека, которого перед тем выводили за ворота, — ты видишь перед собой человека, показавшего себя трусом. Вчера уничтожен был, по моему приказанию, крааль колдунов-чародеев, быть может, он попался вам на пути сюда. Этот человек и трое других напали на воина того крааля, защищавшего свою жену и детей. Он храбро дрался и убил трех из моих людей. Тогда эта собака побоялась встретиться с ним лицом к лицу, а метнул в него ассегаем, после чего заколол его жену. Это последнее еще не важно, но он должен был сразиться с мужем этой женщины в рукопашном бою. Теперь я хочу сделать ему великую честь. Он будет бороться насмерть с одним из свиней твоего хлева, — он указал копьем на людей моего племени, — а тот, кто останется в живых, пусть бежит — за ним будут гнаться также, как они гнались за тобой. Эту вторую свинью я отсылаю в хлев с костью от меня. Ну, выбирайте между собой, дети Македамы, кто из вас останется в живых?

Люди моего племени были братья и любили друг друга, а потому каждый из них готов был умереть, чтобы дать свободу другому.

Оба разом выступили вперед, выражая готовность на единоборство с зулусом.

— Что? Неужели и между свиньями есть чувства чести? насмешливо спросил Чека. — В таком случае, я сам решу этот вопрос. Видите этот ассегай. Я подброшу его вверх — если он упадет клинком кверху, тот, кто из вас выше ростом, получит свободу, а если же он упадет рукояткой книзу, то свободу получит тот, кто меньше!

С этими словами он подбросил ассегай. Глаза всех напряженно следили за тем, как оружие закружилось в воздухе и упало рукояткой на землю.

— Поди сюда ты! — обратился Чека к тому, кто был повыше. — Спеши назад в крааль Македамы и скажи ему: так говорит Чека, Лев зулусов, как Маландела: много лет тому назад твое племя отказалось дать мальчику Чеке кружку молока, сегодня собака сына твоего, Мопо, воет на крыше твоего шалаша. Ступай!

Человек обернулся, пожал руку своему брату и ушел, унося с собою слово дурного предзнаменования. Затем Чека обратился к зулусу и к оставшемуся воину моего племени, приказав начать единоборство.

Воздав хвалу могущественному вождю, они начали яростно бороться, причем мой единоплеменник победил зулуса. Едва он успел перевести дух, как должен был пуститься бежать, а за ним погнались пять выборных людей. Однако моему единоплеменнику удалось убежать от них, он скакал, как заяц, и благополучно ушел от них. Чека не рассердился, я думаю, что он сам приказал своим воинам не особенно торопиться. В жестоком сердце Чеки была одна хорошая черта: он всегда готов был спасти жизнь храброго человека, если мог это сделать, не умаляя своего достоинства. Что касается меня, то я был очень рад тому, что мой единоплеменник победил того, кто так зверски убил детей бедной женщины в краале за рекой.

МОПО НАЗНАЧАЕТСЯ ЦАРСКИМ ВРАЧОМ

Теперь ты знаешь, отец мой, при каких обстоятельствах моя сестра Балека и я, Мопо, поселились в краале Чеки, по прозванию Лев зулусов.

Ты, может быть, спросишь меня, отчего я так долго остановился на этом рассказе, столь похожем на все рассказы наших племен? Это ты увидишь впоследствии, так как из этих обстоятельств произошла, подобно тому, как происходит дерево из семени, история рождения Булалио-Умслопогаса — УмслопогасаУбийцы и Нады Прекрасной — историю любви которых я хочу вам рассказать.

Дело в том, что Нада была моей дочерью, а Умслопогас, что известно лишь немногим, был никто иной, как сын царя Чеки, рожденный от сестры моей Балеки.

Когда Балека оправилась от усталости, ее прежняя красота вернулась, и Чека взял ее в жены, в число женщин, которых он называл «сестрами». Что касается меня, то Чека взял меня в число своих врачей и так остался доволен моими медицинскими познаниями, что со временем возвел меня в достоинство главного врача. Это был важный пост, занимая который в течение нескольких лет, я стал обладателем многих жен и большого количества скота. Но звание это влекло за собой большую опасность. Встав утром здоровым и сильным, я не мог быть уверен, что ночью не буду представлять из себя окоченелый труп. Многих своих врачей Чека убивал таким образом. Как бы хорошо они его ни пользовали, их постигала та же участь. Неминуемо приходил такой день, когда царь чувствовал себя нездоровым или не в духе и принимался за истязание своего врача. Мне же удалось избегнуть такой участи: во-первых, благодаря моим медицинским способностям, а во-вторых, в силу клятвы, данной мне Чекой, когда мы оба были детьми.

Дело дошло до того, что куда бы ни шел царь — за ним следовал и я. Я спал рядом с его шалашом, сидел за ним во время совета, в битве я находился всегда при нем. О, эти битвы! Эти битвы! В те времена люди умели сражаться, отец мой. В те дни коршуны тысячами сопровождали наши войска, гиены стаями ходили по нашим следам, и все были удовлетворены. Никогда не забуду я первой битвы, во время которой я находился рядом с Чекой. Это было вскоре после того, когда царь построил себе новый крааль на берегу р. Умллатуза. В это самое время вождь Цвид в третий раз пошел войной на своего соперника. Чека выступил ему навстречу с десятью отрядами (около 30 000 чел.), впервые вооруженных короткими копьями. План местности был таков: на длинном отлогом холме, как раз против нашего войска, расположились отряды Цвида — их было семнадцать. От этой массы чернокожих сама земля казалась черной. Мы тоже расположились на противоположном холме, нас разделяла небольшая долина с ручьем посередине.

Всю ночь наши костры освещали долину, всю ночь песни воинов раздавались на холмах. Наступил рассвет. Волы замычали, войска начали подыматься, воины бодро вскакивали на ноги, стряхивая утреннюю росу с волос и щитов. Да! Они вставали! Вставали и радостно готовились идти на верную смерть. Отряды, один за другим, становились в боевой порядок. Утренний ветерок своим легким дуновением освежал их, перья, украшавшие их головы, слегка колебались; эти перья склонялись, как поле засеянной травы, уже готовой к жатве. За холмом загоралась заря смерти.

Она отражалась красным светом на медно-красных щитах. Место битвы тоже приняло красный оттенок. Белые перья вождей, казалось, тоже окрасились багровым цветом. Они знали значение этого цвета, они видели в том предзнаменование смерти — и что же? Храбрецы смеялись от радости при мысли о приближавшейся битве. Что такое смерть?

Разве нехорошо умереть под ударом копья? Что такое смерть? Разве не счастье умереть за своего царя? Смерть есть оружие победы! Победа будет невестой каждому из них в эту ночь. О! Как нежна ее грудь! Чу! Раздается воинственная песнь «Ингомо», звуки которой приводят в исступление бойцов. Она сначала раздается слева и, как меч, перекатывается от одного отряда к другому.

Вдруг Чека гордо выступил из рядов в сопровождении меня и своих военачальников. Он гордо выступал, как большой олень; в глазах его отражалась смерть, он втягивал в себя воздух, раздувая ноздри, и в воздухе этом носились смерть и убийство. Но вот он поднял свое копье, и сразу наступило полное молчание, только звуки песни еще перекатывались по вершинам холмов.

— Где же дети Цвида? — громким голосом закричал он, голосом, похожим на рев быка.

— Там, внизу, отец! — отвечали воины. Копье каждого воина указало на долину.

— Что же они не выступают? — снова закричал он. — Не стоять же нам здесь до старости!

— О, нет, отец! — ответили все сразу. — Начинай! Начинай!

— Пусть отряд Умкланду выступит вперед! — закричал он в третий раз.

Лишь только он произнес эти слова, черные щиты Умкланду выдвинулись из рядов войска.

— Идите, дети мои! — воскликнул Чека. — Вот неприятель. Идите и больше не возвращайтесь!

— Мы внемлем, отец! — ответили они в один голос и двинулись по откосу, подобно бесчисленному стаду со стальными рогами.

Вот они перешли лоток, и только тогда Цвид как бы проснулся. Ропот пронесся по его войску, копья засверкали в воздухе.

— У-у, вот они идут! У-у, они встретились. Слышен гром их щитов! Слышны звуки воинственной песни!

Ряды колышатся взад и вперед. Умкланду отступают — они бегут! Они кидаются назад через поток, правда, только половина их, — остальные все мертвы. Рев ярости раздается в рядах войска, один только Чека улыбается.

— Расступитесь! Расступитесь! Дайте дорогу красным девицам Умкланду — и с поникшими головами они проходят назад.

Чека шепотом говорит несколько слов своим приближенным. Они бегут и шепотом передают приказание Менциве-полководцу и остальным начальникам отрядов.

Вслед за этим два отряда стремительно спускаются с холма, другие два отряда бегут направо, а еще два отряда — налево. Чека стоит на холме с тремя остальными.

Снова раздается звук сталкивающихся щитов. Вот это люди! Они бьются! Они не бегут! Один неприятельский отряд за другим кидается на них, а они все стоят. Они падают сотнями, тысячами, но ни один не бежит, и на каждом из павших лежат по два мертвых тела. Ого! Го, отец мой! Из этих двух отрядов ни один воин не остался в живых. Это были все мальчики, но все дети царя Чеки. Сам Менцива погребен под грудами своих мертвых воинов. Теперь больше нет таких людей. Вот они убиты, все успокоились.

Однако Чека все еще стоит с поднятой рукой. Он зорко оглядывает и север, и юг. Смотри! Копья блестят среди листвы деревьев.

Передние ряды нашего войска сошлись с крайними отрядами неприятельского. Они убивают и их убивают, но воины Цвида многочисленны и храбры! Мы начинаем терять слишком много воинов.

Тогда Чека опять говорит одно слово. Военачальники слышат его, воины вытягивают шеи, чтобы лучше услышать.

Вот оно раздается, наконец:

— Вперед, дети племени зулусов!

Слышен рев, топот ног, копья сверкают, перья развеваются, и подобно реке, выступающей из берегов, или тучам перед бурей, мы обрушиваемся без разбора на друзей и врагов. Они спешно строятся, готовясь встретить нас. Но поток уже пролетел, раненые приподнимаются и подбадривают нас. Мы топчем все на пути своем. Что нам до них? Они не могут больше биться. Навстречу нам стремится Цвид, мы сталкиваемся, подобно двум стадам разъяренных быков.

0-у! Отец мой! Больше я ничего не помню. Все окрасилось в багровый цвет. О, эта битва! Эта битва!

Мы отбросили их, но когда нам удалось одолеть врага, ничего не было видно — откос холма, казалось, пылал и чернел. Немногие спаслись бегством, да почти некому было и бежать. Мы пронеслись над ними, как огонь, и уничтожили их. Наконец мы остановились, ища взором врага. Все были мертвы.

Войска Цвида не существовало больше. Началась перекличка.

Десять отрядов видели восход солнца, и лишь три видели его закат: остальные были там, где солнце уже не светит.

Таковы бывали битвы во времена царя Чеки!

Вы спрашиваете, что сталось с отрядом, обратившимся в бегство? Я сейчас скажу вам, отец мой!

Когда мы вернулись в наш крааль. Чека призвал этот отряд и сделал ему перекличку. Он говорил с ними ласково, благодарил за службу, прибавив, что находит естественным, что «девушкам» делается страшно при виде крови, и что они бегут назад в свои краали. Тем не менее, он приказал им не возвращаться, а они все же вернулись!

Что же ему делать?

С этими словами Чека закрыл лицо руками.

Тогда воины убили их всех, около двух тысяч человек, убили, осыпая насмешками и упреками!

Вот как поступали в те времена с трусами, отец мой. После такого примера против одного зулуса вступало в борьбу не менее пяти воинов всякого другого племени! Если бы даже десять человек вышли на него, то и тогда он не обратился бы в бегство. «Бейтесь и падайте — но не бегите» — таков был наш девиз.

Никогда больше, при жизни царя Чеки, побежденный отряд не переступал врат царского крааля. Эта битва была лишь одною из многих.

С каждым новолунием свежее войско отправлялось обмывать свои мечи.

Возвращались лишь немногие, но всегда с победой и бесчисленным множеством захваченного скота. Избежавшие ассегая составляли новые отряды, и хотя ежемесячно умирали тысячи, но войско царя Чеки все-таки росло числом.

Вскоре Чека остался единственным вождем в стране. Умсудука пал, а за ним и Мансенгеза, Умциликази отогнали далеко к северу, Мастеване совершенно уничтожили. Тогда мы ринулись в эту сторону — Наталь.

Когда мы появились здесь, нельзя было счесть народа, когда мы ушли, кое-где можно было встретить человека, прячущегося в пещере — вот и все!

Мужчин, женщин, детей — всех стерли с лица земли, никого не осталось в стране. Затем настал черед Уфаку — вождя Апомондосов.

Ах, где-то теперь Уфаку?

И так шло дальше и дальше, и, наконец, сами зулусы устали воевать, самые острые мечи затупились.

РОЖДЕНИЕ УМСЛОПОГАСА

Чека не имел живых детей, несмотря на то, что у него было много жен. Таково было правило его жизни. Каждого ребенка, рождавшегося от одной из его «сестер», немедленно убивали, так как Чека опасался, чтобы его сын не сверг его и не лишил власти и жизни.

Вскоре после рассказанных событий сестре моей Балеке, жене царя, пришло время родить, и в тот же день жена моя Макрофа разрешилась близнецами. Это случилось через восемь дней после того, как Ананди, моя вторая жена, родила сына.

Когда царь узнал о болезни Балеки, он не приказал тотчас же умертвить ее, потому что немного и по-своему любил ее. Он послал за мной и приказал мне быть при ней, а когда ребенок родится, принести показать его труп, согласно обычаю, по которому он лично должен был убедиться в его смерти.

Я склонился перед ним до земли и с тяжелым сердцем пошел исполнять его приказание.

Но приходилось покориться, зная непреклонность Чеки, не допускавшего неповиновения.

Я отправился в Эмпозени — местопребывание царских жен, и объявил приказание царя стоявшей у входа страже. Воины подняли свои копья и пропустили меня, я вошел в шалаш Балеки. В нем находились и другие царские жены, но при виде меня женщины встали и ушли; закон не позволял им оставаться в моем присутствии. Таким образом я остался наедине с сестрой. Несколько минут Балека лежала молча, по волнению ее груди я заметил, однако, что она плачет.

— Потерпи, милая! — сказал я, наконец. — Скоро страдания твои кончатся!

— О, нет, — ответила она, поднимал голову, — только начнутся. О, жестокий человек! Я знаю, зачем ты пришел: умертвить моего будущего младенца!

— Ты знаешь сама — такова воля царя!

— А! Воля царя! А что мне до воли царя? Разве я сама не имею голоса в этом?

— Да ведь это ребенок царя!

— Это ребенок царя — правда, но разве он также и не мой ребенок? Неужели мое дитя должно быть оторвано от моей груди и задушено, и кем же? Тобою, Мопо! Не я ли бежала с тобой, спасая тебя от злобы нашего народа и мести отцовской? Знаешь ли ты, что два месяца тому назад царь разгневался на тебя, когда заболел, и наверное умертвил бы тебя, если бы я не заступилась и не напомнила ему клятвы? И вот как ты отплачиваешь мне! Ты приходишь убить мое дитя, моего первенца!

— Я исполняю приказание царя! — отвечал я угрюмо, но сердце мое разрывалось на части.

Балека больше ничего не сказала, но, отвернувшись лицом к стене, горько плакала и стонала. Тем временем я услыхал шорох у входа в шалаш, и свет в дверях заслонила входящая фигура. Вошла женщина. Я обернулся посмотреть на нее и сразу упал, кланяясь до земли. Передо мной стояла Унанда, мать царя, по прозванию Мать Небес, — та самая женщина, которой моя мать отказалась дать молока.

— Здравствуй, Мать Небес! — приветствовал я ее.

— Здравствуй, Мопо, — отвечала она. — Скажи, почему плачет Балека? Оттого ли, что она мучается родами?

— Спроси ее сама, великая Мать Вождя! — сказал я.

Тогда Балека заговорила прерывающимся голосом:

— Я плачу, царица Мать, потому, что этот человек, брат мой, пришел от того, кто мой господин, от твоего сына, чтобы умертвить моего будущего ребенка. О, Мать Небес, ты сама кормила грудью, заступись за меня! Твоего сына не убили при рождении!

— Кто знает, Балека? Может быть, было бы и лучше, если бы и его убили! грустно сказала Унанда. — Тогда бы многие из тех, кто теперь уже мертв, были бы живы!

— Но, по крайней мере, ребенком он был добр и ласков, и ты могла любить его. Мать зулусов!

— Никогда, Балека! Ребенком он кусал мне грудь и рвал мои волосы. Каков человек — таков был и ребенок!

— Да! Но ребенок его мог быть не таким. Мать Небес! Подумай, у тебя нет внука, который будет беречь тебя на старости лет. Неужели ты допустишь иссякнуть твоему роду? Царь, наш властелин, постоянно подвергается опасностям войны. Он может умереть, и что тогда?

— Что тогда? Корень Сенцангаконы не иссяк. Разве у царя нет братьев?

— Но они не твоей плоти и крови. Мать! Как? Ты не хочешь даже слушать меня? Тогда я обращаюсь к тебе, как женщина к женщине. Спаси мое дитя или убей меня вместе с ним!

Сердце Унанды дрогнуло. Слезы показались на ее глазах.

— Как бы это сделать, Мопо? — обратилась она ко мне. — Царь должен видеть ребенка мертвым, если же он заподозрит обман, а ты знаешь, и тростник имеет уши, то… Тебе известно сердце Чеки, и ты сам понимаешь, где будут лежать наши кости завтра!

— Неужели нет других новорожденных в стране зулусов? сказала Балека, приподнявшись на постели и говоря шепотом, похожим на шипение змеи.

— Слушай, Мопо! Твоя жена тоже должна была родить?

— Послушайте же меня — ты. Мать Небес, и ты, брат, слушай тоже. Не думайте шутить со мной. Я или спасу моего ребенка, или вы оба погибнете вместе с ним. Я скажу царю, что вы приходили ко мне оба и нашептывали мне заговор — спасти ребенка, а царя убить. Теперь выбирайте и скорее!

Она откинулась навзничь, мы молча переглядывались. Наконец, Унанда первая заговорила.

— Дай мне руку, Мопо, и поклянись, что ты будешь верен в сохранении этой тайны, так же, как и я клянусь тебе. Быть может, придет день, когда этот ребенок, еще не видевший света, будет царем страны зулусов, тогда в награду за сегодняшнюю услугу ты будешь первым человеком среди народа, голосом царя, его наперсником! Если же ты не сдержишь клятвы, берегись! Я умру не одна!

— Клянусь, Мать Небес! — ответил я.

— Хорошо, сын Макетами!

— Хорошо, брат мой! — сказала Балека. — Теперь иди и скорее делай все, что нужно. Я чувствую приближение родов. Иди и знай, что, в случае неудачи, я буду безжалостна и добьюсь твоей смерти, хотя бы ценою моей собственной жизни!

Я вышел из шалаша.

— Куда идешь? — спросила меня стража.

— Иду за лекарствами, слуги царские! — ответил я.

Так я сказал, но на душе моей было тяжело, и я задумал бежать из страны зулусов.

Я не мог и не смел сделать того, что от меня требовали. Неужели же я могу убить своего собственного ребенка, отдать его жизнь ради спасения жизни ребенка Балеки? Могу ли я пойти против воли царя и спасти ребенка, осужденного им на смерть? Нет, это невозможно! Я убегу, оставлю все, и буду искать племя, жилища где-нибудь в стороне, там я начну жизнь сначала. Здесь я жить больше не могу. Здесь, около Чеки, ничего не найти, кроме смерти.

Размышляя таким образом, я дошел до своего шалаша и узнал, что жена моя, Макрофа, только что разрешилась двойней. Я выслал из шалаша всех, кроме Ананди, неделю тому назад давшей мне сына. Второй ребенок из двойни был мальчик и родился мертвым. Первой родилась девочка, известная впоследствии под именем Нады Прекрасной — Нады Лилии. Внезапная мысль озарила меня — вот где выход из моего положения.

— Дай-ка мне мальчика, — сказал я Ананди. — Он не умер. Дай его мне, я вынесу его за ворота крааля и верну к жизни моими лекарствами!

— Это бесполезно, ребенок мертвый! — воскликнула Ананди.

— Давай мне его, когда я приказываю! — закричал я свирепо. Она подала мне труп ребенка.

Я взял его, завернул в узел с лекарствами и все вместе обернул циновкой.

— Не впускайте никого до моего возвращения, — сказал я, — и не говорите никому ни слова о ребенке, которого вы считаете мертвым! Если впустите кого-нибудь или скажете слово, мое лекарство не поможет и ребенок действительно умрет!

С этими словами я вышел. Жены мои недоумевали. У нас не было в обычае оставлять в живых обоих детей, когда рождались двойни. Тем временем я поспешно бежал к воротам Эмпозени.

— Я несу лекарства, слуги царские! — объяснил я страже.

— Проходи, — ответили они. Я прошел ворота и направился к шалашу Балеки. Около нее сидела Унанда.

— Ребенок родился! — сказала мне мать царя. — Взгляни на него, Мопо, сын Македамы!

Я взглянул. Ребенок был крупный, с большими черными глазами, как у Чеки, мать царя, Унанда, вопросительно смотрела на меня.

— Где же он? — шепотом спросила она. Я развернул циновку и вынул мертвого ребенка, со страхом оглядываясь кругом.

— Дайте мне живого! — в свою очередь шепнул я.

Она передала мне ребенка. Я выбрал в своих лекарствах снадобье и натер им язык ребенка. Это снадобье имело свойство заставить онеметь язык на некоторое время. Затем я завернул ребенка в узел с лекарствами и снова обмотал его циновкой.

Вокруг шеи мертвого ребенка я завязал шнурок, которым будто бы задушил его, и слегка завернул его другой циновкой.

Теперь я в первый раз обратился к Балеке:

— Послушай, женщина, и ты, Мать Небес, я исполнил ваше желание, но знайте, что еще раньше, чем я доведу до конца это дело, оно будет стоить жизни многих людей. Будьте безмолвны, как могила, она широко разверзается перед вами обеими! — Я ушел, унося в правой руке циновку с завернутым в нее мертвым ребенком. Узел с лекарствами, где лежал живой, был привязан к плечам.

Я вышел из спальни и, проходя мимо стражи, молча развернул перед ними циновку.

— Ладно! — сказали они, пропуская меня.

Но с этой минуты начались мои неудачи. Как только я вышел за ворота, меня встретили три посланных от царя.

— Царь зовет тебя в Интункуму! — Так называется жилище царя, отец мой.

— Хорошо, — ответил я, — сейчас приду, но сперва я забегу к себе взглянуть на мою жену Макрофу. Вот у меня в руках то, что нужно царю! — При этом я показал им мертвого ребенка. — Отнесите его к царю!

— Царь не давал нам такого приказания, Мопо! — отвечали они. — Он приказал, чтобы ты сию же минуту явился сам к нему!

Кровь застыла в моих жилах. У царя много ушей. Неужели он уже знает? И как я осмелюсь явиться перед царем с живым ребенком за спиной? Я чувствовал в то же время, что всякое колебание послужит моей погибели, так же как изъявление страха или смущение.

— Хорошо! Идем! — ответил я, и мы вместе направились к воротам Интункуму.

Надвигались сумерки. Чека сидел на маленьком дворике перед своим шалашом. Я на коленях подполз к нему, произнося обычное царское приветствие «Баете!» и, оставаясь в таком положении, ждал.

— Встань, сын Македамы! — сказал царь.

— Не могу встать. Лев зулусов! — отвечал я, — Я не могу встать, имея в руках царскую кровь, пока царь не дарует мне прощения!

— Где он? — спросил Чека.

Я указал на циновку в моих руках.

— Покажи!

Я развернул. Чека взглянул на ребенка и громко рассмеялся.

— Он мог бы быть царем! — сказал он, приказав одному из своих приближенных унести труп.

— Мопо, ты умертвил того, кто мог бы царствовать. Тебе не страшно, Мопо?

— Нет, царь! — ответил я. — Ребенок умерщвлен по приказанию того, кто сам царь!

— Сядь-ка, потолкуем. Завтра ты получишь в награду пять быков, ты можешь сам выбрать их из царского стада!

— Царь добр, он видит, что пояс мой туго стянут, он хочет утолить мой голод. Позволишь ли мне, царь, удалиться? Моя жена Макрофа родит, и я хотел бы навестить ее!

— Нет, посиди немного, скажи, что делает Балека, моя сестра и твоя?

— Все благополучно! — ответил я.

— Не плакала ли она, когда ты взял у нее ребенка?

— Нет, не плакала. Она сказала: воля моего властелина пусть будет моей волей!

— Хорошо. Если бы она плакала, то тоже была бы убита. Кто же был при ней?

— При ней была Мать Небес!

Чека нахмурил брови.

— Унанда, моя мать? Зачем она там была? Клянусь, хотя она и моя мать, если бы я думал… — и Чека остановился. На минуту он замолк и затем продолжал. — Скажи-ка, что у тебя в этой циновке? — Он указал концом своего ассегая на узел за моими плечами.

— Лекарства, царь!

— Ты носишь с собой такое количество лекарств? Да их хватило бы на целое войско. Разверни циновку и покажи, что в ней!

Скажу вам откровенно, отец мой, что от ужаса у меня кровь застыла в жилах. Если бы я открыл циновку и он увидел ребенка, тогда… — Это «шагаши» оно заколдовано, мой повелитель. Не следует смотреть лекарства!

— Открой, говорю тебе! — возразил он гневно. — Что? Я не могу видеть этого, что должен глотать? Я, величайший из царей?

— Смерть есть лекарство царей! — ответил я, взяв в руки узел, и положил его как можно дальше от него, в тени изгороди. Затем нагнулся, медленно развязывая веревки. Капли пота текли по моему лицу, подобно каплям слез. Что делать, если он увидит ребенка? А что, если ребенок проснется и закричит? Я должен буду вырвать копье из рук царя и ударить его. Да, решено! Я убью царя и затем себя самого. Наконец циновка была развязана. Сверху лежали коричневые корни целебных трав, а под ними бесчувственный ребенок, завернутый в мох.

— Скверная штука! — сказал царь, нюхая щепотку табаку. Смотри-ка, Мопо, какой у меня верный глаз! Вот тебе и твоим лекарствам! — С этими словами он поднял ассегай и намеревался пронзить им узел, но в эту минуту, когда он прицелился, мой добрый змей внушил царю чихнуть, и вследствие этого копье пронзило только листья моих целебных трав, не задев ребенка.

— Да благословит небо царя! — сказал я, как того требовал обычай.

— Спасибо, Мопо, это хорошее пожелание, — сказал царь, — а теперь убирайся! Следуй моему совету. Убивай своих, как я убиваю своих. Я делаю это для того, чтобы они не надоедали мне. Поверь мне, лучше потопить детенышей льва!

Я поспешно завернул узел, руки мои дрожали. О, если бы в эту минуту ребенок проснулся и закричал! Наконец я завязал узел, встал, поклонился царю и, согнувшись вдвое, прошел мимо него. Не успел я переступить ворота Интункуму, как ребенок начал пищать. О, если бы это случилось минутой раньше!

— Что это, — спросил меня один из воинов, — спрятано у тебя под поясом, Мопо?

Я не отвечал и бежал, не останавливаясь, до своего шалаша. Когда я вошел, обе мои жены были одни.

— Я вернул ребенка к жизни! — сказал я, развязывая узел. Ананди взяла ребенка и стала его разглядывать.

— Мальчик кажется мне больше, чем был!

— Дыхание жизни вошло в него и раздуло его! — объяснил я.

— И глаза его совсем другие, — продолжала Ананди. — Теперь они большие и черные, похожие на глаза царя!

— Дух мой глянул в них и сделал их красивыми! — ответил я.

— У этого ребенка родимое пятно на бедре. У моего, что я дала тебе, такого знака не было!

— Я прикладывал лекарства к этому месту! — ответил я.

— Нет, это другой ребенок, — сказала она угрюмо. — Это подмененное дитя, оно принесет несчастье нашему дону!

Тогда я вскочил в ярости и проклял ее, я понял, что если я не остановлю ее, язык этой женщины погубит нас.

— Замолчи, колдунья! — крикнул я. — Как ты смеешь так говорить? Ты хочешь навлечь проклятие на наш дом! Ты хочешь сделать нас всех жертвами царского гнева! Повтори еще твои слова — и ты сядешь в круг, Ингомбоко сочтет тебя за колдунью!

Я продолжал браниться, угрожая ей смертью, пока она не испугалась и, бросившись к моим ногам, молила о прошении.

Признаюсь, однако, я очень боялся языка этой женщины, увы — не напрасно!

УМСЛОПОГАС ОТВЕЧАЕТ ЦАРЮ

Прошло несколько лет и об этом происшествии, казалось, все забыли, но это только казалось. О нем не говорили, но и не забыли, и скажу тебе, отец мой, я очень боялся того часа, когда о нем вспомнят.

Тайна была известна двум женщинам: Унанде, Матери Небес, и Балеке, сестре моей, жене царя. Другие две — мои жены, Макроса и Ананди, подозревали ее. При таких условиях тайна не могла быть сохранена навсегда. К тому же, Унанда и Балека не умели скрывать своей нежности к ребенку, который назывался моим сыном, но, в сущности, был сыном царя Чеки и сестры моей Балеки и, таким образом, приходился внуком Унанде.

Частенько то та, то другая заходили в мой шалаш под предлогом посещения моих жен, брали ребенка на руки и ласкали его. Напрасно просил я их воздерживаться от этих знаков особенного внимания к нему, любовь к ребенку брала верх, и они все-таки приходили. Кончилось тем, что Чека однажды увидел мальчика, сидящим на коленях своей матери Унанды.

— Какое дело моей матери до твоего мальчишки, Мопо? спросил ой меня угрюмо. — Разве она не может целовать меня, если ей так хочется ласкать ребенка? — И Чека дико расхохотался.

Я ответил незнанием, и вопрос на время замолк. Но с этого дня Чека приказал следить за своей матерью.

Тем временем Умслопогас из мальчика превратился в здорового крепкого отрока, подобного ему не было далеко кругом. С самого детства характер мальчика был немного угрюм, он говорил мало и, подобно отцу своему, Чеке, не знал чувства страха. Он любил только двух существ на свете — меня, Мопо, которого называл отцом, и Наду, считавшуюся его сестройблизнецом.

Надо сказать, что если среди мальчиков Умслопогас выделялся силою и храбростью, то, в свою очередь, Нада была прелестная, самая красивая девочка.

Скажу тебе откровенно, отец мой, мне кажется, она не была чистокровной зулуской, хотя поручиться в этом не могу. Во всяком случае, глаза ее были нежнее и больше, чем у женщин нашего племени, волосы длиннее и менее курчавы, и цвет лица ближе подходящий к цвету чистой меди. В этом отношении она вся была в мать свою, Макрофу, хотя красивее матери — красивее, чем кто-либо из виденных мною женщин. Мать ее Макрофа, жена моя, принадлежала к племени Сваци и попала в крааль царя Чеки вместе с другими пленными после одного из его набегов. Она считалась дочерью вождя из племени Галакаци, и что она родилась от его жены — это было верно, но был ли вождь отцом ее, я не знаю; от самой Макрофы я слыхал, что до ее рождения в краале ее отца проживал европеец. Он был родом португалец, очень красив и мастерски выделывал железные вещи. Этот европеец любил мать моей жены; говорили, будто Макрофа была его дочерью, а не дочерью вождя племени Сваци. Я знаю тоже, что за несколько месяцев до рождения моей жены вождь Сваци убил этого европейца. Никто, конечно, не мог знать сущей правды, и я говорю об этом лишь потому, что красота Нады более походила на красоту европейцев, нежели на красоту наших единоплеменниц, что было бы вполне естественно, если бы ее дед был действительно европеец.

Умслопогас и Нада были всегда неразлучны. О, как они были милы! Дважды, за время их детства, Умслопогас спас жизнь Нады.

В первый раз дело было так.

Однажды дети зашли далеко от крааля в поисках ягод. Незаметно забрались они в страшную глушь, где их застала ночь. Утром, подкрепившись яйцами, они тронулись дальше, но не могли выбраться из незнакомого места, а тем временем наступил вечер, и спустилась непроглядная мгла.

Наступило следующее утро, и дети изнемогали от усталости и голода, так как ягод больше им не попадалось. Нада, обессиленная, опустилась на землю, а Умслопогас все еще не терял надежды. Оставив Наду, он полез на гору, на склоне ее мальчик нашел много ягод и очень питательный корень, которым утолил свой голод. Наконец мальчик добрался до самой вершины. И что же, там, далеко, на востоке, он увидел белую полоску, похожую на стелющийся дым. Он сейчас же сообразил, что видит водопад за царским жилищем.

Бегом спустился он с горы с целым запасом кореньев и ягод в руках, прыгая и крича от радости. Но когда он добежал до того места, где оставил Наду, то нашел ее в бесчувственном состоянии. Бедняжка лежала на земле, а над нею стоял шакал, обратившийся в бегство при приближении Умслопогаса.

Казалось, было только два выхода из такого положения — или самому спасаться, или же лечь рядом с Надой и ждать смерти. Но мальчик нашел еще третий. Он снял свою кожаную сумку, разорвал ее, сделал из нее веревки и привязал ими Наду к своей спине. С этой ношей мальчик направился к царскому краалю.

Ему бы никогда не удалось добраться — путь бил слишком дальний, — но, к счастью, под вечер несколько царских посланных, проходя этим лесом, наткнулись на голого мальчика с привязанной к его спине девушкой. Мальчик с палкой в руках, шатаясь, медленно продвигался вперед с блуждающими глазами и пеной у рта. От усталости он не мог больше говорить. Веревки глубоко врезались в тело на его плечах.

Узнав в нем Умслопогаса, сына Мопо, люди эти помогли ему добраться домой. Они хотели было оставить Наду, думая, что она уже мертвая, но Умслопогас знаками указал на ее сердце, и, убедившись в том, что оно еще билось, захватили и ее с собой. В конце концов, оба быстро оправились и более, чем когда-либо, полюбили друг друга.

После этого я просил Умслопогаса сидеть дома, не выходить за ворота крааля и не водить сестру по диким, незнакомым местам.

Но мальчик любил бродить, как дикий зверь, а куда он шел, туда шла и Нада. В один прекрасный день они опять ускользнули через открытые ворота и забрались в глубокую долину. Эта долина имела дурную славу из-за являющихся в ней привидений. Говорили, будто эти привидения убивают всех, кто туда попадет. Не знаю, правда ли это, но знаю, что в этой долине жила дикая женщина. Жилищем ей служила пещера, а питалась она тем, что ей удавалось убить, украсть или вырыть из земли.

Женщина эта была помешанная. Случилось это вследствие того, что мужа ее заподозрили в колдовстве против царя и убили. Чека, согласно обычаю, послал разрушить его крааль. Воины пришли и убили всех его обитателей. Напоследок умертвили детей, трех молодых девушек и закололи бы и мать, если бы в эту минуту, на глазах у всех, в нее не вошел дух, и она сошла с ума. Тогда они отпустили ее из-за духа, поселившегося в ней, и с тех пор никто не решался ее тронуть.

Несчастная женщина убежала и поселилась в этой долине. Сумасшествие ее выражалось тем, что где бы она ни видела детей, особенно девочек, ею овладевало безумное желание убить их, как убили когда-то ее собственных детей. Такие случаи бывали не раз. Во время полнолуния, когда ее безумие достигало высшей степени, женщина уходила очень далеко в поисках детей и, как гиена, выкрадывала их из краалей.

И вот Умслопогас и Нада пришли в эту долину, где жила детоубийца. Они присели около впадины с водой, находившейся вблизи входа в ее пещеру, и, не подозревая об опасности, занялись плетением венков.

Вскоре Умслопогас отошел от Нады, ему вздумалось поискать тех лилий, что растут на скалах: Нада любила их. Уходя, он что-то крикнул ей. Его голос разбудил женщину, спавшую в своей пещере. Обыкновенно она выходила только ночью, подобно диким шакалам.

Услышав голос мальчика, женщина вышла из пещеры, полная кровожадных инстинктов, в руках она держала копье.

Увидев Наду, спокойно сидевшую на траве, занятую цветами, женщина крадучись стала приближаться к ней с намерением убить ее. Когда она уже была в нескольких шагах, — я рассказываю со слов самой девочки, — Нада почувствовала около себя как бы ледяное дыхание.

Невольный страх овладел девочкой, хотя она еще не замечала женщины, собиравшейся нанести ей смертельный удар. Нада отложила цветы, нагнулась над водою и там-то и увидела она отражение кровожадного лица детоубийцы.

Сумасшедшая подползла к ней сверху. Всклокоченные волосы закрывали ее лицо до бровей, глаза сверкали, как у тигрицы. Пронзительно вскрикнув, Нада вскочила и бросилась по тропинке, по которой ушел Умслопогас. Безумная женщина дикими прыжками пустилась вслед за нею.

Умслопогас услышал крик Нады, обернулся и бросился назад под гору и вдруг, о ужас! Перед ним очутилась безумная.

Она уже схватила Наду за волосы и занесла копье, чтобы пронзить ее. Умслопогас не был вооружен, у него ничего не было, кроме короткой палки. С этой палкой он бросился на безумную и так сильно ударил ее по руке, что она выпустила из рук девочку и с диким воплем бросилась на Умслопогаса с поднятым копьем.

Мальчик отскочил в сторону. Опять она замахнулась на него, но он высоко подпрыгнул вверх, и копье пролетело под его ногами. В третий раз женщина ударила его, и хотя он бросился на землю, стараясь избежать удара, но копье все же вонзилось ему в плечо. К счастью, тяжесть его тела при падении выбила оружие из ее руки, и раньше, чем она могла снова схватить его, Умслопогас был уже на ногах на некотором расстоянии от нее, причем копье осталось воткнутым в его плече.

Женщина обернулась с безумным яростным криком и бросилась на Наду с намерением задушить ее руками. Умслопогас, стиснув зубы, вырвал копье из раны и ударил им безумную. Женщина подняла большой камень и с силой швырнула его в мальчика.

Удар был так силен, что камень, ударившись о другой, разлетелся вдребезги. Он снова ударил женщину, и на этот раз так ловко, что копье пронзило ее насквозь, и она мертвая упала на землю. Нада перевязала глубокую рану на плече Умслопогаса, после чего с большим трудом дети добрались до крааля, где рассказали мне эту историю.

Однако, дело тем не кончилось. Некоторые из наших единоплеменников стали роптать и требовать смерти мальчика за то, что он убил женщину, одержимую духом. Но я сказал, что никто не тронет его. Он убил безумную, защищая свою жизнь и жизнь сестры, а всякий имеет право защищаться. Нельзя убить только того, кто исполняет приказание царя. «Во всяком случае, — говорил я, если женщина и была одержима духом, то дух этот был злой дух, потому что добрый дух не станет требовать жизни детей, а лишь животных, тем более, что у нас не в обычае приносить Аматонге человеческие жертвы, даже во время войны — это делают только собаки племени Базуто.»

Однако, ропот все увеличивался. Колдуны в особенности настаивали на смерти мальчика, они предсказывали всевозможные несчастия и наказание за смерть безумной, одержимой духом, если убийца ее останется в живых, и, наконец, дело дошло до самого царя.

Чека призвал меня и Умслопогаса, а также колдунов. Сначала колдуны изложили свою жалобу, испрашивая смерти мальчика. Чека спросил, что случится, если мальчик не будет убит. Они ответили, что дух убитой женщины внушит ему чинить зло царскому дому.

Чека спросил, внушит ли дух причинить зло лично ему — царю. Колдуны, в свою очередь, спросили духов и ответили, что опасность грозит не ему лично, а одному из членов царской семьи после него. На это Чека сказал, что ему нет дела до тех, кто будет после него, и до их счастья или несчастья. После этого он обратился к Умслопогасу, отважно смотревшему ему прямо в глаза, как равный смотрит на равного.

— Мальчик, что ты имеешь сказать на то, чтобы не быть убитым, как того требуют эти люди?

— А то, великий царь, — ответил он, — что я убил безумную, защищая свою собственную жизнь!

— Это еще не важно, — сказал Чека, — если бы я, царь, пожелал убить тебя, осмелился бы ты убить меня или моего посланного? Итонго, поселившийся в этой женщине, был, несомненно, царственный дух, который приказал убить тебя, и ты должен был подчиниться его воле. Что ты можешь еще сказать в свою защиту?

— А вот что. Слон, — ответил Умслопогас, — если бы я не убил женщину, то она убила бы мою сестру, которую я люблю больше своей жизни!

— Это еще ничего не значит, — сказал Чека, — если бы я приказал убить тебя за что-нибудь, то разве не приказал бы убить и всех твоих? Не мог ли поступить так же и царственный дух? Если ты не имеешь ничего более сказать, то ты должен умереть!

Признаюсь, мне становилось страшно. Я боялся, что Чека, в угоду колдунам, убьет того, кого называли моим сыном.

Но мальчик Умслопогас поднял голову и храбро ответил, не как человек, просящий о сохранении своей жизни, а как человек, защищающий своеправо.

— А вот что, победитель врагов, если и этого не достаточно, то не будем больше говорить — вели меня умертвить. Ты, царь, не раз приказывал убить эту женщину. Те, кому ты поручал исполнить твое приказание, щадили ее, считая женщину одержимой духом. Я же в точности исполнил приказание царя, я убил ее — будь она одержима или нет, так как царь повелел умертвить ее, а потому я заслужил не смерти, а награды!

— Хорошо сказано, Умслопогас! — ответил Чека. — Пусть дадут десять голов скота этому мальчику с сердцем взрослого человека, его отец будет стеречь их за него. Ты теперь доволен, Умслопогас?

— Я беру должное и благодарю царя, потому что он платить не обязан, а дает по своей доброй воле! — ответил мальчик.

Чека на мгновение замолчал, он начинал сердиться, но вдруг громко расхохотался.

— Да, да, этот теленок похож на того, что был занесен много лет тому назад в крааль Сенцангаконы! Каким я был, таков и этот малый. Продолжай, мальчик, идти по этой дороге и, может быть, в конце ее найдешь тех, кто будет тебя встречать царским приветствием «Баете!» Но смотри! Не попадайся на моем пути — нам вместе тесно будет! А теперь ступай!

Мы ушли, но я заметил, как колдуны продолжали ворчать про себя. Они были недовольны и предвещали всякого рода несчастья.

Дело в том, что они завидовали мне и хотели поразить в самое сердце через того, кто назывался моим сыном.

ВЕЛИКОЕ ИНГОМБОКО

Некоторое время все было тихо, и так продолжалось до конца Праздника плодов.

Немало людей погибло за эти празднества, но тогда же происходило Великое Ингомбоко, или травля колдунов. Многих заподозрили в колдовстве против царя. В то время в стране зулусов положение было таково, что все племя трепетало перед чародеями. Никто не мог спать спокойно; так как не был уверен, что на другое утро его не тронут жезлом Изангузи, как назывались сыщики колдунов, и не приговорят к смерти.

Чека молчал и был доволен, пока Изангузи выслеживали только тех, от кого он сам желал отделаться, но когда они стали соблюдать свои собственные интересы и подвергали смерти его любимцев, царь стал гневен. Обычай страны требовал немедленной смерти тех, на кого указывали колдуны. Той же участи подвергалась и вся семья этого человека. Ввиду этого, сам царь редко мог спасти даже тех, кого любил.

Однажды ночью я был призван к царю по случаю его нездоровья. В этот день происходило Ингомбоко, и пятеро храбрейших военачальников были заподозрены вместе со многими другими. Все они были умерщвлены, послали также убить их жен и детей. Чека, очень рассерженный этими убийствами, призвал меня к себе.

— Мопо, сын Македамы, у нас теперь в стране зулусов правят колдуны, а не я! — обратился он ко мне. — Чем же это кончится? Чего доброго, они, наконец, меня самого заподозрят и убьют. Эти Изангузи одолевают меня, они покрывают страну, как ночные тени. Научи меня, как отделаться от них?

— Тот, кто идет по мосту копий, о царь, падает в бездну небытия! — ответил я мрачно. — Сами колдуны не могут удержаться на этом мосту. Разве у колдунов не такое же сердце, как у других людей? Разве кровь их нельзя пролить?

Чека как-то странно взглянул на меня.

— Ты, однако, очень храбрый человек, Мопо, что осмеливаешься говорить такие слова мне, — сказал он, — разве ты не знаешь, что тронуть Изангузи кощунство?

— Я говорю то, что сам царь думает, — ответил я.

— Слушай, царь! Правда, что тронуть настоящего Изангузи кощунство, а что, если Изангузи этот — лжец? А что, если он обрекает на смерть напрасно и лишает жизни неповинных людей? Разве кощунство подвергнуть его той участи, которой он подверг многих других? Скажи-ка, царь!

— Это ты хорошо сказал, Мопо, — ответил Чека, — А теперь скажи мне, сын Македамы, как можно было бы доказать это?

Тогда я нагнулся и шепотом сказал царю несколько слов на ухо. Чека уныло склонил голову. Я сказал так, отец мой, потому что сам видел зло, причиняемое Изангузи. Я ведь знал все их тайны, а потому боялся за собственную жизнь и жизнь дорогих и близких моему сердцу людей. Все колдуны и Изангузи ненавидели меня как человека, знакомого с их колдовством, как человека с проницательным взором и тонким слухом.

Однажды утром, спустя некоторое время после вышеприведенного разговора моего с царем, в краале случилось нечто небывалое.

Сам царь выскочил утром из своего шалаша, громко созывая народ, чтобы посмотреть на зло, сделанное ему неизвестным колдуном.

Все немедленно сбежались, и вот, что представилось глазам нашим. На пороге ворот, ведущих в Интункуму, жилище царя, видны были большие кровавые пятна.

Храбрейшие из воинов почувствовали, что колени их подкосились, женщины громко плакали, как плачут над покойниками. Они плакали, потому что знали весь ужас такого предзнаменования.

— Кто это сделал? — кричал Чека громовым голосом.

— Кто осмелился околдовать царя и пролить кровь на пороге его дома?

Все молчали. Чека снова заговорил:

— Такое преступление не может быть омыто кровью двух или трех и забыто! Человек, совершивший его, отправится не один, а со многими другими, в царство духов.

— Все его племя умрет с ним, не исключая младенцев в его шалаше и скота его крааля! Идите, гонцы, на восток, на запад, на север, на юг, созовите именитых колдунов. Пусть они позовут начальников каждого отряда и вождей каждого племени! На десятый день соберется круг Ингомбоко, тогда будет такое выслеживание колдунов и ведьм, какого еще доселе не бывало в стране зулусов!

Гонцы тотчас же отправились исполнять приказание царя, запомнив со слов колдунов имена тех, кто должен был явиться.

И вот ежедневно стали стекаться люди к вратам царского крааля и ползком приближались к царю, восхваляя его громким голосом. Но царь никого не удостоил внимания. Только одного из военачальников он приказал немедленно умертвить, заметив в его руке трость из королевского алого дерева, которую Чека когда-то сам подарил ему.

В ночь перед собранием Ингомбоко колдуны и колдуньи вступили в крааль. Их было сто человек одних и пятьдесят других. Человеческие кости, рыбьи и воловьи пузыри, змеиные кожи, надетые на них, придавали им отвратительный и странный вид. Они шли молча, пока не достигли царского жилища Интункуму. Тут они остановились и хором запели песню, которую всегда поют перед началом Ингомбоко. Окончив ее, они молча отошли на место, указанное им, где провели ночь в непрерывном бормотании и чародействе.

Призванные издалека дрожали от страха, прислушиваясь к их словам. Они знали, что многих из них отметит обезьяний хвост раньше, чем солнце успеет сесть еще раз.

И я тоже дрожал, сердце мое было полно страха. Ах, отец мой, тяжело было жить на свете во времена царя Чеки. Все принадлежали царю, а тех, кого щадила воина, те были всегда во власти колдунов.

На рассвете глашатаи начали созывать весь народ на царское Ингомбоко. Люди приходили сотнями. В руках они держали только короткие палки иметь при себе какое бы то ни было оружие было запрещено под страхом смерти, — они усаживались в большой круг перед воротами царского жилища. О! Вид их был грустный, и мало кто думал о пище, они сами представляли из себя пищу смерти.

Кругом толпились воины, все отборные люди, рослые и свирепые, вооруженные одними керри — то были палачи.

Когда все было готово, царь вышел из своего шалаша, одетый в плащ из звериных шкур. За ним следовали индуны и я.

Чека был на голову выше всех присутствующих. При его появлении вся бесчисленная толпа бросилась на землю, и уста каждого пронзительно и отрывисто прокричали царское приветствие «Баете!».

Чека, казалось, не обратил на них ни малейшего внимания, чело его было отуманено, как горная вершина, задернутая облаками.

На некоторое время воцарилось гробовое молчание. Затем из отдаленных ворот вышла толпа девушек, одетых в блестящие одежды, с зелеными ветвями в руках. Подойдя ближе, девушки стали хлопать в ладоши и затянули нежным голосом какой-то напев, а затем столпились в кучу позади нас.

Чека поднял руку, и тотчас раздался топот бегущих ног. Из-за царского шалаша показалась целая группа Абонгомеколдунов: мужчины — по правую сторону, женщины — по левую. Каждый из них держал в левой руке хвост дикого зверя, в правой — пучок стрел и маленький шит.

Они имели отвратительный вид, а кости, украшавшие их одежды, гремели при каждом движении, пузыри и змеиные кожи развевались за ними по ветру, лица, натертые жиром, блестели, глаза были вытаращены, точно у рыб, а губы судорожно подергивались, пока они яростным оком осматривали сидящих в кругу. Ха! Ха! Ха! Они не подозревали, эти дети зла, кто из них еще раньше заката солнечного будет палачом и кто жертвой.

Но вот они стали приближаться в глубоком молчании, нарушаемом лишь топотом их ног да сухим бренчанием костяных ожерелий, пока не выстроились в один ряд перед царем.

Так они стояли некоторое время; вдруг каждый из них протянул руку, державшую маленький щит, и все в один голос закричали:

— Здравствуй, отец наш!

— Здравствуйте, дети мои! — ответил Чека.

— Что ты ищешь, отец? — вопросили они. — Крови?

— Крови виновного! — ответил Чека.

Они повернулись и заговорили шепотом между собою: женщины переговаривались с мужчинами.

— Лев зулусов жаждет крови!

— Он насытится! — закричали женщины.

— Лев зулусов чувствует кровь!

— Он увидит ее! — закричали опять женщины.

— Взор его выслеживает колдунов!

— Он сосчитает их трупы!

— Замолчите! — крикнул Чека. — Не теряйте времени в напрасной болтовне, приступайте к делу. Слушайте!

— Чародеи околдовали меня!

— Чародеи осмелились пролить кровь на пороге царского дома. Ройтесь в недрах земли и найдите виновных, вы, крысы! Облетите воздушные пространства и найдите их, вы, коршуны! Обнюхивайте ворота жилищ и назовите их, вы, шакалы, ночные охотники! Тащите их из пещер, где они запрятаны, верните их из далеких стран, если они убежали, вызовите их из могил, если они умерли. К делу! К делу! Укажите мне их, и я щедро награжу вас, и хотя бы они были целым народом, уничтожьте их. Теперь начинайте! Начинайте партиями в десять человек. Вас много — все должно быть кончено до заката солнца!

— Все будет исполнено, отец! — отвечали хором колдуны.

Тогда десять женщин выступили вперед. Во главе их находилась самая известная колдунья того времени, престарелая женщина, по имени Нобела. Для этой женщины темнота ночи не существовала, она обладала чутьем собаки, ночью слышала голоса мертвых и правдиво передавала все слышанное.

Остальные Изангузи обоего пола сели полукругом перед царем. Нобела выступила вперед, а за нею вошли девять ее подруг. Они поворачивались то к востоку, то к западу, к северу и югу, зорко вглядываясь в небеса. Они поворачивались к востоку и западу, к северу и югу, стараясь проникнуть в сердце людей. Потом, как кошки, поползли по всему кругу, обнюхивая землю. Все это происходило в глубоком молчании. Каждый из сидящих в кругу прислушивался к биению своего сердца. Одни коршуны пронзительно выкрикивали на деревьях.

Наконец, Нобела заговорила:

— Вы чувствуете его, сестры?

— Чувствуем! — ответили они.

— Он находится на востоке, сестры?

— Да, на востоке! — отвечали они.

— Не он ли сын чужеземца, сестры?

— Да, он сын чужеземца!

Колдуньи подползали все ближе, ползли на руках и коленях, пока не добрались на расстоянии десяти шагов от того места, где я сидел среди индунов около царя. Индуны переглянулись и позеленели от страха, а у меня, отец мой, затряслись колени, мозг костей превратился в воду. Я знал отлично, кого они называли сыном чужеземца. Это был никто иной, как я, отец мой. Меня-то они и собирались выследить. Если же меня заподозрят в чародействе, то убьют со всем моим семейством, потому что даже клятва царя едва ли спасет меня от приговора колдуний.

Я взглянул на свирепые лица Изангузи передо мной, смотрел, как они ползут, точно змеи, оглянулся и увидел палачей, уже схватившихся за свое оружие, готовясь приступить к исполнению своих обязанностей, и, как я уже сказал, я переживал чувства человека, для которого чаша горечи переполнена.

Но в эту минуту я вспомнил, о чем мы шептались с царем, из-за чего созван настоящий Ингомбоко, и надежда вернулась ко мне, подобно первому лучу рассвета после бурной ночи. Все же я не смел особенно надеяться, легко могло случиться, что царь лишь подставил мне ловушку, чтобы вернее поймать меня.

Теперь уже колдуньи доползли и остановились прямо передо мной.

— Оправдывается ли наш сон? — спросила престарелая Нобела.

— Виденное во сне сбывается наяву! — отвечали колдуньи.

— Не шепнуть ли вам его имя, сестры?

Женщины, как змеи, подняли головы, преклоненные к земле, причем костяные ожерелья звякнули на их худощавых шеях. Затем они соединили головы в круг, а Нобела просунула свою среди них, произнося одно слово.

— Ага! Ага! — засмеялись они. — Мы слышим тебя. Ты верно назвала его. Пускай это имя будет произнесено перед лицом Неба, как его имя, так и всего его дома, пусть он не услышит другого имени вовек!

Все вдруг вскочили на ноги и бросились ко мне со старухой Нобелой во главе.

Они прыгали вокруг, указывали на меня звериным хвостом, а старуха Нобела ударила меня этим хвостом по лицу и громко закричала:

— Привет тебе, Мопо, сын Македамы! Ты тот самый человек, который пролил кровь на пороге царского дома с целью околдовать царя. Да погибнет весь твой род!

Я видел, как она подошла ко мне, чувствовал удар по лицу, но ощущал все это, как во сне. Я слышал шаги палачей, когда они ринулись вперед, чтобы схватить меня и предать ужасной смерти, язык прилип к моей гортани, и я не мог произнести ни слова.

Я взглянул на царя и в эту минуту разобрал слова, сказанные им вполголоса: «Близко к цели, а все же мимо!»

Он поднял свое копье, и все смолкло. Палачи остановились, колдуньи замерли с простертыми руками, вся толпа застыла, точно окаменелая.

— Стойте! — крикнул царь.

— Отойди в сторону, сын Македамы, прозванный злодеем! И ты, Нобела, отойди в сторону вместе с теми, кто назвал его злодеем. Что? Неужели вы думали, что я удовлетворюсь смертью одной собаки? Продолжайте выслеживать вы, коршуны, выслеживайте партиями по очереди! Днем работа, ночью пир!

Я встал, крайне удивленный, и отошел в сторону. Колдуньи тоже отошли совершенно озадаченные. Никогда еще не бывало такого выслеживания. До сих пор та минута, когда человека, бывает, тронут хвостом Изангузи, считалась минутой его смерти. Отчего же, спрашивал каждый из присутствующих, на этот раз смерть отложена? Колдуньи тоже недоумевали и вопросительно смотрели на царя, как смотрят на грозовую тучу, ожидая молнии. Царь молчал.

Итак, мы стояли в стороне, пока следующая партия Изангузи начала свой обряд. Они делали то же, что и предыдущая партия, и все же была разница; по обычаю Изангузи всякая партия выслеживает по-своему. Эта партия ударила по лицу некоторых царских советников, обвиняя их в колдовстве.

— Станьте и вы в стороне, — сказал царь тем, на которых указали Изангузи, а вы, указавшие на их преступность, станьте рядом с теми, кто назвал Мопо, сына Македамы. Быть может, все вы тоже виновны!

Приказание царя было исполнено, и третья партия начала свое дело. Эта партия указала на некоторых из военачальников и в свою очередь получила приказание стать в сторону. Так продолжалось целый день. Партия за партией приговаривала своих жертв. Наконец колдуньи кончили и по приказанию царя отошли, составив одну группу со своими жертвами.

Тогда Изангузи мужского пола начали проделывать то же самое; но я заметил, что они чего-то смутно боялись, как бы предчувствуя западню. Тем не менее, приказание царя должно было быть исполнено, и хотя колдовство не могло помочь им, но жертвы должны были быть указаны. Нечего делать — они выслеживали то того, то другого, пока нас не набралось большое количество осужденных. Мы сидели молча на земле, глядя друг на друга грустными глазами, в последний раз, как мы думали, любуясь закатом солнца. По мере наступления сумерек те, кого колдуны не тронули, приходили все в большее исступление. Они прыгали, скрежетали зубами, катались по земле, ловили змей, пожирали их живыми, обращались к духам, выкрикивали имена древних царей. Наступил вечер, и последняя партия колдунов сделала свое дело, указав на несколько стражей Эмпозени — дома царских женщин.

Только один из колдунов этой последней партии, молодой человек высокого роста, не принимал участия в выслеживании. Он стоял один, посреди большого круга, устремив глаза к небу. Когда эта последняя партия получила приказание стать в стороне вместе с теми, кого они наметили своими жертвами, царь громко окрикнул молодого человека, спрашивая его имя, какого он племени и почему не принимал участия в выслеживании.

— Зовут меня Индабацимбой, сыном Арпи, о, царь, — ответил он. — Я принадлежу к племени Маквилизани. Прикажешь о царь, выследить того, кого назвали мне духи как виновника этого деяния?

— Приказываю тебе! — сказал царь.

Тогда молодой человек, по имени Индабацимба, выступил из круга и, не делая никаких движений, не произнося ни одного заклинания, а уверенно, как человек, знающий, что он делает, подошел к царю и ударил его хвостом по лицу, сказав:

— Я выслеживаю тебя. Небо![128] Крик изумления пробежал по толпе. Все ожидали немедленной смерти безумца, но Чека встал и громко рассмеялся.

— Ты сказал правду! — воскликнул он. — И ты один! Слушайте, вы все! Я сделал это! Я сам пролил кровь на пороге моего дома! Я сделал это моими собственными руками, чтобы узнать, кто обладает настоящим знанием и кто из вас обманывает меня. Теперь оказывается, что во всей стране зулусов один настоящий колдун — вот этот юноша, а что касается обманщиков — взгляните на них, сочтите их! Они бесчисленны, как листья на деревьях. Смотрите! Вот они стоят рядом с теми, кого они осудили на смерть — невинные жертвы, осужденные ими вместе с женами и детьми на собачью смерть! Теперь я спрашиваю вас всех, весь народ, какого они достойны возмездия?

Громкие крики раздались в толпе.

— Пусть они умрут, о царь!

— Ага! — ответил он. — Пусть они умрут смертью, достойной лгунов и обманщиков!

Изангузи, как женщины, так и мужчины, стали громко кричать от страху, они молили о пощаде, царапали себя ногтями — очевидно, никто из них не желал вкусить собственного смертельного лекарства. Царь же громко смеялся, слушая их крики.

— Слушайте, вы! — сказал он, указывая на толпу, где я стоял среди прочих осужденных.

— Вас обрекли на смерть эти лживые пророки. Теперь настал ваш черед. Убейте их, дети мои! Убейте их всех, сотрите их с лица земли! Все! Всех! За исключением того молодого человека! Тогда мы повскакали с земли, с сердцами, исполненными ярости и злобы, со страшным желанием отомстить за пережитый нами ужас.

Осужденные карали своих судей.

Громкие крики и хохот раздались в кругу Ингомбоко — люди радовались своему избавлению от ига колдунов. Наконец все кончилось!

Мы отошли от груды мертвых тел — там наступила тишина, замолкли крики, мольбы, проклятья.

Лживые колдуны подверглись той самой участи, на которую обрекали стольких невинных людей.

Царь подошел посмотреть поближе на их трупы. Те, кто исполнял его приказание, склонились перед ним и отползли в сторону, громко прославляя царя. Я один стоял перед ним. Я не боялся стоять в присутствии царя Чеки, подошел ближе и смотрел на груду мертвых тел и на облако пыли, еще не успевшее опуститься на землю.

— Вот они лежат здесь, Мопо! Лежат те, кто осмелился обманывать царя! Ты мудро посоветовал мне, Мопо, и научил меня расставить им ловушку, но, однако, мне показалось, что ты вздрогнул, когда Нобела, царица ведьм, указала на тебя. Ну, ладно! Они убиты — теперь страна вздохнет свободней, а зло, причиненное ими, сгладиться подобно этому облаку пыли, которое скоро опустится на землю, чтобы слиться с нею!

Так говорил царь Чека и вдруг замолк. Что это? Как будто что-то шевелится за этим облаком пыли? Какая-то фигура медленно прокладывает себе дорогу среди груды мертвых тел.

Медленно подвигалась она, с трудом отстраняя мертвые тела, пока наконец не стала на ноги и, шатаясь, направилась к нам. Что это было за ужасное зрелище!

Передо мной стояла старая женщина, вся покрытая кровью и грязью. Я узнал ее — это была Нобела, осудившая меня на смерть, та самая Нобела, только что убитая мною и восставшая из мертвых проклясть меня.

Фигура подвигалась все ближе, одежда висела на ней кровавыми лохмотьями, сотни ран покрывали ее тело и лицо. Я видел, что она умирает, но жизнь еще была в ней, и огонь ярости и ненависти горел в ее змеиных глазах.

— Да здравствует царь! — воскликнула она.

— Молчи, лгунья! — ответил Чека. — Ты мертвая!

— Нет… еще, царь! Я услыхала твой голос и голос этого пса, которого охотно отдала бы на съедение шакалам, и не хочу умереть, не сказав тебе несколько слов на прощанье. Я выследила тебя сегодня утром, пока еще была жива, теперь, когда я почти мертвая, я снова выслеживаю тебя. О, царь, он околдует тебя, верь мне. Чека, он и Унанда, мать твоя, и Балека, твоя жена. Вспомни меня, царь, когда смертельное оружие в последний раз блеснет перед твоими глазами. А теперь, прощай!

Старуха испустила дикий крик и повалилась, мертвая, на землю.

— Колдуньи упорно лгут и нехотя умирают! — небрежным голосом произнес Чека, отвернувшись от трупа. Но слова умирающей старухи запали в его душу, особенно то, что было сказано про Унанду и Балеку.

Они запали в сердце Чеки, подобно зернам, падающим в землю, взросли и со временем принесли плоды.

Так кончилось великое Ингомбоко царя Чеки — величайшее Ингомбоко, когда-либо происходившее в стране зулусов.

ГИБЕЛЬ УМСЛОПОГАСА

После великого Ингомбоко Чека приказал учредить верный надзор за своей матерью Унандой и женой Балекой, сестрой моей. Ему было доложено, что обе женщины тайком приходили в мой шалаш, нянчили и целовали мальчика — одного из моих детей. Чека вспомнил предзнаменование колдуньи Нобелы, и в сердце его закралось подозрение.

Меня он не допрашивал и не считал способным на заговор. Тем не менее, вот что он предпринял, не сумею сказать, отец мой, нарочно или без умысла.

Чека послал меня с поручением к племени, живущему на берегу реки Амасвази. Я должен был сосчитать скот, принадлежащий царю и порученный попечению этого народа, и дать царю отчет о приплоде.

Я низко склонился перед царем, сказав, что бегу, как собака, исполнять его приказание, и он дал мне с собой стражу. Затем я отправился домой проститься с моими женами и детьми. Дома я узнал, что жена моя Ананди, мать Мусы, тяжко занемогла. Странные вещи приходили ей в голову, она бредила ими вслух. Ее, несомненно, околдовал один из врагов моего дома. Однако остаться я не мог, а должен был идти исполнить поручение царя, что и сообщил жене моей, Макрофе — матери Нады и, как все думали, юноши Умслопогаса. Но когда я заговорил с Макрофой о своем уходе, она залилась горькими слезами и прижалась ко мне.

На мои вопрос, отчего она так плачет, Макрофа ответила, что на душе ее уже лежит тень несчастья, она так уверена, что если я оставлю ее в краале царя, то по возвращении своем не найду больше в живых ни ее, ни Нады, ни Умслопогаса, любимого мною как сына.

Я старался успокоить жену, но чем больше я уговаривал, тем сильнее она рыдала, повторяя, что она совершенно уверена в том, что предчувствие ее не обманывает.

Тронутый ее слезами, я спросил ее совета, как нам быть; ее страх невольно сообщался и мне, подобно тому, как тени ползут с долины на гору.

Она ответила так:

— Возьми меня с собой, дорогой супруг мой, дай мне уйти из этой проклятой страны, где само небо ниспосылает кровавый дождь, и позволь мне жить на моей родной стороне, пока не пройдет время страшного царя Чеки!

— Но как могу я это сделать? — спросил я жену. — Никто не смеет покинуть царский крааль без разрешения на то самого царя!

— Муж может прогнать свою жену! — возразила Макрофа. Царь не вмешивается в отношения мужа и жены. Скажи мне, милый муж, что ты больше не любишь меня, что я не приношу детей, и поэтому ты отсылаешь меня на родину. Со временем мы опять соединимся, если только будем еще живы!

— Хорошо, пусть будет по-твоему: уходи из крааля сегодня ночью вместе с Надой и Умслопогасом, а завтра утром встретишься со мной на берегу реки, и мы вместе продолжим путь. А там будь, что будет, да сохранят нас духи отцов наших!

Мы обнялись, и Макрофа тайком вышла из крааля вместе с детьми. На рассвете я собрал людей, назначенных царем для сопровождения меня, и мы отправились в путь. Солнце было уже высоко, когда мы подошли к берегу реки. Макрофа ждала меня с детьми, как было условлено. Они встали при нашем приближении, но я успел взглянуть на жену, грозно нахмурив брови, что удержало ее от приветствия. Сопровождавшие меня воины с недоумением смотрели на меня.

— Я развелся с этой женщиной, — объяснил я им, — она увядшее дерево, негодная, старая ведьма; я взял ее с собой, чтобы отослать в страну Сваци, откуда она взята. Перестань реветь! — обратился я к Макрофе. — Мое решение неизменно!

— А что говорит на это царь? — спросили люди.

— Я сам буду отвечать перед царем! — сказал я, и мы пошли дальше.

Теперь я должен рассказать, как мы лишились Умслопогаса, сына царя Чеки. В ту пору он был уже вполне взрослым юношей, крутого нрава, высокий и безумно храбрый для своих лет.

Итак, мы путешествовали семь дней. Путь лежал дальний. К ночи седьмого дня мы достигли горной местности. Здесь попадалось мало краалей. Чека разграбил их уже много лет тому назад. Тебе, может быть, знакома эта местность, отец мой? Там находится большая и необыкновенная гора, на которой водятся привидения, и зовут ее поэтому горой Привидений. Серая вершина ее заострена и своими очертаниями напоминает голову старухи. В этой дикой местности нам пришлось переночевать; темнота быстро надвигалась. Вскоре мы убедились, что в скалах вокруг нас много львов. Мы слышали их рев, и нам было очень страшно всем, кроме Умслопогаса. Этот ничего не боялся. Мы окружили себя изгородью из веток терновника и приютились за нею, держа оружие наготове.

Скоро выглянула луна. Она была полная и светила так ярко, что мы видели все, что происходило далеко вокруг нас. На расстоянии шести полетов копья от того места, где мы сидели, была скала, а на вершине ее пещера. В этой пещере жили два льва с детенышами. Когда луна поднялась выше на небе, мы увидели, что львы вышли из логовища и остановились на краю скалы. Около них, точно котята, играли два львенка. Если бы не опасность нашего положения, можно было бы залюбоваться этой картиной.

— О, Умслопогас, — сказала Нада, — я бы хотела иметь одного из этих зверьков, вместо собаки!

Юноша рассмеялся и ответил:

— Если хочешь, я достану тебе одного из них, сестрица!

— Оставь, малый!, — сказал я, — человек не может взять львенка из логовища, не поплатившись за это жизнью!

— Однако, это возможно! — ответил он, и разговор прекратился.

Когда молодые львы наигрались, мы увидели, что львица захватила их в пасть и отнесла в пещеру. Через минуту она снова вышла и вместе с самцом отправилась за добычей. Вскоре мы услышали их рев в некотором отдалении. Тогда мы сложили большой костер и спокойно легли спать внутри изгороди, теперь мы знали, что львы заняты охотой и ушли от нас далеко. Один Умслопогас не спал. Оказалось, что он решил исполнить желание Нады — достать маленького льва.

Когда все заснули, Умслопогас, как змея, выполз из-за терновой изгороди и с ассегаем направился ползком к подножию скалы, где находилось логовище льва. Затем он вскарабкался на скалу и, подойдя к пещере, стал ощупью пробираться в ней. Львята, услышав шум, подумали, что мать вернулась с пищей, и стали визжать и мурлыкать. Наконец Умслопогас дополз до того места, где лежали маленькие, протянул руку и схватил одного из них, другого он убил, потому что не мог бы унести обоих. Юноша очень торопился, сознавая, что должен успеть уйти до возвращения больших львов, и вернулся к забору, где мы лежали.

Начинало светать.

Я проснулся, поднялся с земли, оглянулся кругом. И что же? За колючей изгородью стоял Умслопогас и громко смеялся. В зубах он держал ассегай, с которого еще капала кровь, а в руках его барахтался молодой львенок. Он ухватил его одной рукой за шерсть на загривке, а другой за задние лапы.

— Просыпайся, сестрица! — закричал он. — Вот собака, которую ты пожелала иметь. Теперь она кусается, но скоро будет ручной!

Нада проснулась и при виде львенка закричала от радости, я же замер от ужаса.

— Безумец! — закричал я наконец. — Выпусти львенка, пока львы не пришли растерзать нас!

— Я не хочу выпускать его, отец, — угрюмо ответил он. — Нас здесь пятеро, вооруженных копьями, неужели же мы не справимся с двумя кошками? Я не побоялся один идти в их логовище, а ты боишься встретиться с ними на открытом месте!

— Ты с ума сошел! — ответил я, — Брось его сейчас же!

С этими словами я кинулся к Умслопогасу, чтобы отнять у него львенка. Он быстро схватил львенка за голову, свернул ему шею и бросил на землю со словами:

— Ну вот, смотри, теперь я исполнил твое приказание, отец!

Не успел он выговорить этих слов, как мы услышали громкий рев, очевидно, исходивший из логовища на скале.

— Скорее в загородку, назад! — закричал я, и мы оба перескочили через колючую изгородь, где наши спутники уже схватились за копья, дрожа от страха и утреннего холода. Взглянув наверх, мы увидели, что львы спускались со скалы по следам того, кто похитил их детей. Впереди шел лев со страшным ревом, за ним следовала львица; она не могла реветь, потому что держала во рту львенка, убитого Умслопогасом в пещере. Вот они, разъяренные, приблизились к нам, с ощетинившимися гривами, бешенно размахивая хвостами.

Тем временем львы подошли совсем близко к нам и прямо наткнулись на тело второго детеныша, лежавшего вне колючей изгороди. Львы остановились, обнюхали его и заревели так, что, казалось, земля тряслась. Львица выпустила изо рта детеныша и схватила другого.

— Встань за мной! — крикнул Умслопогас, поднимай копье. Лев собирается прыгнуть!

Не успел он произнести этих слов, как огромный зверь присел на земле, затем вдруг взвился в воздух и, как птица, пролетел пространство, разделявшее нас.

— Ловите его на копья! — крикнул Умслопогас, и мы поневоле исполнили приказание мальчика.

Столпившись в одно место, мы выставили наши копья таким образом, что лев, подпрыгнув, упал прямо на них, причем они глубоко вонзились в его тело. Тяжесть его падения сбила нас с ног, лев катался по земле, рыча от ярости и боли. Наконец, он встал на ноги, хватаясь зубами за копья, вонзившиеся в его грудь. Тогда Умслопогас, стоявший в стороне во время падения льва и, очевидно, имевший свой план в голове, испустил дикий крик и вонзил ассегай в плечо разъяренного зверя.

Лев протяжно застонал и свалился замертво. Тем временем львица стояла вне загородки, держа во рту второго убитого детеныша, она не могла решиться покинуть ни одного из них, но когда она услышала последний стон самца, она выронила изо рта львенка и как-то сжалась, приготовясь прыгнуть.

Умслопогас стоял один прямо перед ней, он только что успел вытащить свой ассегай из тела убитого льва.

Разъяренная львица в одни миг очутилась около мальчика, стоявшего неподвижно, точно каменное изваяние. Потом тело ее встретило конец копья, которое он держал вытянутым перед собой, оно вонзилось в ее тело, переломилось, и Умслопогас упал замертво, придавленный тяжестью львицы. Она тотчас же вскочила, причем сломанное копье все еще торчало в ее груди, обнюхала мальчика и, как бы узнав в нем похитителя своих детей, схватила его за пояс и перепрыгнула со своей ношей через изгородь.

— О, спасите его! — закричала Нада отчаянным голосом. Мы все кинулись с громким криком в погоню за львицей.

На минуту она остановилась над телами мертвых своих детенышей. Тело Умслопогаса висело у нее в пасти, она смотрела на своих детенышей как бы в некотором недоумении. В нас блеснула надежда, что она бросит Умслопогаса, но, услыхав наши крики, львица повернула и исчезла в кустах, унося его с собой.

Мы схватили копья и кинулись за нею, однако почва вскоре стала каменистая, и мы не могли найти следов Умслопогаса и львицы. Они исчезли бесследно, как исчезает облако. Мы вернулись. О, как тяжело сжималось мое сердце! Я любил мальчика так же нежно, как если бы он был моим родным сыном. Я чувствовал, что он погиб, что ему пришел конец.

— Где мой брат? — воскликнула Нада. когда мы пришли без него.

— Он погиб, — ответил я, — погиб навеки!

Девушка бросилась на землю с громкими рыданиями.

— О, как бы я хотела погибнуть вместе с ним! — воскликнула она.

— Идем дальше! — сказала Макрофа, жена моя.

— Неужели ты не оплакиваешь своего сына? — спросил ее один из наших спутников.

— К чему плакать над мертвыми? Разве слезы могут вернуть их к жизни? ответила Макрофа. — Пойдемте!

Эти слова, очевидно, показались странными нашему спутнику, но он ведь не знал, отец мой, что Умслопогас не был ее родным сыном.

Однако, мы остались еще на день в этом месте, в надежде, что львица вернется к своему логовищу, и нам удастся, по крайней мере, убить ее. Но она больше не возвращалась. Прождав напрасно целый день, мы на другое утро свернули наши покрывала и с тяжелым сердцем продолжали наш путь.

В душе я недоумевал, к чему судьба допустила меня спасти жизнь этого мальчика из когтей Льва зулусов, чтобы отдать его на растерзание горной львице?

Тем временем мы продолжали продвигаться вперед, пока не дошли до крааля, где я должен был исполнить приказание царя и где нам предстояло расстаться с женой.

На следующее утро, по приходе в крааль, нежно поцеловавшись украдкой, хотя на людях мы враждебно глядели друг на друга, мы расстались, как расстаются те, кому не суждено уже более встречаться на земле. У нас обоих на душе была та же мысль, что мы никогда более не увидимся, как оно и оказалось на самом деле.

Я отвел Наду в сторону и сказал ей так:

— Мы расстаемся, дочь моя, и не знаю, свидимся ли когданибудь. Времена тяжелые, и ради безопасности твоей и матери я лишаю себя радости видеть вас. Нада, ты скоро станешь женщиной и будешь прекраснее всех женщин нашего племени. Может случиться, что многие знатные люди посватаются к тебе. Легко может быть, что меня, твоего отца, не будет с тобою, и я не буду иметь возможности выбрать тебе мужа по обычаю нашей страны. Но я завещаю тебе, сколько оно будет возможно, выбери человека, которого ты можешь любить, в этом единственный залог счастья женщины!

Я должен был замолчать. Нада взяла меня за руку и, глядя на меня своими чудными глазами, сказала:

— Замолчи, отец, не говори со мной о замужестве, я не буду ничьей женой после того, как Умслопогас погиб, благодаря моему легкомыслию. Я проживу и умру одна. О, как бы я желала скорее дождаться этой минуты соединиться с любимым человеком!

— Послушай, Нада, — сказал я, — Умслопогас был тебе братом, и тебе не подобает так говорить о нем даже теперь, когда его нет в живых!

— Это меня не касается, отец, — ответила Нада, — я говорю то, что сердце подсказывает мне, а оно говорит мне, что я любила Умслопогаса живого и, несмотря на то, что он умер, я буду любить его до самой смерти вы все считаете меня ребенком, но сердце мое горячо и не обманывает меня!

Я не стал более уговаривать девушку, потому что знал, что Умслопогас не приходился ей братом, и она вполне могла быть его женой. Я мог только удивляться, как ясно говорил в ней голос крови, подсказывая ей естественное чувство.

— Утешься, Нада, — успокаивал я ее, — то, что нам дорого на земле, станет нам еще дороже в небесах. Я твердо верю, что человек не создан для того, чтобы разрушиться на земле, но возвращается снова к Умкулункуле. Теперь прощай!

Мы поцеловались и расстались.

Мне было очень грустно, только что потеряв Умслопогаса, известного впоследствии под прозвищем Убийцы и Дятла. Мне еще тяжелее казалась разлука с женой и дочерью.

ПЫТКА МОПО

Четыре дня пробыл я в шалашах того племени, к которому был послан исполнить царскую волю. На пятое утро я собрал всех, сопровождавших меня, и мы снова направили стопы свои к краалю царя. Пройдя некоторое расстояние, мы встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.

— Что надо вам, царские слуги? — смело спросил я их

— Слушай, сын Македамы! — ответил их посредник. — Ты должен передать нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогаса и Наду. Таков приказ царя!

— Умслопогас, — отвечал я, — ушел за пределы царской власти, ибо его нет в живых, жена же моя Макрофа и дочь Нада находятся у племени Сваци, и царю придется послать армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть царь делает, что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно, не велика важность, коли она умрет, — девушек, ведь много, — но я буду просить о ее помиловании!

Все это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком вне власти Чеки.

— Проси, проси милости! — сказал воин, смеясь. — Все остальные, рожденные тобой, умерли по приказанию царя!

— Неужели? — спокойно ответил я, хотя колени мои дрожали и язык прилип к гортани. — На то царская воля! Подрезанная ветвь дает новые ростки, у меня будут другие дети!

— Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!

— В самом деле? — отвечал я. — Что же, и тут царская воля. Мне самому надоели эти крикуньи!

— Слушай дальше, Мопо, — продолжал воин, — чтобы иметь новых жен, надо жить, от мертвых не рождается потомство, а мне сдается, что Чека уже точит тот ассегай, который снесет тебе голову!

— Пусть так, — ответил я, — царь лучше знает. Высоко солнце над моей головой, и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!

Так говорил я, отец мой, и правда, тогда мне хотелось умереть. Мир после всех этих утрат был пуст для меня.

После допроса моих спутников о правдивости моих показаний двинулись в путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в царском краале.

Через день, после моего ухода, лазутчики донесли Чеке, что вторая жена моя Ананди занемогла и в беспамятстве повторяет загадочные слова. Когда зашло солнце. Чека взял с собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он оставил воинов у ворот, приказав им не пропускать никого ни туда, ни обратно, а сам вошел в шалаш, где лежала больная Ананди, вооруженный своим маленьким ассегаем с рукояткой из алого царского дерева.

Случилось так, что в шалаше находились Унанда, мать Чеки, и Балека, сестра моя, его жена, пришедшие поласкать Умслопогаса. Но, войдя в шалаш, они нашли его полным других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме Мусы, сына больной Ананди, того самого мальчика, который родился восемью днями раньше Умслопогаса, сына Чеки. Задержав Мусу в шалаше, они стали ласкать его, так как боялись, что иначе равнодушие их ко всякому другому ребенку, кроме Умслопогаса, возбудит подозрение остальных жен.

Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула чья-то тень, и сам царь подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком Мусой, а когда они узнали царя, то бросились к его ногам, славя его. Но он угрюмо улыбнулся и велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:

— Вас поражает, Унанда, мать моя, Балека, моя жена, почему я пришел сюда в шалаш Мопо, сына Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу, а мне сказали, что его жена Ананди занемогла. Не она ли там лежит? Как первый врач в стране, я пришел излечить ее, знайте это, Унанда, мать моя, Балека, жена моя!

Так говорил он, оглядывая их и понюхивая табак с лезвия своего маленького ассегая; но они дрожали от страха, так как знали, что когда Чека говорит кротко, замышляет смерть. Унанда, Мать Небес, ответила ему, что они рады его приходу, ибо его лекарство наверное успокоит больную.

— Конечно, — сказал он, — меня забавляет, мать моя и сестра, видеть, как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он вашей крови, вы не могли бы его любить больше!

Опять они задрожали и молились в душе, чтобы только что заснувшая Ананди не проснулась и не стала бормотать в бреду безумных слов. Молитва их была услышана не небом, а землею, так как Ананди проснулась, услыхала голос царя, и ее больное воображение остановилось на том, кого она принимала за царского сына.

— Ага, вот он! — сказала она, приподнимаясь и указывая на собственного сына Мусу, испуганно прижавшегося в углу шалаша. — Поцелуй его, Мать Небес, приласкай. Как звать его, щенка, накликавшего беду на наш дом? Он сын Мопо от Макрофы!

Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.

— Сын Мопо от Макрофы? — проговорил царь. — Женщина, чей это сын?

— Не спрашивай ее, царь! — закричали обезумевшие от страха мать и жена Чеки, бросаясь ему в ноги. — Не слушай ее, царь! Больную преследуют дикие мысли, не годится тебе слушать ее безумные речи. Должно быть, околдовали ее, ей снятся сны!

— Молчать! — крикнул царь. — Я хочу слушать ее бред. Авось луч правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?

— Кто он? Безумный, ты еще опрашиваешь? Тише, наклони ухо ко мне, шепотом говори, не подслушал бы тростник этих стен, не донес бы царю. Так слушай же: этот отрок, сын Чеки и Балеки, сестры Мопо, ребенок подмененный Матерью Небес, Унандой, подкинутый нашему дому на проклятие, тот будущий правитель, которого Унанда представит народу вместо царя, ее сына, когда народ наконец возмутится его жестокостью!

— Она лжет, царь, — закричали обе женщины, — не слушай ее. Мальчик

— ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!

Но Чека, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.

— Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее. Так вот как ты провела меня, мать! Ты приготовила мне в сыне убийцу. Славно, Мать Небес, покорись теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня убьет, но пусть будет иначе. Пусть твой сын лишит меня матери. Умри же, Унанда, умри от руки рожденного тобой! — И, подняв ассегай, он заколол ее.

С минуту Унанда, Мать Небес, жена Сенцангаконы, стояла неподвижно, не проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:

— Злодей, Чека, ты умрешь, как я! — И тут же упала мертвая.

Так умертвил Чека мать свою Унанду.

Балека, видя случившееся, повернулась и побежала вон из шалаша в Эмпозени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она безчувств упала на землю. Но мальчик Муса, мое дитя, пораженный ужасом, остался на месте, и Чека, считая его своим сыном, тоже умертвил его.

Потом он гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал отряду воинов, окружив весь крааль, поджечь его. Они поступили по его приказанию: выбегавших людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так погибли мои жены, дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей сожгли, не пожалев пчел, в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа с Надой.

Говорят, Чека не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.

Мне пришла в голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертного приговора? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.

Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами, — вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.

Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, жившую еще по какому-то странному капризу царя. Еще одно желание таилось в моем сердце — это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще страдают, то руки уже не платят за удар ударом.

Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чеки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает своих жертв, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть — это гость, которого не надо ждать у порога шалаша, так как при желании он воздухом проберется через солому кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.

Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чеки.

Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к царю сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.

Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя, называя его царскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чека сказал:

— Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!

Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против царя, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.

— Хорошо, — сказал тогда царь, — я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?

— Как же, слыхал! — ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.

— Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!

— Слыхал, царь, слыхал!

— Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!

— Знаю все, царь! Велика важность!

— Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?

При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.

— Пощади слух мой! — вопил я. — Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря; как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!

— Перестань, слуга мой, успокойся! — говорил насмешливо Чека. — Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!

Теперь только я понял, какую яму Чека рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.

Я надеялся, что теперь Чека отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.

— Знаешь ли ты, Мопо, — сказал царь, — что когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей.

— Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?

— Умслопогаса растерзал лев, о царь, — отвечал я — а Нада находится в скалах Сваци!

И я рассказал ему про смерть Умслопогаса и про то, как и разошелся с женой Макрофой.

— Отрок с львиными глазами в львиной пасти! — сказал Чека. — Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?

— Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! — ответил я. Слова ее непонятны!

— И ты ничего об этом не знаешь? — сказал царь, странно глядя на меня сквозь дым костра. — Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе как будто холодно, руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!

И смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.

Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чеки. Он готовил мне пытку огнем.

С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:

— Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!

— Прочь, слуги, оставьте меня! — смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.

— Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!

Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.

Некоторое время Чека следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.

— Так скажи мне, Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?

— Я одно знаю, о царь, — отвечал я, — что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело! — Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания били ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.

Царь опять заговорил:

— Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не вскармливали никакого младенца, мной рожденного?

— Клянусь, царь, клянусь твоей головой! — отвечал я.

Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чека молчал, и эти минуты казались годами.

Наконец он сказал:

— Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал бы ее, и ты бы запел свою последнюю песню!

Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.

— Правда твоя, царь, — спокойно ответил я, — огонь не властен над чистым сердцем!

Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.

— Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука была скрючена и мертва.

— Вот следы огня в шалаше Чеки, огня, сжигавшего меня много-много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.

— Но мать мертва, — снова заговорил царь, — умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдуны не созовутся, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар, а ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! — И, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.

СОВЕТ БАЛЕКИ

Я поднялся на ноги, громко славя царя, и вышел из царского дома Интункулу. Я до выхода шел медленно, но потом бросился бежать, терпя страшные муки. Забежав на минутку к знакомому и обмазав руку жиром и завязав кожей, я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место моего бывшего дома. Там я в отчаянии бросился на пепел и зарылся в него, покрыв себя костями своих близких, еще лежавших здесь.

Да, отец мой, так лежал я, последний раз лежал, на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мной.

Я стонал от боли и душевного отчаяния. Пройдя через испытание огнем, я снова приобретал славу в стране, делался знаменитым. Да, я вытерплю свое горе, сделаюсь великим, и тогда настанет день мщения над царем. Ах, отец мой, тут, лежа в пепле, я взывал к Аматонго, к духу своих предков, молился Элозию, духу хранителю, я даже дерзал молить Умкулункулу, Великого Мирового Духа, живущего в небесах и на земле незримо и неслышно. Я молил о жизни, чтобы убить Чеку, как он убил всех дорогих мне существ. За молитвой я уснул, или вернее, свет мыслей моих погас, и я лежал, как мертвец. Тогда меня посетило видение, посланное в ответ на мольбу, и, быть может, это был только бред, порожденный моими горестями.

Мне казалось, что я стою на берегу большой, широкой реки. Тут было сумрачно, поверхность реки слабо освещалась, но далеко, на той стороне, точно пылала заря, и в ее ярком свете я различил могучие камыши, колеблемые легким ветром. Из камышей выходили мужи, жены, дети, выходили сотнями, тысячами, погружались в волны реки и барахтались в них.

Слушай дальше, отец мой. Все люди в воде были черного племени, а также все выходившие из камышей; белых, как твой народ, вовсе не было, так как видение изображало зулусское племя, о котором одном сказано, что оно «будет оторвано от берега». Я видел, что из ступивших в воду одни быстро переплывали, другие не двигались с места, точь-в-точь, как в жизни, отец мой, когда одни рано умирают, а другие живут долгие годы. Среди бесчисленных лиц я узнал много знакомых, узнал лицо Чеки и вблизи него себя самого, узнал также Дингана, его брата, лицо отрока Умслопогаса, лицо Нады, моей дочери, и вот тогда-то впервые я понял, что Умслопогас не умер, а только исчез.

Во сне своем я обернулся и оглянул тот берег реки, где стоял. Тогда я увидел, что за мной поднималась скала высокая, черная, и в скале были двери из слоновой кости. Через них изнутри струился свет, доносился смех; были в скале и другие двери, черные, как бы выточенные из угля, и через них зияла темнота, слышались стоны. Перед дверями находилось ложе, а на нем восседала ослепительная женщина. Высокая, стройная, она сверкала белизной, белые одежды покрывали ее, волосы ее были цвета литого золота, а лицо светилось, как полуденное солнце. Тогда я заметил, что выходившие из реки, еще со струящейся по ним водой, подходили к женщине, становились перед ней и громко взывали:

— Хвала Инкозацане зулусов, хвала Царице Небес!

Чудная женщина держала в каждой руке по жезлу: в правой руке — белый жезл из слоновой кости, в левой — из черного дерева. Когда подходившие к трону люди приветствовали женщину, она указывала им то белым жезлом правой руки на белую дверь, на дверь света и смеха, то черным жезлом левой руки на угольные двери мрака и стонов. Тогда одни люди шли в одну сторону и вступали в свет, другие — в другую и погружались во мрак. Между тем, еще горсть людей вышла из воды. Я узнал их. Тут находились Унанда, мать Чеки, моя жена Ананди, сын мой Муса, а также остальные мои жены, дети вместе со всеми бывшими у них людьми. Они остановились перед лицом Небесной Царицы, которой Умкулункула поручил охранять зулусский народ, и громко взывали:

— Хвала Инкозацане зулусов, хвала!

Инкозацана указала им светлым жезлом на светлую дверь. Но они не двигались с места. Тогда женщина вдруг заговорила тихим, грустным голосом:

— Идите, дети моего народа, идите на суд, чего вы ждете? Проходите в дверь света!

Но они все медлили, и теперь Унанда сказала:

— Мы медлим, о, Царица Небес, медлим, чтобы вымолить правосудие над тем, кто умертвил нас. Я, прозванная на земле Матерью Небес, больше всех прошу этого!

— Как его имя? — спросил снова тихий, страшный голос.

— Чека, царь зулусов! — отвечала Унанда. — Чека, сын мой.

— Многие уже приходили искать ему возмездия, — сказала властительница небес, — многие еще придут. Не бойся, Унанда, час его пробьет. Не бойся и ты, Ананди, и вы, все жены и дети Мопо. Повторяю вам, его час пробьет. Копье пронзило твою грудь, Унанда, копье вонзится в грудь Чеки. А вы, жены, дети Мопо, знайте, что рука, наносящая удар, будет рука Мопо. Я сама направлю его, я научу его мстить. Идите же, дети моего народа, проходите на суд, ибо Чека уже приговорен.

Так вот что снилось мне, отец мой, вот какое видение посетило меня, когда, несчастный, я лежал среди костей и пепла своего крааля. Так было мне дано узреть Инкозацану Небес на высоте ее величия. Позже, как ты узнаешь, я еще два раза видел ее, но то было на земле, наяву.

Да, трижды удостоился я узреть лицо, которое теперь уже не увижу до своей смерти, потому что больше трех раз смертные этого лица не видят.

Утром, проснувшись, я пошел к шалашу царских «сестер» и подождал, когда они пойдут за водой. Увидев Балеку, я тихонько окликнул ее, и она осторожно зашла за куст алоэ, и мы уныло взглянули в глаза друг другу.

— Злосчастен день, когда я послушался тебя и спас твоего ребенка. Видишь, каковы последствия этого. Погиб весь мой род, умерла Мать Небес, все умерли, а меня самого пытали огнем! — Я показал Балеке свою сухую руку.

— Ах, Мопо, я бы меньше горевала, если бы знала, что сын мой, Умслопогас, жив! Да и меня ведь не пощадят. Скоро я присоединюсь к остальным. Чека уже обрек меня на смерть, ее только отложили. Он играет со мной, как леопард с раненой ланью. Впрочем, я даже рада умереть, так я скорее найду своего сына!

— А если юноша жив, Балека, что тогда?

— Что ты сказал? — вскрикнула она, дико сверкнув глазами и бросаясь ко мне. — Повтори свои слова, Мопо, о, повтори их! Я готова тысячу раз умереть лишь бы Умслопогас остался в живых!

— Верного я ничего не знаю, но прошлую ночь мне приснился сон! — И я рассказал ей про видение и про то, что перед тем случилось.

Она внимала мне, как внимают царю, решающему вопрос жизни и смерти.

— Сон твой вещий, Мопо, — сказала она, наконец, — ты всегда был странным человеком и обладал даром ясновидения. Чует мое сердце, что Умслопогас жив!

— Велика любовь твоя, женщина, и она — причина наших горестей. Будущее покажет, что мы напрасно пострадали, злой рок тяготеет над нами. Что делать теперь — бежать или оставаться здесь, выжидая перемены судьбы?

— Оставайся на месте, Мопо! Слушай, что надумал царь. Он, всегда бесстрашный, теперь боится, как бы убийство матери не навлекло на него гнев народа. Поэтому он должен рассказывать, что не он убил ее, а она погибла в огне, навлеченном колдовством на твой крааль. Никто не поверит этой лжи, но возражать не посмеют. Он устроит, как говорил тебе, выслеживание, но совсем нового характера, так как он сам с тобой станет находить колдунов. Так он предаст смерти всех ненавидящих его за жестокость и за убийство матери. Ты же нужен ему, Мопо, и тебя он сохранит.

— Итак, не беги, а оставайся здесь, прославься, дождись великого мщения, о брат мой! Ах, Мопо, разве нет в стране других принцев? А Динган и Умблангама, а Умпанда? Разве братья царя не хотят царствовать, разве, просыпаясь по утрам, они не ощупывают себя, чтобы убедиться, живы ли еще, разве, засыпая по ночам, они уверены, что разбудит их на заре: ласки ли жен, или лезвие царского ассегая? Добейся их доверия, брат мой, очаруй сердца их, узнай их замыслы или открой им свой. Только таким путем ты доведешь Чеку до того порога, который переступили твои жены, который и я готовлюсь переступить!

Вот что уходя сказала мне Балека и была совершенно права. Умпанду ни на что не подбить, он жил тихо и больше молчал, как слабоумный. Но Динган и Умблангана из другого теста, их, при случае, можно вооружить таким ассегаем, который разнесет по ветру мозги Чеки. Время действовать еще не настало, чаша Чеки не заполнилась до краев.

Обдумав все это, я встал и пошел в крааль своего друга, где стал лечить обожженую руку. Пока я с ней возился, ко мне пришел посланный от царя.

Я предстал перед царем и припал к его ногам, называя его царскими именами. Но он протянул руку и, подняв меня, ласково сказал:

— Встань, Мопо, слуга мой, ты много перенес горя от колдовства твоих врагов. Я потерял мать, а ты — жен и детей. Плачьте же, наперсники мои, оплакивайте мою мать, плачьте над горем Мопо, лишенного семьи через колдовство наших врагов!

Тогда приближенные громко завопили, а Чека сверкал на них очами.

— Слушай, Мопо, — сказал царь, когда вопли прекратились. — Никто не возвратит мне матери, но тебе я дам новых жен, и ты обретешь детей. Пойди, выбери себе шесть девушек из предназначенных царю. Также возьми из царского скота лучших сто волов, созови царских слуг и повели им выстроить тебе новый крааль больше, красивее прежнего. Все это даю тебе с радостью, Мопо, тебя ждет еще большая милость, я разрешаю тебе месть.

— В первый день новолуния я созову большой совет Бандла из всех зулусских племен. Твое родное племя Лангени также тут будет. Мы все вместе станем оплакивать свои потери и тут же узнаем, кто виновник их. Иди теперь, Мопо, иди. Идите и вы, мои приближенные, оставьте меня одного горевать по матери!

Так, отец мой, оправдались слова Балеки, так, благодаря коварной политике Чеки, я еще больше возвысился в стране. Я выбрал себе крупный скот, выбрал прекрасных жен, но это не доставило мне радости. Сердце мое высохло, радость, сила исчезли из него, погибли в огне Чекиного шалаша, потонули в горе по тем, кого я раньше любил.

РАССКАЗ ПРО ГАЛАЦИ-ВОЛКА

Я расскажу тебе про участь Умслопогаса с той минуты, как львица схватила его, расскажу так, как узнал от него самого много лет спустя.

Львица, отскочив, побежала, держа в зубах Умслопогаса. Он попробовал вырваться, но та так больно укусила его, что юноша уже не двигался в ее пасти и, только оглядываясь, видел, как Нада отбежала от колючей изгороди и громко кричала: «Спасите его!» Он видел ее лицо, слышал крик, потом перестал что-либо видеть или слышать.

Немного погодя Умслопогас очнулся от боли в боку, укушенном львицей, и до него долетели какие-то окрики. Он осмотрелся: близ него стояла львица, только что выпустившая его из пасти. Она хрипела от ярости, а перед ней стоял юноша, высокий, сильный, с угрюмым видом и серовато-черной шкурой волка, обмотанной по плечам таким образом, что верхняя челюсть с зубами находилась на его голове. Он стоял, покрикивая, перед львицей, держа в одной руке воинственный щит, а в другой сжимая тяжелую, оправленную в железо, дубину.

Львица, страшно рыча, присела, готовясь прыгнуть, но юноша с дубиной не стал дожидаться ее нападения. Он подбежал к ней и ударил ее по голове. Удар был сильным, метким, но не убил львицу — она поднялась на задние ноги и тяжело набросилась на юношу. Он принял ее на щит, но, придавленный страшной тяжестью, не удержался на ногах и упал, громко воя, как раненый волк. Тогда львица, прыгнув на него, стала его теребить. Благодаря щиту, ей не удавалось покончить с ним, но Умслопогас видел, что долго так не может длиться, щит будет отброшен в сторону, и незнакомец загрызен львицей. Тогда Умслопогас вспомнил, что в груди зверя осталась часть его сломанного копья — решил еще глубже вонзить лезвие или умереть. Юноша живо встал, силы вернулись к нему в трудную минуту, и подбежал к месту, где львица теребила человека, прикрывавшегося шитом.

Она не замечала его, так что он бросился на колени и, схватив рукоятку сломанного копья, глубоко пронзил зверя и еще повернул копье в ране. Тогда львица увидала Умслопогаса, прыгнула на него и, выпустив когти, стала рвать ему грудь и руки. Лежа под ней, он услыхал невдалеке могучий вой и вдруг — что же он увидел?

Множество волков, серых и черных, бросились на львицу и стали рвать и теребить ее, пока не растерзали на куски.

После этого Умслопогас лишился чувств, глаза его закрылись, как у мертвого. Когда же он очнулся, то вспомнил про львицу и оглянулся, ища ее. Но вместо этого он увидал себя в пещере, на сеннике, вокруг него висели шкуры зверей, а около стояла кружка с водой. Он протянул к воде руку, выпил ее и тут заметил, что рука его исхудала, как после тяжкой болезни, а грудь покрыта чуть зажившими рубцами.

Пока он лежал, раздумывая, у входа в пещеру показался тот самый юноша, которого подмяла под себя львица. Он нес на плечах мертвую лань и, сбросив ее на землю, подошел к Умслопогасу.

— Ага, — сказал он, вглядевшись в него, — глаза смотрят! Незнакомец, ты жив еще?

— Жив, — отвечал Умслопогас, — жив и голоден!

— Пора и проголодаться! — сказал опять тот. С того дня, как я с трудом донес тебя сюда через лес, прошло двенадцать суток, и ты все лежал без сознания, глотая одну воду. Я думал, что львиные когти прикончили тебя. Два раза я хотел тебя убить, чтобы прекратить твои страдания и самому с тобой развязаться. Но я останавливался из-за слова, сказанного мне кем-то, кого уже нет в живых. Набирайся сил, потом мы поговорим!

Тогда Умслопогас стал есть и с каждым днем поправлялся. Как-то, сидя у огня, он разговорился с хозяином пещеры.

— Как тебя зовут? — спросил Умслопогас

— Имя мое — Галаци-Волк, — ответил тот, — я зулусской крови, из рода царя Чеки. Отец Сенцангаконы, отца Чеки, приходится мне прадедом.

— Откуда же ты, Галаци?

— Я пришел из страны Сваци, из племени Галакази, которым должен был бы управлять. История моя такова: Сигуян, дед мой, приходился младшим братом Сенцангаконе, но, поссорившись с последним, ушел и стал странником. С некоторыми людьми из племени Умтетва он кочевал по стране Сваци, пребывал у племени Галакази, в их больших пещерах. В конце концов, он убил предводителя племени и заступил на его место. После его смерти управлял мой отец, но образовалась целая враждебная партия, ненавидевшая его за зулусское происхождение и желавшая возвести в правители кого-нибудь из древнего рода Сваци. Сделать этого они не могли — так боялись моего отца. Я же родился от его старшей жены, так что в будущем мне предстояло быть вождем, и потому представители враждебной партии также ненавидели меня.

Так обстояло дело до прошлой зимы, когда мой отец задумал, во что бы то ни стало, лишить жизни двадцать военачальников с их женами и детьми, потому что узнал о составленном ими заговоре. Но военачальники, проведав, что им готовилось, убедили одну из жен отца отравить его. Ночью она его отравила, а поутру мне пришли сказать, что отец лежит больной и зовет меня. Я пошел к нему в шалаш и нашел его в корчах.

— Что случилось, отец? — вскрикнул я. — Кто виновник злодейства?

— Я отравлен, сын мой, — проговорил он, задыхаясь, — вот мой убийца!

— Он указал на женщину, стоявшую у дверей с опушенной головой и с дрожью следившую за плодами своего преступления.

Эта жена отца была молода и прекрасна, мы дружили с ней, однако я, не задумываясь, кинулся на нее, так как сердце мое разрывалось. Схватив копье, я подбежал к ней и, несмотря на ее мольбы о пощаде, заколол ее.

— Молодец, Галаци! — крикнул мне отец. — Когда меня не станет, позаботься о себе, эти собаки Сваци прогонят тебя отсюда, не дадут властвовать. Если ты останешься в живых, поклянись мне, что не успокоишься, пока не отомстишь за меня!

— Клянусь, отец мой! — ответил я. — Клянусь, что истреблю все племя Галакази до последнего человека, кроме сродников своих, и обращу в рабство их жен и детей!

— Громкие слова для молодых уст, — сказал отец, — но я верю, что ты это выполнишь. В свой предсмертный час я предвижу твое будущее, Галаци. О, сын Сигуяны, перед тобой несколько лет странствования по чужой земле, а там смерть мужественная, не так как моя, от руки этой ведьмы!

С этими словами он поднял голову, посмотрел на меня и с громким стоном скончался.

Я вышел из шалаша, таща за собой тело женщины. Много военачальников собралось тут в ожидании конца.

— Предводителя, отца моего не стало! — громко крикнул я. И я, Галаци, заступая на его место, убил его убийцу! — Я повернул тело так, чтобы они могли видеть лицо. Тогда отец женщины, толкнувший ее на убийство и находившийся тут, обезумел от такого зрелища.

— Как, братья? — воскликнул он. — Мы допустим над собой господство этого зулусского пса, умертвившего женщину? Старый лев издох, долой львенка!

— И он подбежал ко мне, занося копье.

— Долой его! — закричали остальные и тоже подбежали, потрясая копьями. Я выждал, не торопясь, так как знал из последних слов отца, что мой час не пробил. Я дал первому подойти ко мне, он бросил копье, я отскочил в сторону и заколол его.

Отец упал мертвый на труп дочери.

Тогда я с громким криком прорвался мимо остальных. Никто меня не тронул, никто не смел меня поймать. Нет ведь человека, который бы меня обогнал, когда я примусь бежать.

— Не попробовать ли мне? — сказал, улыбаясь, Умслопогас, слывший у зулусов за скорохода.

— Прежде окрепни, а потом беги! — отвечал Галаци.

— Продолжай рассказ, — попросил Умслопогас, — он веселит меня.

— Да, незнакомец, я не кончил!

— Бежав из страны Галакази, я направился прямо к зулусам, за помощью к Чеке. На пути я зашел в крааль старца, хорошо знакомого с делами. Он отсоветовал мне идти к Чеке.

— Уйдя из этого крааля, я наутро проходил мимо другого и встретил там старуху, спросившую меня, не хочу ли я достать страшное оружие, Всеистребляющую Палицу. На мой ответ, что я не знаю, где такую найти, она посоветовала мне:

— Завтра утром, на заре, поднимись вот на эту гору. На пути вверх попадется тебе тропинка, и ты вступишь в мрачный лес. Потом ты дойдешь до пещеры, в скале которой лежат кости человека. Собери их в мешок, принеси мне, и я дам тебе Дубину!

Между тем люди, выходившие из крааля, прислушивались к словам старухи и не советовали мне слушаться ее, говоря, что она помешанная, а в пещерах и скалах обитают злые духи. Там, в пещере, по их словам, погиб сын этой старухи, за его-то кости она и обещает в награду Великую Дубину.

— Лгут они, — сказала старуха, — нет никаких духов. Духи гнездятся в их трусливых сердцах, а там, наверху, одни волки. Я знаю, что кости моего сына лежат в пещере, я их видела во сне, но я слишком слаба, чтобы взобраться на горную тропинку. Здесь все трусы, нет ни одного молодца со смерти моего мужа, убитого зулусами!

Я слушал ее молча, но когда она кончила, попросил показать мне Дубину, предназначенную тому, кто предстанет перед Аматонго, перед лесными духами горы Привидений. Старуха встала и ползком добралась до шалаша. Скоро она вернулась, таща с собой большую Дубину.

— Вот, незнакомец, смотри, видал ты что-нибудь подобное? Галаци потряс Дубиной перед Умслопогасом.

— Да, отец мой, то была Дубина, и я, Мопо, позже видал ее в деле. Она была велика, узловата, черна, точно продымившееся в огне железо, металлическая оправа ее стерлась от частых ударов.

— Когда я увидал ее, — продолжал Галаци, — мной овладело безграничное желание владеть ею.

— Как называется Дубина? — спросил я старуху.

— Страж Брода, — ответила она, — и хорошо же она стережет! Пять человек поразили на войне этой дубиной, а сто семьдесят три полегли под ее ударами. Последний из сражавшихся ею убил двадцать человек, прежде чем пасть самому, ибо такова слава Дубины, что имеющий ее погибает славной смертью. Во всей стране зулусов есть только одно еще подобное оружие, это Великая Секира-Джиказ, вождя племени секиры, живущего вон там, в том краале. Эта обеспечивающая победу, древняя Имубуза с роговой рукояткой, прозвана «Виновником Стонов». Если бы секира «Виновник Стонов» и дубина «Страж Брода» работали вместе, то и тридцати человек не осталось бы в живых во всей стране зулусов. Теперь выбирай!

— Вот что, старуха, — сказал я, — дай-ка мне дубину на время, пока я буду отыскивать кости. Я не вор и принесу ее обратно!

— Кажется, ты действительно честный малый! — сказала она, вглядываясь в меня. — Бери «Стража» и отправляйся за костями. Коли погибнешь, то и твое оружие пропадет, а в случае неудачи, верни его мне; если же достанешь кости, то владей дубиной. Она покроет тебя славой, и конец твой будет мужественный

— ты падешь, занося ее высоко над побежденными тобой!

Итак, поутру, на заре, взяв «Страж Брода» и небольшой, легкий щит, я приготовился выступить. Старуха благословила меня, пожелав доброго пути. Но остальные жители крааля насмехались, крича:

— Маленький человек с большой дубиной! Берегись, малыш, как бы привидения ею же не побили тебя!

Так говорили все, кроме одной девушки, приходившейся внучкой старухе. Она отвела меня в сторону, умоляя остаться, говоря, что лес на горе Привидений имеет дурную славу, что никто не ходит в него, так как там духи воют, подобно волкам. Я поблагодарил девушку, а другим не отвечал, только попросил показать мне дорогу.

— Теперь, если ты окреп, незнакомец, то подойди к отверстию пещеры, выгляни. Месяц ярко светит.

Умслопогас приподнялся и прополз в узкое отверстие пещеры. Над ним высоко в небо вздымалась серая вершина, похожая на сидящую женщину со склоненной на грудь головой, так что пещера приходилась как бы на ее коленях. Ниже скала круто обрывалась, вся поросшая мелким кустарником. Еще ниже темнел громадный густой лес, спускаясь к другой скале, у подножия которой, на той стороне реки, расстилались широкие зулусские равнины.

— Вон там, — сказал Галаци, указывая «Стражем Брода» на далекую равнину, — вот крааль, где жила старуха, вот и скала куда мне надлежало взобраться, вот и лес, где царили духи Аматонго. По той стороне леса вьется тропинка в пещеру, а вот и сама пещера.

— Видишь этот камень, им загораживается вход. Он очень велик, но ребенок может сдвинуть его, так как он укреплен на скалистом острие. Только помни одно, не надо толкать камень слишком глубоко. Если он дойдет вот до этого знака, то надо много сил, чтобы отвалить его. Однако я справляюсь, хотя и не достиг еще полной зрелости. Если же камень перевалится за знак, то он покатится внутрь пещеры с такой быстротой, с какой скатывается голыш с обрыва. Тогда, пожалуй, и два человека изнутри да один снаружи вряд ли справится с ним. Смотри теперь, я, как всегда, на ночь завалю камень так! — Он ухватился за скалу, и она, как любая дверь, захлопнулась на выточенном природой стержне.

— Итак, продолжал он, — я покинул крааль, и все провожали меня до реки. Она разлилась, и никто не решался переправиться.

— Ага, — кричали они, — вот и конец пути, маленький смельчак, сторожи теперь брод, ты, мечтавший владеть «Стражем Брода», размахнись-ка дубиной по воде, может ты усмиришь волны!

Не отвечая на насмешки, я привязал веревкой щит к плечам, захваченный мешок обмотал вокруг тела, а к дубине прикрепил ремень и взял его в зубы. Потом я бросился в речку и поплыл. Дважды течение относило меня, и стоящие на берегу кричали, что я погиб; но я опять всплывал и, наконец, добрался до противоположного берега. Тогда оставшиеся на той стороне замерли от удивления, а я пошел вперед, направляясь к скале. Трудно, незнакомец, взбираться на ту скалу. Когда ты окрепнешь, я покажу тебе тропинку. Я одолел ее и в полдень добрался до леса. Тут, на опушке, я отдохнул и закусил провизией из мешка, так как нуждался в силах для борьбы с привидениями, если таковые существовали. Потом я встал и углубился в лес.

Высоки в нем деревья, странник, и настолько густы, что местами свету не больше, чем в ночь новолуния. И все же я пробивался вперед, часто сбиваясь с дороги.

Изредка из-за верхушек деревьев выглядывала фигура серой каменной женщины, сидящей на верху горы Привидении, и я направлялся к ее камням. Сердце мое сильно билось, пока я так бродил в темноте леса, среди ночной тишины, я все осматривался, не следят ли за мной глаза Аматонго. Но нет, духи не попадались, только изредка большие пятнистые змеи выползали из-под моих ног. Быть может, это и были Аматонго. Временами мелькал серый волк и прокрадывался между деревьями, следя за мной. А в больших ветвях глубоко, точно женщина, вздыхал ветер.

Я подвигался вперед, напевая и стараясь ободрить себя. Наконец, деревья поредели, местность стала повышаться, и опять блеснули небеса.

Но я утомил тебя рассказом, отдохни до завтра, и там я докончу его. Скажи мне только свое имя.

— Имя мое Умслопогас, сын Мопо! — ответил он. — Когда ты кончишь твой рассказ, я начну свой. А теперь давай слать!

Галаци вздрогнул. Услыхав имя гостя, он смутился, но ничего не сказал. Они легли спать, и Галаци закутал Умслопогаса шкурами лосей. Сам Галаци был такой крепкий, что улегся без всякого покрывала на голой скале.

Так почивали они, а вокруг пещеры выли волки, чуя кровь человеческую.

ГАЛАЦИ ПОКОРЯЕТ ВОЛКОВ

— Теперь слушай, Умслопогас, сын Мопо! — продолжал на другой день Галаци. — Пройдя через лес, я добрался как бы до колеи каменной колдуньи, сидящей вон там высоко и целые века выжидающей конца мира. Здесь уже весело играло солнце, здесь бегали ящерицы, порхали птицы, и хоть опять наступал вечер — я ведь долго бродил по лесу, — я уже больше не трусил. Я влез на крутую скалу, поросшую мелким кустарником, и наконец добрался до каменных колен колдуньи, представляющих площадку перед пещерой. Я заглянул за край скалы и, поверишь ли, Умслопогас, кровь моя похолодела, сердце замерло. Там, перед самой пещерой, валялось много больших волков. Одни спали, рыча во сне, другие грызли черепа убитых зверей, а еще другие сидели, как псы, оскалив зубы, высунув из разинутой пасти языки. Я вгляделся и различил за ними вход в пещеру, где по-видимому, находились кости юноши. Но мне не хотелось туда идти: я боялся волков, так как понял теперь, кого принимали за горных духов. Я решил бежать оттуда, но когда обернулся, то Великая Дубина «Страж Брода» размахнулась и хватила меня таким ударом по спине, каким храбрецы расправляются с трусами. Случайность ли, или «Страж» хотел пристыдить вооруженного им, этого я не знаю, но стыд охватил меня. Как, неужели вернуться назад, терпеть насмешки жителей крааля, старухи? Да разве в лесу ночью меня не загрызут духи? Лучше уж сейчас, поскорее попасться в их лапы. Не медля дольше, чтобы страх не обуял меня, я взмахнул дубиной и с боевым криком племени Галакаци вскочил на край скалы и бросился на волков. Они тоже вскочили и остановились, завывая с взъерошенной шерстью и с горевшими глазами. Их звериный запах доносился до меня. Но, увидев, что на них кинулся человек, они вдруг испугались и разбежались во все стороны, спрыгивая большими прыжками со скалистой площадки, изображающей колени колдуньи, так что скоро я очутился один у входа в пещеру. Сердце у меня росло в груди от радостного сознания, что я покорил волков, не зашибив ни одного, я гордо, точно петух по крыше, подошел к отверстию пещеры и заглянул в глубь ее. Как раз в эту минуту заходящее солнце яркими, красными лучами осветило темноту. Тогда, Умслопогас, я опять струсил!

— Видишь, вон там углубление в стене, огонь теперь освещает его? В том конце вышина пещеры в рост человека. Углубление узкое и не глубокое, оно точно выбуравлено железом. Человек мог бы сидеть в нем, да человек и сидел, или, скорее, то, что было когда-то человеком. Там находился остов, обтянутый почерневшей кожей. Зрелище это было ужасно. Он упирался на вытянутые руки и в правой держал кусок мяса. Мясо было наполовину съедено, видно, он поел перед смертью. Глаза этого скелета покрывала кожаная повязка, точно заслоняя от него что-то. Одной ноги не хватало, а другая свисала через край ниши. Под ней на земле валялось заржавленное лезвие сломанного копья.

— Подойди сюда, Умслопогас, тронь рукой стену пещеры. Она гладкая, не правда ли? Гладкая, как те камни, на которых женщины мелют зерна. А отчего она гладкая — спросишь ты — я могу тебе сказать. Когда я сквозь дверь пещеры смотрел внутрь, то видел следующее.

На полу лежала волчица, тяжело дыша, точно она пробежала много верст. Она казалась большой и свирепой. Близ нее находился волк, старый, черный, больше всех виденных мной, настоящий родоначальник, с серыми полосами на голове и на боках. Этот волк стоял на месте, но, пока я следил за ним, он вдруг побежал и подскочил высоко вверх к иссохшей ноге, свисавшей из скалистой трещины. Лапы его ударились о гладкую скалу, на секунду он за нее ухватился, щелкнув зубами на расстоянии копья от мертвеца, но сорвался с яростным рычанием и медленно прошелся по пещере.

Опять подбежал, подпрыгнул, опять щелкнули большие челюсти, и опять он, воя, упал. Тогда поднялась волчица, они вместе старались стащить высоко сидящую фигуру. Ничего не выходило. Ближе расстояния копья они не могли подпрыгнуть. Теперь, Умслопогас, тебе понятно, почему скала гладкая, блестящая.

Месяц за месяцем, год за годом волки старались достать кости мертвеца. Каждую ночь они, щелкая зубами, бросались на стену пещеры, никогда не достигая мертвой ноги. Одну ногу они пожрали, но другая оставалась недоступной.

Пока я следил, исполненный ужаса и удивления, волчица, высунув язык, прыгнула так высоко, что почти достала до висевшей ноги. Она упала назад, я увидел, что это ее последний прыжок, так как она надорвалась и лежала, громко воя, с струящейся изо рта черной кровью.

Волк все видел, он приблизился, обнюхал ее и, поняв, что она убилась насмерть, схватил ее за горло и стал теребить. Теперь пещера огласилась стонами, задыхающимся воем; волки катались по земле под сидящим высоко человеком. В багровом свете заходящего солнца эта картина, эти звуки были столь ужасны, что я дрожал, как ребенок.

Волчица заметно слабела, так как белые клыки самца глубоко вонзились ей в горло. Я понял, что настала минута покончить с ним.

После недолгой, но ужасной борьбы мне удалось уложить его ловким ударом дубины.

Немного погодя я оглянулся и увидал, что волчица опять стала на ноги, точно невредимая. Знай, Умслопогас, такова природа этих злых духов, что, грызясь постоянно, они не могут истреблять друг друга. Только человек может убить их и то с трудом. Итак, она стояла, поглядывая не на меня, даже не на мертвого самца, а на того, кто сидел наверху. Заметив это, я подкрался сзади и, подняв «Стража», опустил его вниз изо всей силы. Удар пришелся ей по шее, сломал шею, и она перекувырнулась и моментально издохла.

Отдохнув немного, я подошел к отверстию пещеры и выглянул. Солнце садилось, лес почернел, но свет еще сиял на лице каменной женщины, вечно восседающей на горе. Мне приходилось ночевать тут, так как, несмотря на полнолуние, я не смел спускаться на равнины один, окруженный волками и привидениями. А если один я не решался, то тем более не мог пойти, унося с собой сидящего в расщелине. Нет, приходилось оставаться, так что я вышел из пещеры к ключу, бьющему из скалы вон тут правее, и напился. Потом я вернулся, уселся у входа в пещеру и следил, как затухал свет на лице земли. Пока он угасал, стояла тишина, но потом проснулся лес. Поднялся ветер и развевал зеленые ветки, походившие на волны, слабо озаренные луной. Из глубины леса неслись завывания привидений и волков, им ответил вой с вершины скал, вот такой вой, какой мы слышим, Умслопогас, сегодня ночью!

Ужасно было сидеть здесь у входа, про камень я еще не знал, да если бы и знал, то не согласился бы остаться там внутри с мертвыми волками да с тем, кого они стремились пожрать. Я прошелся по площадке и посмотрел вверх. Свет месяца падал прямо на лицо каменной колдуньи. Мне показалось, что она смеется надо мной. Я тогда понял, что нахожусь на месте, где являются мертвецы, где злые духи, носящиеся по свету, гнездятся, как коршуны. Я вернулся в пещеру, чувствуя, что надо что-нибудь предпринять, иначе можно сойти с ума. Я притянул к себе труп мертвого волка и стал сдирать с него шкуру.

Я работал около часу, напевая и стараясь не думать ни о том, кто висел в расщелине, ни о завываниях, которыми оглашались горы. Но месяц все ярче освещал внутренность пещеры. Я мог различить форму костей висевшего, даже повязку на его глазах. Зачем завязал он ее? — размышлял я. — Разве, чтобы не видеть свирепых морд бросавшихся на него волков?

Между тем окружавший меня вой все приближался, я видел уже серые тени, подкрадывающиеся ко мне в сумерках. Вот совсем близко сверкнули огненные зрачки, острое рыло обнюхало волчий труп. С диким воем поднял я «Стража» и ударил. Раздался крик боли, что-то ускакало в темноту. Наконец, шкура была содрана, и я отбросил ее в сторону. Схватив тушу, дотащил ее до края скалы и оставил там. Немного погодя завывания стали приближаться, я увидел подкрадывающиеся серые тени. Они обступили тушу, накинулись на нее и жестоко дрались, разрывая на куски. Потом, облизываясь красными языками, волки убежали обратно в лес.

Во сне это было или наяву, наверное не знаю. Одно только помню, что я вдруг посмотрел вверх и увидел свет. Да, Умслопогас, это не мог быть свет месяца, падающий на сидевший скелет, нет, то был красный свет, фигура точно пылала в нем. Я все смотрел, мне показалось, что отвисшие челюсти дрогнули, что из пустого желудка,из высохшей груди донесся резкий, глухой голос:

— Привет, тебе, Галаци, сын Сигуяны, — сказал голос, — привет, Галаци-Волк! Скажи, что ты делаешь здесь, на горе Привидений, где столько веков уже каменная колдунья сторожит конец мира?

Я отвечал, Умслопогас, или мне казалось, что я отвечаю, ибо голос мой тоже звучал дико и глухо:

— Привет, тебе, мертвец, сидящий, как коршун на скале! Слушай, зачем я здесь на горе Привидений. Я пришел за твоими костями, чтобы твоя мать могла похоронить их.

— Много, много лет просидел я тут, Галаци, — отвечал голос, — следя, как привидения-волки подскакивают и стараются стащить меня вниз, так что скала стала гладкой под их скользящими лапами! Так просидел я еще живым семь дней, семь ночей, томясь голодом, с голодными волками подо мной. Так просидел я мертвым много лет в сердце каменной колдуньи, следя за месяцем, солнцем, звездами, прислушиваясь к вою волковпривидений, пожирающих все подо мной, проникаясь разумом вечной неподвижной колдуньи. Но мать мои была молода, прекрасна, когда я вступил в очарованный лес и взобрался на каменные колени. Как выглядит теперь она, Галаци?

— Она поседела, сморщилась, очень постарела! — отвечал я. Ее считают помешанной, однако я, по ее желанию, пришел разыскивать тебя, вооруженный «Стражем», принадлежавшим твоему отцу и перешедшим теперь ко мне!

— Он останется при тебе, Галаци, — сказал голос, — потому что ты один не побоялся волков, чтобы предать меня погребению. Слушай же, ты проникнешься разумом вечной, давно окаменелой колдуньи, ты и еще другой. Не волков ты видел, не волков убил, нет, это души злых людей, живших в давно прошедшие времена, обреченных скитаться по земле, пока не истребит их человек. Знаешь ли ты, как жили эти люди, Галаци, чем они питались? Когда просветлеет, взберись на каменные плечи колдуньи, загляни во впадину между ее грудей. Тогда увидишь, как жили эти люди. Им произнесен приговор, они обречены блуждать истощенные, голодные, в волчьем обличье, пребывая на горе Привидений, где когда-то жили, до тех пор, пока не погибнут от руки человека. Раздирающий голод заставляет их годами тянуться к моим костям. Ты убил их царя, а с ним и царицу. Слушай дальше, Галаци-Волк, выслушай, каким разумом я награжу тебя. Ты станешь царем волков-привидений, ты, да еще один, принесенный тебе львом. Обмотай по плечам черную шкуру — тогда волки пойдут за тобой, все оставшиеся триста шестьдесят три волка, и пусть тот, кто явится к тебе, наденет серую шкуру. Куда вы двое поведете их, там они все пожрут, принося всем смерть, а нам — победу. Знай одно, что они сильны только в тех местах, где прежде добывали себе пищу. Недобрый дар взял ты от моей матери, дар «Стража». Хотя без него ты бы никогда не одолел царя волков, но зато, приобретя его, ты сам погибнешь. Завтра снеси меня обратно к матери, чтобы мне уснуть там, где уже не мечутся духи-волки. Галаци, я кончил!

По мере того, как он говорил, голос мертвеца становился все глуше, так что я еле различал слова. Однако я успел спросить его, кого же принесет лев, кто поможет мне управлять волками-привидениями, как зовут этого пришельца? Тогда мертвец ответил столь тихо, что если бы не окружающая тишина, я бы не расслышал:

— Его зовут Умслопогас-Убийца, сын Чеки, Льва зулусского!

Тут Умслопогас вскочил с места.

— Мое имя Умслопогас, — сказал он, — но я не убийца, так как я сын Мопо, а не Чеки. Ты видел это во сне, Галаци, а если нет, то мертвец солгал тебе!

— Может быть, я и видел сон, — ответил Галаци-Волк, — может быть солгал мертвец. Все же, если в этом он солгал, то, как ты увидишь, относительно другого, он сказал правду!

После этих слов, услышанных наяву или во сне, я действительно заснул, а когда проснулся, то лес застилали облака тумана, слабый, серый свет скользил по лицу той, что сидит на камне. Я вспомнил про свой сон и захотел проверить его. Я встал и, выйдя из пещеры, нашел место, где мог взобраться до грудей и головы каменной колдуньи. Я полез, и в это время солнечные лучи заиграли на ее лице. Я им обрадовался, но по мере того, как приближался, сходство с женским лицом утрачивалось; я уже ничего не видел перед собой, кроме шероховатых скалистых глыб. Так всегда бывает с колдуньями, Умслопогас, будь они каменные или живые — при приближении они меняются!

Теперь я находился на груди горы и сначала бродил взад и вперед между каменными глыбами. Наконец, я набрел на расщелину, шириной в три мужских прыжка и длиной в полполета копья. Близ этой расщелины лежали большие, почерневшие от огня камни, а около них сломанные горшки и кремневый нож. Я заглянул в расщелину: она была глубока, сыра и вся поросла зеленым мохом да высокими папоротниками.

— Вернувшись, я сделал следующее. Я содрал и с волчихи шкуру. Когда я кончил, солнце уже взошло и пора было выступить! Но один я не смел уйти, надо было захватить с собой сидящего в скалистой щели. Я очень боялся этого мертвеца, говорившего со мной во сне. Но я обязан был его взять, так что, навалив один на другой камни, я добрался до него и снес вниз. Только из кожи и костей, он оказался очень легким. Спустив его, я обвязал вокруг себя волчью шкуру, оставил кожаный мешок, куда скелет не помещался, и, подняв себе мертвеца на плечи, как ребенка, держа его за оставшуюся ногу, направился в крааль.

По откосу, зная дорогу, я шел скоро, ничего не видя и не слыша. Я вступил в лесной мрак. Тут пришлось умерить шаг, чтобы ветви не ударяли мертвеца по голове. Так я шел, подвигаясь в глубь леса. Тогда справа от меня раздался волчий вой, слева ему ответили другие завывания, послышался еще вой за мной, впереди меня. Я шел смело, боясь остановиться, направляясь по солнечным лучам, изредка красневшим сквозь большие деревья. Теперь я уже различал крадущиеся на моем пути серые и черные тени, обнюхивающие на ходу воздух. Наконец, я дошел до открытого места и, о ужас! — все волки мира собрались тут. Сердце у меня замерло, ноги задрожали, со всех сторон были звери, большие, голодные. Я стоял неподвижно, занеся дубину, а они тихо подползли, ворча, бормоча, образуя вокруг меня большой круг. Но они на меня не бросились, а только подкрадывались все ближе. Один из них прыгнул, но не на меня, а на то, что я держал на плечах. Я двинулся в сторону, он промахнулся и, упал на землю, стал жалобно, точно испуганно, визжать. Тогда припомнилось мне предсказание в моем сне, что мертвец наградит меня разумом, сделающим меня царем волков-привидений, меня и еще другого, принесенного мне львом.

Разве это не оправдалось, разве не растерзали бы меня волки?

На минуту я задумался, потом крикнул, завыв, подобно волку. Тогда все волки откликнулись могучим, протяжным воем. Я протянул руку, позвал их. Они подбежали, окружили меня, но вреда не причинили, — напротив, они красными языками лизали мне ноги, дрались, чтобы стать ко мне ближе и терлись о меня, как коты.

Один еще попробовал схватить несомого мной, но я ударил его «Стражем», и он улизнул, как наказанный пес. К тому же другие искусали его так, что он взвыл.

Я уже знал, что мне нечего бояться, я стал главой духовволков, поэтому пошел дальше, и за мной побежала вся стая.

И я все шел, а они покорно следовали; упавшие листья шуршали под их ногами, подымалась пыль. Наконец показалась лесная опушка.

Тут я подумал, что, окруженного волками, меня не должны видеть люди, иначе они примут меня за колдуна и убьют. На опушке я остановился и приказал волкам идти обратно Они жалобно взвыли, точно жалея обо мне, но я крикнул им, что вернусь опять, что буду управлять ими. Слова мои точно отозвались в их диких сердцах. Они повернули и завывая пошли, так что скоро я остался один.

Теперь Умслопогас, пора спать, завтра ночью я докончу рассказ.

БРАТЬЯ ВОЛКИ

На следующую ночь Умслопогас и Галаци опять грелись у огня на пороге пещеры, вот как мы сидим теперь, отец мой, и Галаци продолжал рассказ:

— Я пошел дальше и пришел к реке. Уровень воды настолько понизился, что я мог достать дно ногами и переправился вброд. Между тем люди на другом берегу разглядели мою ношу, а также волчью шкуру на моей голове. Они побежали к краалю, крича: «К нам по воде идет кто-то на спине у волка!»

Когда я подошел к краалю, все жители его собрались встретить меня, кроме старухи, которая не могла так далеко идти. Когда увидели меня, спускающимся с горы, и поняли, что я несу на плечах, то всех обуял страх. Но удивленные, они не убежали, а только молча пятились предо мной, держась друг за друга. Я тоже медленно продвигался, тока не приблизился к краалю. Старуха сидела у ворот, греясь в полуденных лучах. Я подошел к изгороди и, сняв с плеч ношу, опустил ее на землю со словами:

— Женщина, вот сын твой! С большим трудом вырвал я его из когтей привидений, там их много наверху. Он весь тут, кроме одной ноги, не найденной мною. Возьми его теперь, предай погребению, ибо общество его мне тягостно.

Она вгляделась в лежавшего перед ней, протянула иссохшую руку, сорвала повязку с провалившихся глаз. Потом с диким воплем обхватила руками шею мертвого.

Она вскрикнула еще раз, стоя неподвижно с протянутыми руками. Тут пена выступила у нее изо рта, и она упала мертвая на труп сына. Наконец, кто-то из жителей закричал: «Как зовут этого человека, отвоевавшего тело у духов?»

— Галаци, зовут меня! — отвечал я.

— Нет, не так, твое имя Волк, вот и волчья шкура на твоей голове!

— Галаци имя мое, а Волком ты прозвал меня, но пусть я назовусь Галаци-Волк!

— И вправду, волк, смотрите, как он скалит зубы, не человек он, братья, нет!

— Ни то, ни другое, просто колдун! — закричали все, — Только колдун мог пробраться через лес и влезть на каменные колени!

— Да, да, это волк, это колдун! Убейте его, убейте колдуна-волка, пока он не навлек на нас своих духов!

Они подбежали ко мне с поднятыми копьями.

— Да, я волк, — закричал я. — Да, я колдун, я пойду за волками и привидениями и приведу их к вам!

С этими словами я повернулся и побежал так скоро, что они не могли меня догнать. По дороге мне попалась девушка, она несла на голове корзину с хлебами, а в руках мертвого козленка. Я дико взвыл, набросился на нее, вырвал хлебы и козленка и побежал дальше к реке.

Перейдя речку, я спрятался на ночь в скалах и съел свою добычу.

Встав на заре, я стряхнул росу с волчьей шкуры, потом вступил в лес и завыл по-волчьи. Волки-привидения узнали мой голос и откликнулись издалека. Скоро раздался их топот, и волки обступили меня целыми десятками и ласкались ко мне. Я сосчитал их, оказалось, триста шестьдесят три зверя.

Тогда я направился в пещеру и вот живу здесь с волками уже двенадцать месяцев. С ними я охочусь, с ними свирепствую, они меня знают и слушаются меня! Теперь, Умслопогас, я покажу тебе их! — И Галаци, надев на юношу волчью шкуру, протяжно завыл. Еще не успело замереть эхо, как с вышины скал, из глубины леса, с востока, с запада, с севера, с юга раздались ответные завывания. Волки приближались — вот раздался топот, и подскочил большой серый волк, а за ним много других. Они бросились к Галаци, ласкаясь к нему, но он отстранил их ударами «Стража». Тогда, заметив Умслопогаса, они, раскрыв пасти, накинулись на него.

— Смирно! Не двигайся! — крикнул Галаци. — Не бойся.

— Я привык к собачьим ласкам! — отвечал Умслопогас. — Что же в них страшного?

Он говорил смело, но в душе трусил, так как зрелище было самое ужасное. Волки набросились на него со всех сторон, разинув пасти, почти закрывая его. Но ни один волк не тронул его, подскакивая, звери обнюхивали шкуру и тогда ласкались и лизали его. Умслопогас увидел, что самцы перестают на него бросаться, но самки еще толпились кругом, узнавая шкуру волчихи. Все звери были большие, истощенные, голодные, все зрелые — детенышей вовсе не было,

— и столь многочисленные, что при луне их трудно было сосчитать. Вглядевшись в их красные глаза, Умслопогас почувствовал, что сердце его становится волчьим. Подняв голову, он тоже взвыл, и самки завыли в ответ.

— Стая собрана, пора на охоту! — крикнул Галаци. — Поторопимся, дружище, нам этой ночью предстоит дальний путь! Эй, Черный Клык! Серое Рыло, эй, слуги мои, черные, серые, вперед, вперед!

Он с криком прыгнул вперед, за ним Умслопогас, а позади их устремились волки-привидения. Они сбежали, как лани с горных уступов, перескакивая со скалы на скалу и вдруг, перед самой чащей, остановились.

— Я чую добычу! — крикнул Галаци. — Вперед, слуги мои, вперед!

Вскоре из лесу выскочил буйвол, и волки кинулись за ним. Буйвол, спасаясь от преследователей, летел со всех ног, но Умслопогас, опередив других и даже Галаци, нагнал его, вскочил на спину и ударил копьем. Животное закачалось и рухнуло на землю. В это время подоспели остальные волки и поделили между собой добычу.

Вскоре после охоты Умслопогас рассказал Галаци свою историю, и тот спросил его, останется ли он с ним жить, разделит ли власть над волками или отправится разыскивать отца своего, Мопо, в краале Чеки.

Умслопогас признался, что хочет только разыскать свою сестру Наду, о которой он ни на минуту не забывал, но Галаци уговорил его подождать до возмужалости, и он остался.

Друзья на глазах у всех волков заключили кровавый братский союз до смерти, и волки завыли, почуяв человеческую кровь. С той поры братья во всем были за одно, и волки-духи откликались на голоса обоих. Не одну потом лунную ночь они охотились вместе, добывая себе пищу. Иногда они переправлялись через реку, охотились по равнинам, так как в горах водилось мало дичи. Тогда, заслышав могучий вой, жители крааля выходили из шалашей и, следя, как стая неслась по степи, говорили, что это носятся духи, и со страхом прятались. Однако братья-волки и их стая до сих пор не убивали еще людей.

После нескольких месяцев жизни на заколдованной горе Умслопогасу стала сниться Нада. Просыпаясь, он подумывал о том, как бы разузнать про меня, про отца его, Мопо, а также про ту, кого он считал матерью, про сестру Наду и про всех остальных родителей.

Однажды он оделся, прикрыв наготу и оставив Галаци, и спустился в тот крааль, где жила прежде старуха. Там он выдал себя за молодого человека, сына одного вождя из далекой страны, ищущего себе жену. Жители крааля выслушали его, хотя вид его показался им диким, свирепым, а кто-то из них даже спросил, не он ли Галаци-Волк, Галаци-Колдун.

Умслопогас отвечал, что он ничего про Галаци не знает, а еще менее про каких-то волков. Пока они так рассуждали, в крааль вступил отряд из пятидесяти воинов. Умслопогас узнал в них воинов Чеки и сначала хотел заговорить с ними, но Элозий внушил ему молчать, так что он сел в углу большого шалаша и стал прислушиваться. Немного погодя, начальник крааля, страшно струсивший, так как думал, что отряд послан умертвить его, а также все ему подвластное, спросил одного из пришельцев, что ему нужно.

— Дело наше небольшое, но бесполезное. Царь послал нас разыскивать некоего юношу Умслопогаса, сына Мопо, царского врача. Мопо распустил слух, что юношу растерзал лев вот в этих горах; Чека желает убедиться, насколько это правда.

— Не видали мы никакого такого юношу! — ответил начальник. — Да на что он вам?

— Мы исполним приказание, убьем его!

Подождете еще! — подумал про себя Умслопогас

— Что за человек этот Мопо? — спросил опять начальник крааля.

— Он злоумышленник, — ответил вождь, — и царь уже умертвил всех его родных, всех мужей, жен и детей.

СМЕРТЬ ЦАРСКИХ ПАЛАЧЕЙ

Услышав эти слова, Умслопогас вскипел гневом, так как любил меня, Мопо, и считал погибшим с остальными своими родными. Он смолчал, но выждав, когда никто не смотрел в его сторону, проскользнул за спинами военачальников и достиг двери шалаша. Он быстро выбрался из крааля и скорым бегом, перейди речку, поднялся в гору Привидений.

Между тем военачальник спросил главу крааля, знает ли он что-нибудь про искомого юношу. Начальник рассказал про Галаци-Волка, но вождь ответил, что это не мог быть он, так как Галаци уже много месяцев обитает на горе Привидений.

— Есть тут еще другой юноша, — сказал начальник, — это незнакомец высокого роста, сильный, с глазами, сверкающими, как копья. Он здесь, в шалаше, сидит вон там, в тени!

Военачальник заглянул в угол, но Умслопогас уже исчез.

— Юноша убежал, — сказал он, — как же никто это не заметил? Уж не колдун ли он? И вправду, до меня дошли слухи, будто на горе обитают двое и что оба они по ночам охотятся с привидениями, но я не уверен, что это так!

— Тебя стоит убить, — сказал разозленный вождь, — ты дал юноше убежать: несомненно, он Умслопогас, сын Мопо!

— Я не виноват, — сказал начальник крааля, — оба эти юноши колдуны, они могут являться и исчезать, как им вздумается. Только помни одно, царский гонец, если ты собираешься на гору Привидений, то иди один, без твоих воинов, потому что туда никто не смеет влезть!

— А я посмею, завтра же! — ответил военачальник. — Мы становимся храбрыми в краале Чеки, мои люди не боятся ни копий, ни духов, ни диких зверей, ни колдовства, они боятся лишь царского слова. Солнце садится, накорми нас, завтра мы пойдем в гору!

Так, отец мой, говорил безумный вождь, которому не суждено было видеть другого заката солнца.

Между тем Умслопогас достиг горы, и, когда пришел Галаци, Умслопогас в нескольких словах рассказал ему все случившееся.

— Тебе грозила опасность! — сказал Галаци. — Что же дальше?

— А вот что! — ответил Умслопогас. — Наше войско томится по человечьему мясу. Накормим его досыта воинами Чеки, вон они там засели в краале, чтобы убить меня. Я хочу отомстить за отца, Мопо, за всех своих убитых родственников, за матерей, за жен Мопо. Что ты скажешь?

Галаци расхохотался:

— Славно придумал, брат! Мне надоело охотиться за зверями и в эту ночь погонимся за людьми!

Они отдохнули, поели, затем, вооружившись, вышли. Галаци завыл, волки сбежались десятками, пока наконец не собрались все. Тогда он обошел их, потрясая «Стражем», а звери сидели на задних лапах, следя за ним огненными зрачками.

Потом стая, по обыкновению, разделилась. Самки пошли за Умслопогасом, самцы — за Галаци. Неслышно, быстро спустились они в равнину, переплыли реку и остановились на том берегу, на расстоянии восьми полетов копья от крааля. Братья-волки стали совещаться. Они порешили так, что Галаци с самцами направятся к северным воротам, а Умслопогас с самками — к южным. Тихо, благополучно добрались они до ворот, так как по знаку братьев волки перестали выть. Ворота заросли терном, но братья отодрали его и сделали проход. В это время от треска сучьев в краале проснулись собаки и услыхали запах волков, следовавших за Умслопогасом. Собаки с лаем выбежали, быстро достигли южных ворот крааля и набросились на Умслопогаса, раздвинувшего терновник. Когда волки завидели собак, им удержу не было, они тоже бросились на них и рвали на части. Шум этой драки долетел до воинов Чеки и до жителей крааля, так что они вскочили от сна, хватаясь за оружие. Выходя из шалашей, они видели освещенного луной человека, одетого в волчью шкуру, бежавшего через тот загон, где обыкновенно находился скот, когда он не пасся в высокой траве лугов. За человеком следовали бесчисленные волки, серые и черные. Тогда жители крааля завопили в страхе, что это привидения, и повернули к северным воротам. Но, о ужас! И тут им встретился человек в волчьей шкуре и тоже множество волков серых и черных.

Тогда одни люди падали на землю с отчаянными криками, другие старались убежать; большая же часть воинов, а с ними жители крааля собрались группами, решив, несмотря на свой страх, храбро умереть под зубами духов.

Умслопогас громко завыл, взвыл также Галаци. Они кинулись на воинов, на жителей крааля, с ними кинулись и волки. К небесам поднялись стоны, вопли, а серые волки все наскакивали, рвали, кусали. Они не боялись ни копий, ни керри.

Воины некоторых убили, но остальные не унимались. Скоро отряды людей разбились, на каждом человеке уже висело по два-три волка, таща его к земле. Некоторые люди убежали, но волки выслеживали их и раздирали на куски, прежде чем те успевали добраться до ворот крааля. Братья волки свирепствовали. «Страж» неутомимо работал, многие склонялись под ним, часто сверкало при луне занесенное копье Умслопогаса. Наконец, все кончилось: в краале не оставалось никого живого, и проголодавшиеся за долгое время волки теперь, насыщаясь, угрюмо ворчали. А братья, сойдясь, радовались звериной радостью, оттого что убили тех, кто пришел их убивать. Они созвали волков и приказали им обыскать шалаши: волки ворвались туда, как собаки в лесную чащу, терзали спрятавшихся там людей или, выгнав их наружу, затравливали тут. Вдруг какой-то высокий человек выскочил из последнего шалаша. Волки кинулись к нему, но Умслопогас отогнал их, так как узнал лицо этого человека. Это был тот самый военачальник, которому Чека поручил убить Умслопогаса. Отогнав зверей, юноша подошел к вождю со словами:

— Привет тебе, царский вождь! Поведай нам, что привело тебя сюда, поведай нам это здесь, под тенью той, что сидит на камне!

Он указал копьем на серую колдунью горы Привидений, ярко освещенную месяцем.

Военачальник не лишен был благородства, хотя и прятался от волков. Он смело ответил:

— Какое тебе дело, колдун? Все равно твои духи порешили мое дело, пусть они покончат и со мной!

— Не торопись так, — сказал Умслопогас, — скажи-ка лучше, не послали ли тебя разыскивать некоего юношу, сына Мопо?

— Ты не ошибся, — ответил вождь. — Я, правда, искал юношу, а нашел только злых духов! — Он взглянул на волков, раздиравших добычу.

— А вот скажи мне, — продолжал Умслопогас, сдергивая с головы шкуру, так что свет луны падал на него, — скажи, признаешь ли ты лицо того юноши, тобой искомого?

— Да, признаю! — ответил пораженный вождь.

— Ага, — засмеялся Умслопогас, — узнал? Дурень ты, ведь я угадал, какое тебе дано поручение, слышал твою болтовню, и вот мой ответ тебе! — Он указал на груды мертвых тел. — Теперь выбирай, да поживей! Хочешь спастись бегством, нагоняемый всей стаей, или померяешься силами вот с этими четырьмя? — Он указал на Серое Рыло, на Черный Клык, на Кровь и на Смертоносца. Волки слушали, глотая слюни. — А, может быть, ты выступишь против меня, если же я паду, то против того, кто сражается дубиной, кто вместе со мной правит этим серым и черным войском?

— Я боюсь привидений, но не людей и не колдунов, — ответил вождь.

— Идет! — крикнул Умслопогас, потрясая копьем. Тогда они, подбежав друг к другу, вступили в яростный поединок. Скоро копье Умслопогаса сломалось о щит вождя, и он остался обезоруженным. Умслопогас повернулся и быстро побежал, перепрыгивая через волков, а вождь настигал его, занося копье и издеваясь над ним.

Галаци удивлялся, что Умслопогас трусит одного человека и мечется во все стороны, опустив глаза в землю. Вдруг следовавший за ним Галаци заметил, как он вспорхнул, будто птица, и нагнулся к земле. Потом закрутился на месте, и что же — в руках его была секира. Вождь кинулся на него, но Умслопогас с разбега ударил, и лезвие большого, занесенного над ним копья, упало на землю, выбитое из рукоятки. Снова Умслопогас ударил, лунообразная секира, проткнув толстый щит, вонзилась глубоко в тело. Тогда военачальник всплеснул руками и упал на землю.

— Ага! — крикнул Умслопогас. — Ты искал юношу, а нашел секиру; спи сладко, вождь Чеки!

Затем Умслопогас обратился к Галаци со словами:

— Я вперед не буду сражаться копьем, а одной только секирой. Это, отыскивая ее, я так убегал, точно трус. Но эта секира плохая, видишь, рукоятка переломилась от силы удара. Я хочу добыть ту большую секиру Джиказы, прозванную «Виновник Стонов», о которой мы столько наслышались, так чтобы секира с дубиной работали вместе.

— Но, это в другую ночь! — сказал Галаци. — На первый раз и этого довольно. Теперь разыщем утварь и хлеб, это пригодится нам, а потом до зари скорее назад, в гору!

Так вот, как братья-волки умертвили отряд Чеки, и это еще был один из первых разгромов, удавшихся им с помощью волков. Каждую ночь они свирепствовали в стране, нападая на тех, кого ненавидели, и уничтожали всех. Слава их и волковпривидений все росла, скоро страна совсем опустела. Однако, они заметили, что волки не соглашаются переходить границы, не хотят повсюду драться. Так, однажды ночью братья собрались напасть на крааль племени Секира, где жил вождь Джикази, прозванный непобедимым, владевший секирой «Виновник Стонов». Но когда они подбирались к краалю, волки вдруг повернули обратно. Тут Галаци припомнился его сон, когда с ним беседовал Мертвый в пещере и предупреждал его, что только там, где когда-то охотились людоеды, могут охотиться и волки.

Братья ни с чем вернулись домой, но Умслопогас стал обдумывать свой план добычи секиры.

УМСЛОПОГАС ДОСТАЕТ СЕКИРУ

Прошло уже не мало времени с тех пор, как Умслопогас встретился с Галаци. Юноша вырос и превратился в храброго, сильного мужчину, но до сих пор не достал еще секиру «Виновник Стонов».

Иногда он прятался в камышах у реки, посматривая на крааль Джиказы Непобедимого, следя за воротами крааля. Раз он заметил высокого человека, несшего на плече блестящую секиру с рукояткой из клыка носорога. С тех пор желание владеть секирой все сильнее овладевало Умслопогасом.

Несмотря, однако, на такое сильное желание, он не видел возможности добыть секиру. Случилось так, что однажды к вечеру, когда Умслопогас спрятался в камышах, он увидел девушку, стройную и прекрасную, с кожей, такой же блестящей, как медные украшения на ее теле. Она тихо шла по направлению к месту, где он лежал, не остановилась у края камышей, а вошла в них и, усевшись на земле на расстоянии полета копья от Умслопогаса, стала плакать, сквозь слезы разговаривая сама с собой.

— Пусть бы волки-привидения напали на него, на все его имущество, — рыдала она, — пусть напали бы и на Мезило. Я готова сама натравить их, готова быть растерзанной их клыками. Лучше умереть под зубами волков, чем отдать себя этому толстому борову Мезило! А я, если меня за него выдадут, я вместо поцелуев пырну его ножом. Если бы я распоряжалась волками, захрустели бы кости в краале Джиказы, до новолуния, всех бы загрызли.

Умслопогас все это слышал и вдруг предстал перед девушкой. Он был высок, имел дикий вид, а клыки волчицы сверкали на его лбу.

— Девица! Волки-привидения наготове, — сказал он. — Они всегда к услугам тех, кто в них нуждается!

Увидав его, девушка слабо вскрикнула, потом притихла, пораженная ростом и свирепым взглядом говорившего с ней.

— Кто ты? — спросила она. — Кто бы ты ни был, я не боюсь тебя!

— Напрасно, девица, меня все боятся, и недаром. Я один из прославленных братьев-волков, я колдун с горы Привидений. Берегись, как бы я не убил тебя! Не трудись звать на помощь, я бегаю скорее, чем твои соплеменники!

— Я никого звать не собираюсь, человек-волк, только стоит ли убивать такое молодое существо, как я?

— Твоя правда, девица! — ответил Умслопогас. — Но скажи мне, о каком Джиказе и Мезило говорила ты? Твои речи дышали яростью, они любы моему сердцу!

— Ты, как видно, подслушал их, — ответила девушка, — можно не повторять!

— Как хочешь, милая! Расскажи лучше про себя, быть может, я могу тебе помочь!..

— Не о чем рассказывать, история моя коротка и обыденна. Зовут меня Зинитой, а Джиказа Непобедимый приходится мне отчимом. Он женился на моей покойной матери, но я не его крови. Теперь он сватает меня некоему Мезило, толстому старику, которого я ненавижу, но Джиказу прельщает количество предложенного за меня скота!

— Нет ли у тебя кого другого на примете? — сказал Умслопогас.

— Никого нет! — ответила Зинита, глядя ему пристально в глаза.

— Так как же избежать Мезило?

— Одно спасение — смерть, человек-волк. Умирая, я спасусь, умрет Мезило — тоже самое, впрочем, это ни к чему, так как меня выдадут за другого; если же Джиказа умрет, вот тогда хорошо! Скажи, человек-волк, разве не проголодалось твое войско?

— Сюда я не могу их привести, — ответил Умслопогас, — как же быть?

— Есть еще способ, — сказала Зинита, — только бы человек нашелся! — Опять она так странно посмотрела, что в нем кровь загорелась.

— Слушай, знаешь ли ты, кто правит нашим племенем? Им правит владеющий секирой «Виновник Стонов». Тот, кто на войне выбьет секиру из рук держащего ее, тот станет новым вождем. Но если сражающийся секирой умрет непобежденным, тогда сын займет его место и право на секиру. Так было с четырьмя поколениями, ибо до сих пор владеющий «Виновником Стонов» всегда оставался непобежденным. Но я также слышала, что прадед Джиказы обманом добыл секиру. Когда она легко ранила его, он упал, притворяясь мертвым. Тогда владетель секиры засмеялся и хотел отойти, но прадед Джиказы вскочил позади, пронзил его копьем и таким образом сделался вождем племени. Поэтому сам Джиказа, убивая секирой, всегда отсекает головы.

— А многих он убивает? — спросил Умслопогас.

— Да, за последние годы многих, — сказала девушка, — никто не может противостоять ему, никакие силы, потому что вооруженный «Виновником Стонов», он непобеждаем и сражаться с ним — это идти на верную смерть. Пятьдесят один человек пробовали, и вот перед шалашом Джиказы валяются их белые черепа. Помни одно — секира добывается в сражении, краденая или найденная случайно, она теряет силу, даже приносит позор, смерть завладевшему ею!

— Как же сойтись с Джиказой?

— А вот как. Раз в год, в первый день новолуния, летом Джиказа созывает совет военачальников. Тут он вызывает желающих, одного или многих, сразиться с ним из-за секиры, стать вождем вместо него. Если один человек выступит, они идут в загон, и там дело кончается. Тогда, отрубив врагу голову, Джиказа возвращается на совет. Всем дозволяется участвовать на совете, и Джиказа обязан драться со всеми, кто бы ни принял его вызов!

— Не пойти ли мне туда? — сказал Умслопогас.

— После этого совета, в следующее новолуние, меня выдадут за Мезило!

— сказала девушка. — Тот, кто покорит Джиказу, станет вождем и может выдать меня за кого хочет!

Тут Умслопогас понял ее намек, понял, что понравился ей, и мысль эта тронула его, до сих пор чуждавшегося женщин.

— Если случайно я там буду, если стану править племенем секиры, благодаря железной владычице секире «Виновник Стонов», то знай, девица Зинита, что и ты заживешь в ее тени!

— Я согласна, Волк-человек, хотя многие бы побоялись жить в этой тени. Но раньше добудь секиру, многие пытались, а никому не удалось!

— Кому-нибудь должно удасться! — сказал он. — До свидания!

С этими словами Умслопогас бросился в реку и быстрыми размахами поплыл по течению.

Девушка Зинита следила за ним, пока он не скрылся из виду, и любовь охватила ее сердце, любовь свирепая, ревнивая, сильная. Он же, направляясь к горе Привидений, думал больше о «Виновнике Стонов», чем о девице Зините, так как в глубине души Умслопогас предпочитал войну женщинам, хотя именно женщины внесли горе в его жизнь.

Пятнадцать дней до новолуния Умслопогас много думал и мало говорил. Однако, он рассказал Галаци часть правды и объявил о своем намерении сразиться с Джиказой Непобежденным изза секиры «Виновник Стонов».

Галаци советовал оставить это, говорил, что воевать с волками вернее, чем разыскивать какое-то неведомое оружие. Он сообщил также, что добычей секиры дело не кончится, придется отвоевать девушку, а от женщин он не ждал добра. Разве не женщина отравила его отца в краале Галакази? На все эти доводы Умслопогас ничего не отвечал, так как сердце его жаждало и секиры, и девушки, но первой больше, чем второй.

Между тем время шло, и настал день новолуния. На заре этого дня Умслопогас надел охотничью сумку, обвязав под ней, вокруг бедер, шкуру волчихи. В руки он взял толстый боевой щит, сделанный из кожи буйвола, и еще ту самую лунообразную секиру, которой он убил вождя Чеку.

— И с таким оружием выступаешь ты против Джиказы? — сказал Галаци, косо поглядывая на него.

— Ничего, она послужит мне! — ответил Умслопогас.

Когда он поел, они медленно спустились с горы, и так как Умслопогас сберегал силы, то перешли речку вброд. На том берегу Галаци спрятался в камышах, чтобы не быть узнанным. Тут Умслопогас простился с ним, не зная, удастся ли им свидеться. Добравшись до ворот крааля, он заметил, что много людей проходят в них и смешиваются с толпой. Скоро все пришли к открытому пространству перед шалашом Джиказы, где собрались его советники. Посреди них, перед кучей черепов, сидел, сверкая глазами, сам Джиказа, страшный, надменный, волосатый человек. К руке его прикреплена была кожаным ремнем великая секира «Виновник Стонов», и каждый, подходя, приветствовал ее, называя Инкозикас, т.е. владычицей. Самому Джиказе никто не кланялся.

Умслопогас сел в толпе перед советниками, никто не обратил на него внимания, кроме Зиниты, уныло двигавшейся взад и вперед, угощая пивом царских наперсников. Близко к Джиказе, по его правую сторону, сидел жирный, маленький человек с блестящими глазками, жадно следившими за Зинитой.

«Вероятно, это — Мезило!» — подумал Умслопогас. Немного погодя, Джиказа заговорил, ворочая глазами:

— Послушайте, советники мои, что я решил! Я решил выдать падчерицу мою Зиниту за Мезило, только мы еще не сошлись с ним на свадебном подарке. Я требую от Мезило сотню голов скота, потому что девушка прекрасна, стройна и безупречна. Да к тому же, она мне дочь, хоть и не моей крови. Но Мезило предлагает только пятьдесят голов, так что предоставляю вам помирить нас!

— Пусть так, повелитель секиры! — ответил один из советников. — Но прежде, о, Непобежденный, ты обязан в этот день года, согласно древнему обычаю, вызвать всенародно желающих сразиться с тобой за «Виновника Стонов» и за права власти над племенем Секиры!

— Какая тоска! — ворчал Джиказа. — Когда же этому конец? В юности моей я уложил пятьдесят трех человек и с тех пор все выкрикиваю свой вызов, точно петух на навозной куче, и никто его не принимает! Так слушайте же: есть ли между вами желающий вступить в поединок со мной, Джиказой, за великую секиру «Виновник Стонов»? Она будет принадлежать отвоевавшему ее, а с ней и владычество над племенем Секиры!

Все это он пробормотал скоро, точно молился духу, в которого не верил, и опять заговорил о скоте Мезило и о девице Зините. Но вдруг поднялся Умслопогас и, поглядывая на него из-за своего боевого щита, закричал:

— Есть, Джиказа, желающий сразиться с тобой за «Виновника Стонов» и за связанное с этим оружием право власти!

Тут вся толпа расхохоталась, а Джиказа сверкнул глазами.

— Опусти твой большой щит, выходи! — сказал он. — Выходи, назови свое имя, свое происхождение, ты, дерзающий сразиться с Непобежденным за древнюю секиру!

Тогда Умслопогас выступил вперед и показался всем таким свирепым, несмотря на молодость, что никто не рассмеялся.

— Что тебе, Джиказа, в моем имени, в родстве? — сказал он. Брось это, поторопись лучше сразиться со мной, как исстари заведено, так как я жажду владеть «Виновником Стонов», занять твое место и решить вопрос о скоте Мезило Борова. Когда я тебя убью, то выберу себе такое прозвище, какого никто еще не носил!

Опять народ смеялся, но Джиказа вскочил, захлебываясь от ярости.

— Как? Что такое? — сказал он. — Ты осмеливаешься так говорить со мной, ты, неповитый младенец, со мной, Непобежденным, владетелем секиры! Не думал я дожить до подобного разговора с длинноногим щенком. Пошел в загон! Я отсеку голову этому хвастуну! Он хочет меня заместить, отобрать право, которым, благодаря секире, пользовался я и четыре поколения моих предков. Вот сейчас я размозжу ему голову, и тогда мы обратимся к делу Мезило!

— Прекрати болтовню! — перебил его Умслопогас. — Если же не умеешь молчать, то лучше попрощайся с солнцем!

Тут Джиказа задохнулся от бешенства, пена выступила у него изо рта, так что он больше не мог говорить. Это забавляло всю толпу, кроме Мезило, косо поглядывавшего на высокого, свирепого незнакомца, и Зиниты, глядевшей на Мезило тоже без особой любви.

Все двинулись к загону, и Галаци, издалека заметив это, не мог больше удержаться и, подойдя, смешался с толпой.

УМСЛОПОГАС СТАНОВИТСЯ ВОЖДЕМ ПЛЕМЕНИ СЕКИРЫ

Когда Умслопогас и Джиказа Непобежденный пришли в загон, они остановились посреди его, на расстоянии десяти шагов друг от друга.

Умслопогас, вооруженный большим щитом и легкой, лунообразной секирой, а Джиказа — «Виновником Стонов» и небольшим шитом.

Гладя на такое вооружение, народ думал, что владелец секиры быстро расправится с незнакомцем.

По данному знаку Джиказа с яростным ревом налетел на Умслопогаса. Но тот не шелохнулся до той минуты, когда враг приготовился ударить. Тогда он внезапно отскочил в сторону, и сильно хватил по спине давшего промах Джиказу. Он ударил его гладью лезвия, так как убивать секирой не намеревался. В сотенной толпе раздался взрыв смеха. Джиказа чуть не лопнул от досады, от позора. Он обежал кругом, как дикий бык, еще раз налетел на Умслопогаса, поднявшего щит, чтобы встретить его. Тогда вдруг Умслопогас в то мгновение, когда великая секира занеслась высоко вверх, испустил как бы крик ужаса и побежал.

Опять раздался смех, а Умслопогас бежал все быстрее. За ним в слепой ярости гнался Джиказа. Туда, сюда по загону носился Умслопогас на расстоянии копья от Джиказы, держась спиной к солнцу, чтобы следить за тенью своего врага. Еще раз он обежал круг, а толпа рукоплескала этой погоне, подобной тому, как на охоте загонщики травят лань. Умслопогас так ловко бежал, что хотя шатался от слабости, и многие думали, что ему не хватит дыхания, однако несся все быстрее, увлекая за собой Джиказу. Когда наконец Умслопогас понял по дыханию врага и по дрожанию тени, что силы его истощились, он притворился, что сам падает, что сбивается с дороги вправо. Спотыкаясь, он уронил большой щит под ноги Джиказы. Тогда тот со слепу налетел на него, запутался в нем ногами и растянулся во весь рост на земле. Умслопогас видя это, опустился на него, как орел на горлинку. В одно мгновение он выхватил секиру «Виновник Стонов», сильным ударом отделил ее от ремня, прикреплявшего ее к руке Джиказы, и отскочил, занося большую секиру, отбросив все остальное оружие. Тут все присутствующие оценили его хитрость, и ненавидевшие Джиказу громко возликовали. Остальные молчали.

Медленно поднялся Джиказа с земли, удивляясь, что еще жив, схватил маленькую секиру Умслопогаса и, глядя на нее, зарыдал. Умслопогас же, подняв великого «Виновника Стонов», железную владычицу, рассматривал ее кривые, стальные зубцы, красоту рукоятки, обмотанной медной проволокой и кончающейся шишкой, как у палки. Он любовался ею, как жених красотой новобрачной. Потом на глазах у всех он, поцеловав широкое лезвие, громко воскликнул:

— Привет тебе, моя владычица, отвоеванная мной в сражении! Никогда мы с тобой не расстанемся, вместе и умрем, потому что я не допущу, чтобы кто-нибудь владел тобой после меня!

Так воскликнул он перед народом, потом обратился к плачущему, все утратившему Джиказе.

— Где же гордость твоя, Непобежденный? — смеялся Умслопогас. — Продолжай поединок. Ты вооружен, как был только что я, однако я перед тобой не струсил!

Джиказа с минуту поглядел на него, потом с проклятием швырнул в него маленькой секирой и, повернувшись, бросился бежать к воротам загона.

Умслопогас нагнулся, секира пролетела над ним. Так как он не двигался с места, то народ думал, что он даст Джиказе уйти. Но не того ему хотелось. Умслопогас подождал, пока Джиказа почти достиг ворот, тогда он с диким ревом, с быстротой молнии бросился вперед. Джиказа тоже прибавил шагу, вот он у ворот, вот они столкнулись, блеснула сталь, и вдруг все увидели, как Джиказа упал мертвый, убитый насмерть могучей секирой «Виновник Стонов» которой он и отцы его владели столько лет.

В толпе раздался громкий крик, что Джиказа, наконец, убит, многие рукоплескали Умслопогасу, называя его вождем, господином племени Секиры. Но сыновья побежденного, десять сильных, храбрых мужей, кинулись к нему, чтобы умертвить его. Умслопогас отбежал, занося «Виновника Стонов», а некоторые из советников бросились разнимать их крича: «Остановитесь!»

— Разве не по вашему закону, — сказал Умслопогас, — я, победивший вождя племени Секиры, становлюсь сам вождем?

— Таков, закон, — ответил один из престарелых советников, но вот что он также предписывает: ты должен победить всех, кто выступит против тебя. Так было при моем отце, когда дед покойного Джиказы завладел секирой, так должно быть и по сей день!

— Я согласен, — сказал Умслопогас, — но кто же еще поборется со мной за секиру «Виновник Стонов», за право власти над племенем Секиры?

Тогда все десять сыновей Джиказы, как один человек, выступили вперед, потому что сердца их обезумели от ярости изза смерти отца, а также потому, что их род лишился власти. Им уже безразлично было — жить или умереть.

Кроме них никто не выступал, все мужи боялись Умслопогаса, боялись «Виновника Стонов».

Между тем он сосчитал их.

— Клянусь головой Чеки, их десять! — вскричал он. — Если теперь сражаться со всеми, то мне не останется времени разобрать дело Мезило и девицы Зиниты. Слушайте! Что скажете вы, сыновья Джиказы побежденного, если я предложу еще комунибудь драться со мной против десяти? Согласны ли вы на это?

Братья рассудили между собой, что такие условия более выгодны, чем если им выходить по одному.

— Пусть так! — ответили они, и советники тоже одобрили.

Умслопогас, бегал кругом по загону, заметил в толпе брата своего Галаци и понял, что тот жаждет разделить с ним бой. Тогда он громко крикнул:

— Выбираемый мной союзник, в случае нашей победы, станет вторым правителем племени Секиры!

Выкрикивая это, он медленно обошел ряды, всматриваясь в лица, пока не дошел до Галаци, опирающегося на «Стража».

— Вот большой человек с большой дубиной, — сказал Умслопогас. — Как зовут тебя?

— Мое имя Волк! — ответил Галаци.

— Скажи-ка, Волк, согласен ты разделить со мной бой двух против десяти? Если победа за нами, ты разделишь и власть мою над этим племенем!

— О, великий владелец Секиры, — ответил Галаци, — мне глушь леса, вершины гор дороже краалей и поцелуев жен, но ты так отличился, что я готов испытать радость битвы, я согласен драться с тобой рядом и видеть конец этого дела!

— Так помни уговор! — сказал Умслопогас. Удивительная пара дошла до середины загона. Они поражали всех, а некоторым даже пришло на ум, что это, несомненно, братья-волки с горы Привидений.

— Что, Галаци, ведь сошлись наконец «Виновник Стонов» с дубиной «Стражем»! — сказал Умслопогас. — Я думаю,не много сильнее их!

— А вот увидим! — ответил Галаци. — Во всяком случае, борьба веселая, а какой конец, там видно будет!

— Да, хорошо побеждать, но смерть всему конец, и это еще лучше!

Потом они стали сговариваться о способе борьбы, и Умслопогас, размахивая секирой, с любопытством рассматривал ее зубцы. После долгого разглядывания оба воина стали спиной друг к другу посреди загона; все присутствующие заметили, что Умслопогас держит секиру по-новому, кривыми зубцами к себе, тупым краем к врагу.

Десять братьев столпились вместе, потрясая ассегаями. Пятеро выстроились перед Умслопогасом, пятеро перед ГалациВолком. Все были большого роста, рассвирепевшие от бешенства, от сознания позора.

— Одно колдовство спасет этих двоих! — сказал стоявший близко советник.

— Сильна секира, — ответил другой, — да и дубину я, как будто, знаю. Ее, кажется, зовут «Стражем Бродов». Горе неповинующимся ей. Я видал ее в деле, в дни моей юности. К тому же, вооруженные дубиной и секирой далеко не трусы. Это еще юноши, но они вскормлены волками!

Между тем подошел старец, которому надлежало дать условный знак. Это был человек, разъяснивший Умслопогасу закон. Условным знаком служило подброшенное копье, и когда оно коснется земли, бой должен начаться. Старец взял копье, подбросил его, но из-за слабости руки так неловко, что оно упало среди сыновей Джиказы, столпившихся перед Умслопогасом. Они раздвинулись, пропуская копье, привлекая взоры всех к месту его падения. Умслопогас следил за падением копья, не интересуясь местом. Вот оно коснулось земли, и, крикнув какое-то слово, они с братом, не дожидаясь натиска десяти, бросились вперед каждый на свою группу врагов.

Пока те десять, смущенные, не двигались с места. Волкибратья уже налетели на них, так как первенство принадлежало им.

Недолго продолжался бой, но присутствовавшим минуты казались часами. Вскоре четверо братьев были убиты, а секира и дубина продолжали неистовствовать. Тогда остальные, разъяренные, поняв невозможность борьбы, бросились бежать.

— Эй вы, сыновья Непобежденного, стойте, не бегите так быстро! — закричал Умслопогас. — Я прощаю вас. Оставайтесь мести мои шалаши и возделывать мои поля с остальными бабами крааля! Теперь, советники, битва кончена, пойдемте в шалаш вождя, где Мезило ждет нас! — Он повернулся и пошел с Галаци, а за ним молча, пораженный всем виденным, следовал народ.

Добравшись до шалаша, Умслопогас сел на то место, где утром еще сидел Джиказа. Девица Зинита принесла воды, чистую тряпицу и обмыла ему рану, нанесенную копьем. Он поблагодарил ее, то когда она хотела сделать то же самое с еще более глубокой раной Галаци, тот грубо отстранил ее и сказал, что не желает вокруг себя никакой женской возни. Тогда Умслопогас обратился к сидевшему перед ним перепуганному МезилоБорову.

— Ты, кажется, сватал девицу Зиниту, даже насильно преследовал ее? Я предполагал убить тебя, но на сегодня довольно крови! Приказываю тебе поднести свадебный подарок этой девушке, которую я сам возьму себе в жены. Ты подаришь ей сто голов скота! А потом, Мезило-Боров, удались отсюда, из племени Секиры, пока не случилось с тобой чего-нибудь худшего!

Мезило встал и пошел с позеленевшим от страха лицом. Заплатив все сто голов, он поскорее убежал по направлению к краалю Чеки. Зинита следила за его бегством, радовалась ему и также тому, что убийца взял ее себе в жены.

Между тем советники и военачальники преклонились перед тем, кого они прозвали убийцей, воздавая ему почести, как вождю, как владетелю секиры.

Став вождем многочисленного племени, Умслопогас возвысился, разбогател скотом, обзавелся женами. Никто не смел ему перечить. Изредка, правда, какой-нибудь смельчак дерзал вступить с ним в поединок, но никто не мог покорить его. Вскоре все знали, к чему ведет клев «Виновника Стонов». Галаци также возвысился, но мало жил с племенем. Он больше любил дикие леса, высокие горы и часто, как в старину, носился ночью по лесу, по равнинам, сопровождаемый воем волковпривидений.

Но Умслопогас реже охотился с волками. Он проводил ночи с Зинитой, которая любила его и от которой у него рождались дети.

ПРОКЛЯТИЕ БАЛЕКИ

Снова, отец мой, рассказ возвращается к началу, как река течет с верховьев. Я расскажу о событиях, случившихся в краале Гибамаксегу, прозванном белыми людьми Гибеллик или крааль Погибель стариков, потому что Чека умертвил в нем всех старцев, непригодных к войне.

В знак печали по погибшей от его руки матери Чека назначил на целый год траур, и никто не смел ни рожать детей, ни жениться, ни есть горячей пищи. Вся страна стонала и плакала, как плакал сам Чека. Беда ждала смельчака, рискнувшего появиться перед царем с сухими глазами.

Приближался праздник новолуния, со всех сторон сходились люди, тысячами, десятками тысяч, оглашая воздух жалобным плачем. Когда все собрались. Чека со мной пришел к народу.

— Теперь, Мопо, — сказал царь, — мы узнаем, кто чародеи, навлекшие наше горе, и кто чист сердцем!

С этими словами он подошел к одному знаменитому вождю, по имени Цваумбана, главе племени Амабува, явившемуся сюда с женой и со всей своей свитой. Этот не мог больше плакать: он задыхался от жары и жажды. Царь посмотрел на него.

— Видишь, Мопо, — сказал он. — Этот скот не горюет по моей покойной матери. О, бессердечное чудовище! Неужели ему радоваться солнцу, пока ты и я плачем, Мопо? Нет, ни за что! Уведите его, уведите всех, кто при нем, уведите бессердечных людей, равнодушных к смерти моей матери, погибшей от злых чар! — Чека, плача, пошел дальше, я, рыдая, следовал за ним, а вождя Цваумбана со всеми его приближенными убили царские палачи и, убивая, плакали над своей жертвой. Вот мы подошли к человеку, быстро понюхавшему табак. Чека успел это заметить.

— Смотри, Мопо, у чародея нет слез, а бедная мать — мертва. Он нюхает табак, чтобы прослезить свои сухие от злобы глаза. Уберите это бесчувственное животное, ах, уберите его!

Так убили и этого. Скоро Чека совсем обезумел от ярости, бешенства, от жажды крови. Он приходил, рыдая, к себе в шалаш пить пиво, и я сопровождал его, так как он говорил, что горюющим надо подкрепляться. По дороге он все размахивал ассегаем, приговаривая: — Уберите их, бессердечных тварей, равнодушных к смерти моей матери!

Тогда попадавшихся ему на пути убивали. Когда палачи уставали, их самих приканчивали. Мне тоже приходилось убивать, иначе меня бы убили. Наконец, сам народ потерял рассудок от жажды, от неистового страха. Стали нападать друг на друга, каждый выискивал своего врага и закалывал его. Никого не пощадили, страна походила на бойню. В тот день погибло семь тысяч человек, но Чека все плакал, повторяя: — Уберите бесчувственных скотов, уберите их!

В его жестокости, отец мой, таилась хитрость, потому что, закалывая многих ради забавы, он одновременно разделывался с теми, кого ненавидел или боялся.

Настала ночь. Закат был багровым, все небо казалось кровавым, кровь текла по всей земле. Тогда резня прекратилась, все ослабели, люди, тяжело дыша, валялись кучами, живые вместе с мертвыми. Видя, что многие умрут до рассвета, если им не позволят вкусить пищи, напиться, я сказал об этом царю. Я не дорожил жизнью и даже забыл о мести, такая тоска меня грызла.

На другой день Чека, сказав, что пойдет прогуляться, приказал мне и еще кое-кому из приближенных и слуг следовать за ним. Мы молча выступили, царь опирался на мое плечо, как на палку.

— Что скажешь ты о своем племени, Мопо, о племени Лангени? Я не заметил их! Были они на поминках? — спросил Чека.

Я отвечал, что не знаю, но Чека остался очень недоволен. Между тем мы дошли до места, где черная скала образует большую, глубокую щель. Название этой щели Ундонга-Лука-Татьяна. По обе стороны ее скала спускается уступами, и с высоты открывается вид на всю страну. Чека уселся на краю бездны, размышляя. Немного погодя он оглядел местность, увидел, что массы людей, мужчин, женщин, детей, шли по равнине по направлению к краалю Гибатиксегу.

— По цвету щитов, — сказал царь, — мне сдается, что это племя Лангени, твое племя, Мопо!

— Ты не ошибся, о, царь! — ответил я. Тогда Чека послал гонцов, приказав им добежать как можно быстрее и призвать к нему племя Лангени. Других гонцов он послал в крааль, шепнув им что-то, чего я не понял; Чека, следя за направляющейся к нему по равнине черной лентой людей, видел, как гонцы сошлись с ними, как люди стали взбираться по склонам.

— Сколько их числом, Мопо? — спросил царь.

— Не знаю, о, Слон, я давно не видел их, но кажется, они насчитывают до трех полных отрядов!

— По-моему, больше, — сказал царь. — А что, по-твоему, Мопо, заполнит ли твое племя вот эту щель под нами? — Он кивнул на скалистую пропасть. Тут, отец мой, я весь задрожал, угадав намерение Чеки. Отвечать я ему не мог, язык мой прилип к гортани.

— Людей много, — продолжал Чека, — однако я бьюсь об заклад на пятьдесят голов скота, что они не наполнят щели!

— Царь изволит шутить!

— Да, я шучу, Мопо, а ты, шутя, бейся об заклад!

— Воля царя — священна, — пробормотал я, видя, что отказаться нельзя. Между тем, мое племя приближалось, его вел старец с белой головой и бородой. Вглядевшись, я узнал в нем отца своего Македаму. Подойдя к царю, он отдал ему высшую честь «баете» и пал ниц на землю, громко славя его. Тогда тысячи людей попадали на колени, славя царя так громко, точно гремит гром. Родитель мой Македама все лежал в пыли, распростертый перед царским могуществом. Чека повелел ему встать, ласково приветствовал его, все же остальные мои соплеменники не двигались, колотя лбами землю.

— Встань, Македама, дитя мое, встань, отец племени Лангени! — сказал Чека, — расскажи мне, отчего ты опоздал на поминки?

— Долог наш путь, о, царь, время коротко, к тому же женщины и дети сильно утомились!

— Довольно, дитя мое, я убежден, что ты горевал в душе, а также горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?

— Все тут, о, Слон, все в сборе. Краали мои опустели, скот без пастырей бродит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!

— Так, Македама, так, верный слуга мой, я верю, что ты стремился погоревать со мной. Так слушай же: расположи племя по левую и по правую от меня стороны, вдоль уступов, по самому краю расщелины!

Тогда Македама исполнил царский приказ, никто из приближенных не догадывался, в чем дело, только я, изучивший злое сердце Чеки, все понял. Толпы народа сотнями, десятками рассыпались по склонам и скоро покрыли всю траву. Когда все встали, Чека опять обратился к Македаме, отец мой, повелел ему спуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно, с большим трудом, слез он на дно. Оно было так глубоко, так узко, что свет едва проникал туда, волосы старца чуть белели издалека в надвигавшемся мраке. Тогда, стоя там, внизу, он поднял вопль; звук этого вопля слабо долетел до толпы, он звучал глухо, будто голос с занесенной снегом горной вершины.

Так пел мой родитель, старец Македама, глубоко на дне расщелины. Он пел тихим, слабым голосом, но его песнь подхватывали люди наверху и так отвечали ему, что, казалось, горы дрожали.

К тому же шум разверз собравшиеся тучи, пошел дождь крупными медленными каплями, блистала молния, гремел гром.

Чека слушал, слезы текли по его щекам. Дождь хлестал все сильнее, окутывая людей как бы сетью, а люди все кричали, заглушая непогоду. Вдруг они замолчали. Я посмотрел вправо. Повсюду развевались над их головами перья воинов, вооруженных копьями. Я посмотрел влево — и там развевались перья, блистали копья.

Опять из толпы вырвался вопль, но вопль ужаса и отчаяния.

— Вот они когда горюют, — сказал Чека, — вот, когда племя твое искренне тоскует, не одними только устами!

При этих словах его толпа людей колыхнулась, как волны, в одну сторону, в другую и, подгоняемая копьями воинов, с ужасным криком стала падать целым потоком мужей, жен, детей на дно пропасти, далеко вниз в мрачную глубину …………………………………

Отец мой, прости мне слезы; я слеп, стар, я — словно маленький ребенок, я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Скоро все кончилось, все стихло ………………………………… Так погиб Македама, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя Лангени. Сон матери оказался вещим: Чека отомстил за отказанную ему когда-то кружку молока.

— Ты проиграл, Мопо! — сказал, немного погодя, царь. Смотри, тут есть еще место. Мы до краев наполнили наш склад, но разве некому заполнить вот это пустое место?

— Есть еще человек, о царь! — отвечал я. — Я тоже из племени Лангени, пусть мой труп ляжет здесь!

— Нет, Мопо, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?

— В таком случае никого нет!

— А я думаю, что есть, — сказал Чека, — есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!

Я поднял голову, отец мой, и вот что увидел. Я увидал Балеку, направляющуюся к нам и закутанную в тигровую шкуру. Два воина охраняли ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду… С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом двинулась, стала перед Чекой и посмотрела ему в глаза, оказав:

— Не видать тебе покоя, Чека, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала. — Чека слышал и испуганно отвернулся.

— Мопо, брат мой, — обратилась ко мне Балека, — поговорим в последний раз, на то царская воля!

Я отошел с ней в сторону с копьем в руке. Мы одни стояли около трупов, Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:

— Видишь. Мопо, слова мои оправдались, поклянись теперь, что если ты останешься жить, то эти самые руки отомстят за меня!

— Клянусь, сестра!

— Прощай Мопо, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях Лангени; будем ли мы снова играть так, в иной стране? А теперь, Мопо, — она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами, — теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Все кончено!..

МЕЗИЛО В КРААЛЕ ДУГУЗЫ

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чеку, он спал плохо. Так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его на ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли, молча, одни — Чека впереди, а я следуя за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал убитым и с ним сестра моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чека, пока люди падали через край скалы, подобно воде. В то время слышен был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была очень тиха, светила полная луна и освещала тех убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно мог видеть их всех; я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Хотя никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.

— Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! — сказал Чека. — Посмотри, тела мертвецов уплотнились в ущелье, и оно не полно на высоту целого копья!

Я не отвечал; при звуке голоса царя шакалы поднялись и тихо исчезли.

Вскоре он заговорил снова, громко смеясь во время своей речи:

— Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтоб баюкать твой сон. О, люди племени Лангени, хотя вы все забыли, я помнил все! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени Лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла бы содержать эта кружка, я возьму у вас жизнь человека? Разве я не сдержал своего обещания? Не лежат ли здесь мужчины многочисленнее, чем капли воды в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья? О, люди племени Лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да, кто может сравняться со мной? Земля дрожит под моими ногами; когда я говорю, народы трепещут; когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна моя; куда только может дойти нога человека, страна моя, и мне принадлежат все те, кто живет в ней. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твое ли это лицо пристально смотрит на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, по крайней мере, ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань ото сна и скажи мне, кого должен я бояться? — внезапно он прервал бред своей гордости.

Отец мой, пока царь Чека говорил таким образом, мне пришла в голову мысль докончить все его кровавые дела и убить его; сердце мое бесновалось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг и я остановился, потому что увидел нечто необычное. Там, среди мертвых я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и набросанные в кучу тела; и мне показалось, что рука эта принадлежала Балеке. Может быть, то была и не ее рука, может быть, то была рука кого-нибудь, кто еще жил среди тысячи мертвых, говоришь ты, мой отец? Во всяком случае, рука поднялась рядом с нею, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза вытянулась она кверху, три раза поманила она к себе согнутым пальцем, как бы призывая кого-то из мрака тени и из тьмы мертвых. Потом она упала, и в полном молчании я слышал ее падение и звон медных браслетов. Когда рука упала, из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой; но потом они исчезли из моей памяти, и я их больше не помню. Я только знаю, что слова говорили о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена и как белые люди пожрут их, и почему они живут и почему перестанут существовать. Песня говорила о Зле и Добре, о женщине и мужчине, о том, как они воюют друг с другом и каков будет конец борьбы. Она пела также о народе Зулусов, о том, как они победят страну Малой Руки, где Белая Рука поднимется на них, и как они растают в тени этой Белой Руки; будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня пела о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и том море, в котором время — лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умслопогаса и имя Чеки Льва. Недолго пел голос, но все это было в его песне и многое другое; значение песни исчезло из моей памяти, хотя было время, когда я узнал его, и буду знать снова, когда все кончится. Голос из мрака пел и наполнял все пространство звуками своего пения; казалось, что и мертвые его слушают. Чека слышал голос и дрожал от страха, но уши его были глухи к смыслу песни, хотя мои открылись для него.

Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч света, подобно сиянию, которое является после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и, по мере его приближения, я видел, что светлое сияние принимает облик женщины. Вскоре я ясно увидел его и узнал этот лик славы. Отец, то было лицо Инкозацаны Зулусов — Небесной Царицы. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, которая была полна мертвыми, и путь, по которому она ступала, был мощен трупами; пока она подходила, мне казалось, что из числа мертвых подымались тени и следовали за нею. Царицей мертвых, — тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полдневным небесам, блеска ее рук и груди, похожих на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате. На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.

Но вот она подошла к нам, и Чека упал на землю, скорчившись от страха, закрывая лицо руками; я не боялся, отец мой, только злые должны бояться Небесной Царицы. Нет, я не боялся: я стоял прямо лицом к лицу и глядел на ее сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то была тень копья, которое Чека держал в руке, того, которым он убил свою мать и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь и остановилась перед лежащим ниц царем и передо мной, стоящим за царем, так что свет ее сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чеки, сына Сенцангаконы, обрекая его на погибель. Потом она заговорила; но хотя Чека почувствовал прикосновение, он не слыхал слов, которые предназначались только для моих ушей.

— Мопо, сын Македамы, — сказал тихий голос, — придержи свою руку, чаша Чеки еще не полна. Когда в третий раз ты увидишь меня на крыльях бури, тогда убей его, Мопо, дитя мое!

Так говорила она, и облако проскользнуло по лику луны. Когда оно прошло, видение исчезло, и снова остался я один в ночной тишине с Чекой и мертвецами.

Чека поднял голову, и лицо его посерело от холодного пота, вызванного страхом.

— Кто это, Мопо? — спросил он хриплым голосом.

— Это — Небесная Инкозацана, та, которая заботится о людях наших племен, царь, и которая время от времени показывается людям перед совершением великих событий!

— Я слыхал об этой царице, — сказал Чека. — Почему появилась она теперь, какую песню пела она и почему она прикоснулась ко мне копьем?

— Она явилась, о царь, потому, что мертвая рука Балеки призвала ее, как ты сам видел. То, о чем она пела, недоступно моему пониманию, а почему она прикоснулась к твоему челу копьем, я не знаю, царь! Может быть, для того, чтоб короновать тебя царем еще большего царства!

— Да, может быть, чтоб короновать меня властелином в царстве смерти!

— Ты и без того царь смерти, Черный! — отвечал я, взглянув на немую толпу, лежащую перед нами, и на холодное тело Балеки.

Снова Чека вздрогнул.

— Пойдем, Мопо, — сказал он, — теперь и я узнал, что такое страх!

— Рано или поздно, страх становится гостем, которого мы все опасаемся, даже цари, о Землетряситель! — отвечал я. Мы повернулись и в молчании пошли домой.

Вскоре после этой ночи Чека объявил, что его крааль заколдован, что заколдована вся страна Зулусов; он говорил, что более не может спать спокойно, а вечно просыпается в тревоге, произнося имя Балеки. Поэтому, в конце концов, он перенес свой крааль далеко оттуда и основал большой город Дугузу здесь в Натале.

Послушай, отец мой! Там, в равнине, далеко отсюда, находятся жилища белых людей — место то зовут Стангер. Там, где теперь город белых людей, стоял большой крааль Дугуза. Я ничего более не вижу, мои глаза слепы, но ты видишь. Где стояли ворота крааля, теперь находится дом; в этом доме белый человек судит судом справедливым; раньше через ворота крааля этого никогда не проникала Справедливость. Сзади находится еще дом; в нем те из белых людей, которые согрешили против Небесного Царя, просят у него прощения; на том самом месте видел я многих, не сделавших ничего дурного, молящих царя людей о милосердии, и только один из них был помилован. Да, слова Чеки сбылись, я скоро расскажу тебе о них, отец мой. Белый человек завладел нашей землей, он ходит взад и вперед по своим мирным делам, где раньше наши отряды мчались на убийства, — его дети смеются и рвут цветы в тех местах, где люди в крови умирали сотнями; они купаются в водах Имбозамо, где раньше крокодилы ежедневно питались человеческими телами; белые молодые люди мечтают о любви там, где раньше девушки целовали только ассегаи. Все изменилось, все стало иным, а от Чеки осталась только могила и страшное имя.

После того как Чека перешел в крааль Дугузы, некоторое время оставался он в покое, но вскоре прежняя жажда крови проснулась в нем, и он выслал свои войска против народа Пондо; они уничтожили этот народ и привели с собой его стадо. Но воинам не разрешалось отдыхать; снова их собрали на войну и послали в числе десятков тысяч, с приказанием победить Сотиангану, вождя народа, который живет на севере от Лимпопо. Они ушли с песнями, после того, как царь сделал им смотр и приказал вернуться победителями или не возвращаться вовсе. Их число было так велико, что с рассвета до того часа, когда солнце стояло высоко на небе, эти непобежденные воины проходили сквозь ворота крааля, подобно бесчисленным стадам. Не знали они, что победа более не улыбнется им, что придется им умирать тысячами от голода и лихорадки в болотах Лимпопо и что те из них, которые вернутся, принесут щиты свои в своих желудках, сожравши их для утоления неумолимого голода! Но что говорить о них? Они — ничто. «Прах» было название одного из больших отрядов, отправленных против Сотианганы, и прахом они оказались, прахом, который послало на смерть дуновение Чеки, Льва зулусов.

Таким образом мало осталось воинов в краале Дугузы, почти все ушли в поход; оставались только женщины и старики. Динган и Умглангана, братья царя, были в их числе, потому что Чека не отпустил их, боясь заговора с войсками против него; он всегда смотрел на них гневным оком, и они дрожали за свою жизнь, хотя не смели показывать страха, чтобы опасения их не оправдались. Я угадал их мысли и, подобно змее, обвился вокруг их тайны, и мы говорили между собой туманными намеками. Но об этом ты узнаешь потом, отец мой; я сперва должен рассказать о приходе Мезило, того, кто хотел жениться на Зините, и которого Умслопогас-убийца выгнал из крааля племени Секиры.

На следующий день после отбытия нашего отряда, Мезило явился в крааль Дугузы, прося разрешения говорить с царем. Чека сидел перед своей хижиной, и с ним были Динган и Умглангана, его царственные братья. Я также находился там, а с нами некоторые из «индунов», советников царя. В это утро Чека чувствовал себя уставшим, так как ночью спал плохо, как, впрочем, спал он всегда теперь. Поэтому, когда ему доложили, что какой-то бродяга, по имени Мезило, хочет говорить с ним, он не только не приказал убить его, но велел провести его к себе. Вскоре раздались возгласы приветствия, и я увидел толстого человека, утомленного дорогой, ползущего по пыли по направлению к нам, перечисляя все имена и титулы царя. Чека приказал ему замолчать и говорить только о своем деле.

Тогда человек этот приподнялся и передал нам тот рассказ, который ты уже слыхал, отец мой; о том, как явился к народу Секиры молодой, высокий и сильный человек и, победив Джиказу, вождя Секиры, стал начальником всего народа; о том, как он отнял у Мезило весь его скот, а его самого выгнал. До этого времени Чека ничего не знал о народе Секиры; страна была обширна в те дни, отец мой, и в ней жило далеко от нас много маленьких племен, о которых царь никогда даже не слыхал; он стал расспрашивать Мезило о них, о числе их воинов, о количестве скота, об имени молодого человека, который правит ими, а особенно о дани, которую он платит царю.

Мезило отвечал, что число их воинов составит, быть может, половину одного полка; что скота у них много, что они богаты, что дани они не платят и что имя молодого человека — Булалио-убийца, по крайней мере, он был известен под этим именем, а другого Мезило не слыхал.

Тогда царь разгневался.

— Встань, Мезило, — сказал он, — беги обратно к твоему народу, скажи на ухо ему и тому, кого зовут Убийцей: «Есть на свете другой убийца, который живет в краале, называемом Дугуза; вот его приказ вам, народ Секиры, и тебе, владетелю секиры. Подымись со всем народом, со всем скотом своего народа, явись перед живущим в краале Дугузы и передай в его руки Великую секиру «Виновницу Стонов», не медля и исполняя это приказание, чтобы не очутиться тебе сидящим на земле последний раз![129] Мезило выслушал и отвечал, что исполнит приказание, хотя дорога предстоит дальняя, и он опасается явиться перед тем, кого зовут Убийцей и кто живет в двадцати днях пути к северу, в тени Заколдованной Горы.

— Ступай, — повторил царь, — и вернись ко мне с ответом от начальника секиры на тридцатый день! Если ты не вернешься, я пошлю искать тебя, а вместе с тобой и вождя Секиры!

Тогда Мезило повернулся и быстро удалился, чтобы исполнить приказание царя; Чека же более не говорил об этом событии. Но я невольно задавал себе вопрос, кто может быть молодой человек, владеющий секирой; мне показалось, что он поступил с Джиказой и с сыновьями Джиказы, как мог бы поступить Умслопогас, если бы дожил до этого возраста. Но я также ничего об этом не говорил.

В тот день до меня дошла весть, что моя жена Макрофа и дочь Нада, жившие среди племени Сваци, умерли. Рассказывали, что люди племени Галакациев напали на их крааль и зарубили всех, в том числе Макрофу и Наду. Выслушав это известие, я не пролил слез, отец мой, потому что так был погружен в печаль, что ничто более не волновало меня.

МОПО ВХОДИТ В СОГЛАШЕНИЕ С ПРИНЦАМИ

Прошло двадцать восемь дней, отец мой, а на двадцать девятый Чеке, во время его беспокойного отдыха, приснился сон. Утром он приказал позвать к себе женщин из крааля, числом до сотни или более. Среди женщин были те, которых он называл «сестрами», иные были девушки, еще не выданные замуж; но все без исключения были молоды и прекрасны. Какой сон приснился Чеке, я не знаю, а может быть, и забыл, так как в те дни ему постоянно снились сны; все они вели к одному — смерти людей. — Мрачный сидел он перед своей хижиной, и я находился тут же. Налево от него стояли призванные женщины и девушки, и колени их ослабели от страха. По одной подводили их к царю, и они останавливались перед ним с опущенными головами.

Он просил их не печалиться, говорил с ними ласково и в конце разговора задавал им один и тот же вопрос «Есть ли, сестра моя, в твоей хижине кошка?»

Некоторые отвечали, что у них есть кошка, другие, что у них нет кошки, а иные стояли неподвижно и не отвечали вовсе, онемев от страха. Но что бы они ни отвечали, конец был тот же — царь кротко вздыхал и говорил: «Прощай, сестра моя, очень жаль, что у тебя есть кошка!» — или — «что у тебя нет кошки!» — или — «что ты не можешь сказать мне, есть ли у тебя кошка или нет!»

Тогда несчастную хватали палачи, вытаскивали из крааля, и конец ее наступал быстро. Таким образом прошла большая часть дня, шестьдесят две женщины и девушки были убиты. Наконец, привели к царю девушку, которую змея ее одарила присутствием духа. Когда Чека спросил, есть ли у нее в хижине кошка, она отвечала, что не знает, «но что на ней висит полкошки», — и она указала на шкуру этого животного, привязанную вокруг ее стана.

Тогда царь рассмеялся, захлопал в ладоши, говоря, что, наконец, он получил ответ на свой сон; в этот день и после он больше не убивал, за исключением одного раза.

В этот вечер сердце мое окаменело во мне, и я воскликнул в мыслях моих: «Доколь?» — и не мог успокоиться. Я вышел из крааля Дугузы, пошел к большому ущелью в горах и сел там на скале, высоко над ущельем. Оттуда я видел огромные пространства, тянущиеся на север и на юг, налево и направо от меня. День близился к ночи, и воздух был необыкновенно тих, жара днем была необычайная, и собиралась гроза, как я ясно видел. Закат солнца стоял красный, как бы окрашивающий кровью все вокруг, словно вся кровь, пролитая Чекой, наводнила страну, которой он правил. Потом из середины сумерек поднялись огромные тучи и остановились перед солнцем, и оно окружило их сиянием, а внутри их молнии трепетали, как огненная кровь. Тень от их крыльев пала на гору и равнину, а под крыльями царило молчание. Медленно зашло солнце, и тучи собрались в толпу, как отряд воинов, призванных приказанием начальника; мерцание же молнии было подобно блеску копий. Я смотрел на эту картину, и страх проник в мое сердце. Молния исчезла, постепенно наступила такая тишина, что мне стало казаться, я слышу ее: ни один лист не шевелился, ни одна птица не пела, словно мир вымер, — я один жил в мертвом мире.

Внезапно, отец мой, блестящая звезда упала с высоты небес и коснулась вершины горы; при ее прикосновении гроза разыгралась. Серый воздух дрогнул, стон пронесся среди скал и замер в отдалении, потом ледяное дыхание вырвалось из уст грозы и устремилось по земле. Оно захватило падающую звезду и погнало ее ко мне, в виде летящего огненного шара. Подвигаясь ближе, звезда приняла облик, и облик тот походил на женщину. Я узнал ее, отец мой, даже когда она еще была далеко, я узнал ее — Инкозацану, явившуюся, как она обещала, на крыльях бури. Все ближе мчалась она, несомая вихрем, и страшно было взглянуть на нее; молния была ее одеждой, молнии сверкали из ее огромных глаз, молнии тянулись из ее распущенных волос, а в руке она держала огненное копье и потрясала им на ходу. Вот она приблизилась к входу в ущелье, перед нею царила тишина, за нею бились крылья бури, гремел гром, дождь свистел, как змеи. Она промчалась мимо меня и взглянула на меня своими страшными глазами. Вот она удаляется, она исчезла! Ни слова не сказала она, только потрясла своим огненным копьем. Но мне показалось, что буря заговорила, что скалы громко воскликнули, что дождь просвистел мне в уши слова, и те слова были:

— Убей его, Мопо!

Слова эти я слышал: сердцем или ушами, не все ли равно? Потом я оглянулся, сквозь вихрь бури и пелену дождя я мог еще разглядеть ее, несущуюся высоко в воздухе. Вот крааль Дугуза под ее ногами. Огненное копье упало из ее руки на крааль, и оттуда навстречу выскочил огонь.

Некоторое время я еще просидел в ущелье, потом встал и, с трудом борясь с разбушевавшейся грозой, направился к краалю Дугузы. Подходя к краалю, я услыхал крики ужаса, раздававшиеся среди рева ветра и свиста дожди. Я спросил о причине тревоги, мне отвечали, что с неба упал огонь на хижину царя в то время, как он спал в ней, что вся крыша сгорела, но что дождь потушил огонь.

Я стал подвигаться дальше, пока не дошел до большой хижины и не увидел при свете луны, которая теперь сияла на небе, что перед хижиной стоял Чека, дрожа от страха. Дождевая вода ручьями сбегала с него, пока он пристально смотрел на свое жилище, тростниковая кровля которого была сожжена.

Я поклонился царю, спрашивая его, какое случилось несчастье. Он схватил меня за руку и прижался, как прижимается к своему отцу ребенок при виде палачей, и втащил меня за собой в небольшую хижину, стоящую рядом.

— Бывало, я не знавал страха, Мопо, — сказал Чека на мой вторичный вопрос, — а теперь я боюсь, да, боюсь так же, как в ту ночь, когда мертвая рука Балеки призвала кого-то, кто шел по лицам умерших!

— Чего тебе бояться, царь, тебе, властителю всей земли?

Тогда Чека нагнулся ко мне и прошептал.

— Слушай, Мопо, мне снился сон. Когда окончился суд над колдунами, я ушел и лег спать, пока еще было светло, потому что я почти совсем не могу спать, когда мрак окружает землю. Сон мой покинул меня — сестра твоя Балека унесла его с собой в жилище смерти. Я лег и уснул, но явилось сновидение с закрытым лицом, село рядом со мной и показало мне картину. Мне почудилось, что стены моей хижины упали, и я увидел открытое место; в середине этого места лежал я, мертвый, покрытый ранами, а кругом моего трупа ходили братья мои, Динган и Умглангана, гордые, как львы. На плечах Умглангана надет был мой царский плащ, и на копье была кровь. Потом, во сне моем, Мопо, ты приблизился и, подняв руку, отдал царские почести братьям моим, а ногой ударил мой труп, труп своего царя. Потом видение с закрытым лицом указало вверх и исчезло, я проснулся, и огонь пылал на кровле моей хижины. Вот что снилось мне, Мопо, а теперь, слуга мой, отвечай: почему бы мне не убить тебя? Тебя, желающего служить другим царям и воздавать царские почести принцам, моим братьям? — И он взглянул на меня.

— Как желаешь, царь! — отвечал я кротко. — Без сомнения, твой сон не предвещает добра, а еще худшее предзнаменование — огонь, упавший на твою хижину. А все же… — и я невольно остановился, придумав хитрый план. На следующие вопросы царя я отвечал намеком на возможность убить принцев, если призвать отряд «Убийц», находившийся в дне пути отсюда.

— Если бы даже все слова, произнесенные тобой, были ложью, эти последние слова — истина, — сказал Чека, — еще знай, слуга мой: если план не удастся, ты умрешь не простой смертью. Иди!

Я знал прекрасно, отец мой, что Чека осудил меня на смерть, хотя сначала с моей помощью хотел погубить принцев. Но я не боялся, так как знал и то, что наконец наступил час Чеки.

Ночью я пробрался в хижину принцев и сообщил им об угрожавшей опасности. Оба принца задрожали от страха, узнав о намерении царя убить их. Тогда я рассказал им, что побудительною причиной убийства послужил сон Чеки. Тут вкратце я передал и его содержание.

— Кто надел царский плащ? — спросил Динган тревожно.

— Принц Умглангана! — ответил я медленно, нюхая табак и следя за обоими принцами через край табакерки.

Тогда Динган, мрачно хмурясь, взглянул на Умглангану, но лицо Умгланганы было подобно утреннему небу.

— Чеке снилось еще вот что, — продолжал я, — будто один из вас, принцы, завладел его царским копьем!

— Кто завладел царским копьем? — спросил Умглангана.

— Принц Динган! А с копья капала кровь!

Тогда лицо Умгланганы стало мрачным, как ночь, а лицо Дингана прояснилось, как заря.

— Снилось еще Чеке, что я, Мопо, ваш пес, недостойный стоять рядом с вами, приблизился к вам и воздал вам царские почести!

— Кому воздал ты царские почести, Мопо, сын Македамы? спросили в один голос оба принца.

— Я воздал почестей вам обоим, о двойная утренняя звезда, принцы зулусов!

Тогда принцы взглянули по сторонам и замолчали, не зная, что сказать: они ненавидели друг друга. Однако опасность заставила их забыть вражду.

— Нельзя ли подняться теперь и напасть на Чеку? — спросил Динган.

— Это невозможно, — отвечал я, — царя окружает стража!

— Не можешь ли ты спасти нас, Мопо? — простонал Умглангана. — Мне сдается, что у тебя есть план для нашего спасения!

— А если я могу вас спасти, принцы, чем наградите вы меня? Награда должна быть велика, потому что я устал от жизни и не стану изощрять своей мудрости из-за всякого пустяка! — Тогда оба принца стали мне предлагать всякие блага, каждый обещая более другого, подобно тому, как два молодых соперника засыпают обещаниями отца девушки, на которой оба хотят жениться. Я слушал их и отвечал, что обещают они мало, пока оба не поклялись своими головами и костями своего отца Сенцангаконы, что я буду первым человеком в стране после них, царей, и стану начальником войск, если только укажу им способ убить Чеку и стать царями. После того, как они дали клятву, я заговорил, взвешивая свои слова.

— В большом краале за рекой, принцы, живет не один полк, а два. Один носит название «Убийц» и любит царя Чеку, который щедро одарил его, дав им скот и жен. Другой полк зовут «Пчелы», и он голоден и хотел бы получить скот и девушек, кроме того, принц Умглангана — начальник этого полка, и полк любит его. Вот мой план: вызвать «Пчел» именем Умглангана, а не «Убийц» именем Чеки. Нагнитесь ко мне, принцы, чтоб я мог сказать вам два слова!

Тогда они нагнулись, и я зашептал им о смерти царя, и в ответ сыновья Сенцангаконы кивали головами, как один человек. Потом я встал и выполз из хижины, как и вполз в нее. Разбудив верных гонцов, я послал их, те быстро исчезли во мраке ночи.

СМЕРТЬ ЧЕКИ

На следующий день, часа за два до полудня. Чека вышел из хижины, где просидел всю ночь, и перешел в небольшой крааль, окруженный окопом, шагах в пятидесяти от хижины. На мне лежала обязанность день за днем выбирать место,

где царь будет заседать, чтобы выслушивать мнение своих индунов[130] и произносить суд над теми, кого он желал умертвить; сегодня же я избрал это место. Чека шел от своей хижины до крааля один, и, по некоторым соображениям, я пошел за ним. На ходу царь оглянулся на меня и тихо спросил:

— Все ли готово, Мопо?

— Все готово. Черный! — отвечал я. — Полк «Убийц» будет здесь в полдень!

— Где принцы, Мопо? — снова спросил царь.

— Принцы сидят в домах своих женщин со своими женами, царь, — отвечал я, — они пьют пиво и спят на коленях своих жен!

Чека мрачно улыбнулся.

— В последний раз, Мопо!

— В последний раз, царь!

Мы дошли до крааля, и Чека сел в тени тростниковой изгороди, на воловьи кожи. Около него стояла девушка, держа тыквенную бутылку с пивом, здесь же находился старый военачальник Ингуацонка, брат Унанды, Матери Небес, и вождь Умксамама, которого любил Чека. Вскоре после того, как мы пришли в крааль, вошли люди, несшие журавлиные перья. Царь посылал их собирать эти перья в местах, лежащих очень далеко от крааля Дугузы, и людей немедленно допустили к царю. Они долго не возвращались, и царь гневался на них. Предводитель этого отряда был старый вождь, который участвовал во многих битвах под начальством Чеки и более не мог воевать, потому что ему топором отрубили правую руку. Это был человек большого роста и очень храбрый.

Чека спросил его, почему он так долго не приносил перьев; тот отвечал, что птицы улетели из тех мест, куда его посылали, и ему пришлось ждать их возвращения.

— Ты должен был отправиться в погоню за журавлями, даже если бы они пролетели сквозь солнечный закат, непослушная собака, — возразил царь. — Уведите его и всех тех, кто был с ним!

Некоторые из воинов стали молить о пощаде, но вождь их только отдал честь царю, называл его «Отцом» и прося о милости перед смертью.

— Отец мой, — сказал начальник, — я хочу просить тебя о двух милостях. Я много раз сражался в битвах рядом с тобой, когда оба мы были молоды, и никогда не поворачивался спиной к врагу. Удар, отрубивший эту руку, был направлен в твою голову, царь, я остановил его голой рукой. Все это пустяки, по твоей воле я живу и по твоей умираю. Осмелюсь ли оспаривать повеление царя? Но я прошу тебя, чтоб ты снял с себя плащ, о царь, для того, чтобы в последний раз глаза мои могли насладиться видом того, кого я люблю более всех людей!

— Ты многоречив! — сказал царь. — Что еще?

— Еще позволь, отец мой, проститься мне с сыном, он маленький ребенок, не выше моего колена, царь! — И вождь тронул себя рукой немного выше колена.

— Твое первое желание я исполню! — отвечал царь, спуская плащ с плеч и показывая из-под него свою мощную грудь. — Вторая просьба будет также исполнена, не хочу я добровольно разлучать отца с сыном. Приведите мальчика, ты простишься с ним, а затем убьешь его своей собственной рукой, после чего убьют и тебя самого, мы же посмотрим на это зрелище!

Человек этотс черной кожей стал серым и задрожал слегка, но прошептал:

— Воля царя — приказ для его слуги. Приведите ребенка!

Я взглянул на Чеку и увидел, что слезы текли по его лицу и что словами своими хотел он только испытать старого вождя, любившего его до конца.

— Отпустите его, — сказал царь, — его и бывших с ним!

И они ушли с радостью в сердце и прославляли имя царя.

Я рассказал тебе об этом, отец, хотя это не касается моей повести, потому что только в тот день был я свидетелем того, как Чека помиловал осужденного им на смерть.

В то время, как начальник со своим отрядом выходил из ворот крааля, царю доложили на ухо, что какой-то человек желает его видеть. Он вполз на коленях. Я узнал Мезило, которому Чека дал поручение к Булалио-Убийце, правящему народом Секиры. Да, то был Мезило, но он утратил свою полноту и сильно похудел от долгих странствий, кроме того на спине у него виднелись следы палок, едва начинающие заживать.

— Кто ты? — спросил Чека.

— Я Мезило, из племени Секиры, которому ты приказал отправиться к Булалио-Убийце, их начальнику, и вернуться на тридцатый день. Царь, я вернулся, но в печальном состоянии!

— Это видно! — заметил царь, громко смеясь. — Теперь я вспомнил, говори, Мезило Худой, бывший Мезило Толстый, что скажешь ты об Убийце? Явится ли он сюда со своим народом и передаст ли в мои руки секиру?

— Нет, царь, он не придет. Он выслушал меня с презрением и с презрением выгнал из своего крааля. Кроме того, меня схватили слуги Зиниты, той, которую я сватал, но которая стала женой Убийцы, они разложили меня на земле и жестоко избили, пока Зинита считала удары!

— А что сказал этот щенок?

— Вот его слова, царь: «Булалио-Убийца», сидящий в тени Заколдованной Горы, Булалио-Убийце, сидящему в краале Дугузы. Тебе я не стану платить дани, если желаешь получить нашу секиру, приходи к Горе Призраков и возьми ее. Я же обещаю: ты здесь увидишь лицо, знакомое тебе, ибо есть человек, который хочет отомстить за кровь убитого Мопо!

Пока говорил Мезило, я заметил две вещи: во-первых, небольшая палочка просунулась сквозь тростник изгороди, а вовторых, отряд «Пчел» собирался на холме против крааля, повинуясь приказанию, посланному ему от имени Умгланганы. Палочка же означала, что за изгородью скрывались принцы в ожидании условленного знака, а приближение войск — что наступало время действовать.

Когда Мезило кончил свой рассказ. Чека в гневе вскочил с места. Его глаза бешено бегали, лицо исказилось, пена показалась на губах — с тех пор, как он стал царем, подобные слова еще никогда не оскорбляли его ушей; если бы Мезило больше знал его, никогда бы не осмелился произнести их.

С минуту царь задыхался, потрясая своим маленьким копьем, и от волнения не мог говорить. Наконец он заговорил.

— Собака, — прошипел он, — собака смеет плевать мне в лицо! Слушайте все! Приказываю вам, чтобы этого Убийцу разорвать на куски, его и все его племя. Как осмелился ты передать мне речь этого горного хорька? Мопо, и твое имя упоминается в ней. Впрочем, с тобой я поговорю позже. Умксамама, слуга мой, убей этого рабского гонца, выбей ему палкой мозги. Скорей! Скорей!

Тогда старый вождь Умксамама кинулся вперед по приказанию царя, но старость уменьшила его силы, и кончилось тем, что Мезило, обезумев от ужаса, убил Умксамаму, а не Умксамама его. Ингуацонка, брат Унанды, напал на Мезило и покончил с ним, но сам был ранен в борьбе. Я взглянул на Чеку, который продолжал потрясать маленьким красным копьем, и немедленно решился действовать.

— Помогите! — закричал я. — Царя убивают!

При моих словах тростниковая изгородь раздалась, и сквозь нее ворвались принцы Умглангана и Динган, как проскакивают быки сквозь чащу леса.

Своей иссохшей рукой я указал на Чеку, говоря:

— Вот ваш царь!

Тогда из-под своих плащей принцы вытащили по небольшому копью и поразили ими Чеку царя. Умглангана ударил его в левое плечо, Динган — в правый бок. Чека уронил свое маленькое копье, вделанное в красное дерево, и оглянулся: его движение было так величественно, что братья смутились и отступили от него.

Дважды взглянул он на каждого из них, потом сказал:

— Неужели вы убиваете меня, домашние собаки, которых я выкормил? Неужели вы убиваете меня, думая завладеть и управлять страной? Но я говорю вам, владеть вы будете недолго. Я слышу топот бегущих ног, ног великого белого народа. Они вас затопчут, дети моего отца! Они будут управлять страной, которую я покорил, и вы, и ваш народ станете их рабами!

Так говорил Чека, пока кровь текла из его ран на землю, потом снова величественно взглянул он на них, как загнанный олень.

— Кончайте, если хотите быть царями! — вскричал я, но робость охватила их сердца и они не решались. Тогда я, Мопо, выскочил вперед и поднял с земли маленький ассегай, вправленный в царское дерево, тот самый ассегай, которым Чека убил свою мать Унанду и сына моего Мусу, и высоко поднял его; пока я поднимал копье, отец мой, снова, как в дни моей молодости, красная пелена заколебалась перед моими глазами.

— Почему хочешь ты убить меня, Мопо? — спросил царь.

— Чтоб отомстить за Балеку, сестру мою, которой я в том поклялся, и за всех моих родных! — вскричал я и пронзил его копьем. Он, умирающий, упал на мятые воловьи кожи. Еще раз заговорил он, но только и сказал:

— Жаль, что я не послушался совета Нобелы, которая предостерегала меня против тебя, собака!

Затем он замолк навеки. Но я стал рядом с ним на колени и в ухо твердил ему имена всех тех моих близких, которые умерли от его руки: имена Македамы, отца моего, моей матери, моей жены Ананди, моего сына Мусы и всех остальных моих жен и детей, наконец, имя Балеки, сестры моей. Глаза и уши его были открыты, и я думаю, отец мой, что он видел и понимал; я думаю также, что ненависть на моем лице, когда я потрясал своей иссохшей рукой перед его глазами, была для него страшнее ужаса смерти. Наконец, он отвернулся, закрыл глаза и застонал. Вскоре глаза его открылись сами, он умер.

Таким образом, отец мой, погиб царь Чека, самый великий человек, когда-либо живший в стране зулусов, и самый жестокий; погиб он от моей руки и ушел в те краали Инкозацаны, где нет сна. Он умер, как жил, в крови; пловца в конце концов всегда уносит течение. Он ушел по той тропинке, которую гладко проторили для него ноги убитых им, многочисленные, как трава на склоне гор, но лгут те, которые говорят, что он умер, как трус, моля о пощаде. Чека умер, как и жил, мужественно. Да, отец мой, я хорошо это знаю, эти глаза видели его, а эта рука лишила его жизни.

И вот царь лежал мертвым, а отряд «Пчел» приближался, и я чувствовал беспокойство, как он отнесется к происшедшему; хотя принц Умглангана и считался их вождем, но все же воины любили царя за то, что он был велик в битве, а подарки раздавал не считая. Я оглянулся: принцы стояли в недоумении, девушка убежала, вождь Умксамама был убит Мезило, который также лежал мертвым, а старый вождь Ингуацонка, убивший Мезило, стоял раненый, никого другого не было в краале.

— Проснитесь, цари! — закричал я братьям. — Войска у ворот! Скорее заколите этого человека! — И я указал на старого вождя. Остальное же предоставьте мне.

Динган тогда подскочил к Ингуацонке, брату Унанды, и сильным ударом копья поразил его; тот свалился, не испустив даже крика. Но принцы опять остановились, молчаливые и недоумевающие.

Между женщинами, слышавшими крики и видевшими взмахи копий над изгородью, распространилась весть об убийствах, от них она перешла к отряду «Пчел», который с песнями подходил к воротам крааля. Внезапно воины перестали петь и бегом кинулись к хижине, перед которой мы стояли.

Я бросился к ним навстречу, испуская крики печали, держа в руке маленький ассегай царя, окрашенный еще его кровью, и обратился к вождям их:

— Плачьте, вожди и воины, плачьте и рыдайте, нет более Вашего отца! Царь умер! Небо соединится с землею от ужаса, ибо царь умер!

— Каким образом, Мопо? — спросил предводитель «Пчел». Каким образом умер наш отец?

— Он умер от руки злого бродяги по имени Мезило, который, услыхав от царя повеление умереть, выхватил из рук царя этот ассегай и заколол его, потом, прежде чем кто-либо из нас мог его удержать, он убил вождей Ингуацонка и Умксамаму. Подойдите и взгляните на того, кто был царем; по приказанию царей Дингана и Умглангана, подойдите и взгляните на того, кто был царем, чтобы весть о погибели от руки Мезило разошлась по всей стране.

— Ты лучше умеешь делать царей, Мопо, чем защищать от удара бродяги того, кто был твоим царем! — сказал начальник «Пчел», смотря на меня с подозрением.

Но слов его никто не услышал: некоторые из вождей прошли вперед, чтобы взглянуть на умершего великого царя, а другие с толпой воинов стали бегать взад и вперед, крича в ужасе, что теперь земля и небо соединятся и род человеческий прекратится, потому что Чека царь умер.

Как передать тебе, отец мой, о том, что случилось после смерти Чеки? Рассказ об этих событиях наполнил бы много книг белых людей, а может быть, многое уже об этом написано в них. Потому-то я стараюсь говорить кратко и рассказал тебе только некоторые события из царствования Чеки; предмет же моего повествования не царствование Чеки, а жизнеописание людей, живших в те дни, из которых только Умслопогас и я живы — если только Умслопогас, сын Чеки, еще не умер. Поэтому в немногих словах расскажу о том, что случилось после кончины Чеки, до того времени, как царь Динган послал меня к тому, кого звали Убийцей, и который правил народом Секиры. Если бы я знал, что Умслопогас жив, Динган скоро бы последовал за Чекой вместе с Умгланганой, и Умслопогас стал бы править, как царь, в стране Зулусов. Но увы! Мудрость покинула меня. Я не обратил внимания на голос сердца, твердившего мне, что угрозы Чеке и желание отомстить за смерть Мопо шли от Умслопогаса. Узнал я истину слишком поздно, я же думал, что речь шла о каком-нибудь другом Мопо. Таким образом, отец мой, судьба играет нами. Мы воображаем, что управляем ею, а на деле судьба управляет нами, и ничто не случается без ее воли. Весь мир составляет большой узор, отец мой, разрисованный рукой Всемогущего на чаше, из которой Он пьет воды премудрости; наши жизни, то, что мы делаем и чего не делаем, — крохотные части узора, такого огромного, что только очи того, кто живет наверху, в силах видеть его весь. Даже Чека, палач людей, и все убитые им составляют крохотную песчинку на пространстве этого узора. Как нам быть мудрыми, отец мой, когда мы только орудия мудрости? Как нам строить, когда мы только камешки в стене? Как нам даровать жизнь, когда мы младенцы во чреве судьбы? Или как нам убивать, когда мы только копья в руках убийцы?

Вот, что случилось, отец мой! Сперва все шло гладко в стране после смерти Чеки. Люди говорили, что чужеземец Мезило заколол царя, но вскоре все узнали, что Мопо, мудрец, врач и приближенный царя, убил его и что оба брата царя Умглангана и Динган, дети Сенцангаконы, также подняли копья против него. Но он умер, а земля и небо не соединились от ужаса, так не все ли равно? Кроме того, новые цари обещали править народом кротко и облегчить ярмо, надетое Чекой, а люди в беде всегда готовы верить в лучшие времена. Благодаря этому, единственными врагами, грозившими принцам, были они сами, и Энгваде, сын Унанды, брат Чеки. Я же, Мопо, ставший после царей первым человеком в стране, перестал быть врачом, а стал вождем. Во главе отряда «Пчел» и отряда «Убийц» я пошел на Энгваде и убил его среди его краалей. Битва была отчаянная, но, наконец, я победил его и его племя: Энгваде убил восемь человек, пока не подоспел я и не заколол его. Я вернулся в свои краали с немногими оставшимися в живых.

Цари стали все чаще и чаще ссориться, а я мысленно взвешивал их на своих весах, чтоб узнать, который из них более расположен ко мне. Я убедился, что оба боятся меня, но что Умглангана решил убить меня, если одержит верх, а Дингану мысль эта еще не приходила в голову. Тогда я опустил чашу весов Умгланганы и поднял чашу Дингана, усыпляя опасения Умгланганы, пока мне не удалось окружить его хижину. Тогда Умглангана последовал за своим братом Чекой, по дороге, которую открывает ассегай, и та время править стал один Динган. Вот что случается с земными князьями, отец мой. Я человек маленький и участь моя скромна; несмотря на это, мне пришлось служить причиной смерти всех трех братьев, двое из них пали от моей руки.

Две недели после смерти принца Умгланганы вернулся назад в печальном состоянии наш большой отряд, посланный в болота Лимпопо; половина его перемерла от лихорадок и стычек с неприятелем, остальные же умирали от голода. Великое счастье для оставшихся, что Чеки не было более в живых, а то воины наши быстро последовали бы за товарищами, умершими в пути; за последние годы не случалось зулусским войскам возвращаться побежденными и без отбитого у врага скота. Потому-то они с радостью признали царя, который щадил их жизнь, и до того времени, как судьба изменила ему, Динган царствовал без помех.

Динган был, правду сказать, одной крови с Чекой, подобно Чеке, он был величествен на вид и жесток сердцем, но он не обладал силой и умом Чеки. Кроме того, он был лжив и вероломен, слишком любил женщин и проводил с ними время, которое следовало бы посвящать государству. Несмотря на все это, он царствовал много лет. Дингану очень хотелось убить своего брата Панду, чтоб уничтожить окончательно все потомство Сенцангаконы, отца своего. Панда был человеком с кротким сердцем, не любившим войны, и за это его считали слабоумным, я же любил Панду, и когда встал вопрос о том, чтобы умертвить его, я и вождь Малита стали просить за него, убеждая царя, что нечего опасаться такого глупца. Тогда Динган уступил.

Панду назначили управителем царских стад. В конце концов слова Дингана оправдались, потому что Панда скоро сверг его с престола; только, если Панда был собакой, укусившей его, я был человеком, который натравил собаку.

МОПО ОТПРАВЛЯЕТСЯ К УБИЙЦЕ

Динган вскоре покинул крааль Дугузы, вернулся обратно в страну Зулусов и построил большой крааль, который он назвал «жилищем Слона». Всех самых красивых девушек в стране он взял себе в жены и, хотя их было очень много, все требовал новых. В то время дошел до царя Дингана слух, что среди племени Галакациев живет девушка поразительной красоты, которую зовут Лилией, и кожа которой белее, чем кожа нашего народа. Ему страшно захотелось получить в жены эту девушку. Динган снарядил послов к вождю Галакациев, прося уступить ему Лилию. По истечении месяца посольство вернулось и доложило царю, что в краале Галакациев их встретили грубыми словами, избили и выгнали с презрением.

Вождь Галакациев велел еще сказать Дингану, царю Зулусов:

— Девушка, которую зовут Лилией, действительно чудно хороша и еще не вышла замуж; до сих пор она не встретила человека, сумевшего ей понравиться, а любовь народа к ней так велика, что никто не желает насильно навязывать ей мужа!

В конце начальник объявил, что он и его народ вызывают на бой Дингана и зулусов, как раньше их отцы вызывали Чеку, что они плюют на его имя и ни одна из их девушек не согласится стать женой собаки зулуса.

После этой речи начальник Галакациев приказал привести девушку, называемую Лилией, и послы Дингана были поражены ее удивительной красотой: она была высока, как тростник, и движения ее напоминали тростник, колеблемый ветром. Ее вьющиеся волосы струились по плечам, глаза, большие и карие, были кротки, как глаза лани, цвет ее лица был подобен густым сливкам, улыбка ее напоминала легкую зыбь на воде, а когда она говорила, ее низкий голос был приятнее, чем звук музыкального инструмента. Посланные рассказывали, что девушка хотела заговорить с ними, но начальник запретил ей и велел с великими почестями увести ее.

Услыхав этот рассказ, Динган разъярился, как лев в сетях, он желал овладеть этой девушкой, и ему, господину стольких людей, не удавалось получить ее. Он приказал собрать большое войско, выслать его против племени Галакациев, уничтожить это племя и захватить девушку. Но когда об этом деле стали толковать с индунами в присутствии царя, я, в качестве старшего индуна, стал убеждать его отказаться от этого плана, говоря, что племя Галакациев многолюдное и сильное и что война с ними вовлечет также в войну со Сваци; живут они в пещерах, которыми завладеть очень трудно. Я прибавил, что не время теперь посылать целое войско за одной девушкой; немного лет прошло с тех пор, как погиб Черный, врагов у нас много, а число воинов уменьшилось из-за постоянных походов, кроме того, половина войск погибла в болотах Лимпопо. Надо дать время рядам их пополниться снова. Теперь же наши войска похожи на маленького ребенка или на человека, истощенного голодом. Девушек у нас много, пусть царь возьмет их на утешение себе, но пусть он не начинает войны из-за женщины.

Смело говорил я истину в лицо царю, как никогда никто не смел говорить с Чекой, моя решимость перешла в сердца других индунов и вождей, и они повторяли мои слова, хорошо сознавал, что из всех глупостей самой большой была бы новая война с племенем Сваци.

Динган слушал, лицо его омрачилось, но он не чувствовал себя настолько сильным, чтоб не обращать внимания на наши слова: многие в стране оставались преданными памяти Чеки и помнили, что его и Умглангану убил Динган. С тех пор, как умер Чека, люди стали забывать, как жестоко он поступал с ними, и помнили только, что он был велик и создал народ Зулусов из ничего, подобно тому, как кузнец делает копье из кусочка железа. Хотя и переменился их правитель, но иго их не стало легче: как убивал Чека, так убивал и Динган, и как притеснял Чека, так притесняет и Динган. Поэтому Динган уступил мнению своих индунов и не послал войска против Галакациев за девушкой, называемой Лилией. Но в сердце своем он стремился к ней и с этой минуты возненавидел меня за то, что я восстал против его воли и помешал исполнению его желаний.

Теперь скажу тебе, отец мой, что мне было неизвестно, что девушка, называемая Лилией, была дочь моя Нада. Мне приходила в голову мысль, что никто, кроме Нады, не мог быть так прекрасен. Но я был уверен в том, что Нада и ее мать Макрофа умерли; тот, кто принес мне известие об их смерти, видел их обнявшиеся трупы, убитые одним ударом копья. Но как потом оказалось, он ошибался, хотя Макрофа и была убита, возле нее в крови лежала другая девушка; племя, к которому я послал Макрофу и Наду, платило дань племени Галакациев, вождь же Галакациев, занявший место Галаци-Волка, поссорился с ними, напал на них ночью и перебил их.

Впоследствии я узнал, что причиной их погибели, как потом и уничтожения Галакациев, было ни что иное, как красота Нады; слава о ее красоте распространилась по стране, и старый вождь Галакациев приказал, чтобы девушку привели в его крааль, где она и должна жить. Краса ее могла сиять там, как солнце, и по своему желанию она могла выбрать себе мужа среди знатных людей Галакациев. Начальник крааля отказался исполнить приказание, потому что взглянувший раз на Наду не захочет потерять ее из виду, хотя в судьбе этой девушки была какая-то тайная власть, благодаря которой никто не пытался стать ее мужем насильно. Многие сватали ее и в том племени, и среди Галакациев, но она только качала головой и отвечала:

— Нет, я не хочу выходить замуж!

В народе существовало мнение, что лучше ей не выходить замуж, чтоб не быть запертой вдали от всех в доме мужа, тогда каждый мог бы любоваться ею. Они думали, что красота ее дана на радость всем, подобно прелести утреннего рассвета или вечернего заката.

Красота же Нады была и причиной многих смертей — как увидишь сам, — из-за этой красы и любви, вызываемой ею, сама Лилия увяла рано, чаша моих горестей переполнилась, а сердце Умслопогаса-Убийцы, сына царя Чеки, стало печально, как черная пустыня, спаленная пожарами. Так было суждено, отец мой, и так случилось; все люди, белые и черные, ищут красоту и когда, наконец, находят ее, она быстро исчезает или причиняет им смерть. У великой радости и великой красоты есть крылья, и не хотят они долго гостить на земле. Они спускаются с неба, как орлы, и быстро возвращаются опять на небо.

И случилось так, отец мой, что я, Мопо, думая, что дочь моя Нада умерла, не подозревал того, что она носила имя Лилии в краалях Галакациев и что именно ее царь Динган хотел взять в жены.

Итак, после того, как я оказал сопротивление Дингану, когда тот собирался посылать войско, чтоб сорвать Лилию в садах Галакациев, он стал ненавидеть меня. Я также был участником его тайн, со мной он убивал брата своего, Чеку, и брата Умглангана, и я удержал его от убийства третьего брата, Панды; по всем этим причинам он и возненавидел меня, как умеют люди малодушные ненавидеть тех, кто возвысил их. Он еще не смел отделаться от меня: я пользовался большим влиянием в стране, и народ прислушивался к моему голосу. Он решил хоть на время освободиться от меня, пока не почувствует себя достаточно сильным, чтобы предать меня смерти.

Он решил послать меня к Булалио-Убийце, некогда оскорбившему Чеку через Мезило, чтобы узнать, продолжает ли Булалио упорствовать и отказываться от уплаты дани.

Я выслушал волю царя и старался уяснить себе значение его слов; я понимал, что намерение Дингана состояло в том, чтобы на время отделаться от меня и подготовить мое падение, и что, в сущности, он мало был озабочен вызовом незначительного вождя, живущего далеко и осмелившегося сопротивляться Чеке. Несмотря на все это, мне хотелось отправиться к нему, во мне родилось сильное желание увидеть этого Булалио, который собирается мстить за какого-то Мопо и который походит на Умслопогаса, если бы Умслопогас остался в живых. Поэтому я немедленно согласился.

Итак, отец мой, на следующий день в сопровождении десяти выбранных мною людей я, Мопо, отправился в путь по направлению к Заколдованной Горе. В дороге я много думал о том, как так же шел по этой тропинке в давно минувшие дни. Тогда жена моя, Макрофа, Нада, моя дочь, и Умслопогас, сын Чеки, которого все считали моим сыном, шли рядом со мной. Теперь же я думал с грустью о том, что никого из них больше нет в живых, скоро умру и я. Да, люди жили плохо и недолго в те дни, впрочем, не все ли равно? По крайней мере, я отомстил Чеке и успокоил свое сердце.

Наконец, однажды вечером мы дошли до пустынного места, где ночевали в тот злополучный час, когда Умслопогаса унесла львица; я взглянул на ту пещеру, откуда он похитил львенка, на страшное лицо каменной колдуньи, которая сидит высоко на Заколдованной Горе вечно. В эту ночь я спал плохо, печаль терзала меня, я сидел и смотрел на яркую луну, на серое лицо каменной колдуньи и в глубь леса, который рос на ее коленях, задавая себе вопрос, в этом ли лесу лежат кости Умслопогаса. Во время нашего перехода много рассказов слышал я о Заколдованной Горе. Иные говорили, что на ней являются призраки, люди, принявшие вид волков, другие же рассказывали, что люди те — умершие, которых колдовство вернуло к жизни. Они лишены языков, так как будь у них язык, они громко бы возгласили смертным о страшных тайнах умерших, поэтому они только могут плакать, как маленькие дети. Их можно слышать по ночам в лесу, когда они безутешно рыдают между молчаливыми деревьями.

Ты смеешься, отец мой, но я не смеялся, размышляя над этими рассказами; если у людей есть души, куда уходят они, когда тело умирает? Надо же им уйти куда-нибудь, и что было бы странного, если бы они возвращались в те места, где родились? Я мало занимался такими вопросами, хотя я врач и знаю кое-что о жизни призраков. Сказать правду, отец мой, я так много занимался освобождением душ людей из их тел, что мало заботился о них после освобождения: успею подумать об этом, когда сам уйду к ним.

Итак, я сидел и смотрел на гору и лес, который рос на ней, как волосы на женской голове; вдруг я услышал звук, идущий издалека, из самой середины леса, как мне показалось. Сначала слабый звук раздавался очень далеко, как плач детей в краале, лежащем по другую сторону долины, потом звук стал громче, но все же я не различал, откуда он идет, потом еще громче — и я понял, в чем дело: то мчались на охоту дикие звери. Их вой раздавался все ближе, скалы отвечали ему, и от этих голосов кровь застывала в жилах. По-видимому, на ночную охоту пустилась большая стая — вот она близко, там, на противоположном скате, и вой так усилился, что спутники мои проснулись и стали смотреть в ту сторону. Внезапно появился большой буйвол, на мгновение он ясно возник на светлом небе, стоя на гребне горного хребта, потом исчез во мраке. Он мчался по направлению к нам, вскоре мы опять увидели его, подвигающегося вперед большими скачками. Потом мы увидели бесчисленное множество зверей, серых и худых, бегущих вслед за ним; они показались на хребте горы, исчезли в тени, появились на откосе, пропали в долине, а с ними мчались и два человеческих существа.

Большой буйвол проскакал на близком расстоянии мимо нас, и за ним устремились бесчисленные волки; из пастей этих волков вылетал ужасный вой. Но кто те, которые сопровождали волков, эти огромные и сильные люди? Они бежали быстро и молча, волчьи зубы сверкали на их головах, волчьи шкуры висели на их плечах. Один держал в руке топор — месяц отражался на нем, другой нес тяжелую дубину. Они бежали рядом, никогда еще я не видел так быстро бегущих людей. Вот они обегают к нам по откосу, даже волки отстали, за исключением четырех; мы слышали топот их ног, они поравнялись с нами и пробежали, исчезли, и с ними их бесчисленная свора. Вой стал слабее, замер и прекратился, охота удалилась, ночь стала снова тиха!

— Братья, — спросил я своих спутников, — что это мы сейчас видели?

Один из них отвечал:

— Мы видели Призраков, которые живут на коленях старой колдуньи, а люди эти Братья-Волки, колдуны, цари призраков!

МОПО ОТКРЫВАЕТСЯ УБИЙЦЕ

Всю ночь просидели мы без сна, но более не видели и не слыхали волков и людей, которые охотились с ними. Утром, на рассвете, я послал к Булалио, начальнику племени Секиры, объявить ему, что посланный к нему от царя Дингана желает миролюбиво переговорить с ним в его краалях. Я велел гонцу не говорить моего имени, но назвать меня только «Ртом Дингана». Я же и мои спутники медленно последовали за гонцом, так как путь еще был далек, а я приказал вернуться и встретить меня с ответом Убийцы, владельца Секиры.

Весь день, почти до заката солнца, мы огибали основание огромной Горы Призраков, держась берега реки. Мы никого не встречали, только раз наткнулись на развалины крааля, в котором лежало множество человеческих костей, а рядом с ними заржавленные ассегаи и щиты из воловьей кожи, выкрашенные в белый и черный цвета. Я осмотрел щиты и по окраске узнал, что они принадлежали тем воинам, которые несколько лет тому назад были посланы Чекой за Умслопогасом и которые более не вернулись.

Мы продолжали путь молча, и всю дорогу каменное лицо колдуньи, которая вечно сидит наверху, смотрело на нас с горной вершины. Наконец, за час до заката солнца, мы вышли на открытое место и там, на хребте холма, за рекой, увидели крааль племени Секиры. Крааль был большой и хорошо построенный, скот пасся на равнине многочисленными стадами. Мы сошли к реке и перешли брод, здесь мы сели в ожидании, пока не увидели гонца, посланного вперед, который возвращался к нам. Он подошел ко мне с поклоном, и я спросил его о результате поручения. Он отвечал:

— Я видел того, кого зовут Булалио, это — огромный человек, высокий и худой, и лицо у него свирепое, в руках у него топор, такой топор, как у того, кто прошлой ночью охотился с волками. Когда меня привели к начальнику, я отдал ему честь и поведал ему слова, которые ты вложил в мои уста. Он выслушал меня, громко рассмеялся и сказал: «Скажи пославшему тебя, что я рад видеть «Рот Дингана» и что он без страха может повторить мне слова своего царя, но мне жаль, что не пришла голова Дингана вместе с ртом, тогда бы моя секира приняла участие в нашей беседе, хотелось бы мне поговорить с Динганом о том Мопо, которого брат его Чека умертвил. Но так как рот — не голова, пусть рот является без страха!»

Я вздрогнул, когда снова услыхало Мопо, имя которого опять назвали уста Булалио-Убийцы. Кто мог так любить Мопо, как не тот, кто давно умер? А может быть, Булалио говорил о другом Мопо, имя это не принадлежало исключительно мне, — Чека предал смерти одного из своих вождей с таким именем во времена великой тризны, говоря, что двум Мопо не ужиться в стране, он убил его, хотя тот Мопо плакал обильно, когда другие не могли выжать ни одной слезинки.

Я ответил только, что Булалио очень заносчив, и мы направились к воротам крааля.

Никто не встретил нас у входа и никто не стоял у дверей хижины, но дальше из середины окруженного хижинами крааля, где помещаются стада, подымалась пыль и слышался шум, как будто шли приготовления к войне. Некоторые из моих спутников испугались и хотели повернуть назад, опасаясь измены, испуг их усилился, когда при входе во внутренний крааль скота мы увидели человек пятьсот воинов, стоящих я боевом порядке, и двух высоких молодых людей, которые с громкими криками бегали между ними.

Я обратился к своим испуганным спутникам:

— Не бойтесь! — вскричал я. — Смелый взгляд покоряет сердца врагов. Если бы Булалио желал умертвить нас, ему для этого нечего было бы созывать стольких воинов. Он гордый вождь и хочет показать свои силы, не подозревая того, что царь, которому мы служим, может выставить целую роту на каждого из его воинов. Смело пойдем вперед!

И мы пошли по направлению к войску, которое собиралось на противоположном конце крааля. Высокие молодые люди, начальники войска, заметили нас и пошли нам навстречу, один за другим. Шедший впереди нес на плече секиру, а следовавший за ним раскачивал в руках огромную дубину. Я взглянул на первого и, отец мой!.. Сердце мое замерло от радости — я узнал его, несмотря на истекшие годы. То был Умслопогас, мой питомец, ставший взрослым человеком — таким человеком, с которым никто не мог сравниться во всей стране Зулусов. Он был большого роста, с лицом свирепым, немного худ, но широк в плечах и узок в бедрах. Руки у него были длинные, но не толстые, хотя мускулы выступали на них, как узлы на канате, ноги также были длинные и очень широкие под коленями. Глаза его были, как глаза орла, нос немного крючковатый, и голову он держал слегка наклоненной вперед, как человек, беспрерывно высматривающий скрытого врага. Казалось, что двигается он медленно, хотя шел он очень быстро, походка у него была плавная, как у волка или льва, пальцы его все время играли роговой ручкой секиры. Тот, кто шел за ним, был также очень высокого роста, хотя ниже Умслопогаса на полголовы, но более широкого сложения. Его маленькие глаза беспрерывно мерцали, как звезды, выражение лица было совершенно дикое, и время от времени он улыбался, показывая белые зубы.

Когда я увидел Умслопогаса, отец мой, внутри у меня все задрожало, мне хотелось подбежать и броситься ему на шею. Но я сдержался и не только не уступил этому порыву, но даже опустил угол своего плаща на глаза, пряча лицо, чтобы он не узнал меня. Вскоре он стоял передо мной, смотря на меня своими зоркими глазами, в то время как я кланялся ему.

— Привет, Рот Дингана! — сказал он громким голосом. — Ты маленький человек, чтобы служить ртом такому большому вождю!

— Рот — небольшая часть лица, даже и великого царя, вождь Булалио, правитель племени Секиры, колдун волков, живущих на Горе Призраков, а раньше называемый Умслопогасом, сыном Мопо, сына Македамы!

Услыхав эти слова, Умслопогас вздрогнул, как ребенок при шелесте во мраке, и пристально взглянул на меня.

— Ты много знаешь! — сказал он.

— Уши царя велики, если рот его мал, вождь Булалио, ответил я, — я же, будучи только ртом, говорю то, что слышали уши!

— Как знаешь ты, что я жил с волками на Горе Призраков? спросил он.

— Глаза царя видят далеко, вождь Булалио. Вчера они видели большую и веселую охоту. Говорят, они видели мчащегося буйвола, а за ним бесчисленных воющих волков, а с волками двух людей, одетых в волчьи шкуры; те люди похожи на тебя, Булалио, и на того, кто с дубиной следует за тобой!

Умслопогас поднял секиру, как бы готовясь разрубить меня пополам, потом опустил ее, пока Галаци-Волк сверкал на меня широко открытыми глазами.

— Откуда ты знаешь, что когда-то меня называли Умслопогасом? Имя это я утратил давным-давно. Говори, «Рот», а то я убью тебя!

— Убивай, если хочешь, Умслопогас, — отвечал я, — но помни, что когда голова разбита, рот немеет. Разбивающий головы лишается мудрости!

— Отвечай! — повторил он.

— Не хочу! Кто ты, что я должен отвечать тебе? Я знаю правду, и мне достаточно этого. Теперь к делу!

Умслопогас заскрежетал зубами от ярости.

— Я не привык, чтобы мне перечили здесь, в своем собственном краале!

— сказал он. — Но, к делу! Говори, маленький «Рот»!

— Вот мое дело, маленький вождь. Когда еще жил ныне умерший Черный, ты послал ему вызов через человека по имени Мезило — таких слов он никогда не слыхал до этого, и они могли бы стать причиной твоей смерти, о глупец, надутый гордостью, но смерть раньше посетила Черного и удержала его руку. Теперь Динган, тень которого лежит на всей стране, тот царь, которому я служу и который сидит на престоле Черного, говорит с тобой посредством меня, своего «Рта». Он бы хотел знать: правда ли, что ты отказываешься признать его власть, платить ему дань воинами, девушками и скотом и помогать ему в войнах? Отвечай, маленький начальник, отвечай немногими ясными словами!

Умслопогас от гнева еле переводил дыхание и снова поднял свой большой топор.

— Счастье твое, «Рот», — сказал он, — что я обещал тебе безопасное пребывание у меня, а то ты бы не ушел отсюда, с тобой бы я поступил, как с теми воинами, которые в давно прошедшие дни были посланы на поиски Умслопогаса. Но отвечу тебе немногими ясными словами. Взгляни на эти копья

— это только четвертая часть всех моих воинов — вот мой ответ! Взгляни также на ту гору, Гору Привидений и волков, неизвестную, непроходимую для всех, исключая меня и еще одного человека — вот мой ответ! Копья и гора войдут в союз, гора оживится копьями и пастями волков. Пусть Динган оттуда берет дань! Я сказал!

Я резко расхохотался, желая испытать сердце Умслопогаса, моего питомца.

— Дурак! — сказал я. — Мальчишка с разумом обезьяны, против каждого твоего копья Динган, которому я служу, может выслать сотню, а гору твою сровняют с долиной, на твоих же призраков и волков, смотри, я плюю! — я плюнул на землю.

Умслопогас задрожал от бешенства, и огромный топор засверкал в его руке. Он повернулся к вождю, стоящему за ним и оказал:

— Скажи, Галаци-Волк, не убить ли нам этого человека и всех спутников его?

— Нет, — отвечал, улыбаясь. Волк, — не убивай их, ты ручался за их безопасность. Отпусти их обратно к их собачьему царю, чтобы он выслал своих щенков на сражение с нашими волками. Хороша будет битва!

— Уходи отсюда, «Рот», — сказал Умслопогас, — уходи поскорей, пока с тобой не случилось беды! За оградой ты найдешь пищу, чтобы утолить свой голод. Поешь и уходи, если же завтра в полдень тебя найдут поблизости от этого крааля, ты и твои спутники останутся там навеки, «Рот Дингана»!

Я сделал вид, что ухожу, но, вернувшись внезапно, снова заговорил:

— В твоем послании к ныне умершему Черному ты говорил об одном человеке — как его имя, — о каком-то Мопо?

Умслопогас вздрогнул, как раненный копьем, и взглянул на меня:

— Мопо! Что тебе за дело до Мопо, о «Рот» со слепыми глазами? Мопо умер, а я был его сыном!

— Да, — сказал я, — да, Мопо умер, т.е. Черный убил Мопо. Но как же это случилось, Булалио, что ты его сын?

— Мопо умер, — повторил Умслопогас, — он умер со всем своим домом, его крааль сровняли с землею, и по этой причине я ненавижу Дингана, брата Чеки; я лучше разделю участь Мопо и дома Мопо, чем заплачу дань царю хоть одним быком!

Я говорил с Умслопогасом измененным голосом, отец мой, но тут я заговорил своим голосом:

— Теперь ты говоришь от искреннего сердца, молодой человек, и я добрался до корня дела. Ты посылаешь вызов царю изза этой мертвой собаки Мопо?

Умслопогас узнал мой голос и дрожал более не от гнева, а скорей от страха и удивления. Он, не отвечая, пристально смотрел на меня.

— Нет ли здесь поблизости хижины, вождь Булалио, враг царя Дингана, где я, «Рот царя», могу поговорить с тобой наедине; я хочу заучить слово в слово твой ответ, чтобы не ошибиться, повторяя его. Не бойся оставаться наедине со мной в хижине, Убийца! Я стар и безоружен! А в твоей руке оружие, которого я могу опасаться! И я указал на топор.

Умслопогас, дрожа всеми членами, отвечал:

— Следуй за мной, «Рот», а ты, Галаци, оставайся с этими людьми!

Я пошел за Умслопогасом, и мы вскоре очутились около большой хижины. Он указал на вход, я прополз в него, и он последовал за мной. Первое время казалось, что в хижине темно: солнце уже садилось, и помещение было полно мрака; я молчал, пока глаза наши не привыкли к темноте. Потом я откинул с лица плащ и взглянул в глаза Умслопогаса.

— Посмотри-ка на меня теперь, Вождь Булалио-Убийца, когда-то называемый Умслопогасом, посмотри и скажи, кто я?

Тогда он взглянул на меня, и лицо его дрогнуло.

— Или ты Мопо, ставший стариком, умерший отец мой, или призрак Мопо!

— отвечал он вполголоса.

— Я, Мопо, твой отец, Умслопогас! — сказал я. — Долго же ты не узнавал меня, я же узнал тебя сразу!

Умслопогас громко вскрикнул и, уронив топор, кинулся ко мне на грудь и зарыдал. Я заплакал тоже.

— О, отец мой, — сказал он, — я думал, что ты умер со всей нашей семьей, но ты снова пришел ко мне, а я в своем безумии хотел поднять на тебя Секиру. Какое счастье, что я жив, я не умер, потому что мне дана радость смотреть на твое лицо, которое я считал мертвым, но которое живо, хотя сильно изменилось, как бы от лет и горя!

— Тише, Умслопогас, сын мой! — сказал я. — Я также думал, что ты погиб в пасти льва, хотя, правду сказать, мне казалось невероятным, чтобы другой человек, кроме Умслопогаса, мог совершить те подвиги, которые совершал Булалио, вождь племени Секиры, да еще осмелившийся послать вызов самому Чеке. Но ни ты, ни я не умерли. Чека убил другого Мопо, умертвил же Чеку я, а не он меня!

— А где Нада, сестра моя? — спросил он.

— Твоя мать Макрофа и сестра Нада умерли, Умслопогас. Они погибли, убитые племенем Галакациев, которые живут в стране Сваци!

— Я слыхал об этом народе, — отвечал он, — и Галаци-Волк знает его. Он еще должен отомстить им — они убили его отца; я также сейчас жажду мщения за то, что они умертвили мою мать и сестру. О, Нада, сестра моя! Нада, сестра моя! — И этот огромный человек закрыл лицо руками и стал качаться взад и вперед.

Отец мой, мне пришло в голову объявить всю правду Умслопогасу и сказать, что Нада ему не сестра, что он мне не сын, а сын Чеки, которого рука моя умертвила. Но я ничего не сказал, о чем горячо жалею теперь. Я ясно видел, как велика была гордость и высокомерно сердце Умслопогаса. Если бы он узнал, что трон страны Зулусов принадлежит ему по праву рождения, ничто не удержало бы его — он открыто восстал бы на Дингана; мне же казалось, что время еще не наступило. Если бы я знал за год до этого, что Умслопогас жив, он занимал бы место Дингана; но я не знал, и судьба распорядилась иначе. Теперь же Динган был царем и имел в своем распоряжении много войск; я его постоянно удерживал от войны, как я уже рассказывал, когда он хотел предпринять набег на Сваци. Случай прошел, но может вернуться, а до того я должен молчать. Лучше всего свести Дингана и Умслопогаса, чтобы Умслопогас стал известен во всей стране как великий вождь и лучший воин. Тогда я похлопочу, чтобы его избрали индуном и начальником войск, а кто командует войсками, уже наполовину царь!

Итак, я молчал обо всем этом, но, пока не настала ночь, Умслопогас и я сидели и беседовали, передавая друг другу все случившееся с тех пор, как его унес лев. Я рассказал ему, как все мои жены и дети были убиты, как меня пытали, и показал ему мою белую и иссохшую руку. Я рассказал о смерти Балеки, сестры моей, и всего племени Лангени, о том, как я отомстил Чеке за зло, причиненное мне, как сделал Дингана царем, и как стал сам первым человеком в стране после царя, хотя царь боялся и не любил меня. Но я не сказал ему, что Балека была его матерью.

Когда я окончил свою повесть, Умслопогас рассказал свою о том, как Галаци спас его от львицы, как он сделался одним из Братьев-Волков, как он победил Джиказу и сыновей его, стал вождем племени Секиры и взял в жены Зиниту.

Я спросил его, почему он все еще охотится с волками, как я видел прошлую ночь. Он отвечал, что в округе более не оставалось врагов, и от безделья на него находит иногда тоска, тогда он должен встряхнуться, вместе с Галаци охотиться, мчаться с волками, и только таким образом успокаивает он свою душу.

Я возразил, что укажу ему на лучшую дичь, потом спросил его, любит ли он жену свою Зиниту. Умслопогас отвечал, что любил бы ее больше, если бы она меньше любила его, она ревнива и вспыльчива и часто огорчает его.

После того, как мы поспали немного, он вывел меня из хижины; и меня, и моих спутников угостили на славу; во время пира я беседовал с Зинитой и Галаци-Волком. Галаци очень мне понравился. Хорошо в битве иметь такого человека за спиной; но сердце мое не лежало к Зините. Она была высока и красива, но глаза у нее были жестокие, вечно следящие за Умслопогасом, моим питомцем; я заметил, что тот, который ничего не боялся, по-видимому, боялся Зиниты. Я также ей не понравился, особенно, когда она убедилась в дружеских чувствах Убийцы ко мне, она немедленно стала ревновать, как ревновала его к Галаци, будь то в ее власти, она быстро избавилась бы от меня. Итак, сердце мое не лежало к Зините, но даже я не предчувствовал тех несчастий, причиной которых она стала.

ИЗБИЕНИЕ БУРОВ

Утром я отвел в сторону Умслопогаса и сказал ему:

— Сын мой, вчера, когда ты еще не узнавал меня, ты дал мне поручение к царю Дингану, если бы оно дошло до ушей царя, то навлекло бы смерть на тебя и весь народ твой. Дерево, стоящее одиноко в поле, думает, что величина его огромна, и что нет тени, равной той, которую оно дает. Но на свете есть другие большие деревья. Ты подобен этому одинокому дереву, Умслопогас, но верхние ветки того, кому я служу, толще твоего ствола, и под его тенью живут дровосеки, которые рубят слишком высоко выросшие деревья. Ты не можешь равняться с Динганом, хотя, живя здесь одиноко в пустой стране, и кажешься огромным в своих собственных глазах и в глазах твоих приближенных. Умслопогас, помни одно: Динган ненавидит тебя за те слова, которые ты велел дураку Мезило передатьумершему Черному, он слыхал твой вызов и теперь мечтает погубить тебя. Меня прислал он сюда только для того, чтобы избавиться от моего присутствия, и какой бы ответ я ни принес, конец будет один — ты вскоре увидишь у своих ворот целое войско!

— Так стоит ли говорить об этом, отец? — спросил Умслопогас. — Что суждено, то и случится. Я буду ждать здесь войска Дингана и сражаться насмерть!

— Нет, сын мой, можно убить человека не только ассегаем, кривую палку можно выпрямить в пару. Я бы желал, Умслопогас, чтобы Динган любил тебя, чтобы он не убил, а возвеличил тебя, и чтобы ты вырос великим в его тени. Слушай! Динган, конечно, не то, что Чека, но он жесток не менее Чеки. Динган

— глупец, и весьма вероятно, что человек, выросший в его тени, сумеет заменить его. Я мог бы стать этим человеком, но я стар, изнурен горем и не желаю властвовать. Ты молод, Умслопогас, и нет тебе подобного во всей стране. Есть также другие обстоятельства, о которых нельзя говорить, но которые могут послужить тебе ладьей, чтоб доплыть до власти!

Умслопогас зорко взглянул на меня, он был властолюбив в то время и желал стать первым среди народа. Могло ли быть иначе, когда в его жилах текла кровь Чеки?

— Какое у тебя намерение, отец? — спросил он. — Каким образом можно привести в исполнение твой план?

— Вот каким образом, Умслопогас. В стране Сваци, среди племени Галакациев, живет девушка по имени Лилия. Говорят, она удивительная красавица, и Динган страстно желает получить ее в жены. Недавно Динган посылал посольство к вождю Галакациев, прося руки Лилии, но вождь Галакациев отвечал дерзкими словами, что красавицу свою они не отдадут в жены зулусской собаке. Динган разгневался и хотел собрать и послать свои войска против Галакациев, с тем, чтобы уничтожить их и завладеть девушкой; я же удержал его под предлогом, что теперь не время начинать войну, по этой причине Динган возненавидел меня. Понимаешь ли теперь, Умслопогас?

— Не совсем, — отвечал он. — Говори яснее.

— Полуслова лучше целых слов в нашей стране. Слушай же! Вот мой план: ты нападешь на племя Галакациев, уничтожишь его и отведешь девушку к Дингану в знак мира и дружбы!

— План твой хорош, отец! — отвечал он. — Во всяком случае, можно будет посражаться, а после сражения поделить стада!

— Сперва победи, потом считай добычу, Умслопогас!

Он подумал немного, потом сказал:

— Позволь мне позвать сюда Галаци-Волка, моего военачальника. Не бойся, он человек верный и не болтливый!

Вскоре вошел Галаци и сел рядом с нами. Я представил ему все дело таким образом, будто Умслопогас хочет напасть на Галакациев и доставить Дингану девушку, которую он желает получить, я же удерживаю его от этой попытки, потому что племя Галакациев большое и сильное. Говорил я все это, чтобы оставить себе лазейку для объяснений, если бы Галаци выдал наше намерение. Умслопогас понял меня, хитрость же моя была излишней — Галаци был человек верный.

Галаци-Волк молча слушал, когда же я кончил, он отвечал спокойно, хотя в глазах его загорелся огонь:

— По праву рождения я — вождь Галакациев и хорошо их знаю. Это народ сильный, который может сразу собрать два полка, а у Булалио в распоряжении всего один полк, да и то небольшой. Кроме того, Галакации держат стражу день и ночь и шпионов, рассеянных по всей стране, а потому очень трудно захватить их врасплох; их крепость состоит из огромной пещеры, открытой в середине, никто до сих пор не проникал в эту крепость, да и найти вход в нее могут только знающие к ней дорогу. Таких немного, но я знаю, где вход. Отец мой показал мне его, когда я был еще мальчиком. Поэтому ты видишь, что за нелегкую работу — покорение Галакациев — берется Булалио. Вот как дело обстоит по отношению к Булалио, но для меня оно имеет и другое значение. Много лет назад, когда отец мой умирал от яда, данного ему колдуньей из их племени, я поклялся, что отомщу за него, что уничтожу совершенно Галакациев, перебью их мужчин, уведу их женщин и детей в рабство! Год за годом, месяц за месяцем, ночь за ночью, лежа на Заколдованной Горе, я думал о том, как сдержать свою клятву и не видел к тому способа. Теперь я вижу возможность и радуюсь. Но все же это рискованное предприятие, и может быть в конце его племя Секиры перестанет существовать! — Он замолчал и стал нюхать табак, следя через табакерку за нашими лицами.

— Галаци-Волк, — сказал Умслопогас, — для меня также дело это имеет особенное значение. Ты лишился отца по вине собак Галакациев, хотя я до вчерашнего вечера того не знал. Их копья отняли у меня мать и с нею ту, которую я любил больше всех на свете — сестру Наду. Этот человек, — и он указал на меня, — этот человек говорит, что если мне удастся уничтожить племя Галакациев, взять в плен девушку Лилию, я приобрету милости Дингана. Мало я расположен к Дингану, мне бы хотелось идти своей дорогой, жить, пока живется, и умереть, когда придется, может быть, от руки Дингана или кого-нибудь другого — не все ли равно? Но, узнав о смерти матери моей Макрофы и сестры моей Нады, я начну войну с Галакациями и покорю их, или сам буду побежден ими. Может быть, «Рот Дингана», ты вскоре увидишь меня в краале царя и со мной девушку Лилию и скот Галакациев. Если же ты не увидишь меня, то будешь знать, что я умер и что воины Секиры более не существуют!

Так говорил Умслопогас в присутствии Галаци-Волка, потом при прощании обнял меня.

Я быстро прошел путь от Горы Призраков до крааля царя и там явился перед Динганом. Вначале он принял меня холодно, но когда я передал ему известие, как вождь Булалио-Убийца вступил на путь войны, чтоб добыть ему Лилию, обращение его изменилось. Он взял меня за руку и похвалил, говоря, что напрасно не доверял мне, когда я убеждал его не посылать войска против Галакациев. Теперь же он видит, что я хотел зажечь пожар другой рукой и уберечь его руку от ожогов, и он благодарил меня.

Царь прибавил еще, что если вождь Булалио приведет ему девушку, к которой стремится его сердце, он не только простит слова, сказанные Мезило умершему Черному, но отдает Булалио весь скот Галакациев и возвеличит его перед народом. Я отвечал, что пусть он поступает, как желает, я же только исполнил свой долг перед царем и устроил все таким образом, что каков бы ни был исход войны, гордый вождь будет унижен и враг побежден без потерь для царя, а кроме того, может статься, что Лилия вскоре очутится во власти царя.

После того я стал ждать дальнейших событий.

Наступило то время, отец мой, когда к нам явились белые люди, которых мы называли Анабоонами, а вы — бурами. Невысокое мнение вынес я об этих Анабоонах, хотя и помог им одержать победу над Динганом — я и Умслопогас!

До этого времени, правда, появлялись изредка в краалях Чеки и Дингана белые люди, но те приходили молиться, а не сражаться. Буры же умеют сражаться и молиться, а также красть; этого-то я и не понимаю: ведь молитвы белых людей запрещают воровство.

Итак, когда со времени моего возвращения домой не прошли еще и месяца, явились к нам буры, человек шестьдесят, под начальством капитана, высокого молодца по имени Ретифа; они были вооружены длинными ружьями которые всегда носили с собой. Может быть, буров была и целая сотня, если считать слуг и конюхов. Цель их приезда заключалась в том, чтобы получить права на землю в Натале, лежащую между реками Тугелой и Умзимубу. Но, по совету моему и других индунов, Динган потребовал от буров, чтобы они сперва покорили вождя по имени Сигомейло, который похитил у царя скот, и отняли бы у него похищенное. Буры согласились, отправились против вождя и вскоре вернулись, уничтожив племя Сигомейлы и гоня перед собой, весь его скот, вместе со стадами, похищенными у царя.

Лицо Дингана просияло, когда он увидел скот, в ту же ночь он собрал совет и спросил наше мнение о переуступке земель. Я заговорил первым и заметил, что совершенно безразлично, уступит ли он земли или нет; так как еще умерший Черный отдал их англичанам; вероятно, все кончится тем, что между англичанами и Анабоонами возгорится война из-за этой земли. Начинают сбываться слова Черного, мы уже слышим топот бегущих белых людей, которые со временем завоюют всю нашу страну.

Когда я замолчал, сердце Дингана опечалилось, а лицо омрачилось, слова мои проникли в его грудь, как копье. Он не отвечал и распустил совет.

Утром царь обещал подписать бумагу, в которой передавал бурам земли, о которых они просили, и все казалось гладким, как вода в тихую погоду. Перед тем как подписать бумагу, царь устроил большой праздник; много было собрано воинов в краале, и в течение трех дней продолжались пляски; на третий день он распустил все войска, за исключением одного отряда, состоящего из юношей, которым было приказано оставаться. Мне очень хотелось знать, что на уме у Дингана, и я опасался за безопасность Анабоонов. Но он хранил свою тайну, никому, кроме предводителя отряда, не говорил ничего, даже члены совета ничего не знали. Но я предчувствовал, что он готовит беду; мне хотелось предупредить капитана Ретифа, но я побоялся ошибиться в своих предположениях. Отец мой, если бы я исполнил свое намерение, сколько вскоре после того умерших людей осталось бы в живых! Но, впрочем, не все ли равно? Во всяком случае, многие из них теперь бы уже поумирали.

Рано, на четвертое утро, Динган послал к бурам, приглашая их явиться к нему в крааль, где он намерен был подписать бумагу. Они пришли и оставили свои ружья у ворот крааля; смертью наказывался человек, как белый, так и черный, если появлялся вооруженным перед царем. Крааль Дингана был выстроен большим кругом, как строились у нас все царские краали. Вначале тянулась высокая наружная изгородь, потом тысячи хижин между наружной и внутренней изгородью. За внутренним окопом лежало большое открытое пространство, в котором могли поместиться пять полков, а в конце его, против входа, находился крааль скота, который отделялся от открытого места также изгородью, изогнутой, как лук. За нею помещались Эмпозени, жилища царских жен, караульня, лабиринт и Интункулу, дом царя. Динган вышел и сел на скамью перед краалем скота, рядом с ним стоял человек, держащий щит над его головой, чтобы предохранить его от солнечных лучей. Мы все, члены совета, были тут же, а выстроенные вдоль всей изгороди, вооруженные короткими палками, а не дубинами, отец мой, стояли воины того отряда, который Динган не отсылал. Начальник отряда находился рядом с царем, по его правую руку.

Вскоре вошли буры и всей толпой приблизились к царю. Динган принял их милостиво и пожал руку Ретифу, их начальнику. Ретиф вынул из кожаной сумки бумагу, по которой устанавливались уступка и границы земель, и переводчик перевел царю содержание бумаги. Динган сказал, что все в порядке, и приложил к бумаге руку; Ретиф и буры, видимо, были довольны и широко улыбались. По окончании дела они стали прощаться, но Динган не пустил их, говоря, что сперва он желает угостить их и показать им пляску воинов; по его приказанию, были внесены заранее приготовленные блюда с вареной говядиной и чашки с молоком. Буры отвечали, что они уже обедали, но все же выпили молока, передавая чашки из рук в руки.

Воины стали плясать и запели воинственную песнь Зулусов, отец мой, а буры отодвинулись к центру площади, чтобы не мешать пляске воинов. В это время я услыхал, как Динган приказывал одному из слуг отправиться к белому «Доктору Молитвы», находящемуся вне крааля, и попросить его не бояться ничего. Я удивился, не понимая смысла приказания, почему «Доктору Молитвы» надо бояться танца, часто виденного им? Вскоре Динган встал, в сопровождении свиты прошел сквозь толпу, подошел к капитану Ретифу и стал прощаться с ним, пожимая ему руку и желая ему счастливой дороги. Затем он вернулся к воротам, которые вели к царскому дому, около входа стоял начальник отряда, как бы в ожидании приказаний.

Неожиданно для всех, отец мой, Динган остановился и закричал громким голосом: «Бей колдунов! Билалани Абатакати!» — и, закрыв лицо углом своего плаща, вошел за изгородь.

Мы же, его советники, стояли пораженные, словно превращенные в камни, но мы еще не успели промолвить слова, как начальник отряда громко прокричал: «Бей колдунов!» — и возглас его был подхвачен со всех сторон. Раздался ужасный крик, отец мой, и топот ног. Сквозь облака пыли мы видели, как воины кинулись на Анабоонов, и, несмотря на шум, мы услыхали удары палок. Анабооны вытащили свои ножи и защищались храбро, но нельзя было успеть просчитать до ста, как все было кончено, — немногих уже мертвых, многих еще живых выволокли из ворот крааля, на Холм Убийств, и там перебили всех до одного. Каким образом — я лучше не скажу тебе, — их перебили и сложили в кучу, и этим окончилось их предприятие, отец мой.

Но я и другие советники молча направились к дому царя. Он стоял перед своей большой хижиной, подняв руки, мы поклонились ему, не говоря ни слова. Динган заговорил первый, слегка посмеиваясь, как человек, не вполне спокойный.

— Что, вожди мои? — сказал он. — Когда хищные птицы сегодня утром взывали к небу о крови, они не ожидали пира, приготовленного для них? И вы, вожди, не знали, какого великого правителя послало вам Небо, и как глубок ум царя, вечно заботящегося о благе своего народа. Теперь страна очистилась от Белых Колдунов, о которых каркал Черный перед смертью, или, вернее, скоро, очистится, так как это только начало. Слушайте, гонцы! — и он повернулся к людям, стоящим за ним. — Отправляйтесь немедленно к отрядам, собранным за горой, передайте их вождям слова царя. Вот мой приказ: пусть войско совершит набег на страну Наталя и перебьет всех буров, уничтожит их всех: мужчин, женщин и детей. Ступайте!

Гонцы прокричали привет царю и пустились, как копья из рук бойцов, через секунду они исчезли. Но мы, советники, стояли молча.

Динган заговорил снова, обращаясь ко мне:

— Успокоилось ли, наконец, твое сердце, Мопо, сын Македамы? Ты часто жужжал мне в уши о белых людях и об их победах над нами, а вот видишь! Я только дунул на них, и они исчезли. Скажи, Мопо, все ли колдуны умерли? Если хоть один из них остался в живых, я хочу поговорить с ним!

Я взглянул Дингану прямо в лицо и отвечал:

— Они умерли, царь, но и ты также умер!

— Для тебя было бы лучше, собака, — сказал Динган — если бы ты выражался яснее!

— Да простит меня царь, — отвечал я, — вот что хочу я сказать. Ты не можешь уничтожить белых людей, они не принадлежат к одному племени, их племен много, море — их стихия, они являются из черных вод океана. Убей тех, которые находятся здесь, другие придут мстить за них. Их будет все больше и больше! Ты убивал теперь, в свое время начнут убивать они. Теперь они лежат в крови, но в скором будущем, царь, лежать в крови будешь ты. Тобой овладело безумие, царь, когда ты исполнил это злодеяние, и следствием этого безумия будет твоя смерть. Я сказал! Да будет воля царя!

Я стоял неподвижно, ожидая смерти, отец мой, во гневе сердца моего, при виде совершавшегося злодеяния я не мог удержать своих слов. Раза три Динган злобно взглянул на меня, и на лице его страх боролся с яростью. Я хладнокровно ждал, что победит — страх или ярость. Когда же он, наконец, заговорил, то сказал только одно слово «Иди», а не два «Возьмите его». И я ушел, а со мной советники, царь остался один.

Ушел я с тяжелым сердцем, отец мой. Из всех ужасных событий, виденных мною, мне казалось, что это — коварное избиение Анабоонов — худшее, вместе с приказанием войскам так же умертвить оставшихся в живых и их женщин и детей. И они их перебили — шестьдесят человек перебили они — там, в Всенене, стране плача.

Скажи, отец мой, почему Умкулункула, который сидит на небесах, позволяет таким ужасам совершаться на земле? Я слыхал проповеди белых людей, которые говорят, что все о нем знают. Имена его — Власть, Милосердие и Любовь. Почему же он допускает все это? Зачем он позволяет людям, подобным Чеке и Дингану, мучить людей на земле, а в конце наказывает их одной смертью за те тысячи смертей, которые они причиняли другим? Вы говорите, что все это происходит в наказание людям, которые злы, но это неверно; не страдают ли безвинные вместе с виновными, не погибают ли сотнями невинные дети? Может быть, на это есть другой ответ, но как могу я в своем слабоумии постигнуть Необъяснимое? Может быть, все это — часть целого, маленькая часть того узора, о котором я говорил, узора на чаше, содержащей воды Его премудрости. Я ничего не понимаю, я — дикий человек. Но не больше знания нашел я в сердцах белых, просвещенных людей. Вы знаете многое, но многого и не знаете. Вы не можете объяснить, где мы находились за час до рождения или чем станем после смерти, зачем родились и почему умрем. Вы можете только надеяться и верить — вот и все; может быть, отец мой, скоро я стану мудрее всех вас. Я очень стар, огонь моей жизни погасает, он еще горит только в моем уме, там огонь еще ярок, но скоро и он погаснет, и тогда, может быть, я пойму.

ВОЙНА С ПЛЕМЕНЕМ ГАЛАКАЦИЕВ

Я должен рассказать тебе, отец мой, как Умслопогас-Убийца и Галаци-Волк воевали с племенем Галакациев. Когда я вышел из тени Горы Привидений, Умслопогас собрал всех своих вождей. В длинной речи он сказал им, что желает, чтобы племя Секиры перестало быть незначительным народом, стало бы великим и считало бы стада свои десятками тысяч.

Вожди спросили, каким образом этого можно достигнуть и не задумал ли он для этой цели войну с царем Динганом? Умслопогас отвечал, что, напротив, желает приобрести расположение царя. Он рассказал нам о девушке Лилии, о племени Галакациев и о том, как он собирается на них войной. Некоторые из вождей согласились сразу, другие не хотели войны, и между ними возник спор, который затянулся до вечера. Когда начало смеркаться, Умслопогас встал и сказал, что, будучи начальником Секиры, он приказывает всем подняться против Галакациев. Если же найдется человек, желающий противиться его власти, пусть выступит вперед побороться с ним, и победитель приобретет право повелевать. На это никто не отвечал: мало было охотников встретиться лицом с лезвием Секиры. Таким образом, решилась война между племенами Секиры и Галакациев. Умслопогас выслал гонцов, чтобы вызвать к себе всех подвластных ему воинов.

Когда же Зинита, его старшая жена, услыхала о приготовлениях к войне, она разгневалась и стала осыпать Умслопогаса упреками, а меня, Мопо, проклятиями. Меня она знала только как посланного от Дингана, проклинала же за то, что, как она справедливо предполагала, от меня исходила затея Убийцы.

На третий день собраны были все воины, храбрые, решительные люди, числом, вероятно, около двух тысяч. Умслопогас вышел к ним и объявил о предстоящей войне. Рядом с ним находился Галаци-Волк. Воины слушали молча, и было ясно, что, подобно своим вождям, они разделялись во мнениях. Галаци заявил им, что знает дорогу к пещерам Галакациев и знает число их скота, но они стояли в нерешимости. Тогда Умслопогас сказал:

— Завтра на рассвете я, Булалио, владелец Секиры, начальник всего племени Секиры, выступаю против Галакациев вместе с братом моим, ГалациВолком. Если даже только десять человек будут сопровождать нас, мы все же пойдем. Воины, выбирайте! Кто желает, пусть идет с нами! Кто не желает, пусть остается дома с женщинами и детьми!

Мощный крик вырвался у всех:

— Мы пойдем с тобой, Булалио, на смерть или победу!

Наутро они выступили, и поднялся плач среди женщин племени Секиры. Одна Зинита не плакала, но смотрела грозно и мрачно, предсказывая беду, с мужем она не захотела проститься, когда же он ушел, она горько заплакала.

Долго шел Умслопогас со своим войском, терпя голод и жажду, пока не вступил во владения Галакациев через узкое и высокое ущелье. Галаци-Волк опасался, что в ущелье им окажут сопротивление, хотя они не причиняли никакого вреда краалям, лежащим на их пути, и брали скот только для питания. Он знал, что со всех сторон были посланы гонцы, чтобы предупредить Галакациев о приближении врага. Но в ущелье они никого не видели. Ночь приближалась, поэтому по той стороне прохода они сделали привал. На заре Умслопогас оглядел далеко простирающиеся широкие равнины. Галаци указал ему на длинную низкую гору, лежащую в двух часах ходьбы от главного крааля Галакациев.

Они снова отправились в путь. День только начинался, когда они дошли до хребта холма и услыхали звук рогов по другую его сторону. Воины остановились на хребте и увидали издали бегущее по направлению к ним все войско Галакациев, и войско то было многочисленно.

Умслопогас сказал спутникам:

— Вот там видны собаки Сваци, дети мои, их много, а нас мало, но неужели дома скажут, что нас, Зулусов, прогнала свора собак Сваци? Неужели такую песню споют нам наши жены и дети, воины Секиры?

Иные из воинов вскричали «Нет!», но другие молчали. Умслопогас снова заговорил:

— Пусть все, кто хочет, уходят обратно, еще есть время. Возвращайтесь, кто хочет, но настоящие воины пойдут вперед со мною. Впрочем, если хотите, можете вернуться обратно все; предоставьте Секире и Дубине самим решить это дело!

Тогда послышался мощный крик:

— Умрем с теми, с кем жили!

— Клянитесь! — вскричал Умслопогас, высоко держа Секиру.

— Клянемся Секирой! — отвечали воины.

Умслопогас и Галаци начали готовиться к битве. Они поставили всех молодых воинов на холмах над долиной, так как хотели уберечь их от врагов, начальство над ними принял Галаци-Волк, старые воины расположились на скатах, и с ними остался Умслопогас.

Галакации приближались, их было целых четыре полка. Равнина чернела от них, воздух дрожал от их криков, и копья их, сверкали, как молнии. На противоположном скате холма они остановились и выслали гонца, чтобы узнать, чего народ Секиры требует от них. Убийца отвечал, что требует он, во-первых, голову их начальника, место которого займет Галаци; вовторых, ту прекрасную девушку, которую зовут Лилией, и, наконец, тысячу голов скота. Если эти условия будут исполнены, он пощадит Галакациев, в случае отказа — он уничтожит их и возьмет себе все.

Гонец ушел обратно и, дойдя до рядов Галакациев, громко прокричал ответ. Тогда из рядов воинов раздался взрыв хохота, взрыв, от которого задрожала земля. Лицо УмслопогасаУбийцы загорелось яркой краской под черной кожей, когда он услыхал этот смех, он потряс секирой по направлению к неприятелю.

Галакации подняли крик и направились против молодых воинов, предводительствуемых Галаци-Волком, но за подножием холма тянулось торфяное болото, и переход через него был труден. Пока они медленно продвигались вперед, Галаци со своей молодежью напал на них; удержать их долго он не мог, число их было слишком велико, и потому битва разгорелась вскоре вдоль всего ущелья. Под мужественным предводительством Галаци молодые воины дрались беспощадно, и вскоре все силы Галакациев были направлены на них. Два раза Галаци собирал уцелевших и водил их в бой и два раза останавливал он наступательное движение Галакациев, приводя их в замешательство, пока, наконец, все их отряды и полки не перемешались. Но долго держаться Зулусы не могли; более половины воинов полегло, а остальных, отчаянно сражающихся, враги гнали вверх на гору.

— В то же время Умслопогас и старые воины сидели рядом на краю обрыва и следили за битвой, причем старые воины проявляли нетерпение, то вытягивая ноги, то снова поджимая их. Они посматривали на битву, заглядывали друг другу в глаза. Их лица становились все свирепее, а пальцы нетерпеливо перебирали копья.

Наконец, один из вождей громко крикнул Умслопогасу:

— Скажи, Убийца, не пора ли и нам спуститься туда? Трава сырая, и мы окоченеем, сидя на ней!

— Подождите немного, — отвечал Умслопогас. — Пусть они обессилят в игре. Пусть еще ослабеют!

Пока он говорил, Галакации собрались в кучу и сильным напором погнали назад Галаци и оставшихся в живых молодых воинов. Да, наконец, и им пришлось бежать, а за ними гнались Сваци; во главе Галакациев находился их вождь, окруженный кольцом храбрецов.

Умслопогас видел все это и, вскочив на ноги, заревел, как бык.

— Вперед, волки! — закричал он.

Ряды воинов воспрянули, как подымается на море волна, и их головные уборы из перьев походили на морскую пену. Подобно грозно нарастающей волне, они встали внезапно и, как разлившаяся волна, спустились вниз по откосу. Перед ними шел Убийца, высоко держа секиру, ноги несли его быстро. Он шел с такой быстротой, что как ни торопились воины, он далеко опередил их. Галаци услыхал шум их бега, оглянулся, и в то же время Убийца промелькнул мимо него, мчась, как олень. Тогда Галаци также кинулся вперед, и братья-Волки помчались вниз с горы, на небольшом расстоянии друг от друга.

Галакации также все видели и слышали и старались собраться в ряды, чтобы встретить натиск врага. Перед Умслопогасом очутился их вождь, высокий человек, окруженный изгородью ассегаев. Прямо на стену щитов мчался Умслопогас, дюжины копий вытянулись ему навстречу, дюжины щитов поднялись на воздух — то была изгородь, через которую никто не мог пройти живым. Но Убийца решил проникнуть за нее. Он прыгает высоко в воздух, ноги его задевают за головы воинов и стучат о верхушки их щитов. Они ударяют вверх копьями, но он пролетает через них, как птица. Он перескакивает через них, он стоит на земле — и теперь изгородь из щитов оберегает двух вождей. Но ненадолго. Секира поднялась, падает — ни топор, ни щит не могут остановить удара, они разбиты — и у Галакациев нет более вождя!

Волна разлилась по берегу. Слушай ее рев, слушай рев щитов! Стойте, воины Галакациев, стойте! Их ведь немного. Все кончено! Клянусь головой Чеки! Они не устоят, их оттесняют, волна смерти разливается по береговому леску, и уносит врага, как сорную траву, и по всему пространству слышен свист, похожий на свист просачивающейся воды.

Отец мой, я стар. Нет мне более дела до битв, сражений и их восторгов! Но лучше умереть в такой битве, чем продолжать жить в ничтожестве. Да, я видал сражения, много я видал подобных сражений. В мое время умели драться, отец мой, но никто не умел так драться, как Умслопогас-Убийца, сын Чеки, и названный брат его Галаци-Волк. Итак, они рассеяли Галакациев, они размели их, как девушка выметает пыль из своей хижины, как ветер гонит сухие листья. Конец скоро последовал за началом. Иные бежали, другие поумирали, и таким образом окончилось сражение. Но война не окончилась. Галакации были разбиты в поле, но многие добежали до большой пещеры, и только там могло решиться дело. Вскоре же туда направился Убийца с оставшимися у него воинами. Увы! Многие были убиты; но нет смерти более славной, как в сражении. Оставшиеся стоили всего войска; они знали, что под начальством «Секиры» и «Дубины» их нелегко победить.

Они стояли перед холмом, окружность основания которого равнялась приблизительно трем тысячам шагов. Холм был невысок, но взобраться на него было невозможно; один из воинов попытался влезть на него, но бока холма оказались совершенно отвесными, и на них нога человеческая не могла удержаться; пройти могли разве только горные кролики и ящерицы. Вокруг холма никого не было видно, так же, как и в большом краале Галакациев, лежащем на востоке от горы; вся земля около холма была истоптана копытами быков и ногами людей, а из середины горы дышалось мычание стада.

Тогда Галаци провел отряд немного в сторону, до места, где почва была вся изрыта и истоптана, как бывает у крааля скота. Там они увидели низкую пещеру, ведущую внутрь горы, подобную тем туннелям, которые строят белые люди. Но пещера эта была загромождена огромными кусками скал, установленными друг на друга таким образом, что снаружи сдвинуть их было невозможно. По-видимому, загнав внутрь скот, Галакации заложили вход в пещеру.

Воины последовали за Галаци и дошли до северной стороны горы, но там, в двадцати шагах от них, стоял воин… Увидя их, он внезапно исчез. Воины добежали до места, где виднелось маленькое отверстие в скале не больше норки муравьеда; из отверстия слышались звуки и виднелся свет.

— Нет ли между нами гиены, которая захочет пролезть в новую нору? — вскричал Умслопогас. — Сто голов скота тому, кто пройдет внутрь и очистит путь!

Два молодых воина выскочили вперед; тот, кто раньше достиг отверстия, опустился на колени и вполз вовнутрь, лежа на своем щите и вытянув вперед копье. На мгновение свет в норе исчез, и ясно было слышно, как человек полз вперед. Потом раздались звуки ударов, и в отверстии снова появился свет. Человек был убит.

— У него была неверная змея, — сказал второй воин, — она покинула его. Посмотрю, не лучше ли моя змея!

Он так же опустился на колени и вполз в нору, как первый воин, только голову он прикрыл щитом. Недолго слышно было, как он полз, потом снова раздались звуки ударов по воловьей коже щита, а за ударами стоны. Он также был убит, но, повидимому, тело его было оставлено в норе, так как свет более не появлялся из нее. Случилось же это вот почему, отец мой: когда на воина посылались удары, он прополз немного назад и умер там, а со стороны врагов никто не проник в проход, чтобы вытащить его.

Между тем воины смотрели на отверстие норы и, повидимому, никому не улыбалась мысль войти туда и умереть там так бесславно. Галаци и Умслопогас также задумчиво смотрели на нору.

— Меня зовут Волком, — сказал Галаци, — волк не должен бояться мрака, кроме того, Галакации — мое родное племя, и я первый должен навестить их! — И он опустился на колени без дальнейших разговоров. Но Умслопогас, еще раз осмотревший нору, заметил: Подожди, Галаци, я пройду вперед! Я знаю, как надо действовать. Следуй за мной. А вы, дети мои, кричите погромче, чтоб никто не слышал наших движений, если же мы пробьемся насквозь, следуйте быстро за нами, а то одни мы долго не продержимся при входе в эту пещеру. Слушайте еще! Вот вам мой совет, если я погибну, выбирайте себе в начальники Галаци-Волка, конечно, если он останется в живых!

— Нет, Убийца, не называй меня своим преемником, — возразил Волк, — мы вместе жили, вместе и умрем!

— Пусть будет так, Галаци. В таком случае выбирайте другого вождя и не пытайтесь более проникнуть в нору. Если мы не пройдем, никто не сумеет пройти, поищите пищу и сидите здесь, пока шакалы не появятся, тогда будьте готовы. Прощайте, дети!

— Прощай, отец! — отвечали воины. — Иди осторожно, а то мы останемся, как стадо без пастуха, покинутое и блуждающее!

Умслопогас прополз в нору, не взяв щита, но держа перед собой секиру, за ним последовал Галаци. Подвинувшись вперед шагов на двенадцать, Умслопогас вытянул руку и, как он того ожидал, наткнулся на ноги воина, который проник туда перед этим и умер там. Умслопогас просунул голову под ноги убитого и прополз вперед, пока весь труп не оказался лежащим у него на спине, он крепко придержал его таким образом, захватив обе руки мертвого человека в одну свою. Затем он продолжал подвигаться еще немного, пока не заметил, что достиг внутреннего выхода норы. Внутри было очень темно из-за огромных камней, лежавших перед норой и не пропускавших света.

Умслопогас прополз как можно скорее вперед, держа мертвого на своей спине, и внезапно оказался на открытом месте в густой тени большой скалы.

— Клянусь Лилией, — вскричал находившийся там воин, является и третий! Получай, зулусская крыса! — И он со всей силы ударил дубиной убитого человека.

— Получи еще! — закричал снова и пронзил труп копьем так, что кольнул под ним Умслопогаса.

— Еще, еще и еще! — повторили другие, терзая мертвое тело.

Умслопогас тяжело застонал и тихо лег в густом мраке.

— Не стоит тратить ударов! — сказал первый из нападавших. — Этот никогда более не вернется в страну Зулусов, я думаю, немногие добровольно последуют за ним. Кончайте, пойдите кто-нибудь, принесите камней, чтобы заложить нору, игра теперь окончена!

С этими словами он отвернулся, за ним последовали остальные; этого только и ждал Убийца. Быстрым движением он освободился от трупа и вскочил на ноги. Воины услыхали шум и повернулись снова назад, но в то же мгновение Секира мягко опустилась, и тот, кто клялся Лилией, исчез из числа живых. Умслопогас прыгнул вперед и, вскочив на большую скалу, встал на ней, подобный горному оленю.

— Не так-то легко убить зулусскую крысу, ласки! — вскричал он, пока они с криками сразу со всех сторон накидывались на него. Он разил направо и налево и с такой быстротой, что едва можно было видеть, куда падали удары лезвия топора. Хотя враги едва различали удары, но, отец мой, они, как снопы, валились от них. Враги окружили Умслопогаса, они прыгали на Убийцу, как накатывает волна на стены утеса. Всюду сверкали копья, со всех сторон их концы устремлялись на него. Спереди и по бокам Секира могла удержать их, но один из воинов ранил Умслопогаса в шею, другой приподнял товарища сзади, тогда Секира сразила его и повергла в прах.

Между тем Волк также выполз из норы, и дубина его скоро нашла занятие, они вместе работали так усердно, что спине Убийцы больше не угрожала опасность; пришлось опасаться тем, кто стоял за его спиной. Оба вождя дрались бесстрашно, убивая всех кругом; вскоре одна за другой показались из норы украшенные перьями головы воинов Секиры, и сильные руки приняли участие в битве. Они являлись быстро, вступали в сражение, как выдры разрезают воду,

— вот их десять, вот уже и двадцать, и вот воины Галакациев, не ожидая такого нападения, не выдержали и побежали. Остальные воины Секиры вышли беспрепятственно, и вечер постепенно перешел в ночь, пока все они не проникли сквозь нору.

НАДА

Умслопогас, несмотря на темноту, собрал свои войска и просил Галаци вести их. Завернув за угол долины, они дошли до места, где под нависшей скалой находился вход в огромную пещеру.

Здесь в последний раз Галакации оказали им сопротивление, и факелы осветили мрачную картину битвы. Но сопротивление продолжалось недолго, мужество совершенно покинуло их.

В одном углу пещеры Умслопогас заметил кучку людей, окружавших и как бы оберегавших кого-то. Он кинулся на них, за ним последовали Галаци и другие. Пробившись сквозь круг, при свете своего факела, Умслопогас увидел высокого и стройного человека, который прислонился к стене пещеры и держал щит перед лицом.

Щит был моментально вырван Умслопогасом из держащих его рук лезвием топора; в зазвучавшем же голосе было что-то такое, что помешало ему ударить врага во второй раз: ему казалось, что, словно во сне, к нему вернулось воспоминание о детстве. Факел догорал, но он выдвинул его вперед, чтобы разглядеть того, кто прижался к скале. Одет он был в одежду воина, но облик был не мужской. Действительно, то была почти белая, красивая женщина. Она опустила руки, которыми закрывала лицо, и он мог разглядеть ее. Он увидел глаза, светящиеся, как звезды, вьющиеся волосы, спадающие по плечам, и всю красоту ее, чуждую нашему народу. И так же, как голос ее напомнил о чем-то невозвратном, так и глаза ее, казалось, сияли сквозь мрак прошедших лет, а красота ее напоминала что-то давно уже известное ему.

— Как зовут тебя, прекрасная девушка? — спросил он наконец.

— Теперь зовут меня Лилией, когда-то я носила другое имя. Когда-то я была Надой, дочерью Мопо, но имя и все вокруг него погибло; я также умираю с ними. Кончай скорей, убей меня. Я закрою глаза, чтобы не видеть блеска оружия!

Умслопогас снова взглянул на нее, и секира выпала у него из рук.

— Посмотри на меня, Нада, дочь Мопо, — сказал он тихим голосом, — посмотри на меня и скажи, кто я!

Она взглянула на него. Ее лицо застыло, как у того, кто смотрит сквозь пелену воспоминаний, оно стало неподвижно и странно.

— Клянусь, — сказал она, — клянусь, ты Умслопогас, мой умерший брат, которого мертвого, как и живого, я одного и постоянно любила!

Факел потух, Умслопогас в темноте схватил свою сестру, найденную после многих лет разлуки, прижал к себе и поцеловал, и она поцеловала его.

После того, как воины утолили свой голод из запасов Галакациев, как расставлена была стража для охраны скота и из опасения нападения, Умслопогас долго беседовал с НадойЛилией, сидя с нею в стороне, и рассказал ей всю свою жизнь. Она также рассказала ему то, что тебе уже известно, отец мой, как она жила среди маленького племени, подвластного Галакациям, со своей матерью Макрофой, и о том, как весть о ее красоте распространилась по всей стране.

Она рассказала, как Галакации потребовали ее выдачи, как овладели ею силой оружия, умертвив жителей ее крааля и среди них ее родную мать. После этих событии она стала жить среди Галакациев, которые переменили ее имя и назвали Лилией; с нею они обращались хорошо, оказывали ей уважение благодаря ее кротости и красоте и не неволили ее выходить замуж.

— А почему ты не хотела выходить замуж, Нада, сестра моя? — спросил Умслопогас. — Тебе давно пора быть замужем!

— Я не могу сказать тебе причину, — ответила она, опуская голову, — я не расположена к замужеству. Я только прошу, чтобы меня оставили в покое.

Умслопогас задумался на мгновение, а потом сказал:

— Разве ты не знаешь, Нада, почему я предпринял войну, почему племя Галакациев погибло и рассеялось и скот их стал добычей моего оружия? Слушай же: я знал о тебе только по слухам, знал, что тебя зовут Лилией, что ты самая прекрасная женщина в стране, и пришел сюда для того, чтобы добыть тебя в жены Дингану. Причиной, почему я начал войну, было намерение завоевать тебя и помириться с Динганом, и я достиг своей цели!

Услыхав эти слова, Нада-Лилия задрожала и заплакала, она упала на колени и охватила с мольбой ноги Умслопогаса.

— О, не будь так жесток со мной, твоей сестрой, — молила она, — лучше возьми топор и покончи со мной и с красотой, которая принесла столько горя всем, а в особенности мне. Зачем я оберегала свою голову щитом и не дала топору раскроить ее? Я оделась воином, чтобы подвергнуться участи воина. Будь проклята моя женская слабость, которая вырвала меня у смерти, чтобы обречь меня на позор!

Так молила она Умслопогаса тихим, кротким голосом, и сердце дрогнуло в нем, хотя он не имел более намерения отдавать Наду Дингану, как Балека отдана была Чеке, чтобы, может быть, обречь ее на участь Балеки.

— Научи меня, Нада, — сказал он, — как мне исполнить взятое на себя обязательство? Я должен отправиться к Дингану, как обещал отцу нашему, Мопо; что же я отвечу Дингану, когда он спросит меня о Лилии, которую он желает получить и которую я обещал добыть ему? Что должен я сказать, чтобы уйти живым от гнева Дингана?

Нада подумала и отвечала:

— Поступи таким образом, брат мой: скажи ему, что Лилия, одетая в походную одежду воина, случайно была убита во время сражения. Видишь ли, никто из твоего народа не знает, что ты нашел меня; в час победы и торжества воины твои не думают о девушках. Так вот каков мой план: поищем теперь, при свете звезд, тело какой-нибудь красивой девушки — без сомнения, найдутся убитые по ошибке во время сражения; на нее мы наденем мужскую одежду и положим рядом с ее трупом одного из убитых твоих воинов. Завтра, когда будет светло, ты соберешь своих вождей и, положив тело девушки в темном углу пещеры, покажешь ее своим воинам и скажешь, что это Лилия, убитая одним из твоих воинов, которого, рассердившись за убийство девушки, ты умертвил сам. Они не станут внимательно разглядывать ее, если же случайно будут смотреть и не найдут ее особенно красивой, то подумают, что смерть похитила у нее красоту. Таким образом рассказ, который ты приготовишь для Дингана, будет построен на прочном основании, и Динган совершенно поверит ему!

— Как все это возможно, Нада? — спросил Умслопогас. — Как это возможно, когда люди увидят тебя среди пленных и узнают тебя по твоей красоте? Разве в стране существуют две таких Лилии?

— Меня не узнают, потому что не увидят, Умслопогас. Ты должен сегодня же освободить меня. Я уйду отсюда, переодетая юношей и покрытая плащом, если бы кто-нибудь и встретил меня, кто скажет, что я Лилия?

— Куда же ты пойдешь, Нада? На смерть? Неужели затем мы встретились после стольких лет разлуки, чтобы снова расстаться навеки?

— Где находится твой крааль, брат? В тени Заколдованной Горы, гору легко узнать по скале, которая имеет форму старухи, обращенную в камень, не так ли? Расскажи, какой дорогой можно дойти туда? Я отправлюсь к тебе!

Тогда Умслопогас позвал Галаци-Волка и рассказал ему всю правду; Галаци был единственным человеком, которому он мог довериться. Волк выслушал молча, любуясь красотой Нады, неясной при свете звезд. Когда все было сказано, он только заметил, что более не удивляется, что племя Галакациев оказало сопротивление Дингану и накликало на себя смерть из-за такой девушки. Но он прибавил откровенно, что сердце его предчувствует беду; дело смерти еще не кончилось, «вот светит Звезда Смерти», и он указал на Лилию.

Нада задрожала при этих зловещих словах, а Убийца рассердился, но Галаци не отказался от своих слов и ничего не прибавил к ним.

Они встали и отправились искать среди мертвых убитую девушку, подходящую их намерениям; вскоре они нашли высокую и красивую девушку, и Галаци на руках донес ее до большой пещеры.

Одев тело девушки в наряд воина, разложив рядом с нею копье и щит, они положили ее в темном углу пещеры и, найдя мертвого воина из племени Секиры, перенесли его поближе к ней. Окончив свое дело, они покинули пещеру, делая вид, что проверяют часовых; Умслопогас и Галаци переходили с места на место, а Лилия шла за ними, как вестовой, прикрывая лицо щитом, держа в руке копье и неся мешок с зерном и сушеным мясом.

Они шли таким образом, пока не достигли выхода из горы. Камни, закрывавшие выход, были сняты, но у входа все-таки стояли часовые. Умслопогас окликнул их, и они отдали ему честь; он заметил, что они сильно утомлены путешествием и битвой и мало понимают, что происходит вокруг. Он, Галаци и Нада вышли из пещеры в долину, лежащую перед горой.

Здесь Убийца и Лилия простились, пока Галаци сторожил их; вскоре Волк увидел возвращающегося Умслопогаса, который шел медленно, как бы под бременем горя; вдали на равнине виднелась Лилия, несущаяся легко, как ласточка.

Умслопогас и Галаци медленно вошли под своды горной пещеры.

— Что это значит, предводитель? — спросил начальник. — Вас вышло трое, а вернулось всего двое?

— Глупец! — отвечал Умслопогас. — Ты пьян от пива Галакациев или ослеп от сна! Двое вышли, двое вернулись. Того, кто был с нами, я услал обратно в лагерь!

— Да будет так, отец! — сказал начальник. — Двое вышли, двое вернулись. Все в порядке!

КОСТЕР

На следующее утро воины выспались, отдохнули и поели, тогда Умслопогас собрал их и выразил им благодарность за мужество, с которым они завоевали славу и скот. Воины были веселы, мало думали о погибших игромко запели хвалу ему и Галаци. Когда пение окончилось, Умслопогас снова обратился к ним с речью, в которой повторил, что победа их велика и завоеванные стада бесчисленны, но он прибавил, что чего-то не хватаете этой победе — нет той, которая предназначалась в дар царю Дингану и из-за которой произошла эта война. Где Лилия? Вчера еще она была здесь, одетая в плащ воина, со щитом в руках, об этом он слыхал от пленных. Так где же она теперь?

Воины отвечали, что не видели ее. После их ответа заговорил Галаци, как было условлено между ним и Умслопогасом. Он рассказал, что в то время, когда они приступом брали пещеру, он видел, как один из их воинов в пещере кинулся на воинаврага с намерением убить его. Но при его приближении тот, кому угрожала смертельная опасность, бросил свой щит, прося о пощаде, и Галаци увидел, что то не Галакаций, а очень красивая девушка. Он крикнул воину не трогать ее, так как издан был строгий приказ не убивать женщин. Но воин, опьяненный сражением, отвечал, что, будь то мужчина или женщина, враг должен умереть, и заколол ее. Видя это, он, Галаци, в ярости подбежал к этому человеку, ударил дубиной и убил его.

— Ты хорошо сделал, брат! — отвечал Умслопогас. — Пойдемте же туда и посмотрим на мертвую девушку. Может быть, это Лилия, что будет весьма несчастливо для нас; не знаю даже, как об этом известить Дингана!

Вожди последовали за Умслопогасом и Галаци до того места, куда положили девушку и рядом человека из племени Секиры.

— Все, что рассказал Волк, брат мой, правда! — сказал Умслопогас, размахивая факелом над лежащими трупами. — Без сомнения, здесь лежит та, которую называли Лилией и которую мы хотели завоевать, рядом с нею лежит тот глупец, который убил ее и сам пал от удара палицы. Некрасивое зрелище, печальная повесть, которую придется мне рассказать в краале Дингана. Но что случилось — случилось, изменить мы ничего не можем, девушка, которая была красавицей среди красавиц, не слишком-то хороша теперь. Пойдем! — И он быстро удалился, потом приказал:

— Завяжите эту мертвую девушку в воловью кожу, покройте солью, и мы унесем ее с собой! — Приказание было исполнено.

Вожди ему отвечали:

— Вероятно, все случилось, как ты говоришь, и мы ничего изменить не можем. Динган обойдется и без невесты! — Говорили это все, за исключением того человека, который командовал стражей в то время, когда Умслопогас, Галаци и третий их спутник вышли из пещеры. Этот вождь ничего не отвечал и не раскрывал никому своих мыслей. Ему казалось, что он ясно видел трех, а не двух людей, выходящих из пещеры. Ему казалось также, что плащ, покрывавший третьего человека, раскрылся, когда тот проходил мимо него, что под плащем он увидел облик прекрасной женщины и блеск женских глаз — больших и темных, подобных глазам серны.

Этот же вождь заметил, что Булалио не призвал никого из пленных, чтобы признать в убитой девушке Лилию, что факел колебался взад и вперед, когда освещал ее, хотя рука Убийцы никогда не дрожала. Все это вождь подметил и не забыл.

Случилось же так, что позже, во время обратного путешествия, отец мой, Умслопогасу пришлось сделать строгое замечание этому вождю, который хотел отнять у другого его долю военной добычи. Он резко поговорил с ним, лишил его командования частью и назначил другого на его место. Кроме того, он отнял у него скот и отдал тому, которого тот хотел ограбить.

Поэтому, хотя наказание было заслуженным, вождь этот все более и более думал о третьем человеке, который вышел из пещеры и больше в нее не вернулся и имел облик прекрасной женщины.

В тот же день Умслопогас направился к краалю, в котором жил Динган. С собою они вели, большое количество скота в подарок Дингану и множество пленных молодых женщин и детей; Умслопогас хотел умилостивить сердце Дингана, так как не мог привести ту, которую обещал, — Лилию, цветок из цветов, будучи осторожным и мало веря в доброту царей, Умслопогас, как только достиг границ страны Зулусов, отослал лучший скот и самых красивых девушек и детей в крааль народа Секиры, у Горы Привидений. Тот, кто раньше был начальником стражи и стал простым воином, заметил также и это.

В одно прекрасное утро я, Мопо, сидел в краале в обществе Дингана. Я продолжал служить ему, хотя он ни слова не сказал мне с той минуты, как я предсказал ему, что из крови белых людей, погубленных им, вырастет цветок его смерти. Умслопогас же вошел в крааль Дингана на следующий день после избиения Анабоонов.

Настроение Дингана было мрачным, и он искал случая чемнибудь развлечься. Он вспомнил о белом «Человеке Молитвы», который явился в крааль для того, чтобы научить народ Зулусов поклоняться другим богам, чем ассегаи и цари. Он был хорошим человеком, но учение его не привилось у нас, мы даже с трудом понимали его; индунам также учение это не нравилось, им казалось, что оно ставит начальника над начальником, царя над царем и учит миру тех, чье ремесло — война. Динган послал за белым человеком, чтобы завести с ним беседу. Динган считал себя самым умным из людей.

Лицо белого человека было бледно. Он был свидетелем того, что случилось с бурами, а так как сердцем он был кроток, то подобные зрелища были ему ненавистны. Царь пригласил его сесть и сказал ему:

— Недавно ты рассказывал мне об огненном месте, куда отправляются после смерти люди, которые совершили злые поступки при жизни. Известно ли твоей премудрости, находятся ли там мой предки?

— Я не могу узнать этого, царь! — отвечал «Доктор Молитвы». Я не могу судить о поступках людей. Я только говорю, что те, кто убивает, грабит, притесняет невинных и лжесвидетельствует при жизни, отправляются после смерти в огненное место!

— Насколько мне известно, предки мои совершали все эти поступки, и если они находятся в этом месте, то и я отправлюсь туда; я хочу после смерти соединиться со своим отцом и дедами. Но я думаю, что мне удастся избегнуть огня, если я попаду туда!

— Каким образом, царь?

Динган хотел подставить ловушку «Доктору Молитвы». В центре той открытой площади, где совершилось нападение на буров, он велел воздвигнуть огромный костер: снизу лежал хворост, а на хворосте бревна и даже целые деревья. Таким образом среди площади находилось возов шестьдесят сложенных сухих дров, отец мой.

— Ты увидишь сам, белый человек! — отвечал он и приказал слугам поджечь кругом валежник, затем он призвал тот полк юношей, который оставался в краале. Кажется, воинов была тысяча и еще полтысячи, не более — тех самых, которые перебили буров.

Огонь начал ярко разгораться; полк вошел и стал рядами перед Динганом. В то время, как все юноши вошли и заняли свои места, костер представлял одно огромное ревущее пламя. Хотя мы сидели в ста шагах от него, жара была невыносима, когда ветер дул в нашу сторону.

— Скажи, «Доктор Молитвы», неужели огненное место жарче этого костра?

— спросил царь.

Белый человек отвечал, что ему это неизвестно, но что костер, действительно горит жарко.

— Я покажу тебе, как я выберусь из огненного места, если мне суждено будет лежать на таком огне, хотя бы он в десять раз был больше и жарче. Слушайте, дети мои! — вскричал он, вскакивая с места и обращаясь к воинам.

— Вы видите этот костер? Бегите и затопчите его своими ногами. Где теперь бушует огонь, пусть останутся черная зола и уголья!

Белый человек поднял в ужасе руки и стал молить Дингана отменить свое приказание, которое повлечет за собой смерть многих людей, но царь велел ему замолчать. Тогда тот поднял глаза, кверху и стал молиться своим богам. С минуту воины в недоумении смотрели друг на друга, огонь бешено ревел, пламя высоко подымалось к небу, а над ним и вокруг него плясал горячий воздух. Но начальник отряда громко закричал:

— Велик наш царь! Слушайте царя, отличающего вас! Вчера мы уничтожили Анабоонов, — но то был не подвиг, они были безоружны. Вот враг, более достойный нашей доблести. Дети, выкупаемся в огне — мы свирепее огня! Велик царь, отличающий нас!

Окончив свою речь, он кинулся вперед, и ряд за рядом, с громкими криками, кинулись за ним воины. Они действительно были храбры, кроме того, они знали, что если впереди их ждет смерть, смерть ждет и тех, которые останутся позади — лучше умереть с честью, чем со стыдом. И потому они пошли вперед весело, как на сражение, под предводительством своего вождя и запели «Ингомо», воинственную песнь Зулусов. Вот вождь приблизился к ревущему огню, мы видели, как он поднял щит, чтоб защититься от жара. Потом он исчез, он прыгнул в самую середину костра и едва ли впоследствии был найден его труп. За ним последовал первый ряд воинов. Они шли, ударяя по огню щитами из воловьей кожи, вытаптывая его босыми ногами, вытаскивая пылающие бревна и откидывая их по сторонам. Ни один человек первой роты не уцелел, отец мой, они падали, как мотыльки, налетающие на свечу, а упав, они погибали. За ними шли другие роты, и в этой битве счастливы были те, кому последнему пришлось сразиться с «врагом». Вскоре густой дым смешался с пламенем, огонь все уменьшался и уменьшался, а дым все увеличивался; люди, почерневшие, без волос, голые, обожженные, с пузырями от ожогов, шатаясь выходили из противоположного конца костра и падали там и сям на землю.

За ними шли другие; пламя исчезло, оставался только дым, в котором неясно двигались люди, и вскоре, отец мой, все кончилось. Они победили огонь, последние семь рот почти не пострадали, хотя каждый воин прошел сквозь костер. Сколько людей погибло, не знаю, их не считали, но умершими и ранеными полк потерял половину людей, пока царь не завербовал в него новых.

— Видишь, «Доктор Молитвы», — сказал, смеясь, Динган, — вот как я избегну огня той страны, о которой ты рассказываешь, если, впрочем, она существует: я прикажу своим войскам затоптать огонь!

Белый человек ушел из крааля, говоря, что более не станет учить зулусов, вскоре он покинул страну. После его ухода убрали сгоревшие дрова и мертвых людей; обожженных же стали лечить или добили их, смотря по ожогам, а те, которые мало пострадали, явились перед царем и славили его.

— Надо дать вам новые щиты и головные уборы, дети мои, сказал Динган.

— Щиты почернели и съежились, а головных уборов из волос и перьев осталось очень мало!

— Да, — заметил снова Динган, смотря на оставшихся в живых воинов, — бриться будет легко и дешево в том огненном месте, о котором рассказывает белый человек!

Он приказал принести пива для людей, которых от сильного жара мучила жажда.

Может быть, отец мой, ты не догадываешься, что я рассказал тебе это событие потому, что оно имеет отношение к моей истории; не успело все еще свершиться, как явились гонцы с докладом, что Булалио, вождь народа Секиры, и его войска стоят у краалей, вернувшись с богатой добычей, перебив Галакациев в стране Сваци.

На мгновение воцарилось молчание, потом издалека, из-за высокой изгороди большой площади, послышались звуки пения, и сквозь ворота крааля вбежали два высоких человека. Они добежали до середины площади и внезапно остановились, при их остановке горячая зола от костра взлетела под их ногами маленьким облачком.

За своими вождями вошли воины народа Секиры, вооруженные только короткими палками.

Неожиданно для всех, Умслопогас поднял топор и бегом кинулся вперед, а за ним устремилось его войско. Они мчались прямо на нас, перья на их головах вздымались по ветру, казалось, что они неизбежно должны растоптать нас. Но в десяти шагах от царя Умслопогас опять поднял Секиру, Галаци вытянул вверх Дубину, и, как один человек, воины встали неподвижно на своих местах, пока пыль облаками подымалась вокруг них. Они остановились длинными прямыми рядами, вытянув вперед щиты и низко опустив головы, ни одна голова не поднималась выше небольшого копья над землей. Так они стояли одну минуту, потом в третий раз Умслопогас поднял топор, и в одно мгновение воины выпрямились, высоко подкинули свои щиты и из их груди раздался громкий привет царю.

Братья-Волки выступили вперед и остановились перед царем, с минуту они внимательно смотрели друг на друга.

ЛИЛИЯ ПЕРЕД ДИНГАНОМ

— Как вас зовут? — спросил Динган.

— Нас зовут Булалио-Убийца и Галаци-Волк, царь! — отвечал Умслопогас.

— Не ты ли оскорбил дерзкими словами умершего теперь Черного, Булалио?

— Да, царь, я посылал гонца к брату твоему, но как я узнал впоследствии, Мезило, мой гонец, превысил мои полномочия и заколол Черного. Мезило бил человек коварный!

Динган потупился, он хорошо знал, что сам он с помощью Мопо заколол Черного, но, предполагая, что далеко живущий вождь не слыхал об этом событии, он более не напоминал о Мезило и данном ему поручении.

— Каким образом осмелились вы явиться предо мной с оружием в руках? Разве вы не знаете правила: кто является вооруженным перед царем, должен умереть!

— Мы не знали этого закона, царь, — отвечал Умслопогас. — Кроме того, я могу возразить тебе в силу Секиры, которой я владею, я один правлю своим народом. Не носи я топора, всякий желающий занял бы мое место, так как Секира — владычица нашего народа, а тот, кто владеет ею, только ее слуга!

— Странный обычай, — заметил Динган, — пусть будет так. А что скажешь ты, Волк, о своей большой дубине?

— Вот что я скажу тебе о своей Палице, царь! — отвечал Галаци. — Силой этой Дубины я охраняю свою жизнь. Будь я без Дубины, всякий охотно отнимет у меня жизнь. Дубина — мой хранитель, а не я — ее!

— Никогда ты еще не был так близок к тому, чтобы лишиться и дубины, и жизни! — сказал Динган сердито.

— Очень возможно, царь! — отвечал Волк. — Я знаю, что когда наступит мой час, без сомнения, хранитель перестанет охранять меня!

— Странные вы люди! — проговорил Динган. — Где были вы теперь, и какое дело привело вас в жилище Слона?

— Мы были в далекой стране, царь! — отвечал Умслопогас. Мы бродили в чужих краях, чтобы отыскать Цветок в дар царю. Во время наших поисков мы истоптали большой сад Сваци, а вот перед тобой люди, которые обрабатывали сад! — И он указал на пленных. — Вне крааля стоит скот, с помощью которого сад вспахивался!

— Хорошо, Убийца! Я вижу садовников и слышу мычанье стада, но где же Цветок? Где Цветок, который вы пересадили из земли Сваци? Может быть, то была Лилия?

— Действительно, цветок тот была Лилия, царь! Но увы! Лилия завяла, остался один стебель, побелевший и увядший, как кости человека!

— Что хочешь ты сказать? — опросил Динган, вскакивая на ноги.

— Скоро ты узнаешь! — отвечал Умслопогас, он тихо отдал приказание вождям, стоящим за ним. Из рядов его войск выбежало вперед четыре человека. На плечах они несли носилки, а на носилках лежал сверток из сырых воловьих кож, туго стянутый ремнями. Воины отдали честь царю и положили перед ним свою ношу.

— Разверните! — приказал Убийца. Они развернули кожи и в них обсыпанное солью лежало тело девушки, когда-то высокой и стройной.

— Вот лежит стебель Лилии, царь! — сказал Умслопогас, указывая на нее топором. — Если цветок ее еще существует, то, во всяком случае, не здесь.

Динган пришел в ярость, но беде помочь никто не мог Лилия умерла, виновник ее смерти погиб также и не мог более искупить свою вину.

— Уходите отсюда, вы и ваш народ! — сказал он БратьямВолкам. — Я беру себе скот и пленных. Будьте благодарны за то, что я не отнимаю у вас жизни: во-первых, за то, что вы осмелились воевать без моего разрешения, а, во-вторых, за то, что повели воину неудачно и принесли мне только труп той, которую я желал получить!

Когда царь сказал, что мог бы отнять жизнь у всего народа Секиры, Умслопогас мрачно улыбнулся и взглянул на свои войска. Отдав честь царю, он повернулся, чтобы идти. Но в эту минуту из рядов его воинов выскочил человек и обратился к Дингану.

— Разрешишь ли мне сказать правду перед царем, а затем отдохнуть в тени царя?

Говоривший был именно тот вождь, который командовал стражей в ночь, когда три человека вышли из пещеры, а вернулись всего двое, тот, которого Умслопогас лишил почетного места.

— Говори, тебе нечего бояться! — отвечал Динган.

— Царь, уши твои выслушали ложь! — сказал воин. — Послушай меня, царь! Я был начальником стражи у выхода из пещеры в ночь избиения Галакациев. Три человека подошли к выходу из горы — Булалио, Волк Галаци и еще один. Он был высок, строен и нес щит перед собою. Когда этот третий человек проходил сквозь ворота, плащ, надетый на него, задел за меня и раскрылся. Под плащем скрывалась не мужская грудь, царь, то была женщина, почти белая и очень красивая. Поправляя плащ, она опустила щит. За щитом скрывалось не мужское лицо, царь, но лицо девушки, прекраснее луны, с глазами, блестящими, как звезды. Три человека вышли из пещеры, царь, но вернулись только двое; я смотрел им вслед, и мне казалось, что я вижу, как третий их спутник бежит по равнине, быстро, как бегают девушки, царь. Кроме того, Слон, Булалио солгал мне, когда я в качестве начальника стражи спросил его о третьем человеке, вышедшем из ворот, он отвечал, что выходило только двое. Также он не призвал пленных, чтобы признать тело девушки, теперь, конечно, слишком поздно; человек же, лежащий рядом с нею в пещере, был убит не Галаци, он был убит перед пещерой ударом дубины воина Галакациев. Я своими глазами видел, как он пал мертвым, и сам заколол его убийцу. Еще, царь мира, знай, что лучшие пленные и лучший скот не приведены тебе в подарок, их послали в крааль Булалио, вождя племени Секиры. Все это я рассказал тебе, о царь, потому, что сердце мое не любит лжи. Я сказал правду и теперь прошу тебя защитить меня от свирепых и жестоких Братьев-Волков!

Все время, пока говорил изменник, Умслопогас шаг за шагом подвигался все ближе и ближе к нему, пока не остановился так близко, что мог прикоснуться к нему вытянутым копьем. Никто не заметил этого, исключая меня, Мопо, да еще, может быть Галаци; все следили за выражением лица Дингана, как люди следят за грозой, готовой разразиться.

— Не бойся Братьев-Волков, воин! — проговорил Динган, страшно поводя красными глазами. — Лапа льва охраняет тебя, слуга мой!

Еще царь не кончил своей речи, как Убийца подпрыгнул. Он подскочил прямо к изменнику, не говоря ни слова, глаза его были ужасны. Он подскочил к нему, схватил его руками, не поднимая оружия, и, благодаря своей страшной силе, сломал его, как ребенок ломает палку. Не знаю, каким образом, все произошло слишком быстро. Он сломал его и, высоко подкинув мертвого, бросил к ногам Дингана и вскричал громким голосом:

— Вот твой слуга, царь! Действительно, теперь он отдыхаете твоей тени!

Наступило молчание и, благодаря тишине, слышен был вздох удивления и испуга; подобный поступок еще никогда не совершался в присутствии царя, со времен Сенцангаконы Корня. Динган заговорил, голос его хрипел от ярости, и весь он дрожал.

— Убейте его! — прошипел он. — Убейте собаку и всех пришедших с ним!

— В эту игру и я умею играть! — отвечал Умслопогас. — Народ Секиры! Неужели вы будете ждать, чтобы вас перебили эти опаленные крысы? — И своим топором он указал на воинов, невредимо вышедших из огня, но лица которых были опалены.

В ответ на его слова раздался громкий крик, а за криком неудержимый смех. Воины Умслопогаса кричали:

— Нет, Убийца, мы не станем ждать нападения! — Они поворачивались направо и налево, чтобы встретить врага, пока по всем их рядам слышался шум потрясаемых щитов. Умслопогас отскочил назад, чтобы стать во главе своих людей, вперед кинулись воины Дингана, желая, по возможности, исполнить волю царя. Галаци-Волк бросился к Дингану и, размахивая своей дубиной, закричал громким голосом:

— Стой!

Опять наступило молчание; все видели, что тень от дубины темным пятном лежала на голове Дингана.

Динган, взглянув на великана, стоявшего над ним, почувствовал, как тень блестящей дубины холодком легла на его лоб, и опять задрожал, но на этот раз от страха.

— Идите с миром! — сказал он.

— Хорошее слово, царь! — заметил Волк, улыбаясь. Он медленно, спиной, стал отступать к своим войскам, говоря: — Хвалите царя! Царь приказал своим детям идти с миром!

Но как только Динган перестал чувствовать тень смерти на своей голове, ярость вернулась к нему, он собирался приказать своим воинам совершить нападение на народ Секиры, но я остановил его, говоря:

— В этом приказании таится твоя смерть, царь. Убийца ногами растопчет твоих малочисленных воинов, и снова дубина взглянет на тебя!

Динган понял, что я говорю правду, и не отдал опасного приказания; у него оставались только те воины, которые избегли огня, все остальные были посланы в Наталь, чтобы истребить буров. Но он жаждал крови, а потому обратился ко мне.

— Ты изменник, Мопо, как я давно предполагал, и я поступлю с тобой, как та собака со своим неверным слугой! — И он бросил в меня ассегай, который держал в руке.

Я заметил его движение, предвидел удар и, подпрыгнув высоко в воздухе, избегнул его. Затем я повернулся и пустился быстро бежать, а за мной погнались часть царских воинов. Бежать пришлось недалеко, до последней роты народа Секиры; воины увидели меня и под предводительством Умслопогаса, шедшего сзади всех, устремились ко мне навстречу. Воины, гнавшиеся за мною для того, чтобы убить меня, отстали.

— Здесь, у царя, мне более нет места, сын мой! — сказал я Умслопогасу.

— Не бойся, отец, я найду тебе место! — отвечал тот.

Тогда я обратился к преследовавшим меня воинам и сказал:

— Передайте слова мои царю: не хорошо сделал он, что прогнал меня; я, Мопо, посадил его на царство и я один мог там его держать. Так скажите ему, что будет еще хуже, если он станет разыскивать меня; тот день, когда мы еще раз встретимся лицом к лицу, будет днем его смерти. Так сказал Моповрач, который еще никогда не предсказывал того, что не сбывалось!

После этого мы удалились из крааля Дингана. Я вернулся впоследствии в этот крааль для того, чтобы предать пламени все, что Динган не уничтожил. Когда же я опять встретился с Динганом… но рассказ об этом впереди, отец мой.

Мы удалились от крааля, никто не препятствовал нам, так как некому было препятствовать.

Когда Динган услыхал мои слова, он опять испугался, он знал, что лгать я не стану.

Поэтому он придержал свою руку, не послал войск, чтобы умертвить Умслопогаса, опасаясь смерти, которую я обещал навлечь на него. Раньше, чем исчез его страх, Дингана отвлекла война с Анабоонами, причиной которой стало избиение белых людей, и у него не оставалось свободных воинов, чтобы мстить незначительному вождю.

Но ярость его была так велика после всего случившегося, что, по своему обыкновению, он умертвил много невинных людей, чтобы удовлетворить жажду мщения.

РАССКАЗ МОПО

Во время нашего пути Умслопогас рассказал мне все, что случилось при нападении на Галакациев, и о своей встрече с Надой.

Наконец, мы очутились у подножия Горы Призраков и взглянули в каменное лицо старой колдуньи, которая вечно сидит на высоте и ждет кончины мира; в ту же ночь мы дошли до крааля народа Секиры и с громким пением вступили в него. Галаци не вошел с нами, он отправился на гору собрать свою стаю волков: проходя у подножия горы, мы слышали, как волки приветствовали его громким воем.

При нашем приближении к краалю, все женщины и дети вышли к нам навстречу; во главе их шла Зинита, старшая жена Умслопогаса. Встретили они нас радостно, но, увидя, как много не хватает воинов, которые месяц назад выступили в поход, радость их сменилась печалью, и рыданья вознеслись к небу.

Умслопогас нежно приветствовал Зиниту, но мне показалось, что в его обращении звучала неискренность. Сначала она кротко разговаривала с ним, но когда узнала все, что случилось, ее слова из кротких стали резкими, и она начала бранить меня и с гневом накинулась на Умслопогаса.

Все это случилось много лет назад, а недавно я слышал, что Умслопогас бежал на север и стал на всю жизнь бездомным бродягой, и случилось это также из-за женщины, которая предала его и обвинила в убийстве Лусты, бывшего, подобно Галаци, его названым братом. Не знаю, как все это случилось, но этот сильный и свирепый человек страдал той же слабостью, как и дядя его Динган, слабость эта погубила его, и я больше никогда не увижу своего питомца.

Итак, отец мой, мы сидели вдвоем молча в хижине, как вдруг мне показалось, что на тростниковой кровле копошится крыса.

Я снова заговорил:

— Умслопогас, наконец, настал час, когда я должен сообщить тебе тайну, которую я скрывал с самого дня твоего рождения!

— Говори, отец! — отвечал он с удивлением.

Я подкрался к двери хижины и выглянул из нее. Ночь была темная, и никого не было видно или слышно вокруг, из предосторожности я обошел хижину. Отец мой, когда тебе придется сообщать тайну, не поддавайся так легко обману. Недостаточно осмотреть все кругом и позади. Осмотри пол и огляди крышу, приняв все эти предосторожности, уходи оттуда и в другом месте сообщи свою тайну. Зинита была права, я — глупец, несмотря на свою мудрость и седые волосы. Если бы я не был глупцом, я бы выкурил крысу, забравшуюся на кровлю, прежде чем стал говорить. Крыса та была Зинита, которая влезла на кровлю и лежала там в темноте, приложив ухо к дымовому отверстию и прислушиваясь к каждому нашему слову.

— Слушай, — сказал я, — ты не сын мне, Умслопогас, хотя с детства называл меня отцом. Твое происхождение более знатно, Убийца!

— Я был доволен своим отцом, старик, — возразил Умслопогас, — происхождение мое казалось мне достаточно почетным. Скажи мне, чей же я сын?

Я нагнулся вперед и прошептал, но, увы, недостаточно тихо: «Ты сын умершего Черного, ты происходишь от Чеки и Балеки, сестры моей!»

— Следовательно, я все же остаюсь в родстве с тобой, Мопо, и радуюсь этому. Кто мог подумать, что я — сын этого человека-гиены? Может быть, поэтому я, подобно Галаци, люблю общество волков, хотя не чувствую в сердце никакой любви к отцу своему и его дому!

— У тебя мало причин любить его, Умслопогас, ведь он убил твою мать, Балеку, и хотел убить также и тебя. Но все же ты сын Чеки!

— Я вижу, что для того, чтобы узнать в толпе своего отца, надо иметь зоркие глаза, дядя. Припоминаю теперь, что когдато слыхал уже этот рассказ, хотя давно забыл его!

— От кого слыхал ты этот рассказ, Умслопогас? Еще недавно знал обо всем этом только один человек, остальные давно умерли. Теперь известно нам обоим! (Отец мой, я не подозревал о третьей.) От кого же ты узнал всю правду?

— Узнал я правду от мертвого; по крайней мере, ГалациВолк слыхал этот рассказ от мертвеца, который сидел в пещере на Горе Привидений. Мертвец оказал ему, что вскоре явится на гору и станет его братом человек по имени УмслопогасБулалио, сын Чеки; Галаци повторил мне этот рассказ, но я давно забыл о нем!

— Видно, мудрость живет среди мертвых, — отвечал я, — теперь тебя зовут Умслопогас-Булалио, а сегодня я объявляю тебе, что ты сын Чеки. Но выслушай меня!

И я рассказал ему все, начиная с минуты рождения; повторил слова его матери Балеки, когда я рассказал ей свой сон, и описал ее смерть, совершившуюся по приказанию Чеки, и величие, с которым она умерла. Умслопогас заплакал, хотя плакать случалось ему редко. Когда рассказ приближался к концу, я заметил, что слушает он невнимательно, как слушает человек, в сердце которого зародился тревожный вопрос. Не дав мне договорить, он прервал меня:

— Итак, дядя Мопо, если я — сын Чеки и Балеки, Нада-Лилия мне не сестра?

— Нет, Умслопогас, она только твоя двоюродная сестра!

— Все же близкое родство! — заметил он. — Впрочем, оно не будет служить препятствием к браку между нами! — И лицо его стало радостным.

Тут я понял, что Умслопогас любит Наду, и сказал ему:

— Нада еще не у твоих ворот и, может быть, никогда их не отыщет! Я желаю, Умслопогас, чтобы ты правил страной Зулусов по праву рождения; хотя будто бы все складывается неблагоприятно, но мне кажется, что можно найти способ осуществить мою мечту.

— Каким образом? — спросил он.

— Многие из великих вождей, моих друзей, боятся и ненавидят Дингана, Если бы они знали, что сын Чеки жив и сын этот — Убийца, они подставили бы ему свои плечи, чтобы, опираясь на них, он достиг власти. Воины чтят имя Чеки, он обращался с ними жестоко, но был щедрым и храбрым царем. Они не любят Дингана: жесток он не менее Чеки, но дары его не так щедры, поэтому они с радостью приняли бы сына Чеки, если бы достоверно узнали о его существовании. Но в том-то и вопрос, что им пришлось бы положиться только на мое слово. Надо постараться убедить их!

Вскоре после этого Умслопогас покинул меня и пошел в хижину Зиниты, своей Инкозикази; она лежала, завернувшись в одеяла, и, по-видимому спала.

— Привет, супруг мой, — сказала она медленно, как бы только пробуждаясь. — Мне снился странный сон, будто тебя называли царем, и все полки зулусов проходили перед тобой, приветствуя тебя, как царя!

Умслопогас с удивлением взглянул на нее, он не понимал, слыхала ли она что-нибудь или то был вещий сон.

— Подобные сны опасны, — отвечал он, — и тот, кому они снятся, хорошо делает, если молчит, пока они не забудутся!

— Или не сбудутся! — возразила Зинита, и снова Умслопогас с удивлением взглянул на нее.

После этой ночи я начал свою деятельность: выслал шпионов в краали Дингана и от них узнавал все, что происходило у царя. Он хотел было собрать войско для нападения на народ Секиры, но в это время до него дошла весть, что буры, числом пять тысяч всадников, направляются к его краалю. Поэтому Динган не мог выслать войска к Заколдованной Горе, и мы, живущие в ее тени, пребывали там в покое.

В этот раз буры были разбиты, потому что Богоза, шпион, завел их в засаду; убитых было немного, остальные отступили только для того, чтобы впоследствии вернуться снова, и Динган это понял. В то же время белые люди из Наталя, англичане, напали на Дингана через Нижнюю Тугелу и были перебиты нашими воинами.

При помощи различных колдунов я наводнил страну всякими слухами, пророчествами и неясными предсказаниями и старался подействовать на умы дружественных мне вождей, посылая неудобопонятные вести и приготовляя их к пришествию того, кто скоро объявится им. Они слушали внимательно, но дело двигалось медленно, племена жили далеко друг от друга, а многие вожди находились в походах со своими отрядами.

Так шло время. Прошло много дней с тех пор, как мы вернулись к Горе Призраков. Умслопогас более не ссорился с Зинитой, но она ревниво наблюдала за ним, а он ходил угрюмый. Он все ждал Наду, а та не приходила.

ПОЯВЛЕНИЕ НАДЫ

Как-то ночью — на небе светла полная луна — я сидел в своей хижине один с Умслопогасом, и мы беседовали о своих планах; потом разговор перешел на Наду-Лилию, и он начал выказывать отчаяние, что девушка уже не вернется.

Вдруг, среди полной тишины, залаяла собака. Мы встали и выползли из хижины. Было поздно, и не мешало бы быть осторожным; собака могла лаять на шелохнувшийся лист, как и на отдаленные шаги идущего войска, которое она почуяла.

Нам не пришлось долго искать причину тревоги: перед нами стоял высокий, стройный человек, который осматривал хижины, как бы не решаясь окликнуть живущих в них. В одной руке он держал ассегай, а в другой небольшой щит. Мы не могли разглядеть лица этого человека, оно было в тени, изорванный плащ висел на его плечах. Видно было, что он хромал и стоял, выдвинув одну ногу. Мы выглянули из-за хижины, тень которой скрывала нас, незнакомец же не замечал нас. Он постоял немного, потом заговорил сам с собой; голос его был удивительно нежный, и мой чуткий слух уловил, что это голос НадыЛилии, единственной оставшейся в живых из моих детей. Я затрепетал от радости, но, сделав знак Умслопогасу, чтобы он скрылся в тени, сам выступил вперед и потребовал назвать себя. Нада боязливо молчала. Тогда я сорвал плащ, прикрывавший ее.

Когда Нада увидела, что я открыл ее тайну, она бросила щит рядом с копьем, как предмет более ей не нужный, и угрюмо опустила голову. Но когда я оказал, что отведу ее к старому начальнику, она кинулась на землю и обняла мои колени; слыша, что я назвал его стариком, она подумала, что начальник наш — не Умслопогас, и продолжала со слезами просить меня.

Я повернул голову по направлению к хижине и заговорил.

— Начальник, — сказал я, — судьба милостива к тебе сегодня, она дарит тебе девушку, Прекрасную, как Лилия Галакациев!

Нада испуганно взглянула на меня.

— Пойди же сюда и возьми ее!

Нада нагнулась, чтобы поднять с земли ассегай; хотела ли она убить меня или вождя, которого так боялась, или себя, я не знаю; в своем отчаянии она назвала Умслопогаса по имени. Она нашла ассегай и снова выпрямилась. Перед нею стоял, опираясь на секиру, высокий вождь; угрожавший ей старик исчез, недалеко, правда, — он стоял за углом хижины.

Нада-Лилия подняла голову, протерла себе глаза и взглянула снова.

— Мне показалось, девица, что голос Нады звал Умслопогаса? — сказал человек, опирающийся на секиру.

— Да, я звала Умслопогаса, но где тот старик, который обошелся так грубо со мной? Впрочем, все равно — оставь его там, куда он ушел. Судя по твоему росту и секире, ты Умслопогас, мой брат. Узнать же тебя совершенно я не могу при этом слабом свете, но я узнаю секиру, которая когда-то близко промелькнула перед моими глазами!

Так говорила она, чтобы выиграть время, продолжая рассматривать Умслопогаса, пока не убедилась, что то был действительно он. Тогда она замолчала, кинулась ему на шею и стала целовать его.

— Надеюсь, что Зинита спит крепко! — пробормотал Умслопогас, внезапно вспоминая, что Нада ему не сестра, как думала она.

Несмотря та это, он взял ее за руку и сказал:

— Входи, сестра. Из всех девушек мира ты здесь самая желанная, я думал, что ты умерла!

Со своей стороны, я, Мопо, вбежал в хижину раньше нее, когда она вошла, я уже сидел у огня.

— Видишь, братец, — сказала Нада, указывая на меня пальцем, — вот сидит тот старик, который (если то был не сон) еще так недавно оскорбил меня. Да, брат, он поступил еще хуже: он поклялся, что отведет меня к какому-то старому вождю, он бы исполнил свое намерение, если бы ты вовремя не пришел. Неужели ты не накажешь его, брат?

Умслопогас мрачно улыбнулся, а я отвечал:

— Как называла ты меня, Нада, когда просила защитить тебя? Отцом, не правда ли? — и я повернулся лицом к яркому пламени, так что весь свет падал на меня.

— Да, я назвала тебя отцом, старик. Ничего в этом нет странного, потому что бесприютной девушке надо обращаться за помощью даже к незнакомым… но впрочем! Нет, быть не может, такая перемена… и побелевшая рука… Кто ты? Когда-то жил человек по имени Мопо, у него была маленькая дочь, которую называли Надой, О, отец, отец, теперь я узнаю тебя!

— Да, Нада, я сразу узнал тебя, несмотря на мужскую одежду и истекшие годы, я узнал тебя!

Лилия, рыдая, обняла меня, помню, что и я также заплакал.

Когда она выплакала свои радостные слезы, Умслопогас принес НадеЛилии кислого молока и каши из зерен кукурузы. Она съела молоко, но каши не ела, говоря, что слишком устала.

После ужина она рассказала нам повесть о своих скитаниях с той минуты, как она рассталась с Умслопогасом возле крепости Галакациев; рассказ этот так длинен, что я не стану повторять его, он сам по себе составляет отдельную повесть.

Когда Нада окончила свой рассказ, Умслопогас рассказал ей, как возникла его ссора с Динганом. Когда он рассказывал о передаче царю тела девушки под видом самой Лилии, она одобрительно кивнула головой, когда же он рассказал об убийстве изменника, она захлопала в ладоши, хотя сердце ее было кротко, и она не любила рассказов об убийствах и смерти.

Наконец, он замолчал. Нада стала вдруг печальной; она грустно заметила, что, должно быть, судьба преследует ее, и теперь народ Секиры из-за нее подвергается большой опасности.

— О, брат мой! — воскликнула она, беря Умслопогаса за руку. — Лучше мне умереть, чем навлечь несчастье на тебя!

— Это не поправит дела, Нада, — отвечал он. — Будешь ли ты жива или умрешь, мы уже заслужили ненависть Дингана. Кроме того, Нада, знай, что я не брат твой!

Услыхав эти слова. Лилия дико вскрикнула и выпустила руку Умслопогаса; она схватила мою руку и прижалась ко мне.

— Что это за новость, отец? — спросила она. — Он был моим близнецом, с ним я воспитывалась, а теперь он говорит, что вся наша жизнь была обманом, и он не брат мой. Кто же он такой, отец?

— Он твой двоюродный брат, Нада!

— Я рада и этому, — отвечала она. — Мне было бы больно знать, что тот, кого я любила, чужой человек, жизнь которого меня не касается! — И она слегка улыбнулась глазами и углами губ. — Но расскажите мне и об этом!

Я рассказал ей историю рождения Умслопогаса, потому что доверял ей.

— Да, — сказала она, когда я кончил, — да, ты происходишь из злого, хотя и царского рода. Я не стану более любить тебя, сын человека-гиены!

— Недоброе намерение, — возразил Умслопогас, — а я бы хотел, Нада, чтобы ты любила меня больше прежнего, чтобы стала моей женой и полюбила бы меня как мужа!

Она протянула ему руку, и Убийца прижал ее к своей широкой груди и поцеловал.

Вскоре она выскользнула из его объятий и попросила его уйти, она устала и хотела отдохнуть.

ЖЕНСКАЯ ВОЙНА

На следующий день на заре, покинув волков, Галаци сошел с Горы Привидений и вступил в ворога крааля.

У порога моей хижины он увидел Наду-Лилию и поклонился ей, так как она узнали друг друга. Потом он отправился к месту общих собраний и подошел ко мне.

— Итак, над народом Секиры засияла Звезда Смерти, Мопо! сказал он. — Не ради ли ее появления моя серая стая так страшно выла прошлую ночь? Я знаю только, что на меня первого пал свет Звезды сегодня, и я обречен на смерть. Она так прекрасна, что может служить причиной многих смертей, Мопо! — Он засмеялся и пошел дальше, размахивая палицей. Его слова, хотя и глупые, смутили меня. Я помнил, что там, где красота Нади пленяла людей, эти люди всегда становились жертвами смерти.

Я пошел к Наде, чтобы отвести ее на место собрания. Там было уже много народу: был день ежемесячного совета вождей. Все женщины краалей, с Зинитой во главе, также находились там. Между ними уже распространился слух, что девушка, из-за которой Убийца ходил в пещеры Галакациев, явилась в крааль народа Секиры, и все глаза устремились на нее. Шепот одобрения раздался из уст мужчин, а из уст женщин — завистливые замечания. Только Зинита молчала и смотрела на Наду из-под нахмуренных бровей; одной рукой держала маленькую дочь Умслопогаса, своего ребенка, а другой играла бусами, надетыми на шею. Лилия прошла, улыбаясь, и приветствовала Умслопогаса кивком.

Он повернулся к своим вождям и продолжал:

— Вот та, которую мы ходили добывать для Дингана в пещеры Галакациев. Вся правда теперь известна; тот, кто рассказал ее царю, более не повторит своего предательства. Она просила меня спасти ее от Дингана, что я и исполнил; все бы сошло благополучно, не будь среди нас изменника, с которым я рассчитался. Посмотрите на нее, друзья мои, и скажите, не хорошо ли я сделал, что сохранил Лилию, подобной которой нет во всем свете, чтоб стать радостью племени Секиры и женой моей?

Все вожди отвечали сразу:

— Ты поступил хорошо, Убийца! — Чары Нады действовали на них, и они были готовы любить ее, как любили ее другие раньше их. Только ГалациВолк покачал головой, но не сказал ничего, слова были бессильны против судьбы. Зинита, старшая жена Умслопогаса, зная, чей он сын, знала также, что Нада ему не сестра. Но когда она услыхала, что он намерен взять Лилию себе в жены, она повернулась к нему и спросила:

— Как это возможно, господин?

— Что за вопрос, Зинита? — отвечал он. — Не имею ли я права взять новую жену, если пожелаю?

— Без сомнения, господин, — возразила она, — но нельзя жениться на своих сестрах, а я слыхала, что ты спас эту Наду от Дингана, потому что она твоя сестра, и тем навлек гнев Дингана на народ Секиры, гнев, который уничтожит наше племя!

— Я сам так думал, Зинита, — отвечал он, — но теперь узнал истину. Нада, действительно, дочь Мопо, но он — не отец мой, хоть его называли так; мать Нады не была моей матерью. Вот вся правда, советники!

Зинита взглянула на меня и прошептала:

— О, старый глупец, недаром я ждала зла от тебя!

Я слыхал ее слова, но не обратил на них внимания, а она снова заговорила с Умслопогасом:

— Все это таинственно, Булалио. Не пожелаешь ли ты сообщить нам, кто твой отец?

— У меня нет отца, — ответил он, начиная раздражаться, — небо над нами было моим отцом. Я рожден из Крови и Огня, а Лилия рождена красавицей, чтобы стать моей подругой. А теперь, женщина, молчи! — Он подумал немного и прибавил: — Впрочем, если хочешь знать, отцом моим был Индабазимби, колдун, сын Арпил!

Это заявление Умслопогас сделал на всякий случай, так как, отказавшись от меня, ему надо было объявить имя своего отца, а назвать умершего Черного он не смел. Впоследствии в стране подхватили это заявление и утверждали, что Умслопогас сын Индабазимби, давно покинувшего наши края; он от этого и не отказывался. Ему не хотелось, чтоб узнали, что он сын Чеки; он более не желал стать царем и опасался навлечь на себя гнев Панды.

Нада встала и поднесла Умслопогасу цветок, который она держала в руках, вместо приданного — она была бедна и не могла принести ничего больше.

Он взял цветок, ему было неловко держать его — он привык носить топор, а не цветы. На этом разговор прекратился.

В этот же день, по древнему обычаю, владелец Секиры должен был вызвать всех желающих на бой — победитель становился обладателем Секиры и начальником народа. Поэтому, когда разговор с Надой прекратился, Умслопогас встал и произнес свой вызов, не ожидая, что кто-нибудь откликнется на него; прошло много лет с тех пор, как никто не осмеливался выступить против его страшной силы. Но теперь выступили вперед три человека, двое из них были вожди, которых Умслопогас искренне любил. Весь народ и он с удивлением взглянули на них.

— Что это значит? — тихо спросил он того из вождей, который стоял ближе к нему и хотел вступить с ним в бой.

Вместо ответа тот указал на Лилию, стоящую тут же. Умслопогас вонял, что из-за чар Нады у всех мужчин появляется желание завладеть ею; тот же, кто завоюет Секиру, возьмет также и девушку. Умслопогасу предстояло бороться с очень многочисленными соперниками, борьба была неизбежна.

О битве мало скажу тебе, отец мой. — Умслопогас убил одного вождя, затем другого, после чего третий в страхе не вышел против него.

С этого дня Умслопогас взял Наду-Лилию себе в жены, и на время наступили мир и тишина.

Легко догадаться, отец мой, что Зините и другим женам все это не нравилось. Они переждали некоторое время, думая, чтоУмслопогас изменится, потом стали роптать, жаловаться не только своему мужу, но и посторонним, и город разделился на две партии; сторонников Зиниты и сторонников Нады.

Партия Зиниты состояла из женщин и из тех мужчин, которые любили и боялись своих жен, но партия Нады была гораздо многочисленнее и вся состояла из мужчин, с Умслопогасом во главе; это разделение было причиной недоразумений среди народа и постоянных ссор в хижинах. Ни Лилия, ни Умслопогас не обращали внимания на происходящее кругом, да и вообще на все окружающее их, так сильно были они поглощены и довольны своей взаимной любовью.

Однажды Зинита сказала собравшимся на поле женщинам:

— Лилия смеется над нами, сестры. Выслушайте мой совет. Надо устроить на новолуние женский праздник в отдаленном отсюда и скрытом месте. Все женщины и дети отправятся туда, за исключением Нады, которая не расстанется со своим возлюбленным, если же найдется человек, горячо любимый женщиной, может быть, сестры мои, тому человеку лучше будет отправиться путешествовать во время новолуния; могут произойти великие несчастия в городе племени Секиры, пока мы будем пировать на нашем празднике.

— Что же может случиться, сестра? — спросила одна из женщин.

— Откуда мне знать? — отвечала она. — Я знаю только, что мы хотим освободиться от Нады и таким образом отомстить человеку, который презрел нашу любовь, и тем, которые бегают за красотой Нады. Поэтому помолчим о наших планах и приготовимся к нашему празднику!

Вскоре Зинита попросила у Умслопогаса разрешения устроить женский праздник далеко от их краалей, и он с радостью согласился. Сильнее всего ему хотелось отделаться, хоть на время, от Зиниты и ее сердитых взоров; он и не подозревал о заговоре. Он только объявил ей, что Нада не пойдет на праздник, и одновременно обе женщины, Зинита и Нада, отвечали, что их желание исключительно исполнить его волю, что в этом случае и было правдой.

ЗИНИТА В КРААЛЕ ЦАРЯ

Однажды царь Динган сидел в краале, ожидая возвращения своих войск из мест, прозванных теперь Кровавой Рекой (Blood River). Он послал их туда с приказанием уничтожить лагерь буров и надеялся скоро увидеть их снова победителями. Праздный сидел он в краале, следя за полетом хищных птиц над Горой Убийств, вокруг него стоял отряд воинов.

— Мои птицы голодны! — сказал он одному из советников.

— Скоро найдется пища для них, царь! — отвечал советник.

Он еще говорил, когда подошел слуга, докладывая, что какая-то женщина просит разрешения говорить с царем по очень важному делу.

Вскоре привели женщину. Она была высока и красива и держала за руки двух детей.

— Чего просишь ты? — спросил Динган;

— Правосудия, царь! — отвечала она.

— Проси крови, ее легче добыть.

— Я прошу и крови, царь!

— Чьей крови?

— Крови Булалио-Убийцы, начальника народа Секиры, крови Нады-Лилии и всех ее сторонников!

Динган вскочил на ноги, гневное проклятие вырвалось у него.

— Что? — вскричал он. — Неужели Лилия жива, как предполагал тот убитый воин?

— Она жива, царь. Она стала женой Убийцы и, благодаря ее колдовству, он удалил меня, свою старшую жену, вопреки закону и чести. Поэтому я прошу мести против колдуньи и против того, кто был моим мужем!

— Ты добрая жена! — заметил царь. — Да убережет меня мой добрый дух

— хранитель от подобной жены. Слушай! Я с радостью исполнил бы твое желание, я также ненавижу Убийцу и хотел бы уничтожить Лилию. Но, женщина, ты пришла в недобрую минуту, у меня остался всего один полк, я же думаю, что с Убийцей нелегко сладить. Подожди, пока не вернутся мои войска, посланные уничтожить белых Анабоонов, и тогда я исполню твое желание. Чьи это дети?

— Это мои дети и дети Булалио, который был моим мужем!

— Дети того, кого ты желаешь предать смерти?

— Да, царь!

— Без сомнения, женщина, ты такая же хорошая мать, как и жена! — сказал Динган. — Я ответил тебе, иди!

Но сердце Зиниты алкало мщения скорого и ужасного против Лилии, занявшей ее место, и против мужа, устранившего ее ради Лилии. Она не хотела ждать и одного лишнего часа.

— Слушай, царь! — вскричала она. — Я не все еще рассказала тебе. Булалио затевает заговор против тебя вместе с Мопо, сыном Македамы, твоим бывшим советником.

— Он затевает заговор против меня, женщина? Ящерица подкапывается под скалу, на которой греется? Пусть устраивает заговоры, а что касается Мопо, я его живым не выпущу!

— Да, царь, но все это не конец. Этот человек носит другое имя — его зовут Умслопогасом, сыном Мопо. Но он не сын Мопо, он сын умершего Черного, могучего царя, твоего брата и Балеки, сестры Мопо. Да, я слыхала все это из уст самого Мопо. От него я узнала всю эту повесть. Он, по праву рождения, наследник твоей власти, царь, и ты занимаешь его место!

Некоторое время Динган сидел пораженный. Потом он приказал Зините подойти ближе и рассказать все, что она знает.

Зинита передала Дингану повесть о рождении Умслопогаса и все, что случилось впоследствии; по многим признакам и многим поступкам Чеки, которые он припоминал, Динган убедился, что рассказ ее правдив.

Когда, наконец, она замолчала, он подозвал командующего отрядом, стоявшего тут же; то был человек очень большого роста, по имени Факу, он, в свою очередь, призвал людей для исполнения приказаний царя. Царь повелительно и резко заговорил с вождем:

— Возьми три роты и проводников и ночью напади на город народа Секиры, лежащий у Горы Призраков, сожги его и перебей всех колдунов, живущих в нем. Прежде всего убей начальника народа, которого зовут Булалио-Убийца, или Умслопогас. Умертви его мучительно, если возможно, но, во всяком случае, убей его и принеси мне его голову. Схвати жену его, известную под именем Нады-Лилии, живой, если возможно, и приведи ко мне.

Вождь поклонился ему и, вернувшись к полку, отдал приказание. Три роты выступили вперед и выбежали за ним через ворота крааля по направлению к Горе Призраков.

После этого царь приказал исполнителям своей воли взять детей Зиниты и покончить с ними.

Но, услыхав эти слова, Зинита, любившая своих детей, громко зарыдала. Динган стал смеяться над нею.

Таким образом пришлось Зините испить ту чашу, которую она приготовила для других, она обезумела от горя и, ломая руки, кричала, что раскаивается в причиненном ею несчастьи и, чтобы искупить его, предупредит Умслопогаса и Лилию о грозившей опасности. Действительно, она бегом направилась к выходу. Но царь рассмеялся, кивнул головой, ее схватили и снова привели к нему, вскоре она лежала мертвой.

Так и закончилась месть Зиниты, старшей жены Умслопогаса, моего питомца.

Смерть Зиниты была последним убийством в краале царя. Вскоре после описанных событий, когда Динган снова начал скучать, он поднял глаза и увидел холмы, покрытые людьми. Судя по одежде, то были воины его войск — те, которых он высылал против буров.

Но где же их гордая поступь, где перья и щиты, где победные песни? Перед ним были воины, но они шли кучками, как женщины, повесив головы, как дети, которых бранили.

Царь вскоре узнал всю правду. Войско его было разбито на берегах Кровавой реки, тысячи воинов погибли в лагере, сраженные ружьями буров, тысячи других потонули в реке, пока вода не покраснела; оставшиеся в живых могли свободно переходить по затонувшим.

Дингана при этом рассказе охватил ужас; ему доложили, что Анабооны поспешно идут по следам побежденных.

В тот же день он бежал в чащу, растущую по берегам Черной реки Умфалоци; ночью небо окрасилось ярким заревом от пожара его краалей, и хищные птицы покинули Гору Убийств, напуганные ревом пламени.

Галаци сидел на коленях каменной Колдуньи и бесцельно смотрел по направлению крааля народа Секиры. Вдруг его глаза заметили отблеск света, который как будто двигался по полосе тени, падающей от Горы Призраков, как скользит женская игла сквозь ткани, то видимая глазом, то скрытая тканью.

Перед ним шел небольшой отряд, состоящий из двухсот человек, не более, которые бежали молча, но не готовые к битве, так как на них не было украшений из перьев. Целью их было, по-видимому, убийство, потому что они шли ротами, и каждый воин нес ассегай и щит. Тогда Галаци понял, что они хотят напасть на его друга Умслопогаса.

Необходимо было предупредить Умслопогаса. Но каким образом? Он мог переплыть быструю реку и таким образом сократить расстояние к городу народа Секиры; этот путь относился к тому, по которому шел отряд, как тетива к древку лука. Но воины успели пройти половину всего лука. Несмотря на это, он решился попробовать, зная, что во всей стране никто не умеет бегать так быстро, как он, за исключением Умслопогаса. А может быть, отряд остановится у реки напиться…

Все эти мысли, быстрые, как молнии, промелькнули в голове Галаци. Одним прыжком он очутился далеко на склоне горы. Он прыгал со скалы на скалу, как олень, он рассекал воздух, как ласточка. Гора осталась позади, перед ним лежала желтая река, пенясь в своем течении; такова была она, когда он переплывал ее в первый раз, отправляясь на поиски мертвеца. Сильным скачком он прыгнул в середину потока, течение было бурное, но он одолел его. Он переплыл реку, он уже стоял на другом берегу, стряхивал воду, как собака, потом пустился бежать в узкое каменное ущелье, к длинному оврагу, низко пригибаясь к земле, как бегают волки.

Перед ним появился город; одна часть его отливала серебром под заходящей луной, другая серела при слабом свете зари. Но и враги находились тут же; он заметил их, они осторожно пробирались в траве к восточным воротам города, он видел длинные вереницы убийц, ползущих направо и налево.

Лишь бы ему успеть проскользнуть мимо них, пока они не оцепили город своим смертельным кольцом. Ему оставалось бежать еще далеко, а они подошли уже близко. В этом месте кукуруза росла высоко и доходила почти до изгороди. Вверх по тропинке! Мог ли Умслопогас бежать быстрее, чем Волк, мчавшийся ему на помощь? Он продвигался вперед, скрытый стволами маиса, а там, у самой изгороди, направо и налево, пробирались убийцы! Вдруг послышался крик мощного голоса.

— Проснитесь, спящие, враг у ваших ворот!

ГИБЕЛЬ НАРОДОВ, ЧЕРНОГО И СЕРОГО

Галаци мчался по городу, громко крича, и вслед просыпались и поднимались люди. Все спали, часовых не ставили; Умслопогас был так поглощен своей любовью к Наде, что забыл всякую осторожность и не думал более ни о войне и смерти, ни о ненависти Дингана. Вскоре Волк добежал до новой большой хижины, которую Умслопогас велел выстроить для Нады-Лилии, он вошел в нее, зная, что там найдет своего брата Булалио. В глубине хижины лежали оба спящие; голова Умслопогаса покоилась на груди Лилии, а рядом с ним сверкала огромная Секира.

— Проснись! — вскричал Волк.

Умслопогас и Нада вскочили и, как во сне, исполняли его приказание; пока они искали свою одежду и щит, Галаци выпил пива и отдышался немного. Они вышли из хижины. Небо серело, а с востока и запада, с севера и юга подымались к небу красные языки пламени: город со всех сторон зажги убийцы.

Умслопогас при виде этого пришел в себя; он понял все.

— В какую сторону идти, брат? — спросил он.

— Сквозь пламя и врагов к нашему Серому народу на гору отвечал Галаци.

— Там, если удастся пробиться, мы найдем помощь.

Они побежали к изгороди, и к ним присоединились человек десять воинов полусонные, охваченные ужасом, вооруженные кто копьями, кто ножами.

Впереди мчались Умслопогас и Галаци, держа каждый за руку Лилию. Они достигли изгороди, из-за которой слышались крики убийц, вся изгородь была в огне. Нада в ужасе откинулась назад, но Умслопогас и Галаци потащили ее вперед. Они кинулись на пылающую изгородь, разрушая ее топором и дубиной. Они пробились сквозь нее и вышли по ту сторону, не особенно пострадав от огня. Там стояла кучка убийц, немного в отдалении от невыносимого жара пламени. Убийцы увидели их и с криком: «Вот Булалио, убивай колдуна!» — подскочили к ним с поднятыми кольями. Воины Секиры окружили кольцом Наду и впереди всех стали Умслопогас и Галаци. Затем они бросились вперед и встретились с убийцами, воины Дингана были раскинуты и разбросаны во все стороны Секирой и Дубиной, как ветер разносит пыль, как серп срезает траву.

Они пробились, потеряв только одного человека, но среди врагов распространился слух, что начальник колдунов и Лилия, его жена, бежали. Помня приказание прежде всего умертвить именно их, командующий отрядом отозвал своих воинов, подстерегавших бегущих из города, и бросился в погоню за Умслопогасом.

В это время Братья-Волки и их спутники были уже далеко, им легко было спастись от преследований, никто в стране не мог сравниться быстротой бега с ними; но отряд равняет свой шаг с самым слабым из своих воинов; Нада не могла долго бежать рядом с Братьями-Волками. Они торопились изо всех сил и пробежали половину ущелья, ведущего к реке, раньше, чем отряд Дингана вступил в узкий проход. Когда они достигли конца ущелья, а враг все приближался (этот конец ущелья, отец мой, узок, как горлышко бутылки), Галаци остановился и сказал:

— Стойте, воины Секиры, поговорим с теми, кто преследует нас, пока же отдохнем немного. Ты же, брат, переплыви реку вместе с Лилией. Мы присоединимся к тебе в лесу, если же случайно мы не найдем тебя, ты знаешь, что надо сделать; доведи Лилию до пещеры, потом вернись и собери наше Серое войско. Помни, брат мой, что мне необходимо будет найти тебя, если воинам Дингана хочется драться, то на Горе Призраков произойдет такая охота, какой еще никогда не видела старая колдунья. Теперь иди, брат!

Умслопогас схватил Наду за руку и помчался к реке, он еще не добежал до нее, как услыхал шум битвы, воинственный крик убийц, кинувшихся на воинов Секиры, и вой его брата Волка, сопровождавший при начале схватки меткие удары его Дубины.

Они прыгнули в пенящуюся реку; к счастью, Лилия умела плавать, а то они утонули бы оба. Им удалось переплыть реку, они стали подыматься на гору. Здесь они быстро поднимались между деревьями, пока, наконец, не достигли конца леса и Умслопогас не услыхал воя волков.

Ему пришлось взять Наду на плечи и нести ее, как когда-то Галаци нес мертвеца; всякий человек, за исключением БратьевВолков, вздумавший подняться на Гору Привидений, когда волки не спят, становился жертвой смерти.

Вскоре волки окружили Умслопогаса и начали прыгать от радости, сверкая жадными глазами на ту, которая сидела на его плечах. Увидав их, Нада едва не упала, теряя сознание от страха; волков было много, они были страшные, и при их завываньи кровь стыла в ее жилах.

Наконец они дошли до колен Старой Колдуньи и до входа в пещеру. Она была пуста, если не считать одного или двух волков; Галаци редко приходил сюда, когда же он появлялся на горе, то ночевал в лесу, лежащем ближе к краалю брата его Убийцы,

— Ты должна побыть здесь, милая, — сказал Умслопогас, — смотри, я покажу тебе, как двигать этот камень; подвинуть его надо до этого места, но не далее. Одного толчка достаточно, чтобы выбить его из желоба, но тогда только два очень сильных человека могут снова поставить его на место. Поэтому двигай камень осторожно, из опасения, чтобы он не стал в такое положение, из которого, при всем желании, ты не могла бы его сдвинуть. Не бойся, ты здесь в безопасности; никто не знает об этом убежище, кроме Галаци, меня и волков, и никто не отыщет его. Теперь я должен присоединиться к Галаци, если он еще жив, если он погиб, я вместе с волками постараюсь отомстить за него убийцам!

Нада заплакала, она боялась оставаться одна и опасалась, что более никогда его не увидит; ее горе сжало его сердце. Несмотря на тяжелое чувство грусти, Умслопогас обнял ее и ушел, задвинув за собой камень так, как учил ее. С приваленным камнем пещера стала почти совсем темной, только узкая полоса света проникала сквозь отверстие немного больше человеческой руки, которое находилось справа от камня. Нада села так, чтобы полоса света падала на нее, она любила свет и без него чахла, как цветок.

Внезапно свет в отверстии исчез, и она услыхала тяжелое дыхание животного, которое чует добычу. Она подняла голову и во мраке увидала острый нос и оскаленные клыки волка, который просовывал морду через небольшое отверстие рядом с ней.

Нада громко закричала. В безрассудном страхе, она ухватилась за камень и потянула его к себе, как показывал ей Умслопогас. Камень задрожал, сдвинулся с желоба, в котором держался, и пополз внутрь пещеры, как падает камешек через горлышко бутылки. Закрыв пещеру, Умслопогас быстро опустился с горы, и с ним отправилась часть волков. На одном из поворотов он услыхал продолжительный, длинный вой, раздавшийся из глубины леса; он узнал крик и приободрился — то звал Галаци, спасшийся от копий убийц.

Умслопогас продолжал быстро бежать, отвечая на зов. Наконец он достиг цели. Отдыхая на камне, сидел Галаци, а вокруг него толпились их многочисленные Серые друзья. Умслопогас подошел и оглядел его; Галаци казался слегка утомленным, на его широкой груди и руках виднелись раны, его небольшой щит был изрублен когти в куски, а на палице виднелись следы ударов.

— Что произошло без меня, брат? — спросил Умслопогас.

— Ничего особенного, все те, которые остались со мной на дороге, погибли, а с ними часть врагов. Я бежал один, как трус. Они трижды наступали на нас, но мы отбивали их, пока Лилия не очутилась в безопасности, тогда потеряв всех своих людей, я бежал, Умслопогас, и переплыл поток, мне хотелось умереть здесь, в моем лесу!

Когда Галаци отдохнул, они встали и собрали свою стаю, которая была в полном сборе, хотя не так многочисленна, как несколько лет перед тем, когда впервые Братья-Волки стали охотиться на Горе Призраков.

Они спустились по лесным тропинкам и скрылись в чаще зарослей, около темного ущелья, каждая стая, заняв одну сторону прохода. Они спокойно ждали, пока не услыхали шаги отряда царских убийц, тихо подвигавшегося вперед в поисках врага. Во главе отряда шли два воина, внимательно осматривающих местность, чтобы не попасть в засаду; то были те воины, между которыми на рассвете проскочил Галаци. Они разговаривали между собой, оглядываясь по сторонам. Не видя ничего опасного, они остановились при входе в ущелье и стали поджидать свой отряд. Их голоса долетали до Умслопогаса.

Братьям-Волкам стоило большого труда сдержать на месте свою стаю; волчьи пасти щелкали, и глаза сверкали при виде людей, но вскоре старанья братьев оказались бессильны; одна из волчиц с воем сорвалась с места и кинулась на грудь воина, она более не выпустила его. Волк и человек упали, покатились по земле и умертвили друг друга.

— Оборотни, оборотни напали на нас! — вскричал второй разведчик и помчался обратно по направлению к отряду. Но он не добежал до него, с обеих сторон со страшным воем волкиоборотни выскочили из засады, кинулись за ним, и вскоре ничего не осталось от него, кроме копья.

Тихий крик ужаса раздался из рядов отряда, воины хотели бежать, но Факу, их предводитель, высокий, храбрый человек, громко закричал:

— Стойте, дети царя, стойте, то не оборотни, то только Братья-Волки и их свора! Неужели вы побежите перед собаками, когда раньше умели смеяться над копьями людей? Становитесь в круг, стойте твердо!

Воины услыхали голос своего предводителя и повиновались ему, они стали в двойной круг, кольцо в кольце. Взглянув направо, они увидели с высоко поднятым топором, с волчьими клыками на лбу, подобно буре, устремившегося на них Булалио, а за ним мчалась красноглазая стая; взглянули налево и увидели слишком хорошо им известную Дубину. Недавно еще слыхали они ее удары на берегу реки и хорошо знали великана, владеющего ею, как легкой палочкой, царя волков, обладающего силой десяти человек.

Как долго длился бой? Кто может сказать? Время летит быстро, когда сыпятся частые удары. Наконец, братья отбиты, они выбились из круга, куда проникли и исчезли с теми из волков, которые остались в живых. Но и отряд сильно пострадал, в живых осталась всего одна треть из всех людей, еще так недавно глядевших на солнце; остальные полегли, разбитые, растерзанные, мертвые, скрытые под кучами трупов диких животных.

Факу стал подыматься на гору с оставшимися в живых воинами; всю дорогу волки делали на них набеги и загрызали то одного, то двух воинов. Хотя слыхали и видели все, БратьяВолки не нападали более на отряд, сберегая свои силы для последнего, решительного боя.

Умслопогас взглянул на каменное лицо той, которая сидела высоко над ним, и лицо ее все светилось от заходящего солнца.

Тропинка у подножия горы, отец мой, разделялась надвое, посередине находился большой выступ скалы, и две небольшие тропинки вели с двух сторон к площадке на коленях колдуньи. Умслопогас стал на верху левой тропинки, а Галаци — у правой. Они ждали врага, держа копья в руках. Вскоре из-за скалы показались воины и кинулись на них, частью по одной, частью но другой дорожке.

Долго длилась битва. Наконец, Галаци, сразив последнего врага, в изнеможении опустился на землю. Он не мог идти на помощь другу, против которого оставался тоже всего один враг.

Галаци-Волк с усилием поднялся на колени и в последний раз потряс Дубиной над головой, потом упал и умер.

Умслопогас, сын Чеки, и Факу, вождь Дингана, смотрели друг на друга. Они стояли одни на горе, все остальные полегли кругом. Умслопогас был покрыт ранами, Факу был невредим; то был сильный человек, также вооруженный топором.

ПРОЩАНИЕ С ЛИЛИЕЙ

В течение нескольких минут оба воина описывали круги секирами, выжидая удобного момента для удара. Вскоре Факу опустил оружие на голову Умслопогаса, но Убийца поднял свою Секиру, чтобы отбить удар. Факу согнул руку и так ловко направил топор, что острие поразило Умслопогаса в голову, рассекло его головной убор и за ним череп.

Обезумев от боли, Убийца как бы проснулся. Он схватил Секиру обеими руками и нанес три удара. Первый срезал перья, рассек щит Факу и откинул его на несколько шагов назад; второй не попал в цель; за третьим, самым сильным ударом, Секира выскользнула из его мокрых от крови рук, и удар топора пришелся боком. Несмотря на это, топор плашмя упал на грудь Факу, раздробляя его кости, и смел его с края скалы, вниз в ущелье. Факу, скатившись, остался неподвижным.

— Дело окончилось еще засветло! — сказал Умслопогас свирепо улыбаясь.

— Теперь, Динган, присылай еще убийц в поисках убитых! — И он повернулся, чтобы идти в пещеру к Наде.

Но Факу не был убит, хотя рана его была смертельна. Он приподнялся и, собрав последние силы, кинул топор, оставшийся в его руке, в того, чья сила одержала верх над ним. Топор был направлен верно, а Умслопогас не видел, как он летел. Лезвие ударило его в левый висок, пробило кость и глубоко врезалось в голову. Тогда Факу упал мертвым, а Умслопогас, подняв кверху руки, грохнулся, как бык. Подобно мертвецу, лежал он в тени мрачной скалы.

Вскоре Нада решила выйти из пещеры и хотела отвалить камень. Однако он не двигался. Тогда она вспомнила, что, испугавшись волков, она сдвинула его с желоба, в котором он держался, и что камень сполз на середину пещеры. Умслопогас предостерегал ее, чтобы она этого не делала, но она забыла о его совете в своем безрассудном страхе. Может быть, ей удастся сдвинуть камень

— нет, ни на волос не сдвинулся он. Она оказалась запертой, без пищи и воды, и ей приходилось ждать прихода Умслопогаса. А если он не придет? В таком случае ей придется умереть.

Она громко закричала от ужаса, призывая Умслопогаса по имени. Стены пещеры отвечали: «Умслопогас! Умслопогас!» И все смолкло.

Через некоторое время безумие нашло на Наду, мою дочь, и она много дней и ночей пролежала в пещере, сама не сознавая, как долго она лежит.

Несмотря на беспамятство свое, Нада замечала, что два раза свет проникал в отверстие скалы и наступал день; что два раза свет погасал и наступала ночь. В третий раз появилась полоса света и погасла, тогда безумие покинуло ее, она очнулась и поняла, что умирает; сквозь отверстие в камне послышался голос, который она так любила, и спросил тихо и хрипло:

— Нада? Жива ли ты еще, Нада?

— Да, — глухо отвечала она. — Воды! Дай мне воды!

Ей показалось, что с величайшим усилием проползла большая змея. Прошло несколько минут, затем сквозь отверстие в камне дрожащая рука просунула небольшую тыквенную бутылку. Она жадно напилась, ей стало легче, и она в силах была говорить, хотя ей казалось, что вода огненным потоком разлилась по ее жилам.

— Неужели это ты, Умслопогас? — спросила она. — Или ты умер и явился мне во сне?

— Это я, Нада! — сказал голос. — Слушай! Ты ли сдвинула камень с места?

— Увы, да! — отвечала она. — Может быть, соединив наши усилия, мы сможем отвалить его?

— Да, если бы наши силы не изменяли нам; но теперь это невозможно! Впрочем, попытаемся!

Они налегли на камень, но у обоих вместе сил было не более, как у ребенка, и камень не двинулся с места.

— Не будем даже стараться, Умслопогас! — сказала Нада. — Мы теряем те краткие часы жизни, которые остались мне. Поговорим в последний раз!

Недолго однако пришлось говорить им. Вскоре Нада стала слабеть и незаметно скончалась, сжимая руку Умслопогаса, который уже без чувств лежал по ту сторону камня.

В таком положении, отец мой, нашел я их, когда отправился на поиски пропавших. Благодаря моим стараниям, Умслопогас не умер, а стал поправляться. Когда он совершенно выздоровел, я стал расспрашивать о его намерениях, желая узнать, следует ли мне продолжать хлопоты, чтобы сделать его царем всей страны.

Но Умслопогас покачал головой, сердце более не лежало к этому делу. Ему по-прежнему хотелось уничтожить царя и его власть, но он более не желал занять его места, а жаждал только мщения. Я отвечал, что сам хочу мстить и что, соединившись, мы, может быть, вдвоем достигнем цели.

Слушай, отец мой, дальнейший рассказ мой будет краток. Мне пришло в голову противопоставить Дингану Панду. Я дал совет Панде бежать вместе со своими приверженцами в Наталь. Он последовал моему совету, а я вступил в переговоры с бурами, в частности с одним буром, по имени Длинная Рука. Я доказал бурам, что Динган коварен и не заслуживает доверия, а Панда добр и верен им. Дело окончилось тем, что буры, соединившись с Пандой, объявили войну Дингану. Я начал эту войну, чтобы отомстить Дингану.

Принимали ли мы участие в большой битве при Магонго? Да, отец мой, мы были там. Когда воины Дингана отбросили нас назад и все казалось потерянным, я подал мысль Нонгалаце, нашему вождю, сделать вид, что он ведет буров в атаку; Анабооны не принимали участия в битве, предоставляя драться нам, Черному народу. Умслопогас с секирой в руке пробился сквозь один из полков Дингана, пока не добрался до бурского начальника и закричал ему, чтоб он с фланга окружил Дингана.

Таким образом, исход битвы был решен, отец мой; они побоялись сопротивляться белым и черным соединенным полкам. Они бежали, мы преследовали и убивали их, а Динган перестал быть царем, но все-таки еще был жив.

Мы стали ловить царя в течение нескольких недель, как охотники преследуют раненого быка. Мы преследовали его до леса Умфалоци и сквозь него. Наконец, и нам улыбнулась удача. Динган вошел в кусты в сопровождении всего двух людей. Мы закололи его слуг и схватили его и повели на Гору Привидений.

Когда мы дошли до пещеры, я отослал всех наших спутников; нам хотелось остаться наедине с Динганом. Он сел на землю в пещере, а я сказал ему, что под землей, на которой он сидит, лежат кости той Нады, которую он убил, и кости Галаци-Волка.

После этого мы привалили камень ко входу в пещеру и оставили его с призраком Галаци и призраком Нады.

На третий день, перед зарей, мы вытащили стонущего Дингана из пещеры на край утеса, висящего сверху на груди каменной Старухи-Колдуньи. Там стояли мы, ожидая рассвета, того часа, когда умерла Нада. Мы прокричали ему в уши ее имя и имена детей Умслопогаса, затем столкнули в пропасть.

Такой был конец Дингана, отец мой, Дингана, обладавшего жестоким сердцем Чеки, но не его величием.

Вот и вся повесть жизни Нады-Лилии, отец мой, и нашей мести за нее. Печальная повесть, грустная повесть, впрочем, все было печально в те дни. Все изменилось впоследствии, когда стал царствовать Панда; Панда был человек миролюбивый.

Мало осталось рассказывать. Я покинул страну, в которой жить было опасно для меня, убийцы двух царей; я перешел жить сюда, в Наталь, чтобы окончить свое существование поблизости от того места, где раньше стоял крааль Дугузы…

Внезапно старик замолчал, его голова упала на иссохшую грудь. Когда же белый человек, которому он рассказывал свою повесть, приподнял его голову и взглянул на него, он был мертв.

Генри Райдер Хаггард Одиссей. Владычица Зари (сборник)

Генри Райдер Хаггард и Эндрю Лэнг

Библиография Генри Райдера Хаггарда

Книжные публикации

[герои серий: *А – Аиша, *А.К. – Аллан Квотермейн]

«Рассвет» (Dawn, 1884)

«Голова ведьмы» (The Witch,s Head, 1884)

«Копи царя Соломона» (King Solomon,s Mines, 1885) *А.К.

«Она» (She. A History of Adventure, 1886) *А

«Джесс» (Jess. A Tale of the Boer War, 1887)

«Аллан Квотермейн» (Allan Quatermain, 1887) *А.К.

«Завещание мистера Мизона» (Mr. Meeson’s Will, 1888)

«Месть Майвы» (Maiwa’s Revenge, 1888) *А.К.

«Полковник Кварич» (Colonel Quaritch, V.C., 1888)

«Клеопатра» (Cleopatra, 1889)

«Жена Аллана» (Allan’s Wife, and Other Tales, 1889) *А.К.

«Беатрис» (Beatrice, 1890)

«Одиссей» («Мечта мира») (The World’s Desire, 1890) – соавтор Эндрю Лэнг

«Эрик Светлоокий» (Eric Brighteyes, 1891)

«Нада» (Nada the Lily, 1892)

«Дочь Монтесумы» (Montezuma’s Daughter, 1893)

«Люди тумана» (The People of the Mist, 1894)

«Сердце Мира» (Heart of the World, 1895)

«Джоанна Хейст» (Joan Haste, 1895)

«Колдун» (The Wizard, 1896)

«Доктор Терн» (Doctor Therne, 1898)

«Ласточка» (Swallow: A Tale of the Great Trek, 1899)

«Черное Сердце и Белое Сердце, и др. истории» (Black Heart and White Heart, 1900)

«Лейденская красавица» (Lysbeth. A Tale of the Dutch, 1901)

«Жемчужина Востока» (Pearl-Maiden: A Tale of the Fall of Jerusalem, 1903)

«Стелла Фрегелиус. История трех судеб» (Stella Fregelius: A Tale of Three Destinies, 1903)

«Принцесса Баальбека, или Братья» (The Brethren, 1904)

«Аиша: Она возвращается» (Ayesha: The Return of She, 1905) *А

«Путь духа» (The Way of the Spirit, 1906)

«Бенита» (Benita: An African Romance, 1906)

«Прекрасная Маргарет» (Fair Margaret, 1907)

«Короли-призраки» (The Ghost Kings, 1908)

«Желтый бог, африканский идол» (The Yellow God; an Idol of Africa, 1908)

«Хозяйка Блосхолма» (The Lady of Blossholme, 1909)

«Утренняя Звезда» (Morning Star, 1910)

«Перстень царицы Савской» (Queen Sheba’s Ring, 1910)

«Алая Ева» (Red Eve, 1911)

«Махатма и заяц» (The Mahatma and the Hare: A Dream Story, 1911)

«Мари» (Marie, 1912) *А.К.

«Дитя Бури» (Child of Storm, 1913) *А.К.

«Ожерелье Странника» (The Wanderer’s Necklace, 1914)

«Священный цветок» (The Holy Flower, 1915) *А.К.

«Дитя из слоновой кости» (The Ivory Child, 1916) *А.К.

«Кечвайо Непокорный, или Обреченные» (Finished, 1917) *А.К.

«Вечная любовь» (Love Eternal, 1918)

«Луна Израиля» (Moon of Israel: A Tale of the Exodus, 1918)

«Когда мир содрогнулся» (When the World Shook, 1919)

«Древний Аллан» (The Ancient Allan, 1920) *А.К.

«Суд фараонов» (Smith and the Pharaohs, and Other Tales, 1920)

«Она и Аллан» (She and Allan, 1921) *А, *А.К.

«Дева Солнца» (The Virgin of the Sun, 1922)

«Дочь Мудрости» (Wisdom’s Daughter, 1923) *А

«Хоу-Хоу, или Чудовище» (Heu-Heu, or The Monster, 1924) *А.К.

«Владычица Зари» (Queen of the Dawn: A Love Tale of Old Egypt, 1925)

«Сокровище Озера» (The Treasure of the Lake, 1926) *А.К.

«Аллан и ледяные боги» (Allan and the Ice Gods: A Tale of Beginnings, 1927) *А.К.

«Мэри с острова Марион» (Mary of the Marion Isle, 1929)

«Валтасар» (Belshazzar, 1930)

Одиссей

Посвящается У.Б. Ричмонду [131]

Предисловие

Действие романа «Одиссей» происходит во времена, когда, как заметила мисс Брэддон[132], имея, правда, в виду эпоху династии Плантагенетов, «могло случиться всё, что угодно». Открытия, сделанные недавно доктором Шлиманом и мистером Флиндерсом Петри, доказали, что между Грецией гомеровского периода, Грецией ахейцев, и Египтом Рамессидов существовали прочные и разносторонние связи. Эти связи, о которых рассказывается в греческих легендах, подтверждаются изделиями египетских мастеров, найденных в микенских захоронениях, и левантинской глиняной посудой глубочайшей древности, найденной во время современных раскопок в нынешнем Египте. У самого Гомера Одиссей рассказывает вымышленную, но вполне вероятную историю о военном походе ахейцев на Египет. Пока еще в памятниках египетской литературы не найдено упоминаний о египетском рабстве евреев и об их исходе из Египта, однако можно предположить, что это было одно из значительнейших событий того времени. Египтяне и доисторические ахейцы, которым была чужда религия сынов израилевых, естественно, совсем другими глазами смотрели на события, о которых мы знаем только из еврейских текстов. Этому посвящен роман доктора Эберса[133] «Иисус Навин».

Когда погружаешься в столь отдаленные времена, фантазия разыгрывается, не зная пределов, но любопытно – в романе «Одиссей» наша фантазия, фантазия людей девятнадцатого века, удивительным образом совпала с фантазией древних греков.

Когда вышла из печати первая часть «Большого мифологического словаря» Фуртвенглера со статьей о Елене Троянской, бóльшая часть нашего романа уже была написана, и в частности те «негреческие» чудеса, которые творила Елена. Авторы «Одиссея» прочли ее с чувством, близким к потрясению. Их самые дерзкие фантазии о божественности дочери Лебедя перекликаются с древнейшими легендами о ее происхождении. Многие легенды обвиняют Париса в том, что он соблазнил Елену, приняв с помощью колдовства образ ее мужа, Менелая. В средневековой литературе мы находим параллель в истории короля Утера Пендрагона и Игрэйн, матери Артура, всем известен классический пример Амфитриона, чья супруга Алкмена родила от Зевса Геракла. И еще: об источающем капли крови рубине Елены, который фигурирует в нашем романе, упоминает Сервий в своих комментариях к Вергилию (одному из авторов указал на это мистер Макейл). Но мы не знали, что в древнегреческих легендах наш рубин и в самом деле называли «звездным камнем». О том, что Елена может говорить множеством разных голосов, рассказывает сам Гомер в «Одиссее»: раньше у нее было еще и другое имя – Эхо. А раз так, почему бы не наделить ее даром являть каждому мужчине образ его первой любви? Гёте наделяет такой же способностью красавицу-ведьму в «Вальпургиевой ночи». Вполне достоверный портрет тайного советника царицы Мериамун на керамической вазе хранится в Британском музее, хотя мы обнаружили его только после публикации нашего романа, так уж случилось. Листригон в последней битве Одиссея – доисторический скандинав. Кажется, мистер Гладстон первый высказал предположение, что листригоны из «Одиссея», живущие среди фьордов в Стране Полуночного Солнца, навеяны рассказами путешественников о жителях северных стран, откуда они привозили янтарь по древнему Священному пути. Колдовские ритуалы Мериамун вполне соответствуют египетским магическим практикам, сцена, в которой она вызывает дух умершей Хатаски, удивительным образом напоминает ритуал, описанный Реджиналдом Скотом в его книге «Тайны колдовства» (1584 год), где заклинания «безмолвием ночи» не лишены поэтичности. Образ Елены как высшее воплощение женственности и идеал совершенной красоты утвердился благодаря графу Полю де Сен-Виктору и мистеру Дж. Э. Симондсу. Что касается остального, то некоторые сцены сражений, наносимых ран, которые «критики», не знакомые с греческой литературой, называют «негреческими», полностью заимствованы у Гомера.

Г. Р. Х.

Э. Л.

Хотите ненадолго забыть о настоящем, в котором вы живете, и стать свидетелями далеких событий, которых никогда не было да и, как вы сами знаете, не могло быть?

Вы услышите в шуршании тростников на берегах священного Нила голоса давно забытых богов, соедините легенды Севера и Юга, фантазии Запада и Востока, воскресите в глубинах памяти отголоски древних сказаний, что будут жить вечно, повествуя под звуки лютни и лиры о самой прекрасной женщине на свете, в которой каждый мужчина видел свою единственную истинную любовь, Владычицу Сердец.

И устремлялся к ней, забыв обо всем на свете, бродил, странствовал, скитался, ища ее…

Засыпал, мечтая о Звезде, что горит у нее на груди, источая капли крови, и находил рядом с собой, проснувшись, лживую Змею, и все равно упорно продолжал свой путь – Звезда вечно зовет и манит.

Книга первая

I. Безмолвный остров

Сквозь ночь, сквозь предрассветные сумерки и бледный рассвет скользит по вольно играющим волнам тихий корабль, огибая острова и лавируя между скалами. У корабля всего одна мачта, на широком коричневом парусе вышита золотая звезда; высокая корма выгнута, как птичий клюв, нос выкрашен в ярко-красный цвет. Гребцы налегают на весла, к тому же дует попутный западный ветер.

На носу, на шканцах, одиноко стоит мужчина и смотрит вперед – вот уж и ночь прошла, занялся рассвет, наступило утро, а он не двинулся с места, не повернул головы. Ростом мужчина не слишком высок, но крепкого сложения, широкоплеч и явно необычайно силен. Синие глаза, темные завитки волос выбиваются из-под красной матросской шапочки и падают на пурпурный плащ, застегнутый золотой пряжкой. В темных кудрях серебряные нити, серебрится и борода. Кажется, вдаль устремлен не только его взгляд, но и вся его душа, сначала он надеялся увидеть во тьме ночи свет маяка на острове, потом, при свете утра, поднимающийся из-за далеких холмов дым. Но всматривался он напрасно, не горел огонь на маяке, не поднимался дым из-за гребня, сереющего на фоне высокого бледно-желтого неба. Ни звука голосов, ни крика птиц, остров был окутан зловещей тишиной.

Корабль приближался к берегу, но там по-прежнему не было никаких признаков жизни, и лицо мужчины помрачнело, глаза, в которых было столько радостного ожидания, погасли, он словно постарел от тревоги, сомнений, тоски по родному дому, о котором так давно не получал вестей.

Наверное, никто так сильно не любил свой дом, как он, Одиссей, сын Лаэрта, – иные называют его Улиссом, – вернувшийся после последних, никем еще не воспетых странствий. О первых его странствиях знает весь мир, знает, как он десять лет скитался по морям после падения Трои, как наконец возвратился на родину, один, преображенный Афиной в старика, старика-нищего, и, придя в свой дом, застал там бесчинства, как перебил своих оскорбителей и снова обрел любимую жену. Но и на родине ему не суждено было найти мир и покой, ибо над ним тяготело проклятье и он должен был выполнить повеление Посейдона. Ему надлежало снова отправиться в странствие и найти страну, жители которой не ведали вкуса соли и не слыхали, что на свете есть соленые моря. Там он должен был принести жертву владыке моря и только потом наконец мог пуститься в обратный путь. Он освободился от проклятья, но, как и было предсказано, разгневал, сам того не желая, богиню, которая ему покровительствовала, пережил множество приключений, о которых еще никто не поведал миру, и вот сейчас приближается к Итаке, родной остров уже на расстоянии полета стрелы.

Он побывал в неведомых странах, видел Врата Солнца и Белую Гору, переносился в Царство теней и снов.

Но родной остров сейчас показался ему более чужим и незнакомым, чем все неведомые страны. Даже в Царстве снов не было такой гнетущей тишины, даже вокруг Врат Солнца не было так дико и пустынно, как на берегу дорогого сердцу острова в этот рассветный час.

О том, что встретило на родине Одиссея, сына Лаэрта, и о его последних приключениях, описанных в далекие от нас времена мудрым египетским жрецом Реи, мы и поведаем вам в этой повести. Итак…

Корабль вошел в знакомую узкую бухту, защищенную от ветров высокими скалами, и пристал к берегу, где над ним склонилась раскидистая маслина. Не оглянувшись назад и не сказав ни слова на прощанье своим гребцам, Скиталец схватился за сук рукой и прыгнул на берег. Там он опустился на колени, поцеловал землю и, покрыв голову полой плаща, стал молиться, чтобы боги позволили ему найти дома мир и покой, чтобы его встретили любимая, верная жена и сын, которым он мог бы гордиться.

Но боги не исполнили его молитву. Они даруют и карают, но вернуть на землю умерших не могут.

Он поднялся с колен и поглядел назад, но в бухте уже не было корабля, и в море не мелькал парус. На острове по-прежнему царила тишина, даже птицы не приветствовали его своим криком.

Солнце только что взошло, люди еще не проснулись, стал убеждать себя Скиталец и, укрепив сердце мужеством, начал подниматься по крутой тропинке на высокий берег, дошел по равнине до скалистого кряжа, который делит остров на две части, и снова стал подниматься по склону, надеясь, как встарь, зайти в хижину своего верного слуги, свинопаса и узнать у него о семье и о доме. На вершине он остановился перевести дух и поглядел вниз, на жилище пастуха. Крепкий дубовый палисад лежал на земле, из отверстия в крыше не поднимался дым, навстречу чужому не выбежали с грозным лаем сторожа-собаки, охраняющие свиней. Тропинку к хижине было почти не различить, так она заросла травой; даже чуткие уши собак не расслышали бы шаги идущего по ней человека.

Дверь в хижину свинопаса была распахнута, но внутри было темно и пусто, пауки оплели эту темную пустоту поблескивающей паутиной, знак того, что в хижину давно никто не входил. Скиталец кликнул свинопаса – раз, другой, третий, но откликнулось ему только эхо в горах. Он вошел внутрь, надеясь найти какую-нибудь еду или хотя бы тлеющий под сухими листьями огонь. Но нигде ни крошки еды, в очаге холодный мертвый пепел.

Скиталец вышел на теплый солнечный свет, поглядел еще раз на гребень холма и направил свои стопы к городу Итаке. Море сверкало, как и раньше, но ни одной рыбацкой лодки под бурым парусом он на нем не увидел. Поля, на которых должна бы сейчас колоситься пшеница, заросли сорняками. По пути ему встретились ольховая роща и бассейн, который наполнялся водой из фонтана возле грота нимф. Но не шли к бассейну за водой юные девы с амфорами, его стены разрушились и позеленели, вода просачивалась сквозь щели и убегала ручейками к морю. Путники не оставляли здесь в благодарность цветных лоскутков и камешков, огонь на алтаре давно погас. Сквозь пепел проросла трава, жертвенный камень обвил плющ.

С тяжелымсердцем двинулся Скиталец дальше и наконец увидел вдали высокую кровлю своего дома, забор, окружающий просторный двор, и устремился вперед, полный недобрых предчувствий.

И здесь над крышами не поднимался дым, двор по колено зарос травой. Посреди двора, где когда-то стоял алтарь Зевсу, была высокая серая куча, но не земли, а какой-то странной белесоватой пыли, смешанной с черным. Сквозь эту пыль пробивалась трава, жесткая и редкая, как волосы на голове прокаженного.

Вдруг Скиталец задрожал – он увидел в этой куче обугленные человеческие кости. Подошел ближе и с ужасом понял, что это не куча пыли, это прах множества людей! Смерть потрудилась здесь на славу, жителей острова скосила чума. Умерших сожгли в одном погребальном костре, а те, кто остался жив, наверняка покинули остров, потому что вокруг не было никаких признаков жизни. Зияли распахнутые двери, но никто в них не входил и никто из дома не выходил. Дом был мертв, как и люди, когда-то жившие в нем.

Вот место, где его встретил старый пес Аргус и умер от радости, что хозяин наконец-то вернулся. Скиталец остановился, опираясь на посох. Сегодня его никто не встречал. Вдруг что-то блеснуло в луче солнца, упавшем на кучу, и он дотронулся до нее концом посоха. На землю упала кость руки, на ней блестел полурасплавленный в огне золотой браслет. На внутренней стороне браслета по ободу было выгравировано:

IKMAΛIOΣ MEΠOIEΣEΝ

(Меня сделал Икмалиос).

Увидев эту надпись, Скиталец упал на землю лицом в прах, он узнал золотой браслет, который когда-то привез из Эфира в подарок своей юной жене Пенелопе. И эта кость – о непереносимый ужас, о злое глумление судьбы! – всё, что осталось от прекрасных нежных рук, которые его когда-то обнимали! Силы покинули его, он зарыдал и, ничего не видя, стал собирать горстями прах любимой супруги и посыпать им голову, так что его темные волосы стали серыми от пепла. Ему хотелось умереть.

Скиталец упал на землю лицом в прах

Он лежал, кусая руки от горя и от гнева на богов и на судьбу. Высоко поднявшееся солнце беспощадно жгло его, но он ничего не чувствовал; на закате поднялся ветер, но он по-прежнему лежал, не шевелясь. Слез у него не было. Он пережил много бед и несчастий, плавая по морям и сражаясь на земле, но такого черного горя он и представить себе не мог.

Солнце зашло, стемнело. На востоке медленно поднялась серебряная луна. Где-то далеко раздался крик ночной птицы, крик приближался, над грудой останков мелькнули черные крылья, и хищные когти впились Скитальцу в затылок. Тут он наконец ожил, вскинул руку и схватил птицу тьмы за шею, свернул ей голову и швырнул на землю. Эта неожиданная боль в затылке, такой, в сущности, пустяк, оказалась для обезумевшего от горя Скитальца последней каплей, он хотел вырвать из ножен кинжал и убить себя, но кинжала не было. Наконец он поднялся, что-то бормоча, и долго стоял, освещенный луной, похожий на льва в развалинах дворца давно забытых властелинов. Он ослаб от голода, был сломлен горем, но все же подошел к двери своего дома и помедлил на высоком каменном пороге, где когда-то сидел в обличье нищего – на том самом пороге, перешагнув который он убил стрелами судьбы оскорбителей своей жены и разорителей дома. Но сейчас жены нет, она умерла, все его странствия и приключения кончились здесь, все битвы и победы потеряли смысл. В холодном свете луны отчий дом казался призраком – страшный, незнакомый, лишенный тепла, любви, света. Столы в огромном пиршественном зале опрокинуты, кресла слоновой кости сломаны, на полу всюду валяются кубки и блюда с высохшими остатками похоронного пира. В лучах луны поблескивали развешанные по стенам стальные и бронзовые мечи, многие из них потемнели от ржавчины.

Взгляд притянули знакомые очертания. Это был лук Эврита, лук, из-за которого могучий Геракл убил гостя в своем собственном доме, грозное оружие, дугу которого не мог согнуть ни один смертный, кроме Скитальца. Он берёг драгоценный лук как память о предательски убитом друге и никогда не брал его с собой, отправляясь воевать и странствовать. Навеки умолкли голоса жены, сына, верного пса Аргуса и слуг, и все же Скиталец услышал в тишине звук приветствия. Лук, который трепетал от азарта в могучих руках Геракла и рассылал его стрелы мести, был волшебным. В нем обитал дух, которому было открыто будущее, этот дух знал, когда начнется битва и люди станут убивать друг друга, и, предсказывая кровопролитие, он всю ночь пел свою зловещую песню. Голос лука был пронзителен и тонок – то звенела его тетива, гудела дубовая дуга. Скиталец подошел к луку, и вдруг – о чудо! – лук зазвенел под его взглядом. Сначала так тихо, что едва и различить, но звук стал расти, набирать силу, и в этой силе был и гнев, и торжество. Вот что услышал в этой песне без слов Скиталец:

Слушай песнь лука,

Слушай песнь смерти.

Тихо и грозно гудит тетива,

Стрелы трепещут,

Стрелы кричат:

«Выпусти нас,

Мы жаждем воли,

Мы полетим, как хищные птицы,

Упьемся кровью,

Вонзимся в плоть!

Мы никого не оставим в живых,

Поле битвы – наш пир!

Слушай песнь лука!

Слушай песнь смерти!»

Она предрекала смерть, и это были первые звуки, что нарушили тишину его дома. Он всем сердцем отозвался на песню, которую слышал столько раз, и понял, что скоро ему предстоит сражаться и убивать. Быстро полетят его пернатые стрелы, их бронзовые наконечники упьются кровью врагов. Скиталец взял в руки лук, тронул пальцами тетиву, и она крикнула пронзительно, точно ласточка. Этот крик наконец-то освободил запертую глубоко внутри скорбь, в глаза хлынули слезы, точно теплый дождь на скованную морозом землю, и Скиталец заплакал.

Плакал он долго, и когда наконец слезы иссякли и он встал, в нем заговорил голод – голод, которому неведом стыд, он сильнее горя, сильнее любви, сильнее всех страстей на свете. Скиталец вошел в узкую дверь за помостом, на котором сидели хозяева дома во время пира, и стал пробираться по обломкам дома, который построил своими руками, к потайной кладовой. Даже ему было нелегко найти дверь в нее, потому что развалины заросли молоденькими деревцами. Но вот наконец и заветная дверь. Священный источник еще не заглох, вода с журчаньем струилась по серебряному песку, сверкая в лунном свете. Здесь же хранился запас заплесневевшего зерна, дом был полон изобилия, когда во время его странствий на острове вспыхнула чума. Утолив кое-как голод, Скиталец достал из сокровищницы великолепные золотые доспехи злосчастного Париса, сына Приама, лжевозлюбленного прекрасной Елены. Эти доспехи были взяты как трофей при падении Трои, потом долго хранились в сокровищнице Менелая в Спарте, но однажды он подарил их самому дорогому из всех своих гостей – Одиссею. И вот сейчас Скиталец надел на себя эти доспехи, взял меч, носящий имя «Дар Эвриала», – бронзовый, с серебряной рукоятью, в ножнах из слоновой кости, этот меч ему подарил незнакомец в одной из дальних стран. Теперь, когда Скиталец утолил голод и жажду и услышал песню Лука – песню беспощадного убийцы, несущего смерть врагам, – к нему начала возвращаться любовь к жизни. Да, он жив, и в нем жива надежда, хотя дом его разрушен, любимая жена умерла, и нет никого, кто рассказал бы о судьбе его единственного сына Телемаха. И все равно жизнь мощно бьется в его сердце, и он не потеряет рассудок из-за того, что морские разбойники захватили Итаку и, как стервятники, поселились в опустевшем гнезде, которое когда-то свил для себя морской орел. И Скиталец облачился в доспехи, выбрал два копья, почистил их, надел на плечи колчан со стрелами, взял свой грозный лук, лук Эврита, который не мог согнуть ни один смертный, кроме него, и ушел из разрушенного дома в освещенную луной ночь, ушел в последний раз. Никогда больше под высокой крышей не зазвучат шаги его хозяина. Развалины зарастут густой травой, над ними будет тоскливо завывать ветер.

II. Видение Одиссея

Полная ароматов ночь была светла и тиха, тишину нарушал только лепет волн. Скиталец устало шел по улице и заглядывал в окна домов – не мелькнет ли где-нибудь огонь, но всюду было так же темно, как и в его собственном доме, многие были без кровли, стены рухнули, потому что вслед за чумой на остров обрушилось землетрясение и превратило город в руины. На дороге зияли глубокие ямы, сквозь трещины в стенах домов светила луна, руины отбрасывали причудливые тени. Наконец Скиталец дошел до храма Афины, богини войны. Крыша храма провалилась, колонны упали, разбитые плиты пола заросли диким тимьяном, он издавал терпкий запах под сандалиями Скитальца. Стоя у алтаря, на котором он принес столько жертв, он наконец-то увидел огонь – яркий огонь, он горел в большом храме на берегу моря. Храм был посвящен Афродите, богине любви, из него струился, смешиваясь с соленым дыханием моря, сладкий запах курений, золотистое сияние растворялось в серебряном свете луны. Медленно, словно в полусне, двинулся Скиталец к храму Афродиты, ноги подкашивались от усталости, и все же он сообразил, что в заброшенном святилище, возможно, пируют морские разбойники, и затаился в тени длинной миртовой аллеи. Но ни в храме богини, ни возле него никто не пел и не плясал, священное место было объято тишиной. Скиталец долго вслушивался в эту тишину, всматривался и ждал, наконец вооружился мужеством и, приблизившись к двери храма, вошел внутрь. В высоких бронзовых курильницах не тлели благовония, не горели факелы в руках золотых скульптур юношей и дев, стоящих в храме Афродиты, и все же весь он был залит ослепительным золотым сиянием – что это, неужели Скиталец заснул и видит сон, или лунный свет вдруг запылал огнем? У этого сияния не было источника, он ниоткуда не исходил – ни от алтаря, ни от статуи богини, сияние было разлито повсюду – божественное, неугасимое пламя. Как ярко оно освещало сцены любви людей и богов, резные капители колонн и карнизы, зеленый потолок!

Скитальцу стало страшно, он почувствовал приближение богини, ибо знал, что боги появляются и исчезают в этом дивном неземном свете, и не раз этот свет видел. И потому он низко склонил голову, так что лица его не стало видно, и, сев у алтаря в этом священнейшем из всех святилищ, положил на край алтаря правую руку. Сон ли то был или явь, он и сам не мог бы сказать, но только скоро ему послышался шепот и шелест лавровых и миртовых кустов и шум в вершинах сосен, в лицо повеяло холодное дыхание – холоднее, чем предрассветный ветер, что прилетает будить зарю. Под этим ледяным дуновением Скиталец задрожал, волосы на голове зашевелились.

Наконец в тишине раздался голос. Это был голос не смертной женщины, а богини, он это знал, ведь богини и раньше с ним разговаривали: он слышал звонкий, властный голос Афины, богини войны и мудрости, завораживающий лепет Цирцеи, дочери Солнца, чарующие песни Калипсо, которые она пела за своим золотым ткацким станком. Но голос, который он слышал сейчас, был нежнее воркованья голубки, слаще сна, – пригрезился он ему, или всё это происходит наяву?

– Одиссей, ты не знаешь меня, я не твоя покровительница, и ты никогда не был моим слугой! Где же она, богиня Воздуха, Афина, и почему ты преклоняешь колена с мольбой перед дочерью Дионы?

Скиталец ничего не ответил, лишь ниже склонил голову в своей глубокой скорби.

А голос продолжал:

– Ты видишь – твой дом разорен, очаг давно остыл. В нем поселилось семейство зайцев, под крышей гнездятся филины и совы. У тебя нет ни жены, ни сына, ни родины. Она, твоя покровительница, богиня Афина, забыла тебя. Много жертв приносил ты ей – и ноги баранов, и коров, а мне принес хотя бы двух голубей? Неужели она оставила тебя, как Эос оставила Тифона, потому что ты утратил молодость и в твоих темных кудрях сверкнули серебряные пряди? Неужели мудрая богиня так же переменчива и непостоянна, как лесные нимфы? Неужели способна любить мужчину только в расцвете юности? Возможно ли такое? Не знаю. Но знаю, Одиссей, что твоя старость не за горами, а старость безжалостна, она отнимает силы и красоту, дряхлость и болезни – такова участь всех смертных, и у богов это вызывает отвращение. И потому, Одиссей, пока еще не поздно, я желаю, чтобы ты тоже склонился передо мной и покорился моей воле. Ведь я властвую над всем живым – и над богами, и над людьми, и над зверями. Неужели ты думал, что тебе одному удастся ускользнуть от власти Афродиты? Ты никогда не любил той великой любовью, силу которой могу подарить мужчине только я. А ты – ты никогда не внимал мне, не знал, каким счастьем и каким горем я могу наполнить жизнь. Ты принимал ласки Цирцеи, дочери Солнца, скучал в объятьях Калипсо – дочь Океана так и не смогла тебя удержать. Что касается твоей умершей супруги, дорогой сердцу Пенелопы, ее ты любил спокойной любовью законного мужа, но не страстью пылкого любовника. Она была всего лишь твоей спутницей жизни, хозяйкой дома, матерью твоего сына. С ней связаны все твои воспоминания о любимой родине, и потому тебе кажется, что ты ее любил. Но она умерла, умер и сын, твой остров, где когда-то кипела жизнь, мертв, как пепел в давно погасшем очаге. Что дали тебе все твои битвы и странствия, твои труды и приключения? Чего ты искал и в мире живых, и в мире усопших? Ты жаждешь найти то, чего ищут все мужчины – свою великую истинную любовь. Никто не может ее найти, не нашел, Одиссей, и ты. Твои друзья погибли, твой остров опустошен, жива лишь надежда. Перед тобой открывается новая жизнь, ты оставишь прошлое в прошлом, но боль и горечь страданий ты не забудешь. Подари мне из своей новой жизни, которая еще не началась, то, чего никогда не дарил: стань моим слугой всего на час.

Голос звучал всё ближе, всё нежнее, вот Скиталец слышит шепот богини у самого уха, ее дыхание коснулось его, овеяло дивным благоуханьем, золотые локоны богини смешались с темными завитками смертного.

И Одиссей услышал:

– А ведь ты уже служил мне однажды, Одиссей, хоть и недолго, вспомни! Но не бойся, сейчас ты меня не увидишь. Подними голову и взгляни на ту, к которой стремятся сердца всех мужчин!

Скиталец поднял голову и увидел словно написанный на картине или отраженный в бронзовом зеркале образ девы. Выше смертных женщин ростом, в нежном цветении едва пробудившейся юности, совсем еще девочка, она была прекрасна, как богиня, сама Афродита могла бы позавидовать ее пленительному очарованию, ее несказанной прелести. Стройна и гибка, как молоденькая пальма, взгляд безмятежен и ясен, как у ребенка. На голове девушка держала блестящую бронзовую амфору, словно несла воду из колодца, за ее спиной зеленел платан. И Скиталец узнал ее – именно такой он увидел ее еще юношей, когда приехал ко двору ее отца, царя Тиндария. Он въехал в Спарту и, спустившись со склона Тайгета, переезжал на своей колеснице шумный Эврот, а она возвращалась от источника, куда ходила за водой. Юноша увидел несравненную красоту Елены, в юном сердце вспыхнула любовь к прекраснейшей из женщин, и он, как и все красивейшие и знатнейшие ахейские юноши и дети героев, пожелал взять ее в жены. Но Елену выдали за Менелая, сына Атрея, принадлежавшего к злосчастному роду, проклятому за вереницу страшных преступлений против членов своей же семьи.

Глядя сейчас на юную Елену, Скиталец почувствовал, что к нему вернулась молодость. Под страстным взглядом Скитальца, влюбленного первым пылом юности, видение стало таять, заклубилось туманом. Но из тумана возникло новое видение, он увидел самого себя в лохмотьях нищего, избитого, раненого, в огромном, сверкающем позолотой покое, какая-то женщина омывала ему ноги и умащивала голову благовониями. У нее было лицо всё той же девушки, только еще более прекрасное, однако омраченное печалью и стыдом. И вспомнил Одиссей, как он когда-то проник в Трою из лагеря ахейцев, пробрался в дом Приама, переодевшись нищим, чтобы узнать о замыслах троянцев, и как прекраснейшая из женщин Елена омыла ему ноги и умастила благовонным маслом, а потом позволила уйти в память о той любви, что вспыхнула между ними в юности. Это видение тоже растаяло, растворилось в тумане, и снова Скиталец склонил голову и, пав на колени перед золотым алтарем богини, воскликнул:

– Где, скажи мне, где живет Златокудрая Елена?

Он жаждал одного: пока он жив, увидеть еще хоть раз прекрасную Елену.

И голос богини прошептал ему, казалось, в самое ухо:

– Разве я не сказала правду, Одиссей? Разве ты не служил мне, хоть и совсем недолго? Разве не любовь спасла тебя той ночью в Трое, когда даже мудрость не пришла к тебе на помощь?

– О да, богиня, да! – ответил он.

– Так слушай же, – продолжал голос. – Я еще раз проявлю милосердие и буду благосклонна к тебе, ведь если я тебе не помогу, тебе будет незачем жить на свете. Ты потерял всё – дом, семью, родину, тебя ждет горькая, одинокая старость. Но нет, я вдохну в твое сердце забвение всего, что тебя терзает, вдохну в твое сердце любовь к той, кого ты впервые полюбил на заре своей юности. Елена еще живет на земле. Я пошлю тебя искать ее, ты снова почувствуешь упоение боя и радость дальних странствий. Ты найдешь ее в неведомой тебе стране, среди неведомого народа, в жестокой распре богов и людей, и мудрейший и храбрейший из мужей наконец заснет в объятиях прекраснейшей из женщин. Но помни, Одиссей: ты отдашь свое сердце только Елене, никаких других женщин не должно быть. Вот знак, по которому ты ее узнаешь в стране магии и заклятий, где женщинам ведомы тайны колдовства: на груди Елены сверкает драгоценный камень – рубиновая звезда, я подарила ей ее перед первой брачной ночью с Менелаем. Эта звезда источает красные капли, похожие на кровь, они падают на ее одеяние и исчезают, не оставив на нем следа. Ты узнаешь ее по этой Звезде Любви и этой Звездой поклянешься в любви и верности. Но если ты не распознаешь истекающую кровью Звезду или, поклявшись на ней, нарушишь клятву, то никогда, Одиссей, не завоевать тебе Златокудрой Елены в этой жизни. Твоя смерть придет к тебе водяною дорогой, ты умрешь легко и быстро, как и было предсказано тебе умершей прорицательницей. Но перед тем как умереть, тебя заключит в объятия прекраснейшая из женщин.

– О, богиня, разве такое возможно? – ответил Скиталец. – Ведь я один на этом затерянном острове, у меня нет корабля, нет спутников, мне не переплыть бескрайние просторы океана!

– Об этом не тревожься! – ответила богиня. – Боги устраняют и не такие препятствия. Покинь мой храм, ляг и усни на моей священной земле, слушая шум волн. Спи, отдыхай. Силы вернутся к тебе, и еще до того, как зайдет солнце, ты будешь плыть в страну, где живет прекраснейшая из женщин. Но сначала выпей чашу, что стоит на моем алтаре. Прощай.

Голос умолк, дивная музыка отзвучала. Скиталец очнулся и поднял голову, но божественный свет погас, в храм прокрались серые предрассветные сумерки. Но на алтаре стояла большая золотая чаша, до краев наполненная темным вином. Скиталец взял чашу в руки и осушил – в вино был добавлен волшебный напиток непенф, изгоняющий из сердца скорбь, напиток забвения. И в сердце Одиссея зажглась надежда, вытеснив воспоминания о пережитых несчастьях и тоску по любимым, которых уже нет на свете. Он взял два копья, укрепил на спине свой лук и легкой юношеской походкой пошел к утесу на берегу, лег у его подножья и заснул.

III. Одиссей убивает сидонцев

Разгоралась заря. Над спокойной гладью моря, наполняя мир светом и звуками, вставал новый день. Вот солнце наконец поднялось над вершиной холма, его лучи упали на спящего у подножья утеса Скитальца, и его золотые доспехи загорелись, словно вспыхнул костер. И в то же самое мгновенье из-за мыса показался черный корабль, команда гребцов дружно налегала на весла, и корабль бежал очень быстро. Одного взгляда было довольно, чтобы узнать в нем судно сидонских купцов, известных ненасытной алчностью и коварством, потому что его нос украшали две резные фигуры кривоногих карликов с огромными головами и широко раскрытыми ртами. Это были божества, которым поклонялись сидонцы. Судно возвращалось из Альбиона, острова, что лежит далеко за Геркулесовыми столбами, в великом океане, там добывают олово, и сейчас оно везло богатый груз. На шканцах рядом с кормчим стоял капитан, худой и необычайно зоркий, он посмотрел в сторону берега и увидел сверкающие на солнце золотые доспехи Скитальца. Издали ему было не разглядеть, что это именно золотые доспехи, но его притягивало всё желтое и блестящее, а уж золото его притягивало, как железо притягивает руки героев. И он приказал кормчему править прямо к утесу, благо море там было глубокое, и вскоре вся команда увидела спящего мужчину в золотых доспехах. Люди пошептались, хитро посмеиваясь, и попрыгали на берег, захватив с собой канат, сплетенный из полос воловьей шкуры, корабельный трос и крепкую веревку из стеблей папируса. Из них они смастерили аркан, чтобы издали накинуть петлю на спящего мужчину. Потом вскарабкались на утес – оттуда им будет легче захватить мужчину в золотых доспехах, они втащат его на корабль, увезут в устье египетской реки и продадут в рабство тамошнему царю. Всем был известен этот обычай алчных сидонцев – они ловили свободных мужчин и женщин кого силой, кого заманивали хитростью, продавали, а потом требовали за них выкуп золотом, серебром или стадами коров, свиней и коз. Немало царских сыновей продали они в рабство в Вавилон, в Тир, в Фивы, несчастные так и умерли в неволе, вдали от Аргоса.

Итак, сидонцы бесшумно, осторожно подползали к Скитальцу по траве и наконец оказались так близко, что малый ребенок смог бы добросить до него камень. Их ловкости могли бы позавидовать пастухи, готовящиеся набросить сеть на спящего льва; но при всей их ловкости Скиталец почуял опасность во сне, повернулся на бок и сел, стряхивая с себя сон и оглядываясь вокруг. И тут петля аркана захлестнула его шею и стянула руки и грудь, сидонцы рванули канат и опрокинули его на спину. Но наброситься на него они не успели, он мгновенно вскочил на ноги и, издав свой грозный боевой клич, клич, от которого некогда зашатались башни Илиона, кинулся на них, сжимая рукоять своего меча. Сидонцы, которые стояли ближе к нему и держали канат, выпустили его из рук и бросились бежать, но остальные тянули канат изо всех сил. Будь у Скитальца свободны руки, он бы выхватил свой меч и покончил с ними со всеми, хоть их была целая толпа, потому что сидонцы трусливы и неискусны в бою, но его руки были стиснуты веревкой. И все же они не сразу одолели его, те, кто убежал, вернулись и тоже стали тащить его за канат. Скиталец сделал несколько шагов, но споткнулся о камень и упал. Тут они все кинулись на него, прижали к земле и связали хитрыми морскими узлами. Однако они дорого заплатили за свою добычу, не все вернулись на корабль – одного разбойника Скиталец раздавил коленями, другому сломал позвоночник ударом ноги.

Будь у Скитальца свободны руки, он бы выхватил свой меч

Наконец у него не осталось сил сопротивляться, его опутали веревками и с великими усилиями потащили на корабль, как птицу, попавшуюся в силки, а там бросили на палубу в носовой части. Какими только насмешками они его ни осыпали, хотя в глубине души боялись, ибо даже связанный Скиталец внушал им ужас. Они снова подняли парус, гребцы сели за весла. Ветер дул как раз в сторону Нила, там, в Египте, был невольничий рынок. Радости купцов не было границ: ветер попутный, они первые из всех завязали торговые отношения с дикими племенами острова Альбион и выменяли у них золото и олово на африканские морские раковины и грубые стеклянные бусы из Египта. И вот теперь, чуть ли не в самом конце плавания, поймали человека, за чьи золотые доспехи, да и за него самого можно получить царский выкуп. Удачное путешествие, как тут не радоваться, как не благодарить попутный ветер!

Путь, однако, предстоял долгий, но они хорошо знали эти воды. Проплыли мимо Кефалонии, мимо скалистого Эгилипса, покрытого густым лесом Закинфа, Саме, мимо всех остальных островов, принадлежащих Скитальцу, которого они сейчас везли продавать в рабство. Но он лежал неподвижно, хотя дышал тяжело, пошевелился всего один раз, когда судно приблизилось к Закинфу. Он могучим усилием поднял голову и в последний раз посмотрел, как солнце садится за горами Итаки.

Корабль быстро шел вдоль берега, мимо забытых городов. Позади остались Эхинидские острова, берега Элиса, живописной Эйрены, к Дориону они приблизились уже в сумерки, а Пилос проплывали глубокой ночью, свет факелов, горевших во дворце Писистрата, сына мудрого Нестора, был виден далеко в море. Но когда судно доплыло до южной оконечности острова, где встречаются друг с другом воды двух морей, разыгрался шторм, ветер подхватил и понес их на юг, мимо острова Крит, к устью Нила. Корабль кидало и швыряло, они сбились с курса, из тумана на миг выплывали похожие на призраки святилища, судно не могло войти ни в одну гавань, его несло все дальше и дальше. Люди хотели спасти корабль, выбросив груз за борт, но капитан защищал люки с мечом и копьями в руках. Он решил разделить судьбу корабля: утонет корабль – и он утонет вместе с ним, если они спасутся, он отвезет свое сокровище в город цветов Сидон, построит себе белый дом среди пальм на берегу реки и навсегда забудет о море, он в этом поклялся, и потому не позволил выбросить в море Скитальца, как того требовали люди, считавшие, что Скиталец принес им несчастье. «Мы возьмем за него хорошие деньги в Танисе!» – убеждал их капитан. Наконец шторм начал стихать. Люди приободрились и на радостях, что удалось спастись, принесли жертву карликам, фигурки которых украшали нос судна – налили вина и зажгли куренья на маленьком алтаре. Развеселившись, они принялись насмехаться над Скитальцем, повесили его меч и щит на мачту, а колчан и лук взяли себе – дескать, это их военный трофей. Они были уверены, что он не понимает их насмешек, однако он хорошо знал их язык, как и язык народа, живущего в Египте, ведь он побывал во множестве городов мира и разговаривал с капитанами и купцами из многих стран, когда воевал в великих войнах.

А сидонцы, ничего не подозревая, злорадно судачили о том, как они приплывут в богатый Танис, что расположен на берегах Египетской реки, как капитан заплатит фараону дань, отдав ему доспехи Скитальца и заодно его самого в качестве раба. Желая, чтобы Скиталец выглядел более привлекательно и его не стыдно было бы подарить фараону, матросы слегка ослабили стягивающие его узлы и принесли ему немного вяленого мяса и вина. Скиталец подкрепился и почувствовал, что силы к нему возвращаются. И он знаками попросил матросов ослабить узлы на ногах – они у него и в самом деле онемели, а латы больно впились в тело. Матросы его пожалели и ослабили узлы, он смог лечь на спину и стал незаметно шевелить ногами, пока к ним не вернулась чувствительность.

А судно неуклонно плыло на юг по успокоившемуся морю мимо островов, похожих издали на водяные лилии. Много странного встретилось им по пути: корабли везли невольников, чьи стенания не мог заглушить ни шум ветра, ни шум волн, это были юноши и девушки из Ионии и Ахеи, которых похитили работорговцы; иногда судно проплывало мимо приветливых гаваней мирных городов; случалось им целыми днями наблюдать, как на горизонте поднимается к небу черным облаком дым, а когда наступала ночь, оказывалось, что это дым огромного костра на маяке в осажденном врагами городе. Огонь освещал мачты вражеских кораблей, окрашивал в цвет крови их паруса, играл на золоченых щитах фальшбортов. Но сидонцы плыли мимо, мимо, и вот наконец однажды вечером бросили якорь у маленького острова близ устья Нила. Почти все перебрались с корабля на берег и заснули.

И тут Скиталец стал обдумывать план побега, хотя эта затея была по меньшей мере безумием. Он лежал без сна в темном трюме, связанное веревками тело мучительно болело. На освещенной луной палубе под навесом Скитальца караулил матрос. Никому и в голову не приходило, что Скиталец может бежать, поэтому матросы только наведывались взглянуть на него по очереди, и так случилось, что дежуривший сейчас матрос заснул.

О чем только ни передумал пленник, пока они плыли, и в конце концов пришел к мысли, что видение богини в храме было всего лишь сном, ему это всё приснилось, и сон пришел не через ворота из полированного рога, а через ворота из слоновой кости, а эти сны не сбываются. И стало быть ему, царю, суждено прожить всю жизнь в рабстве, гнуть спину на египетских рудниках в Синае или стоять на страже у ворот фараонова дворца, и так до самой смерти. Эти мрачные мысли прервал слабый, едва слышный, но проникший в самое его сердце звук, который прилетел от висевшего над его головой лука – лука, который он уже и не надеялся когда-нибудь взять в руки. Пела тетива лука, пела его дуга, они пели без слов, но Скитальцу и не нужны были слова, он ясно слышал:

Час близок!

Час битвы и смерти!

Сражайся и убивай!

Сражайся и побеждай!

Пусть стрелы летят,

Проливая кровь!

Пусть стрелы летят,

Разрывая плоть!

Стервятники, где вы?

Вас ждет славный пир,

Слетайтесь, спешите!

Радуйтесь, стрелы!

Ликуй, тетива!

Пение стихло, но теперь Скиталец знал, что прежде, чем зайдет солнце завтрашнего дня, он будет свободен, час мщения близок. Связывающие его путы не помешают ему отомстить, они сгорят, как сухая трава в огне его ярости. Давно, в годы скитаний, влюбленная в него нимфа Калипсо научила его в дни блаженного досуга на ее солнечном острове завязывать узлы, которые не развязать ни одному смертному, и распутывать самые хитрые узлы, какие только способен завязать человек. И сейчас, ночью, услышав пение лука, он вспомнил науку Калипсо. Сна как не бывало, он взялся за дело и быстро, искусно распутал все узлы на веревках, которыми он был привязан к железному брусу в трюме. Он мог бы бежать прямо сейчас, стоило только неслышно вылезти на палубу, не разбудив караулящего его матроса, нырнуть с палубы и доплыть под водой до острова, где легко спрятаться в кустах. Но он жаждал не только свободы, он жаждал еще и мести и решил, что приплывет к фараону Египта на собственном корабле, полном сокровищ, которые награбили сидонцы.

И потому не стал сбрасывать с себя развязанные веревки, а оставил всё лежать как было, будто он по-прежнему связан по рукам и ногам. Теперь самое главное – ни в коем случае не заснуть, ведь, проснувшись, он потянется всем телом, и они разгадают его хитрость и свяжут снова. И он лежал, затаившись, и ждал, а утром люди вернулись на корабль и снова принялись над ним глумиться. Развеселившись, один из них взял миску с похлебкой из чечевицы и мяса, поставил возле связанного Скитальца, но так, чтобы тот не мог бы до нее дотянуться, и сказал по-финикийски:

– О, знатный господин, ты, конечно, один из яванских богов, – так сидонцы называли греков, – снизойди же принять наше приношение. Признайся, этот дивный аромат ласкает твое обоняние. Протяни же руку, возьми наш дар.

В сердце Одиссея заклокотала бешеная ярость, он готов был убить наглеца, но сдержался и с улыбкой ответил:

– Так подойди поближе, друг, чтобы я мог вдохнуть дивный аромат приношения.

Сидонцы удивились, услышав, что Скиталец говорит на их языке, а матрос, который держал миску, поднес ее ближе и тут же убрал прочь, словно дразнил собаку куском мяса. Но едва он сделал шаг вперед, как Скиталец вскочил на ноги, развязанные путы упали, и он ударил матроса кулаком в ухо. Он вложил в удар всю свою ярость и проломил ему череп, а потом с такой силой отшвырнул матроса к мачте, что могучая мачта качнулась. Матрос упал и умер, корчась в конвульсиях.

Скиталец схватил висевший на мачте лук и свой короткий меч, надел колчан со стрелами на плечи и взбежал на высокий нос судна. Ограждение палубы было высокое, судно узкое, сидонцы не успели опомниться, как Скиталец уже стоял за алтарем их богов-карликов. Он натянул тетиву своего лука, готовясь выпустить стрелу, и глядел на сидонцев так грозно, что они задрожали от ужаса.

– Увы нам, мы схватили и связали бога! – закричал один из матросов. – Надо как можно скорее отпустить его! Это же Ресеф Микал – бог Лука, яванцы называют его Аполлоном. Не надо с ним ссориться, давайте высадим его на остров и будем молить, чтобы он пощадил нас и не наслал на корабль злые ветры и шторм!

Но капитан крикнул:

– Только посмейте, трусы, мошенники! Хватайте его! Никакой он не бог, он самый обыкновенный смертный, а его доспехи стоят стада волов!

Он приказал нескольким матросам пробраться на корму и оттуда наступать на Одиссея с пиками, а также принести одно из длинных копий, которым они его добьют. Копья были огромные, тяжелые, поднять такое было под силу лишь пяти или шести матросам, и уж конечно, они пробьют самые крепкие доспехи, ими отражали нападения морских пиратов и отбивались от врагов на берегу, куда вытаскивали судно при осаде какого-нибудь города.

Матросам сильно не понравилось приказание капитана, потому что длинные копья были прикреплены к стойкам палубного ограждения, и если матросы туда заберутся и начнут снимать копья, их накроют стрелы Одиссеева лука. Зато матросы, взявшие пики, сразу же метнули их в Одиссея, причем пятеро прыгнули на носовую палубу, где он стоял. Он пустил одну стрелу, вторую, и двое матросов упали, одного случайно поразила пика, брошенная матросом с палубного ограждения, остальные двое прыгнули в трюм.

Одиссей крикнул громовым голосом, стоя высоко на носу:

– Подлые собаки, никогда больше вам не плавать в море, никогда больше вы не продадите в рабство ни одного человека!

Матросы столпились в трюме и принялись совещаться, как же им одолеть Скитальца. А Скиталец снова выстрелил из своего лука, и один из матросов на кормовой палубе, наступавший на него с копьем, упал, остальные тотчас попрыгали к своим товарищам в трюм, потому что на палубе им негде было укрыться.

Солнце уже поднялось и засверкало на золотых доспехах Скитальца. Он стоял один наверху, приготовившись выпустить стрелу. Сияло солнце, царила тишина, корабль слегка покачивался на якоре, а Скиталец ждал, глядя вниз и нацелив стрелу на край настила, готовый выстрелить в первую же голову, которая из-под него покажется. Вдруг несколько матросов бросились к защитному ограждению, сорвали прикрепленные к нему щиты и кинули тем, кто стоял внизу, в Скитальца полетели копья. От нескольких он уклонился, другие отскочили от его доспехов, третьи вонзились в алтарь и в фигуры богов-карликов, а вот его собственные стрелы все точно попадали в цель, и при этом он зорко следил за ближайшим к нему люком, из которого можно было спуститься по трапу в нижнюю часть судна, где сидели гребцы, ведь именно оттуда можно было ждать нападения. Доставая стрелу из висевшего за плечом колчана, он краем глаза заметил тень на палубе. Мгновенно обернулся и увидел прямо над своей головой матроса, тот взобрался на мачту за его спиной и готовился прыгнуть на него сзади. Скиталец схватил короткое копье и метнул в матроса. Копье полетело быстрее мысли и пригвоздило обе руки матроса к рее мачты, он беспомощно повис, издавая отчаянные вопли. А Скиталец продолжал осыпать стрелами матросов, стоящих на корме, они падали, в ужасе крича, что это не человек, а бог, иные сами прыгали за борт и плыли к острову.

Видя, какая паника охватила врагов, Скиталец не стал более медлить, он выхватил свой короткий меч и бросился на них с криком, какой издает орел, кидаясь на чаек в расщелине скалы. Его меч рубил и колол бешено, яростно, никого не щадя, упиваясь местью и ликуя. Гребцы валились на скамьи и на весла, кому-то удалось взобраться по трапу на палубу, и они кидались за борт, те, кто не смог убежать, падали на месте, сраженные мечом, не успев даже нанести удара. Один только капитан, видя, что всё потеряно, повернулся к Скитальцу и бросил копье ему прямо в лицо. Но Скиталец заметил молниеносное движение и наклонил голову, так что копье попало в золотой шлем и пронзило его навершие, но не коснулось головы. Скиталец прыгнул на капитана, с такой силой ударил его по голове плоской поверхностью клинка, что тот без чувств рухнул на палубу, потом связал ему веревками руки и ноги, как еще совсем недавно был сам связан, и крепко приторочил к железному брусу в трюме. Потом стащил своими могучими руками мертвых к ограждению носовой части палубы и сложил их там – зловещая жатва побоища. На мачте висел, пригвожденный копьем к рее, матрос, который подкрался к Скитальцу сзади.

– Ты все еще здесь, приятель? – насмешливо спросил Скиталец. – Не убежал вместе с дружками-разбойниками, решил остаться, хочешь наняться к новому хозяину? Что ж, оставайся, да хорошенько смотри вперед – скоро ли покажется устье египетской реки и невольничий рынок, где ты продашь меня за хорошие денежки.

– Ты все еще здесь, приятель?

Но несчастный уже испустил дух, не выдержав мучительной боли.

Скиталец расстегнул и снял свои золотые доспехи, достал пресной воды из трюма, чтобы помыться, потому что был весь в крови, как лев, растерзавший быка. Потом расчесал золотым гребнем свои длинные темные кудри и стал собирать стрелы, извлекая их из убитых сидонцев, из досок палубы и ограждения, вычистил и вымыл их и положил в колчан. Потом снова надел доспехи, но при всей своей силе не смог вытащить копье из золотого шлема, не повредив его, поэтому он выдернул древко и надел шлем с наконечником, вонзившимся в его навершие, как того пожелала Судьба, положив тем самым начало всем злоключениям и бедам. Подкрепившись хлебом и мясом и выпив вина, он сделал возлияние своим богам. Потом втащил на корабль служивший якорем тяжелый камень, который было не под силу поднять и двоим, и сел у кормила. Крепкий северный ветер с Эгейского моря надул паруса, и корабль поплыл на юг, к устью Нила.

IV. Кроваво-красное море

Битва была долгая и изнурительная, Скиталец устал. Он сидел у кормила и вел корабль на юг, туда, где стояло полуденное солнце, поднявшееся в зенит. Но вдруг яркое синее небо потемнело, воздух наполнился шумом и плеском бесчисленного множества крыл. Казалось, и все дикие утки и журавли, и все птицы, что гнездятся в бескрайних соленых болотах долины Меандра, разом снялись со своих мест и летят с юга на север, закрыв все небо, курлыкая, крякая, пронзительно крича и гомоня. Птицы закрыли небо таким плотным темным облаком, что белое оперение лебедей на их фоне казалось сияющим. Увидев лебедей, Скиталец с азартом схватил лук, натянул тетиву и, тщательно прицелившись, выпустил стрелу – она попала прямо в грудь птицы, летевшей высоко над мачтой. Дикий лебедь с лёта канул в воду за кормой, подняв фонтан кроваво-красных брызг и вспенив вокруг себя волны. Но что это? Скиталец был ошеломлен. Длинные серебристые крылья убитой птицы и белоснежное оперение были в кроваво-красных пятнах. Скиталец склонился над ограждением и стал пристально всматриваться в воду. Море вокруг корабля, насколько хватал взгляд, было покрыто кроваво-красной пеной. Местами пена словно бы вскипала, однако Скиталец разглядел между волнами, в глубине, под красным слоем крови серовато-зеленые струи. Разглядел он также, что красную пену волны несут с юга, потому что гуще всего красный цвет воды был за кормой судна, хотя во время сражения с сидонцами ни малейшего оттенка красного в волнах не было. А вот впереди вода светлела, словно из раны, которую омывала рука, вытекла вся кровь. И Скиталец решил, как наверняка решили бы все мужчины, что на берегах Египетской реки произошло великое сражение великих народов и что бог Войны разгневался великим гневом, и потому священная река окрасила кровью священное море, в которое несла свои воды. Война – единственное, что у него сейчас осталось, она заменила ему родину, семейный очаг, и он устремился навстречу тому, что уготовили ему боги. Птицы пролетели и скрылись, было два часа пополудни, день был светел и ярок, и вдруг снова стало темнеть, он поднял голову и увидел, что стоящее высоко в небе солнце стало маленьким и красным, как кровь. С юга на него медленно наползала дымка, легкая, но черная, как ночь. А дальше, на юге, круто поднималась вверх огромная, как гора, черная туча, окаймленная по рваным краям огненным сиянием, она надвигалась, нависала, из ее нутра вырывались вспышки непереносимой яркости, низ прочерчивали молнии, словно туча была свиток и молнии что-то на нем писали. Никогда за время своих странствий по морям и по великой реке Океан, омывающей землю и разделяющий мир мертвых и мир живых, – никогда еще Скиталец не видел такого черного мрака. Этот мрак поглотил его, точно волчья пасть, он не видел ни трупов на палубе, ни мачты, ни матроса, висящего на рее, ни капитана, который стонал внизу, взывая к своим богам. Но позади, на горизонте, виднелся просвет яркого синего неба и белел, словно вырезанный из слоновой кости, остров, где он сражался с сидонцами.

Врата мира, в котором до сих пор жил Скиталец, закрывались за ним навсегда, но он этого не знал. На севере, там, откуда он плыл, сияло голубое небо, радовались солнцу острова, поднимались к облакам горы любимой Греции, белели храмы родных богов. А впереди, на юге, куда он держал путь, всё закрывала тьма и была земля, еще более черная, чем сам мрак. Впереди были приключения, каких не придумать и самым вдохновенным певцам-сказителям, война между народами, война между богами – истинными и самозваными, последнее объятие любви, любовь-ловушка и истинная любовь.

Предчувствуя, какие опасности ждут его впереди, Скиталец ощутил искушение развернуть корабль и плыть обратно, туда, где светит солнце. Однако он был не из тех, кто отступает, уж если взялся за плуг, не выпустит его из рук, пока не вспашет всё поле, а ступив на дорогу, не сойдет с нее, пока не пройдет весь путь до конца, и уж тем более сейчас он понимал, что его путь предначертан свыше. И потому он привязал к кормилу веревку и ощупью добрался до палубы, где стоял алтарь божков-карликов, на котором все еще тлели остатки жертвоприношения. Здесь он расщепил своим мечом несколько сломанных стрел и древки пик на тонкие лучинки, положил их в медную жаровню и зажег снизу от тлеющих курений. Щепки скоро разгорелись, и огонь осветил полуденную ночь, заиграл на лицах мертвых сидонцев, которые перекатывались по палубе с борта на борт,потому что корабль то взлетал на гребень волны, то скатывался вниз, засверкал оранжевым пламенем на золотых доспехах Скитальца.

Никогда еще не доводилось ему совершать такого странного путешествия, он плыл один, в обществе мертвецов, плыл в бескрайнюю, беспросветную черноту, в страну, о которой ничего не знал. На корабль то и дело налетали странные порывы ветра. Ветер вдруг яростно обрушивался и так же неожиданно стихал, тут же налетал с другой стороны, сзади, спереди и мчался прочь, гоня судно по волнам. Скиталец не знал, плывет ли он на юг или на север, не знал, сколько прошло времени, потому что солнца не было. Его окружала безрассветная ночь. И все же душа его ликовала, он снова чувствовал себя молодым, прошлые горести были забыты – такой могучей силой обладал напиток богини и такое упоение он испытал, сражаясь с сидонцами.

– Преисполнись мужеством, сердце! – воскликнул он, как часто восклицал в былые времена. – Случались приключения и пострашнее.

– Преисполнись мужеством, сердце!

Схватил лиру, которая была на корабле мертвых сидонцев, и запел:

Средь черного мрака

Плывет мой корабль,

Плывет по кровавому морю.

Я один в этом мраке,

И путь мне неведом,

Крепись, мое сердце,

Прочь, страх!

Я все пережил —

Гнев богов, скитанья, сраженья,

Товарищей гибель,

Потерю любимой жены,

Разоренье любимой Итаки…

Крепись, мое сердце!

Прочь, страх!

Пока он пел, в темноте начало разливаться слабое и очень далекое красноватое свечение, словно в мире мертвых занималась заря. Он направил корабль к этому свечению и скоро увидел два высоких столба пламени и между ними узкий просвет ночного мрака. Подплыв ближе, он разглядел, что это не столбы, а словно бы гигантские погребальные костры над телами убитых воинов, сложенные на вершинах крутых утесов гладкого черного базальта, их ревущее пламя возносилось к самому небу и плясало на волнах пролива, стиснутого с двух сторон этими огненными горами.

Возле пролива сновали лодки с горящими фонарями на носу, они были похожи на светляков в ночи. Моряк в одной из лодок окликнул Скитальца и спросил на языке египтян, не нужен ли ему проводник.

– Да, нужен! – крикнул ему Скиталец. Лодка подплыла, моряк с факелом в руке поднялся на корабль, но, увидев мертвецов на палубе, висящего на рее матроса, привязанного к железной балке капитана, а главное – золотые доспехи героя, вонзившийся в гребень шлема наконечник копья и грозное лицо Одиссея, он в ужасе отпрянул, словно увидел самого бога Осириса, приплывшего к ним на корабле мертвых. Но Скиталец стал его убеждать, что бояться ему нечего, он везет на корабле богатый груз и драгоценные дары для фараона. Все еще дрожа от страха, проводник взял в руки кормило и искусно провел корабль между полыхающими громадами в спокойные воды египетской реки. Скиталец стоял возле мачты и пел песню Лука, и пламя ослепительно играло на его золотых доспехах.

Проводник предложил ему отвести корабль к храму Геракла в Танисе, там есть пристанище для путешественников, где они могут жить в полной безопасности. Но сначала нужно выбросить в великую реку мертвых сидонцев, потому что вид трупов для египтян непереносим. Какое же омерзительное зрелище предстало перед глазами Скитальца, когда они начали кидать мертвецов в воду! Из воды выскакивали, бросаясь на трупы, огромные рыбы с четырьмя лапами, так, во всяком случае, показалось Скитальцу. Эти кишащие здесь твари били друг друга хвостами, кидаясь на добычу, ловили мертвецов прямо в воздухе широко разинутыми хищными пастями, с омерзительным рычаньем впивались в них зубами и рвали на куски, и всё это в темноте, в зловещих отблесках огня – кровь от ужаса леденела в жилах, казалось, это и есть та самая Река Смерти, полная чудовищ, которые пожирают и души, и тела умерших. В первый раз за все время в сердце Скитальца закрался страх, никогда в жизни его не окружал такой непроглядный мрак, никогда в жизни он не видел таких омерзительных кровожадных тварей. Ему вспомнилось, в какой панике летели отсюда птицы, и мысли снова вернулись к кроваво-красному цвету воды в море.

Когда все сидонцы были наконец сброшены в реку и она успокоилась, Скиталец, все еще полный отвращения, спросил своего проводника, почему вода в море стала красной, как кровь, – наверное, в стране идет война? – и почему здесь у них всюду ночь. Проводник ответил, что в стране мир, никто не воюет, но на берегах рек вдруг воскишели жабы и распространились по всей стране, а вода в священной реке Сихор превратилась в кровь, потом на людей напали пёсьи мухи, потом саранча, а теперь вот еще пала на весь мир тьма, но почему на них обрушились эти казни, проводнику неведомо, он человек простой. Но люди говорят, что боги разгневались на Кемет (так здесь называют Египет), и наверняка это правда, потому что такие казни могут насылать только боги. Почему они разгневались, проводник тоже не знал, но все считают, что божественная Хатор, богиня Любви, вознегодовала из-за того, что в Танисе люди поклоняются то ли богине, то ли женщине необыкновенной красоты, которую они называют Хатор Чужестранкой, ее храм там, в Танисе, и находится. Эта самая Хатор Чужестранка в первый раз появилась у них давно, лет тридцать назад, никто не знает откуда, и в Танисе ей начали поклоняться как богине, но потом она исчезла так же загадочно, как появилась. Теперь она почему-то снова захотела явиться людям в земном образе и по-прежнему обитает в своем храме. Мужчины, которые ее видели, теряют разум от ее дивной красоты. Богиня она или смертная женщина, он, проводник, не знает, но уверен, что та, что обитает в Атаргахисе, Хатор Кемета, богиня Любви, разгневалась на самозванку Хатор и наслала тьму и все другие казни в наказание за то, что люди ей поклоняются. Те, кто живет на берегах Сихора, говорят, что надо уговорить Хатор Чужестранку уйти от них, если она богиня, а если она смертная женщина, то побить ее камнями. Но жители Таниса поклялись, что скорее умрут все до единого, но не позволят причинить ни малейшего зла их несказанно прекрасной чужеземной богине. Однако есть и такие, кто уверен, что все нынешние беды наслали на страну с помощью колдовства два волхва, вожди племени варваров-кочевников, которые пришли к ним из пустыни и стали жить в Танисе, людей этого племени называют «апура». Только это всё пустые выдумки, кто поверит, что какие-то варвары, да еще рабы, могущественнее всех египетских жрецов? Лично он, проводник, ничего толком не знает, однако считает, что если божественная Хатор разгневалась на жителей Таниса, то насылать казни на всю страну Кемет слишком уж жестоко.

Словоохотливый проводник все говорил и говорил, а между тем тьма начала понемногу рассеиваться, туча слегка поднялась, и стали видны берега реки, освещенные зеленоватым светом, подобным свету в царстве Аида, потом и сумрак растаял, над страной Кемет засиял яркий день. И всё в мире мгновенно ожило, замычали коровы, закачались на ветру махровые верхушки пальм, в воде заплескалась рыба, начали перекликаться с берега на берег люди, во всех храмах Ра, главного бога египтян, обитающего на солнце, возносились благодарственные молитвы. Скиталец тоже возблагодарил своих богов, вознеся хвалу Аполлону, Гелиосу и Афродите. Проводник привел корабль в порт огромного города, там они наняли команду гребцов и поплыли, радуясь солнечному свету, по каналу, вырытому руками рабов, в Танис, к храму Геракла, где путешественники могли найти приют, не опасаясь за свою жизнь и имущество. Здесь корабль встал на якорь, и жрецы храма с бритыми головами гостеприимно встретили Скитальца, и он наконец-то смог отдохнуть.

Они поплыли, радуясь солнечному свету, по каналу, вырытому руками рабов

V. Царица Мериамун

Вести о необыкновенных происшествиях разлетаются быстрее ветра, и очень скоро фараон Менепта, прибывший недавно со своим двором в отстроенный заново Танис, узнал, что в Кемет приплыл богоподобный воин в золотых доспехах, приплыл один, на корабле мертвых.

В те времена на Египет часто нападали белые варвары с моря и с островов, опустошали поля, грабили, захватывали в плен женщин и исчезали на своих кораблях. Но чтобы хоть один воин аквайюша (так египтяне называли греков) дерзнул заплыть в полном боевом облачении в Сихор, да еще сойти на берег в городе фараонов! Такого еще никогда не случалось! Известие чрезвычайно взволновало фараона, а когда он узнал, что незнакомцу предложили гостеприимство в храме Геракла, он тотчас же послал за своим верховным советником. То был старый жрец Реи, его главный зодчий, а это очень высокий титул в стране. Он служил отцу нынешнего фараона, божественному Рамзесу Второму, все его долгое царствование. Реи любили и почитали и Менепта, и его супруга, царица Мериамун. Фараон повелел ему ехать в храм Геракла и привезти к нему чужестранца. Жрецу оседлали мула, и он поехал в храм Геракла, который находился за городской стеной.

Там его встретил жрец и проводил в покой, где воин ел белый египетский хлеб и пил вино из виноградников дельты Сихора. Он встал при виде Реи – все еще в своем золотом облачении, потому что переодеться ему было не во что. Рядом с ним на бронзовом треножнике лежал его шлем – греческий двурогий шлем с бронзовым наконечником копья в золотом навершии.

Взгляд Реи упал на шлем, и вдруг его глаза впились в него с таким изумлением, что он едва ли услышал приветствие Скитальца. Потом все же любезно ответил ему, но не мог оторвать взгляд от шлема.

– Это твой шлем, сын мой? – спросил он дрожащим голосом и взял шлем в руки.

– Да, мой, – ответил Скиталец, – хотя наконечник копья в нем появился недавно, в ответ на стрелы и несколько ударов мечом.

И он улыбнулся.

Старый жрец велел служителям храма удалиться, они повиновались и, уходя, услышали, что Реи шепчет молитву.

– Мертвые сказали правду, – тихо проговорил он, глядя то на шлем, который он по-прежнему держал в руках, то на Скитальца. – Да, мертвые говорят редко, но никогда не лгут.

– Сын мой, ты утолил голод и жажду, – обратился к Скитальцу Реи, верховный жрец и главный зодчий Кемета, – позволь же старому человеку спросить тебя, откуда ты родом, где твоя родина и кто твои родители?

– Родом я из Алибаса, – начал придумывать Скиталец, ведь его имя было слишком хорошо известно во всем мире, к тому же он любил морочить собеседников. – Да, я родом из Алибаса, сын Афейдаса и внук Полипемона, имя мое Эперит.

– Зачем ты приплыл сюда один, на корабле, полном мертвецов, с грузом несметных сокровищ?

– Эти сокровища добыли сидонские купцы и за них же заплатили жизнью, – ответил Скиталец. – Они плавали за ними на край света, много времени потратили и сил, а потом вмиг все потеряли. Им показалось мало того, что они уже захватили, они еще напали на меня, спящего, и взяли в плен, это было на Крите. Но боги дали мне силы победить их, и я привез сюда в дар вашему фараону их кормчего, много белого металла, мечи, кубки, прекрасные ткани. Окажи мне честь, выбери подарок и для себя. Пойдем!

И он повел старого жреца в сокровищницу храма, где хранились богатые дары путешественников – золото, бирюза, благовония из Синая и Пунта, покрытые тончайшей резьбой огромные слоновые бивни из неведомых стран, которые находятся где-то на юге и на востоке; серебряные вазы и чаши, изготовленные дружественным Египту племенем хеттов. Среди всего этого богатства дары Скитальца выделялись особенной роскошью, и при виде их глаза старого жреца заблестели.

– Прошу тебя, выбери себе что-нибудь, – сказал Скиталец. – Разделим добычу врагов между друзьями.

Жрец отказывался, но Скиталец заметил, с каким восхищением он рассматривал привезенную с берегов далекого северного моря чашу из прозрачного янтаря с вырезанными на ней забавными фигурками людей, богов и огромных рыб, какие не водятся в Средиземном море. Скиталец протянул чашу жрецу.

– Ты должен ее взять, – сказал он, – пей из нее и вспоминай друга и гостя, когда меня здесь не будет.

Реи взял чашу, поблагодарив Скитальца, и поднес к свету, чтобы полюбоваться ее золотистым цветом.

– Мы до самой смерти остаемся детьми, – сказал он, грустно улыбаясь. – Ты видишь перед собой старого ребенка, который радуется подаренной игрушке. Но всему свое время: фараон велит тебе предстать перед ним, и я пришел за тобой. И если ты хочешь порадовать меня еще больше, чем порадовал бы самым дорогим подарком, то прошу тебя, сын мой, вынь из своего шлема наконечник копья прежде, чем явиться пред очами царицы.

– Прости меня, отец, – ответил Скиталец. – Если я вырву наконечник силой, то испорчу свой шлем, а кузнечных инструментов у меня нет. К тому же он подтвердит, что мой рассказ – чистая правда, так что придется наконечнику еще дня два торчать в моем шлеме.

Реи со вздохом склонил голову, сложил руки и стал молиться своему богу Амону:

– О Амон, в твоей деснице начало и конец всего сущего, облегчи бремя постигших нас скорбей, не допусти, чтобы явленное во сне видение воплотилось. Молю тебя, о Амон, да не ляжет твоя десница всей тяжестью на дочь твою Мериамун, царицу Кемета!

Помолившись, жрец вывел Скитальца из его покоя и велел служителям храма подать им колесницу. На этой колеснице они и поехали во дворец Менепта. За ними ехали жрецы с дарами, которые Скиталец выбрал для фараона и его супруги из награбленных сидонскими купцами сокровищ. Сзади влачился привязанный к колеснице кормчий. Провожаемые любопытными взглядами толпы, они вошли во дворец и проследовали в зал приемов, где между высокими колоннами сидел на золотом троне фараон. Подле него, по правую руку, сидела прекрасная царица Мериамун. Она рассеянно, со скукой поглядела на жрецов. Подойдя к трону, они поклонились, стукнувшись лбом об пол. Потом воины представили пред очи фараона кормчего сидонца, которого привез ему в дар Скиталец, и фараон благосклонно улыбнулся, приняв раба.

Потом стали подносить другие дары – золотые чаши и кубки в виде головы льва или быка, мечи, на клинках которых были выгравированы и выложены цветным золотом сцены войны и охоты, янтарные ожерелья из северных стран, которые Скиталец выбрал для царицы и фараона. Были здесь и шелка, расшитые золотом, и искусные вышивки сидонских мастериц. Царица Мериамун прикоснулась к дарам в знак того, что принимает их, и улыбнулась благосклонно и рассеянно. Алчный сидонец застонал, увидев, что случилось с его богатством, с сокровищами, которые он добывал, плавая по неведомым морям и не зная, вернется живым или нет. И наконец фараон приказал привести Скитальца, и Скиталец предстал перед ним без шлема, во всем великолепии своей мужественной красоты, такого героя страна Кемет, наверное, никогда еще не видела. Ростом он был невысок, но могучего сложения и необычайно силен, по лицу видно, что мало кто на свете столько повидал и столько пережил, как он. Его не озаряла радостная надежда молодости, зато было мужество воина, привыкшего побеждать и на море, и на суше, в глазах сверкала непобедимая отвага. Не было на свете женщины, которая, увидев его, не пожелала бы стать его возлюбленной.

Когда он вошел, в зале раздались приглушенные возгласы изумления, все взгляды устремились на него – все, кроме рассеянно блуждающих глаз скучающей царицы Мериамун. Но вот она устало повернула голову и взглянула на него, и те, кому интересно наблюдать за выражением лиц царственных особ, могли бы заметить, что она побледнела, как смерть. Даже фараон это заметил, хотя особой внимательностью не отличался, и спросил ее, что с ней, но она ответила:

– Нет, ничего, просто здесь очень жарко и слишком густо накурили благовониями. Приветствуй же гостя.

Однако ее скрытые складками мантии пальцы судорожно впились в золотой подлокотник трона.

– Добро пожаловать, странник! – воскликнул фараон своим глубоким, низким голосом. – Приветствуем тебя. Как твое имя, где живет твой народ, где твоя родина?

Низко поклонившись фараону, Скиталец назвал свое придуманное имя – Эперит, сын Афейдаса, родом из Алибаса, и повторил все то, что рассказывал жрецу Реи: как его захватили в плен сидонцы, как он сражался с ними в море и победил их. И в подтверждение показал шлем с вонзившимся в него наконечником копья. Увидев шлем, Мериамун поднялась с трона, словно хотела уйти, но тут же рухнула на него, как подкошенная, без кровинки в лице.

– Царица… помогите, царице дурно! – закричал жрец Реи, который все это время не спускал с нее глаз. Одна из прислужниц царицы, очень красивая девушка, подбежала к ней, опустилась на колени и стала растирать кисти ее рук, пока та не пришла в себя.

– Довольно! Оставьте меня! – сердито сказала она, садясь. – Сто палок по пяткам рабу, который разжег здесь столько курений! Я не уйду в свои покои, я останусь здесь. Оставьте меня!

Прислужница в страхе попятилась.

Фараон приказал увести сидонца и казнить предателя на рыночной площади, но сидонец, которого звали Курри, бросился к ногам Скитальца, моля пощадить его. Скиталец не знал пощады только в пылу битвы, когда кровь его кипела, и сейчас он сжалился над сидонцем.

– Будь милосерден, о фараон Менепта! – воскликнул он. – Пощади этого человека. Он спас мне жизнь, когда матросы хотели выбросить меня за борт. Позволь мне заплатить ему свой долг.

– Раз ты этого желаешь, я его пощажу, – ответил фараон, – но помни: злобная месть всегда крадется по пятам простодушного милосердия и взыскивает долги задолго до срока.

Вот как случилось, что Курри отдали царице, он стал ее ювелиром и начал делать для нее украшения из золота и серебра. Скитальцу отвели покои в королевском дворце – фараон решил поставить его во главе своих телохранителей, ему нравилось, что он так красив и силен.

Когда Скиталец покидал тронный зал вместе с Реи, царица Мериамун снова посмотрела на него и на этот раз долго не отводила глаз, ее бледное, цвета слоновой кости лицо зарделось тем алым цветом, каким сидонцы покрывают украшения из слоновой кости для сбруи царских лошадей. Скиталец заметил и неожиданное смятение царицы Мериамун, и ярко вспыхнувший румянец, и хоть она была очень хороша собой, ему все это очень не понравилось, в сердце закралось недоброе предчувствие. И потому, оставшись наедине с Реи, он заговорил о царице и попросил старого жреца объяснить, что означает ее поведение.

– Мне показалось, что царице словно бы знакомо мое лицо, как будто она видела меня раньше, и даже испугалась, – сказал он, – но я никогда не видел ее, сколько ни странствовал. Да, она красавица, и все же… но нет, нельзя обсуждать царей и цариц, когда ты находишься в их царстве.

Реи в ответ на слова Скитальца только улыбнулся. Однако Скиталец почувствовал, что он встревожен, и, вспомнив, как горячо Реи просил его вынуть из шлема наконечник копья, стал его настойчиво расспрашивать. И в конце концов Реи сдался, ему очень нравился чужеземец, а тайна, которую он хранил, слишком долго жгла его сердце, и потому он отвел Скитальца в свои собственные покои во дворце и стал рассказывать историю царицы Мериамун.

VI. История царицы Мериамун

Начал свой рассказ Реи, жрец Амона и главный зодчий фараона, медленно и словно бы неохотно, но скоро увлекся, как часто случается со старыми людьми, тем более что ему самому хотелось поделиться мучившей его тайной.

– Царица прекрасна, – сказал он. – Уверен, ты не видел более красивой женщины во всех своих странствиях.

– Да, она и в самом деле красавица, – согласился Скиталец. – Надеюсь, она счастлива со своим супругом-фараоном и радуется тому, что она – царица.

– Об этом-то я и хочу рассказать тебе, хотя, может быть, мне придется заплатить за это жизнью, – сказал Реи. – Но что стоит жизнь старика, особенно если я смогу умереть с легким сердцем, а ты, Скиталец, когда все узнаешь, может быть, поможешь и ей, и мне. Ее повелитель фараон Менепта – сын божественного Рамзеса, вечноживущего фараона, сына Солнца, воссиявшего в Осирисе.

– Это означает, что он умер? – спросил Скиталец.

– Он воссиял в Осирисе, – ответил жрец, – а царица Мериамун – его дочь от другой наложницы.

– Как, брат женился на сестре? – изумился Скиталец.

– Таков обычай у наших фараонов с незапамятных времен, когда правили еще дети Гора. Очень древний обычай.

– Чужестранцы должны уважать обычаи страны, которая оказывает им гостеприимство, – учтиво заметил Скиталец.

– Да, древний, священный обычай, – продолжал Реи, – но женщины, которые обычаи устанавливают, часто их же и нарушают. И меньше всех склонна их чтить царица Мериамун, даже самые древние. Но однажды ей пришлось смириться, и вот как это произошло. У ее брата Менепта, нынешнего фараона, который был правителем Куша[134] при жизни своего божественного отца, было много единокровных сестер, но из всех из них Мериамун была самая красивая. Да, она хороша, народ называет ее Дочь Луны, и к тому же она умна и не ведает страха. Но это еще не все – она сумела постигнуть всю тайную мудрость нашей древней страны, а такое редко бывает доступно даже нашим царицам. Никто не владеет такими знаниями, как Мериамун, разве что в прежние времена царица Тайя… И всему научил ее я, я и еще один учитель.

Жрец умолк и, судя по его лицу, задумался о чем-то печальном.

– Я учил ее с детства, – наконец продолжал он, – и если бы только я был единственным ее наставником… После своего божественного отца и матери она больше всех любила меня. А любила она мало кого. Но из всех, кого она не любила, ей был особенно ненавистен ее царственный брат. Он косноязычен, а она остра на язык. Она бесстрашна, а он боится войны. Она его с детства презирала, издевалась над ним, язвила своими беспощадными насмешками. Даже в состязаниях на колесницах обгоняла – поэтому его отец фараон поручил ему командовать всего лишь пехотой, – быстрее его отгадывала загадки, которые у нас в Египте так все любят, и радовалась, побеждая его. А победить его было нетрудно, ведь божественный наследник – тяжелодум, а ум Мериамун остр и быстр, и она не уставала глумиться над ним. Еще маленькой девочкой она завидовала ему, потому что он будет носить двойную корону Египта и держать в руках хеку, нехех и уас[135], а она будет жить в праздности и тщетно жаждать власти.

– Тогда почему из всех сестер он выбрал себе в жены именно ее? Очень странно, – сказал Скиталец.

– И в самом деле странно, и вообще вся эта история очень странная. Отец царевича, божественный Рамзес, пожелал женить сына на Мериамун. Этот брак был ему так же ненавистен, как и Мериамун, но воля отца – воля богов. В одном только божественный царевич превосходил ее – он очень хорошо играл в шатрандж[136], это старинная египетская игра. Женщины в нее не играют, не их ума это дело, но Мериамун даже в этой игре решила превзойти своего брата. Велела мне вырезать фигурки в виде кошачьих голов из древесины кипариса. Я вырезал их собственными руками, и она каждый вечер играла со мной, а я, должен признаться, один из лучших игроков у нас в Кемете.

И вот однажды на закате ее брат вернулся с охоты на львов. Охотился он в Ливийских горах, ни одного льва они не выследили, и он был настроен чрезвычайно злобно, приказал бить охотников по спине палками, а себе велел принести вина и стал пить прямо у ворот дворца, и чем больше он пил, тем больше мрачнел.

Потом пошел в свои покои, раздавая удары плеткой своим собакам, и вдруг случайно оглянулся и увидел Мериамун. Она сидела под сенью трех раскидистых пальм и играла со мной в шатрандж, радуясь вечерней прохладе. В белом одеянии с пурпурной каймой, с золотым уреем в черных волосах, она была прекрасна, как богиня любви Хатор или даже сама Исида, играющая в шатрандж с великим фараоном древности в Аменти. Я старый человек, и я имею право сказать, что нет на свете женщины прекраснее Мериамун, разве что только та, которую люди называют Чужестранкой Хатор, хотя никто не знает, женщина она или богиня.

Скиталец вспомнил, что рассказывал ему проводник, однако промолчал.

– Царевич увидел ее, – продолжал Реи, – и ему захотелось сорвать свою злобу на ком-нибудь еще. Он подошел к нам, я встал и низко ему поклонился, а Мериамун небрежно откинулась на спинку своего кресла резной слоновой кости, легким движением своей маленькой ручки смешала на доске фигуры и велела своей прислужнице Хатаске собрать всё и унести. Но Хатаска украдкой наблюдала за царевичем.

– Приветствую тебя, наша царственная сестра, – сказал он. – Что это ты тут делаешь? – И он указал концом кнута на деревянные головки кошек. – Это не женская игра, а фигурки – не слабые сердца мужчин, готовые подчиниться любой твоей прихоти. Эта игра требует глубокого ума! Занимайся своим вышиванием, как вам, женщинам, и положено.

– Приветствую тебя, наш царственный брат, – ответила Мериамун. – Ну ты меня и насмешил – говоришь об игре, которая требует глубокого ума. У тебя была неудачная охота, так иди и предайся своей любимой игре – пируй до утра, тут, я слышала, тебе нет равных.

– Что верно, то верно, – засмеялся царевич, бросаясь в кресло, с которого я встал. – Зато в игре в шатрандж я уступлю тебе храм, жреца и пятерых лучников – так называются фигуры в этой игре, Скиталец, – и всё равно выиграю.

– Принимаю вызов! – воскликнула Мериамун, ибо она добилась от него именно того, чего желала. – Но я не хочу рисковать. Я сыграю с тобой три партии и ставлю на кон свою священную золотую диадему против твоего царственного урея, кто выиграет, тому достанутся оба венца.

– Нет, нет, моя госпожа, – осмелился возразить я, – это слишком высокая ставка.

– Высокая ставка или низкая, я принимаю вызов, – сказал царевич. – Слишком долго моя сестрица глумилась надо мной. Она убедится, что не ее куцему женскому умишку состязаться с моим в этой мужской игре и что сын моего царственного отца, правитель провинции Куш и будущий фараон, стократно превосходит женщину. Да, Мериамун, я согласен!

– Договорились! – воскликнула она. – После захода солнца приходи в мой малый покой. И приведи писца, чтобы записывал ходы. Реи будет судья, он же вручит победителю награды. Но бойся золотого кубка Пахт! Не пей сегодня вина, а то я выиграю все три партии, и вовсе не потому что ты влюблен и готов потакать моим капризам и прихотям!

Взбешенный царевич ушел, а Мериамун только рассмеялась ему вслед, но я чувствовал, что она готовит ему какую-то ловушку. Слишком высоки были ставки, слишком странную она затеяла игру, но Мериамун не желала меня слушать, ее своенравие не знало пределов.

Два часа спустя после захода солнца принц Менепта, царственный правитель провинции Куш, пришел вместе со своим писцом в малый покой Мериамун. Она уже ждала его с доской и фигурами.

Он молча сел, потом спросил, кому начинать игру.

– Подожди, – возразила она, – сначала положим на кон наши заклады. – Сняла с головы золотую змею, распустив свои роскошные волосы, и отдала венец мне. – Если я проиграю, – сказала она, – никогда не носить мне золотого урея.

– Тебе и так его никогда не носить, пока я жив, – отрезал царевич и тоже снял с головы свой символ царской власти и протянул мне. Венцы были разные: на лбу диадемы Мериамун была одна голова кобры, а на короне божественного царевича – две.

– Как знать, Менепта, – пропела она, – быть может, Осирис, бог Смерти, уже ожидает тебя, ведь он любит самых великих и самых достойных и забирает их к себе. Твой ход первый, начнем же игру.

Он нахмурился, услышав ее зловещее пророчество, однако сделал первый ход – он и в самом деле хорошо играл.

Она в ответ передвинула какую-то фигуру, почти не глядя, и потом всю партию играла бездумно и небрежно, переставляя фигуры как попало, так что он быстро выиграл первую партию и, крикнув: «Фараон убит!», смахнул фигуры с доски.

– Вот как надо играть! – с торжеством засмеялся он. – А ты все время только нападаешь и не защищаешься, как все женщины.

– Не спеши хвастаться, Менепта, – ответила Мериамун. – У нас с тобой еще две партии. Фигуры расставлены, сейчас начинаю я.

Теперь она играла совсем по-другому, царевичу удалось выиграть у нее только храм и двух лучников, и скоро настал черед Мериамун воскликнуть: «Фараон убит!» и смахнуть фигуры с доски. Менепта было не до хвастовства, он злобно хмурился, пока я расставлял на доске фигуры, а писец записывал проигрыш на его табличках. На этот раз первый ход принадлежал Менепта.

– Да благословит меня великий бог Тот[137], которому я принесу великие дары в благодарность за победу! – воскликнул он.

– Да благословит меня великая богиня Пахт[138], которой я каждый день возношу молитвы, – парировала она.

Да, Мериамун-юная дева молилась богине Непорочности, а Мериамун-царевна – богине Мести.

– Тебе сейчас стоит возносить молитвы богине Баст[139]9, – презрительно бросил Менепта.

– Ты прав, еще как стоит, – отвечала она, – надеюсь, она одолжит мне свои когти. Начинай же, царевич Менепта.

И он начал игру, да так удачно, что сначала она проигрывала. Сражались они долго, Мериамун теряла фигуру за фигурой, но вот ее глаза радостно сверкнули, казалось, она нашла решение, которое искала. Царевич велел принести ему вина, и пока он пил, она сидела, откинувшись на спинку своего кресла, и внимательно глядела на доску. Потом сделала такой хитрый ход в искуснейше продуманном плане, что он оказался в засаде и сдался. Увы, напрасно клялся он принести великие дары Тоту, напрасно обещал построить ему храм, великолепнее которого еще не было в Кемете.

– Тот тебя не услышал, – с насмешкой сказала Мериамун, – он бог ученых людей.

Менепта разразился проклятиями и снова взялся за вино.

– Глупцы ищут мудрость в вине, но находят ее только мудрые, – продолжала она. – Вот так-то, наш царственный брат. Фараон убит, я выиграла и победила тебя в твоей любимой мужской игре. Слуга мой Реи, подай мне венец, нет, не моего урея, а двойного, того, что поставил на кон божественный царевич. Возложи его на мою голову, он теперь мой. Видишь, Менепта, и в этой игре, как и во всем другом, я превзошла тебя.

И она встала, выпрямившись, освещенная ярким светом светильников, с царственным уреем на челе, и протянула ему свою маленькую ручку, чтобы он поцеловал ее, воздавая царскую почесть ей, выигравшей его венец. Она была так ослепительно хороша, что божественный принц, правитель провинции Куш, перестал клясть злых богов за свою неудачу и застыл, с изумлением глядя на нее.

– А ты красавица, клянусь Пта! – воскликнул он. – Прощаю своего отца за то, что он пожелал сделать тебя моей царственной супругой.

– А вот я никогда его не прощу, – сказала Мериамун.

Царевич осушил еще один кубок.

– Ты будешь моей царицей, – сказал он, – это решено, и потому я тебя поцелую. Уж тут-то я одержу верх над тобой.

Мериамун не успела увернуться, он схватил ее, обнял за талию и крепко поцеловал в губы. Она побледнела, как смерть. На боку у нее висел кинжал. Она быстро выхватила его и ударила Менепта в сердце, крикнув: «А вот это, царевич, мой поцелуй!», и если бы он не успел отпрянуть, то наверняка был бы убит, но кинжал пронзил только его плечо, я схватил ее за руку, чтобы она не замахнулась снова.

– Змея! – закричал царевич, побелев от ярости и страха. – Я еще буду целовать тебя, нравится тебе это или нет, а за удар ты мне дорого заплатишь.

Она негромко рассмеялась, потому что гнев ее остыл, и я повел Менепта к лекарю, чтобы тот перевязал ему рану. А вернувшись, стал укорять ее, воздев руки:

– О царевна, что ты сделала! Ты ведь знаешь, что твой божественный отец предназначил тебя в жены царевичу Менепта, а ты сейчас чуть его не убила!

– Ну уж нет, Реи, чтобы я вышла замуж за этого недоумка, которого называют сыном фараона? К тому же он мой единокровный брат, а за братьев выходить замуж не положено. Природа вопиёт против этого кровосмесительного обычая нашей страны.

– И тем не менее таков обычай династии фараонов и такова воля твоего отца. Так поступали великие боги, твои предки: Исида стала супругой Осириса; этот обычай чтили великий Тотмус и его великий сын Аменемхет, равно как и все их предки и все потомки. Подумай, прошу тебя, потому что я люблю тебя, как родную дочь! Ведь единственный путь к трону фараона – это его ложе. А ты любишь власть, и перед тобой дверь, ведущая к власти. Кто знает, быть может, тот, кто эту дверь открывает, умрет, и ты останешься на троне одна.

– Ах, Реи, сейчас ты говоришь, как преданный советник царской особы. Если бы я только ненавидела его не так сильно! И все же я могу подчинить его себе. Я ведь не случайно затеяла нынешнюю игру, от ее исхода зависело мое будущее. Ты видишь – на моем челе его урей! Сначала победил он, это я решила позволить ему выиграть. Что ж, может быть, я и стану его женой, хоть ненавижу лютой ненавистью. Потом начну следующую партию, ставкой будет моя жизнь, любовь и всё, что мне дорого, и эту игру я выиграю, мне будет принадлежать двуглавый урей, двойная корона древнего Кемета, я буду править страной, как некогда правила великая царица Хатшепсут, ведь я сильна, а победа всегда достается сильным.

– Это верно, – ответил я, – но берегись, царевна, как бы боги не обратили твою силу в слабость. У тебя слишком страстная душа, а страсть в душе женщины сродни безрассудству. Сегодня ты ненавидишь, но будь осторожна: завтра ты можешь полюбить.

– Полюбить! – презрительно фыркнула она. – Мериамун не полюбит, пока не встретит мужчину, достойного ее любви!

– И что будет тогда?

– Тогда ее любовь разрушит все препятствия, и горе тем, кто встанет у нее на пути. Прощай, Реи.

Она вдруг заговорила со мной на языке, который знают лишь очень немногие, кроме нее и меня, а читать на нем умеем только мы с ней, это мертвый язык исчезнувшего народа, который жил в глубокой древности в Стране Гор, откуда вышли и наши праотцы[140].

– Я пойду, – сказала Мериамун, и я задрожал, услышав, что она произнесла эти слова на мертвом языке, потому что на нем говорят, лишь замыслив недоброе. – Пойду просить совета, и ты знаешь, у кого. – Она дотронулась до золотой змеи, которую выиграла у царевича.

Я бросился к ее ногам, обнял ее колени, я умолял:

– Дочь моя, о дочь моя, не совершай этого великого преступления! За все царства мира не буди То, что спит, не вдыхай тепло жизни в То, что объято холодом смерти.

Но она лишь покачала головой и отстранила меня.

Старый жрец побледнел, вспоминая эту сцену.

– Что же она задумала? – спросил Скиталец.

– Нет, Скиталец, ты тоже не буди То, что спит, – после долгого молчания ответил он. – На моих устах лежит печать. Я и так рассказал тебе то, чего никому не рассказывал. Не спрашивай меня… Но что это? Они вернулись! Да проклянут их Ра, Пахт и Амон! Да сожрет их в Аменти мерзкая свинья Сета! Да вопьются в их плоть крокодильи зубы Себека, да длятся их терзания вечно!

– Реи, на кого ты насылаешь такие ужасные проклятья? – спросил Скиталец. – И кто это к нам приближается? Я слышу топот толпы и пение.

И в самом деле – мимо дворцовой ограды шла огромная толпа и победно распевала о том, что их бог победил богов Кемета и посрамил его фараона, наслав на страну десять страшных казней.

– Это рабы, мерзкие богохульники и колдуны, – ответил Реи, когда шум шагов и пение стали тише. – Их магия даже сильнее нашей, их вождь был когда-то одним из наших жрецов и постиг тайны нашей древней мудрости. Если они ходят по улицам и поют, то непременно жди беды. Еще до рассвета мы узнаем, что они задумали. Да истребят их боги! Хорошо, хоть сейчас они ушли. Отпустила бы их царица Мериамун навсегда, они хотят уйти в пустыню, вот и сгинули бы там, но она не желает уступить фараону и нарочно его злит.

VII. Сны царицы Мериамун

Наконец гомонящая толпа удалилась, наступила тишина, и Реи успокоился, не слыша больше варварского пения и бряцания тимпанов.

– Я должен рассказать тебе, Эперит, – заговорил он, – чем кончилась история божественного царевича и Мериамун. Она смирила свою гордыню перед отцом и братом, ибо воля отца – это воля богов; забыла, казалось, о своей тайной мечте, однако выдвинула условия: она должна быть во всем равной фараону, такова цена ее согласия на брак – во всех храмах всех городов Кемета ее должны торжественно провозгласить вместе с Менепта наследницей корон Верхнего и Нижнего Египта. Сделка была заключена, и цена заплачена. После того вечера, когда Мериамун выиграла у Менепта двойного урея, она сильно изменилась. Перестала издеваться над царевичем, заставила себя быть кроткой и покладистой.

И вот наконец в назначенный срок, в день, когда начался разлив Сихора, состоялась свадьба. Ее отпраздновали с величайшей пышностью, и дочь фараона стала супругой сына фараона. Но рука ее, когда она стояла перед алтарем, была холодна, как рука воссиявших в Осирисе. С гордым и холодным выражением лица села она в золотую колесницу и выехала из больших ворот Таниса. И только когда услышала, что в приветственных кликах многотысячной толпы ее имя «Мериамун!» заглушает имя ее супруга, она наконец улыбнулась.

Такая же холодная и неприступная сидела она в своих белых одеждах на свадебном пиру, который устроил фараон, и ни разу не взглянула на сидевшего рядом с ней мужа, хотя он нежно улыбался, взглядывая на нее.

Наконец долгий пир кончился, в зал пришли певцы и музыканты, но Мериамун придумала какой-то предлог, встала и удалилась в сопровождении своих придворных дам и прислужниц. На сердце у меня было тяжело, я устал и тоже ушел к себе и занялся расчетами, ибо я, о странник, строю дома для царей и для богов.

Вскоре в дверь ко мне постучали, и вошла женщина, с ног до головы закутанная в плотное покрывало. Она сбросила покрывало, и передо мной предстала Мериамун в своем свадебном уборе.

– Не обращай на меня внимания, Реи, – сказала она. – У меня есть еще целый час времени, и я хочу посмотреть, как ты работаешь. Это мой каприз, пожалуйста, не прогоняй меня, я люблю смотреть на твое старое лицо, эти морщины выточены искусным резцом твоих знаний и долгих лет. И я с детства могу бесконечно смотреть, как ты чертишь планы величественных храмов, которые переживут не только нас, но, может быть, и память о богах, которым мы поклоняемся. Ты, Реи, мудрый человек, твоя стезя достойней моей, ведь ты созидаешь свои творения из прочного камня и украшаешь их стены по вольной воле своей фантазии. А я – я пытаюсь строить на зыбучих песках человеческого сердца, и ветер тотчас стирает плоды моей фантазии. Когда я умру, построй мне усыпальницу, красивее которой нет нигде на свете, и сделай над входом надпись: «Здесь, в этом последнем храме своей гордыни, покоится царица Мериамун, так ничего и не сумевшая построить».

Безумные слова, и вид у нее был безумный!

– Что ты такое говоришь, царевна? Ведь сегодня твоя брачная ночь! Зачем ты пришла сюда?

– Зачем я пришла сюда? Да потому, что мне захотелось снова стать той маленькой девочкой, какой я была когда-то. Реи, Реи, во всем огромном Кемете нет сейчас женщины, так безвозвратно опозорившей и погубившей себя, как твоя любимая царевна Мериамун! Я пала ниже уличных потаскушек, которые продаются за кусок хлеба, ведь чем возвышенней дух человека, тем глубже его падение. Я продалась за власть, это еще более грязная сделка. О, будь проклята судьба женщины, которая может достичь власти только благодаря своей красоте! Будь проклят тот фараон, который узаконил в глубокой древности этот обычай, проклятье мне, разбудившей То, что спит, согревшей То, что холоднее смерти, теплом своего дыхания, на своей груди! Будь проклято преступление, на которое ожившее Зло меня толкнуло! Отринь меня, Реи, ударь меня по лицу, плюнь мне в глаза, мне, Мериамун, царственной шлюхе, продавшей себя за корону. Я ненавижу его, как же я его ненавижу, я заплачу ему позором за позор, этому шуту в царском одеянии. Смотри же! – Она выхватила из складок платья белый цветок, свойства которого были хорошо известны и ей, и мне. – Я сегодня два раза хотела положить конец своей жизни с помощью этого смертоносного цветка, смыть свой позор, расстаться с суетной жаждой власти. Но меня остановила мысль, что я, Мериамун, могу пережить его, и тогда я уничтожу все его изображения, сотру его имя со стен всех храмов Кемета, как было стерто ненавистное имя Хатшепсут. Я…

И она вдруг залилась потоком слез – она, которая никогда раньше не плакала.

– Не прикасайся ко мне, не надо, – сказала она. – Это злые слезы. Судьба не властна над Мериамун, Мериамун сама повелевает своей судьбой… А теперь я должна уйти, меня ожидает мой господин. Добрый, старый друг, поцелуй меня в лоб, пока я еще Мериамун, которую ты знаешь, и потом не целуй больше никогда. Хотя бы для тебя это обернется благом: когда Мериамун станет царицей Кемета, она сделает тебя первым сановником в стране, ты будешь стоять на ступенях моего трона. Прощай.

Она подобрала свое покрывало, бросила белый смертоносный цветок в огонь жаровни и ушла. Сердце мое разрывалось. Я понял, что эта удивительная женщина не знает меры ни в добре, ни в зле.

Назавтра вечером я снова сидел у себя и чертил, и снова в дверь постучали, вошла закутанная в покрывало женщина и сбросила его. Это была Мериамун, бледная, мрачная. Я встал, но она знаком велела мне сесть.

– Значит, царевич… твой супруг… – пролепетал я.

– Реи, слуга мой, не будем говорить о царевиче, – сказала она. – Вчера я была не в себе от волнения, говорила с тобой, как безумная, забудь мои речи – я жена, счастливая женщина.

И она улыбнулась такой странной улыбкой, что я отшатнулся от нее.

– Сейчас расскажу, зачем я пришла к тебе. Мне приснился сон, он меня очень встревожил, а ты мудр и учен, и я прошу тебя растолковать его. Мне снился мужчина, и во сне я любила этого мужчину, как никогда еще не любила никого. Мое сердце билось только для него, моя душа принадлежала одному ему, я жила только ради него, и я знала, что буду любить его всегда. Фараон был мой супруг, но во сне я его не любила.Потом появилась женщина, она поднялась из моря и была прекраснее, чем я, ее красота была нежней и переменчивей утренней зари в горах, и эта женщина тоже любила богоподобного мужчину, и он любил ее. Мы с ней боролись за его любовь, стараясь покорить его красотой, остротой ума, волшебством. Побеждала то одна, то другая, но в конце концов победа досталась мне. Я взошла в облачении невесты на брачное ложе – и обняла холодный труп. Я проснулась, потом снова заснула и увидела себя совсем в другом одеянии, и говорила я на другом языке. Передо мной был мужчина, которого я любила, и та, другая женщина, ослепляющая своей красотой, но я была уже не я, хотя оставалась все той же Мериамун, которую ты видишь перед собой. Мы снова вступили с ней в борьбу – кто кого победит и кому отдаст свое сердце мужчина, и на этот раз победила она… Я снова заснула и увидела себя не в родном Кемете, а в какой-то другой стране – чужой, неведомой, и все же мне казалось, что когда-то давно я была в ней, жила там среди гробниц, на меня смотрели темные лица, талию мою обвивало То, о ком ты знаешь. Каменные стены гробниц, в которых мы жили, были покрыты надписями на мертвом языке – на языке той страны, откуда пришли наши праотцы. У нас у всех было другое обличье, и все же мы оставались прежними, и снова я и та женщина старались победить друг друга, и я уже одерживала верх, как вдруг на меня хлынуло огненное море, и я проснулась… Снова заснула, и видение замелькало за видением, я даже не помню всего, что видела, но только наше соперничество повторялось снова и снова, в разных странах, в разных жизнях, мы говорили на разных языках, и этому не было конца. Однако последнего поединка мне не было явлено, я так и не узнала, кто победил.

Я громко кричала во сне, моля милосердных богов прервать этот сон, я хотела понять, что все это означает. И вдруг мне показалось, что передо мной распахнулись врата Прошлого. И там, в этом прошлом, когда-то давно, в глубине тысячелетий я и этот мужчина из моего сна возникли из ничего, мы поглядели друг другу в глаза и полюбили друг друга любовью, которая никогда не кончается. Мы поклялись любить друг друга через времена, во всех мирах. Мы были тогда не смертные, а полубоги, красивее и сильнее самых красивых и самых сильных людей, и наше счастье было счастьем богов. И вдруг в наше счастье ворвался голос Того, кто тебе известен, Того, кого я, вопреки твоим увещеваниям, недавно потревожила. Поцелуй нашей любви разбудил То, что спит, огонь нашей любви согрел То, что сковано холодом смерти! Мы бросили вызов великим богам, потому что не поклонялись им, мы поклонялись друг другу, ведь мы считали, что мы боги и потому бессмертны. И боги разгневались и призвали нас к себе. С трепетом внимали мы их грозному голосу: «Вы, двое, живущие одной жизнью и слитые в единое целое, своими поцелуями вы разбудили То, что спит, огнем своей любви вы вдохнули тепло в То, что цепенеет в холоде смерти, вы забыли богов, даровавших вам жизнь, любовь и счастье, узнайте же наш приговор! Теперь вас будет не двое, а трое, и до конца времен вы будете стремиться к единению вдвоем. Прочь из этого священного места на землю, где муки и страдания, и хоть вы бессмертны, мы облекаем вас в земную оболочку смертных. Вы будете переходить из жизни в жизнь, жить, любить, ненавидеть и умирать, и в каждой жизни вам суждено пережить всё, что выпадает на долю смертных, и всё это забыть, и потом, в слепом забвении, вы, единое целое и два равных существа, будете терзать друг друга, подчиняясь закону земли, совершать преступления ради своей любви, нести бремя позора, погибать, возрождаться, побеждать, терпеть поражение – всегда втроем, как вам предопределено, и когда наконец по повелению Судьбы вечно повторяющийся круг замкнется, когда пелена спадет с ваших глаз и вы прозреете всю меру вашего неразумия и постигнете тайный смысл ваших страданий – вот тогда вас снова будет двое, и вы сольетесь в единое целое.

Мы дрожали, прижавшись друг к другу, а грозный голос продолжал:

– Вы, двое, слитые в единое целое! Пусть То, чьему голосу вы вняли, разделит вас и обовьет обоих! Отныне вас трое!

Моя грудь разрывалась от муки, казалось, я вот-вот потеряю сознание, а рядом с мужчиной, которого я любила, вдруг появилась женщина из моего сна – в сиянии своей несказанной красоты и со звездным камнем на груди. Нас было трое! А между ним и мной, обвившись, однако, вокруг него и вокруг меня, извивалось То, чье имя тебе известно. И он, кого я любила, с восхищением глядел на прекрасную женщину, а она улыбнулась и протянула к нему руку, словно желая взять то, что принадлежит ей по праву, и в этот миг, Реи, хоть всё это происходило во сне, я испытала жгучую ревность смертных и проснулась, дрожа… Растолкуй, Реи, мой сон, ведь ты искушен в толковании сновидений, в царстве сна для тебя нет тайн.

– Нет, госпожа, – ответил я, – твой сон выше моего разумения, я не могу его растолковать, хотя всегда и во всем рад тебе помочь.

– Ты любишь меня, Реи, я знаю, – сказала она, – но твои слова не рассеяли мрак. И потому… и потому забудем всё! Ведь это был всего лишь сон, и если он прилетел ко мне из царства мертвых, значит, послали его не добрые боги, а убийца Сет или не знающая жалости Пахт, она бросила зловещую тень Судьбы на зеркало моего сна. А что Судьбой предначертано, то неминуемо свершится! Я словно песчинка, гонимая вихрем Судьбы; то она вознесет меня на самую высокую башню грандиозного храма, то швырнет под ноги толпе рабов, то утопит в пучине горя, то снова вынесет на поверхность. Я не люблю своего господина, который станет фараоном, а тот, кого я могла бы полюбить, никогда мне не встретится. Я рада, что не люблю фараона, ведь любовь делает нас рабами. Когда сердце холодно, то рука сильна, а я хочу быть первой царицей в нашей древней стране, за которой фараон пойдет, как послушная овца. Я рождена повелевать, а не покоряться. Что ж, буду править, пока смогу, пока не кончится мой срок. Смотри, Реи: Исида со своего трона заливает сиянием весь наш город, все улицы, дома, дворы, лучи дробятся и пляшут на лоне вод. Так и я, Дитя Луны, озарю своим светом нашу страну Кемет. И разве так уж важно, что перед восходом солнца Исида должна спуститься в свое царство мертвых и что голос Мериамун когда-то смолкнет и ее положат в гробницу?

Она ушла. Как хотелось бы видеть на ее лице улыбку счастливой новобрачной, но нет, на нем играла странная загадочная усмешка, с какой божественный сфинкс Хоремху глядит на вечные пески пустыни.

– Странная царица, – промолвил Скиталец, помолчав. – Но какое отношение имею я к этой истории с ее замужеством и к ее бредовым снам?

– Гораздо большее, чем тебе хотелось бы, – ответил Реи. – Дослушай мой рассказ до конца и ты поймешь, какую роль назначила тебе судьба.

VIII. Ка, Ба и Ку[141]

Божественный фараон Рамзес умер и воссиял в Осирисе. Вот этими руками я закрыл его гроб и положил в великолепный саркофаг, где он будет покоиться до дня пробуждения. Правителями Кемета стали Мериамун и Менепта. Но она была очень холодна со своим супругом-фараоном, хотя он исполнял все ее желания; у них родился всего один ребенок, и довольно скоро ее красота перестала его волновать.

Но эта женщина наделена выдающимся умом, и потому она властвовала не только всей страной, но и фараоном.

А я – я был обласкан и высоко вознесен ею, она сделала меня главным зодчим Кемета и командующим легионом Амона, часто и подолгу беседовала со мной.

Однажды Мериамун устроила пир в честь фараона, и рядом с ним во время пира сидела Хатаска – первая среди придворных дам в свите царицы, красивая, но наглая, она на короткий миг стала очередной фавориткой фараона. Фараон опьянел и, никого не стесняясь, стал гладить руку Хатаски, однако царица Мериамун не обратила на это никакого внимания, и Хатаска, тоже выпившая слишком много теплого вина из виноградников Нижнего Египта, повела себя и вовсе вызывающе, как это было ей свойственно. Она отпила несколько глотков из своего золотого кубка и приказала рабу отнести кубок царице, воскликнув: «Выпей за мое здоровье, сестрица!» Все поняли, что сделала эта приближенная Мериамун: Хатаска во всеуслышание объявила, что она жена фараона и считает себя равной царице. Мериамун было безразлично, кого берет себе в любовницы фараон, но чтобы кто-то покусился на ее власть? Этого она допустить не могла. Мериамун сдвинула брови, ее темные глаза сверкнули, однако она взяла кубок и прикоснулась к нему губами. Потом подняла свой кубок, полюбовалась им, сделала вид, что пьет, и ласково сказала королевской любовнице, пожелавшей, чтобы царица выпила за ее здоровье:

– Выпей и ты за меня, прислужница моя Хатаска, ведь я предвижу, что скоро ты возвысишься и надо мной, царицей.

Глупая женщина не поняла сказанных ее госпожой слов и взяла кубок из рук евнуха, который поднес его. Слегка кивнула царице, небрежно махнула ей своей маленькой ручкой и выпила вино, но тут же издала леденящий душу крик и упала, бездыханная, на стол. Все окаменели от ужаса, люди не смели произнести ни слова, но и молчать боялись, а Мериамун с презрительной усмешкой глядела на темноволосую голову, лежавшую на столе среди роз. Фараон вскочил, побелев от бешенства, и приказал стражникам схватить царицу, но она остановила их движением руки.

Она издала леденящий душу крик и упала, бездыханная, на стол

– Осмельтесь только прикоснуться к коронованной царице Кемета, вас постигнет та же судьба, что покарала ее, – медленно, грозно произнесла она. – А ты, Менепта, не забывай своей брачной клятвы. Чтобы твоя девка бросала мне в лицо оскорбления и называла своей «сестрицей»? Никогда! Может быть, глаза мои слепы, зато слух острее острого. Молчи, она получила по заслугам, а ты выбирай себе любовниц попроще, не из знати!

Фараон молчал, он боялся Мериамун, боялся все больше и больше. А она спокойно откинулась на спинку своего роскошного кресла и, играя золотым скарабеем на своем ожерелье, наблюдала, как рабы уносят тело Хатаски. Гости один за другим с почтительными поклонами удалились, радуясь, что наконец-то можно уйти, остались только фараон, царица Мериамун и я, жрец Реи, всех остальных прогнал страх. И тут фараон заговорил, не глядя ни на нее, ни на меня, и голос его срывался от страха и от ярости:

– О, как я тебя ненавижу! Будь проклят тот день, когда я увидел, как ты красива! Да, ты победила меня, но берегись: я все еще фараон и твой господин. И если ты еще хоть раз дерзнешь мне перечить, то, клянусь Тем, кто покоится в священной земле острова Филэ[142], я свергну тебя с престола и отдам твое тело на истязания палачам, а душа твоя полетит следом за той, которую ты сейчас убила.

– Запомни, фараон, – с презрением бросила Мериамун, – если ты хоть пальцем шевельнешь, чтобы причинить зло мне, царице, ты погиб. Тебе меня убить не удастся, а вот я легко уберу тебя со своего пути, клянусь той же клятвой, что клялся ты! Клянусь Тем, кто покоится в священной земле острова Филэ, посмей только поднять против меня руку, посмей только помыслить о предательстве, и ты умрешь. Меня невозможно обмануть, мне обо всем сообщают вестники, которых ты не видишь и не слышишь. Мне известны тайны колдовства царицы Тайи, жившей прежде меня. Выслушай меня, фараон Менепта, и сделай так, как я скажу, тогда мы перестанем ссориться и угрожать друг другу. Живи своей жизнью и не мешай мне жить моей. Я – царица и царицей я останусь, пока жива; во всех государственных делах мы равноправны, хотя о решении объявляешь ты. И это единственное, что нас связывает, отныне мы будем жить врозь, потому что ты боишься меня, Менепта, а я тебя не люблю, но и никого другого я тоже не люблю.

– Что ж, пусть будет так, – согласился фараон, дрогнув, к нему вернулся прежний страх. – В злосчастный день мы встретились с тобой, дорогой ценой расплачиваюсь я за свою страсть. Отныне мы не делим ложе, мы навсегда чужие, и только в совете мы по-прежнему едины, потому что у нас одни и те же цели. Я знаю о твоем могуществе, Мериамун, дарованном тебе злыми богами. Не бойся, я не убью тебя, ибо копье, брошенное в богов, поражает того, кто его бросил. Слуга мой Реи, ты был свидетелем наших брачных клятв, теперь будь свидетелем того, как мы их расторгаем. Мериамун, царица древнего Кемета, отныне ты мне больше не жена. Прощай.

И фараон ушел мрачный, терзаемый страхом.

– Ну вот, свершилось, – произнесла Мериамун, глядя ему вслед, – я больше не супруга Менепта, но по-прежнему грозная царица Кемета. Старый мой друг Реи, как же мне всё постыло. Странная мне выпала судьба. У меня есть всё, что только можно пожелать, – всё, кроме любви, и мне ничего этого не нужно. Я жаждала власти, и вот власть в моих руках, и что такое власть? Суета, бессмысленная, нескончаемая суета. Мне невыносима эта жизнь без любви в однообразном круговороте повседневности. Один только час любви, и потом умереть! О, если бы Судьба согласилась поднять завесу и показала мне мое будущее! Послушай, Реи, ведь у тебя хватит смелости, ведь ты отважишься… – Она схватила меня за рукав и зашептала прямо в ухо на мертвом языке, который мы с ней знали: – Та, которую я убила… ты видел…

– Да, царица, видел… зачем тебе она? То был жестокий, злой поступок.

– Нет, я поступила правильно, поделом ей. Ты ведь знаешь, тело ее еще не остыло и еще сколько-то времени будет оставаться теплым, а я обладаю искусством вызывать дух умерших оттуда, где они находятся, пока их тело не сковал холод, и узнавать из их уст будущее, ведь они соединились в этот миг с Осирисом, и им открылось всё тайное.

– Нет, нет! – воскликнул я. – Это кощунство, нельзя тревожить умерших, их боги-охранители разгневаются!

– Я все равно вызову ее дух. Если ты боишься, Реи, не ходи со мной, я пойду одна. Я должна все узнать, а узнать я могу только у нее, другого способа нет. И если я умру, совершая этот страшный обряд, напиши, что царица Мериамун хотела узнать свою судьбу и встретила ее!

– Нет, царица, – ответил я, – ты не пойдешь туда одна. Я тоже сведущ в искусстве волхвованья и, может быть, сумею охранить тебя от злых сил. И если ты действительно хочешь совершить это святотатство, то я, твой слуга, буду, как всегда, рядом с тобой.

– Хорошо. Нынешнюю ночь тело, согласно обычаю, будет лежать в святилище храма Осириса, что возле больших ворот, ожидая прихода бальзамировщиков. Идем же, Реи, пока ее тело не стало холоднее моего сердца, идем со мной в храм царя загробного мира!

Она ушла в свои покои, закуталась в темное покрывало, и мы поспешили к храму. У входа нас остановила стража.

– Кто идет? Священным именем Осириса, отвечайте!

– Реи, главный зодчий Кемета и верховный жрец, со спутником, – ответил я. – Откройте дверь.

– Не откроем. В храме находится та, чей покой нельзя тревожить.

– Кто же это?

– Та, кого убила царица.

– Царица послала нас взглянуть на ту, которую убила.

Стражник вгляделся в закутанную фигуру, стоящую рядом со мной, и, отпрянув, крикнул:

– Покажи знак, благородный Реи!

Я показал ему свой перстень с королевской печатью, и он, поклонившись, отворил дверь. Войдя в храм, я зажег тонкие восковые свечи, которые принес с собой. При их слабом свете мы прошли через зал к святилищу, задернутому занавесями. Здесь я погасил свечи, потому что святилище не должен освещать никакой свет, кроме огня, который горит на алтаре перед умершим. Этот огонь был виден сквозь занавеси.

– Открой! – приказала Мериамун. Я откинул занавес, и мы с ней вошли в святилище. Огонь на алтаре горел ярко. Святилище было небольшое, ведь это самый маленький из всех храмов Таниса, и все же свет не развеивал царящий здесь мрак, не достигал до стен, мы едва могли различить изображенные на них фигуры богов, однако он ясно освещал статую Осириса за алтарем, изваянную из черного сиенского камня[143], он сидел, завернутый в погребальные пелены, с короной Верхнего Египта на голове, и держал в руках символ божественной власти и наказующую плеть. На коленях бога лежало белое, внушающее ужас тело – обнаженное тело мертвой Хатаски, которую несколько часов назад убила Мериамун. Ее голова лежала на груди бога, длинные волосы свесились до полу, руки были скрещены на груди, открытые глаза, в которых едва успел погаснуть свет жизни, мертво глядели в темноту. Мы, в Танисе, до сих пор соблюдаем обычай класть внезапно умерших особ высокого происхождения и положения на колени статуи Осириса и оставлять их в храме на всю ночь.

– Смотри, – сказал я царице шепотом, подавленный зловещей тишиной этого страшного места, – смотри: всего час назад эта хорошенькая распутница смеялась и веселилась, а сейчас, убитая твоей рукой, она лежит, осененная недосягаемым для смертных величием и красотой смерти. Подумай еще раз, царица, неужели ты все-таки дерзнешь вызвать дух той, которую освободила от бренного тела? Не так-то легко это сделать даже при всем твоем искусстве чародейства, и если она все же тебе ответит, то может произнести столь страшные слова, что мы не выдержим и погибнем.

– Нет, я сильна в своем искусстве, – возразила она, – и ничего не боюсь. Я знаю, каким именем вызвать Ку, который витает на пороге чертога Правосудия, и как вернуть его обратно. Я не боюсь, но если тебе, Реи, страшно, уходи, я сумею все сделать одна.

– Нет, – ответил я, – я тоже силен в этом искусстве, и я никуда не уйду. Но еще раз повторю: это святотатство.

Больше Мериамун ничего не сказала, она воздела руки высоко к небу и застыла с таким же неподвижным лицом, какое было у мертвой Хатаски. Я, как того требует обряд, очертил своим посохом круг вокруг нас, вокруг алтаря и статуи Осириса с лежащей у него на коленях Хатаской. Потом произнес священное заклинание, которое должно охранить нас от зла в этот страшный час.

Мериамун бросила в горящий на алтаре огонь горсть порошка, и от алтаря поднялся в воздух огненный шар. Трижды бросала она в огонь порошок, и трижды поднимался в воздух огненный шар, ибо только огонь может вызвать дух умерших к живым. Три огненных шара проплыли над головой Осириса и растаяли в воздухе, и тогда Мериамун трижды громко воскликнула:

– Хатаска! Хатаска! Хатаска! Страшным именем заклинаю тебя! Повелеваю: явись от порога царства смерти! Явись от врат чертога Правосудия! Явись от двери Судьбы! Заклинаю тебя нитью жизни и смерти, которая связует нас с тобой, явись оттуда, где пребывает сейчас твой дух, и скажи мне то, что я хочу знать.

– Хатаска! Хатаска! Хатаска!

Страшным именем заклинаю тебя!

Она умолкла, но никто не отозвался на ее призыв. Каменный холодный Осирис все так же улыбался, все так же глядела в пустоту лежащая у него на коленях мертвая Хатаска.

– Не так-то легко это кощунство совершить, – прошептал я. – Но ты знаешь Страшное Слово. Произнеси его, если осмелишься, или уйдем отсюда.

– Нет, я его произнесу, – сказала Мериамун. Подошла к статуе Осириса, закрыла голову накидкой и обеими руками сжала ногу убиенной Хатаски. Увидев это, я тоже распростерся на полу и спрятал лицо в складках плаща, ибо услышавший Страшное Слово с непокрытым лицом должен умереть.

Тихо-тихо, шепотом, едва ли более слышным, чем дыхание, произнесла Мериамун Страшное Слово, которое нельзя написать, но звучание его способно лететь через миры и пространства и достигать слуха мертвых, обитающих в Аменти. Сорвавшийся с уст шепот взорвался раскатами грома под священными сводами, на нас будто налетел ураган, стены храма закачались, точно деревья на ветру, крыша, казалось, сейчас рухнет.

– Откройте лица, вы, смертные! – раздался грозный голос. – И взирайте с ужасом на тех, кого вы дерзнули вызвать!

Я поднялся с пола и сбросил с лица полу плаща, но, подняв глаза, тут же снова в ужасе упал. Вокруг круга, который я очертил своим посохом, столпились сонмы мертвецов, их было больше, чем песчинок в пустыне, они смотрели на нас своими мертвыми глазами. Огонь на алтаре погас, но было светло – светились пустые глаза мертвецов, глаза мертвой Хатаски. Ужасные лица беспрерывно менялись, менялось их выражение, черты… Под моим взглядом они словно таяли, оставались только глаза, и тут же вокруг глаз словно появлялось лицо, но уже совсем другое. Лица плотно лепились друг к другу вокруг нас, от пола до потолка храма, точно стены пирамиды, и их горящие глаза ни на миг не отрывались от нас.

Я, жрец Реи, посвященный в тайны древних знаний, знал, что поддаться страху нельзя, тогда я умру, и если выйду за пределы очерченного круга, тоже умру. И я воззвал в своем сердце к повелителю царства мертвых Осирису, моля его защитить нас, и едва я произнес священное имя, как сонмы лиц в благоговении склонились и потом обратились друг к другу, словно беседуя о чем-то, и снова стали меняться, еще быстрее, чем прежде.

– Мериамун! – сказал я царице, собрав все свои силы. – Мериамун, не бойся, но будь осторожна!

– Почему я должна бояться? – ответила она. – Только потому, что с чувств спала пелена и нам на короткий срок дано видеть тех, кто и без того всегда находится рядом с нами и знает все наши тайные мысли? Я не боюсь.

И она смело подошла к черте круга и крикнула:

– Приветствую тебя, о Сахус[144], приветствую вас, духи умерших, среди которых когда-нибудь буду и я!

В то же самое мгновенье лица мертвецов раздвинулись, перед ней образовалось пустое пространство, и в этом пространстве возникли две огромные черные руки, они протянулись к Мериамун, но замерли на расстоянии трех зерен пшеницы от ее груди.

Но Мериамун лишь рассмеялась, слегка подавшись назад.

– Напрасно рвешься, злой дух, магическую преграду тебе не одолеть. Но не будем терять время. Хатаска, еще раз заклинаю тебя тайной, связующей жизнь и смерть, явись, – ты, бывшая при жизни непотребной девкой и поднявшаяся сейчас в своем величии выше царицы!

От мертвого тела, лежащего на коленях Осириса, отделилась женщина, словно змея, вылезшая из старой кожи, и встала перед нами – точное подобие Хатаски: то же лицо, те же волосы, руки, ноги, взгляд. Но труп по-прежнему оставался лежать на коленях Осириса, ибо нам явилась Ка.

И вот что произнес голос Хатаски устами Ка:

– Что нужно от меня тебе, умертвившей мое тело своими руками? Я больше не пребываю в твоем мире, зачем ты меня потревожила?

И Мериамун ей ответила:

– Я хочу, чтобы ты сейчас, в присутствии всех слетевшихся сюда духов, открыла мне будущее. Говори, повелеваю тебе!

– Нет, Мериамун, это мне неподвластно, ибо я – всего лишь Ка, я обитаю в гробнице и должна охранять дух убиенной тобой Хатаски во все время ее смерти до часа воскрешения. Будущее мне неведомо. Спроси тех, кто знает.

– Отойди в сторону, – приказала царица, и обитательница гробницы повиновалась.

Мериамун снова приказала Хатаске явиться, и едва ее голос умолк, как раздался шум крыльев, и на голову каменного Осириса опустилась большая птица в золотом оперении и с головой женщины, у нее было лицо Хатаски. Это была Ба, и вот что она сказала голосом Хатаски:

– Что тебе нужно от меня, Мериамун? Ведь я больше не пребываю в мире живых и не должна тебе повиноваться. Зачем ты вызвала меня из загробного мира, меня, принявшую смерть от твоих рук?

И Мериамун ответила:

– Я хочу, чтобы ты открыла мне будущее. Говори, повелеваю.

– Нет, Мериамун, я не могу открыть тебе будущее. Я всего лишь Ба той, которая в жизни была Хатаской, я летаю от Смерти к Жизни и от Жизни к Смерти, пока не наступит час пробуждения. Я ничего не знаю о будущем. Спроси тех, кто знает.

– Оставайся там, где ты есть, – приказала царица, и ужасная птица осталась сидеть на голове Осириса.

Мериамун снова приказала Хатаске предстать перед ней, где бы она сейчас ни пребывала. И в глазах покойной, что лежала на коленях Осириса, загорелся яркий огонь, такой же огонь загорелся в глазах обитательницы гробниц Ка и крылатой вестницы Ба, сидевшей на голове Осириса. Раздался вой, словно налетел порыв могучего ветра, и сверху, сквозь тьму спустился язык пламени и замер на челе мертвой Хатаски. Глаза бесчисленных духов приковались к языку пламени. И мертвая Хатаска заговорила, хотя губы ее не шевелились.

– Зачем я тебе нужна, Мериамун, тебе, принадлежащей другому миру? – спросила она. – Как ты посмела потревожить меня, ты, убившая мое тело собственными руками, зачем вызвала от порога Чертога Истины в мир живых?

– Ты спрашиваешь, Ку, зачем я вызвала тебя? Отвечу. Меня тяготит моя тоскливая жизнь, и я хочу узнать, что меня ждет в будущем. Да, я хочу узнать свое будущее, но раздвоенный язык Той, что спит, не произнес ни слова, и уста Того, кто цепенеет в холоде смерти, тоже немы. Так ответь же мне ты, Ку, которой ведомо всё, заклинаю тебя Страшным Словом, которое имеет власть отверзать уста умерших, ответь, радость или горе ожидают меня в будущем?

– Тебя ожидает радость – ты полюбишь, тебя ожидает горе – смерть отнимет твоего любимого, – ответствовала Ку. – С севера приплывет мужчина, которого ты любила и будешь любить из жизни в жизнь, пока не свершится предначертанное. Вспомни сон, который тебе приснился на ложе фараона, в нем разгадка. Велика твоя слава, Мериамун, твое имя известно всей земле, его знают даже в Аменти. Высоко вознесла тебя судьба, но путь твой полит кровью и горькими слезами. Я всё сказала, теперь отпусти меня.

– Отпущу, – сказала царица, – но помедли немного. Сначала открой мне, заклинаю тебя Страшным Словом и Священным Звуком, связующим Жизнь и Смерть, открой, будет ли мужчина, которого я полюблю, принадлежать мне здесь, на земле, в этой жизни?

– Преступным коварством, злодейскими уловками привлечешь ты его к себе, Мериамун; стыд и жгучая ревность обрушатся на тебя, когда его отнимет та, что сильнее тебя, хоть ты и могущественна, та, что красивее тебя, хоть ты и красавица; и ты из мести погубишь его, и наградой тебе будет твое собственное разбитое сердце. Но на сей раз она ускользнет от тебя – та, что неразрывно связана с тобой и с мужчиной, который будет принадлежать и тебе, и ей. Однако наступит день, когда ты отплатишь ей мерой за меру, злом за зло. Я всё сказала. Отпусти меня.

– Нет, Ку, повремени. Я еще не всё узнала. Покажи мне лицо моей соперницы и лицо мужчины, которого я полюблю.

– Трижды, о дерзновенная царица, тебе дозволено обратиться ко мне, – ответил внушающий благоговейный ужас голос Ку, – и трижды я могу тебе ответить. А потом мы встретимся с тобой лишь на пороге Чертога Истины, откуда ты меня вызвала. Что же, смотри на лицо Хатаски, которую ты убила. Прощай.

И под нашими взглядами лицо покойницы стало меняться, точно так же стало меняться лицо ее двойника, Ка, стоящей рядом, и лицо огромной птицы, Ба, распростершей крылья над головой каменного Осириса. Мы увидели женщину ослепительной, ошеломляющей красоты, которую не описать словами, и эта женщина спала. Потом над мертвой Хатаской возникла тень мужчины, казалось, он охраняет ее сон. Лица его, о Странник, мы не увидели, оно было скрыто забралом золотого двурогого шлема, а в навершии этого шлема торчал бронзовый наконечник сломанного копья! На мужчине были доспехи, какие носят аквайюша, что живут в странах за Северным морем, и на его плечи падали темные, как цветы гиацинта, кудри.

– Гляди же на свою соперницу и на своего возлюбленного! Прощай! – произнесла Ку устами мертвой Хатаски, и едва эхо этих слов смолкло, как прекрасное лицо растаяло, язык пламени метнулся вверх и погас, глаза бесчисленных мертвецов вновь обратились друг к другу, казалось, они даже о чем-то шепчутся.

Мериамун стояла и молчала, потрясенная. Наконец опомнилась и, взмахнув рукой, крикнула:

– Прочь, Ба! Исчезни, Ка!

И огромная птица с лицом Хатаски взмахнула золотыми крыльями и скрылась в темноте, а Ка, точный образ и подобие Хатаски, приблизилась к коленям покойной и вернулась в тело той, от которой отделилась. Сонмы мертвых лиц стали таять во тьме, хотя их горящие огнем глаза продолжали глядеть на нас.

Мериамун накинула на голову покрывало и снова произнесла Страшное Слово, я тоже накрыл голову плащом. И хотя сейчас она произнесла Слово вслух, как того и требует магический ритуал, оно прозвучало почти шепотом, и все же стены храма содрогнулись, как от порыва бури.

Мериамун сбросила с головы покрывало – на алтаре по-прежнему горел огонь, на коленях Осириса лежала Хатаска, холодная и мертвая, вокруг царили тишина и пустота.

– Я сделала то, что хотела, – произнесла Мериамун, – и теперь мне страшно, я боюсь того, что было, и того, что будет. Уведи меня отсюда, Реи, сын Памеса, я не могу здесь больше оставаться.

С тяжелым предчувствием вывел я из храма самую могущественную из всех заклинательниц Кемета. Теперь ты понимаешь, о Скиталец, почему царица так взволновалась, когда увидела мужчину в доспехах, какие носят люди, живущие на севере, и в золотом двурогом шлеме с наконечником копья в навершии.

Книга вторая

I. Пророки апура

– Тут явно не обошлось без вмешательства богов, – промолвил Скиталец, назвавший себя Эперитом, выслушав рассказ жреца Реи, сына Памеса, главного зодчего Кемета, главного командующего легионом Амона. Долго сидел он, задумавшись, потом поднял голову и посмотрел на старого жреца.

– Удивительную историю рассказал ты мне, Реи. По каким только морям я ни плавал, в каких только странах ни побывал, каких только народов ни видел, я слышал голоса бессмертных богов, меня посещали невероятные видения, вокруг происходили чудеса, по совету Цирцеи я спускался в Аид – царство мертвых, которое вы называете Аменти, и видел там тени умерших, но никогда до сего дня я не слышал ничего столь поразительного. Заметь, когда я предстал перед очами твоей красавицы царицы, мне показалось, что она как-то странно глядит на меня, как будто мое лицо ей знакомо. И если всё, что ты мне рассказал, Реи, правда, значит, она действительно думает, что видела меня в своих снах и колдовских видениях. Так скажи мне, кто был тот мужчина из снов царицы – мужчина с темными кудрявыми волосами, в золотых доспехах, какие носят греки, которых вы называете аквайюша, и в золотом шлеме с застрявшим в навершии бронзовым наконечником копья?

– Этот мужчина сидит сейчас передо мной, – ответил Реи, – если только он мужчина, а не бог.

– Нет, я не бог, – улыбнулся Скиталец, – хотя сидонцы и сочли меня за бога, когда запел мой черный лук и на них обрушилась лавина стрел. Разгадай эту загадку, Реи, ведь ты так мудр и учен.

Старый жрец опустил взгляд, потом поднял его к небу и стал молиться дрожащими губами богу мудрости Тоту, а прочтя молитву, сказал:

– Этот мужчина – ты. Ты явился к нам, чтобы внушить любовь моей госпоже Мериамун и найти здесь свою смерть. Только это мне и ведомо, остальное от меня скрыто. Молю тебя, чужеземец, приплывший к нам в золотых доспехах с севера, красивейший и сильнейший из мужей, умеющий заворожить всех сладкими, коварными речами, покинь нас, вернись туда, откуда прибыл, за моря и земли, по которым ты странствовал.

– Человек не может уйти от своей судьбы, – возразил Скиталец. – Если мне суждено умереть, я умру. Но знай, Реи, мне не нужна любовь твоей госпожи.

– Тем вернее ты ее обретешь, ибо любят не того, кто добивается любви, а того, кому она не нужна.

– Я приехал, чтобы завоевать любовь другой женщины, – ответил Скиталец, – и буду искать эту женщину, пока я жив.

– Тогда я буду молиться великим богам, чтобы ты нашел ее и спас Кемет от бед и страданий. Но здесь, в Египте, нет женщины прекраснее Мериамун, и потому тебе следует как можно скорее отправиться на поиски своей избранницы. А сейчас, Эперит, я должен вернуться в храм Амона, ведь я верховный жрец. Но сначала я отведу тебя во дворец на пир, так приказал фараон.

И он провел Скитальца во дворец фараона в Танисе через боковой вход, который находился возле храма Пта. Во дворце Скитальцу уже были приготовлены покои – стены покрыты прекрасной росписью, кресла из слоновой кости, ложа из черного дерева и серебра, позолоченная кровать.

В роскошных царских банях черноокие девушки вымыли Скитальца, умастили благовонными маслами и увенчали венком из цветов лотоса. Они попросили его не облачаться в золотые доспехи и оставить свой лук и колчан со стрелами, но Скиталец отказался, потому что, когда он положил свой черный лук на пол, тот тихо запел песнь войны. И Реи отвел его в шлеме, доспехах и с луком в небольшой зал, где и оставил, сказав, что вернется, когда закончатся приготовления к пиру. Скиталец стал ждать. Но вот затрубили трубы, раздался стук барабанов. Раздвинулись занавеси, вошли прекрасная царица Мериамун и божественный фараон Менепта в сопровождении своих придворных, на всех были венки из роз и цветов лотоса.

Царица была в роскошном парадном одеянии – платье из вышитого шелка, на плечах пурпурная мантия, тончайшей работы золотое ожерелье, запястья, кольца. Величественная, ослепительная, с бледным лицом и прекрасными гордыми очами, которые, казалось, дремлют под сенью длинных, густых ресниц, она шла во всем блеске своей царственной красоты, за ней шел фараон, высокий, но с узкими плечами и впалой грудью, некрасивый, с мрачным лицом. Скитальцу подумалось, что и настроение у него наверняка такое же мрачное и что его вечно гнетет груз забот и терзают дурные предчувствия.

Мериамун взглянула на Скитальца.

– Приветствую тебя, чужестранец, – сказала она. – Ты пришел украсить наш пир в одеянии для боя.

– О царственная госпожа, – ответил Скиталец, – я хотел оставить доспехи в своих покоях, но мой лук запел мне песню войны. И потому я пришел вооруженный, хоть это и твой пир.

– Значит, твой лук умеет предсказывать? – спросила царица. – Я слышала о таком оружии, к нашему двору пришел однажды со своей лирой странствующий певец-сказитель с севера, он воспевал подвиги Одиссея и славил его волшебный лук.

– Славил он кого-то или не славил – неважно, но ты, Скиталец, правильно сделал, что пришел вооруженный, – сказал фараон, – если твой лук поет о войне, то и мое сердце предсказывает, что без кровопролития не обойтись.

– Следуй за мной, Скиталец, – сказала царица, – чему быть, того не миновать.

И он последовал за ней и фараоном в великолепный зал, стены которого были расписаны сценами сражений, охоты и пиров: фараон Рамзес Миамун единолично обращает в бегство многотысячную армию хананеев, охотники с огромной кошкой в роли гончей настигают в болоте дичь. Никогда Скиталец не видел такого роскошного зала, разве что во дворце повелителя моря на волшебном острове. Фараон сел на возвышении, рядом с ним царица Мериамун, и рядом с ней Скиталец в золотых латах Париса; свой лук он прислонил к своему креслу из слоновой кости.

Пир начался. Царица говорила мало, но не сводила со Скитальца глаз, прикрытых длинными густыми ресницами.

В разгар пира двери зала неожиданно распахнулись, стражники в страхе отступили, и все увидели на пороге двух мужчин. Лица у них были смуглые, худые, иссушенные солнцем, как у всех кочевников пустыни, длинные орлиные носы, желтые глаза, как у льва. Одеты они были в звериные шкуры и подпоясаны кожаными ремнями. Оба были очень стары, один с большой седой бородой, другой бритый, как египетский жрец. Они высоко подняли свои голые костлявые руки и стали яростно размахивать кедровыми посохами, стражники отскочили, как испуганные собаки, пирующие закрыли лица руками – все, кроме Мериамун и Скитальца. Даже фараон не осмеливался взглянуть на них, лишь сердито пробормотал в бороду:

– Клянусь Осирисом, опять эти волхвы явились сюда. Казнить тех, кто их впустил!

Один из волхвов, с бритым, как у египетских жрецов, лицом и черепом, громогласно возгласил:

– Фараон! Фараон! Фараон! Внемли слову Яхве. Отпусти народ наш!

– Не отпущу, – ответил фараон.

– Фараон! Фараон! Фараон! Внемли слову Яхве. Если ты не отпустишь наш народ, Яхве поразит всякого первенца в земле Египетской, от первенца фараона до первенца рабыни, и всё первородное из скота. Отпусти наш народ!

Фараон задумался, а все его гости встали и громко закричали:

– Отпусти их, о фараон! Апура навлекли на Кемет великие бедствия. Отпусти их!

Сердце фараона смягчилось, он уже готов был согласиться, но тут к нему обратилась Мериамун:

– Нет, ты не отпустишь апура. Все эти бедствия наслали на Кемет не эти рабы и не бог этих рабов, а чужеземная богиня, самозванка Хатор, что поселилась в Танисе. Не бойся, хоть ты и трус. Изгони самозванку Хатор, если хочешь, но эти рабы пусть останутся. Я хочу построить несколько городов, и трудиться там будут они.

– Вон отсюда! – закричал фараон. – Сейчас же убирайтесь! Завтра ваши люди будут носить в два раза больше тяжестей, и их спины покроются кровавыми рубцами. Я не отпускаю вас!

Старики что-то громко выкрикнули и, указывая своими посохами наверх, исчезли, никто не посмел их задержать, хотя сидящие за столом недовольно зароптали.

Скиталец удивился, что фараон не приказал стражам убить непрошеных гостей, которые испортили им праздник. Мериамун заметила его удивление и обратилась к нему:

– Да будет тебе известно, Эперит, что на страну Кемет обрушились великие казни – всех египтян облепили мошки, тучи пёсьих мух покрыли людей и наполнили дома, из вод вышли жабы, на Египет пала тьма, вода во всех водоемах превратилась в кровь. Наш господин, фараон, думает, что все казни наслали на нас колдуны и чародеи, которые есть среди рабов, строящих наши города, но я-то знаю, что на нас разгневалась богиня любви Хатор за то, что люди поклоняются самозванке, которая поселилась в Танисе и выдает себя за истинную Хатор.

– Зачем же, о царица, вы терпите в своем прекрасном городе эту самозванку? – спросил Скиталец. – Мне ли не знать, что бессмертные боги не прощают тех, кто перестает их чтить и преклоняет колени перед чужими алтарями.

– Зачем мы ее терпим? Спроси об этом моего господина, фараона. Наверное, потому, что нет на свете женщины прекраснее ее, так говорят мужчины, которые ее видели, но я не видела, а видят ее, да и то лишь издалека, только те мужчины, которые приходят к ее храму. Не подобает царице Верхнего и Нижнего Египта появляться в храме чужестранки, явившейся неведомо откуда, – как и ты, Эперит, – если она, конечно, женщина, а не злой дух из подземного царства. Если ты хочешь узнать больше, спроси моего супруга фараона, потому что он был возле храма самозванки Хатор и знает, кто его охраняет и почему в него нельзя войти.

И Скиталец обратился к фараону со словами:

– Могу я попросить тебя, о фараон, поведать мне эту таинственную историю?

Мрачный Менепта посмотрел на него с сомнением и тревогой.

– Охотно поведаю, о Скиталец, может быть, именно ты, человек, побывавший во множестве стран и повидавший лики многих великих богов, поможешь мне разгадать эту тайну. Всё началось еще при жизни моего отца, божественного Рамзеса Миамуна. Однажды утром жрецы храма божественной Хатор, проснувшись, увидели в святилище храма женщину в одежде аквайюша и несказанной красоты. Но странное дело – все описывали ее по-разному: одному казалось, что она темноволосая, другому – что белокурая, каждому она являла дивное, но всегда другое лицо. Она улыбалась людям и пела чарующим голосом, и в сердцах мужчин вспыхивала любовь, каждому казалось, что она – его, и только его возлюбленная. Но когда какой-нибудь мужчина подходил к ней и пытался обнять, то что-то его отшвыривало, а если он повторял попытку, то падал мертвый. Так что в конце концов мужчины укротили свои сердца и перестали ее домогаться, решили, что она – пришедшая на землю Хатор, и начали поклоняться ей как богине, приносили жертвы и молились. Прошло три года, и однажды утром жрецы храма увидели, что храм пуст, Хатор исчезла. Осталось лишь воспоминание о ней, но многие признавались, что это воспоминание – самое дорогое, что у них есть на свете. Прошло двадцать лет, я взошел на престол после смерти отца и был коронован двойной короной. И вот однажды прибегает во дворец вестник и возглашает: «В Кемет вернулась Хатор! В Кемет вернулась Хатор! Такая же прекрасная, как раньше, и никто к ней не может приблизиться!» Я пошел посмотреть на нее и увидел перед храмом Хатор огромную толпу, а на площадке пилона стояла сама божественная Хатор, сияя переменчивой красотой, точно разгорающаяся утренняя заря. Она, как и раньше, пела своим чарующим голосом, и каждому, кто слышал ее, казалось, что это голос его возлюбленной, которую он потерял, хоть она и жива, или потерял, потому что ее отняла смерть. И каждый воздвиг в своем сердце алтарь Хатор и поклоняется ее несказанной красоте, для всех глаз разной. Она уже давно здесь живет и один раз в месяц поднимается на крышу пилона и дивно поет, не счесть мужчин, которые пытались добиться ее любви, но у входа в храм невидимые стражи отгоняют их, а если они все же пытаются прорваться, раздается стук мечей, и они падают мертвыми, хотя на теле у них не оказывается никаких ран. И все это чистая правда, Скиталец, я сам хотел войти в храм, но меня оттолкнула ее стража. Я – единственный, кто видел ее и слышал ее пение и не рванулся к входу, потому я и остался жив.

– Ты – единственный из всех мужчин, кому собственная жизнь дороже, чем любовь самой красивой женщины на свете, – с презрением отозвалась царица. – Ты возжаждал любви этой чужеземной колдуньи, но оказалось, что свою жизнь ты ценишь выше, чем ее красоту, и ты побоялся рисковать жизнью ради ее объятий. Да, Эперит, эта колдунья – истинное бедствие для нашей страны, все мужчины влюбляются в нее и теряют рассудок, и каждому она является в ином чарующем обличье и каждому поет иным, околдовывающим голосом. Когда она стоит на крыше пилона, всех их охватывает безумие: они рыдают, молятся, рвут на себе волосы, бегут, как одержимые, по двору храма к дверям, стража их отшвыривает, но некоторые в своем ослеплении кидаются обратно, раздается звон мечей, и они валятся на землю мертвые. Проклята наша страна, Скиталец, поверь мне, проклята из-за этой самозванки. Это она навлекла бедствия на Кемет, она, а не наши рабы и их безумные колдуны, наслала на нас страшные казни, от нее исходит всё зло. И все эти беды, все казни и зло будут продолжаться, пока не найдется мужчина, который прорвется сквозь стражу к злодейке и убьет ее. Быть может, Скиталец, ты и есть этот мужчина? – И она бросила на него загадочный взгляд. –Если это так, послушайся моего совета и не вступай с ней в беседу, иначе она околдует тебя, и мы потеряем великого человека.

Скиталец задумался над ее словами, потом сказал:

– Может быть, в этом поединке мне поможет моя собственная сила и милость богов, о госпожа. Однако мне кажется, что эту женщину легче победить любовными речами и поцелуями, острый меч здесь совсем не нужен, – если она, конечно, женщина, а не бессмертная богиня.

Мериамун вспыхнула и нахмурилась.

– Такие речи не для моих ушей, – сказала она. – Не сомневайся: если эту колдунью поймают, ее убьют, и она станет невестой Осириса.

Скиталец понял, что царица Мериамун завидует красоте и славе той, которая обитает в храме и именуется Хатор-самозванкой, и главное – внушает мужчинам такую любовь и восхищение, и ничего не ответил, ибо знал, когда нужно говорить, а когда молчать.

II. Страшная ночь

– Ты нам сегодня не нужен! – воскликнул он, приветствуя символ Осириса. – Смерть близка, мы и без тебя это знаем. Слишком близка, не нужно нам напоминать о ней!

Он упал в свое золоченое кресло и, бросив кубок на пол, принялся теребить свою бороду.

– Мужчина ты или нет? – произнесла Мериамун тихим, звенящим голосом. – И вы все, присутствующие здесь, неужели вы боитесь того, что неизбежно должно случиться с каждым? Разве вы сегодня в первый раз услышали, что существует смерть? Вспомните великого Менкаура, вспомните старого фараона, который построил пирамиду Херу![145] Он был добр и справедлив и боялся богов, и в награду они показали ему, какая смерть постигнет его через шесть коротких лет. И что же, разве он испугался и задрожал, как дрожите сейчас вы, услышав угрозы рабов? Он перехитрил богов, превратив ночь в день, и прожил в два раза дольше, чем боги ему назначили, он веселился и пировал и наслаждался радостями любви в священной роще, ярко освещенный светом светильников. Давайте же и мы будем веселиться, хоть бы нам был отпущен всего час жизни! Пейте и забудьте страх!

– Да, ты права, – поддержал ее фараон. – Пейте и забудьте страх. Боги отнимают у нас жизнь, но они же дали нам вино. – И он стал мрачно вглядываться в лица гостей, ища насмешливой или презрительной гримасы.

– А что же ты, Скиталец? – вдруг спросил он. – Ты не пьешь, я давно слежу за тобой. Ты пришелец с севера, под бледным солнцем твоей страны виноградные гроздья не вызревают. В твоих жилах течет холодная кровь, ты любишь воду, но час твой близок, зачем встречать смерть так неприветливо? Выпей за меня красное вино Кемета! Принесите кубок Пахт! – приказал он слугам. – Принесите кубок Пахт, фараон будет пить из него.

Главный виночерпий фараона пошел в сокровищницу и принес оттуда огромный золотой кубок, отлитый в форме львиной головы и вмещающий двенадцать мер вина. Этот старинный кубок, посвященный богине Пахт, был подарен сирийцами Тутмосу Третьему, самому знаменитому из фараонов, носивших это имя.

– Наполните его неразбавленным вином, – приказал фараон. – Вижу, Скиталец, пришедший к нам с севера, ты побледнел при виде кубка. Вот, я пью за тебя, выпей и ты за меня!

– Нет, фараон, – возразил Скиталец, – я пил вино в разоренном мной Исмаре, пил как гость со своим диким хозяином, одноглазым людоедом Полифемом! – Он рассердился на фараона, и его прославленная мудрость изменила ему, однако царица не пропустила его слова между ушей.

– Так выпей же и за меня из кубка Пахт! – настаивал фараон.

– Прошу тебя, прости меня, о фараон, – отвечал Скиталец, – но от вина умные глупеют, а сильные теряют свою силу, а нам сегодня, я чувствую, понадобятся и ум, и сила.

– Трус! – воскликнул фараон. – Подайте мне кубок. Я выпью за то, чтобы у тебя прибавилось храбрости. – И, подняв огромный золотой кубок, он стоя осушил его, но закачался и повалился в кресло, голова его свесилась на грудь.

– Фараон мне бросил вызов, я не могу его не принять, хотя и не подобает гостю соревноваться с хозяином, – сказал Скиталец, побледнев от гнева. – Дайте мне кубок!

Он высоко поднял его и, сделав возлияние своим богам, громко произнес, потому что гнев его был поистине велик:

– Пью за чужеземную Хатор!

И он осушил до дна гигантский кубок и поставил его на стол под полыхающим яростью взглядом царицы Мериамун, и в этот миг прислоненный к креслу Скитальца лук издал негромкий, но резкий звук – он запел песню войны, в которой слышался звон тетивы и свист летящих стрел.

Скиталец ее услышал, и в его глазах вспыхнул азарт битвы, он знал, что его быстрые стрелы скоро вонзятся в сердца обреченных. Услышав песнь лука, фараон проснулся, услышала ее и царица Мериамун, она с изумлением посмотрела на Скитальца, потом на его поющий лук.

– Странствующий сказитель не обманул нас! Нет никаких сомнений, это лук Одиссея, разрушителя городов, – сказала Мериамун. – Как громко поет твой огромный лук, Эперит, скажи, почему он запел?

– Почему он запел, царица? Потому что птицы уже летят на кровавый пир. Скоро полетят стрелы смерти, и чьи-то души переселятся в подземное царство. Прошу тебя, вызови стражу, враги близко.

Пьяный фараон от ужаса протрезвел, он приказал стражникам, стоявшим за его креслом, созвать всех, кто был во дворце. Они бросились выполнять его приказ, сидевшие за пиршественным столом гости словно окаменели. Воцарилась зловещая тишина, как перед грозой, страх ледяной рукой сжал гостям сердце и отнял волю. Один лишь Одиссей был сосредоточен и готов к встрече с врагом, хотя и не знал, откуда он появится, и Мериамун сидела, гордо выпрямившись, в своем кресле резной слоновой кости и смотрела в дальний конец роскошного зала.

Тишина всё сгущалась, страх всё беспощаднее стискивал сердца людей… Вдруг по залу пронесся вихрь, какой могли бы поднять тысячи могучих крыл, и стены дворца зашатались от фундамента до крыши, а крыша словно бы разверзлась, и все увидели, как над их головами, высоко в небе, пролетел призрак Страха, сквозь развевающиеся одежды призрака были видны звезды.

Потом крыша снова сомкнулась, на миг вернулась цепенящая тишина, люди ошеломленно глядели друг на друга, даже бесстрашное сердце Скитальца дрогнуло.

Вдруг в разных концах стола поднялись один за другим несколько гостей и, издав пронзительный крик, упали мертвые, кто на пол, кто прямо на уставленный яствами стол. Скиталец схватил свой лук и принялся считать мертвых – двадцать один человек. Те, кто остался жив, оцепенело глядели в пустоту ничего не видящими глазами, их обуял такой ужас, что они не понимали, они это умерли или те, кто сидел с ними рядом.

Одна лишь Мериамун бестрепетно взирала на происходящее холодным взглядом, ибо не боялась ни смерти, ни жизни, ни богов, ни людей.

Вдалеке, за стенами дворца, давно уже слышался пока еще не слишком громкий шум и топот ног многотысячной толпы, он нарастал подобно грому, это катилась лавина ярости, жаждавшая растерзать фараона. Двери распахнулись, и в зал вбежала женщина в ночном одеянии с голым мертвым ребенком на руках.

– Фараон! – закричала она. – Фараон и ты, царица! Смотрите, это ваш сын, это ваш первенец, он умер! О фараон, твой сын умер! О царица, твой сын мертв! Он умер у меня на руках, я его укачивала, пела ему колыбельную, а он вдруг умер!

И она положила тельце мальчика на стол среди золотых блюд, гирлянд лотоса и чаш с красным вином.

Фараон поднялся и, рыдая, разорвал на себе пурпурное одеяние. Мериамун тоже поднялась и, схватив мертвого сына, прижала его к груди; лицо ее было страшно из-за исказившего его выражения ярости и горя, но она не плакала.

– Теперь вы видите, какое неслыханное проклятье навела на нас эта злобная самозванка, это исчадие, Хатор, – сказала она.

Но гости стали вскакивать со своих кресел, крича: «Это не Хатор, которой мы поклоняемся, не великая богиня Хатор, это боги диких колдунов апура, которых ты, царица, не желаешь отпустить. Они наслали проклятье на твою голову и на голову фараона!»

Толпа уже окружила дворец, люди обезумели от горя, от их диких пронзительных воплей сотрясались стены дворца. Трижды поднималась эта оглушительная волна, никогда еще Египет не слышал таких страшных воплей. Даже Скиталец побледнел и сердце его сжалось, и он мысленно вознес молитву своей покровительнице Афродите, дочери Дионы, прося ее поддержать его.

Дверь позади возвышения снова распахнулась, и в зал вбежала стража – могучие мужи, нанятые на службу из разных стран, но сейчас лица их были бледны, глаза блуждали. Услышав звон их оружия, Скиталец почувствовал, что силы вернулись к нему, ибо он боялся мести богов, но мечи в руках людей его не пугали. Лук снова громко запел. Он схватил его, согнул могучим усилием, натягивая тетиву, и крикнул:

– Очнись, фараон, проснись! Враги рядом! Эти люди и есть вся твоя стража?

Ответил глава стражей:

– Да, все, кто остался в живых во дворце. Остальных поразили разгневанные боги.

В эту минуту в зал вбежал какой-то человек, это был старый жрец Реи, командующий легионом Амона, чьему попечению был поручен Скиталец. Он бежал, не замечая ничего вокруг, и лицо его было искажено страхом.

– Фараон, твой народ умирает тысячами на улицах! – кричал Реи. – И на улицах, и в домах! Умерли почти все жрецы храма Пта и храма Амона!

– Всё ли ты сказал, старик? – спросила царица.

– Нет, царица, не всё. Солдаты обезумели от страха при виде мертвых и убивают своих начальников, мне едва удалось убежать от моих собственных солдат из легиона Амона. Они уверены, что эта смерть обрушилась на нашу землю, потому что фараон не отпускает рабов апура. Солдаты идут сюда, чтобы убить фараона и тебя, царица, а с ними тысячные толпы, они хватают по пути всё, что может служить оружием.

Фараон со стоном упал в кресло, а царица обратилась к Скитальцу:

– Твой лук, Эперит, только что пел песнь войны. Что ж, война на пороге!

– Меня не страшит ни самая жаркая битва, ни ярость обезумевшей толпы, о госпожа, – ответил он, – но страшиться гнева богов никому не зазорно. Эй, стража, ко мне, встаньте вокруг меня! Да перестаньте вы трястись от страха, боги ведь вас не убили, а там всего лишь солдаты с мечами!

Властный голос Скитальца, его горящие вдохновенной отвагой глаза, спокойствие, с которым он вынимал из колчана длинные стрелы и выкладывал их на столе, привели в чувство дрожавших стражников, они выстроились на краю возвышения в два ряда и тоже приготовили свои луки и стрелы. Всего их было пятьдесят один человек.

Ревущая толпа ворвалась во дворец. Слуги фараона, придворные и те из гостей, кто уцелел, спрятались за спинами стражников. Толпа вышибла могучими ударами бронзовые двери и хлынула в зал. Здесь были взбунтовавшиеся солдаты; бальзамировщики, которых нынешний вечер завалил работой, но они всё бросили, смерть поразила даже кого-то из них, и оставшиеся в живых хотели отомстить за своих товарищей; черные от копоти кузнецы; писцы с согбенными от вечного писания спинами; красильщики с багровыми от въевшейся краски руками; рыбаки; низенькие, с длинными руками ткачи; прокаженные, собирающиеся у ворот храма. Все они озверели от страха за свою жизнь, скудную, нищенскую жизнь, которую грозил отнять у них фараон, не отпуская из страны апура. Они не хотели умирать. Здесь были их жены с мертвыми детьми на руках. Люди бросились ломать золоченую мебель, срывали шелковые драпировки и занавеси, швыряли золотые чаши, кубки и блюда в лицо дрожащим от ужаса придворным дамам, и громко кричали, требуя смерти фараона.

– Где фараон? Где фараон и царица Мериамун? Смерть им! Наши первенцы умерли, как умерла рыба в Сихоре, когда его вода обратилась в кровь! Они умерли из-за проклятья, которое наслали на нас пророки апура, а фараон и его царица держат их народ в Кемете!

Люди увидели фараона Менепта, который трусливо прятался за двумя рядами дворцовой стражи, и царицу Мериамун, которая никого не боялась и молча стояла среди воплей беснующейся толпы. Прижимая к груди мертвого сына, она раздвинула стражей и вышла к толпе, глаза ее горели ярче царственного урея на ее челе.

– Прочь! – крикнула она. – Назад! Не фараон навлек на наш народ смерть, и не я! К нам тоже пришла смерть! – И она высоко подняла тело своего мертвого сына. – Виновата самозванка Хатор, которой вы поклоняетесь, эта многоликая сладкоголосая колдунья, вы все лишились разума от любви к ней. Из-за нее вы терпите все эти казни, она навлекла на всех нас смерть. Отомстите же ей, разрушьте ее храм, растерзайте ее и освободите Кемет от казней.

Толпа затихла, слушая ее, словно лев, готовящийся к прыжку, а стоявшие сзади напирали на них с криками: «Убейте их! Убейте фараона и царицу!» Их заглушили другие голоса: «Мы любим Хатор, а тебя ненавидим! Это ты навлекла на нас страшные казни, ты умрешь!»

Толпа вопила, орала, швыряла в стражников скамеечки для ног и камни. Один из толпы, высокий крепкий мужчина натянул тетиву лука, целясь прямо в грудь царице, и выпустил стрелу. Она заметила, как блеснул ее наконечник, и сделала то, чего не сделала бы ни одна другая женщина на свете: выставила перед собой мертвое тело сына, но не для того, чтобы защитить себя, нет, она выставила его, как воин выставляет перед собой щит. Стрела насквозь пронзила нежное тело ребенка и ранила Мериамун в грудь, от боли она выронила мертвого сына из рук.

Наблюдавший эту сцену Скиталец ужаснулся, за всю свою жизнь он не видел подобного поступка. Испустив леденящий кровь боевой клич ахейцев, Скиталец вспрыгнул на стол, и его золотые доспехи зазвенели. Бросив быстрый взгляд вокруг, он взял стрелу, натянул тетиву лука, который никто, кроме него, не мог согнуть, и выпустил стрелу, тетива пронзительно крикнула, точно ласточка в полете, и стрела, пролетев через весь роскошный пиршественный зал, вонзилась в грудь мужчины, который стрелял в царицу, пробила его латы и, вылетев с окровавленным оперением из спины, поразила того, кто стоял за ним, у того подкосились ноги, и оба упали, мертвые.

Толпа ошеломленно ахнула, но снова раздался пронзительный крик тетивы, снова завизжала летящая стрела и поразила того, кому была предназначена, пробив щит, который он выставил перед грудью.

Толпа опомнилась и в ярости рванулась вперед, воздух потемнел от летящих стрел. Увидев, как метко стреляет Скиталец, дворцовые стражи воодушевились и храбро вступили в бой. Толпа сражалась отчаянно, на тех, кто стоял впереди, напирали сотни ломящихся в зал людей. Золотой шлем Скитальца сверкал, точно маяк во время бури. Зал застилал черный дым, ветер трепал загоревшиеся занавеси и драпировки. Светильники падали из рук золотых статуй, столы были покрыты вонзившимися стрелами, одна из них пробила золотую чашу Пахт. Но и во тьме, в дыму, заглушая своим грозным гудением вопли и крики мечущихся с пиками людей, летели длинные стрелы Эперита и настигали тех, кому было суждено умереть. А вот стрелы врагов были бессильны против золотых доспехов Одиссея, они причиняли им не больше вреда, чем град крыше храма, чем снег рогам оленя. Едва коснувшись золотой брони, они бессильно падали или отскакивали на стол.

Пронзительно вскрикивала тетива, черный лук грозно гудел, меткие стрелы, свистя, летели во врагов.

Но вот запас стрел у Скитальца истощился, и он стал думать, что дела их совсем плохи, потому что из двери за возвышением и из женской половины дворца в зал ворвались вооруженные люди и окружили их с тыла и с флангов. Но Скиталец был опытный боец, равных ему вряд ли найти. Начальник дворцовой стражи был убит ударом копья, и Скиталец встал на его место и приказал тем из стражи, кто остался в живых, выстроиться на возвышении кругом, а внутрь круга поставили членов семьи фараона и женщин, которые были на пиру. Фараону он вложил в руку меч убитого стража и велел сражаться за свою жизнь и за свой трон, хоть никогда раньше ему и не приходилось сражаться. Но потрясенный смертью сына и жестокостью разъяренной толпы, к тому же пьяный, фараон совсем растерялся. Царица Мериамун выхватила меч из его дрожащей руки и приготовилась защищать свою жизнь до конца. Она бы никогда не скорчилась на полу, как другие женщины; гордо выпрямившись, она встала позади Скитальца, не обращая внимания на летевшие со всех сторон смертоносные стрелы. Фараон закрыл лицо руками.

Люди с воплями бросились на возвышение, пытаясь взобраться. Скиталец закрылся щитом и кинулся на них с мечом, он так быстро наносил удары, что люди не могли от него защититься, им казалось, что в руках у него не один меч, а три, и все три разили насмерть – таков был дар феака[146] Эвриала. Стражники тоже рубили направо и налево, они сражались не на жизнь, а на смерть, и враги стали отступать, топча убитых.

Однако толпа снова ринулась к фараону и царице, и снова была отброшена.

Почти все защитники были ранены, они держались из последних сил. Но Скиталец их все время подбадривал, хотя стал опасаться, что им не выстоять. Царица Мериамун тоже убеждала стражников быть мужественными и, если придется умереть, то умереть достойно, как подобает мужчинам. А в толпе снова вспыхнула ярость, и снова закипел кровавый бой. Железные наконечники копий в руках защитников сломались или треснули, и теперь Одиссей один отражал удары мечей, жаждущих крови царицы Мериамун и фараона, – истинный герой, такого в Кемете никто никогда не видел. Вдруг в дальнем конце зала раздался громкий крик, столь громкий, что он перекрыл стук мечей, стоны раненых и умирающих и шум боя.

– Фараон! Фараон! Фараон! – воззвал зычный голос. – Ты отпустишь наконец наш народ?

И занесенные для удара мечи застыли в воздухе, а поднятые для защиты щиты опустились. Бой прекратился, все повернулись туда, откуда раздался голос. В конце зала, среди мертвых и умирающих стояли два древних старца апура с кедровыми посохами в руках.

– Это колдуны! Колдуны апура! – закричала толпа и начала расступаться, забыв о сражении.

Старики двинулись вперед. Они не обращали внимания на мертвых и умирающих и шли по крови, разлитому вину, мимо опрокинутых столов и брошенного оружия и наконец остановились перед фараоном.

– Фараон! Фараон! Фараон! – снова воззвали они. – Все первенцы страны Кемет умерли, пораженные рукой Яхве. Теперь ты наконец отпустишь наш народ?

Фараон поднял голову и крикнул:

– Убирайтесь! И вы, и всё ваше племя! Убирайтесь вон из Кемета, чтобы вашего духа здесь не было!

Толпа слышала эти слова, и все, кто остался жив, ушли из дворца. На город опустилась тишина, она пришла и к тем, кто умер от меча, и к тем, кто умер от чумы. А с тишиной пришел и сон, принесший людям лучший дар богов – забвение.

III. Бронзовые ванны

Как ни страшна была эта ночь, но и она кончилась, настало утро. И Реи пришел к Скитальцу с письмом от фараона, но не застал его в покое, который был ему отведен. Дворцовые евнухи сказали ему, что гость давно встал и попросил отвести его к сидонцу Курри, который теперь стал ювелиром царицы. И Реи направился туда, где жили дворцовые слуги, а подойдя поближе, услышал, что кто-то бьет молотком по металлу. В маленьком дворике у дворцовой стены он увидел Скитальца, но не в золотых доспехах, а в короткой юбочке, какую носят египетские рабочие. Он стоял возле небольшого горна, из которого поднимались пламя и голубоватый дым, тающий в лучах утреннего солнца. В руке он держал молоток, а рядом стояла небольшая наковальня, на которой лежало золотое оплечье; кираса и остальные детали доспехов были сложены на земле возле горна. Рядом со Скитальцем стоял Курри, в руках он держал гранильник и стамеску.

– Приветствую тебя, Эпирит, – сказал Реи, назвав Скитальца тем именем, которое он для себя придумал. – Что ты тут делаешь возле горна и наковальни?

– Что делаю? Чиню свои доспехи, – с улыбкой ответил Скиталец. – Вчерашний бой оставил на них немало следов. – И он указал на свой щит, прорубленный чуть не насквозь в середине, где был изображен белый бык – герб Приамова сына, Париса. – Сидонец, раздуй пожарче огонь!

– Сидонец, раздуй пожарче огонь!

Курри присел на корточки и принялся раздувать огонь кожаными мехами, а Скиталец стал выправлять размягчившийся металл аккуратными ударами молотка, соединяя края прочно и красиво. Работая, он продолжал разговаривать с Реи.

– Странное занятие для царя, ведь ты, конечно же, царь у себя в Алибасе, откуда ты приплыл, – сказал Реи, опираясь на свой длинный кедровый посох с лазуритовым яблоком в рукоятке. – У нас в Кемете знатные люди не работают руками.

– В каждой стране свои обычаи, – отозвался Эперит. – У меня на родине братья не женятся на сестрах, а у вас женятся. Впрочем, такой же обычай существует на острове бога ветров Эола, меня однажды забросило туда во время моих странствий.

И ему вспомнилось, как бог ветра Эол подарил ему мех, в котором были завязаны противные ветры, и как его спутники этот мех развязали.

– Мои руки могут делать любую работу, – продолжал он. – Весной косить свежую траву, править быками, вести плугом ровную глубокую борозду в твердой, как камень, земле, строить дома и корабли, делать украшения из золота, ковать железо – всё, что может потребоваться.

– И разить мечом врагов, как никто другой, – добавил Реи. – Уж в этом-то я убедился. Послушай, Скиталец, фараон Менепта и царица Мериамун прислали меня к тебе с письмом. – Он вынул свиток папируса, перевязанный золотым шнуром, поднес его к своему лбу и поклонился, словно творя молитву.

– Что это за свиток? – спросил Скиталец, выбивая молотком бронзовый наконечник копья, который застрял в навершии его золотого шлема.

Реи развязал золотой шнурок, развернул свиток и протянул его Скитальцу.

– Великие боги, что это? – спросил Скиталец. – Какие-то крошечные рисунки – фигурки людей, кто-то стоит, кто-то сидит, красные змеи, топоры, птицы, жуки. Что всё это означает? – И он отдал свиток обратно Реи.

– Фараон приказал главному писцу написать тебе, что назначает тебя командующим легионом Пахт и начальником дворцовой стражи, потому что вчера вечером наш начальник был убит. Он жалует тебе высокий титул, обещает дать три дома, земли, город на юге, который будет снабжать тебя вином, и город на севере, откуда тебе будут привозить зерно, и просит тебя согласиться служить ему.

– Я никогда в жизни никому не служил, – отвечал Скиталец, и лицо его залилось краской гнева, – хотя меня чуть было не продали в рабство. Фараон оказывает мне слишком большую честь.

– Ты хочешь уехать из Кемета? – с волнением спросил старый жрец.

– Я хочу найти ту, которую ищу, где бы она ни была, – ответил Скиталец. – В Кемете или в какой-то другой стране.

– Какой же ответ должен я передать фараону?

– Я хотел бы подумать, – ответил Скиталец. – Хорошо бы посмотреть город, если ты согласен меня сопровождать. Много городов довелось мне повидать, но такого большого, как ваш, я еще не встречал. Пока мы ходим и смотрим, я решу, какой ответ дать фараону.

Сейчас Скиталец занимался своим шлемом, всё остальное вооружение он уже привел в порядок. Вытащил из него бронзовый наконечник копья и, держа в руках, проверял, насколько остро он заточен.

– Отличная работа, – сказал он, – острее не заточишь. И ведь был на волосок от цели. А теперь, сидонец, этот твой наконечник принадлежит мне, – обратился он к Курри, – твой наконечник и твоя жизнь. Жизнь я тебе подарил, а наконечник ты мне одолжил. Но возьми и его.

И он бросил его ювелиру царицы.

– Благодарю тебя, господин, – ответил сидонец и засунул наконечник за пояс, пробормотав про себя: – Дары врагов добра не приносят.

Скиталец надел свои доспехи, шлем и обратился к Реи:

– Ну что же, друг, пойдем, покажи мне город.

От взгляда Реи не укрылась скользнувшая по лицу сидонца усмешка – жестокая, коварная, мстительная, под стать морскому разбойнику, шердану[147]. Однако он ничего не сказал, вызвал стражу, чтобы сопровождала их с Эперитом, и все они вышли из дворцовых ворот в город.

Странное зрелище представилось их глазам. Не таким хотел старый жрец показать Скитальцу город, который он так любил.

И из богатых домов, и из домов поскромнее неслись вопли и стенания – плакальщицы скорбели по умершим. А вот в кварталах бедняков, на чьих лачугах косяки дверей и перекладины были помазаны кровью, царило веселье и ликование. В городе жило два народа – один горевал, другой праздновал. Из лачуг, помеченных кровью, выходили женщины с пустыми руками, а возвращались нагруженные драгоценностями – серебряными и золотыми перстнями, кубками, чашами, пурпурными тканями. Богатой добычей поживились эти смуглые люди с пронзительными черными глазами и хищными лицами! Они с криками и хохотом нагло расталкивали египтян, оплакивающих своих детей, и никто их не прогонял, никто не сопротивлялся.

Какой-то высокий мужчина хотел вырвать посох из рук Реи.

– Одолжи мне свой посох, старик, – глумливо крикнул он, – ишь какой в нем драгоценный камень! Одолжи, я как раз собрался странствовать. Иаков вернется из пустыни, и ты его получишь обратно.

Но Скиталец посмотрел на наглеца с такой яростью, что тот попятился.

– Я тебя видел, – сказал он со смехом, отступая. – Видел вчера на пиру и слышал, как поет твой лук. Ты не из местных, народ Кемета незлобив, они благосклонно относятся к Иакову.

– Старик, что происходит в твоем обезумевшем городе? – спросил Скиталец. – Я много чего повидал в своих странствиях, но такой дикости и представить себе не мог! Никто не пытается защитить свое добро от грабителей!

Жрец Реи громко застонал.

– Тяжкие времена переживает Кемет, – сказал он. – Апура уходят в пустыню, а перед уходом грабят египтян.

В эту минуту они увидели плачущую знатную даму, у которой в один день умерли от чумы муж, сын и брат. Она принадлежала к царскому дому, и на ней было много прекрасных золотых украшений с драгоценными камнями, даже у рабов, которые провожали ее с опахалами к храму Пта, куда она шла молиться, были на шеях золотые цепи. Ее увидели две женщины апура и кинулись к ней, крича:

– Отдай, отдай нам свои золотые украшения!

Дама молча сняла с себя браслеты, ожерелья и кольца и бросила на землю у своих ног. Апура их подобрали и принялись со смехом глумиться:

– Ну да, в тебе течет царская кровь, и что? Где твой муж? Где твой сын? Где твой брат? Ты сейчас расплачиваешься с нами за наш тяжкий труд, за то, что мы вот этими руками лепили кирпичи без соломы, собирали на палящем солнце листья и тростник. За то, что надсмотрщики били нас палками. Где теперь твой муж, где сын, где брат?

И они со смехом убежали от несчастной.

Скитальца ошеломила эта сцена, хотя потом ему пришлось наблюдать немало подобных. Сначала ему хотелось отобрать у мародеров отнятое и вернуть хозяевам, но жрец Реи умолял его не вмешиваться, иначе проклятье падет и на них тоже. И они двигались сквозь толпу, на каждом шагу наблюдая все новые проявления человеческой алчности и скорби. Здесь мать рыдала над трупом грудного ребенка, там новобрачная оплакивала мужа – нынешней ночью его отняла у нее смерть, пронзительно вопящие апура со злобными лицами срывали серебряные безделушки с детей что победнее, священные амулеты с мумий, приготовленных к захоронению, водонос рыдал над мертвым ослом, который помогал ему зарабатывать на пропитание…

Наконец они пробились сквозь толпу и вышли к храму, что стоял поблизости от храма Пта. Пилоны этого храма были обращены в сторону домов, двор и внутренние помещения окружала городская стена Таниса, за которой открывался речной простор. Храм был невелик, но мощной постройки и прекрасной архитектуры. Он был построен из черного сиенского камня, и его полированная поверхность была покрыта изображениями богини Хатор. То она была с головой коровы, то с лицом женщины, и неизменно в руках у нее был жезл, увенчанный цветами лотоса, и священный символ жизни анх, а на шее широкое ожерелье богини.

– Здесь, Эперит, обитает чужеземная Хатор, в честь которой ты вчера осушил чашу, – сказал жрец Реи. – Ты бросил дерзкий вызов царице, она ведь клянется, что все эти страшные казни навлекла на Кемет самозванка. Но, конечно, она в них неповинна, хотя из-за ее прекрасного лица многие лишились жизни. Казни наслали на нас апура и их колдун, жрец-вероотступник, которого мы сами посвятили в священные знания.

– Хатор сегодня появится? – спросил Скиталец.

– Спросим об этом жрецов. Следуй за мной, Эперит.

И они прошли по аллее сфинксов, стоявших за кирпичной стеной, в сад богини и вошли в ворота между пилонами. Местный жрец широко распахнул их по знаку главного зодчего страны Реи, которого так любил и почитал фараон, и путники вступили во внешний двор. Перед вторыми пилонами они остановились, и Реи показал Скитальцу место на крыше пилона, где обычно стоит и поет Хатор, пленяя сердца слушающих. Здесь они снова постучали, и их впустили в большой зал Совета, где собравшиеся здесь жрецы посыпали головы пеплом, скорбя вместе с теми, кто потерял своих первенцев. Когда жрецы увидели Реи, посвященного в тайны древней мудрости провозвестника Амона, и пришедшего с ним Скитальца в золотых доспехах, они перестали плакать и старейший из них вышел вперед приветствовать Реи, а потом спросил, что привело его к ним. Реи взял Скитальца за руку и объяснил жрецу, кто это, а также рассказал о его подвигах – как он спас жизнь фараону и его родным, сидевшим вместе с ним в пиршественном зале.

– Однако скажи мне, когда госпожа Хатор будет петь на крыше пилона? – спросил Реи жреца. – Чужестранец хочет увидеть ее и послушать ее пение.

Жрец храма низко поклонился Реи и печально ответил:

– Божественная появится на крыше храма на третье утро, считая от нынешнего. Но ты, мужественный господин, приплывший к нам из далекой страны, ты послушайся моего совета и откажись от желания увидеть ее несказанную красоту, если ты, конечно, не бессмертный бог. Ведь если ты взглянешь на нее, тебя постигнет судьба всех, кто увидел Хатор, ты полюбишь ее и умрешь ради этой любви.

– Нет, я не бог, – ответил со смехом Скиталец, – но все же, может быть, осмелюсь взглянуть на нее и даже вступить в бой с ее стражей, если мне захочется разглядеть ее поближе.

– Ты погибнешь, и кончатся все твои странствия, – ответил жрец. – Что ж, следуй за мной, я покажу тебе несчастных, мечтавших завоевать сердце Хатор.

Он взял Скитальца за руку и повел по узким переходам, вырубленным в стенах. Наконец они оказались в темной мрачной камере, где золотое вооружение Скитальца засияло, как светильник в сумерках. Камера была пристроена к городской стене, и между стеной и крышей не было даже самой маленькой щелочки, в которую мог бы пробиться луч света.

В камере рядами стояли отлитые из бронзы ванны, и в них лежали смутно различимые смуглокожие мужчины-египтяне. В слабом свете можно было разглядеть, как прислужники со скорбными лицами моют их и натирают благовонными маслами, – Скитальцу сразу вспомнились бани у него на родине, сверкающие ванны, веселые девы, умащивающие крепкие, мускулистые тела мужчин. Но вот Реи и Эперит подошли ближе, и скорбноликие прислужники стыдливо отпрянули, как собаки отскакивают ночью от украденного мяса, услышав шаги прохожего.

Дивясь странному зрелищу, Скиталец стал внимательнее разглядывать купающихся в ваннах и их банщиков, и как ни мужественно было его сердце, оно похолодело. В бронзовых ваннах лежали мертвецы, и лежали они не в воде, а в отвратительно пахнущем соляном растворе.

– Здесь лежат последние из тех, кто пытался приблизиться к божественной Хатор, – объяснил храмовый жрец, – прорваться в святилище храма, где она день и ночь поет и ткёт на своем золотом станке с золотым челноком. Их тут десять. Один за другим устремлялись они к ней, желая обнять, и один за другим падали мертвые. Здесь их готовят к погребению, мы всем им устраиваем богатые похороны.

– Вот уж истинно я покинул мир солнца и света, когда увидел, что море покраснело от крови, и поплыл в непроглядную тьму, окутавшую Фаросский маяк, – сказал Скиталец. – Много страшного и чудесного видел я в своих путешествиях по разным морям и странам, но такие ужасы, какими полна ваша безумная страна, и в кошмарном сне не приснятся.

– Я тебя остерёг, – отвечал ему жрец. – Если ты будешь рваться туда, куда рвались они, если возжелаешь того, что возжелали они, ты тоже будешь лежать в одной из этих ванн и вымачиваться в соляном растворе. Одно я тебе скажу, и эту истину никто не оспорит: тот, кто гонится за любовью, часто встречает смерть. А у нас он ее встречает особенно часто.

Скиталец еще раз посмотрел на мертвецов и бальзамировщиков и содрогнулся так, что его латы зазвенели. Он не боялся встретиться лицом к лицу со смертью во время боя или шторма на море, но тут было что-то совсем другое. Ему очень не понравились бронзовые ванны и лежащие в них трупы. Захотелось на солнце, на свежий воздух, и он быстро пошел прочь из камеры, а жрец, глядя ему вслед, усмехнулся. Выйдя на воздух, Скиталец успокоился и снова начал расспрашивать о Хатор – где она живет, кто убивает влюбившихся в нее мужчин.

– Я тебе покажу, – ответил жрец и повел его через большой зал Совета к узкому проходу во двор. В середине двора стояло святилище Хатор. Это было большое здание, сложенное из алебастра, с верхним светом, с медными дверями, перед которыми висели тончайшие занавеси пурпурного цвета. С крыши святилища на крышу храма была перекинута по воздуху лестница, и еще одна такая же лестница – на крышу пилона с внутренней стороны.

– Здесь, Скиталец, в этом алебастровом святилище, обитает бессмертная богиня, – сказал жрец. – По этой лестнице она поднимается на крышу храма, а потом на площадку пилона. Перед этим занавесом мы каждый день ставим ей еду, ее уносят в святилище, но кто это делает и как – мы не знаем, потому что никто из нас не входил туда и не видел лица Хатор. Когда богиня кончает петь перед собравшимися внизу толпами, она возвращается в святилище, медные ворота храмового двора распахиваются, и в безумии своем обреченные кидаются один за другим к опущенным занавесям. Но прорваться внутрь им не удается, их отбрасывает назад неведомая сила, они снова кидаются к занавесу, и тогда раздается звон мечей, и они падают мертвыми, а Хатор в своем святилище продолжает петь свою чарующую песню.

– Кто же ее охраняет? – спросил Скиталец.

– Этого мы, чужеземец, не знаем, те, кто их видел, умерли. Подойди к двери святилища, послушай, может быть, ты услышишь, как поет Хатор. Не бойся, тебе не надо подходить слишком близко.

Скиталец недоверчиво приблизился, жрец Реи остался стоять поодаль, хотя жрецы храма подошли к святилищу совсем близко и, остановившись у занавеса, стали слушать. И до них донеслось пение – страстное, завораживающее, тревожное, удивительный голос проник в самое сердце Скитальца и странно взволновал его, ему вспомнилась Итака, где он был царем и куда ему уже никогда не суждено воротиться, вспомнились счастливые дни юности, возведенные богами стены Трои, овеваемой всеми ветрами… Он и сам не понимал, почему эти воспоминания нахлынули на него и так сильно разбередили душу.

– Слушай же! – сказал жрец. – Хатор поет и плетет судьбы людей.

В эту минуту пение смолкло.

Скиталец задумался: сейчас ли, не медля ни минуты, ворваться в двери и испытать судьбу, или сколько-то времени выждать? В конце концов он решил подождать и сначала собственными глазами увидеть, что происходит с теми, кто рвется напролом.

И он в большой задумчивости отошел от святилища. Попрощавшись со старым храмовым жрецом, он вышел из храма вместе с Реи, главным зодчим страны Кемет. Они прошли по улицам Таниса, где по-прежнему мародерствовали апура, и вернулись во дворец, где ему были отведены покои. Там он стал размышлять, как бы ему увидеть таинственную женщину, обитающую в храме, и не оказаться в бронзовой ванне. Размышлял он до вечера, пока к нему не пришел слуга звать к фараону на ужин. Тогда он поднялся и пошел к пиршественному залу и по пути встретил фараона и царицу Мериамун. Они все уселись на возвышении, которое он вчера защищал от разъяренной толпы. Убитых давно унесли, и если бы не пятна на мраморном полу, которые не удалось отмыть, да несколько стрел, вонзившихся в стены под потолком и в высокий потолок, ничто бы не напоминало о кровавом побоище, которое разыгралось здесь всего лишь вчера.

Лица у фараона и у тех немногих, кто сидел за столом, были скорбные, все они потеряли близких, любимых людей, в покрытой позором стране Кемет воцарилось горе. Но царица Мериамун не пролила ни единой слезы по своему единственному сыну. Ее сердце разрывалось не от горя, а от гнева, потому что фараон позволил апура уйти. И все то время, что они сидели за своей скорбной трапезой, они слышали топот многотысячной толпы, идущей мимо дворца, мычанье скота и торжествующую песнь апура.

Песня была такая дикая и злобная, вопили и орали они так воинственно, что Скиталец попросил у фараона позволения покинуть зал и встать на страже у ворот дворца, ведь апура могут ворваться к ним и разграбить царскую сокровищницу. Фараон кивнул в знак согласия, а Мериамун поднялась из-за стола и пошла вместе со Скитальцем, который взял свой лук, к дворцовым воротам. Они встали в их тени, и вот какое зрелище представилось их глазам.

Впереди шло множество людей с факелами, ярко освещая путь. За ними двигалась толпа мужчин, вооруженных грубыми пиками, и свет факелов ярко вспыхивал на их наконечниках и золотых шлемах, которые апура отняли у солдат Кемета. За мужчинами, кружась в диком, исступленном танце под звуки бубнов и злобно-ликующее пение, приближалась толпа женщин.

На небольшом расстоянии от них шагали восемь крепких чернобородых мужчин, на плечах они несли большой золоченый гроб, украшенный резьбой и цветными рисунками.

– В нем тело их пророка, который привел их всех сюда из их страны, где они умирали от голода, – прошептала Мериамун. – Жалкие рабы, в пустыне вы будете подыхать с голода и затоскуете по сытой жизни в Кемете.

Тут она сорвалась на крик, не в силах справиться со своим гневом, и бросила свое пророчество в лицо несущим гроб:

– Ни один из вас не увидит землю, в которую ведет вас ваш колдун! Вы будете изнывать от жажды, изнемогать от голода, будете взывать к богам Кемета, но они не услышат вас! Вы все умрете, и ваши кости будут белеть среди песков пустыни! Ступайте же прочь! Прочь, туда, где вас ждет смерть!

Слова ее были так ужасны, а в глазах полыхала такая ярость, что апура задрожали, а их женщины перестали петь.

Скиталец смотрел на царицу и дивился. «Никогда не встречал женщины с таким жестоким сердцем, – думал он. – Горе тому, кто полюбит ее или станет ее врагом!»

– Больше они не будут петь у моих ворот. – Мериамун усмехнулась. – Идем, Скиталец, нас ждут на пиру.

И она подала ему руку, чтобы идти вместе. Так они и вошли в пиршественный зал рука об руку.

Долго они сидели за столом, чуть не до рассвета, и все это время мимо дворца шли апура, их было не счесть, как песчинок в пустыне. Но наконец исход кончился, шум шагов замер вдали. И тогда царица Мериамун язвительно бросила фараону:

– Ты трус, Менепта, да, трус, у тебя сердце раба. В своем страхе перед проклятьем, которое наслала на тебя самозванка Хатор, хотя ты так ее почитаешь, ты отпустил из Кемета рабов – позор тебе! Разве поступил бы так наш отец, великий Рамзес Миамун, гроза хананеев? Теперь они в злобе своей проклинают страну, которая дала им кров, когда они были бездомные, грабят тех, кто заботился о них, как мать заботится о родных детях.

– Что же теперь делать? – спросил фараон.

– Поздно, фараон, сделанного не воротишь, – отрезала Мериамун.

– А ты что думаешь, Скиталец?

– Чужестранец не должен давать советов, – ответил Скиталец.

– И все же говори, – настаивала Мериамун.

– Я не знаю богов вашей страны, – ответил он. – Если они благоволят к этим людям, то ничего делать не надо. Если же нет, пусть фараон соберет свое войско и бросится за ними следом и, застав врасплох, разобьет наголову, – сказал мудрый и опытный воин Скиталец. – Это будет нетрудно, ведь они всего лишь беспорядочная толпа, да еще у них столько скарба.

Ответ Скитальца пришелся царице по душе. Она захлопала в ладоши и крикнула:

– Вот это мудрые речи, фараон, внимай же им!

Теперь, когда апура ушли, фараон перестал их бояться, и чем больше он хмелел, тем храбрее становился, и наконец так раскуражился, что вскочил на ноги и поклялся Амоном, Осирисом и Пта, а также своим отцом, великим фараоном Рамзесом, что догонит апура и перебьет их всех до единого. И тотчас же послал слуг за военачальниками и приказал им незамедлительно явиться в тронный зал.

Все собрались, обсудили, как действовать, и разослали гонцов во все крупные города с приказом градоначальникам собирать силы и присоединяться к войску фараона уже во время похода.

После этого фараон обратился к Скитальцу:

– Ты ничего не ответил мне по поводу письма, которое отнес тебе утром Реи. Ты согласен поступить ко мне на службу и командовать моим войском?

Скитальцу очень не нравилось слово «служба», но в нем билось сердце воина, и азарт битвы приводил его в упоение. Он не успел произнести ни «да», ни «нет», в разговор вмешалась царица Мериамун.

– Я считаю, Менепта, что, пока ты будешь уничтожать апура, господину Эпериту следует оставаться здесь, в Танисе, – взволнованно проговорила она, – и командовать отрядом моих телохранителей. Время такое тревожное, и я не могу остаться без защиты, а если я буду знать, что меня охраняет мужественный воин, я буду чувствовать себя в безопасности и смогу спать спокойно.

Скиталец вспомнил о своем желании увидеть Хатор, а он больше всего на свете любил новые страны, новые лица, новые приключения. И потому ответил, что охотно останется, если это будет угодно фараону и царице, и возглавит отряд телохранителей. И фараон сказал: «Быть по сему».

IV. В покоях царицы

Назавтра в полдень фараон и его войско с большой пышностью и торжественностью выступили из Таниса в поход и двинулись через пустыню к Чермному морю в том направлении, куда ушли апура. Скиталец больше часа провожал войско вместе с Реи в его колеснице, потому что Реи тоже оставался в Танисе. Огромная армия фараона поразила ахейца,ведь он привык иметь дело с небольшими отрядами, какие способны собрать два-три скалистых острова и несколько разрозненных племен. Однако он не показал Реи своего изумления, зачем людям думать, что его народ малочислен. Даже сделал вид, будто ничего другого и не ожидал, и спросил жреца, вся ли это армия фараона. Реи ответил, что это лишь четвертая часть, потому что ни наемники, ни силы Верхнего Египта не присоединились к походу против апура.

И тут Скиталец понял, что попал в страну с великим множеством народа, ничего подобного он не встречал во время своих странствий ни на море, ни на суше. Он доехал с войском до развилки дороги и направил их с Реи колесницу к колеснице фараона, чтобы попрощаться. Фараон позвал его в свою колесницу и сказал:

– Поклянись мне, Скиталец, назвавшийся именем Эперит, хотя откуда ты прибыл и где твоя родина – никому неведомо, поклянись мне, что ты будешь верой и правдой защищать царицу Мериамун и не причинишь зла ни мне, ни моему дому, пока я нахожусь вдали от него. Ты мужественен и красив, и сильнее всех других мужей на свете, но мое сердце точит сомнение. Оно твердит мне, что ты коварен и причинишь мне большое зло.

– Что ж, фараон, если ты сомневаешься во мне, не поручай мне охранять царицу, – ответил Скиталец. – И все же мне кажется, я причинил тебе не такое уж большое зло две ночи назад, когда озверевшая толпа хотела зарубить мечами и тебя, и всех твоих родных, потому что умерли все перворожденные в твоей стране.

Фараон устремил на Скитальца долгий, недоверчивый взгляд. Потом протянул ему руку. Скиталец пожал ее и поклялся своими собственными богами – Зевсом, Афродитой, Афиной и Аполлоном, – что честно выполнит свой долг.

– Я верю тебе, Скиталец, – сказал фараон. – Знай же, если ты выполнишь свою клятву, я награжу тебя великой наградой и сделаю первым сановником в стране Кемет. Если же изменишь клятве, тебя ждет страшная смерть.

– Награды мне не нужны, – ответил Скиталец, – а смерти я не боюсь, потому что знаю, какой именно смертью умру. Однако клятву свою я выполню.

И, поклонившись фараону, он выпрыгнул из его колесницы и вернулся в колесницу Реи.

Они поехали обратно мимо идущих солдат, и солдаты кричали ему: «Не покидай нас, Скиталец!» Он был так великолепен в своих золотых доспехах, что казался им богом войны, и они не хотели, чтобы бог их оставил.

Сердцем Скиталец был с ними, ибо любил войну, а апура вызывали у него отвращение. Но надо было возвращаться, и к вечеру он прибыл во дворец.

За ужином он сидел рядом с царицей Мериамун. Когда трапеза кончилась, она велела ему следовать за ней в ее покои, где любила проводить время одна. Воздух здесь благоухал, неярко горели светильники, заправленные ароматными маслами, стояли ложа резной слоновой кости с золотом, стены были расписаны сценами из жизни неведомых ему богов и царей, они рассказывали об их военных подвигах и любовных приключениях. Царица опустилась на вышитые подушки и велела многомудрому Одиссею сесть как можно ближе, дабы охранять ее, – так что складки ее платья закрыли его поножи. Он с большой неохотой повиновался, хоть и не был женоненавистником. В глубине души он не доверял черноокой царице и все время был настороже, ведь царица была необычайно красива, красивее всех смертных женщин, кого ему довелось в своей жизни видеть, – всех, кроме Златокудрой Елены.

– Скиталец, мы в неоплатном долгу перед тобой, – заговорила царица, – и я была бы счастлива узнать, кого нам следует благодарить за спасение нашей жизни. Расскажи мне о себе, где ты родился, об отчем доме, о странах, которые ты видел, о войнах, в которых воевал. Расскажи о падении Трои, о том, как тебе достались эти золотые доспехи. Такие же носил несчастный Парис, если верить тому певцу-сказителю с севера.

Скиталец мысленно проклял и певца-сказителя с севера, и его сказания.

– Разве можно верить сказителям, госпожа, – возразил он. – Они подбирают обрывки разных историй и потом обязательно всё переврут. Может быть, мои доспехи и в самом деле когда-то носил Парис, а может быть, кто-то другой. Я купил их у торговца на Крите и не спрашивал, кто владел ими до меня. Что до Троянской войны, я действительно принимал в ней участие в юности, когда служил критянину Идоменею, но мне досталось слишком мало военной добычи. Все ценности и женщин забирают себе цари, а мы, воины, лишь проливаем кровь. Такова война без прикрас.

Мериамун выслушала рассказ Скитальца, в котором он изобразил себя грубым, алчным наемником, загадочно глядя на него, потом так же загадочно улыбнулась.

– Странная история, Эперит, очень странная. А теперь расскажи мне, как попал к тебе в руки твой волшебный лук, лук, поющий песнь войны? Если сказитель с севера говорил правду, этот лук когда-то принадлежал царю Ойхалии Эвриту.

Скиталец растерянно огляделся вокруг, словно попал в засаду и его окружил отряд врагов с обнаженными мечами, которые ярко сверкают на солнце.

– Как ко мне попал лук, госпожа? Это тоже необыкновенная история, – мгновенно опомнившись, начал рассказывать он. – Я перевозил груз железа на западное побережье и подплыл к какому-то острову, кажется, кормчий сказал, что он называется Итака. На этом острове мы не нашли ни одного живого человека – всех скосила чума; в одном из полуразрушенных домов я увидел этот лук и решил взять себе. Славное оружие!

– И верно, необыкновенная история, поистине необыкновенная, – отозвалась царица Мериамун. – Ты случайно купил доспехи Париса, случайно нашел лук Эврита, тот самый лук, из которого богоподобный Одиссей, мне помнится, расстрелял в своем доме женихов Пенелопы. Признаюсь тебе, Эперит, что, когда ты стоял на возвышении пиршественного зала и твой лук гудел, а длинные стрелы градом летели в толпу и люди один за другим падали, я вспомнила рассказ сказителя об Одиссее, перебившем женихов, которые пировали и бесчинствовали в его доме. Слава Одиссея облетела многие страны, дошла даже до Кемета.

И она посмотрела ему прямо в глаза. Скиталец нахмурился и пожал плечами. Да, он слышал что-то подобное, но считает всё это выдумками бродячих сказителей. Разве может один человек убить сотню врагов, как они уверяют?

Царица приподнялась со своего ложа, где лежала, точно свернувшаяся змея, сверкая переливчатой чешуей, потом встала гибким, змеиным движением, не спуская с него задумчивого взгляда.

– Странно, поистине странно, что Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей, царь Итаки, не знает, что он, Одиссей, убил женихов своей жены Пенелопы. Да, Эперит, странно: ты – Одиссей, и сам этого не знаешь.

Ловушка захлопнулась, Скиталец это понимал, однако и не думал сдаваться.

– Я слышал, Одиссей действительно когда-то странствовал на севере, – сказал он, равнодушно глядя на нее, – но возвращаться не собирается. Я его видел во время войны. Он гораздо выше меня ростом.

– А я слышала, и слышала много раз, что Одиссей лжив и коварен, ему верить нельзя. Посмотри мне в глаза, Скиталец, посмотри мне в глаза, и я покажу тебе, кто ты – Одиссей или не Одиссей.

И она склонилась к нему, так что ее волосы упали ему на лоб, и устремила свой взгляд прямо в его глаза. Скиталец был не из тех, кто отведет глаза от взгляда женщины, встать и уйти он тоже не мог, поэтому он продолжал смотреть ей в глаза и вдруг почувствовал, что голова у него странно закружилась, а сердце бешено стучит, потом вдруг остановилось.

– Оглянись, Скиталец, – услышал он голос царицы словно бы откуда-то издалека или, может быть, из-за толстой стены, которая их разделяла, – оглянись и скажи мне, что ты видишь.

Он оглянулся и посмотрел в неосвещенный угол покоев. Там, в темноте, забрезжил слабый свет, похожий на первое свечение рассвета, в нем вырисовался силуэт, он был похож на огромного деревянного коня, за ним поднимались черные квадратные башни, сложенные из огромных камней, ворота, городские стены, дома… Вот в боку лошади отворилась дверца, и из нее осторожно выглянула голова в шлеме. Огромная яркая звезда сорвалась с неба и на миг осветила лицо человека в шлеме – это было его лицо! И он вспомнил, как выглянул наружу из брюха деревянного коня, когда конь уже стоял внутри стен Трои, и увидел падающую на обреченный город звезду – дурное знамение, предвещающее гибель Трои.

– Смотри еще, – прозвучал далекий голос Мериамун.

Скиталец стал снова вглядываться в темноту и увидел вход в грот, перед входом в тени пальм сидели двое – мужчина и женщина. Полная луна освещала дремлющее море, высокие пальмы, грот и сидящих перед ним людей. Женщина была прекрасна, с заплетенными в косы волосами, в переливающемся одеянии, и глаза ее были затуманены слезами, но пролить их она не могла, ибо это была богиня Калипсо, дочь Атласа. Мужчина из видения Скитальца поднял голову, и он увидел его худое, усталое, измученное тоской по дому лицо – свое собственное лицо.

И он вспомнил, как сидел рядом с прекрасной Калипсо в ту последнюю ночь после семи лет, проведенных на ее острове в самой середине огромного моря.

– Смотри еще, – снова приказал голос царицы Мериамун.

И снова он стал вглядываться во мрак. Перед ним возникли развалины его родного дома на Итаке, погребальный костер во дворе, обугленные человеческие кости. Возле этих останков на земле лежал человек, скорчившийся в пароксизме горя… Вот человек поднял голову – и Скиталец узнал себя.

Темнота в дальнем углу покоя в мгновение ока рассеялась, кровь снова живым током потекла по жилам, Скиталец увидел перед собой царицу Мериамун. Она загадочно улыбалась.

– Странные видения тебя сейчас посетили, согласись, Скиталец, – сказала она.

– Да, царица, поистине странные. Окажи мне милость, открой, как ты вызвала их перед моими очами?

– Силой чар, Эперит, которыми я владею. В Кемете нет чародея искуснее меня, я умею видеть прошлое тех, кого я… кого я люблю. – Она снова загадочно посмотрела на него. – Я умею вызвать прошлое из глубин их памяти и заставить пережить всё снова. Скажи мне, чье лицо ты видел? Не лицо ли Одиссея, сына Лаэрта и царя Итаки? И разве это не твое собственное лицо?

Скиталец понял, что отрекаться бесполезно, и признался, не потому, что так любил правду, а потому, что ничего другого не оставалось.

– Да, царица, я видел лицо Одиссея, царя Итаки, и это было мое лицо. Признаюсь тебе, что я – Одиссей, сын Лаэрта, это мое истинное имя.

Царица громко рассмеялась.

– Да, велика сила моих чар, раз мне удалось перехитрить хитроумнейшего из смертных, – сказала она. – Теперь ты знаешь, Одиссей, что глаза царицы Мериамун видят очень далеко. Открой мне правду, зачем ты приплыл к нам? Кого ищешь?

Скиталец стал быстро соображать. Вспомнил сон Мериамун, который рассказал ему Реи, хотя ей было о том неведомо, сон, в котором ей был явлен мужчина, которого ей суждено полюбить, вспомнил слова мертвой Хатаски, и ему стало страшно. Он ясно понимал, что этот мужчина – он, свидетельством тому был наконечник копья в шлеме. Но он не мог принять ее любовь и потому, что дал клятву фараону, и потому, что должен был найти ту, кого показала ему на Итаке Афродита, прекраснейшую в мире женщину – Златокудрую Елену.

Какой тяжелый выбор ему предстояло сделать – нарушить клятву или оскорбить женщину, отвергнув ее любовь. Он дорожил своим словом, но и боялся гнева Зевса, бога-покровителя хозяев и гостей. И потому решил, что безопаснее всего сказать правду.

– Госпожа, я расскажу тебе всё, как было. Я вернулся на Итаку с покрытого снегами севера, где оказался по воле разгневанных богов, и увидел, что мой дом в запустении, семья и слуги умерли, во дворе погребальный костер с прахом жены. Но ночью мне явилась во сне богиня, которой я молился не слишком часто, Афродита Идалийская, вы в вашей стране называете ее Хатор, она повелела мне отправиться в путь и выполнить ее волю. В награду она обещала мне, что я встречу женщину, которая ждет меня и станет моей бессмертной возлюбленной.

Больше Мериамун слушать Скитальца не стала, она была уверена, что она и есть та женщина, встречу с которой ему обещала Афродита. Змейкой скользнув к нему, она обвилась вокруг него, как змея, и прошептала так тихо, что он скорее угадывал ее мысли, чем слышал ее слова:

– Неужели это правда, Одиссей? Неужели богиня и в самом деле послала тебя искать меня? Знай же, она являлась не только тебе. Я тоже искала тебя. Я тоже ждала, что придет тот, кого мне суждено полюбить. Как тягостно влачились дни, как пусто было мое сердце, как страстно я тосковала все эти годы, ожидая встречи с тем, кто назначен мне судьбой. И вот наконец мы встретились, наконец-то я вижу того, кто являлся мне в сновидениях!

– Неужели богиня и в самом деле послала тебя искать меня?

И она приблизила свои уста к устам Одиссея, ее сердце, ее глаза, ее губы говорили ему: «Люблю!»

Но сердце у Одиссея было стойкое и неколебимое, его разум не могли затуманить ни опасность, ни любовь. Никогда еще не оказывался он в таком запутанном хитросплетении, этого узла ни мечом не разрубить, ни самым изощренным искусством не развязать. Предаться любви и наслаждению, значит нарушить клятву и навеки потерять свою бессмертную любовь. Полюбив другую женщину, он потеряет Елену, так сказала ему Афродита. Но если он оскорбит царицу, отвергнув ее любовь… нет, при всей твердости своего характера он не осмелится признаться ей, что не она была явлена ему в его видении, не ее он приехал сюда искать. И, как всегда, ему пришли на помощь его спокойное мужество и изворотливый ум.

– Госпожа, нам обоим приснились сны, – сказал он. – Во сне тебе казалось, что ты любишь меня, но проснулась ты супругой фараона. А я – я гость фараона и дал ему клятву охранять тебя от всякого зла.

– Да, я проснулась супругой фараона, – с отчаянием повторила она и, разомкнув обнимавшие его руки, откинулась на ложе. – Но супруга фараона – всего лишь мой титул, на самом деле я ему вовсе не жена. Я не люблю его, Скиталец, он ничего для меня не значит.

– Зато моя клятва, царица Мериамун, значит для меня очень много, моя клятва и благодарность гостя хозяину, – ответил Скиталец. – Я поклялся Менепта оберегать тебя от всякого зла и сдержу клятву.

– А если фараон больше не вернется, что тогда, Одиссей?

– Тогда мы и поговорим. А сейчас, госпожа, заботясь о твоей безопасности, я должен проверить стражу.

И с этими словами он покинул ее покои.

Царица проводила его взглядом.

– Странный мужчина, – размышляла она сама с собой. – Воздвиг из своей клятвы преграду между собой и мной, женщиной, которую он любит и ради которой приехал чуть не с края земли! Но, кажется, я за это уважаю его еще больше. Супруг мой, фараон Менепта, ешь, пей, веселись – недолго еще тебе осталось наслаждаться жизнью, это я тебе обещаю.

V. Перед храмом Хатор

«Быстра, как птица, остра, как мысль», – любил повторять в своих сказаниях знаменитый древний певец севера. Мысли проснувшегося утром Скитальца метались, как ночные птицы, он старался осмыслить то, что увидел и что услышал в покоях царицы. Опять ему предстояло сделать выбор – эта женщина или клятва, священнее которой для него не было ничего на свете. Да у него и не было искушения ее нарушить – конечно, Мериамун красива и умна, но он страшился ее любви и ее колдовских чар ничуть не меньше, чем ее мести, а месть ее будет поистине страшна, если он ее отвергнет. Нужно оттягивать время, это мудрее всего; дождаться, когда вернется фараон, и, как ни трудно найти предлог, уехать из Таниса и продолжать поиски прекраснейшей из женщин. Он поплывет вверх по течению этой удивительной реки, о которой рассказывают столько чудес. Она течет из страны добрых эфиопов, самых справедливых людей на свете, сами боги приходили к ним и садились вместе с ними за трапезу. Может быть, там, на берегах этой священной реки, в стране, где людям неведомо зло, он встретит, если судьбе будет угодно, Златокудрую Елену.

Да, если судьбе будет угодно… но ведь и всё, что с ним происходит, тоже угодно Судьбе, ведь это она показала его Мериамун в ее снах.

Он размышлял и размышлял обо всем этом, но решения не находил. И казалось ему, что, как он плыл в кромешной тьме по кровавому морю к берегам Кемета, так и дальше ему суждено через тьму и кровь добираться до берега, где боги определили ему встречу с Судьбой.

Немного погодя он все же прогнал грустные мысли, совершил омовение, умастился благовонным маслом, расчесал свои темные кудри и надел золотые доспехи. Он вспомнил, что сегодня чужеземная Хатор поднимется на площадку пилона в своем храме и предстанет перед толпой, а Скиталец был полон решимости увидеть ее и, если потребуется, сразиться с теми, кто ее охраняет. Он помолился Афродите, прося ее о помощи, сделал жертвенное возлияние из чаши с вином в ее честь и стал ждать. Однако ждал он напрасно, ибо она не отозвалась на его молитву. Но когда он, повернувшись, случайно увидел свое отражение в широкой золотой чаше, из которой сделал возлияние, ему показалось, что он стал красивее, следы прожитых лет исчезли, морщины разгладились, перед ним было лицо молодого Одиссея, который много лет назад уплыл на черном просмоленном корабле, глядя на дымящиеся развалины овеваемой всеми ветрами Трои. Он увидел в этом вмешательство Афродиты и понял, что она не оставляет его, хотя в этой стране чужих богов не может показываться открыто. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у юноши, которому еще неведомы ни горе, ни печаль, а смерть словно бы и вовсе не существует.

Он утолил голод и жажду и надел пояс с мечом – даром Эвриала, но дубовый лук оставил в чехле дома. Он уже собрался идти, но тут к нему как раз пришел жрец Реи.

– Куда ты направляешься, Эперит? – спросил Реи, мудрый ученый жрец. – И что произошло, ты так красив и молод, как будто сбросил с плеч десяток-другой лет.

– Просто я хорошо выспался, – ответил Скиталец. – Спал всю ночь крепко и сладко, и сон стер следы усталости от моих странствий, сейчас я такой, каким был до плавания во тьме по кроваво-красному морю.

– Продай секрет своего сна знатным дамам Кемета, – сказал с улыбкой Реи, – и проживешь всю жизнь в богатстве и довольстве.

Он шутил, делая вид, что поверил Скитальцу, но на самом деле знал, что без вмешательства богов тут не обошлось.

– Я иду в храм Хатор, – сказал Скиталец, – ты ведь помнишь, сегодня она поднимется на площадку пилона и явится перед людьми. Ты пойдешь со мной, Реи?

– Нет, Эперит, не пойду. Хоть я и стар, но кровь в моих жилах еще не совсем остыла, и если я увижу ее, быть может, меня тоже охватит безумие и я тоже ринусь навстречу смерти. Можно услышать голос Хатор, для этого нужно завязать себе глаза, многие так и делают. И все равно потом срывают с глаз повязку, смотрят на нее и погибают, как и все остальные. Не ходи туда, Эперит, заклинаю тебя, не ходи. Я очень полюбил тебя, сам не знаю, почему, и совсем не хочу, чтобы ты умер. Хотя – кто знает? – быть может, твоя смерть была бы благом для тех, кому я служу, Скиталец, и в чьих глазах я читаю судьбу, – добавил он словно бы про себя.

– Не бойся, Реи, – улыбнулся Скиталец, – ничего со мной не случится, мне ведомо, какой именно смертью я умру. – А про себя подумал: «Чтобы тот, кто не устрашился морского чудовища Сциллы, бежал от опасности и испугался любви? Нет, такому не бывать!»

Реи ломал руки и чуть не плакал, он не мог допустить, чтобы этот красивый, как бог, муж, этот великий герой умер такой жалкой смертью. Но Скиталец вышел из дворца в город, и Реи пошел проводить его. Они дошли до аллеи сфинксов, которая начиналась у кирпичной городской стены и вела к садам храма Хатор. По улице спешили разномастные, разноплеменные толпы мужчин всех возрастов от совсем зеленого юноши до глубокого старца. Был тут отпрыск царского рода, которого несли в паланкине, молодой вельможа в колеснице, работающие на полях рабы, с ног до головы покрытые пылью, калеки на костылях, слепые с собаками-поводырями… И каждого провожали женщины: кого жена, кого мать, кого сестры, кого невеста. Они с плачем и страстными мольбами хватали своих любимых за руки, пытались их удержать.

Они с плачем и страстными мольбами хватали своих любимых за руки

– Сын мой, о мой сын! – кричала мать. – Внемли словам своей матери. Не ходи туда, не смотри на богиню, ведь если ты ее увидишь, ты умрешь, а у меня, кроме тебя, никого не осталось на свете. Было еще два сына, твои братья, но оба они умерли. Неужели ты тоже хочешь умереть и оставить меня одну, старую, беспомощную, убитую горем? Опомнись, сынок, я ли не любила тебя, я ли не заботилась, ты самое дорогое, что есть у меня на свете! Вернись, умоляю, давай вместе вернемся домой!

Но сын не слышал свою мать – не слышал и не слушал, он одержимо рвался к воротам храма.

– Супруг мой, любимый мой муж! – взывала молодая, красивая женщина высокого происхождения, одной рукой она прижимала к себе младенца, другой вцепилась в дорогое вышитое платье мужа. – Вспомни, как я всегда любила тебя, как заботилась и угождала, неужели ты отвернулся от меня, неужели пойдешь смотреть на гибельную красоту Хатор? Говорят, ее красота смертоносна. Ведь ты любишь меня больше, чем любил дочь Ройса, Меризу, хотя и ее ты тоже любил, но она пять лет назад умерла. Взгляни, это твое дитя, ему всего неделя, но я встала с постели роженицы, еще не оправившись после родов, и иду за тобой в такую даль и, может быть, заплачý за это жизнью. Вот твое дитя, смотри, оно молит тебя вместе со мной. Пусть я умру, если так суждено, но не ходи туда, где тебя ждет смерть. Ты увидишь не богиню, ты увидишь злого демона, вырвавшегося из царства мертвых, и погибнешь. Если я тебе чем-то не угодила, возьми себе еще одну жену, я радушно приму ее в дом, только не ходи туда, только не умирай!

Но мужчина и не видел, и не слышал ее, его глаза были устремлены на крышу пилона. Обессилевшая женщина упала на дорогу, и ее вместе с ребенком раздавили бы колесницы, но Скиталец успел поднять их и вынести из толпы.

Трудно себе представить зрелище более душераздирающее – женщины с рыданьями молят мужчин остаться, а те одержимо рвутся навстречу смерти.

– Ты видишь, Скиталец, как велика власть любви над людьми, видишь, что красивая женщина может погубить любого мужчину, перед ней никто не устоит, – сказал жрец Реи.

– Да, странное зрелище, поистине странное, – отозвался Скиталец. – Много крови на руках у этой твоей Хатор.

– И ты, Скиталец, хочешь ради нее пролить и свою кровь.

– Нет, кровь проливать я не намерен, – возразил он, – но на лицо ее я обязательно взгляну, так что не будем больше говорить об этом.

Они подошли к бронзовым воротам между пилонами, за которыми находился двор храма. Здесь уже собралась тысячная толпа. Пока они разглядывали толпу, к воротам подошел жрец – тот самый, что показывал Скитальцу трупы в бронзовых ваннах. Он выглянул за решетку ворот и провозгласил:

– Все, кто желает видеть божественную Хатор, подойдите ближе. Знайте, что Хатор будет принадлежать тому, кто ее завоюет. Если же он не прорвется к ней, он умрет, будет похоронен под храмом и никогда больше не увидит солнца. Я вас предостерег. С тех пор как Хатор вернулась в Кемет, ее пытались завоевать семьсот три мужа, и в подвалах этого храма лежат в соляных растворах семьсот два трупа, потому что живым вернулся один только фараон Менепта. Но места для желающих много. И все, кто желает видеть Хатор, входите!

Воздух огласился оглушительными воплями обезумевших женщин, они мертвой хваткой вцеплялись в своих любимых, повисали на шее, и некоторым даже удалось их удержать, решимость мужчин ослабла, они не побежали к воротам. Однако несколько мужчин, которые раньше видели Хатор издалека, оттолкнули от себя женщин и бросились к входу, их было человек десять.

– Но ведь ты-то, конечно, не пойдешь? – убеждал Скитальца Реи, крепко держа его за руку. – Отврати лицо свое от смерти, вернись со мной, молю тебя.

– Нет, – ответил Скиталец. – Я войду в ворота.

Жрец Реи посыпал себе голову пылью и, громко рыдая, быстро пошел обратно, остановился он, только когда дошел до дворца, где его ждала царица Мериамун.

А жрец храма Хатор отомкнул бронзовые ворота, и те, кто был одержим безумием, один за другим вошли во двор. Все они много раз видели Хатор издали, из-за стены, и сейчас более не могли противиться своей страсти. Когда они входили в ворота, два других жреца отводили их в сторону и завязывали им глаза, так что видеть прекрасную Хатор они не могли, разве что сорвут повязки, но могли слышать ее чарующий голос. Двое не пожелали, чтобы им завязывали глаза, один из них был тот самый мужчина, чья жена упала без чувств на дорогу, другой ослеп еще в юности. Он не мог видеть красоты богини, но его свел с ума ее колдовской голос. Во двор вошли все, кроме Скитальца, и тут вдруг толпа заколыхалась, из нее выбежал еще один мужчина. Он был покрыт дорожной пылью, черная всклокоченная борода, черные пронзительные глаза, хищный, как у грифа, нос.

– Стойте! – кричал он. – Подождите! Не запирайте ворота! День и ночь спешил я сюда, бросив свой народ, который ушел в пустыню. День и ночь я мчался, оставив жену, свое стадо, детей, забыв про Землю обетованную, чтобы еще раз взглянуть на несравненную Хатор. Не запирайте же ворота!

– Входи, – сказал жрец, – входи же, пусть умрет еще один из тех неблагодарных, кого страна Кемет вскормила, а они ее ограбили.

Апура вошел, жрец уже хотел задвинуть засов, но в последний миг в ворота шагнул Скиталец, и его золотые доспехи звякнули, задев бронзовые прутья.

– Неужели, могущественный господин, ты в самом деле ищешь встречи со смертью? – спросил жрец, хорошо его запомнивший.

– Да, я войду, но может быть, и не для встречи со смертью, – ответил Скиталец.

Он вошел, и бронзовые ворота закрылись за ним. Подошли два жреца, чтобы завязать ему глаза, но он отказался.

– Не надо, я пришел сюда увидеть всё от начала до конца.

– Иди же, безумец, иди и смотри! Умрешь, как и все!

Жрецы отвели всех на середину двора, откуда была видна площадка пилона. Они завязали глаза и себе и распростерлись на земле. И во дворе храма, и снаружи воцарилась тишина, все ждали появления Хатор. Скиталец посмотрел сквозь бронзовую решетку на толпу, оставшуюся на площади. Люди стояли молча, даже женщины перестали плакать, все замерли, устремив взгляд вверх. Он посмотрел на мужчин, стоящих рядом с ним. Все они подняли головы, и хотя на их лицах были повязки, они, казалось, видят всё сквозь ткань. Слепой тоже смотрел на крышу пилона, его бледные губы беззвучно шевелились. Тень у основания пилона была уже совсем маленькая, она всё уменьшалась и уменьшалась по мере приближения солнца к зениту, вот осталась совсем тоненькая полоска, но и она исчезла – красный диск солнца встал в синем небе прямо над крышей пилона. И в этот миг издалека до всех донеслось тихое чарующее пение, и при первых же звуках из уст толпы вырвался вздох. Те, кто стоял рядом со Скитальцем, тоже вздохнули, их губы и пальцы судорожно зашевелились, вздохнул и Скиталец, сам не зная почему.

Чарующее пение приближалось, чудный голос звучал всё ближе, и наконец те, кто стоял за воротами на пригорке, увидели ее. И над толпой пронесся глухой рев, люди обезумели. Мужчины бросились к бронзовым воротам и высокой стене ограды, стали исступленно бить по ним кулаками, биться головой, лезли друг другу на плечи, грызли решетку зубами и кричали, чтобы их впустили, а женщины, обхватив их руками, проклинали колдунью, чья красота превращает мужчин в безумцев.

Наконец Скиталец тоже поднял голову и увидел на площадке пилона, у края, женщину. При ее появлении все снова смолкли. Она была высока и стройна, в белом облегающем одеянии, на ее груди сверкал кроваво-красный рубин в форме звезды, с него падали на белую ткань красные капли, но следы их мгновенно исчезали, не пятная сияющей белизны ее одежд. Золотые волосы были распущены и горели на солнце, руки до плеч и шея обнажены. Она прикрывала глаза и лоб ладонью, словно желая притушить блеск своей ослепительной красоты. И она была поистине живое воплощение совершенной красоты.

Те, кто еще не любил, видели в ней свою первую любовь, которая всегда и у всех остается безответной; те же, кто уже любил, видели в ней ту свою первую любовь, которую они потеряли. От нее исходило неизъяснимое очарование, подобное очарованию гаснущего дня. Она пела о любви, обещая подарить счастье, и в ее томящем душу голосе каждый слышал голос своей единственной, назначенной только ему возлюбленной, и сердце Скитальца задрожало, точно струны арфы под искусной рукой.

О ком ты тоскуешь, возлюбленный мой?

О той, что любил и потом потерял?

Приди, она ждет, ждет тебя!

Супруга – нарушит священный обет,

Умершая – воскреснет и встретит тебя!

Печально ее одинокое ложе,

Тени витают над нею всю ночь.

Но чело ее венчает радость жизни,

Венчают жизнь и любовь!

Ты любил ее, ты ее потерял,

Но не сон она, не мечта,

Приди же, приди, она ждет!

О ком ты тоскуешь, возлюбленный мой?

Она умолкла, и над толпой пронесся стон страстного томления. Скиталец увидел, что стоящие рядом с ним мужчины срывают с глаз повязки и швыряют их на землю. Только распростершиеся на земле жрецы лежали неподвижно, но и они не могли сдержать стонов.

Она снова запела, все так же прикрывая лицо ладонью.

Теперь она пела о том, что вот они рвутся, стремятся к ней, жаждут ее, но если добьются, то в миг обладанья погубят ее, уничтожат. Ведь красота живет лишь в глазах смотрящего, она подобна хрупкому цветку и не выносит грубого прикосновения, вянет, не дожив до утра, – так и любовь умирает в наслаждении.

Она умолкла, и на этот раз толпа молчала. А она вдруг склонилась над самым краем площадки, склонилась так низко, что, казалось, вот-вот упадет, и, протянув руки к толпе, словно желала всех обнять, предстала перед людьми во всем торжестве своей несказанной красоты…

Скиталец взглянул на нее и сразу же опустил глаза, словно его ослепило полуденное солнце. В помрачении ему показалось, что мир рухнул, мысли спутались, он ничего не понимал, в уши назойливо лезли крики одержимых страстью безумцев. Все кричали, и никто никого не слушал.

– Смотрите, смотрите! – кричал один. – Смотрите, какие у нее волосы! Они чернее воронова крыла, а глаза, глаза темны, как ночь. О любимая, единственная!

– Смотрите, смотрите! – кричал другой. – Ее глаза синее полуденного неба, ее кожа белее морской пены!

– В точности такой была моя жена много лет назад, когда я на ней женился, – бормотал третий. – Да, я увидел именно ее, когда в первый раз откинул вуаль! Та же нежная улыбка, расцветающая на лице, как цветок, те же кудри, та же хрупкая грация…

– Какая царственная осанка! – восхищался четвертый. – Какое гордое чело, а глаза – бездонные, темные, в них бушуют страсти, какой изысканный очерк губ, сколько величия во всем ее облике! Поистине она богиня, которой все должны поклоняться.

– Нет, нет, она совсем не такая! – кричал пятый, тот самый апура, что бросил своих соплеменников в пустыне и прибежал сюда. – Она бледна, как белый лотос, высока и тонка, как тростник, а волосы у нее рыжие, и глаза, как у газели – огромные, карие, они так печально глядят на меня, моля о любви.

– Я прозрел! – кричал стоящий рядом со Скитальцем слепец. – Мои глаза открылись, я вижу пилон, вижу яркое солнце. Моих очей коснулась любовь, и вот они открылись. Но только у нее не один лик, она многолика! О, это сама красота! Слова не в силах ее описать. Я хочу умереть! О, я хочу умереть, ибо я прозрел и увидел идеал совершенной красоты! Теперь я знаю, чего люди ищут, странствуя по свету, знаю, зачем мы умираем и что надеемся найти в смерти.

VI. Стражи

Шум толпы то усиливался, то опадал, как волны, люди выкрикивали имена женщин – кто живых, кто умерших, кто разлюбивших их. Иные молчали, оцепенев при виде столь совершенной красоты, словно увидели некогда любимое лицо во сне. Скиталец взглянул на Хатор всего один раз, потом опустил глаза и закрыл лицо руками. Он единственный из всех сохранил присутствие духа и пытался осмыслить случившееся, все остальные были охвачены безумием страсти.

Что он сейчас увидел? Ту женщину, которую искал всю свою жизнь, искал на море и на суше, и сам не знал, что ищет именно ее? Это по ней тосковало его сердце в бесконечных странствиях, и неужели он наконец-то обретет смысл и цель своих скитаний? Их разделяет незримая преграда, между ними невидимая смерть. Должен ли он преодолеть эту ничем не обозначенную границу, ворваться в охраняемые стражами врата и взять в награду то, чего тщетно домогались другие? А может быть, он стал жертвой колдовских чар? Может быть, это было всего лишь видение, образ, вызванный каким-то тайным колдовством из страны его воспоминаний?

Он вздохнул и снова поднял взгляд. Еще одно видение – на крыше пилона стояла прелестная юная девушка, на голове у нее была сверкающая на солнце медная амфора.

Теперь он ее узнал. Такой он увидел ее, когда жил при дворе царя Спарты Тиндария и встретил ее на берегу бурного Эврота, такой же она явилась ему во сне на острове безмолвия.

Он снова вздохнул и снова поднял взгляд. Он увидел сидящую в кресле женщину, у нее было лицо девушки с амфорой, но только еще более прекрасное, одухотворенное печалью и раскаянием. Такой он видел ее за стенами Трои, куда прокрался из лагеря ахейцев, переодетый нищим, такой он видел ее, когда она спасла ему жизнь, подсыпав мужу в вино снотворное.

Еще раз вздохнул Скиталец и снова поднял глаза, и на этот раз он увидел Елену Златокудрую.

Она стояла на крыше пилона, раскинув руки и глядя в небо, на ее светозарном лице сияла неуловимая улыбка, подобная расцветающей улыбке рассвета. Перед Скитальцем было живое воплощение Красоты – чистый, первозданный образ Любви, посланный бессмертными богами на счастье и на погибель людям, чтобы столкнуть их в жестоком соперничестве, конец которого никому не ведом.

А Елена Златокудрая стояла, открыв объятья иным мирам – миру гармонии, в котором нет места соперничеству и распрям, тайне, которая открывается за чертой смерти. Люди замерли, едва смея дышать, а она призывала их всех прийти и взять то, что смертным на земле недоступно.

Она снова запела и, продолжая петь, стала медленно удаляться и наконец скрылась из глаз, только чарующий голос доносился издали.

Любимая стала твоей,

Но знай – ты ее потерял.

Ты не добился любви той,

Кого любишь – она навеки твоя.

Ты чистой душой к ней стремишься,

Тоскуешь, твоя память не умирает.

Ты не увидишь, как она стареет,

Как блёкнут краски на лице прекрасном,

Как горе прорезает сеть морщин,

Как волосы седеют, гаснет взор —

Где красота, что некогда сияла?

Нет, счастливее тот,

Кого отвергли!

Любовь не стала для него привычкой,

И милый образ в памяти живет

В немеркнущей, нетленной красоте,

Такой же юный, нежный, лучезарный.

Но вот смолкли последние звуки, и снова людей охватило безумие. Стоявшие за оградой мужчины снова кинулись к воротам, женщины снова с воплями вцепились в них, проклиная красоту Хатор, ее пение ничего для них не значило, они должны были во что бы то ни стало удержать своих любимых и своих кормильцев. И все же почти все мужчины, кто был во внешнем дворе, ринулись к внутренним воротам, за которыми стояло алебастровое святилище Хатор. Они бросались на землю и впивались в нее руками – так в страшном сне люди пытаются удержаться и не сползти в бездонную пропасть, но кто-то невидимый медленно тащит их к краю бездны; этих же несчастных влекла их собственная исступленная страсть. Тщетно упирались они ногами в камни, пытаясь остановиться, их тело судорожно ползло вперед, и они медленно приближались к воротам, извиваясь, как раненые змеи, которых тащат на веревке. Из тех, кто проник в наружный двор и увидел прекрасную Хатор, мало кому было суждено остаться в живых и вернуться назад.

Жрецы сняли повязки с глаз, поднялись с земли и распахнули вторые ворота. За ними, чуть поодаль, колыхалась на легком ветру завеса святилища, двери за этой завесой были сейчас открыты, это было видно, когда ветер откидывал пурпурную ткань, из-за которой неслись чарующие звуки ее голоса.

– Ближе! Подходите ближе! – воззвал старый жрец. – Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!

Скиталец чуть было не двинулся вперед, но страсть не поработила его, здравый смысл победил. Он усмирил свое сердце и стал ждать, пусть сначала пойдут другие, он посмотрит, что будет с ними.

Влюбленные безумцы метались перед святилищем, то устремлялись вперед, ослепленные страстью, то отбегали назад, пораженные страхом, и наконец решился идти слепой, его вел за руку один из жрецов, потому что его собаку-поводыря не пустили за вторые ворота.

– Вы все боитесь, трусы! – кричал он. – А вот я не боюсь! Лучше увидеть прекрасную Хатор и умереть, чем жить, не видя ее. Поверните меня лицом к дверям, жрецы, в худшем случае я всего лишь умру.

Жрецы подвели его почти к самой завесе и повернули лицом к двери. Он с громким криком рванулся вперед, но тотчас же был отброшен, закружился, как оторванный ветром лист, и упал. Однако поднялся на ноги и снова рванулся вперед и снова был отброшен. В третий раз он встал и бросился в двери, яростно размахивая своей клюкой. Послышался глухой звук, как будто клюка ударила по щиту, она на миг застыла в воздухе и тут же разлетелась в щепы. Раздался звон мечей, и слепой упал на землю мертвый, хотя ни единой раны на нем Скиталец не увидел.

– Подходите же! Подходите ближе! – приглашали жрецы. – Один из вас пал. Пусть тот, кто желает завоевать несравненную Хатор, подойдет ближе!

Выбежал вперед мужчина, бросивший свой народ в пустыне, он кричал что-то на языке апура. Его тоже отбросило от дверей, он снова ринулся внутрь и снова был отброшен, потом раздались удары мечей, и он тоже пал мертвым.

– Подходите! – кричал жрец. – Подходите же! Еще один пал. Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!

Безумцы один за другим кидались в двери, их всех сначала отшвыривали наружу, потом убивали невидимыми мечами. Наконец остался только один Скиталец.

– Неужели и ты, прекраснейший и достойнейший из мужей, хочешь умереть такой жалкой смертью? – обратился к нему жрец. – Ты видел, что с ними случилось. Одумайся и уходи.

– Не было в моей жизни такого, чтобы я перед чем-то отступил, будь то человек или призрак, – ответил ему Скиталец и, вынув из ножен свой короткий меч, подошел к святилищу и поднял щит, защищая голову, а жрецы отступили в сторону и приготовились смотреть, как он будет умирать. Скиталец заметил, что все умирали только за порогом святилища. Поэтому он вознес молитву Афродите и медленно пошел к дверям. На расстоянии тетивы лука от порога он остановился и стал слушать. Теперь он мог даже разобрать слова песни, которую пела Хатор, сидя за своим ткацким станком. Это было так прекрасно, что приводило в благоговейный трепет, и он на мгновение забыл о стражах, охраняющих врата, о том, как он будет мимо них прорываться, забыл вообще обо всем на свете и только слушал, как ее чистый, хрустальный голос поет на его родном языке – языке ахейцев.

Из нитей золотых и алых

Сотките повесть о Елене аргивянке,

О войнах, что из-за нее велись,

О всех ее любивших и из-за нее погибших.

О пламенных устах, даривших поцелуи

В награду прославленным героям,

О золотых кудрях,

Не поседевших за столько зим,

О красоте, что властвует над миром —

И в рабстве у него сама.

О битвах кораблей и колесниц,

Что гибли сотнями, о реках крови,

Что лилась за обладанье красотой,

Мерцающей над миром, как звезда.

О древних стенах Илиона,

Павшего под натиском врагов,

О пламени пожаров, скрывшем небеса,

О криках умирающих в мученьях…

Как злобно покарали боги Елену аргивянку:

Любима страстно всеми мужчинами на свете,

Любить я не умею.

Голос умолк, и мысли Скитальца вернулись к стражам святилища, с которыми ему предстояло сразиться. Он приготовился к встрече с невидимым врагом, но песня зазвучала снова, и столько в ней было колдовской нежности, что он невольно замер и стал ждать, когда Хатор кончит петь. В дивном голосе зазвучала радость, словно после нескончаемо долгой, тоскливой зимней ночи на востоке поднялась колесница рассвета.

Что случилось с сердцем моим?

В нем жажда любви трепещет!

Неведомое мне доселе чувство,

Оно проснулось вдруг, как брошенный ребенок,

Голодный, одинокий и несчастный.

Проснулось сердце и заплакало, тоскуя;

В нем всплыло смутное воспоминанье

О счастье, о любви, что некогда пылала.

Воспоминанье или сон?

Другая жизнь, другое время, страна под небом золотым…

Война, убийство, смерть неведомы там были.

Безмерным счастьем наслаждались мы,

И боги позавидовали нам,

Своею ненавистью нас разделили,

Зловещая змея вползла меж нами

По их веленью и обвила нас кольцами Судьбы.

«Отныне и вовек вам суждено искать друг друга,

Таков наш приговор, искать, но находить

Лишь тень любимых; мечтать о счастье,

Что дарили вы друг другу,

Но счастье и мечты останутся лишь сном».

Смолкли последние звуки, но, сжимая в руке меч и закрывая грудь своим широким щитом, Скиталец вспомнил сон царицы Мериамун, который пересказал ему жрец Реи. В этом сне двое любящих совершили грех, и вместо двух их стало трое, они были обречены из жизни в жизнь, умирая и вновь возрождаясь, искать друг друга. Ему подумалось, что именно об этом и пела Хатор.

Однако сейчас ему было не до снов, не до песен и не до знамений, все мысли сосредоточились на смертельном враге, который ждал его, окутанныймраком, и на Елене, которую ему суждено заключить в объятья, так поклялась ему богиня в святилище на омываемой морями Итаке. Он не произнес ни слова, не воззвал к богам, прося помощи, он прыгнул вперед, как прыгает затаившийся в камышах лев, и щит его сшибся со щитами, что преграждали путь, его схватили невидимые руки и попытались отбросить назад, но их ли злой силе было одолеть Скитальца, сильнейшего из мужей в мире, с ним мог сравниться лишь сын Теламона, Аякс, совершивший самоубийство. Жрецы с изумлением глядели, как Скиталец, не отступая ни шагу назад после отпора, который дали ему стражи святилища, начал сыпать удары меча с такой яростью, что после каждого удара в воздух взлетал язык пламени – добрый меч феака Эвриала знал свое дело. Но вот раздался стук невидимых мечей, и от золотых доспехов Скитальца, которые некогда носил богоподобный Парис, снопом полетели искры – от щита, от шлема, от панциря, оплечий, поножий – так бывает, когда кузнец кует могучими ударами молота меч из раскаленного до бела железа.

Удары невидимых мечей сыпались на золотые доспехи, точно град, не нанося ни малейшего вреда тому, кого они защищали, мало того – они не оставляли на самих доспехах ни вмятин, ни царапин. Жрецы только дивились на это чудо, а невидимые стражи продолжали наносить Скитальцу удары, и Скиталец их успешно отражал. И вдруг он понял, что стражи, преграждающие ему путь, исчезли, ему больше никто не наносит ударов, а его меч только рассекает воздух. Он рванулся вперед, за завесу, и оказался в святилище.

Упавшая за ним завеса все еще колыхалась, когда снова раздалось пение, Скиталец замер, устремив глаза вверх, туда, где высоко в святилище стоял станок. Пение лилось из-за длинной полосы тончайшей переливчатой ткани, которая ниспадала со станка, пела Елена, слышавшая стук мечей и звон доспехов тех, кто падал на колени, умирая.

Ты слышишь удары мечей?

Это сталь ударяет о сталь,

Это жизнь в поединке со смертью,

Это смерть убивает жизнь,

Убивают смертных тени убитых.

Ты слышишь удары мечей?

Это музыка жизни моей,

Плясать суждено мне танец Ириний

До скончанья времен,

До скончанья дней.

Духи умерших, любивших меня,

Смерть погасила вашу любовь,

Но не погасила вашу ненависть,

Так захотела злая Судьба.

Кончилась песня, Скиталец поднял глаза и увидел перед собой три тени – тени могучих воинов в ратных доспехах. Он всмотрелся в них и узнал гербы на их щитах, это были давно умершие герои – Пирифой, Тесей и Аякс.

Увидев Скитальца, все трое воскликнули в один голос:

– Приветствуем тебя, Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки!

– Приветствую тебя, Тесей, сын Эгея! – ответствовал Скиталец. – Ведь ты спустился в царство Аида, и что я вижу – ты вернулся оттуда живым. Ты вновь переплыл реку Океан[148] и живешь на земле под солнцем? Когда-то я искал тебя в царстве Аида, но не нашел.

Тень Тесея ответила:

– Я и сейчас пребываю в царстве Аида, в полях асфоделей. То, что ты видишь, – тень, посланная царицей Аида Персефоной охранять прекрасную Елену.

– Приветствую тебя, Пирифой, сын Иксиона! – воскликнул Скиталец. – Удалось ли тебе завоевать любовь жестокой Персефоны? И почему Аид отпустил своего соперника радоваться жизни на земле под солнцем? Я спускался в его царство, но не нашел тебя там.

И тень Пирифоя ответила:

– В царстве Аида я пребываю и ныне, а то, что ты видишь, всего лишь тень, что следует повсюду за тенью героя Тесея. Где находится он, туда иду и я, даже наши тени неразлучны. А сейчас мы охраняем прекрасную Елену.

– Приветствую тебя, Аякс, сын Теламона! – воскликнул Скиталец. – Ты все еще гневаешься на меня из-за доспехов Ахилла, сына Пелея, которые троянцы присудили мне? Ведь тогда, в царстве Аида, я заговорил с тобой, а ты ответил мне мрачным молчанием, так велик был твой гнев.

И тень Аякса ответила:

– Будь я живой человек и живи на земле под солнцем, я ответил бы тебе ударом меча на удар меча и метнул бы в тебя копье. Но я сражаюсь призраком копья и призраком меча и убиваю только тех, кто обречен умереть, ведь я всего лишь тень Аякса, обитающего в царстве Аида. Но царица Персефона послала меня охранять прекрасную Елену.

Тогда Скиталец спросил их:

– Скажите мне, тени сынов героев, значит, путь передо мной закрыт? Или боги не запрещают мне, пока еще оставшемуся в живых, войти и увидеть ту, кого вы охраняете, – прекрасную Елену?

Все трое кивнули ему головой, все трое ударили его мечом по щиту и сказали:

– Войди, но не оглядывайся, пока не придешь к желанной цели.

И Скиталец вошел во внутренний покой алебастрового святилища.

Тени, приказавшие ему не оглядываться, стали бледнеть и наконец растаяли, а Скиталец медленно стал подниматься по лестнице алебастрового святилища и наконец оказался возле ткани, падавшей со станка. Она широким, пышным пологом закрывала внутренность святилища. И тут он остановился, не зная, как нарушить уединение Хатор.

Пока он раздумывал, щит соскользнул с его руки и с грохотом упал на мраморный пол, и в этот миг Хатор снова запела, еще нежнее, еще томительнее.

И пела она о том, что смерть погасила любовь тех, кто любил ее, но не погасила их ненависть, их духи охраняют ее и убивают всех, кто к ней стремится. Ревнивая, завистливая Судьба обрекла ее на одиночество, но придет герой и одолеет ее стражей, ее сердце согреется, как оледеневшая зимой земля, орошаемая слезами весны, в нем расцветет любовь, доселе неведомая ей, она ждет, она полна трепетной надежды.

Сердце Скитальца отзывалось на сладостное звучание голоса то трепетом радости, то печалью, как струны арфы под пальцами поющей. Но вот последние звуки замерли в тихом рыдании.

Скиталец стоял, скрытый сотканной на станке тканью, весь трепеща, как листья тополя, и лицо у него стало белым, как тополиные листья. Желание увидеть лицо той, которая сейчас пела, охватило его с такой непреодолимой силой, что он схватил спадающую со станка прозрачную ткань и могучим рывком дернул. Она упала к его ногам золотыми струящимися складками.

VII. Тень в лучах солнца

Разорванная ткань упала – последний покров, скрывающий самозванку Хатор. Она упала, и прорвавшиеся золотые и пурпурные нити, свиваясь и струясь, легли вокруг ног Скитальца и вокруг ткацкого станка.

Прозрачная ткань была разорвана, завеса сорвана, труд погублен, вытканные с таким искусством картины любви и сражений уничтожены.

Но в серебристом сумраке алебастрового святилища он увидел Елену, невесту и дочь Тайны, прекраснейшую из женщин, к которой стремятся сердца мужчин всего мира. Она сидела, сложив руки на коленях и опустив голову, сияя красотой, которую воспели прославленные поэты, ради которой совершали высочайшие подвиги и величайшие преступления, рядом с которой любое чудо меркло. В ее голосе слышались отзвуки всех сладкозвучных женских голосов мира, в ее лице слились отражения всех прекрасных женских лиц, и сама ее переменчивая красота, как все считали, была рождена вечно меняющейся луной.

Елена сидела в кресле резной слоновой кости, лучезарная, в сияющем ореоле своих распущенных золотых волос. Белое одеяние падало к ногам мягкими складками, на груди мерцал звездный камень – рубин, рожденный в глубинах моря и тающий на солнце, но на груди Елены он не таял. С рубиновой звезды медленно стекали красные капли на ее белоснежное одеяние, падали и тотчас исчезали, не оставляя кровавых следов.

Она подняла голову, и Скиталец посмотрел на ее лицо, ее приводящая в трепет красота ошеломила его, он окаменел, как каменеют все мужчины, увидев это несказанное лицо.

Глаза Елены широко раскрылись, губы, на которых только что замерла песня, задрожали от страха. Так бывает с человеком, когда он идет лунной ночью один и вдруг встречает ненавистного врага, который давно умер, – призрак вернувшегося на землю, чтобы жестоко отомстить.

Ее ужас был так велик, что Скиталец тоже испугался. Что она могла увидеть в этом охраняемом тенями святилище, где были только он и она? Неужели сюда проник еще кто-то?

И тут он заметил, что взгляд Елены прикован к золотым доспехам, которые когда-то носил Парис, она смотрит на золотой щит с его гербом, на золотой шлем с опущенным забралом, которое скрывало не только глаза, но и лицо Скитальца… Наконец из груди ее вырвался крик:

– Парис! Парис! Парис! Неужели смерть потеряла свою власть над тобой? Неужели ты явился, чтобы снова увлечь меня к себе, на стыд и позор? Парис, мертвый Парис, кто дал тебе мужество победить тени героев, с которыми ты никогда не осмелился бы встретиться в бою на земле?

Она в отчаянии заломила руки и горько засмеялась.

В голове многоумного Одиссея мелькнула неожиданная мысль, и он ответил ей не своим голосом, а мягким, вкрадчивым, лживым голосом предателя Париса, который он слышал, когда тот давал ложную клятву в Трое.

– Значит, госпожа, ты все еще не простила Париса? Ты ткешь, как и прежде, на своем станке и поешь всё те же песни, – неужели ты так же сурова, как и в прежние времена?

– Ты вернулся, чтобы глумиться надо мной? – сказала она, и в голосе ее почувствовался страх, который когда-то владел ею, а ведь она уже так давно была свободна. – Разве не довольно того, что ты обманул меня, явившись в облике моего законного супруга? Зачем ты меня преследуешь?

– В любви все средства хороши, – отозвался Скиталец голосом Париса. – Многие любили тебя, госпожа моя, и все умерли из-за твоей красоты, только моя любовь оказалась сильнее смерти. Сейчас никто не сможет нас обвинить, никто нам не помешает. Троя пала, герои обратились в прах, жива только любовь. Ты хочешь узнать, госпожа, какова любовь тени?

Все это время она слушала его, опустив голову, но сейчас рванулась вперед, лицо ее вспыхнуло от гнева, в глазах сверкала ярость.

– Прочь! – крикнула она. – Да, герои, к моему стыду, погибли за меня и из-за меня, но стыд мой еще жив. Уходи! Никогда больше, ни в жизни, ни после смерти, мои уста не прикоснутся к твоим лживым устам, опорочившим мою честь, к твоему лицу, вероломно надевшему маску моего мужа!

Как рассказывают поэты, Парис обольстил прекрасную Елену, перевоплотившись с помощью колдовства в ее супруга.

Скиталец снова заговорил льстивым, вкрадчивым голосом Париса, Приамова сына:

– Когда я подошел к святилищу, где ты обитаешь, я услышал, о Елена, как ты поешь. Ты пела, что твое сердце пробудилось, что в твоей душе расцветает любовь, о том, что придет тот, кого ты ждешь, кого давно любишь и будешь любить вечно. И всё так и случилось – я пришел, я, Парис, единственный, кого ты любила, любишь и будешь любить, будь я мужчина или призрак! Неужели ты меня прогонишь?

– Да, я пела, пела то, что внушили мне боги, то, чем было полно мое сердце, я чувствовала, что пришел тот, кого я любила когда-то, единственный, кого мне суждено любить вечно. Но не тебя, лживый, вероломный Парис, не тебя ждало мое сердце! Я назову тебе его имя, и ты, струсив, убежишь обратно в Аид. Мое сердце принадлежит тому, кого я встретила совсем юной девушкой, я несла из источника воду, а он переезжал в своей колеснице бурный Эврот. Тому, кого я встретила в Трое, куда он пробрался в обличье нищего. Да, Парис, я назову тебе его имя, и хоть его давно уже нет на свете, я знаю, что полюбила его с первой встречи, всегда любила его одного и буду любить до конца моего бессмертия: это Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, славнейший из мужей. Он был в моем сердце, когда я пела, в моем сердце он и пребудет вечно, хотя боги в гневе своем отдавали меня другим, к моему стыду и позору, вопреки моей воле.

Одиссей услышал свое имя из ее уст, услышал ее признание, поверил, что Златокудрая Елена любит его одного, и его сердце чуть не вырвалось из груди. Он не мог вымолвить ни слова, только поднял забрало своего шлема.

Она посмотрела на него и узнала – да, это Одиссей, царь Итаки, и, закрыв лицо руками, обрушила на него свой гнев:

– Парис, Парис, ты всегда был коварен, тень ты или человек, но из всех твоих предательств это самое гнусное. Ты принял облик погибшего героя и услышал признание, которого Елена никогда до сих пор не произносила. Будь ты проклят, Парис! Ты сейчас обманул меня, как когда-то давно, явившись в облике моего супруга, Менелая, и опозорил. Я воззову к Зевсу, чтобы он поразил тебя молниями. Нет, я воззову не к Зевсу, я воззову к самому Одиссею. Одиссей! Одиссей! Явись из царства теней и порази этого злобного предателя, Париса, ведь он даже после смерти глумится надо мной!

Она подняла глаза и, протянув руки, прошептала:

– Одиссей! О, Одиссей, приди!

Скиталец медленно приблизился к прекрасной Златокудрой Елене – медленно, очень медленно, шаг за шагом, и погрузил взгляд своих темных глаз в ее синие очи. Наконец голос к нему вернулся, и он произнес:

– Елена, аргивянка Елена, я не тень, явившаяся из царства мертвых, чтобы мучить тебя, и о троянце Парисе мне ничего не известно. Я Одиссей, царь Итаки, я человек, живущий на земле под солнцем. Я пришел сюда, потому что искал тебя, искал, чтобы завоевать твое сердце. На моей далекой Итаке мне явилась во сне Афродита и повелела странствовать по морям, пока я не найду тебя, о Елена, и не увижу рубиновую звезду на твоей груди. И я приплыл сюда, одолел твою стражу, услышал твою песню и разорвал завесу Судьбы, я увидел твою рубиновую звезду и наконец-то, наконец-то нашел тебя! Я понял, что ты узнала доспехи Париса, который был твоим супругом, и решил испытать тебя: заговорил голосом Париса, как в былые времена ты говорила голосами наших жен, когда мы прятались внутри деревянного коня в стенах Трои. Так я выманил из твоего сердца тайну твоей любви, она открылась мне, как благоуханный цветок открывается навстречу солнцу. Верь мне, я – Одиссей в доспехах Париса, Одиссей, совершивший свое последнее путешествие, чтобы завоевать твою любовь и стать твоим супругом.

Дрожа, она недоверчиво смотрела на него.

– Я хорошо помню, – наконец произнесла она, – когда я омывала ноги Одиссея в Трое, я заметила большой бледный шрам ниже колена. Если ты и в самом деле Одиссей, а не призрак из царства теней, покажи мне этот шрам.

Скиталец улыбнулся и, прислонив свой щит к станку, снял золотой наголенник, и Елена увидела большой бледный шрам от раны, которую нанес ему на Парнасе клыком кабан, когда он был еще мальчик.

– Вот, госпожа, смотри, – сказал он. – Этот шрам ты видела много лет назад во дворце в Трое?

– Да, – сказала Елена, – это тот самый шрам. Теперь я верю, что ты не призрак в обманчивом облике, а сам Одиссей, который пришел ко мне, чтобы стать моим возлюбленным и моим супругом.

И она с нежностью поглядела ему в глаза.

Отбросив все сомнения, Скиталец обнял ее и прижал к груди. Теперь рубиновая звезда лежала у него на груди, и красные капли стекали с нее на его панцирь, а лицо той, к кому стремятся сердца всех мужчин на свете, расцвело нежностью в тени его шлема, глаза под его поцелуями наполнились слезами. О, если бы боги дарили такое счастье всем влюбленным!

Она с тихим вздохом нежно высвободилась из его объятий и хотела что-то сказать, но вдруг ее лицо изменилось. Она смотрела на окно алебастрового святилища, в которое лился солнечный свет и дробился золотыми пятнами на мраморном полу, и сияющее в ее глазах счастье сменилось страхом. Почему солнечный свет дробился? Что плясало в солнечных лучах? Неужели всего лишь мошки? За окном не было ничего, что могло бы отбрасывать тень, почему же она смотрела так, будто увидела кого-то, кто подглядывал за свиданием влюбленных? Что бы это ни было, она подавила свой страх, и, когда снова заговорила с ним, на губах ее даже играла улыбка и в глазах были искорки смеха.

– Ты, Одиссей, поистине хитроумнейший из смертных. Ты хитростью выманил у меня мою тайну. Кто, кроме тебя, способен хитрить в такую минуту? Когда я приняла тебя за Париса, ибо лицо твое было скрыто забралом, меня охватил такой ужас, что я стала звать Одиссея, как ребенок зовет мать. Я всегда доверяла Одиссею, он всегда приходил на помощь в беде, хотя боги пожелали, чтобы мое собственное сердце не догадывалось о моей любви и узнало о ней только сейчас. И я невольно позвала Одиссея, его именем я хотела прогнать вероломного Париса в мир теней, откуда он пришел. Но вместо того, чтобы прогнать Париса в Аид, это имя бросило Одиссея в мои объятья. И уж коль так случилось, я не отрекусь от своих слов, ведь своим поцелуем мы поклялись друг другу в верности, поклялись перед бессмертными богами, и свидетели нашей клятвы – тени, которые охраняют Елену и которые пропустили к ней одного лишь тебя, как было предопределено судьбой. Теперь эти тени уйдут, охранять прекрасную Елену больше не надо. Теперь она принадлежит тебе, ты будешь ее охранять, она снова стала женщиной, ибо твой поцелуй разрушил проклятье. Ах, дорогой друг, сколько мне пришлось перестрадать по воле богов, сколько я видела жестокости и преступлений после того, как в милой сердцу Спарте умер мой супруг. И вот что я тебе скажу, Одиссей, а ты постарайся меня понять. Ты никогда в жизни не касался моих уст своими устами, однако я знаю, что это был не первый наш поцелуй. И еще я знаю знанием, которое вдохнули в мое сердце боги, что любовь наша будет длиться недолго и мы подарим друг другу мало счастья, но она не кончится с нашей смертью. Ведь я, Одиссей, дочь бессмертных богов, и хотя я засыпаю и потом забываю свои сны, которые мне снились, а мой облик меняется, как сейчас менялся в глазах тех, кто был обречен умереть, но сама я не умираю. А для тебя, Одиссей, хоть ты и смертный, смерть будет подобием короткой летней ночи, за которой наступает новый яркий день. Ты снова возродишься к жизни, Одиссей, как возрождался и раньше, и в каждой новой жизни мы будем встречаться и любить друг друга – до скончания времен.

Слушая ее речь, Скиталец снова вспомнил сон царицы Мериамун, который рассказал ему жрец Реи. Но Елене он ничего о нем не сказал, решил, что мудрее будет промолчать.

– Какое счастье жить, госпожа моя, если в каждой новой жизни я буду встречать тебя и быть твоим возлюбленным.

– Да, Одиссей, ты будешь встречать меня в каждой новой жизни, в этом облике или в другом, ведь у красоты много обличий, а у любви много имен, но каждый раз ты будешь находить меня и снова терять. Признаюсь тебе: когда ты пробился сквозь ряды тех, кто защищает меня, с моих мыслей спала пелена и я провидчески прозрела, я всё вспомнила и поняла, что я, любимая столь многими, не могу полюбить никого. Я поняла, Одиссей, что я всего лишь игрушка в руках богов, которые используют меня в своих целях. И еще я поняла, что любила тебя, одного лишь тебя, эта любовь родилась еще до того, как я появилась на свет, и она не сгорит в пламени погребального костра.

– Так тому и быть, госпожа, – отвечал Одиссей. – Я тоже знаю, что никогда не любил ни одну женщину, ни одну богиню так сильно, как люблю тебя, ты – сердце в моей груди, разве человек может жить без сердца?

– Ах, говори, – улыбнулась она, – твои речи точно сладкая музыка.

– Да, госпожа, с радостью. Но ты сказала, что любовь наша будет длиться недолго, и мое сердце тоже вещает мне, что отпущен нам короткий срок. Мне ведомо, что сейчас я совершаю свое последнее странствие и что смерть придет ко мне водною дорогой, это будет очень быстрая смерть. Поэтому я осмеливаюсь тебя спросить, когда же мы соединимся? Ведь если нам осталось жить так мало, будем же любить друг друга, пока мы живы.

Золотые волосы Елены закрыли ее лицо, точно вуаль невесты, она долго молчала.

– Мы не можем стать супругами здесь, в этом священном месте, где я живу, Одиссей, иначе вызовем гнев богов и людей. Скажи мне, где твой дом в городе, и я к тебе приду. Нет, Одиссей, лучше сделаем по-другому. Завтра, за час до полуночи, ты будешь ждать меня возле пилона у ворот моего храма, я выйду к тебе, ведь я теперь свободна, и ты узнаешь меня по звездному камню на моей груди, что светится в темноте, – помни, только по камню! – и поведешь меня к себе. И ты станешь моим супругом, а я твоей супругой. А потом мы уедем туда, куда укажут нам боги. Знай же, я давно желаю покинуть страну Кемет, где боги столько времени принуждают людей умирать из-за меня. А теперь прощай, Одиссей, прощай, мой наконец-то обретенный возлюбленный.

– Пусть так и будет, госпожа, – отвечал Одиссей. – Завтра вечером я встречу тебя у внешних ворот возле пилона. Я тоже хочу покинуть эту страшную страну, бежать от ее злых чар и колдовства, но мне нельзя бежать, пока не вернется фараон. Он ушел воевать и взял с меня клятву, что я буду охранять его дворец.

– Об этом мы поговорим после, а сейчас ступай. Тебе нужно уйти как можно скорее, потому что здесь нам не должно говорить о земной любви, – сказала Златокудрая Елена.

Он поцеловал ее руку и ушел, и веря, и не веря тому, что произошло.

В своем чрезмерном хитроумии он, увы, ничего не рассказал ей о царице Мериамун.

VIII. Дух Реи отделяется от тела

Жрец Реи бежал со всех ног от врат смерти, которые охраняли прекрасную Елену и открывались только перед теми, кто был обречен умереть. На сердце у старого жреца было непереносимо тяжело, ведь он полюбил Скитальца. Среди сумрачных сынов Кемета он не встретил никого, кто мог бы сравниться с этим ахейцем, – он так мужественно красив, так силен, такой бесстрашный и искусный воин. Разве забудешь, как он спас жизнь той, которую он, Реи, любит больше всех на свете, – царице Мериамун, дочери лунного света, прекраснейшей из всех цариц, восходивших когда-либо на трон Египта, прекраснейшей и искуснейшей в тайнах древних знаний, если не считать царицу Тайю. А как красив был сам чужеземец, когда стоял в пиршественном зале на возвышении, а в него со всех сторон летели копья! Вспомнился сон Мериамун, который она рассказала ему лично много лет назад, вспомнилась тень в золотом шлеме, которая явилась духу Хатаски… И чем дольше он размышлял, тем больше изумлялся и недоумевал. Что замыслили боги? Одно было несомненно: властелины снов посмеялись над Мериамун. Мужчина, которого она видела во сне, никогда не станет ее возлюбленным: он пошел к храму самозванки Хатор встретить там свою смерть.

Спотыкаясь, спешил Реи во дворец, и там, пройдя через торжественные залы, хотел уединиться в своих покоях. Но у дверей, ведущих в покои Мериамун, его встретила сама царица. Она стояла, точно изваянная из мрамора в сиянии своей царственной красоты, в парадном одеянии царицы и в венце с золотыми уреями. Черные волосы падали длинными мягкими волнами, темные глаза на бледном, матовом лице казались огромными, и взгляд их был загадочен.

Реи низко поклонился ей и хотел пройти к себе, но она его остановила.

– Куда ты идешь, Реи? – спросила она. – И почему твое лицо так печально?

– Иду заниматься делами, царица, – ответил он. – А печален я потому, что от фараона нет известий, мы не знаем, успешно ли он сразился с апура.

– Да, ты сказал мне правду, – отозвалась она, – но только не всю правду. Входи, я желаю говорить с тобой.

Он вошел в ее покои, и она велела ему сесть подле нее в то самое кресло, где утром сидел Скиталец. А царица Мериамун вдруг опустилась перед ним на колени, из ее глаз хлынули слезы, грудь сдавили рыдания. Он подумал, что наконец-то она дала волю своему горю по сыну, умершему, как и все первенцы в Египте. Она закрыла лицо руками, всё тело ее содрогалось.

– Любимое мое дитя, почему ты так горюешь? – спросил Реи. Но она не ответила, только взяла его руку и сжала. Глаза старого жреца наполнились слезами. Она долго молчала, потом подняла лицо, но не могла вымолвить ни слова. Он погладил ее прекрасную царственную голову, которая никогда не склонялась ни перед одним мужчиной.

– Что с тобой, царица? – снова спросил он, и она наконец ответила:

– Я расскажу тебе, мой добрый друг, единственный друг, который есть у меня на свете, я не могу не рассказать, иначе сердце мое разорвется, рассудок погибнет, в нем воцарится мрак, где будет клубиться зловещий туман, и лишь блуждающие огни будут иногда бросать свой слабый свет на хаос, в который превратился некогда блестящий ум царицы. Ты помнишь ночь – ту ненавистную для меня ночь, когда я стала женой фараона, – помнишь, как я тогда прокралась к тебе и рассказала сон, что мне приснился, – приснился в насмешку надо мной, лежащей рядом с фараоном?

– Да, царица, я хорошо его помню, – ответил Реи. – Странный то был сон, моей мудрости не хватило, чтобы его разгадать.

– А помнишь, как я описала тебе мужчину из моего сна, которого мне суждено полюбить, – мужественный красавец, воин в золотых доспехах, в золотом шлеме застрял бронзовый наконечник копья?

– Да, помню, – ответил Реи.

– А имя, его имя? – прошептала она, глядя в его глаза своими широко раскрытыми глазами. – Не Эперит ли, не Скиталец? Разве не он явился к нам в золотом шлеме с застрявшим в нем бронзовым наконечником копья? Разве не свершилась судьба Мериамун? Слушай же, Реи, слушай! Я полюбила его, как мне и было предсказано судьбой. Лишь только я увидела его, когда он вошел в зал приемов во всем блеске своей мужественной красоты, я узнала его. Узнала мужчину, на которого в незапамятные времена было наложено проклятье, – на него, на ту женщину из сна и на меня, когда вместо двоих нас стало трое и всех нас обрекли страдать из жизни в жизнь и причинять друг другу мучения в земной жизни. Я узнала его, Реи, хотя он не узнал меня, при звуке его шагов вся моя душа устремилась ему навстречу, мое сердце расцвело, как расцветает плодородная земля Кемета, когда разлившийся Сихор возвращается в свои берега. На меня нашло озарение, Реи, я обратилась взором в прошлое и увидела сквозь тьму времен, что любила его всегда; я обратила взор свой в неведомое будущее и увидела, что буду любить его до скончания времен. Но когда я вернулась в настоящее, оно было застлано мраком, я услышала стоны умирающих и чистый, хрустальный голос женщины, которая что-то пела.

– Не сулит добра твое видение, царица, – молвил Реи.

– Увы, Реи, не сулит. Но я рассказала тебе не всё. Слушай же меня, Реи, слушай. Хатор Атаргатис[149], богиня любви, наслала на меня безумие страсти. Я полюбила его, полюбила страстно, я, которая никогда никого не любила! Ах, Реи, Реи! Я покорю этого мужчину. Не смотри на меня так сурово, так угодно Судьбе. Вчера вечером я беседовала с ним и назвала ему имя, которое он скрывает от нас, его истинное имя, он – Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки. Ты удивлен, но это так. Я узнала его тайну благодаря своему искусству магии, вынудила сказать правду хитроумнейшего из смертных. Но мне показалось, что он не хочет приближаться ко мне, хоть я и выведала у него, что он приплыл издалека, чтобы найти меня, супругу, обещанную ему богами.

Жрец вскочил с кресла.

– Госпожа! – воскликнул он. – Царица, которой я служу и которую люблю с колыбели, помутился твой разум, а не твое сердце. Тебе не дóлжно любить его. Неужели ты забыла, что ты – царица Кемета и супруга фараона? Неужели втопчешь в грязь свою честь ради никому не ведомого бродяги?

– Да, я царица Кемета и супруга фараона, но никогда я не была его возлюбленной. Честь! Зачем ты говоришь мне о чести? Как Нил, разливаясь в половодье, сметает все вокруг, так любовь разрушила твердыню моей чести, заставила забыть, что это такое. Она сейчас похожа на сломанную лилию, которую швыряют бешено кипящие волны. Не говори со мной о чести, Реи, лучше научи меня, что делать, чтобы привести моего героя в мои объятья.

– Ты поистине лишилась рассудка, – простонал он. – И все же… я забыл… ничему этому не бывать, тебя ждут одни лишь только слезы, Мериамун. Я пришел с дурными вестями. Тот, кого ты так страстно желаешь, погиб для тебя навек – и для тебя, и для всего мира.

Мериамун вскочила со своего ложа и прыгнула на него, как лев на раненого оленя, ее прекрасное лицо исказилось от ярости и страха.

– Он умер? – прошипела она над самым ухом Реи. – Умер! И я этого не знала? Значит, это ты его убил, и я сейчас отомщу убийце!

Она выхватила из-за пояса кинжал – тот самый кинжал, которым она нанесла однажды удар своему брату, когда он хотел ее поцеловать, – и занесла над старым жрецом Реи. Но тут же опустила и сказала:

– Нет, это слишком легкая смерть, ты будешь умирать долго, медленно, в муках! Да, Реи, ты попадешь в руки самых изощренных палачей!

Она умолкла, руки ее дрожали, грудь судорожно вздымалась, глаза сверкали, как звезды.

– Остановись! Опомнись! – вскричал он. – Я не убивал этого Скитальца! Если он и в самом деле умер, то лишь от собственной глупости. Ведь он захотел увидеть самозванку Хатор, а те, кто ее увидел, бегут сражаться с невидимыми мечами, а те, кто с ними сразился, попадают в бронзовые ванны с соляным раствором, а души их отправляются в царство теней.

Лицо Мериамун стало белее алебастровых стен ее покоя, она пронзительно вскрикнула и упала на свое ложе. Стиснув голову руками, она забормотала:

– Как мне его спасти? Как спасти его от этой проклятой колдуньи? Увы, поздно… но я хотя бы узнаю, как он умер, услышу о красоте злодейки, которая убила его… Реи, не гневайся на меня, – прошептала она не на языке Кемета, а на древнем мертвом языке мертвого народа, – сжалься над моей слабостью. Ты ведь умеешь освобождать свой дух от тела?

– Да, я владею этим искусством, – отвечал ей Реи на том же мертвом языке, – и я же обучил этому искусству тебя, я и Первозданное Зло, к которому ты порой обращаешься.

– Верно, Реи, ты открыл мне это тайное знание. Ты всегда любил меня, ты сам говоришь мне об этом, и много страшных тайн нас с тобой связывает. Позволь мне послать твой дух в храм самозванки Хатор и узнать, что там происходит, узнать, как умер тот, кого мне суждено любить.

– Недоброе дело ты задумала, Мериамун, недоброе и опасное, – отвечал ей Реи. – Ведь там мой дух может встретиться со стражами врат, и кто знает, чем кончится встреча духа, ненадолго покинувшего свое живое тело на земле, с духами, давно лишившимися своей земной оболочки?

– И все равно, Реи, ты должен это сделать из любви ко мне, – умоляла его Мериамун, – ты единственный, кто владеет этим искусством.

– Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, Мериамун, не откажу и сейчас. Но прошу тебя об одном: если мой дух не вернется, похорони меня в гробнице, которую я приготовил для себя близ Фив, а если хватит силы твоих чар, вырви меня из власти стражей, охраняющих Хатор. Что ж, я готов. Ты знаешь заклинание, произнеси его.

Он лег на ложе резной слоновой кости и устремил взгляд вверх. Мериамун склонилась над ним и, впившись взглядом в его глаза, стала шептать ему на ухо заклинание все на том же мертвом языке. Лицо Реи бледнело, отрешенно застывало и наконец утратило все признаки жизни. Мериамун выпрямилась и громко спросила:

– Дух Реи, ты отделился от тела?

Губы Реи произнесли:

– Да, Мериамун, я свободен от тела. Куда я должен лететь?

– Во двор храма Хатор, тот, что перед святилищем.

– Я уже здесь, Мериамун.

– Что ты видишь?

– Вижу мужчину в золотых доспехах. Он стоит перед входом в святилище, подняв над собой щит. Вход защищают тени погибших героев, но он не видит их своими очами живого смертного. Из святилища доносится песня, он ее слушает.

– Что она поет?

Отделившийся от тела дух жреца Реи стал повторять царице Мериамун слова песни, что пела Елена. И Мериамун поняла, что в святилище храма Хатор живет аргивянка Елена, ее сердце чуть не остановилось, колени подломились. Но еще страшнее ей стало, когда в своей песне Елена повторила слова, которые она слышала в своем давнем сне, – об утраченном счастье, о ненависти богов, о вечных, из жизни в жизнь, поисках единственного возлюбленного.

Но вот песня смолкла, Скиталец бросился на невидимых стражей. Дух Реи, говоря устами лежащего на ложе Реи, рассказывал Мериамун всё, что происходило, а она слушала его, затаив дыхание, и даже громко вскрикнула от радости, когда Скиталец прорвался сквозь строй призраков с невидимыми мечами.

Снова зазвучал чарующий голос, и отделившийся от тела дух Реи повторил ей слова песни, и она услышала в них пророчество. А потом дух Реи пересказал ей слова, которые говорили друг другу Скиталец и призраки.

Когда призраки исчезли, Мериамун приказала духу Реи следовать за Скитальцем в святилище и узнала, что он сорвал завесу, и услышала из уст Реи всё, что говорила Елена, узнала о хитрой уловке Скитальца, притворившегося Парисом. Но вот он сорвал ткань, сотканную Еленой, и глаза духа Реи увидели ту, кого эта ткань скрывала.

– Опиши мне лицо самозванки Хатор, – приказала царица.

И дух Реи ответил:

– В ее лице я вижу ту красоту, что преобразила лик мертвой Хатаски, что была на лице Ба и на лице Ка, когда ты разговаривала с духом той, кого убила.

У Мериамун вырвался громкий стон, она поняла, что судьба вынесла ей приговор. Потом она услышала, как Одиссей и Елена, ее вечная соперница, говорили о любви, узнала об их поцелуе, о том, что они обручились и что завтра вечером они станут мужем и женой. Царица Мериамун не произнесла ни слова, но когда влюбленные расстались и Скиталец покинул святилище, она прошептала на ухо Реи заклинание и вернула его дух в лежащее на ложе тело. Он пробудился, как после крепкого сна. Открыл глаза и увидел сидящую рядом царицу, она была бледна как смерть, вокруг глаз большие темные круги.

– Ты слышала, Мериамун? – спросил он.

– Слышала, – ответила она.

– Ты услышала что-то страшное? – снова спросил он, потому что не знал, что видел и что слышал его отделившийся от тела дух.

– О том, что я слышала, не дóлжно рассказывать, – ответила она, – скажу тебе только, что тот, о ком мы говорили, прошел мимо невидимых стражей, встретился с самозванкой Хатор, с этим живым проклятьем, и невредимый возвращается сюда. А теперь, Реи, ты можешь удалиться.

IX. Пробуждение Той, что спит

Реи ушел в недоумении и с тяжестью на сердце, а царица Мериамун прошла в свою опочивальню и приказала евнухам никого к ней не пускать, заперла двери и, кинувшись на ложе, спрятала лицо в вышитые золотом подушки. Долго лежала она не шевелясь, точно мертвая, вот уж и вечер настал, в опочивальне стало темно. Она не шевелилась, но сердце ее сжигал огонь, он то яростно полыхал, раздуваемый страстью, то мрачно и зловеще тлел, когда ей удавалось залить его горючими слезами. Теперь она знала, что сбылось давно томившее ее предчувствие, порой пугавшее ее, порой манившее, порой ускользавшее, как сон. Поняла, что к ней пришла всепоглощающая любовь, эта любовь разрушит ее жизнь и будет терзать даже в могиле. И ее соперница – не зыбкий туманный образ из сна, а живая женщина, прекраснейшая из всех живущих на земле и всеми желанная, Елена Троянская, Елена аргивянка, самозванка Хатор, женщина, из-за которой разрушали города, любви которой жаждали все мужчины и тысячами из-за нее погибали.

Конечно, Мериамун была прекрасна, но рядом с Еленой Златокудрой красота ее меркла, как меркнет огонь факела в сиянии солнца. Никто с ней не сравнится в искусстве чародейства, но что ее искусство против волшебства этих чарующих глаз? Скиталец искал Елену, ради нее странствовал по морям и землям. Но когда он рассказал ей, Мериамун, к кому стремится его сердце, кого он жаждет найти, она решила, что она и есть эта женщина, и открылась ему.

Вспомнив об этом, она в бешенстве расхохоталась – ее жег непереносимый стыд. Он улыбался, говорил о ее супруге, фараоне, а сам в это время думал не о ней, а о Елене Златокудрой! И она поклялась: раз он не может принадлежать ей, Мериамун, то не будет принадлежать и Елене. Пусть он лучше умрет у нее на глазах – пусть они оба умрут, и он, и Елена!

Но как это сделать? Завтра вечером они встретятся и завтра же вечером вместе покинут Кемет. Значит, завтра Скитальца следует убить. Но как его убить, да так, чтобы никто не заподозрил в убийстве ее? Можно дать ему яд и обвинить сидонца Курри, а потом убить сидонца – он-де ненавидел Скитальца, потому что тот отнял у него его сокровища и его свободу. Но что же это, неужели она убьет своего возлюбленного? Если она его убьет, она тоже должна будет умереть и искать радость в царстве Осириса, а чего там нет, так это именно радости.

Что же делать? Сердце не находило ответа. Но в душе ее жил некто, кто должен его найти.

Наконец она поднялась с постели и стала вглядываться в темноту. Потом ощупью добралась до огромного ларца из резного оливкового дерева и слоновой кости, достала из-за пояса ключ и отперла ларец. Внутри хранились драгоценные украшения, зеркала, алебастровые баночки с мазями – с мазями и со смертельными ядами, но она до них не дотронулась. Засунув руку до самого дна, она достала шкатулку из темного металла – это был чугун, люди называют его «костью Тифона»[150] и относятся к нему с суеверным ужасом. Мериамун нажала тайную пружину, и крышка открылась. Внутри была другая шкатулка, поменьше. Она поднесла ее к губам и стала шептать заклинание на мертвом языке мертвого народа, и в душной, насыщенной запахом благовоний темноте опочивальни вспыхнул слабый огонек, осветил трепетным светом ее шепчущие губы. Крышка шкатулки медленно открылась, словно пасть живого существа, и изнутри выполз луч света.

Мериамун заглянула в шкатулку и содрогнулась. Но все же опустила в нее руку и, прошептав: «Явись, явись, Изначальное Зло», вынула что-то и положила на ладонь. И в темноте опочивальни на ее ладони затеплился живой огонь, точно уголек в золе очага. Оранжевый, как янтарь, он налился красным цветом, зеленым, белым, серовато-синим, и все эти цвета излучала свившаяся в кольцо змейка, вырезанная, как казалось, из опала и изумруда.

Мериамун зачарованно глядела на нее, дрожа всем телом и не смея решиться.

– Наверное, лучше не будить тебя, тварь, – прошептала она. – Дважды я смотрела на тебя, и этого довольно… Нет, все же я решусь, я разбужу тебя, дар древней мудрости, оледеневший огонь, спящий порок, живая смерть древнего города, ибо лишь в тебе обитает мудрость.

Она расстегнула пряжку платья и положила себе на грудь сверкающую игрушку, похожую на змейку из драгоценных камней. От ледяного прикосновения она вздрогнула, потому что змейка была холоднее смерти. Ей пришлось обеими руками обхватить колонну, ее сотрясали судороги, похожие на родовые схватки. Так продолжалось, пока То, что было холоднее смерти, не согрелось и не стало светиться сквозь шелк ее платья, как пламя светильника светится сквозь алебастр вазы. Долго, очень долго стояла она потом, словно окаменев, и вдруг сбросила с себя платье, сорвала все золотые украшения и распустила свои черные волосы, которые закрыли ее, точно покрывало. Опустив голову, она стала дышать на То, что лежало у нее на груди, ибо Первозданное Зло может ожить только под дыханием человека. Трижды она дохнула на него и каждый раз, дохнув, шептала: «Пробудись!»

Когда Мериамун дохнула на змейку в первый раз, змейка шевельнулась и засверкала. После второго развернула свои переливающиеся кольца и потянулась головой к лицу Мериамун. После третьего призыва соскользнула с ее груди на пол, обвилась вокруг ее ног и стала медленно расти, как растет волшебное дерево под взглядом колдуна.

Змея становилась все больше и больше и при этом светилась, точно факел в гробнице. Она обвивала тело Мериамун огненными кольцами и наконец обняла ее талию, потом высоко подняла голову, и из глаз хлынул свет – свет это был, или пламя? – но только Мериамун увидела перед собой прекрасное женское лицо, и это было ее собственное лицо, лицо царицы Мериамун!

Лицом к лицу, глаза в глаза… Бледная и неподвижная, как изваяние богини, стояла царица Мериамун, а вокруг ее тела в плаще темных волос горели огненные кольца змеи.

Наконец змея заговорила – заговорила человеческим голосом, голосом Мериамун, но на мертвом языке мертвого народа.

– Назови мое имя, – сказала она.

– Твое имя – Зло, – отвечала царица Мериамун.

– Что меня породило? – спросила змея.

– Зло, которое живет во мне, – отвечала Мериамун.

– Куда ты пошлешь меня?

– Ты пойдешь туда, куда я пойду, ведь я отогрела тебя на своей груди, и ты обвилась вокруг моего сердца.

Змея высоко подняла свою человеческую голову и зловеще рассмеялась.

– Ты хорошо усвоила науку, – сказала она. – И потому я люблю тебя так же, как ты любишь меня. – Змея нагнула голову и поцеловала царицу в губы. – Да, я – Изначальное Зло, Жизнь, рожденная первой смертью, Смерть, живущая в живой жизни. Это я сделала твоей соперницей самую прекрасную женщину на свете и причинила страдания, какие испытывают только в аду. Из жизни в жизнь я служу тебе то в одном обличье, то в другом. Я научила тебя чародейству, которым ты владеешь. Научила тебя, как добыть трон! Чего ты желаешь от меня теперь, Мериамун, моя мать, моя сестра, моя дочь? Из жизни в жизнь я рядом с тобой, и в каждой жизни ты то отвращаешься от меня, то пользуешься моей древней мудростью, а я черпаю у тебя силы, потому что ты можешь жить без меня, но я без тебя умру. Так скажи, что ты хочешь сейчас? Скажи, и я назову цену, которую ты за это заплатишь. Лишнего я не потребую, я так счастлива, что ты пробудила меня и я снова живу, как приятно сжимать твою душу моими сверкающими кольцами, быть такой же красивой, как ты, и такой же порочной!

– Приблизь свои губы к моему уху и свое ухо к моим губам, – сказала царица Мериамун, – и я открою тебе, о Первозданное Зло, чего жду от тебя.

И женская голова змеи приблизила ухо к устам Мериамун, а Мериамун приблизила свои уста к ее уху, и они заговорили еле слышным шепотом. Они шептались в темноте, и колдовской свет играл на серых переливающихся кольцах змеи, бил ей в глаза, сиял на темных волосах царицы и ее белоснежной груди.

Но вот они кончили шептаться, и змея высоко подняла свою женскую голову и снова расхохоталась.

– Он ищет Добра, а найдет Зло, – сказала она. – Ищет Света, но будет блуждать во Мраке! Он жаждет Любви, но его погубит Вожделение. Он жаждет соединиться с Еленой Златокудрой, которую искал, странствуя по морям и странам, но сначала он встретится с тобой, Мериамун, и потому умрет! Ибо должен поклясться Звездой, а даст клятву Змее. Долго и далеко он странствовал, но будет странствовать еще дольше, ибо твое преступление станет его преступлением! Мрак скроет свой лик под маской Света – Зло будетсиять так же ярко, как Добро. Я отдам его тебе, Мериамун, но вот моя цена: я не буду больше лежать во тьме, холодная и мертвая, тогда как ты ходишь по земле под солнцем, я буду жить, обвившись вокруг твоего тела. Не пугайся, все будут думать, что это всего лишь драгоценное украшение – пояс искусной работы, достойный твоего царственного стана. Отныне я всегда буду с тобой, и когда ты умрешь, я тоже умру, но пока ты жива, мы будем неразлучны – вместе с тобой я буду засыпать, с тобой просыпаться, и так до конца, пока я не одержу победу, или ее одержишь ты, или она, наша соперница.

– Я согласна, – сказала царица Мериамун.

– Ты уже соглашалась однажды, – ответила змея, – давно это было, под золотым небом и в другой стране. Ты была счастлива с тем, кого любила, но я вползла в твое сердце, и вместо двоих вас стало трое, и родились все страдания, что на вас обрушились. Вот что сотворила ты, женщина, и так тому и быть во веки веков. Ты – та, в ком собрались все беды и несчастья, в ком воплощается любовь. Я отняла у тебя счастье, женщина, лишила тебя доброты и подарила ее земле, и на земле ее назвали Красотой. Красота – сущность Елены Златокудрой, ее стремятся завоевать все мужчины, ради нее ведутся нескончаемые войны, люди страдают, надеются, возносят молитвы, умирают от тоски. Твоя сущность – Зло, ты причастилась коварству и всегда будешь приносить зло тому, кого жаждешь. Почему, почему? Ты не знаешь, так пусть разгадает эту загадку кто-то другой и объяснит тебе, царице Мериамун, хоть ты и меньше, чем царица, и в то же время больше. Кто ты? Кто та, кого называют Еленой Прекрасной? Кто Скиталец, приплывший в поисках ее издалека? И кто я? Что такое я? Загадка, которую тебе не разгадать! А ведь ответ так прост, его можно прочесть на небе, на земле, на море, в людских сердцах… Теперь слушай меня. Завтра вечером ты возьмешь меня, обовьешь вокруг своего стана и, делая всё, что я велю, примешь на время образ Златокудрой Елены – твое лицо станет в точности таким, как ее лицо, глаза – как ее глаза, голос – как ее голос. Дальше ты будешь действовать сама, в образе Елены ты обольстишь Скитальца и на одну ночь – всего лишь на одну ночь! – станешь супругой того, кого так страстно желаешь. Что будет дальше, я тебе не скажу, я всего лишь даю советы! Но знай: могут прийти великие страдания, смерть, начнутся войны, будет литься кровь… Но стоит ли об этом думать, если ты удовлетворишь свое желание, если он совершит предательство и поклянется не Звездой, как должно, а Змеей, если он будет связан с тобой нерасторжимыми узами? Решай же, Мериамун, решай! Если ты не последуешь моему совету, то завтра ты потеряешь мужчину, которого любишь, он окажется в объятьях Елены, а ты будешь долгие годы терзаться муками неразделенной любви. А примешь совет он хоть на одну ночь да будет твой, а там будь что будет. Подумай хорошенько и прими решение.

Так говорило Древнее Изначальное Зло, искушая женщину, носившую имя Мериамун, а женщина слушала искусительные речи и молчала.

– Я решилась, – наконец произнесла она. – Я приму облик Елены и стану супругой того, кого люблю, и пусть весь мир рухнет! А теперь, Изначальное Зло, засни. Засни, ибо я не могу видеть мой страх на твоем лице и огонь безумия в твоих глазах, ведь это мои собственные глаза!

Тварь снова подняла свою женскую голову и засмеялась торжествующим смехом. Потом медленно распустила свои сверкающие кольца, медленно скользнула на пол, начала сжиматься, съеживаться, точно клочок горящего папируса, и наконец превратилась в драгоценную безделушку из опалов и аметистов.

А Скиталец между тем, выйдя из тайного святилища Хатор, не встретил у ворот охранявших их стражей и не услышал звона невидимых мечей, ибо боги отдали Елену Прекрасную Одиссею, царю Итаки, как и было предсказано. За занавесом собрались недоумевающие жрецы храма, они не могли понять, как герою, который назвал себя Эперитом, удалось пройти в святилище живым, почему невидимые мечи его не поразили. А когда он вышел целый и невредимый, и к тому же сияющий от счастья, они разразились воплями ужаса.

Но он засмеялся и стал их успокаивать:

– Не бойтесь. Побеждает тот, кому даруют победу боги. Я сразился со стражами-охранителями врат и прошел в святилище. Думаю, они исчезли навсегда. Я видел лицо Хатор, и больше меня ни о чем не спрашивайте. Дайте мне что-нибудь поесть, силы мои на исходе.

Жрецы низко поклонились ему и повели в свою трапезную, поставили перед ним всё лучшее, что у них было из еды и питья, и стали смотреть, как он утоляет голод и жажду.

Насытившись, он встал, и жрецы снова низко ему поклонились. Они попросили его считать их храм своим домом и дали ключи от всех помещений, хотя и понимали, что ни в каких ключах он не нуждается и, если захочет, войдет куда угодно.

Скиталец с ликующим сердцем вернулся во дворец. Возле его покоев стоял жрец Реи и, увидев его, бросился к нему и заключил в объятья, так он был счастлив, что Скиталец остался жив и вернулся.

– Я думал, что никогда тебя больше не увижу, – сказал он. – Если бы не царица, Эперит… – Он спохватился и прервал себя на полуслове.

– Как видишь, я цел и невредим, ни призраки, ни люди не причинили мне никакого вреда, – засмеялся Скиталец и вошел в свой покой. – Так что ты хотел сказать о царице?

– Нет, нет, Эперит, ничего, просто она очень горевала, когда узнала, что ты пошел к храму Хатор, была уверена, что ты там умрешь. Не знаю, Эперит, человек ты или бог, но клятвы связывают и богов, и людей, а ты дал клятву фараону, ты ведь помнишь?

– Еще бы, Реи. Я поклялся фараону защищать царицу до его возвращения.

– И ты сдержишь свою клятву, Эперит? – спросил Реи, с тревогой глядя на него. – Ты будешь оберегать честь царицы, супруги фараона, – честь, которая дороже ее жизни? Надеюсь, ты понимаешь меня, Эперит?

– Думаю, что понимаю, – ответил Скиталец. – Не сомневайся, Реи, я сдержу клятву.

– Я чувствую, царицу Мериамун поразил некий недуг, и она желает, чтобы ты ее исцелил, – угрюмо сказал Реи. – Да, все складывается так, как было предсказано в сне царицы, о котором я тебе рассказывал. Но если ты нарушишь клятву, данную тому, кто оказал тебе самое радушное гостеприимство, тогда, Эперит, бог ты или смертный, ты – презренный негодяй.

– Разве я не сказал тебе, что у меня и в мыслях нет отступиться от своей клятвы? – возразил Скиталец и опустил голову, прислушиваясь к тому, что говорит ему его искушенное в делах любви сердце, а Реи смотрел на него, не отрывая глаз. Наконец Скиталец поднял голову и сказал:

– Реи, я расскажу тебе странную историю, но все это – чистая правда, потому что мы с тобой желаем одного и того же, я это вижу. Ты можешь помочь мне, и тем самым поможешь и себе, и фараону, которому я дал клятву, и той, чьей честью ты так дорожишь. Но знай: если ты выдашь меня, ни твой почтенный возраст, ни высокий сан, ни дружба, которую ты питаешь ко мне, не спасут тебя – ты умрешь.

– Говори, Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, – отозвался Реи, – клянусь жизнью, что сохраню твою тайну, если только она не грозит злом тем, кому я служу.

Скиталец вскочил с кресла.

– Откуда ты знаешь это имя? – воскликнул он.

– Оно мне давно известно, и я признаюсь тебе в этом, хитроумнейший из мужей, чтобы ты знал: меня ты не обманешь.

Конечно же, Реи не хотел говорить ему, что это имя произнесла царица.

– Ты слышал имя, которое на устах у многих, – отвечал Скиталец. – Может быть, оно мое, а может быть, принадлежит кому-то другому, но это неважно. Важно другое: я боюсь твою царицу. Я приплыл сюда в поисках женщины, но эта женщина – не твоя царица. Однако приплыл я сюда не напрасно, здесь, Реи, именно здесь, в храме Хатор, нашел я ту, которую искал, она ждала меня, надежно защищаемая стражами-охранителями. Завтра вечером я пойду к храму и там, у ворот, встречу ту, к которой стремятся сердца всех мужчин мира, но которая любит одного-единственного мужчину – меня, так пожелали боги. Я приведу ее сюда, и мы станем супругами. Если ты хочешь мне помочь, приготовь к отплытию судно с матросами, чтобы на рассвете мы могли покинуть твою страну, и храни всё в тайне, пока мы не выйдем в море. Да, я поклялся фараону охранять царицу до его возвращения, но сам видишь – обстоятельства сложились так, что я вернее защищу ее своим побегом, а если фараон разгневается на меня – что ж, пусть гневается. И еще я прошу тебя встретиться со мной завтра за час до полуночи возле пилона храма Хатор. Там мы обсудим всё с той, кого называют Хатор, и приготовимся к побегу, а ты пойдешь к судну, которое будет нас ждать.

Реи немного подумал, потом сказал:

– Я страшусь увидеть эту богиню, но все же выполню твою просьбу. Скажи мне, как я узнаю ее, когда приду к воротам храма?

– Ты узнаешь ее по алой звезде, которая будет гореть у нее на груди. Но не страшись, Реи, я уже буду там. Ты приготовишь для нас судно?

– Судно будет вас ждать, и, хотя я всей душой полюбил тебя, Эперит, я был бы рад, если бы оно уже сейчас летело по волнам моря, омывающего берега Кемета, и уносило прочь и тебя, и ту, кого называют Хатор, богиню, столь страстно тобой любимую.

X. Клятва Скитальца

В тот вечер Скиталец не виделся с царицей Мериамун, но утром она прислала к нему слугу сказать, что вечером приглашает его на пир. Идти на пир ему никак не хотелось, но приглашение царицы – это приказ, и на закате он направился к ней. Реи тоже был приглашен, и по пути они встретились. Реи прошептал Скитальцу, что к побегу все готово, на берегу его ждет доброе судно – то самое, которое он отобрал у сидонцев, и что он, Реи, придет к воротам храма за час до полуночи.

Едва он успел сообщить Скитальцу все это, как двери распахнулись и в сопровождении евнухов и придворных дам появилась царица Мериамун. Она была в парадном царском одеянии, лицо бледное, застывшее, глаза ярко сверкают. Скиталец низко поклонился ей. Она склонила голову в ответ и протянула ему руку, чтобы он вел ее к столу. Сели они рядом, но царица говорила очень мало и то лишь о фараоне и об ушедших из Кемета апура, о которых до сих пор не пришло никаких известий.

Когда пир наконец кончился, Мериамун позвала Скитальца в свои покои, и он скрепя сердце был вынужден последовать за нею. Реи с ними не пошел, и Скиталец остался с царицей наедине, потому что она отпустила своих придворных дам.

Сначала они долго молчали, но Скиталец все время чувствовал на себе ее взгляд, казалось, она хотела проникнуть в его мысли и чувства.

– Мне скучно, – наконец произнесла она. – Расскажи мне о своих странствиях, Одиссей, царь Итаки… Нет, лучше расскажи об осаде Трои и о многогрешной Елене, из-за которой произошло столько бед и несчастий. Расскажи, как ты в лохмотьях нищего пробрался из лагеря ахейцев в город и встретился с этой распутницей Еленой, которую боги справедливо покарали, лишив жизни.

– Да, поистине справедливо, – согласился лукавый Скиталец. – Сколько замечательных героев погибло из-за этой красивой, но вероломной женщины. Когда я разговаривал с ней в Трое, мне самому хотелось ее убить, но боги удержали мою руку.

– Неужели, Одиссей, неужели? – промолвила царица, загадочно улыбаясь. – Уверена, если бы она сейчас была жива и ты встретился с ней, ты бы ее убил. Так ведь, Одиссей?

– Но ее нет в живых, о царица, – отозвался он.

– Да, Одиссей, ее нет в живых. Вчера ты ходил в храм Хатор, расскажи мне, что ты там видел.

– Видел красивую женщину, а может быть, бессмертную богиню, она стояла на площадке пилона и пела, а те, кто глядел на нее, теряли рассудок, некоторые пытались пробиться к ней через заслон стражи, охраняющей эту женщину, и падали мертвые под ударами невидимых мечей. Странное это было зрелище.

– Поистине странное. Но ведь ты, Одиссей, не потерял рассудка, не пытался прорваться сквозь заслон призраков?

– Нет, Мериамун. В молодости я видел Елену аргивянку, она была прекраснее, чем женщина, что стояла на крыше пилона. Если мужчина видел Елену, он не станет добиваться любви Хатор.

– Но если мужчина видел Хатор, он, возможно, станет добиваться любви Елены, – медленно проговорила она, и он не нашелся что ей ответить, он чувствовал на себе власть ее чародейства.

Они еще немного побеседовали, и Мериамун, которой было все известно, только дивилась лукавству Скитальца, но никак своего удивления не выказывала. Наконец он встал и, поклонившись ей, сказал, что должен проверить стражу у дворцовых ворот. Она бросила на него загадочный взгляд и позволила удалиться. Он ушел, от души радуясь, что наконец-то от нее избавился.

Но лишь только занавес за ним опустился, как царица Мериамун спрыгнула со своего ложа, и в ее глазах сверкнул пугающий огонь решимости. Она хлопнула в ладоши и приказала явившимся на зов прислужницам идти спать, их услуги ей больше не нужны, она устала и тоже ложится спать. Служанки ушли, оставив ее одну, а она прошла в свою опочивальню.

– А теперь невеста должна убрать себя для брачной ночи, – сказала Мериамун и, не медля ни минуты, открыла резной ларец, вынула из шкатулки Изначальное Зло и, положив себе на грудь, стала вдыхать в него дыхание жизни. И змея, как и вчера, стала расти и обвилась вокруг нее, а обвившись, прошептала ей на ухо, что она должна одеться в белое, как и подобает невесте, и опоясаться ею, змеей, как поясом. А потом велела Мериамун вызвать в памяти красоту, которую она видела на лице мертвой Хатаски в храме Осириса, на лице Ба и на лице Ка. Мерамун без страха выполнила все, что приказывала ей змея, потому что в сердце ее пылала любовь, но оно разрывалось от ненависти и ревности, и что ей было до бед и несчастий, которые обрушит на всех ее предательство! Омывшись в благоуханиях, она распустила свои сияющие волосы, надела белое платье и погляделась в серебряное зеркало – как же она была хороша! Сердце ее наполнилось горечью, и она воскликнула, обращаясь к Злу, которое тихо лежало возле нее и словно бы спало:

– Неужели моей собственной красоты мало, чтобы завоевать сердце того, кого я люблю? Скажи, Зло, неужели я и в самом деле должна красть чужую красоту, иначе мне его не покорить?

– Да, должна, – ответило Зло, – иначе потеряешь его, и он окажется в объятьях Елены. Да, ты прекрасна, но она – воплощение Красоты, и он любит ее, потому что она исполнена нежности и доброты, а ты – сама гордыня. Решайся, не медли, Скиталец уже идет на встречу с Еленой Златокудрой.

Отбросив сомнения, Мериамун схватила сверкающую змею и прижала к себе. Змея с леденящим душу хохотом обвилась вокруг нее и вдруг уменьшилась до размеров узенького золотого пояса в виде золотой змейки с двумя головами и горящими рубиновыми глазами. А царица Мериамун в это время вызывала в памяти красоту мертвой Хатаски, красоту Ба и прекрасное лицо Ка, не отрывая глаз от своего отражения в зеркале. Сначала ее лицо побледнело до синевы и застыло в смертной неподвижности, потом начало медленно оживать, но красота ее изменилась – темные волосы стали золотыми, черные глаза стали синими, гордое, неприступное выражение лица сменилось нежной, чарующей улыбкой Елены. Минуту назад царица Мериамун была прекраснейшей из женщин на земле, но сейчас она стала еще прекраснее, она стала воплощением совершенной красоты, у нее даже голова закружилась от восхищения.

– Так вот какая она, Хатор, – произнесла она и не узнала собственного голоса. Ее голос тоже изменился. Он стал нежнее шелеста тростника на ветру, слаще жужжания пчел в ласковый солнечный полдень.

Теперь пора! Страшась собственной новой красоты, с тяжестью на сердце от сознания предательства, но со странным ликованием в душе, выходит Мериамун из своих покоев и скользит, точно звездный луч, по безмолвным залам своего дворца. В них пробивается бледный свет луны и падает на лица грозных богов, на зловещие улыбки сфинксов, на изображения ее предков, давно умерших фараонов и цариц. Ей чудится, что она слышит, как они шепчутся о страшном преступлении, которое она совершает, и о бедах, которые оно повлечет. Но она отмахивается от них и спешит дальше. Ее сердце охвачено пламенем, скоро в ее объятиях будет Скиталец – возлюбленный, которого она жаждала встретить жизнь за жизнью и встретила после многих смертей.

А Скиталец тем временем ждет в своем покое часа, когда нужно будет идти на встречу с Еленой Златокудрой. Сердце его пылает, в памяти мелькают странные видения прошлого, странные сны о долгой, бесконечной любви. Сердце, словно факел в темноте, освещает все дни его прошлой жизни, все сражения, в которых он победил, все моря, по которым он плавал. И он понимает наконец, что все это и вправду не более чем сон, обман чувств, мираж, потому что в жизни мужчины есть только одна действительность, и эта действительность – любовь, что совершенно только одно – красота, в которую облачается любовь, что единственное, к чему стремятся все мужчины и что должны обрести, – это сердце Елены Златокудрой, ибо она – мир, радость и покой.

Он надевает доспехи – кто знает, какой враг поджидает его в темном городе, и берет лук Эврита и колчан со стрелами смерти – быть может, война еще не кончена и ему придется сражаться на своем пути к счастью. Расчесывает кудри, надевает золотой шлем и, помолившись богам, которые его не слышат, выходит из своего покоя.

Перед ним огромный зал колонн и статуй. Как и всегда, выходя ночью куда-нибудь один, Скиталец настороженно оглядел погруженный в сумрак зал, но рассмотреть что-нибудь в такой темноте было невозможно. Но через окно в крыше лился лунный свет и падал в середину зала, так что белый пол казался сияющей поверхностью озера среди черных, заросших тростником берегов. Скиталец снова бросил вокруг себя быстрый, острый взгляд, чутье говорило ему, что он не один в этом зале, хотя кто на него смотрит – человек ли, призрак или, быть может, бессмертные боги, он не знал. Вот ему показалось, что далеко, среди колонн движется светлая тень. Он сжал свой черный лук и схватился за колчан, стрелы в нем звякнули.

Наверное, тень услышала этот звук или, может быть, увидела, как в лунном свете блеснули золотые доспехи Скитальца, только она стала приближаться и подошла к лунному озеру. Здесь она остановилась и замерла, как замирает купальщица прежде, чем опуститься в фонтан. Скиталец тоже замер, пытаясь понять, что бы это могло быть. Хорошо бы проверить, пустив в тень стрелу из лука, но он удержал руку и продолжал наблюдать.

Тень вступила в освещенное луной пространство, и он увидел, что это женщина в белом одеянии, перехваченном на талии сверкающим поясом из драгоценных камней, которые горели, точно глаза змеи. Женщина была высока ростом и прекрасно сложена, как статуя Афродиты, но кто она или что это такое, он не мог понять, потому что голова ее была низко опущена и лицо скрыто.

Тень стояла неподвижно, и тогда недоумевающий Скиталец двинулся к ней и тоже оказался в потоке лунного света, облившего сиянием его золотые доспехи. Вдруг тень подняла голову и протянула к нему руки, свет упал на ее лицо – это было лицо аргивянки Елены, в поисках которой он приплыл сюда. Он стал вглядываться в него – да, это ее прекрасные черты, синие глаза, золотые волосы, белые, словно изваянные из мрамора, руки… Потом медленно, очень медленно, не произнося ни слова, потому что язык ему не повиновался, он подошел ближе.

Она тоже молчала, застыв в такой неподвижности, что, казалось, грудь ее не дышит. Живыми были только сверкающие глаза змеи, обнимающей ее талию. Скиталец снова остановился в страхе, чутье подсказывало ему, что это призрак, желающий заманить его в ловушку, но женщина по-прежнему молчала и не шевелилась.

Наконец он обрел дар речи и шепотом спросил:

– Госпожа, это в самом деле ты? Я в самом деле смотрю на аргивянку Елену, или ты дух, которого в насмешку надо мной прислала царица подземного царства Персефона?

И он услышал голос Елены, тихий и чарующий:

– Разве не сказала я тебе, Одиссей, царь Итаки, разве не сказала тебе вчера в храме Хатор, когда ты победил духов-охранителей, что нынче ночью мы станем супругами? Почему же сейчас ты принимаешь меня за бесплотный дух?

Скиталец вслушивался в ее голос. Да, то был голос Елены, на него смотрели глаза Елены, однако сердце подозревало обман.

– Да, госпожа, все это Елена аргивянка мне говорила, но она также сказала, что я должен встретить ее у ворот храма и увести оттуда как невесту. Туда я сейчас и направляюсь, чтобы встретиться с ней. Но если ты – Елена, как ты оказалась в залах этого дворца? И где, госпожа, твой звездный камень, который должен сиять на твоей груди, где рубиновая звезда, которая источает кровавые слезы?

– Знай, Одиссей, что звезда, которая была у меня на груди, больше не источает кровавую росу, ведь ты завоевал меня, и мужчины больше не умирают, потеряв разум из-за моей красоты. Звезда войны закатилась, смотри – теперь меня окружает символ Мудрости, бессмертная змея, означающая вечную любовь. Ты спрашиваешь, как я оказалась здесь, я, бессмертная дочь богов? Не пытайся узнать, Одиссей, ведь если Судьбе угодно, чтобы я пожелала где-то оказаться, боги тотчас же перенесут меня туда. Ты хочешь, Одиссей, чтобы я покинула тебя?

– Этого я хочу меньше всего на свете, – сказал Одиссей, ибо он утратил свою всегдашнюю настороженность и забыл предостережение Афродиты, что только один знак поможет ему узнать Елену, это рубиновая звезда на ее груди, с которой стекают капли крови погибших из-за нее мужчин. Сейчас он больше не сомневался, что перед ним Елена Златокудрая.

А та, что приняла облик Елены, протянула к нему руки и улыбнулась так нежно, что Скиталец забыл обо всем на свете, он только ощущал, что она привлекла его к себе.

Всё с той же улыбкой она медленно заскользила, увлекая его за собой, и он, словно во сне, двинулся за ней, околдованный ее красотой. Она вела его по залам и коридорам, мимо статуй богов, мимо сфинксов с человеческими головами, мимо изображений давно умерших фараонов и цариц. И ей снова чудилось, что она слышит, как они с ужасом шепчут друг другу о ее преступлении и о бедах, которые на всех обрушатся. Но она отмахивалась от их укоров, ведь она ведет его к себе, а он, идущий за ней, ничего не слышит! Наконец они пришли в опочивальню царицы и остановились возле золоченого супружеского ложа, а он ничего вокруг не видел и не понимал.

И тут она сказала:

– Одиссей, царь Итаки, тот, кого я люблю с начала времен и буду любить до скончания времени, перед тобой стоит совершенная красота, и боги предназначили ее тебе. Сделай же свою невесту супругой, но сначала положи руку на золотую змею, что обвивает мою талию, этот новый свадебный подарок богов, и произнеси супружеский обет, дай нерушимую клятву. Повторяй за мной, Одиссей: «Я люблю тебя, женщина ты или бессмертная богиня, люблю тебя одну, каким бы именем ты ни называлась и в каком бы облике ни являлась; я прилеплюсь к тебе и буду верен тебе, одной тебе, до скончания времен. Я буду прощать твои прегрешенья, буду утешать тебя в горе и никому не позволю встать между мной и тобой. Клянусь тебе, женщина ты или богиня, тебе, стоящей передо мной. Клянусь тебе, женщина, что так будет отныне и вовек, и здесь, и в бесконечности, в каком бы облике ты ни явилась на земле и каким бы именем ни звалась среди людей». Клянись же, Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта, или оставь меня и уходи!

– Ты просишь меня дать страшную клятву, госпожа, – отвечал Скиталец, он хоть и перестал бояться обмана, но его многомудрому сердцу эта клятва не понравилась.

– Тебе решать, но решай скорей, – сказала она. – Клянись или уходи, и тогда ты меня больше никогда не увидишь.

– Я не уйду, не могу уйти, даже если бы хотел, – сказал он. – Я дам тебе эту клятву, госпожа.

И он положил руку на голову змеи, что обвивала ее талию, и произнес страшную клятву. Увы, он забыл и предупреждение Афродиты, и слова Елены, и поклялся змеей, хотя должен был клясться звездным камнем. Поклялся бессмертными богами, поклялся символом зла и коварства, поклялся красотой своей невесты… Он произносил слова клятвы, а глаза Змеи сверкали, а глаза той, что приняла облик Елены, сияли торжеством, а черный лук Эврита тихо гудел, предсказывая кровопролитие и смерть…

Но Скиталец не думал ни об измене, ни о кровопролитии, ни о смерти, уста той, кого он считал Златокудрой Еленой, прильнули к его устам. И он опустился на золоченое ложе царицы Мериамун.

XI. Пробуждение Скитальца

Жрец Реи, как и было условлено, пришел к воротам храма Хатор и стал ждать Скитальца. Настал условленный час, но Скиталец не появился. Реи подошел к пилону и спрятался в тени ворот. Вот отворилась дверца в медных воротах, и из нее вышла закутанная в покрывало женщина, на груди у нее сиял, точно звезда в ночи, красный драгоценный камень. Женщина подождала немного, глядя на освещенную луной аллею между рядами черных сфинксов, но вокруг не было ни души, и она затаилась в тени пилона, так что Реи не мог ее разглядеть, он видел только красную звезду, горящую у нее на груди.

Старого жреца охватил страх, ведь он знал, что смотрит на чужеземку Хатор, несущую смерть мужчинам. Быть может, и он погибнет, как и все, кто увидел ее лицо и вынес себе смертный приговор. Бежать, бежать прочь, но он не осмелился и стал смотреть на дорогу, надеясь увидеть там Скитальца, однако в лунном свете не мелькнуло ни тени. Время шло, Хатор по-прежнему стояла, затаившись, в тени, и на груди ее все так же светилась кроваво-красная звезда. Как могло случиться, что женщина, которой жаждут обладать все мужчины мира, пришла на свидание и ждет, как брошенная возлюбленным деревенская девушка?

Прижавшись к стене пилона, жрец Реи молился, чтобы тот, кого всё еще нет, поскорее пришел, и вдруг услышал нежный голос, подобный звукам лютни:

– Кто ты, затаившийся в тени?

Он знал, что это к нему обратилась Хатор, и его обуял такой ужас, что язык прилип к гортани.

Голос снова заговорил:

– Ах, Одиссей, полно хитрить и испытывать меня. Зачем ты явился на встречу со мной в обличье старого жреца? Когда-то я узнала тебя в лохмотьях нищего, узнала тебя в стане твоих врагов. Так неужели я не узнаю тебя в темном плаще и одеянии жреца?

Реи понял, что прятаться и таиться бесполезно. Весь дрожа, он подошел к ней и, упав на колени, заговорил срывающимся голосом:

– О могущественная царица, я не тот, чьим именем ты меня назвала, и я не переодевался в чужую одежду, дабы обмануть тебя. Клянусь, я – Реи, главный зодчий фараона, главнокомандующий легионом Амона, главный казначей и хранитель сокровищницы Амона, мое имя произносят с уважением в стране Кемет. И если ты и вправду богиня, обитающая в этом храме, – а это так, насколько я могу судить, ибо на твоей груди сияет драгоценное украшение, – молю тебя: будь милостива к твоему слуге и не казни меня своим гневом, ведь не по своей воле пришел я сюда, но исполняя повеление героя, чьего появления я здесь жду. Прояви же милосердие и удержи свою карающую руку!

– Не бойся, Реи, – произнес чарующий голос. – Я не хочу причинять зло ни тебе, ни вообще кому бы то ни было на свете, и, хотя много, очень много мужчин спустились из-за меня в темное царство Аида, не я их обрекла на смерть, такова была воля бессмертных богов, которые используют меня как оружие. Поднимись с колен, Реи, и расскажи мне, зачем ты пришел сюда и где тот, чьим именем я тебя назвала?

Реи встал и, подняв взгляд, увидел сияющие сквозь вуаль глаза Елены. В них не было гнева, их свет был ласков, как мерцание звезд на вечернем небе. И в душу к нему снизошел покой.

– О бессмертная, я не знаю, где Скиталец, – промолвил он. – Знаю только, что он просил меня встретиться с ним здесь за час до полуночи, и потому я пришел.

– Наверное, он тоже скоро придет, – произнес чарующий голос. – Но зачем тот, кого ты называешь Скитальцем, просил тебя встретиться с ним здесь?

– Сейчас расскажу, о Хатор. Он сказал мне, что нынешней ночью вы станете супругами и тайно покинете Кемет. А я – его друг, и он хочет обсудить со мной и с тобой все подробности побега. Однако его до сих пор нет.

Реи поднял голову, и Елена Златокудрая поглядела ему в глаза.

– Послушай, Реи, – сказала она, – вчера я, подчиняясь велению богов, вышла на крышу пилона и пела для тех, кто был обречен умереть, а потом вернулась в святилище и села за свой станок, а обреченные на смерть умирали от мечей стражей, которые должны были охранять мою красоту, но теперь стражи ушли. И пока я ткала, один из обреченных прорвался сквозь заслон призраков, разрубил мечом занавес и явился передо мной. Это был тот, кого я сейчас жду, – Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта, хоть я не сразу его узнала. Когда мы разговаривали с ним, я увидела, что за нами наблюдает некий дух, хоть он и не знал, что я его вижу, лицо его мне было незнакомо, я никогда не встречала этого мужчину. Но сейчас, Реи, я поняла, что лицо этого духа – твое лицо, и его одежды – твои одежды.

Реи в ужасе замер.

– А теперь, Реи, приказываю тебе рассказать мне правду, иначе тебя постигнет кара, но не я покараю тебя, ибо я никому не желаю причинять зло, тебя покарают бессмертные, которые любят меня. Что делал твой дух в моей священной обители? Как ты осмелился проникнуть ко мне, любоваться моей красотой и слушать мои речи?

– О великая царица, – отвечал Реи, – я расскажу тебе всю правду и молю тебя – не допусти, чтобы на меня обрушился гнев бессмертных богов. Не по своей воле мой дух проник в твою священную обитель, и я не знаю, что он там видел и слышал, об этом в моей памяти не осталось следа. Мой дух послала та, кому я служу и кто владеет высшим искусством магии и колдовства, ей мой дух всё и рассказал, но что он рассказал, я не знаю.

– А кому, Реи, ты служишь? И зачем она послала твой дух ко мне подсматривать и подслушивать?

– Я служу царице Мериамун, и она послала мой дух узнать, что случилось со Скитальцем, когда он пошел сражаться с призраками.

– А он ни словом не обмолвился об этой Мериамун. Скажи мне, Реи, она красива?

– Красивее всех женщин, живущих на земле.

– Красивее всех, ты говоришь? Смотри же, Реи, и повтори теперь, что Мериамун, которой ты служишь, красивее аргивянки Елены, которую ты называешь именем Хатор.

Она подняла вуаль, и он увидел лицо, до той минуты скрытое.

Ее имя, сияние ее совершенной красоты, в которой воплотилась высшая гармония, ослепили Реи, он пошатнулся и чуть не упал.

– Нет, – проговорил он, закрыв глаза рукой, – нет, ты прекраснее, конечно, ты.

– Тогда скажи мне, – молвила она, опуская вуаль, – и ради своего собственного блага, скажи правду: почему царица Мериамун, которой ты служишь, пожелала узнать, что случилось с тем, кто пошел сражаться с призраками?

– А ты сама, дочь Амона, разве не догадываешься? – отвечал Реи. – Конечно, я скажу тебе правду, потому что ты одна можешь спасти от стыда и позора ту, кому я служу и кого люблю. Мериамун тоже любит мужчину, чьей супругой ты желаешь стать.

Услышав это признание, Елена Златокудрая прижала руку к сердцу.

– Я этого боялась, – прошептала она, – и не напрасно. Она его любит, поэтому он не пришел. Если бы я знала!.. Что ж, Реи, мне хочется отплатить твоей царице коварством за коварство и послать твой дух следить за ней… Но нет, я этого не сделаю, никогда Елена не унизится до постыдных хитростей и колдовства. Пойдем туда, Реи, пойдем во дворец, где живет моя соперница, и там узнаем правду. Не бойся, я не причиню зла ни тебе, ни той, кому ты служишь. Не будем же медлить, Реи, идем.

А Скиталец меж тем спал в объятиях Мериамун, принявшей облик аргивянки Елены. Его золотые доспехи лежали на полу у золоченого ложа, тут же стоял и черный лук Эврита. Ночь близилась к рассвету, и вдруг Лук пробудился, его тетива запела:

Проснись, проснись!

Ты спишь в объятьях любимой,

Но шум битвы дороже ее поцелуев.

Зов боевой трубы слаще

Любовных речей,

Азарт битвы сильнее пьянит,

Чем утехи любви.

Лезвие меча сверкает

Ярче ее глаз,

И щит, защищающий грудь воина,

Прекрасней ее нежной груди.

Что венок из роз рядом со шлемом?

Какой сон слаще сна

Павших в бою?

Змея, обвивавшая стан той, что приняла облик Елены, услышала песнь Волшебного Лука и проснулась, а проснувшись, оплела своими кольцами тело Скитальца и тело той, что приняла облик Елены, связав их узами предательства. Она стала расти, высоко подняла свою женскую голову и запела песню судьбы, отвечая Луку:

Спи, спи, спокойно спи!

Люди надеются в смерти обрести покой,

Но нет в смерти покоя, и тебе его не найти!

Во мраке могилы они мечутся,

Но их грудь сдавливают кольца змеи.

Я смотрела с дерева

На первых любовников,

Как сейчас смотрю на него —

Любовь спит на груди вожделения.

Могучий Лук пропел в ответ:

Я вырезан из дерева,

Под которым спали

Первые любовники.

Пробудись же, убийца,

Ты скоро сам превратишься в прах.

И Змея ему ответила:

Молчи, Смерть, мое порождение,

Молчи и не буди спящего

Своими призывами.

Смертоносный Лук услышал песнь Змеи. Смерть услышала песнь искушения, громче зазвенела тетива:

Молчи, Зло, породившее меня,

Сейчас я охраняю сон

Несущего смерть!

И Змея ему ответила:

Не спорь со мной,

Я породила тебя, когда

Мир был уже сотворен,

Я живу в нем дольше тебя!

И Лук ответил:

Но без меня ты ничто,

Я – твоя сила, я – Смерть,

Я – твое порождение, Зло!

Голос Змеи и голос Лука проникли в глубины сна и достигли слуха Скитальца. Он вздохнул, потянулся, раскинув свои могучие руки, открыл глаза. И увидел горящий взгляд на лице склонившейся над ним женщины – на лице Мериамун, которое качалось на шее змеи. Лицо мгновенно исчезло. Он громко вскрикнул в страхе и соскочил с ложа. Прокравшиеся первые лучи рассвета освещали ложе – золоченое супружеское ложе царицы Мериамун и фараона, золотые доспехи, лежащие на полу, огромный черный лук, лицо спящей на ложе женщины.

И тут Скиталец всё вспомнил. Он возлег на это ложе со своей невестой, Златокудрой Еленой, и ему приснился дурной сон, он увидел перед собой змею с лицом жены фараона. Рядом с ним лежит Елена Златокудрая, он наконец-то ее нашел, и она стала его супругой. Чего он испугался, глупый? И он склонился к ней, чтобы разбудить ее поцелуем. Свет рождающегося утра освещал ее лицо. О, как она прекрасна, спящая! Но что это? Чье лицо он видит перед собой? Не такой была Елена в святилище своего храма, когда он сорвал скрывавшую ее завесу. Не такой была Елена и в зале колонн и статуй, когда стояла в потоке лунного света, не такой была, когда он клялся страшной клятвой любить ее, одну только ее. Кто эта красавица, на которую он сейчас смотрит? Бессмертные боги, это же Мериамун, прекрасная супруга фараона!

Скиталец глядел на ее прекрасное спящее лицо и леденел от ужаса. Как такое могло случиться? Что он сделал?

И постепенно он начал прозревать. Оглядел всё вокруг – на стенах покоя изображения богов Кемета, над изголовьем ложа написаны священными знаками Кемета имена Менепта и Мериамун. Не с Еленой Златокудрой разделил он ложе в эту ночь, а с женой фараона! Ей поклялся он страшной клятвой, ей, принявшей облик Елены, но сейчас чары разрушены.

Он стоял, ошеломленный, и тут тетива лука снова зазвенела, предрекая близкую смерть. Наконец силы к нему вернулись, он бросился к своим доспехам и стал в них облачаться, но когда хотел надеть шлем, тот выскользнул из его рук и с грохотом упал на мраморный пол. Грохот разбудил ту, что спала на ложе, она вскрикнула и соскочила с ложа – черные распущенные волосы струятся до колен, ночное одеяние перехвачено в талии золотой змеей с рубиновыми глазами, змеей, которую она теперь осуждена носить до смерти. Скиталец схватил свой меч и вырвал его из ножен резной слоновой кости.

Книга третья

I. Мщение Курри

Скиталец и жена фараона стояли друг перед другом в рассветных сумерках супружеской опочивальни. Оба молчали. Боль, ярость, стыд жгли сердце Скитальца и сверкали в его глазах. Лицо Мериамун было холодно и спокойно, как маска смерти, на губах улыбка сфинкса. Однако грудь ее порывисто вздымалась, словно она торжествовала победу, и вся она трепетала, как тростник на ветру.

– Почему, мой господин и возлюбленный супруг, ты так странно смотришь на меня? – наконец произнесла она. – И зачем ты надел свои боевые доспехи? Ведь лучезарный Ра едва поднялся с груди Нут, а ты, Одиссей, уже покинул ложе любви.

Он не произнес ни слова, лишь смотрел на нее испепеляющим взглядом. Тогда она протянула к нему руки и хотела обнять.

– Прочь от меня! – крикнул он страшным, сдавленным голосом. – Прочь! Не смей прикасаться ко мне, ведьма, прелюбодейка, иначе я забуду, что я мужчина, а ты женщина, и убью тебя своим мечом.

– Ты не можешь убить меня, Одиссей, – проворковала она, – может быть, я и ведьма, и прелюбодейка, и все же я – твоя жена, и ты связан со мной навек. Не ты ли мне клялся в этом всего несколько часов назад?

– Да, я клялся, но не тебе, Мериамун, а аргивянке Елене, которую люблю, а проснувшись, увидел рядом с собой на ложе тебя, ненавистная.

– Нет, Одиссей, ты клялся мне, ибо я перехитрила тебя, хитроумнейшего из смертных. Мне, женщина я или бессмертная богиня, клялся ты любить меня отныне и вовеки веков, в каком бы обличье я ни явилась и каким бы именем меня ни называли люди. Не гневайся, мой господин, но выслушай меня. Разве не все равно, в каком облике ты видишь меня? И разве я не прекрасна? И разве красота не подобна ларцу, в котором хранится драгоценность? Ты завоевал мою любовь, а моя любовь бессмертна, она не подвержена тлену, подобно нашей земной оболочке. Я любила тебя, а ты любил меня еще в глубине времен, в других жизнях, и знай, что мы будем любить друг друга, когда ты уже не будешь Одиссеем, царем Итаки, а я Мериамун, царицей Кемета, мы будем являться в мир в других обликах и нас будут называть другими именами. Я – твоя судьба, Скиталец, и куда бы ты ни отправился странствовать по полям жизни и смерти, я всегда буду рядом с тобой. Ты – часть меня, а я – часть тебя, и хоть боги разделили нас, нам все равно суждено плыть вместе по реке жизни, пока она не впадет в море, которое известно только духу. И потому не отталкивай меня и не вызывай во мне гнева, да, я привлекла тебя в свои объятья силой своих чар, но так было суждено.

И она снова шагнула к нему.

Скиталец выхватил из колчана стрелу и нацелил ее острый наконечник в грудь Мериамун.

– Что ж, подойди теперь, – сказал он. – Только так я заключу тебя в свои объятия. Слушай, что я тебе скажу, Мериамун, злая колдунья, Мериамун, распутница, жена фараона и царица Кемета! Да, я действительно дал тебе клятву, и из-за того, что твое коварство оказалось сильнее моей мудрости и я клялся не Звездой, что сияет на груди Елены, а Змеей, что обвилась вокруг тебя, я, быть может, потерял мою возлюбленную. Так предостерегала меня богиня на далеком острове Итаке, а я, на свою беду, забыл ее слова. Но помни: потеряю я ее или обрету, люблю я ее, и только ее, а тебя ненавижу всей силой ненависти. Ты обольстила меня своим черным колдовством, ты украла образ совершенной красоты и посмела облечься в него, ты вынудила меня поклясться страшной клятвой и стать твоим супругом. Но ведь ты – царица Кемета, ты – супруга фараона, которому я поклялся защищать тебя, и ты навлекла на меня величайший позор, я обесчещен, ибо совершил преступление против хозяина дома, приютившего меня, и против бога гостеприимства. И потому я сейчас созову стражу, которая находится под моим началом, и расскажу всем о твоем позоре и о моем несчастье. Буду кричать об этом на улицах, с крыш храмов, а когда вернется фараон, расскажу и ему, пусть все живущие в Кемете узнают, что ты – блудница, и увидят твой омерзительный позор.

На лицо Мериамун было страшно смотреть. Она стояла, словно в раздумье, прижав одну руку к голове, а другую к груди.

– Это твое последнее слово, Скиталец? – наконец спросила она.

– Да, царица, последнее, – ответил он и сделал шаг к дверям.

Рукой, лежащей на груди, Мериамун разорвала на себе ночное одеяние, разметала вокруг себя благоухающие волосы и бросилась мимо него к дверям с пронзительными воплями.

Она отдернула занавес, распахнула двери, и в опочивальню вбежали стража, евнухи, прислужницы.

– На помощь! На помощь! – кричала она, указывая на Скитальца. – Спасите! Защитите мою честь от этого негодяя, от чужеземного вора, которому фараон поручил охранять меня! И вот как он меня охраняет! Этот трус посмел прокрасться в опочивальню ко мне, царице Кемета, и подойти к супружескому ложу фараона!

И она бросилась на пол, стала рвать на себе волосы, стеная и заливаясь слезами, словно умирала от стыда.

Поняв, что произошло, стражи с яростными криками набросились на Скитальца, точно стая волков на загнанного оленя. Но Скиталец отпрыгнул к ложу и успел вставить стрелу и натянуть тетиву своего огромного черного лука. Когда он подвел руку с оперением стрелы к своему уху, тетива запела, и стрела, вылетев, насмерть поразила того, кто стоял на ее пути. Второй раз запела тетива, выпуская стрелу, и еще один страж упал мертвый. Третья стрела тоже отправила еще одну душу в царство Аида. Нападавшие отхлынули назад, точно волна от скалы, ни один не желал встретиться со смертоносными стрелами. Они метали в него копья и стрелы, укрывшись за колоннами, но стрелы или отскакивали от его доспехов, или он отражал их щитом и оставался невредим.

Они набросились на Скитальца, точно стая волков на загнанного оленя

Среди вбежавших в опочивальню на крики Мериамун был и тот самый Курри, злосчастный кормчий сидонцев, кого Скиталец пощадил и потом подарил царице, чтобы он делал для нее золотые украшения. Увидев Скитальца, попавшего в такую страшную беду, он с тоской и алчностью вспомнил об утраченных сокровищах, о том, что он, некогда владелец судна и богатый сидонский купец, сейчас всего лишь раб. И в немвспыхнуло желание отомстить Скитальцу, отомстить любой ценой. Заря еще не разгорелась, стены огромной опочивальни были окутаны тенью, и Курри стал красться вдоль стен, держа в руке длинное копье с бронзовым наконечником, который раньше торчал в шлеме Скитальца. Скиталец, конечно же, его не видел, он отражал удары копий и пик, летевших спереди, и сидонцу удалось незамеченным пробраться к золоченому ложу фараона сзади и вспрыгнуть на него. Скиталец стоял спиной к ложу на расстоянии копья от него, в шелковых драпировках застряли стрелы и копья. Сначала Курри хотел убить Скитальца ударом в спину, но нет, вдруг копье не пробьет золотой панцирь, и тогда Скиталец обернется и прикончит его, Курри, и вообще пусть лучше Скиталец умрет под пытками, а он будет одним из заплечных дел мастеров, ведь сидонцы славятся искусством изощренно пытать людей. И Курри дождался, когда Скиталец опустит щит и станет натягивать тетиву со стрелой. Не успел он довести руку с оперением стрелы до уха, как Курри выбросил из-за драпировок копье и ударил по тетиве острым наконечником, тетива лопнула, и стрела упала на мраморный пол. Скиталец отшвырнул лук и с криком бросился на того, кто перерезал тетиву, ибо он краем глаза уловил блеск летящего наконечника, но Курри схватил с ложа шелковое покрывало и ловко набросил его на голову героя, как сеть. Увидев опутанного покрывалом Скитальца, солдаты и евнухи осмелели и, не дав ему времени сбросить с себя ткань и схватить меч, накинулись на него. Хоть Скиталец ничего и не видел, они не сразу одолели его, но все же в конце концов повалили на пол и так крепко прижали, что он не мог шевельнуть пальцем. Один из солдат крикнул Мериамун:

– Лев запутался в сетях, о царица! Прикажешь убить его?

Мериамун хоть и закрыла лицо руками, но все видела сквозь неплотно сдвинутые пальцы. Услышав этот вопрос, она содрогнулась и сказала:

– Нет, не убивайте, но заткните ему рот, снимите с него доспехи и закуйте в кандалы, а потом отведите в темницу и прикуйте к стене самыми крепкими бронзовыми цепями. Держите его там до возвращения фараона. Он покусился на честь фараона и покрыл себя позором, нарушив клятву, которую ему дал, и потому пусть фараон сам решит, какой смертью он должен умереть.

Услышав эти слова и поняв, какая страшная участь ожидает Скитальца, Курри нагнулся к нему и сказал:

– Это я, сидонец Курри, перерезал тетиву твоего знаменитого лука, Эперит, я, ведь ты перебил моих людей, а меня сделал рабом. И знаешь, чем я перерезал тетиву? Тем самым наконечником копья, который ты мне отдал. И я буду просить фараона о милости, чтобы он отдал тебя мне на пытки и мучения, ты будешь умирать медленной смертью и проклинать день, когда ты родился на свет.

Скиталец поглядел на него и сказал:

– Лжешь, сидонская собака. У тебя на лице написано, что ты сам скоро умрешь, не пройдет и часу, и умрешь страшной смертью.

Курри отпрянул со злобным рычанием.

Это всё, что успел произнести Одиссей, ему раздвинули челюсти и всунули в рот железный кляп, сорвали с него доспехи и надели кандалы, как приказала царица.

Мериамун же ушла к себе в уборную, поспешно задрапировалась в покрывало, скрыв разорванное ночное одеяние, и препоясалась золотой Змеей, которую ей суждено теперь носить всегда. Но волосы она оставила в беспорядке и не стала смывать с лица слез, пусть все видят, как она убита позором и как горько скорбит. Так она и будет убиваться и скорбеть до возвращения фараона.

Реи и Елена Златокудрая дошли по улицам города до дворцовых ворот. Но здесь Реи понял, что им придется ждать до рассвета, ведь он должен был вернуться во дворец вместе со Скитальцем, у которого дворцовая стража была под началом, а сам он пароля не знал.

– Мне было бы легко заставить их открыть эти огромные ворота, – сказала Елена стоявшему рядом с ней Реи, – но, думаю, лучше нам подождать. Может быть, тот, кого мы ожидаем, выйдет к нам сам.

И они поднялись на портик храма Осириса, который стоял против ворот дворца, и стали ждать, пока восток посветлеет.

Елена молчала, но не спускающий с нее глаз Реи знал, что на сердце у нее мучительная тревога, хотя он и не видел ее скрытого вуалью лица, – она время от времени взволнованно вздыхала, и алая звезда на ее груди поднималась и опускалась.

Но вот первые лучи восхода осветили портик храма, и она сказала:

– Теперь войдем, пора. Сердце мое предвещает большую беду. Много горя мне пришлось пережить, но раз так судили боги, я должна следовать их воле.

Они подошли к воротам, и стражник, внимательно оглядев их, открыл ворота перед жрецом Реи и скрытой под вуалью и закутанной в покрывало женщиной, которая пришла с ним, – его поразила красота ее облика.

– Где же вся остальная стража? – спросил Реи солдата.

– Не знаю, – ответил тот, – недавно во дворце поднялся сильный шум, и начальник нашего караула пошел туда, я один остался охранять ворота.

– Ты видел господина Эперита? – снова спросил Реи.

– Нет, я не видел его со вчерашнего вечера, он после ужина не пришел проверять стражу, хоть и должен.

Реи удивился. Они с Еленой вошли в ворота. Во дворце они увидели, что люди бегут к пиршественному залу, который находился близ покоев царицы. У кого-то в руках было оружие, кто-то не был вооружен, но все бежали туда, откуда неслись громкие крики. Реи и Елена дошли до пиршественного зала и увидели в его дальнем конце, там, где были двери, ведущие в покои царицы, огромную толпу.

– Спрячься, госпожа, спрячься, – прошептал Реи своей спутнице, – я чую смерть. Смотри, вот тут драпировка, встань за ней, а я узнаю, почему такой шум и переполох.

Елена зашла за занавес, висящий между колоннами, послушная просьбе Реи, ее сердце трепетало от страха, она была точно во сне. Едва она успела скрыться от людских глаз, как мимо Реи пробежал человек, в котором он узнал своего слугу.

– Стой! – крикнул Реи. – Иди сюда и расскажи мне, что тут происходит.

– Творятся страшные дела, господин, – отвечал слуга. – Эперит, тот самый чужестранец, которого наш фараон поставил начальником своей стражи, когда ушел воевать с взбунтовавшимися апура, так вот этот самый Эперит покушался на честь царицы, которую он должен охранять! Но она от него убежала, ее крики разбудили стражу, и стража застигла его прямо в опочивальне фараона. Некоторых он убил стрелами из своего заколдованного черного лука, но сидонец Курри перерезал тетиву, и тогда толпа его одолела. Сейчас на него надели кандалы и тащат в темницу, там он будет ждать приговора фараона. Смотри, его несут! Мне пора, я послан с поручением к смотрителю тюрьмы.

Елена Златокудрая услышала рассказ об этом позорном событии, и ее охватило такое горе, что, будь она смертной женщиной, она бы умерла. Так вот каков мужчина, кого ей суждено было полюбить, чьей супругой она должна была вчера вечером стать. Боги снова над ней посмеялись. Так было всегда, так будет и впредь. Не зная любви, прожила она всю свою жизнь, и вот теперь, когда она наконец узнала, что такое любовь, и полюбила навсегда единственного мужчину на свете, каким отвратительным позором всё кончилось! Она схватилась за складки драпировки, чтобы не упасть, потом, услышав шум, украдкой выглянула. По залу двигалась толпа. Впереди десять солдат несли на плечах носилки. На носилках лежал мужчина с кляпом во рту и так жестко скованный бронзовыми цепями, что не шевельнуться – казалось, это охотники несут загнанного оленя или дикого быка, чтобы принести в жертву. Но даже скованный, поверженный, Скиталец был так могуч, глаза его так гневно сверкали, что толпа в испуге отшатнулась. Таким увидела Елена своего возлюбленного во второй раз – его, беспомощного, опозоренного, пронесли мимо нее в темницу. Из глубин ее сердца вырвался стон, стон великого горя, что ее постигло, потом она крикнула, потрясенная позором и неверностью того, кого ей суждено любить:

– Ах, Одиссей, как низко ты пал, ты, некогда достойнейший из мужей!

Он услышал эти слова, узнал голос Елены и стал искать ее взглядом. На его шее и на лбу надулись жилы, он изо всех сил рванулся и упал с носилок. Но встать он не мог, потому что был скован, и крикнуть тоже не мог, ведь во рту у него был кляп, так что солдаты снова уложили его на носилки и унесли. За ними ушла и вся толпа, остался один только Реи. Он был раздавлен горем и стыдом – человек, которого он так любил, оказался способным совершить столь низкий поступок. Этому простодушному человеку и в голову не пришло усомниться, что так всё и было на самом деле. И он стоял, закрыв лицо руками, не в силах двинуться с места. Подошла Елена и, тронув Реи за плечо, сказала:

– Уведи меня отсюда, старик. Проводи в мой храм. Я потеряла свою любовь, но буду жить там, где ее обрела, пока боги не явят мне свою волю.

Он молча поклонился и пошел за Еленой, но в середине зала остановился, потому что навстречу им шла царица, волосы ее развевались, одежда была в беспорядке, лицо залито слезами. Она шла одна, вернее, не шла, а бежала, словно сама не зная куда и зачем, и вид у нее был дикий, безумный, Курри едва поспевал за ней.

– Кто эта царственная женщина? – спросила Елена.

– Это царица Мериамун, госпожа, – ответил Реи, – та, на чью честь покусился Скиталец.

– Тогда остановись, я хочу поговорить с ней.

– Нет, нет, не надо, госпожа! – воскликнул Реи. – Она тебя ненавидит, она тебя убьет.

– Меня невозможно убить, – отвечала Елена.

II. Возвращение фараона

И тут Мериамун увидела Реи и стоявшую рядом с ним женщину под вуалью, увидела и алый драгоценный камень на ее груди, похожий на пылающее сердце. Сердце самой Мериамун вспыхнуло, точно факел, – она узнала аргивянку Елену, ту самую Елену, чей образ она предательски украла, как самый низкий вор.

– Скажи мне, Реи, кто эта женщина? – крикнула она Реи, который склонился перед ней в поклоне.

Реи с ужасом посмотрел на царицу и осторожно сказал:

– Это богиня, которая живет в храме Хатор, о царица. Позволь ей уйти с миром.

– Да, она уйдет, и уйдет навсегда из этого мира! – закричала Мериамун. – Что ты такое сказал, старый болван? Богиня! Нет у нас здесь никакой богини, есть злая колдунья, которая навлекла на Кемет бесчисленные кары. Вот уже много месяцев как из-за нее умирают мужчины, подземелья храма Хатор уже не вмещают их трупы. Из-за нее на нашу страну обрушивается казнь за казнью, вода превращается в кровь, урожай побивает град, по всей земле распространяется тьма, умирают все первенцы и среди них мой единственный сын. А ты, Реи, ты осмелился привести это исчадие зла в мой дворец! Клянусь Амоном, если бы я всю свою жизнь не любила тебя, ты заплатил бы за это своей жизнью. А ты! – Она протянула руку в сторону Елены. – Как ты дерзнула сюда прийти? Знай же, ты больше не причинишь Кемету бед и несчастий. Эй, раб! – обратилась она к сидонцу Курри. – Возьми свой кинжал и вонзи его по самую рукоятку в грудь этой женщины. Ты получишь за это свободу, и я верну тебе все твои богатства.

И тогда Елена в первый раз заговорила.

– Прошу тебя, госпожа, – тихо и спокойно произнесла она, – не заставляй своего слугу совершать это черное дело. Я никому из людей не желаю причинять зла, но наносить мне безнаказанно обиду нельзя.

Курри с кинжалом в руке в нерешительности отступил.

– Убей же ее, трус, убей! – закричала Мериамун. – Я тебе приказываю, или самого тебя убьют этим кинжалом!

– Убей же ее, трус, убей!

Сидонец закричал от ужаса, он знал, что, если царица пригрозила убить его, его и в самом деле убьют. Он высоко замахнулся своим длинным кинжалом и бросился на женщину под вуалью. Но Елена подняла вуаль и посмотрела ему в глаза, он увидел ее прекрасное лицо, и ее чарующая красота так поразила его, что он замер, точно пронзенный копьем. Его охватило безумие, он с криком занес кинжал и вонзил его не в ее сердце, а в свое собственное, и упал, мертвый.

Такой жалкой смертью умер сидонец Курри, которого сразил образ совершенной красоты.

– Видишь, госпожа, – сказала Елена, отворачиваясь от мертвого сидонца, – ни один мужчина не может причинить мне зла.

Царица от изумления словно окаменела, Реи шептал благодарственные молитвы богам. Наконец она воскликнула:

– Убирайся вон, ты, живое проклятье! Зачем ты пришла в этот дом? Здесь и так довольно горя и смертей, ты хочешь их умножить?

– Не бойся, – ответила Елена, – я уйду и больше тебя не потревожу. Я пришла сюда, чтобы встретиться с тем, кого люблю и чьей супругой должна была вчера вечером стать, но кому боги позволили покрыть себя несмываемым позором, – это Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки. Вот зачем я пришла и осталась здесь, я хотела увидеть женщину, чья красота оказалась способна вытеснить из сердца Одиссея мой образ и вынудила величайшего героя и достойнейшего из всех мужей, живущих на земле, совершить подлый поступок и покрыть свое славное имя гнуснейшим позором. Чутье подсказывает мне, Мериамун, что не так-то тут все просто, потому что чем красивее женщина, тем сильнее ее власть и сила, это истина, в которой никто и никогда не усомнится. Да, Мериамун, ты красавица, но смотри сама, красивее ли ты аргивянки Елены?

И, сбросив с лица вуаль, она осветила сиянием своей лучезарной красоты сумрачное, недоброе лицо прекрасной египтянки. Глядя на этих двух женщин, стоящих друг против дружки, Реи подумал, что одна из них сама Жизнь, а другая – сама Смерть, как будто в этих женщинах воплотились свет дня и мрак ночи.

– Да, ты прекрасна, истинно так, – сказала царица, – но твоя красота, злая колдунья, на сей раз не удержала твоего возлюбленного от самого отвратительного бесстыдства. Не так уж сильно любил тебя этот мужчина, раз прокрался ко мне в спальню, как вор, и хотел украсть мою честь!

Елене вспомнилось признание Реи, что Мериамун полюбила Скитальца, и она снова обратилась к царице:

– Я начинаю понимать, египтянка, что в твоих речах правда переплетается с ложью. Трудно поверить, чтобы Одиссей, царь Итаки, мог совершить столь трусливый поступок и попытаться овладеть тобой против твоего желания. К тому же я вижу по твоим глазам, что ты сама любишь мужчину, которого называешь негодяем. Не горячись, не гляди на меня с таким негодованием, ты ведь знаешь, что не можешь причинить мне зла, и потому спокойно меня выслушай. Не знаю, правда то, что ты говорила, или ложь, я не прибегаю к помощи колдовства, чтобы что-то узнать, мне ведомо лишь то, что открывают мне боги. Но несомненно, что Одиссей, чьей супругой я должна была стать, смотрел на тебя глазами любви в тот час, когда я ждала его, чтобы сочетаться с ним браком. И потому любовь, которая расцвела в моем сердце всего лишь два дня назад, умерла, а если еще не умерла, я вырву ее из сердца и растопчу. Такую судьбу определили мне боги – быть самой обездоленной из женщин, прожить жизнь страстно любимой многими, но никого не любя, наконец-то полюбить и стать жертвой черного предательства. Теперь я возвращаюсь в свой храм, в святилище. Но ты не страшись, Мериамун, я недолго буду тревожить тебя и твою страну, и мужчины больше не будут умирать, теряя разум от моей красоты, я скоро уйду туда, куда укажут мне боги. А тебя я прошу: прояви доброту к человеку, который предал меня, ведь он так поступил из любви к тебе. Не так-то просто завоевать сердце царя Итаки Одиссея и отнять его у аргивянки Елены. Прощай, Мериамун, пожелавшая убить меня. Пусть боги пошлют тебе более светлые и счастливые дни, чем выпали на долю Елены, которая больше не увидит твоего лица.

Она опустила вуаль и повернулась, чтобы уйти. Царица стояла и молчала, пристыженная кроткими речами Елены, которые упали, как капли освежающей росы, на ее жгучую ненависть. Но не отошла Елена и на длину копья, как ярость Мериамун вспыхнула снова. Неужели она позволит уйти этой чужеземке, единственной на земле женщине, еще более прекрасной, чем она, Мериамун, и чью красоту она украла, чтобы соблазнить Одиссея, а потом услышала от него слова такого непереносимого презрения? Нет, пока Елена жива, Мериамун не знать ни сна, ни покоя. Но если Елена умрет, тогда, может быть, всё еще удастся исправить, она сумеет привлечь Скитальца к себе, ведь если мужчине не досталась первая красавица, он соглашается на вторую.

– Затворите ворота и заприте их! – приказала царица воротившейся в зал страже, они бросились выполнять ее приказ, и когда Елена подошла к выходу из зала, двери уже были заперты, и с лязгом захлопнулись тяжелые медные ворота.

Елена подошла к дверям.

– Не выпускайте эту ведьму! – закричала царица охранявшим их стражам, и они, удивившись, скрестили копья, преграждая путь Елене. Но она всего лишь подняла вуаль и посмотрела на них. Оружие выпало у них из рук, они застыли, ошеломленные ее красотой.

– Прошу вас, откройте, – сказала Елена своим нежным голосом, и стражи тотчас распахнули двери, она вышла из зала, за ней стража, царица Мериамун и Реи. Но один из стражников не видел прекрасного лица Елены, он не хотел открывать двери и пытался схватить ее, когда она проходила мимо.

А Елена уже подходила к воротам.

– Стреляйте в колдунью! – закричала царица Мериамун. – Клянусь своим словом царицы, если она выйдет из ворот, вы все умрете. Стреляйте в нее!

Трое стражников натянули свои луки. У одного лопнула тетива и стрела разлетелась в щепки, стрела второго сорвалась и вонзилась в его ступню, стрела третьего повернула обратно, не долетев до груди Елены, и попала в самое сердце стражника, который стоял рядом с царицей, он упал мертвый. Это был тот самый стражник, который пытался удержать Елену в дверях.

Елена обернулась и сказала царице:

– Прикажи своей страже, чтобы не стреляли в меня, не то стрела может попасть в твое сердце. Знай, Мериамун, ни один мужчина не может причинить мне вреда. – Она снова подняла вуаль и обратилась к стражникам, охраняющим ворота: – Прошу вас, отомкните ворота и позвольте Хатор пройти.

Они увидели, как она прекрасна, оружие выпало у них из рук, и они поспешно отворили ворота. Тяжелые створки с лязгом откатились, и она прошла мимо стражников, за ней и все остальные. Но она мгновенно смешалась с толпой и затерялась в ней.

Мериамун побелела от ярости – Елена, ненавистная Елена ускользнула из ее рук! Повернувшись к стражам, которые отворили перед Еленой ворота, позволили ей уйти и до сих пор стояли, как в столбняке, и тупо глядели друг на друга, она прошипела, что их всех казнят.

Но Реи опустился перед ней на колени и стал умолять ее пощадить их.

– О царица, тебе не миновать беды! Вспомни, что случилось с сидонцем и с солдатом, который стоял возле тебя, нельзя даже пытаться причинить зло этой богине и тем, кто проявляет к ней доброту. Не убивай этих людей, о царица, иначе жди дурных вестей!

Взбешенная царица закричала на него:

– Замолчи, Реи! Еще раз посмей сказать такое, и клянусь – я первого тебя убью, хоть я тебя всегда любила и ты был первым среди слуг фараона. Ты и без того передо мной неискупимо виноват уже одним тем, что привел в мой дворец эту омерзительную колдунью. Ты слышал, что я сказала, и мои слова не пустая угроза, тебе это хорошо известно. Убирайся с моих глаз, убирайся вон, иначе я убью тебя прямо сейчас. Отнимаю у тебя все почести, лишаю всех высоких должностей и забираю твои богатства в свою казну. Отныне ты нищий, ступай просить милостыню и никогда больше не попадайся мне на глаза!

Реи не произнес ни слова, он повернулся и поспешно пошел прочь, уж лучше встретиться с львицей, у которой отняли детенышей, чем попасться под руку разъяренной Мериамун. Ворота захлопнулись, начальника стражи, которая их охраняла, потащили к тому месту, где стояла царица, и тотчас отрубили голову – и он молча, не прося пощады, равнодушно принял смерть, потому что душа его была полна созерцанием красоты Елены, точно кубок с драгоценным вином.

Увидев эту отвратительную казнь, Реи громко застонал и ушел из дворца, царица же приказала солдатам казнить всех стражей. Но тут за воротами дворца раздались плач и стенания. Солдаты с недоумением переглядывались. Плач и стенания слышались все громче, чей-то голос выкрикнул: «Фараон вернулся! Фараон вернулся!», в ворота громко застучали.

Мысли Мериамун на миг отвлеклись от вины стражников, она велела им отворить ворота, они бросились выполнять приказание. В ворота вошел путник в грязной, запыленной одежде, волосы всклокочены, глаза безумные, лицо искажено отчаянием и страхом. Никто бы не узнал в путнике фараона.

Фараон посмотрел на царицу, посмотрел на казненного стражника, что лежал у ее ног, и громко захохотал.

– Что это? – закричал он. – И здесь трупы! Всюду смерть, всюду убитые, неужели этому нет конца? Здесь, я вижу, смерть не слишком потрудилась, видно, рука у нее устала. Давай, царица, покажи своих убитых! Где они, вели их принести!

– Что случилось, Менепта? Что за безумные речи я слышу? – спросила царица. – Здесь прошла та, кого называют Хатор, и это следы, которые она оставляет на своем пути. Рассказывай же!

– Да, царица, я все тебе расскажу. Потешу тебя веселой историей. Ты говоришь, здесь прошла Хатор, и это следы, которые она оставила на своем пути. Я расскажу тебе про другие следы, куда более страшные. Тот, кого апура называют Яхве, прошел по Чермному морю и оставил после себя тысячи трупов.

– Твое войско! Где твое войско? – воскликнула царица. – Не всё же оно погибло?

– Всё, царица, всё! Все полегли, все остались там, спасся я один. Мои воины тысячами качаются на волнах Чермного моря, лежат на его берегах, чайки выклевывают им глаза, львы пустыни терзают их плоть. Они лежат непогребенные, их стоны уносит морской ветер, их кровь уходит в соленый песок, Осирис встречает их в царстве мертвых… Я настиг воинство апура на берегу Чермного моря, был еще ранний вечер, но я не мог напасть на апура, потому что между моим войском и народом апура возникло облако и мрак. И всю ночь сквозь эту завесу мрака и пронзительные крики чаек до меня доносился словно бы топот тысячных толп, лязг оружия, команды начальников, блеянье и мычанье стад, скрип колес. Рассвело, и я увидел, что море расступилось и стало стенами по правую и по левую сторону, а между стенами суша, и по этой суше идут апура. Я приказал своим военачальникам немедленно подняться и броситься за ними вслед, все устремились в погоню, но колеса вязли в песке, и когда мои воины спустились на полосу суши, апура уже прошли через море на тот берег. И когда наконец я последним спускался на дно, грозный ветер вдруг стих и стены воды по обе стороны суши схлестнулись с оглушительным грохотом. Я повернул назад свою колесницу и помчался прочь, но моих воинов, мои колесницы, моих коней поглотила пучина. Они на миг всплывали на гребнях черных волн, мелькая, точно отблеск света на грозовой туче, вопль смертельного ужаса несся к небесам, потом всё смолкало, наступал конец. Из всего моего войска я один остался жив.

Все, кто слышал рассказ фараона, громко застенали. Не стенала только Мериамун, она спокойно сказала:

– И мы будем терпеть все эти беды, пока из страны Кемет не уберется эта самозванка Хатор.

В это время в ворота снова застучали, раздался крик: «Отворите! Гонец! Пришел гонец с вестями!»

– Впустите его, – приказала царица. – Даже если он принес дурные вести, вряд ли они будут страшнее того, что мы сейчас узнали.

Ворота открыли, гонец вошел. В его глазах был ужас, он всю дорогу бежал, и его горло так пересохло от жажды и пыли, что он стоял перед ними, тяжело дыша, и не мог произнести ни слова.

– Принесите ему вина, – приказала царица.

Вино принесли, он выпил его и опустился на колени перед царицей, потому что не узнал фараона.

– Говори же! – крикнула царица. – Что за вести ты принес?

– Да простит меня великая царица, – произнес он. – Да отвратит от меня свой гнев. Вот с какими вестями я пришел. Огромное войско приближается к городу Он. В этом войске солдаты из всех стран севера, оттуда, где живут тулиши, шакалишу, лику, шардана. Двигаются они быстро и всё уничтожают на своем пути, грабят и разоряют, после них остаются лишь пожарища и трупы, над которыми кружат стервятники.

– Ты всё сказал? – спросила Мериамун.

– Увы, царица! Вместе с войском по восточному рукаву Сихора плывет огромный флот, на судах двенадцать тысяч лучших воинов аквайюша, это сыновья героев, разрушивших Трою.

У всех, услышавших эту весть, вырвался вопль отчаяния. А Мериамун спокойно сказала фараону:

– Ты твердил, что казни на нас насылают апура, но вот они ушли, а проклятье осталось и будет тяготеть над нашей страной, пока в ней живет самозванка Хатор.

III. В камере пыток

Наступил вечер, фараон сидел за трапезой, Мериамун с ним рядом. Мысли у фараона были чернее черного. Его огромное войско погибло, волны Чермного моря кидают и швыряют сейчас трупы его воинов, в живых остался он один, он один только и может рассказать о том, что произошло. Как жестоко посмеялись над ним апура там, в пустыне! Но страшнее всего была весть, которую принес гонец: на них наступает воинство варваров и по восточному рукаву Сихора приближается флот аквайюша. Весь день фараон не выходил из зала совета, рассылая гонцов на восток, на север и на юг с приказанием собирать наемников во всех городах, чтобы отразить врагов, потому что здесь, в его белокаменном Танисе, осталось всего пять тысяч воинов. И сейчас, сев наконец за трапезу, он, разбитый, измученный усталостью, вдруг вспомнил о чужестранце, которому он поручил охранять царицу.

– А где, скажи, тот доблестный Скиталец в золотых доспехах? – спросил он.

– Мне есть что рассказать тебе об этом человеке, – помедлив, отвечала Мериамун. – До сих пор не рассказала, потому что дурные вести забили нам всем уши, как песок при урагане в пустыне.

– Рассказывай же, – сказал фараон.

Склонившись к нему, Мериамун стала шепотом рассказывать ему на ухо свою историю. Фараон почернел, как грозовая туча, и, не дослушав ее до конца, вскочил с кресла.

– Клянусь Амоном и Пта! – закричал он. – Этого-то врага мы можем уничтожить. Мы с тобой, Мериамун, моя сестра и моя царица, далеки друг от друга, как небо и крыша храма, нас больше не связывает любовь. Но я сотру пятно позора с твоей чести, ведь это не только твоя честь, но и моя! Веселую ночку этот Скиталец сегодня проведет, не заснуть ему ни на мгновенье, пожалеет, что на свет родился, зато к вечеру заснет вечным сном.

Фараон хлопнул в ладоши, вызывая стражу, велел им идти в темницу, куда бросили связанного Скитальца, и доставить его в камеру пыток, а палачам приготовить орудия своего ремесла и ждать его, фараона.

Стражники ушли, а фараон погрузился в мрачное молчание и пил кубок за кубком, пока ему не доложили, что все готово. Менепта встал и спросил Мериамун:

– Ты пойдешь со мной?

– Нет, я не хочу больше видеть этого человека, – отвечала она. – И вот что я скажу тебе. Не ходи к нему сегодня. Пусть его положат на ложе пыток и пусть палачи дадут ему еды и вина, так ему будет еще мучительнее умирать. Пусть зажгут у него в головах и в ногах светильники и оставят одного в камере до рассвета. Пусть он тысячу раз умрет еще до того, как палачи лишат его жизни.

– Как пожелаешь, – согласился фараон. – Кому, как не тебе, выбирать для него наказание. А я как следует высплюсь и завтра утром пойду погляжу на его мучения.

И он велел слугам распорядиться так, как пожелала царица.

Скитальца привели в камеру пыток, вынули изо рта кляп и дали ему еды и вина, как приказал фараон. Он подкрепился и почувствовал, что силы к нему вернулись. Тюремщики снова надели на него кандалы и цепи и зажгли светильники в ногах и в головах, потом ушли, осыпая его оскорбительными насмешками.

Он лежал на каменном ложе пыток, и сердце его переполняла горечь. Вот каким оказался конец его странствий, а это ложе пыток – грудь Елены Прекрасной, чьи объятия и любовь обещала ему Афродита. Если бы только он был сейчас свободен и мог встретиться со своими недругами лицом к лицу с оружием в руках и в золотых доспехах! Увы, ему не освободиться от оков, не в силах человеческих их сбросить, даже сил Одиссея, Лаэртова сына, мало. Где сейчас все боги, которым он поклонялся? Неужели он никогда больше не услышит боевой клич Афины Паллады? Зачем он отвратился от нее и принес жертву на алтарь лживой Афродиты? Вот как она сдержала свою клятву, вот как вознаградила того, кто посвятил себя ей!

И не было исхода его горьким мыслям. Умереть на этом каменном ложе пыток! Он простонал в бессильной тоске:

– Будь я проклят, Афродита, за то, что стал поклоняться тебе, будь проклят за ту жертву, что тебе принес! Из-за тебя я умру в застенке!

Он открыл глаза и увидел в камере сияющее облако. «Что это?» – изумился он, и тут из облака раздался голос – чарующий голос Афродиты:

– Напрасно, Одиссей, ты винишь меня. Не я привела тебя в этот застенок, а ты сам. Во всем виноват ты, Одиссей, сын Лаэрта. Вспомни, не я ли тебе говорила, что ты узнаешь Елену Златокудрую по алой звезде на ее груди, по рубину, с которого одна за другой стекают красные капли, – только по звезде и ни по чему другому? И не сказала ли тебе она тоже, что ты узнаешь ее по рубиновой звезде? А ты, увидев перед собой женщину, на чьей груди не было никакой звезды, но чью талию опоясывала змея, забыл мои слова и отдался страсти, она увлекла тебя, ослепила, и ты не сумел отличить истинную красоту от подделки. Красота многолика, она воплотилась и в Елене, и в Мериамун, каждый видит ее такой, какой хочет видеть. И все же звезда есть звезда, а змея есть змея, и тот, кто в опьянении страсти клянется не звездой, как ему велели, а змеей, получает в награду змею.

Скиталец издал горестный стон.

– Я виноват, о бессмертная! Неужели моей вине нет прощения?

– Прощение есть, Одиссей, но сначала ты должен понести наказание. Выслушай свой приговор. Никогда в этой жизни ты не станешь супругом Златокудрой Елены, ибо ты поклялся Змеей и потому Змее и принадлежишь, Звезда для тебя недостижима. Но она продолжает светить. И будет светить тебе сквозь завесу смерти. И когда ты пробудишься в новой жизни, ты ясно увидишь ее сияние. И еще, Одиссей, я хочу успокоить тебя. Ты не умрешь в этой темнице под пытками, смерть придет к тебе водяною дорогой, как предсказал покойный ясновидец, и ты еще раз увидишь Елену Златокудрую, услышишь слова любви из ее уст и почувствуешь сладость ее поцелуя, хотя твоею она не станет. Узнай также, что к стране Кемет приближаются несметные полчища варваров, и плывет флот твоих соплеменников, ахейцев. Иди им навстречу и сражайся против них, не думая о том, что в их руках сверкают мечи, под ударами которых пали защитники Трои. Так предопределила Судьба: тебе суждено сражаться против своего собственного народа, против сыновей тех, с кем ты бок о бок бился под стенами Илиона. И в этой битве, Скиталец, ты найдешь свою смерть, а в смерти найдешь то, что жаждут все мужчины на свете – любовь и объятья бессмертной Елены. Считается, что здесь, на земле, она живет вечно, но люди видят лишь тень ее красоты – каждый то, что желает видеть. А на самом деле она обитает в чертогах смерти, в садах царицы подземного мира Персефоны, и только там можно обрести ее любовь, ведь там нет стражей, которые охраняют красоту и стоят непреодолимой преградой между мужчиной и его счастьем, там нет Змеи, которая прикидывается Звездой, и измена бессильна разлучить тех, кто составляет единое целое. Укрепи свое сердце мужеством, Одиссей, и поступай так, как велит тебе твоя мудрость. Прощай!

Произнеся эти слова из светозарного облака, богиня исчезла. Но сердце Скитальца преисполнилось радостью – он знал, что Елена не потеряна для него навеки, и больше не боялся позорной смерти под пытками.

* * *

Наступила полночь, фараон заснул. Но царица Мериамун не спала. Она поднялась с ложа, закуталась в черное покрывало, скрыв под ним лицо, взяла светильник и крадучись пошла по анфиладе пустых залов. Вот и потайная лестница. Она спустилась вниз, к железной двери, возле которой спал стражник. Она толкнула его ногой, тот проснулся и кинулся было к ней, но она показала ему перстень с печатью – старинный перстень великой царицы Тайа, на котором была изображена Хатор, поклоняющаяся солнцу. Стражник поклонился Мериамун и отворил перед ней дверь. Мериамун быстро спускалась подземными ходами все ниже и ниже, чуть не в самое сердце земли, и наконец оказалась перед дверью маленькой камеры, где тускло горел светильник. В камере разговаривали мужские голоса, и она стала вслушиваться в разговор. Говорили они очень громко и весело хохотали. Она подошла к двери камеры и увидела шестерых эфиопов, усевшихся на полу вокруг восковой фигуры человека. Злобно сверкая глазами, они резали ее ножами, жгли раскаленными докрасна железными прутьями, рвали щипцами, протыкали иглами, всюду были отвратительные орудия пыток, от одного вида которых бросало в дрожь. Это были заплечных дел мастера, они упражнялись в своем искусстве, предвкушая, как разгуляются завтра, когда им отдадут Скитальца на растерзание.

Это были заплечных дел мастера

Пылающая любовью Мериамун содрогнулась и прошептала:

– Ну нет, гнусные душегубы, вы сами умрете завтра под этими самыми пытками, клянусь бессмертными богами!

И, войдя в камеру, она показала им перстень в высоко поднятой руке, эфиопы тотчас же распростерлись на чреве перед ее величеством. Царица прошла мимо них и по пути растоптала своими сандалиями восковую фигуру. В противоположном конце камеры был еще один ход, и она двинулась по нему дальше. Вот наконец и каменная дверь, она оказалась полуотворенной. Перед этой дверью Мериамун помедлила – из камеры, что была за этой дверью, доносилось пение, она узнала голос Скитальца, и вот что он пел:

Мужайся, сердце, мужайся!

Позору и боли скоро конец,

И зло, и добро в прошлом,

Мужайся, сердце, мужайся.

На Олимпе, у золотого трона Зевса

Стоят два ларца,

В одном радость, в другом горе,

Он дарит их умирающим.

В твоей жизни было много радости,

Ты прожил счастливую жизнь:

Любил и сражался, страдал и радовался.

Мужайся, сердце, мужайся!

Сразись в последнем великом бою

И победи в нем.

А потом в сумрачных полях асфоделей

Ты встретишь своих товарищей,

Там ждет тебя благородный Гектор,

Бойцы, что сражались за Трою.

Неужели нам никогда больше не держать в руках меч?

Не испытать радость битвы?

В царстве смерти не светит солнце,

Там вечные сумерки,

Ты прожил счастливую жизнь

И там вкусишь вечный покой.

Мужайся, сердце, мужайся!

Мериамун слушала и изумлялась отваге этого человека и величию его души – он лежит на каменном ложе, ожидая изощренных пыток, и поет! Она тихонько отворила дверь и вошла. Какое страшное место! Камера была похожа на склеп с высоким сводом, стены сплошь покрыты изображениями мук, какими Сет подвергает попавших в его царство злодеев. В стены же вделаны огромные медные крюки и кольца с цепями и ошейниками, в них еще держатся человеческие останки. В середине камеры каменное ложе, к нему цепями прикован Скиталец, обнаженный, если не считать набедренной повязки, в головах и в ногах медные жаровни, горящий в них огонь освещает неверным светом склеп и орудия пыток. За дальней жаровней врата Сехмет[151] в форме женской фигуры, с потолка свисают цепи, на которых подвешивают жертву для последней пытки огнем.

Мериамун прокралась за изголовье Скитальца, где он не мог ее видеть, потому что был слишком крепко связан. Однако ей показалось, что он уловил слухом какое-то движение, потому что перестал петь и начал прислушиваться. Она стояла не шевелясь и смотрела на того, кого любила, на самого прекрасного и мужественного мужчину на свете. Наконец он осторожно спросил:

– Кто ты?.. Если один из палачей, делай то, зачем пришел. Я тебя не боюсь, самые зверские твои пытки не вырвут у меня ни единого стона. Но знай: не пройдет и трех дней, как боги отомстят за меня страшной местью, отомстят и тебе, и тем, кто тебя послал. Отомстят огнем и мечом, ибо сюда приближается огромное войско, собрались воины разных народов из разных стран, по Сихору плывет флот моих соплеменников ахейцев, грозных в бою. Они предадут ваш город огню, дым пожаров поднимется к небесам, а огонь зальют кровью его жителей – да, твоей кровью, кровью того, кто сейчас смотрит на меня.

При этих словах Мериамун склонилась над ним, желая увидеть выражение его лица, от этого движения ее покрывало распахнулось, и в свете жаровен сверкнули глаза змеи, опоясывающей талию царицы, – сверкнули они так ярко, что блеск их отразился на поверхности медной жаровни, что стояла у Скитальца в ногах. Он заметил этот блеск и понял, кто стоит у его изголовья.

– Ответь мне, царица Мериамун, опозорившая себя супруга фараона, – сказал он, – ответь мне, зачем ты пришла сюда смотреть на жертву своего грязного предательства? Не прячься от меня, встань там, где я смогу тебя видеть. Не бойся, я крепко связан и не смогу поднять на тебя руку.

И Мериамун, по-прежнему не говоря ни слова и бесконечно дивясь тому, что он узнал ее, хоть и не видел, обошла вокруг ложа пыток и, сбросив покрывало, встала перед ним во всей царственности своей сумрачной красоты.

Он поглядел на нее и снова спросил:

– Так зачем ты пришла сюда, Мериамун? Я собственными ушами слышал, как ты прилюдно клялась, будто я тебя обесчестил. Неужели тебе не отвратителен вид твоего обидчика? Или, может быть, ты хочешь полюбоваться, как меня будут пытать, как твои рабы будут разрывать мое тело на части и заливать огонь в жаровнях моей кровью? Да, гнусная предательница, ты причинила мне поистине черное зло и, наверное, можешь добавить еще зверской жестокости, ведь я здесь беспомощен, как младенец. Но знай: твои мучения тысячекратно превысят мои, их будет не счесть, как звезд на небе: отныне и вовек тебя будет сжигать неукротимая жажда любви, которую тебе никогда не утолить, в какой бы стране и в каком тысячелетии ты ни родилась, эта агония будет терзать тебя снова и снова. Снова и снова ты будешь обольщать и завоевывать и в миг торжества терпеть поражение. В этом я клянусь тебе головой Змеи, я, который должен был клясться Звездой. И еще одно знай, Мериамун: как мне будет светить через века и тысячелетия Звезда – мой маяк, так тебя через века и тысячелетия будет душить Змея – твоя судьба.

– Твои мучения тысячекратно превысят мои

– Довольно, молчи! – воскликнула Мериамун. – Перестань язвить меня злыми словами, я потеряла разум от любви, была в ярости от твоих оскорблений. Ты хочешь знать, зачем я к тебе сюда пришла? Пришла, чтобы спасти от мучений и смерти. У нас очень мало времени, слушай же меня. Не представляю, как тебе удалось это узнать, но ты сказал правду: варвары действительно надвигаются на Кемет, и с ними флот с воинами твоих соплеменников, ахейцев. Верно и другое: фараон вернулся из похода один, всё его войско поглотило Чермное море. И хоть я всего лишь глупая женщина, я спасу тебя, Одиссей, и вот что я для этого сделаю: внушу фараону, что он должен простить тебе твое великое преступление и послать тебя сражаться с врагами, поверь мне, так всё и будет. Но поклянись мне, что не предашь фараона и разобьешь войско варваров.

– Клянусь, – отвечал Скиталец. – И сдержу эту клятву, хоть и нелегко сражаться со своим народом. Это всё, что тебе от меня нужно, Мериамун?

– Нет, Одиссей, не всё. Ты должен дать мне еще одну клятву, а если откажешься, то умрешь. Знай же, что та, кого здесь, в Кемете, называют Хатор, хотя у нее, наверное, есть и другие имена, отвергла тебя, потому что прошлой ночью ты стал моим супругом.

– Наверное, так оно и есть.

– Она отреклась от тебя, и теперь ты связан со мной узами, которые нельзя разорвать, клятвой, которую нельзя нарушить: в каком бы облике ты ни встретил меня, каким бы именем я ни звалась среди людей, я связана с тобой навеки. И еще поклянись, что никогда не расскажешь фараону правду о прошлой ночи.

– Клянусь, – отвечал Скиталец.

– И если случится так, что фараон перейдет в царство Осириса, а та, которую называют Хатор, спустится в подземное царство, тогда ты, Одиссей, станешь моим супругом и будешь верен мне до конца своих дней. Клянись!

Хитрый Одиссей задумался, ему вспомнились слова богини. Яснее ясного, что Мериамун задумала убить и фараона, и Елену. Судьба фараона его не волновала, а Елена, он знал, бессмертна, и хотя бесконечно меняется, являясь то в одном облике, то в другом, она будет жить, пока на земле живут люди, а потом присоединится к сонму богов. Знал он также и то, что ему предстоит последнее странствие и что смерть придет к нему водяной дорогой. И потому он с легкостью согласился:

– Клянусь, Мериамун, а если я нарушу эту клятву, пусть меня навеки покроет позор.

Мериамун опустилась перед ним на колени, она не могла оторвать от него влюбленного взгляда.

– Хорошо, Одиссей, может быть, я скоро потребую, чтобы ты выполнил свою клятву. Не считай меня коварной и злой; ведь если я поступила сейчас жестоко, то только из любви к тебе. Давно, очень давно, Одиссей, твоя тень упала на мое сердце, и оно отдало себя этой тени. Каждую ночь, ложась спать, я призывала твою тень явиться мне во сне, и вот ты явился, не во сне, а наяву, живой человек из плоти и крови, я увидела тебя и полюбила, полюбила на свою погибель. Я укротила свою гордыню и решила завоевать твое сердце, боги дали мне другой облик – как ты говоришь, – и в этом облике, в облике той, кого ты любишь, ты сделал меня своей женой. Быть может, Одиссей, мы с ней одно целое: она – это я, а я – это она. Как бы там ни было, я не отреклась от тебя, как отреклась она. О, когда ты стоял на моем ложе во всей своей красе и мощно отражал нападение этих мерзких собак, пока этот подлый сидонец не перерезал твою тетиву…

– Где он? Где это трусливое ничтожество? Обещай мне, царица, что он будет лежать на этом самом ложе, где сейчас лежу я, и что он умрет такой же смертью, к какой приговорен я.

– Я бы с радостью выполнила твое желание, – ответила она. – Но ты опоздал со своей просьбой. Достаточно было Самозванке Хатор взглянуть на него, и он тут же пронзил себя мечом. Сейчас яуйду – ночь на исходе, а фараон еще до рассвета должен увидеть вещий сон. Прощай, Одиссей. Сейчас ты лежишь на жестком каменном ложе, но мягче и нежнее пуха царское ложе, на которое ты скоро возляжешь.

И она ушла.

– Да, Мериамун, – прошептал Скиталец, глядя ей вслед. – Жестко каменное ложе, на котором я сейчас лежу, и мягче и нежнее пуха ложе царей, которое ждет меня в царстве Персефоны. Но не с тобой я его разделю. На жестком ложе провожу я нынешнюю ночь, но еще более жесткое уготовано тебе в царстве смерти, на нем ты будешь проводить все свои ночи, когда Эринии покарают тебя, клятвопреступница.

IV. СОн фараона

Изнемогший от усталости, горя и тревог, фараон спал в своей опочивальне тяжелым сном. Мериамун вошла к нему, встала в изножье золоченого ложа и, воздев руки, стала с помощью своих чар навевать фараону видения – лживые сны, что приходят через врата из слоновой кости. И вот какие видения к нему слетелись: ему снилось, что он спит на собственном ложе, а гигантская статуя творца всего сущего Пта спускается со своего пьедестала перед храмом и подходит к нему, он просыпается во сне и, простершись на полу перед богом, спрашивает, что означает его приход. И Пта ему отвечает: «Менепта, возлюбленный сын мой, слушай, что я тебе скажу. Разноплеменные варвары надвигаются на древнюю страну Кемет, враги всё уничтожают на своем пути. Выполняй мои повеления, и я дарую тебе победу. Ты с такой же легкостью разобьешь разноплеменных варваров, с какой крестьянин срубает сгнившую пальму. Враги падут, и ты заберешь их добычу. Но ты ни в коем случае, мой сын, не должен выступать во главе своего войска. В подземной темнице твоего дворца лежит на ложе пыток могучий воин, прославленный своими победами над варварами, Скиталец, повидавший в своих странствиях многие страны и земли. Ты освободишь его от оков и поставишь во главе своего войска, а о проступке, который он совершил, забудешь. Проснись, Менепта, проснись! Вот лук, которым ты победишь врагов».

И Мериамун положила на ложе фараона лук Скитальца – черный лук Эврита, а сама ускользнула в свою опочивальню, и на этом лживое виденье рассеялось.

Рано утром к царице пришла одна из ее служанок и сказала, что ее желает видеть фараон. Царица вышла в небольшой зал и увидела там фараона с черным луком Эврита в руках.

– Тебе знакомо это оружие? – спросил он.

– Конечно, знакомо, – ответила она, – уверена, что и тебе тоже знакомо, ведь оно спасло нас от разъяренной толпы в ту ночь, когда умерли все первенцы Кемета. Это лук Скитальца, который лежит сейчас на ложе пыток и ждет казни за то, что покушался на мою честь.

– Это верно, покушался, но ему суждено спасти нашу страну от варваров, – отвечал фараон. – Послушай, какой сон мне приснился.

И он рассказал ей видение, которое она ему навеяла.

– Какая вопиющая несправедливость: человек, который пытался нанести мне такое гнусное оскорбление, с почетом встанет во главе фараонова войска! – возмутилась Мериамун. – Но что ж, раз так пожелали боги, так тому и быть. Пошли к нему слуг и вели освободить его из темницы, пусть он наденет свои доспехи и предстанет перед тобой.

И фараон ушел, а со Скитальца сняли цепи и оковы, он снова облачился в свои золотые доспехи и явился к фараону во всём блеске своей мужественной красоты. Но оружия ему не отдали. Фараон рассказал ему свой сон и объяснил, почему приказал освободить его из рук палачей. Скиталец слушал молча, с его уст не сорвалось ни слова.

– А теперь, Скиталец, решай, – заключил фараон, – решай: вернуться ли тебе в темницу на ложе пыток и умереть в руках палачей или встать во главе моих войск и сражаться против разноплеменных варваров, которые разоряют страну Кемет. Клятвам твоим нет веры, поэтому я не беру с тебя клятвы, но сам клянусь: если ты мне изменишь, я найду тебя, где бы ты ни был, и верну в камеру, из которой ты только что вышел.

И тут Скиталец заговорил:

– О фараон, я ничего не отвечу на обвинение, которое бросают мне в лицо, хотя, предстань я перед судьями, которые стали бы его разбирать, я смог бы оправдаться. Ты не берешь с меня клятвы, и я ее тебе не даю, но если ты дашь мне десять тысяч воинов и сотню колесниц, я разобью твоих врагов, хоть и тяжело поднимать руку на своих единоплеменников, они никогда больше не приблизятся к Кемету, а если они разобьют меня, пусть твои люди лишат меня жизни и отправят в Аид.

Говоря это, Скиталец обводил глазами зал, ища кого-то. Он надеялся увидеть жреца Реи и послать с ним весточку Елене. Но искал он его тщетно, Реи покинул дворец и скрывался от гнева Мериамун.

Фараон приказал своим военачальникам посадить Скитальца в колесницу и везти в город Он, где собиралось его войско. Они должны денно и нощно охранять его с обнаженными мечами и при попытке бежать тотчас же зарубить. Но когда начнется сражение, отдать ему его меч и огромный черный лук и повиноваться беспрекословно. Если же он поднимет меч против воинов фараона, убить, и если солдаты фараона станут отступать под напором варваров, тоже убить.

Скиталец выслушал этот приказ и усмехнулся волчьим оскалом, однако не промолвил ни слова. Военачальники фараона увели Скитальца из дворца и посадили в колесницу, колесницу сопровождала тысяча всадников. Скоро стоявшая на городской стене Мериамун увидела длинное облако пыли, стелющейся по пустыне за отрядом, увозившим Скитальца прочь от города, который ему никогда больше не суждено увидеть.

Скиталец тоже оглядывался на Танис, и на душе у него было тяжело. Там, далеко, за желтым разливом вод сияет подобный кристаллу храм Хатор. А он идет на смерть и не может послать весть той, кто обитает в этом святилище и считает его изменником и предателем. Горькую судьбу избрали для него боги, тяжкую ношу возложили на его плечи.

Погруженный в мрачные мысли, ехал Скиталец в своей колеснице к городу Он, где собиралось войско фараона, и стук копыт громом отдавался у него в ушах. Вот он поднял голову и увидел впереди на песчаном бархане на расстоянии полета стрелы верблюда, сидящий на нем всадник, казалось, поджидал здесь движущийся отряд. «Кто бы это мог быть?» – рассеянно подумал Скиталец, и в эту минуту всадник двинулся на своем верблюде к колеснице Скитальца и, остановившись перед ней, громко крикнул:

– Стойте!

– Кто ты такой? – закричал командующий колесницами. – Как смеешь требовать, чтобы воины фараона остановились?

– У меня есть вести о варварах, – отвечал всадник, по-прежнему сидя в седле.

Скиталец посмотрел на него. Он был очень мал ростом и стар, лицо покрыто глубокими морщинами, кожа темная, словно опаленная солнцем, на плечах нищенское рубище, хотя седло верблюда из мягкой дорогой кожи и украшено серебром. Скиталец вгляделся в старика внимательнее. Нет, он его не знал, и все же что-то в его облике показалось ему знакомым.

Начальник отряда приказал конникам остановиться и крикнул старику:

– Подъезжай ближе и рассказывай, что знаешь!

– Расскажу только тому, кто поведет войско фараона в бой. Пусть он сойдет с колесницы и подойдет ко мне, мы с ним потолкуем.

– Это невозможно, – возразил начальник, ведь фараон приказал не позволять Скитальцу разговаривать с кем бы то ни было.

– Дело твое, – отозвался старик, – иди куда идешь, там тебя ждет погибель. Ты не первый гонишь прочь вестника богов.

– А вот я сейчас прикажу своим лучникам застрелить тебя! – злобно закричал начальник.

– Приказывай, недоумок! Тогда моя тайная весть утечет с моей кровью в песок и развеется с моим последним вдохом ветрами пустыни.

– Иди куда идешь, там тебя ждет погибель

Начальник растерялся. Судя по виду старика, он был явно послан богами. Египтянин посмотрел на Скитальца, но тот не проявлял никакого интереса к происходящему или, по крайней мере, делал вид, что не проявляет. Он отлично понимал, что это верный способ вынудить египтянина согласиться. Египтянин долго советовался с начальником конницы, потом сказал Скитальцу:

– Сойди с колесницы, господин, и пройди двенадцать шагов вперед, там ты будешь разговаривать с этим человеком. Но если ты сделаешь на один шаг больше, мы убьем и тебя, и его стрелами.

Те же самые слова он прокричал старику на верблюде.

Старик сошел с верблюда и прошел вперед двенадцать шагов, Скиталец тоже сошел с колесницы и тоже прошел двенадцать шагов, но с таким видом, будто изо всех сил принуждает себя идти. Они оказались лицом к лицу, и подслушать их никто не мог, хотя воины стояли, нацелив на них стрелы натянутых луков.

– Приветствую тебя, Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, – сказал старик в рубище нищего.

Скиталец вгляделся в него и узнал Реи, несмотря на преображение.

– Приветствую тебя, Реи, жрец, командующий войском Амона, казначей и хранитель сокровищ Амона.

– Да, я Реи, и я жрец, – ответил старик, – но всё остальное ко мне не относится, царица Мериамун лишила меня всех званий, почестей и богатств из-за тебя, Скиталец, и из-за бессмертной богини, любовь которой ты завоевал, а потом так жестоко предал. Но слушай: благодаря искусству магии, которым я владею, я узнал о сне фараона и о том, что тебя посылают сражаться с варварами. Я преобразился в тот облик, который ты сейчас видишь, сел на самого быстроходного из всех верблюдов Таниса и поспешил кружным путем сюда, чтобы встретиться с тобой. Хочу узнать только одно. Как случилось, что ты в ту ночь предал бессмертную богиню? Ты же знал, что она ждет тебя у ворот пилона. Там я ее и встретил и отвел во дворец, за что Мериамун лишила меня моих богатств и званий, а та, в ком воплотилась совершенная красота, вернулась в свое святилище, хоть я и не знаю, как ей это удалось, и горько скорбит о твоей измене.

– Мне показалось, что я слышал ее голос, когда эти негодяи тащили меня в темницу, – сказал Скиталец. – Бессмертные боги, она думает, что я изменил ей! Скажи мне, Реи, ведь тебе известно, каким искусством колдовства владеет Мериамун. Ты знаешь, что она овладела мною, приняв облик Елены Златокудрой?

И он очень коротко рассказал Реи, как он поддался колдовским чарам Мериамун и поклялся ей Змеей, а должен был клясться Елене Златокудрой ее рубиновой Звездой.

Реи содрогнулся, услышав, что Скиталец клялся Змеей.

– Теперь я знаю всё, – сказал он. – Не страшись, Скиталец, не на тебя падет вся тяжесть зла, и не на бессмертную богиню, которую ты любишь; Змея, тебя обольстившая, за тебя же и отомстит.

– Реи, прошу тебя, выполни мою одну-единственную просьбу. Я знаю, что иду на смерть. Пожалуйста, найди ту, кого вы называете Хатор, и расскажи ей, в какую гнусную ловушку меня заманили. Тогда я умру счастливым. Скажи ей также, что я молю ее о прощении и что люблю только ее, ее одну.

– Скажу, если удастся, – обещал Реи. – Но мне пора уходить, солдаты уже недовольно ропщут. Знай, что силы варваров двигаются вдоль восточного рукава Сихора. На расстоянии одного дня пути горы спускаются к берегу реки, их прорезает скалистое ущелье, и, без сомнения, они пойдут по этому ущелью. Устрой им там, у Прозописа, засаду и перебей всех. А теперь прощай. Я постараюсь найти Хатор и всё ей расскажу. Но знай: Судьба чревата грозными переменами, она вот-вот разрешится от бремени. Ночью мне снились зловещие сны, они предвещают смерть. Прощай.

Реи вернулся к своему верблюду, сел в седло и, взяв курс в сторону, скрылся в облаке пыли.

Скиталец тоже вернулся к солдатам и поднялся на колесницу под злобное ворчание начальника, который сердился из-за остановки. Но он не рассказал ему о том, что узнал от Реи, сказал только, что этот старик – вестник из царства мертвых, он дал ему наставления, как следует сражаться с варварами.

Скиталец в колеснице и отряд конницы снова двинулись в путь и время спустя прибыли в город Он, где войско фараона собиралось в огромном, обнесенном стеной лагере перед храмом Ра. Они раскинули свой лагерь возле гигантских обелисков у внутренних ворот, которые возвел по велению божественного Рамзеса Муамуна зодчий Реи во славу Ра, да сияет его слава во веки веков.

V. Голос мертвого фараона

Долго смотрела Мериамун вслед колеснице, увозившей Скитальца из Таниса, но вот вьющееся за отрядом облако пыли улеглось вдали, и Мериамун спустилась с крыши дворца и уединилась в своих покоях. Там она провела весь день до темноты, лелея черные замыслы, и сердце ее разрывалось от любви к мужчине, которым она овладела и тут же его потеряла. Всё рухнуло, она жестоко просчиталась, совершила преступление, которому нет прощения. И все же слабая надежда теплилась. Ведь он поклялся, что станет ее супругом, когда фараон умрет и аргивянка Елена последует за ним в царство теней. Так неужели Мериамун остановится перед убийством? Ну нет, она пойдет по трупам! Мериамун положила руку на двуглавую змею, которая обвивала ее стан, и произнесла, глядя в сгущающийся мрак:

– Менепта, Осирис призывает тебя! Осирис ждет тебя, Менепта! Елена, у врат ада собрались тени тех, кто умер, домогаясь твоей любви! Ваша участь решена. Фараон, ты умрешь нынешней ночью. Завтра ночью расстанешься с жизнью ты, Златокудрая Елена. Мужчины не могут причинить тебе вреда, но огонь не откажется заключить тебя в свои объятья, а женщины с ликованьем зажгут твой погребальный костер.

Мериамун решительно встала со своего ложа, кликнула прислужниц и приказала облачить себя в самые роскошные царские одеяния, голову увенчала символом царской власти – золотым уреем, талию под сердцем опоясывала змея – символ мудрости. Незаметно спрятав что-то на груди, она вышла в небольшой зал, где царская семья собралась, чтобы идти ужинать.

Фараон посмотрел на нее и замер в восхищении. Она была так прекрасна в сиянии своей царственной красоты, что он забыл о нанесенных ею обидах, и в сердце его снова вспыхнула страсть, как несколько лет назад, когда она выиграла у него игру в шатрандж и он обнял ее, а она ударила его кинжалом.

Мериамун заметила этот влюбленный взгляд на его мрачном лице, и ее душу захлестнула вся накопившаяся в ней ненависть, но она нежно улыбнулась фараону и ласково заговорила с ним.

Сели за стол. Фараон осушал кубок за кубком. А она нежно улыбалась, глядя на него своими темными загадочными глазами, шептала ему нежные слова, и голова у него закружилась, он забыл обо всем на свете, охваченный неистовством страсти.

Ужин кончился, все разошлись, в зале остались только Менепта и Мериамун. Он приблизился к ней и взял ее за руку, заглядывая ей в глаза, и она от него не отстранилась.

На золоченом столике лежала лютня и почему-то, как ни странно, доска для игры в шатрандж и фигуры, сделанные из золота, а также кости.

Фараон взял с доски золотую фигуру царя и стал вертеть в руках.

– Мериамун, вот уже пять лет, как мы с тобой живем каждый своей жизнью, – сказал он. – Твою любовь я потерял, как теряют победу в игре, сделав один-единственный неверный ход или неудачно бросив кости; сын наш умер; войско погибло, на нас надвигаются варвары и вот-вот затопят страну, как воды Сихора, когда он выходит из берегов. Что у нас осталось, Мериамун? Только любовь.

Она кротко смотрела на него, казалось, беды и страдания смягчили ее сердце, но не произнесла ни слова.

– Скажи, Мериамун, может ли умершая любовь воскреснуть, а оскорбленная любовь – простить?

Она взяла со столика лютню и стала рассеянно перебирать пальцами струны.

– Не знаю, – наконец произнесла она. – Да и можно ли это знать? Помнишь, что пел о воскресшей любви Пентаур? Помнишь Пентаура, великого сказителя, которого так любил наш отец Рамзес Миамун?

Фараон поставил на доску золотую фигуру царя и стал рассеянно бросать кости. Выпало счастливое сочетание «Хатор» – две шестерки, и он подумал, что это доброе предзнаменование.

– Ты помнишь эту песню, Мериамун? Я давно не слышал, как ты поешь.

Она провела по струнам лютни пальцами, едва касаясь их, и запела, мысленно обращаясь к Скитальцу, хотя фараон думал, что она поет о нем:

О счастье любви, вернись,

Былая любовь, возродись.

Прости все обиды,

Утишь мою боль…

О радость любви, пробудись,

Стряхни сон с зениц,

Вернись, любовь, что улетела,

Мы молим, зовем,

Но не слышит она призывов,

Глуха к нашим стонам,

Тщетно мы плачем,

Тщетно взываем,

Любовь не проснется,

Любовь умерла.

– Неужели не проснется? – сказал фараон. – Неужели окажется глуха к мольбам, даже если к ней взывают двое?

– Если взывают двое, может быть, и услышит, – сказала она. – Но если бы двое и в самом деле взывали со всей страстью, она бы их уже услышала!

– Мериамун, когда-то ты выиграла у меня корону, – взволнованно сказал фараон, он думал, что сострадание и печаль смягчили ее сердце, – давай сыграем в шатрандж еще раз, сегодня я хочу выиграть твою любовь.

Она подумала немного, потом сказала:

– Хорошо, мой повелитель, я сыграю с тобой в шатрандж, но ум мой утратил остроту, и очень может быть, что Мериамун эту партию проиграет, как проиграла в своей жизни всё. Позволь мне расставить фигуры и принести моему господину вина.

Она расставила на доске фигуры, принесла из дальнего конца зала большой кубок с вином и подала фараону. Но он был так поглощен игрой, что не стал пить.

Ему выпало начинать, он сделал первый ход, она тоже подвинула фигуру, и оба погрузились в игру. В благоухающем ароматами курений зале был полумрак, глаза царицы ярко сверкали в свете светильника. Счастье склонялось то в ее пользу, то в его, но она в конце концов проиграла, и он смахнул на пол фигуры и, торжествуя победу, залпом осушил отравленный кубок.

– Твой фараон убит! – воскликнул он.

– Да, мой фараон убит, – повторила Мериамун, пристально глядя ему в глаза.

– Почему ты так смотришь на меня, Мериамун? Какие странные у тебя глаза!

Фараон смертельно побледнел, потому что уже видел этот взгляд – в тот вечер, когда Мериамун убила Хатаску.

– Фараон убит! – запричитала она, словно плакальщица, нанятая скорбеть по покойному. – Наш фараон, наш великий фараон убит!.. Не успеешь ты сосчитать до ста, как твой дух покинет тело. Кто бы мог подумать! Завтра, Менепта, ты будешь лежать там, где лежала Хатаска, мертвый и в объятьях смерти, Осирис на коленях Осириса. Умри же, фараон, умри! Но пока ты еще дышишь, узнай: я люблю Скитальца, который сейчас командует твоим войском. Я украла его любовь своим колдовским искусством, в котором мне нет равных, а он понял мой обман и хотел принародно разоблачить меня, но я ложно обвинила его и опозорила в глазах всех людей. Но он вернется, вернется и сядет на твой трон, фараон, это так же верно, как то, что ты будешь сидеть на коленях у Осириса. Ибо фараон умер!

– Умри же, фараон, умри!

Услышав эти слова, фараон собрал остаток сил, поднялся и, хватаясь руками за воздух, шагнул к ней. Она стала медленно отступать, он со страшным, перекошенным лицом надвигался на нее, но вдруг остановился, взмахнул руками и упал, мертвый.

Мериамун подошла к нему и устремила на него холодный, презрительный взгляд.

– Вот какой конец постиг фараона, – произнесла она. – Ты был властелином, от твоего слова зависели жизнь и смерть всех твоих подданных. Что ж, прощай! Для земли твоя смерть небольшая потеря, в загробном мире станет на одного дурака больше. Мне всё удалось, я избавилась от тебя! И завтрашний план удастся – я избавлюсь и от Елены. Теперь сполосну кубок, и спать, если только мне удастся заснуть. Почему сон бежит от меня?.. Завтра утром фараона найдут мертвым. Что ж тут удивительного? Цари тоже умирают. Но мне пора… Какие у него огромные и безобразные глаза!

Солнце заиграло на башнях фараонова дворца, люди просыпались и шли заниматься своими дневными трудами. Лежа без сна на своем золоченом ложе, Мериамун прислушивалась к звукам пробуждающейся жизни и ждала, когда во дворце раздадутся крики. И вот наконец услышала – захлопали двери, забегали люди, раздался громкий, пронзительный крик.

– Фараон умер! Проснитесь! Просыпайтесь! Бегите скорее! Смотрите, что случилось! Фараон умер! Сюда, скорее!

И тогда Мериамун встала и с толпой своих прислужниц выбежала из опочивальни.

– Кому приснился этот дурной сон? – сказала она. – Кому привиделся кошмар, кто кричит, объятый демонами?

– О царица, это не сон, не кошмар! – ответили ей. – Пройди в зал и погляди сама. Фараон лежит мертвый, на нем нет ни единой раны, никто не знает, от чего и как он умер!

Мериамун издала пронзительный вопль и начала рвать на себе волосы, из ее глаз полились потоки слез. Она вошла в зал – там, на полу, лежал на спине фараон в парадном одеянии, холодный, застывший. Царица остановилась над ним и словно окаменела от горя.

Потом закричала:

– Вот оно, проклятье! Оно все еще тяготеет над страной Кемет и его народом! Фараон лежит мертвый, он умер, а на его теле нет ни одной раны, но я знаю, почему он умер, его извела своим колдовством та, кого мужчины называют Хатор. О господин мой, мой царственный супруг! – Мериамун опустилась на колени и положила руку ему на сердце. – Клянусь твоим мертвым сердцем, я отомщу убийце. Поднимите его. Поднимите бренные останки того, кто был величайшим из правителей. Заверните его в погребальные пелены и положите на колени Осириса в храме Осириса. Потом идите на улицы и возгласите по всему городу, что царица приказывает всем женщинам Таниса, у кого самозванка Хатор убила своим колдовством сына, мужа, брата, отца, жениха, возлюбленного, кто погиб от казней, насланных ею на страну Кемет или сражаясь с апура, которых она вынудила бежать из Кемета, – царица приказываем всем им собраться на закате перед храмом Осириса и предстать пред ликом бога и великого фараона, воссиявшего в Осирисе.

Слуги обвили Менепта-Осириса погребальными пеленами, отнесли в храм и положили на колени статуи Осириса, где ему предстояло покоиться весь нынешний день и грядущую за ним ночь. А глашатаи вышли на улицы Таниса и стали призывать женщин прийти на закате к храму Осириса. Мериамун же разослала две тысячи рабов группами по десять и двадцать человек собрать все дрова, какие найдутся в городе, всё масло и всю смолу, связать несколько сотен снопов тростника, каким кроют крыши, и сложить всё во дворе рядом с храмом Хатор. Работа кипела весь день, а женщины ходили по улицам и причитали, оплакивая смерть фараона.

Спеша вернуться в Танис, жрец Реи загнал своего верблюда, пришлось ему идти дальше пешком. Достиг он ворот Таниса только к вечеру, едва держась на ногах от усталости. Услышав причитания женщин, он спросил прохожего, что за новое бедствие обрушилось на Кемет, и услышал в ответ, что умер фараон. Реи сразу понял, от чьей руки фараон принял смерть, и сердце его исполнилось печалью, потому что та, кому он служил и кого любил, Мериамун, дитя Луны, – убийца. Он сразу решил, что пойдет к царице во дворец и разоблачит перед всеми ее преступление, а потом примет смерть, но услышав, что Мериамун созывает всех женщин Таниса к храму Осириса и что она сама туда придет, передумал – нет, он поступит по-другому. Пришел в дом, где скрывался от гнева Мериамун, подкрепился едой и вином, сбросил с себя нищенские лохмотья и надел чистую одежду, а поверх накинул покрывало, какие носят старые женщины, – он услышал от глашатаев, что в храм не пропустят ни одного мужчину. День уже клонился к закату, небо на западе окрасилось в красный цвет, и Реи вышел на улицу и смешался с толпой женщин, спешивших к воротам храма.

– Кто же убил фараона? – раздавались голоса в толпе. – Почему царица созывает нас и о чем хочет поведать?

– Фараона убила эта злобная колдунья, самозванка Хатор, – говорил другой голос, – царица созывает нас, чтобы мы все решили, как от нее избавиться.

– Не говорите об этой проклятой колдунье, – негодовал третий. – Она своими чарами погубила моего мужа и моего брата, а сын умер, когда она наслала смерть на всех первенцев Кемета. Если бы ее на моих глазах разорвали на части, я была бы счастлива перейти в царство Осириса!

– Некоторые говорят, что не Хатор наслала мор и казни на Кемет, а боги апура, а есть такие, кто считает, будто фараона убила сама царица, собственными руками, потому что полюбила великого воина Скитальца, который приплыл к нам недавно.

– Да как у тебя язык поворачивается говорить такое! Разве может царица любить негодяя, который хотел ее обесчестить?!

– Еще как может! Может быть, он вовсе и не пытался ее обесчестить, может быть, она сама его соблазнила, она ведь женщина. Да такое на каждом шагу случается. Я давно живу на свете, много чего повидала на своем веку.

– Да, конечно, ты старуха, и у тебя нет ни сына, ни мужа, ни отца, ни любовника, ни брата. Ты никого не потеряла из любимых и дорогих людей по злой воле Хатор. Не смей клеветать на нашу царицу, не то мы вырвем твой лживый гнусный язык!

– Перестаньте ссориться! Мы уже у ворот храма. Клянусь Исидой, в жизни не видела такую огромную толпу женщин без единого мужчины, до чего же унылое зрелище… Да проходите же, двигайтесь вперед, а то нам места не хватит… Не бойся, солдат, мы тут все женщины, не сомневайся, нам не надо обнажать перед тобой грудь, ты лучше посмотри на наши глаза, они ослепли от слез по умершим… Проходите, живее!

Они прошли мимо стражей и вошли в ворота храма, Реи вместе с ними, никто не обратил на него внимания. Храм был уже плотно забит собравшимися женщинами. День еще не совсем погас, но всюду были зажжены факелы, чтобы осветить сумрачный зал храма, и в их свете Реи увидел, что завеса перед святилищем задернута. В зале уже было не повернуться, так он был набит людьми. Двери закрыли и заперли, и из-за завесы раздался громкий голос:

– Внемлите мне!

Огромная толпа смолкла. Пляшущее пламя факелов освещало неверным светом поднятые вверх лица, белые, точно морская пена. Завеса святилища Осириса медленно раздвинулась, и все увидели горящий на алтаре огонь. Он осветил стоявших впереди женщин и каменную статую Осириса. На коленях Осириса полулежал мертвый фараон Менепта, его голова покоилась на груди бога. Тело фараона было обвито погребальными пеленами, как и тело каменного Осириса, в руки бога были вложены скипетр, посох и бич. Холодна и неподвижна была статуя бога – холодно и неподвижно тело фараона, лежащее у него на коленях; холодно и страшно было лицо Осириса – холодно и страшно было лицо Менепта, ставшего Осирисом.

Перед статуей, чуть сбоку, стоял трон из черного мрамора, на нем сидела царица Мериамун. Она была ослепительно прекрасна в парадном одеянии цариц Кемета, в двойной золотой короне Верхнего и Нижнего Египта с двумя уреями, в руке у нее был хрустальный ключ жизни, из-под пурпурной мантии сверкали глаза змеи, опоясывающей ее талию. Она застыла, словно изваяние, и не произносила ни слова, а женщины в храме дивились ее царственной красоте и содрогались от ужаса, глядя на мертвого фараона. Наконец она заговорила, тихо, почти шепотом, но каждое ее слово было ясно слышно даже в дальних углах храма.

Перед статуей, чуть сбоку, стоял трон из черного мрамора

– Женщины Таниса, я, царица, обращаюсь к вам. Пусть каждая из вас посмотрит в лицо всем, кто стоит с вами рядом, и если кто-то обнаружит среди собравшихся здесь мужчину, выволоките его из храма и разорвите на части. Нельзя допустить, чтобы о нашем замысле узнал хоть один мужчина, ибо он, увлекаемый своим безумием, непременно нас выдаст.

Женщины стали внимательно вглядываться друг в дружку, а та, что стояла рядом с Реи, стала так упорно его разглядывать, что он уже был готов проститься с жизнью, однако отодвинулся в тень и впился в нее таким подозрительным взглядом, будто сомневался, что она и в самом деле женщина, однако не сказал ни слова. Наконец все друг дружку оглядели, и когда выяснилось, что среди них нет ни одного мужчины, царица Мериамун снова обратилась к толпе.

– Слушайте меня, женщины Таниса, слушайте вашу сестру и царицу. Бедствие за бедствием обрушиваются на великий Кемет. Казнь за казнью опустошают древнюю страну. Наши первенцы умерли, наши рабы ограбили нас и бежали в пустыню, наше войско поглотили волны Чермного моря, варвары наступают на нас по берегам Сихора и уничтожают всё, как саранча. Разве это не правда, женщины Таниса?

– Правда, царица, правда! – единодушно закричала толпа.

– В стране Кемет воцарилось зло. Здесь поселилась богиня-самозванка и губит страну своим колдовством. Уже сколько времени мужчины ходят день за днем любоваться ее красотой, которая сводит их с ума, а потом их убивают ее прислужники-призраки. Она отнимает мужа у любящей его жены, возлюбленного у невесты, рабы убегают от своих хозяев, чтобы умереть у ее порога, жрецы бросают свои алтари и приносят себя в жертву ей – да, даже жрецы Исиды отрекаются от своей богини! Все сходят с ума от ее ведьминской красоты, всем она является в разных обличьях и всем она дарит одно – смерть! Разве это не правда, о женщины Таниса?

– Увы, царица, правда! – ответил дружный хор голосов.

– Беды обрушились и на вас, и на Кемет, мои дорогие сестры, но самая горькая участь выпала мне. Мой народ истребляют; моя страна – моя любимая страна! – опустошена и разорена казнями; мой сын, мое единственное дитя, умер страшной смертью; меня, царицу Кемета, пытались обесчестить! Ведь вы все женщины, вы поймете меня! Мои рабы убежали, мое войско поглотила морская пучина, но и это еще не всё – у меня отняли моего возлюбленного супруга, моего господина и повелителя, прославленного фараона, сына великого Рамсеса Миамуна! Так смотрите же, смотрите! Смотрите на того, кто был вашим фараоном и моим возлюбленным супругом. Вот он лежит на коленях Осириса, и сколько бы я ни лила слез, сколько бы ни молилась, его остановившееся сердце не откликнется мне ни единым биением. Он тоже пал жертвой проклятья. Его тоже постигла безмолвная смерть и погрузила в вечное безмолвие. Смотрите на него, вы, женщины, жены, и плачьте вместе со мной, мы все стали вдовами.

Женщины посмотрели на мертвого фараона, и из груди у всех вырвался вопль горя. Мериамун закрыла лицо рукой.

Потом она снова заговорила.

– О сестры, я долго молилась, я даже осмелилась воззвать к великим богам, которые вещают устами умерших, и они мне открыли, кто навлекает на всех нас неисчислимые беды и страдания. Я умолила их, чтобы они поведали об этом вам, перенесшим столько же горя, сколько перенесла и я, но не моими смертными устами, а устами умершего, который вещает гласом богов.

Женщин объял трепет, а Мериамун повернулась к телу фараона, лежавшего на коленях каменного Осириса, и обратилась к нему:

– О, мертвый фараон! О великий, воссиявший в Осирисе, властелин подземного царства, внемли мне! Внемли мне, Осирис, правитель Запада, царь мертвых, вершащий суд в подземном мире! Внемли мне, Осирис, и возгласи истину устами того, кто был величайшим из правителей на земле. Возгласи истину его холодными устами и языком смертных, чтобы люди тебя услышали и поняли. Заклинаю тебя духом, что живет во мне, хоть я пока обитаю на земле и хожу под солнцем! Говори! Открой нам, кто насылает беды и несчастья на Кемет? Скажи, о владыка царства смерти, кто тот бессмертный?

Огонь на алтаре погас, в храме воцарилась зловещая тишина, святилище окуталось мраком, в этом мраке призрачно светились золотая корона Мериамун, холодная мраморная статуя Осириса и белое лицо мертвого Менепта.

Вдруг пламя на алтаре полыхнуло, точно летняя молния, и ярко осветило лицо умершего – о ужас, его мертвые губы шевелились, он говорил! Голос его был так ужасен, что всех охватила дрожь.

– Гнев богов навлекает на Кемет та, что была проклятьем ахейцев, что погубила Трою, та, что обитает в храме Хатор и несет гибель мужчинам, но ни один мужчина не может причинить зла ей. Теперь вы знаете!

Страшные слова утонули в безмолвии храма. Леденящий ужас охватил женщин, кто-то из них пал ниц на пол, кто-то закрыл лицо руками.

– Встаньте, о сестры! – воскликнула Мериамун. – Вы услышали это не из моих уст, а из уст умершего фараона. Поднимитесь с пола, идемте к храму Хатор. Вы узнали, кто источник наших бед и страданий, забьем же этот источник навеки камнями. Мужчины, которым она несет смерть, не могут причинить ей вреда, у мужчин мы и не просим помощи, ибо они – ее рабы; потеряв разум от ее красоты, они бросают нас. Но мы сделаем то, что должны были бы сделать они. Пусть материнское молоко иссякнет в нашей груди, мы обагрим наши нежные руки кровью. Ожесточенные неиссякаемыми бедами, мы забудем о нашей кротости и доброте и выгоним эту несущую погибель красавицу из дома, где она гнездится! Сожжем храм Хатор великим огнем, ее жрецы сгорят у алтаря, а красота богини-самозванки растает, как воск, в горниле нашей ненависти. Скажите, о сестры, вы пойдете со мной, чтобы отомстить злобной, бесстыдной убийце за наш позор, за наше горе, за наших погибших мужей, сыновей и братьев?

Она умолкла, и тут стены огромного храма, казалось, задрожали от пронзительного крика ярости, который вырвался из груди собравшихся с нем женщин:

– Да, Мериамун, мы пойдем с тобой! Мы отомстим! Веди нас к храму Хатор! Возьмем с собой факелы! Сожжем ее! Веди нас, Мериамун!

VI. Пожар в храме Хатор

Жрец Реи всё видел и всё слышал. Он выбрался из обезумевшей толпы женщин и поспешил, насколько ему позволяли его старые, уставшие ноги, прочь от храма. Его сердце трепетало от страха, и в то же время его жег стыд, ведь он-то знал, что фараон умер не от руки Хатор, а от руки царицы Мериамун, которую он любил. Знал, что мертвый Менепта вещал не голосом грозных богов, а при помощи черной магии Мериамун – древних сакральных знаний, в тайны которых со времен царицы Тайи ни одна женщина на свете не проникла так глубоко, как она. Знал, что Мериамун хочет убить Елену по той же причине, по какой убила фараона: она хочет завоевать любовь Скитальца, а пока Елена жива, любви Скитальца ей не добиться.

Реи был честный и праведный человек, чтил богов, любил добро и ненавидел зло, и сердце его разрывалось от того, что женщина, которую он с детства любил как родную дочь, так жестока и порочна. И он дал сам себе клятву, что, если только успеет, то предупредит Елену о пожаре и попросит бежать из храма, если только она согласится, и расскажет ей о коварном замысле ее врага – Мериамун.

Спотыкаясь на каждом шагу, он доплелся до ворот храма Хатор и постучался.

– Чего тебе, старая? – спросил жрец, который охранял ворота.

– Отведи меня, пожалуйста, к Хатор, – попросил он.

– Ни одна женщина еще не приходила к Хатор, – ответил жрец. – Женщины не хотят ее видеть.

Реи сделал тайный условный знак, и жрец его пропустил, дивясь, что женщине известна тайна посвященных.

Реи подошел к внутренним воротам.

– Чего тебе? – спросил жрец, охраняющий внутренние ворота.

– Я хочу видеть Хатор.

– Ни одна женщина еще не выражала желания видеть Хатор, – сказал жрец.

Реи и ему сделал условный тайный знак, но жрец продолжал сомневаться.

– Пропусти меня, глупый ты страж, – сказал Реи. – Я – вестник богов.

– Если ты – смертный вестник, женщина, прощайся с жизнью, – ответил жрец.

– Если нужно, то и прощусь, – ответил Реи, и удивленный жрец его пропустил.

Реи подошел к дверям мраморного святилища, внутри которого ярко горели светильники. Реи не стал останавливаться, только прошептал молитву, прося богов защитить его от невидимых мечей, отодвинул бронзовый засов и осторожно вошел. Но никто на него не набросился, никто не поразил его невидимыми мечами. Перед ним колыхался прозрачный занавес, но никто за ним не пел. В святилище царила тишина. Раздвинув занавес, Реи вошел внутрь и оглядел святая святых храма. В ярком свете множества светильников он увидел Елену Златокудрую. Она сидела за своим станком, но не ткала. Ткань из нитей судьбы, разорванная рукой Скитальца, лежала возле нее на полу, вся в блестках золота. Бессмертная богиня Елена молча сидела в своем одиноком святилище, и на ее груди горела рубиновая звезда, плачущая каплями крови. Подперев голову рукой, она глядела в пустоту своими синими, как море, глазами.

Она не заметила появления Реи, а он с трепетом приблизился к ней и упал на колени. Тут она наконец увидела его и с удивлением спросила своим нежным свирельным голосом:

– Кто ты, осмелившийся нарушить мое уединение в час горькой печали? Неужели ты в самом деле женщина и пришла поглядеть на ту, кто волею богов стала смертельным врагом всех женщин на свете?

Реи поднялся с колен и ответил:

– Нет, бессмертная, я не женщина. Я – старый жрец Реи, тот самый, что встретил тебя две ночи назад возле пилона и отвел во дворец фараона. Я осмелился прийти к тебе в святилище, чтобы рассказать, какая опасность грозит тебе от царицы Мериамун, и передать слова, сказанные для тебя тем, кого называют Скитальцем.

Елена с недоумением посмотрела на него и сказала:

– Не ты ли, Реи, только что назвал меня бессмертной? Разве может грозить какая бы то ни было опасность той, что бессмертна, той, кому не может причинить вреда ни один мужчина? Против которой бессильна сама смерть? Не говори, что мне грозит опасность, я, увы, не умру, пока не настанет конец времен, однако расскажи об изменившем мне Скитальце, кого мне суждено любить всей силой нежности, таящейся в женской душе, и всей душой, облеченной в нежность и страсть. Боги, обрекшие меня на бессмертие, в гневе своем приговорили меня к пытке неумирающей любовью. Ах, когда я увидела его здесь, где стоишь сейчас ты, моя душа узнала свою половинку, и я поняла, что муки, которые я причиняла другим, вернулись ко мне сторицей.

– Но Скиталец не предавал тебя, госпожа, – сказал Реи. – Выслушай меня, я все тебе расскажу.

– Рассказывай, – сказала она. – Прошу тебя, рассказывай скорей.

И Реи рассказал Елене всё, что просил его рассказать Скиталец: как Мериамун соблазнила Эперита, приняв образ Елены, как он попался в ее ловушку и поклялся ей Змеей, хотя должен был клясться Звездой; как он узнал правду и проклял колдунью, которая погубила его, как его схватили стражи и потащили в темницу, где приковали к ложу пыток; как коварная Мериамун спасла его и отправила воевать с варварами, поставив во главе армии Кемета. Всё ей рассказал, не утаил ни единой мелочи. Елена слушала его, затаив дыхание.

– Воистину добрую весть ты мне принес, – сказала она, когда Реи завершил свой рассказ. – И я его прощаю, хоть он и поклялся Змеей, а не Звездой, и потому никогда в этой жизни Елена не назовет его своим супругом. И все же мы с тобой последуем за ним… Но что это, Реи? Ты слышишь? Жуткие, пронзительные крики, словно духи зла вырвались из Аида!

– Это царица Мериамун, – ответил Реи, – царица Мериамун собрала всех женщин Таниса, и они идут сюда, чтобы сжечь тебя в твоем храме. Она убила фараона, теперь хочет убить и тебя, и тогда Скиталец достанется ей. Беги, госпожа, беги!

– Нет, Реи, я никуда не побегу, – сказала Елена. – Пусть приходят. Но ты, Реи, иди, выйди из ворот храма, смешайся с толпой и жди меня, а когда я появлюсь, приблизься ко мне без страха, мы с тобой последуем за Скитальцем, я укажу тебе путь. Ступай! Спеши и скажи тем, кто охраняет меня, чтобы тоже ушли с тобой.

И Реи поспешил прочь. У дверей святилища собралась толпа жрецов.

– Бегите! – крикнул им Реи. – Женщины Таниса хотят убить вас и сжечь храм! Заклинаю вас, бегите!

– Старуха сошла с ума, – сказал один из жрецов. – Мы охраняем Хатор и никуда не побежим, пусть хоть все женщины мира сбегутся сюда.

– Это вы сошли с ума, а не я, – ответил Реи и вышел из ворот, ворота за ним захлопнулись. Реи огляделся и решил притаиться в тени у стены храма и наблюдать за тем, что происходит. Ночь была темная, но со всех сторон к святилищу приближались тысячи факелов, это было похоже на ночь праздника огней, когда по водам Сихора плывут целые флотилии фонариков. Теперь Реи мог рассмотреть и тех, кто несет факелы, это были женщины Таниса, и у каждой в руке был горящий факел. Их были сотни, тысячи, впереди несметной толпы ехала на золотой колеснице Мериамун, женщины вели с собой ослов, волов, верблюдов, нагруженных дровами, горючим маслом, снопами тростника. Толпа подошла к воротам, женщины вышибли их пальмовыми бревнами и ворвались во двор храма во главе с царицей Мериамун. Поручив свою колесницу тем, кто был рядом, она подошла к внутренним воротам и громко приказала жрецам распахнуть их.

– Кто ты такая, что посмела подойти с факелом к священному храму Хатор? – спросил страж-охранитель.

– Я – Мериамун, царица Кемета, – ответила она, – пришла с женщинами Таниса убить колдунью, которую ты охраняешь. Отомкни ворота и распахни их настежь, иначе умрешь вместе со своей колдуньей!

– Может быть, ты и царица Кемета, но царица, которую мы охраняем, могущественней тебя. Так что прочь отсюда! Как ты посмела, Мериамун, пойти войной против бессмертных богов? Уходи, иначе на тебя обрушится проклятье!

– Вперед, женщины, вперед! – закричала Мериамун. – Вышибем ворота и растерзаем на части этих наглецов!

Женщины с дикими воплями стали вышибать ворота бревнами, ворота упали, и обезумевшая толпа хлынула внутрь, накинулась на жрецов Хатор, точно свора собак на волка, и растерзала их. Теперь никто не преграждал им вход в святилище.

– Не ломайте двери! – крикнула Мериамун. – Несите дрова и огонь, сожжем святилище вместе с той, что в нем обитает! Отойдите от двери, не надо смотреть на лицо колдуньи, сожжем ее в ее собственном логове.

Женщины принялись стаскивать дрова и снопы тростника к святилищу и складывать их вокруг стен, навалили чуть не в два человеческих роста. Принесли лестницы и стали лить горючее масло на крышу, залили всю поверхность; потом вылили на дрова смолу, и тогда Мериамун приказала кидать горящие факелы. Женщины кидали их и с визгом отскакивали. Сначала факелы мирно тлели, но вдруг в небо взметнулись гигантские языки пламени. Святилище со всех сторон охватил огонь, а женщины всё продолжали лить масло и смолу, чтобы горело как можно жарче, и теперь уже никто не мог подойти к святилищу. Сначала оно горело, как костер, но вот огонь добрался до крыши, разлитое масло вспыхнуло, и святилище превратилось в гигантский ревущий факел, огонь, точносолнце, осветил белокаменный город и водный простор Сихора. От жара мраморные стены святилища стали еще белее, начали трескаться, ломаться, вот-вот упадут.

– Теперь ведьме конец! – закричала Мериамун, и женщины разразились дикими, ликующими воплями.

Но в этот миг из расплавившихся дверей вырвался огромный, шагов тридцать-сорок в длину, язык пламени – точно огненное копье кто-то метнул. На его пути стояла толпа поджигательниц, они вспыхнули, почернели и рассыпались на земле кучками пепла.

Реи посмотрел туда, откуда вырвалось пламя. Там, в дверном проеме, стояла окутанная огненным облаком Хатор Златокудрая, расплавившаяся медь текла под ее сандалиями. Огонь бушевал вокруг нее, не оставляя ни малейших следов ни на ее коже, ни на белых одеждах, ни на развевающихся волосах, Реи даже видел сквозь колышущееся марево свет рубиновой звезды на ее груди. Языки огня плясали вокруг ее лица и стана, вплетались в волосы, словно играя, изумленные поджигательницы в ужасе пятились прочь – все, кроме царицы Мериамун. Вдруг Златокудрая Хатор запела своим чарующим и нежным голосом, который заглушил рев пламени, и женщины, забывшие от страха о своей ненависти, услышали ее песню. Она пела о красоте, которую мужчины ищут в женщинах и не находят, о вечной войне между мужчинами и женщинами во имя красоты, самой грозной войне в мире.

Вы пришли сжечь мой дом,

Но я сама – огонь и пламя.

Пришли убить меня,

Но я неподвластна смерти.

Хотите сжечь меня, красоту,

Но я сама – огонь и пламя.

Пришли отомстить за ваших мертвых возлюбленных

Той, обладать которой жаждут все мужчины?

Нет, женщины, пока стоит земля,

Ваши любимые вам не принадлежат,

Они не любят вас,

Они любят Елену Прекрасную.

Во всех лицах ищут мое лицо,

В ваших глазах ищут мои глаза,

На краткий миг остаются с вами,

Потом бросают и идут искать меня!

Продолжая петь, она вышла из святилища, и в тот же миг его стены упали, рухнула крыша, и пламя взметнулось к самому небу. Но Елена даже не заметила, не оглянулась, ее взгляд был устремлен вперед, к наружным воротам. Она не смотрела на почерневшие от ярости лица женщин, не взглянула в лицо Мериамун, которая стояла прямо перед ней, она спокойно и неторопливо шла к воротам. Но шла она не одна, с ней двигался окружавший ее со всех сторон покров огня, который горел сам по себе, не питаемый ничем. При виде этого чуда женщины в ужасе попадали на землю и закрыли глаза руками. Одна Мериамун осталась стоять, но и ей пришлось закрыть глаза руками – так ярко сияла красота Елены и так грозно бушевало пламя, которое окутывало ее, защищая.

Огонь бушевал вокруг нее

Елена умолкла, но продолжала медленно идти по двору своего храма. Вот и ворота. Возле ворот стояла колесница Мериамун. Елена громко позвала Реи, и царица Мериамун, которая шла за ней по пятам, услышала, как она ему сказала:

– Реи, подойди ко мне и ничего не бойся. Подойди, мы с тобой поедем туда, где сейчас находится Скиталец. Нам надо спешить, скоро последняя битва героя, я хочу приветствовать его, пока он жив.

Реи услышал ее зов и приблизился к ней, дрожа, сорвал с себя траурные женские лохмотья и остался в одеянии жреца. Когда он подошел к Елене, полыхавший вокруг нее огненный покров взвился вверх, точно огненный плащ. Она протянула ему руку и сказала:

– Подведи меня к этой колеснице, Реи, и помчимся прочь отсюда.

Он подвел ее к колеснице, и все, кто стоял поблизости, в страхе отпрянули. Она поднялась в колесницу, Реи сел рядом с ней, взял в руки вожжи, тронул коней, кони рванули с места, и колесница скрылась в ночи.

Разъяренная Мериамун закричала:

– Колдунья ускользнула, убежала с моим собственным слугой, напустила на него морок! Колесниц сюда и возничих, я поеду за ней, куда она, туда и я, до скончания времен, пока не исчезнет всё сущее!

VII. Последняя битва Одиссея, Лаэртова сына

Армия фараона выступила из Она навстречу разноплеменным варварам. Перед тем как выступить, к Скитальцу пришли военачальники, как им повелел фараон, и, положив руки на его руку, поклялись повиноваться ему во всем и во время похода, и во время сражения. Отдали ему прославленный черный лук Эврита, его острый бронзовый меч, дар Эвриала, и несколько колчанов со стрелами, и сердце Скитальца возрадовалось при виде доброго оружия. Он взял в руки лук и, настроив, стал натягивать тетиву, и тетива снова запела – запела в последний раз, резко и пронзительно, о приближающейся смерти. Военачальники услышали песнь лука, но то, о чем он пел, было понятно лишь Скитальцу, им казалось, что это всего лишь крик, напоминающий далекий отчаянный вопль человека, тонущего далеко в открытом море. Они подивились этому чуду и решили, что человек этот не принадлежит к смертным, конечно же, это бог, явившийся к ним из потустороннего мира.

А Скиталец сел в бронзовую колесницу, которую для него приготовили, и дал команду выступать.

Всю ночь войско двигалось быстрым шагом, на рассвете разбили лагерь под прикрытием невысокой длинной гряды. Но когда взошло солнце, Скиталец взял с собой несколько военачальников, поднялся с ними на вершину и стал осматривать местность. Внизу лежало узкое горное ущелье не меньше трех тысяч шагов длиной, и по нему проходила дорога. Спускающийся к дороге склон порос чахлым кустарником, там и сям на его поверхности выступали растрескавшиеся под солнцем и отполированные песчаными бурями скалы. Слева был Сихор, но пройти между горой и рекой было невозможно. Скиталец спустился вниз и, пока воины завтракали, быстро доскакал на своей колеснице до конца ущелья и снова осмотрел местность. Здесь Сихор поворачивал налево, оставляя на берегу просторную равнину, и на этой равнине Скиталец увидел стан варваров – такого огромного войска ему еще не доводилось видеть. Каждое племя разбило свой отдельный лагерь, и в каждом лагере было по двадцать тысяч солдат, а дальше, за сверкающим копьями станом варваров он увидел крутобокие суда ахейцев с изогнутыми носами. Их вытащили на берег великого Сихора, как некогда, во время осады Трои греки вытащили свои суда на берег Скамандер. Он внимательно оглядел равнину, ущелье, по которому шла дорога, гору и реку, прикинул численность вражеской армии, с которой предстоит сражаться. И в его сердце вспыхнул азарт боя, проснулся опытный, искусный воин. Да, в искусстве боя ему поистине не было равных, и сейчас он хотел, чтобы эта битва – его последняя битва – стала славнейшей в его жизни.

Повернув коней, Скиталец вернулся к войску фараона и стал выстраивать его в боевом порядке. В сравнении с армией варваров солдат было очень мало – двенадцать тысяч копьеносцев, девять тысяч лучников, две тысячи всадников, триста колесниц. Скиталец объехал ряды, взывая к мужеству солдат и убеждая их, что они разобьют варваров и навсегда изгонят из пределов Кемета. Пока он воодушевлял воинов, в небе показался сокол, камнем упал на цаплю и убил ее прямо в воздухе. Воины закричали, что сокол – это священная птица Ра, Скиталец тоже обрадовался счастливому предзнаменованию и воскликнул: «Смотрите, воины, смотрите! Птица Ра убила у нас на глазах болотного воришку. Точно так же мы уничтожим сегодня морских разбойников!»

Потом Скиталец созвал начальников на совет, и было решено послать несколько надежных людей на разведку в лагерь варваров под видом перебежчиков. Им было велено распространять слухи, что армия фараона малочисленна и слаба и что солдаты будут поджидать варваров под прикрытием горы на той стороне ущелья. Начальникам лучников Скиталец приказал замаскировать своих людей на склонах среди скал и кустарника по обе стороны ущелья и ждать, когда ему удастся заманить вражескую армию в ущелье. Вместе с лучниками на склоне расположились и копьеносцы, а вот колесницы он расположил за выступами горы по обе стороны прохода.

Все разошлись по своим местам, засада была готова, осталась только конница, и тут вернулись посланные на разведку лазутчики и доложили, что варвары уже выступили из лагеря, однако ахейцы остались на берегу охранять лагерь и корабли. Тогда Скиталец приказал коннице проскакать по ущелью на равнину и остановиться на виду у неприятеля. Варвары бросятся к ним, они сначала немного отступят, а потом помчатся в ущелье, словно бы в великом страхе. Сам он будет мчаться впереди в своей колеснице, всадники за ним, куда бы он их ни повел.

Итак, конница фараона выехала из ущелья на равнину и там построилась в боевом порядке. Враг приближался, сверкая лесом копий и пик на полуденном солнце. Конницы у варваров было немного, зато колесниц, меченосцев, копьеносцев, пращников не счесть. Каждый народ, каждое племя шли отдельными отрядами, в середине каждого отряда ехал в роскошной золотой колеснице и под шелковым балдахином царь или вождь со своими наложницами и евнухами, которые овевали его опахалами.

Скиталец держался в тылу своей конницы, словно бы прятался. Но вот он послал гонца к командующему конницей с приказом завязать бой с первым отрядом варваров, но не сражаться в полную силу, а когда солдаты увидят, что он, Скиталец, повернул свою колесницу и помчался назад по ущелью, броситься вслед за ним, но не слишком быстро, чтобы варвары могли преследовать их по пятам.

Командующие наемной конницей всё в точности выполнили. Конница бросилась в атаку, потом отступила, снова начала наступать, но не слишком уверенно, словно потеряла боевой кураж. Враги в ярости накинулись на них, и тут Скиталец повернул колесницу назад и помчался по ущелью, конница за ним, но не на полном скаку. Увидев, что конница фараона бежала, варвары разразились таким громовым хохотом, что впору земле под ногами треснуть, и бросились их догонять.

Скиталец оглянулся и тоже засмеялся. Он и его конница уже были у другого конца ущелья, а мчавшиеся за ними варвары заполнили ущелье, точно разлившаяся в половодье река. Но Скиталец ждал, пока всё ущелье заполнится тысячами варваров, пока хотя бы половина их втиснется в узкое пространство между крутым склоном и устьем ущелья. И тогда, быстро поднявшись на вершину, он встал во весь рост в своей колеснице и подал сигнал. Высоко подняв свой золотой щит, он трижды взмахнул им, и всадники издали громкий клич. После первого взмаха щита из-за кустов и из расщелин скал на склоне горы поднялись шлемы лучников. После второго загудели натягиваемые тетивы луков, после третьего воздух почернел от летящих стрел. Как дремлющие на одиноком утесе чайки разом просыпаются от громких голосов матросов и тысячами взлетают с высоких скал, так стрелы невидимых лучников фараона полетели в варваров, стуча по их доспехам, точно град. Варвары поначалу пытались сохранить порядок и двигались вперед по телам убитых и раненых. Но обезумевшие от боли раненые кони начали метаться, давя и топча людей, волоча за собой опрокинувшиеся колесницы. Кто-то рвался вперед, кто-то пытался бежать назад, но тучи безжалостных стрел летели на варваров со всех сторон, они тысячами падали под налетевшим на них ураганом смерти. Могучее разноплеменное войско, разбитое и разрозненное, стало отступать обратно на равнину. И тогда Скиталец скомандовал коннице и колесницам покинуть укрытие и мчаться вслед за ними, чтобы добить тех варваров, кому удалось вырваться из ловушки. И они ударили по варварам с тыла с «Песней Пентаура»[152] на устах. Среди этих варваров был вождь племени либу – черный великан устрашающего вида. Скиталец натянул тетиву лука, стрела пронзила грудь вождя, и он, мертвый, упал со своей колесницы. И тут же весь его отряд, сумевший выбраться из ловушки, бросился бежать, но колесница Скитальца врезалась в их ряды, за ней конница фараона и его колесницы.

Колесница Скитальца врезалась в их ряды

Остатки вражеского войска бежали, объятые страхом; копьеносцы метали в варваров копья, как охотники мечут их в убегающего быка, кони топтали их копытами. Во всем ущелье, от входа и до выхода, кипела кровавая бойня, в разгаре яростной схватки мелькали и исчезали шлемы, стяги, штандарты, наконечники стрел, мечи… Наконец каменный проход был освобожден от врагов, в нем остались только мертвые. Равнина чернела бегущими людьми, солдаты всех племен смешались, отступая, как смешиваются песок и глина в руках гончара. Вот всё, что осталось от несметной армии разноплеменных варваров, от ее могущества и славы.

Скиталец снова собрал и выстроил в боевом порядке пехоту и воинов на колесницах, а конницу послал добить бегущих варваров и ждать возле лагеря, когда подойдет пехота. От огромного вражеского войска осталось тысяч двадцать, да еще на берегу на страже своих судов плотными рядами, щит к щиту, стояли ахейцы.

Скиталец медленно провел свое войско по песчаной равнине и остановился на расстоянии полета двух стрел от лагеря варваров, который был выстроен дугой, в форме лука, а тетивой этого лука был Сихор; лагерь окружал глубокий ров и земляной вал. Но это еще не всё: внутри лагеря, ближе к берегу, варвары вырыли еще один ров и насыпали еще один вал, и за ними виднелись изогнутые носы кораблей аквайюша, его собственного народа, который он так горячо любил. Те же гербы и эмблемы, он помнил их со времен Троянской войны. Два льва на кораблях, которыми предводил Агамемнон, живущий в Микене, кентавр на кораблях Полипета, сына Пирифоя, лебедь на кораблях царя Лакедемона, бык на кораблях царя Крита Идоменея, роза на кораблях, предводимых царями Родоса, змея на кораблях, предводимых Менесфеем, сыном Петея, царем Афин… много других благородных символов, принадлежащих его старым добрым друзьям и родственникам. Но сегодня они были символами врагов, а Скиталец сражался за чужого царя, сражался по собственной воле, под знаменем армии Ра с раскинувшим крылья соколом.

Скиталец послал к вражескому лагерю глашатаев, предлагая тем, кто в нем укрылся, сдаться войску фараона, но варвары считали, что воды Сихора – надежная защита, и потому решительно отказались. Они были в ярости от того, что потеряли такую огромную часть войска в кровавом ущелье, и к тому же знали, что лучше умереть, чем сдаться в плен и стать рабами. Видели они также, что их силы еще свежи, а солдаты фараона изнемогают от усталости после изнурительного перехода по пустыне и жестокого боя. Военачальники фараона подошли к Скитальцу и стали просить его прекратить на сегодняшний день военные действия, люди нуждаются в отдыхе, да и лошадей нужно накормить и напоить. Но он им ответил:

– Я поклялся фараону, что разобью и уничтожу войска разноплеменных варваров и что их следа не останется на берегах Сихора. Здесь мы разбить лагерь не можем, нечем накормить людей и лошадям негде пастись, а если мы вернемся в прежний лагерь, варвары соберутся с силами и ударят, выступит и флот ахейцев, больше нам их в засаду не заманить, они усвоили урок. Возвращайтесь к своим людям. Будем брать их лагерь штурмом.

Военачальники поклонились и ушли, они видели Скитальца в сражении, восхищались его искусством ведения боя и считали, что в этом ему нет равных, и потому никто не осмелился возразить.

Скиталец разделил своих людей на три части, выстроил их в боевом порядке и двинулся на лагерь. Сам он шел в среднем отряде прямо к воротам лагеря – если эти хорошо защищенные ворота удастся взять, в лагерь смогут ворваться колесницы. По его команде отряды фараона атаковали лагерь с трех сторон. Однако их встретили градом пик и стрел, многие были убиты, и отряды откатились от лагеря, как волна от утеса. Но Скиталец снова приказал наступать справа и слева, выставив перед собой убитых, как щиты, и забросать ров трупами. Сам он пока держался поодаль и наблюдал за ходом боя, он ждал, когда защитники ворот вынуждены будут отвлечься.

И вот наемники фараона ворвались в лагерь справа, и половина защищавших ворота варваров кинулась туда, чтобы отразить нападение.

Скиталец приказал своим людям снять дышла колесниц и идти с ними выбивать ворота. И ворота удалось выбить, хоть и с большим трудом и большими потерями, потому что лучники варваров осыпали нападающих стрелами. Но все же ворота пали, и Скиталец ворвался в лагерь на своей колеснице. Но в этот миг варвары вытеснили из лагеря наемников фараона, которые ворвались справа, и отряд людей фараона, нападавший слева, отступил. Солдаты, которые должны были ворваться в лагерь вслед за Скитальцем, дрогнули, и толпа варваров кинулась к воротам и загородила их, так что внутрь лагеря уже никто не мог попасть. Скиталец остался в лагере один, повернуть назад он уже не мог. Но страха он не чувствовал, напротив, его отважное сердце наполнял радостный азарт битвы. Он швырнул свой щит на бронзовый пол колесницы и, вынимая из колчана длинные стрелы, громко крикнул возничему: «Вперед, мой возничий, вперед! Шакалы заманили льва в западню! Вперед, навстречу славной смерти! Одиссей умрет, как герой!»

Вознося молитву богам, возничий изо всех сил хлестнул коней кнутом, и кони бешено понеслись, давя врагов, а могучий черный лук громко пел свою песню смерти – Скиталец выпускал одну стрелу за другой, и каждая упивалась кровью убитого им варвара. Одна из них вонзилась в грудь вождя какого-то племени, он упал из колесницы на землю, словно в воду нырнул, и вонзил свои зубы в песок.

– Глубже ныряй, морской разбойник, на самое дно! – крикнул Скиталец. – Там ты найдешь сокровища! Вперед, возничий, пусть шакалы смотрят, как умирает лев!

Варвары глядели на Скитальца, едва смея верить глазам. Его колесница носилась по лагерю, давя и топча врагов, сея смерть стрелами черного лука, но стрелы варваров отскакивали от его золотых доспехов, не причиняя никакого вреда. Ошеломленные враги кричали, что это не человек, а сам бог войны сражается за страну Кемет, могучий Сет, грозный Ваал, во всей ярости своего гнева, и в ужасе порывались бежать. Скиталец был воистину подобен Рамсесу Великому Миамуну, когда тот сражался с хеттами, казалось, это сам Монту[153] слетел к ним в разгар битвы. Он гнал обезумевших от ужаса врагов, как пастух гонит покорное стадо.

Но вот выпущенный из пращи камень попал в возничего Одиссеевой колесницы, он ударил его в переносицу между глаз, и тот, мертвый, упал с колесницы. Не управляемые никем кони заметались, и кто-то из варваров вонзил копье в грудь правого коня, и тот пал, мертвый, дышло колесницы разломилось пополам. Тут варвары осмелели, перестали отступать, даже попытались поднять мертвого возничего и снять с него вооружение. Но Скиталец спрыгнул с колесницы и встал над телом возничего, закрыв его щитом и подняв копье.

Среди сгрудившихся вокруг Скитальца варваров произошло какое-то движение, кто-то протискивался вперед сквозь толпу. И Скиталец увидел над колышущимися султанами шлемов и поднятыми щитами золотоволосую голову без шлема, к нему приближался мужчина на целую голову выше самых высоких варваров. На нем не было ни шлема, ни доспехов, он не держал в руках щита. Кожа у него была очень светлая, почти белая, тело покрыто синей татуировкой, изображавшей людей, лошадей, змей и разных морских тварей. На плечах у него была шкура белого медведя, скрепленная золотой пряжкой, по форме напоминающей дикого кабана. Его голубые глаза злобно сверкали, в руке он держал вместо оружия дубину из ствола молодой сосны, на конец которой был насажен тяжелый каменный топор, грубый, даже не отполированный.

– Дорогу! Прочь с дороги! – кричал он. – Расступитесь, карлики, уроды, я хочу поглядеть на этого героя!

Варвары расступились, встав крýгом, и, притихнув, наблюдали, как Скиталец и великан будут меряться силой друг с другом.

– Кто ты такой? – с презрением спросил великан. – Из какой страны и города? Кто твои родители?

– Люди называют меня Одиссеем, громителем городов, я сын Лаэрта, царь ахейцев, – отвечал Скиталец. – Теперь скажи мне ты – кто ты такой, в какой стране родился, ведь городов у вас, как я понимаю, нет?

Неторопливо размахивая своим огромным каменным топором, гигант запел дикую песню:

Нас зовут листригоны,

А также киммерианы.

Мы родились в стране,

Где зимой не бывает солнца,

А летом нет ночи.

У нас нет городов,

Под темными соснами

На скалах у моря

Живем мы и плаваем.

Волком меня нарекли,

Я сын вурдалака Сигни.

Плавал на юг, продавал я янтарь

Племенам незнакомым.

Добывал себе золото, женщин,

 Бранную славу.

И сейчас, Одиссей, сын Лаэрта,

Убью я тебя!

Он издал боевой клич и, замахнувшись своим огромным топором, бросился на Скитальца, надеясь одним ударом его сокрушить. Но пока он пел, Скиталец незаметно передвинулся в сторону, так что красные лучи заходящего солнца били ему прямо в лицо, и когда великан прыгнул, он поднял свой золотой щит и, поймав им лучи, направил их прямо в глаза врагу, ослепленный ярким светом великан отпрянул, и тогда Скиталец ударил его мечом по правой руке, и столько силы вложил он в этот удар, и так глубоко вонзился короткий меч Эвриала в локоть гиганта, что перерубленная рука упала вместе со сжатым в кисти топором. Но и бронзовое лезвие меча тоже не выдержало мощи удара, оно отлетело от рукоятки слоновой кости.

– Ну что, людоед, убил? – крикнул Одиссей с издевкой. Он понял из песни, которую пел великан, что перед ним забредший с далекого севера дикарь из племени, которое когда-то потопило его корабли и съело команду, – то были листригоны, жители страны полуночного солнца, людоеды.

Однако великан поймал левой рукой свою дубину, которую все еще сжимала кисть отрубленной руки, и стал грызть зубами рукоятку топора, потом впился в каменное лезвие, изо рта у него пошла пена, в такой он был ярости. Вдруг он громко зарычал и бросился на Одиссея, выбил из рук щит и ударил по голове, проломив его золотой шлем, Одиссей упал на одно колено, в глазах у него потемнело. Но когда он падал, под руками у него оказался огромный камень – место, где они сражались, было священным, в глубокой древности, еще до времен фараона Мена, здесь был храм, уже давно разрушившийся. Скиталец схватил камень обеими руками, это была базальтовая голова разбитой статуи какого-то бога, или человека, или фараона, чье имя давно забыто, или древнего неведомого божества. Собрав все свои силы, Скиталец поднял камень и встал на ноги – камень был так тяжел, что впору везти на колеснице, – прицелился и швырнул листригону прямо в грудь. Тот крутил свой дикарский топор, готовясь нанести следующий удар, но не успел, огромный камень проломил ему средостение, он зашатался и упал, как срубленное дерево, изо рта хлынула черная кровь, и жизнь его покинула.

Варвары, наблюдавшие издали за поединком, отодвинулись в ужасе еще дальше, а Скиталец рассмеялся, словно одержавший победу бог, – он сполна расплатился по старому счету, этот последний удар был достоин Одиссея, громителя городов.

VIII. Когда Одиссей вернется…

Да, Одиссей смеялся, как бог, хоть и знал, что конец близок, что враги в лагере и друзья за его пределами смотрят на него в растерянности и не знают, что делать.

– Убить его! Убить! – кричали разноплеменные варвары каждый на своем языке. – Убить его!

Кричать они кричали, однако приступить к делу боялись и кружили вокруг Скитальца, точно гончие вокруг загнанного матёрого вепря.

– Пощадите его! – кричал вождь ахейцев, который наблюдал за поединком из-за земляного вала, потому что ахейцы не принимали участия в битве, они оставались возле своих кораблей, чтобы защищать их, если понадобится.

– Отпустите его! – кричали военачальники фараоновой армии, но спасать Скитальца никто не бросался.

Жизнь Скитальца висела на волоске, и вдруг в дальних рядах солдат фараона раздался громкий крик – крик ужаса и изумления, он катился всё ближе, как волна, и наконец уже можно было различить, что люди выкрикивают имя – имя Хатор.

– Хатор! Хатор! – кричали они. – Смотрите, едет Хатор!

Скиталец быстро повернул голову и увидел золотую колесницу, которая мчалась по песчаному склону к воротам лагеря. и забрызганы кровью. Они неслись по залитой кровью земле, точно кони рассвета, летящие по кроваво-красному небу. Правил колесницей худой, иссохший старичок, он сидел, весь подавшись вперед, рядом с ним стояла Елена Златокудрая. На ее груди сияла рубиновая звезда, ветер развевал ее длинные волосы и легкие, струящиеся одежды.

Молочно-белые жеребцы были все в поту

Она напряженно всматривалась в даль и наконец увидела среди толпы врагов его, Одиссея, царя Итаки, своего возлюбленного, и с уст ее сорвался крик. Елена сбросила вуаль, скрывавшую ее лицо, и красота ее ослепила мужчин, точно вынырнувшее из туч солнце. Она указала на ворота и протянула руки к солдатам фараона, призывая их взглянуть на нее и следовать за ней. Солдаты с криком бросились вслед за ее колесницей, ибо мужчины должны следовать за Еленой, куда бы она их ни повела, – через Жизнь к Смерти, через Войну к Миру и Покою.

Колесница подлетела к воротам лагеря, сопровождаемая воинами фараона. Защитники ворот увидели, как прекрасна та, что стоит в колеснице, и закричали каждый на своем языке, что это богиня Любви, она явилась, чтобы спасти бога войны. Варвары стали в беспорядке разбегаться, кто-то остался стоять, ошеломленный ее красотой, их сбили кони и раздавили колеса колесницы. Елена въехала в ворота, за ней хлынули в лагерь люди фараона. Реи притормозил коней возле разбитой колесницы Скитальца, и Скиталец с радостным криком прыгнул в колесницу Елены.

– Ты примчалась, чтобы быть рядом со мной в моем последнем бою? – прошептал он. – И ты в самом деле аргивянка Елена, та, кого я люблю, или я опьянен пролитой кровью и ослеплен сверканьем мечей и мне перед смертью боги явили видение?

– Нет, Одиссей, я не видение, я – Елена, – сказала она нежно. – Мне стала известна правда, и я легко простила твою вину, она невелика. Но ты забыл слова бессмертной богини, которая отныне стала моим вечным врагом, она коварно заманила тебя в эту ловушку, и потому не судьба, Одиссей, Елене стать твоей супругой в этой жизни. Это твой последний бой, Одиссей. Веди же своих солдат, они ждут, враги надвигаются, точно черная грозовая туча, готовая метать копьи молний. Вперед, Одиссей, вперед! Пусть свершится твоя судьба и исполнится предсказанное богами!

Скиталец призвал к себе военачальников, военачальники выстроили солдат, и, следуя за рубиновой звездой, они устремились на приготовившегося к битве врага, точно гонимая ураганом приливная волна, и, как вода поднимается, затапливая прибрежные скалы, так солдаты фараона набросились на врагов, смяли и разгромили их ряды. И там, где кипел особенно жаркий бой, сверкала рубиновая звезда на груди Елены, и ее чарующий голос возвышался над стонами и криками умирающих.

Войско разноплеменных варваров было уничтожено, солдаты фараона приблизились к валу, который возвели вокруг своего лагеря ахейцы, чтобы защищать корабли, впереди на золотой колеснице ехали Скиталец и Елена. Командующие флотом ахейцев с изумлением наблюдали из-за вала, как гибло в кровавой бойне войско их союзников.

– Смотрите, кто это? – воскликнул один из ахейцев. – На нем золотые доспехи, какие носим мы, ахейцы, но он ведет солдат фараона, и они побеждают!

Другой капитан, по виду старше всех, вгляделся в Скитальца и сказал:

– Да, когда-то я видел в точности такие доспехи, и воин, который их носил, был подобен этому. Такие доспехи были на Парисе, сыне Приама, – Парисе Троянском, только его уже давно нет на свете.

– А кто она? – воскликнул первый. – Та, на чьей груди горит рубиновая звезда? Та, что едет в колеснице с воином в золотых доспехах, та, что прекрасней всех женщин на свете, что поет, когда солдаты вокруг умирают?

Самый старший из капитанов снова стал пристально вглядываться, потом сказал:

– Да, такую женщину я тоже видел. Она тоже любила петь и тоже была прекрасней всех женщин на свете – сама красота, и на груди у нее тоже горела звезда. Елена Троянская ее носила, Елена аргивянка, Елена Прекрасная, из-за которой в мире пролилось столько крови. Но и Елена тоже давно умерла.

Скиталец поднял голову и увидел плюмажи на шлемах ахейцев, увидел эмблемы на щитах воинов, с чьими отцами он сражался под стенами Трои. Сердце его готово было разорваться на части, из глаз хлынули слезы.

– Какая злая, какая горькая выпала мне судьба! – воскликнул он. – В своем последнем бою я вынужден сражаться наемником чужого владыки против моего собственного народа, против сыновей моих старых дорогих друзей!

– Не плачь, Одиссей, – сказала Елена, – так повелевает Судьба, она жестока и непреклонна, ей нет дела до людей с их любовью и ненавистью. Не плачь, Одиссей, иди сражаться против ахейцев, ибо ты примешь смерть от их рук.

И Одиссей, с трудом преодолевая себя, двинулся дальше, он не выпустил ни одной стрелы, не нанес ни одного удара, за ним двигались уцелевшие остатки фараонова войска. Но вот он приказал им остановиться и велел Реи медленно ехать вдоль земляного вала, хотел найти место, где было бы легче прорваться внутрь, и, пока колесница ехала, ахейцы обстреливали ее из-за укрепления стрелами, камнями из пращи, метали в нее копья. Но час Скитальца еще не настал. Ни один камень, ни одна стрела в него не попала, не попала ни в Реи, ни в коней, везущих колесницу, что до Елены, то стрелы смерти знали, что она бессмертная богиня, и облетали ее стороной. Реи тем временем рассказал Скитальцу о том, как умер фараон, о том, как сожгли храм Хатор, и о том, как Елена бежала. Скиталец слушал молча, потом только и сказал, увидев во всем этом руку Судьбы:

– Конец близок, Реи, скоро Мериамун начнет искать нас, а найти нас очень легко – вон какой я оставил за собой след! – И он кивнул на бескрайнюю равнину, заваленную горами трупов.

Колесница доехала до того места, где стоял за валом старый капитан-ахеец, который при виде доспехов Скитальца вспомнил Париса, а при виде красавицы в его колеснице – Елену аргивянку.

Ахеец выпустил в колесницу стрелу и устремился всем телом вперед, провожая ее полет взглядом. Стрела летела прямо в грудь Елене, но вдруг, к его великому изумлению, свернула в сторону, не причинив ей ни малейшего вреда. Она подняла голову и посмотрела на него, и он узнал Елену, которую видел, когда служил у царя критян Идоменея на одном из его кораблей, когда пала осажденная Троя и дым от горящих развалин поднимался к небесам.

Он снова вгляделся и увидел на золотом щите Скитальца белого быка, эмблему Париса, сына Приама, которую он так часто видел на стенах Трои! Его обуял великий страх, он воздел руки и громко закричал:

– Бегите, ахейцы, бегите! Скорей на корабли и прочь из этой проклятой земли! На колеснице стоит давно умершая аргивянка Елена и с ней Парис, сын Приама, они явились отомстить за гибель Трои сыновьям тех, кто ее разрушил! Бегите, иначе нас поразит проклятье!

В стане ахейцев раздались громкие крики ужаса, да и как не ужаснуться, если рать фараона ведут духи Париса Троянского и аргивянки Елены, и потому они побеждают. Сначала ахейцы замерли, глядя на колесницу, как испуганное стадо овец глядит на подкрадывающихся волков, потом очнулись и со всех ног кинулись к своим кораблям.

Солдаты фараона устремились за ними, смели заграждение и набросились на бегущих, как волки на овец. Ахейцы отчаянно защищались, вокруг кораблей закипела ожесточенная битва, люди падали, как подкошенные. Часть кораблей сожгли, часть бросили на берегу, но часть все же столкнули в воду и, стоя на веслах, ждали, когда кончится схватка.

Солнце закатилось, сражающимся стало труднее наносить меткие удары. Скиталец стоял в своей колеснице и наблюдал за ходом сражения, он смертельно устал, и ему не хотелось убивать своих соотечественников.

Но вот столкнули в воду последний корабль, и наконец великая битва кончилась. Среди команды корабля был молодой воин, превосходивший всех остальных ахейцев мужественной красотой и силой. Он один сдерживал натиск нападающих египтян, пока его товарищи волокли корабль по берегу, и, глядя на него, Скиталец подумал, что это самый храбрый воин среди ахейцев и самый достойный.

Он стоял на корме и смотрел, как пламя горящих кораблей играет на золотом шлеме Скитальца. И вдруг выхватил из колчана стрелу, заряженную смертью, и натянул тетиву могучего лука.

– Дух Париса, прими дар Телегона, сына Цирцеи и Одиссея, который был врагом Париса! – громко крикнул он.

Роковые слова едва достигли слуха Одиссея и Елены, как из его лука вылетела стрела, направляемая богами. Они направили ее в грудь Одиссея, в то место, где оплечье соединяется с кирасой, и она пронзила его навылет. И Одиссей понял, что судьба его свершилась, да, смерть пришла к нему водяною дорогой, как и предсказал ему дух Тиресия в Аиде. Превозмогая боль, он бросил свой щит и черный лук Эврита, простившись с ними навсегда, одной рукой сжал поводья, другой обнял Елену за плечи, и под ее тяжестью она согнулась, как лилия от порыва ветра.

– О Телегон, сын Цирцеи! – крикнул он. – Какое черное злодейство ты сотворил, что разгневанные боги наложили на тебя такое страшное проклятье – убить отца, который тебя породил? Узнай же, сын Цирцеи, я не Парис, я Одиссей, царь Итаки, давший тебе жизнь, а ты убил меня, смерть пришла от тебя ко мне водяной дорогой, как и предрек дух Тиресия!

Он бросил свой щит и черный лук

Услышав эти слова и поняв, что он убил своего отца, прославленного Одиссея, которого он искал по всему свету, Телегон хотел броситься в реку и утопиться, но товарищи удержали его силой, течение подхватило корабль и унесло прочь. Так боги позволили Телегону в первый и в последний раз увидеть своего отца, Одиссея, и услышать его голос.

Когда ахейцы узнали, что войском фараона в сражении с разноплеменными варварами предводительствовал давно исчезнувший Одиссей, они перестали дивиться искусству, с которым он заманил их в ловушку, и великой победе, которую одержала рать фараона.

Между тем колесницы Мериамун, бросившейся вслед за Еленой и Реи, приближались. Они промчались по залитому кровью ущелью, по заваленной трупами равнине, ворвались в лагерь, но и в лагере, освещенном пламенем подожженных кораблей аквайюша, все увидели только мертвых.

– Воистину фараона перед смертью осенило мудрое решение! – воскликнула Мериамун. – На свете есть только один человек, который с таким малочисленным войском смог победить такую несметную рать! Он спас корону Кемета, и клянусь Осирисом – он будет ее носить!

Колесницы Мериамун миновали лагерь варваров и въехали в лагерь ахейцев, солдаты фараона приветствовали ее громкими криками.

Скиталец лежал на берегу Сихора и умирал, в зареве горящих кораблей ярким пламенем пылали его золотые доспехи и звездный камень на груди Елены.

– Почему кричат солдаты? – спросил он, приподняв голову с груди Елены.

– Они приветствуют царицу Мериамун, – ответил Реи.

– Пусть подойдет, – сказал Скиталец.

Царица Мериамун спрыгнула со своей колесницы и пошла через толпу благоговейно расступающихся перед ней солдат к лежащему на земле Скитальцу, а подойдя, в безмолвии над ним застыла.

Но вот Одиссей приподнял голову и произнес слабеющим голосом:

– Приветствую тебя, царица… Я выполнил долг, возложенный на меня фараоном. Рать разноплеменных варваров разбита и уничтожена, корабли аквайюша сожжены, те, что не сожжены бежали, земля Кемет освобождена от врагов. Где фараон, я хочу доложить ему обо всем, пока я еще жив.

– Фараон умер, о Одиссей, – отвечала она. – Но ты должен жить, ты будешь жить! Ты сам станешь фараоном!

– Ах, царица Мериамун, я знаю всё, – ответил Скиталец. – Ты сама убила фараона, желая овладеть мною, но мною овладела смерть. В той стране, куда я ухожу, Мериамун, и куда очень скоро последуешь за мной и ты, ты горькими муками заплатишь за убийство фараона. Да, Мериамун, кровь фараона на твоих руках, ты хотела убить и Елену, которую я потерял из-за твоих злых чар, но против нее ты бессильна – она бессмертна. А я умираю, кончилось всё – любовь, война, странствия. Смерть пришла ко мне водяною дорогой.

Мериамун онемела от горя, сердце ее разрывалось, она забыла даже о своей ненависти к Елене и о гневе на жреца Реи.

И тут раздался голос Елены:

– Да, Одиссей, ты умираешь, но ненадолго, ты вернешься, и мы встретимся – я буду ждать тебя.

– Я тоже вернусь, Одиссей, – сказала царица Мериамун, – и тогда ты будешь любить меня. О, я сейчас прозреваю будущее, я вижу то, чему суждено свершиться! Мы встретимся вновь, Одиссей, когда покров с Истины будет снят.

– Мы встретимся вновь, Одиссей, и тогда ты откроешь лик Истины, – сказала Елена.

– Да, – прошептал умирающий Скиталец, – мы будем встречаться с тобой снова и снова, и всякий раз любовь и ненависть будут побеждать и терпеть поражение, умирать и возрождаться вновь. Но поединок, который начался в других мирах, задолго до появления нашего, еще не кончен, он будет продолжаться, пока зло не растворится в добре, пока мрак не утонет в свете. Вспомни, Мериамун, сон, что приснился тебе в твою брачную ночь, ты хочешь разгадать смысл этого сна? Что ж, я разгадаю его, умирая, ибо боги одарили меня мудростью. Когда вместо троих нас снова станет двое, это будет значить, что мы искупили совершенное нами зло и обрели мир, лик Истины откроется. Елена, любимая, прощай! Я совершил преступление, предав тебя, поклялся Змеей, хотя должен был клясться Звездой, и потому потерял тебя.

– Ты потерял меня здесь, но снова найдешь, когда перед тобой распахнутся врата Запада, – нежно прошептала она.

И, склонившись к нему, заключила его в объятия и стала целовать и шептать ему на ухо слова любви, и капли крови падали с ее рубиновой звезды ему на лоб, точно роса, и тут же исчезали.

Она шептала Скитальцу о счастье, которое их ждет, – священные слова, которых не дóлжно сметь предать бумаге, и его лицо светлело, точно лицо бога.

Вдруг его голова откинулась назад, он умер, умер на груди самой прекрасной и нежной женщины в мире, к которой стремились сердца всех мужчин. Исполнилось предсказание Афродиты – Одиссей наконец-то покоился в объятиях Елены Златокудрой.

Мериамун судорожно стиснула грудь руками, ее губы стали серыми, как пепел. Но Елена поднялась и, стоя в головах Скитальца, посмотрела на Мериамун, стоявшую у его ног.

– Сестра, ты видишь, пришел конец всему, – обратилась Елена к царице. – Тот, кого мы любили, потерян и для меня, и для тебя. Чего ты добилась своим коварством и предательством? Напрасно ты смотришь на меня с такой ненавистью. Ты бессильна причинить мне зло, ты в этом убедилась, а я не причиню зла тебе, потому что сама мысль о зле для меня непереносима, хотя ты будешь всегда ненавидеть меня, не питающую к тебе недобрых чувств, и пока ты не научишься любить меня, твоим уделом будет преступление, а утешением – злоба.

Мериамун не произнесла ни слова.

А Елена знаком подозвала к себе Реи и что-то ему приказала, и Реи, заливаясь слезами, ушел исполнять ее приказание. Он скоро вернулся с толпой солдат, которые несли в руках факелы. Они подняли Скитальца и понесли его к огромному погребальному костру, который сложили из добычи, захваченной в лагере варваров – колесницы, копья, корабельные весла, дивные заморские ткани, драгоценные кресла… Одиссея положили на вершину костра, а на грудь ему положили черный лук Эврита.

Елена снова что-то сказала Реи, и Реи взял факел и зажег со всех сторон погребальный костер. Вот его окутал дым, стали вырываться языки огня… Мериамун по-прежнему стояла, будто окаменев.

Вот пламя охватило весь гигантский костер, в пламени сияли золотые доспехи Скитальца, черный лук изогнулся от жара и стал рассыпаться. Вдруг Мериамун пронзительно вскрикнула, сорвала с пояса змею и швырнула ее в костер.

– В огне ты родилось, Изначальное Зло, в огне и сгинь! – произнесла она на мертвом языке мертвого народа.

Жрец Реи воскликнул на том же языке:

– Что ты сделала, о царица, ты погубила себя! Ведь ты отогрела змею у себя на груди, и теперь вы с ней во веки веков неразлучны, где она, там должна быть и ты.

Не успел он произнести эти слова, как лицо Мериамун застыло, точно маска, и она медленно двинулась к костру, словно влекомая невидимой силой. Остановилась на миг у полыхающего пламени и с громким воплем бросилась в него и легла на тело Одиссея. И в этот миг в огне ожила змея. Она ожила, стала расти, расти, обвилась вокруг тела Мериамун и тела Скитальца, высоко подняла голову и засмеялась.

Костер рухнул, Скитальца, царицу Мериамун и обвившуюся вокруг них змею поглотило бушующее пламя.

Долго стояла Елена Златокудрая возле костра и глядела на огонь, пока он не стал гаснуть. Потом опустила на лицо вуаль и пошла прочь, в ночь, в темноту, в пустыню.

И так ей суждено бродить по свету и петь, ожидая, когда Одиссей вернется.

* * *

Мне, жрецу Реи, выпало на долю рассказать эту повесть, пока я еще жив и не упокоился в богатой усыпальнице, которую приготовил для себя близ Фив. Пусть мужчины поймут ее так, как им хочется, а женщины – в меру той мудрости, какой наградили их боги.

Палинодия

Ты ослепила в гневе Стесихора[154],

Но к нам будь снисходительна, Елена,

Ведь ты великодушна и добра —

Прости и нас, как ты его простила,

И он, прозрев, увидел гибель Трои,

Сраженья, реки крови,

Свирепый, разъяренный океан,

Тебя, над телом Гектора склонённой.

И ты, Гомер бессмертный,

Твои великие творенья терзают век за веком

Учёные невежды, пытаясь твою тайну разгадать, —

Прости нас, дерзких: мы воскресили твоего героя,

Заставили сражаться, побеждать, вновь странствовать,

Любить, страдать, изведать счастье… И потом погибнуть.

src="/i/82/483282/i_053.jpg">

Владычица Зари История одной любви из времен Древнего Египта

Глава I Сон Римы

В Египте шла война, Египет разделился надвое. На севере, в Мемфисе, в Танисе, в плодородном краю Дельты, где Нил изливается в море великим множеством рукавов, бесчинно властвовало племя, чьи предки много поколений тому назад, подобно наводнению, хлынули на Египет, разрушили его храмы, низвергли богов и завладели всеми богатствами страны. На юге, в Фивах, наследники древних царей едва удерживали власть, вновь и вновь пытаясь изгнать жестоких азиатских или бедуинских властителей, прозванных гиксосами[155], чьи флаги развевались над стенами северных городов Египта.

В этом потомки фараонов Древнего Египта потерпели неудачу, потому что еще не обрели силу, час их решительной победы еще не наступил и не о том наше повествование.

Царевна Нефрет, – а имя это означает «Прекрасная», – впоследствии известная как Объединительница страны, была единственным дитя фиванского властителя Антефа Хеперра и его супруги, царицы Римы, дочери царя вавилонского Дитаны, который выдал ее за Хеперра, дабы придать ему новые силы в давней борьбе с гиксосами, коих звали также аати, или носители бед. Нефрет суждено было стать первым и, увы, последним плодом этого союза, ибо вскоре после ее рождения фараон Хеперра, отец ее, со всем войском, что удалось собрать, двинулся вниз по Нилу, желая сразиться с аати, направившимися навстречу ему из Таниса и Мемфиса. Они сошлись в жестокой битве, в которой Хеперра пал, а войско его потерпело поражение, но и враг понес в том сражении столь великие потери, что замысел двинуться на Фивы был оставлен и военачальники гиксосов с остатками своих войск вернулись обратно в Мемфис. И все же эта победа принесла царю гиксосов Апепи власть над Египтом. Хеперра погиб, после него остался лишь младенец женского пола, а вельможи уже спешили покориться правителю Севера.

Гиксосы, так же как и египтяне Юга, устали от войны и не желали больше сражаться. Хотя войско Хеперра и было разбито, над сторонниками его, как в северных, так и в южных землях Египта, расправы не учинили; их обложили умеренной данью и дозволили мирно поклоняться своим древним богам.

Богом гиксосов был Ваал, которого они называли теперь Сетом, ибо такое имя издавна знали в Нильской долине; цари гиксосов заново воздвигали храмы Ра и Амона, Пта[156], Исиды и Хатор, которые их предки, вторгшись в Египет, обратили в руины, теперь же они приносили в этих храмах жертвы, чтя чужих богов.

Лишь одного потребовал Апепи от покоренных фивийцев: вдова Хеппера, царица Рима, и малолетняя Нефрет, дочь ее и законная наследница престола Верхнего Египта, должны быть выданы ему; получив весть об этом, Рима вместе с дочерью скрылась, о чем и пойдет далее наш рассказ.

О рождении царевны Нефрет ходили диковинные толки. Сразу после того, как эта прелестная белокожая девочка с серыми глазами и темными волосами явилась на свет, ее, исполнив положенный при рождении обряд, положили к груди матери. Рима взглянула на малютку, затем ее показали отцу, и царица слабым голосом, – ибо измучилась, роды истомили ее, – попросила оставить ее одну; лекари и служанки исполнили ее волю, удалились за полог, отделявший постель роженицы от другой части покоев, где и пребывали в безмолвии.

Спустилась ночь, комната погрузилась во тьму. Неожиданно одна из бодрствующих женщин, – жрица богини Хатор по имени Кемма, которая с рождения взрастила царя Хеперра и теперь готовилась исполнить сей долг в отношении его дитя, заметила свет, проникавший сквозь занавес. Встревожившись, она заглянула в щель между его полотнищами. И что же она увидела?

Возле постели царицы, которая, как видно, спала, стояли две прекрасные женщины, от одежд и от них исходило сияние, а глаза светились, подобно звездам. Царицы, не иначе, подумала Кемма, ибо короны на их головах сверкали такими драгоценностями, какие впору носить только особам царского достоинства. Одна из них держала в руке золотой крест жизни, другая – систр, инструмент в виде округлой рамки с золотыми проволочками, на которые нанизаны были драгоценные камни; на систрах играли в храмах, когда жрицы проходили перед изваяниями богов.

Вид этих двух величавых женщин привел Кемму в трепет и лишил дара речи, она слова не могла вымолвить, чтобы разбудить остальных; тем временем женщина с крестом жизни склонилась над спящей царицей, за ней вторая, державшая систр; они что-то прошептали на ухо Риме. Затем женщина со знаком жизни бережно подняла новорожденную от груди матери, поцеловала и приложила крест к ее губам. Совершив это, она передала девочку второй богине, – теперь уже Кемма была уверена, что видит перед собою богинь, – и та, прежде чем снова положить малютку к матери, тоже поцеловала ее и встряхнула над ее головкой систром, издавшим легкий звон.

В следующее мгновение обе фигуры исчезли, и в комнате, озаренной только что светом, сгустилась черная ночь: Кемма же, наблюдавшая все это, от ужаса лишилась чувств и оставалась в беспамятстве до самого восхода солнца.

Утром Кемма не решилась первой заговорить о видении, ибо сочла его божественным и вещим; сомнения охватили ее: не привиделось ли ей все это во сне и не назовут ли речи ее пустословием, где божественные имена поминаются всуе? Но, пробудившись, царица сразу же призвала супруга и поведала ему о странном видении, пригрезившемся ей ночью.

– Когда, ослабев от боли, я погрузилась в сон, – начала она свой рассказ, – явились предо мной две прекрасные женщины в одеяниях и с символами египетских богинь. Одна из них, с крестом жизни в руке, так обратилась ко мне, спящей: «О дочь Вавилона, царица Египта и мать наследницы трона его, внемли нам. Мы, как ведомо тебе, Исида и Хатор, древние богини Египта; с недавних пор, поселившись на земле этой, ты чтишь нас в храмах и возлагаешь жертвы на алтари наши. Не страшись нас; хотя взрастили тебя в поклонении иным богам, мы явились, чтобы благословить дитя, рожденное тобою. Знай, царица, великие беды ожидают тебя, жестокая утрата оставит тебя одинокой, и даже мы, столь могущественные, не в силах избавить тебя от того, что написано в Книге судеб[157] и суждено тебе. Не можем мы сейчас даже на короткое время, хотя смертным оно покажется нескончаемо долгим, освободить Египет от пут, которыми гиксосы связали его, подобно тому как они перед закланьем вяжут ноги своим овцам; но час придет, Египет сбросит с себя узы, подобно быку, что рвет опутывающую его сеть, и станет еще более могучим, чем прежде. Как всякое живое существо страдает за грехи свои, так и Египту надлежит пройти через тяжкие испытания за то, что не хранил себя в чистоте веры, не внял предостережениям богов. Но всему на свете приходит конец, беды пронесутся над Египтом, подобно облакам, и яркая звезда его славы воссияет на чистом небосклоне».

И отвечала я этому видению или богине:

– О небесное Божество, сколь горькие слова ты обращаешь ко мне! Я и впрямь чужая в Египте, я – всего лишь жена одного из царей, царевна иной страны. Египет должен снести судьбу, которую он уготовил себе, однако же я, смертная женщина, хотела бы узнать судьбу своего господина, которого люблю, и дочери, нам дарованной.

– Господину твоему выпала достойная судьба, его ждут слава и честь, – сказала богиня, державшая символ жизни, – судьба твоей дочери со временем повернется к счастью и радости.

После этих слов она нагнулась, подняла девочку и поцеловала ее, произнеся такие слова: «Да прибудет с тобой благословение Матери Исиды. Сила Исиды да будет твоей силой, мудрость Исиды – твоей путеводной звездою. Не страшись! О царственное дитя, не будь малодушной, ибо Исида всегда рядом с тобою, и сколь ни велики опасности, подстерегающие тебя, горе обойдет тебя стороной. Долгой будет жизнь твоя, а под конец и безмятежной; суждено тебе увидеть внуков, играющих у ног твоих. Пусть и не надолго соединишь ты то, что разрознено, имя тебе будет – Объединительница Земель. Вот дары, что Исида подносит тебе, о владычица Египта».

Так рекла богиня, держа младенца в своих излучающих сияние руках, а затем передала нашу дочь сестре своей, что стояла подле нее. Та приняла девочку, поцеловала ее в лобик и сказала: «Внемли! Я, Хатор, богиня Любви и Красоты, дарую тебе, царевна Египта, все, что положено тебе. Прекраснейшей будешь ты душой и телом. Будешь ты любима беспредельно, а своей любовью облегчишь участь миллионов людей. Не сворачивая ни вправо, ни влево, не прибегая к коварству и уловкам, следуй звезде Хатор и зову собственного сердца, радостно принимая дары Хатор, остальное же вверяй Небесам, которые зрят то, что не зришь ты, и доведут до конца то, что не осилишь ты. О царское дитя, ты посеешь счастье, на земле египетской, а урожай душа твоя соберет в Небесах».

Так, грезилось мне, говорили богини; а затем, увы, они удалились.

Выслушав рассказ, царь Хеперра попытался истолковать его.

– Несомненно, то был сон, – произнес он, улыбнувшись, – но сон счастливый, ибо предвещает счастье дочери нашей; как видно, она вырастет прекрасной и мудрой, расцветет цветком истинной любви и станет объединительницей Египта. Что больше можем мы желать ей?

– Это так, господин мой, – с печалью ответили Рима, – ребенку сон предвещает благо, но боюсь, что всем другим – горе.

– Даже если и так, что из того, жена моя? Колос должен пасть прежде, чем взойдет новый росток, и в каждом посеве есть и пшеница, и плевелы. Такой закон, которому все живое должно покориться. Не печалься над тем, что пригрезилось тебе, ибо это возникло из боли и тьмы. Однако я должен идти, меня призывают, войско вскоре выступит против гиксосов, чтобы победить их.

Хеперра предпочел не сказать супруге, что подумал об услышанном; он отправился к верховным жрецам Исиды и Хатор и повторил им рассказ ее слово в слово. Жрецы опросили множество людей, желая понять, видел ли еще кто-нибудь чудесное явление в покоях царицы; так им удалось узнать о видении, бывшем Кемме, ибо той полагалось ничего не скрывать от них.

Священнослужители были и удивлены и обрадованы происшедшим, ибо подобного чуда, как говорили, в Египте не случалось уже много поколений. Более того, жрецы приказали подробно записать на трех свитках сон царицы и видение Кеммы; подобно свидетельницам в суде, им надлежало скрепить изложенное своими подписями; один свиток передали царице, чтоб она хранила его для царевны Нефрет, а другие поместили в хранилища храмов Исиды и Хатор. Но часть сна, которая предрекала горькие потери и беды, что, к несчастью, должны пасть на царицу, внушили ужас обеим женщинам и прорицателям, у которых они испрашивали совета.

– Что за утраты могут постигнуть царицу, – размышляли они, – если ее дитя обещано счастье и процветание и лишь царю, супругу Римы, они не обещаны? Может быть, царица произведет на свет других детей, которых небеса отберут у нее?

О своих страхах жрецы не поведали ничего, лишь оповестили о том, что Исида и Хатор явились и благословили новорожденную царевну Египта. Однако зловещие предсказания вскоре сбылись – царь Хеперра начал войну, а два месяца спустя пришла ужасная весть о его гибели; хоть и храбро сражался царь впереди своих воинов, но погибло их слишком много: не побежденное, но обессилевшее и лишенное полководца войско не могло возобновить битву, а потому начало отходить к Фивам.

Казалось, сердце сказало об этом царице Риме прежде, чем дошла весть. Выслушав гонца, она объявила:

– Случилось то, что предрекали мне великие богини Египта; придет время, неизбежно сбудутся и другие их пророчества.

Следуя вавилонским обычаям, царица с младенцем удалилась в свои покои и много дней оплакивала супруга, никто, кроме Кеммы, которая ухаживала за девочкой, не смел ее беспокоить.

Но вот армия вошла в Фивы; воины несли поспешно набальзамированное прямо на поле битвы тело фараона Хеперра. Царица повелела сдвинуть погребальные пелены и последний раз взглянула в лицо своего повелителя, почти неузнаваемое из-за покрывавших его ран.

– Боги призвали его, он умер достойно. Сердце говорит мне: он пролил кровь свою, но в грядущем свою кровь прольет и тот, от чьей руки пал мой супруг!

Слова эти дошли до Апепи, а потому всю дальнейшую жизнь свою он провел в страхе, ибо дух его, равно как и прорицатели, у которых он искал совета, ответил ему, что то было внушение бога мести. Когда Апепи вспомнил, что царица Рима происходит из царского дома Вавилона, его обуял еще больший страх – предки его некогда подчинялись вавилонянам и они считали их самыми мудрыми людьми на свете. Оттого не удивился и поверил он рассказу о видении Римы в ночь, когда у нее родился младенец, хотя и было ему странно, что богини Египта появились перед вавилонянкой.

– Если объединятся Вавилон с Египтом, что ожидает нас, царей кочевых племен, которые оседлали протоки низовья Нила? Похоже, мы, точно зерно, окажемся между жерновами: нас смелят в муку, – с такими словами обратился Апепи к своим советникам.

– Жернова те мелят неспешно, да и мука – это ведь хлеб всех народов, о царь, – отвечал старший из них. – Разве видение супруги покойного Хеперра, если нам не лгут, не вещает о том, что пройдет много лет, прежде чем египтяне сокрушат нашу власть; разве не явлено в том видении, что лишь царевна Египта, рожденная от фараона Хеперра и вавилонянки, станет Объединительницей Земель? О царь, привези сюда овдовевшую вавилонянку и дочь ее, наследницу престола царского; все надо делать вовремя.

– К чему мне теперь пребывание в собственном доме той, кто по внушению вавилонских демонов предрекла мою гибель? Не убить ли и ее, и младенца вместе с ней, чтоб кончить все разом? – спросил Апепи.

– О царь, – возразил старейший из мудрецов, – не делай этого, ибо мертвые могущественнее живых, и дух сей царской особы может оказаться сильнее, нежели она сама живая. Более того, если предсказание египетских богинь истинно, дитя убить невозможно. Сделай их своими пленниками, о царь; не спускай с них глаз, дабы они не побудили вдруг грозный Вавилон и другие государства пойти против тебя.

– Ты рек истину, – промолвил Апепи. – Так и следует поступить. Пусть Риму, вдову царя Хеперра, и дочь ее Нефрет, царевну Верхнего Египта, доставят к моему двору, если даже понадобится большое войско, чтобы захватить их. Но сначала миром и посулами постарайтесь склонить ее прибыть сюда по доброй воле, приложите все усердие, а если ничего из этого не получится, подкупите фивейцев, чтоб царицу и младенца выдали мне.

Глава II Посланник

Вскоре царица Рима узнала от своих лазутчиков, что царь гиксосов Апепи вознамерился ее с дочерью сделать своими пленницами. Удостоверившись в том, что все это правда, царица созвала сановников, оставшихся еще в Верхнем Египте, и высших жрецов, желая испросить совета, как следует ей поступить.

– Подумайте, – обратилась она к ним, – я вдова. Мой и ваш повелитель погиб, храбро сражаясь против рати Севера, и оставил наследницей трона это царственное дитя. Когда стало известно, что царя нет более в живых, войско повернуло назад, на Фивы, потому гиксосы и провозгласили свою победу. Ныне донесли мне, что они замыслили: меня, супругу вашего покойного повелителя, царя Хеперра, и дочь – законную наследницу престола Древнего Египта, Апепи требует выдать ему, в противном случае он грозится послать войско, дабы силой завладеть нами. Что думаете об этом вы, мои приближенные? Намерены ли вы защищать нас от Апепи?

Ответы последовали разные. Из них следовало, что народ более воевать не станет, ибо царь гиксосов пообещал больше, чем можно было надеяться добыть в битве, а после стольких кровопролитных сражений все мечтали о мире, пусть при этом назовет себя фараоном Египта не самый достойный.

– Вижу, что ни мне, ни царевне нечего ждать от вас, господа, хотя ради вашего блага супруг мой и отец ее отдал жизнь, – тихо промолвила Рима, – а что скажут жрецы богов, которых чтил царь Хеперра?

Жрецы отвечали уклончиво: кто-то из них призвал положиться на волю Небес; другой высказал предположение, что царица с царевной будут в большей безопасности при дворе Апепи, который поклялся оказывать им должное почтение; третий – что следует искать убежище у могучего царя вавилонского, отца царицы.

Когда все смолкли, Рима произнесла с горькой усмешкой:

– Наверное, золото, что метнул царь гиксосов, пролетев много миль, без промаха попадет в сокровищницы ваших храмов. Спрошу вас прямо: поможете вы мне с царевной избежать рабства или нет? Если не выдадите меня, я до конца пребуду с вами; клянусь, подобным образом поступит и дочь моя, когда войдет в разум. Но если вы отрекаетесь от нас, мы тоже порываем всякую связь с вами; ступайте своим путем, а мы пойдет своим – в Вавилон или еще куда-нибудь, но только не в покои царя гиксосов, которые станут нашей тюрьмой, царевну же там, несомненно, лишат жизни, чтобы престол Египта остался без законного наследника. Прошу вас обдумать все это. Я удалюсь, – говорите откровенно. Но через час, в полдень, вернусь чтоб выслушать ваше решение.

Она поклонилась жрецам и вельможам, в ответ все согнулись в глубоком поклоне, и царица вышла.

В назначенный час, сопровождаемая Кеммой, которая несла на руках маленькую царевну, Рима через боковой проход, по которому она недавно удалилась, снова вошла в зал Совета.

Но зал был пуст. Сановники и жрецы покинули его, все до одного.

– Похоже, мне предстоит одиночество, – сказала царица Рима. – Что ж, такая судьба часто выпадает на долю тех, кого преследуют беды.

– Не говори так, царица, – отвечала Кемма, – царственное дитя, наследница трона, мы – по-прежнему с тобой. На спинках этих пустых кресел я вижу изображение богов Египта; в свой час они станут нам лучшими советниками, чем те, кто бросил нас в горестный миг. Обратим сердца свои к ним и положимся на их мудрость.

Обе женщины присели, тревожно вглядываясь в изображения божеств, видневшиеся на стенах и мебели каждая молилась на свой лад, прося помощи и наставления.

Наконец, подняв голову, Кемма спросила:

– Снизошло ли на тебя, царица, озарение:

– Нет, – отозвалась Рима, – тьма вокруг. Одно лишь внушили мне боги: если мы останемся тут, лживые сановники и жрецы непременно схватят нас и выдадут Апепи; я думаю, их подкупили. А что сказали боги тебе, Кемма?

– Госпожа, мне почудилось, будто царицы Неба, покровительницы этого царственного дитя, – Исида и Хатор, которым я служу, – прошептали мне: «Бегите, бегите скорее, и подальше!»

– Ах, Кемма, куда нам бежать? Где царице Юга и маленькой дочери ее, царевне Египта, скрыться от соглядатаев Апепи? Не в этих же местах; здесь всякий, будучи в страхе или подкуплен, предаст нас.

– Нет, госпожа, не на Юге, – на Севере, где никто не подумает нас искать, ибо лев не ждет антилопу близ собственного логовища. Слушай же, царица. Есть один благочестивый старец по имени Рои, брат моего деда; он происходит от древней ветви рода фиванских царей. Девочкой я часто навещала его; по милости богов он сделался пророком тайного Братства, названного Общиной Зари, а обосновалось оно близ пирамид Мемфиса. Он сам и собратья его обладают большой властью, живя там уж лет тридцать или более; никто не дерзает теперь приблизиться к пирамидам, и менее всего – гиксосы: им известно, что там являются призраки.

– Призраки? – встрепенулась Рима.

– Идет молва, будто там иногда появляется прекрасная женщина с обнаженной грудью; быть может, это Ка одной из тех, кто погребен в тех местах, где живет мой родич, либо это призрак из мира мертвых, либо дух самого Египта, принявшего женский облик, – неизвестно. Но когда опускается ночь, ни один храбрец не отважится подойти к тем древним пирамидам.

– Почему же? С каких пор мужчины стали страшиться красивой женщины, обнажившей грудь?

– Потому, царица, что, увидя ее красоту, они лишаются разума и бродят в пустыне, пока не погибнут. А если кто-нибудь последует за ней на вершину самой большой пирамиды, то падает и разбивается насмерть.

– Ах, пустые это сказки, Кемма. К чему ты все это мне говоришь?

– Госпожа, мы могли бы добраться до тех усыпальниц и жить в безопасности у моего родича, пророка Рои. Никто не смеет даже приблизиться к гробницам, лишь изредка забредает какой-нибудь юный глупец, жаждущий увидеть прекрасную тень, но встречает смерть или, взглянув на красавицу, теряет разум. Даже жители пустыни, дикие бедуины, ставят свои шатры не ближе чем в миле, а то и дальше от пирамид; цари гиксосов и подданные их считают это место проклятым: там нашли смерть двое их царевичей; за все золото Сирии никто не решится отправиться к тем пирамидам. Страшатся они и колдовских чар, какими владеют члены Братства, ибо оно под защитой духов и поклялось не наносить никакого урона гробницам и пирамидам. Такова легенда, и рассказываю я тебе лишь то, о чем сама слыхала, хотя, наверное, очень многого и не знаю.

– Похоже, там мы сможем хоть немного передохнуть, – оживилась Рима, – во всяком случае, до поры, пока мы не устроим побег в Вавилон, где мой отец, конечно же, с радостью примет нас. Но как попасть туда, с младенцем на руках, когда вдоль границ идут сражения, а воспользоваться путем через Аравийскую пустыню мы не в силах? Однако можем ли мы быть уверенными, Кемма, что твой родич окажет нам милость и оставит у себя? А если и оставит, как нам добраться туда?

– Первый вопрос твой, царица, разрешить просто. Как ни покажется это странным, но как раз сегодня я получила послание от благочестивого Рои. Шкипер судна, что везло зерно из Мемфиса в Фивы, доставил мне его. Этот шкипер сказал, что зовут его Тау.

– Где ты встретила его и что он сказал, Кемма?

– Прошлой ночью, царица, мучимая страхом за тебя и девочку, не могла я заснуть; еще до рассвета я поднялась и вышла в дворцовый сад, чтобы встретить восход солнца и вознести молитвы богу Ра, когда он явит свой лик в небесах. Туман стал редеть, и увидела я, что не одна там, ибо неподалеку стоял рослый человек, похожий на матроса, – так он был одет; прислонясь к стволу пальмы, он глядел на Нил, там неподалеку от берега виднелось торговое судно. Человек этот обратился ко мне и сказал, что ждет, покуда рассеется туман и подымется ветер, тогда корабль двинется к гавани, куда должен доставить свой груз.

На мой вопрос, откуда он, матрос тот отвечал, что с разрешения правителя белостенного Мемфиса и градоначальника Фив ведет он торговлю между двумя этими городами. Пожелав ему благой судьбы, я собралась уже уйти, чтоб сотворить свою молитву где-нибудь в другом месте, но он сказал: «Прошу тебя, помолимся вместе; мое имя Тау, я тоже поклоняюсь богу Ра; вон, гляди, и сам он явился». И он подал мне знак, который я, будучи жрицей, поняла.

Когда мы кончили молиться и я снова собралась уходить, Тау спросил у меня, что нового в Фивах и правда ли, будто царица Рима скончалась от горя, потеряв супруга, погибшего в битве, или даже, как говорят некоторые, убита вместе с младенцем. Я уверила его, что все это ложь, чем, как мне показалось, он был несказанно обрадован; вознеся благодарение богам, он добавил, что законной наследницей трона Египта – и Нижнего, и Верхнего, – несомненно, стала царевна Нефрет. Я удивилась, откуда знает он это имя. «Один ученый человек, – отвечал он, – открыл мне его, тот благочестивый отшельник, кому признаюсь я в своих прегрешениях – которых, увы, не счесть; отшельник этот живет в пустыне близ великих пирамид, среди гробниц. За царственным младенцем, сказал он мне, ходит его родственница, по имени Кемма, – она также из знатной семьи. Если удастся мне разыскать ее в Фивах, должен я передать ей то, что не решился бы доверить письму».

Тут шкипер Тау смолк и пристально посмотрел на меня; я спокойно встретила его взгляд, размышляя, не расставляет ли он ловушку для меня.

«Тау, – сказала я, – если это послание передашь ты другой женщине, беды не миновать. В Фивах многие носят имя Кемма. Как узнаешь ты, что нашел ту, кто нужен тебе, и действительно ли женщина, на которую тебе указали, ухаживает за царевной?»

«Не так это трудно, как кажется, госпожа. Благочестивый старец вручил мне половину лазуритового амулета, на котором вырезаны слова заклинания или молитвы. Он пояснил мне, что там написано: «Пусть вечно живущий Ра защитит обладателя сей святыни в последнюю ночь его. Пусть тот, кого она хранит, ступит в ладью Ра, и…» – тут надпись обрывается, – продолжал шкипер, – но госпожа Кемма, добавил старец, знает ее до конца». – И Тау вновь взглянул на меня.

«А не так ли продолжается надпись на амулете, – спросила я, – «и пусть бог тот благополучно доставит тебя к Осирису, а он усадит того, кто находится под защитой богов, за свой стол и пребудет он с ним на пиру вечно»?»

«Да, – отвечал Тау, – мне кажется, все это так или почти так, как говорил благочестивый отшельник. Память у меня слаба, – я не доверяю ей, особенно если речь идет о молитвах или божественных писаниях. Но если и тебе, незнакомка, магические слова известны до конца, похоже, вещица эта ничего не значит, ибо такую носят тысячи людей от Фив до моря. Та, кого я должен найти, не только знает заклинанье, у нее вторая половина талисмана; да как сыскать ту женщину, ума не приложу. Не возьмешься ли ты помочь?»

«Может быть, и возьмусь, – отвечала я. – Покажи-ка мне амулет, Тау».

Шкипер оглянулся, чтобы удостовериться, одни ли мы. Затем сунул руку под одежды и вытащил половинку старинной пекторали[158], покрытой резной надписью; прикрепленная к шнурку, сплетенному из женских волос, она висела у него на шее. Каменная плитка была сломана или распилена посередине, край ее получился неровным, с выступами и впадинами. Едва взглянув на нее, я сразу поняла, что именно ее вторую половину много лет назад отшельник Рои и еще один родственник дали мне, велев прислать ее, как только мне понадобится их помощь. Вынув вторую часть пекторали, висевшую у меня на груди, я приложила ее к той, что держал Тау. И – о боги! – они слились воедино; твердый камень совсем не стерся за это время.

Тау глянул на талисман и кивнул:

«Странно, что я так случайно повстречал тебя, Кемма. Удивительно! Однако боги знают свое дело, нам ли печься о таких чудесных совпадениях? Но, как знать, быть может, существует еще одна половинка, что подойдет к первой, данной мне? Прежде чем мы поведем разговор дальше, расскажи мне о том, кто дал тебе часть талисмана; где он обретается и все прочее, что тебе известно».

«Его зовут Рои, – отвечала я, – а прежде звали Рои, сын царя, хотя царь тот скончался много лет тому назад; теперь он, как и ты сказал, близ пирамид в большой Общине. Он священнослужитель, пророк, облик его прекрасен, а речь мягка; у него длинная борода и седые волосы. В темноте он видит, подобно кошке, ибо долгие годы провел в подземном храме; колени его сделались тверже подошв странника, оттого что вечно, коленопреклоненный, творит он молитвы. Оставшись же один, он подолгу совещается со своим двойником Ка, пребывающим неотступно рядом; порой вопрошает он и других духов, сообщающих ему обо всем, что происходит в Египте.

Таков был он много лет тому назад; таким был и нрав его в ту пору, когда передал он мне эту половину амулета; что же сейчас делается там, мне неизвестно».

«Да, госпожа, слова твои звучат правдиво. Довольно правдиво, хотя ныне уж немного волос сохранилось на голове благочестивого Рои; худ стал он чрезмерно, теперь не назовешь его красивым, обличьем своим напоминает он теперь старого ястреба, едва живого от голода. Но сомнений нет: мы с тобой говорим об одном человеке, и амулет, части которого мы соединили воедино, служит тому подтверждением. Так вот кого, госпожа, я встретил случайно, – совсем случайно! – ожидая на том самом месте, что указал мне благочестивый Рои. Слушай же его посланье».

И тут, царица, весь облик шкипера преобразился: предо мною стоял уже не простой, беззаботный человек, а тот, чьи слова скрывали горечь; движения его стали резкими и стремительными. Улыбка и мягкое выражение сошли с его лица, внезапно властность и нетерпение отразились на нем; теперь это было лицо человека, которому предстояло исполнить нелегкое дело, от коего зависела его честь.

«Слушай меня, воспитательница царского дитя, – начал он. – Царь, кого ты некогда держала на коленях, лежит в могиле, сраженный копьями гиксосов. Хотела бы ты увидеть, как девочка, которой он даровал жизнь, и женщина, родившая ее, последуют той же дорогой?»

«Вопрос звучит нелепо, Тау, – ответила я, – в какую бы сторону ни направили они свои стопы, туда я и буду сопровождать их».

«Я знал, что даже ради собственного спасения ты не оставишь их. Но опасность велика. Вас сговорились схватить, всех трех; благочестивому Рои было сообщено об этом. Предатели, участники заговора – здесь, в городе. Быть может, завтра или через день они объявят царице, что ей грозит беда и что они хотят укрыть ее в надежном месте. Поверит она им, так скоро убедится, – коли доживет, – что у Апепи нет места надежнее тюрьмы в Танисе; ну а потом, поняла ты?.. Не поверит, ее с младенцем силой доставят к гиксосам».

Я кивнула согласно:

«По всему видно, время не ждет. Что же ты посоветуешь сделать, о посланец Рои?»

«Сейчас я отправлюсь в город и передам груз купцам, что ожидают его. На барке есть беглецы из Сиута, крестьяне, спасающиеся от гиксосов. Их трое: женщина средних лет. Лицом и фигурой напоминающая тебя, Кемма, – я выдаю ее за сестру; а красивая молодая женщина с девочкой месяцев трех от роду именуется моей женой. Так я скажу о них чиновникам по прибытии к причалу. Женщины эти не станут задавать вопросов. Легко найдут они здесь новых друзей, покинув барку, их места освободятся. Ты понимаешь меня, Кемма?»

«Если я правильно тебя поняла, ты предлагаешь царице с малюткой и мне занять места этих женщин? Но когда и как?»

«Мне сказали, Кемма, что сегодня вечером в городе начнется праздник бога Нила; чествуя его, сотни людей выплывут в лодках на середину реки, держа факелы и распевая благодарственные гимны. Чтобы не столкнуться с ними, я намерен привести барку назад, в эту гавань, – мне ведь еще до восхода предстоит отправиться вниз по реке, как только подует южный ветер. Быть может, я случайно увижу двух крестьянок вместе с малюткой тут, среди пальм, за час до явления бога Ра?»

«Возможно, господин. Только скажи, где окончится путешествие, если все произойдет так?»

«Под сенью Великих Пирамид, госпожа, где благочестивый человек, имя которого нам известно, ожидает вас; хотя, как он говорит, жилище его бедно, но там вы будете в безопасности».

«И я думала о том же, Тау. Но побег таит в себе большую опасность; да и не ловушка ли это? Как мне удостовериться, не подкуплен ли ты гиксосами либо фиванскими изменниками, не послан ли, чтобы обречь нас на гибель?»

«Мудрый вопрос, – отвечал он. – Но тебе передано послание, амулет служит порукой верности его, и вот моя клятва священным именем, что я приношу; нарушив ее, я обреку себя на вечные муки. Все же вопрос твой мудр, ибо опасность очень велика, и, клянусь богами, я не знаю, как ответить иначе!»

Мы постояли так некоторое время, глядя друг на друга; сердце мое полнилось сомнением и страхом. Если мы окажемся во власти этого человека, что приключится с нами? Или, скорее, с тобой, царица, и царственным младенцем, так как о себе я всегда заботилась мало.

– Я знаю, милая Кемма, – отвечала Рима. – Но вернемся к твоему рассказу. Что же последовало далее?

– Так вот, царица. Вдруг мне показалось, что Тау чем-то встревожен.

«Тут пустынно и покойно, – сказал он, – и все же мне кажется, что за нами следят».

От берега, царица, нас отделяла единственная пальма, и стоит она на открытом месте, за ней мы укрылись, когда завели разговор, ибо так нас было не видно с реки и я знала, что никто не сможет подслушать наш разговор. Слева, неподалеку, находится старая часовня, на крыше которой высится полуразрушенное изваяние какого-то бога; говорят, что часовня эта некогда служила входом в ныне исчезнувший храм; ты не раз бывала в этой часовне, царица.

– Я знаю ее, Кемма.

– Утренний туман наполовину застилал часовню; но Тау, хотя она все же стоит в отдалении, почему-то пристально вглядывался в нее; и вдруг туман исчез, будто подняли тонкое покрывало: взглянув туда же, куда смотрел шкипер, я заметила, что часовня отнюдь не пуста. Там, царица, будто погрузившись в молитву, стоял на коленях старец. Он поднял голову, и свет упал на его лицо. Боги! Это был сам благочестивый Рои, мой родич; он несколько изменился с тех пор, как я видела его, когда он отдал мне обломок амулета, но я не сомневалась – сам Рои оказался в часовне.

«Похоже, госпожа Кемма, здесь тоже есть отшельник, как и в краю пирамид, – сказал Тау, – и, мне кажется, я его узнаю. Да не благочестивый ли это Рои, госпожа Кемма?»

«Он и никто другой, – сказала я. – Почему ты не открыл мне, что привез Рои на своем корабле? Мне не пришлось бы мучиться сомнениями. Я поговорю с ним немедля».

«Да, побеседуй с ним, госпожа Кемма, успокой свое сердце, и тебе станет ясно, верный я человек или нет».

Я быстрым шагом пошла к часовне. Она была пуста! Благочестивый Рои исчез, хотя, кажется, там не было уголка, где он смог бы укрыться.

«Деяния отшельников и святых непостижимы для нас, госпожа Кемма, – промолвил Тау. – И разве ты не знаешь, что из всех людей только они, вернее, некоторые из них, могут пребывать одновременно в разных местах? А теперь скажи мне, встречу ли я вас сегодня вечером у этой часовни?»

«Да, – отвечала я, – думаю, ты найдешь нас здесь. Конечно, если царица даст согласие и ничто нас не задержит – ни смерть, ни путы. Но постой! Где взять нам одеяния селянок? Во дворце ничего подобного нет; а послать кого-то, чтобы купить, – это может вызвать подозренье: ведь с царицы не спускают глаз».

«Благочестивый Рои предусмотрителен, – отвечал Тау, улыбнувшись, – а может быть, и я тоже; не важно, кто из нас».

Он шагнул на то место, где я поначалу заметила его, и вытащил из-за камня какой-то сверток.

«Возьми вот это, – сказал он. Здесь все, что надо; одежды чистые, хотя и простые, обрядить в них безопасно даже царское дитя. Прощай, госпожа, туман рассеялся, я должен идти. Дух благочестивого Рои да будет рядом не только со мной: умея находиться одновременно в разных местах, он поведет и охранит и вас также, можешь в этом не сомневаться. Завтра за час, нет, за два часа до рассвета я вернусь сюда, чтобы встретить свою сестру и жену с младенцем».

Затем он исчез, а я в глубоком раздумье вернулась во дворец. Я решила ничего не говорить тебе, царица, покуда не узнаю, что боги ответили на твои молитвы сегодня.

– Ты посмотрела, что в свертке? – спросила царица.

– Да, – отвечала Кемма, – в нем все, о чем говорил Тау: два плаща и другие одежды, что обычно носят крестьянки, отправляясь в дорогу. Они будут впору тебе и мне, а для крошки припасена теплая одежда.

– Дай взглянуть, – промолвила царица.

Глава III Побег

Они расположились в личных покоях дворца. Воины охраняли внешние врата; им полагалось стоять на страже, ибо признанные знаки царской власти еще окружали царицу Риму; около дверей, ведущих в ее покои, стоял великан-нубиец Ру[159], который прежде служил телохранителем царя Хеперра; это он, зарубив боевым топором шестерых гиксосов, вынес тело своего владыки с поля сражения, перекинув через плечо, подобно тому как гиксосы носят зарезанного барашка.

Царица и Кемма осмотрели одежду, которую доставил им посланец Тау, и надежно спрятали. У люльки, где спала маленькая царевна, женщины принялись обсуждать свое положение.

– Твоя затея очень опасна, – сказала царица. Она в беспокойстве ходила взад-вперед, бросая то и дело тревожные взгляды на спящую дочь. – Ты умоляешь меня бежать в Мемфис, а это все равно что броситься в пасть гиене. Ты склонна поступить так потому лишь, что прибыл посланец твоего родича – отшельника, верховного жреца или пророка какой-то тайной Общины, но, может быть, он давным-давно умер, а его именем пользуются как приманкой на крючке, чтобы изловить нас.

– Но амулет, царица! Взгляни, как плотно прилегает один его скол к другому, как сливаются концы белой прожилки на камне, проходя от одного края до другого.

– Сомнения нет, половинки твоего амулета соединились. Сомнений нет и в том, что они составляют единое целое. Но подобные священные предметы – не тайна, о них много кому известно. Возможно, кто-то прознал, что Рои отдал тебе половинку талисмана и выкрал вторую часть его, чтобы обмануть тебя, предложив тайное убежище среди гробниц. Кто этот Тау, о котором прежде ты и слыхом не слыхивала? Как удалось ему так легко разыскать тебя? Отчего вправе он появляться здесь и покидать Фивы без допроса – он, кто прибыл из Мемфиса, а значит, держит все нити заговора в своих руках, если таковой существует?

– Не знаю, кто он, – отвечала Кемма. – Я знаю лишь одно: когда те же сомнения мелькнули у меня, Тау явил мне самого Рои, чтоб доказать истинность своих слов; и тогда только я поверила ему.

– Ах, Кемма, разве сама ты, подобно своему родичу, не жрица, с детства посвященная во все тайны и волшебства Египта? Разве не привиделись тебе богини Исида и Хатор, благословившие мое дитя? Ведь о таких чудесах мы знаем лишь из старинных преданий, что рассказывают об особах царского рода. Почему никто более не видел этих богинь?

– Почему же они привиделись и тебе? – сдержанно спросила Кемма.

– Сон есть сон. Зачем придавать смысл тому, что испокон веков прилетает и исчезает, когда мы спим, роясь вокруг, подобно мошкаре, готовой исчезнуть во тьме, откуда явилась? Не надо искать в нем знамений; то же, что видело недремлющее око, – совсем другое дело: это либо нечто, возникающее от безумия, либо сама явь. Теперь же тебя посетило еще одно видение ты узрела старца, который, если даже он жив, находится далеко; и на этом зыбком облаке ты склоняешь меня найти надежное пристанище. Как поверить, что ты не потеряла разум, когда мудрецы моей страны полагают, что большинство из нас утратило его. Ты зришь богов, но существуют ли они? А если да, то чем египетские боги отличны от вавилонских, а те – от богов Тира?[160] Если боги существуют, почему они все разные?

– Оттого, что все люди разные, царица, и каждый народ облачает богов в свои одеяния; ведь даже мужчины и женщины одеты по-разному.

– Может быть, может быть! Но слова незнакомца и видение – не слишком ли этого мало, когда сама жизнь брошена на чашу весов, да и корона Египта. Не могу я с ребенком ввериться этому человеку, иначе мы обе вскоре ляжем на дно реки или окажемся в одной из темниц гиксосов. Лучше остаться нам здесь, ваши боги защитят нас. Здесь не менее надежно, чем подле пирамид Мемфиса, да еще хорошо, если мы доберемся туда живыми. А если нам велено отправиться в путь, да пошлют боги какой-то знак; у них еще есть время спуститься с Небес.

Так говорила царица Рима, терзаемая сомнениями и отчаянием. Кемма, не решаясь возражать, согласно кивала головой.

– Пусть будет так, как угодно царице, – наконец сказала она. – Когда боги пожелают, они укажут нам путь к спасению. Если же они безучастны к нашей судьбе, стоит ли нам куда-то стремиться – все равно будет так, как захотят боги. А теперь госпожа, не время ли нам подкрепиться и отдохнуть, однако спать мы не станем, покуда не минует тот час, когда нам указано подняться на корабль Тау.

Они отужинали, затем, взяв светильник, Кемма обошла весь дворец: странная тишина поселилась здесь. Казалось, все покинули его, один лишь старый немощный раб повстречался Кемме, он объяснил ей, что люди ушли на праздник бога Нила, кататься на лодках.

– Да нешто в прежние годы могло случиться такое? – проворчал он. – Кто это слыхивал, чтобы те, кому положено охранять Ее Величество, покинули дворец и знай себе веселятся где-то? Но с той поры, как благой бог Хеперра убит в сражении собаками-гиксосами, похоже, все переменилось. Никто не помышляет о службе; все думают только о себе и о том, чтобы урвать побольше. А деньги уплывают, госпожа Кемма, деньги-то уплывают! Большие деньги передают из рук в руки, я тут в своем углу все вижу. Откуда они – я не знаю. Даже и мне предлагали, за что – не ведаю, но я отказался; к чему они старику, которому вот уже пятьдесят лет все довольствие идет из казны, да к тому же я всегда получал и зимнюю и летнюю одежду!

Кемма молча смотрела на него, словно о чем-то раздумывая, затем сказала:

– Конечно, мой старый друг, тебе деньги ни к чему; я ведь знаю, ты уж приготовил себе гробницу. Скажи, ты, наверное, знаешь все дворцовые двери, да и ворота тоже?

– Каждую знаю, госпожа Кемма, все входы и выходы. Когда я был покрепче, мне-то и полагалось закрывать их, и у меня даже сохранились вторые ключи; никто не отобрал их у меня, и до сих пор я помню, какой нрав у каждого замка.

– Тогда, друг, наберись-ка снова сил, даже если это будет твое последнее деяние; пойди, закрой все двери и ворота, задвинь засовы, а ключи принеси мне в царские покои. Мы хорошенько проучим тех, кто ушел без разрешения: двери окажутся запертыми, и до восхода солнца им негде будет проспать свой хмель.

– И то верно, госпожа Кемма, стоит проучить их хорошенько. А я достану ключи, обойду дворец, как когда-то, и задвину засовы; каждый из них я нарек в честь одного из владык потустороннего мира, чтобы не забыть, какой из них идет за каким. Да, сейчас же засвечу свою лампаду и пойду, будто я снова молод, а жена с малышами ждут, когда я вернусь домой.

Спустя полчаса старик появился в царских покоях и доложил, что все входы во дворец заперты. С удивлением он добавил, что все ворота и двери были настежь, и он не увидел ни одного ключа.

– Они позабыли, что у меня вторая связка, – усмехнулся старик, – да к тому же я знаю, как закрывать внутренние засовы; они думают, будто я, старый глупец, только и гожусь, чтобы приготовить ванну бальзамировщику. А вот и ключи, госпожа Кемма; отдаю их тебе с радостью, уж очень они тяжелы для меня. Обещай только не проговориться, что это я закрыл двери и оставил этих бездельников ночевать на холоде. Если тайна откроется, они изобьют меня завтра. Вот если бы у вас нашлась чашечка вина для меня!

Кемма налила старику вина, смешав с водой, чтобы напиток был не слишком крепким.Затем Кемма попросила его пройти в домик у ворот царских покоев и внимательно следить, не идет ли кто; ему следовало тогда сообщить об этом Ру, который нес стражу перед лестницей, что вела в прихожую царских покоев.

Ободренный вином и радуясь, что жизнь его вновь нужна кому-то (хотя толком и не понимая, что происходит), старик пообещал все исполнить.

Затем Кемма открыла свои подозрения великану Ру; тот выслушал ее, кивая головой и поправляя на своем могучем теле панцирь из бычьей шкуры. Он проверил, легко ли дротики вынимаются из колчана, остро ли лезвие боевого топора. В нишах стены он затем расставил лампады, чтобы они осветили тех, кто вздумал бы подняться по лестнице, сам же Ру, стоя наверху, оставался в тени.

Когда приготовления были завершены, Кемма вернулась к царице, но не сказала ей о них ни слова; Рима, задумавшись, сидела у постели малютки.

– Зачем тебе копье? – удивилась царица, увидев Кемму.

– На него очень удобно опираться, а при случае сгодится и для другого. Будто вокруг все и тихо, но эта зловещая тишина и тревожит меня. Кто знает, может быть, еще до рассвета в этом безмолвии мы услышим голоса богов, которые укажут нам, пойти ли на барку Тау или остаться здесь.

– Странная ты женщина, Кемма, – отвечала царица, вновь погружаясь в раздумья; затем она уснула.

Но Кемма не спала; в тревоге она то и дело бросала взгляд на занавес, который отделял ее от лестницы, где нес стражу Ру. Наконец в тревожной тишине ночи, которая изредка прерывалась лишь тоскливым воем собаки, ибо чуть не все население города отправилось на праздник, Кемме послышался шум: кто-то тряс двери или ворота дворца, пытаясь войти. Неслышно поднявшись, она подошла к занавесам, за которыми на верхней ступени лестницы сидел Ру.

– Ты заметил что-нибудь? – шепотом спросила она.

– Да, госпожа, – ответил нубиец. – Какие-то люди хотят войти в ворота, а они заперты. Старый раб доложил, что они идут, а потом убежал, чтобы где-то спрятаться. Подымись-ка на башенку, что над этой дверью, и скажи, видишь ли ты что-нибудь.

Кемма по узкой темной лестнице поднялась на кровлю пилона, находившуюся в тридцати локтях от земли; на то место, где полагалось быть стражнику. Площадку окружала зубчатая стена с бойницами, сквозь которые можно было метать копья или стрелять из лука. Луна ярко сияла, озаряя дворцовые сады и весь город серебристым светом; реки не было видно из-за крыш, хотя отдаленные возгласы веселившихся горожан доносились до Кеммы – она знала, что люди эти вернутся лишь с восходом солнца.

В тени у ворот Кемма заметила группу людей, видимо совещавшихся о чем-то. Когда они вышли на свет. Кемме удалось пересчитать их. Их оказалось восемь, и все были вооружены – лунный свет играл на копьях. Они, видимо, приняли какое-то решение и теперь двинулись через пустой двор к дверям царских покоев.

Кемма сбежала по лестнице вниз.

– Если б я стоял там, – сказал Ру, – я проткнул бы кого-то из этих ночных птиц еще до того, как они подойдут к дверям.

– Не надо, – отвечала Кемма, – быть может, они пришли с добрыми вестями; или это воины, которые станут охранять царицу. Пусть они обнаружат чем-то свои намерения.

Ру кивнул:

– Та старая дверь не из самых крепких. В ней легко пробить брешь, и стычки не избежать, – один против восьмерых, госпожа Кемма. А если со мной что случится? Есть ли еще здесь выход, через который царица с девочкой могли бы спастись?

– Нет, двери, что ведут в зал Совета, заперты; я уже пыталась открыть их. Остается только прыгнуть с задней стены дворца, но как спрыгнуть с девочкой на руках? Поэтому, Ру, с тобой ничего не должно случиться: молись, боги придадут тебе сил и ума.

– Сил у меня хоть отбавляй, а вот ума, боюсь не хватает. Я сделаю, что могу, и пусть Осирис будет милостив к тем, кого поразит мой топор.

– Слушай меня, Ру. После того как ты перебьешь этих змиев или обратишь в бегство, приготовься следовать за нами и не выражай удивления, если вместо царицы и придворной ты увидишь двух крестьянок с ребенком на руках.

– Меня нелегко удивить, госпожа, а фиванцев я видеть не могу с тех пор, как пал благой бог, господин мой Хеперра, и все эти гордецы вступили в сговор с Апепи. Но куда вы собрались бежать?

– У царского причала нас должен ждать корабль; Тау, кормчий его, встретит нас в часовне за два часа до восхода солнца, так что осталось уж немного времени. Ты знаешь это место.

– Знаю. Ш-ш-ш! Я слышу шаги…

– Говори с ними как можно дольше, Ру; нам надо еще кое-что сделать.

– Дел еще много, – согласился Ру, и Кемма скрылась за пологом.

Приход Кеммы разбудил царицу.

– Твои боги не явились, – сказала она, – и не подали знака. Видно, судьба предназначила нам остаться здесь.

– Царица, похоже, боги или демоны уже направляются сюда. Смени свои одежды. Молчи, не надо слов; молю тебя, делай, как я скажу.

Рима, глянув в лицо Кеммы, повиновалась. В мгновение ока все было готово; обе женщины облачились в крестьянский наряд и сменили одежду девочки. Затем Кемма побросала в суму старинные драгоценности, регалии древних царей Египта, и немного золота.

– Все эти знаки царского достоинства, короны и скипетры, жемчуг и золото, что ты так бережно собрала, будет тяжело нести, Кемма; ведь у нас с тобой есть еще драгоценность, которую необходимо оберегать прежде всего! – И царица бросила взгляд на малютку.

– Есть человек, который понесет ее, царица, – тот, кто вынес с поля сражения нашего государя Хеперра. А если и он не сможет, какая разница, у кого окажутся сокровища царей Юга.

– Ты полагаешь, что наша жизнь в опасности, Кемма?

– Да, так оно и есть.

Огонь вспыхнул в глазах Римы и, казалось осветил ее прекрасное, горестное лицо.

– Лучше нам умереть, – проговорила она. – А ты, друг мой, думала ли когда-нибудь о том прекрасном мире, что лежит за вратами смерти; блаженство, покой, вечность; если этого и нет – глубокая темень бесконечного сна? Жизнь! Я устала от нее и бросилась бы навстречу опасности. Но ведь есть еще дитя, мною рожденное, наследница престола Египта, и вот ради нее…

– Да, – спокойно отвечала Кемма, – ради нее!

За дверью, скрытой занавесом, послышались громкие возгласы:

– Откройте!

– Попробуйте открыть сами. Но смерть ждет тех, кто вздумает оскорбить Ее Величество, царицу Египта, – глубоким гортанным голосом отвечал Ру.

– Мы пришли, чтобы проводить царицу с царевной к тем, кто станет надежно охранять их! – выкрикнул кто-то из-за двери.

– Не смерть ли станет охранять их? – отозвался нубиец.

На мгновение наступила тишина. Затем раздался грохот, послышались гулкие удары топоров, но дверь не поддавалась. Тогда в дверь принялись бить чем-то тяжелым, возможно большим бревном, и скоро створки ее, сорванные с петель, рухнули на пол.

Рима, подхватив малютку, бросилась в темный угол покоев. Кемма тоже мгновенно скрылась за пологом, держа в руке копье. Вот что представилось ее взору.

Великан-нубиец стоял на верхней ступени лестницы в тени, так как свет лампад, помещавшихся в нишах, устремлялся вниз. В правой руке Ру держал копье, левая сжимала рукоять боевого топора и небольшой щит из кожи бегемота. Грозно высился он у входа в покои царицы.

Но вот какой-то высокий человек с мечом в руке прыгнул на поваленную дверь, и лунный свет засверкал на его оружии. Мелькнуло копье, человек этот рухнул бесформенной грудой, и доспехи его проскрежетали по бронзовым петлям двери. Его оттащили в сторону. В пролом бросилось несколько человек. Ру перекинул топор в правую руку, наклонился вперед и, прикрыв голову щитом, застыл в ожидании. На щит посыпались удары. Снова обрушился на кого-то топор нубийца, и еще один из нападающих, обмякнув, упал. Ру громко запел боевую песнь своего народа, разя нападавших ударами безжалостного топора. Но пришельцы с безрассудством отчаяния продолжали наступать. Впереди их, возможно, ожидала смерть, но и в случае отступления они, наверное, не избежали бы смерти от рук соучастников заговора. Одному Ру было трудно оборонять широкую лестницу. Кто-то проскользнул под его рукой и спрятался в складках занавеса, наблюдая за происходящим. Кемма увидала его лицо. То был фиванский сановник, который прежде сражался вместе с Хеперра, а теперь, подкупленный, предался гиксосам. Гнев охватил Кемму. Бросившись вперед, она что было сил вонзила копье ему в горло. Тот упал, Кемма наступила на тело ногой и воскликнула:

– Умри, пес! Умри, предатель!

На лестнице схватка стихла. Вскоре показался улыбающийся Ру; он был весь в крови.

– Все мертвы! – крикнул он. – Только один бежал. Где этот негодяй, что проскользнул мимо меня?

– Здесь, – отвечала Кемма, указав на бездыханное тело.

– Хорошо, очень хорошо! – воскликнул Ру. – Теперь я стану думать о женщинах лучше, чем прежде. Но поторопимся! Одна собака спаслась – она созовет всю свору. Это что – вино? Позволь мне глотнуть. И разыщи какой-нибудь плащ. В таком наряде я не смею явиться перед царицей.

– Ты ранен? – спросила Кемма, подавая ему чашу с вином.

– Нет, ни одной царапины! И все же мне не подобает быть в таком виде, хотя на мне кровь предателей. То месть богов! Пью за преисподнюю, куда они попали! Одеяние это мне не по росту, да ладно, оно еще послужит. Что за мешок ты даешь мне?

– Не спрашивай. Понесешь его ты, Ру. Теперь из воина ты обратился в носильщика. Держи его, славный Ру, да не потеряй: в нем короны Египта. Идем, царица, топор Ру освободил нам путь.

Рима, державшая ребенка на руках, отшатнулась, увидев залитую кровью лестницу. Дрогнувшим от ужаса голосом она произнесла:

– Вот знамение ваших богов, Кемма. – Она показала на кровь, залившую пол и стены. – А вот посланцы их. Взгляни на них. Я знаю их в лицо. Они были друзьями и воинами покойного Хеперра, моего господина. Зачем ты, Ру, убил друзей фараона; они ведь пришли, чтоб отправить меня и мое дитя в безопасное место?

– Да, царица, – вмешалась Кемма, – под сень смерти или тюрьмы Апепи.

– Не верю, женщина, и не желаю идти за тобой, – проговорила разгневанная Рима. – Спасайся, если хочешь, делай, что пожелаешь, запятнанными кровью руками; я же с моим дитя остаюсь здесь.

Кемма глянула на царицу и в раздумье опустила глаза.

– Прикажи, и я понесу ее на руках, – шепнул ей нубиец.

В этот миг взгляд Кеммы упал на тело сановника, которого она поразила собственной рукой; на глаза ей попался свиток папируса, наполовину торчавший из-под панциря. Кемма наклонилась и подняла папирус. Она принялась быстро читать – этому ее выучили хорошо. Послание предназначалось убитому сановнику и его сотоварищам. Скреплен папирус был печатями верховного жреца и других лиц.

Послание гласило:

«Во имя всех богов и ради блага Египта приказываем тебе задержать Риму – вавилонянку, супругу благого бога, царя, коего нет более, а равно и дитя ее, наследную царевну Нефрет, и доставить их к нам живыми, если удастся, дабы затем переправить оных царю Апепи, как мы поклялись в том. Прочти и повинуйся».

– Знаешь ли ты египетское письмо, царица? – спросила Кемма. – Здесь кое-то имеет отношение к тебе.

– Прочти, – отвечала Рима безучастно.

Кемма внятно прочла приказ, чтобы смысл слов проник в сознание царицы.

Выслушав, охваченная трепетом Рима прижалась к Кемме.

– О, зачем явилась я в эту землю предателей? – простонала Рима. – Лучше б мне умереть!

– Это и случится, если ты задержишься здесь, хотя бы ненадолго, царица, – с горечью сказала Кемма, – пока что мертвы предатели или некоторые из них; о проделках их расскажи Хеперра, нашему господину. Идем. Поспешим, в Фивах еще есть негодяи.

Но Рима без чувств опустилась на пол. Кемма успела подхватить малютку и взглянула на Ру.

– Так-то лучше, – сказал великан, – царица теперь слова не скажет, и я просто понесу ее. Но что делать с мешком? Не лучше ли бросить его? Жизнь-то подороже всех корон.

– Нет, Ру, клади его мне на голову – так крестьянки таскают свою ношу. Я буду придерживать его левой рукой, а правой понесу ребенка.

Нубиец помог Кемме, а затем легко поднял царицу – силы ему было не занимать. Так они спустились по лестнице, переступая через тела, и вышли из дворца. Их окутала ночь.

К пальмам надо было идти по открытому пространству. Девочка тихо плакала; Кемма, кутая ее в свой плащ, старалась заглушить слабый голосок. Ноша тяжело давила голову, острые края драгоценностей, украшавших короны и скипетры, впились в лоб, но Кемма шла вперед. Оказавшись в тени пальм, на мгновение она задержала шаг, чтобы перевести дух, и оглянулась. Какие-то люди – их было много – бежали к дверям царских покоев.

– Не следовало нам медлить, – прошептал Ру. – Скорее вперед!

Они двинулись дальше, но вот перед ними возникла разрушенная часовня. Кемма, шатаясь, подошла к ней и опустилась на колени: силы покинули ее.

– Пока не придет помощь, останемся здесь, – сказал Ру. – Двух полуживых женщин я еще смог бы унести, и даже мешок на голове. Но девочка… Ведь это царевна Египта. Даже ценой чьей-то смерти ее надо спасти.

– Да, – еле выговорила Кемма. – Брось меня, спасай девочку. Возьми ее и мать и ступай к реке. Быть может, лодка уже там.

– А может, и нет, – проворчал Ру, оглядываясь.

Послышались шаги, из-за пальмы появилась фигура Тау.

– Вы пришли чуть раньше, госпожа Кемма, – сказал он. – Но, к счастью, я тоже, и даже попутный ветер с верховьев не задержался. По крайней мере вы трое тут. Но кто это с вами? – Тау пристально посмотрел на великана-нубийца.

– Тот, на кого можно положиться, – отвечал Ру, а если сомневаешься, проберись ко дворцу и взгляни на лестницу царских покоев. Если понадобится, человек этот сломает кости и тебе, как раб ломает прутья.

– Этому я верю вполне, – согласился Тау, – но ломать кости или нет, решим после. Теперь же следуй за мною, и поскорей!

Тау перебросил мешок через плечо и, поддерживая Кемму, направился к реке.

У ступеней причала качалась лодка, а в некотором отдалении виднелась барка с приспущенным парусом, стоявшая на якоре.

Тау взялся за весла и стал грести в сторону барки. Оттуда ему бросили веревку; поймав ее, Тау закрепил конец и начал подтягивать лодку к борту. Несколько рук протянулись навстречу, и вскоре все были уже на палубе.

– Поднять якорь, – приказал Тау. – Поставить паруса!

– Слушаюсь, господин, – отозвался чей-то голос.

Еще немного, и судно заскользило вниз по реке, подгоняемое сильным южным ветром. С корабля, тихо удалявшегося под покровом ночи, беглецы увидали людей с факелами, обыскивавших пальмовую рощу, которую они только что покинули. Обеих женщин и девочку поместили в каюте. Тогда лишь Тау обратился к нубийцу:

– Ну, Костолом, скажи что-нибудь; быть может, чаша вина и немного пищи развяжут тебе язык.

Так царица Рима, наследница престола египетского Нефрет, воспитательница ее Кемма и эфиоп Ру совершили побег из Фив, ускользнув из рук предателей.

Глава IV Храм Сфинкса

День за днем барка плыла вниз по Нилу. По ночам или если ветер не был попутным, ее подводили к берегу, обычно в каком-нибудь пустынном месте, подальше от городов. Дважды останавливались вблизи больших храмов, разрушенных гиксосами при завоевании этих земель и не отстроенных еще заново. С наступлением темноты из руин или из гробниц вокруг них появлялись люди, которые приносили что-то на продажу; Кемма, посвященная во многое, что касалось отправления культа, по некоторым жестам угадывала в них жрецов, хотя она не знала, каким богам они служат. Пришедшие, выказывая глубокое почтение Тау, беседовали с ним наедине, и потом под разными предлогами Тау приводил их в каюту, где находилась маленькая царевна; те с благоговением глядели на нее, а порой простирались ниц, словно перед божеством; затем они покидали барку, призывая к ней благословение богов, которым поклонялись. Похоже было даже, что люди эти никогда не брали вознагражденье за принесенную ими пищу.

Кемма примечала все это, да и Ру также, хоть и казался простаком; лишь царица Рима почти что не обращала внимания на происходящее. С той поры, как в сражении был убит ее господин, царь Хеперра, силы оставили царицу; измена ее советников и военачальников, казалось, целиком сломила ее волю; теперь ее не тревожило ничто, кроме судьбы малютки.

Очнувшись, Рима обнаружила, что она на корабле; царица задала несколько вопросов, а увидав Ру, которого очень любила, она отшатнулась – ей казалось, что от него пахнет кровью. С Тау она почти что не говорила; после всего, что она пережила, мужчины внушали ей опасения. Откровенна она была лишь с Кеммой, и главное в этих беседах было: как спастись из ненавистного Египта, вернуться к отцу, царю Вавилона?

– Пока что боги Египта обошлись с тобой не слишком жестоко, царица, – убеждала ее Кемма. – Они вызволили тебя с дочерью из предательских сетей; и совершили боги все это уж после того, как ты объявила, что не веришь в них.

– Может быть, Кемма. Но твои боги распорядились так, что царственный супруг мой убит, а те, кому он и я верили, оказались подлыми предателями; они искали случай, чтоб отдать супругу царя и его малютку-дочь в руки врагов. Лишь твой ум да сила и храбрость эфиопа спасли нас. И не обо мне, чужеземке, пекутся боги, а о роде фараонов Египта, продолженном мною. Пусть тебя не удивляет, что это не мои боги, хотя я, жена фараона, не раз возлагала приношения на алтари их. Помяни слова мои: я еще вернусь в Вавилон и перед смертью преклоню колена в храмах моих предков. Доставь меня назад в Вавилон, Кемма, где люди не изменяют тому, чей хлеб насыщает их, где их не обуревает жажда продать в рабство или предать смерти наследницу тех, кто погиб, сражаясь за них.

– Я исполню это, если смогу, – проговорила Кемма, – но увы, Вавилон далек, а земли между ним и нами в огне войны. Мужайся, царица, и наберись терпенья.

– Не осталось во мне мужества, – отозвалась Рима, – одно желание у меня: найти своего господина, восседает ли он за столом вашего Осириса, плывет ли в облаках вместе с Белом[161] или спит в глубокой тьме. Где б он ни был, я хочу быть рядом и нигде больше, а менее всего – в этом ненавистном Египте. Дай мне малютку, я покормлю ее, подержу на руках, пока еще могу. Мы сильнее любим тех, кого вскоре должны оставить, Кемма.

Жрица передала девочку и отвернулась, чтобы скрыть слезы, ибо горе, как полагала Кемма, сокращало жизнь обездоленной вдовы, дочери царя Вавилона.

Проплывая Мемфис, который Тау хотел миновать на ранней заре, прежде чем люди выйдут из жилищ, беглецы подверглись большой опасности. К барке приблизилась лодка с воинами, которые потребовали, чтобы барка остановилась. Тау счел за благо подчиниться.

– Помните, что надо говорить, – шепнул он Кемме. – Ты моя сестра, царица – больная жена. Ступай, вели ей позабыть на время свое горе и коварством уподобиться змее. Ты же, Ру, прячь подальше свой боевой топор, да так, чтоб его можно было легко достать при надобности. Ты мой раб, за которого я дорого заплатил в Фивах; я собираюсь зарабатывать деньги, показывая твою силу на рынках; и ты очень плохо или даже совсем не говоришь по-египетски.

Лодка причалила к борту. У двух воинов, сидевших в ней, вид был сонный, похоже, глаз не сомкнули всю ночь; на веслах сидел какой-то простолюдин. Стражники поднялись на палубу и спросили кормчего. Появился Тау, на ходу поправляя одежду, и недовольно спросил, что им надо.

– Наше дело – узнать, что тебе надо здесь? – сказал один из них.

– Ответ прост, господин. Я вожу зерно вверх по реке, а спускаясь вниз, везу скот. Есть у меня несколько породистых бычков, вы их, часом, не купите? Если так, можно бы глянуть на них. У одного даже есть метка Аписа[162] или что-то в этом роде.

– Похожи мы на торговцев, скупающих скот? – спросил высокомерно один. – Показывай разрешенье.

– Вот, пожалуйста, господин. – И Тау протянул папирус, скрепленный печатями торговцев Мемфиса и других городов.

– Жена, ребенок и сестра – небось старшую жену за сестру выдаешь? – и большая команда. Мы ищем двух женщин с ребенком, надо нам взглянуть на них.

– Зачем? – усомнился второй воин. – Барка не похожа на царский военный корабль, что нам велено задержать; к тому же зловоние от этих быков ужасное, я не выдержу – вчера ведь был праздник.

– Военный корабль, господин? Вы его дожидаетесь? За нами шел какой-то. Мы его видели, но вода стоит низко, и корабль тот сел на мель; уж не знаю, когда достигнет он Мемфиса. Очень ладный корабль, много воинов на борту. Они собирались пристать в Сиуте, что был пограничным городом Юга, пока мы не разбили этих заносчивых южан. Но взгляните на женщин, если угодно.

Сообщение о военном корабле заинтересовало стражников настолько, что они двинулись вслед, мало думая о спутницах Тау. Один взял лампаду и сунул ее за полог, прикрывавший вход в каюту, пробормотав:

– Чтоб злые духи ее забрали! Совсем не светит.

– Ее погасят злые запахи, – отозвался другой, зажимая нос и глядя внутрь. Тусклый язычок пламени едва светил, и воины увидели не слишком опрятно одетую Кемму, сидевшую на мешке. (Знали б они, что в нем хранятся сокровища царей Верхнего Египта!) Она мешала молоко с водой в тыквенном сосуде, другая женщина с неубранными волосами лежала, прижав к груди какой-то сверток.

В этот миг лампада совсем потухла, и Тау принялся вспоминать, где найти масло, чтоб вновь засветить ее.

– Ни к чему, друг, – сказал старший, – мы уже поглядели. Плыви с миром и продай своих бычков как можно удачнее.

Воин вернулся на палубу, где – словно по веленью злого рока – взгляд его упал на Ру, который присел, стараясь скрыть свой рост.

– Какой рослый негр! – удивился стражник. – Не о нем ли донес наш соглядатай: будто какой-то негр поубивал там много наших сторонников? Встань-ка, малый!

Тау сделал вид, что перевел его слова; Ру поднялся, растерянно улыбаясь и тараща свои глазищи так, что засверкали белки.

– О, – воскликнул воин, – вот так громадина! Клянусь богом! Какая грудь, что за руки! Послушай, кормчий, что это за великан? Зачем он понадобился на торговом судне?

– Господа, – отвечал Тау, – я решился купить его, вложив в это дело большую часть того, что имел. Он очень силен, прямо-таки чудеса выделывает, потому я надеюсь заработать на нем в Танисе.

– Вот как? – недоверчиво произнес один из воинов. – Ну-ка, – обратился он к Ру, – покажи свою силу.

Ру нерешительно покачал головой.

– Не понимает он вас, господа, он ведь эфиоп. Постойте, я ему скажу.

И Тау обратился к Ру на непонятном языке. Ру словно пробудился и кивнул, ухмыляясь. В следующее мгновение он подскочил к стражникам, ухватил каждого за одежду и, словно детей, поднял над палубой. Затем с громким хохотом нубиец подошел к борту и, будто желая кинуть обоих в реку, вытянул руки над водой. Стражники кричали, Тау с бранью пытался оттащить Ру от борта. Ру обернулся, продолжая держать воинов в воздухе и задумчиво рассматривая люк, словно собирался швырнуть туда своих пленников. Наконец слова Тау дошли до него, и он плашмя кинул обоих на палубу.

– Это его любимая шутка, – пояснил Тау, помогая воинам подняться на ноги, – он так силен, что мог бы еще и третьего удержать в зубах.

– Ладно, с нас довольно трюков твоего дикаря, – сказал воин. – Смотри, как бы не угодить тебе из-за него в тюрьму. Придержи-ка его, пока мы сядем в лодку.

Стража отплыла, и барка, незаметная в тумане, что с восходом солнца таял над рекой, продолжила свой путь мимо набережных Мемфиса.

Тогда нубиец, подойдя к рулевому веслу, что держал Тау, тихо проговорил:

– Сдается мне, Тау, что ты – большой господин или даже князь, хоть и желаешь сойти за владельца торгового суденышка. А было б хорошо, если б ты приказал мне бросить тех молодцов в реку. Она-то уж молчит о том, кого хоронит. Скоро узнают, что нет никакого военного корабля, о котором ты так хорошо рассказывал, и тогда…

– И тогда, Костолом, тем стражам, что щебетали, как зяблики в траве, несдобровать; ведь настоящая добыча тем временем ускользнула из их рук. Жаль, по-своему, они не такие уж скверные люди. А бросить их в реку, быть может, и неплохо бы, хотя и жестоко, да оставался свидетель. Что сказал бы лодочник, что привез их, обнаружив, что воины его не вернулись?

– Ты мудр, – сказал Ру восхищенно, – мне это в голову не пришло.

– Да, Ру. Если б к твоей неразумной силе и природной доброте добавить мой разум, ты смог бы править этим жестоким миром, но мой разум остается при мне, и оттого смирись с тем, что на тебе ярмо, как на буйволе, и ярмо это удерживает не только тебя, но и более сильных, чем ты…

– Если дело в разуме, отчего же ты не властитель, господин? Ведь ты вроде всем взял, хоть и не такого роста, как я? Почему везешь ты беглецов на грязном торговом суденышке, а не восседаешь на царском троне? Объясни это мне, простому чернокожему, кого учили только сражаться да быть честным.

Тау искусно вел корабль среди множества барок, подымавшихся по Нилу с грузом. Затем кормчий подозвал матроса, чтоб тот сменил его, – теперь на реке не видно было ни одного судна, – а сам присел на огражденье борта и заговорил:

– Потому, друг мой Ру, что я избрал путь служения. Если человек не привык предаваться размышлениям и задумывается так же мало, как большинство простосердечных людей, – особенно если он молод и простого звания, – ему известны лишь любовь, коей жив род человеческий, да война, что уносит множество людей; и ты, наверно, не поверишь, если я скажу, что истинная радость жизни – в служении. Разное бывает служение. Многие служат фараонам, отчего те слепы и самодовольны: ветер, отравленный дыханьем толпы, влечет их, преисполненных тщеславия, словно пузыри по воде, хоть сами они не ведают того; они – рабы рабов – несут зла более, нежели добра. Кто служит истинно – живет иначе: отринув своекорыстие и тщеславие, он смиренно трудится во имя добра и находит в том себе награду.

Ру потер лоб и спросил:

– Но кому же подобный человек служит, господин?

– Он служит богу, Ру.

– Богу? О каких только богах не слышал я в Эфиопии, Египте и других землях. Какому богу он служит, где находит его?

– В сердце своем, Ру; но имя его я не смогу назвать тебе. Одни нарекли его Справедливостью, другие – Свободой, некоторые – Надеждой, а кое-кто – Духом.

– А как те, кто служат только себе, своему желанью, кому безразлично все прекрасное, – как они называют его, господин?

– Не знаю, Ру. Хотя все ж, пожалуй, знаю – Смерть.

– Но живут те люди так же долго, как и другие, и нередко пожинают богатый урожай.

– Да, Ру, но все же дни их сочтены, и если они не раскаялись, души их умирают.

– Ты веришь, как тому учат жрецы, что души продолжают жить?

– Верю, что они живут дольше самого Ра, бога солнца, дольше звезд, и из века в век пожинают плоды честного служения. Но не спрашивай меня; лучше тебе об этом расскажет тот, кого вскоре ты увидишь; я лишь ученик его.

– Не стану я спрашивать, господин, мысли мои и так уж путаются, – но вот только объясни мне, если пожелаешь, что тебе даст в конце концов служение, которое велит тебе с большой опасностью плыть вверх по реке, дабы спасти двух женщин и ребенка?

– Быть может, награда за истинное служение заключается в самом служении. И не мне доискиваться до цели его, я ведь дал клятву повиноваться, не задавая вопросов и не выражая сомнений.

– Так у тебя есть наставник, господин мой, кто он?

– Это ты вскоре узнаешь. Не жди, что пред тобою окажется царь на троне или жрец, окруженный почестями и великолепием. Я расскажу тебе кое-что, Ру, ты ведь многого не знаешь. Ты уверен, будто фараон, войско, богатство составляют силу, что правит Египтом, да и всем миром. Не так это. Есть сила, тебе не явленная, она-то и правит миром; имя ей – Дух. Священнослужители учат, будто у всякого человека есть свое Ка, свой двойник, – нечто невидимое глазу, но более сильное, чистое, мудрое и долговечное, чем сам человек. Нечто такое, что время от времени, возможно, зрит лик божества и нашептывает человеку о воле его. Пусть это притча, но в ней есть доля истины, ибо каждому живущему сопутствует приданный ему дух. Или даже два: один – дух добра, другой – зла; один ведет вверх, другой же тянет вниз.

– Еще раз скажу, господин: ум мой мутится от таких слов. Но куда и к чему ведет тебя твой собственный дух?

– К вратам мира, мира для меня самого и для всего Египта, Ру; в край, где для тебя мало дел, ибо там нет войны. Посмотри, там, вдали, Великие пирамиды; то – дома мертвых, а возможно – и обители душ, что не умирают. А теперь помоги мне убрать парус – мы должны проплыть мимо них медленно. Ночью мы вернемся и высадим здесь кой-кого из наших спутников. Там, быть может, тебе станет яснее смысл того, о чем я говорил.

Спустилась ночь. Тау привел свое судно назад, к пристани. Во время половодья причал оказывался недалеко от Великих пирамид и Сфинкса, что лежал рядом с ними, вперив свой вечный взор в пустоту. Тут под покровом темноты беглецы сошли к корабля и сразу же укрылись в зарослях тростника.

Едва они спрятались на берегу, как над рекой забрезжил свет: показались барки, полные вооруженных людей, с большими факелами, укрепленными и на носу, и на корме. Они шли вниз по течению. Тау проводил их взглядом и обернулся к спутникам.

– Похоже, кто-то донес мемфисским стражникам, что никакой военный корабль из Фив за нами не шел, – сказал он, – теперь они ищут торговое судно, на борту которого две женщины с младенцем. Ладно, пусть ищут; птицы упорхнули, а туда, где они вьют гнезда, гиксосам не подступиться.

Отдав распоряжения матросу, лицо которого было столь же непроницаемым, как и у других матросов на судне, Тау подал руку царице Риме и двинулся в темноту, за ним следовала Кемма с девочкой на руках, а замыкал шествие Ру, который нес сокровища царей Верхнего Египта.

Долго брели они вперед, сначала через пальмовую рощу, затем по пустынным пескам, пока в тусклом свете взошедшей луны им не открылось вдруг удивительное зрелище. Перед ними появилась огромная, высеченная из целой скалы фигура льва с человеческим лицом, в головном уборе царя или бога; внушающий ужас недвижный взор изваяния обращен был к востоку.

– Что это? – дрогнувшим голосом спросила Рима. – Мы в подземном мире и перед нами бог его? Это лицо со страшной улыбкой, конечно, принадлежит богу.

– Нет, госпожа, – отвечал Тау, – то лишь образ бога, Сфинкс, который возлежит здесь с незапамятных времен. Смотри! На фоне неба видны очертания пирамид позади него; в их подземельях – защита и покой для тебя и твоего ребенка.

– Спасенье для ребенка – может быть, – согласилась Рима, – для меня же, думаю, самый долгий из всех покой. Ибо знай, о Тау, – из суровых улыбающихся глаз Сфинкса на меня глядит сама смерть.

Тау промолчал; даже его мужественная душа, казалось, содрогнулась от столь зловещего предсказания. Кемма, как и он, охваченная страхом, прошептала:

– Мы поселимся среди гробниц, и это к лучшему, ибо, может быть, нам вскоре придется искать укрытия.

Ру тоже почувствовал ужас, хотя скорее при виде величественной фигуры Сфинкса, чем от слов царицы, которые он не очень-то уразумел.

– Здесь так страшно, что сердце мое дрожит, да и ноги подкашиваются, – чистосердечно признался он. – Я не из пугливых, а сейчас вот испугался – с тем, что я тут вижу, не сразишься, я тут бессилен. Сама судьба предстала перед нами, а что человек может перед лицом судьбы?

– Внять ее велению, как должны внимать все смертные, – внушительно произнес Тау. – А теперь вперед; храм этого бога открыт, другие оставим судьбе.

Отойдя примерно на пятьдесят шагов от вытянутых лап могучего изваяния, путники приблизились к лестнице, уводившей куда-то вниз, спустились по ее ступеням, и оказались перед стеной, в которой выделялся большой гранитный блок. Подняв с земли камень, Тау условным стуком постучал по стене. Трижды повторял он свой стук, звучавший каждый раз несколько иначе. Вскоре огромный камень слегка сдвинулся с места, приоткрыв узкий проход. Тау подал знак следовать за ним. Путники очутились в непроглядной тьме; послышались слова пароля. Потом из темноты выплыл свет лампад; их держали люди в белых одеждах жрецов, но носившие, подобно воинам, мечи и кинжалы. Их было семеро, один, видимо старший, шел впереди. К нему и обратился Тау:

– Я доставил сюда тех, за кем отправился на поиски. – И он указал на царственного младенца, покоившегося на руках Кеммы, царицу и великана Ру, которого жрецы разглядывали с недоумением.

Тау принялся было объяснять, кто такой Ру, но старший перебил его:

– Не продолжай. Благочестивый пророк говорил о нем. Пусть этот человек знает: того, кто раскроет тайны сего места, ждет страшная смерть.

– Только еще ждет? – отозвался Ру. – А мне казалось, будто я уже мертв и погребен.

Жрецы один за другим почтительно поклонились младенцу и, завершив церемонию, знаком велели всем следовать за ними.

Они двинулись по длинному проходу, выложенному алебастровыми плитами, и скоро очутились в просторном зале, потолок которого поддерживали массивные гранитные колонны, а вдоль стен возвышались величественные изваяния богов и царей. Миновав зал, процессия прошла в галерею, куда выходили двери жилых помещений, имевших окна. Покои эти предназначались, видимо, для вновь прибывших: там виднелись ложа и прочая мебель, не были забыты и женские одеяния. В одной из комнат стоял стол, уставленный всевозможными яствами.

– Подкрепитесь и отдыхайте, – обратился к беглецам Тау. – Я доложу обо всем пророку. Завтра же сам он будет говорить с вами.

Глава V Принесение клятвы

На следующее утро солнечный луч, пробившись через окно, рано разбудил Кемму.

Значит, мы не в гробнице, – с облегчением подумала она, – мертвым окна не нужны.

Она повернула голову и увидела, что царица сидит на своем ложе и глаза ее восторженно сияют.

– Ты проснулась, Кемма, – проговорила Рима. – Солнце светит тебе прямо в глаза; благодарение за это богам – значит, мы живы. А мне приснилось, что господин мой, добрый Хеперра – кого, увы, нет в живых, – явился ко мне и сказал: «Супруга моя, ты завершила все труды: наша дочь в безопасности, ты принесла ее в священное место, где обитают души тех, кем прежде славен был Египет, – они защитят ее. Возлюбленная моя, готовься теперь вернуться к супругу твоему».

«Этого я желаю более всего! Но укажи, господин мой, как найти тебя?» – проговорила я.

И тут, Кемма, дух царя Хаперра отвечал:

«Ты найдешь меня там, где нет ни войн, ни страха, ни горя, и долгие годы мы пребудем с тобой в счастье, что же случится потом, мне неведомо».

«Но наше дитя? – вопрошала я. – Неужели нам суждено потерять дочь?»

«Нет, любимая, – ответил он, – она вскоре будет с нами».

«О господин мой, – испугалась я, – неужели она покинет сей мир, так и не узнав его?»

«Нет, возлюбленная моя, но в этом мире нет времени, а срок ее жизни на земле вскоре завершится, и она присоединится к нам».

«Но она не узнает нас, господин, – ведь мы покинули ее, когда она была еще младенец».

«Усопшие знают все; но что кажется утраченным, они обретают вновь; в смерти все прощается, даже те жрецы и сановники, что предали вас гиксосам, будут прощены; те, кого боевой топор Ру послал сюда, стоят подле меня и испрашивают твоего прощения. В смерти приходит прозрение. Поэтому иди сюда скорее и не страшись».

И тут я пробудилась, в первый раз чувствуя себя счастливой с тех пор, как Ру вынес тело царя Хеперра с поля битвы.

– Странный сон. Очень странный сон, царица. Но разве можно вверяться видениям ночи? – воскликнула Кемма. В растерянности, не зная, как отвлечь царицу, она продолжала: – Поднимись, госпожа моя, если то угодно тебе, позволь облачить тебя в одеянья, что припасены тут. Мы позовем господина Тау, я убеждена, что он знатный господин, а не простой корабельный кормчий, мы осмотрим место, куда попали и которое могло оказаться куда хуже: тут нас ожидали и тонкие яства, и удобные покои, и друзья, и глубокие подземелья, где можно укрыться, если нападут враги.

– Ах, Кемма, я поднимусь, но в последний раз: я хотела бы взглянуть в лицо этому Рои, пророку, благодаря которому мы оказались здесь; я передам под его покровительство свою дочь, прежде чем отправлюсь туда, куда ему идти еще не пришел срок.

– Значит, ты, царица, уйдешь действительно далеко, если правда все то, что я слышала о Рои, – отозвалась Кемма.

Некоторое время спустя, когда женщины сидели за утренней трапезой, вошел Тау и пригласил их следовать за ним к его наставнику, прорицателю Рои.

Женщины повиновались. Рима двинулась к двери, опираясь на руку Тау, Кемма несла девочку, замыкал процессию Ру. Вскоре послышалось тихое пение; войдя в большой зал, куда свет проникал через маленькие окна, располагавшиеся под самым потолком, они увидели людей в белых одеяниях: мужчины стояли справа, женщины – слева. В глубине зала помещался алтарь, позади него – часовня из алебастра с большой статуей бога мертвых Осириса в погребальных пеленах. Пред алтарем на троне из черного камня сидел старец, облаченный в светлые одеяния жреца; необычной формы амулеты поблескивали на нем золотом и драгоценными каменьями.

Ру воззрился на старца в крайнем удивлении: длинная белая борода, тонкие, как у мумии, руки, нос с горбинкой, живые, казалось, всепроникающие глаза горели огнем. Хотя Кемме уже много лет не доводилось видеть Рои, она сразу признала в нем потомка царей, своего двоюродного деда; под именем пророка Рои он был известен всему Египту своей святостью, тайным могуществом и волшебной силой. Кемма вспомнила, как образ прорицателя явился ей в полуразрушенной фиванской часовне, когда она пыталась понять, кто же такой Тау: правда ли, что он посланец друзей или враг, который пытается заманить ее в ловушку.

Беглецы приблизились; присутствовавшие в зале молча наблюдали за ними. Внезапно Рои поднял голову и, устремив на них пристальный взгляд, громко обратился к Тау:

– Кто те, кого ты ввел в собранье тайной Общины Зари, куда вход без должного разрешения карается смертью? Ответствуй же, сын мой по духу.

Тау отвечал после троекратного поклона:

– О источник мудрости, благороднейший из царей, глас небес, выслушай меня! В прошлое полнолуние ты повелел мне:

«Жрец Общины нашей, ты обратишься в торговца. Отправься в Фивы и, прибыв туда, проникни в дворцовый сад и спрячься за пальмой, что растет у забытой часовни. Там ты найдешь царскую няньку Кемму, в жилах коей течет и моя кровь. Покажи ей этот обломок талисмана и, если она покажет тебе второй, откройся ей, объявив, что послан мною. Если же она усомнится, вознеси молитвы и призови меня, я услышу твой зов и приду на помощь. Когда же она доверится тебе, исполни порученное, как сочтешь нужным».

Я внял твоему повелению. Перед тобой Рима, дочь Дитаны, царя вавилонского, вдова фараона Верхнего Египта Хеперра, а также и Кемма, воспитательница царской дочери Нефрет, царевны Египта.

– Вижу, сын мой, но кто же четвертый, вот этот сильный негр, о ком я ничего не говорил?

– Отец, без его помощи, поистине ниспосланной богами, никто из нас не стоял бы здесь сегодня: это он не впустил предателей в дверь, секирой своей убив всех восьмерых.

– Не совсем верно, сын мой, или мой дух ввел меня в заблуждение: ведь одного сразила госпожа Кемма.

Ру, слушавший обоих со все большим удивлением, не смог сдержаться:

– Истинная правда, о пророк, а может, и бог! – воскликнул он. – Это она убила негодяя, что проскользнул мимо меня. И то был сильнейший удар, который когда-либо наносила женская рука. О пророк, твои глаза и впрямь очень зорки, если ты видел все это.

Слабая улыбка скользнула по лицу Рои.

– Подойди сюда, Ру, – так, кажется, тебя зовут, – промолвил он.

Великан повиновался и по собственной воле пал на колени перед ним.

– Слушай же меня, эфиоп Ру, – продолжал пророк. – Ты человек бесстрашный и верный. Ты сразил тех, кто убил господина твоего, царя Хеперра, и вынес тело его с поля битвы. Сейчас же дарованные тебе свыше сила и доблесть спасли наследницу трона Египта и царицу от заточения и гибели. Потому я принимаю тебя в нашу Общину, в которой никогда доселе не было негров. Тебя обучат простым ритуалам и некоторым молитвам. Но знай, Ру, стоит тебе выдать самую малую тайну или учинить зло кому-нибудь из своих собратьев, ты умрешь, и вот как… – И, наклонившись, Рои прошептал что-то эфиопу.

– Не надо, молю тебя, прорицатель! – воскликнул в ужасе Ру, поднимаясь с колен. – Ни о чем подобном не слышал я ни в Эфиопии, ни в Египте, ни на войне, ни в дни мира. Но твои угрозы излишни: я в жизни никого не предал, уж тем более не предам тех, чей хлеб ем и кого люблю. – И Ру обратил взор на царицу и младенца.

– Слушай же! – продолжал пророк. – Отныне ты – телохранитель и страж наследницы престола Египта. Куда бы она ни двинулась, следуй за нею. Если она почивает, твое ложе – у ее двери. Если ей придется воевать, будь рядом, прикрывая ее, словно щитом, своей жизнью. Когда бы она ни отправилась в путь, – днем ли, ночью ли, – ты пойдешь рядом, а если она умрет, умрешь и ты и проводишь ее в царство мертвых. Это будет наградой тебе, ибо те благословения и сила, коими наделена она, осенят и тебя, и ты станешь служить ей вечно. А теперь отойди назад.

– Лучшей участи мне и не надо, – прошептал Ру, повинуясь.

– Воспитательница, поднеси мне дитя, – молвил затем пророк.

Кемма вышла вперед, неся спящую девочку; по приказанью Рои она подняла ее, чтоб та была видна всем, и каждый, кто находился в зале, преклонил колена и поклонился ей.

– Братья и сестры Общины Зари, вглядитесь в облик сего младенца: пред вами наследница престола, будущая царица Египта! – воскликнул Рои, и снова все преклонили колена и поклонились. Затем жрец, наклонившись к ребенку, тихо произнес несколько слов и благословил Нефрет, ритуальными жестами призывая богов и духов вечно хранить ее. Свершив этот обряд и поцеловав царевну, Рои передал ее Кемме и сказал:

– Будь благословенна и ты, верная женщина. Пусть и на тебя сойдет благословение; позже тебя посвятят в наши тайны и введут в Общину. Иди с миром.

Все это время царица Рима сидела на поставленном для нее кресле, устремив на Рои невидящий взор и слушая его так, словно речи не имели к ней никакого отношения. Когда же Рои закончил, она подняла голову и произнесла:

– Привет и благословение рабу.Привет и благословение воспитательнице. Приветствие малютке и преклонение перед ней, в коей течет царская кровь Египта и Вавилона. Каково же будет приветствие царице и матери, о прорицатель, по велению коего мы попали сюда, в это мрачное место, обиталище заговорщиков, чьи намерения неизвестны?

Рои поднялся со своего трона, стоявшего пред алтарем и, приблизившись к убитой горем царице, взял ее руку и поцеловал.

– Для Вашего Величества я не нахожу приветствия, – произнес старец, склонив свою убеленную сединами голову, – ибо я вижу ваше приобщение у тому, кто сильнее меня. – И Рои поклонился в сторону величавого изваяния Осириса, глядевшего на них из-за алтаря.

– Я знаю, – отвечала царица со слабой улыбкой.

– Но мне доложили, что прошлой ночью Вашему Величеству было видение. Так ли это? – продолжил Рои.

– Да, прорицатель, хотя мне непонятно, кто мог донести тебе об этом?

– Не все ли равно, как я узнал? Куда важнее то, что мне надлежит поведать Вашему Величеству: сон ваш – не греза, взлелеянная человеческими надеждами и ожиданиями, но истина. О царица, сей мир и его страдания – лишь тень и жалкое зрелище; над ними, подобно пирамидам, высящимся над песками и пальмами, – над всем земным возносится вечная истина по имени Любовь. Пески сметает ветер, пальмы порой бури вырывают с корнем, либо, принеся плоды, они стареют и гибнут, одни лишь пирамиды вечны.

– Я поняла и благодарна тебе, прорицатель. А теперь выведи меня отсюда, я очень утомлена.

На третью ночь после этой беседы Рима, чувствуя, что терзавшая ее лихорадка сделала свое дело и пришло время прощаться с земным миром, послала за прорицателем. Рои пришел немедля, и Рима обратилась к нему с такими словами:

– Не знаю, кто ты, не знаю, что это за Община Зари, о которой ты говоришь, и какие у нее цели; не знаю, зачем повелел ты доставить сюда наследницу престола Египта, не ведомо мне, каким богам ты служишь, ибо мне еще немногое открылось в вашей вере, хотя это истинная правда – две египетские богини явились мне в видении в ночь рождения моего дитя. Но вот что добавлю: сердце говорит, что ты человек праведный, и сама судьба предназначила тебе быть прорицателем, чтоб исполнять ее волю; думаю, что и ты, и люди вокруг тебя, – вы затеваете что-то во благо царевне, которой, если есть справедливость на земле, суждено в будущем стать царицей Египта. Полагаюсь на волю Небес; сама же я, совершив все, что могла, умираю, несчастная и бессильная. Случится то, что должно, и слова здесь излишни. Но от тебя я требую клятву, Рои, и от Тау, а также от всех братьев и сестер, что подвластны тебе. Вы набальзамируете мое тело так, как это умеют делать в Египте, а когда представится на то случай, отправьте его Дитане, царю Вавилона, моему отцу, или тому, кто сменил его: на груди моей должен лежать свиток, куда я записала мою предсмертную волю; и если то будет возможно, пусть моя дочь, наследная царевна престола Египта, сопроводит мои останки к родительскому дому. Я жду клятвы и в том, что царю Вавилона передадут: я заклинаю во имя наших богов и нашей общей кровью отмстить за беды, что претерпела в Египте, за смерть моего возлюбленного господина, супруга моего, царя Хеперра. Я взываю к отцу своему, чтобы он, под страхом мести моего духа, обрушился со всем своим войском на Египет, дабы истребить псов-гиксосов, а дочь мою, царевну Нефрет, посадить на трон Египта; изменников же схватить и покарать. Вот клятва, что я требую от тебя.

– Царица, – возражал ей Рои, – клятва эта мне не по душе; исполнение ее приведет к войне, а мы, сыновья и дочери Общины Зари, – ибо Гармахис, который в образе Сфинкса сторожит наши врата, есть бог Зари[163], – мы жаждем мира, а не войны. Прощение, а не месть – вот закон, которому мы следуем. Правда, мы желаем, если удастся, свергнуть царей-гиксосов и восстановить Египет в тех пределах, что существовали при законных его правителях, чьей наследницей явилась к нам царевна Нефрет. А если откажут нам боги в большем, объединить Север и Юг, дабы Египет усилил свою мощь и величие и залечил раны.

– Объединения ищут и гиксосы, – тихо отозвалась Рима.

– Да, но они желают впрячь Египет в ярмо; мы же хотим сбросить это ярмо не мечом. Гиксосов множество, но народа Египта еще больше, и если оба народа сольются, добрая египетская пшеница заглушит сорняк гиксосов. Кое-что сделано, уже цари-гиксосы поклоняются египетским богам, чьи алтари они некогда разрушили, они перенимают уже законы и обычаи Египта.

– Может быть, и так, пророк, и в конце концов все придет к тому, чего ты желаешь. Но в моих жилах течет иная кровь, чем у вас, кротких египтян. Тяжкие страдания выпали на мою долю: супруга моего убили; те, кому я верила, хотели продать меня и дочь мою в рабство. Вот почему я ищу возмездия, хоть и не придется самой мне увидеть, как свершится оно. Не мягкими речами и не дальними расчетами хочу я восстановить справедливость, а копьями и стрелами. Тело мое немощно и конец близок, но душа моя в огне. Я знаю, что все ваши надежды, так же как и мои собственные, связаны с моей дочерью, и дух мой говорит мне, как лучше всего их осуществить. Принесете ли вы клятву? Отвечайте и не медлите. Если нет, я, возможно, найду другого защитника. Что, если я возьму малютку с собой, пророк, чтобы искать защиты у небесного судьи? Кажется, я могу еще это сделать.

На этот раз Рои вник в мысли Римы и понял, что она в отчаянии.

– Я должен испросить совета у того, кому служу, – отвечал он. – Быть может, он ниспошлет мне прозренье.

– А если и я и она умрем прежде, чем ты испросишь совет, пророк? Ты полагаешь, что сможешь завладеть моим дитя, но ты не знаешь что в последней воле матери заключается огромная сила. Ведь у нас, вавилонян, тоже есть тайны: в свой смертный час мы можем взять с собою тех, кто рожден нами.

– Не страшись, царица, у меня тоже есть тайны; Осирис не сейчас еще призовет тебя.

– Верю, прорицатель, в таких делах ты не стал бы лгать. Испроси совета у своего бога и скорей возвращайся.

Незадолго до рассвета Рои вернулся вместе с Тау в опочивальню, где витала смерть; с ними была и первая жрица Общины Зари. Рима, полулежа на подушках, ожидала его.

– Ты сказал правду, прорицатель, – промолвила она, – я чувствую себя крепче, нежели вчера. Но поспеши, ибо сила моя подобно вспышке угасающего светильника. Говори и будь краток.

– Царица, – обратился к ней прорицатель, – я получил совет от властелина, коему служу, кто направляет мои шаги здесь, на земле. Он милостиво соблаговолил отозваться на мои молитвы.

– Каков же ответ, прорицатель? – спросила Рима с нетерпением.

– Вот он, царица: от имени Общины Зари, где я властвую, в присутствии моих приближенных. – Тут Рои указал на Тау и жрицу. – Я приношу клятву, которую ты пожелала, ибо так мы лучше всего достигнем цели. Клянусь во имя Духа, что превыше всех богов, твоего и моего Ка, во имя младенца, кого уже теперь мы почитаем здесь царицей, – я клянусь, что при первой возможности, которой, надеюсь, не придется долго ждать, тело твое будет доставлено в Вавилон, а послание твое – его царю, и, возможно, он услышит его из уст твоей дочери. Твоя воля и полученное мною предсказание внесены в эту грамоту, которую сейчас прочтут тебе; скрепленная тобою, она будет послана царю Вавилона, равно как и запись клятвы, опечатанная мною и Тау, преемником моим.

– Читай, – сказала царица. – Нет, пусть прочтет Кемма, которая тоже обучена чтению.

Кемма начала читать с помощью Тау.

– Все это верно, – промолвила Рима. – Но добавьте еще вот что: если отец мой, царственный Дитана, или тот, кто взойдет на трон за ним, откажутся исполнить последнее моленье мое, я призову проклятья всех богов Вавилона на его народ; я, Рима, стану преследовать его всю его жизнь и призову к ответу, когда мы встретимся в царстве мертвых.

– Пусть так, – отозвался Рои, – хотя слова твои недобры. Все же, Тау, запиши их: умирающим должно повиноваться.

Тау присел на пол и начал писать, держа свиток на колене. Потом принесли воск, смешанный с глиной. Рима сбросила с похудевшего пальца кольцо с вырезанной на нем фигурой вавилонского бога и прижала его к воску, а Кемма как свидетельница запечатала свиток скарабеем, висевшим у нее на груди.

– Положите это послание вместе с кольцом среди пелен, когда будете обертывать мое тело, чтобы царь вавилонский нашел его в моей мумии, и второе такое же спрячьте в надежное место, – сказала Рима.

– Так и будет сделано, – согласился Рои.

Он ждал. Но вот, точно сияющие стрелы, ударили в окно первые лучи восходящего солнца, а с ними вдруг сила влилась в Риму – она взяла на руки дочь и подняла вверх, в золотистое солнечное сияние.

– Царевна Зари! – вскричала она. – Пусть же заря осияет и коронует тебя! И да будут исполнены величия дни твоего царствования, о Владычица Зари, и прославишься ты в веках, а наступит ночь, и снова припадешь ты к груди моей.

Глава VI Нефрет покоряет пирамиды

Удивительно, поистине удивительно открывалась Книга жизни юной Нефрет, наследницы древней династии фараонов Египта. Оглядываясь потом на свои детские годы, Нефрет вспоминала только высокие колонны в огромных залах, взирающие на нее каменные изваяния и причудливые фигуры на стенах, высеченные или нарисованные, которые, казалось, обречены вечно следовать друг за другом из тьмы в тьму. Далее возникало видение мужчин и женщин в белых одеяниях, время от времени они собирались в этих залах и пели печальные мелодичные песни; отзвуки этих песен потом еще долгие годы слышались ей во сне. Появлялась в этих воспоминаниях и высокая, статная госпожа Кемма, ее воспитательница, которую она очень любила, хотя и побаивалась немного, и великан-эфиоп по имени Ру, с большим бронзовым топором в руке, который, похоже, не отходил от нее ни днем, ни ночью и которого она тоже очень любила, но ничуть не боялась.

И еще одно видение вставало перед глазами – и первые два почтительно отступали перед ним: седобородый старец с черными проницательными глазами, Пророк – так все вокруг его называли и поклонялись ему, точно божеству. Она вспоминала, как иной раз вдруг просыпалась ночью и видела его, склонившегося над ее кроваткой, с лампадой в руке, или как в дневное время, повстречав ее в темных проходах храма, он благословлял ее. Маленькой девочке казалось, что он – привидение и надо скрыться поскорее от него, хотя и доброе привидение, потому что иной раз он давал ей вкусные сладкие фрукты и даже цветы, которые нес в корзине служитель.

Миновало младенчество, наступила пора детства. Все те же залы были вокруг, все те же люди заполняли их, но теперь иногда вместе с ее воспитательницей Кеммой, в сопровождении великана Ру и других служителей, ей позволялось побродить около пирамид, чаще всего ночью, когда в небе светила полная луна. Так, в лунном свете, она впервые увидела наводящего ужас льва-сфинкса, возвышающегося над пустыней. Поначалу она испугалась каменного зверя с человечьим лицом, разрисованным в красный цвет, в царском головном уборе и с бородой. Но позднее, привыкнув к этому зрелищу, она даже полюбила величественное изваяние, ей казалось, что в улыбке Сфинкса светится дружелюбие, а огромные спокойные глаза так внимательно смотрят в небо, словно разгадывают какие-то тайны. Иной раз она отсылала Кемму и Ру на некоторое расстояние, а сама садилась на песок и поверяла Сфинксу свои детские заботы, советовалась с ним, задавала ему вопросы, на которые сама же и отвечала, потому что с громадных каменных уст не слетало ни единого слова.

Позади Сфинкса высились величественные пирамиды – три главных[164], которые вонзались своими вершинами в самое небо, с храмами у подножия – в них когда-то поклонялись мертвым царям – и другие пирамиды, поменьше, как представлялось Нефрет, пирамиды царских детей. Она восхищалась пирамидами, считая, что их сотворили боги, но потом ее наставник Тау сказал, что их построили люди, чтобы хоронить в них царей.

– Должно быть, то были великие цари, если у них такие могилы. Как бы мне хотелось поглядеть на них! – сказала Нефрет.

– Когда-нибудь ты, быть может, и увидишь их, – ответил ей Тау, который был очень мудр и многому обучал ее.

Кроме Нефрет жили здесь и другие дети, рожденные в семьях членов Общины. Все они посещали школу, с ними вместе училась и Нефрет; вели уроки в этой школе посвященные. Вообще-то, за малым исключением, все члены Братства равно владели знаниями, хотя слуги Общины и те, кто возделывали поля неподалеку от Сфинкса и жили в поселениях вдоль границ больших некрополей, казалось бы, ничем не отличались от самых обыкновенных землепашцев. По их виду никто бы и не догадался, что они принимают участие в таинствах, про которые они дали торжественную клятву ничего не рассказывать и оставались верны этой клятве даже под угрозой смерти и пыток.

Скоро Нефрет стала лучшей ученицей в школе, и не потому, что она была выше других по рождению, а по той причине, что была куда сообразительнее, ее восприимчивый ум впитывал знания, как сухое руно впитывает росу. При всем том, случись кому-то посетить школу и понаблюдать, как дети слушают учителя или, сидя на табуретках, копируют египетские письмена, переписывая их на глиняные черепки или клочки папируса, отличить ее от других девочек было трудно, может, лишь бросалось в глаза то, что Нефрет всегда сидела впереди и было что-то особенное в ее лице. На ней было такое же простое белое одеяние, что и на ее сверстницах, такие же простые сандалии, защищавшие ноги от камней и скорпионов, в такой же пучок были стянуты ее волосы. Ибо так было установлено в Общине: ни одеждой, ни украшениями она не должна была выделяться среди других детей.

Обучение Нефрет не ограничивалось школьными уроками, в послеполуденные часы и в дни отдыха она постигала более глубокую науку. В небольшой комнате, которая когда-то служила спальней жрецу храма, Тау, в присутствии Кеммы, учил ее тому, чему не учили других детей, и посвящал в таинства их веры.

Так, он научил ее вавилонскому языку и письму, рассказал о движении звезд и планет, открыл таинства религии, объяснив, что все боги священнослужителей – лишь символы незримой Силы, символы Духа, который правит всем и присутствует всюду, даже в ее собственном сердце. Он открыл ей, что плоть – это земная оболочка души и что между плотью и душой идет вечная борьба, что на земле она живет, дабы исполнить то предназначение, что определил ей всемогущий Дух, который создал ее; к нему когда-то в будущем, в назначенный день, она должна будет возвратиться, чтобы снова быть посланной в этот или другие миры, но предугадать его намерения не дано никому, даже мудрейшему из смертных. В те часы, когда Тау занимался с Нефрет, а она внимательно слушала его, случалось, в комнату заглядывал пророк Рои и тоже слушал, вставляя слово то тут, то там, а затем, подняв руку, благословлял Нефрет и уходил.

Так, хотя внешне Нефрет почти что ничем не отличалась от остальных детей и так же играла и веселилась, она все же была другой, и душа ее раскрывалась, точно цветок лотоса навстречу солнечным лучам.

Шли годы, и из ребенка Нефрет превратилась в высокую, ласковую и очень красивую девушку. Только в эту пору ее жизни Рои и Тау, в присутствии одной лишь Кеммы, открыли ей, кто она такая: наследная царевна Египта по крови и предначертанию Небес. Они поведали ей, кто были ее отец и мать, а также рассказали о поколениях фараонов, что правили Египтом до них, и про разделение египетских земель.

Услышав все это, Нефрет задрожала, и из глаз ее полились слезы.

– Увы, зачем так должно было случиться! – воскликнула она. – Теперь я уже не могу быть счастливой. Скажи мне, святой отец, кого люди называют вместилищем духов и кто, как они говорят, может общаться с ними во сне, – скажи, как может несчастная девушка исправить столько бед и установить мир там, где безумствуют жестокость и кровопролитие?

– Царевна, – сказал Рои, впервые обращаясь к ней как к царского рода особе. – Это не ведомо мне и никому другому. Все же нам дано знать, что каким-то неведомым образом ты совершишь все это. То же было явлено в видении и твоей матери, царице Риме, при твоем рождении, ибо в этом видении та ипостась Вселенского Духа, которую мы в Египте знаем как Мать Исиду, явилась к ней и в числе прочих даров нарекла тебя, царское дитя, высоким именем Объединительницы Земель.

Тут Кемма подумала про себя, что вместе с Исидой явилась и другая богиня и дала малютке другие дары, и хотя вслух Кемма ничего не сказала, Рои, казалось, прочел ее мысли, потому продолжал так:

– Про тот сон и чудеса, которые свершились при твоем рождении, расскажет воспитательница Кемма – таково веление свыше. Она же покажет тебе и запись всех этих событий, сделанную в то время и скрепленную печатью, и еще одну запись – клятву, которую я и члены нашей Общины дали твоей матери, царице Риме, пред ее смертным одром, в том, что в должное время ты совершишь путешествие. Но довольно об этом. Теперь, по велению свыше, я должен сообщить тебе, что в один из грядущих дней, о котором я объявлю особо, когда мне будет дана о нем весть, на пороге своей зрелости ты будешь коронована и станешь царицей Египта.

– Может ли это быть? – спросила Нефрет. – Царей и цариц коронуют в храмах, так мне рассказывали, в присутствии множества придворных, торжественно и шумно. Здесь же… – И Нефрет огляделась вокруг.

– Разве это не храм, Нефрет, и притом один из самых древних и священных в Египте? – спросил Рои. – Что же до остального, то слушай. С виду мы всего лишь скромное Братство, избравшее жилищем гробницы и пирамиды, к которым мало кто осмеливается приблизиться, ибо считают, что здесь обитают призраки и чужестранец, осквернивший их святость, лишится не только жизни, но погибнет и его душа. Но я должен открыть тебе, что наша Община Зари могущественнее царя гиксосов и всех, кто покорился и стал поддерживать его, о чем ты и узнаешь вскоре, когда примешь посвящение. Братья наши находятся повсюду, во всех землях – от нильских порогов до самого моря, да и за морем живут наши почитатели и ученики и, мы верим, на Небесах – тоже; и каждый из них в отдельности и все они вместе повинуются велениям, которые исходят из этих катакомб, и принимают их как глас божий.

– Если так, всемудрый пророк, почему же ты скрываешься среди этих гробниц, а не пребываешь открыто в Танисе?

– Потому, царевна, что видимая власть во всем ее великолепии и пышности может быть завоевана лишь в войне; мы же, чье царство есть царство Духа, дали обет никогда не вести войн. Может быть, в конце концов нам суждено будет повести войну и тем все и завершится. Но не наше Братство поднимет боевые знамена, мы, если только не будем вынуждены защищаться, не пошлем людей на смерть, ибо наша вера – мир и добро.

– Твои слова полнят мое сердце радостью, – сказала Нефрет, – но теперь позволь мне, о благочестивый пророк, уйти к себе, я так взволнована, что мне нужно отдохнуть.

Год или чуть более спустя после того дня, как Нефрет была открыта тайна ее рождения, но еще до того как состоялись торжества, о которых ей было возвещено, жизнь ее подверглась страшной опасности.

С недавних пор у Нефрет вошло в привычку бродить неподалеку от пирамид, меж гробниц, где покоились знатные люди и царевичи Египта. За тысячу лет, а может быть, и больше, до ее рождения ушли они из жизни земной, так давно это было, что теперь уже никто и не помнил имен тех, кто спал под этими надгробьями. Нефрет любила совершать эти прогулки в одиночестве, если не считать ее телохранителя Ру, ну а Кемма постарела за эти годы, и ей трудно было перешагивать через камни и брести по сыпучему песку.

К тому же Нефрет теперь полюбила одиночество, ей нужно было обдумать то, о чем поведал ей пророк Рои, привыкнуть к нежданному величию, что обрушилось на нее.

Да и сильное юное тело ее жаждало движения, ей наскучили тесные пределы храма и ближних его окрестностей. Нефрет любила высоту, ей хотелось подняться высоко-высоко и сверху озирать раскинувшиеся вокруг пространства. Когда же она попробовала взобраться на самую вершину огромных монументов и даже на небольшие пирамиды, то обнаружила, что делает это с легкостью, ноги у нее не дрожали и голова не кружилась, и это стало ее любимым занятием.

О странной причуде Нефрет Ру и те, кто видел эти ее восхождения, доложили Кемме, а она, поняв, что юная царевна вовсе не склонна прислушиваться к ее увещеваниям, сообщила Рои и Тау. Тут впервые Нефрет рассердилась на свою воспитательницу и напомнила ей, что она уже не ребенок, которого надо водить за ручку.

Рои и Тау посовещались между собой, а затем, как было у них установлено, обратились за советом к Духу, который, как они объявили, направлял их во всех делах.

Кончилось все тем, что пророк Рои приказал своей внучатой племяннице Кемме не выговаривать больше царевне, а дозволить гулять, где ей заблагорассудится, и взбираться, куда она захочет, ибо Дух открыл Рои, что, может, кто и пострадает от этого, но только не Нефрет.

– Коль скоро царевне ничто не грозит, не надо ей препятствовать в таких малостях, племянница, – заключил Рои. – Ни один гиксос и никакой другой враг не осмелятся даже приблизиться к обиталищу призраков. К тому же ее сопровождает Ру, и беседует она не с каким-то мужчиной, а лишь со своей собственной душой.

– Всегда находится смельчак, которому неведом страх других, и неизвестно, кого Нефрет может повстречать, с кем она станет говорить, а когда мы узнаем, будет уже поздно, – возражала ему Кемма.

– Тебе сказано, племянница: не препятствуй, – повторил Рои.

Одержав победу, юная Нефрет, характер которой отличался упорством, продолжала свои прогулки по некрополю и достигла даже большего, чем ожидала.

Среди тех, кто служил Общине Зари, была семья бедуина, в которой из поколения в поколение мужчины владели искусством восхождения на пирамиды. Эти смельчаки, пользуясь трещинами в мраморных плитах пирамид, цеплялись за выступы и приникая к выемкам, что выдолбили за тысячелетия несущие песок ветры, искусно взбирались на самую вершину пирамиды. Так, начав с малых пирамид, они повторяли свои попытки до тех пор, пока не одолевали самые высокие, и лишь тогда им разрешалось жениться и обзавестись семьей. С главой этого рода Нефрет не раз беседовала, и, к ее удовольствию, время от времени он с сыновьями поднимался у нее на глазах на три самые большие пирамиды и они благополучно возвращались из своего головокружительного путешествия.

– Почему бы и мне не подняться, если вы можете? – в конце концов спросила она его. – Я легкая, и нога моя ступает твердо, голова не кружится от высоты, и руки у меня не короче ваших.

Хранитель пирамид – ибо таково было звание главы рода – с удивлением взглянул на нее и покачал головой.

– Это невозможно, – сказал он. – Никогда еще женщина не поднималась на эти каменные горы, если не считать Духа пирамид – только она может это делать.

– Кто это – Дух пирамид? – спросила Нефрет.

– Мы не знаем, госпожа, – отвечал Хранитель. – Мы никогда ни о чем ее не спрашиваем, а если видим в полнолуние, как она скользит по пирамиде, то закрываем лицо покрывалом.

– Отчего же вы закрываете лица, Хранитель?

– Оттого, что если мы не сделаем этого, нами овладеет безумие. Так случилось с теми, кто взглянул ей в глаза.

– Но отчего же они стали безумными?

– Несказанная красота порождает безумие, и придет время, может, ты в этом удостоверишься, госпожа, – ответил он, а у Нефрет от этих слов краска прилила к щекам.

– Кто же она – этот Дух? – поспешно продолжала она свои расспросы. – И что она тут делает?

– Никто не знает этого наверняка, но существует предание, что в давние времена правила этой землей незамужняя царица, а замуж она не хотела выходить потому, что любила простолюдина. Случилось так, что на земли наши хлынули чужестранцы и захватили Египет, он тогда разделился на части и от этого совсем потерял силу. Чужестранный царь, увидев, какая красавица – царица Египта, и желая упрочить свою мощь и власть, решил во что бы то ни стало жениться на ней, пусть даже насильно. Но царица убежала от него и в отчаянии поднялась на самую высокую пирамиду. Он последовал за ней. Достигнув вершины, она бросилась оттуда вниз и разбилась, а царя, когда он увидел это, охватили страх и слабость, и он тоже упал на землю и умер. Обоих их похоронили в тайной усыпальнице в одной из этих пирамид – никто не знает, в какой точно, но мне кажется, во второй, потому что на ней чаще всего появляется Дух.

– Красивая легенда, – сказала Нефрет. – И это все?

– Не совсем, госпожа, потому что с ней связано пророчество. Вот слушай: когда другой царь станет подниматься по пирамиде вслед за другой царицей Египта и упадет, но не разобьется, он завоюет ее любовь, и тогда Дух мести, который обуял когда-то древнюю царицу, отчего она бросилась вниз, успокоится и не будет больше губить мужчин.

– Я хочу увидеть этого Духа, – сказала Нефрет. – Я женщина, и она не сможет навести на меня безумие.

– Думаю, она не покажется тебе, госпожа. Хотя, быть может, она захочет завладеть твоей душой для каких-то своих целей, – задумчиво прибавил он.

– Моя душа принадлежит мне одной, и никто не сможет овладеть ею, – ответила Нефрет, рассердившись. – Но я и не верю, что есть такой Дух, а ты и прочие глупцы видели всего лишь лунный отсвет, скользящий среди гробниц. Не рассказывай мне больше пустых историй!

– Тут, в некрополе, живут два безумца, которые лучше, чем я, рассказали бы тебе, госпожа моя, об этой лунной тени. А может быть, оно и так, как ты говоришь, – сказал Хранитель и низко поклонился, как кланялись в древности на Востоке своим повелителям. – Может быть, ты права. Принимай это как хочешь. – Он хотел было удалиться.

– Погоди, – остановила его Нефрет. – Я хочу, чтобы ты научил меня подниматься на пирамиды, потому что ты самый искусный и изучил их лучше, чем твои сыновья. Начнем с третьей – она поменьше других, и начнем сейчас же. А потом, когда я немного освоюсь, поднимемся и на другие.

Хранитель в удивлении воззрился на нее, а затем сказал, что не может выполнить это ее желание.

– Разве ты не получил наказа благочестивого пророка Рои и Совета Общины во всем мне повиноваться? – спросила его Нефрет.

– Это так, госпожа, я получал такое приказание, хотя и не понимаю, почему я должен повиноваться тебе.

– Я и сама не совсем понимаю – почему, ведь ты можешь взбираться на пирамиды, а я не могу, и значит, ты превосходишь меня. Но приказание есть приказание, и ты знаешь, что случается с теми, кто не выполняет распоряжений Совета. Начнем же.

Хранитель уговаривал ее, умолял и чуть не плакал, но добился лишь того, что Нефрет сказала:

– Если ты боишься подняться на эту пирамиду, я поднимусь одна. Но ты знаешь – я могу упасть.

В конце концов огорченный Хранитель позвал своего сына, сильного, гибкого юношу, который, точно горный козел, легко взбегал на пирамиды, и велел ему принести длинную веревку, свитую из пальмовых волокон, и этой веревкой обвязал он тонкую талию Нефрет. Но теперь возникло новое препятствие: Ру, который до тех пор с удивлением слушал их разговор, спросил, что он делает и почему он обвязывает госпожу веревкой, точно какую-то рабыню.

Хранитель стал ему объяснять, а Нефрет согласно кивала.

– Но это невозможно, – сказал Ру. – Мой долг – повсюду сопровождать знатную госпожу.

– В таком случае, друг мой Ру, – сказала Нефрет, – поднимись вместе со мной на пирамиду.

– На пирамиду? – Ру обиженно насупился. – Взгляни на меня, прошу тебя, госпожа, и ответь: что я – кот или обезьяна, чтобы по гладкому камню взобраться с земли на небо? Да я не поднимусь и на длину этой веревки, как упаду вниз и сломаю шею. Лучше я одной рукой сражусь с десятком вражеских воинов, чем поддамся такому безумию.

– Что верно, то верно. Пожалуй, никогда не побывать тебе на пирамиде, друг мой Ру, – сказала Нефрет, окидывая взглядом исполина-эфиопа, который с годами ничуть не изменился. – А потому оставь пустые разговоры, и не будем зря тратить время. Если ты не можешь подняться на пирамиду, стой внизу, вдруг я поскользнусь и упаду, тогда лови меня.

– Ловить тебя, госпожа?! Если ты упадешь?! – У Ру даже дыхание перехватило.

Не сказав больше ни слова, Нефрет направилась к подножию третьей пирамиды, на которую Хранитель, так же не говоря ни слова, начал уже подниматься по знакомому пути, укрепив на себе второй конец веревки, которой он обвязал Нефрет. Скинув сандалии и подобрав тунику до колен, как велел Хранитель, она начала подниматься вслед за ним, а чуть ниже Нефрет поднимался сын Хранителя, следивший за каждым ее движением.

– Слушайте мои слова, вы, отец и сын! – простонал Ру. – Если вы допустите, чтобы моя госпожа поскользнулась и упала, лучше вам не спускаться вниз, потому что я убью вас обоих. Оставайтесь тогда наверху до конца вашей жизни!

– Если она упадет, упадем и мы. Но боги-свидетели: моей вины в том не будет, – отвечал Хранитель, прильнув к склону пирамиды.

Тут сразу же следует сказать, что Нефрет показала себя способной ученицей. Глаза у нее были зоркие, как у ястреба, смелостью она не уступала льву, а ловкостью – обезьяне.

Она поднималась все выше и выше, ухватываясь за те щели, за которые ухватывался ее проводник, и ставя ноги точно в те места, куда ставил он; так они поднялись до середины пирамиды.

– Достаточно на сегодня, – сказал Хранитель пирамид. – Ни один новичок из нашего рода не идет в первый раз дальше – это правило. Отдохнем здесь немного, а потом начнем спуск. Мой сын будет ставить тебе ноги, куда надо.

– Повинуюсь тебе, – отвечала Нефрет и так же, как ее проводник, обернулась назад – под ней простиралась пустота, только где-то далеко-далеко внизу стоял на песке казавшийся совсем маленьким Ру. И тут впервые она почувствовала головокружение.

– У меня кружится голова, – тихо сказала она.

– Обернись назад, к пирамиде, – сказал Хранитель размеренно-спокойным голосом, стараясь скрыть охвативший его страх.

Нефрет повиновалась, и сила и воля вновь вернулись к ней.

– Все в порядке, – сказала она.

– Тогда, госпожа, повернись еще раз, потому что, не сделав этого теперь, ты не сделаешь никогда.

Она снова повиновалась, и – о, радость! – она уже не испугалась высоты, душа ее победила страх. Спуск после этого прошел легко, потому что она могла бросить взгляд, куда ставить ногу, в какую расщелину или излом горячего блестящего мрамора, да и юноша, спускавшийся впереди нее, знал все эти расселины наизусть и говорил ей, куда ступать. Так они благополучно спустились на землю; Нефрет немного посидела, чтобы отдышаться; она с улыбкой смотрела на Ру: у того глаза вылезли из орбит – так он напугался, и он все отирал пот со лба краем своего одеяния.

– Может, довольно с тебя пирамид, госпожа? – спросил Хранитель, освобождая ее от веревки.

– Ну уж нет, – отвечала Нефрет, вскочив с песка и потирая саднящие руки. – Мне понравилось, и я не успокоюсь, пока не научусь подниматься на них одна, в свете луны, как, говорят, можешь делать ты.

– Исида! Мать Небес! – воскликнул Хранитель, простирая вверх руки. – Нет, ты не смертная дева, ты, наверное, богиня; может быть, ты и есть Дух пирамид, обретшая облик смертной?

– Ты угадал, – отвечала ему Нефрет. – И я так думаю: я – Дух пирамид. А потому не соблаговолишь ли ты встретить меня завтра здесь, в то же время? Надеюсь, завтра мы поднимемся на самую вершину малой пирамиды.

И пока растерявшийся Хранитель собирался с ответом, Нефрет надела сандалии и удалилась в сопровождении Ру, который от волнения утратил дар речи.

Так все началось, а затем Нефрет исполнила свой зарок. На время все ее помыслы, сила, воля сосредоточились на одном: покорении пирамид. Пусть это была скромная цель, на заре девичьей зрелости, но она поглотила Нефрет целиком. Ей сообщили, что по рождению она – царица Египта. Это не так уж глубоко взволновало ее; здесь, среди покинутых храмов и гробниц, царствование над Египтом казалось ей несбыточной мечтой, во всяком случае, если это и было предопределено ей судьбой, то в далеком будущем. Пирамиды же были здесь, перед ней, и пока что ей хотелось стать Владычицей пирамид, которые, как ей тоже было сказано, ее далекие предки воздвигли для своего погребения.

К тому же рассказ о царственной красавице, появляющейся на пирамиде в лунные ночи, возбудил в ней любопытство. Неужели это Дух ее бродит по ночам? Молодые люди склонны быть доверчивыми, когда речь идет о любви, и Нефрет была просто зачарована этой печальной историей. Воображение рисовало ей, как молодая дева, которая так же, как и она, научилась подниматься на пирамиды и так же суждено ей было стать царицей, стремительно всходит на вершину самой высокой из них и бросается оттуда вниз, лишь бы избегнуть страшной участи и не стать женой человека, которого она ненавидит и который поверг в прах ее родную страну; и так она, побежденная, обрекает на смерть победителя. Особенно же волновал Нефрет конец легенды: настанет день, и другая прекрасная молодая царица, преследуемая другим влюбленным в нее чужестранцем, взбежит на вершину пирамиды, и там, на краю бездны, любовь победит вражду, и на страну, за власть над которой они сражались, снизойдет благословение.

Нефрет еще ничего не знала о любви, и все же природа берет свое, пробуждаясь даже в малом ребенке. Нефрет догадывалась, о чем повествует эта красивая сказка, и душа ее просыпалась навстречу будущему. Но пока что ею владело лишь одно желание – достичь того, что считалось невозможным для женщины: покорить пирамиды; в ту пору она не отдавала себе отчета в том, что для нее это было еще и символом: взойдет она на вершину пирамиды, и тогда ей, сильной духом и телом, не страшны еще более трудные дела и куда более страшные опасности, которые, быть может, ожидают ее в будущем.

В тот же год Нефрет овладело желание молиться, потребность проникнуть в тайну общения с тем, кто поставлен над родом людским, с тем, кого жители земные зовут Богом, и не Рои с Тау внушили ей это желание – то было веление души. Более всего на свете жаждала теперь Нефрет общения с Богом; странная мечта овладела ею – быть может, иные сочли бы это за безумие, но такие мечтания довольно часто овладевают юношами и девушками на пороге зрелости – или зрелыми людьми на пороге старости, в те сумеречные годы, что предшествуют приходу смертной тьмы. Точно мираж являлся ей, точно видение Истины – ей все время чудилось, что Высший Дух, который витает над ней и над всем миром, лучше услышит ее молитвы и станет внимать ей, если она в полном одиночестве обратит к нему свои молитвы с вершин пирамид. Быть может, то была причуда, но вело к ней чистое и достойное побуждение. И в конце концов Нефрет осуществила свою мечту: спустя год она могла подниматься на все пирамиды в полном одиночестве.

Хранитель пирамид и его сыновья, чье искусство и ловкость передавались из поколения в поколение, дабы они побеждали в состязаниях и получали награды, лишь удивлялись этому и чувствовали себя несколько уязвленными: эта девушка не только сровнялась с ними, но, пожалуй, даже превзошла их в столь трудном искусстве.

В самом начале обучения Совет Общины, встревоженный сообщениями Ру и Кеммы о странном капризе, который овладел их подопечной, чью драгоценную жизнь они были обязаны денно и нощно охранять, призвал Хранителя и его сыновей и спросил, велика ли опасность. Для тех, кому дан этот дар, – никакой, отвечали они, и подтверждением тому шесть поколений их рода: ни один человек в их роду не умер от падения с пирамиды. Иное дело с теми, кто не принадлежал их роду, продолжал Хранитель, для всех других, кто хотел проникнуть в секрет их искусства, это окончилось печально. Ответ Хранителя испугал Совет. Однако Рои открыл ему, что Нефрет не дано препятствовать в ее увлечении, сама же она упорно совершенствовалась в этом искусстве, и никакой беды с ней не случалось. Наконец настало время, когда Нефрет, при свете ли дня или при свете луны, могла взойти на вершину любой из пирамид так же быстро, как сам Хранитель и его сыновья.

Тогда Хранитель и его сыновья преклонились перед Нефрет и обратились к ней с просьбой стать их предводителем, ибо она превзошла их всех. Однако Нефрет лишь засмеялась в ответ и сказала, что это вовсе ничего не значит и она не станет их предводителем, а прикажет, чтобы им дали награды, которые она сама назначит. После этого ей была предоставлена полная свобода, теперь она могла одна, без сопровождения Хранителя и его сыновей, подниматься, когда она захочет, на любую из пирамид.

Но вот тогда-то и случилось тревожное происшествие.

Глава VII Замысел везира[165]

Как уже было сказано, Нефрет, когда ею овладевало желание помолиться, поднималась на одну из пирамид на восходе или перед закатом солнца и, стоя в полнейшем одиночестве на маленькой площадке на самом верху, обращалась к богам. Иной раз она не молилась, а лишь, блуждая взором по раскинувшимся вокруг пространствам, раздумывала над уготованной ей судьбой или предавалась девичьим мечтаниям.

Об этой ее привычке стало известно не только членам Общины и ее служителям, но и жителям окрестных земель и странникам, путешествовавшим неподалеку от границ Святой Земли – так называли местность, где расположилась Община Зари и чьи границы не осмеливался переступить ни один чужестранец. Да и как было не пойти молве: стройная фигура Нефрет словно парила между небом и землей, ясно вырисовываясь на голубом небосклоне ранним утром и на закате; при разливах ее было видно даже с самого Нила. Люди говорили, что это сам Дух пирамид предвещает Египту тревожные времена, ибо никто не верил, что земная женщина может решиться подняться так высоко на пирамиду, что ей хватит силы и ловкости, точно ящерице, скользить вверх по гладкому мрамору.

Скоро весть об этом чудесном явлении дошла до Таниса.

Как-то под вечер Нефрет поднялась на вершину второй пирамиды и начала было уже спускаться своим обычным путем, однако, заметив, что смеркается, выбрала более короткий спуск – не по южной стороне, где ее ожидал Ру, а повернула на западный склон, который все еще освещался солнцем. Легко спрыгнув на песок, она поискала взглядом Ру, но вместо него увидела четверых приближающихся к ней мужчин, на которых она поначалу не обратила внимания, в сумерках приняв их за Хранителя пирамид и его сыновей; она подумала, что они хотят расспросить ее о новом спуске, который она отыскала на западном склоне пирамиды. Потому она спокойно стояла, а они подходили все ближе, затем приостановились, словно чего-то опасаясь, и тут чей-то голос выкрикнул:

– Женщина то иди дух – хватайте ее! Только бы она не убежала от нас! Помните о большой награде – хватайте ее!

Ободренные таким образом, неизвестные бросились к ней. Осознав опасность, Нефрет резко повернулась и начала снова взбираться на пирамиду, она уже поднялась на несколько локтей, но тут один из чужестранцев ухватил ее за лодыжку и стянул вниз.

– Ру! – тревожно крикнула Нефрет. – Ко мне, на помощь, Ру! Я в ловушке, Ру!

Случилось так, что Ру находился почти тут же, за углом пирамиды. Потеряв из виду Нефрет и забеспокоившись, он направился к западному склону пирамиды, который был лучше освещен, поглядеть, не там ли Нефрет. Он услышал ее крик о помощи и бросился вперед; повернув за угол, он увидел Нефрет, лежащую на песке: вокруг нее теснилось четверо мужчин – трое обматывали ее веревками, а четвертый повязывал на лицо полотняный лоскут.

Ру яростно взревел и, подняв топор, прыгнул на них. Тот, который обвязывал Нефрет лицо, первым заметил гигантскую черную фигуру, которую он, конечно же, принял за страшного духа-хранителя здешних мест; он отпрыгнул в сторону и кинулся бежать. Но сверкнул топор, и, разрубленный надвое, он свалился замертво. Затем второй разбойник, который сначала подумал, что это ревет лев, тоже увидел Ру и на миг застыл от изумления. Но Ру, бросив топор, схватил за горло сразу двоих и, с силой стукнув их головами, отбросил злодеев в разные стороны, оба упали на песок и больше не шевельнулись. Четвертый же успел выхватить нож – то ли чтобы защититься от Ру, то ли чтобы заколоть им Нефрет; однако когда он увидел, что сталось с другими, смелость оставила его, и, завизжав от страха, он выронил из руки нож и пустился наутек. Ру подхватил нож с песка и швырнул его вслед беглецу. Страдальческий вскрик боли подтвердил, что Ру достиг цели, хотя в сгустившейся темноте он уже не мог разглядеть самого беглеца. Ру хотел было броситься за ним в погоню, но Нефрет, приподнявшись с песка, крикнула ему:

– Не уходи! Останься здесь, может быть, их тут много!

– Ты права, – сказал Ру, – а этот пес свое получил.

Не говоря больше ни слова, он схватил Нефрет, прижал ее, словно малое дитя, к своей груди, придерживая левой рукой, правой подобрал топор и без промедления, даже не взглянув лишний раз на поверженных врагов, побежал вдоль западного подножия пирамиды; он не сбавил шага до тех пор, покуда они не оказались среди надгробий, где уже их никто не мог увидеть.

– Вот и пришел конец твоим забавам, госпожа, – решительно сказал Ру; он весь дрожал, но, конечно же, не от страха – он думал о том, какой опасности только что избегла царевна.

– Если б не ты, все могло бы кончиться плохо, – отозвалась Нефрет. – Это для меня хороший урок, теперь я буду знать, чего мне опасаться. Опусти меня на землю, мой дорогой Ру, я уже успокоилась.

Страх и тревога охватили Кемму и общинный Совет, когда эта история была им поведана; встревожился даже мудрый Тау. Один только пророк Рои оставался спокойным.

– Никто не причинит Нефрет зла, – сказал он. – Я знаю это от тех, кто не может лгать, вот почему я позволил ей следовать ее причуде – научиться всходить на пирамиды, ибо не следует держать ее взаперти и препятствовать ее желаниям; Нефрет должна уметь смотреть в лицо опасности и преодолевать любые препятствия. Нам же отныне надо неусыпно охранять царевну, ибо опасности еще только начинаются.

Затем Рои послал людей, чтобы они принесли трупы тех, с кем расправился Ру, по возможности отыскали раненого и захватили его живым. Этого они, однако же, сделать не смогли, потому что, когда рассвело, от чужестранного злодея остались лишь кровавые пятна на песке, которые вскоре потерялись, а это значило, что раненый, превозмогая боль, стал пробираться дальше по камням, чтобы не оставлятьза собой следов.

Мертвые же кое-что поведали о себе: двое были из племени гиксосов и, судя по одежде, служили при дворе царя Апепи. Третий, как видно, был у них проводником, однако, какому народу он принадлежал, определить было невозможно, ибо это на его голову обрушился топор Ру.

Тела презренных похитителей были брошены шакалам и стервятникам, дабы в них больше не могли вернуться их Ка, а души их со всеми полагающимися обрядами, в присутствии членов Общины Рои проклял, дабы из века в век не находили они упокоения. Ведь они не только нарушили соглашение, которое соблюдали многие поколения, и ступили на Священную землю Общины Зари, но и пытались похитить, а возможно, и умертвить деву, чье имя еще не было никому ведомо за пределами этой земли.

Тем история и закончилась, только теперь ни на восходе, ни на закате солнца никто не видел Нефрет на вершине пирамиды.

Немного погодя выбившийся из сил, изможденный гиксос с перевязанной спиной, то и дело харкавший кровью, как бывает, когда ранено легкое, добрался до царского дворца в Танисе; здесь его признали и отвели к большому военачальнику, который выслушал его с гневным выражением на лице, приказав записать его рассказ слово в слово. Когда писец закончил запись, начальник выбранил пришедшего за то, что тот не справился с порученным ему делом.

– Разве это моя вина? – спросил пришедший. – Разве это правильно – посылать тех, кто рожден женщиной, чтобы захватить в плен дух или колдунью? Ибо ни одна дева, если в ней течет теплая кровь, не может бегать вверх и вниз по пирамиде, выложенной гладкими блестящими плитами, так, словно это муха летает вверх-вниз по стене, а мы это видели своими глазами. Разве это справедливо – ожидать от простых людей, что они одолеют черного дьявола из преисподней, страшного великана, какого и не видел никто из живущих на этом свете, чудище, которое рычит, точно лев, а руки его крушат человеческие черепа, точно это плоды граната? Разве справедливо – приказывать простым смертным людям ступить на Священную землю, где поселились боги, волшебники и призраки умерших? Зачем только я, глупец, слушал тебя и польстился на твои щедрые посулы; глупцами были и мои товарищи, и, верно, так сейчас себя и называют в преисподней, ибо есть ли хоть один человек в Египте, кто бы не знал, что вторгнуться в Священную землю Общины Зари – значит навлечь на себя проклятие и смерть! А теперь дай мне вознаграждение, чтобы я мог поделить деньги между моими детьми.

– Вознаграждение! – зловеще прошептал начальник. – Не будь ты ранен, не миновать бы тебе порки. Убирайся отсюда, собака!

– Куда же мне, преданному проклятью, идти? – спросил несчастный.

– Туда, куда уходят все, кто проиграл, – в преисподнюю, – отвечал начальник и подал знак слугам.

И они вышвырнули его, в ад или куда-то еще он отправился в очень скором времени. Ибо его же собственный нож, который Ру подхватил и метнул в него, был отравлен, а удар пришелся ниже плеча, и нож пронзил легкое.

Военачальник прошел в покои царя Апепи, где находились также его советники и молодой царевич Хиан, единственный наследник престола. Большой, грузный, с горбатым, как у всех гиксосов, носом и злыми черными глазками, царь гиксосов отличался бешеным нравом и был очень жесток и мстителен, как и все его соплеменники, и в то же время беспокоен и труслив.

Не таким был сын его Хиан, рожденный египтянкой, в чьих жилах текла царская кровь. Апепи взял египтянку в жены, преследуя свои государственные соображения, он по-своему любил ее и, когда она умерла, дав жизнь своему единственному дитя – Хиану, Апепи не заменил ее другой царицей, хотя в гареме его было много женщин. Хиан вырос и возмужал. Кровь отца-гиксоса не сказалась на внешности, не наложила отпечатка на его характер; это был добрый по натуре, красивый юноша с приветливым взглядом мягких черных глаз, однако сильный телом и быстрый умом, из тех, кто любит учиться и склонен к размышлениям, воин и охотник и в то же время человек, приверженный всей душой мирной жизни, правитель, мечтающий о том, чтобы залечить раны Египта и возродить его величие.

Перед отцом и сыном и предстал старый везир Анат, он рассказал о случившемся, а затем прочитал то, что было записано со слов раненого воина.

Апепи выслушал его внимательно.

– Знаешь ли ты, везир, кто эта безумная дева, которая восходит на вершины Великих пирамид? – спросил он, когда тот закончил чтение.

– Нет, не знаю, Ваше Величество, хотя, быть может, и могу высказать одну догадку, – неуверенно отвечал везир.

– Тогда я скажу тебе, везир. Это единственная дочь фараона Юга Хеперра, который пал в битве много лет тому назад. У меня сомнений нет. Известно, что эта дочь была рождена, и ты должен помнить: мы подкупили тогда многих фиванских вельмож, приближенных Хеперра, чтобы захватить ее и ее мать, царицу Риму, дочь царя Вавилона. Но, как видно, боги вступились за младенца, потому что обе исчезли, а из тех, кому поручено было их схватить, лишь один остался в живых. Всех остальных сразил черный великан, охранявший царицу Риму и ее дочь. Такой же точно черный великан сражался рядом с Хеперра и вынес его тело с поля битвы. Видели его и на торговом судне, плывущем вниз по Нилу, и с ним двух женщин и ребенка, конечно же, в простой одежде, и лица они прятали. Хитростью и обманом эти трое сумели проскользнуть мимо моих дозорных в Мемфисе, – я прогнал потом их всех! – а поплыло то судно в сторону Вавилона, – так мне было доложено. Но вот что странно: наши лазутчики донесли нам, что в Вавилон они не прибыли. Значит, либо их нет в живых, либо они прячутся где-то в Египте.

– Похоже, так оно и есть, фараон, – сказал везир, и все советники кивнули в знак согласия.

– А в последнее время, – продолжал Апепи, – от Порогов до самого моря разносятся слухи, и в городах и селениях вдоль всего Нила люди нашептывают друг другу, будто египетская царевна жива и вскоре объявится, чтобы занять престол. Более того, говорят, нашла она убежище в Братстве мудрецов, что расположилось среди гробниц и пирамид неподалеку от Мемфиса, а называют они себя Общиной Зари. И еще известно мне, что ты, везир Анат, чтобы узнать, правдивы ли эти слухи, без совета со мной, пообещав щедрую награду, послал туда нескольких смельчаков, чтобы они вызнали правду об этой общине, где своих предателей не водится, и поглядели на эту чудесную деву, которая может взбираться на пирамиды и которая, если верить слухам, и есть сама царевна Египта. Но я-то утверждаю другое: обманщица она, и больше никто.

– Или дух, – предположил везир, – потому что не может быть женщина такой ловкой и смелой, и все это, конечно, выдумка.

– Пусть дух, хотя я и не очень-то верю в духов. Так, значит, отправляются они туда, пробираются на Священную землю – так называют те места, как эта дева спускается с пирамиды, и, хоть я и не давал им такого приказа, хватают ее, а это говорит о том, что она из плоти и крови; она громко кричит, и черный великан – заметьте, опять этот черный великан! – с ревом бросается к ней на помощь. Он убивает троих из этих людей с такой легкостью, словно они малые дети, и бросает нож в четвертого, тяжело ранит его, и дева исчезает, а Община Зари увеличивает свою стражу. И вот теперь я скажу, что дева эта не кто иная, как Нефрет, египетская царевна, а охраняет ее все тот же эфиоп, который вынес с поля боя тело ее отца.

Когда стих шепот согласия, Апепи продолжал:

– Скажу также, что все это очень опасно. Давайте взглянем правде в глаза. Кто мы такие – гиксосы? Много лет тому назад мы вторглись в Египет, захватили самые богатые его земли, прогнали царя Египта обратно в Фивы и присвоили весь Север. Им я владею и по сию пору, да и Югом тоже, поскольку мы подкупили его знать и верховных жрецов, оплели их золотыми цепями. Но теперь мы в опасности: беспрерывные войны с Вавилоном очень ослабили нас; к тому же многие наши мужчины женились на египтянках, как сделал и я сам, так гиксосы испортили свою кровь и цветом кожи стали походить на жителей Нильской долины. Египтяне – упрямый и коварный народ, к тому же они блюдут верность старым обычаям, им по крови ближе цари, которые правили на этих землях много веков. И если они узнают наверняка, что жива прямая наследница древней династии, они поднимутся, подобно Нилу в сезон дождей, и сметут нас с этих земель. Потому я говорю: царица эта, а вместе с ней и Община Зари должны быть уничтожены.

Наступило молчание. И тогда со своего кресла, которое стояло у подножия трона, поднялся царевич Хиан и, отвесив почтительный поклон отцу, впервые вступил в разговор.

– О царь, мой отец, выслушай меня, – так начал Хиан. – Как тебе известно, я глубоко изучил обычаи и тайные обряды Древнего Египта и помимо всего прочего от сведущих людей и из старинных рукописей многое узнал об Общине Зари. Это старинная, очень могущественная Община, а члены ее – мирные люди, которые побеждают духом, а не мечом, и хотя вроде бы никто не знает о ее существовании, учение ее исповедуют тысячи людей по всему Египту, оно насчитывает тысячи сторонников, и я не поручусь, что нет таких и при твоем дворе, отец. Известно мне, что много ее сторонников живут и в дальних странах, в особенности в Вавилонии. Еще следует сказать, что возглавляет эту Общину всеведущий пророк, которого зовут Рои, очень старый человек – если он и вправду человек; это он общается с богами, и боги покровительствуют ему, как и всем, кем он правит. И вот что еще я скажу: по договору, заключенному с нашими праотцами, первыми царями гиксосов, и подтверждаемому каждым последующим царем, – и тобой, мой отец, он тоже был подтвержден, – земля, где находятся захоронения египетских предков и где, под сенью пирамид, нашла себе приют эта Община, – считается священной и неприкосновенной. Страшное проклятье падет на того, кто нарушит этот договор, и, как видно, оно и поразило тех четверых, кто, без твоего на то согласия и, конечно же, против моей воли, нарушили договор и ступили на Священную землю, вознамерившись не только вызнать там что-то, но и силой захватить то ли деву, то ли духа. На землю эту нельзя ступать – таков обычай и договор, и нельзя причинять вред обитателям Города мертвых. Потому, о фараон, отец мой, прошу тебя, не помышляй больше о том, как принести вред этой Общине или деве, которую ты считаешь дочерью Хеперра, ибо, если ты посягнешь на них, ты навлечешь погибель на себя самого и на всех, кто служит тебе.

Слушая Хиана, Апепи гневался все больше и больше.

– Можно подумать, царевич, – сказал он с ухмылкой, – что ты и сам служишь этой Общине Зари. Что значат клятвы и договоры, когда мое царство в опасности! Во владениях наших неспокойно. Вавилон то и дело нападает на нас. А почему? Потому, говорят они, что мы нехорошо обошлись с их царевной, которая стала супругой царя Хеперра, что из-за нас она умерла. Ты не знаешь об этом, но мне сообщили лазутчики. Хочешь ты того или нет, гнездо заговорщиков должно быть разрушено – так говорю я, фараон Апепи.

Царевич Хиан ничего на это не ответил, но везир Анат сказал:

– О фараон, вот о чем я подумал: не пойти ли нам более осторожным путем и достичь цели, не отступаясь от нашего договора с Общиной Зари, ибо это могущественная Община, и ее нельзя не опасаться, и я, как и царевич Хиан, верю, что само Небо покровительствует ей. Ты полагаешь, что эта дева пирамид – законная дочь фараона Хеперра, и, может, ты прав. Но вот что я задумал: направь посольство к пророку Рои и объяви, что хочешь взять эту деву себе в жены – ведь у тебя сейчас нет жены. Так ты скрепишь весь Египет узами любви и не запятнаешь своих рук кровью.

Выслушав речь Аната, Хиан громко рассмеялся, а советники заулыбались. Апепи же сначала не сводил с Аната гневного взгляда, а затем опустил глаза, помолчал, размышляя о чем-то. Но вот он поднял голову и сказал:

– Тебе, Анат, не откажешь в мудрости. Львиного детеныша можно убить, а можно приручить, да только, если приручишь, не забывать, что со временем детеныш вырастет и станет большим львом, и тогда его потянет бродить по пустыне и насыщаться сырым мясом, как испокон веков делали его прародители. Отчего бы мне и вправду не жениться на этой деве – если это дочь фараона Хеперра? Значит, как я предполагал, она осталась в живых, и так я объединю царский род гиксосов с древней династией фараонов Египта. Это положит конец многим распрям, Египет соединится и будет жить в мире; тогда можно будет не опасаться Вавилона. Но что скажет царевич Хиан? Я ведь еще не стар, и от такого союза могут родиться дети; тогда старший наследник, рожденный в этом браке, как все фараоны древних династий, должен будет унаследовать двойную корону Севера и Юга, ибо, по египетским законам, право на престол переходит от матери из рода фараонов – таким путем изначально объединялись династии.

Везир и советники повернулись к Хиану: слово было за ним, от его ответа зависело, быть ему в будущем правителем Севера или не быть.

Он молчал минуту-другую, потом улыбнулся и сказал:

– Видно, так я должен понять твой вопрос, о фараон, отец мой: если живет на свете некая дева – законная дочь Хеперра, покойного фараона Юга, и, следовательно, продолжательница древнего царского рода, что правил Египтом долгие тысячелетия, до той поры, когда гиксосы отняли часть их наследных земель; если согласится она выйти замуж за моего царственного отца; если, вступив с ним в брак, она родит ему ребенка, тогда я, теперешний законный наследник, по условиям такого союза могу лишиться права наследования престола. Но когда столько «если» и никому не дано знать наперед, свершатся ли эти «если» и когда свершатся, разве это важно – принимать сейчас какое-то решение? Столь ли сильно желаю я стать правителем Севера и тем самым унаследовать войны и беды; желаю ли я занять трон и тем самым помешать Египту залечить раны и слить воедино два мощных престола? Жизнь человеческая коротка, и фараон ли, простой ли землепашец – и тот, и другой скоро будут забыты, и, быть может, лучше содействовать наступлению мира, чем принять на себя верховную власть, которой не жаждешь.

– Воистину, я был прав, когда сказал, что и сам ты, как видно, член этой Общины, ибо, будь я на твоем месте, Хиан, не такой ответ дал бы я своему царственному отцу, – сказал пораженный Апепи. – Но пусть каждый лелеет свои мечты и тешит свои причуды. А потому ловлю тебя на слове: значит, как законный наследник царского престола ты не имеешь ничего против этого моего плана – как я считаю, смелого и дерзкого, – который, если выйдет все, как задумано, многое может изменить в нашей жизни, – ты не возразил против него, хотя и отдаешь себе отчет, что, если он исполнится, это нанесет тебе большой ущерб. А теперь слушай мое решение, Хиан: я посылаю тебя, царевича Севера, послом в Общину Зари, к пророку Рои. Возьмешься ли ты, кто оказался столь разумным и пекущимся о благе страны, за такое дело?

– Прежде чем я отвечу тебе, о фараон, скажи: какие слова будут вложены в уста посла? Будут это слова мира или войны?

– И те и другие, Хиан. Посол скажет людям Общины Зари: фараон Севера опечален тем, что против его воли договор между Общиной и его царством нарушен безумцами, которые состояли у него на службе; все они жестоко поплатились за свое преступление, и во искупление его он привез дары, которые возложит на алтари богов, которым они поклоняются. Затем он спросит, правда ли, что среди них живет Нефрет, дочь фараона Хеперра и супруги его Римы, дочери правителя Вавилона. Они могут прятать ее где-то в тайном месте и отрицать, что им известно о ней, но если ты поймешь, что она там, ты должен объявить в присутствии Совета и самой девы, если то будет возможно, что Апепи, царь Северного Египта, еще нестарый мужчина, лишившись супруги, своей законной царицы, хочет взять царевну Нефрет себе в жены, соблюдая все подобающие церемонии. Далее ты сообщишь, что, заимев на то твое согласие, Апепи принесет клятву: рожденный ею от него сын, если он будет дарован им богами, после смерти Апепи будет коронован как фараон всего Египта, и Верхнего, и Нижнего. Все это посол сможет удостоверить письменно и скрепить моей печатью, которая будет ему дана.

– То, что я услышал, – слова мира, о фараон. А теперь поведай мне о войне.

– Тут все будет короче и проще, царевич. Если Нефрет живет среди них и она сама или Совет от ее имени отвергнет мое предложение, тогда ты скажешь, что я, царь Апепи, отныне отказываюсь соблюдать все соглашения между мной и Общиной Зари и покараю их как заговорщиков против моей власти и мира в Египте.

– А если я удостоверюсь, что они не укрывают царевны, тогда что?

– Тогда ты не выскажешь им никаких угроз, а возвратишься и сообщишь обо всем мне.

– С тех пор как я вернулся с Сирийских войн, о фараон, придворная жизнь наводит на меня скуку. Сам не знаю почему, но мне по душе твое поручение. Поэтому, если хочешь, назначай меня твоим послом, я берусь за это дело, – помедлив немного, сказал Хиан. – Только вот о чем хочу тебя спросить: хорошо ли это, что я: царевич Хиан, прибуду к ним под своим именем? Хоть и в твоей власти решить, кому ты передашь наследование престола, все же до сего времени твоим наследником считался я, и потому Община Зари может проявить недоверие к такому послу и поступить с ним, как сочтет нужным. Они могут оставить меня заложником.

– С чем я и попрошу тебя смириться, Хиан. Пусть ты станешь живым доказательством моего честного намерения, покуда не свершится свадебная церемония. Пойми одно, Хиан: если царевна Нефрет в самом деле жива и скрывается в Общине, мое самое большое желание – жениться на ней, ибо теперь я понял: она, и только одна она принесет нам спасение. Тот же, кто захочет помешать мне, станет моим смертельным врагом, кто бы он ни был – пророк Рои или кто другой, – его ожидает смерть!

– Однако ты скор на решенья, отец. Еще час назад тебе и в голову не приходила мысль о женитьбе, теперь же ты одержим ею.

– Это так, сын мой, ибо теперь – и я благодарю за это Аната – я увидел корабль, который вывезет меня и Египет из разлива бед, которые грозят в скором времени захлестнуть всех нас, и, следуя примеру своих великих предшественников, я вхожу на него, покуда его не увлекло течением прочь. Везир, ты издалека разглядел этот корабль, ты сослужил мне добрую службу, вот тебе золотая цепь в награду, и обещаю тебе еще многие награды впереди. Нет, побереги свою благодарность до того дня, когда корабль благополучно доставит нас в гавань. А тебе, Хиан, я скажу вот что: если ты считаешь, что посольство – это слишком опасно, а оно таит много опасностей, я поищу другого посла, хотя и предпочел бы тебя. К тому же я сомневаюсь, что, назвавшись другим именем и притворившись, что ты – не царевич Хиан, а придворный сановник или кто-то еще, ты проведешь этих востроглазых хитрецов. Но, впрочем, поступай как знаешь.

– А почему бы мне не стать простым человеком, коль скоро ты и сам того хочешь, о фараон? – с улыбкой спросил Хиан. – Ведь если все пойдет хорошо, тогда я, кто еще этим утром был законным наследником престола – так тебе было угодно меня называть, о фараон, – стану просто одним из царских сыновей. Если судьбе угодно будет распорядиться так, я попросил бы тебя оставить мне, кто лишится столь многого, поместья и доходы, которые перешли мне от матери или дарованы Твоим Величеством. Ибо, хоть царский трон и не слишком влечет меня, я все же хотел бы остаться богатым человеком и жить спокойно, отдавшись своим любимым занятиям.

– Клянусь исполнить твое желание, Хиан. И пусть это будет записано здесь и сейчас и скреплено моей царской печатью.

– Благодарю тебя, о фараон. А теперь позволь мне удалиться – я хочу побеседовать с тем раненым беднягой до того, как он умрет, быть может, он даст мне полезные советы.

С этими словами царевич склонился перед фараоном в глубоком поклоне, а затем вышел.

«Сколь же велик душой этот молодой человек, – думал про себя Апепи, провожая взглядом сына. – Мало кто не дрогнул бы от такого удара, если только он не замыслил предательства. Но Хиан не способен на предательство. Мне даже горько сознавать, что я лишил его престола. Все же так дóлжно поступить. Если царевна Нефрет живет на свете, я женюсь на ней и принесу клятву передать престол ее детям, ибо только тогда покой снизойдет на меня и на Египет».

А вслух он произнес:

– Совет окончен, и проклятие тому, кто выдаст, о чем тут шла речь. Предатель будет брошен на растерзание львам.

Глава VIII Писец по имени Раса

Через тридцать дней после этого совета на границе Священной земли, в том месте, где Нил в разливе поднимался выше всего, появился чужестранец и крикнул землепашцу, работавшему в поле, что принес письмо, которое просит доставить пророку Общины Зари.

Землепашец подошел поближе и, тупо уставившись на пришельца, спросил:

– Что это за община такая и кто ее пророк?

– А ты поспрашивай об этом у людей, друг, – сказал чужестранец, протягивая ему свиток и вместе с ним дорогой подарок. – Я же тем временем подожду ответа; на рассвете или на закате, когда я возношу молитвы, ты непременно найдешь меня вон под теми пальмами.

Крестьянин поскреб в затылке и, приняв свиток и подарок, отвечал, что постарается оказать услугу столь щедрому господину, хотя и не знает, о какой общине и о каком пророке тот ведет речь.

На следующий день, на закате, он появился снова и вручил посланцу другой свиток, который, как он объявил, дал ему незнакомый человек, и сказал, что это письмо царю Апепи, что находится со своим двором в Танисе. На что посланец лукаво ответил, что сроду не слыхивал ни о каком царе Апепи и не знает, в какой стороне Танис. Все же по доброте сердечной он постарается разыскать этого Апепи и передать ему свиток; после этого оба, улыбнувшись, разошлись в разные стороны.

Несколько дней спустя послание это было прочитано Апепи его личным писцом. Оно гласило:

«Именем Всевышнего духа, что правит миром, и его слуги Осириса, бога умерших, мы приветствуем Апепи, царя гиксосов, расположившегося теперь в городе Танисе, в Нижнем Египте.

Знай, о царь Апепи, что мы, пророк Рои и Совет Общины Зари, которая нашла себе приют под сенью древних пирамид, в давние времена возведенных царями Египта, бывшими когда-то членами нашей Общины, для того чтобы они служили усыпальницами телам и памятниками их величию, на которых до скончания мира будут останавливаться взоры всех смертных; мы, кто из века в век черпает мудрость у Сфинкса, устрашающего Владыки Пустыни, получили твое послание и пришли к такому решению. Знай, о царь, что, несмотря на то, что недавно твои люди нанесли нам тяжкое оскорбление, за что несчастные и поплатились жизнью, как поплатятся все, кто попытается хитростью и обманом проникнуть на нашу Священную землю и выведать наши тайны, мы, следуя заповедям нашей Общины, прощаем это зло и не станем придавать значения столь мелкому происшествию; мы примем посла, которого ты желаешь к нам направить, дабы обсудить с ним дело, суть которого ты нам не открыл. Знай далее, о царь, что посол этот, кем бы он ни был, должен явиться один, ибо против наших правил допускать более чем одного чужестранца на нашу Священную землю. Если, узнав все это, ты все же захочешь направить к нам своего посла, пусть придет он перед следующим полнолунием в ту же пальмовую рощу, где был вручен твоему посыльному этот свиток. Наш человек отыщет его и проводит к нам в обитель; мы также обещаем не причинить ему никакого зла».

Выслушав это послание, Апепи призвал царевича Хиана и, оставшись с ним наедине, спросил, не изменил ли он своего решения и отважится ли он один, без охраны, отправиться в эту Общину, которую, по слухам, часто посещают призраки.

– Отчего же нет, отец? – спросил Хиан. – Если против меня замыслено злодейство, меня не спасет никакая охрана, да и призраков воплями не устрашишь. Уж если идти туда, то лучше одному. К тому же в послании ясно сказано, что Братство не примет больше чем одного человека, значит, у нас нет выбора.

– Решай как знаешь, сын, – ответил Апепи. – А теперь иди и готовься в дорогу. Завтра везир вручит тебе наше послание, а заодно передаст и мои наставления; небольшой отряд проводит тебя до назначенного места. Иди и возвращайся целым и невредимым, и помни, о чем мы с тобой договорились: привези мне царевну со всей ее челядью, наградой же будет мое тебе благословение.

– Я отправляюсь, – сказал Хиан, – а вернусь или нет – на то воля богов.

Когда все было готово, Хиану вручили свиток, в котором были изложены предложения и угрозы Апепи, а также золото для подношения богам детей Зари и драгоценности для царевны Нефрет, которые надлежало преподнести лишь в том случае, если будет доказано, что она и есть та чудесная дева, что живет среди братьев Общины. Хиан, однако, пустился в путешествие не как царевич, а под видом придворного писца по имени Раса, которого Апепи якобы заблагорассудилось выбрать своим доверенным лицом. Тайно покинув Танис, так что лишь немногие знали о его отъезде, он отплыл вверх по Нилу, и хотя команде корабля было приказано во всем ему подчиняться, никто из матросов не увидел его воочию и у них не возникло никаких подозрений: они считали, что он и есть тот, за кого выдает себя – писец Раса, который едет куда-то по высочайшему повелению. Даже сопровождавшая его стража, шестеро воинов, – все были из дальнего поселения и не знали царевича в лицо.

В назначенный день корабль причалил к пристани, и Хиан, сопровождаемый воинами, которые несли золото и другие дары, а также его дорожные вещи, отправился к пальмовой роще, о которой упоминалось в послании. Ошибиться он не мог – никакой другой рощи в окрестностях не было видно. Здесь он отпустил воинов, которые с большими опасениями оставили его одного, хотя и рады были вернуться на корабль до наступления темноты; как все, живущие в Египте, они верили, что в этом месте блуждают призраки великих фараонов прошлого и Дух пирамид, чей взгляд сводит мужчин с ума.

– Как нам было приказано везиром Анатом, – сказал начальник стражи, – корабль, на котором вы, господин Раса, прибыли сюда, мы отведем теперь в Мемфис, где нас можно будет найти, если мы вам понадобимся, хотя мы и не уверены, что еще понадобимся вам.

– Почему же не понадобитесь? – спросил Хиан, он же писец Раса.

– А потому, что у этого места дурная слава, мой господин. Говорят, ни один чужестранец, что ушел вон в те пески, не вернулся назад.

– Что же с ними случается?

– Этого никто в точности не знает, только рассказывают, что их заживо замуровывают в гробницы – так они умирают. А если кто и избегнет подобной участи и сам он молодой и красивый, как вот вы, господин, может так случиться, что он повстречает ту чудную красавицу, что бродит при луне по пирамидам, и станет ее возлюбленным.

– Может, это и не так уж плохо, мой друг, если она такая чудная красавица?

– Хуже некуда, господин Раса, потому что, когда он поцелует ее в губы, а она взглянет ему в глаза, им овладеет безумие и он погонится за ней по пирамиде, покуда совсем не помешается и не свалится вниз, а если и выживет, то все равно останется безумным до конца своих дней.

– Но почему он не может ее догнать?

– Да потому, что она непременно заманит его на ту высокую пирамиду с гладкими плитами и заскользит по ней, как лунный луч, она то ведь дух, и ему за ней никак не угнаться. И когда он видит, что теряет ее, мозг у него вскипает – и он уже не человек.

– Ты навел на меня страх, друг. Какая печальная участь! Неужели она ожидает и меня, ученого писца, – ибо таково мое ремесло, – и именно сейчас, когда я снискал расположение при царском дворе? Но мне дано поручение, а тебе, я думаю, известно, что ожидает того, кто проявил неповиновение и не выполнил приказа Его Величества царя Апепи.

– О да, господин Раса, об этом мне хорошо известно; Апепи жесток, и если задумал что-то, лучше ему не перечить. А уж если кто осмелится ему возразить, пусть считает себя счастливцем, если его всего лишь укоротят на голову, а если он невезучий, то запорют плетьми до смерти.

– Если так, друг, пожалуй, я предпочту призраков, а быть может, и ужасный взгляд этой красавицы, Духа пирамид, и не стану возвращаться назад, хотя, признаться, хотел бы этого. На груди у меня амулет, который, как мне сказали, защитит меня от обитателей могил и прочих призраков, вверяю себя ему и силе молитв. Я все же не теряю надежды, что скоро снова встречусь с тобой и мы отправимся на твоем корабле в обратный путь, но если дойдет до тебя слух, что меня уже нет в живых, прошу тебя, в память о моей душе возложи подношения на первый же алтарь Осириса, который повстречается на твоем пути.

– Я не забуду об этом, господин Раса, потому что ты мне нравишься и от всего сердца я пожелал бы тебе более счастливой судьбы, – отвечал начальник стражи, который был добрым человек, а потом добавил: – Возможно, ты чем-то обидел фараона или везира и кто-то из них хочет таким образом избавиться от тебя, – и ушел со своим отрядом.

«Вот весельчак! Квакает, точно лягушка в ночь перед грозой, – думал про себя Хиан. – Но даже если он и прав, что значит моя жизнь перед лицом вечных пирамид?»

И он сел под пальму. Прислонясь спиной к стволу, он разглядывал величественные очертания пирамид, которые прежде видел лишь издали, и, подобно Нефрет, размышлял о могуществе царей, которые их построили. Думал он и о том – и не без удовольствия, потому что любил путешествия и приключения, – какая странная миссия выпала на его долю и как удивительно повернулась его судьба.

«Если вправду царственная дева жива и скрывается в этой Общине и я успешно выполню свою миссию, я лишусь короны; если же ничего не получится, я все равно ее потеряю, ибо мой отец не прощает тех, кто не выполнил его поручения. По правде говоря, для меня будет всего лучше, если такая царевна вовсе не существует и я не обнаружу никаких ее следов. Но ведь какая-то дева всходит на пирамиды – тот воин, который хотел ее похитить, умирая, поклялся мне, что видел ее собственными глазами. И поклялся также, что она прекрасна, а это доказывает другое: она не царевна, ибо боги не одаривают всем сразу, и царевны не бывают красавицами. И уж конечно, не бегают царевны по пирамидам, а возлежат на своих ложах и объедаются лакомствами. Или, может быть, та, которую видел наш похититель, или ему показалось, что видел, – дух, и если это так, мне уготовано судьбой увидеть ее и потерять рассудок? Однако же эти дети Зари – странный народ, если верить всему, что я о них узнал, да к тому же говорят, они очень добрые, – может, они не убьют меня, даже если догадаются или узнают, что я – царевич Хиан. Зачем им убивать меня, если царевичей так много, их можно делать указом или мановением скипетра?»

День выдался очень жаркий, на корабле было слишком много народу, отдохнуть Хиану не пришлось, и теперь, сидя под пальмой и размышляя о превратностях судьбы, он заснул.

А тем временем благочестивый пророк Рои, достойный Тау и царевна Нефрет держали совет в храме.

– Посланец сошел на берег, о пророк, – сказал Тау. – Мне сообщили, что он уже в пальмовой роще.

– А что тебе еще стало известно, Тау? – спросил Рои. – Если ты что-то знаешь, говори, ибо мне сообщено, что настало время, когда наследница престола Египта, – он показал на Нефрет, – должна принимать участие в наших советах.

– Я понял тебя, о пророк. Так вот, слушайте: один из наших братьев, который служит при дворе царя Апепи – не смотри на меня с таким удивлением, царевна, ибо наши братья находятся повсюду – так вот, наш брат сообщил мне тем способом, о котором ты, пророк, знаешь, что дело это очень близко касается той, которую мы почитаем. Скажу коротко: когда четверо гиксосов пытались похитить нашу госпожу, эфиоп Ру допустил оплошность, ибо он убил троих, а четвертому дал убежать, хотя и смертельно ранил его. Этот шакал добрался до Таниса и, прежде чем отправился в преисподнюю, успел сообщить о случившемся. Из его рассказа и разных историй, которых не счесть, царь Апепи заключил, что дитя, которое ускользнуло из его рук в Фивах много лет назад, живет здесь, среди нас, и что это не кто иная, как царевна из древнего рода фараонов Египта.

– Однако Апепи не откажешь в проницательности, – заметил Рои.

– Да, он сразу все понял, ему хватило лишь намека, данного везиром Анатом, а тому тоже не откажешь в хитроумии, к тому же он скор на решения, – сказал Тау, – и без отлагательств принял такое решение: не убивать ту деву, как замыслил поначалу, а сделать ее своей супругой, пообещав оставить рожденному ею наследнику все царство, и таким образом, без войн и кровопролития, объединить Верхний и Нижний Египет.

Нефрет хотела что-то сказать, но Рои ее опередил.

– В этом намерении таится большое благо, – сказал он, – ибо объединятся наши земли и многие наши горести и опасности растают, точно утренний туман. Однако, – закончил он со вздохом, – послушаем, что скажет царевна Нефрет, которая после церемонии, что свершится сегодня ночью, станет нашей царицей.

– Я скажу, что меня нельзя продать ни за одну, ни за сотню корон, – холодно отвечала Нефрет. – Этот бешеный гиксос Апепи – захватчик, враг нашего народа. Он – вор, укравший половину Египта, который правит силой и обманом. Он, кто по возрасту годится мне в отцы, убил моего отца, фараона Хаперра, и хотел убить меня и мою мать, царицу Риму, дочь царя Вавилона. Ему это не удалось, и теперь он хочет купить меня, хотя даже не видел меня ни разу в жизни, купить, как бедуины покупают кобылу редких кровей, и усадить на трон рядом с собой, лишь бы достичь того, что замыслил. О пророк, я не хочу даже думать о нем! Лучше я брошусь вниз с самой высокой пирамиды и найду себе убежище у Осириса, чем вступлю невестой в его дворец.

– Мы получили ответ, который я предвидел, – сказал Рои, и его старые, совсем истончившиеся губы растянулись в улыбке. – Ответ этот не огорчает меня, ибо будь такой союз заключен, он стал бы нечестивым союзом. Но да будет неведом тебе страх, царевна! Пока наша Община могущественна и сильна, ты в безопасности, мы не отдадим тебя на растерзание волку Апепи. Скажи мне, Тау, это все, о чем тебе стало известно, или царь Севера предлагает нам что-то еще?

– Нет, больше ничего, пророк. Однако думаю, когда его посланец доставит сюда письмо, развернув его, мы прочтем вот что: если египетская царевна не будет отдана ему в жены, он возьмет ее силой, а если это ему не удастся, то убьет, а заодно, нарушив все наши договоры, уничтожит и весь народ Общины Зари – от древних старцев до грудных младенцев.

– Так вот что он замыслил, – сказал Рои. – Что ж, если глупец вытянет спящую змею из ее норы, змея проснется и ужалит его, получит свое и Апепи, пусть только начнет. Когда царская рука потянется в нору и попробует схватить укрывшуюся там смертоносную змею, тогда и решим, что делать дальше. А пока что посол Апепи должен быть принят с тем радушием, которое было ему обещано, и сопровожден из пальмовой рощи в храм. Не хочешь ли ты, царевна, накинуть поверх своих одежд мужской плащ и привести его сюда? Ру и Кемма будут сопровождать тебя, только незаметно. Если ты согласна, отправляйся; ты умна и, быть может, сумеешь еще что-то узнать от него: увидев проводника-юношу, он не станет опасаться ловушки и наверняка разговорится с тобой.

– Охотно исполню твое веление, – отвечала Нефрет, – но только если ты уверен, что они не устроили засаду или какую-нибудь ловушку. Последнее время меня точно в клетку заперли, приятно будет прогуляться до пальмовой рощи.

– Засады быть не может, – заверил ее Рои. – После того, что случилось недавно у пирамид, мы усилили охрану наших границ; стража проследит каждый твой шаг, хотя ты никого и не заметишь. А потому ничего не бойся. Вызнай все, что сможешь, у этого посланца и доведи его до Сфинкса, там же на глаза ему следует надеть повязку, и пусть его проводят сюда.

– Иду, – засмеявшись, сказала Нефрет. – Завтра меня уже будут называть царицей, и, кто знает, позволят ли мне тогда ходить одной.

В сопровождении Тау, который велел также позвать Ру и Кемму, она прошла в один из покоев, где Тау дал им и ожидавшим там людям наставления. Сделав это, Тау возвратился к Рои и тихо сказал ему следующее:

– Знаешь ли ты, о пророк, кому известно столь многое, как зовут этого посланца и кто он такой?

Обратив на него взгляд, Рои ответил:

– Не важно, как и когда эта мысль посетила меня, но я знаю, что, хотя этот человек прибыл к нам под видом придворного писца, имя которого мне не известно, на самом деле он не кто иной, как царевич Хиан, наследник Апепи.

– Так же думаю и я, – сказал Тау, – и у меня есть на то основания. Скажи мне, благочестивый пророк, ведомо ли тебе что-то об этом Хиане?

– Многое, Тау. Наши друзья при дворе Апепи наблюдали за Хианом с самого его детства и говорят о нем много хорошего. Конечно, есть в его характере и какие-то слабости, но это свойственно молодости. Иной раз он излишне горяч и неосторожен, иначе разве взялся бы он за это дело при таких странных условиях? Говорят также, что и лицом и нравом он больше похож на египтянина, чем на гиксоса; как видно, в нем возобладала кровь матери, и если он и чтит каких-то богов, – в чем я не уверен, ибо он любитель размышлять, – то это египетские боги. Он образован, умен, смел, красив и великодушен; быть может, отчасти мечтатель, ибо ищет того, что невозможно найти в мире, однако главная его дума о том, как помочь Египту залечить раны. Похоже, в нем много достоинств, и скажу тебе прямо: имей я дочь, такого человека я и избрал бы ей в мужья, будь это возможно. Вот что известно мне о царевиче Хиане. Столь ли хороши отзывы и у тебя, Тау?

– Они во всем совпадают с твоими, благочестивый пророк. Одно непонятно мне: почему принял он на себя такое поручение – ведь если он выполнит его успешно, он лишится престола. Я опасаюсь ловушки.

– Думаю, ему хочется повидать как можно больше в мире; к тому же его привлекает наше учение, вот он и захотел увидеть все собственными глазами и услышать собственными ушами. Однако ему еще неведомо, что найдет он, быть может, больше, чем ищет.

– Потому, пророк, ты и предложил царевне Нефрет повстречать его в пальмовой роще?

– Ты угадал, Тау. Когда я сказал, что брак, который предлагает Апепи, имеет много достоинств, я вовсе не имел в виду, что она должна быть брошена в пасть гиксосскому льву, я хотел дать ей понять, что брак с царевичем Хианом принес бы все эти блага. Можно ли представить лучший путь для объединения Египта? Пусть мы достаточно сильны, чтобы победить врага, но мы ненавидим войны и даже во имя объединения наших земель не пошли бы на войну, мы не хотим кровопролития и убийств. Но как же нам этого избежать, если та, которую мы чтим, объявила нам, что она не из тех, кого можно продать или принудить? Лишь ее сердце ведет и повелевает ею, и откликнется она лишь на его зов.

– Девичье сердце скорее потянется к царевичу, нежели к скромному посланнику. Что, если тот, кто ждет под пальмами, не понравится ей?

– Тогда это будет означать, Тау, что нашему замыслу не суждено исполниться и мы должны искать другой путь. Пусть решит Судьба, а пред ней все равны, что царевич, что простой человек. Мы тут бессильны. Слушай же дальше. Этот посланец, кем бы он ни был, явился к нам, чтобы удостовериться в том, о чем знает уже множество людей: он хочет узнать, живет ли здесь, среди нас, дочь и наследница фараона Хеперра. Мы можем открыть ему правду, а можем и отрицать все. Как, ты думаешь, нам поступить?

– Если мы будем отрицать, о благочестивый пророк, он все равно узнает правду, а нас сочтет за обманщиков и трусов. Если же признаем, что царевна Нефрет с нами, он и все, живущие в Египте, будут уважать нас как честных и смелых людей и скажут, что клятва, которую мы принесли богине Истине, – не пустые слова. Чем бы нам это ни грозило, мы сохраним честь и заслужим уважение даже наших врагов. А потому мое слово: признаемся и мужественно встретим испытания, если они нам уготованы.

– Так говорю и я, и Совет Общины, Тау. Сегодня вечером перед посланцами, которые прибудут со всего Египта и из других стран, в большом храмовом зале Нефрет будет коронована, она станет царицей Египта, и торжество это невозможно скрыть – даже летучие мыши разболтают об этом по всему свету. Мы поступим умно, если пригласим его на это торжество, а он, если захочет, сообщит об этом Апепи. И еще об одном должен он будет сообщить, Тау: возьмет ли коронованная царица себе в мужья Апепи.

– Ответ нам уже известен, о пророк, но тогда… что будет потом?

– Потом – Вавилон. Слушай меня, Тау. Апепи пошлет свое войско, чтобы разгромить нас и пленить царицу, но ему не с кем будет сразиться, некого будет громить, ибо нашей Общине есть где укрыться, – в Египте много гробниц и катакомб, куда не осмелятся ступить воины, царица же в это время будет уже далеко. Если Апепи ищет проклятия, пусть оно падет на него – несметное вавилонское воинство хлынет на Танис, чтобы исполнить волю покойной царицы Римы и исправить зло, причиненное ее дочери.

– Да свершится воля богов, – сказал Тау, – и пусть тот, кто ищет войны, в ней и погибнет, ибо таков закон Бога и людей.

В длинном плаще с капюшоном Нефрет приближалась к пальмовой роще в сопровождении Ру и Кеммы, которая была очень недовольна.

– В такой-то жаркий день тащиться по солнцепеку – кому только это в голову пришло! – негодовала она. – Вечером у нас большое торжество, и ты, царевна, играешь в нем главную роль. Надо еще приготовить твои одеяния и драгоценности, а мы тут время тратим, какая еще фантазия пришла тебе в голову? Кого ты ищешь?

– Того, кого ищут все женщины, – так ты наставляла меня, Кемма, – мужчину, – смеясь отвечала Нефрет. – Мне кажется, вон в той пальмовой роще прячется мужчина, и я иду, чтобы найти его.

– Мужчина! Мало ли мужчин, что живут поближе к дому, если только гробницы можно назвать домом. Хотя, уж если говорить правду, почти все наши мужчины либо седобородые старцы, жрецы да отшельники, которые думают только о своих душах, либо семейные люди, которые трудятся день напролет, а по ночам им снится, что Нил намоет, нанесет на их поля целую гору ила. Ну вот мы и дошли до рощи, а я не вижу никакого мужчины. Не могу я больше брести по этому проклятущему песку, вот стоит статуя бога, а может, и какого-то царя, чье имя уже тысячу лет никто не слышит. Но кто бы он ни был – бог или царь, он дарует нам тень, здесь я посижу, и ты сделаешь то же самое, если у тебя есть голова на плечах, а Ру пойдет поищет этого твоего мужчину, хотя когда тот увидит гиганта с огромным топором в руке, боюсь, он пустится наутек.

– Я бы тоже пустилась, – сказала Нефрет, – но все же, Ру, пойдем сомной, ты должен меня охранять.

Войдя в рощу с правой стороны, Нефрет, неслышно ступая, стала переходить от дерева к дереву, приказав Ру незаметно следовать за ней. Вскоре она увидела молодого человека в одежде гиксоса, сидящего под пальмой, рядом с ним лежало несколько свертков, а сам он – вот неожиданность! – крепко спал. Тут Нефрет пришло что-то на ум, и она сказала Ру, чтобы он тихо приблизился, взял свертки и спрятался за статую, где сидела Кемма. А потом, когда она поведет этого молодого человека к Сфинксу, они с Кеммой и с этими свертками должны постараться следовать за ними таким образом, чтобы тот их не заметил.

Захватив свертки, Ру бесшумно удалился; великан, как все эфиопы, умел двигаться совсем бесшумно, этому искусству их обучают с детства, чтобы они могли неслышно выслеживать зверя или преследовать врага. Он исчез со своей ношей за статуей, однако Нефрет знала, что глаз он с нее не спускает и в случае опасности немедленно придет на помощь. Стоя под пальмой напротив, она с интересом разглядывала спящего. Никогда еще она не видела молодого мужчину с таким красивым и одухотворенным лицом – это Нефрет поняла с первого взгляда.

«Если глаза его, которые я сейчас не могу увидеть, столь же красивы, как и остальные черты, он прекрасен. К тому же по его виду можно сказать, что дух владеет его плотью, а не плоть духом», – так размышляла она и вдруг почувствовала какое-то неведомое ей ранее волнение, что-то смутило ее спокойствие и немного испугало, хотя она не могла дать себе отчет, что же произошло.

Нефрет не отводила глаз от Хиана, а он по-прежнему спал. Но вот наконец он встрепенулся, протянул руки, точно ловя уходящий сон, зевнул и открыл глаза.

«Они так же прекрасны, как и все в нем» – сказала себе Нефрет и скользнула за дерево. Глаза Хиана и вправду были прекрасны – большие, карие, чуть грустные глаза.

Хиан вспомнил о свертках с подарками и золотом и стал их искать.

– О, боги, они исчезли! – воскликнул он хоть и встревоженным, но приятным и мягким голосом. – Как это могло случиться, если они лежали у меня под рукой? Видно, правду говорят люди: здесь бродят призраки.

Плотнее запахнувшись в свой длинный плащ, Нефрет выступила из-за пальмы и спросила:

– Ты что-то потерял, господин? И если так, быть может, я помогу тебе?

– Ты поможешь мне, юноша, если вернешь мои вещи, которые, как я думаю, ты и украл. Но юноша ли ты? – добавил он с сомнением. – Голос у тебя…

– Ломается, господин, – поспешила ответить Нефрет, стараясь говорить хрипло.

– Однако ломается странным образом. Он должен бы становиться грубым, а не девичьим. Но пусть будет так. Возврати мне мои вещи, юноша, иначе, как это ни печально, мне придется убить тебя…

– И тем самым потерять свои вещи, и, быть может, безвозвратно, господин мой.

– Похоже, ты не слишком-то испугался моей угрозы. Скажи мне, кто ты?

– Я твой проводник, господин, и должен сопроводить тебя – если ты и есть посланник Апепи, – туда, где ты должен находиться до того часа, как ты предстанешь перед Советом Общины Зари. Зная, что ты здесь один, и опасаясь, как бы вооруженная стража не напугала тебя, Совет поручил тебя мне, совсем молодому человеку, которого ты не можешь испугаться. Мне велено было найти и проводить тебя.

– Совет принял доброе решение. Однако, молодой человек, где же все-таки те свертки, что мои слуги сложили рядом со мной, прежде чем отправиться в обратный путь?

– Они уже в пути, господин. Как ты только что изволил сказать, место это – обитель призраков, а призраки поспешают быстрее нас.

– Значит, они могли унести и меня, хоть я и доволен, что они этого не сделали, – мне так весело разговаривать с тобой, юноша. Что же касается моих вещей, надеюсь, ты сказал правду, а если солгал, тогда я убью тебя позже. А если не я, то это сделает сама Община, ибо она лишится дорогих подарков. Что же дальше?

– Изволь следовать за мной, господин.

– Тогда в путь. Веди меня, юноша.

Глава IX. Коронация Нефрет

Они пустились в долгий путь, ибо Нефрет повела Хиана в обход древней статуи, за которой прятались Кемма и Ру.

– Ты живешь здесь? – вскоре спросил ее Хиан.

– Да, господин, здесь, неподалеку, – туманно отвечала Нефрет.

– А могу ли я спросить, чем ты занимаешься, когда не сопровождаешь путешественников, которые столь редки в здешних краях, и не устраиваешь доставку вещей столь необычным образом?

– Да чем угодно, – еще более неопределенно отвечала Нефрет, – но чаще всего меня посылают с разными поручениями.

– С поручениями? И куда же?

– Повсюду. Однако скажи мне, господин, знаком ли ты с пирамидами?

– Совсем нет, друг, я видел их только издалека. Пирамиды, как известно, теперь принадлежат Общине, о которой ты говорил и которой я, такой же посыльный, как и ты, должен передать письмо и подарки. Никто не может приблизиться к пирамидам. Я слышал рассказ о том, какая ужасная смерть настигла здесь недавно несчастных, которые хотели разглядеть пирамиды поближе и увидеть всякие чудеса. Говорят, черный лев прыгнул из-за пирамиды, убил троих и тяжко ранил четвертого, так что он вскоре скончался. Только, может, это был не лев, а один из ваших призраков? Но как бы то ни было, человек этот умер.

– Странная история, господин! Удивительно, что ни о чем подобном мы даже не слышали; правда, живем мы в уединении, и слухи до нас доходят редко. Посмотри сам, как прекрасны пирамиды, как величественно высятся они на фоне неба! Их ясные контуры словно врезаны в небо. И чудится, будто великие мертвые, что покоятся в них, говорят с нами через бездну времен.

– Должен признать, мой юный друг, у тебя очень живое воображение, нечасто встретишь такого проводника. И все же не могу с тобой согласиться. Да, эти каменные громады красивы той красотой, которая сокрушает рассудок, хотя горы, изваянные самой природой и увенчанные снежными шапками, какие я видел в Сирии, еще красивее. Но мне эти пирамиды вещают не о могущественных мертвых, чью память они прославляют, а о тысячах преданных забвению несчастных, сгинувших в тяжком труде в те годы, когда возводились эти громады, дабы нашли в них вечное упокоение останки царей и имена их сохранились в людской памяти. Надо ли ценой страданий и гибели множества людей воздвигать такие памятники ради восхищения грядущих поколений?

– Не знаю, господин, такие мысли не приходили мне в голову. Одно я знаю: роду человеческому суждено страдать – так мне было сказано, хотя я и совсем неученый…

– …юноша, – подсказал Хиан.

– Нет конца этим страданьям, – продолжала Нефрет, словно не расслышала его подсказки, – и никаких воспоминаний, никаких записей не остается от них. Здесь же по крайней мере хоть что-то осталось – прошла уже вечность с тех пор, как те, кто причинял страданья и кто страдал, канули во мрак, а люди все еще восхищаются этими пирамидами и будут восхищаться еще не одно тысячелетие. Страданье во имя высокой цели, страданье, которое принесет плоды, даже если мы не знаем, что это за цель, и никогда не увидим плодов, можно принять с радостью, но пустое, бесплодное страданье – это безводная пустыня, это мука без надежды.

Хиан взглянул на говорившего, вернее, на капюшон его плаща, потому что лица не было видно.

– Как ясно и точно выражена мысль, – заметил он. – Как видно, посыльным тут сообщают глубокие знания.

– Братья нашей Общины – люди ученые, и даже молодым достаются крохи знаний с их пиршественного стола, – конечно, если молодые ищут их, господин… Однако я не знаю твоего имени…

– Моего имени? Ах да – меня зовут писец Раса.

– Вот как? Я потому, наверное, не догадался, что писцы носят при себе свитки папируса и перья, а не копье, и руки у них совсем другие. Я бы скорее принял тебя за воина или за охотника, а может, и за путешественника, что любит подниматься высоко в горы, ты ведь говорил о них, но уж никак не за того, кто сидит в жаркой дворцовой комнатке и переписывает древние папирусы.

– Но я к тому же и воин и охотник, – поспешно пояснил Хиан, – а горы я очень люблю, в Сирии я поднимался на высочайшие вершины. Скажу к слову, что слышал я удивительные истории про ваши пирамиды. В Танисе, да и в других местах люди рассказывают, что по ночам, а иной раз и при свете дня по склонам пирамид скользит какой-то дух в женском обличье, потому что это не может быть обыкновенная женщина.

– Почему же, писец Раса?

– Потому что, если верить слухам, дух этот – женщина такой чудесной красоты, что от одного взгляда на нее мужчины теряют разум. Да и может ли обыкновенная женщина, подобно ящерице, взбежать на такой высокий и гладкий склон?

– Если ты, господин, и сам умеешь подниматься на горы, ты должен знать, что зачастую не такое уж трудное это дело, как кажется. В здешних местах живет одно семейство, где мужчины из поколения в поколение овладевают этим искусством, днем ли, ночью ли, они могут подняться на самую вершину, – рассказывала Нефрет, уходя от прямого ответа на его вопрос.

– Если я пробуду здесь долго, я попрошу их обучить меня этому искусству, тогда, быть может, и мне посчастливится встретить на вершине эту необыкновенную красавицу и испить из чаши Красоты, пусть я и стану потом безумным. Но ты не ответил мне. Правда ли, бродит по пирамидам женщина-дух, и если это так, что мне сделать, чтобы увидеть ее? Чего бы я только ни отдал, лишь бы увидеть…

– Смотри, писец Раса, вон там, впереди, Сфинкс, и когда мы подойдем к нему поближе, ты сам поймешь, какой он замечательный. Задай ему свой вопрос; говорят, иной раз, если ему понравится тот, кто спрашивает, он разгадывает всякие загадки, хотя сам я и не сумел исторгнуть ни одного ответа из этих каменных уст.

– Вот как? Огорчительно мне это слышать, ибо я хотел бы разгадать немало загадок, и одна из них – кто мой проводник, скрывающийся под длинным плащом, – столь юный и столь ученый?

– Тогда, писец Раса, ты должен отложить разгадки до другого часа – пред тем как задавать Сфинксу загадки, надо совершить положенные молитвы и обряды. А теперь, с твоего позволения, я должен завязать тебе глаза, – так мне было приказано сделать, ибо мы вступаем в святую обитель Общины Зари, тайны которой не дано узнать ни одному чужестранцу. Прошу тебя, стань на колени, потому что ты очень высокий, писец Раса, и я не дотянусь до твоей головы.

– Что ж, стану и на колени, – отвечал Хиан. – Сначала у меня похитили вещи, затем задали столько загадок, что у меня голова закружилась от любопытства, теперь же еще и завязывают глаза, и быть может, мой юный проводник, – из-за которого я, между прочим, совсем потерял голову, словно она-то и есть тот самый Дух пирамид, – сейчас отрубит мне голову; но все же я преклоняю колени. Завязывай.

– Почему ты, обращаясь к бедному юноше, который зарабатывает себе на хлеб нелегкой работой, говоришь «она», а также склонен видеть в нем вора или даже убийцу и сравниваешь его с Духом пирамид, писец Раса? Будь так добр, не поворачивай головы и не пытайся больше заглянуть через плечо, как ты уже делал, потому что я могу повредить тебе глаза. Устреми взгляд на Сфинкса, что прямо перед тобой, и припомни все загадки, что ты хотел задать этому божеству. Вот так, я начинаю.

И Нефрет проворными мягкими движениями обвязала ему голову душистым шелковым платком, который был еще теплым, потому что хранился у нее на груди.

– Готово. Ты можешь встать, – сказала она.

– Сначала я осмелюсь ответить на твой вопрос, потому, что не можешь ведь ты гневаться на ослепленного. Я казал «она», потому что, когда мы шли, я на минуту забыл твой запрет и случайно взглянул вниз, вместо того чтобы смотреть вверх, и увидел твои руки – руки женщины; к тому же ты носишь на пальце старинный перстень с печатью, а когда ты склонилась надо мной, из-под капюшона выскользнул длинный локон…

– Кемма! – прервала его Нефрет. – Все, что мне было приказано сделать, исполнено, а теперь я пойду за тем, что мне причитается. Прошу тебя, проводи этого писца или посланца к благочестивому пророку Рои, и пусть человек, что стоит возле тебя, отдаст ему вещи, чтобы он пересчитал их, потому что всю дорогу он обвинял меня в том, что я украл их.

Тот, кто назвался писцом Расой, сидел перед пророком Рои, жрецом Тау и другими старейшинами Общины Зари, одетыми в белые одеяния.

Речь держал Рои.

– Мы прочли послание, которое доставил ты нам, о писец Раса, от Апепи, царя гиксосов, что правит в Танисе, на земле Египта. Если сказать коротко, в нем изложены два вопроса и одна угроза. Вопрос первый: правда ли, что Нефрет, египетская царевна, дочь и наследница фараона Хеперра, который пребывает сейчас в царстве Осириса, куда отправило его копье Апепи, и Римы, дочери царя Вавилона, живет среди нас? Ответом на этот вопрос будет тебе та церемония, которая состоится сегодня вечером. Вопрос второй: станет ли дочь царя Хеперра, если она еще видит Солнце, супругой Апепи, царя гиксосов, как он того требует. На этот вопрос Ее Величество Нефрет, если она жива и находится среди нас, даст ответ сама, обдумав его, ибо то будет ответ царицы Египта, а царица Египта выбирает себе в супруги, кого захочет.

Затем следует угроза: если та, которую мы почитаем, отвергнет это предложение, Апепи, царь гиксосов, нарушив все договоры, которые были заключены его предками и им самим с нашим древним Братством детей Зари, отомстит нам, стерев нас с лица земли. На это мы ответим сразу же, а затем повторим письменно, что мы не боимся Апепи, и если он пойдет на нас войной, камни Великих пирамид – всего лишь пушинки по сравнению с проклятьем Небес, что обрушится на предателя.

Передай Апепи, о посол, что мы, живущие здесь в уединении и отправляющие свои скромные ритуалы, мы, кто не имеет войска и ни разу ни на кого не поднял меча, если только не требовалось защитить свою жизнь, все же сильнее, чем он и любой из царей, живущих на земле. Мы не бьемся в битвах, как бьются друг с другом цари, воинство наше невидимо глазу, ибо это сила божия. Пусть нападает на нас Апепи – одни лишь могилы, населенные мертвыми, найдет он здесь. Тогда пусть приложит он ухо к земле и прислушается к тяжелой поступи бесчисленного воинства, которое сотрет его с лица земли. Таков наш ответ Апепи, царю гиксосов.

– Я выслушал все, – почтительно поклонившись, сказал Хиан, – и рад был узнать, о пророк, что вы напишете все это в послании, иначе царь Апепи, что отличается крутым нравом и не любит, когда ему говорят суровые слова, может лишить головы того, кто произнесет их перед ним. А также прошу помнить, о благочестивый пророк и советники, что я, писец Раса, всего лишь человек, которому приказано вручить вам послание и доставить затем ваш ответ, а также по возможности кое-что узнать. Что же касается договоров между царями гиксосов и вашей Общиной, то о них я ничего не знаю, и мне не велено было обсуждать эти договоры. Об угрозах вам и о том, чем эти угрозы могут обернуться, я также не был извещен, хотя догадывался, что может случиться. И потому прошу вас уделить этому время и изложить в послании все подробно. Для себя же прошу: обеспечьте мне безопасность на то время, что я буду находиться в вашей Общине, и разрешите свободно ходить по вашей земле; скажу откровенно, ваши величественные гробницы напоминают мне тюрьмы, и мне странно, когда вы завязываете мне глаза, ибо я посол, а не лазутчик, которому поручено вызнать ваши тайны.

Рои бросил на него пытливый взгляд, затем сказал:

– Если ты поклянешься перед нами, что никому не станешь рассказывать о том, что увидишь здесь, и не откроешь никому наши нехитрые тайны, которые не касаются твоего посольства, а также в том, что не попытаешься скрыться от нас, пока не придет должное время и мы не напишем ответ царю Апепи, мы, со своей стороны, предоставим тебе полную свободу, и ты будешь жить среди нас и ходить, куда захочешь, о посланец, который сообщил нам, что имя его Раса и что он – царский писец. Мы жалуем тебе такое право, ибо наделены проницательностью, и потому знаем, что ты человек честный, хотя, быть может, и получил приказание путешествовать под иным именем, чем то, под которым ты известен при дворе царя Апепи; ведомо нам и то, что ты не таишь против нас, ни в чем не повинных людей, никакого зла.

– Благодарю тебя, пророк, – ответил с поклоном Хиан, – и с полной охотой даю клятву выполнить все твои требования. Теперь же позволь мне, как мне было поручено, принести дары вашим богам во искупление зла, что было нанесено вам недавно четырьмя злодеями.

– Наш бог, писец Раса, царит над всеми богами, что правят землей, мы зрим его меж звезд небесных, но не подносим ему никаких даров, лишь души наши отданы ему. И сами мы тоже не принимаем дары, ибо служим друг другу в нашем Братстве и не нуждаемся в золоте. А потому, посол, сделай милость, унеси эти дары обратно и проси царя гиксосов отдать их вдовам и детям тех, кто, как мы полагаем, выполняя приказ царя, тайно проникли на нашу землю и хотели совершить насилие над нашей сестрой, а также выведать наши секреты, что и навлекло на них смерть.

– Хотел бы я узнать, кто этот ваш бог, что царит над всеми богами. Если то не воспрещают ваши установления, прошу тебя, о святейший пророк, наставить меня в знаниях о нем и рассказать про обряды и моления, ему возносимые, поскольку я жажду познать Истину.

– Если будет на то время, мы поведаем тебе о нашей вере, – ответил Рои.

– Что же касается даров, – продолжал Хиан, отвесив низкий поклон в знак благодарности за обещание, – мне нечего сказать в ответ, прошу лишь не поручать мне это дело, а самому возвратить их, сопроводив особым посланием. Ты, о пророк, прожив на свете немало лет и преисполнившись мудрости, конечно же, заметил, что великие цари не любят, когда их дары возвращают им, говоря при этом слова, которые сказал ты; когда же такое случается, они склонны винить во всем того, кому велено было поднести их.

Улыбка тронула уста Рои; ничего не ответив на просьбу Хиана, он продолжал:

– Мы приглашаем тебя сегодня ночью на церемонию, писец Раса. А теперь ты можешь удалиться в отведенные покои, где тебе будет подана еда и где ты сможешь отдохнуть до назначенного часа, если, конечно, ты изъявишь желание присутствовать на нашем торжестве.

– Можно ли в этом сомневаться? – отвечал Хиан, и служитель вывел его из зала Совета.

Близилась полночь. Хиан, облачившись в праздничные одеяния, какие в подобных случаях надевают писцы, лежал на постели в своем покое, раздумывая над тем, в какое странное место забросила его судьба и какие странные люди его населяют. Мысли его обращались к величавому старцу с орлиным взором и его почтенным советникам, собравшимся в подземном храме; раздумывал он и о том, в честь чего назначена церемония, на которую его пригласили, – если только о нем не позабыли и он дождется, когда за ним придут. Думал о том, как его отец, Апепи, примет гордый ответ этих отшельников; об улыбке могучего Сфинкса, которого он увидел сегодня впервые, и о многом другом.

Однако более всего мысли его занимал проводник, что вывел его из пальмовой рощи, а потом завязал ему глаза. Без сомнения, то была женщина, вернее, юная девушка – у нее такие прекрасные волосы и красивые маленькие руки, а на пальце – царский перстень. Вот и все, что он о ней знал; на самом деле она могла оказаться уродкой, а перстень, быть может, нашла или украла. Но одно было неоспоримо: пусть она простая женщина с ничем не примечательным лицом, ум ее никак не назовешь заурядным. Ни одна крестьянская девушка, сколько бы ее ни обучали, не выскажет таких высоких мыслей, облачив их к тому же в столь ученые слова. Как хотелось ему увидеть своего проводника без длинного плаща и капюшона и открыть тайну той, у кого был такой приятный голос.

Тут раздумья его были прерваны: кто-то густым басом спрашивал его разрешения войти, которое он и дал. Хиан поднялся с постели: в тусклом свете светильника перед ним возник чернокожий великан с огромным топором в руке – таких великанов Хиан еще не встречал.

– Прошу, скажи мне, кто ты и что ты хочешь со мной сделать? – спросил Хиан, протирая глаза, потому что ему показалось, что все это ему снится.

– Я твой проводник, – сказал гигант, – и пришел, чтобы отвести тебя на церемонию.

– Великий Сет, еще один проводник! Но до чего непохож на первого! – воскликнул Хиан, подумав при этом: «Уж не казнь ли моя – эта церемония? Этот гигант с топором куда как подходит для такого дела. Или он – еще один призрак, что рыщет по пирамидам?»

Хиан снова обратился к Ру, потому что это был он.

– Достопочтимый господин Великан, живущий на земле, или дух, обитающий в подземном мире, ибо мне неизвестно, кто ты, – сказал он, – я не испытываю ни малейшего желания отправиться куда-то вместе с тобой. Я очень устал и предпочитаю остаться там, где нахожусь. Доброй ночи тебе, господин.

– Почтенный посол, или писец, или переодетый царевич, или воин, – вот уж в этом-то меня не обманешь: у тебя вид воина, и шрамы тебе не стило писца нанесло, – как бы ты ни устал, не можешь ты остаться в постели. Мне повелели доставить тебя в другое место. Пойдешь ты сам или мне отнести тебя, как я нес твою поклажу?

– Ах, так, значит, это ты украл мои свертки, а вести меня через пески предоставил сладкоречивой девчонке.

– Девчонке! – взревел Ру. – Девчонке… – И он взмахнул топором.

– Что ты, что ты, друг! Но кто же она? Не мужчина – в этом я могу поклясться, а ничего среднего между мужчиной и женщиной нет. Прошу тебя, скажи, кто она, – я сгораю от любопытства. Садись, друг, а то с твоим ростом тут не выпрямишься, выпьем с тобой вина. Однако ваши братья – неплохие виноделы. Такого вина я не пробовал даже… на царских пиршествах. Выпей же!

Ру взял кубок, который ему протянул Хиан, и осушил его.

– Благодарю тебя, – сказал он. – Вот почему плохо жить с этими отшельниками – они одну воду пьют, хотя у них и такого питья немало припрятано в какой-нибудь гробнице. А теперь пойдем – я тебе уже сказал: мне велено…

– Да, ты сказал, что велено, дружище великан. Но кто велел тебе?

– Она ве… – начал было Ру и умолк.

– Она? Кто – она? Ты говоришь о девушке, которая вела меня сюда и завязала мне глаза? Не спеши, друг. Выпей еще кубок этого прекрасного вина.

Ру выпил и снова сел.

– Ты почти отгадал, но мой рот на замке, – сказал он. – Пойдем, царевич.

– Царевич? – удивленно вскричал Хиан, всплеснув руками. – Мой друг-великан, похоже, вино уже ударило тебе в голову. Что ты хочешь сказать?

– То, что сказал, хотя и не должен был говорить. Разве тебе не известно, царевич, что жители этих гробниц – чародеи и волшебники, они знают все на свете, хотя и делают вид, что не знают ничего? Думают небось: вот глупый эфиоп, только и умеет, что махать своей секирой. Может, так оно и есть, только уши-то у меня на месте, и слышу я хорошо – вот так я узнал, что ты царевич, а так же воин, как и я сам, хотя тебе почему-то захотелось притворяться, что ты писец. Но я никому про эту свою догадку даже и словом не обмолвился, даже самой… а-а, это я про то. Будь уверен – она ничего не знает. Думает, все ты сидишь да переписываешь всякие там папирусы. И хватит об этом, теперь молчок. Пойдем же, а то опоздаем. А потом ты расскажешь мне, какие войны идут сейчас в Египте, потому что, живя тут, я совсем ничего не слышу ни про какие войны, я стал нянькой, а ведь был воином.

И, схватив Хиана за руку, Ру потащил его по темным галереям. Но вот в конце одной из них замерцал свет, и они вошли в огромный дворцовый зал. Под самым потолком его протянулся ряд окон, через них внутрь вливался лунный свет. Тут собралось множество людей; мужчины то или женщины, Хиан не мог разглядеть, потому что все они были в длинных белых одеяниях и лица их были закрыты. Точно белые призраки. В глубине зала, на возвышении, освещенном светом лампад, также в белых одеяниях, но с открытыми лицами, сидели члены Совета Общины Зари. В центре этого полукруга помещался наполовину скрытый занавесом алебастровый алтарь, перед ним стояло кресло с подлокотниками, украшенными головами сфинксов. Когда Хиан вошел, в зале царила тишина – казалось, его прихода ожидали.

– Мы опоздали, – прошептал Ру и повлек Хиана к боковому нефу; собравшиеся поворачивали головы, когда Хиан проходил мимо, – сквозь прорези покрывал на лицах он видел обращенные к нему глаза.

Они подошли к креслу, помещавшемуся перед возвышением, но на некотором расстоянии от него, так что Хиан мог хорошо видеть все, что происходит на возвышении. Ру усадил своего подопечного, шепнув ему, чтобы он не вздумал куда-нибудь уйти. Затем он поспешно удалился и вскоре появился на возвышении, где встал по левую сторону от алтаря, по правую сторону которого уже стояла седовласая статная Кемма.

– Закройте вход и выставите стражу, – произнес Рои, и по движению в глубине зала Хиан понял, что приказание верховного жреца исполнено. Затем Рои поднялся со своего кресла и начал говорить: – Братья и старейшины священной, древней и могущественной Общины Зари, Совет которой нашел теперь пристанище среди гробниц и пирамид, охраняемых великим Сфинксом, образом восходящего солнца, слушайте меня, пророка Рои. Вы пришли отовсюду, из всех номов[166] и городов Египта, из Тира и Вавилона, из Ниневии, из Сирии и с Кипра и многих других заморских стран; вы были избраны в этих городах и странах теми, кто зажигает в сердцах людей свет и наставляет их в истине и добре, дабы сбросить притеснителей наших всеми праведными действиями и объединить мир воедино в служении Всевышнему Духу, которому мы поклоняемся и кому служат все боги.

Отчего были призваны вы из дальних мест? Я скажу вам: чтобы принять участие в коронации царицы Египта, законной наследницы древних царей, которые не одно тысячелетие правили Египтом, введенной недавно в нашу Общину Зари, давшей обет служить ей верой и правдой и исполнять ее обряды, дочери царя Хеперра и царицы Римы из рода царей Вавилонских, призванных теперь Осирисом. Мы, Совет Общины Зари, где царевна нашла убежище с младенческих лет, клятвенно утверждаем, что та, что сейчас появится перед вами, не кто иная, как Нефрет, египетская царевна, дочь и единственная наследница Хеперра и Римы. Почтенная Кемма, ее воспитательница, что стоит сейчас перед вами, может это удостоверить, ибо она присутствовала при ее рождении и была с ней рядом вплоть до этого часа. Верите ли вы нам, советники и старейшины Общины, или требуете дальнейших доказательств?

– Верим, – в один голос отвечали присутствующие.

– Тогда пусть Нефрет, египетская царевна и законная наследница египетских царей, правивших Верхним и Нижним Египтом, явится пред вами.

При этих словах занавес перед алебастровым алтарем раздвинулся, и собравшимся предстала Нефрет. Так прекрасна была она в царственном одеянии, на котором сверкали и переливались инситнии[167] и драгоценности древних царей, так величава и стройна, что зал ахнул от восхищения; Хиан замер, не сводя с нее изумленного взгляда, и сердце горячо забилось у него в груди.

Нефрет стояла у алтаря совершенно неподвижно, так что он вдруг усомнился, земная ли она женщина? Быть может, это сама богиня любви Хатор или статуя, которую кто-то искусно нарядил в роскошные одежды? Но тут его сомнения рассеялись: о чудо, – она улыбнулась! – затем отошла от алтаря и была проведена к резному трону. Она опустилась на него, и все присутствовавшие в храме, а вместе со всеми и Хиан, трижды поклонились ей, и она трижды поклонилась в ответ. Затем к трону подошел Рои и обратился к ней с такими словами:

– Царевна Египта, – сказал он, – здесь собрались честные и чистые сердцем люди из многих стран и земель, чтобы в их присутствии ты была помазана и провозглашена царицей Египта. Не так и не в таком месте следовало бы совершать этот святой обряд, но мы переживаем трудные и опасные времена: чужестранный царь захватил половину наших земель и выставил на границах вооруженную стражу. Вот почему тайно, в полночный час, на этой земле, где одни лишь гробницы и призраки, а не под ярким солнцем в присутствии множества людей в Мемфисе или Фивах примет твоя рука скипетр и корона Египта увенчает твою голову. Но знай, что вскоре от нильских порогов до моря и за морем, да и при дворе самого царя гиксосов, разнесется новость, что в Египте снова есть царица. Принимаешь ли ты верховную власть, как бы ни тяжела была эта ноша и какие бы она ни несла с собой опасности?

– Принимаю, – произнесла Нефрет приятным ясным голосом, и Хиану показалось, что он уже слышал где-то этот голос. – Недостойная, я принимаю то, чего не домогалась и не желала, но что досталось мне по праву крови. Опасностей я не боюсь, не страшусь и тяжести этой ноши, ибо сила, что привела меня к этому трону, охранит меня.

По залу пробежал ропот одобрения. Хиан тоже безотчетно произнес восторженные слова, и когда шум стих, Рои поднял алебастровую чашу, наполненную маслом и, окунув в нее палец, прочертил на лбу Нефрет какой-то знак. Вперед выступила Кемма и подала Рои золотой венец с царским уреем и скипетр из слоновой кости, украшенный драгоценными камнями. Венец Рои надел Нефрет на голову, а скипетр вложил в ее правую руку. Затем он опустился перед ней на одно колено и сказал:

– Именем Духа, что правит миром, я, убеленный сединами Рои, сын твоего почтенного предка, всемогущим Духом определенный быть вашим пророком, пред этим собранием братьев и слуг Общины Зари совершаю помазание и объявляю тебя, Нефрет, царевну Египта, лучшую из сестер Общины Зари, достигшую совершеннолетия, по священному праву рождения царицей Верхних и Нижних земель, и да снизойдет на тебя благословение святого духа. Пусть не имеешь ты пока что царского двора и войска и твои права незаконно присвоены другим, однако знай, о царица, что в сердцах своих бессчетное множество людей признают тебя своей повелительницей, и если увидишь ты где-то, что сошлись поговорить пятеро, знай, что трое из них – твои верные слуги, хотя и держат это в тайне. Будущее нам неведомо, ибо скрыто от людей, но мы верим, что впереди тебя ожидает много радостей и что придет время – и корона, которой мы увенчали тебя сейчас тайно, засияет открыто пред взорами великого множества людей, населяющих этот мир. От имени Египта и Общины Зари клянемся служить тебе верой и правдой.

Он преклонил колени и коснулся губами руки коронованной царицы, а все присутствующие простерлись ниц.

Нефрет подняла скипетр в знак того, что Рои и все остальные должны подняться. Затем сама она сошла с трона.

– Что мне сказать достойнейшим и почтенным моим соотечественникам, собравшимся здесь для того, чтобы оказать мне великую честь и ради блага Египта возложить на меня, столь молодую и неумудренную, корону царицы Египта? – начала она. – Только одно могу я сказать: что клянусь жить и умереть ради Египта. Мне открыли, что, когда я родилась, египетские богини явились во сне моей матери и сообщили ей, что мне будет даровано звание Объединительницы земель. Да сбудется этот сон! Пусть я воистину стану объединительницей Верхних и Нижних земель, и когда настанет мне время отправляться к своим праотцам, оставлю Египет единым и великим. Об этом я молюсь. Благодарю вас всех и отпускаю.

– Еще не время, о царица, – сказал Рои. – Ответь сначала на один вопрос. К нам прибыл посланник от царя гиксосов, что держит свой двор в Танисе, с посланиями, которые завтра должны быть рассмотрены тобой в Совете. Но есть среди них одно послание, на которое, как мы решили, ответ должен быть дан сейчас и здесь, перед всеми собравшимися и перед посланником – вот он сидит перед тобой. Царь Апепи, будучи вдов, просит руки Твоего Величества, он хочет взять тебя в жены и дает обещание, что дети и внуки твои станут царями всего Египта. Что ответит на это Твое Величество?

Не сразу заговорила Нефрет – она молчала, плотно сжав губы, точно удерживала готовые сорваться с уст опрометчивые слова. Затем ответила:

– Благодарю царя Апепи, но дело это столь важное для всего Египта и царицы египетской, что мне надлежит рассмотреть его вместе с моими советниками, а потому прошу посла царя Апепи, – тут Нефрет бросила быстрый взгляд на Хиана, – милостиво принять гостеприимство в нашем тайном убежище до следующей полной луны, что поднимется над пирамидами; я же тем временем обдумаю все сама и спрошу совета у тех, кто теперь пребывает в дольнем мире. К царю Апепи отправят гонцов, чтобы объяснить, почему задерживается с возвращением его посол. Если же посол царя Апепи захочет сам без промедления сообщить об этом моем решении своему повелителю, пусть поступит так.

Поднявшись с места, Хиан низко поклонился царице и отвечал:

– Нет, госпожа и Совет Общины Зари, этого делать я не хочу. Мне, писцу Расе, было велено самолично доставить ответ на все те вопросы, что изложены в посланиях, а потому я останусь здесь, пока ответы эти не будут мне даны. Если же вы сейчас хотите направить сообщение царю Апепи, не в моей власти указывать вам, как поступить. Делайте, как считаете нужным.

– Пусть будет так, – сказала Нефрет.

Она поклонилась всем и, сопровождаемая Кеммой и членами Совета, скрылась за занавесом.

Так закончилась полночная коронация Нефрет, которая стала царицей Египта.

Глава X Послание

Наутро Хиан проснулся поздно – слишком он устал накануне, да и всю ночь сновидения сменяли одно другое. Сны были такие диковинные, что он не мог их ясно припомнить; ему грезились пирамиды, люди с закрытыми легкой белой тканью лицами, черный великан с огромным топором в руке и пальмы, где веял ласковый ветерок, который вдруг зазвучал женским голосом, очень похожим на голос проводника, что вел его по пальмовой роще; а потом тот же голос оказался у царственной особы, восседавшей на троне в храмовом зале. Но – увы! – он не мог понять, о чем вещал этот голос, и, сердясь, повернулся к черному великану с топором в руке и спросил, что все это значит. Черный же великан вдруг чудесным образом обратился в Сфинкса, возлежащего над песками, а он, Хиан, стоял перед грозным изваянием, устремив пристальный взгляд на его недвижный лик. Сфинкс же глядел на него. И вдруг каменные губы раздвинулись, и Сфинкс заговорил. Голос его был подобен дальнему раскату грома.

– Что ты хочешь узнать у меня, древнейшего из древних? – прокатился над пустыней рокочущий голос.

Хиан совсем перепугался и в смятении отвечал:

– Я хотел узнать, как давно ты был изваян и что видел на своем веку, о Сфинкс.

– Миллионы лет тому назад во чреве огня обрел я форму и в муках рождения был исторгнут в сей мир, – был ответ каменных уст. – Миллионы и миллионы лет лежал я в глуби вод и ширился и рос во мраке. Потом воды отступили, и вот я стал горой, вершина которой поднялась над лесом. Громадные твари лазали по моим бокам и рычали в тумане, одни твари сменяли других и так продолжалось тысячелетия. Туман рассеялся, и я увидел солнце, огромный пылающий красный шар, – день за днем он поднимался надо мной. От страшного жара, что исходил от него, леса иссохли и сгорели в огне. На их месте появились пески, задули сильные ветры – они обтесали меня, они-то и изваяли из меня льва. У ног моих потекла река Нил. Вместо тварей ползающих, которых уже не стало, в моей тени прятались теперь иные звери; они рыскали вокруг в поисках добычи, дрались, соединялись и рождали потомство.

Миновали еще миллионы лет, и явились другие животные, покрытые шерстью; они бегали на двух ногах и болтали без умолку. Но и они исчезли, и тогда стали появляться люди, кожа на которых была то одного цвета, то другого. Мужчины все время сражались из-за пищи и из-за женщин, убивали друг друга камнями и пожирали один другого, жаря мясо сначала в жарких лучах солнца, потом на огне, который они научились высекать.

И это прошло, и появились другие люди, они носили на себе звериные шкуры и убивали свои жертвы стрелами с кремневыми наконечниками и копьями. Ты можешь найти их могилы, покрытые плоскими камнями, вон на той скале. Те люди боготворили солнце и меня, потому что на меня падали солнечные лучи на закате. Так я впервые стал богом. И снова разразилась война, и все мои почитатели погибли; мужчины и женщины и их светловолосые дети – все были убиты. Но их смуглокожие победители тоже поклонялись солнцу и мне. К тому же они были ваятелями; острыми резцами они придали моему лицу и туловищу такой вид, какой они имеют сейчас. А потом они возвели пирамиды и соорудили гробницы и положили туда своих царей и цариц на вечный покой. Я наблюдал, как они приходили и уходили – одно поколение за другим, но вот и они исчезли; остались лишь их жрецы в белых одеяниях, что и до сих пор обитают среди руин их храмов. Вот моя история, о человек, которая еще только началась, ибо когда уйдут в прошлое все боги и не будет ни мне, ни им никаких приношений, я, забытый, но существовавший с начала начал, пребуду до самого конца. Об этом хотел ты спросить меня?

– Нет, о Сфинкс, не об этом. Скажи, как зовется то дуновение среди пальм, что звучит подобно голосу женщины? Откуда оно является и куда уходит?

– Этот ветер, о Человек, веет с рождения мира и будет веять до самой его гибели. Его насылает бог, и к богу он возвращается; и на небесах и на земле имя ему – Любовь.

Хиан хотел спросить еще о многом, но не смог, потому что сон вдруг исчез; он открыл глаза, и перед ним предстал не величественный и суровый лик Сфинкса, а эбеновое лицо великана Ру.

– Что такое любовь, Ру? – зевая, спросил он.

– Любовь? – с удивлением переспросил Ру. – Что я могу знать о любви? У любви столько ликов: любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине – это проклятие и безумие, ее насылает Сет, чтобы мучить все живое; есть любовь царей к власти – от этой любви рождаются войны; любовь торговцев к богатству – от нее происходят жадность и бедность; ученых – к мудрости, а эту птицу не ухватишь за хвост; матери к своему ребенку – это святая любовь; и наконец, любовь раба к своему господину или госпоже – ее-то я только и знаю. Спросил бы ты лучше пророка Рои; но про ту любовь он, наверно, позабыл; ему осталась одна лишь любовь – к богам да к смерти.

– Про самую первую любовь, что ты назвал, хотел бы я узнать, Ру, а о ней, наверно, Рои ничего не скажет, потому что он, – ты верно догадался, – забыл про нее. Кого же спросить мне?

– Спроси первую девушку, что ты повстречаешь, когда луна поднимется над водами Нила. Может быть, она скажет, господин. А если тебе, такому благородному господину, ответ ее покажется нелепым, попробуй спросить ту, кого ты видел этой ночью сидящей на троне, – она так мудра, что, может быть, знает и про ту любовь. А теперь поднимись, пожалуйста, с ложа, потому что тебя ждет Совет; только, думаю, речь там пойдет не о любви.

Часом позже Хиан стоял перед Рои и Советом.

– Писец Раса, – обратился к нему пророк, ибо хоть Ру, сам того не желая, своими обмолвками открыл Хиану, что его истинное имя известно Общине, Рои не называл его царевичем Хианом, – вот письмо, в котором изложены наши ответы на послание царя Апепи; они таковы, как мы уже сообщили тебе. Что до предложения царя наследной царевне, которая прошедшей ночью, как ты сам видел, была коронована и стала царицей Египта, мы, кроме уже сказанного, можем сообщить тебе, посланцу царя Апепи, лишь одно: ответ ты услышишь из уст самой царицы в ночь, когда поднимется полная луна, следующая, если вести счет с ночи коронации; чтобы обдумать такое важное дело, необходимо время. Мы предлагаем тебе вместе с нашим письмом отправить и твое собственное, где ты можешь сообщить обо всем, что слышал и видел здесь; наш гонец доставит его твоему повелителю, царю, что сидит в Танисе.

– Пусть так и будет, – отвечал Хиан, – хотя я не могу предсказать, что случится, когда послание мое дойдет до царя Апепи. Хочу еще удостовериться: по-прежнему желаете вы, чтобы я прожил среди вас до полнолуния, и можно ли мне свободно передвигаться в пределах вашей земли?

– Таково желание царицы Нефрет и наше, ее советников, писец Раса. Если только ты сам не желаешь покинуть нас тотчас же.

– Этого я не желаю, пророк.

– Тогда оставайся с нами, писец Раса, но помни о клятве, которую ты дал: ты не выдашь наших тайн, не расскажешь никому о наших убежищах, а также о нашем учении и наших людях и обо всем прочем, исключая лишь то, что касается дела, тебе порученного.

– Я буду помнить об этом, – с поклоном ответил Хиан.

Хиан помедлил немного, затеяв разговор с досточтимым Тау и другими членами Совета, ибо надеялся, что явится Нефрет и примет участие в их беседе. Но она так и не появилась, и в конце концов ему пришлось уйти; Ру проводил его до отведенного ему покоя.

– Сейчас я должен составить письмо, мой друг великан, – сказал Хиан, – письмо, которое может навлечь на меня погибель. Но об этом я узнаю еще нескоро, не раньше чем через месяц, а пока что, когда закончу его, я хотел бы осмотреть пирамиды и другие здешние чудеса. Моим проводником вчера был юноша, который показался мне очень сведущим. Прошу тебя, отыщи его, я щедро заплачу ему, чтобы он и впредь сопровождал меня.

Ру покачал своей огромной головой.

– Это невозможно, мой господин, – сказал он. – Юноша этот слоняется повсюду, может, стоит сейчас у каких-нибудь ворот и ждет, когда ему повезет и он добудет себе пропитание; не дождется никого у одних ворот, уйдет к другим – ищи его свищи. Сегодня я нигде его не видал, да и имени его не знаю, а то спросил бы, куда он делся.

– Ну что же, пусть так, – ответил Хиан. – Надеюсь, ты простишь меня, дружище Ру, если я похвалю тебя за честность – лжешь ты не очень-то складно. А теперь дай, пожалуйста, совет, как мне найти другого проводника?

– Очень просто, мой господин. Когда ты кончишь свое письмо, выгляни за дверь и хлопни в ладоши. Здесь всегда кто-то слушает и наблюдает, и он тут же позовет меня.

– А вот этому я верю. У меня такое чувство, что здесь сами стены слушают и наблюдают.

– Они и слушают, – простодушно ответил Ру и удалился.

Хиан написал письмо. Хоть оно и было коротким, а писцом он был искусным, оно отняло у него много времени, так как он не был уверен, о чем надо сказать, а о чем умолчать. В конце концов он написал следующее:

«От писца Расы Его Величеству царю Апепи, благому богу.

Как мне было велено, я, писец Раса, пришел туда, где среди руин храмов и гробниц, под сенью Великих пирамид обитает Община Зари, и принят был пророком Рои и Советом Общины той. Я передал послание Твоего Величества Совету, а также дары, которые Твое Величество соблаговолил послать, но дары они отклонили, ибо вера их не дозволяет принимать ценные дары. Нефрет,дочь Хеперра, царя, некогда правившего Югом, как я узнал, живет здесь, во владениях Общины Зари. Прошлой ночью при большом стечении людей, собравшихся, как мне сказано было, из многих стран, царевну эту торжественно короновали, назвавши царицей всего Египта; я был на торжестве том и видел все собственными глазами. Совет Общины Зари вместе с моим шлет тебе собственное послание, которое мне не показали. Что же касается предложения Твоего Величества о браке, то Нефрет, сидя на троне и говоря со мной как царица, объявила, что должна все обдумать и ответ Твоему Величеству даст, когда наступит следующее полнолуние; до той поры я должен оставаться у них и терпеливо ждать. А посему, не имея выбора, я пребываю тут, дабы исполнить повеление Твоего Величества, в назначенный же день я получу ответ госпожи Нефрет и затем доставлю его тебе, хотя еще не знаю, в письме или на словах.

Скреплено печатью посла Твоего Величества,

писец Раса».

Переписав и свернув письмо, Хиан предался раздумьям, пытаясь предугадать, что Апепи скажет и сделает, прочитав его послание, и то, что отправят вместе с ним; затем он отведал всех кушаний, которые принесли ему, а окончив трапезу, подошел к двери и, как ему было сказано, хлопнул в ладоши. Тут же из темной ниши галереи выступил Ру, сопровождаемый человеком, одетым в белое, в котором Хиан признал одного из членов Совета. Ему он и отдал свое письмо, чтобы его доставили в Танис царю Апепи, вместе с посланцем Совета. Когда советник удалился, Ру провел Хиана через большой зал, где совершалась коронация Нефрет, а сейчас не было ни души, и через потайную дверь вывел в пустыню.

– Куда же исчезли все те, кого я видел прошлой ночью? – обратился с вопросом Хиан.

– Куда исчезают летучие мыши, господин, когда всходит солнце? Их нет, хоть они и не умерли, а лишь скрылись. Так-то вот. Ищи их среди рыбаков на Ниле, среди бедуинов пустыни, при дворах царей, ищи где хочешь – ни ты, ни один лазутчик гиксосский не найдут наших людей.

– Воистину, край ваш – край призраков, – сказал Хиан. – И я готов поверить, что все те, кто, скрыв свои лица, собрались здесь вчера во множестве, – не люди, а призраки.

– Кто знает, кто знает, – загадочно молвил Ру. – А теперь скажи, куда тебе хотелось бы сейчас отправиться?

– К пирамидам, – отвечал Хиан.

Они обошли вокруг каждой из пирамид, и Хиан не уставал восхищаться их величием.

– Неужели возможно подняться на эти каменные горы? – спросил он.

Ру провел Хиана за вторую пирамиду – там сидели на песке, наигрывая на дудках какую-то странную музыку, Хранитель пирамид и двое сыновей его.

– Вот кто может ответить на твой вопрос, господин, – сказал Ру и, обратившись к Хранителю, добавил: – Этот господин, наш гость, посол царя Апепи, хочет узнать, возможно ли взобраться на пирамиды?

– Мы ожидали тебя, как нам повелели, – почтительно отозвался Хранитель. – Желаешь ли ты, господин, чтобы мы показали тебе наше искусство?

– Да, – ответил Хиан. – И добавлю еще, что смельчака ожидает вознаграждение, хотя мне, человеку, который взбирался на высокие горы, кажется, что на пирамиды подняться невозможно.

– Пожалуйста, господин, отойди немного назад и смотри, – сказал Хранитель.

Затем он и сыновья его скинули длинные одежды, оставшись лишь в полотняных набедренных повязках, взбежали на основание пирамиды, что возвышалась перед ними, и разошлись в разные стороны. Один из юношей устремился на южную сторону, другой на северную, в то время как отец стал подниматься по восточной стороне, прыгая, словно козел, по круче. Он взбирался все выше и выше, и вот уже изумленный Хиан увидел, что он достиг самой вершины. Едва он ступил туда, как рядом с ним оказались и его сыновья, поднявшиеся по другим сторонам. Появилась и четвертая фигура, одетая в белое.

– Кто же четвертый? – воскликнул Хиан. – Начали взбираться трое, и вот смотри – там четверо!

Ру поднял взгляд на вершину пирамиды и невозмутимо ответил:

– Это тебе кажется, господин, плиты отсвечивают под солнцем.

Хиан опять устремил взгляд вверх.

– Да, правда, теперь и я вижу только троих. Но все-таки их было четверо, – упорствовал он.

Хранитель и сыновья его начали спускаться, следуя один за другим по восточной стороне. Они благополучно достигли земли, оделись и подошли к Хиану. Поклонившись, они спросили его, уверился ли он теперь, что на пирамиды можно подняться.

– Да, на эту пирамиду взобраться можно, хотя я не знаю, можно ли на другие, – ответил Хиан. – Однако прежде, чем вознаградить вас, – чего вы вполне заслужили, – ответь мне, Хранитель, как получилось, что ты с сыновьями начал подниматься втроем, а на вершине вас оказалось четверо?

– Поясни, о чем ты говоришь, господин? – почтительно переспросил Хранитель.

– О чем уже сказал, Хранитель. Когда вы стояли на самой вершине, с вами был еще кто-то четвертый: стройная фигура в белом. Клянусь всеми богами!

– Такое возможно, – невозмутимо отвечал Хранитель, – но тогда, господин, тебе дано было узреть ее самое – Дух пирамид; иногда она сопровождает нас, только наши глаза ее не видят. Случись такое, когда светит луна, это было б не столь удивительно – она часто является тут в полнолуние, так многие говорят, но ты увидел ее при свете дня – это очень странно, и мы не можем сказать, что это предвещает.

Услышав такое пояснение, Хиан засыпал Хранителя и его сыновей вопросами о женщине – Духе пирамид: увидит ли он ее, если придет сюда в полнолуние, и в какой час надо прийти, и на каком расстоянии от пирамиды он должен стоять, однако ничего не добился, на каждый его вопрос они отвечали, что ничего не знают. Тогда Хиан стал просить их обучить его искусству восхождения на пирамиды, пообещав хорошо вознаградить за труды. Они ответили, что на то должно быть повеление Совета; только тогда они возьмутся его обучать, ибо дело это очень опасное и, случись что, кровь его падет на них. Кончилось все тем, что Хиан богато одарил их, за что они поблагодарили его, сопровождая слова глубокими поклонами, а поскольку солнце стало клониться к закату, Хиан и Ру отправились обратно в храм.

Хиан шагал, погрузившись в раздумья, и не сразу обратил внимание на причитания Ру:

– Вот и еще одного поразили безумием боги – еще одному захотелось карабкаться на пирамиды! Скажи кому – не поверят, что нашлись сразу двое таких безумцев в мире. И что бы это значило? Уж конечно, такая блажь неспроста находит; мои собратья-эфиопы говорят: чаще всего вдохновение нисходит на безумцев.

Ру никак не мог успокоиться и повторял свои сетования на разные лады, пока наконец Хиан, вслушавшись в его тирады, не спросил:

– А кто же тот второй глупец, кому боги внушили желание подниматься на пирамиды? Быть может, та самая женщина, которую я видел на вершине рядом с Хранителем и его сыновьями?

– Нет, нет, – отозвался смущенный Ру. – Правда, не она, потому что сегодня она занята другими делами. Да и я знал бы… – Тут он остановился, как видно, поняв, что говорит лишнее.

– Ах, значит, все-таки есть женщина, которая любит это занятие! Я и прежде об этом слышал. Друг мой Ру, похоже, ты знаешь ее, и если сможешь устроить так, чтобы она обучила и меня подниматься на пирамиды, ты сильно разбогатеешь.

– Вот мы и подошли к двери, что ведет в храм, – с усмешкой ответил Ру. – К тому же Тау, второй пророк, велел передать, что приглашает тебя разделить трапезу с ним и другими жрецами сегодня вечером.

– Я принимаю приглашение, – ответил Хиан, надеясь в глубине души, что среди других будет и та красавица, на чьей коронации он присутствовал. Однако надежда его не сбылась – за трапезой собрались лишь Тау и три почтенных члена Совета, которые, умеренно поев, удалились, оставив гостя наедине с хозяином. Началась беседа, в которой каждый старался получше узнать другого.

Хиану открылось, что Тау, второй пророк Общины, хотя и не египтянин по крови, принадлежит к знатному роду, его ожидало высокое положение и богатство. Он был воином и государственным мужем и мог стать даже царем то ли Кипра, то ли Сирии, – пояснять это он не стал. Он много путешествовал по разным странам, изучил языки многих народов, овладел и другими знаниями, глубоко вникая в разные религии и учения мудрецов. В конце концов он оставил все и сделался одним из жрецов Общины Зари.

Царевич спросил, почему он, кто – как понял Хиан – мог бы восседать на троне, находиться среди великих мира сего и радоваться своим детям, предпочел вступить в тайную общину, ютящуюся среди гробниц.

– Ты желаешь узнать об этом? Что ж, скажу тебе, – отвечал Тау. – Я сделал такой выбор, потому что хочу мира. Мира для Египта и всех живущих на земле, мира для моей собственной души; среди богатства же и при царских дворах каждый думает лишь о том, как бы захватить побольше власти, а кончается это чаще всего войной за еще большую власть и богатство; но ни то, ни другое не приносит счастья, не это нужно человеку. Писец Раса, – продолжал Тау, внимательно вглядываясь в лицо собеседника, – даже если ты и не писец, а кто-то другой, быть может, и царевич, – если бы постиг ты наше учение, в конце концов и ты стал бы совсем другим, как случилось со мной, обрел бы такую же веру, как я или даже как сам пророк Рои, и, не стремясь к тому, что мир называет величием, последовал бы той же тропою мира и служения ближнему.

– Будь я не писцом, а кем-то другим, жрец Тау, такое могло бы случиться; хотя есть иные пути к миру, и каждый из нас должен следовать тем путем, что лежит у него под ногами.

– Это истинно, и ты хорошо сказал, писец Раса.

– Однако, всегда стремясь к знаниям, – продолжал Хиан, – я хотел бы не только постичь ваши таинства, но и понять, какие пути находят ваши братья для достижения мира на земле и как помогают восторжествовать добру. Возможно ли, чтобы кто-то, пока я нахожусь у вас, посвятил меня в ваше учение?

– Мне кажется, возможно, и мы еще вернемся к этому разговору. Желаю тебе спокойного сна, писец Раса; обратись за ответом к своей душе, прежде чем ступишь на этот нелегкий путь.

С этими словами Тау поднялся, и тут же в дверях появился Ру, который проводил Хиана в отведенный ему покой.

Глава XI Падение

На следующее утро Ру известил Хиана, что Хранителю пирамид велено учить его искусству восхождения на пирамиды, если он сам еще не отказался от своего намерения. Вскоре Хиан в сопровождении Ру отправился к усыпальницам, где его ожидали Хранитель с сыновьями. Скинув почти всю одежду и сандалии, Хиан приступил к делу; как на первых уроках Нефрет, Хранитель обвязал его вокруг пояса веревкой. Хиан был молод, энергичен и очень смел, как и Нефрет, только, в отличие от нее, он уже умел восходить на горы и оказался еще более способным учеником, чем она. Поднявшись на две трети высоты пирамиды, – насколько ему позволил Хранитель, – и глянув вниз, как это сделала и Нефрет, он начал спускаться почти без помощи своих наставников. И все-таки случилось несчастье. Хиан допустил оплошность: когда до земли оставалось локтей сорок, а Хранитель, уже стоя внизу, говорил что-то Ру, он крикнул одному из сыновей его, находившемуся выше и державшему веревку, чтобы тот отвязался и бросил ее вниз, поскольку, мол, нужды в ней больше нет.

Веревка скользнула мимо, Хиан и не заметил, что чуть ниже она зацепилась за небольшой выступ. Ничего не подозревая, Хиан спускался дальше, он нащупал ногой этот самый выступ, веревка подалась под его ступней, и он потерял опору. В следующее мгновение Хиан уже катился по склону пирамиды, причем головой вниз. Хранитель и Ру тут же заметили, что случилось. Оба бросились вперед, чтобы подхватить царевича. Еще мгновенье – и он рухнул вниз, однако тело его своей тяжестью разъединило их, и хотя им удалось немного смягчить падение, Хиан все же ударился головой о песок как раз в том месте, где скрывался камень. Хиан даже не почувствовал боли от удара, сразу лишившись чувств.

Очнувшись, Хиан смутно, будто издалека, услышал чей-то голос, но посмотреть, кто говорит, не мог: глаза его залила кровь, и он не в силах был разлепить веки.

– Думаю, он жив, – говорил голос, который, как оказалось, принадлежал лекарю. – Шея как будто цела, руки и ноги тоже. Если только не треснул череп, а это я не могу определить – из раны натекло много крови и прощупать трудно. Наверное, он просто оглушен и скоро придет в себя.

– Пусть твоими устами вещают боги, лекарь, – ответил другой голос – женский, полный смятения и страха. – Вот уж три часа как он лежит без чувств у этой гробницы и так неподвижно, что я начала думать… ах, смотри! Он пошевелил рукой. Он жив! Жив! Послушай еще раз его сердце.

Лекарь склонился к груди Хиана.

– Теперь сердце бьется сильнее. Не тревожься, госпожа, он поправится, – заключил он.

– Вознесем же молитву богам! – продолжал женский голос, в котором теперь зазвучала надежда; но вот в нем послышались гневные нотки: – Плохо же ты берег его, Хранитель, если кто-то подсунул ему под ноги веревку! А ты, Ру, этакий великан – и не мог удержать его, такого легкого!

– Не мог, госпожа, – зазвучал густой бас эфиопа, – этот легкий повалил и Хранителя и меня и чуть было не оторвал мне руку. Летел с высоты в сорок локтей, точно камень, пущенный из пращи…

В этот момент Хиан разжал наконец губы и едва слышно попросил пить. Вода была немедленно принесена. Чья-то мягкая, нежная рука приподняла его голову, поднесла чашу к губам. Он выпил, вздохнул и снова впал в беспамятство.

Позже он очнулся от острой боли, которая полоснула его, точно ножом, от виска к виску. Хиан открыл глаза и узнал свою комнату; рядом на табурете лежала его одежда. У изножья постели был задернут занавес, из-за него слышались женские голоса.

– Что, Кемма, он очнулся? – спросил певучий голос, который он снова узнал: голос той, на чьей коронации он присутствовал.

Хиан попытался приподнять голову, чтобы заглянуть за край занавеса, и не смог – шея его точно окостенела и не поворачивалась; он лежал и слушал, и сердце его горячо билось от радости, что прекрасная царица тревожится о нем и пришла узнать, как он себя чувствует.

– Еще нет, дитя мое, хотя давно бы пора, – отвечала Кемма. – Один из наших братьев, ученый лекарь, сказал, что не нашел больших повреждений и он очнется не позднее, чем через двенадцать часов, но вот прошло уже двадцать, а он все спит… или без чувств.

– Ах, Кемма, ты думаешь, он умрет? – в страхе спросила Нефрет.

– Что ты, что ты! Я этого совсем не думаю; но только если повреждена голова, никто не может быть уверен… Уж до чего будет жаль, такой достойный молодой господин, и лицом хорош, и статен, даром что кровь в нем наполовину гиксосская.

– Кто сказал тебе это, Кемма? Когда ты успела все разузнать?

– Птичка на хвосте принесла, а может, ветер нашептал на ухо. Да у нас уж всем до последнего человека известно, только, видно, ты еще не знаешь, – наш гость никакой не писец, а сам царевич Хиан, и если ты пойдешь замуж за Апепи, он станет твоим пасынком.

– Не говори мне про Апепи, пусть будет проклят он всеми богами Египта, да и своими тоже! Но правда, я ничего не знала, хотя и догадывалась, что этот Раса не простой писец. Спаси его, Кемма! Если он умрет… ах, что я говорю! Позволь мне взглянуть на него. Если он спит, то ни о чем не узнает, а я хочу начертать знак здоровья у него на лбу и вознести молитву Духу, которого мы почитаем, о его выздоровлении.

– Ладно, ступай к нему, да не медли, потому что скоро должен прийти лекарь или Тау; им покажется странным, что царица Египта находится в покое больного. И все же поступай как знаешь, только спеши. А я постерегу за дверью.

Хиан, лежавший с закрытыми глазами, услышал, как занавес отодвинулся и кто-то легкой поступью приблизился к его постели. Нежные пальцы вычертили на его лбу какой-то знак: что-то похожее на петлю, перечеркнутую линией. «Быть может, это крест жизни», – подумал Хиан, а потом та, что прочертила знак, склонилась над ним и стала шептать что-то похожее на молитву, хотя Хиан не мог ничего разобрать. Она шептала, и губы ее приближались к его лицу все больше и больше и вдруг на какое-то мгновение коснулись его губ. Послышался глубокий вздох, и наступила тишина.

Хиан разомкнул веки – на него смотрели глаза, полные слез.

– Где я? Что со мной? – слабым голосом спросил он. – Мне снилось, что я умер и дочь богов вдохнула в меня новую жизнь. Ах, вспомнил: я ступил на проклятую веревку и упал. Поделом мне – я был так самоуверен и небрежен. Ничего, скоро я поправлюсь и тогда, клянусь, буду взбегать на все эти пирамиды быстрее Духа, что блуждает по ним.

– Тише, тише! – прошептала Нефрет. – Иди сюда, няня! Наш больной очнулся и говорит, хоть и всякие глупости.

– Скоро он опять заснет и тогда уж навсегда, если ты станешь беседовать с ним про пирамиды, – отозвалась Кемма, которая незаметно вошла в комнату. – Уж вы вдоволь нагулялись по ним, и ты, и он, может, хватит с вас? И надо же было тщеславным глупцам воздвигать их, чтобы еще большие глупцы потом с них падали!

– Но все же я поднимусь на них, – пробормотал Хиан.

– Удались отсюда, дитя мое, и попроси Ру привести лекаря, да поскорее, – распорядилась Кемма.

Бросив последний взгляд на Хиана, Нефрет выскользнула из комнаты.

– До чего же странное чувство – любовь: одних она посылает на смерть, других возвращает к жизни. Хотелось бы мне знать наперед, что принесет любовь этим двоим? – приговаривала Кемма, хлопоча возле Хиана.

Она дала Хиану выпить молока и сказала ему, чтобы он лежал спокойно и не разговаривал. Однако он и не подумал ее послушаться и, выпив молоко, мечтательно спросил:

– А Дух пирамид, о котором все только и говорят, в этом святом месте, – она так же красива, как девушка, что сейчас была здесь, как ты думаешь, добрая Кемма?

– Дух пирамид? Не слышать бы мне больше никогда в жизни про эти пирамиды! Что за дух такой?

– Вот о том как раз я и должен узнать, добрая Кемма, даже если это будет стоить мне жизни, и уже чуть не стоило. Я только и думаю, как бы увидеть этого Духа своими глазами; сердце подсказывает мне: не сыскать мне счастья, пока я не увижу его.

– А здесь у нас другое говорят, – сказала Кемма. – Здесь говорят, что тем, кто взглянет на него, овладевает безумие.

– Разве это не одно и то же, добрая Кемма? Разве счастье – не безумие? Разумные и мудрые – могут ли они испытать счастье? Разве счастлив благочестивый пророк Рои, пусть он благоразумнейший из благоразумных и мудрейший из мудрейших? Счастливы ли те белобородые старцы, что окружают его и думают лишь о смерти? Была ли ты сама когда-нибудь счастлива, добрая Кемма, если только и на тебя не находило когда-то это безумие?

– Отвечу тебе: не находило, – сказала Кемма, но что-то дрогнуло в ее душе – она вспомнила давно забытое. – Впрочем, может быть, ты прав, молодой господин. Мы и правда счастливы тогда только, когда на нас находит безумие, – так и пьяницы говорят. Но если ты хочешь, чтобы я дала тебе совет, послушай: перестань гоняться за духом в небесах или в поднебесье, спустись на землю. Разве ты не видишь достойной здесь, на земле?

– Кто знает, Кемма, может, гоняясь за духом, я обрету женщину, которую ищу, а погонись я за женщиной, найду духа, – сосредоточенно проговорил Хиан, старательно выговаривая слова, как бывает с человеком, у которого все плывет в голове. – Кто скажет мне, что это не одна и та же женщина? Быть может, я сам узнаю, когда взойду на пирамиду при свете полной луны.

– Которая уже светит, – сердито прервала его Кемма.

– Но взойдет еще много полных лун, Кемма. В небе столько нерожденных лун, сколько раковин в море; и пирамиды будут стоять еще много-много лет, чтобы на них поднимались отважные… – Голос Хиана звучал все тише и тише.

– Да сгинуть бы этим пирамидам, а ты перестань болтать! – Кемма в сердцах топнула ногой, но тут же спохватилась: Хиан снова впал в забытье.

«Вот глупец! – бормотала себе под нос Кемма, торопясь на поиски лекаря. – Пойди найди еще такого безумца – гоняется за каким-то призраком, а перед ним красавица из плоти и крови! Да только будь я лет на тридцать моложе, я, наверно, тоже потеряла бы голову из-за такого вот глупца, как, похоже, теряет ее моя воспитанница. Что это он сказал сейчас? Что, гоняясь за духом, может найти женщину? А ведь, похоже, и вправду найдет; может, этот безумный царевич вовсе не такой уж и безумный, как мне показалось? Может, те, что поднимаются на пирамиды, находят там, на вершине, радость, а радость лучше мудрости. Когда приходит старость и вся жизнь позади, начинаешь понемногу что-то понимать».

Молодой, сильный Хиан, хотя и получил жестокий удар при падении, но голова его и кости, как определил лекарь, не пострадали, поэтому вскоре он вполне оправился и встал с постели. А спустя пять дней в сопровождении Хранителя и его сыновей он снова поднялся на пирамиду; казалось, страсть эта еще больше завладела им, пока он лежал в забытьи. Сознание вернулось к Хиану, но не память – с той минуты, когда он ступил на веревку и полетел вниз, до самого дня, когда поднялся с постели, он не помнил ничего; не помнил даже, как к нему приходила Нефрет, не помнил и о своем разговоре с Кеммой, – все это всплыло у него в памяти лишь спустя много дней. Так что жизнь его возобновилась на том месте, где чуть было не остановилась навсегда, – на стене пирамиды, на которую он вскоре и поднялся, а за ней поднялся и на все другие пирамиды, как и Нефрет в свое время.

Изо дня в день, с рассвета и до того часа, когда солнце становилось слишком жарким, Хиан упражнялся в восхождении на пирамиды, не зная устали, так что Хранитель и его сыновья совсем выбились из сил. «Это не человек, а дьявол», – говорили они. Однако, как и другие обитатели Общины, они и хвалили Хиана: «только самый отважный мог не испугаться после такого падения и вернуться на пирамиды», – говорили они. Они не знали, что он ничего не помнил про падение.

Между тем, хотя Хиан и не подозревал об этом, во дворце его отца, царя Апепи, считалось, что он умер. Весть о его падении с пирамиды и, как было прибавлено, его смерти, – ибо сначала все поверили, что он умер, – настигла брата Тему, который должен был доставить послание Совета Общины и письмо Хиана, когда он уже был на берегу Нила и садился на корабль; от него все это стало известно на корабле, а потом и при дворе в Танисе. Апепи погоревал немного, услышав о том, – он все же на свой манер любил сына, во всяком случае, когда тот был маленьким, но не истинной любовью отца к сыну, жестокое сердце Апепи заполняла любовь к самому себе.

Тут же его горе отступило перед злобой – он прочел послание Совета Общины Зари и поклялся стереть эту Общину с лица земли, если Нефрет, которую они осмелились провозгласить царицей Египта и короновать, не будет отдана ему в жены. К тому же он не поверил, что Хиан погиб, упав с пирамиды, а решил, что его умертвили по приказу Общины, дабы убрать законного наследника царя Севера с дороги той, что была провозглашена царицей всего Египта. Совету Общины Зари Апепи о своих подозрениях ничего не сообщил. Он только приказал схватить их посланника, брата Тему, и держать его в надежном месте, откуда тот не мог бы ни с кем снестись, а сам тем временем составил план действий и сделал соответствующие приготовления.

В те дни, что последовали за выздоровлением Хиана, он не только поднимался на пирамиды, но и получал наставления о вере и обрядах Общины Зари, как то и было ему обещано. По вечерам в маленьком освещенном лампадой зальце его наставлял Тау либо сам пророк Рои, либо и тот и другой вместе. Он был не единственным учеником – вместе с ним получала наставления и Нефрет.

Он сидел за одним концом стола, где были разложены папирусы и стояли чернила, а напротив сидела юная царица в простой белой одежде, как и полагалось новообращенной; располагались они так, что видели при свете лампады друг друга, переговариваться же на таком расстоянии не могли. Позади Нефрет сидела Кемма, а подальше, в темном углу, точно страж и хранитель, великан Ру. Посередине, за столом, в резных креслах сидели Рои и Тау или один из них и обстоятельно излагали тайны обрядов Общины, время от времени обращаясь к своим ученикам или отвечая им.

Так чиста и прекрасна была вера, которой они учили, что вскоре она завладела сердцем Хиана. В основе своей вера эта была проста: существует Великий Дух, и все боги, о которых они слышали ранее, служат ему; Дух этот послал их в мир, чтобы они исполнили те дела, что он им предназначил, в должное же время он призовет их обратно. Рои и Тау, святые мудрецы, объяснили своим ученикам, что велит и препоручает богам Великий Дух: первое из всего – установить мир на всей земле и нести добро всему живому. Но были и другие части учения, не столь простые и ясные, – они относились к способам, коими Дух сообщается с теми, кто обитает на земле, а также касались молитв и тайных обрядов, которые позволяют приблизиться к Духу. Рои и Тау пояснили также своим подопечным, как следует вести себя в жизни, и преподали главные законы правления страною и подданными.

Хиан выказал большое усердие, сочтя это учение благим; в нем он находил ответы на многие сомнения, которые тревожили его жаждущую познания душу. В тот день, когда подошла к концу последняя беседа, он поднялся и сказал:

– О великие священнослужители, Рои и Тау, я принимаю ваше учение и готов стать смиреннейшим из братьев Общины Зари. Однако по определенной причине, которую я не могу вам открыть, я не смею сказать ни единого слова – хорошего ли, дурного ли – о ваших мирских делах, так же как и не могу участвовать в них. Душа моя принадлежит вам, плоть же и дела мирские – другим. Достаточно ли этого?

Рои и Тау стали совещаться друг с другом; Нефрет пытливо наблюдала за ними, Хиан же, склонив голову, погрузился в раздумия. Наконец старый пророк заговорил.

– Сын мой, – начал он свою речь, – времени, чтобы обучить и наставить тебя, отпущено немного, но сердце твое устремилось к правде – этого достаточно. Здесь, среди этих усыпальниц, мы проникли в смысл многих вещей; мы поняли также, что люди зачастую становятся не такими, какими, казалось бы, должны быть. Так случается, что узами крови, рождением своим и долгом они связаны, словно путами, которые не могут порвать, даже если душа их призывает к тому. Может оказаться даже, что кому-то не суждено принять обет безбрачия и воздержания или дать клятву не поднимать меча и не принимать участия в войне, что ему определена в мире другая участь, и он должен следовать своим путем. То, что мы говорим сейчас тебе, мы говорим и нашей сестре, которая вместе с тобой слушала Слова Жизни. Так же как и тебе, ей предопределен возвышенный и трудный путь. А потому, освобождая вас обоих от многого, пред чем должны склонять головы другие, завтра мы отпустим вам грехи; вы же присягнете на верность нашим заповедям, а если нарушите эту присягу, проклятие поразит ваши души. После посвящения мы будем числить вас среди членов нашей Общины, будь то на земле или на небесах.

Так произошло, что на следующий день, во время торжественной церемонии в храме, принц Хиан и царица Нефрет получили от мудрого старца Рои отпущение всех грехов, которые они совершили или о которых помыслили, а затем были посвящены в члены Общины Зари, дав обет принять ее учение как свою путеводную звезду и всю свою жизнь посвятить достижению его святых целей. Сначала Нефрет, потом Хиан преклонили колени пред верховным жрецом, облаченным в белые одежды, а в отдалении, в глубине храма, их братья и сестры по вере, хотя до них и не долетали слова посвящаемых, свидетельствовали отпущение грехов и благословение. Затем, когда Нефрет и Хиан отошли в сторону и сели рядом, все запели старинный гимн, приветствующий возрождение их душ. Постепенно торжественное песнопение стало стихать и совсем смолкло, когда, ведомые Рои, поющие удалились из храма; наступила тишина. Нефрет и Хиан остались одни.

Хиан огляделся вокруг и заметил, что ушли даже Ру с Кеммой; они с Нефрет и вправду остались совершенно одни в огромном храмовом зале; лишь холодные статуи богов и древних царей взирали на них.

– О чем ты сейчас думаешь, сестра? – обратился Хиан к Нефрет.

– Я думаю о том, брат, что выслушала прекрасные слова и получила святейшее благословение, после чего должна бы из грешной девы превратиться в святую и стать подобной Рои, а между тем я чувствую, что осталась такой же, как прежде.

– Но уверена ли ты, сестра, что Рои так уж свят? Раз-другой я наблюдал, что он впадал в гнев, как самый обыкновенный человек. Да и разве святой – это тот, кто не подвержен соблазнам? Какие уж соблазны в девяносто лет! Что до второго твоего утверждения, то ты, конечно, чувствуешь себя такой же, как была прежде, ибо не может снег стать белее снега.

– Или огонь горячей огня. Но довольно, брат. Не время и не место тут для таких разговоров. Теперь, когда мы с тобой связаны узами единой веры, мы можем, не боясь предательства, открыть друг другу наши мысли. Приняв посвящение, я если и изменилась, то очень мало, ибо все заповеди Общины внушались мне исподволь с самого детства, хотя до определенного возраста, по законам Общины, я не могла стать ее полноправным членом. Взгляни на меня – я не обратилась в дух, я по-прежнему всего лишь женщина с самыми земными помыслами. Знаешь ли ты, – помедлив, продолжала Нефрет, не сводя с Хиана своих огромных прекрасных глаз, – знаешь ли, что отец мой был лишен жизни тем, кого я считаю узурпатором, захватившим его владения; тем, кто, думаю, умертвил бы и меня, если б смог; за эти страшные деяния я хочу отомстить ему. К тому же он нанес мне смертельное оскорбление, ибо этот убийца моего отца, лишь случайно не ставший и моим убийцей, захотел теперь взять меня, сироту, себе в жены; за это я тоже отомщу ему.

– Плохо, очень плохо, сестра, – печально отозвался Хиан, стремясь скрыть, как горько подергиваются у него уголки губ. – Но если позволено спросить, скажи, призналась ли ты в своих черных мыслях святому пророку Рои, и если призналась, что он тебе на это сказал, сестра?

– Да, призналась, брат, и мне не в чем было больше признаваться, разве что в каких-то малостях, ответ же Рои наводит меня на мысль, что ты прав, говоря, будто он – не такой благочестивый человек, каким должен быть. Он ответил, брат, что во мне говорит голос крови и такие мои мысли вполне понятны и что справедливо, чтобы те, кто, преследуя низкие цели, совершил страшные преступления, получили воздаяние за них, а если кару несу ему я, – значит, так назначили Небеса. Как видишь, он не осудил меня. Однако довольно мне говорить. Скажи теперь ты, брат, если хочешь открыться мне: а ты переменился душой?

– Мне кажется, что ноги мои ступили на правильный и более возвышенный путь, сестра, потому что теперь я, кто не почитал никого и не верил ни во что, знаю, какого бога и как надо почитать и во что верить. Что же до греховных помыслов, скажу тебе так: отца моего никто не убил и никто не замышлял убить меня, и потому у меня нет желания кому-то мстить… во всяком случае, пока нет. И все же, сестра… – Он смолк.

– Я слушаю тебя, брат, и уверена, что ты не можешь быть столь добрым, как хочешь себя представить мне.

– Я – добрый? Нет, я лишь надеюсь стать им, если смогу найти кого-то, кто поможет мне; нет, не Рои, и не Тау, и не Кемму, и не весь Совет Общины Зари – кого-то другого…

– Богиню небесную? – предположила Нефрет.

– Верно сказано – богиню небесную, и мы сейчас о ней поговорим. Но сначала я хочу сказать вот о чем: случилось так, что, стремясь к добродетели, я угодил в глубокую яму.

– Какую яму? – спросила Нефрет, устремя взор под своды храма.

– Яму, из которой ты одна можешь помочь мне выбраться. Но я должен все объяснить. Прежде всего ты должна узнать, что я лжец. Я не писец Раса. Писец Раса, замечательный человек и искусный переписчик, умер много лет тому назад, когда я был еще мальчиком. Я… – Он заколебался.

– …царевич Хиан, сын Апепи и его законный престолонаследник, – продолжила Нефрет.

– Да, ты сказала все правильно, Нефрет, кроме того лишь, что я уже больше не наследник престола, так мне кажется, или, во всяком случае, скоро перестану быть таковым. Но скажи, сестра, как ты узнала о моем настоящем имени и титуле?

– Здесь мы знаем все, брат. К тому же ты сам сказал мне, когда был в забытьи… или, возможно, сказал Кемме…

– Но зачем же ты слушала, сестра? Как это нехорошо, и я надеюсь, ты исповедалась в этом своем грехе? Что ж, тогда ты, наверно, и сама зришь эту яму. Царевич Хиан, единственный законный сын Апепи, принят теперь в Общину Зари, которую царь вознамерился истребить. Ничего удивительного – цари есть цари, и Апепи узнал, что наследница Хаперра, царя, которого он убил, коронована и провозглашена царицею всего Египта; значит, война против него, завладевшего престолом силою, можно сказать, уже объявлена. Скажи, сестра, что мне делать – ведь я и царевич Хиан, и человек более высокий в помыслах и более праведный – брат Общины Зари.

– Ответ прост. Установи мир между Апепи и Общиной Зари.

– Ты так считаешь? Но как это сделать? Просить свою сестру стать женой царя Апепи? Ведь только так можно достигнуть мира, и ты это хорошо понимаешь.

– Я не говорила, что хочу стать его женой, – вспыхнув, отвечала Нефрет. – И мне неприятно выслушивать такой совет – даже от своего брата.

– Неприятно и брату давать его, ибо, если он будет принят, брат этот скоро очутится среди тех, кто предается молитвам и взывает к богам в небесной обители – так объяснили нам наши наставники.

– Почему же? – с удивлением спросила Нефрет. – Вот если он не даст такого совета, тогда понятно – царь разгневается. Но если он дает его…

– Тогда может разгневаться царица, та, что, как ты, сестра, сказала мне, жаждет отмщения. А то и потому, что и самому ему опостылеет этот мир и он не захочет более ступать по земле.

Они смолкли и, склонив головы в белых капюшонах, опустили глаза.

– Сестра, – прервал наконец молчание Хиан, но Нефрет не отозвалась, и тогда он повторил громче: – Сестра!

– Я так устала от ночных церемоний, что чуть было не заснула, прости меня, брат, – откликнулась наконец Нефрет. – Ты что-то хотел сказать?

– Лишь вот что: не откажи мне, сестра, помоги попавшему в беду царевичу выбраться из ямы, вытяни меня оттуда на шелковом поводе… любви. Ведь все члены нашей Общины должны любить друг друга. И тогда я стану царем; сделай меня царем!

– Царем чего? Этих гробниц и мертвецов, которые лежат в них?

– Нет, не таким царем, – царем твоего сердца. Выслушай меня, Нефрет! Вместе мы выстоим против моего отца Апепи, а порознь погибнем, ибо, когда он узнает правду, он убьет меня и, если сможет добраться до тебя, захватит тебя и увезет туда, куда ты совсем не жаждешь попасть. Но и не это главное. Я люблю тебя, Нефрет! С той самой минуты, как я услышал твой голос там, под пальмами, и понял, что передо мной женщина, пусть ты и была закутана в плащ, я полюбил тебя, хотя тогда думал, что ты просто обыкновенная девушка. Что мне еще сказать тебе? Будущее наше сокрыто во мраке, нас ожидают большие опасности. Кто знает, быть может, нам придется бежать и укрыться где-то в далекой стране, отрешившись от царственного величия. Но мы будем вместе – разве это не стоит жертв?

– А как же Египет, царевич Хиан? Что станется с Египтом? На меня возложена особая обязанность; ты слышал клятву, которую я дала в этом зале.

– Это мне неведомо, – смущенно ответил Хиан. – Говорю тебе снова: будущее сокрыто во мраке. Но любовь осветит нам путь. Скажи, что ты любишь меня, и все будет хорошо.

– Сказать, что люблю тебя, сына того, кто лишил жизни моего отца? Убийцы, что хочет принудить меня стать его женой? Могу ли я сказать это, царевич?

– Если любишь, Нефрет, можешь, потому что это будет правдой, а разве мы оба не слышали, что скрывать правду – величайший грех? Любишь ли ты меня, Нефрет?

– Я не могу тебе ответить. И не отвечу. Спроси об этом у Сфинкса. Нет, лучше не у Сфинкса – спроси Духа пирамид; его слово будет моим словом, ибо этот дух – мой дух. Всего лишь один день остался нам. Если завтра ты отважишься найти этого духа при свете луны, спроси его.

С этими словами Нефрет исчезла, оставив Хиана в одиночестве.

Глава XII Дух пирамид

В ту ночь сон не шел к Хиану, его одолевали тревожные мысли. Одно за другим вставали перед ним неразрешимые затруднения, и, словно в зеркале, он видел, как западни разверзаются у его ног. Он, царевич Хиан, принял посвящение в братья Общины Зари, которую его отец, царь Апепи, грозится уничтожить – как это совместить? Может ли он разить одной рукой и защищать другой? Нет, это невозможно. Значит, он должен сделать выбор: либо он царевич, либо – один из братьев Общины. Тогда его дорога ясна, тогда следует отказаться от царского титула. И разве он по собственной воле уже не лишился его? Но что тогда раздумывать? Отныне он всего лишь брат Хиан из Общины Зари. Впрочем, нет, он кто-то еще – он посол, который ожидает ответа, и должен доставить этот ответ царю, пославшему его. А посольство это касается брака: либо царственная дева станет супругой царя, либо обратит на себя его гнев.

Но тут дело не так уж сложно. Он должен доставить ответ, каков бы он ни был, после чего данное ему поручение будет выполнено, он же сложит с себя посольское звание и станет только братом Общины Зари и, быть может, останется еще и царевичем. Если ответ окажется таким, какого ожидает царь, тогда, без сомнения, послу будет дозволено мирно следовать избранным им путем, хотя он уже не будет наследником престола Северного Египта. Но если ответ будет другим, если царственная дева пренебрежет царем Апепи, а выберет посла, сына Апепи, что тогда? Сомнений быть не может: тогда смерть или побег!

Однако от этой мысли Хиан не пришел в отчаяние, а даже улыбнулся, когда она мелькнула у него в голове, припомнив, что говорит новое учение, в которое его только что посвятили: все в воле Небес, и случается лишь то, что должно случиться. Он, кому сейчас жизнь сулила счастье, вовсе не хотел умирать, но если смерть придет, она не испугает его, ибо он принял новую веру. Он не предатель – он честно исполнил свое посольство, а Нефрет все равно отказалась бы от этого чудовищного брака; она ведь сказала, что своим предложением Апепи нанес ей страшное оскорбление. Но думает ли она о нем, Хиане? Он предложил ей свою любовь, она же не приняла его дар. Сказала, что не может ему ответить, что он должен спросить у Духа пирамид, любит ли его, царевича Хиана, царица Нефрет. Что означают эти слова? Духа пирамид не существует – кого только царевич ни расспрашивал об этом призраке, пока наконец не понял, что все это пустая фантазия. Кому же задать вопрос, на который отказалась ответить живая женщина, где найти этого оракула?

Ему велено искать Дух среди древних усыпальниц, при свете полной луны. Ну что же, он все исполнит, поищет, как последний глупец, и если не найдет, – значит, ответа не будет. Тогда, не добиваясь более никаких встреч, он попросит Рои вручить ему послание которое должен доставить царю Апепи, и покинет обитель, оставив здесь свое сердце. Он снесет гнев Апепи, а затем, если удастся, найдет убежище в дальних краях, где назначат ему быть Рои или Совет, и, отрешившись от любви и радостей жизни, станет проповедовать учение Общины и исполнять то, что ему повелят.

Скоро он все узнает, скоро все так или иначе разрешится; завтра – ночь полнолуния, и юная царица должна дать ответ Апепи, а он, посол, должен затем доставить ответ в Танис. Но кое-что известно уже сейчас: он, царевич Хиан, кого никогда прежде не посещала любовь, боготворит Нефрет и мечтает лишь о том, чтобы она стала его женой; мечтает так страстно, что, если он ее потеряет, ему будет безразлично, какие еще потери его ожидают, пусть даже потеря самой жизни.

В назначенное время Хиан одиноко бродил меж гробниц, окружавших большие пирамиды, ибо теперь, приняв посвящение, он мог беспрепятственно ходить где вздумается. Им овладела печаль – не иначе как над ним зло подшутили; тяжкие мысли теснились в голове его, да и само это место с бесконечными рядами усыпальниц, над которыми возвышались величественные пирамиды, подавляло своей мрачной торжественностью. Не странно ли, что здесь он ждет ответа на свою любовь – близ этих монументов, что свидетельствует о скоротечности страстей человеческих? Столетья назад навсегда оборвались земная любовь и ненависть тех, кто покоится под этими могильными плитами; быть может, оборвутся они и у него еще прежде, чем новая полная луна появится на небосклоне. Взирают ли духи пирамид сейчас на него спокойными, невидимыми глазами, – не один дух, а десятки тысяч духов!

Он опустился на каменную плиту; вокруг стояла глубокая тишина, которую нарушал время от времени лишь тоскливый вой шакалов, искавших добычу, и стал наблюдать, как ползут по песку тени. Утомившись, Хиан спрятал лицо в ладони и принялся размышлять о тайне всего сущего, о тайне жизни, о том, откуда явились в мир люди и куда уйдут – такие мысли неизбежно овладевают человеком в подобном месте, и даже Рои не может дать ответа на эти вопросы.

Ни один звук не коснулся его ушей. Вдруг, непонятно от чего, он отнял руки от лица и оглянулся вокруг. Что-то шевельнулось в тени большой гробницы. Быть может, ночной зверь? Нет, для зверя он слишком высок. Но вот легкая тень скользнула от одной гробницы к другой и исчезла. Женщина в белом или призрак…

Хиана охватил страх, даже волосы на голове встали дыбом. И все же он вскочил с камня и последовал за тенью. У гробницы, возле которой она исчезла из виду, никого не было. Призрак исчез! Нет, вот он белеет вдали скользит ко второй пирамиде – усыпальнице фараона Хафра. Хиан устремился вслед, но чем больше он ускорял шаг, тем быстрее скользила фигура в белом, то появляясь, то скрываясь из виду; наконец она достигла северной стороны второй пирамиды, которую называли Ур Хафра или Хафра Великий.

«Здесь призрак остановится», – подумал Хиан. Но фигура в белом начала скользить вверх по склону пирамиды и на высоте пальмы исчезла из виду.

Хиан не раз поднимался на эту пирамиду и хорошо знал, что в северной стене нет ни входа, ни расщелины. Значит, перед ним и вправду призрак? Ведь только призраки, как говорят, могут растворяться в воздухе. Все же, чтобы удостовериться самолично, Хиан, хотя и не без страха, стал взбираться по крутому склону и, когда достиг высоты локтей в пятьдесят, замер от удивления: в стене темнело отверстие, точно отворилась дверь, а дальше виднелся ведущий вниз ход. В конце хода мерцал свет – два светильника стояли на некотором расстоянии один противдругого. Хиан заколебался – ему было очень страшно, но, решив, что призраки не нуждаются в светильниках и кто-то, мужчина или женщина, прошел перед ним по этому ходу, он набрался храбрости и последовал дальше.

Поначалу ход круто спускался шагов на пятьдесят меж гранитных стен, потом шагов тридцать пошел ровно и закончился большим залом, высеченным в сплошном камне и крытым большими разрисованными каменными плитами, находящими одна на другую, чтобы лучше выдерживать огромную тяжесть. Здесь, во тьме, стояли лишь гранитные саркофаги, больше ничего не было видно.

Хиан, пригнувшись, осторожно прошел по тесному проходу, тускло освещенному зыбкими отблесками светильников, слыша, как эхо его шагов отдается от каменных стен, и, остановившись перед полуоткрытой массивной гранитной дверью, заглянул в усыпальницу. Освещалась она всего одним светильником, стоявшим на саркофаге; словно от звезды, протягивались во мрак сводчатого зала бледные лучи. Хиан напряженно вглядывался в сумрак. Никого! Фигура в белом, за которой он следовал, исчезла! Быть может, она вошла в какую-то другую дверь?

Шепча молитву, чтобы дух фараона, чей покой он нарушил, не покарал его, и обнажив бронзовый меч, чтобы защититься, если сюда завлекли его какие-то злодеи, Хиан осторожно двинулся вперед, опасаясь провалов в каменном полу. Подойдя к саркофагу, он в нерешительности остановился – страх овладевал им все больше и больше.

Что, если и вправду он следовал за призраком и призрак этот сейчас кинется на него? Нет, мужайся! Разве призраки зажигают в нишах светильники? По их форме видно, что это очень древние светильники; быть может, такими светильниками пользовались тысячелетия тому назад строители пирамид или те, кто вносил сюда тело царя на вечный покой. Но все же они не могут светить вечно; если только и сами они не видения, масло в них надо подливать, и делать это должны живые люди. Такая мысль ободрила Хиана, и он немного успокоился. Но вот в дальнем конце усыпальницы послышался шорох, и сердце замерло у Хиана в груди. Во мраке возникло белое облако и поплыло по направлению к нему. Призрак! Сейчас он нападет на него!

Хиан не двинулся с места – может быть, оттого, что не мог пошевельнуться. Белая фигура приблизилась и остановилась. Теперь их разделял лишь саркофаг; Хиан вглядывался в белое видение, но лицо призрака покрывал белый плат, – так закрывают лица умерших. Охваченный ужасом, Хиан занес меч, точно хотел пронзить неземное видение. И тут призрак заговорил.

– О тот, кто ищет Духа пирамид, почему ты встречаешь его с мечом в руке? – прозвучал нежный голос.

– Потому что мне страшно, – ответил Хиан. – Тот, кто прячется под покровами, всегда вызывает страх, особенно в таком месте, как это.

При этих словах белое покрывало опустилось, и в зыбком свете светильника Хиану открылось прекрасное лицо Нефрет. Щеки ее рдели румянцем.

– О царица, что означает эта игра? – смущенно произнес он.

– И это Хиан, наследник царя Севера, величает меня царицей? – насмешливо спросила Нефрет, уклонившись от ответа. – Хотя, быть может, он и прав, ибо возле этого саркофага, где покоятся кости того, кто, как свидетельствует предание, был моим праотцем и чей трон я наследую, меня должно называть царицей. Царевич Хиан, ты искал Духа пирамид, который существует лишь в легендах, а нашел царицу, в ком плоть и дух соединены воедино. Если тебе есть что сказать ей, говори, ибо время бежит быстро и она вскоре может исчезнуть навсегда.

– Мне нечего сказать более того, что и уже сказал тебе, Нефрет. Я люблю тебя всем сердцем и хотел бы узнать, любишь ли меня и ты? Молю тебя, не играй больше, а скажи мне правду.

– Она проста и ясна, – отвечала Нефрет, вскинув голову и глядя в глаза Хиану. – Ты сказал, что любишь меня всем сердцем, Хиан, я же люблю тебя больше жизни! Мужчина не может превзойти женщину в любви.

От этих слов все поплыло у Хиана перед глазами, он покачнулся, так что пришлось ему опереться о саркофаг, чтобы не упасть. И все же первой на ум пришла гневная мысль, и с уст сорвались слова, полные горечи:

– Если так, Нефрет, зачем ты привела меня в столь страшное место, чтобы сказать мне об этом? Зачем заставила следовать за призраком? Какую злую шутку ты сыграла со мной!

– Не такую злую, как тебе кажется, Хиан, – мягко отвечала Нефрет. – Вчера я не могла сказать тебе то, что жаждала сказать, ибо теперь, став царицей, не принадлежу себе; я слуга общего дела и должна сообщать обо всех своих желаниях. Вот почему и ждала часа, когда буду знать, одобряют ли меня те, кто поставлен надо мной, и сами Небеса, которые, как они говорят, правят ими. Реши они иначе, ты не увидел бы этой ночью Духа пирамид и ушел бы от нас завтра, не встретив больше царицы Нефрет, ибо меня избавили бы от муки высказать тебе отказ самой.

– Значит, Рои и все одобряют твой ответ?

– Да, одобряют; мне даже кажется, они с самого начала надеялись, что мы полюбим друг друга, и потому сводили нас вместе, когда только возможно. Они верят, что наша любовь принесет объединение Египту и их старания увенчаются успехом.

– Но сколько нас ожидает испытаний, прежде чем это свершится, – печально произнес Хиан.

– Знаю, Хиан. Большие опасности грозят нам, и они не замедлят явиться. Потому я, изображая призрака, и привела тебя в этот древний склеп, населенный мертвыми. Я хотела, чтобы ты узнал одну тайну и воспользовался этим, если тебе понадобится убежище. Сейчас я покажу тебе, как открывается дверь в плите пирамиды – тайна эта открыта мне по праву наследия, как продолжательнице древнего рода египетских фараонов; известна она также и некоторым членам нашей Общины. Из поколения в поколение передается она и семье Хранителя пирамид; люди эти присягают даже под пытками не выдать ее врагам. Смотри, Хиан!

Взяв светильник, Нефрет подняла его над головой и указала на заднюю стену склепа, где Хиан увидел много больших кувшинов.

– Эти кувшины, – продолжала Нефрет, – полны вином, маслом, зерном, сушеным мясом и другой пищей; ближе к выходу – я покажу тебе – стоят кувшины с водой; ее в положенные сроки меняют, так что, если один или даже несколько человек окажутся здесь, они смогут прожить много дней и не умереть с голоду.

– Да избавят меня боги от такой судьбы! – в смятении воскликнул Хиан.

– Кто знает наперед свою судьбу, Хиан? Тот шакал спасется, когда за ним гонятся охотники, у кого есть нора, чтобы укрыться.

– Лучше мне быть убитым под ясным небом, чем потерять рассудок в этой тьме, общаясь с мертвецами, – с сомнением ответил Хиан.

– Нет, Хиан, ты не смеешь умереть! Ты должен жить – ради меня и Египта.

Нефрет поставила светильник на место и двинулась к изножью гробницы. Хиан последовал за ней; они остановились друг перед другом. Тишина стояла такая, что оба слышали биение своих сердец. Казалось, они забыли вдруг все слова, но глаза их говорили на своем языке. Словно раскачиваемые ветром пальмы, они клонились все ближе и ближе друг к другу, и вот она уже в его объятиях, уста их слились.

– Любимая, – прошептал Хиан, – поклянись, что, пока я жив, ты не пойдешь замуж ни за кого другого, только за меня!

Нефрет подняла голову с его плеча; в ее прекрасных глазах блестели слезы.

– И ты просишь меня в этом поклясться, Хиан? – промолвила она глубоким, звучным голосом, совсем не похожим на ее прежний голос. – Значит, ты не веришь мне, Хиан? Я не прошу у тебя такой клятвы!

– Это было бы смешно, Нефрет. Станет ли кто искать другую любовь, если любит тебя? Зато найдется немало мужчин, что будут домогаться прекраснейшей из женщин, да к тому же египетской царицы. Разве и нет уже таких? Потому я и прошу: поклянись, что не изменишь нашей любви.

– Пусть будет по-твоему. Клянусь Духом, которому поклоняемся и ты, и я; клянусь Египтом, которым – если Рои предсказывает верно – мы с тобой в будущем станем править; клянусь прахом моего праотца, что спит в этой гробнице, что я пойду замуж только за тебя, Хиан. Пока ты жив, я буду верна тебе, а если умрешь, я тут же последую за тобой, чтобы в подземном мире обрести то, что мы потеряли на земле. И если нарушу эту клятву, да обращусь я в прах, как тот, что спит здесь, под моею рукой! – С этими словами Нефрет коснулась саркофага. – И пусть тогда имя мое будет стерто из череды имен египетских царей, и дух мой пойдет в услужение к Сету. Довольно ли тебе этого, о недоверчивый Хиан?

– Довольно, более чем довольно. О, как мне благодарить ту, что вдохнула жизнь в мое сердце? Как мне служить той, кого я боготворю?

Нефрет, ничего не ответив, покачала головой, Хиан же, выпустив ее из объятий, распростерся перед ней ниц, точно раб, и взяв подол ее одеяния, коснулся его губами.

– Владычица сердца моего и законная царица Египта, я, Хиан, поклоняюсь тебе и повинуюсь. Все, что я имею или буду когда-то иметь, кладу я к твоим ногам, признавая твою верховную власть. Знай же, что я, твой возлюбленный, который надеется стать твоим супругом, – смиреннейший из твоих подданных, и более никто.

Нефрет наклонилась и подняла его.

– Нет, – сказала она с улыбкой, – ты более велик, чем я, и женщина должна служить мужчине, а не мужчина женщине. Мы будем служить друг другу и, значит, будем равны. Но, Хиан, что скажет твой отец Апепи?

– Не знаю, – ответил Хиан. – Молю богов лишь об одном: чтобы он не стал между нами.

– И я молю о том же, Хиан. Эта ночь – ночь счастья, такой еще не дарила мне жизнь; но завтра… ах, что ожидает нас завтра?

– Все в руках божьих, Нефрет. Не будем же ничего бояться.

– Да, Хиан, только часто путь, на который направляет нас бог, крут и тяжел; такой путь выпал моему отцу и матери. Как и мы, они любили друг друга, но Апепи лишил их жизни… Пора, Хиан, нам нужно идти; увы, счастливые мгновенья коротки!

Еще раз они обняли друг друга, и уста их слились в долгом поцелуе, а затем, взявшись за руки, направились по темному ходу из этой обители смерти к залитому лунным светом земному миру.

Когда они подошли к выходу из пирамиды, Нефрет остановилась и при свете последнего светильника, ибо, пока они шли по переходам, остальные потухли, научила Хиана, как, надавив на нужный камень, который установлен так, что может вращаться, вход по желанию – или при необходимости – может быть накрепко закрыт; сделать это можно быстро, при помощи гранитного бруса – как видно, строители спасались так от любопытных, когда сооружали тайные усыпальницы внутри пирамиды. Показала также Нефрет и тяжелый гранитный заслон, который, вероятно, забыли опустить, а может, те, кто нес фараона к его вечному ложу тысячелетие тому назад, просто не позаботились об этом.

– Посмотри, – сказала Нефрет, – если выбить каменный клин, огромный заслон упадет, а потому не трогай его, иначе мы навечно останемся запертыми в пирамиде Ур, и наши кости будут тлеть рядом с костями Великого Хафра – ее создателя. Погляди, вон там, в нише, где, быть может, когда-то стоял жрец или воин, стороживший вход, сейчас помещаются сосуды с водой, о которых я говорила, а возле них масло и светильники, а также тростниковые фитили, кремни, чтобы высечь огонь, и другие необходимые вещи.

Показав все и убедившись, что Хиан все понял и запомнил, Нефрет загасила светильник и поставила его в нишу. Затем они осторожно выбрались на поверхность, и Нефрет заставила Хиана трижды сдвинуть и снова поставить на место вращающийся камень, пока не убедилась, что он совершенно овладел этим фокусом. Затем с помощью мраморного клина, спрятанного в специально выдолбленной впадине так, что его можно было мгновенно извлечь, Нефрет закрепила вращающийся камень; теперь непосвященный не смог бы отличить его от остальных плит, покрывающих пирамиду. Когда все было сделано, они спустились вниз как раз возле лежащего на песке блока, метившего, где следует начинать подъем к входу. Миновав мощеную полосу, которая окружала пирамиду, они приблизились к храму почитателей Хафра и, держась в его тени, чтобы кто-нибудь из ночных путников не увидел их, попрощались, прошептав друг другу нежные слова, и разными тропинками направились к храму Общины.

Хиан медленно шел по залитому лунным светом некрополю. Сердце его полнилось радостью, ибо свершилось то, о чем он мечтал. И все же к радости примешивался страх: что принесет завтрашний день? Завтра ему, послу Апепи, вручат письмо, в котором Нефрет ответит его отцу на предложение сочетаться браком. Теперь Хиан твердо знал, каков будет ответ, но вот как поступит Апепи, когда он вручит ему этот ответ, Хиан не знал. Одна лишь была надежда – быть может, в интересах династии Апепи удовлетворится тем, что на этой царице без трона женится если не он сам, так хотя бы его наследник Хиан. Увидь Апепи Нефрет воочию, наверняка все обернулось бы иначе; Хиан хорошо знал отца: он сам пожелал бы завладеть такой красавицей. К счастью, отец не видел ее, и поэтому ему, быть может, безразлично, за кого из них двоих она выйдет, лишь бы завладеть таким образом всем Египтом.

Однако Хиан сомневался, что события сложатся столь благополучно. Если отец через своих лазутчиков или как-то иначе узнает, что его сын обручился с той, кого он домогается сам, он решит, что сын – он же его посланник – предал его, что в каком-то смысле правда. Повернись дело так, Апепи придет в страшную ярость. Человек жестокосердный и злобный, он будет жаждать мести. Скорее всего, он решит предать смерти изменника, а если и после этого Нефрет откажется выйти за него, постарается лишить жизни и ее тоже. Ибо она – законная царица Египта; может ли он, пока она жива, спокойно восседать на похищенном троне?

Идя при свете луны меж гробниц, Хиан чувствовал: смерть подкралась к нему совсем близко. Мрачные видения маячили у него перед глазами. Он почти отчетливо видел серую фигуру, закутанную в длинный плащ с капюшоном, медленно двигавшуюся впереди; вот ее тень, отбрасываемая в лунном свете на песок, приобрела очертания Осириса в его ниспадающих покрывалах – да, это Осирис, бог смерти! Но Осирис – он же и бог воскресения, он и властитель вечной жизни! Если они с Нефрет и вправду обречены смерти, так пусть хоть за роковой чертой ждут их радость и мир на тысячелетия!

Так учит Рои, и в это верит он сам, Хиан. И все же, ведь только что он целовал губы свой возлюбленной, теплые человеческие губы, и ее нежные слова еще звучат в его ушах! Хиан содрогнулся от овладевших им печальных, мрачных мыслей. Кто может предсказать с уверенностью, что лежит по ту сторону земной жизни? О, кто это знает, кто это испытал?

Хиан приблизился к потайному ходу, ведущему в храм Сфинкса. Неожиданно из-под сводов показалась гигантская фигура Ру, который с любопытством воззрился на него.

– Ты так поздно гулял, господин! Уж не гонялся ли ты за Духом пирамид?

– За кем же мне еще гоняться, Ру?

– И ты нашел ее, господин, и увидел ее лицо, которое, как говорят, прекрасно?

– Да, Ру, я нашел ее и видел ее лицо. Это правда – она прекрасна.

– И ты потерял разум, господин? Ведь говорят, все, кому она улыбнется, впадают в безумие.

– Да, Ру, я сошел с ума от любви!

– И готов жизнью заплатить за ее поцелуй и последовать за ней в преисподнюю?

– Если понадобится, готов, Ру.

Глядя на песок под ногами, великан о чем-то размышлял. Наконец он поднял голову и произнес:

– Я всего лишь простой воин, господин, но на тех, в ком течет кровь эфиопа, временами находит прозрение. Говорю тебе, потому что ты мне нравишься. Я вижу, на песке написано: ради собственного спасения и спасения той, о ком ты говоришь, вам нужно бежать сейчас же, вот этой ночью, за море, в Сирию, или на Кипр, или на юг, к верховьям Нила, и укрыться там до лучших времен.

– Благодарю тебя, Ру. Скажи мне, в конце этого предначертания видишь ли ты знак Осириса?

– Нет, господин, ни тебе, ни ей нет этого знака. Но я вижу кровь и много страданий, и они подступили совсем близко.

– Кровь высохнет, страданья минуют, Ру, – сказал Хиан и, оставив эфиопа вглядываться в песок, направился в храм.

Глава XIII Гонец из Таниса

В день, следовавший после полнолуния, когда царевич Хиан, пустившись на поиски Духа пирамид, нашел вместо того земную женщину и возлюбленную, собрался Совет Общины. На рассвете пришло донесение с границы Священной земли: стража сообщала, что по Нилу на корабле прибыл гонец царя Апепи; он ждет в пальмовой роще, чтобы его под охраной проводили в храм, желая предстать перед Советом Общины. Когда стражники спросили, что случилось с жрецом Тему, который был послан с письмом от Совета к царю в Танисе, гонец ответил: Тему-де умер от болезни, доставив письмо ко двору царя, и потому никогда уж не возвратится в Общину Зари, – так слышал гонец. Гонца велели принять и представить Совету, чтобы он передал послание или письмо, которое принес.

В назначенный час пророк Рои и члены Совета Общины Зари собрались в большом храмовом зале, куда сошлись и члены Общины, чтобы выслушать ответ царицы Нефрет царю Апепи; здесь же был и Хиан под именем и в звании писца Расы, личный посол царя Севера. Последней, в царских одеждах, впервые увенчанная короной Верхнего и Нижнего Египта, появилась Нефрет в сопровождении телохранителя, эфиопа Ру, и Кеммы, своей воспитательницы. Она села на трон, – тот самый, на котором она восседала и в ночь коронации; Совет и все присутствующие почтительно склонились перед ней.

Объявили, что прибыл гонец с письмами от царя Апепи. Пророк Рои велел впустить его, и, сопровождаемый двумя жрецами, тот вошел в зал.

Хиан не сводил глаз с шедшего по проходу гонца, надеясь узнать в нем одного из приближенных Апепи. Это был плотный приземистый человек, слегка хромавший; он так укутался в покрывала, что даже рот его был закрыт, будто стояла зима и он опасался холода. Вот взгляд его упал на Хиана, следившего за ним, и он, как будто чего-то испугавшись, поспешно отвернулся. И тут он увидел Нефрет. Освещенная лучом света, который падал через верхнее окно, во всем сиянии юной красоты, в роскошном царском одеянии, она сидела на троне. Снова гонец на мгновенье приостановился, словно в изумлении, а затем приблизился к возвышению. Он склонился в почтительном поклоне, достал папирус, который сначала приложил ко лбу, а затем передал одному из жрецов; тот поднялся на возвышение и вручил его Нефрет. Она приняла свиток и передала пророку Рои, сидевшему по правую руку от нее.

Развернув папирус и проглядев его, Рои прочел его собравшимся. Вот что там было написано:

«От царя Апепи Совету Общины Зари. Я, царь, получил письмо ваше, а также письмо моего посла, писца Расы. Ваш посланник, назвавшийся именем Тему, прибыл к нам недужным и, проболев немало дней, скончался. Перед смертью сообщил он моим приближенным, что посол, которого я отправил к вам, писец Раса, упал с пирамиды и умер. Надлежит вам сообщить мне обстоятельства гибели писца того, моего слуги, ибо виню я вас в том, что вы убили его.

Что до того, о чем речь в письме вашем, то не скажу я ничего, пока не получу ответа госпожи Нефрет на предложение выйти за меня, царя, какое я сделал ей, и поступлю далее в зависимости от такового ответа. Свиток, этот посылаю я с верным мне человеком скромного звания; не ведает он, что изложено в писании, ибо не доверяю я вам более и не стану посылать к вам никого из моих знатных приближенных. Вручите ответ этому человеку, и пусть возвращается он без промедления; если же и с ним случится неладное, я, царь, смету вас с лица земли.

Скреплено печатью Апепи, бога, царя Верхнего и Нижнего Египта, а равно печатью везира Аната».

Дочитав до конца, Рои в гневе швырнул письмо под ноги и сделал знак гонцу отойти, что тот поспешно исполнил; точно испугавшись, отступил он в глубь зала и устало прислонился к колонне.

Заговорил Рои:

– Царь Апепи прислал нам не ответ на то, о чем писали мы, а обвиняет нас в убийстве его посла, писца Расы. Он сообщает также, что наш посланник Тему умер от болезни, чему мы, – а нам дано знать, когда болезнь вдруг поразит кого-то из наших братьев, – не верим. Прошу тебя, писец Раса, выйди вперед, чтобы гонец царя Апепи и все, кто тут собрались, увидели, что ты жив. Подойди сюда, писец Раса, и стань рядом с троном, чтобы все тебя увидели.

Хиан поднялся на возвышение и стал рядом с троном; когда он подходил, Нефрет улыбнулась ему, и он улыбнулся ей в ответ.

Рои продолжал:

– Царица Нефрет, настал час, когда тебе надлежит дать ответ царю Апепи. Скажи, царица Нефрет, согласна ли ты стать его супругой?

– Всемудрый пророк и Совет Общины Зари, – отвечала Нефрет ясным и спокойным голосом, – я благодарю царя Апепи, но отвечаю, что никогда не соглашусь я стать женой человека, который убил моего отца и хотел подкупом и предательством захватить мою мать и меня, чтобы умертвить и нас также. Более мне сказать нечего.

– Пусть слова Ее Величества будут записаны, чтобы она скрепила их свой печатью, а члены Совета удостоверили их как свидетели и также поставили печать. Да будет исполнено это без промедления, и ответ вручен писцу Расе. Пусть также копия будет дана второму посланнику, чтобы мы были уверены, что ответ дойдет до царя Апепи.

Так и было сделано: Тау написал оба письма собственноручно, после чего они были скреплены печатями и скатаны в свитки. Рои приказал, чтобы гонец царя Апепи подошел и взял копию.

Но когда стали искать гонца, оказалось, что его уже нет в зале. Пока писали и скрепляли печатями письма, он незаметно скользнул в дверь, сказав страже, что уже получил ответ на послание. Кто-то хотел отправить за ним погоню, но Тау сказал:

– Не станем ловить его. Этот человек испугался и бежал, подумав, что если останется, его может настигнуть здесь смерть, как, по его словам, в Танисе смерть настигла нашего брата Тему. Он оставил свиток, но это ничего не значит, ибо он слышал ответ и передаст его на словах.

Так исчез гонец, и никто, кроме Рои, не вспомнил больше о нем.

Хиана пригласили в личные покои пророка. Возле Рои сидели жрец Тау и несколько старейшин Совета; тут же находились и Нефрет с Кеммой. Когда Хиан сел на указанное ему место, Рои сказал:

– Царица наша поведала нам о том, что произошло минувшей ночью, царевич Хиан, – ибо ты не кто иной, как царевич Хиан, о чем мы знали с самого начала. Она рассказала нам, что прошлой ночью, гуляя среди усыпальниц, – а она любит совершать такие прогулки, – она случайно повстречала тебя, царевич Хиан, – тобой тоже овладело желание побродить по граду мертвых, – и что вы говорили о чем-то наедине. Если это так, о чем ты сказал царице и что она сказала тебе, царевич Хиан?

– Всемудрый пророк, я сказал, что люблю ее и желаю стать ее супругом, и клянусь, никогда еще с уст моих не слетали более истинные слова, – бесстрашно ответил Хиан. – Что же ответила мне царица, пусть она скажет сама, если того пожелает.

– Я ответила царевичу Хиану, что отдаю ему дар за дар и любовь за любовь; пусть он, и никто другой, станет моим повелителем. Тебя же, наставник моей души, прошу благословить мой выбор и вместе с Советом Общины дать согласие на наше обручение.

– Благословляю тебя с радостью, сестра наша и царица, и полагаю, что согласие на ваше обручение последует незамедлительно. Знайте же, мы надеялись и молились, чтобы так произошло; мы даже старались помочь вам найти друг друга, веря, что тогда без войны и кровопролития разделенный надвое Египет, признав единый трон, воссоединится. Мы внимательно следили за вами обоими и решили, что вы созданы друг для друга, а потому верим: вам предназначено идти вместе. Вот наш ответ.

– Благодарю тебя, отец, – отозвался Хиан; Нефрет тихо вторила ему.

– Мы не сомневаемся, – продолжал Рои, – что сердца ваши полны счастья и благодарности, однако, царевич и царица, должны мы сказать и другое. Всех нас в скором времени ожидают тяжкие испытания, и не быть вам вместе, покуда они не минуют; Апепи угрожает нам. Когда он узнает об отказе, им овладеет ярость, а когда поймет, почему и ради кого отвергнут – такие вести доходят быстро, – представляете ли вы, что случится тогда? По-прежнему ли намереваешься ты, царевич Хиан, самолично доставить наш письменный ответ, который не взял посланец, твоему отцу, царю Апепи, или ты предпочтешь остаться с нами или скроешься на время в каком-нибудь дальнем краю?

Хиан, подумав немного, отвечал:

– Я принял на себя это посольство, прежде чем мне открылось предназначение судьбы, и, согласно обычаю, принес клятву верности – я поклялся доставить послание, а затем и ответ, и если останусь в живых, сам доложу все в подробностях тому, кто послал меня. Эту клятву я должен исполнить, иначе позор падет на мою голову, и потому не могу я скрыться здесь или где-то еще, пусть мое возвращение и таит теперь в себе большую опасность. То, что я принял учение Общины Зари и обручился с той, имя которой мы чтим, касается меня одного; во всяком случае, так я это понимаю; но долг подданного царя Апепи – доставить ответ на его послание, и корабль, вызванный из Мемфиса, будет ожидать меня на Ниле. Если зло и коварство уготованы мне, что ж, значит, такова моя судьба, но честь превыше всего. Я доставлю письма и, если царь Апепи потребует, скажу ему всю правду, а дальше пусть будет что будет или, скорее, как определит тот, кому мы повинуемся.

Нефрет смотрела на него с гордостью, а члены Совета одобрительно закивали.

– Благородные и мужественные слова, – сказал Рои. – Мне понравился твой ответ, царевич Хиан; он еще раз подтвердил, что наша царица отдала свою любовь достойному человеку. Опасность велика, и, покуда ты не преодолеешь ее, ты не должен жениться, иначе невеста твоя овдовеет, не успев стать женой. Однако я верю, что ты преодолеешь все препятствия и в конце концов Дух, которому мы служим, выведет тебя на дорогу радости и мирной жизни.

– Пусть будет так, – отозвался Хиан.

– А теперь слушайте меня оба, – продолжал Рои. – Я очень стар, и мне известно, что скоро я должен покинуть этот мир, хотя, как это произойдет, еще не знаю. Да, я, кто всю жизнь стремился к свету, должен уйти в царство тьмы, где, я верую, обрету свет. Царевич Хиан, знай, ты видишь меня в последний раз. Всю жизнь я старался способствовать мирному, без кровопролития, объединению Египта. Теперь, быть может, ты, царевич, и ты, царица, своим союзом объедините страну, и она снова станет единой, хотя и не навсегда. Я не доживу до того дня, чтобы своими глазами увидеть это объединение, но верую, придет время и в иных местах я услышу о том из ваших уст. Верно и то, что дух мой поведет вас обоих по земле, хотя видеть меня вы уже не будете. Подойдите ко мне, царевич Севера Хиан и помазанница божья, царица Египта Нефрет, и примите мое благословение.

Они подошли и опустились на колени перед старым жрецом Рои, который и теперь уже больше походил на духа, чем на человека. Он возложил свои иссохшие руки на их головы и благословил во имя Небес и от своего имени, прося даровать им радость и потомство, а также призвав их служить Египту, Общине Зари и Вселенскому Духу. Затем он быстро поднялся и покинул зал.

Следом, один за другим, соблюдая очередность соответственно сану, покинули зал члены Совета; последними ушли Кемма и Ру. Хиан и Нефрет остались одни.

– Близок час расставания, – печально молвил Хиан.

– Да, возлюбленный мой, – отвечала Нефрет. – Хотела бы я знать, когда и где наступит час встречи?

– Этого и я не знаю, Нефрет. И никому не дано знать, даже Рои, но пусть надежда не покидает тебя, потому что он непременно придет. Мне пора в путь; по глазам твоим вижу, что ты, как и я сам, считаешь, что я должен идти.

– Да, Хиан, так я думала и думаю. А потому уходи, и скорее, иначе сердце мое не выдержит муки. Помни все, Хиан, каждое слово, которое мы сказали друг другу! И еще об одном помни: заклинаю тебя нашей любовью, не верь ничему, что тебе будут рассказывать обо мне; не верь, если тебе скажут, что я вышла замуж где-то в далеких краях или изменила тебе. Верь лишь одному: живу ли я на земле или обитаю в подземном мире, я – твоя, и только твоя; лучше я умру, чем отдам себя кому-то другому. Поклянись мне, что не забудешь об этом, Хиан!

– Клянусь, Нефрет, но и ты поклянись мне в том же.

Они обнялись, и губы их слились в долгом поцелуе. Но вот по знаку Нефрет – говорить она была не в силах – Хиан выпустил ее из своих объятий. Он низко поклонился ей, и она поклонилась ему в ответ. Хиан повернулся и пошел к выходу. У двери он оглянулся. Одетая в белые девичьи одежды сестер Зари, без украшений или какого-то знака, указывающего на ее царский сан, и все же исполненная царственной величавости, она стояла неподвижно, точно статуя, глядя на него, и слезы катились из ее прекрасных глаз. Еще миг – и, словно врата судьбы, дверь затворилась, Нефрет осталась за ней.

В келье Хиана ожидал Тау, второй прорицатель Общины.

– Я пришел сказать тебе, царевич, что твой корабль ждет тебя у берега и на него отнесены все дары, которые прислал с тобой Апепи, Ру проводит тебя, – обратился он к Хиану.

– Да, Тау, только вот кто проводит меня обратно, хотел бы я знать? – тяжело вздохнув, молвил Хиан. – Кажется, мне снился чудесный сон, а теперь я спустился на землю и понял, что это всего лишь сон, который никогда не станет явью.

– Мужайся, царевич, ибо, я знаю, сон сбудется. Однако не скрою от тебя, нам грозит большая опасность. До нас дошло, что Апепи собирает войско, объявляя всем, что хочет защищаться от вавилонян, которые будто бы угрожают ему; но так ли это? Я хотел расспросить об этом его гонца. Мы думали, что он ждет нашего ответа, а он бежал.

– Я тоже хотел говорить с ним, Тау, но что толку теперь вести об этом речь.

– Царевич, – продолжал Тау приглушенным голосом, – может случиться, что на какое-то время Община Зари, а с ней и та, кого мы почитаем, вынуждены будут исчезнуть из Египта. Если ты узнаешь об этом, не верь, что мы пропали навсегда или погибли, хотя кто-то и очень хочет этого; знай, мы отправились за помощью, а куда, я еще не могу открыть даже тебе, хотя, быть может, ты и сам догадаешься. Война и кровопролитие ненавистны нам, царевич, но если кто-то принудит нас, мы станем сражаться; в молодости я, как и ты, был воином и полководцем, и место мое среди нашей рати. Помни, царевич, пока я или хоть один брат или сестра Общины будут живы, где бы мы ни находились, – а как ты видел в ночь коронации, нас много в разных землях и странах, – царственная особа не останется без убежища и защиты. А теперь прощай до того дня, когда – я верю в это! – ты и госпожа станете мужем и женой и будете коронованы как царь и царица государства, простирающегося от нильских порогов до самого моря. Прощай, брат!

И снова Хиан шагал через полосу песков, что пролегла между Сфинксом и пальмовой рощей на берегу Нила; только на сей раз вел его не юноша, закутанный в плащ, с нежным голосом и маленькими женскими руками, а эфиоп Ру, который не смолкал ни на минуту.

– Значит, ты и вправду царевич Хиан, господин, как и ходили слухи, – рассуждал он. – Мы-то с госпожой Кеммой первыми разгадали, кто ты, с самого начала, а теперь вот ты обручился с моей царицей, и очень мне это не нравится, потому что, как только ты явился сюда, она на меня уже и не взглянет, и слова не скажет. Но коли так заведено в жизни, если говорить честно, пусть лучше будешь ты, чем кто другой, потому что ты – воин, как и я; ты смелый человек, ты свою смелость показал, когда лазал на пирамиды, у меня-то никогда не хватит духу даже немного на них взобраться. Так что я с охотой буду служить вам, когда вы поженитесь; только если ты вздумаешь плохо обращаться с моей царицей, вспомни об этом топоре: тогда я разрублю тебя надвое, хотя бы пятьдесят фараонов или сто богов воплотились в тебе. Ты, верно, думаешь, что завоевал ее любовь, потому что так умен, но ты ошибаешься. Не ты ее завоевал, и не она тебя. Это все старые жрецы Общины устроили, напустили на обоих чары, потому что им это нужно. Да только как свели они вас, так могут и развести, это уже ты поверь мне; понадобится им, наговорят всяких заклинаний, и вы возненавидите друг друга. Правда, не думаю, чтобы они так сделали, вы ведь оба в Общине, а потому вся Община поможет, чтобы исполнились ваши желания.

– Рад это слышать, – вставил Хиан, когда Ру наконец остановился, чтобы перевести дух.

– Да, господин, и это очень хорошо – быть в Общине, пусть даже слугой, как я, потому что везде у тебя друзья. Теперь можешь не бояться, в какую беду ни попадешь; даже если палач накинет петлю на шею – Рои или кто еще, пусть и находится от тебя далеко, а скажет слова заклятия или даст повеление, и кто-нибудь явится и спасет тебя. Уж я это знаю, потому и уверен, что ты обязательно женишься на моей царице, – если вы, конечно, не разлюбите друг друга; пройдет немного времени – и женишься, и все мы тоже не попадем в пасть этого бешеного льва, царя Апепи, хоть он и думает, что уже схватил нас.

– Как же вы спасетесь, Ру?

– А так, господин. Найдем себе друзей, которые посильнее Апепи. Есть, к примеру, вавилонский царь, нашей царице он дедом приходится; так вот, он может выставить двух копьеносцев против одного у Апепи, я уж не говорю, какое у него множество колесниц, а у Апепи-то их вовсе нет. Там, при дворе царя вавилонского, очень много братьев нашей Общины; кое-кто из них был тут в ночь коронации, и, я знаю, чуть ли не каждый день туда отправляют послания. Какими путями – это тайна. Не удивлюсь, если и мы туда скоро отправимся, и тогда, быть может, мне еще доведется помахать своей секирой, пока я не состарился да не растолстел. Ты ведь обручен с нашей царицей, потому я и не боюсь рассказывать тебе про такие вещи.

– И правильно делаешь, Ру, – поддержал его Хиан.

– Я вот заговорил о посланиях и вспомнил о разных гонцах, – продолжал Ру, – или, скорее, об одном. О том закутанном, от Апепи, который бежал; только если бы я его сторожил, а не эти глупые жрецы, он бы не сбежал.

– И что же ты хочешь сказать?

– Да ничего такого, только странным он мне показался. Ты глаза его видел, господин? Как у ястреба и гордые очень, такие глаза у знатных господ бывают; а когда услышал, что ответила наша царица, он так разъярился, что дрожь бить его стала, хоть и был весь закутан. И еще того удивительнее – когда вошел он к нам в зал, то сильно на одну ногу припадал, прямо совсем хромой, а потом люди, что работали в поле, видели – он бежал к Нилу, как шакал, когда за ним собаки гонятся. Да разве хромой может бежать, как шакал? А еще я слышал, что, когда он добежал до корабля, который его ожидал, все, кто были на нем, на берегу, пали перед ним ниц, как будто он превыше всех, а он прыгнул на борт и давай их всех честить да кричать, что они, мол, рабы и всякое такое, ну как большие господа кричат. Вот я и подумал: наверно, он не тот, за кого себя выдавал, как и ты, господин; ты ведь назвался писцом Расой, а на самом деле – царевич Хиан. Ну вот и дошли мы с тобой до пальмовой рощи, где я стащил у тебя всю поклажу, пока ты спал. А ведь это меня царица – тогда-то она еще только царевной была – надоумила, она с детства такие шутки любит. Э-э, смотри-ка, вон и твой корабль приплыл – тот самый, что тебя сюда доставил, а вон и жрецы с твоим грузом.

– Да, Ру, все собрались, только лучше бы они не приплывали. А тебе, Ру, я хочу сделать подарок: вот, возьми эту цепь из чистого золота, которую я носил на груди. Храни ее в память обо мне и надевай, когда прислуживаешь царице, – быть может, она будет напоминать ей о том, кого нет с ней рядом.

– Благодарю тебя, господин, хотя, похоже, ты хочешь убить сразу двух птиц одним камнем: я, выходит, могу этот подарок показывать, а продать не могу. Но это мне известно: любящие, они сначала про себя думают, и надеюсь, когда-нибудь, коль придется нам стать плечом к плечу в сражении… Э-э, смотри-ка, к нам идет госпожа Кемма, да как быстро! Я уж сколько лет не видел, чтобы она так резво шагала. Видно, хочет тебе что-то сообщить.

Не успел Ру договорить, как Кемма подошла к ним.

– Поспела я, царевич, – проговорила она, едва переводя дыхание. – Нелегкое это дело для старой женщины – брести по песку в такую жару, точно корова за пропавшим теленком; и все-то по девичьей прихоти.

– Что за прихоть, Кемма? – с беспокойством спросил Хиан.

– Да ничего важного. Велела передать тебе вот это, – могла ведь подумать раньше и отдать сама! – да просила, чтобы ты носил его, не снимая, потому что по нему она признает тебя как своего повелителя и возлюбленного, чего, конечно, она не должна бы делать, так же как и посылать тебе этот перстень, а она вот послала. Я ей сказала, а она разгневалась и говорит: если ты не отнесешь ему перстень, я сама отнесу, потому что никому больше довериться не могу. Ничего себе приятное зрелище: царица стремглав несется по пустыне вдогонку за каким-то писцом; ведь люди-то все еще тебя писцом считают. Вот и пришлось мне бежать за тобой.

– Я все понял, госпожа Кемма, но что ты принесла? Пока ты только говоришь и ничего не передала мне.

– Да неужели? Вот, возьми. – И она достала из складок одеяния маленький сверток папируса, на котором было написано: «Дар царицы ее царственному супругу и возлюбленному».

Хиан развернул его – внутри оказался перстень Нефрет, тот самый, который Рои надел ей на палец в ночь коронации.

– Перстень царицы! – воскликнул изумленный Хиан.

– Да, царевич, а до того – перстень царя Хеперра, – тот самый, который после битвы сняли с его пальца бальзамировщики; а еще раньше – перстень его отца и так далее. Погляди, на нем вырезано имя Хафра, чью гробницу ты, наверно, видел во время своих ночных прогулок; только вот не скажу, носил он когда-то этот перстень или нет. Одно скажу – перстень этот переходил от одного фараона к другому, от потомка к потомку, а теперь, похоже, передается как любовный дар тому, кто не родня царям, а будет носить его, словно родня.

– А может, и течет в нем кровь фараонов, госпожа моя Кемма, хотя это и не больно заботит его, – с улыбкой отвечал Хиан.

С этими словами он взял священный перстень и, коснувшись его губами, надел на палец правой руки, сняв другое кольцо, на котором был выгравирован лев в короне – эмблема его рода.

– Дар за дар, – сказал он. – Передай это кольцо царице Нефрет и скажи, что я прошу носить его, так же как и я буду носить перстень, что она прислала мне. Пусть кольцо напомнит Нефрет, что все, что я имею, принадлежит ей. Скажи также, что в тот день, когда мы станем мужем и женой, мы вернем друг другу кольца, а вместе с тем и все, что они означают.

Кемма взяла кольцо и едва успела его спрятать, как появился начальник стражи, который сопровождал Хиана из Таниса.

– Приветствую тебя, господин Раса, и очень рад, что тебя не поймал в свои сети Дух пирамид, о котором мы с тобой толковали, когда расставались вот на этом самом месте тридцать пять дней тому назад; хотя, быть может, прошло и больше, потому что время летит быстро в веселом городе Мемфисе. А ты, похоже, завел себе странных друзей в этой святой обители призраков. – И начальник стражи с опаской покосился на чернокожего великана, который стоял, опираясь на свою огромную секиру, и величавую Кемму, лицо которой было закрыто белым покрывалом. – Да и сам ты вроде на себя не похож, исхудал, не иначе как водил дружбу с призраками. Ну, да ладно, кормчий говорит, если ты готов, господин Раса, он хотел бы отплыть, покуда не переменился ветер; а может, потому он спешит, что гребцы наши опасаются здешних мест, или и по той и по другой причине сразу. Если ты не возражаешь, отправимся поскорее в путь.

– Я готов, – отвечал Хиан.

Кемма низко поклонилась ему, Ру поднял в знак прощания свою секиру, Хиан повернулся и пошел к берегу, гребцы перенесли его по мелкой воде к судну. Вскоре Хиан уже плыл по Нилу и все глядел на пальмовую рощу, где впервые повстречал Нефрет. Силуэты пальм блекли и расплывались в сгущающихся сумерках, но вот взошла полная луна, осветив пирамиды, и Хиан погрузился в воспоминания о чудесных событиях, которые случились с ним под их сенью; потом и пирамиды заволокло дымкой, и они исчезли из виду, и тогда Хианом овладело странное чувство – а не приснилось ли ему все это во сне, подумал он.

Глава XIV Приговор фараона

Спустя несколько дней, на рассвете, Хиан благополучно прибыл в Танис. Придя во дворец, он прежде всего направился в свои покои и, сняв одежды писца, облачился в подобающее его сану одеяние. Но вот дворец начал пробуждаться от сна, Хиан послал к везиру начальника стражи с сообщением о своем прибытии и стал ждать ответа.

Из окна своей спальни он видел, что по равнине внизу движутся войска, а от причалов отходят корабли и под развевающимися флагами уплывают вверх по Нилу. Пока он гадал и раздумывал, что это все означает, явился старый лис везир Анат.

– Приветствую тебя, царевич, – промолвил он, низко кланяясь. – Я рад, что ты благополучно завершил свое дело, ибо до нас дошел слух, будто ты упал с пирамиды и разбился насмерть, почему мы заключили, что тебя умертвили эти одержимые – братья Общины Зари.

– Мне это известно, Анат, все это было написано в письме, которое доставил гонец моего отца, и я тогда выступил вперед, чтобы показать, что жив, хотя и вправду упал с пирамиды и какое-то время пребывал без чувств. Но воротился ли этот гонец? Он исчез так внезапно, что я не успел ничего ему сказать.

– Про то мне неизвестно, царевич, – отвечал Анат. – Мне ничего не сообщили об этом гонце, но ведь я только что пробудился ото сна, а он, быть может, вернулся ночью.

– Надеюсь, что так, Анат, – сказал Хиан, улыбнувшись. – Он не дождался послания, которое доставил я. Боюсь, его донесение не понравится отцу, и предпочел бы, чтобы он узнал новости от него, а не от меня.

– Ты так полагаешь, царевич? – сказал Анат, с любопытством глядя на него. – Однако от братьев Общины Зари уже получены вести, от которых Его Величество очень разгневался. Если и твои будут подобны прежним, боюсь, он разгневается еще больше. Не сообщишь ли мне, что в этом послании?

– Нет, Анат. Хотя ты его везир и хранитель всех тайн, ты и сам знаешь, какой крутой нрав у моего отца; если я открою то, что мне поручено сообщить, ему это может не понравиться.

Анат почтительно поклонился Хиану и сказал:

– Что касается нрава Его Величества, ты прав, царевич; с того самого дня, как ты отправился в свое посольство, он стал гневаться все больше и больше. Не иначе как злое божество надоумило меня тогда подать ему мысль о женитьбе; лучше б нам не знать и слыхом не слыхивать ни о какой Общине Зари. Из-за женитьбы и этой Общины он грозит отрешить от должности даже меня, хотя прекрасно знает: на себя же и навлечет зло, если прогонит меня. Сколько лет я служил ему щитом, отводящим стрелы от его головы, а мое предвидениеспасало его от заговоров.

– Та говоришь правду, Анат, – согласился Хиан.

Анат подумал немного, затем, понизив голос, продолжал:

– Даже фараоны рано или поздно теряют власть или умирают, царевич. В прах обращаются их короны, а величие поглощает гробница. С самого твоего детства я наблюдаю за тобой, царевич; я старался проникнуть в твои помыслы и знаю, что ты честный и благородный человек. Хочу спросить тебя и, поверь, приму твой ответ, как если б то отвечал сам бог. Благосклонен ли ты ко мне и, если придет время тебе сесть на трон, который сегодня занимает другой, оставишь ли меня на моей почетной должности, сохранишь ли мне звание везира Севера? Обдумай свой ответ и скажи, царевич.

Всего лишь на мгновенье задумался Хиан, затем произнес:

– Думаю, что сделаю это, Анат; я даже уверен, что так и будет.

– Везиром Юга тоже, если произойдет так, что великая страна присоединится к твоим владениям?

– Да, Анат, хотя есть еще одна… – я хочу сказать, есть и другие, которые должны будут сказать свое слово. Почему бы тебе и не стать им? Знай, покуда ты наблюдал за мною, я приглядывался к тебе, и не держи на меня зла, если скажу, что знаю твои слабости. Назову их: ты очень коварен и слишком стремишься к богатству и власти. Но я также знаю, что ты верен тому, кому служишь, предан друзьям, а что касается государственных дел, ты умнейший человек в Египте. К слову сказать, ты очень прозорлив, ты доказал это, предложив фараону взять в жены царевну Южных земель, хотя твой замысел принес больше беспокойств, чем ты предполагал. Вот я и ответил тебе, а, как ты и сам сказал, я не из тех, кто нарушает слово.

Анат низко поклонился и поцеловал царевичу руку.

– Благодарю, царевич, – сказал он, а затем, помедлив, добавил: – В тот день, когда ты станешь царем Севера и Юга, я напомню тебе эти слова, которые в твоих устах приобретут силу нерушимого указа.

– Что все это значит, Анат? – нетерпеливо спросил Хиан. – Ты ведь не пытаешься втянуть меня в заговор против моего отца?

– Нет, царевич, клянусь всеми богами гиксосов и египтян. Но все же выслушай меня. Я заметил, что, если что-то мешает исполнению желаний Его Величества, он совсем теряет рассудок; а тот, кто теряет рассудок, жаждет уничтожить своих врагов, в особенности если это тоже цари. Более того, он слишком нетерпелив, а нетерпеливые проваливаются в ямы, которые другие обходят стороной. К тому же у него не такое крепкое здоровье, как он полагает, а ярость, случается, останавливает сердце. Если у фараона остановится сердце, что станется с ним?

– Великие боги, что ты говоришь, Анат! – засмеялся Хиан.

– То и говорю: больше его уже не будут занимать дела земные. Примерно месяц тому назад отец твой испросил твоего согласия лишить тебя права наследования престола, и ты без раздумий согласился на это. Однако за время, миновавшее с тех пор, царевич, быть может, что-то изменилось?

Везир бросил проницательный взгляд на Хиана и продолжал:

– Переменил ты свое мнение или нет, знай: нельзя так просто лишить законных наследников их прав.

– Но тогда ты, кажется, одобрил мое решение, Анат; более того, ты сам и подал отцу мысль о женитьбе.

– Тростник гнется под ветром, царевич, что же до этой женитьбы, то, как бы объяснить тебе: может, была у меня мысль спасти людей Общины Зари, чье ученье я уважаю, а может, я хотел избавить Египет еще от одной войны или и то и другое вместе. Одного я никак не желал, повредить тебе, царевич. И все же так случилось; теперь же пора развязать этот узел.

– Да, Анат, так случилось, или нам только кажется, что случилось, на самом же деле надо принести за все благодарность богам. Ибо иначе меня не отправили бы с посольством и со мной не произошло бы того, что произошло и что сделало меня счастливейшим человеком на свете. Может быть, позднее я расскажу тебе обо всем – если решусь… Однако когда же отец примет меня? И скажи мне заодно, почему перед дворцом собирается войско и куда держат путь корабли, отплывающие вверх по Нилу? Уж не начинается ли новая война с Югом?

– Его Величество и сам недавно вернулся из путешествия, царевич. Он сказал, что, по обычаю предков, гиксосов давних времен, совершал жертвоприношение в пустыне. Возвратился он лишь вчера поздним вечером, усталый и рассерженный, и не пожелал принять меня. Наверно, он еще спит, но в полдень соберется Совет, на который ты должен явиться. А воины и барки…

В эту минуту по галерее разнеслись громкие выкрики:

– Посыльный фараона! Посыльный фараона к царевичу Хиану. Дорогу посыльному фараона!

Двери распахнулись настежь, занавесы раздвинулись, и в комнату ступил один из глашатаев Апепи, в подобающем случаю наряде и с овечьей шкурой на спине, как в старину носили гиксосы. Он прыжком двинулся вперед и пал ниц перед царевичем, а затем произнес:

– Узнав, что Твое Высочество возвратилось в Танис, фараон Апепи приказывает тебе без промедления явиться к нему в Зал собраний, о царевич Хиан. И тебя он тоже призывает, о везир Анат. Скорее, скорее, о царевич и великий везир!

– Похоже, отец спешит.

– Да, – отозвался Анат, – и настолько, что не хочет ждать ни минуты. Потом мы продолжим разговор, царевич. Теперь же, глашатай, веди нас.

Вслед за глашатаем они прошли по коридорам, пересекли внутренний двор, по которому торопливо шагали советники и приближенные царя; как видно, их также срочно призвал Апепи в Зал собраний. Там в окружении жрецов, писцов и стражи сидел на троне Апепи. Приглядевшись к отцу, Хиан заметил, что вид у него очень усталый и одет он небрежно: на голове нет короны, а вместо царского плаща и парадного фартука на нем узорчатое покрывало, смутно напомнившее о чем-то Хиану; ему показалось, что он совсем недавно видел что-то похожее. Апепи словно похудел, лицо его осунулось, а глаза горели злобой.

Хиан приблизился к возвышению и, произнеся полагающиеся приветствия, простерся ниц перед своим царственным отцом; Анат же, отвесив церемонный поклон, стал по левую сторону от трона.

– Поднимись, царевич Хиан, и объясни мне, – начал Апепи, – как получилось, что ты, кому я доверил столь важное посольство, не сообщил мне о своем возвращении?

– Фараон и отец мой, – отвечал Хиан, – я сошел на берег на рассвете и тут же, как положено, известил везира Аната о своем прибытии. Везир Анат, встав ото сна, посетил меня. Он сообщил мне, что Твое Величество, вернувшись из далекого паломничества, изволит отдыхать.

– Не важно, что он сказал тебе! Разве везиру, а не мне должен ты сообщать о своем возвращении; разве от начальника стражи, которого я посылал с тобой, должен я узнавать о твоем прибытии? Ты непочтителен, Хиан, а везир слишком своеволен! Так что ты скажешь нам? Как выполнил ты поручение? Может, ты и об этом уведомил везира? Знай, я полагал, что ты умер, тебе, наверно, сказал об этом мой гонец там, у пирамид. Разве не долг твой был как можно скорее сообщить мне, что ты жив? Так ли должен относиться сын к отцу, а подданный к царю?

Хиан снова пустился в объяснения, но Апепи прервал его:

– Я получил письма от Совета Общины Зари – предерзкое письмо, они отвечают угрозой на угрозу, – и вместе с ним твое письмо, Хиан, где ты сообщаешь, что видел Нефрет собственными глазами на церемонии, когда она, неизвестно по какому праву, была коронована как царица Египта. Ответа же, согласна ли она стать женой мне, я не получил. Доставил ты ответ, Хиан?

– Доставил, – ответил Хиан и, вынув свиток, вручил везиру, который, опустившись на колено, подал его царю.

Апепи развернул свиток и небрежно пробежал его глазами, словно уже знал, что там написано. Он дочитал до конца, и лицо его потемнело от гнева, глаза яростно засверкали.

– Слушайте все! – произнес он. – Эта самозваная царица отказывается стать мне женой, потому что ее отец, царь Хеперра, был убит в битве с моим войском. Вот что она говорит! Ты, Хиан, прожил в их Общине целый месяц; скажи, в чем истинная причина ее отказа?

– В таком сложном деле трудно понять резоны женщины, государь.

– Отчего же не выведать их окольными путями, Хиан? Зачем я посылал тебя? Подумай, поищи эти резоны, Хиан. Но сначала протяни вперед свою правую руку.

Решив, что сейчас Апепи потребует, чтобы он принес клятву, Хиан повиновался. Апепи уставился на его руку, потом перевел взгляд на послание и негромким спокойным голосом спросил:

– Как же случилось, Хиан, что на пальце, где ты носил перстень со знаком нашей династии и твоим титулом египетского царевича, теперь надет другой перстень – старинный перстень, на котором выгравировано имя Хафра, божественного сына Солнца, бывшего тысячелетие тому назад фараоном Египта? И как случилось, что письмо с отказом запечатано Нефрет, которая выдает себя за царицу Египта, тем же самым перстнем?

Все присутствующие обратили взгляды на Хиана, а по морщинистому лицу везира Аната скользнула едва заметная улыбка.

– Перстень этот – ее прощальный дар мне, – сказал Хиан, опустив глаза.

– Вот как? Самозваная царица делает прощальный подарок моему посланнику! А ты, быть может, подарил ей на прощанье перстень законного наследника короны Северного Египта?

Апепи, устремив на Хиана пристальный взгляд, помедлил, но тот не отвечал. Тогда Апепи заговорил снова – низким хриплым голосом, словно взревел разъяренный лев.

– Теперь я понял все! Знай же, сын: тем гонцом, что посетил несколько дней назад обитель братьев Зари, был я. Не мог я, царь, довериться никому, даже собственному сыну, и сам явился за ответом. Гляди, узнаешь ты этого гонца теперь? – Поднявшись с трона, Апепи быстрым движением закутался в цветное покрывало бедуина так, что лишь глаза остались открытыми, и, прихрамывая, сделал несколько шагов.

– Узнаю, – отозвался Хиан. – Ты удачно изменил внешность, отец, и замысел твой был смел, но, узнай тебя братья Зари, ты оказался бы в большей опасности, ибо правда для этих людей – священна и они ждут ее от других.

Апепи вернулся на трон, и снова послышался его львиный рык:

– Да, я пошел на риск, потому что тоже люблю правду и хотел доподлинно узнать, что происходит там, у пирамид, да и увидеть дочь царя Хеперра собственными глазами. Она прекрасна и величава и больше всех женщин достойна быть мне женой и царицей. Заметил я и многое другое; к примеру, какие нежные взгляды слала она одному из братьев Общины Зари, облаченному в белые одежды; в нем я вскоре признал не кого иного, как тебя, моего посла, которого не надеялся увидеть среди живых. Чего только люди не болтают в тех краях! Слышал я от одного рыбака, что, мол, Дочь Зари обещала себя Сыну Солнца и будто какой-то храбрец узнал, кто это – Дух пирамид, хотя рыбак и клялся мне, что не знает, кто этот храбрец, но все теперь ясно. Так ответь, Хиан, прибывший к нам из обители правды, – муж ты уже или только жених царевны Нефрет, дочери Хеперра, чей перстень ты носишь на пальце? И еще на один вопрос ответь: принял ты посвящение в Братство Зари?

Хиан уже овладел собой и, глядя прямо в глаза отцу, спокойно произнес:

– Зачем скрывать от Твоего Величества, что я обручился с царственной Нефрет, которую люблю и которая любит меня, а также что после изучения и глубоких раздумий я принял учение Общины Зари и затем посвящен был в их Братство?

– И правда, зачем скрывать, – с горькой усмешкой произнес Апепи, – если все и так открылось, до того как ты оказал нам честь и уведомил об этом? Итак, сын мой Хиан, ты, кого я отправил послом, чтобы сосватать мне жену, украл эту жену для себя; ты, кого я послал разведать, что затевают мои враги, принял их учение и стал членом их тайной Общины. Почему ты поступил так? Я скажу тебе. Ты изменил своему долгу и нарушил наш уговор – ты украл у меня женщину потому, что, женись на ней я, сын ее лишил бы тебя права наследования престола; если же ты сам женишься на ней, ты сохранишь это право, – так ты рассудил, – да еще вместе с ней предъявишь притязания на весь Египет. Умно, Хиан, очень умно!

– Я обручился с Нефрет, потому что мы любим друг друга, и не имел никаких иных намерений, – твердо отвечал царевич Хиан.

– Если и так, Хиан, значит, любовь и расчет идут тут рука об руку, точно так же, как и ее любовь и расчет, а все это подстроил хитрый старец Рои. Ты принял посвящение в Общину потому, что считаешь ее весьма могущественной, тебя уверили, что у нее много приверженцев в других странах и ты найдешь у них поддержку, когда примешь царствование или силой отнимешь трон у меня. Ты вор, лжец и предатель, Хиан, и не жди от меня пощады.

– Твое Величество хорошо знает, что я – ни тот, ни другой, ни третий. Пожелав вступить в брачный союз, Твое Величество изволил лишить меня права наследования престола, сделать простым подданным, потому не царевичем, а писцом явился я в Общину. Как посол Твоего Величества я исполнил свой долг; но та, к кому я был послан, не захотела даже выслушать предложение Твоего Величества. Что же мог я сделать? Лишь потом как простой писец полюбил я ту, имени которой не называю; и даже если бы меня вообще не было на свете, она, я думаю, никогда не приняла бы предложение Твоего Величества, ибо есть у нее на то свои причины. Вот и все.

– Мы узнаем, так ли это, когда тебя и вправду не будет в живых, Хиан. А теперь слушай, как я поступлю с этими могильными крысами, которые отвергли и оскорбили меня. Я пошлю к ним свое войско – оно уже выступило – и смету их с лица земли. Всех, кроме одной: Нефрет я пощажу, но не потому, что она царского рода, а потому, что я посмотрел на нее и увидел, как она прекрасна, ибо, Хиан, ты не единственный мужчина, кому нравятся красавицы. Так вот, я привезу ее сюда, а свадебным подарком ей будет твоя голова, Хиан; ты, предатель, умрешь у нее на глазах!

Услыхав это, военачальники, носившие звание друзей царя, в смятении переглянулись – никогда еще не слышали они, чтобы случалось такое: фараон Египта убьет своего собственного сына из-за того, что оба они полюбили одну и ту же женщину. Вздрогнул и побледнел даже везир Анат, и все же с уст его слетели слова древнего приветствия:

– Жизнь! Здоровье! Сила! Слово фараона сказано, да будет исполнено слово фараона!

Едва этот чудовищный приговор коснулся слуха Хиана, сердце его на мгновение остановилось, колени дрогнули. Перед глазами возникла страшная картина: он увидел своих братьев по Общине убитых, лежащих в лужах крови. Увидел великана-нубийца Ру, которого наконец-то одолели враги и он упал мертвым поверх убитых им гиксосов. Увидел зарезанную Кемму и Нефрет, которую схватили и тащат в Танис, где ее насильно выдадут замуж за ненавистного ей человека. Увидел, как на глазах у Нефрет убивают его самого и кладут к ее ногам окровавленную голову. Все эти сцены промелькнули перед его глазами, и его сковал страх.

Но вдруг страх прошел. Словно дух обратился к его душе, дух Рои, как подумал Хиан, потому что на мгновение он как будто явился перед ним на троне, там, где только что сидел Апепи, – глубокий старец, спокойный, излучающий святость. Видение тут же исчезло, а вместе с ним исчез и страх. Хиан теперь знал, что ответить Апепи, слова лились с его уст, как льется вода родника.

– Фараон и отец мой, – произнес он твердым, ясным голосом, – не говори столь безрассудно, ибо ты не сможешь совершить того, о чем объявил. Разве верховный жрец Общины, прорицатель Рои, не ответил тебе еще раз на твои угрозы? Разве не сказал он, что не боится тебя, а если ты замыслишь зло против Братства, проклятие Небес обрушится на тебя, убийцу и нарушителя клятвы? Пади на твою голову все камни пирамид – это ничто по сравнению с этим проклятием! Не сказал ли он, что несметное воинство поднимется вместе с братьями Общины и воинство это есть сила божья? Если ты этого не знаешь, я, твой сын, брат Общины Зари и ее жрец, передаю тебе его послание. Только попытайся сотворить зло, о котором ты объявил, о фараон, и ты навлечешь на себя бедствие и смерть на земле, а когда покинешь землю, страшные мученья в подземном мире – так поведал мне голос Общины Зари, с которым, следуя учению Духа – покровителя Общины, я сейчас беседовал. А потому знай – не я сам говорю это тебе, а Дух, который вошел в меня.

Услышав грозные слова, Апепи поник головой и трясущимися руками плотнее закутался в цветастое покрывало, как делает человек, когда среди жаркого дня на него вдруг повеет ледяным ветром. Но вот гнев снова обуял его, и он ответил:

– В подземный мир, о котором ты сказал, отправишься ты, Хиан-отступник, предавший своего властителя и отца, свою кровь и плоть; там ты и узнаешь, кто этот колдун Рои – пророк или лжец. Намерение мое было отправить тебя туда немедленно и отрубить тебе голову сейчас же, в присутствии всех моих советников и приближенных. Но я переменил решение. Пусть казнь твоя будет такой же ужасной, как ужасно твое преступление, – ты будешь жить до того дня, как отправятся на тот свет все твои подлые друзья, все до единого, и ты увидишь собственными глазами, как дева, которую ты увлек ложью, станет моей, а не твоей женой. Только тогда ты умрешь, Хиан, и ни днем раньше.

– Фараон сказал свое слово, и я, принявший посвящение брат и жрец Общины Зари, сказал свое, – отозвался Хиан все тем же ясным, спокойным голосом. – Теперь пусть Дух рассудит нас и покажет всем, кто слышал наши слова, и всему свету, в ком из нас двоих светит Истина.

Так молвил Хиан, затем поклонился Апепи и смолк.

Фараон долго не отводил от него пристального взгляда, ибо был поражен: он не мог понять, откуда приходит к его сыну та сила, что дает ему отвагу на краю гибели произносить такие слова. Затем Апепи обратился к Анату.

– Везир, – сказал он, – отведи этого презренного отступника, который уже больше не царевич Севера и не мой сын, в подземную темницу. И пусть его хорошо кормят, чтобы жизнь сохранялась в нем до тех пор, пока я не покончу с этим делом.

Анат распростерся перед ним, затем поднялся на ноги и хлопнул в ладоши. Немедленно появился отряд стражников, они окружили Хиана и под предводительством Аната вывели из зала.

Глава XV Брат Тему

По длинным коридорам и лестницам, где на каждом повороте стояла стража, печальная процессия спустилась в подвальные помещения огромного здания дворца. Пока они шли, Хиан вспомнил, как однажды, когда он был еще ребенком, начальник дворцовой стражи провел его этим путем к темницам и сквозь решетку он увидел троих людей, приговоренных к смерти за то, что они замыслили убить фараона. Казнь должна была состояться назавтра. Он ожидал увидеть несчастных в рыданьях и стонах, а они, как он теперь припомнил, весело переговаривались друг с другом, потому что, как утверждали они, – он услышал это сквозь решетку, – их мучения скоро кончатся, и либо они будут оправданы в подземном мире, либо заснут крепким сном навсегда.

Каждый из них судил по-своему: один верил в подземный мир и в то, что Осирис дарует ему возрождение; другой считал, что никаких богов нет, все это только сказки, и ждал лишь, что заснет вечным сном и больше ничего с ним никогда не случится; третий был уверен, что снова возродится в надземном мире и за все, что пережил, будет вознагражден новой и счастливой жизнью.

На следующий день все трое были повешены, а немного погодя Хиан узнал от начальника стражи, своего друга, что обвинение против них оказалось ложным. Как выяснилось, один из тех троих отверг любовь жены фараона, и в отместку она возвела на него ложное обвинение, а заодно и на двух других, которых по каким-то причинам терпеть не могла, объявив их соучастниками в заговоре против фараона. Спустя какое-то время женщину эту поразила вдруг тяжкая болезнь, и на смертном одре она во всем призналась, хотя это уже ничем не могло помочь ее жертвам.

Те несчастные и их печальная история, вспомнил сейчас Хиан, спускаясь по мрачным каменным ступеням, посеяли тогда в его уме сомнение: а справедливы ли боги, которым поклоняются гиксосы, и их цари и правители, вершащие суд? Кончились его раздумья тем, что он отвернулся от веры своего народа и стал одним из тех, кто ставит своей целью преобразить мир, заменив древние законы и обычаи на новые, но хорошие. От твердо, хоть и в одиночку, следовал этим своим убеждениям, покуда судьба не забросила его в Храм Зари, где он обрел все, что искал: чистую веру, которую принял всей душой, и учение о мире, милосердии и справедливости, чего он столь жаждал.

И вот теперь, не более виновный, чем те трое, уже всеми забытые, он – гордый царевич Севера, опозоренный и обреченный на казнь, будет брошен в ту же темницу, которая скрыла в своих стенах страдания тех троих и тысяч других осужденных до них и после них. Забытая картина отчетливо встала перед его глазами: каменный мешок, свет в который проникал через решетку, вделанную в высокий купол свода, куда не смог бы добраться никто, потому что стены темницы наклонены внутрь, выложенный плитами пол пропитан сыростью, – когда щедро разливался Нил, вода подступала к стенам дворца и проникала в подземелье; табуреты и стол тоже каменные; в стену вделаны бронзовые кольца, к которым, как рассказал ему начальник стражи, приковывали узников, если они начинали буйствовать или сходили с ума; в углу куча мокрой соломы, на которой они спали, и истертые шкуры, которыми они укрывались от холода. Хиан вспомнил даже, где лежал или стоял каждый из тех троих узников, и выражение их лиц, особенно отчетливо припомнил он красивого молодого человека, которому так страшно отомстила отвергнутая им женщина. До этого часа Хиана никогда не посещало это воспоминание, и все же воображение воспроизвело то страшное место во всех подробностях.

Они ступили на последнюю лестницу. Вот и тяжелая дверь, сквозь зарешеченное окошечко которой он смотрел на приговоренных и слушал их рассуждения. Тюремщик отодвинул засовы, и дверь приотворилась. Внутри виднелись каменные стол и стулья, бронзовые кольца, грубая глиняная посуда. Все было на месте, не было только людей – от них не осталось ничего.

Хиан ступил в страшную обитель. По знаку Аната стражники, сделав приветственный жест, удалились, с жалостью бросив прощальный взгляд на молодого царевича, под предводительством которого они воевали и кого все любили. Анат дал указания тюремщику, а затем, когда и стража и тюремщик покинули темницу, приблизился к царевичу и спросил его, какую ему прислать одежду.

– Потеплее и поплотнее, везир, – ответил Хиан, которого уже пробирала дрожь.

– Она будет прислана, Твое Высочество… – уверил его Анат. – Как прискорбно, что я обязан был выполнить столь жестокий приказ. Простишь ли ты меня?

– Прощаю тебя, везир, как и всех остальных. Когда умерла надежда, прощать легко.

Анат оглянулся и увидел, что тюремщик стоит далеко от двери, спиной к ним. Тогда он склонился в низком поклоне, будто бы прощаясь с Хианом, сам же, приблизив губы к уху Хиана, прошептал:

– Надежда не умерла, царевич! Верь мне, и я спасу тебя, если только все случится, как я задумал.

В следующее мгновение ушел и он, и тяжелая дверь темницы закрылась. Хиан остался один. Он сел на табурет, повернувшись так, чтобы на него падал слабый свет, проникавший сверху через решетку. Некоторое время спустя – он не знал, долго ли просидел в задумчивости, – дверь снова отворилась, появился тюремщик в сопровождении незнакомого Хиану человека, который принес ему одежду, и среди прочего темный плащ с капюшоном, подбитый черной овечьей шкурой; принес он также еду и вино. Хиан поблагодарил его и поспешил накинуть на себя плащ, ибо холод сковывал его все больше и больше, и тут только заметил, что плащ этот не из его гардероба, и это его удивило; заодно он отметил, что в таком плаще можно отправиться куда угодно без опасений быть узнанным.

Тюремщик поставил на стол еду и почтительно обратился к узнику с просьбой отведать ее, называя Хиана царевичем.

– Этот высокий титул больше мне не принадлежит, друг, – сказал Хиан.

– Несчастья время от времени посещают каждого человека, но от этого кровь в его жилах не становится другой, – с теплотой в голосе ответил тюремщик.

– Однако, друг, ее могут выпустить из меня совсем.

– Боги не допустят такого злодейства! – воскликнул тюремщик, содрогнувшись, отчего Хиан заключил, что не ошибся, называя его другом, и снова поблагодарил его.

– Это я должен благодарить Твое Высочество. Царевич, наверно, забыл, как три года тому назад, в сезон лихорадки, когда моя жена и ребенок заболели, сам пришел в наше бедное жилище и принес лекарство и много чего другого.

– Мне кажется, я помню, друг, – сказал Хиан, – хотя и не уверен, больных было так много, что, не будь я царевичем, вернее сказать, если б тогда я не был царевичем, – я стал бы лекарем.

– Ты им и стал, царевич, и больные этого не забыли, как и те, кому они дороги. Мне поручено сообщить, что ты будешь не один в этом страшном месте, иначе рассудок твой не выдержит и ты впадешь в безумие, как случалось со многими до тебя.

– Что? Неужели сюда пришлют еще одного несчастного?

– Да, но чье общество, как считают, будет тебе приятно. А теперь мне пора идти.

Тюремщик поспешно удалился, и Хиан не успел спросить, когда приведут нового узника. Дверь темницы затворилась, а Хиан, не медля, принялся за еду – со вчерашнего вечера, когда он поужинал на барке перед приходом в Танис, во рту у него не было ни крошки.

Насытившись, Хиан погрузился в печальные раздумия. Ему было ясно, что отец твердо решил уничтожить Братство Зари, похитить Нефрет и против ее желания сделать своей женой. Теперь, после того как волею коварной судьбы он увидел, сколь она прекрасна, ничто не сможет отвратить его от задуманного. И все же Хиан знал: этому не бывать, ибо Нефрет предпочтет смерть. Ах, если бы он мог предупредить всех, если бы дух его перенесся в их обитель и поведал о грозящей опасности! Если бы он обладал этой таинственной силой, коей обладают Рои и избранные члены Общины. Разве сегодня утром, когда он стоял перед фараоном в зале Совета, он не почувствовал, как Рои вдохнул в него веру? Но ведь и его, Хиана, обучали таинству общения душ – так это называли его братья, хотя сам он никогда еще не пробовал установить такое общение.

Хиан приступил к таинству, соблюдая весь положенный ритуал и припомнив все положенные молитвы.

– Слушай меня, святой отец! – горячо зашептал он. – Страшная опасность грозит царице и всем вам! Скройтесь или уходите, ибо я в западне и не могу помочь вам.

Снова и снова вызывал он в своем воображении образы Рои и Нефрет, всем сердцем повторяя эти слова, покуда вовсе не обессилел от борения души и, несмотря на пронизывающий холод темницы, не покрылся испариной. И тогда на него вдруг сошел странный покой, и ему показалось, что посланные им стрелы предупреждения достигли цели, что весть услышана и понята.

В полном изнеможении Хиан заснул.

Как видно, проспал он долго, потому что, когда проснулся, свет за решетчатым оконцем в куполе уже померк, и Хиан понял, что наступила ночь.

Дверь отворилась, вошел тюремщик, неся полные снеди корзины, следом за ним в темницу шагнул какой-то человек, одетый, как и Хиан, в темный плащ с капюшоном. Незнакомец склонился в поклоне и, не произнеся ни слова, стал в углу.

– Прими, царевич, слугу, который послан тебе в помощь. Ты увидишь, что это хороший и верный человек, – сказал тюремщик.

Затем он собрал остатки трапезы Хиана, зажег светильники и, оставив их гореть, вышел из темницы.

Хиан бросил взгляд на кушанья и вино, затем на закутанную в плащ фигуру в углу и сказал:

– Не хочешь ли подкрепиться, мой брат по несчастью?

Новый узник откинул капюшон.

– Уверен, что я где-то встречал тебя раньше! – воскликнул Хиан.

Узник подал знак, на который Хиан ответил положенным знаком.

Тогда пришедший сделал еще несколько знаков, а Хиан произвел ответные и затем произнес начало заветной фразы, которую человек в плаще, впервые заговорив, завершил еще более тайным речением.

– Разве ты не хочешь есть, жрец Зари? – четко выговаривая слова, еще раз спросил его Хиан.

– Дабы вкусить пищу земную, я ем хлеб. Дабы наполниться соками жизни, пью вино, – ответил незнакомец.

Теперь Хиан окончательно уверился, что перед ним его собрат по Общине, ибо он произнес привычные слова освящения пищи.

– Кто ты, брат? – спросил Хиан.

– Я – Тему, жрец Общины Зари, которого ты, писец Раса, видел в Храме Сфинкса всего лишь раз, в тот день, когда ты прибыл с посланием от Апепи. Тогда я не знал, что ты принял посвящение в наше Братство, писец Раса, если это твое настоящее имя.

– Это не настоящее мое имя, и тогда я еще не был посвящен в Братство, жрец Тему, кто, как я думаю, и есть тот посланник, которого всемудрый Рои отправил с письмами к Апепи, царю Севера. До нас дошли слухи, что ты умер от болезни, жрец Тему.

– Нет, брат мой, просто Апепи захотел держать меня заложником. Умри я, мой дух, отлетая от тела, оповестил бы Рои о моей смерти.

– Теперь я припоминаю, что великий пророк так и сказал. Но как и почему ты очутился в моей темнице?

– Ко мне в темницу приходил важный человек и сказал, что я должен помочь в беде своему собрату. Себя он не назвал, но даже если и назвал, я забыл его имя, как мы, братья Общины, забываем многое. Не сказал он мне и кому я должен помочь, но я догадался – мы, братья Общины, о многом догадываемся. Я вижу на твоей руке царский перстень, писец Раса. И этого достаточно.

– Вполне достаточно, жрец Тему. Но скажи, с чем ты послан ко мне? В таком месте, как это, даже самому фараону вряд ли понадобился бы слуга.

– Не слуга, брат, но товарищ и… спаситель.

– О да, они бы очень пригодились, в особенности последний. Только, мне кажется, даже сам Рои не сумел бы отворить эту дверь или пробить эти стены.

– Сумел бы, и без особого труда, писец Раса, только теми путями, которые нам неведомы. Вера должна владеть нами, и тогда даже я сумею сделать то же самое, хотя мне это будет куда труднее, и я изберу другой путь. Выслушай же меня. В течение многих дней, что я провел в темнице, укрепляя свою душу молитвами и размышлениями, я время от времени наставлял моего тюремщика, скромнейшего человека, направляя его на путь истины. Так, в конце концов умом и сердцем он обратился к нашей вере, и я пообещал ему приобщить его к ней, как только настанет благоприятное время. В благодарность он открыл мне один секрет, и поскольку ни он и ни кто другой не войдут сегодня в нашу темницу, я кое-что покажу тебе сейчас, брат Раса. Прошу тебя, помоги мне сдвинуть с места этот стол.

С большим трудом они отодвинули в сторону тяжелый, вытесанный из цельной каменной глыбы стол. Затем Тему достал из складок плаща кусочек папируса, на котором были начертаны какие-то знаки и линии. С помощью этих знаков брат Тему сделал несколько замеров и наконец отыскал на неровном, грубо вымощенном полу нужный камень. Уперев ладонь в его шероховатую поверхность, он стал раскачивать его вправо и влево, как видно чтобы освободить какую-то пружину или болт. И вдруг камень наклонился, открыв прорубленный в скале лаз; на стенках его через равные промежутки были выбиты уступы, по которым ловкий и сильный человек вполне мог бы спуститься; лаз уходил далеко вниз, так что дна даже не было видно.

– Это колодец? – спросил Хиан.

– Да, брат, колодец смерти или что-то вроде, – это мы узнаем позднее. Одно могу сказать: все оказалось так, как описал мне тот важный господин, чье лицо было скрыто покрывалом, ибо это он дал мне план, сказав, чтобы я доверился тюремщику и поступил так, как он велит мне.

– А как же наставлял тебя тюремщик, Тему?

– Он сказал, что надо спуститься по этим зарубкам, брат, до самого дна лаза, а оттуда в сторону ответвится дренажный туннель; дальше надо идти по этому туннелю до самого выхода в каменной дамбе, ограждающей Нил. Под этим выходом или, скорее, устьем дренажного туннеля будет ждать нас лодка и в ней рыбак – ведь ночью ловится самая крупная рыба. Мы должны спуститься в эту лодку и уплыть поскорее и как можно дальше, прежде чем откроется, что темница пуста.

– Мы отправимся в путь сейчас же? – спросил Хиан.

– Нет, брат, подожди еще час, так мне было сказано, хотя я и не знаю, почему. Поэтому помоги мне прикрыть лаз, только не очень дави на камень, а то сломается пружина; и давай поставим на место стол в точности так, как стоял он прежде. Как бы какой-нибудь начальник стражи или надзиратель не нанесли нам визит, хотя тюремщик и заверил меня, что никто не придет.

– Так и сделаем, Тему. Кто знает, что кому взбредет в голову.

Они поставили камень на место, выдернув из корзины с провизией кусочек тростника и воткнув его в оставленную щель между плитами, чтобы камень не лег слишком плотно, а затем подвинули на прежнее место стол. И возобновили прерванную трапезу. Едва они принялись за еду, как Тему наступил под столом Хиану на ногу и глазами показал на дверь.

Хиан бросил взгляд на дверь, и хотя не услышал ни звука, ему показалось, что он видит прильнувшее к решетке бескровное, бледное лицо с горящими глазами, уставившимися на них. Кровь заледенела у Хиана в жилах. Мгновение спустя лицо исчезло.

– Это был человек? – шепотом спросил Хиан.

– Быть может, человек, а может, и призрак, брат, потому что я не слышал шагов, а где еще призракам жить, как не тут?

Затем он встал и, взяв полотняную салфетку, которой была накрыта корзина, заткнул ею решетку.

– А это не опасно, брат? – спросил Хиан.

– Опасно-то опасно, да только еще опаснее, если кто-то будет за нами подглядывать.

Хиану казалось, что час этот никогда не кончится. Каждое мгновенье он ждал, что дверь откроется, кто-то войдет и обнаружит щель между камнями. Однако никто не вошел, и они так не поняли, померещилось ли им, или и вправду кто-то смотрел на них сквозь решетку.

– Куда ты направишься, брат? – спросил Тему.

– Вверх по Нилу, – прошептал Хиан. – Братья наши в страшной опасности, и я должен их предупредить.

– Я так и думал, – сказал Тему.

Он поднялся из-за стола, сложил оставшуюся еду – а было ее куда больше, чем они могли съесть – в две корзины, в которых все и принесли; корзины были сплетены из тростника и имели ручки, поэтому их можно было повесить на руку.

– Пора, брат, – сказал Тему. – И да не покинет нас вера!

С минуту они стояли молча, мысленно вознося молитву Духу, которого почитали, прося его о помощи и указании; таков был обычай у членов Братства: возносить молитву Духу, прежде чем приняться за какое-то дело.

– Я начну спускаться первым, брат Раса, а светильник зажму в зубах – второй нам надо оставить здесь горящим, – в руке же понесу корзину. А ты возьми другую корзину и следуй за мной.

Тему шагнул к двери, вытянул салфетку из решетки, послушал, потом возвратился к столу и, взяв светильник поменьше, зажал в зубах его плоскую ручку. Затем он подлез под стол, толкнул камень так, что край его поднялся кверху, нащупал ногой ступеньку и, протиснувшись в отверстие, начал спускаться вниз. Хиан последовал за ним.

Едва он спустился на три ступеньки, как сделал неосторожное движение и задел угол нависшего над его головой камня, нарушив тем его равновесие. Камень качнулся, сдвинувшись с защелки и освободив пружину, и плотно лег в свой паз. Теперь, даже если бы они захотели, вернуться назад невозможно – снизу камень нельзя было сдвинуть с места. Только тогда Хиану открылось страшное назначение ловушки. Если какого-то несчастного пленника хотели уничтожить, пружина или защелка незаметно для него смещались с упора, а стол сдвигался в сторону. И тогда обреченный узник, в мрачных раздумиях меря шагами темницу, рано или поздно ступал на роковой камень и летел в бездну. Если же несчастного хотели уничтожить поскорее, тюремщики сами сталкивали его в шахту. Хиан содрогнулся при мысли, что так могли бы поступить и с ним.

Все ниже и ниже спускался Хиан по каменному лазу, еле освещаемому маленьким светильником, который брат Тему держал в зубах. Нелегкое это было путешествие; шахте, казалось, нет конца, но вот Тему крикнул, что ступил на дно. Минутой позже рядом с ним на белой колышущейся груде, которая захрустела у них под ногами, был и Хиан. Он поглядел вниз и понял, что они стоят на пирамиде из костей несчастных, которые упали сами или были сброшены в страшную шахту. Более того, некоторых, судя по всему, сбросили сюда не так давно – свидетельством тому был тяжелый тлетворный дух, наполнявший каменный колодец. В памяти Хиана всплыли лица его прежних друзей, которые навлекли на себя гнев фараона и, как было сказано ему, Апепи изгнал их из своих владений. Теперь Хиан понял, в какую страну они были изгнаны.

– Уведи меня поскорее отсюда, Тему, – взмолился Хиан, – иначе я задохнусь либо лишусь чувств.

Тему поспешно повернул направо, следуя данным ему указаниям, и, опустив светильник пониже, чтобы не угодить в какую-нибудь яму, стал пробираться по такому узкому и низкому проходу, что приходилось идти, согнувшись вдвое, а плечи скребли стены. Они прошли по извилистому ходу шагов пятьдесят, и Тему сообщил шепотом, что видит впереди свет; Хиан посоветовал ему загасить светильник, чтобы никто их не заметил. Тему потушил светильник, и они с еще большей осторожностью стали пробираться дальше, пока наконец не очутились у небольшого круглого отверстия, пробитого в стене, выложенной из массивных плит, выходившей на Нил; наверху, на площади, мощенной такими же плитами, стоял дворец; внизу, на расстоянии в два человеческих роста, поблескивали в звездном свете темные нильские воды.

Высунув головы в отверстие, они посмотрели вниз, направо и налево.

– Реку я вижу, но не вижу лодки, – сказал Хиан.

– Если вся эта сказка оказалась правдой, появится и лодка, можешь в том не сомневаться, брат. Да не покинет нас вера! – отозвался Тему, кого боги наделили доверчивой душой, и повторил эти слова, когда они прождали еще полчаса.

– Всей душой надеюсь, что так и будет, – сказал Хиан, – иначе нам, пока не рассвело, придется пуститься вплавь, а крокодилов в этом месте видимо-невидимо, они кормятся тут отбросами из дворца.

Только он это сказал, как до их слуха донесся плеск весел, и в густой тени, падающей на воду от стены, они увидели небольшую парусную лодку, направлявшуюся в их сторону. Под устьем дренажного стока лодка остановилась. Человек, сидевший в ней, забросил леску, потом глянул вверх и тихонько свистнул. Тему ответил ему таким же тихим свистом, после чего человек в лодке стал тихонько напевать какую-то песенку, как напевают всегда рыбаки, а под конец негромко вывел:

– Прыгай, рыба, в мою лодку!

Хиан выбрался из отверстия и, нащупывая ногами и руками неровности стены, – уж это он умел! – вскоре благополучно спустился в лодку. Тему сначала бросил в Нил светильник, чтобы никто не обнаружил его, затем тоже начал спускаться по стене, но не очень-то ловко и, не подхвати его Хиан, свалился бы в воду.

– Помогите поднять парус, – обратился к ним рыбак. – С севера дует сильный ветер, значит, придется плыть на юг. Выбора у нас нет.

Хиан стал помогать рыбаку натягивать парус и тогда яснее разглядел его лицо. Это был его тюремщик.

– Скорее! – воскликнул рыбак-тюремщик. – Я вижу огни, они движутся к Нилу! Быть может, уже обнаружили, что темница пуста, вокруг столько соглядатаев.

Хиан припомнил бледное лицо с горящими глазами, прильнувшее к решетке.

Хозяин лодки оттолкнулся веслом от стены, ветер надул парус, еще немного, и лодка быстро заскользила посередине Нила.

– Ты поплывешь с нами, друг? – спросил Хиан их спасителя.

– Нет, царевич, у меня жена и ребенок, как же я брошу их?

– Боги вознаградят тебя!

– Я уже вознагражден, царевич. Знай же, что за эту одну ночь я заработал больше, чем за десять долгих лет, а кто заплатил – пусть останется в тайне. И не опасайся за меня – у меня есть надежное убежище, только вот для тебя оно не годится.

С этими словами он направил лодку поближе к противоположному берегу, на котором виднелось большое скопление убогих лачуг.

– Плывите своим путем, и пусть ведет вас дух-хранитель, – сказал тюремщик. – Вот тут смотаны лесы и все, что нужно для рыбной ловли, есть в лодке и одежда, какую носят рыбаки. Оденьтесь в нее прежде, чем рассветет, к этому времени вы уже будете далеко от Таниса, – лодка плывет быстро. Прощайте и помолитесь за меня вашим богам, так же как и я помолюсь за вас. Сядь за руль, царевич, и держись середины реки, там в ветреную ночь вас никто не разглядит.

Дав все наставления, тюремщик прыгнул за корму. С минуту голова его темным пятном выделялась над водой, затем исчезла.

– Это добрый, хороший человек, хотя и выполняет злую работу, и я рад, что он встретился на моем пути, – проговорил Хиан.

Глава XVI Смерть Рои

Напористый северный ветер дул всю ночь, не утихая, и на рассвете лодка, в которой плыли Хиан и Тему, была уже далеко от Таниса. Однажды они заметили позади огни на воде и решили, что это погоня, но огни вскоре исчезли. Еще до того как рассвело, они отыскали в лодке рыбацкую одежду, о которой сказал им тюремщик, и переоделись, так что весь оставшийся путь их принимали за рыбаков, которые то ли везли свой улов на рынок, то ли продали всю рыбу и возвращались домой в дальние деревни. Хиан хорошо умел и грести и править, и путешествие их прошло благополучно, хотя на следующую ночь их обогнало несколько больших барок.

Издали заметив эти суда, они спустили парус, подгребли к берегу и, укрывшись в прибрежном тростнике, переждали, пока все барки не уплыли вдаль. В темноте они не смогли разглядеть, что это за барки, однако до них долетели слова команды и пение, и Хиан подумал, что, должно быть, это военные суда, полные солдат, но откуда и куда они плывут, он не знал. Он только вспомнил о том, что слышал во дворце Апепи, когда вернулся в Танис, и почувствовал страх.

– Скажи, чего ты опасаешься, брат Раса? – будто читая его мысли, спросил Тему.

– Я опасаюсь, что они опередят нас и мы не успеем предупредить наших братьев. Довольно нам играть в загадки, Тему. Я, кого ты называешь писцом Расой, не кто иной, как Хиан, и еще совсем недавно носил титул царевича Севера; я обручен с царицей Нефрет, которую мой отец Апепи хочет захватить и насильно сделать своей женой. Поняв, что я, отправившись в Общину послом, стал его соперником, он бросил меня в темницу и убил бы меня. Вот почему мы с тобой встретились в том страшном подземелье.

– Все это я разгадал, царевич и брат мой, но что же ты намерен делать теперь?

– Теперь, Тему, я намерен предупредить царицу и наших братьев об опасностях, что грозят им; я хочу сказать им, Апепи задумал похитить ее и уничтожить всю Общину до последнего человека, будь томужчина или женщина – он поклялся в этом.

– Думаю, нет нужды спешить к ним с этой вестью, царевич, – спокойно ответил Тему. – Рои узнает о таких угрозах скорее, чем может прибыть к нему самый быстрый гонец. Но все же пора в путь, ибо бог с нами. Да не покинет нас вера, царевич!

Они снова пустились в плавание и вскоре после рассвета увидели вдали пирамиды, а еще немного погодя причалили к берегу неподалеку от пальмовой рощи, где Хиан впервые повстречал Нефрет, облаченную в одежду посыльного.

Здесь они тщательно укрыли лодку. Затем, накинув на себя длинные плащи, которыми неизвестный покровитель снабдил их в тюрьме, и вооружившись мечами, которые нашли на дне лодки, они направились к Сфинксу, а от него – к храму. Вокруг царила тишина, ни один человек не повстречался им на пути. Не видно было и крестьян, обычно трудившихся на плодородных прибрежных землях, посевы же были вытоптаны людьми и бродячими животными. В страхе они вошли через потайной ход в храм и, соблюдая осторожность, добрались до большого зала, где была коронована Нефрет. Здесь стояла тишина, и зал, как им сначала показалось, был пуст, но вот в дальнем его конце Хиан разглядел в тронном кресле на возвышении чью-то фигуру в белых одеяниях, за ней высилась древняя статуя Осириса, бога мертвых. Они поспешно приблизились: Теперь Хиан увидел, что на троне Рои – или призрак его. Он сидел, облаченный в мантию верховного жреца, голова склонена на грудь, длинная белая борода струится по мантии. Казалось, он спит.

– Проснись, благочестивый пророк! – обратился к нему Хиан, но Рои не пошевелился и не ответил.

Тогда они, дрожа, поднялись на помост и заглянули в его лицо.

Рои был мертв. Они не заметили никакой раны, но сомнений быть не могло – тело его застыло, он был мертв.

– Всемогущий Осирис призвал святого пророка к себе, – стараясь сдержать слезы, с трудом выговорил Хиан, – но я верю, что дух его остался с нами. Отправимся же скорее на поиски остальных.

Они обошли весь храм – он был пуст. Пусты были и покои Нефрет. Все здесь стояло на месте, ничего не было потревожено, но Нефрет исчезла, так же как исчезли Кемма и Ру, исчезла и одежда Нефрет.

– Поспешим в город мертвых, – сказал Хиан, – быть может, они укрылись в гробницах.

Они покинули храм и обошли весь некрополь, но не увидели никого, всюду царило безмолвие. Тогда они стали искать следы, но, даже если они и были, стремительный северный ветер замел их песком. Отчаявшись, они присели отдохнуть под сенью второй пирамиды. Рои умер, а все их братья и сестры ушли из этих мест, и Хиан понимал, почему они это сделали. Но куда ушли? Быть может, это они ночью проплыли мимо них на барках? Или их всех перебили воины Апепи? Если свершилось такое злодейство, почему не осталось на поле брани ни трупов, ни следов крови? Так спрашивали Хиан и Тему себя и друг друга и не находили ответов.

– Что же нам делать, царевич? – спросил Тему. – Кончится все благополучно, в этом не может быть сомнений. Но пища и вода у нас на исходе, и надо нам найти убежище.

– Укроемся в храме, Тему, хотя бы до наступления темноты, – ответил Хиан. – Послушай меня, я уверен, что кто-то предупредил братьев Общины, что Апепи решил напасть на них, потому они и исчезли.

– И я так считаю, но куда они направились?

– За помощью к вавилонскому царю. Почтенный Тау намекал мне, – да и великан Ру тоже, – что если они узнают об опасности, то отправятся в Вавилон. Теперь я не сомневаюсь, что так они и сделали. А значит, мы должны последовать за ними, хотя без проводников и вьючных животных, чтобы было на чем везти провизию и воду, мы погибнем.

– Отбрось страхи, царевич! – бодрым голосом отвечал Тему. – Да не покинет нас вера! Мы, братья Общины Зари, никогда не останемся без помощи. Разве не вызволили нас из подземелья дворца Апепи? Разве не прислали лодку, чтобы мы спаслись от погони? Так оставят ли нас одних после того, как мы приплыли сюда с другого конца света? Не оставят, говорю тебе. Верь мне, мы найдем друзей, потому что братья нашей Общины живут во всех землях, среди всех народов, они признают нас по условным знакам и поделятся с нами всем, что имеют сами: едой, вьючными животными – всем, в чем мы нуждаемся, а затем переправят к братьям в другом племени. Скажу тебе больше: у меня имеется много золота, его дал мне тот важный вельможа, чье лицо было скрыто под покрывалом, тот наш покровитель, который посетил меня в темнице в Танисе, а затем послал к тебе. Когда он давал мне это золото и драгоценные камни, – да, и драгоценные камни у меня тоже есть, – он намекнул мне, что, быть может, мне и моему товарищу придется пуститься в дальний путь и, если это случится, золото и камни пригодятся нам, покуда мы, спасаясь от гнева некоего царя, не найдем себе надежную защиту в далекой стране.

Хиан слушал, и в сердце его вливалась храбрость; не иначе как неунывающий Тему послан ему самими Небесами, думал он.

– Та настоящий друг, – сказал Хиан, – с тобой не страшно и в беде. Скажи, как ты обретаешь спокойствие и что дает тебе душевную силу, брат?

– Вера, царевич, – отвечал ему Тему, – со временем и ты обретешь и силу и спокойствие в нашем Братстве. С того самого дня, когда в Танисе Апепи повелел схватить меня и бросить в подземелье, ни дня, ни часа я не предался страху. Не боюсь я и сейчас. Не случалось на моей памяти, чтобы с братом Общины Зари произошло что-то нехорошее, когда он исполняет поручение. Всемудрый прорицатель Рои умер, – увы, это так, – но произошло это потому, что пришло ему время умереть, или же он по собственной воле ушел из земной жизни, ибо сделался слишком стар и ему трудно было пуститься в дальний поход. Но священная мантия его теперь на плечах Тау и других, дух его с нами; нет таких преград, которые остановили бы свободный дух благочестивого пророка Рои, кто шествует теперь рядом с богом.

В конце концов они порешили, что не станут продолжать поиски, – они устали и должны отдохнуть, а также подкрепиться пищей; Тему было известно о тайниках, где спрятана провизия на случай осады или другой опасности. Они отправились обратно в храм Сфинкса, где мертвый Рои правил так же, как правил он, когда был жив. У края большой, вымощенной камнем площади, на которой возвышалась пирамида Хафра, Хиан вдруг остановился – ему показалось, что в царящей здесь глубокой тишине он услышал чьи-то голоса. Покуда он гадал, откуда они могут доноситься, из-за небольшой пирамиды, стоящей по соседству – усыпальницы царского сына или дочери, – выбежал негр. Он бежал, опустив голову, не отводя глаз от песка, – так чернокожие идут по следу.

– Оба прошли в эту сторону, господин, – крикнул он кому-то позади него, – с час назад, не больше!

Только тут Хиан понял, что негр высматривает его с Тему следы, а они и вправду недавно обошли вокруг маленькой пирамиды. Кровь похолодела у него в жилах, и он застыл на месте, не зная, что предпринять, а в это время из-за угла малой пирамиды вышел целый отряд в сорок или пятьдесят человек – стражники фараона. Хиан узнал их по одежде и оружию.

– Это они плыли по Нилу, они охотятся за нами, царевич, – спокойным голосом произнес Тему. – Надобно скрываться, иначе они убьют нас.

В эту самую минуту негр заметил их и указал копьем в их сторону, после чего стражники с громкими криками точно наконец выследили зверя, кинулись к ним.

Но Хиан уже понял, что надо делать.

– Следуй за мной, Тему, – сказал он и, круто повернувшись, бросился бежать обратно к пирамиде Хафра, хотя на этом пути им предстояло пробежать на близком расстоянии от преследователей.

Тему осознал всю опасность положения, но, пробормотав: «Вера! Только вера!» – устремился за ним.

Солдаты в удивлении остановились, подумав, что те, кого они ловят, решили сами сдаться; но когда Хиан с Тему, не останавливаясь, пробежали мимо них, они снова пустились в погоню. Хиан и за ним длинноногий Тему пробежали вдоль южного основания пирамиды и повернули к восточной ее грани, а преследователи в это время подбежали к западной. Так быстро неслись Хиан и Тему, что, когда стражники достигли восточной стороны, они потеряли преследуемых из виду, а те уже в это время мчались вдоль северной стороны. Солдаты остановились, поджидая негра, чтобы он указал им, куда бросаться.

А Хиан на бегу искал глазами ту упавшую с пирамиды плиту, от которой надо было начинать подъем. Камней тут было много, но наконец он заметил плиту, узнал ее. Крикнув Тему, чтобы он не отставал, Хиан начал подниматься на пирамиду, что для него не составляло труда.

– О, боги! Что я – козел? – задыхаясь, пробормотал Тему. – Да не покинет нас вера! – воскликнул он и с отчаянной решимостью полез наверх. Один раз он чуть было не сорвался, но как раз в этот миг Хиан оглянулся и успел схватить его за волосы.

Но верное ли он взял направление? Хиан не успел отсчитать плиты, пока поднимался, а все они похожи одна на другую. Хиан решил, что проскочил нужное место, и остановился, стараясь припомнить, что говорила ему и показывала Нефрет. Он стоял, не двигаясь, и тут вдруг, словно по какому-то волшебству, большая каменная глыба дрогнула и повернулась, открыв перед ним вход в туннель, в глубине которого горел светильник. Хиан прыгнул в раскрывшийся ход, даже не успев удивиться происшедшему чуду, и поспешно втащил туда же Тему, потому что из-за угла выбежал охотник-негр и, хотя был еще далеко, заметил их на стене пирамиды, пусть потом стражники ему и не поверили. Потому-то Хиан и устремился так поспешно в открывшийся ход – он услышал крики негра и понял, что они обнаружены. Но почему камень открылся сам собой, не западня ли это?

Едва беглецы миновали ребро каменной глыбы, как она быстро и бесшумно, так же как и открылась, стала на место; Хиан услышал лишь лязг задвинувшегося засова. Тяжело дыша, он огляделся и в нише, где, как объясняла ему Нефрет, должна была храниться пища, различил в слабом свете светильника очертания человеческой фигуры. Человек выступил вперед и поклонился.

– Приветствую тебя, господин, – сказал он. – Поистине удивительна мудрость жрецов Общины, ибо они предупредили меня, что ты можешь вернуться в наши края и прийти сюда как раз в это время; вот почему я зорко следил за тем, что происходит внизу.

Теперь, когда глаза Хиана привыкли к полутьме, он узнал говорившего, это был не кто иной, как Хранитель пирамид, учивший его подниматься на них.

– Но как же ты мог следить сквозь каменную стену, друг? – с изумлением спросил Хиан.

– Очень просто, господин. Подойди сюда, и я покажу тебе. Ляг на пол и погляди в эту дырочку, а если хочешь увидеть что-то подальше, погляди вот в эту.

Хиан лег и обнаружил, что дырочки эти – отверстия узких каналов, которые были так искусно выведены на поверхности пирамиды, что наблюдатель изнутри мог видеть, что происходит у ее основания, а если использовал другое отверстие – и то, что делается вдали. Так Хиан увидел, как подбежали запыхавшиеся стражники и охотник, размахивая руками, стал им показывать, что беглецы поднялись на пирамиду. Начальник стражи, похоже, очень разгневался – видно, он решил, что все это выдумки черного охотника, – так разгневался, что ударил негра древком копья. После чего негр помрачнел, как всегда случается с негром, когда кто-то ударит его, и, распростершись на песке, не произнес больше ни слова. Стражники сами пустились на розыски. Некоторые даже пытались подняться на склон, но один солдат покатился вниз и, как видно, больно ушибся, потому что когда его относили от пирамиды, он громко стонал. После этого солдаты не иначе как решили искать беглецов среди гробниц. Начальник же и его помощники сели в кружок и стали держать совет. Совещались они до самой темноты, а затем разожгли костер и расположились вокруг него на ночлег.

Наглядевшись на все это, Хиан обратился к Хранителю с просьбой рассказать, что случилось с Братством Зари и почему только один он оказался внутри пирамиды.

– Слушай мой рассказ, господин, – начал Хранитель. – Спустя несколько часов после того, как ты уплыл вниз по Нилу с письмами для царя Севера, общинный Совет получил какие-то вести. Откуда и каким способом они были получены, мне знать не дано, ибо я не из тех, кто посвящен в тайны Общины; быть может, лазутчик доставил их или было знамение Небес, сказать не могу. Но вот что затем произошло: вся Община собралась вместе, и тогда было решено, чтобы женщины, дети и старики, которым трудно пускаться в долгий путь, отправлялись через пустыню на юг, к месту погребения священных быков Аписов; только вот должны они там остаться или уйдут дальше, того я не знаю. Отправились они в путь той же ночью, а наутро их и след простыл; видно, укрылись на дневные часы у друзей Общины в назначенных местах, где их никто не выдаст.

– Но что случилось с госпожой Нефрет и ее приближенными, друг?

– Всю ту ночь они готовились к походу, господин, а на рассвете выступили, держа путь на восток; они взяли с собой палатки и нагрузили провизией множество ослов. Они также извлекли из склепа саркофаг, в котором, как я понимаю, покоится набальзамированное тело царицы, матери нашей теперешней царицы Нефрет. Один лишь член Общины остался здесь кроме меня, и этот человек – благочестивый пророк Рои.

– Почему же и ты не ушел вместе со всеми, Хранитель?

– По двум причинам, господин. Первая та, что Хранитель пирамид дал клятву никогда, что бы ни произошло, не покидать пирамид. Из рода в род здесь жили и умирали мои предки, здесь будут жить и умирать мои потомки, покуда восходит в небо солнце и не рассыпались в пыль пирамиды. И еще одно было нам сказано: покуда мы храним пирамиды и верны нашей клятве, роду нашему обещана жизнь, но если мы нарушим клятву, наш род оборвется.

– Ты дал хорошее объяснение, почему ты остаешься здесь, Хранитель, несмотря на опасность и одиночество.

– Да, господин, и есть еще одна причина, не менее важная. Прежде чем покинуть эти места, госпожа Нефрет призвала меня и, говоря со мной как царица, дала поручения. Она сказала, чтобы я тотчас же позаботился о том, чтобы ниша в пирамиде Ур Хафра, тайну которой я знаю так же, как и они, была заполнена провизией, свежей водой, маслом, вином, чтобы были там кремни и запас дров для костра, а также другие необходимые вещи. Что, позаботившись обо всем, я должен постоянно находиться в этой пирамиде и наблюдать, что происходит внизу, и если придешь ты, – она, мне кажется, не сомневалась, что ты придешь сюда, я должен спрятать тебя здесь и заботиться о тебе, защищая от врага. Еще она приказала, – и это повторил господин Тау, – сообщить тебе, что она вместе со всей Общиной бежала в Вавилон к своему прародителю, славному царю Дитана, который еще жив и прислал своих послов, чтобы приветствовать ее как царицу Египта. И еще она сказала, что я должен уговорить тебя, едва ты появишься здесь, не медля бежать в Вавилон, где ты найдешь убежище и спасешься от гнева Апепи.

– Благодарю царицу за заботу и наставления, – сказал Хиан. – Одно для меня загадка: как узнала она, что судьбой предначертано мне оказаться в этом месте?

– Думаю, всевидящий пророк Рои знал обо всем и сказал ей, господин, ибо для него равно было открыто как настоящее, так и будущее, разница лишь в том, что одно он видел глазами своей плоти, а другое – глазами души.

– Может быть, Хранитель. Но как могло случиться, что Рои сидит в храме на троне мертвый? Знаешь ли ты о его кончине?

– Господин, я знаю все. После того как старики, женщины и дети отправились в путь, Рои собрал в большом зале храма Общину, там же были царица Нефрет и святейший Тау. Я тоже был в зале. Удивительные слова сказал нам благочестивый пророк: что должны мы отправиться в Вавилон без него, потому что он уже слишком стар для таких путешествий. Люди сказали ему, что понесут его весь долгий путь в носилках, но он покачал головой и ответил так: «Будет иначе, ибо настало для меня время умереть в этом мире и перейти в другой, где я буду охранять вас и ждать, когда истекут ваши земные часы. Но покуда Осирис не призвал меня к себе, я останусь здесь». Люди заплакали, а Рои дал знак Тау приблизиться, и когда тот опустился перед ним на колени, произнес тайные мистические слова, посвящая его в сан пророка Общины Зари и передавая ему власть над телами и душами людей, а затем овеял его своим дыханием и поцеловал. После этого он подозвал к себе нашу царицу Нефрет и велел ей не печалиться, ибо ему дано знать, сказал он, что все окончится, как она того желает и, несмотря на все опасности, тот, кого она любит, в конце концов вернется к ней, ибо боги охраняют его. После чего он поцеловал ее и благословил, а затем благословил всю Общину и каждого в отдельности члена Совета, завещая им свято хранить тайны Общины и блюсти ее учение в чистоте и строгости. Если же придется им, защищая свою царицу и сестру по вере, во имя праведных целей пролить кровь, он отпускает им этот грех, ибо иной раз только война может принести мир; когда же война окончится, они должны являть милосердие и жить в скромности и умеренности, как жили прежде. Дав такие наказы, он отпустил всех и никому больше не сказал ни слова, только вручил Тау письмо для вавилонского царя и еще одно послание ко всем членам Общины, живущим в других землях.

– А что случилось потом, Хранитель?

– Один за другим члены Общины стали подходить к благочестивому Рои и, преклонив колено, прощаться с ним, а попрощавшись, покидали зал, – на заре они выступали в долгий путь. Когда все ушли, Рои огляделся и, заметив меня, спросил, почему я не ушел вместе со всеми. Я сказал ему о наказе Нефрет, он же ответил, что она хорошо распорядилась и что я должен ухаживать за ним до самой его смерти. После чего он сошел с трона и в первой же келье поблизости лег на ложе. Там я навещал его днем и вечером, а носил сюда еду, воду и другие припасы из храмовых кладовых ночью, чтобы никто не заметил меня. На четвертый день под вечер я закончил свою работу и пошел к всемудрому пророку, чтобы дать ему воды, потому что еду он больше не принимал. Он выпил, а потом приказал мне помочь ему облачиться в его одеяние верховного жреца. Затем по его просьбе я проводил всемудрого в зал и помог сесть на трон; в руке он держал священный жезл.

«Выслушай меня, – сказал он мне, – к нам пришел враг. Апепи приказал своим воинам стереть нас с лица земли. Я вижу, как они высаживаются на берег, вижу, как сверкают на солнце острия копий. Брат мой, спрячься здесь поблизости и наблюдай. Знай, что ты никак не пострадаешь, и после всего, что произойдет здесь, уходи и выполняй то, что тебе поручено».

Надо тебе сказать, господин, если ты еще не знаешь – брат же Тему знает наверняка, – что в храме нашем есть множество тайников, где лишь огонь или молот могут обнаружить человека; мы же, члены Общины, знаем об этих тайниках и можем в них укрыться, если нас к тому вынуждают. В один такой тайник я и спрятался, неподалеку от возвышения, где сидел Рои; кому придет в голову, что внутри недвижной статуи древнего бога стоит живой человек и зорко смотрит сквозь пустые каменные глазницы?

Истек, быть может, час, потому что, когда я пришел в храм, солнце еще стояло высоко в небе, а теперь лучи его, проникнув сквозь западное окно, падали на Рои и трон, на котором он сидел, и словно окутали его багряной мантией. Тишину вдруг нарушили какие-то звуки, шум все нарастал, и вот уже явственно слышал я топот бегущих, хриплые, грубые голоса.

– Сюда, сюда! – слышались крики. – Вот оно – гнездо белых крыс, которые скоро станут красными! А ну, посмотрим, отвратят ли они своим колдовством копья фараона!

Множество воинов, сверкая доспехами и вскинутыми копьями, ворвалось через большой проход в зал. Тишина древнего храма, по-видимому, поразила их, потому что они вдруг остановились и смолкли, а потом начали продвигаться вперед медленно, теснясь друг к дружке, точно рой пчел. И тут как раз багряные лучи солнца осветили Рои, сидящего на троне, – в белой мантии, с золотым жезлом в руке. Воины замерли.

– Призрак! – вскричал какой-то воин.

– Нет, это сам Осирис с жезлом власти, – отозвался другой.

Начальники в нерешительности совещались, пока наконец один, как видно, похрабрее других, не сказал:

– Неужто испугаемся мы колдовства? Это все их хитрости! Ну-ка, глянем на него поближе.

И он, а за ним и другие подошли к возвышению.

– Этот старый бог мертв! – крикнул он. – Неужто воины испугаются мертвеца?

И тут вдруг Рои заговорил глухим загробным голосом, который эхом разносился по залу.

– Что есть жизнь и что есть смерть? – вопросил он. – И как узнаешь ты, осквернитель святынь, мертв бог или жив?

Воин в страхе отпрянул назад и ничего не ответил.

– Что ищешь ты в этом святом месте, о человек, жаждущий крови, и кто послал тебя сюда? – продолжал Рои.

Воин набрался храбрости и отвечал:

– Фараон Апепи, наш правитель, послал нас, он приказал нам захватить в плен Нефрет, дочь Хеперра, который был когда-то царем Юга, и предать мечу всех жрецов Общины Зари.

– Схватите Нефрет, помазанницу божью, царицу обеих земель, если сумеете отыскать; истребите жрецов Общины Зари, если найдете их. Обыщите гробницы, обыщите пустыню, и когда найдете их, отрубите им головы и принесите их Апепи, гиксосскому псу, которого вы называете царем, а вместе с ними приведите и красавицу Нефрет, Ее Величество царицу Египта.

Военачальник не произнес ни слова, и Рои продолжал:

– Ищите, ищите, вы найдете лишь песок и ветер. Ищите до тех пор, покуда не падет на вас меч божий.

И тут, словно набравшись храбрости из глубин своего ужаса, военачальник закричал в ответ:

– Ну а ты-то, старый пророк, ты ведь не бог и не меч карающий, и тебя не надо искать. Вот тебя мы и доставим фараону Апепи, и еще живого. Пусть он вздернет тебя на воротах Таниса, обманщик и колдун!

И тогда залитый багряными лучами заходящего солнца, величественный и устрашающий Рои поднялся с трона. Медленно протянул он свой жезл, указывая на того воина.

– Пророком ты назвал меня, – начал он холодным, ясным голосом, – пророк я и есть. Слушай меня, человек, и передай эти слова своему хозяину, гиксосскому вору Апепи. Слушай и ничего не забудь! Это ты, а не я будешь висеть на пилоне ворот Таниса. Так будет. Это ты, мертвый, будешь качаться на ветру, ты, из-за кого покинул эти места достойный народ; это твой труп растерзают гиксосские псы; ты испытаешь на себе ярость Апепи, так же как на Апепи падет гнев божий. Передай ему то, что говорю я, Рои, пророк Общины Зари: смерть уже приближается к нему, нарушителю клятв, к тому, кто жаждет крови невинных, и не в Танисе будет он разговаривать с Рои, а в преисподней, пред троном Осириса. Скажи ему, что воинство его скосит меч Мстителя, как косят жнецы колосья, и тот, кого он хочет умертвить, сядет на его трон и обнимет ту, кого он сам домогается. Скажи ему, что, когда он стоял здесь, в этом зале, закрыв лицо и выдавая себя за гонца, я узнал его сразу, но пощадил, ибо тогда еще не пробил его час и потому, что мы, достойные братья Общины Зари, не в пример гиксосским ордам, помним о долге гостеприимства и никогда не станем пятнать руки кровью гонцов и посланцев. Скажи ему, нарушителю клятв и предателю, что и сам он отопьет из чаши предательства, а от зла, что посеял он, другие пожнут жатву справедливости и мира.

Так сказал Рои и снова опустился на трон.

– Хватайте его! – крикнул военачальник. – Хлещите его плетьми, терзайте его, пока он не скажет нам, куда он спрятал Нефрет. Ужасным будет наше возвращение в Танис, если мы придем без той, к кому обратил свое сердце наш властитель.

Тогда, господин, очень медленно – сделают шаг и остановятся, – кое-кто из воинов двинулся вперед, уж очень они были напуганы. Наконец они подступили к возвышению и взобрались на него. Самый первый, не коснувшись Рои, взглянул в его лицо и отпрянул назад.

– Он мертв! – закричал он. – Пророк мертв, у него отвисла челюсть!

– Он умер, – откликнулся кто-то из зала, – но проклятье его пало на нас. Горе нам! Горе Апепи, которому мы служим! Горе! Горе!

Крик этот отдавался от стен, а в это время солнце вдруг село, и храм погрузился в темноту. И тут, господин, раздался другой крик: «Скорее вон отсюда! Скорее, скорее, а то проклятье поразит нас в этом страшном месте!»

И они бросились бежать, господин. Они заполнили узкие проходы. Одни падали, другие топтали их, я слышал страшные стоны, но они выволокли и тех, кто упал, не знаю уж, мертвых или живых. В храме никого не осталось. Я выбрался из моего тайника, поднялся на помост и взял руку благочестивого Рои. Она была холодна и, когда я отпустил ее, безжизненно упала; я послушал его сердце – оно не билось. Тогда я последовал за воинами, не показываясь им, потому что знал, как пройти незамеченным; я видел, как они в страшной спешке, теснясь и ругаясь, погрузились на барки и отплыли, хотя дул сильный ветер. Когда на рассвете я снова пришел на берег, их уже не было, только, я думаю, какая-то барка перевернулась, потому что к берегу прибило трех утопленников, которых я столкнул подальше в воду.

Так, господин, отошел в мир иной наш всемудрый пророк Рои, который покоится сейчас на груди Осириса.

– Странную ты поведал историю и страшную, – промолвил Хиан.

– Поистине, – вставил свое слово Тему, – однако в ней я усматриваю волю Небес. И если таково начало, каким же будет конец, царевич? Горе Апепи, горе тем, кто служит ему! Да не оставит нас вера!

Глава XVII Судьба беглецов

В ту же ночь Хиан, Тему и Хранитель пирамид, утолив жажду и голод, устроились на ночлег в склепе фараона Хафра; Хиан лег по одну сторону саркофага, Тему – по другую, а Хранитель, сказав, что ему, простому человеку, не позволено осквернять своим присутствием священное место, – за порогом. Только одно дело – лечь, а другое – заснуть. Заснуть Хиан не мог. То ли от непомерной усталости – столько ночей он провел почти совсем без отдыха, в лодке все время греб и боялся глаза сомкнуть. Или опасности, которых он избежал, все, что он выстрадал, увидел и выслушал, не давали успокоиться, и Хиан снова и снова возвращался мыслями к пережитому. А может, давила жара и духота склепа – в самой сердцевине каменной горы нечем было дышать.

Возможно, были и другие причины. В огромном саркофаге, возле которого лежал без сна, в глубоких раздумьях Хиан, покоились останки великого фараона, возведшего эту пирамиду; бессчетное множество лет назад был он велик и всемогущ теперь же ничего не осталось от него – ни в истории, ни на земле, только кости в этом саркофаге, пирамида да несколько статуй в храме, изображающих его во всем царском величии.

И вот он, Хиан, кто носит сегодня на пальце тот самый перстень, которым тысячелетия назад этот покинувший земной мир правитель скреплял государственные акты, – он делит с великим фараоном его смертное ложе! Но дозволено ли это ему и не грозит ли за то страшная кара?

Все еще бодрствующий Хиан гадал, видит ли сейчас Ка или двойник фараона, который, как известно, – во всяком случае, так утверждают жрецы и ученые мужи, – обитает в его теле в гробнице до самого часа воскрешения, – видит ли Ка этот перстень и задается ли вопросом, как он попал в руки чужеземца? Этот перстень уже навлек на него беду, припомнил Хиан; ревность удваивает подозрительность, и именно перстень навел Апепи на догадку о том, что Хиан и Нефрет полюбили друг друга; потому он и бросил сына в подземелье. Он спасся из одной темницы, чтобы оказаться в другой, думал Хиан, но если ему суждено разделить ее с Ка могущественного Хафра, она может оказаться не менее опасной, чем первая, ибо разве возможно обмануть Ка? Подумай он об этом раньше, – а ему это по неосторожности и в голову не пришло, – он бы спрятал перстень от Апепи; но куда его спрячешь от Ка? Но, может, сам Хафра отдал ему, кто явился на землю столько лет спустя, этот перстень, переходивший от поколения к поколению и вот теперь перешедший к нему, Хиану, вполне законным путем? Если так, тогда Ка простит его.

Тут мысли Хиана спутались и потекли в другую сторону, несерьезные, безрассудные мысли. Больше он не думал ни о Ка, ни о перстнях, он думал о той красавице, с которой они в этом самом склепе обменялись клятвой верности. Где она сейчас и когда он найдет ее? Хранитель пирамид поведал ему предсмертное пророчество Рои: они с Нефрет снова встретятся! Как утешительны эти слова! Хотя, быть может, Рои хотел сказать, что встретятся они в другом мире, – похоже, старый пророк, в особенности в последнее время, не отделял жизнь от смерти. Но он, Хиан, мечтает о живой женщине, а не о призраке, ведь неизвестно, как любят призраки и умеют ли они вообще любить. Как удивителен этот рассказ о смерти Рои, из последних сил обрушившего проклятия на Апепи и тех, кто посмел вторгнуться в святилище Братства Зари, кто хотел истребить всех членов Общины и похитить их сестру и царицу! Хиан поблагодарил богов, что Рои не проклял и его вместе со всеми гиксосами. Нет, напротив, он благословил его так же, как и Нефрет. А значит, благословение пребудет с ними, ибо Рои – посланец Небес, которому ведома их воля.

Да, Рои благословил их, и светлый дух благочестивого пророка, вознесшийся в вечность, охраняет сейчас его, Хиана; дух этот могущественнее Ка Хафра, могущественнее всех злых духов и демонов, обитающих в склепах. Подумав так, хотя и страшна была ему эта гробница, хотя стерегли его враги, Хиан успокоился, отвел взор от качающейся тени, отбрасываемой на сводчатый потолок светильником, и заснул.

Тяжкий воздух склепа нагонял дурные сны, но все же Хиан спал, пока его не разбудил Тему, который завозился по другую сторону саркофага и громко зевнул.

– Поднимайся, царевич, – сказал Тему, – верно, уже наступил день, хотя разве отсюда разглядишь, что там на воле?

– Что значит день для тех, кто поселился в вечной тьме пирамиды, как будто они уже умерли? – хмуро отозвался Хиан.

– Очень много значит, – весело ответил Тему, – потому что днем ты знаешь, что снаружи светит солнце. А тьма имеет свои удобства: так, во тьме, поскольку больше делать нечего, ты можешь всецело отдаться долгой молитве.

– Но от солнца, что светит другим, мне мало радости в этом душном мраке, Тему, а молюсь я проникновеннее всего, когда вижу небо у себя над головой.

– Можешь не сомневаться, скоро ты снова увидишь его, потому что воины, потеряв нас, конечно же, поплыли к своему правителю – сообщить ему, что мы улетучились, словно духи.

– Вот тут-то Его Величество и обратит в духов их самих – пусть, мол, тогда отыщут нас в мире ином. Можешь не сомневаться, если и отправилось куда-то его войско, то только не в Танис, поскольку нас они с собой не прихватили. Призадумайся, брат. Мы совершили побег из самой страшной, самой неприступной темницы фараона. Царица Нефрет и все Братство, кроме Рои, который по собственной воле остался здесь умирать, ушли от его войска. Подумай, как он отнесется к тем, кто сообщит ему, что они напали на наш след и пустились в погоню, да только вдруг мы куда-то исчезли? Нет, Тему, нас они не схватили, а значит, им нельзя возвращаться в Танис.

В эту минуту со светильником в руке появился Хранитель.

– Ушли воины? – спросил его Тему.

– Пойдемте, сами увидите, – ответил Хранитель и, повернувшись, повел их по проходам. – Смотрите, – сказал он, указывая на глазки в кладке стены.

Хиан приник к отверстию, и сначала его ослепил яркий свет, льющийся снаружи, но вот глаза его привыкли к нему, и тогда он различил воинов – пятьдесят, а то и больше, – занятых постройкой хижин и укрытий из камней, во множестве лежавших вокруг пирамиды. Хиан приник к отверстию ухом и услышал, как кто-то – как видно, из главных – окликнул воина, – его Хиану не было видно, – и стал спрашивать, какие вести получены от отрядов, которые ведут наблюдение за другими сторонами пирамиды. Поняв, что гиксосская стража уверена в том, что дичь, за которой они охотятся, укрылась в пирамиде, и приготовилась сторожить день и ночь до тех пор, пока голод и жажда не выгонят беглецов наружу, Хиан знаком подозвал Тему, чтобы он тоже взглянул, а сам сел на каменный пол и тяжело вздохнул.

– Ясно, они собираются здесь осесть надолго, – немного погодя сказал Тему, – иначе они не стали бы строить себе дома из камня. Только мы их перехитрим. Да не покинет нас вера!

– Пусть не покинет, – сказал Хиан. – Но даже и веру надо чем-то питать, так что давайте-ка подкрепимся хлебом насущным.

Так для троих затворников началось тяжкое испытание. День следовал за днем, а гиксосские стражники не уходили, выжидая, как кот выжидает добычу; прибыли новые отряды, в них нашлись умельцы лазать по скалам и горам; с помощью бронзовых копий и веревок они поднимались на пирамиду, пытаясь обнаружить убежище царевича. Напрасные старанья. Случалось, они карабкались над самым тайником, и все равно не могли его обнаружить, а даже если бы и обнаружили, то не сумели бы повернуть камень – тяжелый засов накрепко запирал его изнутри. И все же гиксосы не уходили: они знали, что рано или поздно беглецам, если они еще живы, придется выйти наружу.

Хиан и его товарищи спали теперь не в самом склепе – там было трудно дышать и мерещились всякие ужасы. Так что на вторую ночь все трое устроились возле поворотного камня, где сквозь глазки просачивался хоть какой-то свежий воздух и проникали слабые лучики света. Приникнув глазом к пробитой в скале скважине, которая уходила кверху и открывала обзор южной стороны соседней пирамиды. Хиан увидел и звезду над ней. Теперь по ночам он не сводил с нее глаз, пока она не гасла в небе; непонятно почему, но звезда эта приносила ему покой. Все остальное время им приходилось лежать в темноте или загораживать глазки, чтобы свет изнутри не выдал их; по этой же причине и есть приходилось в глубине прохода. Еды у них было вдоволь, но день шел за днем, и она словно потеряла вкус, потому что они сидели в духоте и совсем не двигались. И вода тоже стала отдавать затхлостью, а пить много вина они не решались.

И вот отвага и спокойствие духа начали покидать Хиана. Погрузившись в мрачные, как само чрево пирамид, раздумия, он сидел час за часом, не произнося ни единого слова. Даже Тему, хотя и призывал по-прежнему не терять веру, то и дело напоминая своим товарищам о Рои и его пророчестве, хотя и молился усердно и подолгу, но и он порядком утратил былую жизнерадостность и заявил, что тюремное подземелье в Танисе – просто дворец в сравнении с этим проклятым склепом. Хранитель же стал вести себя настолько странно, что Хиан решил, что тот тронулся умом. Особенно бесило Хранителя, что гиксосы осмеливаются карабкаться на пирамиду, которая доверена его надзору, он только об этом и говорил. Хиан попытался было хоть немного утешить его, высказав предположение, что высоко гиксосы все равно не поднимутся даже с помощью всех своих приспособлений, поскольку они не знают, где можно найти опору, и никогда не обнаружат это место.

Как видно, слова эти запали Хранителю в голову, потому что, выслушав их, он стал молчалив и, похоже, о чем-то упорно размышлял. На следующую ночь, перед самым рассветом, он разбудил Хиана.

– Я кое-что задумал, царевич, – сказал он. – Не спрашивай меня ни о чем, но завтра на закате освободи поворотный камень и жди. Если я не вернусь на рассвете, снова задвинь засов и тогда уж не числи меня среди живых.

Больше он не сказал ни слова, а Хиан даже не попытался остановить Хранителя, потому что знал: тогда он совсем потеряет рассудок. Они приоткрыли немного ход, а затем, поев и выпив вина, Хранитель скользнул в щель и исчез во тьме.

Звук задвигаемого засова разбудил Тему, который в тревоге вскочил.

– Мне приснилось, что камень открылся – и мы вышли на свободу. Но что это – где же Хранитель? Ведь он лежал рядом со мной…

– Камень и вправду приоткрывался, Тему, хотя на свободу мы не вышли. Но Хранитель что-то задумал и отправился выполнять свое намерение. Только вот что он задумал, он мне не сказал. По-моему, он просто не мог больше оставаться в этом склепе и предпочел смерть на воле, а может, и просто волю.

– Если так, царевич, значит, наш запас воды увеличился и, уж конечно, все это к лучшему, что бы там ни произошло. Да не покинет нас вера! – Так ответил Тему, а затем лег и снова погрузился в сон.

Тот день прошел, как и все другие. О Хранителе они больше не говорили: оба считали, что побег его удался или же он спрятался где-то в расщелине, чтобы дышать свежим воздухом. Да и было им не до разговоров, страдания их настолько усилились, что они молча сидели, как совы в клетке, уставившись в темноту широко раскрытыми глазами. Под вечер Хиан, посмотрев в глазок, заметил, что к лагерю верхом на прекрасных лошадях подъехало несколько бедуинов, гиксосы тут же окружили их и стали покупать молоко и зерно, а потом некоторые бедуины спешились, и поставив на голову кувшин или корзину, понесли их к жилищам воинов. Когда торги закончились, гиксосы, как показалось Хиану, принялись рассказывать жителям пустыни, по какой причине они разбили тут лагерь, потому что те обратили взоры на пирамиду и, как видно, о чем-то спрашивали гиксосов; судя по взволнованным лицам и нетерпеливым жестам, история эта их заинтересовала. Рассказы и расспросы все еще продолжались, когда солнце стало быстро уходить за горизонт, как это всегда бывает в ясном небе Египта, и тут вдруг один из бедуинов, протянув руку в сторону пирамиды, закричал:

– Глядите, глядите – Дух пирамид! Вон он во всем белом стоит на самом верху!

– Нет, он во всем черном! – воскликнул другой.

– Их два! – отозвался третий. – Один в белом, другой в черном. И не духи это, а царевич Хиан и жрец – не в пирамиде они прятались все это время, а на ее вершине.

– Вот глупец, – послышался чей-то голос, – да разве возможно, чтобы люди столько времени прожили в таком месте? Призраки это, и сомневаться нечего. Нам ведь говорили, что по пирамидам этим бродят призраки. Глядите! Он смеется над нами и делает какие-то знаки!

– Призраки или живые люди, – раздался голос военачальника, – но завтра мы схватим их. Сегодня уже темно и ничего не получится.

Тут все воины заговорили разом, и Хиан не мог разобрать, что они говорят. Он заметил лишь, что бедуины хранят молчание. Они сидели на своих конях и держались на некотором расстоянии от гиксосских воинов, а тот, кто, судя по всему, был у них за вожака, делал какие-то непонятные знаки руками: то широко раскидывал их в стороны, то сводил над головой, так что соприкасались кончики пальцев. Быстро спустилась ночь, вокруг стало темным-темно, громкие выкрики стихли, лишь какой-то гул несся от костров, вокруг которых сидели гиксосы, – похоже, они что-то горячо обсуждали.

– Тему, – сказал Хиан, – что означает вот такой знак для братьев нашей Общины? – И он сначала широко раскинул руки, а затем, образовав петлю над головой, свел кончики пальцев.

– Это крест жизни, наши братья подают такой сигнал, когда разговаривают на дальнем расстоянии и хотят узнать, кто вдали: друг, враг или просто незнакомый человек.

– Так я и подумал, – произнес Хиан и замолчал. Затем он стал пробираться к поворотному камню и отодвинул засов, который служил надежным запором.

Спустя примерно час с небольшим послышался легкий скрежет, и в то же мгновенье лицо Хиана овеяла приятная ночная прохлада, хотя в темноте он ничего не мог разглядеть. Затем он услышал стул легшего в паз засова и голос Хранителя, окликнувшего его по имени. Хиан отозвался, и они начали двигаться навстречу друг другу по проходу; в том месте, где горел светильник и помещались еда и вода, они встретились.

Хранитель припал к воде, а когда вдоволь напился, Хиан спросил его, где он был, хотя уже и сам обо всем догадался.

– На вершине пирамиды, господин. Сегодня я поднялся туда до рассвета, в полной темноте. Опасное это дело, настолько опасное, что я не решился просить тебя пойти вместе со мной, хотя ты не менее искусен в лазании, чем я. И все же, хотя я и ослаб от неподвижности, пока мы сидели тут, я не испытывал страха – путь на вершину знаком мне до мельчайшей зазубрины, к тому же, покуда Хранитель пирамид выполняет свои обязанности, с ним не может случиться ничего другого.

– Для чего ты пошел туда, Хранитель?

– Я скажу тебе, господин. Прежде всего я хотел, чтобы эти псы-гиксосы поверили, что мы находимся не внутри пирамиды, а на самой ее вершине или в какой-то расщелине возле нее; а даже если они этому не поверят, просто пугнуть их, может, от страха они и уберутся восвояси. Они, уж конечно, слышали рассказы о Духе пирамид и о том, что тех, кто взглянет на него, ждет смерть или безумие, и значит, увидев его однажды, они не захотят подвергнуться этой опасности снова. Есть и еще одна причина моего поступка, которая касается меня одного и, может быть, не найдет у тебя одобрения. Гиксосы доставили сюда хорошо обученных подъему на горы своих воинов с тем, чтобы они одолели эту пирамиду, мою пирамиду, на которую из века в век ступала нога лишь тех, в ком текла кровь моих предков, если не считать ту, имя которой нам известно, и тебя самого; вас же двоих допустил к пирамидам Совет Общины. Сколько бы их там не обучали, этих колченогих псов, до вершины им не добраться, в этом я уверен. Но завтра они попытаются сделать это – их заставят, и, надеюсь, то, что случится с ними, послужит примером последующим поколениям варваров: они оставят пирамиды в покое, только мы – я и мои потомки – будем подниматься на них.

– Но это месть, Рои не одобрил бы твои помыслы, – покачав головой, сказал Хиан. Затем, вспомнив, что пирамиды для этого человека – такая же святыня, как храм для жреца, и любой, посягнувший на эту святыню, по его глубокому убеждению, заслуживает смерти точно так же, как человек, осквернивший храм, Хиан не стал больше говорить о пирамидах, а попросил Хранителя продолжить рассказ.

– К рассвету, господин, я благополучно добрался до вершины и распластался в небольшой выемке, которую ты знаешь, – в том месте, где откололся кусок верхнего камня. Солнце пекло нещадно, но я не осмеливался даже пошевелиться, боялся, как бы меня не заметили снизу. Как я выдержал, и сам не знаю, но я дождался заката. Тогда я поднялся во весь рост и встал на вершине во всем белом. Снизу меня увидели. Стражники прямо застыли от удивления, а я опять скользнул в выемку, набросил поверх белых одежд мой черный плащ их верблюжьей шерсти и снова появился на вершине, только чуть согнул колени, чтобы гиксосам показалось, что теперь стоит кто-то другой, ниже ростом. Так я проделал не один раз, господин, чтобы гиксосы уверились: если не призраки, то это ты и жрец Тему стоите на вершине пирамиды.

– Умно придумано, – сказал Хиан и впервые за все долгие гнетущие дни рассмеялся, – однако я несовсем понимаю, чем это может помочь нам?

– А вот чем, господин. Если гиксосы уверились, что вы с Тему находитесь на вершине пирамиды, они прекратят следить за склонами и обыскивать их, и по ночам глаза часовых будут также прикованы к вершине. Но могу сказать тебе и кое-что еще. Стоя на вершине, я заметил у подножья пирамиды группу всадников, мне показалось, что это жители пустыни – бедуины, и я подумал, что они, как видно, продают или продавали гиксосам молоко и зерно. Это удивило меня, поскольку ведь хорошо известно, что бедуины не осмеливаются переходить границы нашей Священной земли, дабы не постигла их кара небесная и не пало на них проклятие жрецов Общины Зари. И тогда пришла мне в голову одна мысль, посланная, как я думаю, свыше, и я сделал вот что: один из бедуинов, как видно, их вожак, подняв лицо кверху, смотрел на меня, и я сделал ему руками знаки, которые известны членам нашей Общины, а также, наверно, и тебе, господин, потому что ты теперь принадлежишь нашему Братству.

Хиан утвердительно кивнул, а Хранитель продолжал:

– Этот бедуин ответил на мои знаки, господин, и другой, что стоял рядом с ним, повторил ответ, я думаю, чтобы показать мне, что это не случайно. Так я узнал, что они – наши друзья и посланы сюда нам на помощь, а также понял, почему мой дух повел меня на вершину пирамиды.

– Если это так, что же будет дальше, Хранитель? – спросил Хиан охрипшим от волнения резким голосом; сердце у него горячо забилось от надежды и перехватило дыхание.

– А вот что, господин. Завтра, на закате, я снова появлюсь на вершине, и если бедуины, как я предполагаю, все еще будут внизу, я подам им другие знаки и укажу им место, где они должны будут в полночь ожидать нас, с лошадьми наготове. Затем я вернусь сюда и провожу вас к ним, ибо, я уверен, они знают, куда вам скакать.

– Это рискованно, – отозвался Хиан, – но пусть будет так, потому что, если мы еще останемся в этом склепе, я умру. Лучше встретить судьбу лицом к лицу, и как можно скорее, чем медленно погибать в этой дыре.

Затем они позвали Тему и держали совет втроем. Хранитель и Тему долго говорили о тайных знаках Общины и не один раз проделали их при слабом свете светильника.

Той ночью, незадолго до рассвета, Хранитель опять ушел на вершину. Хиан и Тему, едва рассвело, припали к глазкам. Гиксосы были явно чем-то обеспокоены, а семь человек с веревками и скальными крюками собрались вместе и что-то обсуждали с начальниками.

В конце концов с большой неохотой, как показалось Хиану, эти семеро направились к подножью пирамиды, и, приложив ухо к глазку, Хиан различил скрежет крюков по стене пирамиды. Затем довольно долгое время он не слышал ничего, только видел, что гиксосы внизу не отводят от пирамиды глаз, переговариваются и показывают на что-то.

Вдруг раздался полный ужаса крик. Одни, словно завороженные, не отводили глаз от пирамиды, другие закрыли глаза, третьи бросились бежать прочь. Глазок на мгновенье потемнел, словно что-то загородило свет. Тут гиксосы бегом кинулись к пирамиде, и вскоре Хиан и Тему увидели, как они понесли к хижинам три каких-то бесформенных предмета, которые только что были людьми. Немного погодя они увидели оставшихся в живых четверых, что спустились с пирамиды. Они шли, спотыкаясь, а подойдя к хижинам, бросили свои веревки с таким видом, точно навсегда с ними распрощались, и ушли куда-то в сторону.

– Пирамиды жестоко карают тех, кто воображает, что может одолеть их, и пусть возрадуется их Хранитель, – печально произнес Хиан, подумав про себя, что, не возьми его под защиту какая-то высшая сила, они отомстили бы и ему, и это чуть было не случилось.

Снова стало клониться к горизонту солнце, и в лагерь на своих красавцах конях приехали бедуины. Снова раздались обеспокоенные выкрики воинов, и они в страхе стали показывать на вершину пирамиды, а посреди этой суматохи тот, кто, по всей видимости, был у бедуинов главным, отъехал чуть в сторону и назад, так, чтобы гиксосы его не видели, и время от времени стал вскидывать вверх руки и двигать ими то в ту, то в другую сторону, как делают на восходе и на закате солнца почитатели небесного светила. Спустилась ночь, гиксосы расположились вокруг пылающих костров.

Но вот они вскочили и, приставив ладони к ушам, стали прислушиваться к какому-то звуку и тут же по двое, по трое поспешили к хижинам и другим укрытиям, как будто чего-то вдруг испугались. Немного погодя скрипнул поворотный камень, и в проход скользнул Хранитель. На этот раз он попросил себе не воды, а вина.

– Я чуть было не попал в царство Осириса, – сказал Хранитель. – Поскользнулся на кровавом следе одного из этих глупцов, которые решили, что могут добраться до вершины. И все же я не сорвался, ибо храним высшими силами, а дальше все прошло благополучно.

– Только не для тех троих, что уже мертвы, – с тяжелым вздохом сказал Хиан.

– Мертвы не по моей вине, господин. Безумцы! Не зная пути, они поднялись на две трети высоты, а там начинается мраморная гладь, где не за что зацепиться ни руками, ни ногами. Один заскользил вниз и увлек за собой других, потому что они обвязались одной веревкой, остальные же, увидев, какая участь постигла их товарищей, отказались от своей безумной затеи и спустились на землю.

– Что же произошло потом? – спросил Хиан.

– То, что и накануне: когда солнце уже скатывалось за горизонт, я появился на вершине и, делая вид, что просто размахиваю руками, как, считается, размахивают призрак или дьявол, стал подавать сигналы бедуину, который, судя по всему, у них главный. Он отвечал мне. Мы поняли друг друга. А когда стало совсем темно, я начал выкрикивать проклятия гиксосам. Я сообщил им, что я – дух пророка Рои и что близок их страшный конец. По-моему, они поверили, что это дух Рои говорит с ними с Небес, и в страхе, ползком убрались в свои хижины, откуда теперь и не выйдут, пока солнце не поднимется высоко в небо, уж можете мне поверить! А теперь выпейте-ка по кубку вина и следуйте за мной.

Глава XVIII Нефрет прибывает в Вавилон

Тот, кто был известен под именем писца Расы, посланец царя Севера Апепи, получив обручальный перстень от своей невесты, царицы Нефрет, плыл на корабле в Танис, навстречу тяжким испытаниям, а тем временем в храме Общины Зари случились события, которые Хранитель пирамид описал впоследствии Хиану и жрецу Тему.

Едва Раса, который на самом деле был царевичем Хианом, покинул те места, как в храм Общины Зари прибыло переодетое бедуинами посольство Дитаны, старого царя Вавилона. Эти знатные люди были тайно приняты Советом Братства; поклонившись прорицателю Рои, они поднесли ему глиняные таблички, покрытые незнакомыми письменами.

– Прочти, Тау, – сказал Рои, – зрение мое слабеет да к тому же забываю язык, родной тебе.

Тау взял табличку и начал читать:

«От Дитаны, царя Вавилона, царя царей, чья слава подобна сиянию Всемогущего Солнца, посланье Рои, пророку благочестивому, другу небес, прорицателю Общины Зари; а тому, кто ближе всех к Рои, первому из братьев Общины Зари, кого в Египте называют Тау, но кого, как я, Дитана, слыхал, прежде в Вавилоне величали наследным царевичем Абешу, законному сыну плоти моей, с коим рассорился я, ибо упрекал он Мое Величество за возмездие, что я учинил своим подданным, и кто бежал вслед за тем и, как полагал я, давно мертв, – мой поклон. Знайте, о Рои и Тау, или Абешу, что я получил сообщения ваши обо всем, что происходит в Египте, и о том, что ты, Абешу, жив. Известно также мне желание дочери моей, Римы, которую выдал я за Хеперра, фараона Юга и по праву наследования царя всего Египта, чтобы останки ее возвращены были в Вавилон и там похоронены. Прочел я и о том, что дочь ее Нефрет тайно коронована как царица Египта и теперь ищет помощи моей, чтоб отобрать трон у врага моего, Апепи, захватчика, что правит в Танисе.

Вот что я, Дитана, отвечаю тебе, благочестивый Рои, и тебе, царица Нефрет, внучка моя: ступайте ко мне, в Вавилон, вместе с сотоварищами. В этой стороне, клянусь именем бога моего Мардука, повелителя Небес и Земли, а также богами Набу[168] и Бела[169] и всеми другими богами, коим я поклоняюсь, вы будете в безопасности. Силой моих рук вы будете ограждены от всяких зол, и мы поразмыслим обо всем, что следует сделать.

А тебе, кого называют Тау, говорю я: приезжай тоже, и если сможешь воистину доказать, что ты сын мой, царевич Абешу, я, кто оплакивал тебя много лет, дам тебе все, что ты пожелаешь, кроме одного – права наследовать трон мой, который обещан другому. Если же солгал ты, не приходи, ибо ты непременно умрешь.

Останки же дочери моей Римы, чей супруг погиб от рук волка Апепи, я похороню торжественно в усыпальнице царей, где она высказала желание лежать. Не откажу я ей и в посмертной молитве, если Нефрет, внучка моя и царица, исполнит одно мое желание.

Скреплено печатью Дитаны, великого царя, и печатями советников его».

Окончив чтение, Тау поднес письмо ко лбу, а затем отдал его Нефрет, сидевшей на троне, в окружении членов Совета. Она также приложила письмо ко лбу и, обернувшись к Тау, спросила:

– Как случилось, почитаемый мной Тау, что долгие годы ты хранил эту тайну от меня; ведь если все, что написано здесь, верно, ты – брат моей матери и мой дядя?

При этих словах Нефрет посланники в изумлении поглядели на Тау.

Тот улыбнулся и отвечал:

– О царица и племянница моя, все сказанное здесь – правда, и если нам доведется живыми попасть в Вавилон, я предоставлю доказательства того царственному отцу моему Дитане и его советникам. Я – Абешу, сводный брат царицы Римы. Когда я покинул Вавилон, она была еще младенцем; матери ее я почти не знал, ибо она всегда находилась в окружении царской свиты. Не открылся я Риме, и когда мы встретились вновь и я, спасая вас от заговора Апепи, увез ее из Фив; не открылся и тебе, когда достигла ты зрелости, – клятва, которую я принес, став членом Общины Зари, обязала меня сложить все мои прежние титулы и забыть, что я был царевичем. Но клятва эта допускала одно исключение: я мог открыть свое имя, поведать о своей жизни, если это шло на пользу Общине Зари. И наш отец-пророк может быть тому свидетелем.

– Да, – сказал Рои, – все это правда. Слушай же, царица и сестра наша, и вы, послы Дитаны. Много лет тому назад один из братьев нашей Общины, теперь давно уже покойный, привел ко мне человека, который сказал, что желает вступить в наш круг; то был благородного облика воин, человек крепкого телосложения, который, как я угадал, пил воду Евфрата. Я спросил его имя, откуда он родом и почему он ищет убежища в нашем Братстве. Он поведал мне, что он – Абешу, царевич Вавилона, и представил доказательство истинности своих слов. Между ним и отцом его, у которого он был военачальником, произошла ссора из-за подданных, которых царевичу надлежало покарать смертью. Из сострадания царевич отказался выполнить приказ, за что был изгнан из своей страны. Затем он служил другим царям, – на Кипре и в Сирии, – но в конце концов устал от сражений, честолюбие стало претить ему, возлюбленные предавали его, а потому он распрощался с тщеславием, царящим в мире, и в одиночестве решил очистить и насытить душу свою.

Услыхав об Общине Зари, он постучался в наши врата. На просьбу его я отвечал, что нет среди нас места тому, кто лишь для себя ищет спасения и покоя от забот земных. Те, кто принадлежат нашему Братству, должны служить всем людям, и в особенности обездоленным, а также тем, кто опутан цепями греха; люди нашей Общины призваны нести покой в мир, пусть это будет стоить им собственной жизни. Клятва эта налагает на них обязательство жить в бедности; за исключением особых случаев, они также дают обет безбрачия и отрекаются от всех земных почестей. Ибо только так, по нашему разумению, может душа человека вступить в союз со своим богом. А потому, если он станет одним из нас, то превратится в раба самых покорных и должен забыть, что был вавилонским царевичем и предводителем войска; отныне он становится слугой Небес, и уделом его будут занятия, от которых, возможно, отказался бы самый ничтожный идолопоклонник.

И вот, царица, проситель этот надел наше ярмо на свою шею, сложил с себя все титулы и стал известен под смиренным именем Тау. Но из Тау-служителя он превратился в Тау – духовного отца, и после меня, состарившегося пророка, Тау стал одним из самых известных людей в нашем Братстве, признанным во всех землях, но до того дня, когда возникла необходимость открыть это великому царю Дитане, никто не знал, что он – Абешу, вавилонский царевич.

Услыхав этот необыкновенный рассказ, члены Совета встали и поклонились Тау, а за ними поклонились и посланники Вавилона. Нефрет же, которая тоже поднялась, поцеловала Тау в лоб, назвав его любимым дядей, и сказала, что только теперь поняла, отчего была так привязана к нему с самого детства.

Тогда заговорил сам Тау:

– Все, что здесь сказано – правда, и потому я не ищу и не заслуживаю вашей хвалы. Все было сделано мною по зову души, которая изведала, что истинная радость – в служении другим и только тем душа приближается к богу. Теперь на какое-то время мне вновь придется вспомнить, что я царевич, и, возможно, стать военачальником. Если так, пусть мой царственный отец не страшится, что я потребую своей доли от тех, кого он назначил своими наследниками, ибо единственная моя цель и надежда – жить и умереть в Братстве Зари.

В эту минуту человек, который стоял на страже у двери, подошел к Рои и что-то шепнул ему.

– Впусти, – приказал Рои.

В зал Совета вошли трое усталых путников в запыленной одежде; когда они распахнули плащи и жестами приветствовали собравшихся, стало очевидно, что они принадлежат к Общине.

– Всемудрый пророк, – обратился один из них к Рои, – мы прибыли из Таниса, из стана войска Апепи. Нам известно от надежных, тайных друзей нашей Общины, что Апепи готовится напасть на вас, если вы отклоните одно притязание его; тогда всех ваших людей он предаст мечу, а царственную особу похитит, чтобы сделать своей женой. Войско его уже собрано и через несколько дней выступит против вас.

– Мне все это известно, – отозвался Рои. – Пусть придут безумные прислужники Апепи. Я знаю, что сказать им.

Потом он приказал Тау собрать весь народ Общины Зари, чтобы держать совет.

Когда все были в сборе, Рои объявил, что слагает с себя верховное руководство и назначает своим преемником Тау, о чем и рассказал впоследствии Хранитель пирамид Хиану и Тему. Затем он попрощался со всеми членами Общины и благословил их, и те, утирая слезы, удалились, после чего произошло все так, как рассказывал Хранитель пирамид. Некоторые из членов Совета – и среди них Нефрет – хотели насильно унести Рои вместе с собой, но он разгадал их замысел и запретил. Наконец удалились и они, оставив Рои одного, как он пожелал. Печальное это было прощание, и много было пролито слез. Горько плакала и Нефрет, она с младенчества любила Рои, который заботился о ней, как отец родной. Он заметил, что она в горе, и подозвал к себе.

– Владычица Египта, – заговорил он, – сегодня ты лишь зовешься так, но, если провидение меня не обманывает, вскоре станешь ею; знай, тебя и старого отшельника, пророка тайной веры, чье имя исчезнет и которого забудут на земле, – разделяет широкая пропасть. Нас разделяют долгие годы жизни, ибо я очень стар, а к тебе лишь вчера пришла женская зрелость. Да и судьба твоя отлична от той, что была уготована мне; и потому кажется, что нас почти ничто не соединяет. Но это не так, ибо узы любви связывают нас, а любовь, знай же, – единственное, что вечно и совершенно как в Небесах, так и на земле. Время – ничто; кажется, что оно есть, но оно не существует, ибо в вечности есть ли место времени? Величие и слава, красота и желание, богатство и нужда, все, что мы обретаем и чего лишаемся, даже рождение и смерть – только пузырьки в потоке жизни, что появляются и исчезают. Лишь любовь истинна, лишь любовь вечна. Ибо любовь – бог и, будучи богом, властвует над миром; это владыка с тысячью лиц, который победит всех и сотворит из ненависти мир, а из зла – масло для своей лампады. А потому, дитя, следуй стезей любви, не только той, что известна тебе сегодня, но любви ко всем, даже к тем, кто причиняет зло тебе; в этом и есть истинная жертва, и только так удовлетворится твоя душа. Теперь же прощай – час пробил!

Рои поцеловал Нефрет в лоб и попросил оставить его одного.

Молодая царица на всю жизнь запомнила его последний завет, хотя, быть может, разум ее постиг таинственный смысл сказанного не ранее, чем и она приготовилась последовать в мир теней. Навсегда удержала в памяти Нефрет и облик пророка; в белом одеянии он сидел на почетном месте среди мрачного зала, проницательным взором глядя во мглу, словно ждал, что кто-то поманит его, подаст знак следовать за собою.

Еще до рассвета процессия человек в пятьдесят или более, не считая тех, кто нес гроб с мумией царицы Римы, тронулась в путь. Двигалась она быстро, тайными тропами; все больные, дети и немощные старцы отправлены были ранее в назначенное потаенное место. Когда взошло солнце, пирамиды остались далеко позади. Тут Нефрет и попрощалась с Хранителем пирамид, который провожал их до этого места, и дала ему все наказы, которые он в точности исполнил.

Нефрет верила, что Хиан вернется к пирамидам и именно у пирамид станет искать ее, как искали Братство Зари Тау и другие, быть может, по зову сердца или восприняв какое-то тайное наставление; она глубоко страдала от того, что нельзя ей дождаться Хиана, чтобы бежать вместе с ним. Хранитель пирамид поклялся, что исполнит все наставления, низко поклонился Нефрет и ушел назад; скоро пирамиды, которые были ее единственным домом, и вовсе скрылись из виду. И тут впервые за время пути на глаза Нефрет навернулись слезы, ибо она любила пирамиды, которые покорила и где счастье отыскало ее. Кто знает, увидит ли она их когда-нибудь снова!

Путники приблизились к границе Египта, не встретив никаких препятствий; оставив к югу от себя большой залив Красного моря, они благополучно вступили в пределы Аравийской пустыни. По пути через страну они почти что не видели людей, так как местность вокруг была разорена войной, а заходить в города и деревни они избегали. Даже немногие встречные либо тут же скрывались, либо делали вид, будто ничего не заметили. Как будто действовал чей-то тайный приказ не попадаться им на глаза, хотя, откуда он исходил, Нефрет не знала. Лишь когда путешествие окончилось, ей стало известно, как велика тайная сила скромной Общины Зари.

Наконец беглецы покинули пределы Египта и расположились на ночь в пустыне у колодца. На рассвете Нефрет выглянула из шатра и, заметив верблюжий караван и всадников, направлявшихся к ним, замерла в испуге.

– Похоже, Апепи поймал нас в сеть, – сказала она Кемме, которая тоже глянула вдаль и молча вышла из палатки. Вскоре она вернулась вместе с двумя посланниками из Вавилона; с ними был и Тау.

– Не бойся, царица, – обратился к ней Тау. – Все обошлось. Те, кого ты заметила, – не гиксосы, а войско твоего дела, великого царя Дитаны, посланное, чтобы сопровождать тебя в Вавилон. Взгляни на стяг великого царя, украшенный изображениями богов.

– Да будут благословенны Небеса! – отвечала Нефрет. Но тут ее обожгла мысль, которую она, отведя Тау в сторону, сообщила ему.

– Я не сомневаюсь, так же как и ты, наверно, что царевич Хиан вернется к пирамидам, чтобы предупредить нас об опасности, – сказала она. – Если за ним будет погоня, его спрячут в укромном месте, и тогда ему понадобится помощь. Сможет ли кто-нибудь помочь ему в бедственном положении?

– Я подумаю об этом и посоветуюсь с другими, – сказал Тау, – хотя кое-что я уже предпринял.

Вскоре несколько человек, известных среди жителей пустыни, переодетые бедуинами, – братья друг другу, а также братья Общины Зари, принесшие клятву служить ей до самой смерти, – оседлав быстрых коней, отправились к пирамидам, чтобы следить за тем, что там происходит.

Затем к Нефрет приблизились военачальник Дитаны и его воины; они поцеловали землю перед ней, приветствуя ее не как царицу Египта, а как вавилонскую царевну. Их допустили в шатер, где покоилось тело царицы Римы; вошедшие опустились на колени, а жрец прочел молитвы и совершил жертвоприношение. После этого подвели много верблюдов, на которые погрузились все члены Общины Зари; для Нефрет и Кеммы была приготовлена колесница. Так все двинулись в путь под охраной вавилонской кавалерии; впереди на быстроногих верблюдах ехали проводники.

Большая военная дорога пролегала через раскаленную Аравийскую пустыню. В оазисах путников ожидали свежие верблюды и кони; оттого они, хотя и везли с собой мумию царицы Римы, двигались стремительно, почти со скоростью царского гонца; в пути все помогали им и никто не чинил им никакого вреда; по прошествии тридцати пяти дней они увидали перед собой мощные стены Вавилона.

Огромный город, считавшийся одним из чудес света, построен был на обоих берегах великой реки Евфрат, повсюду высились храмы и сверкающие дворцы; город оказался таким большим, что путники ехали весь день через окраины, пока не добрались до его внутренних стен. Тут медные ворота откатились, и с наступлением вечера путников повели по прямым широким улицам, заполненным тысячами людей, с любопытством взиравших на них, пока наконец вся процессия не остановилась у дворца.

Рабы помогли Нефрет подняться к дверям, охраняемым статуями в виде фигур крылатых быков с человечьими головами; Нефрет вступила в удивительные по красоте залы, какие ей никогда не доводилось видеть прежде. Распорядители дворца двинулись ей навстречу, царевичи склонились в поклоне, евнухи и служанки, окружив ее и Кемму, ввели их в покой, стены которого были затянуты узорчатыми тканями и повсюду стояли золотые и серебряные сосуды. После церемонии встречи путниц отвели в комнату для омовений, что было особенно приятно после столь долгих странствий. Никогда еще Нефрет не видела такого прекрасного мраморного бассейна, где вода была подогрета, а когда омовение было закончено и тела уставших путниц умастили маслами и благовониями, их проводили в отведенные им покои, где их ждала изысканная еда и напитки. Обе женщины наконец могли отдохнуть в постелях, застланных вышитыми шелковыми покрывалами; сон их оберегали рабыни и вооруженные евнухи, стоявшие за дверями.

На рассвете Нефрет разбудили женские голоса, певшие гимн богу солнца Шамшу. Она еще немного полежала, размышляя о том великолепии, которым ее окружили, в глубине сердца уже ненавидя его. Царица по положению, по воспитанию своему Нефрет была простой девушкой, она привыкла к вольному воздуху пустыни, к тесным кельям, возможно служившим некогда гробницами, к грубой пище, которую она делила со всем людом Общины. Шелка и украшения, роскошные хоромы, душистая вода для омовений, толпы подобострастных рабов, чуждая изысканная пища, – все это великолепие тяготило ее, вызывая чувство отвращения.

– Няня, – обратилась она к Кемме, чье ложе находилось рядом, – я с радостью очутилась бы сейчас на берегах Нила и встретила первые лучи, посылаемые Ра, которые золотят чело Сфинкса.

– Если б ты вернулась на берега Нила, дитя мое, – отозвалась Кемма, – то первые лучи, посылаемые Ра, золотили бы ворота дворца в Танисе, ставшего твоей тюрьмой, а до твоего слуха доносились бы ненавистные слова любви, обращенные к тебе Апепи. А потому благодари богов, что ты здесь.

– Я видела сон, – продолжала Нефрет. – Мне пригрезилось, будто Хиан, обрученный со мной, в опасности и зовет меня на помощь.

– Сомнения нет, дитя мое, он зовет тебя, где бы он ни находился; сомнения нет и в том, что жизнь его в опасности, – как и у всех нас, хотя, быть может, и не в такой мере. Но что из того? Разве не обещал нам пророк, дед мой, что с ним не случится никакой беды? Выслушай меня. Я тоже видела сон.

Сам Рои, которого, без сомнения, уж много дней нет в живых, окруженный сиянием, явился мне. «Убеди Нефрет, – повелел он, как показалось мне, – смирить сердце свое; ей грозит множество опасностей, но, подобно грозовым тучам, они будут развеяны порывами ветра пустыни, небо над главою ее снова прояснится, и звезды воссияют на нем».

– Прекрасные слова, няня, если только ты и впрямь слыхала их; они дают мне успокоение в этом чуждом, хоть и таком красивом, месте. Но смотри, вон идут те толстые большеглазые женщины; они, кажется, несут что-то. Няня, я не хочу, чтобы они касались меня. Я оденусь сама, или ты одень меня.

Женщины приблизились, падая ниц, чуть не на каждом шагу, и сложили дары на столик из яшмы. Перед Нефрет оказались невиданные роскошные одежды, царская мантия, ожерелья и пояса из драгоценных каменьев; поверх всех этих подношений лежала золотая корона, украшенная крупными жемчужинами.

– Это подарки Дитаны, великого царя, своей внучке, вавилонской царевне и царице Египта, – произнесла по-египетски старшая, снова кланяясь, – соблаговоли надеть все, о царевна Вавилона и царица Египта. Пусть Дитана, царь царей, узрит красоту твою в подобающем виде. Мы, рабыни твои, пришли услужить тебе.

– Тогда потрудитесь передать благодарность могущественному Дитане, моему деду; мне же вы услужите тем, что оставите меня одну, – отвечала Нефрет, набрасывая на лицо покрывало, чтоб более не видеть их.

Когда женщины вышли, – недовольные, некоторые даже в слезах, – Нефрет с помощью Кеммы принялась наряжаться в сверкающие одеяния. Вскоре пришлось позвать назад старшую прислужницу, чтоб та показала, как их следует носить.

Наконец Нефрет была одета, как обычай требует того от вавилонянки, принадлежащей к царскому дому; подали зеркало, чтобы она могла все осмотреть. Глянув на себя, Нефрет в раздражении бросила его на ложе.

– Кто я – египетская девушка или наложница какого-то восточного владыки? – воскликнула она. – Посмотрите на мои распущенные волосы, усыпанные драгоценными каменьями! А эти одежды, в которых я с трудом передвигаюсь! Няня, освободи меня от этих ненужных вещей и верни мой белый наряд сестры Общины Зари.

– Дитя мое, – терпеливо отвечала Кемма, – одежды твои запылились в дороге. Ты и так очень хороша, – добавила она удовлетворенно, – хотя и загорела несколько больше, чем надо бы; но корона тебе очень к лицу. Оставь жалобы; ты можешь считать себя сестрой Общины, но тут ты – вавилонская царевна. Разве не боишься ты разгневать великого царя, у кого просишь столь многое? Слышишь, они приглашают нас к трапезе. Идем, тебе надо подкрепиться.

– Может, ты и права, няня. Но что потребует великий царь от меня! Об этом никто не скажет, даже Тау, хотя, полагаю, он-то знает.

Тяжело вздохнув и насупившись, Нефрет присела к столу, а Кемма так и не ответила на ее вопрос – то ли не знала, что ответить, то ли по другой причине.

Немного погодя в покой вошел глава евнухов, за ним, низко кланяясь, следовали распорядители двора, причудливо одетые музыканты, придворные дамы, военачальники и стража, состоявшая из темнокожих воинов. Каждый занял назначенное ему место, Нефрет и Кемму они поставили посередине, и процессия, впереди которой выступали музыканты, двинулась куда-то. Миновав коридоры, украшенные статуями, они прошли через обширные залы, пересекли сады и дворы, где струились фонтаны, и наконец достигли высокой лестницы; ступени ее вели к дверям просторного внутреннего двора, охраняемым изваяниями быков.

Двор этот не был ничем затенен, и лишь в глубине его – примерно на треть длины – был натянут полог. Здесь было множество людей – такого многолюдного собрания Нефрет никогда не видела, – и все они смотрели на нее. Нефрет и свита прошли вперед меж расступившимися людьми.

Под пологом сгустилась глубокая тень, и поначалу Нефрет ничего не могла разглядеть. Но через несколько мгновений царевна увидала, что перед ней собрался весь цвет двора царя Вавилона. Здесь были знатные вельможи и придворные дамы, сидевшие все в одном месте, военачальники при оружии, советники с квадратно подстриженными бородами, церемониймейстеры с жезлами; были здесь и рабы, белые и черные, и кого тут только не было! В центре этого великолепного собрания на изукрашенном драгоценностями троне сидел морщинистый старик с совершенно седой бородой, в диковинном венце на голове; Нефрет догадалась, что это и есть ее дед, царь царей, могущественный Дитана.

Когда процессия ступила под тент, раздался звук трубы, и все придворные, а также сопровождавшие Нефрет люди пали ниц перед царем; даже Кемма распростерлась на земле вместе со всеми. Нефрет же осталась стоять, подобно единственному воину, оставшемуся в живых среди мертвого войска, – словно некий дух повелел ей сделать так. Она глядела на маленького ссохшегося человечка, а он смотрел на нее.

Вновь заиграла труба, и все поднялись; процессия, сопровождавшая Нефрет, двинулась вперед и остановилась у трона. На мгновение воцарилась тишина, затем царь заговорил высоким, резким колосом, а толмач слово в слово переводил его речь на египетский язык.

– Видит ли Мое Величество перед собой Нефрет, дочь моей дочери Римы, царевны, супруги Хеперра, некогда бывшего фараоном Египта? – спросил он, оглядывая ее своими пронзительными, похожими на птичьи, глазками.

– Да, меня зовут так, о великий царь Вавилона, – отвечала Нефрет.

– Так почему же ты не пала ниц пред Моим Величеством, как все эти знатные люди?

Наступило молчание, взоры всех были обращены к Нефрет. И снова будто внутренний голос подсказал ей, что ответить.

– Дед мой, – молвила она гордо, – если ты – царь Вавилона, то я – царица Египта, а Ее Величество не целует прах перед Его Величеством.

– Сказано хорошо и уместно, – согласился Дитана, – но, внучка моя, я полагаю, что ты царица без трона.

– Да, это так, и потому я пришла к тебе, о отец моей матери, могучий царь царей, источник справедливости, – я уповаю на твою помощь. Гиксос Апепи захватил мой трон, а теперь желает сделать меня своей женой, меня, царицу Египта, и так овладеть моим наследством. С большим трудом я избегла плена и вот стою здесь и возношу мольбу к тебе, царю царей, от чьей плоти я выросла.

– Снова хорошо сказано, – одобрительно отозвался старый царь. – Но, дочь Египта, ты просишь многого. Я знаю Апепи и ненавижу его; долгие годы я вел войну с ним, но попытаться теперь пересечь безводную пустыню, даже с могучим войском, не безопасно; это могло бы обернуться бедой для Вавилона. Что в случае удачи обещаешь ты нам, владычица Египта?

– Ничего, о царь, лишь любовь и почтение.

– Ах, вот как; ты лишь просишь, но тебе нечем платить. Я должен созвать Совет. А пока, внук мой Мир-бел, будущий царь Вавилона, подведи госпожу и усади ее там, где ей как царице надлежит быть, – рядом с моим троном.

Вперед вышел высокий человек средних лет, в богатых одеждах, в венце; его лицо с черными горящими глазами лучилось силой. Он поклонился Нефрет, пристально разглядывая ее ястребиным взором, вызвав тем ее неудовольствие, а затем произнес вкрадчиво басистым голосом:

– Приветствую тебя, царица Нефрет, сестра моя. Счастлив, что дожил до мгновения, когда увидел тебя, столь царственно прекрасную.

Он взял ее за руку и повел вверх по ступеням помоста к креслу, которое было поставлено для нее по правую сторону от трона. Нефрет села, а Мир-бел, отвесив поклоны ей и царю, возвратился на свое место. На некоторое время воцарилась тишина.

Наконец старый царь заговорил:

– Та сказала, дочь моя, что тебе нечем отплатить нам. Но кажется мне, что ты владеешь многим, ибо владеешь собою: ведь, как я слышал, ты не состоишь в браке. Возьми, царица Египта, – продолжал он неспешно и уверенно, так что Нефрет поняла, что речь эта приготовлена им заранее, – повелителем себе наследника престола Вавилона, чтобы впоследствии объединить обе великие страны в одну. Тогда, быть может, Вавилон будет готов послать войско, чтобы победить Апепи и посадить царицу на трон ее предков. Что ты ответишь на это, дочь моя?

Теперь, когда Нефрет поняла наконец, чего от нее ждали, кровь отхлынула от лица ее. Лишь мгновение она колебалась, вознося в сердце своем молитву о наставлении, как Рои учил ее делать в тяжкую минуту, а затем спокойно ответила:

– Это невозможно, о царь и дед мой, ибо тогда Египет окажется под властью Вавилона; при короновании же я поклялась сохранить стране свободу.

– Затруднение сие преодолимо, дочь моя, и мы поступим так, чтобы обе наши страны были удовлетворены; об этом мы поговорим позднее. Есть ли у тебя другие доводы против такого союза? Человек, которого мы предлагаем тебе, не только наследник самого большого царства в мире; как ты увидела, он также в расцвете лет, воин и, как я знаю, мудр и добр сердцем; словом, поистине – человек.

– У меня есть и иная причина, царь. Я уже дала обещание.

– Кому же, дочь моя?

– Царевичу Хиану, государь.

– Как же так? Ведь он наследник Апепи, а ты сказала, что Апепи сам желал сделать тебя своей женой?

– Да, господин мой, и потому Апепи и Хиан ненавидят друг друга. – Тут она потупила взгляд. – Нас же с Хианом соединяет любовь.

При этих словах ее шепот пронесся по собранию, а старый Дитана слегка улыбнулся, как, впрочем, и некоторые другие. Лишь на лице Мир-бела отразилось не веселье, а гнев.

– Ах, вот что! – произнес царь. – Где же теперь царевич Хиан? Он прибыл сюда с тобою?

– Нет, государь. Когда последний раз я получила весть о нем, он находился при дворе, в Танисе, и, как говорили, Апепи бросил его в темницу.

– Думаю, там он и останется, если рассказ твой правдив, дитя мое, в чем я не сомневаюсь, – отвечал Дитана.

Нефрет подумала, что все кончено, просьба ее о помощи отвергнута, и в эту минуту вдруг услышала знакомые торжественные звуки одного из похоронных гимнов Общины Зари. Она поглядела по сторонам, чтобы понять, откуда они доносятся, и увидела Тау, за которым шли все члены Братства, провожавшие ее из Египта, а также незнакомые ей люди; все они были одеты в простые белые одежды. В середине процессии Нефрет увидела гроб, который несли восемь человек; Нефрет знала, что под крышкой его покоится мумия матери ее, царицы Римы. Гроб внесли под навес и поставили перед троном. Жрецы подняли крышку, которая была уже освобождена от скреп, – под ней открылся второй гроб. Те же жрецы сняли вторую крышку, осторожно вынули набальзамированное и спеленутое тело царицы и поставили перед царем; при виде этого все в ужасе отпрянули, ибо вавилоняне не любили смотреть на усопших.

– Чье это тело и почему внесли его туда, где нахожусь я? – негромко спросил царь.

– Твоему Величеству следовало бы, разумеется, знать, – отвечал Тау, – что ныне мертвое тело это некогда явилось на свет от твоей плоти. Здесь, перед тобой, в пеленах, останки Римы, дочери твоей, бывшей прежде царевной вавилонской и царицей Египта.

Дитана пристально глянул на мумию и, отвернувшись, спросил:

– Что находится на груди этой царственной спутницы богов, каковой она, несомненно, стала теперь?

– Письмо к тебе, о царь, скрепленное ее собственной печатью в ту пору; когда она оставалась еще спутницей живых.

– Прочтите, – приказал Дитана.

Тау перерезал шнурок и развернул свиток, из которого выпало кольцо. Он подал его царю; при виде перстня тот не смог подавить вздоха, ибо хорошо помнил, что сам надел его на палец дочери, когда она уезжала в Египет; царь тогда поклялся, что не отвергнет никакой ее просьбы, изложенной в письме, скрепленном этой печатью.

Тау стал читать на языке вавилонян:

«От Римы, бывшей некогда вавилонской царевной и супругой Хеперра, фараона Египта, отцу ее Дитане, царю Вавилона, либо тому, кто воссел на трон после него. Знай, о царь, что я взываю к тебе во имя наших богов, а также будучи одной крови с тобою: отомсти за те беды, что я претерпела в Египте, за убийство моего возлюбленного господина, царя Хеперра. Заклинаю тебя обрушиться всей мощью на Египет и покарать собак-гиксосов, погубивших моего супруга и захвативших его наследство; возведи на престол Египта дочь мою Нефрет и убей тех, кто хотел обречь ее и меня на гибель. Знай также, что если ты, отец мой, царь Дитана – либо человек одной со мной крови, кто сменит Дитану на троне, – откажешься исполнить мою волю, я призову проклятье всех богов Вавилона и Египта на тебя и твой народ, и я, Рима, стану преследовать тебя, пока ты жив, и сведу с тобой счеты, когда мы встретимся в преисподней.

Собственной печатью скреплено мною, Римой, на смертном одре».

Эти торжественные слова, казалось, произнесенные самой царственной особой, чье мертвое тело явилось теперь перед троном, заставили сжаться сердца всех, кто слышал их. На некоторое время воцарилась тишина. Потом царь Дитана, чьи глаза до этого мгновенья были устремлены в землю, поднял голову и все увидели, что увядшее лицо его бледно, а губы дрожат.

– Страшные слова! – произнес он. – И что за тяжкое проклятие обрушится на нас, если мы не внемлем этой просьбе? Та, кто произнесла эти слова и скрепила их печатью, некогда данной ей мною вместе с торжественной клятвой, кто, мертвая, стоит здесь предо мною, была моей любимой дочерью, которую я выдал за фараона Египта. Могу ли я отказать в последней мольбе моей дочери, столь жестоко пострадавшей от руки проклятого Апепи и теперь, несомненно, ждущей от нас ответа?

Он умолк; со всех сторон раздались приглушенные голоса: «О царь, не должен ты поступить так!»

– Верно, не должен. Я, кто вскоре станет тем же, что и царственная Рима, не могу отказать ей, какую бы ни пришлось платить цену. Слушайте все – жрецы, советники, царевичи, правители областей, воины и весь народ: от имени царства вавилонского я объявляю войну гиксосу Апепи, который ныне правит захваченным им Египтом, – войну не на жизнь, а на смерть! Пусть мой указ, который не может быть изменен, запишут и объявят в Вавилоне и во всех наших землях.

Послышался ропот одобрения. Когда все смолкло, царь обернулся к Нефрет.

– Прекрасная царица, внучка моя, просьба твоя и твоей матери услышана, – сказал он. – Посему пребывай здесь в мире и чести, пока приготовления к войне не окончатся; а затем поведи наше войско.

Нефрет сошла с кресла, упала на колени перед царем и, схватив его руку, прижала к губам. Говорить она была не в силах.

Подняв Нефрет, Дитана коснулся ее своим скипетром и поцеловал в лоб.

– И добавлю еще вот что: зная цель, с какой ты прибыла сюда, дитя мое, я вознамерился было выдать тебя за Мир-бела, наследника моего, и взять такую плату за помощь Вавилона. Теперь же я отказываюсь от своего плана; так велит мне сердце, – то ли оттого, что ты просишь об этом, или по другой причине. Ты говоришь, что обещала стать женой царевича Хиана; мне хорошо говорили о нем, хотя по отцу он происходит из дурного рода. Быть может, царевич уже погиб от руки Апепи или умрет вскоре. Если подобное случится, ты, возможно, обратишь свой взор на Мир-бела; это и мое и его желание, но тут я не ставлю тебе никаких условий. Если же Хиан останется жив и ты дождешься встречи с ним, тогда вступайте в брак и примите оба мое благословение. Не гневись, Мир-бел; кто может знать наперед, как распорядятся нами боги? Твое желание сейчас не исполнилось, так извлеки из этого урок: не все подвластно человеку, который сделал для тебя так много. Если царица не достанется тебе, наследник престола Вавилона сыщет другую, кто разделит с ним трон. Исполни мою волю Мир-бел: когда войско выйдет против Апепи, останься здесь охранять меня, дабы какой-нибудь злой бог не подвигнул тебя на дурное дело.

Зная, что царский приказ, согласно древнему вавилонскому закону, изменен быть не может, Мир-бел тут же удалился, поклонившись сначала царю, потом Нефрет. Прошло много лет, прежде чем царица Египта снова увидела его, потому что, выйдя из дворца, он вскочил на коня и умчался в свой ном, где и оставался до того дня, когда окончилась распря.

Когда Мир-бел ушел, царь в раздумье остановил свой взгляд на Тау:

– Кто ты, жрец?

– Я прорицатель Общины Зари, государь, и зовут меня Тау.

– Я слышал об этой Общине и думаю, что братья ваши живут и в Вавилоне; есть они даже и при моем дворе. Слышал я также, что ты дал приют покойной царице Риме и ее дочери, за что я благодарен тебе. Но скажи, прорицатель, нет ли у тебя другого имени?

– Есть, государь. Некогда меня звали Абешу, я старший законный сын Его Величества царя Вавилона. Много лет назад я вступил в спор с Его Величеством, за что подвергся изгнанию.

– Так я и подумал! И теперь, принц Абешу, ты вернулся, чтоб предъявить права старшего царского сына на трон Вавилона?

– Нет, повелитель, я не прошу ничего, как, возможно, послы уже сообщили Твоему Величеству, кроме, быть может, одного – прощения. Я всего только брат Общины Зари и, будучи им, чужд мирским почестям.

Дитана протянул Тау свой скипетр в знак мира и прощения, Тау коснулся его, как то было в обычае Вавилона.

– Мне хотелось бы узнать больше о твоей вере, которая может убить гордость в сердце человека. Ожидай меня, прорицатель, в моих личных покоях, мы побеседуем с тобой, – сказал Дитана.

Тау отошел в сторону, а Дитана обратился к жрецам:

– Пусть останки моей дочери, царицы, будут снова положены в гроб; отнесите его в нашу усыпальницу, завтра мы устроим царские похороны.

Повеление это было немедля исполнено; когда процессия проходила мимо Дитаны, тот встал и поклонился, и все присутствующие последовали его примеру. Потом царь взмахнул скипетром, раздался звук трубы, бывший знаком того, что собрание совета окончено. Царь сошел с трона и, подав руку Нефрет, повел ее с собой, сделав Тау знак следовать за ними.

Глава XIX Четверо братьев

Отодвинув засов и повернув камень, Хранитель пирамид с великой осторожностью выбрался наружу; за ним последовали Хиан и Тему. Все трое были закутаны в черные плащи. Они установили камень на место и замерли, озираясь. У едва тлевшего костра сидел одинокий стражник, прочие воины, напуганные тем, что они видели на вершине пирамиды, спрятались по хижинам. Пока стражник оставался на месте, Хранитель пирамид и его спутники не решались спуститься, боясь, что он призовет остальных. Все трое пробирались по каменистому склону, глубоко вдыхая свежий воздух и широко раскрытыми глазами глядя на звезды.

– Ждите меня здесь, – сказал Хранитель пирамид, – я скоро вернусь.

Он уполз в темноту, и вскоре где-то вверху послышался леденящий душу вой, который, казалось, мог исторгнуть лишь злой дух или демон. Среди усыпальниц позадивоина откликнулось эхо. Тот встал в нерешительности, а затем бросился бежать и скрылся в одной из хижин.

Появился Хранитель.

– Следуйте за мной, – прошептал он. – Не шумите и поторопитесь.

Полуослепший Тему всегда плохо лазал по камням, а от длительного пребывания в подземелье сделался еще более неловок. Наконец все благополучно спустились на землю. Страж пирамид свернул направо и побежал вдоль основания пирамиды, где тень была особенно густой. Оказавшись в безопасности, спутники бросились через открытое пространство к гробницам. Когда они достигли их, раздался чей-то крик: их заметили. Хранитель бежал, петляя, и Хиан с Тему старались не отстать от него. Но вот они достигли небольшой разрушенной гробницы, за которой, в песчаной ложбине, стояли четыре бедуина, держа под уздцы шестерых коней. Хиана одним рывком подняли в седло; оглянувшись, он увидел, что и Тему уже в седле. Кони, словно по команде, поскакали вперед. Страж пирамид бежал рядом с лошадью Хиана.

– А ты? – спросил царевич.

– Я остаюсь здесь; не опасайся за меня, я знаю много мест, где укрыться. Передай госпоже Нефрет, что я исполнил ее приказ. Скачи быстро, нас заметили; твои спутники знают дорогу. Они наши братья, им можно довериться. Прощай, царевич! – быстро проговорил Хранитель и исчез во тьме.

Всю ночь они мчались, почти не задерживаясь, а на рассвете остановились среди небольшой пальмовой рощи, где был колодец, скрытый под камнями, и корм для лошадей. Хиан с радостью спешился, ибо после многих дней, проведенных в тесном каменном лазу, скакать ему было тяжело; Тему же вообще не был привычен к верховой езде и чувствовал себя еще хуже.

– Спасибо Небесам и нашим духам-покровителям за эти блага, – сказал Тему, осушая четвертую чашу воды. – Как прекрасно восходящее солнце! Как сладок свежий воздух после духоты и темени проклятой гробницы! О, молю бога, чтоб никогда более не довелось мне даже увидеть эти пирамиды, не говоря уж о погребальных камерах. Молитвы мои помогли нам – больше мы не будем томиться в склепе, и все будет хорошо.

Хиан подумал, что еще больше, чем молитвам Тему, они обязаны уму и мужеству Хранителя пирамид и тех, кто послал им на помощь наездников-бедуинов, если они и вправду бедуины, в чем Хиан не был уверен.

– Будем надеяться на лучшее, брат мой, – отозвался Хиан. – Но нас заметили, когда мы спустились с пирамиды, и если нам удастся ускользнуть вторично, начальник стражи поплатится за это. Поэтому нас, несомненно, будут преследовать хоть до края земли.

– Надейся, брат, надейся! – воскликнул Тему, стараясь найти себе место поудобнее.

В эту минуту взгляд Хиана упал на того, кто, видимо, был старшим над четырьмя арабами; то был высокий человек благородного вида, он стоял неподалеку, один, и, казалось, ждал возможности обратиться к Хиану.

Царевич поднялся и подошел к нему; бедуин смиренно поклонился, приветствуя его жестом, уже известным Хиану.

– Я вижу, вы все – братья Общины. Назови же свое имя и имена твоих товарищей; кто послал тебя на помощь в этот счастливый для нас час и куда мы направляется?

– Господин, мы – четверо братьев. Меня, старшего, зовут Огонь; тот, что стоит поодаль, зовется Земля, рядом с ним стоит Воздух, а четвертого, последнего, называют Водой. У нас нет других имен; если они и были когда-то, то мы не помним их с тех пор, как стали братьями Общины Зари, а сейчас, когда нам доверили исполнить особое поручение, и вовсе их забыли.

Хиан понял, что по собственным побуждениям, а возможно, и по чьему-то приказу эти люди предпочитают остаться неизвестными.

– Так ли это, Огонь? – с улыбкой сказал Хиан. – А каков будет ответ на мой другой вопрос?

– Господин, нам приказали нагрузить шесть добрых коней и отправиться к Великим пирамидам с молоком и зерном, чтобы продать их воинам, если они там окажутся, по тем ценам, что продают арабы. Мы должны были также тайным образом дать о себе знать Хранителю пирамид и оказать помощь некоему писцу Расе, – быть может, это ты и есть, господин, – и жрецу, кого ты зовешь Тему, если это он.

– А дальше, Огонь?

– Дальше мы должны сказать писцу Расе, что некая госпожа, имени которой мы не знаем и не будем дознаваться впредь, со всем своим окружением благополучно покинула Египет и что Раса со своим спутником должен следовать по той же дороге. Мы дали клятву доставить вас в Вавилон или погибнуть и эту клятву исполним. А теперь, господин, пора в путь. Кони наши – самые быстрые в пустыне, но придется долго ехать, прежде чем мы найдем других; и нас наверняка будут преследовать. К тому же, мне кажется, – добавил он, с сомнением разглядывая Тему, – твой спутник больше привык путешествовать пешком, и пока он выучится верховой езде, нам следует двигаться осторожно, а то он свалится с лошади или потеряет сознание. Да и слабы вы оба – слишком много дней провели в тягостной неволе.

– Ты прав, Огонь, – сказал Хиан и направился к своему коню.

Они ехали днем, отдыхая, пока солнце стояло высоко; по ночам спали среди скал, где каждый раз находили пищу и воду для себя и лошадей. Слабость и оцепенение, овладевшие ими после длительного пребывания в гробнице, рассеялись под резким, словно напоенным вином, ветром пустыни.

Однажды путники на ночлег устроились у холма, неподалеку от источника, где некогда располагалось какое-то селение; колючие кусты и деревья, буйно разросшиеся на тучной земле, надежно скрывали и лошадей и людей. Когда солнце село за деревья, проводник, назвавшийся Огнем, приблизился к Хиану и попросил его взглянуть на восток. Хиан увидал справа, на расстоянии мили, то ли широкий канал, то ли начало озера; на другой стороне, как видно, против брода высились развалины крепости, сложенной из высушенного на солнце кирпича. Дальше простиралась плоская равнина, а на горизонте виднелась грядя холмов.

– Послушай, господин, – сказал Огонь, – это озеро лежит на границе Египта. На тех холмах – застава войска вавилонского царя. Если удастся достигнуть ее, мы спасены. Но, господин, нам грозит большая опасность. Старая крепость в руках всадников царя Апепи – я видел их следы, может быть, их тут человек пятьдесят; они стерегут нас, считая, что мы покинем Египет, пойдя через этот брод.

– Почему? – спросил Хиан. – Разве мы не можем найти другого пути?

– Другого нет, господин, тогда нам пришлось бы ехать по населенной местности, которую охраняет пограничная стража.

– Похоже, мы в ловушке, и нам остается лишь бежать назад, в Египет.

– …где нас непременно схватят; ведь сейчас нас ищут по всей стране.

– Что же делать, Огонь? Я предпочту смотреть в лицо смерти, чем в лицо Апепи.

– Так я и думал. Послушай, господин, не все потеряно. Наши быстроногие кони взращены в Аравии, среди вон тех гор – ты видишь их – и они уже почуяли близость дома и стада кобылиц, что пасутся в долинах. Вода, что перед нами, широка и глубока, а течение здесь очень быстрое, и потому ратники Апепи не ждут нас в этом месте. Но я надеюсь, что кони не испугаются воды; а если мы сумеем переплыть залив, то прежде, чем нас заметят, мы будем уже далеко; возможно, мы даже благополучно достигнем прохода между холмами. Там узкое ущелье, где один человек может сдержать натиск многих, и, значит, хоть кто-то из нас доберется до заставы под защиту вавилонских воинов, – добавил Огонь.

Затем он объяснил Хиану и Тему все подробности плана, который составил вместе с братьями. К берегу они все подъедут затемно и, едва рассветет, начнут переправу; когда дно уйдет из-под копыт лошадей, люди соскользнут с седел и поплывут рядом, держась за гриву коней.

Тут Тему объявил, что не умеет плавать, и Огонь посоветовал ему держаться за лошадь изо всех сил или идти ко дну. Тот, кто достигнет противоположного берега, тут же садится в седло и скачет к ущелью – его можно будет разглядеть, потому что уже рассветет. Далее следовало подняться по ущелью до перевала, пусть спешившись, если выбьются из сил лошади, и спуститься в укрепленный лагерь вавилонян, которым дан приказ помогать всем беглецам из Египта.

Объяснив все и дав другие советы, Огонь попросил спутников утолить жажду и получше выспаться, ибо никто не знает, что им сулит завтрашний день.

Хиан послушался совета, нужно было набраться сил. Последнее, что он видел перед тем, как смежил веки, были фигуры четырех удивительных братьев, которые чистили и поили лошадей, шепотом переговариваясь друг с другом; ближе к нему, стоя на коленях, усердно молился Тему. Истово веря и надеясь, Тему все же помнил, что ему предстояло переплыть широкую и глубокую реку, а плавать он не умел.

Хиану показалось, что миновало всего несколько минут, когда один из братьев разбудил его. В небе еще светили звезды, но коней уже покормили, и они ждали седоков; Хиан и Тему, каждый на своем коне, направились к видневшейся полосе воды. Первые проблески рассвета застали их у берега, и тут Хиан увидел, что водный простор действительно широк – едва ли стрела даже самого сильного лучника долетела бы до другого берега. Течение стремительно неслось вниз, к броду, узкому, как горло бурдюка.

– А не безопаснее ли пойти вброд? – спросил Хиан с сомнением.

– Нет, господин, – там уж нас непременно увидят и убьют еще на берегу; а здесь, где не переправляется ни один человек, они могут не заметить нас. Следуйте за мной, пока совсем не рассвело.

Похлопав коня и шепнув ему что-то на ухо, по арабскому обычаю, Огонь въехал в поток. За ним последовал Хиан, затем один из братьев и Тему. Замыкали переправу братья по имени Воздух и Вода.

Лошади довольно смело вошли в воду, и вскоре Хиан увидел, что Огонь, соскользнув с коня, плывет рядом, крепко держась то ли за гриву, то ли за седло. Когда дно ушло из-под копыт коня Хиана, он поступил так же. Плыли долго, борясь с быстрым течением, которое сносило их вниз; холодная, остывшая за ночь вода, случалось, заливала их с головой. Хорошо обученные лошади не сдавались, они храбро плыли вперед, чуя близость родных пастбищ, стремясь поскорее добраться до них.

Наконец они достигли противоположного берега, и Хиана, еще державшегося за гриву, лошадь потащила через тростники. Ступив на твердую землю, он услыхал крик: «Помогите!» – и, оглянувшись, увидел, что лошадь Тему выбирается на берег, сам же он барахтается в воде, и течение относит его все дальше от берега. Двое братьев молча прыгнули в воду и поплыли к Тему, чьи крики становились все громче и громче. Даже когда они с трудом подтащили его к берегу, Тему, невредимый, но перепуганный насмерть, все еще взывал к богам и людям о спасении.

Тут один из братьев выхватил нож и пригрозил:

– Ты замолчишь, или я заставлю замолчать тебя – ты накличешь смерть на всех нас!

– Простите меня, – молвил Тему, когда до него дошла угроза, – но мать всегда учила меня: тот, кто тонет молча, потонет быстрее всех; и прошу вас также заметить, что мои молитвы и теперь помогли мне.

Бормоча что-то весьма нелестное для Тему, Огонь помог водрузить его на лошадь и подал знак сесть на лошадей всем остальным.

– Выслушай меня, господин Раса, – обратился он к царевичу, пока кони продирались сквозь колючий кустарник, росший на берегу, – неудача все же догнала нас. Крики этого безрассудного жреца наверняка услышаны. Зря мы его не придушили, прежде чем эти крики вырвались. Да и задержались мы из-за него, а утренний ветер рассеял туман, который, как я надеялся, на некоторое время укроет нас. Теперь нам осталось одно – скакать прямо к ущелью и по нему к перевалу. Наши кони лучше тех, что у гиксосов, хотя у них они и более отдохнувшие, и мы, или кто-то из нас – сумеем уйти от них. Запомни, господин Раса, – если и впрямь тебя зовут так, – мы, четверо братьев, сделаем все, что только могут люди, лишь бы спасти тебя; и мы молим тебя, – если больше не суждено будет нам встретиться, – расскажи обо всем госпоже, которой мы служили, а также прорицателю и Совету Братства Зари; пусть люди почтят нас памятью.

Не дожидаясь ответа, он шепнул что-то своему коню и помчался вперед; за ним поспешил и Хиан и все остальные.

Проскакав так некоторое время, Огонь обернулся и указал на место, где находился брод. Взошло солнце, и Хиан увидел яркие отблески на копьях всадников – их было много; одни преодолевали брод, другие уже мчались вслед за беглецами, они были не более чем в полумиле от них.

Погоня началась, теперь дело шло о жизни и смерти.

Они скакали час за часом в сторону холмов, которые, казалось, не становились ближе. Кони были выносливы и привычны к песчаным равнинам, по которым они летели теперь стремительным галопом. Но путь еще был далек, а миновало уже много дней, как они ехали через пустыню, к тому же в то утро переправились через широкий бурный поток; гиксосы же лишь недавно вывели своих коней из стойл. И все же, несмотря на палящий дневной зной, арабские скакуны не сдавались, и когда день стал клониться к вечеру и ущелье было уже совсем близко, они все еще шли быстрым ходом. Мучимые жаждой, тяжело дыша, с запавшими боками, скакали они все дальше и дальше. Уже давно многие преследователи отстали и исчезли из виду; когда беглецы достигли ущелья, гиксосов осталось не более двух десятков. Они изо всех сил стремились настигнуть беглецов; теперь они были уже на расстоянии полета стрелы от них.

Хиан и его спутники с трудом ехали по ущелью; их кони и кони преследователей начали спотыкаться и могли идти только медленной рысью. Мало-помалу расстояние между группами всадников сокращалось. Ущелье было настолько узким, что лошади могли двигаться по нему лишь цепочкой, одна за другой.

На повороте дороги, когда первый из гиксосов был едва ли дальше чем в пятидесяти шагах, Огонь обернулся и что-то скомандовал. Один из четырех братьев, тот, кого звали Вода, тут же спешился и, выхватив меч, остался на месте; его измученная лошадь, послушная окрику хозяина, тяжело поскакала дальше. Вскоре те, кто вместе с Хианом продолжали путь, услыхали лязг оружия, а затем воцарилась тишина. Немного погодя преследователи показались вновь, только вместо четырнадцати их осталось одиннадцать.

Снова гиксосы начали настигать беглецов, и снова тот, кто звался Огнем, отдал приказ: в узком месте спешился брат по имени Воздух, послав вслед товарищам одинокого коня. Снова послышался лязг оружия, и когда преследователи опять появились позади, их было девять. Они устремились за уходившей вперед четверкой, и в узком проходе по приказу Огня остался третий брат, кого звали Земля. Последовали крики и звон мечей, и когда гиксосы появились опять, их было всего шестеро. Расстояние все сокращалось, и тут, выбрав удобное место, Огонь сам соскочил с коня, отдав ему тот же приказ, что и братья.

– Поезжай дальше, господин! – крикнул он Хиану. – Если бог даст мне сил и ловкости, ты можешь спастись. Скачи вперед и не забудь о моей просьбе!

– Нет, – с трудом отозвался Хиан, у которого кружилась голова, и он едва понимал, что происходит. – Нет, я останусь с тобой! Пусть Тему передаст твою просьбу.

– Вперед, господин! – закричал Огонь. – Или ты хочешь, чтобы я нарушил клятву, хочешь обречь меня на позор? Уезжай, не то я брошусь на свой меч у тебя на глазах!

Хиан все еще не трогался с места, тогда его доблестный спутник выкрикнул несколько непонятных слов, и конь Хиана тронулся рысью; Хиан не мог удержать его.

Снова царевич услыхал лязг оружия, крики, и когда Хиан обернулся, он насчитал лишь троих преследователей. Хиан стал понукать коня, но на гребне перевала его конь заржал и остановился.

Гиксосы, бросившие своих изнуренных коней, шли на Хиана. То были крепкие воины, пусть тела их потемнели от пыли и пота; один, по-видимому глава отряда, был ранен: кровь стекала с его лица.

– Нам приказано взять тебя живым или мертвым. Царевич Хиан – это ведь ты? Убить тебя или ты сдашься? – резким голосом спросил он.

При этих словах к Хиану вернулись утраченная сила и отвага.

– Ни живым, ни мертвым, – негромко отозвался он.

Переложив меч в левую руку, он вырвал из-за пояса короткое копье и что было сил метнул его. Старший отпрянул, и копье вонзилось в воина, шедшего позади, проткнув его насквозь; тот упал замертво. Старший кинулся на Хиана, и, оба, порядком измученные, но равные в силе, они начали бой; третий гиксос, который не мог подобраться к Хиану, стал вытаскивать копье из груди убитого. Старший дрался, беспорядочно нанося удары, – видимо, кровь заливала ему глаза. Хиан некоторое время отбивался, а затем, нагнувшись, бросился вперед, это был прием, которому он выучился в войнах с сирийцами. Бронзовое лезвие пронзило горло гиксоса, и тот, как оглушенный бык, упал, увлекая за собой меч Хиана, выскользнувший из его потной руки.

В этот миг третий воин, извлекший наконец копье, почти не целясь, швырнул его, и острый наконечник пронзил левое бедро царевича.

Стараясь не упасть, лишившийся оружия Хиан прислонился к скалистому склону. Увидев это, гиксос бросился вперед. Он, как видно, хотел взять царевича живым или, может быть, тоже лишился оружия. Воин схватил Хиана, но тот, падая, увлек его за собой. Руки гиксоса сжимали горло Хиана все сильнее.

«Все кончено», – пронеслось в голове Хиана.

И тут, когда силы уже покидали его, он услышал чей-то топот и крик:

– Да не покинет нас вера!

Раздался звук тяжелого удара, и Хиан почувствовал, что руки, сдавившие его горло, разжались. Царевич лежал недвижно, но дыхание постепенно возвращалось к нему; потом он сел и оглянулся. Рядом валялся мертвый ратник, с разбитой, подобно яйцу, головой, а над ним возвышался Тему, державший в руках увесистый гладкий камень.

– Никто из них не шевельнется больше, – произнес Тему голосом, полным изумления. – Кто бы подумал, что я таким способом убью человека, я, один из братьев Общины Зари, поклявшийся не проливать крови? Мозг мой расплавился на солнце, разум покинул меня, а этот проклятый конь – пусть я больше никогда не увижу ни одного коня! – рванулся вперед. Когда я вдруг услыхал шум, я не мог остановить его, но я ухватился за хвост и сполз на землю, а потом бросился назад, к тебе. У меня не нашлось оружия; видно, я потерял меч в воде, одни ножны остались. Но я бежал, молясь в душе, и тут мой взгляд упал на этот камень. Наверно, благочестивый Рои послал его с небес. Я схватил его и ударил по голове этого кровопийцу, как, бывало, бил цепом по снопу колосьев; руки мои еще крепки, а потому, брат мой, удар оказался сильным и метким.

– Еще каким метким, превосходнейший Тему, – отвечал Хиан слабым голосом. – А теперь, если сможешь, вытащи этот наконечник из моей ноги, мне очень больно.

Тему с готовностью выполнил просьбу, но царевич при этом снова лишился чувств.

Когда он пришел в себя, его окружали высокие бородатые воины в одежде вавилонян; один из них, положив на колено голову Хиана, лил ему в рот воду из тыквенной бутыли.

– Не бойся, господин, – произнес воин. – Мы – друзья; нас предупредили, что из Египта сюда могут добраться какие-то беглецы, и мы поспешили на шум сражения. Мы отнесем тебя за холмы, в лагерь; там ты оправишься от своих ран.

Но Хиан снова впал в беспамятство – слишком много крови он потерял. Вавилоняне унесли его к себе в лагерь; тут он вынужден был пролежать много дней: рана гноилась, нечего было и думать, чтобы двинуться дальше; боялись, как бы он не лишился ноги. Да и выбраться отсюда оказалось невозможно: наемники Апепи, рыскавшие по пустыне, окружили укрепление.

Глава XX Поход из Вавилона

Долго пришлось ждать Нефрет в благоуханном дворце Вавилона, прежде чем огромное войско, собранное, чтобы посадить ее на трон, было готово к походу.

Со всех краев обширной империи следовало собрать их: людей гор и пустыни, обитателей приморья – копьеносцев, лучников, колесничих, пеших воинов и наездников на верблюдах. Стекались они медленно; их следовало обучить и сплотить воедино; необходимо было запасти провизию и воду для такого огромного полчища, выслать вперед тех, кто смог бы проложить дороги. Прошло целых три месяца, прежде чем головной отряд выступил из медных ворот Вавилона.

Нефрет скоро невзлюбила этот город. Великолепие его, частые церемонии и глазеющие толпы вызывали у нее отвращение. Здесь была чуждая ей религия, ибо, в отличие от своей матери, она не молилась здешним богам; с трудом заставляла она себя отбивать поклоны, когда царь при тех или иных ритуалах шествовал вместе с нею по огромным террасам дворцов; ученица Рои, сестра Общины Зари, принесшая клятву верности более чистой вере, она тяготилась всем, что окружало ее.

Нескончаемые обряды, раболепие перед царем и перед ней, его внучкой, ибо не было секретом, что она царица, люди, падающие ниц, возгласы «Пусть вовеки живет наш царь!», обращенные к человеку, который вскоре должен был окончить свой путь, все это утомляло и раздражало ее. Свобода Нефрет была тут крайне стеснена; жаркая духота дворцов и садов, где она только и могла гулять, сказалась на здоровье этой вольной дочери пустыни, и Кемма, которая наблюдала за Нефрет, заметила, что та перестала есть, изменилась в лице и похудела.

К тому же душа ее была в смятении и страхе. Благодаря тем сведениям, которые тайно собирало Братство Зари, в Вавилон дошла весть, что царевич Хиан и Тему бежали из Таниса, направились сначала к пирамидам, а затем в Аравию, сопровождаемые людьми, посланными им на помощь.

Спустя некоторое время стало известно, что они, вместе со своими проводниками, уже перейдя границу с Египтом, были окружены ратниками сторожевой заставы гиксосов и то ли убиты, то ли взяты в плен; полагали скорее первое, ибо найдены были мертвые тела нескольких спутников их. Затем донесения прекратились, наступило затишье, которое не показалось бы странным Нефрет, знай она, что случилось.

Начальнику пограничной крепости гиксосов донесли, что те, кого ему надлежало выследить и схватить, ускользнули, убив многих его людей, и, скорее всего, добрались до поста вавилонян на холмах. Он не решался напасть на этот хорошо укрепленный пост, расположенный в удобном месте; во-первых, у него не оказалось достаточного количества воинов, во-вторых, такое нападение сочли бы нарушением перемирия с Вавилоном, а на это у него дозволения не было. Тогда он окружил пост своими стрелками, приказав убивать всякого, кто только появился в пустыне. Так и получилось, что, когда нарочные попытались передать вести от раненого Хиана, лежавшего в лагере, их тут же схватили. Это повторялось трижды; наконец была объявлена война. Стрелков отозвали, и письмо попало в Вавилон, но войско – а с ним Нефрет и братья Общины Зари – к тому времени уже двинулось на Египет другим путем.

Когда слухи о смерти или пленении Хиана достигли Нефрет, ей показалось, что сердце ее не вынесет боли. Некоторое время она сидела оцепенев, с каменным лицом. Потом Нефрет через Кемму призвала к себе Тау и обратилась к нему:

– Ты слышал, дядя, Хиан мертв…

– Нет, племянница, мне донесли только, что так может быть: он либо в плену, либо убит.

– Будь жив Рои, он открыл бы нам всю правду, его душе дано было видеть далеко, – горько молвила Нефрет, – но он ушел, и остались люди, чьи глаза устремлены в землю, а сердца полны лишь земными заботами.

– Похоже, как и твое, племянница. Но Рои оставил вместо себя меня, недостойного; и мы еще слышим его. Разве не уверил он тебя, что, какие беды ни случились бы, ты и Хиан в конце концов соединитесь? Ты знаешь, благочестивый Рои не изрекал пустые предсказания!

– Да, но тот, для кого душа и тело значили одно и то же, полагал, быть может, при этом, что мы вместе сойдем в иной мир. Ах, отчего ты позволил царевичу вернуться в Танис, ко двору? Я не могла сказать, но хотела, чтобы он выждал благоприятный день вместе с нами среди пирамид. Тогда он смог бы, как и мы, укрыться в Вавилоне, и теперь, возможно, мы бы уже соединились в браке.

– Но могло случиться и другое, племянница. Если кто и знал веления Небес, так это Рои, а он полагал, что раз речь шла о чести царевича, тот, исполнив поручение, обязан был доложить обо всем отцу, Апепи, и получить дозволение исполнить собственную волю. Поэтому он отправился со своим посольством закончить свою миссию, и с тех пор дела пошли не столь уж скверно для тебя.

– А я полагаю, что все обернулось куда как худо, – стояла она на своем.

– Как понять тебя? Мы знаем, что царевич и Тему скрылись из Таниса и прибыли к пирамидам. Мы знаем также, что с помощью братьев нашей Общины, людей знатного рода, они вышли из своего убежища и благополучно покинули Египет. Правда, за ними началась погоня, произошла битва, и, возможно, все наши браться или некоторые из них погибли. Если так, мир их отважным душам. Но ничего определенного о смерти царевича или Тему неизвестно и, – добавил он внушительно, – никакой сон, никакой голос не дал мне знать, что их нет в живых.

– Как дал бы знать Рои, – прервала его Нефрет.

– Как, быть может, знал бы то Рои и как, будь он в живых, Рои сообщил бы мне, тому, кто теперь занят его делом. Племянница, оставь злые и неблагодарные речи. Разве все сложилось не так, как желала ты? Разве царственный Дитана, мой отец, не собрал большое войско, чтобы посадить тебя на трон? Разве не внял он твоей тайной молитве и – откроюсь тебе – моей тоже, – не отказался от намерения соединить с тобой узами брака своего наследника Мир-бела и не отослал царевича подальше от Вавилона, откуда он, если б и захотел, не сможет досаждать тебе? Разве он – от тебя скрыли это – не поставил меня во главе войска, которое будет послушно твоей и моей воле? Он поверил, что, когда все свершится, я сложу с себя власть военачальника и из могущественного воина, царевича, вновь превращусь в жреца; а ведь, возникни у меня злой умысел, я мог бы возложить на свою голову царскую корону.

– Да, похоже, он сделал так; но к чему все это, если Хиан мертв? Тогда мне нужен не трон, а лишь могила. Нет, сначала я отомщу. Вот тебе мое слово: ни сам Апепи, ни кто из гиксосов не уйдет живым, а в городах их не останется камня на камне.

– Добрые же слова слышу я от сестры Общины Зари, от той, чье прозвище – Объединительница Страны, а не разрушительница! – воскликнул Тау, пожав плечами. – Дитя, ты не знаешь, что вся наша жизнь – испытание, и будем ли мы вознаграждены или прокляты, зависит от того, как мы пройдем это испытание. Ты потеряла разум от страха за любимого, а потому я не сужу тебя слишком строго, но думаю, у тебя еще будет случай раскаяться в столь жестоких угрозах.

– Та прав. Я потеряла разум и оттого хочу заставить остальных пить из моей чаши страха и горя. Пришли ко мне Ру, дядя; хоть я и женщина, пусть он научит меня сражаться. И вели кузнецам выковать самые лучшие доспехи для меня.

Тау с улыбкой удалился. И все же он послал к племяннице Ру, а с ним и царских оружейников.

Если бы вскоре кто-нибудь заглянул через стены, окружающие один из царских садов, ему представилось бы удивительное зрелище: стройная девушка в серебряных доспехах билась с темнокожим великаном, который нередко вскрикивал от боли при ее ловких выпадах, а однажды, не стерпев, стукнул плашмя своим деревянным мечом по ее шлему, так что царевна рухнула наземь, головой вперед; правда, через мгновение она снова была на ногах, а великан в ужасе застыл перед нею. И тут воительница нанесла своему сопернику такой удар, что он тоже оказался поверженным. Переведя дыхание, он проговорил:

– Боги, помогите Апепи, если он окажется в когтях этого львенка!

Но Нефрет велела нубийцу молчать, потому что по всем законам битвы он считался мертвым.

В другое время она училась стрелять из лука, в чем достигла большого искусства, или, утомленная стрельбой, принималась править колесницей, делая круг за кругом по одному из дворцовых садов; рядом с нею в роли седока всегда оказывалась какая-нибудь служанка, смелая дочь пустыни, ибо Ру был слишком грузен, а Кемма отказалась участвовать в подобных затеях, назвав Нефрет безумной.

– Ты сочла меня ею и тогда, няня, когда я принялась карабкаться по пирамидам, но видишь, это пошло мне на пользу, – возражала Нефрет и неслась вперед столь стремительно, как едва ли делала это когда-нибудь иная женщина.

Прослышав о воинских затеях внучки, старый Дитана безмерно удивился и решил посмотреть на это из укромного места. Увидев все собственными глазами и выслушав рассказ о том, как царевна восходила на пирамиды, старый царь послал за Тау. Увядшее лицо царя осветила лукавая улыбка.

– Полагаю, сын мой Абешу, – сказал он, – не тебе, некогда храброму воину, ставшему жрецом, стоило поручить войско, а внучке моей, бывшей прежде жрицей, ныне же сделавшейся воистину богиней войны.

– Нет, господин мой, – отвечал Тау, – если б ты доверил ей рать, ты никогда бы не увидел ее вновь. Всех воинов обуяла бы любовь к ней, и тогда ей покорился бы весь свет.

– Ты думаешь? А разве это худо? – отозвался Дитана и двинулся прочь, раздумывая над тем, что если богам стало угодно призвать царевича Хиана к себе и Мир-бела он снова призовет ко двору, то ему, Дитане, едва ли придется проливать слезы. Ибо с такой красивейшей царственной женщиной во главе двора и Египта Вавилон, без сомнения, заполонит землю и небеса. И впрямь, может, еще не поздно! Но тут он вспомнил, что уже передал свое царское приказание, вздохнул и заковылял прочь.

Воинские упражнения сослужили Нефрет двойную службу: вернули здоровье, которое она стала терять, ведя праздную жизнь среди роскоши вавилонского дворца, и немного отвлекли от страхов, тревоживших ее душу. По ночам же они возвращались, а по правде говоря, никогда не покидали ее.

Нефрет постоянно докучала своими мольбами о помощи и Тау, и даже великому деду, царю, который в конце концов приказал обыскать все земли вдоль границ с Египтом. Отовсюду сообщали, что беглецов пропал и след. Лишь одна местность считалась недоступной из-за конной стражи Апепи, окружившей ее. И все же лазутчикам удалось проведать, что там среди холмов ютится лагерь, где расположился отряд вавилонских воинов; от них в последнее время не было никаких вестей; как то часто бывает в обширном государстве, об укреплении этом одни забыли, другие же сочли, что его захватили воинственные племена пустыни.

Узнав об этом, Тау испросил у царя разрешения послать туда сотню отборных всадников, кому надлежало рассеять ратников Апепи и обыскать все холмы; в помощь им Тау отрядил и лазутчиков. Нефрет он об этом не сказал ни слова, боясь поселить в ее душе ложные надежды.

Наконец огромное войско, собранное в лагерях за стенами Вавилона, на берегах Евфрата, приготовилось выступать: две тысячи пеших воинов и всадников, тысяча или более колесничих, несчетное число прислужников, множество верблюдов и ослов с грузом провианта, и все это не считая тех, кто уже собрался у источников воды по пути их движения.

Нефрет также готовилась покинуть Вавилон. В пышных одеяниях, увенчанная короной Египта, она посетила усыпальницу царей и совершила жертвоприношения на могиле матери. Исполнив этот долг, она в большом дворцовом зале совета простилась и с великим царем Дитаной, который благословил ее, пожелал удачи и даже пролил немного слез, ибо не надеялся увидеть ее больше; печалился он и потому, что был уже слишком стар, чтобы вместе с сыном идти на эту войну. Попрощался он и с Тау, который был теперь в наряде военачальника и царевича вавилонского, словно никогда и не носил монашеское одеяние; царь отвел его в сторону и молвил печально:

– Странная судьба у нас с тобою, сын мой любимый. Когда-то были мы дороги друг другу, затем пришел раздор, больше по моей вине, ибо в те дни мое сердце ожесточилось; ты же избрал свой путь, сделался жрецом чистой, благородной веры, а твои права наследника отданы были другому. Теперь, не надолго, ты снова – царевич и под началом твоим огромная рать, но все-таки желаешь ты одного: сложить с себя все титулы и, окончив дело, вновь удалиться в пустынную обитель и посвятить свою жизнь молитвам. А я, царь царей, отец твой, остаюсь здесь, ожидая смерти, которая не замедлит явиться за мною; и, право, не знаю, сын мой Абешу, кто из нас избрал лучшую судьбу, поступил добродетельнее в глазах бога. Да, много думаю я об этом теперь, когда все это великолепие и слава ускользают от меня, подобно теням.

– Существует некто великий, господин мой, – отвечал Тау, – кто наделяет каждого его долей забот, указывает его место, человек не выбирает судьбу, ему уже уготован круг добрых или злых дел. Таково, по крайней мере, учение моей веры; исповедуя ее, я не ищу ни трона, ни власти, но согласен все возводить на ее основании, так преданно, как только могу. Потому пусть мое учение пребудет с тобой, мой царственный отец.

– Да, сын мой, пусть будет так, как должно быть.

Затем они тепло простились и разошлись, чтоб уж более не встретиться, ибо когда войско возвратилось в Вавилон, на троне его восседал уже другой царь.

Итак, Вавилон объявил войну гиксосам, которые еще задолго до этого проведали, что на них вот-вот обрушится буря, и готовились встретить ее, собрав все силы.

Много дней огромное войско пересекало пустынные равнины; такое множество людей двигалось, разумеется, медленно, пока наконец не достигло пределов Египта. Вот тут и узнал Тау от своих лазутчиков, что Апепи, собрав могучую силу, выстроил ряд крепостей по границе, намереваясь перед ними дать бой вавилонянам. Тау сообщил об этом Нефрет, когда она подъехала на колеснице, в своей сверкающей броне, подобная юной богине войны, окруженная телохранителями, возглавляемыми Ру.

– Это хорошо, – отвечала она спокойно. – Чем скорее начнется битва, тем скорее она кончится, тем скорее отомщу я гиксосам за кровь того, кого утратила.

Ибо, ничего не зная о Хиане, она теперь была почти уверена, что его уж нет в живых.

– Не стремись навстречу опасности, племянница, – печально отозвался Тау. – Разве мало бед, чтобы искать новых? Не сказал ли я, что верю: царевич Хиан жив?

– Тогда где же он? Почему ты, под чьим началом все могущество Вавилона, не можешь послать несколько тысяч человек, чтоб разыскать его?

– А может быть, я ищу его, племянница, – мягко отвечал Тау.

В эту минуту один из рабов подбежал к нему:

– Письма от царя царей! – воскликнул он. – Письма из Вавилона! – И коснувшись свитком лба, он передал его Тау, который тут же принялся читать. Внутри первого свитка оказался еще один, слегка помятый, словно его прятали то ли в головном уборе, то ли в обуви.

Тау пробежал его взглядом и передал Нефрет.

– Это тебе, племянница, – сказал он тихо.

Схватив свиток, Нефрет углубилась в чтение. Письмо было коротко и гласило:

«О госпожа, некто, о чьем имени ты догадываешься, – пишет тебе, дабы сообщить, что он в добром здравии, если не считать раненой ноги, из-за чего он хромает. Пишет он вновь, ибо знает, что враги, окружившие место, где он скрывается, могли перехватить прежние послания. Если тот, кто несет это письмо, достигнет благополучно Вавилона или какое-либо другое место, он расскажет тебе обо всем. Я не смею писать о большем.

Подписано знаком Братства Зари, начертанию коего ты сама выучила меня».

Кончив читать, Нефрет бросилась с колесницы в объятия Тау.

– Он жив! – прошептала она. – Или был жив. Где гонец?

В этот миг появился стражник, который сопровождал едва двигавшегося воина, одежды которого выдавали, что он проделал немалый путь.

– Этот человек умоляет, чтобы ты выслушал его, принц Абешу, и немедленно, – обратился начальник стражи.

Тау взглянул на воина и тут же узнал его. Это был тот, кого царь Вавилона послал на розыски пропавшего отряда.

– Говори, – приказал Тау, со страхом ожидая ответа.

– Царевич, – начал воин после приветствия, – мы пробились к отряду, там все благополучно; они хорошо укрепились, и стрелки гиксосов не решаются нападать на них. Там же и те, кого искали.

Нефрет, побледнев, прислонилась к колеснице, не в силах произнести ни слова.

– А как они? – спросил Тау.

– Жрец чувствует себя хорошо. Четверо братьев, что сопровождали их, были убиты на одном из перевалов. Они погибли достойно, защищая тех, кого им доверили. Господин, чье имя мы не произносим вслух, – он спасся, как и жрец, но ранен в левое колено. Он еще не может ходить, но, хотя теперь и появилась надежда, что ногу удастся спасти, на всю жизнь он останется хромым – колено у него не сгибается.

– Ты видел его? – спросил Тау.

– Да, царевич. Я и мой товарищ видели его. Прочие из нашего отряда, чтобы отвлечь гиксосов, сделали вид, будто отступают; мы двое сумели пробраться в лагерь, что разбит между холмами; есть два прохода туда – один с запада, другой с востока. Люди утомлены, и жрец, и его раненый спутник тоже; в остальном же все благополучно: еды у них хватает. Жрец и другой господин рассказали нам все: и про свой побег, и про гибель четверых проводников – это необычайная история.

– Расскажешь об этом позднее, – сказал Тау. – Похоже, вам удалось уйти незамеченными. Отчего вы не взяли с собой этих людей?

– Царевич, как сумели бы мы вдвоем снести вниз по горной тропе человека, который не в силах ходить, даже если б жрец помогал нам? К тому же мы спустились бы на равнину, где полно врагов, и все на добрых конях; неизвестно, как бы все обернулось. Потому мы и решили: пока не пришлют подмогу, ему следует остаться, вряд ли там грозит ему опасность.

Воин еще долго рассказывал Тау, как он и его спутник соединились ночью со своим отрядом, проложили себе путь, сражаясь со всадниками Апепи; как узнали они от кочевников, бродивших по пустыне, что от войска великого царя, которое идет на Египет, их отделяют теперь всего каких-нибудь тридцать миль; как решили прорваться к своим, а не возвращаться с вестями в Вавилон.

– Ты поступил мудро, – сказал Тау. – Если б ты попытался взять с собой раненого господина, его, конечно, убили бы или взяли в плен.

Тау отправился отдать приказания, а когда час спустя вернулся, Нефрет все еще расспрашивала ратника.

– Послушай, друг, когда ты спал в последний раз? – поглядев на воина, спросил Тау.

– Четыре ночи назад, царевич, – отвечал воин.

– А как давно ты и твои люди ели?

– Сорок восемь часов назад, господин. И, верно, если б мы могли попросить чашку воды и ломоть хлеба – ведь путь был тяжелый, да и без сражения не обошлось…

– Вы все это получите, как только ее величество царица Нефрет соизволит отпустить вас.

Нефрет залилась краской смущения и отвернулась. Только когда воины ушли, она решилась спросить Тау о дальнейших его намерениях.

– Они таковы, племянница: послать вперед пять тысяч верховых – хотя, быть может, мы плохо распорядимся ими, – чтобы они разогнали врагов и доставили сюда человека, зовущегося писцом Расой: видишь, он лишь ранен, а не погиб, чего ты так страшилась. Дней за шесть он одолеет этот путь на колеснице либо в носилках; заберем мы и брата нашего Тему, и всех оставшихся людей – они присоединятся к нашему войску.

– Великолепно, – произнесла Нефрет, хлопая в ладоши. – Этих всадников возглавлю я, Кемма может последовать за мною.

– Нет, ты не сделаешь этого. Ты останешься здесь, с войском.

– Не сделаю? – как всегда в минуту гнева закусив губу, вскричала Нефрет. – Почему же?

– На то есть множество причин, и первая – это слишком опасно. Мы не знаем, какое войско держит Апепи между лагерем и местом, где мы находимся, но теперь, когда началась большая война, он пойдет на все, лишь бы схватить своего сына; да и госпоже Кемме такое путешествие не под силу.

– Если это небезопасно для меня, хотя я здорова, то для раненого Хиана опасность еще больше. Тогда пусть все войско направится туда.

– Невозможно, племянница. Войско это – вся наша надежда, и оно отдано в мои руки; нам следует двигаться вперед, дать сражение Апепи, а не блуждать по пустыне, чтоб в конце концов нас одолела жажда или какие-нибудь другие напасти.

– Невозможно? А я говорю: так должно быть, мой дядя! Я, царица Египта, желаю этого; это мое повеление.

Тау со свойственным ему спокойствием посмотрел на Нефрет и отвечал:

– Войско повинуется мне, а не тебе, племянница; надев этот наряд, ты, царица Египта, стала лишь одним из воинов среди тысяч других. – Тау коснулся ее сверкающих доспехов. – Поэтому я вознесу молитву, чтобы царица Египта подчинилась мне. А нет, – я должен буду помолиться, чтобы Нефрет, сестра Общины Зари, беспрекословно смирилась с повелением прорицателя Общины Зари, о чем она клятвенно обещала когда-то. Безопасность царицы Египта столь же важна, как и безопасность царевича Хиана. Но безопасность и победа великого войска царя царей значат еще больше.

Слыша это, Нефрет готова была яростно воспротивиться, ибо душа ее пылала в огне. Но в спокойных глазах Тау, в выражении его властного лица было нечто такое, что заставило ее промолчать. Некоторое время она выдерживала его взгляд, а затем, разразившись слезами, бросилась в свой шатер.

На рассвете следующего дня пять тысяч всадников, в распоряжении которых было несколько колесниц, во главе с теми, кто принес известие о Хиане, отправились на его спасение.

Глава XXI Изменник или герой?

Вавилонское войско продолжило свой путь и благополучно достигло границ Египта; возможно, никогда еще в страну на Ниле не вступала такая несметная рать. Тут воины разбили лагерь, защищенный спереди рекой; им следовало отдохнуть и приготовиться к сражению с Апепи, громадное войско которого стояло милях в трех, среди крепостей, выстроенных для битвы. Гиксосы теперь собственными глазами видели, сколь устрашающе войско царя царей, как хорошо оно слажено; его всадники, колесницы, верблюды, пешие воины и лучники, казалось, заполняли местность на много миль. Это было не скопище людей с востока, а прекрасно обученная, умеющая повиноваться сила, готовая к битве.

Устрашившись этого зрелища, военачальники обратились к Апепи и его совету.

– Пусть фараон выслушает нас! – сказали они. – На каждого нашего воина у вавилонян двое; их ведет царевич Абешу, великий военачальник, что был, по слухам, некогда жрецом и заклинателем. С ними царевна Нефрет, дочь Хеперра, спасшаяся некогда от рук фараона и обрученная с его сыном, который также ускользнул от него и, быть может, теперь заодно с вавилонянами. Невозможно, чтобы фараон сумел противостоять такому войску; оно заполонит землю, подобно саранче, и пожрет нас, как зерно.

Апепи слушал, и гнев все больше овладевал им, так что он даже стал дергать себя за бороду. Потом резко повернулся к Анату, старому своему везиру:

– Слыхал, что говорят эти трусы? Подай же мне совет,ты, одаренный хитростью шакала, что не раз избегал ловушки. Как быть?

Анат отошел в сторону и некоторое время совещался с приближенными. Возвратившись, он поклонился Апепи и промолвил:

– Жизнь! Кровь! Сила! О фараон, мудрость, какую боги ниспослали нам, заставляет нас – а также и предсказателей, что держали совет с духами, – умолять фараона не вступать в битву и, пока не поздно, примириться с Вавилоном.

– Вот как? – отозвался Апепи. – Что же могу я предложить царю Вавилона, который вознамерился захватить Египет и присоединить его к своему государству?

– Мы полагаем, царь, – продолжал Анат, – у Дитаны нет такого намерения. От тех, кто тебе тайно служит в Вавилоне, нам известно, что Дитана околдован прекрасной Нефрет. Когда чародеям из Общины Зари удалось, благодаря своему волшебству, бежать в Вавилон, они, как говорят, унесли с собою тело царицы Римы, вдовы Хеперра. Рассказывают, гроб ее открыли перед царем царей; внемля заклятию царевны Нефрет и главы чародеев Общины Зари, дух ее обратился к Дитане, побуждая царя напасть на Египет или, в противном случае, нести на себе бремя проклятия усопших. Дух Римы предостерег царя, дабы тот не настаивал на браке Нефрет с внуком его и наследником Мир-белом, но отдал ее в жены сыну Твоего Величества, царевичу Хиану, с кем Нефрет обручилась, еще скрываясь среди пирамид; дух Римы повелел также отомстить за смерть Хеперра и за невзгоды, причиненные самой царице, сбросить Твое Величество с трона и возвести на престол царевну Нефрет и царевича Хиана. Более того, царственная Рима – или дух ее – предупредила царя царей Дитану не пренебрегать ее просьбой, ибо в противном случае он сам и страна его будут прокляты навечно; если же Дитана исполнит волю ее, то благо снизойдет на него и его страну. Веления покойной Римы и чары, которыми царевна Нефрет и другие волшебники Общины Зари опутали Дитану, побудили его послать войско против Твоего Величества, дабы исполнить волю ее.

– Что же мне делать, чтобы унять ярость вавилонян? – произнес Апепи, гневно глянув на везира.

– То, что требует царь царей: сочетать в браке царственную Нефрет и царевича Хиана, если он еще жив и его можно отыскать, и отдать им корону Верхнего и Нижнего Египта.

– Это и есть твой совет, везир?

– Кто я и все мы, чтоб осмелиться указать путь, на который следует ступить фараону? – проговорил Анат, раболепно склоняясь перед своим повелителем. – Если же царь предпочтет иной путь, а военачальники его окажутся правы, возможно, вскоре появится новый фараон; но если царевич Хиан мертв, гиксосы будут выброшены из долины Нила в пустыню, откуда они пришли несколько веков назад; тогда царь царей – или царевна Нефрет по его велению – станет править Египтом.

В тот же миг охваченный яростью Апепи вскочил с трона и обрушил свой скипетр на голову Аната; хлынула кровь, и везир упал на колени.

– Собака! – заорал Апепи. – Посмей еще раз сказать так, и ты умрешь смертью предателя под ударами розог. Давно подозревал я, что ты служишь Вавилону, а теперь и вовсе уверился в том. По-твоему, я должен оставить трон, покориться Дитане, а женщину, что выбрал в жены себе, отдать сыну, который предал меня? Но сначала я увижу, как огонь и меч разрушат Египет, и пусть я сам погибну вместе с ним. Прочь с глаз моих, презренные псы!

Анат не стал медлить более. Когда у порога он обернулся, чтоб, по обычаю, отдать почтительный поклон, взгляд его горел зловещим огнем, хотя Апепи ничего не заметил, ибо Аната скрывала тень.

– Ударить меня, – прошептал Анат, – прославленного военачальника, везира, растоптать в присутствии совета и слуг! Что ж, если у Апепи – скипетр, у меня – меч. Гряди же, Вавилон! А теперь – за дело. О Хиан, где ты?

Отпустив советников и полководцев, Апепи, царь Севера, оставшись один в палате выстроенной им крепости, принялся размышлять о случившемся. Демон ярости и гнева, что так чутко дремлет в груди тиранов, нередко овладевал им; однако при этом Апепи был прозорливым государем и недюжинным военачальником, унаследовав от предков эти качества, которые и помогли им завладеть Египтом. Он понимал, что Анат, старый везир, прав, сказав, что он, Апепи, не сумеет противостоять силе вавилонского войска, как никогда прежде обученного и готового к войне, которое двигалось под предводительством тех самых колдунов из Общины Зари, что ускользнули от него, предоставив своему старейшему жрецу наложить перед своей смертью проклятье на Апепи, нарушившего клятву и жаждавшего крови невинного. Однако за ту правду, что Анат высказал в глаза Апепи, царь при людях нанес ему оскорбление, словно тот был последним рабом, а этого старый военачальник, потомок древнего рода, в чьих жилах текла кровь истинного египтянина, никогда не забудет. Быть может, ударив по голове, лучше уж пронзить и сердце и разделаться с Анатом навсегда? Нет, это небезопасно; Анат имеет большую власть, и у него много преданных людей. Они могут восстать, особенно теперь, когда все ввергнуты в эту ненавистную войну; они могут погубить его, Апепи, ибо считают, что он погубил сына, которого все любили. Надо послать за Анатом, высказать раскаяние в том, что он, царь, поддался гневу и сомнениям, обещать щедро искупить свое прегрешение, наградить его и в этот благоприятный миг примириться с ним.

И все же, может ли он принять совет Аната – спасти жизнь, но лишить власти гиксосов, склонить голову под ярмо Вавилона? Он отдает свой трон Хиану – если тот жив; Хиану, похитившему у него красавицу, которой он мечтал завладеть; Хиану, который послал ее поднять вавилонские полчища против него, Апепи, его царя и отца. Или же – если Хиан мертв – эта самая Нефрет, царица Юга, – а по праву наследования и всего Египта, – займет престол, по милости царя Вавилона и, без сомнения, вступит в брак с наследником Вавилона. Что обретет он сам, если сдастся? Лишь одно – возможность жить незаметно где-то в глухом углу, терзая себя воспоминаниями о былой славе и видя, как египтяне и их великий союзник топчут племя гиксосов.

Такого допустить невозможно. Если уж суждено пасть, так в битве, как предпочли бы предки его. Но нельзя ли все же одолеть могучего врага? Не в сражении, конечно, – тут преимущество будет на другой стороне; вот если он вздумает отсидеться за стенами своих крепостей, враги окружат их и ринутся затем далее, чтоб захватить Египет. Лишь доблесть и искусство полководца могут принести победу. И он обладает этими качествами; он пошлет своих лучших всадников, двадцать тысяч или еще больше – тех, в ком течет древняя кровь воинственных гиксосов; они пройдут в обход по пустыне и сзади ударят по вавилонянам, когда те остановятся, чтобы начать сражение, по их обычаю, при неверном свете утренней зари. Вот так неожиданным ударом можно проломить, разметать строй их войска, и тут он, Апепи, будет иметь пред собой не рать, а толпу. Что ж, если ничего другого никто не придумал, следует попытаться сделать так.

Пять тысяч всадников благополучно достигли сторожевого поста, куда их послал Тау, и предводитель их сообщил о своем поручении начальнику поста и гостю, о котором известно было, что это царевич Хиан, хотя имя его вслух не произносилось.

Хиан едва не лишился чувств при известии, что неподалеку находятся несметные рати вавилонян и среди них, живая и невредимая, его возлюбленная Нефрет. Об этом поведало послание, писанное ею собственноручно. Долгое уединение, в котором пребывал здесь Хиан, было печальным и нелегким, но теперь наконец мрак ожидания и страха рассеялся и впереди забрезжила заря радости.

Всадники и кони получили отдых, и следующим утром, забрав стражников, которые были куда как рады распрощаться с этими местами, все двинулись назад, чтобы соединиться с основным войском в заранее условленном месте у границ Египта. В середине отряда катилась колесница Хиана, ибо ехать верхом он еще не мог; за ним следовала повозка Тему, который поклялся – если сама судьба не принудит – никогда более не садиться на коня.

Они беспрепятственно углубились в пустыню, ибо дозорные Апепи, кружившие в этом месте, теперь куда-то исчезли. Воины спасенного гарнизона шли пешим строем, поэтому продвижение отряда казалось столь медленным, что Хиан, жаждавший поскорее соединиться с Нефрет, вознамерился немедля двинуться на колеснице, под охраной считанных верховых, в сторону вавилонского войска. Этому воспротивился военачальник, возглавлявший отряд; предвидя, что подобное намерение может возникнуть у человека, именовавшегося писцом Расой, Тау наказал ему держать царевича посреди своего войска. Все просьбы Хиана оказались тщетны. Глава отряда отвечал, что ему так приказали и он вынужден повиноваться.

На третий день от кочевников, бродивших по пустыне, стало известно, что отряд находится уже недалеко от вавилонского войска, которое стало лагерем у крепостей, возведенных Апепи. В эту ночь отряд не смог бы преодолеть расстояние, отделявшее его от своих; пешие воины выбились из сил, посему начальник оставил людей поесть и отдохнуть там, где нашлась вода, распорядившись выступить в полночь, при свете луны; если ничто им не помешает, отряд рано утром соединиться с остальным войском.

Так и поступили. В полночь лагерь свернули и при свете месяца двинулись дальше сквозь жаркий воздух пустыни. Часа через два Тему попросил, чтоб его подвезли к колеснице Хиана; хотя царевич хранил молчание, Тему, как всегда, обратился к нему с пространной речью, ибо никто не подозревал, что с той стороны, где виднелась небольшая возвышенность, к ним тихонько приближались два отряда: один в пять, другой – в двадцать тысяч всадников, которым Апепи велел при первых проблесках рассвета напасть сбоку на лагерь огромного войска. И как можно было догадаться о том, если впереди скакал сторожевой отряд, чтобы подать знак при первой опасности? Откуда остальным воинам было знать, что сторожевой отряд окружили, схватили, возможно, перебили, когда, как казалось, отряд уже въезжал в один из флангов вавилонского войска? Так гиксосы получили предупреждение о том, что приближается враг.

– Брат мой, – вещал Тему, – прежде ты в нетерпении все жаловался на рану (а она когда-нибудь заживет, хотя ногой, вероятно, ты сможешь пока что владеть не вполне, а то и вовсе останешься хромым); так вот, ты сетовал еще, что тебя силой удерживают на этих холмах. Вместо того чтобы возблагодарить богов, ибо с помощью не стесняющихся в словах, но храбрых братьев наших, бедуинов, носивших столь причудливые имена, ты благополучно туда добрался; как старейшина нашего Братства я нередко упрекаю тебя в слабости, побуждая верить подобно мне. Теперь конец всем страданиям, и ты видишь сам, вера, как всегда, торжествует. Через час или два мы присоединимся к могучему вавилонскому войску и выразим почтение Тау, пророку Братства Зари. Все наши беды кончились – или, скорее, твои беды, ибо я, крепкий в вере, никогда не сомневался, что все горести пройдут бесследно…

В тот же миг бесследно исчез сам Тему, ибо копье или стрела пронзило сердце его возницы; тот замертво рухнул на крупы коней, которые, врезавшись в ряды воинов, бешеным галопом помчались по пустыне; Тему, отброшенный к огражденью, мертвой хваткой вцепился в вожжи. То была та самая пара добрых коней, что прежде вынесла путников на переправе и доставила в укрепленный лагерь. Упряжка помчалась вверх по склону и очутилась скоро посреди войска гиксосов; их было тут немного, и в этот тусклый рассветный час они едва заметили коней, как те уже скрылись из виду. Кони скакали, почуяв впереди других коней; а может, они почуяли воду. Тему, прижатый к днищу колесницы, тщетно дергал поводья. Наконец он бросил их.

– Да не покинет меня вера! – пробормотал он. – Эти проклятые твари окажутся там, куда приведет их судьба. Ратников же я больше не вижу.

Но вскоре он увидел великое множество их; лошади, не слушая окриков караульных, мчались теперь по главному проходу вавилонского лагеря. Наконец одна из них запуталась в веревках, тянущихся от какого-то шатра, и рухнула, увлекая за собой повозку. Тему покатился по земле и очутился около некоего военачальника, отдававшего приказания подчиненным.

– Кто это? – невозмутимо спросил тот. – И как оказалась здесь повозка? Уберите ее.

Тут Тему, узнав голос, сел и произнес:

– О благочестивый пророк, ибо, как я понимаю, им ты стал, заменив усопшего Рои; о премудрый отец Тау, если пророк и глава Общины Зари может – что против ее правил – облачиться в доспехи, я – Тему, жрец Братства; если помнишь, я был послан тобой по некоему делу ко двору Апепи; с того дня я испытал много страданий.

– Я узнаю тебя, брат, – отозвался Тау. – Но откуда явился ты и почему?

– Не знаю, пророк. В тот миг я говорил с тем, кого называли писцом Расой, хотя, думаю, у него другое имя; много невзгод претерпели мы с ним; вдруг мой возница, пронзенный в грудь стрелой, падает, а взбесившиеся кони несут меня невесть куда. Заметил я только, как мы проскакали сквозь войско гиксосов; свет луны падал на доспехи и на стяги Апепи, а их-то я хорошо знаю. Потом эти самые кони, что готовы были, кажется, взлететь в небо, притащили меня сюда. Вот и все.

– Писец Раса! – произнес женский голос; то была Нефрет, которая вышла в сопровождении Ру из своего шатра, желая узнать, что случилось. – Где ты оставил писца Расу, жрец?

– Нет времени расспрашивать его, племянница, – вмешался Тау. – Разве ты не понимаешь, что воины, посланные несколько дней тому назад на спасение других, сами попали в беду; лишь случайно брат наш не погиб и принес эту весть. Может быть, – осенило его вдруг, – войско Апепи вышло уже из засады, чтобы напасть на нас с юга, сейчас, на восходе.

И Тау принялся отдавать приказания. Затрубили трубы; военачальники, едва проснувшись, бросились к своим отрядам, весь лагерь мгновенно ожил, готовясь к походу.

Тем временем неподалеку шла отчаянная битва. Двадцать пять тысяч гиксосов, которые готовились к нападению, а теперь решили, что сами ему подверглись, кинулись на пятитысячный вавилонский отряд, расстроивший их ряды. Вавилоняне собрали все силы, чтоб пробить путь среди войска гиксосов, – им это удалось: потеряв, правда, многих людей, они с трудом прорвались вперед. В тусклом свете луны отряды врагов устремились на них, но были отброшены.

Битва шла в предрассветных сумерках, когда трудно отличить, где свой, где враг. Но едва начало светать, предводитель вавилонского отряда обнаружил, что путь вперед перерезан. Дороги назад тоже не было: конница гиксосов окружила их. Поэтому всех способных еще биться – тысячи две или больше, пусть среди них было множество раненых – он построил в каре и приказал во славу Вавилона сражаться насмерть.

Теперь гиксосы увидели, с каким малочисленным отрядом бьются, а они-то полагали, что в темноте наткнулись на какой-то край расположения вавилонского войска. Они сделали что-то не то, как теперь оправдаться перед Апепи? Во время битвы они захватили пленных, среди которых были и раненые. Людей этих допросили. Под пыткой, в смертельном страхе, некоторые из них открыли, что они – всего лишь малочисленное войско, посланное освободить сторожевой отряд; что они и двигались теперь назад, к основному войску.

– А что это за человек, вон тот, в колеснице, окруженный всадниками? – спросил их начальник гиксосов.

Пленные отвечали, будто не знают его; тогда он распорядился высечь их и повторил вопрос. Тут и обнаружилось, что в колеснице не кто иной, как царевич Хиан, которого этому самому военачальнику и было велено изловить, когда царевич скрылся из Египта; пленные называли его писцом Расой, но гиксос-то знал, что Раса и Хиан – один и тот же человек.

Тут предводитель отряда гиксосов увидел, что уже рассвело. Он не исполнил приказания Апепи, теперь это было ясно. Вместо того чтобы напасть в предрассветной мгле на вавилонское войско, сея в нем ужас и смятение, он бьется всего лишь с одним отрядом, победа над которым ничего не даст Апепи. Но теперь-то он знает, что среди противников его оказался тот, за кем их послал царь, и он значит для царя едва ли не больше, чем даже победа над вавилонянами. Решение принято было в тот же миг: нападать на войско великого царя поздно; следует перебить вот этих верховых и захватить – лучше живым, а нет – так и мертвым – царевича Хиана; пусть он станет жертвой, что умерит гнев повелителя.

Он немедленно отдал приказ к наступлению. Обе стороны были на конях, луков поэтому не оказалось ни у кого, а копий – мало. В дело пошли мечи. Спешившиеся вавилоняне образовали каре; в центр его, под присмотр раненых, поставили лошадей, а затем, по приказу военачальников, всем, что годилось – руками, камнями, кухонной утварью, – начали нагребать песок, образуя вал; гребли песок сразу две тысячи человек, спасая свою жизнь, песок был мягкий и сыпучий, и вал этот поднялся точно по волшебству. Гиксосы полезли на него отовсюду. Но каре вавилонян было небольшое; разбившись по трое, вавилонские воины выстроились друг за другом. Разом на это маленькое укрепление могли напасть лишь немногие из полчища всадников Апепи; вавилоняне кололи их мечами, исторгая предсмертные вопли и обращая вспять.

Вскоре полководец гиксосов понял, что до победы еще далеко, а это расстраивало все его намерения. Сторожевые отряды огромной вавилонской армии могли вот-вот обнаружить, что происходит совсем неподалеку, а тогда подойдет сильная подмога. К тому же царевич Хиан мог погибнуть в сражении, лучше привезти его к Апепи живым. Наконец, даже если наступление вавилонян и не последует сейчас же, все равно гиксосы вскоре будут отрезаны от своих и отброшены в пустыню, где им грозит гибель от голода и жажды. Поэтому, распорядившись прекратить нападение, гиксосский военачальник послал своих людей предложить перемирие; им надлежало передать осажденным следующие слова: «Вы обречены, силой мы превосходим вас: на каждого вашего ратника у нас десять. Сложите оружие, и я именем царя Апепи клянусь сохранить вам жизнь. Иначе я перебью вас всех».

Начальник вавилонян выслушал гиксосов, но, будучи предусмотрительным человеком, воздержался от немедленного ответа, надеясь, что вести о его беде дойдут до основного войска через гонцов, которых он выслал, либо еще каким-нибудь образом. Стремясь выиграть время, он велел передать, что будет держать совет со своими и лишь затем даст знать, к чему они придут. Он двинулся в середину каре и, приблизившись к Хиану, поведал ему о случившемся.

– Что делать? – проговорил он. – Если мы продолжим бой, они вскоре сомнут нас. Сдаться, тем самым уронив честь Вавилона, мы не можем; тут уж скорее я сам заколюсь собственным мечом.

– Похоже, ты ответил себе, – сказал Хиан, – но вот что задумал я, послушай: предложите гиксосам взять меня одного – вы ведь знаете, кто я; меня-то они и разыскивают. Думаю, тогда они отпустят всех вас с миром.

Несмотря на отчаянное положение, глава отряда лишь рассмеялся в ответ.

– А подумал ты, царевич, – если уж ты открылся мне, буду величать тебя, как подобает, – подумал ты, что ждет меня при встрече с царевичем Абешу или, как его называют, господином Тау, полководцем войска великого царя, да и с одной особой, которая находится там же, – если я принесу им такую весть? – спросил он. – Я предпочту достойную смерть в бою, царевич, и не покрою себя позором пред всем вавилонским войском. Нет, мой замысел иной. Я потребую, чтобы свое обещание сохранить нам жизнь они написали; а тем временем все должны незаметно подобраться к лошадям, захватив, кого можно, из раненых и предоставив милости судьбы остальных. Потом мы неожиданно ринемся на гиксосов – не как они, а при свете дня – и прорвем их строй или погибнем.

– Пусть так, – промолвил Хиан, хотя на уме у него было совсем другое, что он теперь не решался высказать. Он понимал: битва, где сражаться станут измученные воины на загнанных конях, проиграна, и все вавилоняне – всадники и пешие – погибнут, а вместе с ними и те, кто укрыл его в горах, раненых же безжалостно предадут мучительной смерти прямо на месте. Хиан был уверен, что полководцу гиксосов нужен он, царевич, а не этот отряд, – смерть или бегство не столь многочисленных воинов не окажут никакого влияния на исход войны – и если он захватит такую крупную добычу, то повернет назад, в Египет. Все теперь зависело от него, Хиана, от того, принесет он себя в жертву или нет. Он содрогнулся – ведь это значило смерть, возможно, смерть мучительную: Апепи его не пощадит. И что еще страшнее – после всех страданий, через которые он прошел, не увидеть ему никогда больше прекрасного лица Нефрет при свете солнца! Надо было делать выбор, и немедленно.

Ища исхода своих страданий, Хиан опустил глаза и всем сердцем взмолился тому духу, которого научился почитать. И прозренье пришло. Средь топота и ржанья лошадей, стонов раненых, криков воинов, готовившихся к отчаянному удару, он услыхал спокойный, ясно запомнившийся ему голос Рои.

– Сын мой, – молвил пророк, – следуй своему долгу, даже если он ведет дорогой жертвы, а в остальном доверься богу.

Сомнения покинули Хиана. В это время возничий его сошел с колесницы, чтоб напоить лошадей, последний раз задать им корма; он стоял поодаль, глядя на животных. Хиан был в колеснице один. Он схватил поводья, хлестнул кнутом лошадей, и они понеслись прочь. Через мгновение легкая боевая колесница оказалась у нижней кромки песчаной насыпи; шагах в пятидесяти отсюда и примерно в таком же удалении от передовых всадников Апепи, вавилонский военачальник переговаривался с полководцем гиксосов, которого Хиан хорошо знал со времен Сирийских войн. Никто из них не заметил приближавшегося Хиана, не услышал шуршания колес, катившихся по сыпучему песку.

Военачальник царя Апепи громко воскликнул в гневе:

– Слушай мое последнее слово! Выдайте царевича Хиана, – я знаю, он с вами, – и тогда вы свободны. Если нет, я перебью вас всех до единого и живым или мертвым доставлю Хиана к отцу его, царю Апепи. Отвечай. Я кончил.

– Я отвечу, – проговорил Хиан, сидя в колеснице, а оба военачальника в изумлении обернулись. – Я – царевич Хиан, и ты, друг, хорошо знаешь меня, – обратился он к полководцу. – Ты известен мне как человек благородный. Прошу тебя, отпустите этих вавилонян невредимыми и раненых тоже отпустите, я же за то сдаюсь вам. Клянешься ли в том, что исполнишь это условие?

– Клянусь, – отвечал полководец, жестом приветствуя его. – Но вспомни, царевич, Апепи очень гневается на Твое Высочество, – размеренно проговорил он, словно предупреждая Хиана.

– Я помню о том, – отвечал Хиан и, обернувшись к предводителю вавилонян, недвижно стоявшему в течение всего этого разговора, продолжал: – Передай господину Тау и владычице Египта: я отправился туда, куда зовет меня долг, и если свыше предписано нам не свидеться более, верю, они не станут дурно думать обо мне, ибо то, что кажется заблуждением, зачастую есть истина, и порой во имя благополучного исхода совершают злые дела. В остальном же пусть они судят обо мне, как им будет угодно, я же следую своему разумению.

– Господин! – воскликнул, словно очнувшись, вавилонянин. – Не уходишь ли ты от нас к гиксосам?

– Разве сам я не гиксос? – загадочно улыбнувшись, спросил Хиан. – Прощай, друг. Пусть судьба будет добра к тебе и твоим сотоварищам, и да не прольется из-за меня ни капли их крови.

Он крикнул на лошадей, они двинулись, а вавилонянин все еще стоял, сжимая кулаки и произнося имена своих богов.

– Не понимаю Твое Высочество, – произнес гиксос, направляясь рядом с колесницей к своим всадникам, – да это и не удивительно: ты всегда не походил на других людей; одно занимает меня: кем сочтут тебя вавилоняне – изменником или героем? Меж тем, зная твою честность, прошу: обещай не пытаться бежать, даже если представится возможность; иначе я вынужден буду убить тебя.

– Обещаю, друг мой. С этого часа мной, как и Тему, движет вера; только вот куда привела его сегодня вера, не знаю, хотя и был последним, кто видел, как он исчез среди вражеского войска.

– Безумец! – прошептал полководец. – Но даже если он и утратил разум, слово свое он сдержит, а это сохранит мне голову.

Глава XXII Хиан возвращается в Танис

Гиксосы стремительно поскакали назад, к крепостям царя Апепи по ту сторону границы Египта, предоставив своим раненым, если есть на то силы, следовать за ними или погибнуть; в середине отряда, окруженный стражей, ехал в колеснице Хиан. Полководец гиксосов знал, что нельзя терять ни мгновенья; вскоре вавилоняне, которым он сохранил жизнь, достигнут лагеря великого царя, и тогда… Не ведал он только того, что в лагерь вавилонян двумя часами ранее уже прибыл Тему и полчище всадников уже неслось наперерез им.

Вдалеке среди пустыни появилась туча пыли. Она все приближалась, и вот сквозь пыльную завесу уже заблестели шлемы и копья, засверкали медью колесницы. Гиксосы поняли: произошло самое ужасное. Путь им отрезан, Вавилон наступает! Отход стал невозможен. Они оказались в таком же положении, как те пять тысяч вавилонян, которых они застали врасплох менее чем двенадцать часов тому назад; им предстояло сражаться, как это сделали те, но почти без всякой надежды на победу.

Гиксосы сгрудились плотнее, выстроив отряды клином (достаточно искусно, как отметил про себя Хиан), и понеслись вперед, отклоняясь слегка вправо, чтобы ударить туда, где вавилонян было поменьше. Два войска сблизились – тысяч двадцать гиксосов против пятидесяти тысяч противников, которые скакали, сблизив отряды, разделенные рядами колесниц. Победные возгласы раздались среди вавилонян, гиксосы же обреченно молчали.

Полководец гиксосов подъехал к колеснице Хиана.

– Царевич! – воскликнул он, скача рядом. – Боги против меня, и, думаю, наш конец близок. Но ты, надеюсь, помнишь клятву, поверив которой я пощадил твоих сотоварищей, – ты не попытаешься бежать. Если тебя схватят, значит, так предопределено; если же нет, то мчись к границе, она рядом, и сдайся Апепи или его отрядам. Я верю тебе. Неужели же я ошибусь?

– Еще никто не подвергал сомнению мою честность, – отозвался Хиан.

Полководец взмахнул мечом, приветствуя его, и, пришпорив коня, исчез из виду. Точно гром разнесся над полчищами всадников, когда они сшиблись в битве. Глубоко врезался клин гиксосов в ряды вавилонян, разбрасывая в стороны их воинов и коней, подобно кораблю, который рассекает волны, влекомый сильным шквалом. Но мало-помалу отряды Апепи стали терять напор, в то время как все больше вавилонян теснило их с обеих сторон. Клин гиксосов, пройдя первые ряды, столкнулся со свежими силами, прикрывавшими быстрые колесницы, цепь которых должна была вырваться вперед и отрезать вклинившиеся войска.

Битва приближалась к ужасному концу. Воины, сражавшиеся впереди Хиана, полегли, растоптанные тела их валялись вокруг, царевич вдруг заметил, что повозка его откатилась на передний план. На некотором расстоянии от себя Хиан увидал множество гиксосов, – частью пеших, – которые дрались с горсткой вавилонян, окруживших вырвавшуюся вперед великолепную колесницу; раненые кони ее бились в судорогах на земле. На колеснице возвышался воин в панцире, выкованном, похоже, из серебра и золота, с мечом в руке: «этот красивый юноша, – подумал Хиан, – по-видимому, отпрыск царского дома Вавилона, посланный взглянуть, что такое война»; у колесницы, на которую пытались напасть шесть или восемь гиксосов, стоял темноликий великан в бронзовых доспехах, скрежетавших всякий раз, когда он вскидывал огромный боевой топор, стараясь поразить тех, до кого мог дотянуться. Хиан сразу понял, что перед ним сам могучий эфиоп Ру. И тут исстрадавшимся сердцем своим он почувствовал, что воин в колеснице – не молодой благородный вавилонянин, а Нефрет, нареченная его!

Но, боги, она была окружена! Верховые спешили ей на помощь, но и ближайший из них был еще на расстоянии полета стрелы – в яростном исступлении Нефрет опередила всех. Ру крушил врагов изо всех сил, но не мог поспеть всюду, и когда его оттеснили от колесницы, на которую стремились влезть гиксосы, пятеро или шестеро их подскочили сбоку, пытаясь убить или схватить ту, что стояла в ней. Все, казалось, знали, какая добыча ожидает их, и готовы были рисковать жизнью, лишь бы захватить ее; приблизившись, Хиан понял, почему гиксосы впали в такой раж: теперь он и сам увидел на серебряном шлеме венец со змеиной головой, – царский урей со сверкающими глазами, возвещавший, что перед ними царица Египта. Толпившиеся кругом гиксосы видели, как Ру с воинственными криками рубил одного врага за другим; они ждали мгновения, когда можно будет ринуться к добыче.

Хиан размышлял лишь мгновение.

«Я поклялся не бежать, но я волен биться, если то уготовили мне боги», – сказал он себе и, рванув поводья, повернул коней прямо на скопище гиксосов. Когда Хиан был уже рядом, один из них метнулся к Нефрет. Она взмахнула мечом, но удар пришелся на крепкий шлем воина.

Высокий, длиннорукий гиксос обхватил Нефрет за талию и сильно рванул на себя. Остальные, когда царица упала, старались улучить мгновенье, чтобы схватить ее, унести, если возможно, или убить, когда бы то не удалось. Все были так поглощены происходящим, что ни один не заметил, как запряженная белыми лошадьми боевая колесница молниеносно обрушилась на них, оттуда, где, как они считали, врагов не было. Хиан гикнул, и послушные выучке кони, не сворачивая ни влево, ни вправо, ринулись на гиксосов. Кони крушили людей, валившихся под копыта и колеса повозки. На ногах остался лишь тот, кто сдернул Нефрет с колесницы. Хиан держал наготове копье. Он с силой всадил его во врага, промчавшись мимо, затем еще раз, и тот, не отпуская Нефрет, рухнул замертво на землю.

Теперь и Ру увидел, что произошло, и метнулся к своей госпоже. Высвободившись их рук поверженного гиксоса, Нефрет обратила взгляд на своего избавителя и узнала его.

– Хиан! – воскликнула царица. – Хиан, скорее ко мне!

Ру тоже узнал его и крикнул:

– Постой, господин Раса!

Но Хиан лишь покачал головой и ускакал прочь.

Вскоре, подобно реке, заполнившей высохшее русло, войско вавилонян затопило все вокруг. Но Хиан был уже далеко.

Битва стихла. Из двадцатитысячного войска гиксосов осталось в живых всего лишь несколько сотен ратников, остальные полегли на поле брани, или же их настигли вавилоняне, которые гнали врага до самой границы. Среди тех, кто живым добрался до войска Апепи, был царевич Хиан; то ли бог охранял его в гуще битвы, то ли спасли кони, что везли колесницу. Увидев знамена Апепи, Хиан остановил взмыленных коней и громко крикнул:

– Я царевич Хиан! Подойдите ко мне, я ранен и не могу двигаться.

Военачальники и воины приветствовали его – они решили, что царевич Хиан, с которым они вместе воевали против Сирии, бежал от вавилонян и будет теперь сражаться на стороне своего народа. Бережно сняв Хиана с колесницы, они накормили его всем самым лучшим из того, что у них было, дали выпить вина, а затем уложили на носилки и понесли к царскому лагерю, окруженному недавно построенными фортами. Над ними реяли стяги, но когда они подошли ближе, то увидели, что ворота стоят раскрытыми, а в лагере царит смятение. Глашатаи объявили, что фараон отправился в Танис и отрядам своим приказал следовать за ним, дабы пополнить их свежими силами и приготовиться к защите великого города и всего Египта.

Услышав такое повеление, военачальники начали роптать. Но Хиан, поглядев вдаль, понял, отчего Апепи отдал такой приказ. Там, вдали, песок стал черным – по нему двигалось несметное воинство вавилонское. Пешим ходом, на конях и в колесницах, наступала на врага могучая рать, точно хлынул неудержимый поток. Оттого и бежал в Танис Апепи, бросив на произвол судьбы свое войско.

Поняв наконец, что происходит, полководцы пришли к Хиану и стали просить его принять на себя командование гиксосской армией, ибо положение его и военные заслуги давали ему на это право. Но он лишь улыбнулся, ни словом не ответив на это их предложение, и они решили, что отказывается он потому, что болен и не может держаться на ногах. Они снова принялись уговаривать его, но тут подошел тот полководец, которому Хиан дал клятву; как и сам Хиан, он избегнул страшной участи всадников Апепи. Полководец отозвал военачальников в сторону и рассказал им, как вместе с другими вавилонянами он захватил в плен царевича и про все остальное. Тогда гиксосские военачальники отступились от Хиана, хотя, изложи он события так, как понимал их сам, они, скорее всего, прислушались бы к нему. Или же, вызовись он пойти к вавилонянам просить египетскую царицу или предводителя войска вавилонского царевича Абешу пощадить гиксосов, они, наверно, отнеслись бы к его предложению со вниманием. Однако он не сказал ни того, ни другого, в колесницу его впрягли свежих лошадей и, усадив его, повезли в Танис.

Так случилось, что, когда вавилоняне подступили к лагерю гиксосов, готовые вступить с ними в битву, они не нашли там никого, кроме больных и раненых. Тау отдал команду пощадить несчастных и оказать им помощь; от них стало известно о бегстве Апепи, а также о том, что царевич Хиан благополучно добрался до лагеря, был встречен с почетом и теперь будто бы командует отступающим войском, в погоню за которым и устремилась немедля вавилонская рать. На первом привале Тау вместе с главными военачальниками явились к Нефрет; тут же присутствовали Ру, жрец Тему и госпожа Кемма. Нефрет и Ру рассказали, по просьбе Тау, как в разгаре битвы они столкнулись с Хианом, который помчался на своей колеснице на тех, кто напал на Нефрет, как пронзил копьем гиксоса, стянувшего ее с колесницы, а затем, хотя они просили его остаться с ними, покачал головой и умчался прочь, даже не попытавшись остановить лошадей – сделай он это, он избавился бы от гиксосов, если был захвачен ими в плен.

Услышав эту странную историю, Тау попросил присутствующих истолковать ее. Вавилонские военачальники все, как один, заявили, что либо царевич впал в безумие, либо он предатель. Иначе, сказали они, он воспользовался бы случаем и избавился от гиксосов; бежал, продолжали они; может, случилось и такое: заговорила в нем гиксосская кровь и, последовав зову сердца, он вернулся к своему отцу. Кемма, которая высказалась следующей, полагала, что он и вправду потерял рассудок; мыслимо ли, рассуждала она, чтобы мужчина в здравом рассудке умчался прочь от прекраснейшей из женщин, с которой он обручен и которая к тому же царица Египта? Но тут в голову ей пришла другая мысль, и она добавила: разве что за время разлуки он встретил девушку еще краше. Нефрет гневно оборвала ее.

Затем обратились к брату Тему, кто еще недавно делил с царевичем все тяготы и опасности. Пробормотав: «Да не покинет нас вера!», Тему сказал, что тут ему легко сохранить веру, ибо ни один человек, отведавший подземелья в Танисе, а также темени и духоты погребальной камеры, уж конечно, никогда не захочет вернуться в те места. Он начал было красочно описывать их злоключения и муки, какие он претерпел верхом на лошади, но Тау прервал его и отправил на место.

Настала очередь Нефрет сказать свое слово. В гневе обратилась она к вавилонским военачальникам.

– Слышали вы когда-нибудь, чтобы предатель начал свое черное дело с убийства тех, кому продался? – спросила она. – И трудно ли понять, что, захоти царевич Хиан избавиться от меня, дабы со временем завладеть египетским престолом, ему нужно было лишь проехать мимо и предоставить гиксосским собакам убить меня, что они, без сомнения, и сделали бы, поскольку Ру, как раз когда был нужен более всего, оказался неведомо где. Однако же царевич Хиан четверых убийц задавил своей колесницей и пронзил копьем пятого. И вот зачем – одни боги знают почему, – хоть я и не сомневаюсь, что из иных побуждений, чем предположила госпожа Кемма, – холодно бросила Нефрет, – он уносится прочь, да с такой скоростью, что мы не могли остановить его, – уносится, как сказал жрец Тему, чтобы снова оказаться в каменном подземелье, а может быть, и навстречу еще более ужасной участи.

Выслушав Нефрет, Тау заключил:

– Все, кто знает царевича Хиана, наверное, поняли, что есть в его характере такие черты, каких не встретишь в других людях; может быть, в этом его отличии и кроется правда. Мне кажется, я понял, почему он поступил так, однако, пока не уверюсь, справедлива ли моя догадка, не сообщу ее вам, – достаточно уже высказано догадок. Пока что призываю вас внять призыву нашего брата Тему: веруйте, только вера спасет нас! Ибо что, как не вера, спасла от гибели Ее Величество царицу Египта, когда она, не подчинившись приказаниям тех, кто поставлен над ней, выехала на колеснице вперед; и не вера ли явила себя в том, кто спас ее от смерти?

С этими словами он поднялся и удалился из-под навеса, оставив Нефрет в немалом смущении.

Те, кто уцелел из войска гиксосов, что стояло на границе, в конце концов дошли до Таниса, где приготовилось к обороне оставшееся войско Апепи. Но уцелели немногие, вавилоняне стремительно настигали врагов и тысячами захватывали в плен. К тому же какими-то путями до гиксосов дошло, что никто из сдавшихся не будет предан смерти или продан в рабство; все, что от них потребуется, это присягнуть на верность Нефрет, признав ее царицей Египта, и перейти служить под ее знамена; тысячи гиксосов, выбившись из сил, отстали в пути, разбрелись по сторонам и были захвачены сторожевыми отрядами вавилонян.

Среди тех, кто проявил верность и в конце концов вступил в ворота Мемфиса, были царевич Хиан и полководец, кому сдался Хиан и с кем теперь его связывали узы дружбы. Их отвели во дворец и, к удивлению Хиана, поместили в те самые покои, которые когда-то занимал он, царевич и престолонаследник Нижнего Египта. Там ожидали его слуги – прежние слуги, к нему явились лекари, чтобы лечить колено, сильно воспалившееся и распухшее в пути, который был столь долог и труден. Приметил Хиан и доносчиков и стражей и понял, что за ним установлена зоркая слежка: соглядатаи будут ловить каждое его слово, примечать каждый жест, и любая попытка побега будет пресечена. Значит, он теперь такой же узник, как когда-то в подземелье, откуда они с Тему совершили побег.

Явившись во дворец на заре, измученный долгим путем Хиан, совершив омовение и насытившись, проспал на своем прежнем ложе до третьего часа пополудни. Но вот появились начальник стражи и воины с носилками, чтобы отнести Хиана в зал, где ждал его Апепи. Процессию возглавлял сильно похудевший и поседевший везир Анат, который то и дело бросал настороженные взгляды по сторонам, точно опасался, что где-то прячется убийца; вплотную за ним следовал один из дворцовых писцов, неприятного вида человек, которого Хиан давно уже считал доносчиком.

Анат отвесил тщательно отмеренный поклон – не то чтобы небрежный, но и не слишком почтительный.

– Приветствуем тебя, царевич, с возвращением домой после столь долгих странствий и невзгод, – сказал он. – Царь призывает тебя пред очи свои. Прошу тебя следовать за нами.

Хиана усадили на носилки, которые понесли восемь воинов; по одну сторону носилок шел Анат; шествие замыкал начальник стражи. На одном из поворотов галереи носилки наклонились, и Анат ухватился за них руками, желая то ли выровнять, то ли отстранить от себя, чтобы они не прижали его к стене; доносчик же в эту минуту оказался еще за углом, так что не мог ни видеть происходящего, ни слышать разговора. Анат поспешно шепнул на ухо Хиану:

– Опасность велика. И все же сохраняй спокойствие и мужество, у тебя есть верные друзья, готовые отдать за тебя жизнь, и я первый из них.

Тут из-за угла появился доносчик. Анат выпрямился и смолк.

Процессия вступила в зал, где в низком кресле, в кольчуге и с мечом в руке, сидел Апепи. Носилки опустили на пол, стражники помогли Хиану сесть в кресло, стоявшее напротив царского.

– Я вижу, ты ранен, сын, – ледяным голосом произнес Апепи. – Кто поразил тебя?

– Один из воинов Твоего Величества: он догнал меня и пронзил копьем, когда я бежал из Египта.

– Слышал я эту историю. Но почему ты бежал из Египта?

– Чтобы спастись и найти ту, что ждет меня, Твое Величество.

– А-а, и это припоминаю. Первое тебе удалось, хоть и не до конца, да и ущерб ты понес немалый; второе же не удалось и не удастся никогда, – с расстановкой проговорил Апепи. Затем он обратил взгляд на полководца, пленившего Хиана.

– Это ты – начальник, кого я послал во главе двадцатипятитысячной конницы, чтобы напасть на вавилонян с фланга? – спросил он. – Если так, ответь мне, почему ты не выполнил моего повеления?

Коротко, как и положено воину, полководец рассказал, как ночью им повстречался конный отряд вавилонян, и они вступили в сражение и как царевич Хиан добровольно сдался в плен, чтобы сохранить жизнь тем, кто еще остался в живых; как затем столкнулись они лицом к лицу с несметным войском вавилонским, ехавшим верхом и на колесницах, и в страшном сражении погибли почти все гиксосские воины, как царевич Хиан, хоть и мог спастись, сдержал клятву, и вот теперь он доставил его в Танис.

Апепи едва дослушал его до конца.

– Довольно с меня россказней, – резко бросил он. – Ты проиграл сражение и тем привел меня на край гибели. Армия моя разбита, и вавилоняне под предводительством проклятого колдуна из этой Общины Зари движутся на Танис, чтобы захватить его, после чего они захватят весь Египет и посадят на престол самозванку Нефрет, чтобы, прикрываясь ею, править Египтом. Все это случилось потому, что ты не выполнил моего приказания. Вместо того чтобы напасть на вавилонское войско с фланга, ты попался на их приманку и вступил в бой с малым отрядом, растратив на то силы и время. Для таких, как ты, нет больше места на земле! Отправляйся в преисподнюю, может, там тебя научат, как выигрывать сражения.

Апепи подал знак, и несколько вооруженных рабов выступили вперед. Полководец же, ничего не ответив Апепи, повернулся к Хиану.

– Я сожалею, царевич, – с поклоном сказал он, – что не освободил тебя от клятвы и не упросил скрыться, пока то было возможно. Если так обошлись со мной, какая участь ожидает тебя? Что ж, я отправляюсь, чтобы рассказать обо всем Осирису, а он, как говорят, справедливый бог и карает тех, кто губит невиновных. Прощай, царевич!

Хиан не успел ответить – рабы схватили полководца и уволокли за занавес, откуда вскоре один из них появился снова, с отрубленной головой, показывая фараону, что его воля исполнена. Увидев это, Хиан впервые почувствовал ненависть к отцу и понадеялся в душе, что боги не пощадят Апепи и он умрет такой же страшной смертью, на какую обрек своеговерного слугу.

Отец и сын остались вдвоем; они в молчании смотрели друг на друга. Первым заговорил Хиан:

– Если такова воля Твоего Величества и мне уготована та же участь, прошу не медлить – я устал, пусть же скорее приходит сон.

Апепи грубо захохотал.

– Всему свое время, и оно еще не пришло, – отвечал он. – Разве ты не понимаешь, сын, что теперь ты – единственная стрела, оставшаяся в моем колчане? Похоже, черные маги Общины Зари помогли тебе околдовать царственную египтянку и от любви к тебе она совсем потеряла голову. Избранница твоего отца, у кого ты похитил ее! Как ты полагаешь, приятно будет ей, когда она появится у стен Таниса вместе с войском вавилонским, – а так, без сомнения, и случится завтра на заре, – приятно будет ей, когда она увидит тебя, своего ненаглядного, на площадке ворот, а над тобой – палача с секирой?

– Не знаю, приятно ли будет ей, – отвечал Хиан, – но, думаю, если такое случится, Танис затем будет предан огню и все, кто живет в нем, погибнут, а среди них и тот, кому вовсе не хочется умирать.

– Ты прав, мой сын, – зло усмехнулся Апепи. – Разъяренная женщина с несметным войском за спиной может пойти на такое преступление и уничтожить беззащитных. Вот почему я намерен пока что оставить твою голову на плечах. Сделаю же я вот как – и скажи мне, если тебе не понравится мой замысел: ты появишься на воротах, и глашатаи объявят, что за совершенное предательство ты тотчас же будешь казнен в присутствии фараона и его приближенных – тех, кто поместится на площадке. Так они возвестят, хотя – будет добавлено – фараон милосерден и любит своего сына, а потому готов пощадить предателя, если будут выполнены его условия. Догадываешься, какие?

– Нет, – глухо ответил Хиан.

– Лжешь, прекрасно ты знаешь! Но все же, сын мой, я повторяю, чтобы ты не обвинял меня в том, что я действовал нечестно. Условия простые, и их немного. Первое: отдав все ценности, а также оружие, лошадей и колесницы и заключив с нами, гиксосами, вечный мир, вавилонское войско отойдет туда, откуда пришло. Второе: царевна Нефрет ответит согласием на мое предложение, и в присутствии наших воинств, гиксосского и вавилонского, жрецы провозгласят ее моей супругой и царицей, а в дар мне она принесет наследные права продолжательницы древнего рода египетских царей.

– Никогда в жизни не даст она на то согласие, – сказал Хиан.

– Ты прав, сын, опасность тут есть, но скажет ли кто наперед, чего захочет или не захочет женщина? Если же выберет она другое решение и пожертвует тобой, дабы исполнить – как полагает она – свой долг перед Египтом, не переменит ли она его, услышав твои стоны и увидев, как пытают тебя? По этим делам есть у меня большие искусники, а колено твое все еще болит и распухло, не так ли? С него-то они и начнут. Понравится тебе раскаленное железо, а? Докрасна раскаленное железо?

Хиан пристально посмотрел на Апепи.

– Делай что хочешь, дьявол, породивший меня, если я и вправду твой сын, во что трудно поверить, – сказал он. – Ты толковал о колдунах – жрецах Общины Зари. Знай же, что я один из них и владею их искусством, а также постиг их мудрость, и я предупреждаю тебя: не сбудется то, что ты замыслил, злоба же твоя обернется против тебя самого.

– А, вот как ты заговорил! Понял я, что ты придумал. Хочешь сам лишить себя жизни? Только не удастся тебе это – я поставлю надежную стражу. И второй раз ты уже не убежишь. Спокойной ночи, сын. Отдыхай, пока еще есть время; боюсь, разбудят тебя рано.

Глава XXIII Владычица Зари

На рассвете Хиана вынесли на площадку восточных ворот Таниса, на которой свободно помещалось человек пятьдесят, если не больше; стоять Хиан не мог, и его посадили в кресло, установленное на самом краю площадки. Взошло солнце – Великий Ра – и осветило все вокруг. Под тем местом, где сидел Хиан, разверзся широкий ров, наполненный водой из Нила; вчера еще его перекрывал мост, но теперь он был поднят и накрепко привязан к пилонам ворот.

За рвом, почти у самой воды, точно не обращая больше внимания на разгромленного врага, расположились главные силы несметного войска вавилонского, а от этого его ядра могучими крыльями раскинулись в обе стороны отряды, замкнувшие город в свое кольцо и тем самым отрезавшие все пути отступления тем, кто находился в его стенах. Немного поодаль от рва, так, чтоб не долетели туда стрелы, в ряд встали шатры, над которыми реяли царские стяги Египта и Вавилона, указывая Хиану, где отдыхает Нефрет и царевич Абешу. На стенах города, по обе стороны от ворот в тревоге и беспокойстве теснились гиксосские воины, а в центре площадки, в окружении своих советников, среди которых находился и Анат, сидел в кресле фараон Апепи, в роскошных одеяниях и с двойной короной Верхнего и Нижнего Египта на голове.

Затрубили трубы, и у царских шатров встала стража, после чего наступила тишина. По ту сторону рва, за сторожевыми отрядами, в строгом боевом порядке стояли вавилонские воины, не сводя глаз с верхней площадки ворот – одна за другой белели полосы лиц, ряд за рядом, и каждое, казалось Хиану, обращено к нему. Вскоре появился гонец с белым флагом, он переплыл в лодке через ров, в сопровождении стражи прошел сквозь ряды воинов к шатрам, над которыми развевались вавилонский и египетский стяги, и отдал послание начальнику стражи, который затем вошел в шатер и вручил его Тау. Прочитав послание, Тау сказал сидевшей подле него Нефрет:

– Вот какие условия ставит нам Апепи: отдать ему все, что мы имеем, и подписать согласие о мире, после чего вавилонское войско должно уйти обратно в Вавилон.

– Что еще, дядя?

– Чтобы ты дала согласие выйти за него замуж, тогда пред народом гиксосским и войском вавилонским состоится торжественная церемония, и ты и Апепи будете объявлены мужем и женой.

– Что еще, дядя?

– Если эти условия будут отвергнуты, царевича на глазах у нас предадут пытке и будут истязать до тех пор, пока не примем их или жизнь покинет его.

Страшная бледность покрыла осунувшееся, измученное лицо Нефрет. Голова ее клонилась все ниже и ниже, пока не коснулась колен, и она начала раскачиваться вперед и назад; но вот она выпрямилась.

– Как отгадать мне, чего бы хотел Хиан? – сказала она. – Какой ответ ждет он от меня?.. – И вдруг она воскликнула: – Знаю! Знаю! Он хотел бы, чтобы я отвергла Апепи, судьбой же Хиана пусть распорядятся боги.

– Да не покинет нас вера! – проговорил Тему, который сидел с папирусом на колене позади Нефрет.

– Истинные слова говоришь ты, брат мой, – продолжала Нефрет. – Вера ведет меня, и если она не спасет нас, я выберу смерть и в смерти обрету Хиана. Мне ли, происходящей из древнего рода фараонов Египта, мне ли, обрученной с царевичем и принесшей ему клятву верности, явиться ему в царстве мертвых оскверненной, явиться женой этого старого пса – гиксосского правителя? Не бывать тому! Склонится ли Вавилон, мой великий союзник, пред этими трусами, которые даже не осмеливаются вступить в битву? Не бывать тому! Пусть умрет Хиан, если суждено ему умереть, и пусть позволят мне боги умереть вместе с ним. Но если случится так, не останется в живых ни единого человека, в ком течет гиксосская кровь, ни в Танисе, ни по всему Северу. Запиши это, Тему, как продиктует тебе царевич Абешу, и пусть гонец отнесет наш ответ поганому выродку Апепи, а наши глашатаи пусть сообщат всем, кто стоит на воротах и стенах Таниса; и вперед, на врага – атакуйте все ворота, все входы в город! Пусть предводитель наш Абешу отдаст приказание.

Тау выслушал, и неприметная улыбка скользнула по его губам. Главам отрядов, вскочившим на быстрых коней, он дал приказания, получив которые несметная вавилонская рать должна была стремительно двинуться на город, обходя его со всех сторон. Затем Тау повернулся к Тему и другим писцам и продиктовал им ответ Апепи. Он также призвал глашатаев и повелел им выучить этот ответ наизусть, а затем огласить у всех городских ворот.

Приготовления были закончены. Гонец, взяв свиток, зашагал к лодке; сопровождал его Ру, у которого нашлось что сказать гиксосам от собственного имени:

– Передай этому погонщику баранов, который называет себя царем, а также его советникам и военачальникам, которые еще остались в живых, – пусть только кто посмеет пальцем тронуть царевича Хиана! Пусть только тронет – и тогда я, эфиоп Ру, вырву у них язык изо рта и выдавлю глаза вот этими руками, а потом зашвырну в пески, пусть там подыхает от голода. И с тобой, гонец, сделаю то же самое – посмей только не возвестить это мое послание, да погромче, чтобы я услышал тебя на этом берегу.

Подняв глаза на великана-нубийца, который, скрежеща зубами, свирепо уставился на него, гонец поклялся, что выполнит его просьбу. Он прыгнул в свою лодчонку, пересек ров и через маленькую дверцу был впущен в надвратную башню; вскоре он появился на площадке ворот и вручил ответ Апепи. А затем, как и обещал, громким голосом повторил угрозу Ру, которая, как видно, не очень-то понравилась сановникам, собравшимся на площадке – они сбились в кучки и встревоженно о чем-то заговорили. Глашатаи возвестили то, что было написано в ответном послании, дабы услышали все гиксосские воины.

Услышал и Хиан, и сердце его наполнилось радостью: теперь он знал, что Нефрет не покроет себя позором ради его спасения. Он сидел, привязанный к креслу, на самом краю площадки, так чтобы его первого пронзили стрелы и копья, если начнут сражение вавилоняне. Но голову он смог повернуть и сказал через плечо Апепи, который стоял за ним, а также Анату и другим советникам:

– Фараон и приближенные его! Царевич Абешу и царственная Нефрет исполнят то, в чем клянутся, пусть не будет у вас сомнений. Пытайте меня, убейте у них на глазах, если того желаете, но знайте, это не изменит их решения; не поступятся они честью ради спасения моей жизни. Я же смерти не боюсь и спрашиваю лишь вот о чем: по доброй ли воле хотите вы последовать за мной и погубить всех жителей Таниса и весь народ гиксосский? Если вы сохраните мне жизнь и отпустите на свободу, и вы, и народ спасетесь. Поднимете на меня руку – погибнут все. Я сказал свое слово; поступайте, как знаете.

Хиан услышал какое-то движение позади, но увидеть, что происходит, не мог, так как был привязан к креслу. Он услышал, как везир Анат и другие советники упрашивают фараона отказаться от своего намерения, ибо город в безвыходном положении: несметное войско вавилонское окружило их со всех сторон; не безумие ли это – погубить всех, лишь бы отомстить своему собственному сыну? Горожане, услышав обещания вавилонян, прогнали стражу, что охраняла площадь перед воротами, и начали кричать:

– Пощади царевича Хиана, фараон! Ты хочешь замучить и убить сына, рожденного тобой, но несешь смерть и нам. Мы не хотим умирать из-за тебя!

Затем, перекрывая всех, снова заговорил Анат, холодно и властно, скорее угрожая, чем прося:

– Ты совершаешь страшное преступление, фараон. Все в Танисе любят царевича Хиана: когда враг у стен города, негоже царям убивать того, кого любит народ.

Задыхаясь от ярости, заговорил Апепи:

– Замолчи, Анат, и все вы замолчите, иначе, разделавшись с одним предателем, я возьмусь за вас. За дело, рабы!

За спиной Хиана послышалось гортанное бормотание. Как видно, черные палачи медлили, не хотели исполнять свое страшное дело. Снова фараон в ярости крикнул им, чтобы приступали к пытке, а они все медлили. Послышался удар, вслед за тем раздались стоны и Хиан понял, что Апепи обрушился на одного из палачей; теперь другие не осмелятся и далее противиться его приказу. На противоположной стороне рва он увидел великана Ру; потрясая своим огромным топором, он метался по берегу, точно лев в клетке. Позади него теперь выстроились ряды стрелков с луками наизготове; они ждали команды; за лучниками Хиан разглядел Тау и рядом с ним Нефрет в сверкающей серебряной кольчуге – она опиралась на руку Тау.

Хиан собрал все силы и крикнул:

– Ру! Слушай меня – это Хиан! Скажи лучникам: пусть спустят тетиву! Лучше мне умереть от стрел, чем от пыток…

Продолжить Хиан не смог – Апепи шагнул вперед и с силой ударил его по лицу, а затем приказал палачам заткнуть царевичу рот кляпом, отчего по войску вавилонскому прокатился стон, так же как и по многотысячной толпе танисцев, заполнивших дворцовую площадь. Ру, взревев, точно раненый бык, разразился проклятьями и, повернувшись к лучникам, повторил просьбу Хиана; лучники вскинули луки; глядя на Тау, они ждали команды. Но Тау медлил, лишь сделал им знак рукой, чтоб они придержали стрелы; рядом с ним рухнула вдруг на колени Нефрет, – как видно, ей стало дурно.

Хиан почувствовал, как чьи-то ручищи рвут на нем одежду, в ноздри ударил запах раскаленного железа, и его пронзила нестерпимая боль. Медленная пытка началась! Хиан закрыл глаза, готовясь предстать перед судом Осириса.

Но тут слуха его коснулся странный шум: послышались удары, какая-то возня. Хиан открыл глаза – мимо него, спотыкаясь, пятилась массивная фигура фараона, в груди у него торчал кинжал. На краю площадки Апепи остановился, уцепившись за кресло, к которому был привязан Хиан.

– Паршивый пес! – через силу прохрипел Апепи. – Проклятый везир! Слишком долго я щадил тебя, надо было покончить с тобой еще ночью. А я ждал…

– Да, фараон, – прозвучал голос Аната, – ты промедлил, и пес цапнул тебя первым. Отправляйся же поскорее к Сету, убийца единокровного сына!

Старческая иссохшая фигура Аната метнулась вперед, черные глаза блеснули на морщинистом желтом лице, тонкая рука взметнулась и раскаленным прутом палача с силой ударила по рукам, цепляющимся за кресло. Апепи разжал руки и, взвыв от боли, полетел в ров.

Увидев это, Ру прыгнул в воду и устремился вперед. Едва голова фараона показалась над водой, он схватил его своей могучей ручищей, доплыл с ним до берега, выволок на песок, переломил, точно палку, и забросил подальше.

– Фараон Апепи мертв! – прозвучал тонкий старческий голос Аната. – Но фараон Хиан жив! Жизнь! Кровь! Сила! Фараон! Фараон! Фараон!

Он выкрикивал эти слова, а сам тем временем развязывал веревки, опутывающие Хиана, вытащил кляп у него изо рта; толпы народа внизу подхватили древнее приветствие:

– Жизнь! Кровь! Сила! Фараон! Фараон! Фараон!

Вечером того же дня Хиан лежал на ложе в царском шатре вавилонян, куда его принесли по собственной просьбе, так как Нефрет не могла вступить в город. Кемма и лекарь обмыли его израненное лицо, перевязали распухшее колено, Нефрет же стояла рядом, содрогаясь от вида длинной красной полосы на его теле, оставленной раскаленным прутом.

Один вопрос мучил Нефрет, и вот он сорвался с ее уст.

– Скажи мне, Хиан, – заговорила она, – почему ты в разгаре битвы умчался от меня, хотя мог спастись от пленивших тебя гиксосов и избавить нас от столь ужасных страданий?

– Но разве, госпожа моя, более чем двухтысячное войско и вместе с ним множество раненых не соединилось с твоим войском в тот день? Те, что уцелели в сражении за меня, и те, кто остался в живых из сторожевого отряда в горах? – спросил Хиан.

– Они соединились с нами, и мы спрашивали их, но никто не мог нам объяснить твой поступок. Сказали только, что ты вдруг выехал на колеснице вперед и сдался гиксосам, после чего те прекратили атаки.

– И ты не понимаешь, что иной раз события поворачиваются так, что один человек должен пожертвовать собой, чтобы спасти множество других людей?

– Понимаю, – ответила, покраснев, Нефрет. – Теперь я поняла, что ты благороднее, чем я думала. И все же, ты ведь мог остаться с нами, почему же на моих глазах ты умчался прочь?

– Спроси о том пророка Тау, – устало ответил Хиан.

– Почему Хиан умчался прочь от нас? Скажи мне, если знаешь, дядя?

– Разве те, кто вступает в нашу Общину Зари, не клянутся клятвой, которую нельзя нарушить, племянница? Быть может, брат наш обещал врагу сдаться, не выйдя из пределов Египта; так и сделал он, несмотря на то что ему предоставился случай остаться с нами. Это объяснение сразу пришло мне на ум.

– Так ли это, Хиан?

– Так, Нефрет. Обещанием своим я заплатил за жизнь наших воинов. Неужели хотела бы ты, чтобы я нарушил клятву, лишь бы спасти свою собственную жизнь?

– Что мне сказать на это, Хиан? Что ты благороден. Но ты ведь знал: если погибнешь, всю жизнь будет мучить меня вопрос: почему ты пошел навстречу погибели, почему покинул меня?

– Тау знал все. Он сказал бы тебе, если б пробил тот час.

– Как мог ты знать то, дядя, что было скрыто от меня?

– Положение обязывает меня сохранять тайны, племянница. Зачем тебе подробности? Я знал, – и этого достаточно, как знал и то, что никогда не понадобится излагать тебе всю правду.

– И ты, дядя, обрек меня на такие страданья, хоть в этом не было никакой нужды! – сердито воскликнула Нефрет.

– Может, и не было, но тебе это только на пользу. Надо ли ограждать тебя от страданий, врачующих душу? Царица Египта, ты в первую очередь – и прошу тебя никогда не забывать об этом! – сестра Общины Зари и исполнительница ее установлений. Будь смиренна и скромна, сестра. Поступайся своими личными желаниями. Повелевая, учись повиноваться и ищи не славу, а свет. Ибо только так, когда закончится твой земной срок и минуют все невзгоды и испытания, обретешь ты вечный покой.

– Да не покинет нас вера! – пробормотал стоявший позади Тему.

– Да, – продолжал Тау, – вера и скромность, ибо вера возвышает нас, скромность же ведет нас в служении – ни себе, но другим, что и есть истинное служение. Сердце твое сейчас полнится радостью, но я говорю тебе это, ибо близится час нашего расставания: я удалюсь в свое уединение, ты же взойдешь на трон, а кому позволено поучать фараона, восседающего на троне?

– Тебе позволено, дядя, и я надеюсь, ты не лишишь меня твоих советов, – решительно тряхнув головой, сказала Нефрет.

Но тут ее настроение вдруг изменилось, она крепко обняла его и поцеловала в лоб.

– Ах, мой дорогой, мой любимый дядя, – сказала она, – ведь я обязана тебе жизнью! Когда я еще была малюткой, ты спас меня и матушку мою, вызволил нас из рук этих предателей – фивейских вельмож, с которыми я вскоре надеюсь поговорить по душам, если они еще живы.

– Госпожа Кемма и Ру – вот кто твои спасители, – сказал Тау.

– Да, конечно, и все же они всего лишь выполняли свой долг, а ты поднялся ради моего спасения в верховья Нила.

– Чтобы исполнить то, что было велено мне, племянница.

– Затем ты привез нас к пирамидам и следил за моим воспитанием, обучив меня всему, что я знаю сейчас. А после ты привез меня в Вавилон, и хотя, казалось бы, великий царь сам отозвался на мои молитвы, но я знаю, это ты внушил ему отказаться от прежнего замысла выдать меня замуж за Мир-бела, а вместо того послать со мной несметное войско, которое и принесло нам победу и мир.

– Бог по собственному разумению обратил к тебе сердце Дитаны, а не я, племянница.

– А как ты заботился обо мне! – продолжала Нефрет, не обращая внимания на его слова. – Это ты удержал меня, когда я хотела вместе с пятитысячным войском ринуться к горной заставе, что погубило бы меня или покрыло позором. Ах, всего не перечислишь! Но чем я тебе отплатила? Сколько строптивости проявила я, какие сердитые слова бросала в своей гордыне и не верила, когда ты внушал мне, чтобы я набралась терпения, что все кончится хорошо и мы с Хианом встретимся. Ты просил верить и надеяться, а я убедила себя, что Хиана уже нет в живых. Впрочем, это твоя, а не моя вина, что я вела себя так, – продолжала Нефрет уже другим тоном, – не ты ли позволял мне своевольничать в детстве, вместо того чтобы учить послушанию?

– Мне кажется, это пророк Рои баловал тебя, – отвечал Тау с тихой улыбкой. – Ну и, конечно, госпожа Кемма.

Послышались выкрики стражников, занавесы раздвинулись, и Ру возгласил о приходе везира; вслед за тем вошел и сам везир в сопровождении гиксосских сановников и военачальников.

Трижды Анат и его свита простерлись ниц перед Нефрет, перед Хианом и царевичем Абешу, предводителем армии вавилонской.

– Царица, – молвил Анат, – от всего народа гиксосского пришли мы, чтобы объявить, что сдаем тебе город Танис; тебя же просим явить милосердие к тем, кто сражался против тебя, и к каждому, кто живет в стенах этого города. Даруешь ли ты нам жизнь?

– Пусть станут твои уста моими устами, – обратилась Нефрет к Тау. – Ты мыслишь так же, как и я, и все, что ты скажешь, будет мною исполнено, а также, я полагаю, и царевичем Хианом, который еще слаб и не может заниматься государственными делами.

– Да, даруем, – отвечал Тау. – Всем, кто будет верен Нефрет, царице Египта, и Хиану, царевичу Севера, с которым хочет она сочетаться браком, даруем мы прощенье. Завтра мы вступим в Танис и провозгласим мир и согласие на долгие времена.

– Мы выслушали твой ответ и благодарим тебя, царица, – молвил Анат. – Теперь же обращаю речь свою к царевичу Хиану: я, кто пришел к нему, обагрив свои руки кровью фараона, молю его о прощении. Пусть выслушает меня царевич. Когда брошен был он в подземелье, это я, везир Анат, с помощью известного вам брата Зари и некоего тюремщика спас его. Заподозренный фараоном, попал я в опалу и сам брошен был в подземелье. Вот почему не мог я помочь Хиану выбраться из другой темницы – из усыпальницы Ур Хафра; не мог я отвести от него и погоню на пути к Вавилону. Но прошло время, и я снова обрел силу, ибо знал фараон, что один только я смогу спасти его от клыков вавилонского льва. Когда великое воинство вавилонское хлынуло на Египет, я дал совет фараону сдаться и, если царевич жив, объявить о женитьбе Хиана на царственной Нефрет. Вместо ответа он ударил меня, точно пса, – вот посмотрите, какие страшные рубцы! – Анат потрогал свою голову. – Атака на вавилонян не удалась – продолжал он, – и фараон поспешно отошел к Танису, Хиан же по благородному побуждению сам отдался в его руки. Тщетно молил я Апепи сохранить царевичу жизнь; я взывал к нему и во дворце, и на площадке ворот, но, одержимый злобой и ревностью, фараон хотел замучить своего сына пытками на глазах у Нефрет и воинства вавилонского. И вот, пока еще было не поздно, я вступил с фараоном в схватку и поразил его. Царевич Хиан и весь народ гиксосский были спасены. Заслужил ли я прощения?

Тау приблизился к тому месту, где лежал царевич, и переговорил с ним. Вернувшись, он отвечал:

– Ты совершил то, Анат, что должно было совершить. Принеси завтра жертвы в храме богов твоих и прими от них прощение за то, что пролил царскую кровь ради спасения продолжателя царского рода и жизней десятков тысяч невинных людей. Затем явись во дворец в Танисе, где тебе будут снова вручены жезл и цепь везира Верхних и Нижних земель.

Миновало тридцать дней. На торжественной церемонии Тау передал предводительство вавилонской армией военачальнику равного с ним ранга, снял с себя кольчугу и царские знаки, облачился в белые одежды пророка Зари и, оставив Тему, ибо таково было желание Нефрет и Хиана, отправился к храму пирамид. Десять тысяч лучших воинов вавилонских были отобраны и оставлены для охраны внучки великого царя, пока не свершится то, чему предначертано было свершиться; все же остальное войско отправилось в обратный путь в Вавилон. Состоялись церемонии, на которых все, кто служил прежде его отцу, известному теперь под именем «Апепи Проклятый», принесли клятву верности Хиану, однако Нефрет на церемониях этих не присутствовала; не состоялась еще коронация, ибо никто не знал, кто будет теперь править Египтом – Хиан, царь Севера, или же Нефрет, царица Юга. Кое-кто считал, что правителем должен стать Хиан, но другие опасливо поглядывали на лагерь, где расположились десять тысяч вавилонских воинов, и умоляли говоривших замолчать.

Хиан выздоравливал, но медленно. Искусный лекарь и заботливый уход помогли залечить колено, но Хиан знал теперь, что на всю жизнь остался хромым. Страшнее, чем физические, были страданья душевные, они-то и мешали ему воспрянуть к жизни. Тяжкие испытания выпали на его долю! Сначала дворцовое подземелье, затем долгое заточение в гробнице; побег к вавилонянам, рана, которая никак не заживала, и он день за днем, неделя за неделей лежал без движения на спине, в окружении чужестранцев, на чьем языке не мог говорить, в неведении о том, где Нефрет и что с ней.

Но вот он узнал, что Нефрет жива и находится совсем рядом, – какое это было счастье! – а дальше поход вместе с пятитысячным войском, отчаянная битва среди пустыни и его добровольная сдача в плен, встреча с Нефрет во время второй битвы и его бегство, ибо не мог он нарушить клятву, хоть и знал, что она не поймет его поступка; прибытие в Египет и в Танис, встреча с Апепи и, наконец, страшная пытка на площадке городских ворот, на глазах у Нефрет. Хиан был молод и силен, но он не выдержал: тело его было измучено, и он пал духом; он удалялся от всех и лежал дни напролет, а по ночам, когда приходил наконец сон, его мучили страшные видения, и он кричал и корчился в судорогах; по городу поползли слухи, что молодой фараон вскоре отправится к своим праотцам.

Анат являлся к нему с докладом о делах, Хиан выслушивал, почти ничего не говоря. Тему читал ему старинные манускрипты или молился и разговаривал с ним о вере. Навещал его и Ру, он все вспоминал о битве или о чудесах Вавилона и как Нефрет училась воинским приемам; слушая об этом, Хиан начинал улыбаться. Время от времени, в сопровождении Кеммы, которая останавливалась поодаль и глядела в окно, приходила и сама Нефрет и говорила с ним о любви и о том, что они поженятся, как только ему станет лучше.

Но лучше ему не становилось, тогда Нефрет отправила с посыльным письмо к Тау и последовала совету пророка. Сказав Хиану, что Танис расположен в слишком низком месте и тут очень жарко, она велела перенести царевича на корабль, и они медленно поплыли вверх по течению Нила. Но вот вдали показались пирамиды; при первом же взгляде на них поведение Хиана изменилось: он оживился и даже повеселел, рассказывая Нефрет о том, какие истории тут происходили. Обрадовавшись этой перемене, Нефрет распорядилась, чтобы царевича перенесли на берег; они расположились посреди пальмовой рощи, где Нефрет когда-то нашла Хиана спящим под деревом и откуда, после того как Ру унес его поклажу, она, одетая проводником, повела его в тайное убежище Братства.

Здесь, в роще, Хиан, с обручальным кольцом Нефрет на руке, в ту ночь спал куда более спокойным сном, чем много месяцев тому назад, когда он покидал эту рощу, чтобы возвратиться в Танис и рассказать Апепи о своей миссии.

Наутро, пока еще было совсем темно, в палатку Хиана вошел Ру и помог царевичу одеться. Затем Хиана усадили на носилки и понесли через пески; Хиан не задавал никаких вопросов, но вот в свете звезд он увидел очертания огромного Сфинкса. Здесь Хиана сняли с носилок, и все удалились, оставив его одного.

Наступил рассвет, и Хиан увидел, что он не один – рядом с ним, в длинном сером плаще с капюшоном, стоит то ли юноша, то ли стройная девушка.

О, боги! Он вспомнил, кто это: юный проводник, который, казалось, много лет тому назад вывел его из пальмовой рощи к Сфинксу и здесь завязал ему глаза.

– Ты все еще сопровождаешь путешественников через пески, мой юный друг? – обратился к нему с вопросом Хиан.

– Да, писец Раса, – отвечал некто в плаще грубоватым голосом.

– И по-прежнему воруешь поклажу или прячешь ее? Куда делись мои носилки?

– Я отбираю все, что захочется, писец Раса, которому я желаю здоровья и счастья.

– И по-прежнему завязываешь посланцам глаза?

– Да, писец Раса, если необходимо сохранить что-то в тайне и не показывать им. А потому прошу тебя, стой спокойно, и я завяжу тебе глаза, как сделала когда-то.

– Повинуюсь, – со смехом отвечал Хиан. – Быть может, ты не знаешь о том, юноша, но со времени нашей первой встречи я перенес много страданий и понял, а также услышал это из уст некоего Тему, что главное в жизни – вера. А потому завязывай мне глаза, я подчиняюсь тем более охотно, потому что уверен: когда снова прозрею, мне явится небесное видение. Смотри, я преклоняю колени или, скорее, просто наклоняюсь, потому что согнуть колено я не могу.

Фигура в сером плаще склонилась над ним, и на глаза его снова лег шелковый платок. Ах, как хорошо он запомнил его нежный аромат! Затем, держась за плечо проводника, Хиан, прихрамывая, прошел некоторое расстояние, пока нарочито грубоватый голос не попросил его опуститься на песчаную насыпь и здесь подождать.

Вскоре голоса – мужские голоса – попросили его подняться. Чьи-то руки помогли ему сделать это, и, кем-то поддерживаемый, он пошел по гулким переходам, где эхом отдавались шаги; его ввели в какое-то помещение, где облачили в новые одежды и водрузили на его голову венец, но он не видел, что это за одежды и венец, а когда спросил, ответа не последовало.

И снова его повели куда-то, как ему показалось, они вошли в большой зал, где собралось множество народа, ибо он слышал приглушенные восклицания. Чей-то голос попросил его сесть, и он опустился на подушки кресла.

Вдалеке раздался возглас:

– Ра взошел!

И зазвучало пение. Он узнал этот гимн – в дни празднеств Братства Зари им приветствовали восходящее солнце. Поющие умолкли; теперь вокруг царила тишина; затем он услышал шелест одежд.

И тут многоголосый хор возгласил:

– Владычица Зари, приветствуем тебя! Приветствуем тебя, Владычица зари! О светозарная! Приветствуем тебя, дарующая жизнь! Приветствуем тебя, священная сестра! О та, кому Небо предначертало объединить истерзанные земли Верхнего и Нижнего Египта!

Хиан не выдержал. Он сорвал с глаз повязку. Быть может, она была слабо затянута – при первом же прикосновении пелена спала с его глаз. О боги! Пред ним в сверкающем под лучами солнца царском одеянии, увенчанная двойной короной Египта, стояла Нефрет – само величие и красота.

Мгновение-другое она помедлила, пока, отдаваясь гулким эхом, под сводами храмового зала звучали приветствия, затем взмахнула скипетром, и воцарилась тишина. Отдав Кемме скипетр, а Ру – символы царской власти, Нефрет сняла с себя корону Египта и водрузила ее на голову Хиана. Затем она преклонила колена и коснулась губами его руки.

– Царица Египта приветствует царя Египта! – произнесла она.

Хиан в удивлении воззрился на нее. Затем, словно боль и слабость снова одолели его, он с трудом поднялся с трона, предлагая ей самой занять его. Но Нефрет покачала головой. Поддерживая Хиана сильной рукой, она подвела его к тому месту, где стоял Тау в окружении советников Общины Зари. В присутствии Братства Общины Зари – всех живых и мертвых – именем Духа, которому они поклонялись, Тау соединил их руки и благословил, навечно отдавая их друг другу.

Так окончилась эта удивительная история.

Нефрет и Хиан стояли перед залитой лунным сиянием величественной пирамидой Ура.

– Отдых наш подошел к концу, супруга моя, – произнес Хиан. – С завтрашнего дня мы с тобой будем не просто братом и сестрой Общины Зари, но и правителями Египта, наконец-то объединенного от нильских порогов до самого моря. Трудный путь прошли мы с того дня, когда, стоя вот так же рядом, любовались этой пирамидой. И все же, возлюбленная моя, живет в моем сердце надежда: та сила, что охраняла нас и провела сквозь многие опасности, а затем от ворот смерти вернула меня к жизни и радости, пребудет с нами и далее.

– Так предсказал благочестивый и всемудрый Рои, в котором обитал дух Истины. Возблагодарим же, супруг мой, богов за все, что они даровали нам, и в смирении начнем новую жизнь, памятуя о том, что хоть теперь мы – царь и царица Египта, все же в первую очередь мы с тобой – брат и сестра славной Общины Зари, принявшие ее святую веру и посвятившие себя служению человечеству.

Тут царственные супруги услышали позади себя чьи-то шаги и, оглянувшись, увидели Хранителя пирамид, который похудел и состарился с тех пор, как они видели его в последний раз.

– Не желают ли святейшие властители подняться на пирамиду? – с поклоном обратился он к ним. – Луна светит ярко, а ветра нет совсем; к тому же хотелось мне показать фараону то место, с которого в день его побега покатились вниз проклятые лазутчики-гиксосы.

– Нет, Хранитель, – отвечал Хиан, – кончились мои прогулки по пирамидам, ибо до конца моих дней суждено мне быть теперь хромым. Отныне ты один, Хранитель, будешь властителем Великих пирамид.

– И Духом также, – добавила Нефрет, – ибо не должно мне, кому судьба определила взойти на дурманящие вершины власти, появляться теперь на вершинах пирамид. Прощай же, отважный наш спаситель. Нет и не будет предела нашей благодарности – все, чего бы ты ни пожелал и что мы в силах дать тебе – твое.

Взявшись за руки, Хиан и Нефрет направились к тому месту, где стояли Ру и Кемма, а также отряд стражи, сопровождавший их на корабль, который ждал лишь попутного ветра, чтобы отплыть вниз по течению Нила.

– Теперь я поняла, что означало то видение, – сказала седовласая Кемма могучему эфиопу Ру, – почему богини нарекли новорожденную царевну «Объединительницей Земель».

– Понял и я, – отозвался Ру, – зачем эфиопские боги дали мне добрый топор и силу, чтоб не дрогнула моя рука на той фиванской лестнице.

Генри Райдер Хаггард Ожерелье Странника

В память об Уднатте и многочисленных заморских странствиях предлагаю эти картины прошлого Вам, дорогой Винсент, поклоннику настоящего и человеку, умеющему смотреть на будущее скорее с надеждой, чем с боязнью.

Ваш коллега

Г. Райдер ХАГГАРД

Сэру Эдгару ВИНСЕНТУ

Дитчингем

Ноябрь, 1913

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ

Так уж случилось, что я, редактор этих строк, — а по правде говоря, в этом и состояли мои скромные обязанности, — обнаружил в себе значительные познания относительно своего прошлого. Оно принадлежит сравнительно недавнему времени, а именно к концу восьмого века, что подтверждается тем фактом, что одно из действующих лиц моего рассказа — византийская императрица Ирина.

Повествование, что должно быть отмечено, не всегда абсолютно последовательно, не все подробности изложены полностью. Действительно, вся моя жизнь вспоминается мной как серия отдельных сцен и картин, и хотя каждая сцена или картина соответствует остальным, временами между ними заметны разрывы. Хотя бы один пример: путешествие Олафа (в те времена меня звали Олафом, а после крещения — Михаилом) с Севера до Константинополя не описано. Занавес опускается в Ааре, в Ютландии[170], и приподнимается лишь в Византии. Не только эти два события, которые представляются наиболее важными, оказались похороненными в моей подсознательной памяти, исчезли многие мелкие детали, и я в конце концов не смог их найти. Все это, однако, не кажется мне основанием для сожалений. Если бы все эпизоды наполненной бурными событиями жизни были нарисованы, то общая картина оказалась бы перегруженной, и глаз, ее наблюдающий, был бы сбит с толку.

Не думаю, что должен еще что-нибудь добавить, мой рассказ говорит сам за себя. Поэтому замечу только, что считаю излишним излагать ту строгую систему, которая дала мне возможность выудить то или иное событие из глубин моего прошлого. Соответствующие способности, хотя и небольшие вначале, я оказался в состоянии постепенно развивать. И так как мне не хотелось бы раскрывать мое настоящее имя, я подписываюсь всего лишь как

РЕДАКТОР

КНИГА ПЕРВАЯ. Аар

Глава I. Помолвка Олафа

О моем, Олафа, детстве могу рассказать немногое. Тем не менее я вспоминаю дом, окруженный рвом и расположенный на обширной равнине на морском побережье или же на берегу внутреннего озера. На этой равнине возвышались холмы, которые я связывал с умершими людьми. Кто были эти умершие, я не знал, но полагал, что некогда они бродили по этой земле и жили на ней, а затем легли в земляную постель и заснули. Я вспомнил, как, глядя на один большой холм, воздвигнутый, как говорили, над могилой какого-то вождя, известного под именем Странник, о котором Фрейдиса, умнейшая женщина, моя няня, рассказывала, будто жил он сотни и тысячи лет назад, я думал: над ним так много земли, что ночами ему должно быть очень жарко.

Вспоминаю также большой замок, который носил название Аар. Это было длинное строение с крышей, покрытой дерном и поросшей травой, а временами и небольшими белыми цветами. Внутри него на привязи стояли коровы. Наше жилище располагалось рядом и отделялось от коровника грубо отесанными бревнами. Я любил смотреть, как доили коров, сквозь щель между бревнами. Там был удобный глазок, образовавшийся после выпадения сучка, — на расстоянии одной трости от пола.

Однажды мой старший и единственный брат, Рагнар, — у него были очень рыжие волосы, — подошел ко мне и оттолкнул прочь от глазка, так как сам хотел посмотреть на корову, всегда лягавшую девушку, доившую ее. Я разревелся, и Стейнар, мой молочный брат, со светлыми волосами и голубыми глазами, который был больше и сильнее меня, пришел мне на помощь, потому что мы с ним всегда любили друг друга. Он поборол Рагнара, разбив ему нос, после чего очень красивая женщина — моя мать, госпожа Тора — заткнула себе уши. Все мы орали, и тогда вмешался мой отец, Торвальд, высокий мужчина. Он только что вернулся с охоты и принес шкуру какого-то животного, на его краги с нее все еще капала кровь. Он побранил нас и сказал матери, чтобы она утихомирила детей, так как он устал и хочет спать.

Это единственная сцена, возвращающая меня к моему раннему детству.

Следующая, которую я вижу перед глазами, происходит в каком-то замке, похожем на наш Аар. Этот замок располагался на острове, называвшемся Лесё, и мы прибыли туда, чтобы посетить вождя по имени Атальбранд. Навстречу нам вышел мужчина со свирепым выражением лица и большой раздвоенной бородой. Одна из его ноздрей была больше другой, а левый глаз — поврежден. Обе эти особенности оказались следствием ран, полученных им на войне. В те дни каждый побывал на войне вместе с другими, и представляется совершенно невероятным, чтобы кто-то дожил до седых волос.

Причиной нашего визита к этому вождю послужила намечавшаяся помолвка моего старшего брата Рагнара с его единственной дочерью — Идуной; из его детей в живых осталась она одна, все ее братья были убиты в каком-то сражении. Сейчас я могу видеть ее так же ясно, как и тогда, когда она впервые появилась перед нами.

Все мы сидели за столом, когда через дверь она поднялась наверх, в холл. На ней было голубое платье, ее густые длинные волосы, заплетенные в две косы, доходили до колен. Ее шею и руки украшали золотые обручи, которые звенели, когда она двигалась. У нее было круглое лицо цвета дикой розы и невинные голубые глаза, осматривающие все вокруг, хотя создавалось впечатление, что она смотрит только перед собой и не видит ничего другого. Ее алые губы, казалось, всегда улыбались. В общем, я думал, что она — самое восхитительное существо, которое я когда-либо видел. Двигалась она подобно лани, гордо держа голову.

Тем не менее она не понравилась Рагнару, который шепотом сообщил мне, что она — хитрая особа и приносит зло всему, с чем имеет дело. Я же, которому в то время было около двадцати одного года, удивлялся, уж не сумасшедший ли он, если говорит подобные вещи о таком прелестном существе. Я вспомнил, что Рагнар целовался с дочерью одного из наших рабов за сараем, в котором содержались телята, — смуглой девушкой, очень хорошо сложенной, что было заметно даже несмотря ее грубое платье, подвязанное под грудью ремешком. Ее темные глаза сонно смотрели на всех. Но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь целовался с такой силой, как это делала она. Рагнару это нравилось, и я думаю, что именно поэтому такая замечательная девушка, как Идуна Прекрасная, ему не нравилась. Он только и думал о той темноглазой смуглянке. И виновна ли в этом была она или нет, только он правильно понял Идуну.

Но если Рагнару Идуна просто не понравилась, то она возненавидела его с самого начала. И так случилось, что, несмотря на шум и угрозы моего отца, Торвальда, и отца Идуны, Атальбранда, оба они заявили, что вместе им делать нечего и планы относительно их женитьбы провалились.

Вечером, за день до нашего отъезда из Лесё, откуда Рагнар уже выехал, Атальбранд заметил, каким взглядом я смотрю на Идуну. Конечно, не было ничего удивительного в том, что я не мог отвести глаз от ее прелестного лица. А когда она посмотрела на меня и улыбнулась, я стал похож на глупую птицу, околдованную взглядом змеи. Вначале я подумал, что Атальбранд начинает сердиться, но внезапно какая-то идея осенила его, так как он отправился к моему отцу, Торвальду, который в это время находился на дворе.

Потом позвали меня, и я увидел, что они сидят на камне и беседуют при лунном свете. В это летнее время вечерами все выглядело голубоватым, а солнце и луна скользили по небу одновременно. Возле мужчин стояла моя мать, слушая их беседу.

— Олаф, — начал мой отец, — ты хотел бы жениться на Идуне?

— Хотел бы я жениться на Идуне? — у меня аж дух перехватило. — О, да! Больше, чем стать конунгом[171] всей Дании! Ведь она не просто женщина, она — богиня!

Моя мать рассмеялась, а Атальбранд, который знал Идуну, когда она еще не казалась богиней, назвал меня дураком. Затем они продолжали разговор, а я в это время дрожал от страха и надежды.

— Но ведь он только второй сын, — заметил Атальбранд.

— Должен вам сказать, что у меня земли достаточно для них обоих. Кроме того, золото, что пришло с его матерью, будет принадлежать ему, а это немалая сумма! — ответил Торвальд.

— Он не воин, а скальд! — снова возразил Атальбранд. — Мужчина наполовину, распевающий песни и играющий на арфе!

— Песни часто бывают сильнее мечей, — произнес мой отец. — И кроме того, всем на свете правит мудрость, лишь она, а не сила позволяет управлять массой людей. Ко всему прочему Олаф — бравый парень, иным он и не может быть, раз принадлежит к нашему роду!

— Он худой и слабый, — недовольно проговорил Атальбранд, и эти слова рассердили мою мать.

— Нет, господин, — сказала она. — Он высок и прям, как стрела, и он еще будет самым красивым парнем в наших краях.

— Каждая утка считает, что она высидела лебедя, — пробормотал Атальбранд, в то время как я умолял глазами мать не говорить ничего больше.

Затем он некоторое время размышлял, потягивая себя за бороду, после чегозаключил:

— Мое сердце подсказывает, что из этой женитьбы не выйдет ничего хорошего. Идуна, единственная оставшаяся у меня дочь, должна бы выйти замуж за человека побогаче и покрепче, чем этот худощавый юноша. Но в настоящее время я не могу назвать ни одного человека, кого бы оставил после себя, когда уйду навеки. Кроме того, повсюду уже пошли слухи о том, что моя дочь должна выйти замуж за сына Торвальда, а за которого, это не столь уж важно. И, конечно, мне не хотелось бы, чтобы стали говорить, будто от нее отказались. Поэтому пусть Олаф берет ее, если она согласна. Только, — добавил он ворчливо, — не разрешайте ему выкидывать штучки, подобные тем, которые совершил этот красноголовый молокосос Рагнар, если он не хочет, чтобы мое копье застряло в его печенке. А теперь я пойду узнать мнение Идуны обо всем этом…

Они ушли вместе с моими отцом и матерью, оставив меня одного, переполненного мыслями и благодарностью Богу за счастье, выпавшее на мою долю… И признательностью Рагнару и той темноглазой девушке, которая завлекла его.

Я так и оставался стоять, когда вдруг услышал неясный шум и, повернувшись, увидел Идуну, незаметно подошедшую ко мне и казавшуюся в голубом сумраке прекрасным видением. Она остановилась рядом и обратилась ко мне:

— Отец сказал, что вы хотите поговорить со мной, — она чуть слышно рассмеялась, не сводя с меня своих прелестных глаз.

Не помню, что происходило со мной, до тех пор, пока я не увидел, как Идуна наклонилась ко мне, подобно гибкой иве под напором ветра, и затем… О, какое это было счастье!.. Затем она поцеловала меня в губы. Дар речи возвратился ко мне, и я сказал ей то, что обычно говорят влюбленные. То, что я готов умереть у ее ног (на это она ответила, что предпочитает, чтобы я остался жить, так как духи — плохие мужья), то, что я ее не стою (она заявила, что я еще молод и у меня все впереди, что я могу достичь большего, чем я думаю сам, и она верит в это), и тому подобное…

Единственное, что я еще помню об этом блаженном часе, — это то, что я по своей глупости сказал ей, что благословляю за все случившееся Рагнара. После этих слов лицо Идуны посуровело, а ее ласковый взгляд сменился блеском, подобным сверканию меча.

— Я не благодарю Рагнара, — произнесла она. — И надеюсь, что вижу его в… — Она сдержала себя и добавила: — Давайте лучше войдем в дом, Олаф. Я слышу, как мой отец зовет меня, чтобы приготовить ему кубок перед сном.

И мы вошли в дом, держась за руки, и когда они увидели это, то раздались восклицания, смех с грубоватыми шутками. В общем, нам были вручены кубки, и мы выпили вместе со всеми, дав друг другу клятву верности. На этом и закончилась наша помолвка.

По-моему, на следующий день мы отправились домой на принадлежавшей моему отцу большой боевой ладье, носившей имя «Лебедь». Я уезжал без особого желания, мне хотелось еще насладиться очарованием глаз Идуны. Но такова была воля Атальбранда. Свадьба, заявил он, должна состояться в Ааре во время весенних праздников и никак не раньше. А то, что мы все это время будем далеко друг от друга, он считал необходимым, чтобы проверить, окажемся ли мы в разлуке верными друг другу.

В его доводах был здравый смысл, но я чувствовал некоторое огорчение от его решения и думал о том, что между временем жатвы и весной он может подыскать Идуне другого мужа, который покажется ему более подходящим. Атальбранд, как я узнал впоследствии, был хитрым и вероломным человеком. Кроме того, хоть и был он человеком высокого происхождения, но вместе с тем одним из тех, кто поднялся лишь за счет войны и военной добычи, что не делало большой чести его роду.

Следующая сцена, сохранившаяся в моей памяти о тех молодых годах, — это охота на белого медведя, когда я спас жизнь Стейнару, моему молочному брату, едва не лишившись своей собственной…

Это произошло в один из тех дней, когда зима уже сменяется весной. Побережье Аара было, однако, еще покрыто льдом и заполнено плавающими льдинами северных морей. Один из рыбаков, живших на берегу, пришел к нам в дом и сообщил, что видел большого белого медведя на одной из этих льдин. Медведь, по его мнению, переплыл оттуда на берег. У этого рыбака была повреждена одна нога, и я мог представить, как он, прихрамывая, брел по снегу к подъемному мосту, ведшему в Аар, опираясь на посох, на конце которого была вырезана фигурка животного.

— Молодые господа, — громко заявил он, — белый медведь сейчас находится на берегу. Такого я видел только однажды, еще мальчишкой. Идите туда, убейте медведя и добудьте себе славу, но прежде дайте мне что-нибудь выпить за эту новость.

Мне вспоминается, что в то время мой отец, Торвальд, с большинством мужчин был далеко от дома, но Рагнар, Стейнар и я томились от безделья, так как время сева еще не подошло. Услышав от этого хромого новость, мы побежали к единственному оставшемуся в доме рабу распорядиться, чтобы тот подготовил лошадей и отправился с нами. Тора, моя мать, пробовала остановить нас (она напомнила, что слышала еще от своего отца, будто такие медведи очень опасны), но Рагнар только оттолкнул ее, а я поцеловал мать и сказал, чтобы она не беспокоилась.

За домом я встретил Фрейдису, смуглую женщину, одну из дев бога ветра и бури — Одина, которую я любил и которая тоже любила меня и берегла, так как была моей нянькой.

— Куда это вы спешите, юный Олаф? — остановила она меня. — Что, Идуна уже прибывает к нам, и поэтому вы так торопитесь?

— Нет, — ответил я. — Появился белый медведь.

— О! Тогда дело обстоит лучше, чем я думала, так как испугалась, как бы Идуна не приехала раньше времени. Однако вы отправляетесь на опасное дело, которое, как мне кажется, закончится весьма печально.

— Зачем вы так говорите, Фрсйдиса? — спросил я. — Только потому, что вам нравится каркать, как той вороне на скале? Или же у вас есть к тому серьезные основания?

— Не знаю, Олаф, — промолвила она. — Просто я говорю о вещах, которые приходят мне в голову, и это, пожалуй, все. И сейчас я говорю об этом медведе, на которого вы идете охотиться, что эта охота будет связана со злом. И вам лучше бы остаться дома.

— Вы что же, хотите, чтобы я стал посмешищем в глазах братьев, Фрейдиса? Кроме того, вы говорите глупости, потому что если зло и существует, то как я могу избежать встречи с ним? Или ваше предчувствие ничего не стоит, или зло действительно появится, одно из двух.

— Это так, — согласилась Фрейдиса. — Еще с детских лет у вас был дар — здравый смысл, которого у вас больше, чему многих из этих дураков, что вас окружают. Отправляйтесь, Олаф, на встречу со злом, посланным вам самой судьбой. Только поцелуйте меня прежде, чем уйдете, так как может случиться, что некоторое время мы не будем друг друга видеть. Но если медведь и убьет вас, то, по крайней мере, это спасет вас от Идуны.

Пока она говорила это, я целовал ее, потому что очень любил, но когда слова Фрейдисы дошли до меня, я отскочил от нее раньше, чем она успела поцеловать меня еще раз.

— Что вы имели в виду, говоря так об Идуне? — воскликнул я. — Она — моя невеста, и я не позволю говорить о ней плохо!

— Я не знаю, кто она. Вы получили остатки от Рагнара. Хотя ваш старший брат и горячая голова, но в некотором отношении он подобен благоразумной собаке, которая знает, что ей не следует есть. Так что можете уходить, если думаете, что я просто ревную вас к Идуне, как это бывает у старых женщин. Но это не так, дорогой! Вы поймете это прежде, чем все закончится, если останетесь живы. Уходите, уходите! Больше я вам не скажу ничего. Вон и Рагнар зовет вас! — И она оттолкнула меня.

Мы долго ехали к месту нахождения медведя. В начале поездки мы много болтали, держали пари о том, кто первым вонзит копье в тело, медведя. Затем я замолчал. Вполне естественно, что я много думал об Идуне, о том, как медленно тянется время и сколько его еще осталось до момента, когда я снова увижу ее нежное лицо. Мне бы хотелось знать, отчего Рагнар и Фрейдиса могут так плохо думать о тай, которая казалась мне скорее божеством, чем женщиной. Поглощенный своими мыслями, я совсем позабыл о медведе — настолько, что когда мы проезжали лесом, я и не подумал связать обнаруженный мной след (а по натуре я был очень наблюдательным) с медведем, на которого мы ехали охотиться, или сообщить об этом остальным, ехавшим впереди меня.

Наконец мы прибыли к морю и действительно увидели там плавающие льдины. Когда одна из них приблизилась к нам, мы заметили след глубоко вонзавшихся в лед когтей находившегося на ней медведя, бродившего, не переставая, вдоль ее кромки. Мы увидели также большой оскаленный череп, на котором сидел ворон, клевавший его глазные впадины, и куски белой шерсти.

— Медведь мертв! — вскричал Рагнар. — Будь проклят Одином этот хромой дурень, который заставил нас совершить по морозу эту бесполезную поездку…

— Да, думаю, что это так, — задумчиво проговорил Стейнар. — А что вы думаете, Олаф? Он мертв?

— Какой смысл спрашивать Олафа? — перебил его Рагнар с грубоватым смехом. — Что он может знать о медведях? Последние полчаса он дремал и видел во сне голубоглазую дочку Атальбранда или, возможно, сочинял для нее очередной стишок…

— Когда вам кажется, что Олаф спит, он видит дальше любого из нас, бодрствующих, — горячо возразил Стейнар.

— О да! — сказал Рагнар. — Спящий или недремлющий Олаф — совершенство в ваших глазах, так как вы пили с ним одно и то же материнское молоко, и это вас связывает крепче любого ремня. Проснитесь-ка, братец Олаф, и разъясните нам: разве наш медведь не мертв?

Тогда я ответил ему:

— Почему же, один медведь, конечно, мертв. Вы же видите череп и куски шкуры!

— Ну вот! Наш семейный пророк уладил все дело! Поехали домой!

— Олаф сказал, что один медведь мертв, — произнес Стейнар, чуть колеблясь.

Рагнар, быстрый, как всегда, уже развернул коня, бросив через плечо:

— А вам одного мало? Вы что, хотите поохотиться за черепом и вороном на нем? Или, может быть, очередная загадка Олафа вас беспокоит? Если так, то я слишком замерз, чтобы сейчас ее разгадывать.

— Все же, я думаю, здесь есть, над чем подумать и вам, братец, — мягко заметил я. — А именно: где спрятался живой медведь? Разве вы не видите, что здесь, на этой льдине, было два медведя и что один из них убил и съел другого?

— Откуда вам это известно? — спросил Рагнар.

— Я видел след второго, когда мы проезжали вон тем березовым лесом. У него поврежден коготь на левой передней лапе, а остальные истерты о лед.

— Тогда почему же, ради Одина, вы об этом не рассказали раньше? — сердито воскликнул Рагнар.

Мне было стыдно сказать, что я в то время размечтался, и потому я ответил наугад:

— Потому что мне хотелось взглянуть на море и льды. Посмотрите, какой у них интересный цвет при этом освещении!

Когда Стейнар услышал эти слова, он разразился смехом. Его широкие плечи затряслись, и в голубых глазах появились слезы. Но Рагнар, которого не волновали ни пейзаж, ни солнечный закат, не смеялся. Наоборот, как это и случалось в подобных случаях, он вспылил и стал ругаться. Затем повернулся ко мне и проговорил:

— Почему же вы сразу не сказали правду, Олаф? Не потому ли, что вы испугались этого медведя, а теперь благодаря вам мы забрались сюда, хотя вы и знали, что он в лесу? Вы надеялись, что прежде, чем мы туда успеем вернуться, станет настолько темно, что охотиться будет уже нельзя?

От этой насмешки я вспыхнул и ухватился за древко своего длинного копья, ибо сказать кому-нибудь из нас, датчан, что он чего-то боится, значило нанести ему как мужчине смертельное оскорбление.

— Если бы вы только не были моим братом, — начал было я, но сдержался, так как по натуре был отходчивым, и продолжал:

— Это верно, Рагнар, я не так люблю охоту, как вы. Кроме того, я считал, что будет достаточно времени, чтобы успеть схватиться с этим медведем и убить его или же самому быть убитым до наступления темноты, и мне не хотелось одному возвращаться завтра утром.

Затем я повернул лошадь и поскакал вперед. И пока я ехал, уши мои были настороже, и я слышал, о чем говорили двое остальных. По крайней мере, мне казалось, что я их слышу, во всяком случае, я знал, о чем они говорили, хотя, как это ни странно, не припоминаю почти ничего из их рассказа об атаке какого-то судна и о том, что я при этом делал или, наоборот, не делал.

— Глупо насмехаться над Олафом, — говорил Стейнар. — Так как, когда он слышит оскорбительные слова, он может совершить сумасшедшие вещи. Разве вы не помните, что произошло в прошлом году, когда ваш отец назвал его «презренным» из-за того, что Олаф сказал, что несправедливо нападать на ладью с теми бриттами, которых прибило к нашему берегу и которые не причинили нам никакого вреда?

— Да, — отозвался Рагнар. — Он прыгнул к ним один, как только наш борт коснулся борта их судна, и навалился на рулевого. Тогда бритты крикнули, что не станут убивать такого храброго парня, и выбросили его за борт. Это стоило нам ладьи, так как пока мы его вытаскивали, оно повернулось и подняло большой парус. О, Олаф храбрый парень, мы все это знаем! Но ему все же следовало родиться женщиной — даже не просто женщиной, а жрицей Фрейи, потому что он только и знает, что возносит молитвы цветам. Но Олафу известен мой язычок, и он не затаит обиду за этого медведя.

— Молись, чтобы мы доставили его домой в целости, — произнес Стейнар с тревогой. — Так как, не говоря уж о хлопотах с матушкой и другими нашими женщинами, что мы тогда сможем сказать Идуне Прекрасной?

— Она это переживет, — ответил Рагнар с сухим смешком. — Но вы правы. А самое важное, что будет много волнений и среди мужчин, особенно у отца, да и в моем собственном сердце. Да, дело не только в одном Олафе.

В этот момент я поднял руку, и они прекратили свой разговор.

Глава II. Медведь убит

Соскочив с лошадей, Рагнар и Стейнар подошли к тому месту, где стоял я, уже спешившись. Я им указал на землю, которая здесь была очищена ветром от снега. — Я ничего не вижу, — признался Рагнар. — А я вижу, братец, — отозвался я. — Так как изучал пути диких зверей, пока вы меня считали спящим. Взгляните: здесь мох перевернут, он замерз снизу, и на нем выдавлены небольшие бугорки — как раз между когтями медведя. И эти маленькие лужицы образуют след его лапы, это как раз ее форма. Больше никаких отпечатков не видно, так как грунт скалистый.

Затем я сделал несколько шагов вперед, за группу кустов, и воскликнул:

— Следы идут сюда, это совершенно точно! По-моему, у животного потрескались когти, отпечатки на снегу здесь отчетливее. Прикажите рабу остаться с лошадьми и идите сюда.

Они повиновались, и на белом снегу мы увидели след медведя, оттиснутый, словно на воске.

— Огромная тварь! — заметил Рагнар. — Никогда не видел ничего подобного!

— Да-а, — протянул Стейнар, — и место неудобное для охоты. — Он с сомнением оглянулся, осматривая узкое ущелье, покрытое густым подлеском, который в сотне ярдов от нас переходил в сплошной березняк. — Мне кажется, что было бы благоразумнее вернуться назад, в Аар, и утром подъехать сюда со всеми людьми, которых мы там сможем собрать. Это дело не для трех копий.

А в это время я, Олаф, уже перепрыгивал с камня на камень, направляясь к входу в ущелье по следу медведя. Насмешки моего братца еще не выветрились из моей головы, и я был полон решимости или убить это животное, или же умереть, доказав таким образом Рагнару, что я не испугался медведя. Поэтому я и бросил назад, через плечо:

— Вот-вот, отправляйтесь домой, храбрецы, это благоразумнее. Но я пойду только вперед, так как еще не видел живого белого медведя.

— Вот теперь я узнаю Олафа, когда он отпускает подобные шпильки, — проговорил Рагнар со смехом. Затем они оба бросились за мной, но я все время оставался впереди.

Они следовали за мной по кустарникам полмили или чуть больше, до самого березняка, в котором снег покрывал ветви деревьев, в особенности пихт, так что это место в слабом свете угасающего дня выглядело совсем мрачным. Все время впереди меня бежал и огромные следы медведя, пока в конце концов они не привели на небольшую прогалину, где ветры повалили немало деревьев, корни которых слабо держались в скалистой, почти без почвы земле.

Деревья лежали беспорядочно, их еще не потерявшие формы верхушки были занесены затвердевшим снегом. Здесь я остановился, потеряв след. Затем я снова двинулся вперед, виляя из стороны в сторону, как обычно это делают в таких случаях собаки. Позади меня Рагнар и Стейнар шли прямо по краям просеки, намереваясь догнать меня в конце ее. Так, собственно, двигался Рагнар, потому что Стейнар остановился, услышав хрустящий звук, и затем направился к двум поваленным березам, чтобы выяснить, чем вызван этот звук. В следующий момент, как он мне рассказал впоследствии, он застыл на месте, так как за сучьями одной из них находился огромный белый медведь, пожиравший какое-то убитое им животное. Зверь увидел человека и, обезумев от ярости из-за того, что потревожили его, голодного после долгого путешествия, поднялся на задние лапы и заревел так, что содрогнулся воздух. Высоко поднятые, подобно огромным крючьям, когти зверя вытянулись вперед.

Стейнар попытался отпрыгнуть, но, зацепившись ногой за что-то, упал. Это было его счастьем, потому что от удара, который нанес бы ему медведь, от него осталось бы только мокрое место. Животное, казалось, не понимало, куда он подевался… Во всяком случае, оно осталось стоять на задних лапах и колотило передними по воздуху. Затем, засомневавшись, оно опустило громадные лапы и село, подобно бродячей собаке, поводя головой и принюхиваясь. В этот момент подоспел Рагнар. Он закричал и с силой метнул свое копье. Оно вонзилось зверю в грудь, оставшись торчать там. Медведь ощупал копье своими лапами и, обхватив древко, поднес его ко рту и стал жевать его конец, таким образом вытаскивая копье из шкуры.

Затем медведь вспомнил о Стейнаре и, нагнувшись вперед, обнаружил его. Он начал царапать березу, под которую тот заполз, и от нее во все стороны полетели щепки. В этот миг я добрался до него, видя все происходящее. Медведь как раз ухватил зубами плечо Стейнара, точнее, верхнюю часть его куртки, и потащил его из-под дерева. Когда он заметил меня, то снова поднялся на задние лапы и приподнял Стейнара, держа его одной лапой за одежду на груди. Я разъярился, увидев это, и атаковал медведя, вонзив глубоко в его глотку свое копье. Он другой лапой выбил оружие из моей руки, сломав древко копья. Так он и стоял, возвышаясь над нами, подобно огромной скале, и ревел от ярости и боли. Стейнара он еще прижимал к себе, а Рагнар и я были не в силах чем-либо ему помочь.

— Он победил! — задыхаясь, произнес Рагнар.

На мгновение я задумался и… О, как хорошо я помню этот момент: огромный зверюга с пеной и кровью на губах и Стейнар, прижатый к его груди, подобно тому как маленькая девочка прижимает куклу; неподвижные, согнувшиеся под весом снега деревья, на верхушке одного из которых сидит небольшая птица, резким движением распустившая свой хвост; красный цвет зари и полнейшая тишина вокруг: над нами, в небе, и внизу, в лесу. Очень ясно все это помнится мне… Я могу все это видеть совершенно отчетливо, даже эту птицу, перелетевшую на другую ветку и снова распустившую свой хвост ради находящегося где-то рядом самца. И тогда я понял, что мне следует делать.

— Нет еще! — закричал я. — Действуй этим! — И, вытащив свой короткий, но тяжелый меч, я бросился сквозь ветки березы, чтобы зайти медведю в тыл. Рагнар понял. Он швырнул свою шапку в морду зверя и затем, пока тот рычал на него, разинув свои громадные челюсти, готовые уже загрызть Стейнара, Рагнар схватил сук и воткнул ему в рот.

Теперь я оказался позади медведя и, схватив его правую лапу выше сустава, перерезал ему сухожилие. Он повалился, все еще не отпуская Стейнара. Я нанес ему еще один удар изо всех сил и вонзил меч в позвоночник выше хвоста, чтобы парализовать медведя. Мой меч хрустнул, наткнувшись на позвоночник, проткнув его шкуру. Теперь и я, подобно Стейнару, оказался безоружным. Но верхняя часть тела медведя оставалась еще подвижной, и он стал кататься по снегу. Однако задние его лапы уже не шевелились.

Зверь, кажется, еще раз вспомнил о Стейнаре, лежавшем без сознания. Вытянув лапу, он притянул его к себе, раскрывая пасть. Рагнар наклонился над его спиной и ударил медведя ножом, чем еще больше разъярил зверя. Я подбежал и схватил Стейнара, которого медведь почти закрыл своей грудью. Увидев меня, он бросил его, и я оттащил Стейнара в сторону, швырнув себе за спину, но сам при этом поскользнулся и повалился вперед. Тогда медведь сильно ударил меня своей лапой, — к счастью для меня, не зацепив когтями, — удар пришелся мне по голове сбоку, и я полетел, ломая ветки, на верхушку лежавшего рядом дерева. Я пролетел не менее пяти шагов, прежде чем мое тело достигло ветвей, после чего лежал уже неподвижно, потеряв сознание.

Полагаю, Рагнар рассказал мне, что произошло потом, — по крайней мере, мне известно, что с этого момента зверь стал терять силы и задыхаться, так как мое копье перерезало ему какую-то артерию в глотке, и все, что творилось в это время, я знаю, как будто слышал собственными ушами. Медведь все ревел и ревел, его рвало кровью, но его лапы с громадными когтями все еще тянулись к Стейнару, которого Рагнар все же оттащил подальше в сторону. Затем зверь положил свою уже безжизненную, окровавленную голову на снег и после агонии умер. Рагнар посмотрел на него и воскликнул:

— Подох!

Стейнар, естественно, выглядел вроде покойника, весь залитый кровью медведя, с почти сорванной одеждой. Все же, когда это восклицание сорвалось с губ Рагнара, он поднялся, сел, потер глаза и улыбнулся, словно только что проснувшийся ребенок.

— Вы сильно ранены? — спросил его Рагнар.

— Думаю, что нет, — неуверенно ответил он. — Я только плохо себя чувствую, и кружится голова. Я видел плохой сон. — Затем его взгляд остановился на мертвом медведе, и он добавил: — О, теперь я понимаю, что это был не сон. А где Олаф?

— Ужинает с Одином, — сказал Рагнар и указал на меня. Стейнар поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к тому месту, где лежал я, и уставился на меня, белого как снег, с улыбкой на лице и веткой кустарника в руке, которую я сорвал во время падения.

— Он умер, спасая меня? — обратился Стейнар к Рагнару.

— Да, — подтвердил Рагнар. — И никогда ни один человек не смог бы сделать это лучшим образом. Вы были правы. Мне не следовало подтрунивать над ним.

— Лучше бы я умер вместо него, — всхлипывая, проговорил Стейнар. — Я чувствую всем сердцем, что это было бы лучше.

— Может быть, так как сердце говорит правду в таких случаях. И также истинная правда в том, что он стоил больше нас обоих. Пожалуйста, помогите положить его мне на спину. И, если вы чувствуете в себе достаточно сил, сходите за лошадьми. Я последую за вами.

Так окончилась эта схватка с громадным белым медведем.

Несколькими часами позже сквозь неистовую бурю, ветер и снег меня наконец доставили к мосту, переброшенному через ров, окружавший наш замок в Ааре. Я всю дорогу лежал трупом на спине лошади. Все в Ааре уже отправились нам навстречу, но в полной тьме не смогли нас обнаружить. На мосту стояла одна Фрейдиса с факелом в руке. Она взглянула на меня при его свете.

— Как предчувствовало мое сердце, так и случилось, — тяжело вздохнула она. — Вносите его. — Затем она повернулась и побежала в дом.

Меня пронесли туда, где пылал огромный костер из дров и торфа, в жилую часть помещения, и положили на стол.

— Он умер? — спросил мой отец, Торвальд, который только что вернулся. — И если умер, то как?

— Да, отец, — ответил Рагнар. — Он умер, но умер благородной смертью. Он вытащил Стейнара из когтей огромного медведя и убил зверя своим мечом.

— Это настоящий подвиг, — пробормотал отец. — Что ж, по крайней мере, он вернулся домой со славой.

Но моя мать, у которой я был любимцем, принялась кричать и плакать. Затем они сняли с меня одежду и молча наблюдали, как Фрейдиса, искусная лекарка, стала осматривать мои раны. Она ощупала мою голову, посмотрела мне в глаза и, приложив ухо к груди, слушала, бьется ли мое сердце.

Немного спустя она поднялась и, повернувшись к остальным, сказала:

— Олаф не умер, но близок к этому. Его пульс еле заметен, свет жизни еще теплится в его глазах, и, хотя кровь течет у него из уха, череп, кажется, не поврежден.

Услышав ее слова, моя мать, у которой было слабое сердце, от радости потеряла сознание, а мой отец, сорвав золотой обруч со своей руки, бросил его Фрейдисе.

— Сначала его надо вылечить, — проговорила она, оттолкнув обруч ногой. — И, кроме того, если я что-то делаю из любви, то не беру плату.

Затем они вымыли меня и, перевязав раны, уложили на постель возле огня, чтобы его тепло достигало меня. Фрейдиса не позволяла давать мне что-либо, кроме небольшого количества горячего молока, которое она понемногу вливала в рот.

В течение трех дней я лежал, подобно мертвецу, и все, кроме моей матери, считали, что Фрейдиса ошиблась, и думали, что я умер. Но на четвертый день я открыл глаза и немного поел, после чего крепко заснул. Утром на шестой день я приподнялся и стал бредить, говоря много бессвязных слов, и тогда все решили, что я стану сумасшедшим.

— Он утратил рассудок! — зарыдала моя мать.

— Нет, — возразила Фрейдиса. — Он просто не вернулся еще из страны, где говорят на другом языке. Торвальд, принесите сюда шкуру этого медведя.

Шкуру принесли и развесили ее на раме у ниши, где я спал, которая, как это принято у жителей Севера, находилась в жилом помещении. Я долго на нее смотрел. Затем, когда вернулась моя мать, я задал вопрос:

— Этот большой зверь убил Стейнара?

— Нет, — успокоила меня мать, присев рядом. — Стейнар сильно ранен, но избежал смерти и сейчас чувствует себя хорошо.

— Я хочу его видеть собственными глазами, — попросил я. Его привели, и я посмотрел на Стейнара.

— Я рад, что вы живы, брат мой, — произнес я. — А в моем долгом сне я видел, что вы умерли. — И я протянул ему свою исхудавшую руку, так как любил его больше всех остальных.

Он подошел и, поцеловав меня в бровь, сказал:

— Да, благодаря вам, Олаф, я остался жить, чтобы быть вашим братом и вашим рабом до конца дней своих!

— Всегда только братом, но не рабом, — пробормотал я, чувствуя большую усталость. Затем я вновь уснул.

Три дня спустя, когда мои силы стали восстанавливаться, я послал за Стейнаром и обратился к нему со словами:

— Брат мой, Идуна Прекрасная, которой вы никогда не видели и с которой я обручен, наверное, очень хотела бы знать, что со мной произошло, так как слухи моем ранении наверняка уже дошли до Лесё. И так как есть причины, по которым Рагнар не может поехать туда, а я не могу послать человека низкого происхождения, я прошу вас сделать мне одолжение и, сев в лодку, отправиться в Лесё, чтобы привезти от меня в качестве подарка дочери Атальбранда шкуру этого медведя, которая, я надеюсь, пригодится ей и мне в течение многих предстоящих лет в качестве одеяла, что прикроет нас зимой. Скажите ей, что благодаря богам и Фрейдисе, моей нянюшке, я остался жив, хотя все уже считали, что я должен умереть. Скажите, что я надеюсь быть здоровым к нашей свадьбе в день празднества Весны, который не за горами. Передайте ей также, что я во время болезни мечтал только о ней и что я надеюсь, она тоже иногда вспоминает обо мне.

— Да, конечно, я отправлюсь в Лесё, — согласился Стейнар, — и добавил он с дружеским смехом. — Я давно уже хотел увидеть эту вашу Идуну и узнать, действительно ли она прекрасна, как вы говорите. А заодно и то, что в ней так не нравится Рагнару.

— Будьте осторожны, чтобы она не показалась вам слишком красивой, — вмешалась Фрейдиса, которая, как всегда, была рядом со мной.

— Как это может быть, если она предназначена Олафу? — удивился Стейнар и вышел, чтобы подготовиться к поездке.

— Что вы имели в виду, говоря эти слова? — полюбопытствовал я, когда он вышел.

— Ни много ни мало, — Фрейдиса пожала в ответ плечами. — Идуна — восхитительный цветок, не так ли? Стейнар тоже красивый малый. О какой братской дружбе может он говорить, если он в том возрасте, когда мужчина ищет женщину, а женщина привлекает мужчину?

— Перестаньте говорить загадками, Фрейдиса. Вы забыли, что Идуна — моя невеста, а Стейнар — мой молочный брат? Да я за них готов один провести неделю в море!

— Конечно, Олаф, ведь вы молоды и глупы, и вообще это так на вас похоже. А теперь выпейте-ка бульон, и я, кого некоторые называют умной женщиной, а другие — ведьмой, скажу вам, что завтра вы сможете встать с постели и посидеть на солнышке, если оно выглянет.

— Фрейдиса, — спросил я после того, как проглотил бульон. — Почему люди называют вас ведьмой?

— Думаю, потому, что я чуть менее глупа, чем остальные женщины, Олаф. А также потому, что не захотела выйти замуж, тогда как считается, что все женщины должны стремиться к этому, если у них есть такая возможность.

— А почему вы умнее других и почему не вышли замуж?

— Я потому умнее, что чаше других задавала себе вопросы о происходящем, а тот, кто спрашивает, в конце концов добивается ответа. А не вышла замуж потому, что другая женщина завладела единственным мужчиной, которого я желала еще до того, как его встретила. Такой уж была моя удача… Но все это дало мне большой урок, а именно — что надо уметь ждать и тем временем стараться понять все вокруг…

— Какого понимания вы добились, Фрейдиса? Например, вы убедились, что наши боги леса и камня — истинные боги, правящие всем миром? Или же миром правят другие боги, о чем временами думаю и я сам?

— Тогда лучше перестаньте об этом думать, Олаф, так как подобные мысли опасны. Если Лейф, ваш дядя и верховный жрец Одина, узнает об этом, что он тогда скажет или сделает? Помните, что, есть эти боги или их нет, жрецы-то уж точно существуют, и им известны секреты богов. А что касается того, если бы эти боги пришли на землю… в любом случае, есть они или нет их, по крайней мере, они — это голос, каким каждый день с нами говорит эта земля, из которой мы вышли и в которую уйдем. Мир существует миллионы дней, и каждый день имеет своего бога или его голос. И все эти голоса говорят правду тому, кто в состоянии услышать их. Возможно, вы поступили глупо, послав Стейнара с подарками для Идуны. А может быть, это — мудрое решение. Пока я ничего не могу сказать, но, когда буду знать об этом, я скажу и вам.

Она снова пожала плечами и оставила меня в размышлении над тем, что означали эти ее туманные слова. Я и сейчас могу видеть ее выходящей из дома с деревянной чашей в руке и роговой ложкой с трещиной вдоль рукоятки. Этим и заканчиваются мои воспоминания о болезни после охоты на белого медведя.

Следующее, что я помню, — это приезд людей из Эгера, что произошло через некоторое время после отъезда Стейнара в Лесё, но до его возвращения. Будучи еще слабым после тяжелой болезни, я сидел на солнце, завернутый в плащ из оленьей шкуры, так как дул пронизывающий северный ветер. Возле меня стоял отец, настроение которого теперь было отличным, так как он убедился, что я буду жить и снова стану сильным.

— Стейнар должен вот-вот вернуться, — сказал я ему. — Я верю, что он благополучно доберется домой.

— О нет, — беззаботно возразил отец. — Уже семь дней дует сильный ветер, и я не сомневаюсь, что Атальбранд побоится выпустить его в плавание из Лесё.

— Или, может быть, сам Стейнар найдет, что дом Атальбранда настолько приятное место, что не станет спешить с отъездом оттуда, — продолжил Рагнар, присоединившийся к нам после возвращения с охоты. — Там хорошее питье и веселые глазки.

Я уже готов был резко ответить ему, так как Рагнар уязвил меня своим выпадом против Стейнара, которого, как мне было известно, он ко мне ревновал, видя, что я люблю молочного брата больше, чем родного. Но как раз в этот момент из-за деревьев, окружавших дом, вышли трое мужчин и подошли к мосту. Одновременно огромные овчарки Рагнара подняли яростный лай и бросились на незнакомцев. Некоторое время ушло на то, чтобы схватить и успокоить собак, после чего мужчины, все пожилого возраста, с внушительной внешностью, перешли через мост и поздоровались с нами.

— Это дом Торвальда из Аара, не так ли? Это здесь проживает Стейнар, да? — спросил один из них.

— Да, Торвальд — это я, — ответил отец. — Стейнар живет здесь со дня своею рождения, но его сейчас нет дома, так как он уехал к Атальбранду из Лесё с визитом. А кто вы? И зачем вам нужен Стейнар, мой приемный сын?

— Когда вы нам расскажете историю Стейнара, тогда мы сообщим, кто мы такие и чего мы хотим, — объяснил мужчина и добавил: — Не пугайтесь плохих вестей, скорее они очень хорошие, если он — тот человек, кого мы ищем.

— Жена! — позвал отец. — Подойди сюда. Здесь человек хочет узнать историю Стейнара и говорит, что желает ему добра.

Мать подошла, и мужчина поклонился ей.

— История Стейнара совсем короткая, — сказала она. — Его мать, Стейнгерда, бывшая моей кузиной и подругой детских лет, вышла замуж за великого конунга Хакона из Эгера двадцать два года назад. Год спустя после замужества, как раз перед рождением Стейнара, она убежала оттуда и пришла сюда, ко мне, попросив убежища у моего мужа. Она рассказала, что поссорилась с Хаконом, так как ее место заняла другая женщина. Выяснив, что ее история правдива и что Хакон действительно плохо поступил с нею, мы предоставили ей убежище. И здесь у нее родился сын Стейнар, дав жизнь которому, она умерла… из-за больного сердца, как мне кажется, так как она почти потеряла рассудок от горя и ревности. Я вынянчила его вместе с моим сыном, Олафом, вот он, и, хотя Хакон получил известие о рождении сына, он никогда не требовал его у нас. Так он и живет у нас до сих пор, как наш сын. Вот и вся история. А теперь скажите, зачем вам Стейнар?

— А вот зачем. Конунг Хакон и трое его сыновей от той, другой женщины, о которой вы говорили (после смерти Стейнгерды он на ней женился) и которая умерла, все утонули восемнадцать дней назад, укрываясь ночью от сильнейшего шторма.

— Как раз в тот день, когда медведь едва не убил Стейнара, — перебил я его.

— Что ж, молодой господин, ему повезло, что он спасся от медведя, так как теперь он, как нам кажется, будет владеть землями Хакона и его людьми, ибо он единственный оставшийся в живых мужчина из числа прямых наследников конунга. Об этом по желанию старейшин Эгера, где находится дом Хакона, мы и прибыли сообщить Стейнару, если он еще жив, так как нам стало известно, что он добрый человек и храбрый мужчина… И он должен занять место Хакона.

— Велико ли наследство? — поинтересовался отец.

— Да, очень велико. Во всей Ютландии не было человека богаче Хакона.

— Клянусь Одином! — воскликнул отец. — Кажется, Стейнар — любимец норн[172]. Хорошо, люди Эгера, входите в дом и отдыхайте, а после мы с вами продолжим обсуждение этого дела.

И как раз в этот момент я увидел группу всадников, показавшихся между деревьями, на дороге, что вела к морю. Впереди скакала женщина, одетая в меховой плащ, оживленно беседовавшая с мужчиной, ехавшим рядом. Чуть сзади, обвешанный оружием, ехал другой мужчина, крупный и с раздвоенной бородой, мрачно осматривавшийся вокруг. Позади них двигались человек двадцать воинов, моряков и рабов.

Мне было достаточно одного взгляда, и я вскочил, закричав:

— Это Идуна! Сама Идуна с моим и ее братом Стейнаром. И Атальбранд со своими людьми! Красивое зрелище! — Я был готов броситься им навстречу.

— Да, это они, — подтвердила мать. — Но подождите их здесь, умоляю вас. Вы еще не совсем оправились, сын мой. — И она обняла и удержала меня.

Вскоре всадники были уже на мосту, и Стейнар, соскочив с лошади, поднял Идуну с седла. Увидев это, моя мать нахмурилась. Я больше не мог сдерживаться и побежал вперед, на бегу выкрикивая приветствия. Схватив руку Идуны, я поцеловал ее. Конечно, я поцеловал бы ее и в щеку, но она отстранилась со словами:

— Не в присутствии этих людей, Олаф.

— Как вам угодно, — сказал я, но меня пронзило холодом, как я подумал, из-за леденящего северного ветра. — Скоро станет свежо, — произнес я насколько мог весело.

— Да, — поспешно ответила она. — Но, Олаф, какой вы бледный и худой! Я надеялась найти вас уже выздоровевшим и, не зная, как вы поживаете, решила приехать и посмотреть собственными глазами…

— Вы очень добры, — пробормотал я, так как уже повернулся, чтобы пожать руку Стейнару, добавив: — Мне-то хорошо известно, кто привез вас сюда…

— О нет, нет, — горячо воскликнула она, — я приехала сама.

— Прошу вас, пройдемте. Мой отец ожидает вас, Стейнара и других…

И мы направились туда, где Атальбранд, у которого, казалось, было плохое настроение, спешивался с лошади. Я, приветствуя его, снял шапку.

— Что я вижу! — проворчал он. — Это вы, Олаф? Я мог бы и не узнать вас, парень, так как вы выглядите больше похожим на жгут, скрученный из сена, чем на человека. Теперь, когда с вас сошло мясо, я вижу, что вам недостает и костей. Не то что некоторым другим! — И он кинул одобрительный взгляд на широкоплечего Стейнара. — Приветствую вас, Торвальд! Мы прибыли, хотя море чуть было не утопило нас, немного раньше намеченного времени, потому что… Ну, просто потому, что… я подумал: лучше приехать. Молюсь Одину, чтобы вы радовались нашему приезду больше, чем я рад видеть вас.

— Если так, друг Атальбранд, то почему вы не воздержались от поездки? — спросил мой отец, вспыхнув. Однако затем быстро проговорил: — Но не стану обижаться. Добро пожаловать к нам, со всеми вашими шуточками. И вы, моя будущая дочь, и вы, Стейнар, мой приемный сын. Вы прибыли в добрый час!

— О чем вы, отец? — отозвался Стейнар рассеянно, так как смотрел на Идуну.

— А вот о чем, Стейнар. Эти люди, — он указал на посланцев, — только что прибыли из Эгера с новостью, что ваш отец Хакон и ваши братья утонули. Говорят, что народ Эгера считает вас наследником Хакона, так как это действительно ваше право, по рождению.

— Вот как? — воскликнул Стейнар, сбитый с толку. — Что ж, я никогда не видел своего отца и потому не могу оплакивать его и моих братьев. Они мне не принесли ничего, кроме горя.

— Хакон! — перебил его Атальбранд. — Я его хорошо знал в дни юности, мы были товарищами во время войны. Он был богатейшим человеком в Ютландии, имел много скота и земель, рабов и запасов золота. Юный друг, к вам пришла необыкновенная удача! — Он посмотрел на Стейнара, потом на Идуну, покручивая свою раздвоенную бороду и бормоча про себя что-то такое, чего я не мог разобрать.

— Стейнар получит состояние, которое он заслужил! — обрадовался я, обнимая его. — Не зря же я спас его от медведя. Идите сюда, Идуна, поздравьте моего молочного брата.

— Да, я сделаю это от всего сердца, — с чувством произнесла она. — Радости и долгой жизни вам, вместе с величием и властью, конунг Эгера. — И она сделала реверанс, а ее голубые глаза пристально смотрели ему в лицо.

Но Стейнар отвернулся, ничего ей не ответив. Только Рагнар, стоявший рядом с ним, разразился смехом. Затем, взяв меня под руку, он повел меня в дом, говоря:

— Этот ветер слишком холоден для вас, Олаф. Не стоит беспокоиться об Идуне. Стейнар, конунг Эгера, позаботится о ней.

Вечером того же дня в Ааре был пир, и я сидел на нем рядом с Идуной. Она была прекрасна в голубой одежде, с распущенными поверх русыми волосами, сверкавшими, как и золотые обручи, звеневшие на ее круглых руках. Идуна была мила со мной и попросила рассказать об охоте на медведя, что я и сделал как мог лучше, хотя впоследствии Рагнар описал ее по-другому и подробнее. Один только Стейнар сидел, почти не участвуя в разговоре, казалось, погрузившись в свои мысли.

Я полагал, что он опечален вестью о гибели отца и братьев, так как хоть он и не знал их, но голос крови заговорил в нем. То же, я полагаю, думало и большинство присутствующих.

Мои отец и мать пытались подбодрить его и попросили людей из Эгера рассказать ему о наследстве.

Те повиновались и изложили ряд доказательств того, что Стейнар теперь должен стать одним из богатейших и могущественнейших людей Северной земли.

— Мне кажется, что нам следовало бы снять шапки перед вами, молодой конунг, — проговорил Атальбранд, когда был окончен этот рассказ о власти и богатстве. — И почему вы не попросили руки моей дочери? — добавил он с полупьяным смехом, так как крепкий напиток, который он поглощал, уже овладел его рассудком. Потом, опомнившись, он продолжал: — Я желаю, Торвальд, чтобы Идуна и этот простофиля, ваш Олаф, были бы обвенчаны так скоро, насколько это возможно. Я говорю, что они должны пожениться побыстрее, так как в противном случае не представляю себе, что может произойти.

Затем его голова упала на стол, и он погрузился в сон.

Глава III. Ожерелье Странника

На следующий день я пробудился очень рано и лежал без сна. Разве мог я спать, когда Идуна отдыхала рядом, под одной крышей со мной?.. Идуна, которая по решению ее отца должна стать моей женой раньше, чем я мог надеяться… И я думал о том, как прекрасно она выглядит и как сильно я ее люблю, а также о других вещах, менее приятных. Например, отчего не все видят ее такой, какой се вижу я? Я не мог не заметить, что Рагнар почти ненавидел ее и что она сама не один раз давала повод для ссоры между ними. Фрейдиса, моя нянюшка, любившая меня, угрюмо смотрела на нее, и даже моя мать, хотя и пыталась полюбить ее ради меня, еще не смогла сделать этого, хотя, возможно, мне только так показалось.

Когда я спросил ее об этом, она ответила, что боится, замечая в этой девушке огромное себялюбие и постоянное желание привлекать внимание мужчин и любоваться своей привлекательностью.

Из всех, кто был самым дорогим для меня, только один Стейнар, казалось, считал Идуну совершенством, как и я. Это, вообще-то говоря, было неплохо, но Стейнар всегда думал одинаково со мной, и это не придавало веса его мнению.

Размышляя обо всем этом, — а было еще раннее утро и мой отец вместе с Атальбрандом лежали в своих постелях, усыпленные крепкими напитками, выпитыми накануне, — я услышал доносившийся из большой комнаты разговор Стейнара с послами из Эгера. Они робко спрашивали, не будет ли он так добр отправиться с ними в тот же день, чтобы вступить в права наследства, так как они должны спешить со своими новостями в Эгер. Он ответил, что если они пришлют кого-нибудь или приедут сами, чтобы сопровождать его, через десять дней, считая ссегодняшнего, то он тогда поедет с ними в Эгер, но до тех пор этого сделать не сможет.

— Десять дней! Кто может сказать, что произойдет за это время! — воскликнул старший из них. — Такое наследство, как ваше, не может не иметь недостатка в претендентах, особенно если учесть, что Хакон оставил после себя и нескольких племянников.

— Я не знаю, что произойдет или не произойдет, — упрямо заявил Стейнар. — Но до тех пор я не тронусь с места. Теперь же отправляйтесь, умоляю вас, если это необходимо, и передайте мои слова приветствия людям Эгера, которых я надеюсь вскоре увидеть сам.

С тем они и ушли — как мне показалось, в весьма мрачном настроении. Некоторое время спустя поднялся мой отец и вошел в большую комнату. Со своей кровати я мог видеть Стейнара, сидевшего возле огня на стуле и погруженного в раздумья. Отец спросил, где люди Эгера, и Стейнар ответил, что они ушли.

— Вы что, сошли с ума, Стейнар? — поразился отец. — Отправить их с подобным ответом. Почему вы не посоветовались со мной?

— Потому что вы спали, приемный отец, а посланцы заявили, что должны успеть отплыть с приливом. Кроме того, я не могу оставить Аар до тех пор, пока не увижу Олафа и Идуну повенчанными.

— Они могут пожениться и без вашей помощи. Женитьба — дело, касающееся только двоих, а никак не третьего. Насколько я понимаю, вы обязаны Олафу за его любовь и верность. Он ваш молочный брат и спас вам жизнь. Но у вас должны быть обязанности и по отношению к самому себе. Я молю Одина, чтобы эта ваша глупость не стоила вам звания конунга и наследства. Норны — это девки, которые не терпят пренебрежения.

— Я это знаю, — ответил Стейнар, и в его голосе было что-то странное. — Верьте мне, я не пренебрегаю судьбой, я только следую за ней своим путем.

— Тогда это путь сумасшедшего! — проворчал отец и ушел.

Я припоминаю, что несколько дней спустя я видел призрак Странника, стоявший на могильном холме. Это произошло так. Однажды после обеда я совершал поездку вместе с Идуной, которая пребывала в хорошем настроении. Я же думал, что нам было бы лучше пройтись пешком, так как тогда я мог бы держать ее за руку и, возможно, если бы она согласилась, поцеловал бы ее. Я продекламировал ей поэму, в которой сравнивал ее с богиней Идуной, женой бога-скальда Браги, которая охраняла яблоки вечной юности, служившие пищей богам и залогом против смерти, богиней, чьей одеждой была весна, сотканная из цветов, которые она сорвала при бегстве из плена от зимнего великана. Думаю, что это были очень хорошие стихи в своем роде, но Идуна, как оказалось, не имела склонности к поэзии и мало что знала о прекрасных богинях и их яблоках, хотя и мило улыбалась, благодаря меня за поэму.

Затем она стала говорить о других вещах, в частности о том, что после нашей свадьбы ее отец собирается начать войну с конунгом одного из соседних кланов, чтобы захватить его земли. Она говорила, что именно поэтому он так беспокоился об оформлении тесного союза с моим отцом, Торвальдом, так как этот союз должен был дать ему уверенность в победе. До этого, рассказала мне она, Атальбранд собирался ради тех же целей выдать ее за сына другого конунга, но, к несчастью для него, тот был убит в сражении.

— Но к счастью для вас, Идуна, — сказал я.

— Возможно, — согласилась она со вздохом. — Кто знает! Как бы то ни было, ваш род в состоянии дать нам больше судов и людей, чем мог бы дать тот конунг, которого убили.

— А я все же больше люблю мир, а не войну, — перебил я ее. — Ненавижу убивать тех людей, которым не желал никакого зла. Что хорошего в войне, если каждый имеет достаточно всего? Мне не хотелось бы делать кого-то вдовой, Идуна, как не хотел бы и я, чтобы другие сделали вдовой вас.

Идуна посмотрела на меня своими спокойными голубыми глазами.

— Вы говорите странные вещи, Олаф, — произнесла она. — И если бы мне не было известно о вас другое, я могла бы подумать, что вы трус. Но все же не может быть трусом тот, кто один прыгает на борт вражеской ладьи или убивает огромного белого медведя, чтобы спасти жизнь Стейнару. Я не понимаю ваших колебаний, Олаф, когда речь заходит о том, что надо убивать других людей. Как мужчина может стать великим, если не за счет крови других? Это делает его богатым. Как живет волк? Коршун? Как воины попадают в Вальгаллу[173], к Одину? При помощи смерти, всегда при ее помощи!

— Я не могу вам ответить, — не соглашался я. — И все же я уверен, что где-то можно найти ответ, которого я сейчас не знаю, так как зло никогда не может быть справедливым.

Она удивленно открыла глаза, и я, поняв, что ей неясны мои слова, перевел разговор на другое, но с этого момента почувствовал, что между мной и Идуной повисло нечто наподобие пелены. Ее красота удерживала мою плоть, но что-то во мне от нес отвернулось. Мы были слишком разными.

Когда мы добрались до дома, то встретили Стейнара, без дела болтавшегося возле него. Он побежал нам навстречу и помог Идуне спешиться, после чего проговорил:

— Олаф, я знаю, что вы не должны утомлять себя, но ваша дама говорила мне, что хотела бы наблюдать заход солнца на холме Одина. Могу ли я просить вашего разрешения взять ее туда?

— Я пока еще не нуждаюсь в разрешении, хотя через несколько дней положение может и измениться, — прервала его Идуна с веселым смехом прежде, чем я успел ответить. — Идемте, конунг Стейнар, и посмотрим оттуда на заход солнца, вы так много о нем рассказывали.

— Да, идите, — вынужденно согласился я. — Только не оставайтесь там слишком долго, так как, по-моему, приближается гроза. Но кто же научил Стейнара любоваться заходом солнца?

Стейнар промолчал, и они ушли. Не прошло и часа после их ухода, когда, как я и предвидел, посыпался град, загремел гром, наступила полная темнота, время от времени прерываемая вспышками молнии.

— Стейнар и Идуна не вернулись, — обратился я к Фрейдисе, — я беспокоюсь о них.

— Тогда почему бы вам не отправиться на их поиски? — спросила она, посмеиваясь.

— Так я и сделаю.

— В таком случае я пойду с вами, Олаф, так как вы еще нуждаетесь в присмотре, хотя я и считаю, что господин Стейнар и госпожа Идуна в состоянии сами защитить себя не хуже других людей. Впрочем, нет. Я ошиблась, я хотела сказать, что госпожа Идуна сможет защитить себя и Стейнара. Ну, не сердитесь. Вот ваш плащ.

Мы отправились, так как меня подтолкнул к этому глупому путешествию какой-то внутренний порыв, воспротивиться которому я был не в состоянии. К холму Одина вели всего две дороги: одна — более короткая — через скалы и лес, вторая — подлиннее — проходила равниной, между многочисленными могильными курганами, в которых были захоронены люди, жившие тысячи лет назад, и мимо большого холма, под которым, как говорили, был похоронен воин, живший много лет назад, по имени Странник. Так как было темно, то мы избрали последний путь и вскоре очутились у огромного холма Странника. Темнота стала тем временем еще плотнее, молнии сверкали реже, град и дождь прекратились, и вскоре гроза ушла дальше.

— Я предлагаю, — сказала Фрейдиса, — подождать здесь до восхода луны, который вот-вот наступит. Когда ветер угонит облака, будет видна наша дорога, а если мы отправимся дальше в этой тьме, то наверняка провалимся в какую-нибудь яму. Сегодня теплый вечер, и вы не пострадаете, если мы постоим здесь.

— Конечно, нет, — согласился я. — Сейчас я чувствую себя таким же крепким, как и прежде.

Так мы и стояли, пока молния, сверкнув в последний раз, не осветила мужчину и женщину, бывших от нас очень близко, хотя из-за ветра мы не слышали их. Это были Стейнар и Идуна, горячо говорившие что-то друг другу, и их лица были очень близко одно от другого. И в тот же момент они тоже заметили нас. Стейнар не вымолвил ни слова, он выглядел смущенным, а Идуна подбежала к нам и заговорила:

— Хвала богам, что они привели вас, Олаф. Эта страшная гроза застала нас в храме Одина, в котором мы и укрылись. Затем, боясь, что вы станете сердиться, мы направились домой, но заблудились.

— Вот как? — удивился я. — Уверен, что Стейнар нашел бы оттуда дорогу, даже в полной темноте. Но к чему это, раз я вас нашел?

— Да, он узнал дорогу, как только мы увидели этот могильный холм. Стейнар рассказывал мне, что здесь появляется некий призрак, и я уговорила его остановиться на некоторое время, так как никогда прежде не испытывала такого сильного желания увидеть привидение, хотя я и мало верю в подобную чепуху. Тогда он остановился и признался, что боится мертвых больше, чем живых. Фрейдиса, мне говорили, что вы очень умная женщина. Не могли бы вы показать мне это привидение?

— Призрак не спрашивает моего разрешения, прежде чем появиться, госпожа, — спокойно ответила Фрейдиса. — Но все же иногда он появляется, и я его видела дважды. Давайте подождем здесь немного, может быть, он и появится.

Затем она сделала несколько шагов вперед и стала бормотать что-то про себя.

Несколькими минутами позже облака разошлись, и совсем низко в чистом небе засверкала огромная луна, осветив могильный холм и равнину, за исключением того места холма, где стояли мы.

— Вы что-нибудь видите? — наконец спросила Фрейдиса. — Если нет, то нам лучше уйти, так как Странник появляется только при восходе луны.

Стейнар и Идуна сказали, что они не видят ничего, но я что-то заметил и предложил им взглянуть туда, где тени:

— Может быть, это волк движется. Нет, это человек… Смотрите, Идуна!

— Я не вижу ничего! — воскликнула она.

— Присмотритесь внимательнее, — подсказал я. — Он достиг вершины холма и остановился, глядя на юг. О! Теперь он повернулся, и лунный свет отражается .на его лице.

— Это игра вашего воображения, Олаф, — вступил в разговор Стейнар. — А если нет, то опишите нам, как он выглядит?

— Он выглядит так, — начал я. — Это высокий и величественный мужчина, он кажется молодым, несмотря на годы и свою скорбь. У него старинные богатые доспехи со следами ударов и пятнами. На его голове шлем с двумя длинными наушниками, из-под которых видны темные волосы с сединой. Он держит в руке меч красного цвета с золотым крестом на рукоятке и указывает мечом на вас, Стейнар. Похоже, что он на вас сердит или о чем-то предупреждает вас.

Позднее я вспомнил, что, когда Стейнар услышал эти слова, он вздрогнул и застонал. Но в тот момент я не придал этому значения, так как Идуна изумленно обратилась ко мне:

— Взгляните, Олаф, нет ли ожерелья на этом человеке? Я вижу ожерелье, висящее в воздухе над холмом, и больше ничего.

— Да, Идуна, на нем ожерелье, надетое поверх кольчуги. Каким оно вам кажется?

— О, восхитительным, восхитительным! — вскричала она. — Цепь из тусклого золота со свисающими с нее золотыми раковинами, инкрустированными голубым. А между ними зеленые драгоценные камни, каждый из которых содержит в себе луну.

— То же видно и мне, — подтвердил я, так как действительно это видел. — Смотрите, все исчезло!

Фрейдиса повернулась, и по ее темному лицу блуждала загадочная улыбка; она слышала весь наш разговор.

— Кто лежит в этом холме, Фрейдиса? — полюбопытствовала Идуна.

— Что я могу сказать, госпожа, если он лежит здесь более тысячи лет, а может быть, и несколько тысяч? Но я слышала историю о нем, не знаю только, правдива она или нет. О том, что он был конунгом здешней земли, отправившимся за мечтой далеко на юг. Это была мечта об ожерелье, о том лице, которое его тогда носило. Много лет странствовал он и в конце концов вернулся на это место, бывшее его домом, но теперь на нем было ожерелье. Едва он увидел с моря этот берег, как тут же упал, и жизнь покинула его. Что приключилось с ним во время его странствий, никто не знает, его история утеряна. Единственное, что еще рассказывают, так это то, что люди похоронили его под этим холмом, одетого в доспехи и с ожерельем, которое он носил, — там, где Олаф видел его только что… или думал, что видел. Странник иногда стоит в лунном сиянии при восходе ночного светила, его лицо носит печать тревог, пережитых им на жизненном пути, и он смотрит на юг… Всегда только на юг.

— А ожерелье все еще находится в могиле? — с нетерпением спросила Идуна.

— Без сомнения, госпожа. Кто осмелится тронуть святую вещь, рискуя навлечь на себя проклятие Странника и его богов, то есть собственную смерть? Ни один мужчина, даже из-за дальних морей, я думаю, не способен на такое.

— Не совсем так, Фрейдиса. Я знаю по крайней мере одного, кто осмелится это сделать ради меня. Олаф, если вы любите меня, преподнесите мне это ожерелье в качестве свадебного подарка! Должна вам сказать, что, увидев его один раз, я желаю завладеть этим ожерельем больше всего на свете!

— Вы слышали слова Фрейдисы? — напомнил ей я. — Тот, кто совершит это кощунство, навлечет на себя несчастье и смерть.

— Да, я слышала, но все это глупости! Кого могут напугать мертвые кости? Что же касается призрака, которого мы видели, то он бессилен делать добро и зло. Это всего-навсего видение, созданное волшебным светом луны, или же колдовство Фрейдисы. Олаф, Олаф, добудьте мне это ожерелье, или я больше никогда не поцелую вас!

— Это означает, что вы не хотите выйти за меня замуж, Идуна?

— Это означает, что я выйду замуж только за человека, который вручит мне это ожерелье. Если вы боитесь сделать это, то, может быть, тут найдутся другие, которые попытаются достать его.

Когда я услышал эти слова, меня внезапно охватил сильнейший приступ гнева. Разве мог я допустить, чтобы прекрасная женщина, которую я любил, насмехалась надо мной?

— Боитесь — не то слово, которое вам следовало бы употреблять по отношению ко мне, — произнес я сурово. — Знайте, Идуна, что после произнесенного вами я не побоюсь ничего, ни жизни, ни смерти. У вас будет ожерелье, если только его вообще возможно найти в этой земле и если мне повезет. Не надо больше ничего мне говорить. Стейнар отведет вас домой, я должен обсудить это дело с Фрейдисой.

Была полночь, не знаю уже, какого дня, хотя все это вспоминается мне в очень отчетливых картинах, подобно тому как вспышки молнии освещают пейзаж, но все видимое при этом отделено промежутками полной темноты. Фрейдиса и я стояли у могилы Странника, у наших ног лежали лопаты и другие инструменты, две лампы, трут для добывания огня. Мы решили приняться за нашу зловещую работу глухой ночью, так как опасались, что жрецы могут застать нас за нею. Мне также не хотелось, чтобы люди узнали о моем участии в таком деле.

— Да здесь работы на месяц, — с сомнением сказал я, глядя на громаду холма.

— Нет, — возразила Фрейдиса, — так как я могу показать вам вход в могилу. К тому же возможно, что внутри еще сохранились проходы. Но вы все-таки действительно войдете туда?

— А почему бы и нет, Фрейдиса? Что мне еще остается? Выносить насмешки женщины, с которой я обручен? Лучше уж в таком случае умереть, и делу конец. Пусть этот дух уничтожит меня, если пожелает. По крайней мере, я буду избавлен от хлопот и беспокойства.

— Это не слова жениха, — промолвила Фрейдиса, — хотя все может случиться и так. Все же, юный Олаф, вы намерены действовать по влечению сердца, и я полагаю, что призрак не захочет вашей крови. Я кое-что знаю и умею, Олаф, ко мне приходит многое из прошлого, меньше из будущего, и я думаю, что между вами и этим Странником гораздо больше общего, чем мы можем догадываться. Может быть, ваше решение предопределено свыше. Может быть, все происходящие случайности незаметно ведут от начала к концу. Во всяком случае, испытайте вашу судьбу. И если вы погибнете… Что ж! Я, бывшая вашей нянькой и любящая вас, найду в себе достаточно сил, чтобы умереть вместе с вами. Мы вместе спустимся внутрь этого холма, поищем Странника и узнаем его историю.

Потом, обняв за шею, она притянула меня к себе и поцеловала в бровь.

— Я не была вашей матерью, Олаф, — продолжала она. — Но если говорить по правде, то никогда я не чувствовала ничего подобного по отношению к Рагнару. Но к чему эти разговоры? Идите сюда, и я покажу вам вход в могилу, именно сюда падают первые лучи восходящего солнца.

Затем она повела меня к восточной стороне холма, туда, где в десяти футах от его основания росла группа кустов. Посередине ее виднелась небольшая впадина, будто в этом месте земля слегка провалилась. Здесь по ее указанию я принялся копать, и мы молча работали вместе полчаса или чуть больше, пока наконец моя лопата не ударилась о камень.

— Этот камень прикрывает вход, — пояснила Фрейдиса, — копайте вокруг него.

Я копал до тех пор, пока сбоку от камня не образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы в него мог пролезть человек. Передохнув немного, мы подождали, пока воздух в могиле освежится.

— А теперь, — продолжала Фрейдиса, — если вы не боитесь, то мы туда полезем.

— Я боюсь, — признался я. Действительно, испытанный мной тогда ужас возвращается ко мне даже сейчас, когда я описываю происшедшее, вместе со страхом перед мертвецом, который лежал и, насколько мне известно, все еще лежит в этой могиле. — Но все равно, — добавил я. — Я никогда больше не взгляну на Идуну без ожерелья, если его можно еще разыскать.

Мы высекли искру и зажгли обе лампы. Затем я пролез в дыру, и Фрейдиса последовала за мной. Мы очутились в узком проходе, выложенном неотесанными камнями и сверху покрытом плоскими плитами из отшлифованной водой горной породы. Туннель этот, если не считать насыпавшейся в него через щели между камнями сухой земли, был чист и сух. Без труда мы продвигались вдоль него, пока не добрались до могильного склепа, находившегося в центре холма на более высоком уровне, чем вход. То, что туннель шел наверх, было, несомненно, сделано для дренажа. Огромные камни, которыми были выложены потолок и стены склепа, имели высоту не менее десяти футов и плотно прилегали друг к другу. Один из таких вертикальных камней должен был, по-видимому, служить дверью, и если бы он находился на своем месте, то мы не смогли бы пробраться в склеп без неимоверных усилий и помощи многих людей. Но, к счастью, или он был так установлен во время похорон, или ставился в крайней спешке, только он упал.

— Нам везет, — изрекла Фрейдиса, заметив это. — Нет, нет, я войду первой, так как знаю о духах намного больше вас, Олаф. Если Странник нанесет удар, пусть лучше он падет на меня. — И она полезла в отверстие через упавшую глыбу.

Затем она позвала меня:

— Входите, Олаф, — и заверила: — здесь все спокойно, как и должно быть в подобном месте.

Я последовал за нею, скользнув вниз с края камня, который, помнится, до крови расцарапал мне локоть, и очутился в небольшом помещении площадью примерно двенадцать квадратных футов. Не было видно ничего, кроме одного предмета, который оказался гробом, изготовленным из ствола превосходного дуба, длиной почти в девять футов. Рядом с ним, по обе стороны, стояли две бронзовые фигурки, каждая в фут высотой.

— Это гроб, в котором лежит Странник, а это — боги, которым он поклонялся, — объявила Фрейдиса.

Затем, взяв в руки сначала одну, потом другую бронзовые фигурки, она осмотрела их при свете лампы. Я же даже побоялся дотронуться до них. Это были статуэтки мужчины и женщины.

У мужской фигурки, закутанной в какое-то подобие савана, хотя руки ее оказались открытыми, была длинная раздвоенная борода. В правой руке мужчина держал плеть с рукояткой, а в левой — посох. Голову прикрывала — я сначала принял ее за шлем — высокая остроконечная шапка с фигурным шишаком и с прикрепленными на каждой стороне бронзовыми перьями. Спереди, надо лбом, располагалась змея, также из бронзы.

Женщина с нежным и прекрасным лицом держала в правой руке витой скипетр. Волосы ее спускались на плечи многочисленными косичками. На ней была гладкая узкая мантия с низким вырезом на груди. Головным убором ей служили два рога, соединенных между собой блестящим золотым диском, напоминающим полную луну.

— Странные боги! — пробормотал я.

— Да, — согласилась Фрейдиса. — Возможно, что именно им он и поклонялся. Но об этом мы поговорим позднее. Сейчас обратимся к слуге этих богов.

Она положила обе фигурки в сумку и стала рассматривать ствол дуба, наружная поверхность которого сгнила от просочившейся влаги, но сердцевина еще оставалась твердой, как железо.

— Посмотрите, — она указала на черту, расположенную в четырех дюймах от торца. — Дерево было распилено вдоль, и крышку потом наложили сверху. Подойдите и помогите мне.

Затем она взяла в руки палку с железным наконечником, которую мы принесли с собой, и просунула ее острие в трещину ствола, после чего мы вместе навалились всем телом на другой конец ее. Крышка гроба открылась совсем легко, так как не была закреплена, и под собственным весом сползла в сторону. Во внутренней полости дуба лежала фигура человека, покрытая алой мантией, по ней расплылись соляные пятна от высохшей влаги. Фрейдиса подняла покров, и мы увидели Странника, лежавшего таким же, каким он был положен, по-видимому, в час своей смерти, так как таннин дуба, только что срубленного, хорошо сохранил его тело.

Не дыша от изумления, мы нагнулись и осмотрели его при свете ламп. Это был высокий худощавый человек, по внешнему виду от пятидесяти до шестидесяти лет. Его лицо, тонкое и красивое, обрамляла короткая седая бородка; волосы на голове, насколько их можно было видеть из-под массивной шлемообразной шапки, имели каштановый с проседью оттенок.

— Он вам никого не напоминает? — спросила Фрейдиса.

— Да, мне кажется, напоминает, — ответил я, — но кого? О, я знаю, мою мать!

— Это странно, Олаф, но мне кажется, что вы могли бы походить на него, будь вы сейчас в его годах. Кроме того, известно, что по линии вашей матери Аар перешел к вашему роду много поколений назад. Ну, ладно, давайте рассмотрим его внимательно, так как сюда проник наружный воздух и вскоре витязь рассыплется в прах.

Так и случилось, и вскоре от него уже мало что осталось, кроме черепа и костей, кое-где покрытых лоскутами кожи и волосами. Все же мне никогда не забыть его лица — я и сейчас отчетливо вижу его. Наконец, после того как его тело рассыпалось, мы обратили внимание на другие вещи, вспомнив, что время нашего пребывания в Могиле ограничено запасом масла в лампах. Фрейдиса подняла ткань под подбородком, открыв богатые доспехи со следами большого количества ударов и лежащее на них ожерелье, точно такое, какое мы видели на призраке, — восхитительную вещь из золота с инкрустациями, а также изумрудов, по форме напоминающих жуков или пауков.

— Возьмите его для вашей Идуны, — сказала Фрейдиса, — так как именно ради нее мы нарушили покой этого изумительного человека.

Я схватил драгоценную вещь и с усилием потянул ее к себе, но цепочка была прочной и не разрывалась. Я потянул сильнее, так, что сломал шейные позвонки Странника; его голова отделилась от тела, и золотая цепь освободилась.

— Давайте уйдем отсюда, — поторопила меня Фрейдиса после того, как я спрятал ожерелье. — В лампах кончается масло, и мне вовсе не хотелось бы остаться здесь, в этой темноте, наедине с великаном, которого мы ограбили.

— А какие у него доспехи! — вздохнул я. — Вот бы мне такие! Было бы чудесно!

— Тогда оставайтесь и берите их сами, — проворчала она, — так как моя лампа потухает.

— По крайней мере, я возьму себе этот меч, — воскликнул я и схватил ремень, опоясывающий тело. Так как он сгнил, то я, рванув, почувствовал меч в своих руках.

Держа его в одной руке, я перелез через камень и последовал за Фрейдисой вниз, к выходу. Прежде чем мы добрались до конца прохода, лампы потухли, так что заканчивать это путешествие мы были вынуждены в темноте. И мы очень обрадовались, когда наконец очутились на свежем воздухе, под знакомыми звездами.

— Как все это получается, Фрейдиса, — сказал я, когда мы смогли снова вздохнуть полной грудью. — Этот Странник, который казался таким грозным на вершине холма, тихо, подобно овечке, лежит в своей могиле, хотя мы и ограбили его останки?

— А это потому, что нам было предназначено это сделать, — я так думаю, Олаф. Теперь помогите мне прикрыть выход… Завтра я вернусь сюда, чтобы закончить все, как следует… И пойдемте домой, я очень устала и должна вам сказать, Олаф, что все это тяжким грузом ложится на мою душу. Думаю, что от костей этого Странника вест давней мудростью. Да, да, предвидением будущего и памятью о прошлом…

Глава IV. Идуна надевает ожерелье

Я лежал в кровати и спал. Меч Странника лежал рядом со мной, а ожерелье — под подушкой. И во сне меня посещали очень странные видения. Мне грезилось, что именно я и был этим Странником, а не кто-то другой. И даже должен сказать, что это сновидение было очень правдоподобным.

Когда-то в далеком прошлом я, впоследствии рожденный Олафом и сейчас обращающийся к вам, — неважно, каково мое имя, — жил в облике этого мужчины, известного во времена Олафа как Странник. Однако из этой жизни, жизни Странника, по причинам, которые я объяснить не в состоянии, я могу вспомнить о себе немногое. Иные, более ранние жизни возвращаются ко мне отчетливее, а подробности именно этой жизни, жизни Странника, в настоящее время ускользают от меня. Последнее обстоятельство, однако, не имеет столь уж большого значения для данного повествования, так как, хоть я и уверен, что лица, которые встречались мне в моей жизни Олафа, ранее в основном были связаны со Странником, но история каждого из них неповторима и совершенно индивидуальна.

Что же касается истории самого Странника, то, насколько мне известно, он был таким, каким и должен был быть, — неразгаданным, буйным и романтичным. И, скорее всего, он был замечательным человеком, этот Странник, на заре развития северных народов привлеченный, словно магнитом, какими-то египетскими прелестями, затем оставивший теплые края, с которыми уже свыкся всем существом, ради возвращения на родину, чтобы только на ней умереть. И принимая во внимание, что сон, виденный мною, Олафом, рассказывал о временах, которые от нас отделяет тысяча или даже полторы тысячи земных лет, Странник, в склеп которого я вломился по прихоти Идуны, и я, Олаф, были одним и тем же существом, только имевшим разную телесную оболочку.

Но вернемся к моему сну. Я, Олаф, или, точнее, мой дух, обитавший в теле Странника, которое я совсем недавно видел лежащим в могиле, стоят вечером в огромном здании, являвшемся, я это хорошо знал, храмом одного из божеств. У моих ног располагался бассейн с чистой водой. Лунный свет был почти таким же ярким, как и в прошлой вечер, и я мог видеть свое отражение в воде. Оно было похоже на образ Странника, каким я его видел в дубовом гробу, только выглядело моложе. Тем не менее мужчина носил те же доспехи, что были и в гробу, и на его боку висел красного металла меч с крестообразной рукоятью. Одиноко стоял он в храме и глядел на зеленеющую хлебными полями равнину, на которой возвышались две статуи, каждая с большую сосну. Он смотрел на полноводную реку, чьи берега поросли деревьями, подобных которым я никогда не видел, — высокие и прямые, они были покрыты густой листвой. По другую сторону реки лежал белый город — сплошь из домов с плоскими крышами. В городе были и другие храмы, украшенные колоннами.

Мужчина, которого я, Олаф Датчанин, видел во сне, повернулся, и позади него мне открылся ряд голых холмов из коричневого камня и между ними проход к равнине, где не было ничего зеленого. Внезапно он стал сознавать, что кто-то нарушил его одиночество. Рядом с ним стояла женщина, очень красивая, подобных которой я, Олаф, никогда раньше не видел. Она была высока и стройна, с большими и нежными, темными, как у оленихи, глазами, с тонкими правильными чертами лица, за исключением рта — губы были несколько полноваты. Лицо, имевшее темный оттенок, под стать ее волосам и глазам, было печальным, но на нем часто появлялась нежная улыбка; оно было похоже на лицо статуи богини, которую мы обнаружили в могиле Странника. Платье, которое она носила под плащом, в точности походило на одеяние богини из могилы. Она горячо говорила ему:

— Любовь моя единственная! Этой ночью мы должны бежать. Нас уже ждет барка, которая доставит тебя вниз по реке к морю. Все раскрыто. Моя фрейлина, жрица, только что сообщила мне, что царь, мой отец, намеревается завтра схватить тебя и бросить в тюрьму, а потом отдать в руки судей за то, что ты — возлюбленный его дочери царской крови. И так как ты иностранец, то независимо от твоего происхождения единственное наказание, ожидающее тебя, — смерть! И если ты будешь приговорен, то я тоже разделю твою судьбу. Есть только один способ спасти мою жизнь — твое бегство. Мне намекнули, что в этом случае мне все простят.

И тогда тот, кто носил облик Странника, стал убеждать ее, что лучше умереть обоим, вместе перейти в мир духов, чем жить далеко друг от друга. Она спрятала свое лицо на его груди и ответила:

— Я не могу умереть. Я останусь под солнцем, но не ради себя, а ради того, чтобы родить твоего ребенка. Не могу я и бежать с тобой, ибо тогда они остановят барку. Ко если ты уплывешь один, то охрана пропустит судно. Так ей приказано.

После этого они некоторое время рыдали в объятиях друг друга, так как сердца их были разбиты.

— Подари мне что-нибудь на память, — прошептал он, — чтобы я мог носить до самой смерти что-либо из того, что носила ты!

Она распахнула плащ, под которым на груди висело ожерелье, то самое, которое я нашел на Страннике, из золота и с изумрудными подвесками, только их на нем было два ряда, а не один. Она расстегнула один ряд и, разорвав золотые нити, соединявшие оба витка ожерелья, опять застегнула один ряд вокруг своей шеи, а второй протянула ему.

— Возьми это, — сказала она. — Я буду носить одну половину, с которой не расстанусь даже в могиле. Ты должен носить свою половину при жизни и после смерти. Я предчувствую, что когда-нибудь эти отдельные части опять будут вместе. Тогда мы снова встретимся с тобой на земле.

— Это значит, что я вернусь с моей северной родины, если только мне снова удастся добраться до этих южных берегов?

— Нет, — возразила она. — В этой жизни мы больше не встретимся. Но будут другие жизни, так думаю я, изучившая мудрость своего народа. Уходи теперь, уходи, прежде чем разорвется мое сердце. Но никогда не допускай, чтобы это ожерелье, что пришло ко мне от тех, кто жил много лет назад, оказалось на груди другой женщины, ибо это принесет много горя тому, кто отдаст его, и той, которой оно, к несчастью, будет вручено.

— Как долго мне ждать нашей встречи? — спросил я, Олаф в обличье Странника.

— Не знаю, но думаю, что, когда эти драгоценности снова согреет жар моего бессмертного сердца, этот храм, который они называют вечным, превратится в руины. Ты слышишь? Это зовет меня жрица. Прощай же, мужчина с Севера, ты пришел, чтобы стать моей славой и моим позором. Прощай до тех пор, пока снова проявится назначение наших жизней и семя, посеянное нами в это печальное время, расцветет вечным цветом. Прощай… Прощай!

Затем образ женщины отступил на задний план, и мои видения исчезли. А еще мне показалось, что рядом с госпожой, подавшей ожерелье, стояла Смерть, и гораздо ближе к ней, чем к мужчине, получившему его. А может быть, смерть была написана в ее печальных и лихорадочно блестевших глазах.

Итак, сон мой закончился. Когда я, Олаф, проснулся, уже давно светило солнце и все были на ногах, так что я проспал. В общем зале уже собрались Рагнар, Стейнар, Иду на и Фрейдиса, а старики в стороне обсуждали какие-то вопросы, связанные с предстоящей свадьбой. Я подошел к Идуне, чтобы обнять ее, и она подставила мне щеку для поцелуя, продолжая через плечо свои разговоры с Рагнаром.

— Где это вы, братец, были прошлой ночью? Вы ведь вернулись на рассвете, весь в грязи? — спросил Рагнар, повернувшись спиной к Идуне и не отвечая на ее слова.

— Забирался в могилу Странника, брат, как того хотела Идуна.

Теперь все трое с живостью обернулись ко мне, исключая Фрейдису, которая молча стояла возле огня и слушала наш разговор. Все в один голос стали спрашивать, нашел ли я там что-нибудь.

— Ну да! — ответил я. — Я обнаружил там Странника, мужчину, выглядевшего весьма благородно. — И я принялся описывать увиденное.

— Бог с ним, с этим мертвым Странником, — перебила меня Идуна. — Ожерелье вы нашли?

— Да, я нашел ожерелье. Вот оно! — И я положил на стол великолепное ожерелье.

Затем я внезапно потерял дар речи, так как впервые заметил, что вокруг цепочки были обернуты три сломанные золотые нити. И я вспомнил, как во сне видел прекрасную женщину, разрывающую эти нити, когда она отдавала половину ожерелья мужчине, в облике которого, как мне тогда казалось, пребывал я. От этого я так испугался, что не мог выговорить ни слова.

— О! — воскликнула Идуна. — Оно же прелестно, прелестно! О, Олаф, спасибо вам! — И она обвила мою шею руками и поцеловала — на этот раз искренне. Затем она, схватив ожерелье, застегнула его вокруг своей шеи.

— Стойте! — встрепенулся я, приходя в себя. — Мне кажется, вам лучше не прикасаться к этим драгоценностям! Идуна, я видел во сне, что они не принесут вам счастья, так же как любой другой женщине, кроме той единственной, которой предназначены.

Темнолицая Фрейдиса посмотрела на меня, затем опустила глаза, продолжая слушать наш разговор.

— Вы видели сон! — фыркнула Идуна. — Меня мало заботит, что вам приснилось. Меня волнует только ожерелье, и все несчастья в мире не остановят меня!

При этих словах Фрейдиса подняла глаза, а Стейнар по-прежнему смотрел себе под ноги.

— Вы нашли еще что-нибудь? — поинтересовался Рагнар, перебив Идуну.

— Да, братец, вот это! — И я достал из-под плаща меч Странника.

— Превосходное оружие! — одобрил Рагнар после того, как осмотрел его. — Хотя и несколько тяжеловато для своей длины, а бронза напоминает ту, что находят в могильных курганах. Оно, кажется, изрядно применялось в деле и, смею вас заверить, из многих выпустило дух. Посмотрите, как выполнена рукоять из золота! Действительно, это замечательное оружие, стоящее больше всех ожерелий мира. Но расскажите обо всем подробно!

И я поведал им обо всем, а когда упомянул о статуэтках, которые мы видели стоящими у гроба, Идуна, уделявшая рассказу мало внимания, перестала поглаживать ожерелье и спросила, где они сейчас находятся.

— Фрейдиса взяла их с собой, — ответил я. — Покажите им богов Странника, Фрейдиса…

— Значит, Фрейдиса была там вместе с вами, да? — спросила Идуна.

Затем она осмотрела статуэтки богов и, посмеявшись над их видом и одеждой, снова принялась перебирать ожерелье, которое для нее, чувствовалось, было поважнее любых богов.

Позднее Фрейдиса спросила меня, о каком сне я говорил, и я рассказал ей все — слово за словом.

— Странная история, — сказала Фрейдиса. — А что вы обо всем этом думаете, Олаф?

— Ничего, кроме того, что это был просто сон. Но все же эти три оборванные нити, обвитые вокруг цепочки ожерелья, которых я не рассмотрел раньше, до того как оно попало в руки Идуны, здорово согласуются с моим сном.

— Да, Олаф, этот сон хорошо согласуется и с некоторыми другими вещами. Вы когда-нибудь слышали о тех, кто утверждает, что человек живет на земле больше чем один раз?

— Нет, — я рассмеялся. — Тогда почему бы им не жить так же, как и раньше? Даже если ты говоришь правду и я, возможно, являюсь Странником, в теле которого, казалось, побывал, то все же я уверен, что женщина с золотым ожерельем — не Идуна! — И я снова рассмеялся.

— Да, Олаф, она — не Идуна, хотя могла бы быть и Идуной, но это неважно. Скажите мне, а вы не разглядели ту жрицу, что была с женщиной?

— Только то, что она была высокой и смуглой, среднего возраста. Но к чему пустые разговоры об этих полуночных видениях?.. Хотя образ той женщины царской крови все-таки преследует меня. Хотел бы я снова увидеть ее, но не во сне. И я хотел бы также, Фрейдиса, чтобы Идуна не трогала ожерелье; боюсь, что это приведет к несчастью. Где она? Я хотел предостеречь ее.

— Где-нибудь прогуливается со Стейнаром, я думаю, и красуется в этом ожерелье. О, Олаф! Я, как и вы, боюсь, что это приведет к беде. И я пока не могу объяснить ваш сон, пока не могу!

Это было в день накануне моей свадьбы. Я и сейчас вижу в движении фигуры всех давно позабытых мужчин и женщин, одетых в свои лучшие одежды, отделанные золотом и серебром, — была приглашена большая компания, и многие из гостей прибыли издалека. Я вижу своего дядю, Лейфа, чернобрового жреца Одина, проходящего через зал в храм, где завтра он должен совершить торжественный свадебный обряд в такой форме, что это сделало бы честь самому богу. Я вижу Идуну, Атальбранда и Стейнара, что-то обсуждавших в сторонке, и вижу себя, наблюдающего за всем происходящим вокруг и находящегося в замешательстве, ибо с того момента, когда я посетил могилу Странника, все окружающее меня стало казаться нереальным. Идуна, которую я любил, почти стала моей женой, но между нами постоянно вставал образ женщины из моего сна. Временами я подумывал, что удар медвежьей лапы повредил мой мозг и что я схожу с ума. Я молил богов, чтобы этого не случилось, и, когда мои молитвы не помогли, пошел посоветоваться с Фрейдисой. Она выслушала меня и коротко сказала:

— Все может быть. Все происходит так, как это определено судьбой. Вы сошли с ума не более других людей. Больше мне нечего добавить.

В те времена в наших краях был обычай, что жена не должна проводить ночь перед свадьбой под одной крышей со своим будущим мужем. Поэтому Атальбранд, чье настроение в последний день было каким-то странным, отправился с Идуной ночевать на стоящем у берега корабле. По моей просьбе с ними отправился Стейнар, с тем чтобы проследить за их возвращением назад в назначенное время.

— Вы меня не подведете, Стейнар? — спросил я, пожимая ему руку.

Он попытался что-то ответить, но слова, казалось, застревали у него в горле, и он повернулся и пошел прочь, так ничего и не сказав.

— Вот уж действительно, — крикнул я ему вслед, — можно подумать, что женитесь вы, а не я!

— Да, да, — поспешно вмешалась Идуна. — Стейнар ревнует вас ко мне. Как это вы могли заставить всех так сильно полюбить вас, Олаф?

— Может быть, в будущем я заслужу и вашу любовь, — улыбнувшись, ответил я. — Надеюсь, со временем я смогу показать, на что способен…

Атальбранд, следивший за нами, дергал себя за раздвоенную бороду и бормотал что-то напоминавшее ругательство. Затем он тронул коня, яростно пнув его ногами, и проехал мимо, не заметив мою протянутую руку или же сделав вид, что не заметил ее. Но я не обратил на это, однако, внимания, так как в эту минуту собрался поцеловать Идуну на прощание.

— Не печальтесь, — проговорила она, в ответ целуя меня в губы. — Помните, что мы прощаемся в последний раз! — Она снова поцеловала меня и поскакала, рассмеявшись счастливым смехом.

Настало утро. Все было готово. Гости собрались, ожидая начала свадебного торжества. Даже несколько мужчин Эгера были здесь, они прибыли, чтобы засвидетельствовать свое уважение новому властелину. Ярко светило весеннее солнце, как и положено в свадебное утро, внутри помещения дули в свои изогнутые рожки трубачи. В храме алтарь Одина был украшен цветами, и рядом, тоже в цветах, ожидала начала обряда жертвенница. Моя мать в лучшем своем платье — в том, в котором она выходила замуж, — стояла у входа в зал, где расставили столы, здороваясь и принимая поздравления. Одной рукой она обнимала меня, одетого, как и подобает жениху, в лучшие одежды. Рагнар подошел к нам.

— Они уже должны быть здесь, — сказал он. — Назначенное время прошло…

— Наверное, прекрасная невеста долго прихорашивается, — с улыбкой произнес мой отец, поглядывая на солнце. — Скоро появится!

Прошло еще некоторое время, и среди собравшихся поднялся ропот, в то время как холодный страх, казалось, охватил мое сердце. Но вот все увидели человека, скакавшего по направлению к дому, и кто-то крикнул:

— Наконец-то! Они послали герольда! Но другой голос возразил:

— Для посланника любви он выглядит довольно унылым и скачет медленно!

И сразу же молчание охватило всех, слышавших эти слова. Незнакомый мужчина подъехал к нам и проговорил:

— У меня есть послание к конунгу Торвальду от конунга Атальбранда, которое я должен доставить в этот час, не раньше и не позже. В нем сообщается, что он отплыл в Лесё этой ночью с тем, чтобы отпраздновать свадьбу своей дочери со Стейнаром, конунгом Эгера. Поэтому он глубоко опечален, что ни он, ни госпожа Идуна не смогут сегодня присутствовать у вас на пиру.

Едва я услышал эти слова, мне показалось, что меня пронзили копьем.

— Стейнар! О, только не с моим братом Стейнаром! — задохнулся я, шатаясь, подобно сраженному в бою человеку.

Рагнар прыгнул на посланца, стащил его с лошади и наверняка убил бы беднягу, если бы его не остановили. Мой отец, Торвальд, остался молчаливым, но его единокровный брат, жрец Одина, вознес руки к небесам и обрушил проклятие бога на нарушителей брачного соглашения. Все собравшиеся, охваченные жаждой мести, подняли мечи и стали требовать, чтобы их вели против этого лживого Атальбранда. Мой отец попросил тишины.

— Атальбранд — человек без стыда, — начал говорить он. — Стейнар — змея, пригретая на моей груди и укусившая руку, спасшую его от смерти. Вот так-то, люди Эгера, вы теперь имеете конунга-змею. Идуна — ветреная баба, нарушившая свою клятву и продавшаяся за богатство и власть Стейнару; все честные женщины должны плевать на нее. Клянусь Тором[174], что с вашей помощью, друзья и соседи, я отомщу им троим. Но для такого мщения следует подготовиться, ибо Атальбранд и Стейнар сильны. Кроме того, они живут на острове, и атаковать их можно только с моря. Дальше. Куда нам спешить теперь, когда беда миновала наш дом и Стейнар-змея и Идуна-ветреница выпили свадебную чашу. Проходите и угощайтесь, друзья мои, и не будьте слишком печальны, видя, как мой дом страдает от позора. Он избежал еще большего позора, который мог обрушиться на нас, если бы мы приветствовали здесь лживую женщину в качестве невесты одного из моих сыновей. Нет сомнения, когда пройдет вся горечь, то мой сын Олаф найдет себе лучшую жену.

Затем все расселись и принялись за еду, приготовленную к свадебному пиршеству. Места жениха и невесты остались свободными, так как я не мог принимать участие в пире и спрятался в свой угол, где обычно спал, задернув за собой занавески. Моя мать также устала настолько, что уединилась в своей спальне. В одиночестве сидел я на кровати, прислушиваясь к звукам пира,которому вместо свадебного больше подошло бы название заупокойного. Когда он закончился, я услышал, как мой отец, Рагнар, старейшины и вожди из собравшейся компании стали держать совет, после чего все разъехались по домам.

Вскоре ко мне пришла Фрейдиса, принеся мне поесть и попить.

— Я — опозоренный человек, Фрейдиса, — заявил я ей. — Не могу я больше оставаться в этой стране, где стал посмешищем даже для детей.

— Это не вы опозорены, — возразила она с горячностью. — Это Стейнар и эта… — Фрейдиса употребила в адрес Идуны крепкое словцо. — О! Я видела, как все это приближалось, и все же не осмелилась предупредить вас. Я боялась, что могу ошибиться и вложу в ваше сердце сомнения в отношении того, кто был вашим молочным братом, и вашей невесты без особых оснований. Чтоб их обоих пожрал Один!

— Не говорите так резко, Фрейдиса, — сказал я. — Рагнар был прав в отношении Идуны. Ее красота никогда не ослепляла его, как это произошло со мной, и он ее оценил правильно. Что ж, она всего-навсего следовала своей натуре, что же касается Стейнара, то она одурачила его, что могла бы проделать с любым мужчиной, кроме Рагнара. Без сомнения, Стейнар еще горько пожалеет о том, что сделал. И я думаю также, что могильное ожерелье обладает дьявольским волшебством.

— Это так похоже на вас, Олаф, — находить оправдание даже для такого греха, которому нет прощения. Однако я с вами согласна, что Стейнар был уведен вопреки своей воле. Это я прочла в его глазах. Ну что ж, он должен своей жизнью заплатить за это и истечь кровью на алтаре Одина. Но вы будьте мужчиной, выходите и встречайте трудности лицом к лицу. Не вы первый, не вы последний из мужчин, обманутых женщиной. Забудьте о любви и думайте только о возмездии!

— Не могу я забыть любовь, не могу я желать мщения, особенно в отношении Стейнара, своего молочного брата, — устало ответил я.

Глава V. Битва на море

Утром Торвальд, мой отец, отправил посланцев к старейшинам Эгера с рассказом о всех горестях, причиненных ему и его дому Стейнаром. Этот рассказ мог быть подтвержден представителями народа Эгера, присутствовавшими на пиру. В своем послании он добавил, что если они останутся безучастными к выходке и вероломству Стейнара то с этого времени он и люди Севера станут считать людей Эгера своими врагами и будут бороться с ними на суше и на море.

В должное время посланцы вернулись с рассказом о том, что старейшины Эгера собрались вместе и сместили Стейнара, избрав конунгом другого — племянника его отца. Они прислали в подарок золотые кольца в возмещение обиды, причиненной дому Торвальда человеком их рода, и попросили, чтобы Торвальд и люди Севера не держали против них зла за то, в чем они не повинны.

Ободренные таким ответом, сократившим наполовину количество врагов, мой отец, Торвальд из Аара, и те его вассалы, для которых он был верховным властелином, стали готовиться к нападению на остров Лесё. Об этом Атальбранд узнал от своих шпионов, и позднее, когда мы уже снарядили боевые корабли и укомплектовали их экипажами, от него прибыли два посланца, почтенные старики, потребовавшие встречи с моим отцом. Содержание послания, которое было обнародовано в моем присутствии, заключалось в следующем:

Что он, Атальбранд, считает себя мало виновным в происшедшем и что причиной тому послужила сумасшедшая любовь двух молодых людей, ослепившая их и введшая его в заблуждение. Что никакая свадьба между его дочерью и Стейнаром не состоялась, — он, Атальбранд, в состоянии это доказать, — ибо он не дал им разрешения на нее. Что поэтому он готов объявить вне закона и выдать Стейнара, который находится у него в качестве нежеланного гостя, и вернуть свою дочь Идуну мне, Олафу, а вместе с тем необходимое количество золотых монет в качестве возмещения за причиненное зло. Величина этого штрафа должна быть назначена судом и согласована.

Мой отец принял посланцев, но не дал им ответа, пока не собрал на совет своих вассалов. На нем присутствовал и я. Немало говорилось там, что оскорбление может быть смыто только кровью. Наконец предоставили слово мне, как человеку, которого дело касалось непосредственным образом. Я встал и при общем внимании проговорил:

— Вот мои слова. После случившегося я за все богатства Дании не могу согласиться, чтобы Идуна Прекрасная стала моей женой. Пусть же она останется со Стейнаром, которого выбрала. И я не хотел бы, чтобы пролилась кровь невинных людей только из-за моей личной обиды. Кроме того, я бы не хотел бороться со Стейнаром, кто был в течение многих лет моим братом и кого увела женщина, что могло бы случиться с каждым из нас и случается со многими. Поэтому я заявляю, что мой отец должен принять предложенный выкуп в качестве возмещения за оскорбление, нанесенное его дому, и предать забвению все происшедшее. Что касается меня, то я намереваюсь оставить свой дом, где я был опозорен, и поискать счастья в других краях.

Большинство присутствующих сочли, что это мудрые слова, и были готовы согласиться со мной, но я не учел влияния слов, произнесенных в конце моей речи. Хотя многие уже считали меня чужим и судьбу мою решенной, все любили меня за доброе сердце и мягкость, за отказ от мести за нанесенную мне обиду, за что-то в моем характере, что в один прекрасный день могло, по их мнению, сделать меня великим скальдом и мудрым конунгом. Когда моя мать, Тора, услышала о том, что я намерен покинуть дом, она что-то прошептала на ухо Торвальду, моему отцу, а Рагнар и остальные также сошлись на том, что этому не бывать, и неудержимый Рагнар, выскочив вперед, заговорил первым.

— И это мой брат убегает от нас, от своего дома, подобно рабу, уличенному в воровстве, потому что предатель и лживая женщина его опозорили? — воскликнул он. — А я заявляю, что только кровью Атальбранда можно смыть это пятно, но не его золотом. И если надо будет, то я один попытаюсь это сделать и умру от его копий. Добавлю еще, что если мой брат Олаф откажется от мщения, то я назову его презренным существом.

— Ни один человек в мире не назовет меня так! — ответил я, вспыхивая. — И тем более Рагнар.

Так, под общие крики, после долгого мира на нашей земле, во время которого все воины вздыхали по битвам, было в конце концов решено объявить Атальбранду войну. Присутствующие поклялись, что они и подвластные им люди доведут эту войну до конца.

— Возвращайтесь назад к словоотступнику Атальбранду, — сказал мой отец посланцам из Лесё, — и передайте ему, что мы не принимаем его подачку золотом, а отберем у него все его богатство вместе с его землей и жизнью. Сообщите ему также, что мой сын Олаф отказывается от его дочери Идуны, так как в нашем доме не принято жениться на гулящих девках. Стейнару скажите, что он вор невест, и самое лучшее, что он может сделать, — это покончить с собой или же найти свою смерть в битве, ибо, если мы поймаем его живым, он будет брошен в яму с гадюками и принесен в жертву богу Одину, богу чести. А теперь — убирайтесь!

— Мы уйдем, — ответил один из посланцев. — Но прежде мы хотели бы сказать, что вы, Торвальд, и ваши люди сошли с ума. Некоторое зло действительно было причинено вашему сыну, хотя, возможно, и не столь большое, как вы считаете. И за это зло вам предлагается полное возмещение и рука дружбы, на которую вы плюете. Так знайте же, что могущественный конунг Атальбранд не боится войны, и на каждого человека, которого вы сможете взять в свою Дружину, он найдет двоих, которые поклянутся ему быть верными до смерти. Кроме того, он советовался с оракулом, и тот сказал ему, что никто из вашего дома не останется в живых.

— Убирайтесь сейчас же! — прогремел голос отца. — Иначе вы останетесь лежать здесь мертвыми.

И они ушли.

В этот день на сердце у меня было тяжело, и я попросил Фрейдису дать мне совет.

— Беспокойство витает надо мной, словно каркающие вороны, — обратился я к ней. — Не нравится мне эта война из-за женщины, которая ничего не стоит, хотя она и нанесла мне тяжкую обиду. Я боюсь будущего, так как оно может оказаться гораздо худшим, нежели все то, что случилось в прошлом.

— Тогда постарайтесь познать это будущее, так как уже известное не кажется страшным.

— Не совсем уверен в этом, — ответил я. — Ну, а как можно узнать это будущее?

— Через голос бога, Олаф. Разве я не являюсь одной из жриц Одина, кое-что знающей об этих тайнах? Вон там, в его храме, он, возможно, скажет что-нибудь, если вы отважитесь все это выслушать.

— Ну что ж, я отважусь. Я не прочь послушать голос бога, правда им будет сказана или ложь.

— Тогда пойдем и выслушаем этот голос, Олаф.

И мы отправились к храму. Фрейдиса, имевшая право входить в него, открыла дверь. Мы вошли и зажгли лампу перед фигурой сидящего Одина, вырезанной из дерева. Алтарь бога — возле него, я стоял рядом с ним, а Фрейдиса припала к земле у статуи. Она стала бормотать руны, затем замолчала, и меня охватил страх. Помещение было большим, слабый свет едва достигал сводчатого потолка. Вокруг меня были одни только бесформенные тени. Я ощутил, что существуют два мира, один телесный, другой — мир духов, и что я нахожусь где-то между ними. Фрейдиса, казалось, заснула, я не слышал даже ее дыхания. Затем она тяжело вздохнула, повернула голову, и я при свете лампы заметил, что ее лицо было мертвенно бледным.

— Чего ищешь ты? — спросили ее губы, движение которых было едва заметно. Голос, исходивший от нее, был не ее собственным голосом, а, скорее, мужским, глубоким, с незнакомым мне акцентом.

Затем прозвучал ответ голосом Фрейдисы:

— Я, ваша жрица, хотела бы узнать судьбу этого юноши, стоящего возле алтаря, юноши, которого я люблю.

На некоторое время воцарилась тишина, затем заговорил первый голос, опять губами Фрейдисы. И я видел, что статуя пребывала в неподвижности, оставаясь тем же, чем и была, — куском дерева.

— Олаф, сын Торвальда, — проговорил глубокий голос, — является нашим врагом, как и его предок, могилу которого он ограбил. И его судьба будет такой же, как и судьба его предка, так как в них живет одна и та же душа. Он добьется всеобщего преклонения благодаря рукояти меча, украденного им у мертвого, будет добиваться побед, хотя и выступит против нас, но наше проклятие не будет действенным против него. Великую боль испытает он — и великую же радость. Он бросит прочь скипетр ради любви и поцелуя женщины, но все равно обретет еще большее могущество. Олаф, которого мы проклинаем, станет Олафом Благословенным. Все же в конце концов мы одержим победу над его телом и теми, кто будет держаться рядом с ним, проповедуя мечом и без него. Среди них должна быть упомянута и ты, женщина, а также другие, те, которые причинили ему зло.

Голос смолк, и наступила тишина, настолько глубокая что вынести ее я больше не мог.

— Спросите его о войне, — сказал я, — о том, что произойдет.

— Слишком поздно, — ответил голос Фрейдисы. — О! Я уже вижу вас, вы здесь одни, а дух покинул меня.

Затем наступило общее молчание, после которого Фрейдиса трижды вздохнула и окончательно пришла в себя. Мы покинули храм. Я нес лампу и поддерживал Фрейдису за руку. Возле двери я оглянулся назад, и мне показалось, что идол гневно уставился на меня.

— Что здесь произошло? — спросила Фрейдиса, когда мы очутились под светом звезд. — Я ничего не помню, в моей памяти сплошная тьма.

Я ей рассказал все слово в слово. Когда я закончил, она произнесла:

— Подайте мне меч Странника.

Я подал ей меч, и она повернула обнаженное лезвие к небу.

— Его рукоятка выполнена в виде креста, — задумчиво промолвила она. — Но как может человек поклоняться кресту, восхвалять его и покорить кого-то с его помощью? Не могу я объяснить эти слова, но тем не менее не сомневаюсь, что все им сказанное — правда и что вы, Олаф, вместе со мной обречены на одну судьбу, какой бы она ни была. И вместе с вами еще кто-то, причинивший вам зло, — Стейнар или же Идуна. Но я довольна этим, так как любила отца и думаю, что сына люблю еще больше, хотя и по-другому.

И, приблизившись ко мне, она с торжественным видом поцеловала меня в бровь.

После того как мы с Фрейдисой узнали предсказание Одина, три длинных боевых ладьи при свете луны покинули Флётстранд, песчаную отмель неподалеку от Аара, и направились к острову Лесё. Не могу сказать точно, когда мы отплыли, но в памяти моей предстают эти суда, выходящие в море. Командующим всей маленькой флотилией был Торвальд, вторым после него считался Рагнар, мой брат. Я, Олаф, был третьим. На каждой ладье шли пятьдесят мужчин, все храбрые воины.

Расставание с моей матерью, Торой, было печальным, так как ее сердце предчувствовало несчастье, которое принесет эта война, и ее лицо не смогло скрыть предсказаний своего сердца. Она горько рыдала, проклиная имя Идуны, обрушившей зло на наш дом. Фрейдиса тоже была печальной, но все же, улучив удобный момент, она приблизилась ко мне, пока я поднимался на судно, и прошептала:

— Будьте в добром настроении, так как, кто бы ни остался в живых, но вы вернетесь!

— Я готов отдать даже самую малую надежду вернуться самому за то, чтобы другие там не остались, — ответил я. — О, если бы люди послушали меня и согласились на мир!

— Слишком поздно сейчас говорить об этом, — промолвила Фрейдиса, и мы расстались.

Наш план был таков: подплыть к Лесё при свете луны, а перед рассветом, когда она зайдет, подкрасться к берегам острова, с первыми лучами рассвета вытащить наши ладьи на песчаный берег и сразу атаковать знакомый нам замок Атальбранда, который мы рассчитывали достичь еще до того, как проснутся люди, обитавшие в нем. Это был смелый, хотя и опасный план. Все же мы верили, что его смелость может принести нам победу. Следует учитывать, что наши суда не были в полной готовности, из-за чего повторить атаку мы могли не раньше чем через месяц.

Без сомнения, при необыкновенном везении все могло сложиться и удачно для нас, но случилось иначе. Атальбранд, хитрый и опытный вояка, с юных лет видевший многие войны на земле и на море, имел свой план нашего разгрома, согласно которому он и его люди должны были плыть к Флётстранду, сжечь ладьи Торвальда, стоявшие, как было известно Атальбранду, возле берега, которые он надеялся застать беззащитными, в худшем случае — под охраной нескольких человек. После этого Атальбранд собирался вернуться в Лесё, прежде чем на него успели бы напасть. По какой-то случайности он для своего предприятия выбрал ту же ночь, что и мы. И едва успела спуститься луна, как наши дозорные заметили четыре чужих ладьи, которые, судя по щитам, свисавшим через их фальшборты, были не чем иным, как боевыми ладьями, направлявшимися в нашу сторону по спокойной глади моря.

— Атальбранд вышел нам навстречу! — закричал кто-то, и спустя несколько минут все воины уже держали в руках свое оружие. Времени для рассуждения не было, так как в ночных сумерках суда приблизились вплотную, прежде чем мы заметили друг друга, почти нос к носу. Ладья Атальбранда вместе с еще одной окружили судно моего отца, в то время как другие ладьи вышли против наших с Рагнаром бок о бок. Моряки обеих сторон находились внутри судов, так что о возможности битвы еще никто не мог помышлять. Одни из них бросились к веслам, чтобы повернуть ладьи, другие — к абордажным крючьям, остальные воины стали стрелять из луков. И прежде чем кто-либо успел досчитать до двухсот, начав с момента появления судов в виду друг друга, тишину расколол дружный боевой клич «Вальгалла! Победа или Вальгалла!»

Битва началась.

Это было яростное сражение, которое из-за опустившейся темноты стало еще беспощаднее. Боровшиеся на каждом корабле не обращали внимания на остальные, так как ладьи, едва столкнувшись, отдалялись одна от другой, дрейфуя, и каждая из сражающихся сторон старалась поскорее разбить противостоящих врагов. Судно моего отца пострадало больше других, так как противник напал на него с обоих бортов. Торвальд взял на абордаж одну ладью и полностью очистил ее от напавших, но потерял много своих людей. Затем команда другой ладьи ворвалась на его судно, едва он успел туда вернуться. В завершение этой схватки все наши люди на его корабле были убиты, но только после яростного боя, когда противник потерял большинство своих людей. Так что мой отец и его воины погибли смертью храбрецов.

Между ладьями Рагнара и самого Атальбранда битва шла на равных. Рагнар взял его судно на абордаж, но был отбит. Затем на абордаж устремился Атальбранд — и был отброшен назад. Тогда Рагнар с оставшимися людьми ринулся на приступ во второй раз. На нешироком шкафуте[175] ладьи разгорелась ожесточенная схватка, и тут наконец Атальбранд и Рагнар встретились лицом к лицу.

Они яростно стали сражаться мечами, пока Рагнар страшным ударом не разрубил пополам шлем Атальбранда вместе с его головой. Он еще валился навзничь, когда какой-то воин, который мог оказаться врагом или другом в равной степени, так как луна зашла и тьма стала непроницаемой, вонзил копье в спину Рагнара, и его, умирающего, унесли на свое судно те из экипажа, кто еще остался в живых.

После этого схватка прекратилась, так как почти все люди Атальбранда были либо убиты, либо смертельно ранены.

А тем временем справа от них я сражался с ладьей, находившейся под командой Стейнара. Так уж было предначертано нам — сразиться друг с другом. Наша схватка была отчаянной. Стейнар и его воины забрались на нос моей ладьи, но я со своими людьми атаковал их с обоих бортов и сбросил с судна. В разгар схватки я дрался как сумасшедший, что происходило со мной обычно, когда я выходил из себя. Я убил троих людей из Лесё мечом Странника. Как сейчас, вижу их, падающих один за другим. В сопровождении семерых своих людей я прорвался на приподнятый нос ладьи Стейнара, и как раз в этот момент абордажные крючья разошлись, и мы остались там одни, защищаясь изо всех сил. Мои товарищи на нашей ладье взялись за весла и опять приблизились к борту неприятеля, но сцепиться снова не смогли, так как железные крючья были уже утеряны. Однако, повинуясь приказу, отданному мной с носа вражеского судна, они начали швырять балластные камни из своего корабля внутрь корпуса вражеского, проломив таким образом его днище. В конце концов судно противника наполнилось водой и затонуло.

Но даже в момент его гибели битва продолжалась. Почти все мои люди, прыгнувшие со мной на вражескую ладью, были сражены. Только двое из них еще держались поблизости от меня, когда сам Стейнар, не зная, кто я такой, стремительно бросился ко мне и, потеряв свой меч в схватке, обхватил меня руками за пояс. Мы упорно боролись, но Стейнар, бывший сильнее, прижал меня к фальшборту, а затем перебросил через него. Я его не выпустил, и в море мы упали вместе, в то время как тонуло судно, потащившее нас за собой. Когда нас выловили из воды, Стейнар был без сознания, но все еще сжимал меня руками. Меня же подцепили за перевязь, которая висела на моем правом боку и к которой кожаным ремнем был прикреплен меч Странника.

Все закончилось тем, что меня и Стейнара отнесли на мою ладью, после чего окончательно воцарилась темнота.

Часом позже наступил рассвет, открывший печальную картину. Ладьи моего отца и Атальбранда оставались без движения, так как почти все члены их экипажей были мертвы, а другие суда отнесло, и они дрейфовали в полумиле от нас.

Рагнар еще сражался с врагом. Моя ладья была в относительно хорошем состоянии, так как на ней уцелело около двадцати человек да еще с десяток были легко ранены. Остальные лежали убитые или умирали от ран.

Я сидел на шкафуте, и у моих ног скорчился человек, вытащенный из моря вместе со мной. Я подумал, что он мертв, пока первые лучи солнца не упали на его лицо. Он сел, и я узнал в нем Стейнара.

— Вот мы и встретились снова, братец! — тихо произнес я. — Что ж, Стейнар, оглянитесь вокруг, полюбуйтесь на свою работу. — И я указал ему на мертвых и умирающих, на другие суда, откуда раздавались стоны.

Стейнар посмотрел на меня и хрипло спросил:

— Это с вами, Олаф, я упал в море?

— Совершенно верно, Стейнар.

— Я не знал об этом. Из-за темноты, Олаф, я не видел вас. Иначе я бы никогда не поднял меча против вас.

— Какое это имеет значение, Стейнар, когда вы пронзили мое сердце, пусть и не мечом?

Услышав эти слова, Стейнар громко застонал, затем проговорил:

— Вы второй раз спасаете мне жизнь.

— Это так, Стейнар, но кто знает, смогу ли я это сделать в третий раз? Вы не волнуйтесь, ибо все, что я смогу сделать для вашего спасения, я сделаю, и это будет самой лучшей местью вам.

— Святой местью! — воскликнул Стейнар. — О, этого не произойдет! — И он вытащил нож, который носил у пояса, и попытался заколоть себя.

Но я следил за ним и выхватил у него нож, потом отдал приказ:

— Свяжите этого человека и держите его в безопасном месте. И принесите ему попить и плащ, чтобы укрыться.

— Лучше прикончить эту собаку! — пробормотал капитан, которому я отдавал приказание.

— Я убью каждого, кто тронет его пальцем! — ответил я ему. Кто-то шепнул несколько слов капитану на ухо, тот кивнул и оглушительно захохотал.

— А! — вскричал он. — Ну и дубина же я, что позабыл об Одине и его жертвеннике! Да, да, мы побеспокоимся о безопасности этого предателя!

Они привязали Стейнара к одной из скамей, дали ему эля и накрыли плащом.

Я тоже выпил эля и набросил на себя плащ, защищаясь от пронизывающего ветра. Затем я сказал:

— Теперь давайте подойдем к другим судам и посмотрим, что там происходит.

Все взялись за весла и начали грести к ладье Рагнара, на палубе которого суетились несколько людей.

— Как ваши дела? — полюбопытствовал я у одного из них и в ответ услышал:

— Не так плохо, Олаф. Мы победили и только что закончили схватку. Теперь там все спокойно, — добавил говорящий, кивнув в сторону ладьи Атальбранда, с которым они все еще были скреплены абордажными крючьями.

— Где Рагнар? — задал я следующий вопрос.

— Поднимитесь на борт и посмотрите, — в голосе отвечающего сквозила печаль.

Перекинули мостки, и я стремглав бросился на борт судна моего брата. Страх охватил мое сердце.

Рагнар сидел, прислоненный к мачте; он умирал.

— Доброе тебе утро, Олаф, — задыхаясь, промолвил он. — Рад видеть тебя. Наверное, ты единственный из Аара, кто уцелел.

— Что ты имеешь в виду, брат мой?

— А то, что наш отец, Торвальд, тоже умер, мне об этом сообщили оттуда.

И он показал своим мечом, красным от крови, на ладью нашего отца, стоявшую рядом с судном Атальбранда.

— Атальбранд тоже мертв, я убил его. И, прежде чем над морем взойдет солнце, я тоже умру. О, не надо плакать, Олаф, мы выиграли великую битву, а я совершу путешествие в Вальгаллу в славной компании, среди друзей и врагов, и там буду ждать тебя. Должен сказать, что если бы я прожил до старости, я не нашел бы такой почетной смерти, а мог издохнуть, подобно корове. Поворачивай ладьи во Флётстранд, Олаф, собери побольше людей и пройдись с мечом по Лесё. Устрой нам хорошие похороны, Олаф, вели насыпать над нами высокий курган, чтобы мы могли стоять на нем при восходе луны и смеяться над людьми из Лесё, когда они будут толпиться в свой последний час, покидая землю и переполняя Вальгаллу. Да, скажи мне, убит ли Стейнар? Тогда я там смогу переговорить с ним.

— Нет, Рагнар, я взял его в плен.

— В плен? Почему в плен? О! Я понял! Он должен лежать на жертвенном алтаре Одина, друзья. Поклянитесь мне, что этот Стейнар — похититель невест, Стейнар-предатель, поклянитесь, что он будет лежать на алтаре Одина! Клянитесь, так как я не верю своему брату, у которого в груди вместо крови течет молоко женщины. Клянусь Тором, он помилует его, если найдет способ это сделать. Поклянитесь мне — или же я буду являться к вам по ночам и приведу других павших героев! Только побыстрей, пока мои уши еще могут слышать!

С обеих ладей раздались крики:

— Клянемся! Не беспокойся, Рагнар, мы сдержим клятву!

— Вот и хорошо, — сказал Рагнар. — А теперь поцелуй меня, Олаф. О, что я вижу в твоих глазах? Новый, незнакомый блеск! Олаф, ты не просто один из нас. Это время — не твое время! И эти края — не твои края. Другими дорогами идти тебе до конца. А дальше — кто знает! В конце дороги мы, возможно, встретимся снова. Ведь я так любил тебя!

И он запел буйную песню, песню о крови и насилии, о героизме и мщении. И так, напевая ее, поник головой и — умер…

Ценой больших усилий я и мои люди, которые связали канатами обе наших ладьи, прихватив пленных, с попутным ветром отплыли назад. Там нас ожидала толпа людей, так как рыбацкий бот уже доставил туда весть о великой битве на море. Из ста пятидесяти мужчин, отправившихся с моим отцом, шестьдесят были убиты, многие ранены. Судьба людей Атальбранда была еще горше, так как наши воины добили их раненых. Только одна из ладей Атальбранда смогла бежать назад в Лесё, чтобы сообщить жителям острова и Идуне обо всем происшедшем. Теперь это была страна поющих печальные песни вдов и сирот, страна, где надолго не осталось мужчин, которые могли бы стать женихами. Такие же песни пелись в Ааре и его окрестностях.

На песчаной отмели Флётстранда моя мать, Тора, ожидала нас вместе с другими. Она прибыла сюда задолго до прихода судов. Когда моя ладья первой коснулась носом пристани, я соскочил на землю и подбежал к матери, стал перед ней на колени и поцеловал ее руку.

— Я вижу вас, мой сын Олаф, — произнесла она. — Но где же ваши отец и брат?

— Там, — ответил я, указывая на суда, не в силах сказать больше.

— Почему же они медлят, сын мой?

— Потому что они заснули настолько крепко, мать, что больше никогда не проснутся.

И тогда Тора громко закричала и без чувств упала на землю. Через три дня она умерла, так как ее больное сердце не вынесло этого горя. Только однажды, перед самой смертью, она заговорила, чтобы благословить меня, помолиться о будущем и о нашей встрече тогда, а также еще раз проклясть Идуну. Люди заметили, что о Стейнаре она не сказала ничего, ни хорошего, ни плохого, хотя и знала, что он жив и находится в плену.

Вот таким образом я, Олаф, остался одиноким в этом мире, унаследовав титул конунга Аара и подвластных ему земель. У меня не осталось никого, кроме моего дяди, Лейфа, жреца Одина, Фрейдисы, мудрой женщины — моей няньки, и Стейнара, моего пленного молочного брата, ставшего причиной войны.

Слова умирающего Рагнара распространились повсюду. Жрец Одина поведал их оракулу богов, и тот заявил, что мы должны исполнить волю Рагнара без каких-либо изменений.

Все население нашего края собралось по моему приглашению в Аар, все, даже женщины и дети. Сначала мы уложили мертвых в большую ладью Атальбранда, причем его воинов и самого Атальбранда поместили в самом низу. Затем сверху на них мы уложили воинов Торвальда, а самого Торвальда и его сына Рагнара привязали сидящими к мачте.

Сделав это, мы с большим трудом затащили ладью на возвышение и соорудили над ним земляной холм. В течение двадцати дней мы усиленно трудились над этим; наконец все было закончено, и мертвые навеки успокоились в земле. Затем мы разошлись по своим домам и некоторое время должны были носить траур.

А Стейнар был перевезен в храм Одина в Ааре и содержался в темнице при нем.

Глава VI. Как Олаф сразился с Одином

Был канун весеннего празднества Одина. И я вдруг вспомнил, что существует обычай приносить на этом празднестве в жертву Одину какое-нибудь животное, класть цветы и другие подношения к алтарям некоторых других богов, которые могли помочь тому, что очередной год будет плодородным. Но на этот раз для жертвы было предназначено не животное, а человек — Стейнар-предатель.

Ночью я, Олаф, с помощью Фрейдисы, жрицы бога Одина, добился разрешения на вход в подземную тюрьму, в которой, ожидая смерти, томился Стейнар.

Сделать это было нелегко. И, конечно, меня пустили туда только после того, как я дал клятву Лейфу и другим жрецам, что не стану пытаться ни освободить заключенного, ни оказывать ему помощь в бегстве из тюрьмы. Но, несмотря на это, снаружи храма стояли вооруженные люди, чтобы не позволить мне нарушить свое слово. О моей любви к Стейнару знали все, и поэтому мне никто не доверял.

Темница была ужасным местом, она и сейчас стоит у меня перед глазами. В полу храма находился люк; после поднятия его крышки были видны несколько ступеней вниз. Там, где они заканчивались, стояла вторая, более массивная дверь из дуба, запертая на засов и закрепленная болтами. Ее открыли и снова заперли за мной. Я очутился в темной камере, облицованной грубым камнем, воздух в нее попадал только через отверстие в потолке. В дальнем углу этой ямы, прикованный к стене цепью, прикрепленной к металлическому поясу вокруг талии, на кровати из камыша лежал Стейнар. Рядом с ним, на стуле, стояли вода и пища. Когда я вошел, неся лампу, Стейнар сел, моргая от света, ослабевший от плохого обращения и недостатка пищи. Его лицо было бледным и хмурым, он одной рукой прикрывал свои запавшие глаза. Я посмотрел на него, и мое сердце переполнилось жалостью настолько, что я не сразу смог заговорить.

— Зачем вы пришли сюда, Олаф? — спросил Стейнар, узнавший меня. — Чтобы лишить меня жизни? Если так, то вы более чем желанный гость!

— Нет, Стейнар, я здесь для того, чтобы попрощаться с вами, так как завтра утром на празднестве вы умрете, и я бессилен вам помочь. Люди повинуются мне во всем, но только не в этом.

— А вы бы спасли меня, если бы могли?

— Да, Стейнар. Почему бы и нет? Разве вы недостаточно вынесли, сами пострадав от причиненного вами зла, от крови на ваших руках?

— Да, я пострадал достаточно. Так сильно, что буду рад умереть. Но если вы не за тем пришли, чтобы убить меня, то вы можете отхлестать меня своими словами…

— Нет, Стейнар, я сказал уже, что пришел только за тем, чтобы попрощаться и задать вам один вопрос, если вы будете любезны ответить на него. Почему вы так поступили, принеся тем самым столько несчастий, приведя к смерти отца, брата и множество других людей-храбрецов и с ними — моей матери, которая вас вынянчила на своей груди?

— Она тоже умерла?! О! Чаша моих страданий переполнена! — Он закрыл лицо руками и зарыдал. Затем, подавив рыдания, он сказал: — Почему я сделал это? Олаф, это сделал не я, а какой-то бес, вошедший в меня и превративший в безумного. Из-за губ Идуны Прекрасной! Олаф, я не стану говорить ничего плохого о ней, так как ее грех — мой грех, но это правда, что, когда я проявлял нерешительность, она становилась все настойчивее, и я не мог найти в себе силы, чтобы сказать ей «нет!» Клянусь всеми богами, Олаф, что ни одна женщина никогда не сможет так опозорить вас, как она опозорила меня. Узнайте же, какое возмездие я получил… Я не женился на Идуне. Атальбранд не давал разрешения на наш брак, пока решалось дело о моем княжении в Эгере. А когда ему стало известно, что власть от меня ушла, он отказал мне окончательно, да и сама Идуна становилась все холоднее. И это правда, я уверен в том, что он готов был убить меня и послать мою голову в качестве подарка Торвальду. Только Идуна не позволила ему сделать это, оттого ли что любила меня или по другой причине, не знаю. Остальное, Олаф, вам известно.

— Да, Стейнар, известно. Идуна потеряна для меня, и за это я, возможно, должен благодарить вас, несмотря на такой удар, как уход из жизни дорогих мне людей. Мой отец, мой брат и моя мать навеки потеряны для меня, и вы, вы, бывший моим вторым «я», также недалеки от этого. Вы будете поглощены мраком, как сотни других людей, из-за своего сумасшествия, порожденного глазами Идуны, которая также потеряна для вас. Я не осуждаю вас, Стейнар, так как смогу понять это ваше сумасшествие, называемое любовью, которое на погибель людям насылают на них боги. Я прощаю вас, Стейнар, если вообще должен прощать, и скажу, что и сам я настолько устал от этого мира, что, мне кажется, было бы лучше, если бы я отдал свою жизнь вместо вашей и отправился на поиски ушедших, хотя и сомневаюсь, что смог бы их найти, так как думаю, что наши дороги разошлись. Слышите? Жрецы уже зовут меня! Стейнар, нет нужды просить вас быть мужчиной, так как вы принадлежите к северной расе, разве это не так? Это, пожалуй, единственное, что у вас есть… Быть храбрым, подобно быку… Но мне кажется, что есть и иные формы храбрости, которых нам недостает: ступить на мрачные дороги смерти, видя перед глазами вещи более нежные, хорошие, чем известные нам. Молитесь нашим богам, Стейнар, так как они становятся добрее, когда им молятся, хотя их путь мрачен и кровав. Молитесь, чтобы мы могли встретиться там вновь. Прощайте, брат мой Стейнар. Кто бы мог подумать, что таким будет конец нашего счастливого братства?

Произнеся их, эти слова, мы протянули друг другу руки и заключили друг друга в объятия. Затем занавес памяти закрывается.

Был час жертвоприношения. Жертва лежала привязанной к камню рядом со статуей бога, но за открытой дверью храма, чтобы все собравшиеся могли видеть совершение обряда.

Все предварительные церемонии были закончены. Лейф, верховный жрец, в торжественной одежде, молился и выпил чашу перед ликом Одина, что символизировало посвящение богу крови жертвы, которой вот-вот предстояло расстаться с жизнью. Лейф нараспев рассказал о преступлениях, за которые должна пролиться кровь. И вот среди полнейшей тишины он вытащил жертвенный меч и приложил его к губам Одина, чтобы тот мог своим дыханием освятить меч.

Казалось, бог действительно подышал на него — по крайней мере, ранее ярко сверкавшая сторона меча теперь стала тусклой. Лейф повернул ее к людям, выкрикивая древние слова:

— Один допускает жертву! Кто осмелится этого не допустить? Глаза всех присутствующих были устремлены на него, стоявшего с высоко поднятым мечом. Даже глаза Стейнара не отрывались от жертвенного меча.

И тут будто какой-то дух вселился в мое сердце и бросил меня между жрецом и его жертвой. Высоким призраком на фоне мрака встал в дверном проеме храма и проговорил ровным голосом:

— Я осмелюсь!

Раздались возгласы удивления тех, кто расслышал мои слова, и Стейнар, слегка приподнявшись над камнем, воззрился на меня, покачав головой.

— Выслушайте меня, друзья! — сказал я. — Этот человек — мой молочный брат, совершивший грех против меня и моего дома. Моя семья мертва, и я остался один, и от имени мертвых и своего прощаю ему этот грех, совершенный им в меньшей степени, чем другими. Есть ли здесь среди вас хоть один мужчина, который не был бы однажды увлечен женщиной и который не хотел бы увлечься снова? Если такой найдется, то пусть он заявит, что в его сердце нет прощения Стейнару, сыну Хакона. Пусть он выйдет вперед и скажет это!

Никто не пошевелился, и даже женщины потупили головы.

— А раз так, — продолжал я, — то и вы можете простить его, как это делаю я, и так же может простить бог. Что есть бог? Разве он не выше простых людей и не знает все слабости человека, которые, в конце концов, он сам в него и вдохнул? Как он может в таком случае не быть всепрощающим по отношению к своему созданию? И если так, то как бог может отказать в том, чего желают все присутствующие? Разве жертвоприношение ему приятнее, чем отказ от мщения? Может ли бог желать мести больше человека? Если я, Олаф, человек, могу простить все причиненное мне зло, то почему этого не может сделать Один, ведь он не пострадает оттого, что будет отброшен этот обычай, который когда-нибудь будет отвергнут людьми, выдумавшими его в угоду богу? От имени самого Одина, говоря теми словами, которые должен был бы сказать он, если бы он мог говорить голосом кого-нибудь из нас, я требую освободить жертву, и пусть совесть Стейнара накажет его самого!

Мои простые слова тронули многих, потому что в них звучала правда, хотя в те времена и в тех краях правда была еще непонятна, и потому что все они знали и любили щедрого Стейнара, который отдал бы плащ со своего плеча самому незначительному из них. Раздались крики:

— Правильно! Отпустить его! И без того достаточно смертей из-за этой Идуны!

Но вскоре они примолкли, ибо стали сомневаться в этой своей новой вере. Не унимался только Лейф, мой дядя. Его передергивало, словно бы дьявол овладел им, и я действительно подумал об этом. Его глаза бешено вращались, он клацал челюстями, подобно раздраженному псу. Он вопил:

— Наш конунг Олаф просто сошел с ума! Ни один здравомыслящий человек не смог бы сказать ничего подобного! Человек может прощать, если это в его силах, но этот предатель предназначен Одину, и может ли бог прощать? Может ли он пощадить его, если его ноздри уже раскрылись, почувствовав запах крови? Если так. то что за толк быть богом? И как он может быть счастливее людей, если обязан прощать? Кроме того, может быть, вы хотите добиться того, что Один проклянет нас всех? Я заявляю: если у бога украдут его жертву, то Вы все сами будете принесены в жертву — вы, ваши жены, ваши дети, да! И даже ваш скот и плоды ваших полей!

После этих его слов послышались стоны и крики:

— Пусть Стейнар умрет! Смерть ему! Убьем его и ублаготворим Одина!

— Да! — ответил Лейф. — Стейнар умрет! Смотрите, он умирает! — Он прыгнул, подобно голодному волку, на связанного человека и вонзил в него меч.

Я и сейчас вижу эту картину. Храм из грубо отесанного камня, сверкающая статуя бога, толпа людей с открытыми глазами и ртами и спокойное сияние весеннего солнца над всем этим. Вижу и то, что на этом же месте еще раньше одна овца призывала своего несчастного, принесенного в жертву ягненка. Вижу умирающего Стейнара, повернувшего ко мне свое бледное лицо, его прощальную улыбку мне перед тем, как навсегда закрыть глаза. Я вижу Лейфа, совершающего свой ужасный обряд, что-то обозначающий… И, наконец, я увидел красный меч Странника, внезапно появившийся между ним и мной, меч, бывший в моих руках. Я думаю, что хотел зарубить его, но в этот самый момент я подумал о другом.

Жрец ни в чем не виноват. Он делал не более того, чему был обучен. Но кто же обучал его? Бог, которому он служит и с помощью которого завоевывает почтение окружающих и зарабатывает средства к жизни. И за все это должен ответить бог, пьющий человеческую кровь, подобно тому, как раб пьет эль, чтобы утолить жажду. Может подобное чудовище быть богом? Нет, он должен быть дьяволом! И почему свободные люди должны служить дьяволу? По крайней мере, я этого делать не стану и низвергну его! И его месть пусть настигнет меня, если он захочет мстить. Я, Олаф, выступаю против бога! Или дьявола…

Я шагнул мимо Лейфа и алтаря, у которого внутри храма находилась статуя сидящего Одина.

— Слушайте меня! — Я произнес эти слова таким голосом, что все сразу же перевели взгляды со сцены убийства на меня. — Вы верите в Одина? Да или нет?!

Ответ был единодушен:

— Да!

— А раз так, то верите ли вы в то, что он может отомстить любому, кто его публично отвергнет и оскорбит?

— Да! — снова раздались голоса.

— Если так, — продолжал я, — то поклянитесь, что дадите мне возможность решить спор с Одином в честном поединке и отпустите с миром в случае победы… Вы обещаете, что никто не причинит победителю вреда, кроме рук его врага?

— Да, — ответили они, все еще с трудом понимая, что говорят.

— Хорошо! — крикнул я. — А теперь, бог Один, я, Олаф, человек, вызываю тебя на честный поединок. Бей первым ты, Один, которого я называю дьяволом и волком небесным. Бей первым, кровавый убийца, убей меня, если можешь. Я жду твоего удара!

Затем я сложил руки на груди и уставился в пустые глаза статуи, которые тоже, казалось, смотрели на меня, в то время как все люди даже задохнулись от изумления.

Таким образом я прождал целую минуту. Единственное, что произошло, так это то, что птица-крапивник в это время села на голову Одина и защебетала оттуда, а затем вспорхнула к своему гнезду.

— А теперь, — воскликнул я, — твоя очередь миновала, и пришла моя!

Вытащив меч Странника, я прыгнул на статую Одина. Мой первый удар пришелся в его живот, и лезвие вонзилось туда по рукоятку, так как статуя была полой. Вторым ударом я выбил из рук бога скипетр, третьим, самым сильным, напрочь отсек ему голову. Она с грохотом повалилась, и из нее выползла гадюка, которая поднялась на хвост и зашипела. Я прицелился каблуком в ее голову и раздавил змею, которая издохла, обвившись вокруг моей ноги.

— Теперь, люди добрые, — вскричал я, отряхнув ее со своих ног, — что вы скажете о своем боге Одине?

Ответа не последовало, так как все в панике разбежались. Да! даже Лейф бежал во всю прыть, бросая мне через плечо проклятия во время бегства.

Вскоре я остался наедине с мертвым Стейнаром и вдребезги разнесенным богом. И в этом одиночестве мне в голову пришла странная мысль: я почувствовал, что совершил поступок чрезвычайной важности. И это сделало меня счастливым.

Возле стены храма я заметил дрожащую фигуру. Это стояла Фрейдиса, и ее лицо было мертвенно бледным и испуганным.

— Вы — великий человек, Олаф, — сказала она. — Но чем все это закончится?

— Сам не знаю, — со вздохом произнес я. — Я сделал то, что подсказывало мне сердце, ни больше, ни меньше. И я буду ждать исхода. У Одина еще есть шанс, ибо я не уйду отсюда до темноты, а затем, если останусь жив, покину эту землю. Идите и возьмите все золото в доме, что мне принадлежит, с восходом луны принесите его сюда вместе с одеждой и моими доспехами. И приведите мою лучшую лошадь.

— Вы покинете наши края? — спросила она. — Это значит, что вы покидаете меня, которая вас любит. Уходите, как уходил и Странник, влекомый мечтой о Юге. Что ж, хорошо, что вы уходите, так как что бы они ни обещали, но теперь можно не сомневаться, что жрецы убьют вас, даже если вы избежите кары божьей. — И она искоса взглянула на разбитую статую бога, что стояла на этом месте на памяти многих поколений. И никто не знал, когда ее здесь поставили.

— Я убил бога, — промолвил я, показывая на раздавленную змею.

— Не совсем, Олаф. Видите: ее хвост еще движется.

И она ушла, оставив меня одного. Я сидел в одиночестве рядом с убитым Стейнаром и смотрел на него. Умер ли он навсегда или живет в другом месте? Люди Севера верили, что храбрые воины уходили в место, называемое Вальгаллой. Но этой веры, как и веры в самого бога, у меня не было. Эта Вальгалла была всего лишь сказкой для детей, изобретенной кровожадными людьми, любившими всякую резню. Куда бы ни ушли Стейнар и другие, это была не Вальгалла. Может быть, они заснули после смерти. Может быть, смерть — конец всего живого. Правда, последнему я как-то не верил. Должны быть и другие боги, помимо Одина и его компании. А вдруг именно те, которых мы нашли вмогиле Странника? Я жаждал узнать это.

Да, я отправлюсь на Юг, как это сделал Странник, и разыщу их. Возможно, что там, на Юге, я найду секрет правды… И что-то еще…

Я очень устал от всех этих мыслей. Мыслей о богах, которых могло и не быть или же которые, если я их найду, могут на поверку тоже оказаться дьяволами. Воспоминания о детстве опять вернулись ко мне. О том, что вместе со Стейнаром играю на лугу — еще до того, как появилась некая женщина, чтобы разбить наши жизни. Я вспомнил, что мы обычно играли с ним до изнеможения, что ночами я ему рассказывал сказки, которые слышал от других или же сочинял сам. Рассказывал до тех пор, пока мы в конце концов не засыпали и наши руки не обвивали шею друг другу. Мое сердце наполнилось скорбью, а глаза — слезами. Да, я оплакивал Стейнара, моего брата Стейнара, и поцеловал его в уже холодные окровавленные губы.

Наступил вечер, сумерки все сгущались, и одна за другой зажигались звезды. Вскоре выплыла луна, и все вокруг наполнилось ее сиянием. Я услышал шуршание женского платья и оглянулся, увидев женщину. Но это была не Фрейдиса, ожидаемая мною, а Идуна. Да, сама Идуна!

Я встал и остался недвижим. Она также стояла молча по другую сторону жертвенного камня, на котором, разделяя нас, лежало тело Стейнара. Началась игра в молчанку, которую выиграла она.

— Вы явились, чтобы спасти его? — спросил я. — Если так, то слишком поздно. Посмотрите на свою работу, женщина.

Она подняла свою красивую голову и почти шепотом ответила:

— Да, Олаф, я пришла просить вас, чтобы вы убили меня. Здесь и немедленно!

— Разве я палач? Или жрец? — пробормотал я.

— О! Убейте меня, Олаф! — воскликнула она, бросаясь передо мной на колени и разрывая свое голубое платье, так чтобы ее юное тело стало доступно мечу. — Только так я, любящая жизнь, смогу хотя бы оплатить свой грех, который, если я убью себя, только увеличится. И, по правде говоря, я не осмеливаюсь это сделать.

Я отрицательно покачал головой, и она продолжала:

— Олаф, так или иначе, мой конец пришел, и если вы откажетесь выполнить мою просьбу, другие окажутся более решительными. Меч, поразивший Стейнара, еще не затупился. Но прежде чем я себя убью, умоляю вас выслушать правду, чтобы память обо мне не была вам так отвратительна в будущем. Олаф, вы меня считаете обманщицей, но это не совсем так. Когда Стейнар меня добивался, он был охвачен чем-то вроде сумасшествия. Как только мы оставались одни, первыми его словами были: «Я околдован вами. Я вас люблю».

Олаф, я не отрицаю, что его поклонение волновало мою кровь, так как он был красивым … Да, красивым, и он не был похож на вас, с вашими мечтательными глазами, вашими мыслями, которые очень уж сложны. И все же, клянусь вам, клянусь всем, что мне дорого, у меня не было намерения причинить вам зло. Когда мы мчались вместе к нашему кораблю, единственным моим намерением было вернуться на следующее утро и стать вашей женой. Но там, на судне, мой отец принудил меня поступить иначе. Это была его прихоть, и его воля заставила меня бросить вас и выйти замуж за Стейнара, который должен был стать великим конунгом и который ему нравился больше вас, Олаф. А что касается Стейнара… И почему только я не рассказала вам, что он сходит с ума по мне?

— В изложении Стейнара все выглядело иначе, Идуна. Он сказал, что вы, именно вы сделали тот первый шаг, а он только последовал за вами.

— Такими были его слова, Олаф? Что ж, если так, то разве я могу назвать лжецом человека, умершего за меня? Это было бы отвратительно! Все же в этом деле Стейнару не осталось никакого другого оправдания, и верите вы мне или нет, но я говорю правду. О! Выслушайте меня! Кто знает, представится ли мне еще одна возможность объясниться, когда придут, чтобы увести меня! Я ведь понимала, на что иду отправляясь сюда, в гнездо своих врагов…

Как ни молила я отца, судно отчалило, и мы поплыли в Лесё. Там, в нашем доме, я на коленях умоляла его, чтобы он сдержал слово. Я говорила, что люблю вас, а не Стейнара и что если он вынудит меня согласиться на этот брак, то может вспыхнуть война, в которой все мы погибнем. Но это не подействовало на него. Тогда я заявила, что подобный позорный поступок может стоить Стейнару потери его трона, так что мой отец не получит никакой выгоды. И он наконец стал слушать меня, потому что последние мои слова задели его. Остальное вы знаете. Торвальд, ваш отец, и Рагнар, который всегда ненавидел меня, настояли на войне, несмотря на ваше предложение уладить все миром. И вот ладьи встретились, и богиня смерти Хель[176] насытилась сполна.

— Верно, Идуна, независимо от того, правдивы ли ваши слова или это ложь, Хель насытилась.

— Еще я хочу сказать, вам, Олаф, только вот о чем. Лишь однажды эти мертвые губы касались моих, и это случилось вопреки моей воле. Да, хотя мне стыдно об этом говорить, но вы должны знать всю правду. Мой отец держал меня в тот момент, когда меня целовали в знак помолвки, поэтому так и вышло. Но, как вам известно, свадьбы не было.

— Да, мне все известно, Стейнар рассказал мне об этом, — ответил я.

— И если не считать этого единственного поцелуя, Олаф, я все та же ваша невеста, которую вы так сильно любили.

Теперь я уже смотрел на нее широко открытыми глазами. Могла ли эта женщина так ужасно лгать возле трупа Стейнара? После всего сказанного и сделанного невозможно было, чтобы ее слова оказались правдой, или же все мы были только игрушками в руках дьявольской Судьбы. Кроме не столь уж большой ошибки, которую можно было простить, преклоняясь перед ее красотой (а красота ее того заслуживает), кроме этого, что еще можно было ей предъявить в качестве обвинения, в конце концов?

Возможно, что на моем лице были написаны эти мысли, мелькавшие у меня в голове. Или же она, хорошо знавшая меня, вдруг обрела дар читать их. Она, как была на коленях, приблизилась ко мне, выбросила вперед свои руки и, опершись на меня, встала на ноги.

— Олаф, — зашептала она. — Я люблю вас, я очень люблю вас. Я всегда любила вас, хотя, может быть, немножко ошиблась, что может случиться с любой капризной незамужней женщиной. Там мне рассказали, что вы противопоставили себя богу и его жрецам, разнеся его статую вдребезги. Я думаю, что это — величайший поступок из всех тех, что известны мне. Я считала, что в вас есть какая-то слабость, не в теле, а в характере, в мыслях, занятых музыкой и рунами, что вы опасаетесь всего, что может привести к войне. Но вы показали себя совсем другим. Вы убили того медведя, в битве на море одержали верх над Стейнаром, бывшим сильнее вас телом. И теперь смело выступили против Одина, Отца всего живущего. Посмотрите, вон там лежит его голова, снесенная ради того, кто вас обидел. Олаф, такие поступки, как этот, трогают женское сердце, и тот, кто их совершает, становится для женщины желанным, она жаждет прижать его к своей груди, хочет назвать его своим хозяином. Олаф, все это дьявольское прошлое можно забыть. Мы должны вместе уехать отсюда, куда угодно, на время или навсегда, так как когда ваша мудрость и моя красота соединятся, то что сможет устоять перед нами? Олаф, сейчас я люблю вас так, как никогда не любила прежде. А вы? Вы сможете полюбить меня снова?

Ее руки тянулись ко мне, ее прекрасные голубые глаза, мерцание лунного света в ее слезах заставили меня забыть все остальное, и мое сердце начало таять, словно зимние снега от дуновения весенних ветров. Она заметила это и бросилась ко мне, ее растрепанные длинные волосы укрыли нас обоих, когда она своими губами искала мои. Она уже почти нашла их, когда, почувствовав между нашими телами что-то твердое, причинявшее мне боль, я взглянул вниз. Ее плащ сполз или был отброшен ею в сторону, и мои глаза уловили сверкание золота и драгоценных камней. В одно мгновение я вспомнил ожерелье Странника и свой сон… И сразу мое сердце вновь стало холодным.

— Нет, Идуна, — сказал я. — Я очень любил вас, любил так, как ни один мужчина никогда больше полюбить не сможет. И вы прекрасны. Правду ли вы сказали мне или ложь, я не знаю, это дело вашей совести. Но я знаю одно: из-за вас пролились реки крови, крови Торвальда, моего отца, Рагнара, моего брата, Торы, моей матери, и крови моих людей. И этот поток крови я пресечь не в силах. Можете искать себе другого мужа, Идуна, так как я никогда не назову вас своей женой.

Она опустила руки, обнимавшие меня, и вновь подняла их, чтобы расстегнуть ожерелье Странника на своей груди.

— Это оно, — протянула мне его Идуна, — навлекло на меня все эти несчастья. Возьмите его назад и, когда отыщете ту, которой оно предназначено, которую вы полюбите по-настоящему, как вы, хотя и говорите об этом, никогда не любили меня, отдайте ожерелье ей.

Затем она опустилась на землю и, положив свою златоволосую головку на грудь мертвого Стейнара, горько зарыдала.

Я думаю, что именно в тот момент и вернулась Фрейдиса, по крайней мере, я помню ее высокую фигуру, вставшую возле жертвенника и смотревшую на нас обоих со странной улыбкой.

— Значит, вы выстояли? — произнесла она. — Ну, тогда вы действительно на пути к победе и опасаетесь женщин меньше, чем я думала. Все готово, как вы приказывали, мой повелитель Олаф. Остается только одно: сказать нам «прощай», так как вам следует быстрее уходить. Там уже замышляют убить вас.

— Фрейдиса, — обратился я к ней, — я ухожу, но, возможно, еще вернусь. Как бы то ни было, все, что у меня есть, — ваше, оно под вашим попечительством. Защитите эту женщину, доставьте ее в целости в ее дом или куда она пожелает. И устройте Стейнару достойные похороны.

И опять опускается темнота забвения, и я не помню ничего больше, кроме белого лица Идуны, ее бровей с каплями крови Стейнара на них… Идуны, смотревшей мне вслед…

КНИГА ВТОРАЯ. Византия

Глава I. Ирина — Повелительница Мира

Снова темная пропасть в памяти, и опять занавес приоткрывается над Олафом, но уже иным, нежели расставшийся с Идуной у жертвенного камня в Ааре юный северный конунг. Я вижу себя на террасе, возвышающейся над спокойной гладью пролива, который, как теперь мне известно, называют Босфором. Позади меня — огромный дворец и огни громадного города, впереди — море и другие огни на дальнем берегу. Лунное сияние разлилось надо мной, а так как делать мне стало нечего, я принялся изучать свое отражение в полированной поверхности щита. Там отразился мужчина чуть моложе средних лет, то есть ему от тридцати до тридцати пяти лет, — тот же самый Олаф, но изменившийся во многом. Теперь у меня высокий рост, ладно скроенная, хотя и несколько худощавая фигура, лицо, ставшее бронзовым под южным солнцем, короткая бородка. На моем лице через всю щеку тянется шрам, полученный в одной из битв, мои глаза стали спокойными и потеряли оживленный блеск юности. Я — капитан Северной гвардии императрицы Ирины, вдовы покойного императора Льва IV, которая правила Восточной Римской империей совместно со своим юным сыном Константином, шестым императором, носившим это имя.

Каким образом я попал на это место, я не знаю. История моего путешествия из Ютландии в Византию вычеркнута из моей памяти. Несомненно, путешествие заняло много лет, после чего должно было пройти гораздо большее время службы, прежде чем я достиг капитана Северной гвардии императрицы Ирины, которую она держала возле себя, так как не доверяла своим греческим солдатам.

Мое оружие было очень богатым. И еще я заметил у себя две вещи, которых не было в юности. Во-первых, на мне было ожерелье из золотых раковин, отделенных друг от друга изумрудными жуками, взятое мной из могилы Странника. И, во-вторых, бронзовый меч, которым тот же Странник был опоясан в гробу. Теперь я знаю, что из-за этого оружия незнакомой Византии формы, изготовленного из неведомого для этой страны металла, я получил прозвище Олаф Красный Меч. Мне известно также, что никто не изъявил желания попробовать на себе тяжесть этого древнего оружия.

Я бросил рассматривать свое отражение и, глядя на море, стал размышлять, как выглядят Аар и его равнины этой ночью, жива ли еще Фрейдиса, за кого вышла замуж Идуна и вспоминает ли она меня или же во сне к ней является только Стейнар.

Так я размышлял, пока вдруг не почувствовал прикосновение к своему плечу и, повернувшись, не очутился лицом к лицу с самой императрицей.

— Августа! — воскликнул я, салютуя ей как императрице. Так ее называли римляне, хотя она и была гречанкой.

— Хорошо же вы меня охраняете, друг Олаф, — проговорила она со смехом. — Выходит, что любой враг, а Христос знает, как много их у меня, может вас сразить раньше, чем вы догадаетесь, что он здесь.

— Не совсем так, Августа, — возразил я, так как уже вполне сносно мог изъясняться на греческом. — На каждом конце террасы днем и ночью стоит охрана из людей моей крови, которые умеют быть верными. Никто, за исключением того, кто способен летать, не сможет добраться до этого места, кроме как из вашей спальни, которая также охраняется. В этом месте никого из охраны не бывает, я же сюда пришел на тот случай, если императрица будет нуждаться во мне.

— Вы очень добры ко мне, мой капитан Олаф, и я думаю, что нуждаюсь в вас. Хотя бы потому, что я устала от государственных дум, так как многое сейчас беспокоит меня. Пойдемте, отвлеките меня от забот, и, если вы сможете сделать это, я вам буду очень благодарна. Расскажите мне о себе, о тех ваших днях, когда вы были совсем молоды. Отчего вы оставили свой дом, где, как я слышала, вы были важной персоной, и совершили путешествие сюда, в Византию?

— Из-за женщины, — ответил я,

— Вот как?! — изумилась она, хлопая в ладоши. — Я этого не знала. Расскажите мне.

— История эта короткая, Августа. Она околдовала моего молочного брата и довела его до того, что он был принесен в жертву богам, как изменивший своему долгу. А я не люблю ее.

— Вы не признались бы, Олаф, если бы даже и любили. Она была красива, ну, скажем, как я?

Повернувшись, я посмотрел на императрицу, окинув ее взглядом с ног до головы. Она была ниже Идуны на несколько дюймов, старше и сложена немного плотнее ее, и все же она была прекрасна: цвет волос такой же, глаза чуть темнее, властный рот. Она выглядела благородной и красивой женщиной в расцвете лет, одетой в роскошную мантию. Ее золотистые волосы уложены по древнегреческой моде и связаны позади головы простым узлом. Сверху наброшена легкая вуаль с золотыми звездами.

— Прекрасно, капитан Олаф, — сказала она. — Вы наконец закончили сравнивать мой бледный облик с образом вашей северной девушки? Оценили ли вы нас по своим меркам? Если да, то кому из нас двоих вы отдаете предпочтение?

— Идуна прекрасней, чем когда-либо были вы, Августа, — тихо произнес я.

Она уставилась на меня и смотрела до тех пор, пока ее глаза совсем не округлились, затем сморщила рот, словно собираясь что-то крикнуть в бешенстве, но в конце концов разразилась смехом.

— Клянусь всеми святыми Византии, — проговорила она, — или, что лучше, их мощами, так как среди живых их нет ни одного, что вы — самый странный мужчина из известных мне. Вы что, устали от этой жизни, если осмеливаетесь говорить подобные вещи мне, императрице Ирине?

— Устал ли я от жизни? Да, Августа, пожалуй, что так. Порой мне кажется, что смерть и все, что грядет за ней, гораздо интересней. Но, в конце концов, вы задали мне вопрос, и я, по обычаю моего народа, отвечаю на него настолько правдиво, насколько это возможно.

— Клянусь своей головой, вы повторяетесь! — вскричала она. — Да разве вы не слышали, сверхневинный северянин, что бывает и такая правда, о которой не следует говорить, а тем более повторять ее?

— Я о многом наслышался в Византии, Августа, но никогда не обращал на это внимания… Старался не обращать. Кроме тех вещей, что непосредственно относятся к моим обязанностям…

— Да, еще одно. Как ее звали… эту девушку?

— Идуна Прекрасная.

— Эта Идуна, я уверена, навсегда потеряна для вас, и я не удивлюсь, если узнаю, что у вас в Византии есть возлюбленная, не так ли, Олаф Датчанин?

— У меня нет никого, — возразил я. — Женщины приятны, но за их любовь приходится платить очень дорогую цену. И все, они вместе взятые, не стоят и капли крови моего брата Стейнара, потерявшего жизнь из-за одной из них.

— Ответьте мне, капитан Олаф, а не являетесь ли вы членом новой секты отшельников, о которых сейчас так много говорят? Эти люди после того, как увидят женщину, обязаны держать свою голову в песке в течение пяти минут.

— Я никогда не слышал о них, Августа.

— Вы христианин?

— Нет. Но я уважаю эту религию… Или, скорее, ее последователей.

— Значит, вы язычник?

— Нет. Я вступил в единоборство с богом Одином и срубил ему голову вот этим мечом. Поэтому-то я и оставил Север, где все ему поклоняются.

— Кто же вы такой тогда? — воскликнула она, в раздражении топнув ногой.

— Я — капитан личной гвардии Вашего Императорского Величества, немного философ и посредственный поэт. На своем родном языке, не на греческом. Я также могу играть на арфе.

— Вы сказали «не на греческом», потому что опасаетесь, как бы я не попросила прочитать ваши стихи мне, чего я, конечно, не стану делать, Олаф. Солдат, философ, поэт, артист. И он отрекается от женщин! Но ведь это противоестественно — отвергать женщин, если только вы не монах. Наверное, вы такой оттого, что еще любите эту Идуну и надеетесь добиться ее в один прекрасный момент.

Я покачал головой и возразил:

— Я бы мог сделать это давно, Августа.

— Тогда, должно быть, все это оттого, что есть какая-то другая женщина, которой вы хотели бы добиться? Почему вы всегда носите это странное ожерелье? — вдруг резко спросила она. — Оно что, принадлежало вашей красотке Идуне, такой жестокой и вероломной? Одного взгляда на него достаточно, чтобы заметить, что оно отлично выполнено…

— Нет, Августа. Она лишь брала его ненадолго, и это принесло ей несчастье, как принесет и всем другим женщинам, кроме одной, которой, может быть, еще и на свете нет.

— Дайте мне его. Мне нравится это ожерелье, оно необычно. О! Не волнуйтесь, вы получите полную его стоимость.

— Если вы желаете это ожерелье, Августа, вы можете снять его, но только вместе с моей головой. А мой вам совет: не делайте этого, так как ожерелье не принесет вам удачи и счастья.

— По правде говоря, капитан Олаф, вы меня раздражаете своими загадками. Что вы хотите сказать об этом ожерелье?

— Я хотел бы сказать, что взял его в очень древней могиле…

— Этому я могу поверить, ибо ювелир, изготовивший его, работал в Древнем Египте, — перебила она.

— …И после этого мне приснился сон, — продолжал я. — Сон о женщине, носящей вторую половину этого ожерелья. Я еще не встретил ее, но, когда встречу, узнаю сразу же.

— Вот-вот, — вскричала она. — Разве я не говорила вам, что на востоке или западе, на юге или севере есть такая женщина?

— Та, о которой я говорю, Августа, жила тысячу и более лет назад, но она может появиться снова, сейчас или еще через тысячу лет. Именно это я и попытаюсь выяснить. Вы сказали, что это египетская работа? Августа, ради вашего удобства, не будете ли вы столь добры, что возьмете себе другого капитана на мое место? Я должен побывать в Египте…

— Если вы оставите Византию без специального, подписанного моей рукой разрешения… не рукой императора или кого-нибудь еще, а именно моей, то я предупреждаю, вас поймают и выколют вам глаза, как дезертиру! — с яростью проговорила она.

— Как будет угодно Августе, — ответил я, салютуя ей.

— Олаф, — произнесла она мягче. — Несомненно, мы сошли с ума. Но, говоря по правде, вы — сумасшедший, который мне нравится, ибо мне надоели все эти мошенники и подхалимы, которые в Византии называют себя умниками. Во всем городе не найти ни одного мужчины, который осмелился бы так разговаривать со мной, как вы, а это действует освежающе, подобно бризу с моря. Одолжите мне это ваше ожерелье, Олаф, только до завтрашнего утра. Я хотела бы рассмотреть его при свете лампы и клянусь, что не заберу его у вас или не совершу в отношении вас какую-нибудь другую шутку.

— Вы обещаете не надевать его, Августа?

— Конечно же. Неужели может случиться такое, что я вдруг пожелаю носить его на своей обнаженной груди после того, как оно столько лет терлось о ваши покрытые пылью доспехи?

Без дальнейших слов я расстегнул ожерелье и протянул ей. Она сразу же отбежала от меня, одним быстрым движением застегнула ожерелье вокруг своей шеи. Затем вернулась и набросила большую нитку жемчуга взамен ожерелья мне на шею.

— Теперь вы нашли женщину из своего сна, Олаф? — спросила она, поворачиваясь передо мной в лунном свете.

Я покачал головой и сказал:

— Нет, Августа. Но я боюсь, что вы уже нашли несчастье. Когда оно придет, я молю вас вспомнить, что вы обещали не надевать это ожерелье. И то, что ваш солдат Олаф с радостью отдал бы свою жизнь, лишь бы вы не делали этого. И не из-за сна, а ради вас, Августа, защищать которую — моя обязанность!

— Ну что ж! Значит, ваша обязанность всего-навсего в том, чтобы защищать меня, ни больше ни меньше… — воскликнула она с горечью.

И, произнеся эти непонятные мне слова, она покинула террасу с ожерельем из золота и изумрудов-жуков на груди…

На следующее утро ожерелье было возвращено мне одной из фавориток Ирины, которая вовсю улыбнулась, отдавая его. Это была темноволосая, остроумная и смазливая девушка по имени Мартина, давно уже по-дружески относившаяся ко мне.

— Августа сказала, чтобы вы проверили эту драгоценную вещь, не подменили ли вам ее.

— Я никогда не думал, что Августа может быть воровкой, — возразил я. — Поэтому в подобной проверке нет необходимости.

— Она также велела передать вам, что если вы подумаете об осквернении этого ожерелья тем, что она его примеривала, то она после этого отдавала его в чистку.

— Это было очень любезно с ее стороны, потому что ожерелье, конечно, давно следовало вымыть. А теперь возьмите этот жемчуг, который Августа по ошибке оставила мне.

— Я не получала каких-либо указаний брать этот жемчуг, Олаф, хотя и заметила, что исчезли две самые лучшие нитки Августы. О! Вы большое северное дитя, — добавила она шепотом. — Храните этот жемчуг, Олаф, он вам подарен и стоит огромных денег. Берите все, что вы еще сможете получить.

Я не могу вспомнить ничего больше в отношении этого жемчуга и не знаю, что с ним стало. Возможно, что его забрали у меня во время заключения, а может, я отдал его Хелиодоре или Мартине. Где он теперь, хотел бы я сам знать…

Прежде чем я смог ответить, она ушла.

В течение нескольких недель после этого я больше не видел Августу, которая, казалось, избегала меня. Но однажды днем я был вызван в ее личные покои Мартиной и пошел туда. Августа была одна, если не считать Мартины.

Первое, что я увидел, — она носила на шее точную копию моего ожерелья с золотыми раковинами и изумрудными жуками; кроме того, ее талию обвивал пояс, а запястье украшал браслет простого рисунка. Сделав вид, что ничего не заметил, я отсалютовал ей и остановился, чтобы выслушать приказания.

— Капитан, — начала она. — Там, — она махнула рукой в направлении города, так что я не мог не видеть ее браслет, — дядюшка моего сына-императора сидит в тюрьме. Вы что-нибудь слышали об этом?

— Я слышал, Августа, что император был разбит болгарами, и тогда некоторые из его легионеров предлагали сместить Константина и провозгласить императором его дядю Никифора, который был жрецом. Я слышал также, что вслед за этим император велел ослепить цезаря Никифора и развязать языки четырем остальным его братьям; когда же те ничего не сказали, то им были отрезаны языки.

— Вы одобряете подобный поступок, Олаф?

— Августа, — ответил я. — В этом городе я выполняю свои обязанности и привык не рассуждать, так как если бы я отдался этому занятию, то наверняка сошел бы уже с ума.

— Но все же я приказываю вам подумать над этим вопросом и правдиво рассказать мне о своих мыслях. Какими бы они ни были, никакого вреда вам не причинят.

— Августа, я повинуюсь. Я считаю, что, кто бы ни совершил эту дикость, он должен быть дьяволом. И он либо вернулся из того ада, о котором все вы любите говорить, или же находится на прямой дороге туда.

— О, вы так считаете? Значит, я была права, когда говорила Мартине, что в Константинополе есть только одно честное мнение и я знаю, где мне услышать его. Ну а если, самый строгий судья, мы предположим, что это я отдала подобный приказ? Измените ли вы свое мнение в этом случае?

— Нет, Августа. Я только стану думать о вас намного хуже, чем думал до этого. Если высокие персоны, о которых идет речь, предали интересы государства, то их следует казнить. Но мучить их, лишать возможности видеть небо, низводить до уровня бессловесных животных, хотя при этом руки самого мучителя могут и не быть в крови, — отвратительный поступок. Так, по крайней мере, считают в тех северных странах, которые вам так нравится называть варварскими.

От этих моих слов Ирина спрыгнула со своего сидения и захлопала от удовольствия.

— Вы слышали, Мартина, что он сказал? Император услышит его слова, так же как и мои министры Стаурациус и Этиус, помогавшие ему в этом деле. Одна я противилась жестокому приказу, я молила сына, ради спасения собственной души, быть милостивым. Он же мне ответил, что больше не желает, чтоб им руководила женщина, что он и сам знает, как охранять интересы империи, и что совесть его говорит, что следует предпринять, а от чего — отказаться. И тогда, несмотря на все мои слезы и мольбы, ужасный приказ был исполнен — как я считаю, не из добрых побуждений. Но что сейчас поделаешь, ничего изменить нельзя. Все же я боюсь, Олаф, что они могут пойти дальше, и эти узники царственной крови будут умерщвлены. Поэтому я поручаю вам быть за старшего в тюрьме, в которой они содержатся. Вот вам подписанный приказ. Возьмите с собой столько людей, сколько, по-вашему, необходимо, и удерживайте тюрьму, даже если сам император повелит открыть ее ворота. Присмотрите также, чтобы об узниках заботились, предоставьте им все, в чем они нуждаются. Но не позволяйте им бежать.

Я отсалютовал ей и повернулся, чтобы уйти, но Ирина вернула меня назад.

В этот момент, повинуясь какому-то знаку, который она подала, Мартина оставила помещение, довольно странно посмотрев на меня при этом. Я подошел и остановился перед императрицей, которая, как я заметил, была чем-то встревожена, ибо грудь ее тяжело вздымалась, а взгляд был устремлен в пол. Я и сейчас могу себе представить этот пол. Мозаика на нем изображала греческую богиню, беседующую с юношей, стоящим перед ней со скрещенными на груди руками. Богиня была рассержена им и держала в своей руке кинжал, как бы намереваясь им ударить. В то же время ее правая рука была вытянута, чтобы обнять его. Ее поза была молящей.

Ирина подняла голову, и я увидел, что ее прекрасные глаза наполнены слезами.

— Олаф, — произнесла она. — У меня много забот, и я не знаю, где могу найти друга.

— Неужели императрице так трудно найти друзей? — спросил я, улыбнувшись.

— Да, Олаф, трудно, труднее, чем любому из живущих. Императрица может найти себе льстивых поклонников, но не настоящих друзей. Такие ее любят только до тех пор, пока она им может что-то дать. Но если судьба оборачивается против нее, то, скажу вам, они разлетаются прочь, словно листья с деревьев студеной порой. И она остается беззащитной перед любым резким дуновением с небес. Ну, а затем приходит враг, вырывает дерево с корнем и сжигает его, чтобы согреться и отпраздновать свой триумф. Так, я думаю, в конце концов будет и со мной. Даже мой сын ненавидит меня за его благоденствие, за которое я боролась и днем и ночью.

— Я слышал об этом, Августа, — промолвил я.

— Вы слышали, как и весь мир. Но что же еще плохого вы слышали обо мне, Олаф? Расскажите мне об этом, как мужчина, я хочу знать всю правду.

— Я слышал, что вы очень честолюбивы, Августа. Что вы ненавидите вашего сына не меньше, чем он вас, так как он ваш соперник на пути к власти. Ходили слухи, что вы были бы рады, если бы он умер и вы бы остались царствовать одна.

— Это лживые слухи, Олаф. Но правда, что у меня есть честолюбие, которое помогает мне заглядывать в будущее и могло бы помочь снова сделать сильной эту гибнущую империю. Самое худшее, Олаф, — это родить глупца.

— Тогда почему бы вам не выйти замуж еще раз и не родить других, которые не были бы глупыми, Августа? — сказал я прямо.

— Почему? — переспросила она, бросая на меня взгляд, полный любопытства. — По правде говоря, сама не знаю, почему, но, во всяком случае, не из-за недостатка в поклонниках. Так как, будь она хоть отвратительной ведьмой, императрица всегда найдет их. Олаф, вы, возможно, знаете, что я родилась не в пурпуре, а была просто греческой девушкой хорошего рода, даже не титулованного, которой Бог подарил красоту. И когда я была юной, я встретила человека, который полюбился мне. Он тоже принадлежал к древнему роду, несмотря на то, что его семья торговала фруктами, которые они выращивали в Греции и продавали потом сюда и в Рим. Я собиралась выйти за него замуж, но моя мать, женщина предусмотрительная, заявила, что такая красота, как моя (хотя она и блекнет перед красотой вашей Идуны), стоит больших денег или же чинов. И она отказала моему продавцу фруктов, женившемуся на дочери другого торговца и преуспевшему в своем деле. Несколько лет назад он приезжал повидать меня, толстый, как бочка, и мы с ним поговорили о давних временах. Я отдала ему на откуп ввоз сухих фруктов в Византию, — а именно за этим он и приезжал, — но теперь и он тоже умер. Да, моя мать была права, так как позднее бедная красота ее дочери привлекла внимание покойного императора, который, будучи благочестивым, женился на мне. Так греческая девушка по воле Бога стала Августой и первой женщиной в мире.

— По воле Бога? — спросил я.

— Да, я считаю, что так. В противном случае все просто дикая случайность. Но все же, если бы мое желание осуществилось, сегодня я могла бы торговать фруктами, а сейчас я… вы знаете, кто. Посмотрите на эту мантию, — и она распахнула передо мной свою сверкающую одежду. — Послушайте шаги охраны за моей дверью. Вы, впрочем, сами капитан моей гвардии. Пройдите в переднюю — и там вы увидите послов, с надеждой ожидающих услышать слово Повелительницы Мира. Посмотрите на мои легионы, выстроенные на плацу, и подумайте, как высоко вознеслась греческая девушка благодаря своей внешности, которая тем не менее была похуже, чем у этой… Идуны Прекрасной!

— Я все понял, Августа, — ответил я. — Все же мне кажется, что вы не обрели своего счастья. Разве не сказали вы мне только сейчас, что не нашли друга и родили глупца?

— Счастья, Олаф? Да что там говорить, я же действительно несчастна настолько, что часто думаю, будто ад, о котором говорят священники в своих проповедях, находится здесь, на земле, и меня жжет самый сильный его огонь. Лишь любовь скрашивает все то, что случается в нашей жизни, которая неминуемо должна закончиться зловещей смертью.

— Любовь тоже приводит к страданиям, Августа. Это я знаю, так как любил однажды.

— Да, но то была не настоящая любовь, ибо величайшее проклятие — любить и не быть любимой. Ради настоящей и совершенной любви, если такой только можно добиться, — что ж, я бы отдала в жертву даже свое честолюбие.

— Значит, вы сохраните свое честолюбие, Августа, поскольку в этом мире ничего совершенного вы не найдете.

— Олаф, я не совсем уверена в этом. У меня стали появляться другие мысли. Я вам уже говорила, что у меня нет друзей при этом сверкающем дворе. Но вы-то мне друг?

— Я ваш честный слуга, Августа, и, мне кажется, ваш хороший друг.

— Это так, и все же ни один мужчина не может быть искренним другом женщине, если он не является чем-то большим, нежели просто друг. Так уж устроена его натура.

— Что-то я не понял вас, — сказал я.

— Вы просто делаете вид, что не поняли, возможно, из-за благоразумия. Но почему вы уставились в пол? На нем изображена одна древняя история. Богиня моего народа Афродита полюбила некоего Адониса, — так говорит миф, — но он не любил ее и думал только об охоте. Посмотрите, вот здесь она умоляет его о любви, он отвергает ее, и она в ярости пытается его заколоть.

— Нет, — возразил я. — О конце этой истории я не знаю ничего, но если бы она намеревалась заколоть его, то держала бы кинжал в правой руке. Он же у нее — в левой.

— Это верно, Олаф. В конце концов он погиб от Судьбы, а не от рук богини, над которой насмехался. И все же, Олаф, неблагоразумное это дело — насмехаться над богинями. О! О чем это я говорю? Так вы будете относиться ко мне дружески? Будете?

— Да, Августа, до последней капли крови, — так как это мой долг. Разве не за это вы платите мне?

— Тогда я скреплю нашу дружбу вот таким образом… Это искренняя плата, — медленно проговорила Ирина и, подойдя ко мне вплотную, поцеловала меня в губы.

В этот самый момент двери помещения распахнулись. В них, сопровождаемый герольдами, сразу же отступившими назад, вошел великий министр Стаурациус, толстый мужчина с жирным лицом и хитрыми глазками. Высоким голосом он объявил:

— Персидские послы ожидают вас, Августа, ибо именно это время вы сами им назначили.

Глава II. Слепой цезарь

Она повернулась к вошедшему евнуху подобно львице, которую охотник отвлек от добычи. Заметив в ее глазах ярость, тот отступил и распростерся перед ней ниц, после чего она обратилась ко мне, как будто нас просто перебили:

— Таковы мои распоряжения, капитан Олаф. Смотрите, не забудьте ни одного из них. Даже если этот самоуверенный евнух, что осмеливается появляться передо мной без зова, прикажет вам поступить по-иному, они остаются в силе. Сегодня я на некоторое время покидаю город и отправлюсь на воды. Вы не должны сопровождать меня из-за обязанностей, которые я возложила на вас здесь. Когда я возвращусь, то вызову вас. — И, зная, что Стаурациусу не видно ее с того места, где он пал ниц, она посмотрела на меня своими сверкающими глазами. В них заключалось то послание, в содержании которого у меня не могло быть никаких сомнений.

— Повинуюсь приказу, Августа, — произнес я, салютуя ей. — Пусть Августа возвращается здоровой, во всем великолепии и более красивой, чем…

— Идуна Прекрасная! — перебила меня она. — Капитан, вы свободны!

Я снова отсалютовал ей. Оставляя ее, я шел спиной вперед, делая остановку после каждых трех шагов, чтобы поклониться согласно дворцовому ритуалу. Эта процедура была довольно длительной, и, прежде чем достичь дверей, я еще услышал ее слова, обращенные к министру:

— Слушай ты, пес! Если ты еще раз осмелишься вломиться ко мне без спроса, ты сразу же потеряешь и свое место, и свою голову. Что это такое? Я не могу отдать секретное поручение офицеру без того, чтобы за мной не шпионили?! А теперь перестаньте пресмыкаться и ведите меня к этим персам, что подкупили вас!

Проходя мимо разодетых в шелка и усыпанных драгоценностями персов, которые ожидали в передней вместе со своими рабами и дарами, я направился к террасе дворца, выходившей к морю. Здесь я нашел Мартину, стоявшую, облокотившись на парапет.

— Вы носите жемчуг Августы, Олаф? — спросила она насмешливо, оглянувшись через плечо.

— Я — нет, — ответил я, останавливаясь рядом с ней.

— Ну, а я могу поклясться в обратном, так как он благоухает, и я, кажется, улавливаю его запах. Давно вы начали душить свою рыжую бороду царскими духами, Олаф? Если бы это сделала какая-либо женщина, все бы закончилось немилостью и изгнанием, но, возможно, капитана гвардии могут и простить.

— Я не употребляю духов, девочка, о чем вам хорошо известно. Но в этих помещениях и вправду можно задохнуться. И кроме того, их запах пристает к оружию.

— Да, но еще больше к волосам. Ну, что вам поручила хозяйка сегодня?

— Поручила охрану каких-то узников, Мартина.

— А! Вы еще не читали приказа по этому поводу? Когда прочтете, то узнаете, что отныне вы являетесь комендантом тюрьмы. Это высокая должность с большим окладом и почетным положением. Вы в большой милости, Олаф, и я надеюсь, что вы не забудете Мартину, так как именно я подсказала одному человеку мысль о том, чтобы дать вам это поручение, как единственному мужчине двора, которому можно доверять.

— Я не забываю друзей, Мартина, — проговорил я.

— Такова ваша репутация, Олаф. О! Какая дорога лежит у ваших ног! Но я почему-то уверена, что вы не пойдете по ней, так как вы слишком честный человек. Или же, если вы на эту дорогу ступите, то она вас приведет не к славе, а к могиле.

— Все бывает, Мартина. По правде сказать, могила — единственное спокойное место в Константинополе. Может быть, в ней одной и находится слава.

— Именно так говорим мы, христиане, и странно, что вы, нехристианин, верите в это же. О! — продолжала она. — Все мы не более чем притворщики и лжецы! Нас же Бог должен ненавидеть! Ну ладно, мне нужно идти и все приготовить к этой поездке на воды.

— И как долго вы там пробудете? — спросил я.

— Курс приема ванн длится месяц. Меньше этого срока не уйдет на то, чтобы очистить кожу Августы и вернуть ей стройные линии юности, в которых она начинает нуждаться, хотя, без сомнения, вы думаете иначе. Вы должны были сопровождать ее как офицер личной охраны ее императорского величества. Но, Олаф, возникли некоторые обстоятельства, заставившие назначить нового коменданта тюрьмы, где заключены цезарь и знатные люди. Я увидела в этом возможность для того, кто, несмотря на многолетнюю верную службу, совсем не продвинулся в чине и звании, и упомянула ваше имя, за которое Августа сразу же ухватилась. Говоря по правде, Олаф, я не была уверена, что вы захотите стать комендантом тюрьмы, — как и в том, что вам понравится быть капитаном гвардии на водах. Я права или ошиблась?

— Думаю, что вы правы, Мартина. Воды — праздное место, где люди заняты своими болезнями. Лучше я останусь здесь выполнять свой долг, Мартина… Могу я так называть вас?.. Вы хорошая и добрая женщина. Я буду молить всех богов, которым вы поклоняетесь, чтобы они благословили вас…

— И напрасно, Олаф, так как они этого никогда не сделают. Мне кажется, что они прокляли меня.

Внезапно она разразилась слезами и, повернувшись, ушла.

Я сам тоже был сбит с толку, ибо с трудом понимал многое из того, что происходило со мной в то утро. Почему Августа поцеловала меня? Я считал, что это была просто какая-то шутка императрицы. Все знали, что я держался в стороне от женщин, и ей могло прийти в голову узнать, что я буду делать, если она поцелует меня, а затем высмеять. Я слышал, что она уже подшучивала над другими таким образом.

Что ж, оставим свои сомнения до тех пор, пока Стаурациус, который всегда боялся, как бы новый фаворит не очутился между ним и властью, оформит мое дело. Я готов был благословлять его, но в тот момент, будучи мужчиной, проклинал. И затем — Мартина, маленькая смуглая Мартина, с добрым лицом и бдительными, похожими на бусинки глазами… Почему она так говорила со мной, а затем разразилась слезами?

Сомнения охватили меня, но, не будучи тщеславным, я отбросил их. Я не разбирался в происходящем, да и какой толк пытаться понять настроение и поступки женщины? Моим делом была война или, в данный момент, служба, имеющая отношение не к женщине, а к военным людям. Война вознесла меня на ту ступень, на которой я теперь находился, хотя и странно, что сейчас я не могу ничего вспомнить об этих войнах, стершихся в моей памяти. С войнами и сражениями я связывал свое будущее, так как считал себя не придворным, а солдатом, которого только крайние обстоятельства привели ко двору. Но теперь благодаря Мартине, по ее словам, или же по какому-то капризу императрицы я получил новое назначение, что было для меня важнее, чем мимолетные поцелуи. И мне необходимо уйти и прочесть полученное распоряжение.

Прочел его я в своей комнате, расположенной в стенах дворца. Оно было написано по-гречески, и читать его для меня было довольно трудным делом, я осваивал его достаточно долго…

Мартина была права. Меня назначили комендантом государственной тюрьмы с большими полномочиями, включавшими, при необходимости, решение вопроса о жизни и смерти людей. Кроме того, комендантство давало мне ранг генерала, с соответствующим окладом и другими привилегиями, которые я мог получить. Короче говоря, из капитана гвардии я внезапно превратился в человека с большим весом в Константинополе, с которым даже Стаурациус и ему подобные должны были считаться, в особенности по той причине, что под назначением стояла подпись императрицы.

Пока я рассуждал, что мне предпринять дальше, за крепостным валом раздался звук трубы и вошел воин из моего отряда, отсалютовав мне и сообщив, что меня вызывают. Я вышел и увидел перед собой блестящую группу людей, кланявшихся мне. Мне, мимо которого они вчера проходили, не замечая. Их предводитель, смуглый грек, выступил вперед и, обращаясь ко мне как к генералу, заявил, что он, согласно императорскому приказу, прибыл, чтобы сопровождать меня к месту службы, в тюрьму.

— В каком качестве? — спросил я, так как мне вдруг показалось, что Ирине могла прийти в голову какая-нибудь новая фантазия, что она могла отдать другое распоряжение.

— В качестве генерала и коменданта, — ответил он.

— Тогда проводите, — согласился я. — И следуйте позади меня. На том и заканчивается в моей памяти эта сцена.

Затем я вижу себя уже находящимся в каких-то величественных апартаментах, предоставленных коменданту. Тюрьма эта, расположенная неподалеку от Форума Константина, занимала большую площадь, включавшую в себя сад, где узникам разрешалось совершать прогулки. Он был окружен двойной стеной с внутренним и наружным рвами. Наружный ров был сухим, внутренний — наполнен водой. Здесь также были двойные ворота и рядом с ними — сторожевые башни. Кроме этого, я вспоминаю небольшой дворик, где стояли несколько столбов, у которых заключенных наказывали плетьми, и небольшую, но ужасную комнату, оборудованную чем-то вроде деревянной кровати, к которой привязывали приговоренных для совершения наказания — выкалывания глаз или отрезания языка. Перед этой комнатой находилось помещение, в котором приводились в исполнение смертные приговоры.

Узников было много, и не обыкновенных преступников, а людей, помещенных в тюрьму из государственных или религиозных соображений. Всего там было около сотни мужчин и несколько женщин, которых содержали отдельно. Кроме тюремщиков, здесь находились сотниохранников, днем и ночью. Все они были подчинены мне.

Не пробыл я в своей новой должности и трех дней, как убедился, что Ирина назначила меня сюда из самых лучших побуждений. Произошло это следующим образом. Большей части заключенных разрешалось получение передач с продуктами и вещами от друзей. Предполагалось, что все эти передачи проверяются дежурным тюремным офицером. Это правило, которым прежде часто пренебрегали, я восстановил вновь, в результате чего наткнулся на несколько любопытных открытий.

На третий день в тюрьму поступил великолепный дар — инжир для принцев и высших людей, шуринов Ирины и дядюшек юного императора Константина, ее сына. Этот инжир был пронесен мимо меня. Все проделывалось формально. И в этот момент вид одного из фруктов возбудил у меня подозрение. Я взял его и предложил тюремщику, несшему корзину. Он выглядел испуганным, отрицательно покачал головой и сказал:

— Генерал, я не притронусь к этим фруктам.

— Вот как, — ответил я. — Весьма странно, так как мне кажется, что вчера вы ели подобные фрукты.

— Да, генерал, — согласился он. — Это правда, вчера я их съел даже слишком много.

Не отвечая ему, я подошел к окну и бросил одну из фиг длиннохвостой ручной обезьяне, прикованной цепочкой к столбу во дворе. Она схватила плод и с жадностью его съела.

— Не уходите, приятель, — остановил я тюремщика, который попытался улизнуть, едва я повернулся к нему спиной. — У меня к вам есть одна просьба.

Некоторое время я беседовал с ним, одновременно наблюдая за обезьяной, и вскоре заметил, что той стало не по себе. Она принялась царапать себе живот и хныкать наподобие ребенка. Затем на ее губах появилась пена, она забилась в конвульсиях и через четверть часа (я следил по показаниям водяных часов) издохла.

— Кажется, этот инжир отравлен, приятель, — обратился я к тюремщику. — И поэтому ваше счастье, что вчера вы объелись фруктов. А теперь выкладывай, что тебе известно по этому поводу!

— Ничего, господин, — сначала отказался он, падая на колени. — Клянусь вам Христом, ничего. Я могу только догадываться. Эти фрукты были принесены одной женщиной, которую я видел однажды среди домашних людей Константина. И мне известно… — Он умолк.

— Что тебе известно, друг? Будет лучше, если ты быстренько расскажешь мне об этом, мне, которому здесь принадлежит вся власть.

— Мне известно, господин, и об этом знают во всем мире, что Константин был бы рад избавиться от этих своих дядюшек, которых он боится, хотя они и ослеплены по его приказу. Вот и все, что мне известно, я клянусь, что больше ничего не знаю…

— Возможно, до возвращения Августы ты вспомнишь чуть больше, — заключил я. — Поэтому я сейчас не стану тебя судить за происшедшее. Эй! Стража! Подойдите сюда!

Как только он услышал шаги солдат, спешивших на мой зов, этот человек рванулся к блюду с фруктами и, схватив плод инжира, сделал попытку запихнуть его в рот, но я в одно мгновение оказался рядом с ним, и через несколько секунд солдаты уже схватили его, а плод был отобран.

— Заприте этого человека в тюрьму понадежнее, — приказал я. — Обращайтесь с ним и кормите его хорошо, но обыщите как следует.

Следите также, чтобы он не причинил себе зла и чтобы ни с кем не мог разговаривать. Затем забудьте обо всей этой истории.

— Какое обвинение записать в регистрационной книге, генерал? — спросил офицер, отдавая честь.

— Обвинение в том, что он украл инжир, предназначенный цезарю и его братьям царственной крови, — ответил я и посмотрел в окно.

Он проследил за моим взглядом, увидел бездыханную обезьяну и вздрогнул.

— Все будет исполнено! — произнес офицер, и тюремщика увели. После его ухода я послал за тюремным врачом, которого с самого первого дня нашего знакомства знал как человека правдивого. Ничего ему не объясняя, я распорядился, чтобы он сберег фрукты, лежащие в корзине, а также чтобы он произвел вскрытие обезьяны и установил причину ее гибели.

Он поклонился и ушел, забрав инжир с собой. Вскоре он вернулся и показал мне разрезанные пополам плоды инжира. В середине их виднелись крупинки белого порошка.

— Что это? — поинтересовался я.

— Один из самых сильных смертельных ядов, которые мне известны, генерал. Взгляните: этот стебелек был вытащен, затем порошок вдули в середину плода через соломинку. После этого хвостик снова вставили на прежнее место.

— Ага! — сказал я. — Это умно, но не очень. Они перепутали эти хвостики. Я заметил, что у пурпурного плода инжира был хвостик от зеленого. Поэтому я и испытал его на обезьяне.

— А вы наблюдательны, генерал.

— Да, доктор, я стараюсь подмечать все. Этому я научился еще мальчиком, когда охотился у себя на севере. Там же я научился помалкивать, так как шум пугает преследуемых. Делайте то же и вы.

— Можете не опасаться в отношении этого, — заверил он меня и вышел, чтобы заняться обезьяной.

После его ухода я некоторое время размышлял. Затем встал и направился в тюремную церковь, точнее, на то место, с которого я мог бы видеть всех, находившихся в церкви, оставаясь при этом незамеченным. Эта церковка была расположена в мрачном подземелье, освещенном только масляными лампами, висевшими на колоннах и арках. Было воскресенье, и, когда я вошел через небольшую потайную дверцу, там как раз совершался обряд причастия нескольких заключенных.

По правде сказать, зрелище было весьма печальным, так как священником, отправляющим службу, был сам цезарь Никифор, самый старший из дядюшек императора, который сначала был посвящен в духовный сан, чтобы он не мог занять место на троне, а впоследствии ослеплен, о чем я уже рассказывал. Это был высокий бледный мужчина с нерешительными очертаниями рта и чуть заостренным подбородком. Его возраст был где-то между сорока пятью и пятьюдесятью, лицо обезображено до ужаса красными дырами на месте глаз. Все же, вопреки этому причиненному ему уродству, выбритой на макушке тонзуре, неуклюже сидевшему на нем расшитому тяжелому одеянию священника, несмотря на то что он заикался, произнося торжественные слова, обращенные к какой-то бедной жертве, в воздухе царила атмосфера благородства. Будучи слепым, он не видел причащаемого, и поэтому его руки были простерты к одному из своих братьев, тоже священнику. Его язык был отрезан, но он снова и снова что-то нечленораздельно бормотал, обращаясь к Никифору. Рядом с алтарем сидел, наблюдая за всем, монах с суровым лицом, духовник принцев и сановников, приставленный шпионить за ними.

Я проследил за всем ритуалом до конца, наблюдая этих несчастных, пытавшихся отыскать в таинствах своей веры единственное утешение, оставшееся им. Многие из них были невинны, не совершали никаких преступлений, кроме верности каким-либо идолам, политическим или религиозным. Они были жертвами, а не грешниками, и освободить их могла только смерть. И когда до меня дошел смысл виденного, я вспомнил слова Ирины, сказавшей, что весь мир кажется ей адом. И я теперь понял ее слова. В конце концов, будучи не в силах переносить это зрелище, я покинул свое тайное убежище и направился в садик за церковью. Здесь я оказался в окружении живой природы: у храма были цветы, заботливо выращенные руками узников, и пели птицы, гнездясь в ветвях деревьев. Чем были для них высокие стены, окружавшие тюрьму?

Я присел на скамью в тени, и через некоторое время, как я и предполагал, цезарь-священник и четверо его братьев пришли в сад. Двое из них вели слепого под руки, остальные двое — прильнули к ним, так как несчастные братья очень любили друг друга. Эти четверо с отрезанными языками что-то бормотали на ухо слепому. Они делали это снова и снова; когда тот не мог понять их или догадаться о смысле сказанного, он тихо переспрашивал говорившего, или же другие, видя, что он не понимает, пытались объяснить непонятное. О! Смотреть на эту картину без жалости было трудно, еще горше было слышать. Во мне поднялась ярость против императора и его советников, ради властолюбия совершивших подобное зверское злодеяние. Мало что я еще знал тогда, не знал, что вскоре он и сам разделит их судьбу, что материнская рука воздаст ему за все.

Но вдруг они заметили меня, сидевшего под деревьями, и защебетали, словно испуганные скворцы, пока наконец Никифор не понял их.

— О чем вы толкуете, дорогие братья? — спросил он. — Что вон там сидит новый комендант тюрьмы? Ну и что? Почему мы должны бояться его? Он здесь совсем недавно, но уже проявил доброту к нам. Кроме того, он человек с севера, а не вероломный грек. Мужчины севера храбры и честны. Однажды, когда я еще был принцем на свободе, один из них находился у меня на службе, и я очень его любил. Наш племянник, император, предлагал ему большую сумму, чтобы тот ослепил или убил меня, но он отказался и был уволен императором со службы. И он откровенно высказал свои мысли по этому поводу, моля своих языческих богов, чтобы они ниспослали Константину подобную же судьбу. Подведите меня к этому коменданту, я поговорю с ним.

Они подвели его ко мне, хотя и с опаской, и когда он был почти рядом, я встал и отсалютовал ему. И они снова защебетали своими изуродованными языками, пока он наконец не понял их и вспыхнул от удовольствия.

— Генерал Олаф, — обратился он ко мне, — благодарю вас за учтивость к бедному пленнику, позабытому Богом и безжалостно угнетаемому одним человеком. Генерал Олаф, хотя мое обещание и немногого стоит, но если я когда-нибудь снова приобрету власть, я не забуду вашу доброту, что была для меня приятней приветственных криков моих легионов в короткую пору моего могущества.

— Ваше высочество, — отвечал я, — что бы ни произошло, я буду помнить ваши слова, что мне дороже любой чести, дарованной императорами. А теперь, ваше высочество, я прошу ваших братьев оставить нас наедине, ибо я хотел бы поговорить только с вами.

Никифор сделал знак, и четверо его братьев, удивительно похожих на него, повиновались. С достоинством поклонившись мне, они отошли в сторону, оставив нас одних.

— Ваше высочество, — начал я, — должен вас предупредить, что у вас есть враги, о существовании которых вы, возможно, не подозреваете, а моей обязанностью здесь, возложенной на меня Августой на время своего отсутствия, является не притеснение, а защита вас и ваших родных.

Затем я подобно повествователю поведал ему историю с отравленным инжиром. Когда он услышал о ней, то слезы хлынули из его пустых глазниц и побежали по щекам.

— Это делает Константин, сын моего брата Льва, — сказал он. — И он не успокоится до тех пор, пока последний из нас не очутится в могиле.

— Он жесток, так как боится вас, ваше высочество. Говорят, что бояться вас его заставляет ваше честолюбие.

— Только однажды, генерал, это было правдой, — ответил принц. — Однажды по своей прямоте и глупости я добился власти, но это было давно. Теперь они сделали меня священником, и я жажду только покоя. Но разве мы с братьями можем его обрести, если, изувечив нас до такой степени, кое-кто еще желает использовать нас против императора? Должен вам сказать, что сама Ирина является тайной причиной всего этого. Это она должна была вознести нас с тем, чтобы впоследствии свергнуть и уничтожить.

— Я ее слуга, принц, и мог бы не слушать подобных разговоров, так как точно знаю, что сейчас она желает защитить вас от ваших врагов и с этой целью назначила меня комендантом, да, кажется, сделала это не напрасно. Если вы хотите жить и дальше, то советую вам и вашим братьям держаться в стороне от всяких интриг, быть внимательными к тому, что вы едите и пьете.

— У меня нет желания жить, генерал, — признался он. — О, я мог бы уже умереть!

— Не столь уж и трудно найти смерть, принц, — произнес я и покинул их.

Эти мои слова могли показаться грубыми, но не следует забывать, что я в то время был еще язычником, а не христианином. Видя перед собой одного из тех, кто достиг величия и был низвергнут с трона, видеть его жалующимся на свой удел, подобно капризному ребенку, и в то же время боящимся потребовать свободы, я одновременно испытывал, чувство и жалости, и презрения — поэтому-то я и произнес их, те слова.

И в течение всего дня они не выходили у меня из головы, так как я знал, как их следовало понимать, будь я на месте этого бедняги цезаря. Настолько беспокойными были мои думы об этих сказанных мной словах, что ночью, повинуясь какому-то порыву, я поднялся с ложа и решил посетить камеры, в которых содержались цезарь и его братья. В четырех из них было темно, а в камере Никифора горел свет. Я немного постоял под дверью, и сквозь замочную скважину до меня донеслись звуки молитвы и всхлипывания узника.

Я отошел от двери темницы, но, когда достиг конца длинного коридора, что-то побудило меня вернуться. Как будто чья-то невидимая рука повела меня в этот момент за собой. Я возвратился к двери камеры в тот момент, когда из-за нее донеслись какие-то звуки, отличные от тех, что слышались раньше, словно бы там кто-то задыхался. Я быстро отодвинул задвижку и открыл дверь своим ключом. И вот что я там увидел: к оконной решетке была привязана веревка, которую монахи обычно носят вместо пояса, а в ее петле находилась голова Никифора. Он висел в петле, изо всех сил стараясь освободиться. Его руки обхватили веревку над головой, так как хотя он и искал смерти, но в конце концов стал пытаться ее избежать. Таков был его характер. Однако самому ему спастись было уже невозможно, так как, когда я вошел в камеру, его рука сорвалась с веревки, туго обтянувшей его шею и душившей его.

Мой меч был со мной. Выхватив его, я одним ударом рассек веревку и подхватил падающего Никифора своими руками. Он был уже без сознания, но его шея не была сломана, и когда я брызнул ему в лицо водой, он задышал и вскоре пришел в себя.

— Что за шутки, ваше высочество? — спросил я его.

— Это та, которой вы меня научили, генерал, — ответил он, зажмурившись от боли. — Вы сказали, что смерть легко можно найти, и я стал жаждать ее, но в последний момент испугался. О! Когда я оттолкнул прочь этот стул, мои слепые глаза открылись, и я увидел пламя ада и руки дьяволов, хватающих мою душу, чтобы бросить ее туда. Благословляю вас за то, что спасли меня от этого огня. — И он, схватив мою руку, поцеловал ее.

— Не стоит меня благодарить, — сказал я. — Благодарите бога, которому вы поклоняетесь, так как мне кажется, что это он внушил мне мысль посетить вас ночью. Но поклянитесь мне этим самым богом, что вы не станете больше совершать подобных действий, потому что, если вы не дадите такой, вас закуют в кандалы.

Он поклялся мне своим Христом, что не станет этого делать, поклялся так пылко, что я был уверен: больше он не нарушит эту клятву. Затем я рассказал ему, как не смог заснуть из-за того, что мной овладел какой-то странный страх.

— О! — воскликнул он. — Без сомнения, сам Бог послал к вам ангела, чтобы спасти меня от самого страшного из грехов. Несомненно, это сделал Он, Бог, Который знает вас, хотя вы Его и не знаете!

После этого он упал на колени.

Отвязав от оконной решетки оставшийся конец веревки, я покинул его…

Я рассказываю сейчас об этой истории, так как она имеет прямое отношение к моей судьбе. Именно эти слова принца и заставили меня впервые заинтересоваться Христовой верой. И, конечно, если бы они никогда не были сказаны, я прожил бы остаток жизни и умер бы язычником. До сих пор я судил об этой вере по делам тех, кто ее проповедовал в Константинополе, и находил, что ей чего-то недостает. Теперь, однако, какая-то сила свыше своевременно направила меня в камеру Никифора, чтобы его спасти. Направила именно меня, который в случае смерти Никифора чувствовал бы себя виновным в ней. Могут сказать, что это не столь уж и важно, что лучше ему было бы умереть от своей руки или от руки убийцы. Кто может судить о тайных делах? Во всяком случае, не я. Несомненно, муки Никифора имеют какое-то назначение, как и все наши мучения. И он был оставлен в живых по причинам, известным только Творцу, но не человеку.

Здесь я должен добавить, что об этом несчастном цезаре и его родне я больше ничего не знаю. Смутно припоминается мне, что во время моей службы на тюрьму было совершено какое-то нападение со стороны тех, кто добивался смерти принцев, но я раскрыл заговор с помощью тюремщика, попавшегося мне с отравленными фигами, и легко разгромил этот заговор, за что удостоился похвалы Ирины и ее министров.

Если все было так, то никто и нигде не упоминает о том заговоре сейчас. Говорили также, что некоторое время спустя толпа притащила всех принцев во главе с Никифором в храм святой Софии и провозгласила его императором. Но их всех снова схватили, и в конце концов все они отправились к праотцам, исчезнув из поля зрения людей.

Успокой, Господи, их измученные души! Они страдали от людей больше, чем сами грешили!

Глава III. Мать и сын

Следующая сцена из моей византийской жизни, которую я вижу, происходит в величественном круглом здании, переполненном священнослужителями в епископских одеяниях. Некоторые из них увенчаны митрами, каждый окружен свитой, состоящей в основном из прислуживавших им монахов.

Шел какой-то религиозный диспут, больше походивший, пожалуй, на перебранку. Темой спора был вопрос, следовало ли поклоняться иконам в церкви. Он был яростным, этот диспут. Одна из сторон называлась иконоборцами, к ней принадлежали те, кто не обожествлял образа, другую же, насколько мне помнится, называли иконопоклонниками, или ортодоксами, хотя в последнем я не совсем уверен. Прения стали столь неистовыми, что мне, генералу и коменданту тюрьмы, было приказано позаботиться о тем, чтобы предотвратить насилие. Начала происходившего не помню, но хорошо помню иконопоклонников, партию, к которой принадлежала и сама императрица Ирина. Эта партия повсюду имела свои светские общины, и ее аргументы в споре с противниками казались мне неубедительными. Иконопоклонники прибегли к насилию.

После этого последовала большая суматоха, в которой приняли участие и зрители. Страшный же вид был у этих священников и их приверженцев, напавших на своих противников и бьющих их всем, что попало под руку, даже посохом! Чудесное зрелище: слуги Христовы колотят друг друга священными жезлами!

Партия, защищающая поклонение иконам, более многочисленная, имела больше приверженцев. Поэтому те, кто придерживался противоположных взглядов, были сокрушены. Некоторые — вытащены на улицу и убиты толпой, поджидавшей здесь исхода сражения, других ранили, несмотря на то что я и охрана пытались сделать все возможное, чтобы их защитить. Среди иконоборцев обращал на себя внимание старик из Египта с нежным лицом и длинной бородой, один из епископов, по имени Бернабас. Он коротко выступил в дебатах, длившихся несколько дней, и, когда он говорил, его слова отличались особой добротой и милосердием. Но тем не менее представители партии, отстаивавшей святость икон, возненавидели его, и, когда началась финальная схватка, некоторые бросились на Бернабаса. Какой-то мускулистый темноглазый епископ — по-моему, Антиох — двинулся на Бернабаса и прежде, чем я смог оттолкнуть нападающего, обрушил на его голову отделанный драгоценностями посох. Одновременно другие священники разорвали его мантию от шеи до плеч и плевали ему в лицо.

Наконец бунт был подавлен, мертвых унесли, а я получил приказ конвоировать Бернабаса в тюрьму, если он окажется жив, вместе с некоторыми другими лицами, о которых я сейчас ничего не могу вспомнить. Я доставил его в тюрьму и там с помощью тюремного врача — того самого, которому я давал на исследование отравленный инжир, — вернул епископа к жизни и восстановил его здоровье.

Болезнь Бернабаса оказалась длительной, так как один удар сильно покалечил его, и, пока он поправлялся, мы с ним часто и о многом беседовали. В беседах выяснилось, что этот человек с очень приятным и честным характером — выходец из Британии, что его отец (или дед) — датчанин, и это сразу же связало нас. В юности он тоже служил солдатом. Потом, будучи взятым в плен в какой-то войне, он попал в Италию, где и был посвящен в сан как священник Римской церкви. Впоследствии его послали миссионером в Египет, где назначили настоятелем монастыря, и в конце концов на церковных выборах он получил сан епископа. Но Бернабас не забыл родной датский язык, и поэтому мы могли беседовать на нем.

Мне кажется, что с той ночи, когда цезарь сделал попытку повеситься, я заинтересовался христианством, достал и изучил Библию и оказался в состоянии обсуждать религиозные вопросы с епископом Бернабасом. Я не помню ни одного аргумента, которые мы тогда приводили в своих беседах, кроме одного: я заявил ему, что хотя дерево и кажется хорошим, его плоды могут быть отвратительными, и в качестве примера я привел ему ту ужасную драку, в которой он едва не был убит, причем не простым смертным, а одним из высших лиц христианской церкви.

Он ответил, что подобное должно происходить, что Христос сам сказал: «я пришел не с миром, но с мечом», и что только с помощью войны и борьбы можно добиться правды. «Дух всегда был добрым и высоким, а плоть — всегда низкой, — добавил он. — Все эти дела от плоти, которая исчезает, но дух же остается чистым и бессмертным…»

В конце концов под влиянием святого Бернабаса (впоследствии он был убит последователями лжепророка Магомета) я стал христианином, новым человеком. Теперь я понял, чье благоволение придало мне смелости предложить открытый бой языческому богу Одину и ниспровергнуть его. Также я понял, откуда исходит свет, который я искал многие годы. Да, этот свет, который я хранил в своей груди, служил мне путеводной звездой в жизни и смерти.

И вот пришел день, когда мой любимый епископ Бернабас, не признававший проволочек в святом деле, окрестил меня в своей камере водой, взятой из его сосуда для питья, и потребовал, чтобы я сделал первое признание в этом, как только позволят обстоятельства.

Это произошло как раз в то время, когда Ирина вернулась е вод. Я ей послал письменный отчет обо всем происшедшем со времени назначения меня комендантом. Я просил также разрешения оставить свой пост, так как он не подходил мне.

Несколькими днями позже, когда я сидел в своей комнате в тюрьме и писал бумагу, касающуюся заключенного, который умер, охранник у ворот сообщил, что меня желает видеть посланец Августы. Я приказал ввести посланца, и он сразу же вошел в помещение. Оказалось, что это не камергер или евнух, а женщина, закутанная в темный плащ. Когда охранник вышел, захлопнув за собой дверь, она сбросила с себя плащ, и я увидел, что моим посетителем была Мартина, любимая фрейлина императрицы. Мы тепло приветствовали друг друга, так как всегда были хорошими друзьями, и я спросил, какие у нее новости.

— Мои новости заключаются в том, что воды были полезны для Августы, Олаф. Она потеряла несколько фунтов веса, а ее кожа сейчас подобна коже маленького ребенка.

— Да будет здорова Августа! — смеясь, ответил я. — Но ведь вы сюда пришли не для того, чтобы рассказать мне о состоянии кожи императрицы? Что же дальше, Мартина?

— А вот что, Олаф. Ирина сама прочла ваш рапорт, что она делает редко. Она сказала, что ей захотелось посмотреть, умеете ли вы писать по-гречески, и осталась очень довольна вашим рапортом. Императрица объявила Стаурациусу в моем присутствии, что поступила мудро, назначив вас на этот пост на время своего отсутствия в городе, так как благодаря этому спасла жизнь цезаря и его братьев, а она пока желает, чтобы они были живы, — по крайней мере, в настоящее время. Она согласна с вашей просьбой и освободит вас от этой должности, как только будет подобран новый комендант. А вам надлежит явиться для охраны ее особы. Ваш же ранг генерала утверждается окончательно.

— Это добрые новости, Мартина, настолько добрые, что хотелось бы знать, где спрятано жало у этой пчелки.

— Вы это очень скоро узнаете, Олаф. Единственное, о чем я могу предупредить вас, — это о жале ревности. Такая карьера, как ваша, уже привлекает к вам взгляды окружающих, и не все они исполнены любви и доброжелательности.

Я кивнул, и она продолжала:

— Тем не менее, кажется, ваша звезда сейчас сверкает очень ярко. Почти с уверенностью можно утверждать, что Августа поклоняется ей, по крайней мере, она много говорит со мной о вас и несколько раз была уже готова послать за вами с вод. Конечно, это не было связано с государственными интересами и вашими донесениями. Мне так кажется.

— А-а! — сказал я. — Теперь, думаю, я уже начинаю чувствовать жало этой пчелки.

— У пчелки другое жало! Нет! Вы, конечно, хотели сказать, что чувствуете аромат цветов на холме Иды. Значит, Олаф, если бы я была вашим врагом, каким, полагаю, я стану в один прекрасный момент, так как часто мы учимся ненавидеть тех, кого слишком… кто нам слишком нравится… Так вот, если бы я была вашим врагом, то ваша голова и плечи уже могли бы говорить друг другу «до свидания!» после таких слов, как ваши.

— Возможно, Мартина. И если бы так случилось, то не знаю, настолько ли все это так важно для меня… теперь.

— Настолько ли важно? И это говорите вы, галопом скачущий по дороге Судьбы к храму Славы в одной колеснице с императрицей?! Вы что, Олаф, сошли с ума? Или с вами происходит и то и другое одновременно? И что вы имели в виду, говоря «теперь»? Олаф, с вами что-то происходит с тех пор, как я видела вас в последний раз. Вы что, влюбились в какую-нибудь прелестную узницу в этой отвратительной тюрьме и были отвергнуты? Такой увалень, как вы, может получить отказ даже от пленницы, которую он держит в собственных руках. Ей-Богу, вы необычайный человек!

— Да, Мартина, кое-что со мной случилось. Я стал христианином.

— О, Олаф, теперь-то и я вижу, что вы не дурак, как я считала, а, наоборот, очень умны. Потому что только вчера Августа сказала мне (это произошло после того, как она прочла ваш рапорт), что если бы вы были христианином, она подумала бы, как дальше возвысить вас. Но так как он остается одним из самых упрямых язычников, говорит она, то это не удастся сделать без больших хлопот.

— Теперь я желал бы только одного: самому быть христианином и оставаться язычником для других, — отозвался я, нахмурившись, — хотя, увы! Этого желания могло бы и не быть, Мартина, вы не поняли, что это случилось не по тем причинам, о которых вы подумали. Я целовал крест не ради карьеры, а для того лишь, чтобы служить ему.

— Клянусь всеми святыми! В следующий раз вы можете пойти дальше и выбрить себе тонзуру! Но вряд ли и это вас устроит! — воскликнула она. — Помните, что если дела пойдут слишком… трудно, священником вы всегда успеете стать, Олаф. Только в этом случае вы должны будете отказаться от поисков той особы, которая где-то носит вторую половину ожерелья. Я имею в виду не поддельную половину, которая находится у Ирины, а настоящую! Я знаю всю вашу историю, а также все об Идуне Прекрасной. Одна высокопоставленная персона рассказала мне ее, да и вы сами, не сознавая того, часто делали то же самое, так как вы не тот человек, который может долго хранить в себе тайну. Пусть все ангелы-хранители помогают этой женщине с ожерельем, если она когда-нибудь повстречается с некоей другой особой, имени которой я не назову. И затем, почему вы столь многословны? Вы что, учитесь читать проповеди? Если вы собираетесь стать монахом, Олаф, то вам придется оставить и такое дело, как участие в войнах и битвах, кроме тех, одну из которых вы однажды видели в церковном храме. Господи! Вот бы вид был у вас, когда бы вы молотили другого епископа кривым посохом после дискуссии об иконах и Двух Сущностях! Мне было бы жалко этого епископа. Но вы не сказали, кто же вас обратил в христианство?

— Бернабас Египетский, — ответил я.

— О! А я думала, что это была какая-нибудь святая. В этом случае ваша история была бы интересней для двора. Что ж, наша госпожа-императрица не любит Бернабаса, так как тому не нравятся иконы. И это может быть жалом у той пчелки. Но, возможно, она простит его ради вас. Вы же должны боготворить иконы!..

— К чему волноваться из-за икон? Есть духовное начало, в которое я верю, а остальное — ничто!

— Вы — прямой человек, как и во всем остальном, Олаф. Поэтому вы прыгаете дальше, чем можете видеть. Ну да ладно, будьте только осторожны и не говорите ничего об иконах, ни хорошего, ни плохого. Раз они ничего не значат для вас, то какая разница, есть они здесь или их нет? Оставьте их слепым глазам и неразумным головам. А теперь я должна уйти, так как не могу больше слушать вашу болтовню. О! Я забыла о своем поручении. Августа приказала вам посетить ее сегодня вечером, сразу же после ужина. Слушайте и повинуйтесь!

Передав это поручение с таким видом, будто дело шло, по крайней мере, о тюремном заключении или чем-то еще более худшем, она накинула на себя плащ и, бросив на меня любопытствующий взгляд, открыла дверь и вышла.

В назначенный час или, точнее, чуть раньше я прибыл в личные императорские покои. Очевидно, меня ждали, ибо одна из фрейлин, увидев меня, поклонилась и велела присесть, затем оставила приемную. Вскоре дверь открылась, и в нее вошла Мартина, одетая в белое платье.

— Вы пришли рановато, Олаф, — сказала она. — Подобно любовнику, жаждущему свидания. Что ж, всегда благоразумно встретить удачливую судьбу на полпути. Но почему вы пришли во всеоружии? Не принято, чтобы в этот час императрицу навещали в таком виде. И, кроме того, вы сейчас не на посту.

— Я полагал, что вызван по служебным делам и что сейчас нахожусь при исполнении своих обязанностей, Мартина.

— Значит, вы ошиблись, как всегда; снимите с себя все это оружие и доспехи. Императрица говорит, что от одного вида оружия после ужина она чувствует смертельный холод. Я сказала: снимите все! Я должна помочь вам?

После того как я снял кольчугу, я остался одетым в простую голубую тунику и штаны.

— Вы хотите, чтобы я предстал перед императрицей в таком виде? — спросил я.

Ничего не ответив, она хлопнула в ладоши и позвала евнуха, который кивнул ей, получив какое-то приказание. Он вышел и вскоре вернулся с чудесной шелковой одеждой, расшитой золотом, подобной той, какую высокотитулованные люди надевают на праздники. Костюм был мне как раз впору, словно его сшили специально для меня. Я надел его, хотя мне и хотелось им еще полюбоваться. Мартина предложила мне снять меч, но я отказался, заявив:

— Пока на этот счет не будет специального приказания императрицы, я и мой меч — мы не расстанемся.

— Ну что ж, Олаф, она ничего не говорила в отношении меча, так что можете пока оставить его. Единственное, что она сказала, так это то, чтобы ваш костюм по цвету гармонировал с ожерельем, которое вы носите. Она не терпит, когда цвета не соответствуют один другому, особенно при свете ламп.

— Так кто же я, по-вашему? — сердито спросил я. — Мужчина или животное, которое убивают перед тем, как принести в жертву?

— Фи, Олаф, вы еще помните ваши языческие обряды? Не забывайте, что вы теперь христианин, умоляю вас.

— Благодарю вас, что напомнили мне об этом, — сказал я, и в этот момент другая фрейлина, поспешно войдя в комнату, потребовала, чтобы я следовал за ней.

— Удачи вам, Олаф, — пожелала мне Мартина, когда я проходил мимо нее. — Непременно позже расскажете мне все новости или же сделаете это завтра.

Фрейлина проводила меня не в холл для аудиенций, а в личную столовую императрицы. Здесь, откинувшись по древнеримской моде на кушетке, стоявшей с другой стороны узкого столика, уставленного фруктами и графинами с греческим вином, сидели два величайших создания мира: Августа Ирина и Август Константин, ее сын.

Она была одета восхитительно: в длинное платье из белого шелка с накинутой поверх него мантией из красивого императорского пурпура. Я заметил на ее великолепной груди ожерелье из изумрудных жуков, разделенных золотыми раковинами, скопированное с моего ожерелья. На своих прелестных волосах, которые низко опускались на лоб и разделялись пробором посредине, она носила золотую диадему, в которой тоже сверкали изумруды, подобные жукам на ожерелье. На Августе Константине была праздничная одежда цезарей, также прикрытая пурпурной мантией. Его лицо казалось грубоватым, взгляд — глуповато-юным. Он был темноволосым, как его отец и дядя, но с голубыми глазами и недобрым взглядом. По его пылающему лицу я понял, что он изрядно выпил вина, а по угрюмо сжатому рту — что он, как обычно, уже успел поссориться со своей матерью.

Я остановился у края стола и отсалютовал вначале императрице, затем императору.

— Кто это? — осведомился он, посмотрев на меня.

— Генерал Олаф, из моей охраны, — пояснила она. — Комендант государственной тюрьмы. Помните, вы пожелали, чтобы я послала за ним для решения вопроса, о котором мы спорили.

— Ах да! Ну что ж, генерал Олаф, страж моей матери, не объясните ли вы, почему вы вначале салютовали Августе, а лишь затем мне, Августу?

— Ваше императорское величество, — смиренно ответил я. — Я не знаток здешних правил в этом отношении, но в той стране, где я воспитывался, меня учили, что если я вижу сидящих рядом мужчину и женщину, я должен поклониться сначала женщине, затем — мужчине.

— Хорошо сказано! — воскликнула императрица, захлопав в ладоши, но император изрек:

— Несомненно, этому вас научила ваша мать, а не отец. В следующий раз, когда будете входить в императорские покои, будьте любезны не забывать об этом. И помните: император и императрица — не просто мужчина и женщина.

— Ваше императорское величество, — обратился я к нему. — Как вы приказали, я буду помнить, что император и императрица — не просто мужчина и женщина, а Император и Императрица.

Сначала от этих слов Август начал было морщиться, но, внезапно изменив намерение, рассмеялся, как и его мать. Он наполнил вином золотую чашу и, протянув ее мне, проговорил:

— Выпей это, солдат, за нас, так как только после этого, возможно, наши умы станут лучше понимать один другой.

Я поднял чашу и, держа ее в руке, произнес:

— Я пью за ваши императорские величества, сияющие над миром, подобно двум звездам на небе. Слава вашим величествам! — И я выпил вино, но не до конца.

— А ты умен! — прорычал Август. — Что ж, возьми эту чашу, ты заслужил ее. Но вначале осуши ее, ты ведь только омочил в ней свои губы. Ты что, боишься, что в ней яд, как в тех фруктах, о которых мне рассказывали? А может быть, и в этих? — И он показал на столик у стены, на котором стоял стеклянный кувшин с точно такими же плодами инжира, какие были посланы в тюрьму принцам.

— Чаша, которую вам дали, моя, — перебила его Ирина. — Но мой слуга с благодарностью принимает этот дар, который будет доставлен ему на дом.

— Солдат не нуждается в подобных игрушках, ваше императорское величество, — начал было я, но в это время Константин, проглотив еще одну порцию крепкого вина, сердито прервал меня:

— Могу и не дарить эту чашу, но ты еще попросишь меня об этом. Меня, которому принадлежит империя и все ее богатства!

И, схватив чашу, он швырнул ее на пол, разлив вино, чему я, желавший сохранить голову трезвой, был искренне рад.

— Дело сделано, — продолжал он с пьяной яростью. — Достойно ли торговаться цезарю из-за куска золота, подобно меняле в его лавке? Подайте мне эти фиги, я еще должен решить вопрос о яде!

Я поднял кувшин с фигами и, поклонившись, поставил его перед ним. Я был уверен, что это те самые фрукты, так как на стекле еще сохранилась моя собственная бирка с пометкой, а также с подписью врача. Я срезал печать на пергаменте, натянутом на горлышко кувшина.

— Теперь, Олаф, слушай, — сказал он. — Это правда, что я приказал послать фрукты дураку-цезарю, своему дядьке, потому что в последний раз, когда я его видел, он сам молил меня об этом, и я захотел сделать ему приятное, но то, что будто бы я велел отравить фрукты, как утверждает моя мать, — это ложь, и, возможно, Господь накажет язык, проговоривший подобное. Я вам докажу, что это ложь! — И, храбро погрузив руку в кувшин, он вытащил оттуда две фиги. — Значит, — спросил он, подбрасывая фрукты, — ваш генерал Олаф утверждает, что это те самые фиги, посланные цезарю? Так, Олаф?

— Да, господин, — откликнулся я, — они были положены в кувшин в моем присутствии и опечатаны моей печатью.

— Отлично! Эти фиги были посланы мной, и Олаф заявляет, что они отравлены. Я докажу ему и вам, мать, что они не отравлены, тем, что сам съем одну из них.

Теперь я смотрел на Августу, но она сидела молча, с руками, сложенными на груди, а ее красивое лицо обрело каменное выражение.

Константин поднес фиги ко рту. Я снова взглянул на Августу: она по-прежнему сидела подобно статуе, и мне вдруг пришло в голову, что это в ее интересах — позволить опьяненному мужчине съесть фигу из кувшина. И я решил действовать.

— Августус, — обратился я к нему. — Не следует трогать эти фрукты. — И, подойдя к Константину, я забрал фиги из его рук.

Он вскочил на ноги и стал оскорблять меня.

— Ты, сторожевой пес с Севера! — орал он. — И ты осмеливаешься говорить императору, что он должен, а чего не должен трогать? Клянусь всеми иконами своей матери, я тебя прикажу выпороть на площади.

— Этого вы никогда не сделаете, — ответил я, в то время как моя гордая кровь закипела от подобного оскорбления. — Я говорю вам, ваше императорское величество, — продолжал я, удерживая готовые сорваться с языка резкие выражения, — что эти фиги отравлены.

— А я говорю, что ты лжешь, ты — языческий дикарь! Смотри! Или ты сделаешь это, или я! И тогда ты узнаешь, кто из нас говорит правду, ты или же я. А теперь — повинуйся или, клянусь Христом, завтра ты станешь короче на голову!

— Августусу угодно грозить мне, но в этом нет необходимости, — заметил я. — Но если я съем фигу, то поклянется ли Августус не трогать больше ни одной из оставшихся?

— Да, — согласился он, икая, — так как тогда я буду знать правду. А ради правды я и живу, хотя, — добавил он, — я ее еще не нашел.

— А если я не стану есть, то не переменит ли Августус своего намерения?

— Клянусь святой кровью, нет! Я съем их целую дюжину. Я не позволю оскорблять себя женщине и варвару. Ешьте, иначе начну я.

— Хорошо, ваше императорское величество. Пусть лучше сегодня утром умрет варвар, чем мир потеряет своего великолепного императора. Я съем этот плод, и тогда вам станет ясно, что могло произойти с вами, императором; возможно, что моя кровь ляжет грузом на вашу душу. Кровь, которую я отдаю, спасая вашу жизнь!

С этими словами я поднес фигу ко рту. Но, прежде чем я успел прикоснуться к ней, быстрым движением, подобным тому, с каким пантера прыгает на свою жертву, Ирина вскочила с кушетки и выбила ее из моей руки.

— Ну что вы за существо, — сказала она, — если заставляете этого храброго человека отравить себя, чтобы он мог спасти вашу бесценную жизнь! О Господи! Что же я сделала, что должна была дать жизнь такому негодяю? Кто бы ни отравил эти фиги, они же отравлены, что уже доказано и может быть доказано снова. Я говорю вам, что если бы Олаф попробовал сейчас одну из них, он был бы уже мертв или умирал.

Константин выпил еще один кубок вина, который неожиданно на мгновение отрезвил его.

— Я нахожу это странным, — проговорил он с усилием. — Вы, моя мать, готовы были позволить мне съесть этот плод, который отравлен, по вашему заявлению, то есть кое-что по этому поводу вам известно. Но когда генерал Олаф предложил съесть его вместо меня, вы вырываете плод из его рук, как он сам сделал это со мной. И еще одно обстоятельство, не менее странное. Этот Олаф, заявивший, что фрукты отравлены, предлагает съесть один из них, если я дам обещание не трогать их. А это значит, что если он прав, то он предлагает отдать свою жизнь вместо моей. Я же для него ничего не сделал, кроме того, что обозвал его крепкими словами. А так как он ваш слуга, то ему нечего ожидать от меня, если я в конце концов одержу над вами победу в борьбе за власти. Теперь много говорят о чудаках, но такого я еще не видывал. Или Олаф — лжец, или же он — великий человек и святой. Он говорит, мне рассказывали, что обезьяна, съевшая принесенную в тюрьму фигу, издохла. Что ж, раньше мне это не приходило в голову, но и здесь, во дворце, немало обезьян. Давайте же решим вопрос испытанием и выясним, что за штучка этот Олаф.

На столе стоял серебряный колокольчик, и, пока он говорил, я взял его и позвонил. Вошла фрейлина, и ей был отдан приказ привести обезьяну. Она удалилась, и скоро прибыли смотритель и его обезьяна. Это было крупное животное из породы бабуинов, хорошо известное всему дворцу своими шалостями.

Войдя по команде человека, приведшего ее, обезьяна поклонилась всем нам.

— Дайте животному вот это, — император протянул смотрителю несколько фиг.

Обезьяна взяла фиги и, понюхав их, отложила в сторону. Тогда смотритель покормил ее какими-то засахаренными фруктами, которые она ловила и поедала. Наконец, когда ее подозрительность несколько уменьшилась, он бросил ей одну из фиг, которую она тоже проглотила, не сомневаясь, что это засахаренный плод. Через пару минут она стала проявлять признаки недомогания и вскоре умерла в конвульсиях.

— А теперь вы верите, мой сын? — спросила Ирина.

— Да, — ответил он. — Я верю, что в Константинополе есть святой. Господин святой, я салютую вам! Вы спасли мою жизнь и, если все выйдет по-моему, жизнь вашего святого собрата! И я спасу вашу жизнь, хотя вы и служите моей матери.

Договорив это, он выпил еще один кубок вина и, шатаясь, вышел из комнаты.

Смотритель по знаку Ирины поднял свою мертвую обезьяну и тоже оставил помещение, сотрясаясь в рыданиях, ибо он очень любил это животное.

Глава IV. Олаф предлагает свой меч

Мы с Ириной остались одни в этом чудесном месте, за столом, на котором стояли вина и кувшин с отравленными фигами. Погнутая золотая чаша лежала на мраморном полу.

Императрица сидела на кушетке, с некоторым изумлением глядя на меня, я же стоял перед ней, полный внимания, как и положено солдату на своем посту.

— Удивляюсь, почему он не послал за кем-нибудь из моих слуг, чтобы те попробовали эти фиги… За Стаурациусом, например… — проговорила она задумчиво, затем чуть слышно рассмеялась. — Да, если бы он сделал это, мне пришлось бы пожалеть кое о чем большем, нежели эта обезьяна, которую я иногда сама кормила. Это было искреннее животное, единственное существо, которое не вытирало пыль у ног Августуса. О! Теперь мне припоминается, что он всегда ее ненавидел, так как, будучи ребенком, он имел дурную привычку дразнить обезьяну палкой, подходя к ней на длину ее цепочки, и бил ее. Но однажды, когдаон подошел чуть поближе, она его схватила, ударила по щеке и вырвала у него клок волос. Еще тогда он хотел это сделать. И так и не забыл об этом. Он никогда не забывает то, что ненавидит. Вот почему, значит, он послал за этим бедным животным.

— Августа должна вспомнить, Августус не знал, что фиги были отравлены.

— Августа уверена: Августус знал достаточно хорошо, что эти фиги были отравлены, — во всяком случае, с того момента, когда я выбила одну из ваших губ, Олаф. Что ж, теперь у меня еще более жестокий враг, чем был раньше. Вот и все. Говорят, что по законам природы мать и сын должны любить друг друга. Но это ложь! Еще с того момента, когда он был совсем крошечным, я ненавидела этого изверга, хотя моя ненависть не составляла и половины его ненависти ко мне. Вы думаете про себя, что все это потому, что наши стремления столкнулись подобно мечам и из этого возникло пламя ненависти. Это не так. Эта ненависть врожденная, она придет к концу лишь тогда, когда один из нас падет мертвым от руки другого.

— Ваши слова ужасны, Августа.

— Но все же это правда, а правда в Византии всегда ужасна. Олаф, возьмите эти фрукты с ядом и положите их в ящик вон того стола, заприте его, а ключ храните у себя, так как иначе они смогут отравить других неповинных животных.

Я исполнил приказ и вернулся. Она взглянула на меня и сказала:

— Я устала все время видеть вас здесь стоящим, словно статуя римского бога Марса, с мечом, наполовину спрятанным под платьем. И я ненавижу этот зал, запах Константина, его напитки и слова лжи. О! Он отвратителен, и за мои грехи Бог сделал меня его матерью, если только он не был подменен при рождении, как мне в свое время говорили, но я не смогла тогда это доказать. Дайте мне вашу руку и помогите подняться. Вот так, благодарю вас. Теперь следуйте за мной. Мы посидим немного в моей комнате, единственном месте, где я могу себя чувствовать счастливой, поскольку император там никогда не появляется. Нет, мы будем беседовать не о служебных делах. Вам нет нужды устанавливать дополнительную охрану или же изменять посты этой ночью. Есть одно секретное дело, по которому я бы хотела с вами посоветоваться.

Она направилась к выходу, и я последовал за ней, проходя через двери, открывавшиеся таинственным образом при ее приближении и так же закрывавшиеся. Вскоре я очутился в небольшой полуосвещенной комнате, в которой до этого никогда не бывал. Место было прекрасным, все вокруг благоухало. В углу комнаты стояла статуя, изображавшая Венеру, целующую Купидона, который обнимал ее одним крылом. В открытое окно виднелись сверкающая луна и дивный сад и слышались звуки волн, набегавших на берег.

Двойные двери были закрыты и, насколько я понял, заперты. Ирина собственноручно задернула занавеси на них. Возле открытого окна, не имеющего балкона, стояла кушетка.

— Садитесь сюда, Олаф, — пригласила она, — и давайте без церемоний, мы здесь только мужчина и женщина.

Я повиновался и сел в то время, как она возилась с занавесями. Затем она подошла и тоже села на кушетку.

— Олаф, — произнесла она после того, как некоторое время смотрела на меня, как мне показалось, довольно странным взглядом, и при этом краска то появлялась, то исчезала на ее лице. И в этом лунном свете она казалась совсем юной и изумительно прекрасной. — Олаф, вы очень храбрый человек.

— Вам служат сотни еще более храбрых, императрица. Трусов в солдаты не берут.

— Я могла бы вам рассказать другую историю, Олаф, но я говорила не об этом роде храбрости. Я имела в виду то, что заставило вас предложить съесть отравленную фигу вместо Константина. Почему вы это сделали? Это действительно правда, что он после происшедшего вспомнит этот случай с пользой для вас, так как могу сказать о нем, что он не забывает спасших его, так же как и тех, кто нанес ему вред. Но если бы вы съели тот плод, вы бы умерли. И как он в этом случае мог вознаградить вас?

— Императрица, когда я давал клятву при поступлении на службу, я клялся охранять вас обоих даже ценой своей жизни. Я просто выполнял присягу, вот и все.

— Вы — необыкновенно отважный человек, если так строго понимаете свою присягу. Если вы готовы на многое для того, кто для вас ничего не значит, кто никогда не отблагодарит вас за это хорошей суммой в золоте, то что же вы, должно быть, сделаете для того, кого любите!

— Я мог бы предложить в этом случае тоже только одну жизнь, что еще я могу отдать?

— Кто-то мне рассказывал (им могли быть и вы сами, Олаф), что однажды вы совершили большее, бросив вызов своему языческому богу. Вы сокрушили этого бога ради того, кого вы любили. Мне говорили, что ради мужчины, но я этому не верю. Несомненно, вы отважились на такое ради Идуны Прекрасной, о которой вы мне рассказывали и которую, как мне кажется, вы не можете забыть, хотя она и была вам неверна. Говорят, лучший способ удержать любовь — быть неверным тому, кого любишь. Это правда, я верю, — с горечью проговорила она.

— Вы ошибаетесь, императрица! Я должен был отомстить Одину за жизнь Стейнара, своего молочного брата, которого он принял в жертву. За это я его вызвал на поединок и своим мечом разрубил на куски его священную статую. За Стейнара, которого она, Идуна, предала так же, как предала меня, принеся ему смерть, а мне — позор.

— Но все же, не будь этой Идуны, вы бы никогда не вступили в схватку с великим богом Севера, не навлекли бы на себя проклятие. О, Олаф, эти боги существуют, но имя им — дьяволы!

— Существует ли Один или нет, я не боюсь его проклятия, императрица!

— Все же в конце концов он найдет вас, мне так кажется. Видите ли, языческая кровь еще течет в моих жилах, и я, христианка, не пренебрегаю ни одним из великих богов Греции и Рима. Пусть этим занимаются священники. Вы не испытываете ничего подобного, Олаф?

— Об этом я не думал вовсе с тех пор, как отрубил голову Одину и ушел оттуда невредимый.

— Тогда вы мужчина в моем вкусе, Олаф.

Она замолчала, глядя на меня еще более странно, чем прежде, пока я не стал смотреть на море, желая в этот момент оказаться там или где угодно, но только подальше от этой властной и привлекательной женщины, которой я поклялся повиноваться во всем.

— Олаф, — произнесла она наконец. — Вы хорошо мне служили в последнее время. Хотите ли вы получить какую-нибудь награду, а если хотите, то какую именно? В состоянии ли я дать вам все, что вы пожелаете? Кроме, — добавила она поспешно, — такого дара, который позволил бы вам покинуть Константинополь… и меня. Все остальное, я думаю, смогу сделать.

— Да, Августа, — ответил я, все еще глядя на море. — Вон там, в тюрьме, находится старый епископ по имени Бернабас Египетский, на которого в храме напали другие епископы, когда вас здесь не было. Они его избили почти до смерти. Я прошу вас, освободите его и с почестями отправьте в его епархию.

— Бернабас! — воскликнула она резко. — Я знаю этого человека. Он иконоборец и, следовательно, мой враг… Только сегодня я подписала приказ, чтобы его держали в заключении до самой смерти — здесь или в другом месте. Ну что ж, — продолжала она. — Хотя мне было бы легче подарить вам целую провинцию, пусть будет по-вашему, так как отказать вам в чем-либо я не в состоянии. Бернабас будет освобожден и с почестями возвращен в свою епархию. С этим все, — сказала она.

Я стал благодарить ее, но она меня остановила со словами:

— С этим покончено. В другое время у меня будет возможность рассказать вам о еретиках, или вы мне расскажете о тех, среди которых вы завели себе друзей, но я сегодня выслушала достаточно такого, что не было для меня приятным, и не хотела бы сейчас говорить о них.

Я снова замолчал и по-прежнему продолжал смотреть на море, думая про себя: а не осмелиться ли мне попросить разрешения уйти, ибо я чувствовал, что ее глаза прожигали меня насквозь, и мое беспокойство все возрастало. Внезапно рядом послышался шелест шелка, и уже в следующее мгновение я почувствовал, как руки Ирины обвились вокруг моей талии, а ее голова прижалась к моим коленям. Да, она стояла передо мной на коленях, тихо всхлипывая, а ее гордая голова покоилась на моих коленях! Диадема, бывшая у нее на голове, упала, и ее длинные кудри, освободившись, касались пола и лежали на нем, сияя, подобно золоту, в лунном свете.

Она подняла голову, и ее лицо показалось мне ликом плачущей святой.

— Теперь тебе все понятно? — прошептала она.

Отчаяние овладело мной, ощущение чувства, которое, я знал, может предшествовать сумасшествию. Затем мне в голову пришла одна мысль.

— Да, — ответил я хриплым голосом. — Я понимаю, что вы огорчены всей этой историей с Августусом и отравленными фигами и умоляете меня хранить об этом молчание. Не опасайтесь, мои губы запечатаны, хотя я не могу поручиться в этом отношении за него, так как он был сильно пьян…

— Глупец! — выдохнула она. — Разве дело в этом? Императрица умоляет своего капитана хранить молчание?! — Она прижалась ко мне, взгляд ее был удивителен, лицо побелело, в запрокинутых глазах засверкал огонь. И она дважды крепко поцеловала меня в губы.

Я подхватил ее и тоже поцеловал. На некоторое время все закружилось у меня в голове. Затем в моей душе раздался вопль о помощи, и ко мне стали возвращаться силы. Поднявшись, я приподнял ее на руках, словно ребенка, затем поставил на ноги. Я сказал:

— Выслушай, императрица, прежде чем все разрушить. Теперь я действительно понял все, хотя мгновение назад не мог себе даже представить, что возможно такое, когда царица мира смотрит с благосклонностью на бедняка.

— Любовь не считается с рангами, — пробормотала она. — И этот ваш поцелуй на моих губах мне дороже всей власти над миром.

— Все же выслушайте меня, — продолжал я. — Есть кое-что, создающее преграду, которую нельзя преодолеть…

— Что это за преграда, мужчина? Имя ей — женщина? Вы что, поклялись быть верным этой Идуне, что красивее меня? Или же, возможно, той, с ожерельем?

— Нет, Идуна не существует для меня. А та, с ожерельем, не более чем мечта. Преграда, о которой я сказал, заключается в вашей вере. В одну ночь семь дней тому назад я был крещен христианином.

— Хорошо. И что из этого? Это только сближает нас.

— Попробуйте изучить сказанное в вашей священной книге, императрица, и вы поймете то, что отбрасывает нас друг от друга.

Она покраснела до корней волос, и что-то напоминающее ярость охватило ее.

— Вы что, читаете мне проповеди? — спросила она.

— Проповедую я только сам себе, Августа, так как нуждаюсь в этом в большей степени, чем вы. Вам, вероятно, они не нужны.

— Можете ненавидеть меня так, как вы ненавидите, но при чем тут проповеди? Вы просто лицемер, который прячет свою ненависть ко мне под маской священника.

— Есть ли у вас жалость, Ирина? Когда я говорил, что ненавижу вас? Да если бы я вас ненавидел, разве бы я…

И я остановился.

— Не знаю, что бы вы сделали или же не сделали, — холодно возразила она. — Но думаю, что Константин прав и вас следует называть святым. А если так, то вам лучше быть на небесах, особенно если учесть, что на земле вам слишком многое известно. Дайте мне ваш меч!

Я вытащил меч, отсалютовал им и передал его ей.

— Тяжелое оружие, — произнесла она. — Откуда оно у вас?

— Из той самой могилы, что и ожерелье, Августа.

— Так! Ожерелье, которое носила женщина из вашего сна. Что ж, ступайте, поищите ее в стране снов. — И она подняла меч.

— Простите меня, Августа, но вы собираетесь ударить тупой стороной. Так можно только ранить, но не убить.

Она очень нервно хохотнула и, повернув меч в руке, проговорила:

— Действительно, вы удивительный человек. Благодарю вас, теперь я держу меч правильно. Понимаете ли вы, Олаф, — я хотела сказать, господин святой! — какого сорта историю я должна буду рассказать после того, как нанесу удар? Понимаете ли вы, что не только умрете, но и бесчестье обрушится на ваше имя, ваше тело поволокут по улицам и швырнут псам на свалке? Отвечайте же, я приказываю! Отвечайте!

— Я понимаю, что все это вы должны будете сделать ради себя самой, Августа, и я не жалуюсь. Эта ложь ничего не значит для меня, который отправится в страну Правды, где находятся те, кого я хотел бы еще встретить. Будьте рассудительны. Бейте мечом вот сюда, где шея соединяется с плечом, бейте, держа меч чуть косо, так даже удар женщины может разрубить сонную артерию.

— Я не могу. Сделайте это сами, Олаф.

— Неделю назад я бы, не раздумывая, бросился на этот меч, но теперь, по правилам нашей веры, я не могу этого сделать. Моя кровь должна быть пролита вашей рукой, о чем я сожалею, но другого выхода нет, о Августа! Если возможно, то примите мое полное прощение за это и мою благодарность за вашу проявленную ко мне доброту, за вашу благосклонность. Через много лет, когда и за вами придет смерть, если вы вспомните вашего покорного слугу Олафа, то поймете многое из того, с чем вы сейчас согласиться не можете. Дайте мне еще мгновение, чтобы проститься с небесами, послав им последний мысленный поцелуй. А теперь наносите удар, крепкий и быстрый И как только ударите, зовите охрану и женщин. Ваш ум подскажет вам, как поступить дальше.

Она подняла меч как раз в тот момент, когда я после короткой молитвы распахнул воротник рубахи и обнажил шею. Но она вновь опустила меч и, задыхаясь, обратилась ко мне:

— Ответьте мне сначала на один вопрос, интересующий меня. Вы что, не мужчина? Или же вы отреклись от женщин, как это делают монахи?

— Нет, Августа, если бы я оставался жить, то в один прекрасный день я мог бы жениться, мог оставить после себя детей, поскольку нашим законом это позволено. Но не забудьте вашего обещания относительно епископа Бернабаса, который, как я опасаюсь, будет горько оплакивать это мое мнимое падение.

— Значит, вы могли бы жениться, да? — спросила она как бы сама себя. Затем, немного подумав, она протянула мне меч назад. — Олаф, — продолжала она. — Вы заставили меня испытать чувство, которого прежде я никогда не испытывала, — чувство крайнего стыда. Я хотела бы возненавидеть вас, но пока не могу, однако, возможно, когда-нибудь мне это и удастся… Тем не менее знайте, что уважать вас я буду всегда.

Затем она села на кушетку и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

В это мгновение я почти любил Ирину. Мне кажется, что она это почувствовала, так как внезапно подняла голову и произнесла:

— Подайте мне эту драгоценность! — Она указала на диадему, валявшуюся на полу. — И помогите мне привести в порядок мои волосы. У меня дрожат руки.

— О нет, — сказал я, подавая ей диадему. — Этого вина я больше не выпью. Я не смею прикоснуться к вам, вы мне стали слишком дороги.

— Что ж, с этими словами, — прошептала она, — и уходите с добром. И помните, что бояться Ирины не следует, ибо, как я сама очень хорошо поняла, именно мне надо бояться вас, о принц среди мужчин!

И с этим я ушел, поклонившись.

На следующее утро, когда я сидел в своем служебном помещении в тюрьме, приводя в порядок дела для сдачи своему преемнику, вошла Мартина — как всегда, неожиданно.

— Как вы ухитряетесь проходить сюда без доклада? — спросил я ее.

— А с помощью вот этого, — ответила она, показав мне руку с браслетом, который был мне знаком, — на нем был вырезан герб императрицы. Я отсалютовал ей со словами:

— Что же мне суждено, Мартина? У вас приказ заключить меня в тюрьму или же убить?

— Заключить в тюрьму или убить? — с невинным видом воскликнула она. — Что же может сделать наш хороший Олаф, чтобы заслужить такую кару? Нет, я пришла, чтобы освободить одного человека из заключения и, возможно, избавить от смерти. А именно: некоего еретика-епископа Бернабаса. Вот приказ о его освобождении, подписанный рукой Августы, согласно которому он и может оставаться в Константинополе столько, сколько захочет, и возвратиться в свою епархию в Египте, когда ему будет нужно. Если он считает, что кто-то его обидел, он может жаловаться, и его жалоба будет рассмотрена без промедления.

Я взял лист пергамента, прочел его и положил на стол со словами:

— Приказ императрицы будет выполнен. Что-нибудь еще, Мартина?

— Да. Завтра утром вы будете освобождены от своих обязанностей и другой комендант — Стаурациус и Этиус сейчас ссорятся по поводу его кандидатуры — займет ваше место.

— А я?

— Вы вновь вернетесь на пост командира личной гвардии, только в ранге полного генерала армии, но об этом я вам уже говорила вчера. Теперь же это назначение утверждено.

Я не произнес ничего, но тяжелый вздох, который я не смог удержать, вырвался из моей груди.

— Кажется, вы недовольны в той степени, в какой это подобает вам, Олаф. Скажите мне теперь, в котором часу вы оставили дворец прошлой ночью? Хотя прислуживать госпоже — моя обязанность, но я задремала в передней. Когда же проснулась и вошла в комнату, я нашла там расшитую золотом одежду, что вы надевали, брошенную на полу, а ваши вещи и доспехи отсутствовали.

— Не знаю, который был час, Мартина, и не упоминайте при мне больше, умоляю вас, об этой отвратительной женской одежде…

— С которой вы плохо обошлись, Олаф, так как она оказалась в пятнах, похожих на кровь.

— Августа пролила немного вина на нее.

— Да, да, моя госпожа рассказала мне эту историю. О том, как вы собрались съесть отравленную фигу, выхватив ее изо рта Константина.

— Что еще вам рассказала госпожа, Мартина?

— Да почти ничего. Она вела себя очень странно прошлой ночью, пока я расчесывала ей волосы, которые оказались спутанными, как будто мужчина занимался их укладкой, — Мартина вглядывалась в меня, а я краснел под ее испытующим взглядом, — и снимала диадему, которая оказалась искривленной. И еще она говорила со мной о замужестве.

— О замужестве? — я чуть не задохнулся от изумления.

— Ну конечно. Разве я неясно выговорила это слово?.. О замужестве…

— И кто сей счастливчик, Мартина?

— О! Не следует ревновать прежде времени, Олаф. Она не упоминала имени своего будущего господина, нашего хозяина, ведь кто бы ни руководил Ириной, если такой найдется среди живущих, он будет править и нами. Все, что она сказала, — это то, что ей хотелось бы найти такого мужчину, который направлял бы, утешал и охранял ее, выросшую в одиночестве, среди множества забот. Также она хотела бы иметь еще одного сына, кроме Константина.

— И кто же этот мужчина, Мартина? Это император Карл Великий или какой-нибудь другой король?

— Нет. Она, кажется, готова поклясться, что видела множество принцев, что все они в конце концов оказывались убийцами и лжецами и что она желает теперь, чтобы это был мужчина благородного происхождения, не более того, но, в то же время храбрый, честный и не дурак. Тогда я спросила ее, как он должен выглядеть.

— И что она на это ответила, Мартина?

— О, она сказала, что он должен быть высоким, возраст — около сорока, со светлыми волосами и бородой, так как она терпеть не может тех женоподобных и выбритых мужчин, которые выглядят наполовину женщинами, наполовину — священниками. Он должен быть осведомленным в военном деле, не хвастун и не забияка, а человек с открытой душой, наученный жизнью и способный учиться дальше. И чем больше я теперь думаю об этом, клянусь всеми святыми… он должен быть таким же мужчиной, как вы, Олаф!

— Ну, таких она может найти сколько угодно, — воскликнул я с деланным смехом.

— Вы так думаете? Что ж, она так не считает, как, впрочем, и я. Да, она говорила, что этот вопрос ее беспокоит. Среди великих на земле такого она не знает, а если выйдет за мужчину низкого происхождения, то это породит зависть и смуты.

— Действительно, так может быть. Несомненно, вы убедились, Мартина, что все так и будет?

— Совсем нет, Олаф. Я спросила ее, какой толк быть императрицей, если она не может поступить по велению своего сердца в выборе супруга, что является очень важным вопросом для женщины. Я сказала ей еще, что уж если она так боится, то можно подумать о тайном браке, что будет честным способом решить дело. А о замужестве всегда можно объявить, когда позволят обстоятельства…

— И что Августа ответила на это, Мартина?

— Она пришла в очень хорошее расположение духа, назвала меня преданной и умной подругой, подарила мне красивый драгоценный камень и сказала, что завтра пошлет меня с поручением. Без сомнения, речь шла о поручении, которое я сейчас выполняю, так как другого я не получила. Затем она заявила, что, несмотря на все тревоги из-за Августуса и его угроз, она этой ночью будет спать лучше, чем в любую другую ночь, поцеловала меня в обе щеки и бросилась на колет; перед своим молитвенным столиком, когда я оставляла ее. Но почему вы выглядите таким печальным, Олаф?

— О! Я не знаю. Разве что я нахожу жизнь трудной, полной ловушек, которых так сложно избежать.

Мартина оперлась локтями на стол и уставилась на меня широко раскрытыми быстрыми глазами, пронзавшими меня подобно острым гвоздям.

— Олаф, — произнесла она. — Ваша звезда пока высоко сияет над вами. Не сводите с нее глаз, следуйте ей и никогда не думайте о ловушках. Это может вас завести Бог знает куда.

— На небеса, скорее всего, — высказал я догадку.

— Что ж, вы не побоялись отправиться туда, когда были готовы съесть отравленную фигу прошлой ночью. Может быть, и на небеса, но царской дорогой. Можете думать что вам угодно, но женитьба — это достойное предприятие, особенно если мужчина женится на ком следует. А теперь — до свидания. Мы встретимся во дворце, где вы должны быть завтра утром, не раньше, так как я сейчас занимаюсь оборудованием ваших новых покоев в правом крыле дворца. И хотя рабочие будут трудиться всю ночь, раньше этого времени они не закончат. До свидания, генерал Олаф! Ваша слуга Мартина салютует вам и вашей звезде…

И она сделала реверанс, причем ее колени почти коснулись земли…

Глава V. «Приветствую тебя через века!»

Мне припоминается, что на следующий день прибыл мой преемник на посту коменданта тюрьмы. Кто им стал, я сейчас не помню. И я передал ему свою должность и обязанности. Но, прежде чем это сделать, я позаботился о том, чтобы накануне вечером был освобожден Бернабас. В его камере я прочитал приказ Августы о его освобождении.

— А как все это устроилось, сын мой? — спросил он. — Ведь я, зная, как много у меня врагов в этом не столь уж важном деле поклонения иконам, думал, что мне придется здесь и умереть. А теперь, оказывается, я освобожден и могу вернуться к своей пастве в Египет.

— Императрица пошла мне навстречу в этом вопросе в знак своего особого благоволения, отец мой, — ответил я. — Я сказал ей, что вы по происхождению с Севера, как и я.

Некоторое время он изучал меня своими умными глазами, затем проговорил:

— Мне кажется, что столь большое и необычное благодеяние вряд ли могло быть пожаловано только из этих соображений, если учесть, что люди получше меня страдают в изгнании и от еще более худших несчастий за провинности гораздо меньше моих. Чем вы заплатили императрице за эту благосклонность, сын мой?

— Ничем, отец мой.

— Так ли это, Олаф? Мне было видение в отношении вас. Я видел вас проходящим через великий огонь и выходящим из него невредимым, если не считать, что ваши губы и волосы были опалены.

— Это ничего, что опалены, отец мой. Сам-то я не сгорел, хотя в будущем, которое мне неведомо, меня поджидают опасности, кажущиеся мне очень большими.

— В этом моем видении вы с триумфом проходите сквозь все опасности, Олаф, а также добиваетесь награды еще в этой жизни, хотя я и не знаю, что она собой представляет. Да, вы будете триумфатором, мой сын во Христе. Ничего не бойтесь, даже когда штормовые облака будут проноситься над вашей головой и молнии станут слепить ваши глаза. Я говорю вам: не бойтесь ничего, ибо у вас есть друзья, которых вы не можете видеть. Не стану больше ни о чем расспрашивать вас, так как бывают секреты, которые знать нехорошо. Кто ведает, что случится с тобой: я могу сойти с ума, или же пытки могут заставить меня сказать те слова, которых я говорить не должен. Поэтому держите свои планы при себе, сын мой, и отчитывайтесь перед одним лишь Богом.

— Что вы собираетесь делать, отец мой? — спросил я. — Вернетесь в Египет?

— Да, но только некоторое время спустя. Мне пришло в голову, что я должен с этим подождать, так как мне предоставлена свобода действий, хотя и не знаю, до какого времени. Чуть позднее вернусь туда, если Богу будет угодно. А сейчас я собираюсь пожить у старых друзей, которых я хорошо знаю. Время от времени я буду давать вам знать, где меня можно найти, если вы вдруг станете нуждаться в моей помощи или совете.

Затем я проводил его до ворот и, вручив заверенную копию приказа о его освобождении, попрощался с ним, объявив охране и каким-то священникам, которые очутились там по неведомым причинам, что всякий, кто попытается обидеть старика, ответит за это перед Августой.

На том мы и расстались.

Я передал ключи от тюрьмы и повернулся было, чтобы возвратиться к своим делам во дворце, один, без сопровождения. Но вышло иначе. Едва я вышел из помещения, часовой у ворот что-то прокричал, и какой-то посланец, ожидавший этого, побежал из тюрьмы изо всех сил. Часовой, отсалютовав мне, заявил, что я должен немного подождать, но чего ждать — не сказал. Вскоре все выяснилось, так как через площадь к тюремным воротам маршировала полная генеральская охрана. Командовавший ею офицер отсалютовал мне и попросил следовать за ним. Я отправился, размышляя, что бы все это могло означать, и шел рядом с ним в окружении пышной охраны. Таким образом меня привели на мою новую квартиру, которая оказалась просто великолепной. Трудно себе представить что-нибудь более восхитительное. Здесь охрана меня оставила, но вскоре появились другие офицеры, и среди них мои старые друзья. Они заявили, что ждут моих приказаний, которых у меня пока, естественно, не было. Затем, примерно через час, я был вызван на генеральский совет, обсуждавший вопросы ведения войны, в которую империя в то время была вовлечена. И вот таким образом мне дали понять, что я стал важным человеком или, во всяком случае, нахожусь на пути к этому.

После полудня, когда я в соответствии со своими старыми привычками делал обход постов, на главной террасе я встретил Августу, окруженную несколькими министрами и придворными. Я отсалютовал им и направился было дальше, но она приказала одному евнуху догнать меня и позвать к ней. Я подошел и вытянулся перед Августой.

— Мы приветствуем вас, генерал Олаф, — мягко сказала она. — Где это вы так долго отсутствовали? О! Я вспомнила! В государственной тюрьме вы были комендантом. И по вашей просьбе вы теперь От этой должности освобождены. Что ж, приветствуем вас снова, так как раз вы здесь, то все мы теперь чувствуем себя в безопасности.

И пока она говорила эти слова, ее большие глаза все время пристально смотрели мне в лицо, затем она наклонила голову в знак того, что отпускает меня. Я снова отсалютовал и сделал несколько шагов назад в соответствии с ритуалом. Однако в этот момент она подала мне знак остановиться и вслед за этим принялась посмеиваться надо мной, обращаясь к толпе вокруг нее.

— Скажите мне, дамы и господа, — проговорила она. — Видел ли кто-нибудь из вас подобного мужчину? Мы обращаемся к нему с самыми милостивыми словами… Нам кажется, что он понимает наш язык, но тем не менее не удостаивает нас ни единым словом. Вот он стоит, похожий на солдата, сделанного из железа и приводимого в действие пружиной. И никогда с его губ не сорвутся слова «Благодарю вас!» или же «Хороший сегодня день». Он, вне сомнения, осуждает всех нас, говорящих, как он считает, слишком много, тогда как сам он — человек строгий, не имеющий снисходительности к недостаткам людей. Между прочим, генерал, до нас дошли слухи, что вы отбросили свои сомнения и стали христианином. Это правда?

— Правда, Августа.

— Тогда мне интересно знать одно: вы в язычниках были железным человеком, каковы же вы теперь, когда стали христианином? Тверды, как алмаз, не меньше. Все же мы рады этой новости, так как церковь нуждается в хороших слугах церкви. С этого времени наша дружба должна быть еще более тесной, и мы будем выше ценить вас. Генерал, вам надлежит получить известность в кругах верующих, ваш пример ободрит других. Возможно, так как вы хорошо послужили нам во многих войнах и как офицер нашей охраны, мне самой надо быть вашей крестной матерью. Нам это дело следует обдумать. Что вы на это скажете?

— Ничего, — ответил я. — Кроме того, что, когда Августа обдумает это дело, к тому времени я обдумаю свой ответ.

Придворные захихикали, услышав эти слова вместо ответа, но Ирина не рассердилась, как я полагал, а разразилась смехом.

— Воистину мы были неправы, — промолвила она, — провоцируя вас на то, чтобы вы открыли рот, генерал. Так как едва вы это сделаете, ваш язык становится острым, словно ваш красный меч, хотя он, как и ваш меч, несколько тяжеловат. Расскажите нам, генерал, пришлись ли вам по вкусу ваши новые покои, но, прежде чем ответите, знайте, что мы осмотрели их и, имея пристрастие к подобным делам, сами помогали в их меблировке. Они отделаны, вы должны были это заметить, в стиле севера, который мы в какой-то степени считаем холодным и тяжелым, подобно вашему мечу или языку.

— Если Августа спрашивает меня, — произнес я, — то я отвечу: они слишком хороши для простого солдата. Двух комнат, в которых я жил до сих пор, мне вполне хватало.

— Простого солдата! Что ж, это ошибка, которую легко исправить! Вы должны жениться, генерал!

— Когда я найду женщину, которая пожелает выйти за меня и на которой я сам захочу жениться, я выполню приказ Августы.

— Так тому и быть, генерал. Только помните, что вначале мы должны одобрить кандидатуру невесты. И не вздумайте, генерал, разделить ваши новые помещения с какой-нибудь женщиной, которой мы не одобрим!

Затем, провожаемая двором, она, повернувшись, ушла. Я же отправился по своим делам, размышляя, что означал весь этот разговор с его резкостью и предупреждениями.

Следующее событие, отчетливо возвращающееся ко мне, — это мое публичное посвящение в храме святой Софии, которое, по-видимому, состоялось вскоре после этой встречи на террасе. Мне помнится, что всеми способами, бывшими в моем распоряжении, я старался, хотя и безуспешно, избежать этой церемонии, доказывая, что я мог быть публично крещен в любой церкви, где есть священник и находятся несколько прихожан. Но этого императрица не позволила, она непременно собиралась устроить пышную церемонию, объясняя ее необходимость тем, что такое обращение в христианскую веру должно быть известно всему городу, чтобы и другие язычники, которых в нем тысячи, последовали бы моему примеру. Все же, как мне кажется, лелеяла она другое, в чем открыто не признавалась, — о том, что я должен быть известным народу как важное лицо, ставшее таким благодаря ее власти.

В то утро, когда должна была состояться эта церемония, пришла Мартина, чтобы ознакомить меня с ее деталями и сообщить, что сама императрица будет присутствовать в храме во всем своем великолепии, а поездку туда она совершит в золотой колеснице, запряженной знаменитыми молочно-белыми лошадьми. Мне, кажется, следовало ехать на лошади вслед за колесницей, в роскошной генеральской форме, в окружении охраны и поющих священников. Сам патриарх, ни больше, ни меньше, встретит меня и некоторых других обращаемых, а храм святой Софии будет заполнен всей знатью Константинополя.

Я спросил, намерена ли Ирина быть моей крестной матерью, как она грозилась?

— Нет, — ответила Мартина, — в этом отношении она изменила свою точку зрения.

— Что же, это к лучшему, — сказал я. — А почему?

— Есть такой церковный канон, Олаф, когда вступление в брак крестных родителей со своими крестниками запрещается, — объяснила она сухо. — Но вспомнила ли этот закон Августа или нет, я сказать не могу. Хотя возможно, что да.

— Так кто же тогда должен быть моей крестной матерью? — полюбопытствовал я, оставляя вопрос о причинах, побудивших Ирину принять такое решение, без обсуждения.

— Я! Согласно письменному императорскому указу, врученному мне не более часа назад.

— Вы? Мартина, ведь вы намного моложе меня!

— Да, я. Августа только объявила мне, что, кажется, мы добрые друзья, так как много раз беседовали наедине, и что она не сомневается в своем выборе — с точки зрения религии нет личности, более подходящей для этой цели, чем я. И я по праву займу это святое место.

— О чем вы говорите, Мартина? — произнес я туповато.

— О том, Олаф, — изрекла она, поворачивая голову и говоря напряженным тоном, — что во всем, связанном с вами, Августа в последнее время выказывала мне внимание, испытывая нечто вроде ревности к вам. Что ж, к крестной матери ей ревновать не придется. Августа очень умная женщина, Олаф.

— Я не все понимаю, — признался я. — Почему это вдруг Августа должна ревновать вас?

— Для этого нет оснований, Олаф, кроме того, что, как это бывает, она ревнует к каждой женщине, проходящей мимо вас. Мало того, ей прекрасно известно, что мы хорошо знакомы и что вы доверяете мне… Возможно, больше, чем ей самой. О! Могу вас уверить, что в последнее время вы не говорили ни с одной женщиной без того, чтобы это не заметили еще пятьдесят и не доложили бы ей об этом. Множество глаз следят за вами, Олаф.

— Тогда им было бы лучше найти более полезное занятие. Но скажите мне откровенно, Мартина, что все это означает?

— Неужели даже деревянноголовый Олаф не в состоянии догадаться? — оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что мы были одни в покоях, двери плотно закрыты, она продолжала почти шепотом: — Моя хозяйка сейчас решает, следует ли ей выходить замуж вторично. А если следует, то не выбрать ли ей в мужья некоего сверхдобродетельного солдата-христианина. И она пока окончательно это не решила. Однако, даже если бы и решила, нельзя ничего сделать до тех пор, пока борьба за власть между нею и ее сыном не закончится. И, к худшему это или к лучшему, добродетельный солдат еще имеет некоторое время, чтобы пожить своей простой жизнью. Скажем, месяц или два…

— Тогда может случиться, что через месяц или два он благополучно отправится путешествовать.

— Возможно, если он будет дураком, убегающим прочь от своего счастья, и если он получит отпуск, что в его случае совершенно исключено. А попытаться путешествовать без разрешения означало бы его смерть. Нет, если он достаточно умен, то останется там, где он есть, и будет ждать развития событий, вооружив свою душу терпением, как это подобает христианину. А теперь я, как ваша крестная мать, должна проинструктировать вас в отношении этой службы. Не смотрите на меня с беспокойством, все очень просто. Вы знаете Стаурациуса, евнуха, он будет вашим крестным отцом, что является большой удачей для вас, ибо хотя он и относится к вам с недоверием и завистью, но ослепить или убить своего крестного сына он не может, так как это вызвало бы слишком большой скандал даже в Константинополе. Как официальный знак милости следует рассматривать то, что епископу Бернабасу Египетскому разрешено участвовать в этой церемонии, — ведь именно он вырвал вашу душу из пекла. Кроме того, он получил разрешение, так как причастие будет позднее, исповедовать вас в церкви дворца, что займет не более часа. Вы знаете, что этот день является праздником святого Михаила и всех ангелов, и вы получите имя Михаила. Это высокое имя, которое хорошо должно подойти еще одному святому, хотя я, наверное, по-прежнему буду вас называть Олафом. Так прощайте же, мой будущий крестный сын, до встречи в церковном храме, где я буду сиять в отраженном свете ваших добродетелей! — И, чуть слышно вздохнув, она негромко рассмеялась и исчезла.

В должное время прибыл священник из церкви, чтобы отвести меня туда, где меня ждал епископ Бернабас. Я, говоря по правде, мало что мог сообщить ему такого, чего бы он уже не знал. Затем добрый старик, уже полностью оправившийся от ран, побоев и заключения, проводил меня в мою квартиру, где мы вместе поели. Он сообщил мне, что до того, как он прислуживал в церкви двора, был принят императрицей, которая очень любезно беседовала с ним по вопросам различия их взглядов на проблемы изображения Бога. Она подтвердила назначение его епископом и даже намекала на возможное его повышение. Я спросил его, намерен ли он сейчас же возвратиться в Египет, где находилась его епархия.

— Нет, сын мой, — ответил он. — Пока не собираюсь. Говоря по правде, только потому, что сюда прибыл самый важный человек моей епархии. Он — потомок древних египетских фараонов и живет возле второго порога Нила[177], почти на границе с Эфиопией, куда ненавистные сыны Магомета еще не добрались. Он все еще является большим человеком у египтян, считающих его своим законным правителем, и прибыл сюда с целью осуществить план новой войны с последователями пророка. Он считает возможным, что империя захватит низовья Нила, в то время как он с египтянами атакует врага с юга.

Меня очень заинтересовало это его сообщение, так как всегда огорчала потеря империей Египта[178], и я спросил, как зовут этого принца.

— Могас, сын мой, и его дочь — Хелиодора. О! Она как раз такая женщина, которую я бы хотел видеть вашей женой: она прелестна, а ее доброта и правдивость равны ее красоте. У нее возвышенная душа, как и должно быть у человека древней благородной крови. Возможно, вы увидите ее в храме. Впрочем, нет, я забыл, что не там, а здесь, во дворце, чуть позднее, так как я получил приказание императрицы, согласно которому меня ознакомили с их делами и сообщили о том, что они должны прибыть сюда, чтобы пожить тут некоторое время. После этого, я надеюсь, мы все вместе возвратимся в Египет, хотя Могас, прибывший с секретной миссией, и путешествует под чужим именем как торговец.

Внезапно остановившись, он уставился на мою шею.

— Что-нибудь не в порядке в моих доспехах? — спросил я.

— Нет, сын мой. Я смотрю на эту безделушку, которую вы носите. Уверен, что я ее видел раньше, хотя и не так близко. Это странно, очень даже странно…

— Что здесь странного, отец?

— Только то, что я видел другое ожерелье, похожее на это.

— Конечно, видели, — ответил я, смеясь. — Я отказался отдать это ожерелье Августе, которой оно понравилось, и она приказала сделать себе точную копию.

— Нет, нет, я имел в виду Египет и, кроме того, одну историю, связанную с этими драгоценностями.

— На ком вы видели это ожерелье? Где? И о какой истории вы говорите? — я буквально засыпал его вопросами.

— О! Я не могу задерживаться, чтобы рассказать вам ее. К тому же сейчас вы должны размышлять о бессмертии души, а не о каких-то земных ожерельях. Вы лучше встаньте на колени и помолитесь, прежде чем за вами сюда придут ваши крестные родители.

И несмотря на все мои попытки его удержать, он вышел, бормоча:

— Странно! Чрезвычайно странно!

Он оставил меня в состоянии, совершенно не подходящем для молитвы.

Часом позже я ехал верхом по улицам огромного города, облаченный в сверкающие доспехи. Был октябрь — месяц, на который выпадает праздник святого Михаила. Мы все надели плащи, хотя день выдался настолько теплым, что в них было мало проку. Мой плащ был сшит из белой ткани с красным крестом, вышитым на правом плече. Стаурациус — евнух и великий министр, которому было приказано стать моим крестным отцом, ехал рядом со мной на муле, так как не осмеливался влезть на лошадь. Он обливался потом под своей парадной одеждой и, как я слышал, время от времени бормотал себе под нос проклятия в адрес своего крестного сына и всей этой церемонии. С другой стороны от меня ехала моя крестная мать на арабской кобыле, что получалось у нее достаточно хорошо, поскольку она познакомилась с искусством верховой езды еще на равнинах Греции. Ее настроение часто менялось: то она смеялась над всей этой комичной сценой, то внезапно становилась печальной, доходя почти до слез.

Улицы заполняли тысячи людей, выглядевших довольными. Это были жители города, пришедшие сюда, чтобы увидеть императрицу во всем ее великолепии, когда она направляется в храм. Они толпились даже на плоских крышах домов, в подворотнях и просто на открытых местах. И в центре внимания был не я со своим эскортом, а сама Ирина. Сопровождаемая блистающими полками солдат, она ехала в своей знаменитой золотой колеснице, влекомой восьмеркой молочно-белых лошадей, каждую из которых вел под уздцы разукрашенный драгоценностями знатный дворянин. Ее одежда сверкала и переливалась великолепными камнями, а на ее русых волосах была корона. Когда она проезжала, толпа кричала, приветствуя ее, она же в ответ раскланивалась направо и налево. Но тем не менее кое-где группы вооруженных мужчин, одетых в гражданское платье, со свистом и криками выходили из боковых переулков:

— А где Августус? Дайте нам Августуса! Мы не хотим, чтобы нами управляла женщина со своими евнухами!

Это были люди из партии Константина, подстрекаемые им. Один раз даже возникла суматоха, когда они попытались создать преграду на пути процессии, пока не были отогнаны прочь, оставив после схватки несколько убитых и раненых. А толпа по-прежнему приветствовала Ирину, и та кланялась, как будто ничего и не произошло, и таким образом этот, до некоторой степени хвастливый кортеж добрался наконец до храма святой Софии.

Августа вошла в этот чудесный храм, сопровождаемая мной и свитой. И сейчас храм стоит перед моими глазами пусть не в деталях, а в общем, с его колоннами бесконечной высоты, блестящей мозаикой, мерцающей в священной полутьме, которую пронзали лучи из окон. Все это великое место было заполнено высокой знатью города, пришедшей сюда, чтобы увидеть императрицу в сиянии ее славы на празднике святого Михаила, который год за годом она отмечала подобным образом.

В алтаре уже находился, в ожидании, великим патриарх в своем роскошном праздничном одеянии, окруженный многими епископами и священниками, среди которых я заметил и Бернабаса.

Служба началась. Я и другие обращенные стояли вместе у ограды алтаря. Сейчас я не могу припомнить все детали этой церемонии. Пели дивные голоса, из кадила клубился голубоватый ладан, развевались флаги, а статуи святых в храме отовсюду улыбались нам своими неподвижными улыбками.

Некоторые из нас получали крещение, а другие, крещенные ранее, как и я, публично принимались в братство Христово. Мой крестный отец Стаурациус, по подсказке дьякона, и моя крестная мать Мартина произносили какие-то словаот моего имени. Я также говорил слова, которым был обучен.

Патриарх, мужчина угрюмого вида с чуть раскосыми глазами, дал мне особое благословение. Епископ Бернабас, к которому, как я заметил, патриарх все время пытался повернуться спиной, вознес молитву. Мои крестные обняли меня, Стаурациус чмокнул губами на расстоянии, за что я ему был признателен. Мартина тихонько прикоснулась губами к моему лбу. Императрица улыбнулась мне и, когда я проходил мимо, похлопала меня по плечу. Затем прошел обряд причастия. Первой к нему подошла императрица, затем вновь обращенные со своими крестными родителями и потом большая часть присутствующих.

Наконец все было кончено. Августа и ее свита направились по лестнице к громадным западным дверям, священники последовали за ними. Со священниками отправились и мы, новообращенные, которым собравшиеся шумно аплодировали.

Я смотрел во все стороны, ибо мне надоело глядеть только в пол; внезапно мой взгляд задержался на чьем-то лице, хотя оно и находилось далеко от меня. Оно, казалось, притягивало меня, хотя я и не знал, почему. Это было лицо женщины, стоявшей рядом со старым, полным достоинства мужчиной с белой бородой. Она была последней в ряду посетителей церкви, ближе к боковому проходу, вдоль которого шествовала процессия, и я увидел, как она молода и красива.

Внизу длинного шумного прохода процессия продвигалась медленно. Теперь я был уже ближе к этому лицу и осознал, что оно прекрасно, словно цветок, богатый оттенками. Большие глаза были темными и мягкими, как у оленя. Цвет лица — чуть смугловатым, как если бы солнце слегка поцеловало ее. Губы — свежими и алыми, изогнутыми, и на них играла чуть заметная улыбка, полная тайны, в то время как ее глаза отражали мысли и нежность; фигура этой не очень высокой женщины была изящной и округлой. Все эти и другие подробности, описанные мной, я не то чтобы увидел и запомнил, скорее всего я уже знал их, знал эту женщину.

Она была именно той, кого я многие годы назад видел во сне в ту ночь, когда я вломился в могилу Странника в Ааре!

Ни на одно мгновение я не сомневался, что это так. Я был полностью уверен. И когда она повернулась, чтобы что-то шепнуть своему спутнику, то плащ, бывший на ней, чуть распахнулся, открыв на ее груди ожерелье из изумрудных жуков на бледном старинном золоте.

Она с интересом следила за процессией, пожалуй, чуть лениво. Но вдруг ее взгляд упал да меня, которого с того места, где она стояла, было плохо видно. И сразу же ее лицо стало сомневающимся, встревоженным, как будто ее кто-то обидел. Она заметила ожерелье на моей шее, побледнела и, не подхвати ее рука стоявшего рядом мужчины, наверное, упала бы. Затем ее глаза встретились с моими, и Судьба накинула на нас свою сеть.

Она наклонилась вперед, вглядываясь в меня, и вся ее душа в этот момент хлынула в ее темные глаза. Я также смотрел на нее, не отрываясь. Исчез великий храм с его сверкающей толпой, в моих ушах смолкли звуки псалмов и топот многих ног. Вместо этого я увидел огромный, весь в колоннах храм и две застывшие фигуры выше сосен, росших на равнине. И в тишине под лунным светом я услышал нежный голос, прошептавший: «Прощай! В этой жизни — прощай!»

И вот мы уже близко друг от друга, а я не мог остановиться, когда проходил мимо. Моя рука слегка коснулась ее руки… О! Это было подобно тому, как будто бы я выпил чашу вина. Я ожил, осмелел и, слегка нагнувшись, прошептал ей по-латыни на ухо, так как не осмелился употребить греческий, который знали все:

— Приветствую тебя через века!

Я увидел, как поднялась ее грудь, и услышал ответный шепот:

— Ave!

Она узнала меня!

Глава VI. Хелиодора

В этот вечер во дворце состоялся праздник, на котором я, Олаф, теперь ставший Михаилом, был одним из главных приглашенных, так что ускользнуть оттуда незамеченным было просто невозможно. Я сидел настолько молчаливый, что даже Августа нахмурилась, хотя и находилась слишком далеко от меня, чтобы иметь возможность заговорить со мной. Наконец пиршество завершилось, и перед полуночью я смог уйти, так и не услышав ни слова от императрицы, прошествовавшей в свои покои в дурном настроении.

Я добрался до постели, но уснуть не смог. Я нашел ее после долгих лет поисков, во время которых я и сам не сознавал отчетливо, что я ищу. Через столько веков я нашел ее, а она — меня. Ее глаза сказали мне об этом, и если мне не показалось, то ее голос произнес то же.

Кем она была? Несомненно, это была Хелиодора, дочь Могаса, принца, о котором мне рассказывал епископ Бернабас. О! Теперь мне стало понятно, что он имел в виду, когда говорил о другом ожерелье, сходном с тем, которое носил я сам, хотя он и не сказал мне всего. Это другое сегодня было на груди Хелиодоры, именно той Хелиодоры, которую он хотел бы видеть моей женой! Теперь я также стремился к тому, но — увы! — как я мог жениться на ней, я, полностью находившийся во власти Ирины, служивший ей игрушкой, которой можно позабавиться, после чего сломать. И что может случиться с той женщиной, о которой станет известно, что я хотел бы жениться на ней? Я должен все держать в секрете, пока она не покинет Константинополь и пока я сам тем или иным способом не ухитрюсь последовать за нею. Я, всегда бывший открытым и откровенным, теперь должен научиться держать в секрете свои намерения.

Затем я вспомнил, как Бернабас говорил мне о приказе Августы, чтобы Могас и его дочь перебрались во дворец в качестве ее гостей. Что ж, он был достаточно просторен, этот дворец — настоящий город, и вполне возможно, что здесь я не встречусь с ними. Но одного из этих гостей я хотел видеть так, как никогда и ничего до этого не желал. Я был уверен также, что никакие опасности не смогут разлучить нас. Даже если бы я и знал, что дорога впереди переполнена множеством испытаний и опасностей, я пошел бы по ней, рискуя жизнью, о которой прежде я совсем не беспокоился, но которая теперь мне стала дорога. Разве есть на свете преграды, способные удержать вдали двух людей, принадлежащих друг другу?

Ночь прошла незаметно. Я встал и приступил к своим обычным обязанностям. Я уже заканчивал дела, когда вошел слуга, потребовавший, чтобы я явился к Августе, и я последовал за ним. Сердце мое билось тревожно, так как не оставалось сомнений, что все беды, которые я предвидел, начали приближаться ко мне. И, кроме того, во всем мире теперь не было женщины, которую я желал бы видеть в меньшей степени, чем Ирину, Повелительницу Мира.

Меня проводили в небольшой кабинет для аудиенций, где я уже один раз вел с ней беседу; пол украшало мозаичное панно, изображавшее Венеру, пытавшуюся убить своего возлюбленного. Здесь находились Августа, сидящая на троне, и, кроме нее, министр Стаурациус, сердито посмотревший на меня, когда я входил, несколько секретарей и Мартина, моя крестная мать, которая была дежурной фрейлиной.

Я отсалютовал императрице, в ответ она грациозно поклонилась и сказала мне:

— Генерал Олаф… О нет, я забыла, генерал Михаил, ваш крестный отец Стаурациус хочет вам сообщить кое-что, и это обрадует вас, как радует его и меня. Говорите!

— Возлюбленный мой крестный сын, — начал Стаурациус, а в его голосе слышалась скрытая ярость. — Мне приятно сообщить вам, что Августа назначила вас…

— По вашей просьбе и совету, Стаурациус, — перебила его императрица.

— …По моей, Стаурациуса, просьбе и совету, — повторил евнух, словно попугай, — одним из ее камергеров и управляющим дворца с жалованием (я позабыл сумму, но она была очень велика) и всем довольствием, а также дополнительными льготами, соответствующими этому положению, в награду за вашу службу ей и империи. Благодарите императрицу за ее милость!

— Нет, — снова вмешалась Ирина. — Благодарите своего возлюбленного крестного отца, который не оставлял меня в покое до тех пор, пока я не решила предложить вам это повышение по службе, эту должность, которая совершенно неожиданно стала вакантной. Один Стаурациус знает, как это произошло, я же не знаю. О! Вы были умны, Олаф… я хотела сказать, Михаил, что избрали своим крестным отцом Стаурациуса, хотя я и должна предупредить его, — добавила она лукаво, — что, несмотря на эту его естественную любовь к вам, он не должен выдвигать вас столь ретиво. Кое-кому это может показаться излишней поспешностью и заботливостью, что чуждо его благородной натуре. Подойдите сюда, Михаил, и поцелуйте мне руку в честь вашего назначения.

Я приблизился и, встав на колени, поцеловал руку Августы в соответствии с обычаями, принятыми в подобных случаях, заметив, что она — и это, несомненно, не прошло и мимо Стаурациуса — достаточно крепко прижала руку к моим губам. Затем я поднялся и произнес:

— Я благодарен Августе…

— И моему крестному отцу Стаурациусу, — подсказала она.

— …И моему крестному отцу, — повторил я за ней, — за всю доброту по отношению ко мне. Но все же я со смирением отважусь заявить, что я — солдат, совершенно ничего не знающий об обязанностях камергера и управляющего дворцом. И поэтому прошу вас выбрать кого-нибудь более сведущего для этих высоких постов.

Услышав эти слова, Стаурациус уставился на меня своими круглыми совиными глазами. Никогда до этого он еще не встречал офицера, способного отказаться от власти и большего оклада, и не мог даже поверить услышанному. Но Августа только рассмеялась.

— Крещение совсем не изменило вас, Олаф, — сказала она. — Что же касается ваших обязанностей, то они будут даже проще остальных. Во всяком случае, ваши крестные родители просветят вас в этом отношении… Особенно ваша крестная мать. Поэтому прекратим этот пустой разговор. Стаурациус, вы можете идти и заниматься делами, которые мы обговорили, ибо я вижу, что вам не терпится приняться за них. Заберите с собой и секретарей, так как скрип их перьев раздражает меня. Задержитесь на момент, генерал. Вам, как управляющему дворцом, сегодня следует принять некоторых гостей, и я хотела бы переговорить о них с вами. Вы также останьтесь, Мартина, чтобы впоследствии вы могли напомнить мои инструкции, если этот неискушенный офицер позабудет их.

Стаурациус и секретари поклонились и оставили нас втроем.

— А теперь, Олаф или Михаил… Как бы вы хотели, чтобы я называла вас?

— Человеку легче изменить свой характер, чем имя, — заметил я.

— Вы можете изменить свой характер? Если так, то ваши манеры останутся прежними. Что ж, в таком случае будьте Олафом в узком кругу и Михаилом — в кругах официальных, так как часто это может оказаться удобным. Послушайте! Я, кажется, начала читать вам лекцию. Но, как сказал мудрый царь Соломон: «Всему свое место и время». Хорошее дело — каяться в своих грехах и думать о душе, но я прошу вас этим больше на моих праздниках не заниматься, особенно если они устраиваются в вашу честь. Вы прошлым вечером сидели за столом, словно мумия на египетском банкете. Если бы поставить на стол ваш череп, наполненный вином, он выглядел бы так же мрачно, как и ваше лицо в тот вечер. Будьте веселее, прошу вас, или же я повелю вам выбрить тонзуру и стану содействовать вашему превращению в епископа, уподобив вас этому старому еретику Бернабасу, в которого вы так влюблены. Ага! Наконец-то вы улыбнулись, и мне приятно это видеть. Теперь слушайте дальше. Сегодня во дворец пожалует некий пожилой египтянин по имени Могас, которого я передаю под ваше специальное попечение. Его и его жену… По крайней мере, мне кажется, что она — его жена.

— Нет, похоже, что это его дочь, — вмешалась Мартина.

— О! Его дочь? — с подозрением переспросила Августа. — А я и не знала, что это его дочь. Как она выглядит, Мартина?

— Я еще не видела ее, императрица, но кто-то говорил, что она выглядит, как чернокожая женщина, как и все люди, происходящие от этих нильских племен.

— Вот как? Тогда я поручаю вам, Олаф, держать ее подальше от меня, так как я не люблю этих неприятных черных женщин, чьи волосы, похожие на шерсть, всегда пахнут жиром. Да, я разрешаю вам за нею ухаживать, и, может быть, посредством этого вы научитесь каким-либо секретам. — Она весело рассмеялась.

Я поклонился, заявив, что всемерно буду повиноваться приказам Августы. Она же продолжала:

— Олаф, я должна знать всю правду об этом Могасе и его намерениях, которые вы, как солдат, должны вызнать наилучшим образом. Кажется, у него есть план вырвать Египет из рук последователей этого проклятого лжепророка, чья душа находится у сатаны. Я должна вернуть Египет назад, если это возможно, и тем самым возвеличить славу моего имени и империи. Выслушайте все его предложения, хорошенько их изучите и подготовьте мне доклад по этому вопросу. Позднее я встречусь с ним сама, а сейчас пошлю ему через Мартину письмо, в котором попрошу быть откровенным с вами. В течение недели меня ждут другие вопросы, от решения которых будут зависеть моя власть и, возможно, жизнь.

Эти слова она произнесла, тяжело вздохнув, затем на некоторое время впала в тягостное раздумье. Потом, очнувшись, она вновь заговорила о делах:

— Вы заметили вчера, Олаф, если вы только вообще способны замечать хоть что-то из происходящего на этой земле, что во время моего торжественного выезда на улицах города многие встречали меня, открыто крича: «Где Августус? Дайте нам Константина! Мы не желаем жить под правлением женщины!»

— Я видел и слышал кое-что подобное, Августа, а также и то, что некоторые из солдат гарнизона склоняются к мятежу.

— Да, но вы не видели и не слышали о том, что был заговор, когда готовилось мое убийство в храме святой Софии. Мне вовремя сообщили об этом, и если бы вы все еще оставались комендантом той тюрьмы, вы бы знали, где сейчас находятся эти убийцы. Но все же они только второстепенные исполнители, я же хочу получить их руководителей. Что ж, пытки могут заставить их заговорить, Стаурациус как раз присматривает за этим. О! Борьба идет яростная, не на жизнь, а на смерть! Я брожу по краю пропасти с завязанными глазами. Надо мной — вершины удачи, подо мной — мрак гибели. Возможно, что для вас будет правильнее примкнуть к Константину, Олаф, и стать его человеком, как многие теперь делают; он будет рад вам. Не надо укоризненно качать головой, знаю, это не ваш путь, вы не из тех, кто натравливает других кусать руку, их кормящую, подобно уличным псам. Хотела бы я иметь возможность держать вас возле себя, чтобы вы в любой час могли бы помочь мне своим советом, своей спокойной силой… Пока же это невозможно. В будущем я вознесу вас настолько, насколько отважусь, но это следует делать шаг за шагом, так как уже теперь некоторые сгорают от зависти, глядя на вас. Внимательно осматривайте все, что едите, Олаф, следите, чтобы вас всегда охраняли люди Севера, а под камзолом постоянно носите кольчугу, особенно ночью, кроме того, пока я за вами не пришлю, не подходите ко мне слишком часто, а когда мы встретимся, будьте моим скромным слугой, не выделяющимся среди других. Да, научитесь пресмыкаться и целовать передо мной землю! И, самое главное — хранить мои секреты, как в могиле… А теперь, — продолжала она после паузы, во время которой я стоял молча, — что еще? Да! Несмотря на ваше назначение на новую должность, вы по-прежнему остаетесь капитаном моей охраны, потому что меня следует хорошенько охранять в течение нескольких недель. Займитесь этим делом египтянина, с его помощью вы можете выдвинуться. Возможно, что в один прекрасный день вы станете именно тем генералом, которого я пошлю на мусульман… Если, конечно, смогу обойтись без вас. Об этом деле также умалчивайте, так как, если о нем пойдут слухи, оно заранее будет обречено на неудачу. Египтянин и его дочь прибудут во дворец сегодня, как только он получит мое письмо. Встретьте их и присмотрите за тем, чтобы гостей хорошо устроили, но не размещайте их слишком близко ко мне. Мартина будет вам в этом помогать. А теперь уходите и оставьте меня с моими заботами о предстоящих битвах.

И я ушел, сопровождаемый до самой двери ее взором, полным нежности…

И снова в моей памяти, в видении прошлого — пятно. Я полагаю, что Могас и его дочь прибыли во дворец в день моего разговора с Ириной, о котором я только что рассказал. По-видимому, я встретил их и проводил в дом для гостей, приготовленный в дворцовом парке. Несомненно, я с нетерпением выслушал первые сказанные мне Хелиодорой слова, если не считать слов приветствия в храме. Наверняка я расспрашивал ее о многих вещах, и сна задавала мне много вопросов. Но никаких воспоминаний об этом у меня не сохранилось.

Я запомнил египетского принца Могаса и себя, сидящих за трапезой в комнате, из которой открывался широкий вид на освещенный лунным светом дворцовый парк. Мы были одни, и этот благородный мужчина с орлиным носом и быстрым взглядом глаз рассказывал мне о заботах своих соплеменников, египетских христиан-коптов[179].

— Взгляните на меня, господин, — сказал он. — Я мог бы доказать, и тому есть множество свидетелей и сохранились соответствующие записи, что я по прямой линии — потомок древних фараонов своей страны. Моя дочь по матери — гречанка и происходит из рода Птолемеев. Наш народ — христиане, и таким он является вот уже триста лет, хотя и был обращен в христианство одним из последних. Все это так, но, как бы мы ни были благородны, мы постоянно страдаем под гнетом последователей Магомета. Наше имущество и земли обложены двойным налогом, а если мы хотим поехать в города Нижнего Египта, то вынуждены надевать одежду, на которой должен быть вышит крест как символ позора. Но все же там, где я живу, возле первого нильского порога[180], у города Фив, почитатели Пророка не имеют власти. Пока я на самом деле управляю этой областью, что вам может подтвердить Бернабас. И в любой момент, когда будут подняты мои штандарты, я мог бы созвать под них три тысячи коптских копий, готовых бороться под знаменем Христа в Египте. Кроме того, если бы было достаточно денег, я поднял бы нубийские племена[181], и вместе мы сумели бы смести всех мусульман, словно Нил в половодье, и преследовать их до самой Александрии.

Затем он принялся излагать свой план, суть которого заключалась в том, что союзный флот и армия должны появиться в устье Нила, осадить и занять Александрию и с его, Могаса, помощью вырезать и изгнать мусульман. План, который он затем изложил со всеми подробностями, казался мне осуществимым. Я пообещал доложить его императрице и затем еще раз переговорить с ним с глазу на глаз.

Я оставил комнату и через некоторое время очутился в саду. Хотя уже наступила осень, ночи в этом мягком климате были еще очень теплыми, и лунный свет отбрасывал черные тени деревьев на дорожки. Под одним из таких деревьев, древним дубом, самым большим в этой маленькой роще, я заметил сидящую женщину. Возможно, я уже знал, кто она, или просто случайно пошел в ту сторону и встретился с ней, не могу сказать. По крайней мере, это не была наша первая встреча, и как только она поднялась, приблизив свое лицо к моему, уже в следующий момент я заключил ее в жаркие объятия.

Когда мы вдоволь нацеловались, то стали говорить, сидя бок о бок у дуба.

— Чем вы занимались сегодня, любимый? — спросила она.

— В основном тем же, чем вчера, Хелиодора. Выполнял свои тройственные обязанности: камергера, управляющего дворцом и капитана охраны. Также совсем немного видел Августу, которой доложил о некоторых делах. Аудиенция была короткой, так как до нее дошла весть о том, что армянские полки отказались принести клятву верности ей одной, как она приказывала, и потребовали, чтобы имя императора, ее сына, стояло бы рядом с ее именем, как и было до сего времени. Это сообщение очень взволновало императрицу, так что у нее было мало времени для других дел.

— Вы говорили с ней о делах моего отца, Олаф?

— Да, вкратце. Она выслушала меня и спросила, уверен ли я в том, что узнал всю правду, потом добавила, что мне следует попытаться узнать ее у вас, использовав для этого любые хитрости, которые только может использовать мужчина. Дело в том, Хелиодора, что моя крестная, Мартина, сказала ей, будто вы темнокожая и очень непривлекательная девушка, и это запечатлелось в ее голове. Поэтому Августа, которой не нравится, когда кто-либо из мужчин вокруг нее питает интерес к другим женщинам, думает, что я могу совершенно безопасно ухаживать за вами. И я попросил ее освободить меня от обязанностей по охране на этот вечер, с тем чтобы поужинать с вашим отцом и выяснить, что я еще могу узнать от одного из вас или от обоих.

— Любовь делает вас умнее, Олаф, но послушайте меня. Я не верю, что императрица и впредь будет считать меня темнокожей и уродливой. Так уж случилось, что, когда я прогуливалась посаду сегодня после обеда (где, как вы сказали, я могу гулять, если хочу остаться в одиночестве), мечтая о нашей любви, я подняла глаза и увидела величественную женщину средних лет, разукрашенную словно павлин, которая наблюдала за мной с близкого расстояния. Я продолжала прогулку; делая вид, что не заметила ее, и вдруг услышала, как она произнесла.

«Или эти хлопоты окончательно свели меня с ума, Мартина, или же я действительно видела женщину, прекрасную, как нимфа из народных сказок, прогуливающуюся между кустов!»

Я повторяю дословно ее выражение, Олаф, не потому, что оно верно, — вы ведь помните, она меня заметила на расстоянии, на фоне скал и цветов, — а потому, что такими были ее слова, и вы должны узнать их, как и то, что сказано было впоследствии.

— Ирина произнесла немало лишних слов в своей жизни, — возразил я, улыбнувшись. — Но, клянусь вам всеми святыми, эти ее слова к подобным не относятся.

Затем мы снова обнялись, и Хелиодора, чья головка лежала на моем плече, продолжала свой рассказ:

— «Как она выглядела, госпожа? — спросила Мартина в то время, как я проходила мимо них, скрытая невысокими деревьями. — Я не видела в этом саду ни одной прекрасной женщины, кроме вас».

— «Она была одета в облегающую белую мантию, Мартина, так что руки и грудь ее были обнажены».

Будучи одна, Олаф, я сняла плащ, так как припекло солнце, и осталась в своем египетском платье.

— «Она не очень высока, полновата и необычайно изящна. Ее глаза показались мне большими и темными, Мартина, как и ее волосы, а лицо имело такой оттенок, как у богато окрашенной розы. О! Будь я мужчиной, она показалась бы мне одной из тех, кого можно полюбить, потому что я, как и весь мой народ, всегда поклонялись красоте. И, должна сказать, она мне напоминала нимф Греции. Или нет, не так. Это была богиня Древнего Египта — вот что мне пришло сразу же на ум, так как на ее лице светилась мечтательная улыбка, какую я видела у статуи Матери Исиды, которой поклонялись египтяне[182]. Кроме того, ее головной убор — точно такой же, какие я видела на этих статуях».

Затем Мартина ответила: «Действительно, это могло вам почудиться, госпожа. Единственная женщина-египтянка во дворце — это дочь старого коптского дворянина Могаса, находящегося на попечении Олафа, и хотя мне говорили уже, что она не столь уродлива, как сказали вначале, Олаф ни разу не обмолвился при мне о том, что она напоминает богиню. То, что вы видели, несомненно, было образом судьбы, вызванным вашим воображением. Считаю это самым добрым предзнаменованием в эти полные сомнений дни, когда суеверия все возрастают».

— «Стал бы Олаф рассказывать о женщине, подобной богине, другой женщине, Мартина, даже если она его крестная мать и на много лет моложе его самого! Идемте, — сказала она, — и посмотрим, не сможем ли мы разыскать эту египтянку».

— Затем они, — продолжала Хелиодора, — пошли, а я, не зная, что мне делать, оставалась в неподвижности среди искусственных скал и цветов — до тех пор, пока, обогнув кусты, они не появились передо мной…

Когда я, Олаф, услышал это, то застонал и проговорил:

— О Хелиодора! Это была сама Августа!

— Да, это была Августа, как я узнала потом. Так вот, они подошли, и я поклонилась им.

— «Вы — дочь Могаса, египтянина?» — спросила госпожа, оглядывая меня с головы до ног.

— «Да, госпожа, — промолвила я. — Я — Хелиодора, дочь Могаса. Прошу простить меня, если я поступила плохо, выбрав для прогулок это место, но генерал Олаф, управляющий дворцом, разрешил мне сюда приходить».

— «И это генерал Олаф, известный нам также как Михаил, дал вам такое ожерелье, которое вы носите, о дочь Могаса? Вы должны мне отвечать, так как я — Августа!»

Я присела перед ней в реверансе и объяснила, что это ожерелье из Древнего Египта, его нашли на теле царицы в могиле, и что я ношу его уже много лет.

— «Вот как! То, что носит генерал Олаф, тоже найдено в могиле».

— «Да, он мне рассказывал об этом, Августа», — подтвердила я.

— «И мне кажется, что эти два ожерелья вместе составляют одно. Не так ли, дочь Могаса?»

— «Может быть, и так, Августа, не знаю».

Императрица огляделась вокруг, а госпожа Мартина, немного отстав, стала обмахиваться веером.

— «Вы замужем, дитя мое?» — поинтересовалась императрица.

— «Нет», — произнесла я.

— «Обручены?»

Я немного поколебалась, потом еще раз ответила: «Нет».

«Вы, кажется, заколебались, прежде чем ответить на последний вопрос? Пока до свидания. И когда вы гуляете в чужой стране, в нашем саду, открытом для вас, то будьте любезны одеваться в платье, которое носят в нашей стране, а не в это одеяние египетской куртизанки!»

— И что вы ответили на это? — воскликнул я.

— Боюсь, что это было неблагоразумно, Олаф, но мой характер побудил меня сказать: «Госпожа, благодарю вас за разрешение гулять в вашем саду. Если я буду здесь еще раз в качестве вашего гостя, то будьте уверены, что я не надену это платье, которое еще до того, как Византии стал деревней[183], было священным для богов моей страны и тех моих предков, что были фараонами Египта».

— И что же произошло дальше?

— «Неплохо сказано! — заметила императрица. — Так бы ответила и я, если бы была на вашем месте. Кроме того, ваши слова искренни, а платье идет вам. Но все же не позволяйте себе слишком многое, девушка, представляя себе Константинополь не более чем деревней. Да и в Египте сейчас в качестве фараона фанатичный мусульманин, которому нет никакого дела до вашей древней крови».

Тогда я поклонилась и ушла. Уходя, я слышала, как Августа стала бранить госпожу Мартину, я не знаю, за что. Кроме того, упоминались ваше и мое имена. Почему это императрица так часто говорит о вас, Олаф? Ведь у нее много офицеров, чинами повыше вашего? И почему она так интересовалась этим ожерельем с золотыми раковинами и жуками?

— Теперь я должен рассказать то, что я утаивал от вас, Хелиодора, — проговорил я. — Августе нравится — не знаю, почему, но главным образом, полагаю, потому, что в последние годы я держался вдали от женщин, которые в этой стране очень привлекательны, — оказывать мне некоторое расположение. Мне даже кажется, осознает она сама это или нет, что она думает обо мне как о муже.

— О! — перебила меня Хелиодора, отпрянув в сторону. — Теперь мне все понятно. И я прошу вас ответить мне, думаете ли вы как о жене о той, которая вдовствует десять лет, имея двадцатилетнего сына?

— Один Бог надо мной, и ему известно, что я думал, а чего не думал, но несомненно, что в настоящее время я думаю о ней как о человеке, который был добр ко мне, но которого мне следует опасаться больше, чем наихудшего из врагов, если такой у меня есть.

— Тихо! — вдруг прошептала она, подняв палец. — Мне кажется, что я слышу, как кто-то шевелится в кустах позади нас.

— Ничего не бойся, — успокоил ее я. — Здесь мы одни, так как я расставил вокруг этого места охрану с приказом не пропускать никого. А мой приказ касается всех, кроме императрицы.

— Тогда мы в безопасности, Олаф, потому что этот сырой воздух может повредить ее волосам, которые, как я заметила, она завивает, потому что у нее не такие вьющиеся от природы волосы, как у меня. О, Олаф, как прекрасно, что судьба свела нас вместе! Скажу вам, что, хотя я и увидела вас там, в храме, впервые с тех пор, как родилась, я сразу же вас узнала, как и вы меня. Поэтому, когда вы мне прошептали: «Приветствую тебя через века!» — я выразила вам свою радость и ответила тем же. Я ничего не знаю из прошлого. Если мы уже когда-то жили и любили друг друга, то эта история для меня утеряна. Но есть сон и это ожерелье. Когда я была еще ребенком, Олаф, это ожерелье было взято из могилы некоей женщины царственной крови, которая там лежала набальзамированной. По преданиям, это была женщина моей расы, да и все, что там написано о ней, мой отец когда-нибудь расскажет вам, ибо он — один из последних людей, кто еще может читать древнеегипетские письмена. Кроме того, она была очень похожа на меня, и я хорошо помню, как она выглядела, лежа в гробу, сохраненная искусством, которым обладали древние египтяне. Она была юной, немного старше меня, и ее история повествовала о том, что она умерла, дав жизнь сыну, который имел царскую кровь только наполовину; он основал в Египте новую династию и стал моим предком. Это ожерелье лежало на ее груди, а под ним было послание на папирусе, в котором говорилось, что когда недостающая утерянная половина опять воссоединится с этой, то те, кто носит их, встретятся еще раз как смертные создания. И вот теперь две половинки ожерелья соединились, и мы встретились, как было предопределено Богом. И теперь мы навсегда — одно целое. И пусть все императрицы мира попробуют нас разлучить!

— Навсегда! — подтвердил я, снова обнимая ее. — Мы с тобой одно целое навсегда, навсегда. Хотя, возможно, время от времени нас будут разлучать друг с другом.

Глава VII. Победа или Вальгалла!

Минутой позже я расслышал шорох в кустах, производимый людьми, прокладывающими себе путь сквозь них. Приглушенный голос скомандовал: — Хватайте его, живого или мертвого! Рядом появились вооруженные люди, и один из них крикнул:

— Сдавайся!

Я обнажил меч и прыгнул вперед.

— Кто смеет приказывать сдаться генералу Олафу, командующему здесь? — спросил я.

— Я смею, — ответил мужчина. — Сдавайся — или ты умрешь! Тогда, думая, что это грабители или наемные убийцы, нанятые кем-то из моих врагов, я бросился на него. Борьба была недолгой, он упал мертвым после первого же удара моего меча. Тут же трое других напали на меня. Но по совету Ирины я носил под камзолом кольчугу, и их мечи отскакивали от нее. Кроме того, северная ярость вернулась ко мне, и эти изнеженные восточные люди не могли противостоять моему искусству фехтовальщика и моей силе. Вначале один, а затем другой были сражены, третий попытался спастись бегством, но в этот момент получил от меня сильный удар.

— Кажется, все закончилось, — сказал я Хелиодоре, припавшей к скамье. — Пойдемте, я доставлю вас к отцу, вызову охрану, прежде чем мы встретим еще каких-либо убийц.

И пока я говорил это, какая-то закутавшаяся в плащ женщина незаметно выскользнула из своего укрытия за деревьями и встала перед нами. Она откинула назад капюшон, и лунный свет упал на ее лицо. Это была императрица! Но ярость ревности так изменила ее облик, что я едва смог узнать ее. Большие глаза, казалось, пылали огнем, щеки были белыми, кроме тех мест, где их коснулись румяна, губы дрожали. Дважды она пыталась заговорить, и это ей не удавалось, но на третий раз слова стали срываться с ее губ.

— О нет, все только начинается, — проговорила она голосом, полным ненависти. — Знайте же, что я слышала каждое ваше слово. Итак, предатель, ты считаешь возможным рассказывать мои секреты этой египетской суке, а затем убивать моих слуг! — Она указала на одного мертвого и другого, раненого мужчину. — Прекрасно, вы мне за это заплатите оба, клянусь вам!

— Разве это убийство, Августа, — обратился я к ней, салютуя мечом, — если четверо нападают на одного, а тот, считая их убийцами, борется за свою жизнь и в этой схватке побеждает?

— Что значат четыре такие дворняжки против вас? Я должна была послать дюжину. Но это мне вы наносили удар. Ведь все, что они делали, они делали по моему приказу!

— Если бы я знал об этом, Августа, я никогда бы не вытащил своего меча, так как я — ваш офицер и обязан повиноваться вам до конца.

— А вместо этого вы еще злословите надо мной, пользуясь своим языком, как мечом! — ответила она, сопровождая свои слова чем-то похожим на всхлип. — Вы заявляете, что вы — мой послушный офицер. Хорошо, это мы сейчас увидим. Убейте эту наглую девицу или меня, мне все равно — кого, а затем сами заколитесь своим мечом!

— Первого я сделать не могу, Августа, так как это было бы убийством невиновного, а я не запятнаю душу убийством!

— На этот счет не беспокойтесь! Разве она не насмехалась надо мной, моим возрастом, моим вдовством, даже моими волосами, в расцвете своей… юности? Разве не надсмеялась она надо мной — Повелительницей Мира?!

Впервые заговорила Хелиодора.

— А разве не императрица назвала бедную девушку, чья кровь не менее благородна, чем ее собственная, позорной кличкой? — спросила она.

— Что же касается второго, — продолжал я, прежде чем Ирина смогла ответить, — я также не могу этого сделать, ибо было бы отвратительной изменой, подобно убийце, поднять свой меч против вашего Богопомазанного величества. А третье — это мой долг, и я выполняю ваш приказ, или пусть лучше его выполнят ваши слуги, если вы будете любезны подтвердить свой приказ чуть позднее, когда поостынете.

— Что?! — вскричала Хелиодора. — Вы умрете и оставите меня здесь? Тогда, Олаф, клянусь богами, которым мои предки поклонялись десятки тысяч лет, богами, которым поклоняюсь и я, я найду средство последовать за вами в тот же час. О! Повелительница Мира, есть другой мир, которым вы не управляете! И там мы призовем вас к ответу!

Теперь уже Ирина воззрилась на Хелиодору. А та пристально смотрела на нее. Страшное это было зрелище!

— По крайней мере, вы смелая девушка! Но не думайте, что это вас спасет, так как никогда на этой земле нам не быть вместе.

— Но если я уйду, то этого может быть достаточно, Августа, — вмешался я.

— Нет, вы не умрете, Олаф, по крайней мере, пока. Я вам приказываю не закалываться своим мечом. Что же касается этой египетской ведьмы, то скоро мои люди будут здесь, тогда посмотрим.

Я подхватил Хелиодору и подвел ее к стволу большого дерева, потом встал впереди нее.

— Что вы намерены делать? — удивилась императрица.

— Сражаться с вашими шавками до тех пор, пока не умру, так как ни один мужчина Севера не поднимет меч против меня, даже по вашему приказу, Августа. А когда я упаду, эта особа, в свою очередь, последует туда, куда ее поведет Бог!

— Не бойтесь, Олаф, — тихо сказала Хелиодора. — Я ношу с собой кинжал.

Едва она проговорила это, как послышался топот многочисленных ног. Мужчина, раненный мною и с криками умчавшийся в направлении дворца, поднял солдат, как тех, кто был на постах, так и тех, что находились в казарме. И вскоре они начали прибывать и собираться на лужайке. Здесь были солдаты всех племен и народов: греки, болгары, армяне, так называемые романцы и вместе с ними некоторое количество бриттов и людей с Севера.

Увидев императрицу и меня, стоящего так, чтобы защитить Хелиодору, прижавшуюся к дереву, а также лежавших на земле солдат, сраженных мной, они остановились. Один из офицеров спросил, что им следует делать.

— Убить этого человека, заколовшего моих слуг. Или нет! Возьмите его живым! — крикнула императрица.

Среди собравшихся был один лейтенант моего отряда, голубоглазый, с волосами соломенного цвета гигант-норвежец Джодд. Этот человек любил меня, как брата, потому что судьбе было однажды угодно, чтобы я спас ему жизнь в одном из сражений. Также часто я доказывал ему свою дружбу, когда он попадал в затруднительное положение, так как в те дни Джодд частенько попивал, а когда пьянел, то часто терял деньги, и тогда ему нечем было платить.

Он тут же оценил ситуацию, в которой я очутился. Я еще раньше заметил, что когда он бывает трезвым, то показывает себя вовсе не глупым парнем, хотя на вид и кажется медлительным и туповатым. Он что-то прошептал товарищу, оказавшемуся рядом с ним, и тот повернулся и стрелой умчался прочь. По направлению, в котором он побежал, я догадался, что он помчался в казармы, в которых располагались три сотни северян, состоявших под моей командой.

Солдаты приготовились исполнить приказ Августы, ибо им не оставалось ничего другого. Они вытащили свои мечи, и некоторые из них стали медленно подбираться ко мне. И тогда Джодд с несколькими северянами встал между ними и мной и, отсалютовав императрице, продолжал на ломаном греческом:

— Просим извинения, Августа, но почему нам приказывают убить собственного генерала?

— Повинуйтесь моим приказам, солдаты, — ответила она.

— Просим извинения, Августа, — спросил флегматичный Джодд. — Но, прежде чем мы убьем нашего генерала, которому вы нам приказывали повиноваться, нам необходимо узнать, почему мы должны убить его. Это обычай нашей страны: ни один человек не может быть убит, не будучи выслушанным. Генерал Олаф, — обратился он ко мне и, вытащив свой меч, отсалютовал по всей форме, — будьте добры, объясните нам, почему мы должны вас убить или арестовать?

В это время поднялась невообразимая суматоха, и какой-то евнух, находившийся позади всех, начал кричать солдатам, чтобы они повиновались всем приказам императрицы; некоторые из них стали подбираться поближе ко мне.

— А если я на свой вопрос не получил ответа, — вскричал Джодд громовым голосом, напоминающим рев быка, — то я боюсь, что и другие должны быть убиты рядом с генералом. Эй, северяне! Ко мне, норманны! Ко мне, бритты! Эй, саксонцы! Все ко мне, кроме этих проклятых греков!

С каждым его призывом люди Джодда выскакивали вперед из собравшейся толпы, и уже около пятидесяти солдат выстроились перед ним и плечом к плечу встали рядом со мной.

— Будет ли ответ на мой вопрос? — повторил Джодд. — Так как если мы не получим, то, хотя нас и один против десяти, я думаю, что прежде, чем генерал Олаф падет или окажется схваченным, этим вечером здесь произойдет неплохая схватка!

Затем заговорил я:

— Друзья! Капитан Джодд! Я отвечу на ваш вопрос, и если не буду точен, то пусть Августа сама поправит меня. Вот она — причина происшедшего! Эта женщина — моя обрученная жена. Мы беседовали вдвоем в этом саду о нашем обручении. Императрица же, не замеченная нами, спряталась вон за теми деревьями и подслушала наш разговор, который, по некоторым причинам, лучше известным ей самой, так как в нем не было речи ни о какой-либо измене, ни о делах, касающихся государства, настолько рассердил ее, что она послала солдат убить меня. Думая, что это бандиты или грабители, я защищался и… вон там они лежат, кроме одного, который раненым ускользнул отсюда. И тут императрица появилась перед нами и повелела мне убить госпожу Хелиодору. Друзья, посмотрите на ту, кого императрица приказала мне убить, и скажите, если бы она была обручена с вами, могли бы вы ее убить, даже ради прихоти или удовольствия императрицы? — И, отступив в сторону, я показал им Хелиодору во всем ее обаянии; она стояла возле дерева, сжимая в руке кинжал.

И из группы тех, кто собрался вокруг Джодда, раздался громовой рев «Нет!», в то время как остальные молчали. Ирина же прыгнула вперед и завопила:

— Значит, мои приказы обсуждаются? Повинуйтесь! Зарубите этого человека или возьмите его живым, мне все равно, вместе с теми, кто примкнул к нему! Или завтра же вас всех повесят! Каждого!

Теперь собравшиеся солдаты также стали выстраиваться по командам своих офицеров, так как поняли, что у них нет другого выбора. Битва или смерть! Сейчас их было большинство, тогда как поднятые по тревоге солдаты с Севера еще только должны были сюда прибыть.

— Сдавайтесь, или мы вас атакуем! — сказал офицер, принявший командование над солдатами-греками.

— Не думаю, что мы вам сдадимся, — ответил Джодд, и в это время раздался шум бегущих от казармы в ратном строю северян, которым посланец Джодда сообщил о происходящем.

— Я даже уверен, что мы не сдадимся! — продолжал Джодд и внезапно закричал:

— Вальгалла! Вальгалла! Победа или Вальгалла! — дикий военный клич северян.

И тотчас же из трех сотен глоток, заглушая топот бегущих ног, все приближающихся, вырвался ответный клич: «Вальгалла! Победа или Вальгалла!» А затем из мрака выскочили норманны. И послышались другие крики:

— Олаф! Олаф! Где генерал Олаф?! Где Красный Меч?!

— Я здесь, друзья! — в ответ заорал Джодд, и они подбежали к нам, довольные предстоящей битвой, жаждавшие ее. Они поротно выстроились перед нами, и снова прозвучал голос Джодда:

— Императрица, вы нам отдаете Олафа и эту девушку и клянетесь своим Христом, что не причините им никакого зла? Или же мы заберем их сами?

— Никогда! — крикнула она в ответ. — Вам я могу обещать единственное: смерть! Вперед, на бунтовщиков, солдаты!

Видя, что тут может начаться, я попытался было заговорить, но Джодд воскликнул:

— Молчите, Олаф, с этого часа вы — пленник, которого, если нам будет угодно, мы освободим, но не наш генерал. Норманны, делайте круг. Ведите с собой и императрицу тоже, она станет нашей заложницей!

Произошло перестроение, часть воинов расположилась позади нас, остальные тоже стали передвигаться, уводя нас с собой, и я, будучи опытным в военном деле, понял их маневр. Они выходили на открытую лужайку, где могли видеть все поле боя, а их фланги были защищены ручьем с одной стороны и плотной стеной деревьев — с другой.

В ярости императрица бросилась на землю, но два крепких парня подняли ее под руки и повели за нами. Продвигаясь подобным образом, мы достигли намеченной черты, остановившись как раз на вершине небольшого возвышения.

— Августа, — обратился я к ней, — во имя Бога молю вас, дайте нам дорогу. Норманны ненавидят византийцев, и сейчас у них есть хороший шанс свести с ними счеты. Кроме того, они любят меня и умрут до последнего человека, прежде чем допустят, чтобы мне причинили вред и зло. И тогда как я смогу защитить вас и себя в этой драке?

Она только посмотрела на меня, но не произнесла ни слова.

Атака началась. К этому времени собралось тысячи полторы или же около этого императорских войск, а против них стояло не более четырехсот норманнов, так что неравенство было огромное. Но так как среди императорских солдат отсутствовали всадники и лучники, а наша позиция оказалась неплохой, то шанс выстоять у нас был. К тому же мы все были северянами, героями они же —греческими подонками.

Византийцы наступали строем с криками «Ирина! Ирина!» — рота за ротой продвигаясь вперед клином, так как их цель состояла в том, чтобы прорваться в наше расположение по центру. Джодд наблюдал за схваткой и отдавал приказы, как мне показалось, совсем неплохие. Затем он вложил меч в ножны, схватил огромный боевой топор, свое любимое оружие, и занял позицию впереди тройной линии воинов, ожидавших приближения неприятеля в гробовом молчании. Атакующие двинулись вверх по склону, и на верхушке холма завязалась битва. В самом ее начале мы под напором нападающих несколько отступили назад, но как! Они полегли, словно колосья под взмахом серпа, и вскоре их стремительный натиск был остановлен. Сталкиваясь грудь с грудью, все рубили и кололи друг друга, и битва эта была настолько яростной, что Ирина, забыв свой гнев, прильнула ко мне с другой стороны от Хелиодоры, ища защиты.

Исход схватки долго оставался неясным. Будто во сне, я наблюдал, как гигант Джодд сразил разодетого капитана своим топором, который рассек его кольчугу, словно та была сделана из шелка. Видел я падение и моих товарищей, проткнутых копьями. Я посмотрел на Хелиодору, широко раскрытыми глазами смотревшую на эту кровавую сцену, и на Ирину, губы которой побелели и которая прижималась ко мне. Вновь мы были оттеснены назад, и нас оставалось уже не более двухсот, причем многие были ранены. Но мы еще выдерживали атаки втрое превосходящего нас противника. Я уже ничего не мог с собой поделать, моя рука сама потянулась к мечу.

Наша тройная линия изогнулась, подобно луку, и стала рушиться. Чаша весов готова была склониться в сторону врага, когда из-за плотного пояса деревьев слева от нас внезапно раздались боевые крики: «Вальгалла! Вальгалла! Победа или смерть!» — которые я, слышавший приказ Джодда, ожидал. Он приказал части норманнов незаметно обойти группу деревьев, прикрываясь их плотной стеной, и ударить во фланг врагу.

И они, человек пятьдесят, прыгнули вперед.

Лунный свет заиграл на их кольчугах, и там, в трехстах ярдах ниже по склону, началась новая битва. Теперь греки, стоявшие перед нами, начали опасаться за свой тыл и на некоторое время заколебались, а затем отошли шагов на десять назад. Я увидел благоприятную возможность и больше не стал сдерживать себя, потому что прежде всего я был солдатом.

Крикнув нескольким нашим раненым, чтобы те присмотрели за женщинами, я выхватил свой меч и ринулся вперед.

— Я иду, норманны! — воскликнул я, и в ответ раздались приветственные крики:

— Олаф Красный Меч! Слушайте Олафа Красный Меч! — так называли меня солдаты.

— Спокойно, норманны! Плечом к плечу, норманны! — закричал я в ответ. — Покажем им! Вперед! Вальгалла! Вальгалла! Победа или смерть!

Наши противники покатились вниз по склону, прежде чем мы на них напали. Они отступили еще на тридцать шагов, смешавшись в беспорядочную толпу, над которой, словно молнии, сверкали наши мечи. Мы отбросили их назад, к их основным силам, и те, будучи обойденными с фланга, кинулись бежать. Мы их уничтожали десятками, одного за другим, потом уже сотни стали валиться нам под ноги, мы переступали через них ногами победителей и… О! В круговерти этой битвы мне показалось, что я вижу своего брата Рагнара бьющимся на моей стороне, и почудился его крик, обращенный ко мне, его навсегда ушедший, но такой знакомый мне голос:

— Старая кровь еще играет в тебе, о ставший христианином! Ты неплохо дерешься, христианин! Мы из Вальгаллы приветствуем тебя, Олаф, Олаф Красный Меч! Вальгалла! Победа или Вальгалла!

И вот все закончилось. Кое-кто спасся бегством, но большинство остались на поле битвы мертвыми, ибо, вступив в схватку, норманны не щадили греков. Наконец мы вернулись назад — точнее, вернулись те из нас, кто остался в живых, так как многих уже не стало, — и снова образовали кольцо вокруг обеих женщин и раненых.

— Хорошо сработано! — обратилась ко мне Хелиодора, а Ирина только взглянула на меня взором, выражавшим удивление.

В это время командиры норманнов стали совещаться, и хотя они время от времени бросали на меня взгляды, но все-таки не приглашали принять участие в разговоре. Вскоре Джодд выступил вперед и проговорил:

— Олаф Красный Меч, мы вас любим. И вы всегда с любовью относились к нам, вашим товарищам. Сегодня мы все доказали это еще раз. Вы хорошо руководили, Олаф, и, принимая во внимание, что нас сегодня было очень мало, мы одержали победу, которой можем гордиться. Но наши шеи вместе с вашей по-прежнему в петле, и мы считаем, что в данной ситуации лучше всего действовать смело. Поэтому мы вас провозглашаем нашим кесарем[184]! Разбив греков, мы вам предлагаем занять дворец и вступить в переговоры с полками, расположенными вне столицы, многие из которых настроены против Ирины и готовы признать Константина, хотя они его и ненавидят лишь чуть меньше, чем ее. Мы не знаем, чем все это закончится, да нас особенно и не интересует, как сложатся наши судьбы до самой смерти, но мы считаем, что эта победа дает нам хороший шанс. Принимаете ли вы наше предложение и готовы ли обнажить свой меч вместе с нашими?

— Как я могу это сделать, — произнес я, — если рядом со мной императрица? Ее хлеб я ел и ей поклялся в верности!

— А нам кажется, что она готова убить вас любым доступным ей способом. Олаф, мечи убийц рассекли все узы верности. Кроме того, так как она в нашей власти, а общее выступление всех северян было направлено против нее и наша измена в ее глазах не может быть еще большей, чем уже есть, то мы предлагаем избавить вас и себя от этой императрицы, которая нам враг и которая за свою свирепость заслуживает смерти. Таково наше предложение. Решайте, принимаете ли вы его или же нет, так как времени у нас мало. Если вы откажетесь, то мы все оставим вас наедине с вашей судьбой, а сами направимся для ведения переговоров к Константину, который также ненавидит эту императрицу и в настоящее время организует заговор с целью ее свержения.

И пока он говорил это, я заметил, что некоторые из его людей стали приближаться к Ирине с намерениями, о которых нетрудно было догадаться. И я бросился между ними.

— Августа — моя госпожа! — сказал я. — И хотя я только что дрался с ее войсками и она причинила мне много зла, все же я буду ее защищать до конца.

— Но учтите, Олаф, что вы один, а нас много, — заметил Джодд. — Отвечайте, хотите вы быть кесарем или нет?

Тогда Ирина подошла ко мне сзади и прошептала:

— Соглашайтесь! Это мне подходит. Станьте кесарем как мой муж, и так вы спасете мою жизнь и мой трон, который мы разделим поровну. С помощью ваших норманнов и легионов, которыми я командую и которые мне верны, мы сможем разбить войска Константина и потом вместе править миром. Эта мелкая стычка — ничто! Что из того, что потеряно несколько сотен жизней во время дворцового заговора? В наших руках весь мир! Хватайте его, Олаф! И меня вместе с ним!

Я все это слышал и понимал. Наступил величайший момент в моей жизни. Что-то мне подсказывало, что на одну чашу весов положены величие и империя, а на другую — много боли и огорчений, но вместе с последними и некоторое количество чистой любви и покоя. И я выбрал именно последнее, так как, вне сомнения, Судьба и Бог подсказали мне, что нужно делать.

— Я вам благодарен, Августа, — ответил я, — но пока я могу защищаться, я не ухвачусь за этот трон, ни переступив через тело человека, бывшего добрым ко мне, ни купив его другой ценой, которую вы мне предлагаете. Здесь стоит моя суженая, и я не могу жениться на другой женщине.

Тогда Ирина повернулась к Хелиодоре и поспешно проговорила:

— Девушка, вы представляете себе, что тут происходит? Оставим в стороне ревность и будем откровенными, так как у всех нас жизнь висит на волоске, который может оборваться через день или два вместе с тысячами других жизней. Да, на кон поставлена судьба всего мира. Вы говорите, что любите этого человека, и я его люблю также. И если вы получите его и при этом он останется живым, на что ему не следует надеяться, он будет иметь только поцелуи в каком-то уголке этого мира, который укроет его и вас. Если же его выиграю я, то вся империя, весь мир и вся земля будут в его власти. Кроме того, девушка, — добавила она многозначительно, — императрицы ревнуют не вечно, временами они могут смотреть на вещи и иначе. Можно найти высокую придворную должность и для вас — и кто знает! Ваше возвышение может продолжаться и дальше. Кроме того, планы вашего отца были бы продвинуты, он получил бы необходимое ему золото, до последнего фунта, из наших сокровищниц и все остальное — тоже, до последнего солдата, состоящего на моей службе. Через пять лет, возможно, ваш отец мог бы править Египтом как наш наместник. Что вы скажете на все это?

Хелиодора с тихой улыбкой посмотрела на императрицу, затем взглянула на меня и произнесла:

— Я скажу то же, что и Олаф. Есть две империи. Одна, которую можете дать вы, Августа, — это весь мир. Другая, которую ему могу дать я, — всего-навсего женское сердце, но все же, я думаю, это другой, вечный и незнакомый вам мир. И я отвечу то же, что и Олаф. Пусть говорит он сам, Августа.

— Императрица, — обратился я к ней, — еще раз благодарю вас, но это невозможно. Моя судьба находится здесь, — и я приложил руку к сердцу Хелиодоры.

— Ты глубоко ошибаешься, Олаф, — возразила императрица холодным и тихим голосом, но, как мне послышалось, без гнева. — Твоя судьба здесь! — И она показала рукой на землю, прибавив: — Верьте мне, что я сожалею, что вы, как мужчина, которым могут гордиться женщины… даже императрицы, да, да… сделали этот выбор. Я всегда чувствовала это, и теперь я думаю как раз об этом, ведь я сама видела, как вы руководили атакой вон на тех трусов в доспехах. — И она кивнула в сторону трупов греков. — Что ж, все закончено, по крайней мере, в отношении меня. Если я должна умереть, то пусть это будет от вашего меча, Олаф.

— Мы ждем вашего ответа, Олаф Красный Меч! — вскричал Джодд. — Вы уже наговорились досыта!

— Ответ! Мы ждем ответа! — повторили норманны.

— Императрица предложила мне разделить с ней корону, Джодд, но, друзья, это невозможно, так как я обручен вот с этой особой.

— Так женитесь на обеих, — раздался грубоватый голос, но Джодд перебил его:

— Тогда все ясно. Дайте нам дорогу, Олаф, и несколько мгновений смотрите в другую сторону. Когда вы повернете голову назад, больше не будет императрицы, которая вас так беспокоила. Останется только женщина, которую вы выбрали сами.

Услышав эти слова и увидев направленные на нее мечи, Ирина обхватила меня, так как больше всего на свете она страшилась смерти.

— Вы ведь не позволите им убить меня, Олаф? — спросила она, задыхаясь.

— Пока жив, не позволю, — ответил я. — Послушайте, друзья. Я — начальник охраны Августы, и если она умрет, то я, спасая свою честь, должен буду умереть раньше ее. Наносите удар, если вам угодно, но только через мое тело!

— Оторвите ее от него! — крикнул кто-то, но я продолжал:

— Друзья, не сходите с ума! Сегодня вечером мы совершили то, что уже заслуживает смерти, но, пока императрица жива, у нас в руках заложник, за которого нам может быть заплачено прощением. А что даст нам бездыханное тело.? Слушайте! Это идут полки из города!

И пока я говорил это, от дворца все приближались звуки многочисленных голосов и топот нескольких тысяч ног.

— Это точно, — сказал Джодд, не потеряв самообладания. — Они идут на нас, и штурмовать дворец уже слишком поздно. Олаф, подобно многим другим мужчинам, вы потеряли шанс добиться славы с помощью женщины — впрочем, кто знает, он еще, может быть, у вас есть. Что ж, друзья, насколько я понимаю, вы не собираетесь спасаться бегством и не хотите, чтобы на нас охотились, как на крыс. Нам осталось только одно: умереть! Но умереть так, чтобы Византия это запомнила. Олаф, будет лучше, если вы позаботитесь о своей женщине, я же буду отдавать команды. Делаем круг, друзья, делаем круг! Здесь неплохое место для схватки. Поместите раненых в середину круга, и императрицу тоже, но когда все будет заканчиваться, убьем ее. Мы будем сопровождать ее к воротам ада, чтобы не сбежала по дороге, хотя она и женщина!

Затем все без ропота и жалоб почти в полном молчании образовали круг Одина, тройной круг норманнов, обреченных на смерть, который на многих полях сражений в конце концов покрывался грудой врагов.

Полки приближались — три полка в полном составе. Ирина оглянулась, выискивая лазейку, но не нашла ее, а Хелиодора и я тихо говорили между собой о встрече по ту сторону могилы. Полки остановились в пятидесяти шагах от нас. Их воины не обращали внимания на круг Одина, они смотрели на землю, по которой маршировали. Беглецы, с которыми они уже успели переговорить, сказали им, что многие из них в последний раз видят этот подлунный мир.

Несколько генералов верхом на лошадях подъехали к нам и спросили, кто командует норманнами. Когда они узнали, что это Джодд, он был приглашен на переговоры. В конце концов Джодд и еще двое, покинув строй, вышли вперед шагов на двадцать, где встретились с генералам. С ними был и Стаурациус. Они встретились на открытом месте, где можно было не опасаться вероломного нападения, и беседовали там довольно долго. Затем Джодд и его спутники вернулись, и он стал говорить так, чтобы его слышали все.

— Слушайте меня! Нам предложили следующие условия: мы возвращаемся в казармы мирно, со своим оружием, нас не станут обвинять ни по каким законам, ни военным, ни гражданским, ни государство, ни частные лица за этот мятеж и убийства. И в качестве гарантии в наши руки будут переданы двадцать заложников самого высокого ранга, чьи имена укажем мы сами. Далее, мы сохраним свое особое положение на службе в империи или же оставим эту службу в течение трех месяцев с вознаграждением, равным четверти жалования за год, и отправимся туда, куда захотим. Но взамен мы отпустим императрицу, не причинив ей никакого вреда, и с ней генерала Олафа, которого ожидает справедливый судебный процесс перед военным трибуналом. Все эти обязательства подтвердит сама императрица, прежде чем покинет наши ряды. Таковы их предложения, друзья.

— А если мы откажемся их принять, что тогда? — раздался чей-то голос.

— Тогда мы будем окружены. И умрем от голода или будем расстреляны лучниками. А если попытаемся ускользнуть, то будем разгромлены, а те из нас, кто случайно окажется в живых после битвы, будет повешен, здоровые и раненые рядом.

Офицеры норманнов вновь стали совещаться. Некоторое время Ирина следила за ними, затем повернулась ко мне и спросила:

— Как они поступят, Олаф?

— Не могу сказать точно, Августа, — ответил я, — но думаю, что они согласятся передать вас, но не меня, так как небезосновательно сомневаются в том, что меня ждет справедливый суд.

— А это означает, — сказала она, — что останусь я в живых или нет, но эти храбрые люди будут принесены в жертву вам, Олаф, который почти наверняка погибнет вместе с ними, как и эта египтянка. И вы готовы принять такую жертву, Олаф? Если да, то вы, по-видимому, другой человек, чем я вас себе представляла…

— Нет, Августа, — возразил я. — Я не собираюсь так поступать. И я, скорее всего, отдам себя в вашу власть, Августа.

Совещание офицеров закончилось. Их старший вышел вперед и объявил:

— Мы принимаем условия, кроме тех, что касаются Олафа Красный Меч. Императрица может быть освобождена, но Олаф, наш генерал, которого мы все любим, не будет выдан. Скорее мы все здесь умрем!

— Правильно! — воскликнул Джодд. — Именно этих слов мы все и ждали!

Затем он вышел из рядов с сопровождающими его офицерами и вновь встретился с генералами. После непродолжительного совещания он вернулся и сообщил:

— Их генералы готовы согласиться с нами, но этот Стаурациус, евнух, который, оказывается, командует здесь, не согласен. Он говорит, что Олаф должен быть передан вместе с императрицей. Мы ответили, что в таком случае он не скоро получит ее, разве что готовую к похоронам. Он нам сказал, что тогда пусть будет все так, как угодно Богу. Или оба должны быть переданы — или оба задержаны.

— Вы поняли, что имеет в виду эта собака? — прошептала мне Ирина. — И все это из-за моего вам предложения, которое норманны отклонили. И теперь он вас ревнует, боится, что вы приобретете большую власть. Ну ладно, если только я выживу, я ему отплачу за то, что он так мало заботился о моей жизни.

Глава VIII. Суд над Олафом

Не знаю, сколько времени прошло до тех пор, пока я предстал перед военным судом, но этот процесс отчетливо помнится мне, как будто все опять свершается на моих глазах. Он проходил в одной из многочисленных пристроек дворца, освещаемой единственным окном, расположенным в верхней части стены. В конце комнаты, над местом, где восседали судьи, висела грубо выполненная картина, изображавшая светлыми тонами осуждение Христа Пилатом; остальные стены были украшены фресками. Пилат, насколько мне помнится, был на картине чернокожим, по-видимому, для того, чтобы подчеркнуть его злобность, а в воздухе над ним висел красноглазый чертенок, формой напоминавший летучую мышь; одним когтем он поддерживал одежду и что-то шептал на ухо Пилату.

Из семерых судей шестеро были разных рангов, выбранные главным образом среди войск, разгромленных норманнами в ту памятную ночь. Председательствовал судейский офицер. Так как это был военный суд, то мне не разрешили воспользоваться услугами адвоката для защиты, да я и не просил об этом. Тем не менее суд был открытым, и помещение было переполняли зрители; среди них я видел многих высших дворцовых чинов во главе со Стаурациусом. Присутствовали там и несколько женщин, в том числе и Мартина, моя крестная мать. В конце комнаты толпилось множество солдат, все — мои враги.

Я находился в этом помещении под охраной четырех негров-великанов, вооруженных мечами. Я знал, что они выбраны из числа городских и дворцовых палачей. Один из них раньше служил под моим командованием в мою бытность комендантом тюрьмы, и я уволил его за жестокое обращение с заключенными, которым он отличался.

Учитывая все это, а также сострадание, светившееся во взгляде Мартины, я понял, что обречен, но, так как ничего другого я не ожидал, все это меня не волновало.

Я остановился перед судьями, и они воззрились на меня.

— Почему ты не салютуешь нам, парень? — спросил один из них, жеманно державший себя греческий капитан, которого я видел бегущим, как заяц, в ночь той битвы.

— Потому, капитан, что мой чин повыше, чем у любого из вас, кого я вижу перед собой, и, кроме того, я пока еще не осужден. Поэтому, если говорить о приветствии, то это вы должны салютовать мне.

После моих слов они стали смотреть на меня с еще большей злостью, чем до того, но среди солдат в конце зала мой ответ вызвал шепот одобрения.

— Не станем тратить время на выслушивание его оскорблений, — заявил председатель суда. — Пусть писарь изложит дело.

Мужчина в черной мантии, сидевший ниже судей, поднялся и зачитал обвинение против меня. Оно было кратким и состояло в том, что я, Михаил, ранее известный как Олаф или Олаф Красный Меч, норманн, состоящий на службе у императрицы Ирины, генерал ее армии, камергер и управляющий дворца, устроил тайный заговор против императрицы, убил несколько сотен ее солдат с помощью других норманнов, а ранил еще большее число.

Меня спросили, что я отвечу на это обвинение, и я сказал:

— Я невиновен.

Затем были вызваны свидетели. Первым оказался тот из четверых мужчин, которого Ирина натравила на меня, кому единственному удалось спастись бегством, хотя при этом он и получил от меня удар мечом. Этого парня ввели под руки, так как сам он ходить не мог. Он стал рассказывать всю историю, а когда закончил, мне было разрешено задать ему несколько вопросов.

— Почему императрица приказала вам напасть на меня? — спросил я его.

— Думаю, что она увидела, как вы поцеловали египтянку, генерал.

Этот ответ рассмешил многих.

— Вы пытались убить меня, разве не так?

— Да, генерал, нам это приказала императрица.

— И что было дальше?

— Вы убили троих из нас, одного за другим, генерал, будучи искуснее и сильнее нас, а когда я повернулся, чтобы убежать, то вы ранили меня вот сюда. — И, с трудом повернувшись, он указал всем на то место, куда опустился мой меч, на ту часть солдатского тела, которая не должна получать ран. При виде этого присутствующие в зале суда рассмеялись снова.

— Вызывал ли я вас каким-либо образом на схватку до того, как вы напали на меня?

— Конечно нет, генерал. Вы разозлили императрицу тем, что поцеловали эту красивую египетскую госпожу. По крайней мере, мне показалось, что с каждым вашим поцелуем она все больше раздражалась, пока не стала совсем бешеной и не приказала нам убить вас обоих.

На этот раз смех был громовым, так как даже офицеры из состава суда не могли более удерживаться, а дамы закрывали лицо руками и хихикали.

— Уберите отсюда этого дурака! — закричал председатель суда, и беднягу быстро выволокли из помещения. Что с ним случилось впоследствии, я не знаю, хотя и могу догадываться.

Вновь появлялись свидетель за свидетелем, рассказывая о схватке, которую я уже описал, хотя большая часть из них пыталась излагать суть происшедшего иначе, чем все было на самом деле. Многим я не задавал вопросов. Но в конце концов я потерял терпение, выслушивая их россказни. И тогда обратился к судьям:

— Господа, к чему все эти свидетельства, если среди вас я вижу трех доблестных офицеров, которых хорошо запомнил удирающими от норманнов в ту ночь, когда мы четырьмя сотнями мечей нанесли поражение почти двум тысячам ваших солдат? Поэтому вы сами разве не лучшие свидетели происшедшего? Кроме того, я признаю, что, будучи захвачен видом схватки, я в ее конце выступил против вас и сражался до того момента, когда многие стали спасаться бегством, в том числе и вы сами…

Теперь эти капитаны смотрели на меня с ненавистью. Председатель заявил:

— Подсудимый прав. К чему выслушивать дальнейшие показания?

— Я также считаю, — добавил я, — что была выслушана только одна сторона, участвовавшая в деле. Теперь же я хочу вызвать своих свидетелей, и первой среди них должна быть Августа, если она пожелает появиться здесь и выступить, рассказав, что происходило в лагере норманнов в ту бурную ночь.

— Вызвать Августу? — у председателя даже дыхание перехватило. — Возможно, подсудимый Михаил, вы захотите вызвать и самого Господа Бога с вашей стороны?

— Это, господин, — ответил я, — я уже делал раньше и делаю сейчас. И кроме того, — медленно добавил я, — я уверен, что пройдет некоторое время, — будет ли это завтра или через день, — и все вы, теперь судящие меня, убедитесь, что я не стану упоминать Его имя в суде.

В зале суда на некоторое время воцарилась мрачная тишина. Было похоже, что эти слова дошли до сердца каждого из присутствующих в нем. Я заметил, что чуть качнулись занавеси галереи, размещенной в верхней части одной из стен. Мне пришло в голову, что сама Ирина скрывалась за этими занавесями (впоследствии я узнал, что так оно и было и что она сделала какое-то движение, от которого они и колыхнулись) .

— Ну что ж, — сказал председатель после паузы. — Так как Бог не появился, чтобы стать вашим свидетелем, а также потому, что каких-либо других свидетелей у вас нет, а сами вы не можете быть свидетелем перед лицом закона, настало время перейти к оглашению приговора.

— Кто там сказал, что у генерала Олафа Красный Меч нет свидетелей? — произнес низкий голос в конце зала. — Я желаю быть свидетелем!

— Кто это? — спросил председатель. — Пусть он подойдет поближе.

В конце зала произошла маленькая суматоха, и сквозь толпу людей, которых он, казалось, отбрасывал налево и направо, появились очертания фигуры могучего Джодда, с ног до головы одетого в доспехи и со своим знаменитым топором, который он нес в руке.

— Это тот, кого некоторые из вас знают достаточно хорошо, в то время как другие из вашей компании, которых уже нет в живых, никогда в будущем не узнают. Я тот, кого императрица именует Джоддом Норманном, по рангу — второй после Олафа командир Северной гвардии императрицы, — ответил он и промаршировал к тому месту, где должны стоять свидетели.

— Уберите ваше варварское оружие, — воскликнул один из офицеров, сидевший в ряду судей.

— Что ж, — сказал Джодд, — подойди сюда, храбрец, и попробуй взять его у меня. Обещаю, что тебя вынесут отсюда раздельно кое с чем — я имею в виду твою дурацкую башку. Да и кто ты такой, что осмеливаешься разоружить офицера императорской охраны?

После этих слов больше никто не требовал убрать топор, и Джодд приступил к даче показаний, которые вряд ли нужно излагать, так как подробности битвы уже приводились выше. Какой эффект произвели на суд его показания, не могу сказать, но в том, что они тронули всех присутствовавших в зале, не было никакого сомнения.

— Вы закончили? — обратился к нему председатель, когда Джодд уже завершал свой рассказ.

— Не совсем, — проговорил Джодд. — Олафу Красный Меч был обещан открытый суд, так оно и есть, в противном случае я и мои товарищи не смогли бы прибыть сюда, чтобы рассказать тут правду. А здесь наверняка до этого редко слышали правду. Ему также был обещан справедливый суд. А вот этого-то и нет, так как я вижу, что большинство судей — люди, с которыми он бился в тот раз и которые спаслись от его меча только благодаря своему бегству. Я предлагаю завтра спросить византийцев, справедливо ли то, что человека судят побежденные им враги. Сейчас мне ясно, что вы вынесете Олафу приговор «виновен» и, возможно, приговорите его к смерти. Что ж, выносите свой приговор, назначайте меру наказания, но не пытайтесь привести его в исполнение!

— Не пытаться? А вот мы попытаемся! — закричал председатель. — Кто вы такой, чтобы диктовать судьям, назначенным императрицей, что они должны, а что не должны делать? Будьте осторожны, так как мы можем осудить и вас, как и вашего приятеля-изменника. Помните, где вы находитесь, так как стоит мне только поднять палец, и вас схватят и накажут!

— Ну, ну, потише, законник. Я помню это и кое-что другое тоже. Например, что у меня есть охранное свидетельство императрицы с клятвой верности на кресте Христовом, которому она поклоняется. К тому же у меня есть три сотни товарищей, ожидающих моего возвращения.

— Три сотни! — огрызнулся председатель. — У императрицы за этими стенами три тысячи, которые быстро покончат с вами.

— Мне как-то рассказали, законник, — ответил Джодд, — что жил однажды монарх по имени Ксеркс, который думал, что ему ничего не стоит покончить с тремя тысячами греков, когда эти греки еще не были похожи на теперешних. Это было, кажется, в Фермопилах. Он их разбил, но это ему стоило дороже, чем он рассчитывал. Потомки тех греков живут и поныне, а где теперь тот Ксеркс? Но и это еще не все. С ночи той битвы мы, норманны, нашли себе друзей. Вы слышали об армянских полках, председатель, о полках, которые верны Константину? Что ж, убейте Олафа, убейте меня, Джодда. И всем вам придется иметь дело сначала с норманнами, а затем с армянскими легионами. А пока что я жду любого, кто рискнет схватить меня, минуя этот топор!

После этих слов наступило долгое молчание. Джодд осмотрелся вокруг, и, видя, что никто не осмеливается приблизиться к нему, сошел со свидетельского места, подошел ко мне, отсалютовал по всей форме, затем промаршировал к концу помещения, и толпа расступилась, дав ему дорогу.

Когда он вышел, судьи устроили совещание и, как я и ожидал, очень скоро согласились в отношении приговора. Председатель поднялся и быстро пробормотал:

— Подсудимый, мы признали вас виновным. Есть ли у вас какие-либо причины или доводы, на основании которых можно было бы доказать, что смертный приговор вам не может быть вынесен?

— Досточтимый судья, — отвечал я. — Я здесь не для того, чтобы молить вас о сохранении мне жизни, которой я уже не раз рисковал на службе вашему народу. Но все же я вам должен кое-что заявить. В ночь, когда началось это столкновение, на меня напали четверо на одного, без всякого повода с моей стороны, о чем вы уже слышали, и я только защищался. Впоследствии, когда я был недалек от смерти, норманны, мои товарищи, пришли мне на помощь и защитили меня, хотя я и не просил их об этом. Я сделал все, чтобы спасти жизнь императрицы. Моим единственным проступком было то, что, когда началась большая атака, в которой ваши полки были разбиты, я возглавил ее. Если я за это заслуживаю смерти, я готов умереть. Все же я полагаю, что как Бог, так и люди с большим уважением отнесутся ко мне, преступнику, чем к вам, судьям, и к тем, кто готовил вас для этого судилища еще до того, как вы воссели здесь, в зале суда. Вы же только орудие в чужих руках, то же относится к приговору, который вы вынесете.

Аплодисменты, вызванные моими словами в рядах тех, кто толпился в конце помещения, смолкли. И среди полной тишины поднялся председатель. Он казался испуганным, когда стал низким голосом читать по листу пергамента приговор. После упоминания о приказе, которым был образовал этот суд, он огласил:

«Мы вас приговариваем, Михаил, известный также как Олаф Красный Меч, к смерти. Этот приговор будет приведен в исполнение с пытками или без них в то время, когда это будет угодно императрице».

И еще я услышал голос Джодда, крикнувшего в полумраке:

— Что это за суд, если приговор был принесен сюда уже написанным? Слушайте вы, законник, и вы, дворняжки, его компаньоны, которые еще называют себя солдатами! Если Олаф Красный Меч умрет, то все заложники, которых мы держим, умрут также. Если его будут мучить в подвалах, то будут пытать и заложников. Кроме того, вскоре после этого мы отдадим на разграбление этот прекрасный город, и то, что случится с Олафом, случится также и с вами. С вами, лжесудьями, ни больше ни меньше. Помните обо всем этом, вы, которые отправили Олафа в тюрьму, и пусть знает Августа, если она меня слышит, что ей может понадобиться Олаф, чтобы спасти ее жизнь; но его уже не будет!

Мне было видно, что судьи затрепетали в ужасе. Поспешно, с бледными лицами, они посовещались в отношении того, не следует ли им отдать приказ о том, чтобы схватили Джодда. И я слышал, как председатель сказал одному из судей:

— Нет, лучше отпустите его. Если его тронут, то погибнут наши заложники. Кроме того, не подлежит сомнению, что Константин и армянские полки на его стороне, иначе он бы не осмелился говорить с нами подобным образом. Лучше нам быть подальше от этого дела, которое нам навязали.

Затем он громко проговорил:

— Уведите осужденного!

Я направился к выходу из помещения суда, только теперь под охраной, которая была тут же вызвана и шла впереди и позади вместе с четырьмя палачами по бокам от меня.

— Прощайте, крестная, — шепнул я Мартине, проходя мимо нее.

— Нет, не прощай, — прошептала она, глядя на меня глазами, полными слез. Что она имела в виду, я не понял.

В конце помещения суда, где собрались те, кто осмеливался открыто выражать мне свои симпатии, грубые голоса благословляли меня, а шершавые руки хлопали по плечу. К одному из мужчин, чей голос я узнал в полумраке, я повернулся, чтобы сказать слово. В этот момент чернокожий палач, находившийся между нами, тот самый, что был уволен мною за жестокость, ударил меня по губам тыльной стороной ладони. В следующее же мгновение послышался звук, напоминавший мне рычание белого медведя, когда он схватил Стейнара. Показались две громадные руки, обхватившие голову этого дикаря. Раздался какой-то хруст, и палач, точнее, его труп, упал на пол.

После этого меня поспешно вывели, так как теперь им было кого бояться и помимо судей.

Мне вспоминается, что через несколько дней я сидел в своей камере во дворце, где меня держали потому, что, как мне стало известно впоследствии, существовали опасения, что если меня переведут в государственную тюрьму, комендантом которой я был когда-то, то могут быть предприняты попытки моего насильственного освобождения.

Камера, в которой меня содержали, была небольшой, одной из нескольких, расположенных под широкой террасой, выходившей в сторону моря, на которой Ирина впервые расспрашивала меня об ожерелье и где, несмотря на мои просьбы, одела его на свою грудь. В камере было маленькое зарешеченное окно, через которое до меня доносились звуки шагов часовых наверху и голос офицера, который в установленное время приходил, чтобы сменить охрану. В прошлом это входило в мои обязанности.

Я подумал о том, что мог бы быть этим офицером, и о том, сколько таких людей с тех пор, как Константинополь стал столицей империи, занимало эту должность и что стало со всеми ними. Если бы терраса могла говорить, она бы поведала о многих кровавых историях. Также несомненно, что мне ничего иного не оставалось, как ожидать конца, каким бы он ни был.

В камере я думал о многих вещах. Вся моя юность промелькнула передо мной. Размышлял я и над тем, что произошло в Ааре с тех пор, как я оставил его много лет назад. Один или два раза через воинов Северной гвардии, родившихся в Дании, до меня доходили слухи о моей родине.

Идуна там была теперь особой, занимавшей высокое положение, незамужней. Но о Фрейдисе я не услышал ничего. Возможно, что она уже умерла, а если так, то вскоре я должен был почувствовать ее неистовый и преданный дух рядом со мной. Ведь показалось же мне, что Рагнар участвовал в битве в дворцовом саду.

То, что сбылись мои видения, представлялось мне чудом. Это было моей судьбой — встретить ту, о ком все время мечтал, нося ожерелье, половину которого я нашел на теле Странника в его могильном кургане. Была ли у нас со Странником одна и та же душа, спрашивал я себя. Были ли женщина из сна и Хелиодора одним и тем же лицом?

Кто мог на это ответить? По крайней мере, было очевидным одно, а именно — что я и она с того момента, как увидели друг друга впервые, знали, что принадлежим друг другу сейчас и будем принадлежать в будущем…

Мы встретились и снова должны быть разлучены безжалостно приближающейся смертью. Но так как мы все-таки встретились, я не имел права роптать на судьбу, ибо знал также, что мы встретимся снова. Оглядываясь назад, я думал о том, что сделал и чего сделать не успел. И не мог упрекать себя. Конечно, может быть, мудрее было остаться тогда с Ириной и Хелиодорой, а не возглавить атаку против греков. Но тогда, будучи солдатом, я бы никогда не смог простить себе этого. Да и как я мог оставаться безучастным в то время, как мои товарищи сражались за меня? Нет, я был доволен тем, что руководил атакой, и руководил хорошо, хотя и должен платить за это такую высокую цену, то есть отдать свою жизнь. А может быть, все совсем не так, и я должен умереть не потому, что поднял меч против войск Ирины, а за свой грех — любовь к Хелиодоре?

Да и что такое, в конце концов, эта жизнь? Что мы о ней знаем? Мимолетный вздох! И я верил, что, подобно тому, как тело совершает много миллионов вздохов между колыбелью и могилой, так же и душа должна дышать в бесчисленных жизнях, каждый раз начинаясь с рождения и заканчиваясь со смертью… А что дальше? Не знаю, но эта вновь обретенная вера утешала меня.

В подобных размышлениях я коротал часы, ожидая каждый раз, когда отворялась дверь в камеру, что войдет не тюремщик с пищей, которая, как я заметил, была достаточно обильной и изысканной, а палачи или заплечных дел мастера.

И вот однажды поздней ночью, как раз перед тем, как я собирался лечь спать, дверь широко распахнулась и в нее вошла закутавшаяся в плащ женщина. Я поклонился, жестом пригласил посетительницу присесть на единственный стул в камере и молча ждал, что же последует дальше. Наконец она сбросила свой плащ, и при свете лампы я увидел, что стою перед императрицей Ириной.

— Олаф, — хрипло проговорила она. — Я пришла сюда, чтобы спасти вас от вас самих, если только это возможно. Я тайком находилась в зале суда и слышала все, что вы говорили на этом процессе.

— Я догадывался об этом, Августа, — ответил я. — Ну и что же?

— А вот что. Этот трус и дурак, который сейчас умер от нанесенных вами ран, своими показаниями суду в отношении того, при каких обстоятельствах вы убили трех других трусов, вызвал такие толки, что мое имя стало в Константинополе объектом насмешек презренной черни. Да, негодяи сочиняют и распевают на улицах песенки обо мне, такие, которые я не могу повторить…

— Я глубоко огорчен этим, Августа, — отозвался я.

— Это я глубоко огорчена, а не вы, о котором говорят как о мужчине, уставшем от любви императрицы и бросившем ее, как будто она какая-то девка из кабака. Это первое. Во-вторых, согласно приговору суда Справедливости…

— О Августа! — перебил ее я. — Не оскверняйте свои губы произношением этого слова — Справедливость!

— …согласно приговору суда, — продолжала она, — ваша судьба — в моих руках. Я могу убить вас или подвергнуть пыткам ваше тело. И я могу пощадить вас и поставить выше, чем вознесен кто-либо в империи. Да, да, и украсить вашу голову короной!

— Без сомнения, вы все это можете сделать, Августа, но что именно вы намерены совершить?

— Олаф, несмотря на все, что произошло, я хотела бы добиться последнего. Не стану больше говорить о любви и нежностях или о том, что я это сделаю ради вас самих. Речь идет обо мне. Мое имя запятнано, и только замужество смоет с меня это пятно. Более того, я осаждена тревогами и опасностями. Эти проклятые норманны, так сильно любящие вас и дерущиеся не как люди, а как дьяволы, заключили союз с армянскими полками и Константином. Мои генералы и войска покидают меня. Если они меня атакуют, то я не уверена, что смогу удержать этот дворец, хотя он и достаточно хорошо укреплен. И есть только один человек, который в состоянии возвратить мне безопасность. Этот человек — вы! Норманны выполнят любой ваш приказ, и, когда вы примете команду над ними, мне не придется опасаться их атаки. Вы честный и умный человек, вы храбры и искусны в военном деле. Командовать должны только вы, и никто другой. Только на сей раз вы будете не любовником Ирины, как вас называют, вы станете ее супругом. За дверью камеры ожидает священник высокого ранга. В течение часа, Олаф, вы можете стать супругом императрицы, а через год — императором всего мира. О! — воскликнула она со страстью. — Неужели вы не можете простить мне мои грехи?

— Августа, — промолвил я, — у меня нет честолюбия, и я никогда не помышлял о том, чтобы стать императором. Выслушайте меня! Отбросьте в сторону всякую мысль о свадьбе с человеком, стоящим ниже вас, и разрешите мне жениться на той, которая выбрала меня и которую избрал я сам. И тогда я сразу приму командование над норманнами и буду защищать вас и ваше дело до последней капли крови.

Ее лицо сразу стало жестким.

— Это невозможно, — сказала она, — и не только по тем причинам, о которых я вам говорила, но также из-за другого, о чем я с огорчением должна вам сообщить. Хелиодора, дочь Могаса Египетского, мертва!

— Мертва?! — задохнулся я. — Как мертва?!

— Да, Олаф, мертва. Вы этого не заметили, но она, будучи стойкой женщиной, скрывала от вас, что одно из копий, которые в вас бросали в этой схватке, попало ей в бок. Первое время рана казалась не опасной, но потом началось заражение, и прошлой ночью она умерла. Я сама видела, как ее похоронили с почестями.

— Как могли видеть ее похороны вы, не являющаяся другом норманнов? — задал я вопрос.

— По моему приказу ее из-за высокого положения похоронили на дворцовом кладбище, Олаф.

— Она оставила для меня какое-либо слово, передала мне что-нибудь, Августа? Она клялась, что в случае смерти пришлет мне свою половину ожерелья, которое я ношу.

— Больше я ничего не слышала, — ответила Ирина, — но вы ведь должны понять, о Олаф, что у меня много и других дел, требующих внимания, даже более важных, чем беседы с умирающим. Мне больше ничего не известно по этому вопросу.

Я посмотрел на Ирину, она — на меня.

— Августа, — сказал я. — Я не верю вашему рассказу. Никакое копье не могло ранить Хелиодору, когда я был с ней рядом, а когда я отошел от нее, ваши греки были достаточно далеко и не могли бросить копье так, чтобы оно долетело до нее. Она не могла получить ранения, если только вы не нанести ей исподтишка удар кинжалом. И я уверен в том, что как бы сильно вы ее ни ненавидели, тогда бы вы не осмелились сделать этого из-за опасения за собственную жизнь. Августа, вы пытаетесь меня обмануть в собственных целях. Я никогда не женюсь на вас! Делайте со мной самое худшее, если вам угодно. Вы солгали мне в отношении женщины, которую я люблю, и, хотя я прощаю вам все остальное, этого я вам никогда не прощу. Вы хорошо знаете, что Хелиодора все еще живет под этим небом!

— Если так, — произнесла Августа, — то вы сейчас последний раз смотрите на небо и солнце… И вы в последний раз видите ее. Никогда больше вы не увидите красоты Хелиодоры. У вас есть что сказать мне? Есть еще время!

— Нет, ничего, Августа, пока ничего, кроме одного. Недавно я научился верить в Бога. Я призываю вас встретиться со мной перед Его судом. Там мы обсудим наши дела и подождем Его приговора. Если же Бога нет, то не будет и Его суда, и я салютую вам, императрица, одержавшая победу. Если же, как в это верю я и как вы говорите о своей вере, Бог есть, подумайте, к кому вы станете апеллировать, когда Он узнает правду. И я еще раз повторяю, что Хелиодора-египтянка живет под этим небом.

Ирина поднялась со стула и мгновение пребывала в раздумье. Я смотрел через оконную решетку своей камеры на ночное небо. Молодая луна плыла по нему, и почти рядом с ней сверкала яркая звездочка. Проносившееся мимо небольшое облачко наплыло на звезду и затмило рог месяца. Затем оно поплыло дальше, и снова засияла звездочка на фоне темно-голубых небес. И в это время мимо моей темницы пролетела сова, хлопая крыльями. Она держала в клюве мышь, и тень скрючившейся от боли мышки на миг упала на грудь Ирины, как раз в тот момент, когда я повернулся к ней и успел заметить эту тень. Мне пришло в голову, что во всем этом есть какая-то аллегория. Ирина была этим ночным хищником, а я — скорчившейся мышкой, необходимой для утоления ее аппетита. Я уверен, все так и предопределено: должны существовать и совы, и мыши, а наряду с ними — упрятанное вон в тех темных небесах Правосудие, именуемое Богом!

Это последнее, что я видел в той жизни, и поэтому я все так хорошо помню. А самым последним, на что я успел бросить взгляд, было лицо Ирины. Оно на моих глазах превращалось в маску дьявола. Большиеглаза ее мигали из-под ставших фиолетовыми век. Щеки запали и казались мертвенно бледными под румянами и рядом с ними. Зубы сверкали двумя белыми линиями, подбородок вздернулся. Она больше не была прелестной женщиной — она стала демоном!

Трижды постучала она в дверь. Открылись запоры, в камеру вошел человек.

— Ослепите его! — приказала она.

Глава IX. Коридор Преисподней

Проходили дни и ночи, но когда была ночь, а когда день, я мог судить только благодаря визитам тюремщиков, приносивших пищу, — я был ослеплен и больше никогда не мог видеть свет. Вначале я сильно страдал, но постепенно боль ушла. Кроме того, врач, приходивший позаботиться о моих ранах, был искусным медиком. Вскоре я обнаружил, однако, что у него были и иные цели. Он жалел меня, мое состояние потрясало его настолько, что он предлагал снабдить меня, как он говорил, лекарством, которое, если я захочу, может принести мне полное освобождение от мук и безболезненную смерть. И я сразу понял, что Ирина желает моей смерти, но, опасаясь прослыть ее виновницей, решила снабдить меня средством для самоубийства.

Я поблагодарил этого человека и просто попросил дать мне это средство, что он и сделал. Я же спрятал лекарство в своей одежде.

Когда обнаружилось, что я все еще жив, хотя и попросил снадобье, думаю, Ирина поверила, что причиной тому недостаточная сила лекарства. А может быть, она полагала, что меня не устраивал такой способ смерти. Поэтому однажды она применила другой. Вечером тюремщик принес мне ужин и вложил в руку что-то тяжелое. Я понял, что это меч.

— Что это за оружие? — спросил я. — И почему вы мне его дарите?

— Это ваш собственный меч, — ответил человек, — который, как мне приказано, я вам возвращаю. Больше я ничего не знаю.

И он ушел, оставив меч мне.

Я вытащил из ножен красный меч, который носил когда-то Странник, ощутил знакомую тяжесть и прикоснулся к его острому лезвию пальцем. Слезы хлынули из моих слепых глаз при мысли, что больше мне не поднять его высоко в бою, не увидеть его яркий отблеск при нанесении удара. Да, я оплакивал свою слепоту, свою слабость до тех пор, пока не подумал, что у меня исчезло всякое желание убивать кого бы то ни было. Тогда я вложил свой добрый меч в ножны и спрятал его под матрацем, чтобы кто-нибудь из тюремщиков не смог его украсть, так как из-за моей слепоты сделать это было нетрудно. Кроме того, я хотел избавиться от искушения.

Мне кажется, что час, последовавший за тем моментом, когда мне оставили меч, был самым ужасным в моей жизни. Настолько ужасным, что, продлись он еще немного, я добровольно принял бы смерть. Я пал до самого жалкого уровня, не представляя себе, что события принимают новый оборот. И мне даже не снилось, что впереди меня ждут благословенные годы, что они вообще могут быть у слепого.

В ту ночь пришла Мартина… Мартина, бывшая предвестницей Надежды. Я слышал, как открылась дверь моей темницы и как она мягко закрылась. Я оставался сидеть неподвижно, подумав о том, не явились ли наконец убийцы и стоит ли мне обнажать меч и бить им вслепую, пока я не паду бездыханным. Но внезапно я услышал звук, похожий на женское всхлипывание. Да, это был именно такой звук! Я почувствовал, как мою руку подняли и прижали к женским губам, они целовали ее снова и снова. Одна догадка мелькнула у меня в голове, и я протянул руку назад. Но тут прозвучал мягкий голос, прерываемый рыданиями:

— Не пугайтесь, Олаф. Это я, Мартина. О! Теперь я поняла, почему эта тигрица отправила меня прочь с дальней миссией.

— Как вы попали сюда, Мартина?

— У меня все же есть печатка, Олаф, о которой Ирина, начинающая мне не доверять, забыла. Только сегодня утром, после своего возвращения во дворец, я узнала правду. И весь день я не сидела сложа руки. Через час Джодд и все норманны узнали о том, что случилось с вами. Еще через три часа они ослепили всех заложников, которых они держат, и еще схватили тех двух животных, которые это сделали с вами, и распяли их на стенах своей казармы.

— О, Мартина! — перебил я ее. — Мне так не хотелось, чтобы другие, невиновные, разделяли мои несчастья.

— Мне тоже, Олаф, но норманны просто озверели. Возможно, такое чувство и необходимо. Вы еще не знаете всего, что я только сейчас узнала: завтра Ирина намеревалась отрезать вам язык, так как вы можете рассказать слишком многое, а затем — руку, вашу правую руку, чтобы тот, кто много знает, не смог бы написать об этом. Я все сообщила норманнам, не имеет значения, как я это сделала. Они прислали герольда, грека, которого захватили и, держа его под прицелом своих луков, заставили прокричать, что если вам отрежут язык и им станет об этом известно, они также исполосуют языки всем заложникам. Если вам отрежут руку, они отрубят руки тоже, а также осуществят некое мщение, которое пока держат в секрете.

— Что ж, — заметил я, — они верные люди. Но скажите мне, Мартина, что случилось с Хелиодорой?

— А вот что, — прошептала она мне на ухо. — Хелиодора и ее отец отплыли через час после захода солнца и теперь находятся в море, по пути в Египет. Они в безопасности.

— Значит, я был прав! Ирина лгала, когда говорила, что Хелиодора мертва!

— Да, она лгала, говоря так, хотя однажды она обмолвилась, что трижды пыталась убить свою соперницу. У меня сейчас нет времени, чтобы рассказать, каким образом, но всякий раз ее планы срывались теми, кто следил за ней. Но все же в конце концов она могла преуспеть в этом намерении. Поэтому, хотя Хелиодора и сопротивлялась, не желая уезжать, самое лучшее, что она могла сделать, это все же покинуть Константинополь. Те, кто расстался, могут встретиться снова, но как можем мы встретиться с тем, кто умер, пока не умрем сами?

— Каким образом она выехала?

— Ускользнула из города, переодетая мальчиком, сопровождавшим священника, которым был переодет ее отец, состригший бороду и выбривший себе тонзуру. Епископ Бернабас вывез их в составе своей свиты.

— Бог да благословит епископа Бернабаса! — воскликнул я.

— Да, пусть будет над ним благословение Божье, так как без его помощи это бегство никогда бы не осуществилось. Секретные агенты в порту пристально смотрели на этих двоих, несмотря на то что епископ поручился за них, назвал их имена, род занятий. Но стоило им увидеть мрачно выглядевших парней, одетых по-морскому, что приближались к ним, поигрывая рукоятками своих ножей, как агенты подумали, что им лучше не задавать больше никаких вопросов. Кроме того, теперь, когда корабль отплыл, ради собственной безопасности они поклянутся, что никакой священник и сопровождавший его мальчик не садились на него. Итак, ваша Хелиодора отправилась невредимой, как и ее отец, хотя его миссия и закончилась безрезультатно. Все же он остался жив, за что должен еще быть благодарным, так как для решения своих дел ему не было нужды привозить с собой женщину, и если бы он прибыл сюда один, Олаф, ваши глаза остались бы с вами, а вы бы следили за делами империи, что была почти в ваших руках.

— Все же я рад, что он приехал сюда не один, Мартина.

— У вас действительно возвышенное и преданное сердце, и эта женщина, которую вы любите, скорее всего достойна его. Но в чем секрет любви? Должно быть что-то большее, чем простое желание женской красоты, хотя… хотя я знаю, что временами она делает мужчин просто сумасшедшими. Но в таких делах играет роль также и душа.

— Я думаю так же, Мартина. И, конечно, верю в это, иначе все наши страдания были бы напрасными. А теперь скажите мне, когда и как я должен умереть?

— Надеюсь, что умирать вам не придется. Есть некоторые планы, но о них я не осмеливаюсь говорить в этих стенах даже шепотом. Я слышала, что завтра вас снова поведут к судьям, которые, как бы по милости Ирины, заменят вам смертный приговор высылкой, но есть секретный приказ убить вас по дороге во время путешествия. Однако вам не придется его совершать. А о других планах вы узнаете позднее.

— Но все же, Мартина, раз вы знаете об этих заговорах, то и Августа знает об этом, ибо вы — одно целое.

— Когда острия тех кинжалов вонзились в ваши глаза, Олаф, одновременно они рассекли нить, связывающую нас с ней. И теперь Ирина и я дальше друг от друга, чем небеса и ад. Скажу вам, что это из-за вас и ради вас я возненавидела ее. И теперь я сделаю все для ее погибели. Разве я не ваша крестная мать?

Затем она поцеловала меня еще раз и вышла из камеры.

На следующее утро, как я и рассчитывал, вошли мои тюремщики, сообщившие мне, что я должен предстать перед судом, чтобы узнать о пересмотре приговора. Они одели меня в солдатскую форму и даже разрешили опоясаться мечом, несомненно понимая, что, защищаясь, слепой человек не сможет нанести кому-нибудь вред своим мечом. Затем меня повели к месту назначения проходами, заворачивавшими то вправо, то влево. Наконец мы вошли в какое-то помещение, так как за нами захлопнулась дверь.

— Это зал суда, — сказал один из них, — но суд еще не прибыл. Это очень большая и пустая комната, в ней нет ничего, потому что в противном случае вы могли бы ушибиться. Поэтому, если вам, так долго пробывшему в заточении в узкой камере, захочется, вы можете пройтись туда-сюда. Только держите руки вытянутыми вперед. Тогда вы почувствуете, что дошли до стены и что вам необходимо повернуть.

Я поблагодарил их и воспользовался этой любезностью, так как мои конечности уже одеревенели, лишенные разминки. Это было одно из тех бесчисленных помещений, которые выходили на террасу, так как я отчетливо слышал шум прибоя на берегу моря, исходивший откуда-то снизу и проникавший, несомненно, в открытые окна.

Я смело ступил вперед, но в некоторых местах моего маршрута со мной стало происходить что-то странное. Казалось, что чья-то рука хватала мою руку и тащила меня в другую сторону. Хотя я и удивлялся этому, но все же повиновался. Вскоре я почувствовал, что меня схватили с левой стороны. После этого я продолжал куда-то идти. Мне вроде бы слышалось бормотанье каких-то людей, слегка приглушенное расстоянием.

Через двадцать шагов я достиг конца помещения, ибо мои пальцы коснулись мраморной стены. Я повернулся и пошел в обратном направлении, но вдруг на двадцатом шаге та же рука снова взяла меня за локоть и повела направо, откуда бормотание донеслось до меня уже более отчетливо. И так повторилось трижды! Я был уверен, что вскоре разобрал слова:

— Этот человек вовсе не слепой! Другой голос ответил ему:

— Какой-то дух руководит им!

Я совершал переход уже в четвертый раз, когда уловил отдаленный шум, воинственные крики, стоны агонии, и над всеми этими звуками парил клич:

— Вальгалла! Вальгалла! Победа или Вальгалла!

Я остановился там, где стоял, почувствовав, как кровь приливает к моим изнуренным щекам. Норманны, мои норманны были во дворце! Так вот на что намекала Мартина! Но как ничтожно мала надежда на то, что им удастся разыскать меня в таком огромном здании. И как я, будучи слепым, могу найти их? Что ж, по крайней мере, меня пока еще не лишили языка, и я могу крикнуть изо всех сил:

— Олаф Красный Меч здесь! К Олафу, люди Севера! Трижды прокричал я — и услышал, что какие-то люди побежали, но не ко мне, а от меня. Несомненно, это были те, чей разговор я слышал раньше.

Я хотел было последовать за ними, но мягкая и нежная рука, чем-то напоминавшая женскую, снова схватила меня за локоть и удержала там, где я стоял, не позволяя сдвинуться ни на дюйм.

Вскоре стали отчетливо слышны голоса норманнов, врывающихся во дворец, и топот их ног становился все слышнее, доносясь снизу, из мраморных коридоров. Более того, они встретили тех, что бежали из помещения суда, так что те бросились от норманнов назад. Наконец норманны очутились где-то совсем рядом, и крик ужаса, смешанного с яростью, сорвался с их губ.

— Это Олаф, — крикнул один. — Слепой Олаф! И, клянусь Тором, посмотрите, где он стоит!

Тут же прогремел голос Джодда:

— Не двигайтесь, Олаф! Не двигайтесь, иначе — смерть!

А другой голос, голос Мартины, перебил его:

— Молчите, вы, глупец! Вы же испугаете его и заставите упасть. Молчите и предоставьте все мне!

И мгновенно тишина заполнила все вокруг. Казалось, что умолкли даже преследуемые. И в этой тишине я услышал шелест женского платья, приближающегося ко мне. В следующее мгновение мягкая рука взяла мою, почти так же, как та, другая, что ранее вела и удерживала меня. Раздался голос Мартины:

— Олаф, идите туда, куда я вас поведу.

Я сделал восемь-девять шагов в том направлении, куда она меня тянула. Вскоре Мартина отняла свои руки от меня и разразилась каким-то диким смехом. Кто-то отвел ее в сторону, и в следующий момент обросшие волосами губы поцеловали меня в лоб, и могучий голос Джодда проревел:

— Благодарю всех богов, обитающих на Севере или на Юге! Мы спасли вас! Знаете, Олаф, где вы стояли? На краю обрыва глубиной в сотню футов, где внизу, среди скал, плещутся волны Босфора! О! Вы только попытайтесь постичь эту милую греческую забаву! Они, добрые христиане, не хотели быть варварами и принимать грех за вашу кровь на свои руки и души и потому заставили вас самого шагать к своей смерти. Что ж, им самим придется принять ими же придуманное лекарство! Тащите их сюда, парни, тащите одного за другим этих дьяволов, которые могут сидеть и наблюдать, как слепой человек идет к своей гибели, и для которых подобное зрелище — лучшая забава! Ага! Кого это мы здесь видим? Вот это да, клянусь Тором! Это же тот самый плут-законник, что был председателем суда, приговорившего вас к смерти! Тот, кто рассердился, что вы ему не отсалютовали! Что ж, законник, колесо судьбы повернулось! И мы, норманны, владеем этим дворцом, а все армянские полки собрались там, за оградой, ожидая, когда выйдет император Константин и возьмет в свои руки державу и скипетр. Скоро они уже будут тут. Но, законник, как только до нас дошла весть о ваших милых замыслах и так как нам было необходимо спасти вот эту жизнь, мы были вынуждены выступить до получения сигнала, и сделали это не напрасно. Теперь нам некоторое время предстоит провести самым скучным образом, верша суд над вами самими. Смотри сюда! Я — председатель суда, сижу в этом удобном кресле, а эти шестеро, справа и слева от меня, — мои судебные помощники. Вы же семеро теперь наши подсудимые. Вы знаете, в каком преступлении вас обвиняют, так что уточнять детали нет необходимости. Защищайся, законник, да побыстрее!

— О господин! — раздался дрожащий мужской голос. — То, что мы сделали с генералом Олафом, нам приказала исполнить одна особа, чье имя не может быть здесь названо.

— Вам лучше вспомнить ее имя, законник, так как, видит Бог, мы, норманны, все равно услышим его от вас.

— Я скажу, раз вы настаиваете. Это была сама Августа, она желала смерти благородного Михаила, или Олафа, но была очень суеверной в этом отношении и хотела устроить все так, чтобы его кровь не запятнала ее руки. Поэтому она и придумала этот план. Его было приказано привести сюда, на это место, известное под названием Коридора Преисподней, которым в старые времена часто пользовались некоторые кровожадные императоры для того, чтобы избавляться от своих врагов. Центральная дорожка поворачивается вниз на петлях. От одного прикосновения открывалась бездна, и человек, думая, что это безопасно, ступал вперед, после чего погружался в мрак, так как падал вниз на скалы, а его тело уносили высокие волны.

— Да, мы уже поняли этот фокус, законник, этот зов Преисподней. Что вы еще можете добавить?

— Ничего больше, господин, кроме одного: мы делали только то, что нас заставляли делать. Но ведь никакой беды не произошло, так как, стоило только генералу подойти к краю, он, хотя и был слепым, останавливался и шел направо или налево, как будто кто-то оттаскивал его от опасного места.

— Ну ладно! Вы, бессердечные и лживые люди, собравшиеся здесь, чтобы посмеяться над смертью слепого человека, которого вы обманом хотели убить…

— Господин, — вмешался в разговор один из судивших меня. — Это не мы пытались вовлечь его в ловушку, а вон те тюремщики, что стоят там. Они же сказали генералу, что он может пока размяться, прогуливаясь по коридору…

— Это правда, Олаф? — спросил Джодд.

— Да, — ответил я, — это правда, что два тюремщика, приведя меня сюда, предложили мне прогуляться, хотя присутствуют они здесь или нет, я не могу сказать.

— Прекрасно, — сказал Джодд. — Присоедините их вон к тем пленникам, которые, по их собственному признанию, слышали, как устраивалась эта ловушка, но не предупредили жертву. А теперь, убийцы, слушайте приговор суда: вы должны отдать генералу Олафу честь и признать свою жестокость по отношению к нему…

Они, кажется, отдали мне честь, упав на колени, принявшись целовать мои ноги, один за другим признаваясь в своем преступлении.

— Достаточно, — произнес я. — Я их прощаю, они были не более чем орудием в чужих руках. Молю Бога, чтобы он тоже простил их!

— Вы можете их простить, Олаф, — проговорил Джодд. — И ваш Бог вслед за вами — тоже, но мы, норманны, не прощаем. Завязать этим людям глаза и связать руки!.. А теперь, — посте паузы добавил он, — их очередь продемонстрировать нам эту же забаву. Бегом, друзья, бегом, так как за спиной у вас уже обнажили мечи. Разве вы их не чувствуете?

Остальное я мог себе только представить. В течение нескольких минут семеро судей и два тюремщика покинули сей мир. Ни одна рука не поднялась спасти их от жестоких скал и воды, что бурлила внизу, в ста футах под этим ужасным коридором.

Об этой фантастической по жестокости и беспощадности мести даже слышать было ужасно. О том же, как все это выглядело, я могу лишь догадываться. Помню только, что я хотел, чтобы они избежали этой мести, и молил Джодда пощадить их. Но ни он, ни его соратники не стали даже слушать меня.

— А вас они пощадили? — кричал он. — Так пусть же они выпьют из собственной чаши!

— Пусть выпьют из собственной чаши! — повторили его товарищи и разразились громким хохотом, видя, как один из этих лжесудей, чувствуя перед собой пустоту, пошатнулся раз, потом второй и с криком исчез внизу.

Все было кончено. Я слышал, как кто-то вошел в помещение и прошептал нечто на ухо Джодду, услышал и его ответ:

— Пусть ее приведут сюда! — воскликнул он. — Что же касается остальных, то попросите капитанов держать покрепче Стаурациуса и других. Если против нас поднимется хоть какой-нибудь ропот, режьте им всем глотку! Сообщите им, что это будет сделано, если они допустят возникновение беспорядков. До моего особого приказа не поджигайте дворец — жаль было бы спалить такое красивое здание. Вот те, кто жил в нем, заслуживают сожжения, но Константин сам в этом разберется. Соберите драгоценности и утварь, которую нетрудно переносить, и пусть добычу доставят в наш лагерь, в обозные повозки. Проследите, чтобы все это было сделано очень быстро, так как и армяне протянут руки за своей долей. Вскоре я присоединюсь к вам, но если император Константин прибудет туда раньше, сообщите ему, что все прошло быстро и хорошо, лучше, чем он ожидал, и просите его прийти сюда, где мы могли бы держать совет.

Посыльный ушел. Джодд и несколько норманнов стали совещаться между собой, а Мартина отвела меня в сторону.

— Расскажите, Мартина, что произошло. Я совершенно сбит с толку.

— Всего лишь обычный переворот, Олаф. Джодд и норманны — кончик копья, его рукоять — Константин. А находится это копье в руках армянских полков. Все было задумано и совершено отлично. Часть охраны, что оставалась во дворце, оказалась подкупленной, остальные — запуганы. Сопротивлялось всего несколько человек, но для норманнов уничтожить их было пустяком. Ирина и ее министры остались одурачены, они рассчитывали, что удар будет нанесен не раньше, чем через неделю, если его вообще нанесут, так как императрица верила, что ей удалось ублажить Константина своими обещаниями. Обо всех подробностях я расскажу вам позднее.

— Как вы меня нашли, Мартина, да так своевременно?

— О, Олаф, это страшная история! Даже сейчас я едва не падаю в обморок, стоит мне вспомнить. Было же так. Ирина узнала, что я посетила вас в камере, и ее подозрительность по отношению ко мне возросла. Этим утром она вынудила меня вернуть ей печатку, но до этого я все же услышала, что она планирует сегодня умертвить вас, а не вынести приговор о высылке и убийстве по дороге, где-то далеко отсюда, как я вам говорила вчера. Последнее, что я успела сделать до того, как меня взяли, была отправка посланца к Джодду с сообщением, что, если они намерены вас спасти, то должны сделать это немедленно, а не ночью, как было условлено. Через полминуты после его ухода евнухи схватили меня и бросили в камеру, где и заперли. Через некоторое время туда пришла Августа, разъяренная, как львица. Она обвиняла меня в предательстве, а когда я стала все отрицать, то принялась бить меня по лицу. Взгляните: вот следы ее перстней! О Боже! Что это я говорю! Вы ведь не можете их видеть! Она узнала, что госпожа Хелиодора ускользнула от нее, что я имела некоторое отношение к ее бегству. Императрица кричала, что я, ваша крестная мать, была вашей любовницей, а так как это преступление перед церковью, то она обещала мне, что я после долгих пыток буду живьем сожжена на арене цирка при стечении народа. В заключение она сказала: «Знайте же, что ваш Олаф, которого вы так любите, умрет в течение этого часа и вот как: его отведут в Коридор Преисподней и разрешат прогуливаться там до прихода судей. А так как он слеп, то можно заранее предсказать, куда он попадет. И, прежде чем вашу дверь отопрут снова, он будет представлять собой не более чем мешок переломанных костей. Да, вам уже можно начинать плакать, но только поберегите слезы для оплакивания самой себя! — тут она обозвала меня грязным именем. — Наконец-то я крепко держу вас в своих руках — вас, ночная бродячая кошка! Сам Господь Бог не поможет вам отвести этого проклятого Олафа от края Коридора Преисподней!»

— «Один Бог знает, что он может сделать, Августа», — ответила я, как будто кто-то вложил эти слова мне в уста.

Тогда она разразилась проклятиями и снова избила меня, а затем вышла, оставив меня в камере.

Когда она удалилась, я бросилась на колени и стала молить Бога спасти вас. Олаф, я была бессильна помочь вам иным способом, но молилась так, как никогда раньше. Я, наверное, потеряла сознание, молясь таким образом, и в беспамятстве мне представилось видение. Я находилась в месте, где никогда прежде не бывала, видела судей, тюремщиков и нескольких других людей, которые смотрели с галереи. Я видела, как вы шли по направлению к бездне по коридору. Затем я как будто бы подлетела к вам, взяла вашу руку и отвела от края пропасти, и сделала это, Олаф, трижды. Потом послышались шум и крики, когда вы были на самом краю обрыва, а я удерживала вас, не позволяя пошевелиться. Вскоре ворвались норманны, и вместе с ними и я. Да, стоя здесь, рядом с вами, над самой бездной, я видела себя и норманнов, врывавшихся в этот коридор.

— Мартина, — прошептал я. — Рука, казавшаяся мне женской, трижды провела меня вокруг этого обрыва, у самого его края, и вы с моими норманнами появились здесь.

— О, Бог велик! — проговорила она, задыхаясь. — Бог воистину велик, и я благодарю Его. Но дослушайте конец истории. Я пришла в себя, услышав шум и победные крики норманнов над своей головой. Они взбирались по лестницам на дворцовые стены и проламывали ограду, но я все еще не могла понять, где они. Затем они появились на террасе, гоня перед собой греческую охрану. Я подбежала к окну и там, внизу, увидела Джодда. Я принялась кричать, пока он не услышал меня.

— «Спасите меня, если вы хотите спасти Олафа, — кричала я, — меня заперли здесь!»

Они подставили одну из лестниц и вытащили меня через окно. Я рассказала им все, что мне стало известно. Они схватили дворцового евнуха и били его до тех пор, пока он не согласился провести их в этот Коридор. Он вел их, но в лабиринте переходов упал без чувств, так как они ударили его очень сильно.

Мы уже не знали, куда нам повернуть, когда вдруг услышали, как вы кричите, и побежали на ваш голос.

Вот и вся история, Олаф!

Глава X. Олаф выносит приговор

Едва Мартина закончила свой рассказ, как я услышал шум шагов охраны и шелест женского платья по полу. Затем раздался голос Ирины, и, хотя она произносила слова спокойно, я уловил в ее тоне дрожь еле сдерживаемой ярости.

— Будьте добры объяснить мне, капитан Джодд, — сказала она, — что происходит в моем дворце и почему меня, императрицу, вытащили из моих покоев и повели солдаты, которыми вы командуете?

— Госпожа, — ответил Джодд, — вы ошибаетесь. Это вчера вы были императрицей, сегодня же вы… Впрочем, кем бы вы ни были, ваш сын, император, подберет этому наименование. Что же касается происходящего во дворце, то я просто не знаю, с чего начать рассказ. Начну с дела Олафа, о котором нам стало случайно известно. Ваш генерал и камергер Олаф — вы, не узнаете его, вон того слепого мужчину? — был поставлен на грань смерти несколькими вашими слугами, которые называли себя судьями. Они заявили, будто действовали по вашему приказу.

— Устройте мне очную ставку с ними, — потребовала Ирина, — чтобы я смогла доказать, что они лгут.

— Пожалуйста! Эй, вы! Подведите госпожу Ирину сюда. Теперь подержите ее над этой дырой! Нет, нет, госпожа, лучше не сопротивляться, иначе вы можете выскользнуть из их рук… Смотрите вниз, не мигайте, и вы увидите в свете, выходящем из отверстия внизу, какие-то кучки, лежащие на скалах, вокруг которых бурлит вода… Это они, ваши судьи, с коими, вы сказали, вам хотелось бы встретиться. Если вы желаете задать им несколько вопросов, мы сможем вам помочь. Ну, ну, почему же вы так побледнели от простого вида места, считавшегося вами достаточно хорошим для могилы преданного и верного вам солдата высокого ранга, ослепить которого доставило вам удовольствие? Почему вам захотелось это сделать, госпожа?

— Кто вы такой, что осмеливаетесь задавать мне вопросы? — вскричала она, набравшись храбрости.

— Я вам отвечу, госпожа. Теперь, когда генерал Олаф, вон тот, слеп, я — офицер, командующий норманнами, которые до тех пор, пока вы не сделали попытку убить генерала Олафа, долгое время были вашей верной охраной. Кроме того, так уж получилось, что я, командующий и здесь, во дворце, взятом нами после штурма по договоренности с большинством ваших солдат-греков, узнав от пользующейся нашим доверием госпожи Мартины о подлом умысле, который вы хотели осуществить в отношении генерала Олафа…

— Так это вы предали меня, Мартина! — задыхаясь, проговорила Ирина. — И вы были в моей власти! О! Вы были в моих руках.

— Я не предавала вас, Августа, я просто спасла своего крестного сына от пыток этих мясников! Я была обязана сделать это, потому что поклялась охранять его, — промолвила Мартина.

— Оставим разговор о предательстве, — продолжал Джодд, — ибо разве можно предать дьявола? Не следует вам, госпожа, сейчас заниматься делами, связанными с раздорами в государстве. Вы можете завещать их вашему сыну, пока живы. Но по делу Олафа нам предстоит решить многое, и потому сразу же примемся за него. Первая часть этого дела всем хорошо известна, так что пойдем дальше. По чьему приказу вы были ослеплены, генерал Олаф?

— По приказу Августы, — ответил я.

— По каким причинам?

— Причин я называть не стану, — произнес я.

— Ладно. Вы были ослеплены императрицей Ириной, но причину предпочитаете не называть, хотя нам всем она хорошо известна. А у нас, на Севере, есть закон, по которому за глаз следует платить глазом, за жизнь — жизнью. Разве не правильно поступим мы, если тоже ослепим эту женщину?

— Что?! — вскричала Ирина. — Ослепить?! Меня ослепить? Меня, императрицу?

— Оставьте, госпожа, оставьте, разве глаза у той, что величается императрицей, чем-то отличаются от глаз других? Почему это вы не допускаете, что и на вас может опуститься темнота, в которую вы погрузили человека гораздо лучше вас? Но судьей пусть будет Олаф. Желаете ли вы, генерал, чтобы мы ослепили эту женщину, по приказу которой вам выкололи глаза, а затем пытались убить?

Теперь я почувствовал, что все присутствующие при этой сцене следят за мной, ожидая, что я скажу, настолько внимательно, как еще никогда раньше не прислушивались к моим словам. Я сделал небольшую паузу — почему бы и Ирине не испытать те муки неизвестности, которые она навлекла на меня и многих других? — и затем сказал:

— Вы видите, что я потерял, друзья, хотя и не был ни в чем повинен. Я был на пути к славе. Я был солдатом, которому вы все верили и которого любили, солдатом, гордившимся своей честью и незапятнанным именем. И я любил ту женщину, и был ею любим, и надеялся сделать ее своей женой. А что теперь? Что я такое? Мое ремесло навеки утеряно для меня, так как я, калека, не могу быть первым в бою, не способен выполнять даже самую заурядную работу в лагере. Остаток дней, еще отведенных мне, я проведу в темноте более мрачной, чем полуночная. Я должен жить за счет милосердия, а когда потрачу свои небольшие сбережения — они невелики, потому что я не принимал подношения, не накапливал ценностей, — где я смогу найти средства к существованию? Женщина, которую я любил, уехала после того, как императрица трижды пыталась ее убить. Найду ли я когда-нибудь ее в этом мире, я не знаю, так как она выехала в далекую страну, где полным-полно врагов христиан. Да я и не уверен, захочет ли теперь она считать такого, как я, слепого и нищего, своим мужем, хотя мне и кажется, что это возможно.

— Позор падет на ее голову, если она поступит иначе, — пробормотала Мартина, когда я остановился, чтобы перевести дыхание.

— Вот, друзья, каково мое положение, — продолжал я. — И пусть Августа отвергнет что-либо из сказанного, если сможет.

— Говорите, госпожа. Вы отрицаете это? — спросил Джодд.

— Я не отрицаю, что этот человек был ослеплен по моему приказанию в наказание за преступления, за которые он мог быть казнен, — признала Ирина. — Но я отрицаю, что приказала привести его к этому обрыву. Если погибшие так сказали, значит, они солгали.

— А если это также подтверждает ваша фрейлина Мартина, что тогда? — задал ей вопрос Джодд.

— Тогда она также солгала, — угрюмо промолвила Ирина.

— Пусть будет так, — заключил Джодд. — Но все же очень странно, что, действуя в соответствии с этой ложью, мы нашли генерала Олафа стоящим на краю вон того обрыва. Да, не более чем в трети дюйма от смерти. А теперь, генерал, мы выслушали обе стороны, и вы должны сами вынести приговор. Если вы скажете, что эта женщина должна быть ослеплена, — она видит сейчас свет в последний раз. Если же вы скажете, что она должна умереть, то ей следует прощаться с жизнью.

Я снова надолго задумался. Мне пришло на ум, что Ирина, сегодня утратившая силу и власть, в одно прекрасное время может подняться вновь и причинить очень много зла Хелиодоре. А сейчас она в моих руках… Но если я выпущу ее на свободу, тогда…

Кто-то пододвинулся ко мне, и я услышал шепот Ирины, лившийся мне в ухо.

— Олаф, — взмолилась она. — Если я и грешна перед вами, то лишь потому, что любила вас. Неужели вы станете мне мстить за это, мстить той, чья душа и так уже больна из-за чрезмерной к вам любви? Если это так, то вы больше не Олаф. Ради Христа, поимейте ко мне снисхождение, так как я еще не готова к встрече с Ним. Дайте мне время для раскаяния. Нет! Выслушайте меня! Не позволяйте этим людям оттаскивать меня от вас, как они собираются сейчас поступить… Да, я потерпела поражение, но — кто знает? — я еще сумею, может быть, достичь величия… конечно же, я уверена, что сумею. И тогда пусть, Олаф, моя душа вечно корчится в адском огне, если я попытаюсь причинить зло вам и египтянке. Иисус свидетель, я не прошу меньшей кары. Отведите этих людей, Мартина, все сказанное в отношении Олафа и египтянки касается также и вас. Кроме того, Олаф, у меня есть огромные богатства. Вы говорили о бедности — она вам не грозит! Мартина знает, где спрятано мое золото, и мои ключи все еще у нее. Пусть же она заберет его. Я только прошу отпустить меня одну. И еще слово. Если когда-нибудь это будет в моей власти, я, забыв старое, добьюсь для вас самых высоких постов. Ваши мозги не ослепли, Олаф, и вы еще можете повелевать. Я клянусь, клянусь Святой Кровью! Ну, а теперь тащите меня, если вам это угодно. Я сказала все…

— Тогда, может быть, госпожа, вы разрешите говорить Олафу, так как нам еще многое предстоит совершить, и мы с этим делом должны покончить быстрей, прежде чем сюда явится император с армянами, — проговорил Джодд.

— Капитан Джодд и товарищи! — сказал я. — Императрице Ирине было угодно дать мне торжественную клятву, которую, возможно, кое-кто из вас слышал. Сдержит ли она эту свою клятву или нет, это дело ее и Бога, в которого оба мы верим. Поэтому эти клятвы я не принимаю во внимание, они не повлияют на мое решение ни на одну секунду и ни в какую сторону. Далее. Вы сами избрали меня судьей в своем собственном деле и обещали выполнить мой приговор, поступить так, как скажу я. Тогда слушайте и запоминайте. Долгое время я был офицером Августы, а в последнее время — ее генералом и камергером, в силу чего я связан нерушимой присягой и должен защищать ее от зла во всех случаях. До настоящего времени я был верен этой клятве, хотя и мог ее нарушить, не становясь бесчестным человеком. Но, что бы ни произошло, мне представляется, что пока она все еще остается императрицей, а я — ее офицером, носящим свой меч, который, правда, был возвращен мне, чтобы я направил его против себя самого. Императрице было угодно выколоть мне глаза. По нашим солдатским законам монарх, правящий империей, волен лишить глаз офицера, поднявшего меч против его войск, или даже убить этого офицера. Справедливо было бы такое деяние или нет, — это опять же дело двоих: монарха и Бога, что над ним, Которому он в конце концов будет давать ответ. Мне кажется поэтому, что я не имею права провозглашать любой приговор против Августы Ирины, и, какими бы ни были мои личные обиды, никакого приговора я выносить не буду. А так как я все еще остаюсь вашим генералом, так как другой пока не назначен, я приказываю вам отпустить Августу и не мстить ее особе за то, что выпало на мою долю, что было сделано ее руками, независимо от того, будет ли эта месть справедливой или нет.

Когда я закончил говорить, в наступившем молчании я услышал, как Ирина издала что-то среднее между всхлипом и вздохом удивления, а затем ропот норманнов, для которых подобные слова были странными. Но этот шум был заглушен мощным голосом Джодда.

— Генерал Олаф, — сказал он, — пока вы говорили, мне пришло в голову, что один из кинжалов, выколовших ваши глаза, проник еще дальше, поразив ваш мозг. Но когда вы закончили свою речь, я понял, что вы — великий человек, отбросивший в сторону свои личные чувства, обиды, торжество возмездия, то, что было уже в ваших руках, и преподавший нам, солдатам, урок того, как надо понимать свои обязанности. Я, например, этот ваш урок не забуду никогда. Генерал, если, как я надеюсь, мы и в будущем будем вместе, как были в прошлом, тогда я попрошу вас научить меня этой вашей христианской вере, которая может заставить человека не только простить, но и прикрыть это прощение маской долга. Мы видели, что вы поступили именно так. Генерал, мы повинуемся вашему приказу. Императрица ли эта женщина или уже нет, эта госпожа может больше не опасаться нас. Более того, мы станем ее защищать всеми своими силами, как делали это во время битвы в дворцовом парке. Но все же я должен сказать ей прямо в лицо, со всей солдатской прямотой, что, не будь вашего приказа или если бы вы предоставили нам судить ее, она, искалечившая такого человека, умерла бы позорной смертью!

Я услышал, как кто-то бросился передо мной на колени, и узнал голос Ирины, шептавшей сквозь слезы:

— Олаф, Олаф, уже второй раз в моей жизни вы заставляете меня испытывать большой стыд. О! Если бы только вы могли полюбить меня! Тогда бы и я могла подняться до вас!

Затем я послышался звук шагов и другой голос, молодой и сильный, но звучавший так, будто его обладатель охрип от постоянного пьянства. Мартине не было нужды шептать мне, что пришел Константин.

— Приветствую вас, друзья! — воскликнул он, и сразу же раздался лязг салютующих мечей и ответный возглас:

— Приветствуем тебя, Августус!

— Вы выступили раньше времени, — продолжал хриплый голос юноши. — Но тем не менее, кажется, наши дела идут достаточно хорошо, и я не упрекаю вас, особенно потому, что вижу — вы крепко держите в руках ту, что узурпировала права, данные мне от рождения.

Я услышал, как Ирина быстро повернулась.

— Ваши права, мальчик? — с яростью закричала она. — О каких это правах вы беспокоитесь? Тех, что дало вам мое тело?

— Я считаю, что мой отец имел больше прав на империю, чем некая греческая девица, на которой он соблаговолил жениться из-за ее смазливого личика, — ответил Константин, с дерзостью добавив: — Вам пора уже осознать ваше положение, матушка. Поймите, что вы не более чем лампа, которую однажды заправили святым маслом, и что эта лампа может быть разбита вдребезги!

— Да, — согласилась она. — И масло может быть выплеснуто собакам, чтобы они лакали его, если только им не сведет глотки от такой прогорклой дряни! Воистину святое масло! О нет, это прокисшие остатки из винных бочек, отбросы публичных домов, грязь из конюшен! Вот какое святое масло кипит в Константине, пьянице и лжеце!

Могло показаться, что под этим ливнем бурной брани Константин спасовал, ибо в душе он всегда опасался своей матери и, как мне кажется, никогда так сильно не боялся, как в момент своего торжества над ней. Или же, возможно, он не стал унижаться до ругани с ней.

— Капитан, я и мои офицеры, которых вы видите перед собой, кое-что слышали о происшедшем здесь. Кто дал полномочия вам и вашим людям вести суд над моей матерью? Это — право императора!

— Мы ее судили по праву взявших императрицу в плен, Августус, — ответил Джодд. — Это мы, норманны, захватили этот дворец и открыли ворота вам и армянам. Мы также захватили и ту, которая распоряжалась в этом дворце и к которой у нас есть свой личный счет, требующий оплаты. Дело касается нашего ослепленного генерала, стоящего вон там. Что ж, теперь оно улажено в соответствии с его желанием, и мы отпускаем эту женщину, вашу пленницу, если вы дадите ваше императорское слово не причинять ей телесных повреждений. Что же касается ее дальнейшей судьбы — дело ваше. Сделайте из нее кухарку, если вам угодно, тогда она сможет своим языком вычистить всю вашу кухню. Но поклянитесь, что она будет цела, как и все ее конечности, — до тех пор, пока не разверзнется ад и не призовет ее; в противном случае мы присоединим ее к нашей компании, хотя такая перспектива никого из нас не радует.

— Нет, — возразил Константин. — Через неделю она развратит каждого из вас и породит междоусобицу. Но, — добавил он с мальчишеским смешком, — сейчас я наконец стал хозяином положения, и клянусь каждым святым, которого вы только сможете назвать мне, и всеми ими вместе, что никакого вреда не будет причинено этой императрице, чья власть окончилась и которая, оставшись теперь без друзей, никакой опасности не представляет. Но на всякий случай, чтобы она не натворила еще каких-нибудь бед или убийств, ее следует держать взаперти до тех пор, пока мы и наши советники не решим, где ей обитать в будущем. Эй! Охрана, отведите императорскую вдову моего отца во вдовью часть дворца и хорошенько там присматривайте за нею. Если она убежит, всех вас запорю до смерти. Уберите же прочь эту змею, пока она снова не начала шипеть!

— Шипеть я больше не буду! — отозвалась Ирина, пока солдаты окружали ее. — Но все-таки, Константин, возможно, вам еще придется узнать, что у этой змеи хватит сил, чтобы укусить, и у нее остался в зубах яд для этого. Хватит его и для вас, и для остальных. Вы идете со мной, Мартина?

— Нет, госпожа, ибо здесь остался человек, кого Бог и вы поручили мне охранять. Ради него я стану жить теперь. — И она притронулась рукой к моему плечу.

— Этот щенок, называющий себя моим сыном, говорит истину, заявляя, что павшие не имеют друзей, — воскликнула Ирина. — Что ж, вам, Мартина, надлежит благодарить меня за то, что я ослепила Олафа, ибо, не имея глаз, он не увидит, как безобразно ваше лицо. В своей нескончаемой темноте он может случайно по ошибке принять вас за прекрасную египтянку. И таким образом вы, любящая его как сумасшедшая, я это точно знаю, смогли бы заполучить Олафа.

И после такой отвратительной насмешки она ушла с конвоем.

— Мне кажется, что я сошел с ума! — воскликнул император, едва за ней захлопнулась дверь. — Я должен был убить эту змею, пока в моих руках есть палка. Признаюсь вам, я опасаюсь ее острых зубов, таких ядовитых. И если бы она могла, она поступила бы со мной так же, как с этим беднягой, или даже прирезала бы меня. Но что поделаешь: она моя мать, я ей обязан всем. И хватит об этом… А теперь скажите нам, Олаф, не тот ли вы капитан, что вырвал однажды отравленную фигу из моего рта? Фигу, которая готова была попасть ко мне в рот и которую моя матушка спокойно разрешала мне съесть, когда я был здорово выпивши. И затем вы сами хотели проглотить этот плод, чтобы спасти меня от собственной глупости.

— Я тот самый человек, Августус.

— Значит, вы один из тех, о ком твердит сейчас весь город. Они говорят, что ваша фантазия оказалась настолько бедной, что вы повернулись спиной к благосклонности императрицы из-за какой-то девушки, которую отважились полюбить. Они говорят, что императрица за это отплатила кинжалом, пронзившим ваши глаза, а когда-то была готова посадить вас на мое место.

— У сплетен много языков, Августус, — ответил я. — По крайней мере, я сбит с ног этой благосклонностью императрицы, наградившей меня тем, что я, по ее мнению, заслужил.

— Да, это так. О, Христос! Как ужасен этот обрыв над скалами и морем! Это еще один ее подарок вам? Не отвечайте только «нет», ибо я слышал эту историю. Что ж, Олаф, вы спасли мою жизнь, и ваши норманны посадили меня на трон, так как без них мы вряд ли овладели бы дворцом. Так какой же вы бы хотели за это награды?

— Отпустите меня отсюда, Августус, — произнес я.

— Небольшое благо, которое вы могли бы получить и не спрашивая, если бы только нашли собаку-поводыря, подобно другим несчастным слепцам. Ну, а вы, капитан Джодд, и ваши люди, что вы хотите?

— Того, что вам будет угодно нам дать, Августус, а после этого разрешить нам следовать за нашим генералом Олафом, поскольку теперь он на нашем попечении. Здесь у нас теперь столько врагов, что мы ночьюне сможем спокойно заснуть, опасаясь, что больше никогда не проснемся.

— Повелительница Мира свергнута с трона, — задумчиво проговорил Константин. — И даже ее фрейлина не последовала за нею в тюрьму. А у слепого генерала находится полк, чтобы сопровождать его с любовью и почестями, как будто он новокоронованный король. Настоящая шутница эта Фортуна! И если судьба когда-нибудь лишит меня глаз, когда мне больше нечего будет дать людям, хотел бы я знать, последуют ли за мной три сотни верных мечей на гибель и изгнание?

Такими были его мысли вслух. Затем он, Джодд и кто-то еще — среди них была и Мартина — отошли в сторону, оставив меня сидящим на скамье. Вскоре они вернулись, и Константин сказал:

— Только что прибыли посланцы с Лесбоса[185], которых мы встретили за оградой дворца. Кажется, у них умер губернатор, а эти проклятые мусульмане угрожают взять приступом остров и присоединить его к своей империи. Наши христиане умоляют меня назначить новым губернатором человека, сведущего в воинском искусстве, и чтобы с ним были посланы войска, которые смогли бы отразить натиск последователей Пророка, которые из-за отсутствия достаточного количества кораблей не смогут атаковать остров большими силами. И вот капитан Джодд считает, что эта задача вполне по плечу норманнам, и, хотя вы и слепы, я уверен, что будете хорошо служить мне в качестве губернатора Лесбоса. Угодно ли вам принять это предложение?

— Да. И с благодарностью, Августус, — согласился я. — Только после поражения мусульман, если это будет угодно Богу, я прошу разрешения отсутствовать некоторое время, ибо должен разыскать одного человека.

— Это я вам разрешаю и назначаю капитана Джодда вашим заместителем. И еще одно. На Лесбосе у моей матери большие виноградники и поместья. Чтобы хоть как-то загладить ее вину перед вами, они отныне передаются вам. Нет, благодарности не надо, это я обязан благодарить вас. Каковы бы ни были недостатки у Константина, его нельзя назвать неблагодарным. А теперь не будем больше тратить время на это дело. Что вы сказали, офицер? Что Стаурациус надежно заперт, а армяне уже выстроены? Отлично! Я иду, чтобы принять над ними командование. А оттуда — в цирк, на провозглашение!

КНИГА ТРЕТЬЯ. Египет

Глава I. Известия из Египта

Снова завеса забвения без каких-либо щелей или прорех опускается на мое прошлое. Она падает, так уж получилось, за последней сценой в том ужасном помещении с обрывом над бездной, чтобы подняться еще раз вдали от Византии.

Я слепой, я ничего не вижу. Сила, что дает мне возможность выкапывать похороненное под тяжестью стольких прошедших веков, не может поведать больше того, что я однажды чувствовал сам. Чего я не слышал тогда, не слышу и теперь, чего не видел, не вижу и теперь. И поэтому все касающееся самого Лесбоса: очертания его гор, цвет омывающего остров моря, — я не могу припомнить иначе, как только по рассказам других, и не больше того, что узнал, так как мой взгляд не задерживался на них никогда ни в какой из жизней, которые я только в состоянии припомнить.

Был вечер. Жара с заходом солнца спала, и легкий бриз ласково продувал широкую прохладную комнату, в которой сидели мы с Мартиной. Мартину мои солдаты в присущей им грубоватой манере называли «смуглой собачкой Олафа». Смуглой — из-за ее загара, второй же части прозвища она удостоилась оттого, что переводила меня с одного места на другое, подобно тому, как это делают специально выдрессированные собаки-поводыри. Но о ней самой даже заядлый грубиян не мог сказать ни одного дурного слова, не из страха, а просто потому, что ничего подобного о ней сказано быть не могло.

Мартина говорила — она всегда любила поговорить если не об одном, так о другом.

— Мой крестный сын, — сказала она однажды. — Хоть вы и великий ворчун, я вам скажу, что вы, по-моему, были рождены под счастливой звездой или святой, называйте, как хотите. Например, когда вы вышагивали по этому Коридору Преисподней во дворце Константинополя, что часто видится мне в кошмарных снах, когда я поужинаю слишком поздно…

— И ваша душа, или ваш двойник, как еще это можно назвать, — благополучно провела меня возле самого края смертельной ловушки… — перебил я ее.

— …и моя душа, или двойник, пригодилась на этот раз, сделав то, о чем вы только что сказали… Кто бы мог подумать, что вскоре вы станете любимым губернатором богатого и процветающего острова Лесбос, уважаемым всеми командирами войска, состоящего, в большинстве своем, из ваших земляков. И хотя вы и слепой, вы генерал империи, нанесший магометанам самое тяжелое поражение за последнее время.

— Это сделали Джодд и остальные, — ответил я. — Я же только сидел здесь и разрабатывал планы.

— Джодд! — воскликнула она с презрением. — Голова Джодда приспособлена для таких планов не более, чем дверной косяк! Хотя, — добавила она, смягчив голос, — он и впрямь хороший человек, на которого всегда можно положиться в беде, и очень страшный в бою. Он один из тех, кто может оставаться хладнокровным и сохранять рассудок, данный ему Богом, спокойным в тяжелые минуты, в чем Ирина убедилась достаточно хорошо. Все же это вы, Олаф, не я, а вы вспомнили, что норманны — прирожденные моряки. И вы превратили торговые суда в галеры с несколькими из ваших людей во главе каждой из них и спрятали их в небольших бухтах. Это вы позволили пропустить в бухту Митилены[186] мусульманский флот, считающий, что единственная защита острова заключается в войсках на берегу. И затем, после того как мусульмане бросили якоря и стали высаживать свои войска, это вы на рассвете напали на их флот, топили и убивали их, пока не осталось никого, кроме сухопутных войск, которые вы взяли в плен и теперь держите для выкупа. Да, и вы лично командовали нашими судами! А кто ночью может командовать лучше слепого? О! Все у вас обстоит хорошо, очень хорошо! Вы богаты, получили земли Ирины и сидите здесь в комфорте, окруженный уважением, с прекрасным здоровьем, если не считать вашей слепоты. И я повторяю, что вы родились под счастливой звездой.

— Это не совсем так, Мартина! — проговорил я со вздохом.

— А! — возразила она. — Человек никогда не бывает довольным. Как всегда, вы думаете о своей египтянке. Что ж, это понятно, что вы думаете о ней; верно и то, что мы о ней давненько уже не слышали, хотя это и не означает, что не услышим впредь. Возможно, Джодду удалось узнать что-то от этих пленных. Да вот и он!

Пока она говорила, я услышал приветствия охраны снаружи и твердую поступь Джодда у дверей помещения.

— Приветствую вас, генерал! — сказал он, входя. — Я принес добрые вести. Послы к халифу Харуну вернулись с выкупом. Кроме того, этот халиф прислал письмо, подписанное им самим и его министрами, в котором он клянется Богом и его Пророком, что, принимая во внимание нашу готовность возвратить пленных, среди которых, как оказалось, есть важные лица, ни он, ни его сподвижники не будут предпринимать никаких атак против Лесбоса в течение тридцати лет. Переводчик прочтет вам это письмо завтра, и вы сможете послать свой ответ с пленными.

— Учитывая, что этих язычников так много, а у нас совсем мало людей, мы вряд ли могли бы рассчитывать на лучшие условия. И я надеюсь, что так же думают в Константинополе. А пленных надо отправить, как только все будет готово. Вы расспрашивали их о епископе Бернабасе, египетском принце Могасе и его дочери?

— Да, генерал, только сегодня. Я узнал, что среди пленных были три человека, служивших в Египте и оставивших эту страну не более трех месяцев назад. Один из этих троих, раненный в бою, сообщил кое-какие новости.

— Какие же, Джодд?

— Не очень хорошие, генерал. Епископ, по его словам, был убит мусульманами некоторое время назад.

— Упокой, Господь, его душу! Но об остальных, что он сообщил об остальных?

— А вот что. Кажется, этот Копт, как они его называли, то есть Могас, вернулся из длительного путешествия, о котором мы знаем, и поднял восстание где-то в Южном Египте, в самых верховьях Нила. Против него была послана экспедиция под командованием Мустафы, эмира Египта. И там были тяжелые бои, в которых принимал участие и наш пленник. Все закончилось тем, что копты, боровшиеся вместе с Могасом, были разгромлены, сам же Могас — убит, так как отказался спастись бегством. Его дочь Хелиодора захвачена в плен вместе с другими коптскими женщинами.

— А дальше? — с трудом выговорил я.

— Дальше, генерал, ее привели к эмиру Мустафе, который заметил ее красоту и решил сделать ее своей наложницей. Однако в ответ на ее мольбы, будучи, по словам пленного, милосердным человеком, он дал ей неделю на оплакивание павшего отца, прежде чем она войдет в его гарем. Но самого худшего, — добавил он поспешно, — не произошло. Так что Не прошло и недели, в течение которой пленники двигались вниз, вдоль Нила, как она заколола евнуха, сторожившего ее, и сбежала.

— Благодарение Богу! — сказал я. — Но почему, Джодд, этот человек уверен, что это была именно Хелиодора?

— А вот почему! Все знали ее как дочь Могаса, одного из тех, кого почитали египтяне. Кроме того, среди мусульманских солдат ее называли «госпожой с раковинами» из-за некоего ожерелья, которое она носила и которое вы должны помнить.

— Дальше что? — спросил я.

— Только то, что Мустафа был страшно рассержен тем, что потерял ее, и по этой причине целую роту солдат били палками по пяткам. Кроме того, он остановил свою армию и предложил за поимку беглянки награду. В течение двух дней они охотились за нею, но не нашли никого, кроме мертвецов в обысканных могилах. Затем эмир вернулся в низовья Нила. На этом рассказ закончился.

— Пошлите сейчас же ко мне этого пленного, Джодд, вместе с переводчиком. Я хочу сам поговорить с ним.

— Боюсь, что он не в состоянии прийти, генерал.

— В таком случае я сам пойду к нему. Ведите меня, Мартина.

— Тогда вам придется идти далеко, генерал, так как час назад он умер. Его товарищи сейчас готовят его к похоронам.

— Джодд, — сердито проговорил я. — Эти люди находятся в наших руках уже несколько недель. Как могло случиться, что вы всего этого не узнали раньше? Вы же получили мои приказания по этому поводу!

— Потому, генерал, что пока они не узнали, что их освободят, ни один из пленных не говорил нам ни слова. Как ни строго допрашивали их, они все твердили, что не станут нарушать свою присягу, что они предпочитают смерть. Один раз я уже спрашивал этого самого человека о Египте, и он отвечал мне, что никогда там не бывал.

— Успокойтесь, Олаф, — вмешалась Мартина, — так как вряд ли он мог вам сообщить что-нибудь новое.

— Вероятно, вы правы, — ответил я. — Но все же я мог бы выиграть несколько дней. Зная обо всем этом, я бы уже отправился в Египет на поиски Хелиодоры.

— Успокойтесь, говорю вам, — продолжала Мартина. — Все равно вы не смогли бы сделать этого до тех пор, пока не был подписан мир. Вы не смогли бы поступить вопреки вашей присяге и вашим обязанностям.

— Это так, — согласился я со вздохом.

— Олаф! — обратилась ко мне Мартина вечером того же дня, после того как Джодд оставил нас. — Вы сказали, что отправляетесь в Египет. Как вы это сделаете? Будучи слепым генералом империи, недавно разгромившим войска могучего халифа Востока, как вы можете рассчитывать на теплый прием в Египте? Кроме того, хорошо ли вас примет эмир Мустафа, правящий там, когда узнает, что вы прибыли на поиски женщины, сбежавшей недавно из его гарема? Да он просто в тот же день предложит вам выбор между смертью и Кораном! Олаф, ваше намерение — безумство!

— Может быть, Мартина. Но я все равно отправлюсь на поиски Хелиодоры.

— Если Хелиодора еще жива, своей смертью вы ей не поможете, а если мертва, то время для нее уже ничего не значит, и она может еще немного подождать вас.

— Я все равно отправлюсь, Мартина.

— Вы, слепой, отправитесь в Египет искать ту, которую все тамошние власти напрасно ищут месяцами? Пусть будет так. Но каким образом вы туда попадете? Откровенно, открыто, в качестве врага этого сделать нельзя, так как в подобном случае вы бы нуждались во флоте и — десятках тысяч мечей в качестве поддержки, которых у вас нет. Если вы возьмете с собой нескольких храбрых людей, но они не будут мусульманами, — а тех вы для такой цели не найдете, — то их не ждет ничего, кроме мучительней смерти. Как же вы сможете отправиться туда, Олаф?

— Еще не знаю, Мартина. Ваш ум более гибок, чем мой. Думайте, думайте и подскажите мне.

Я услышал, как Мартина поднялась и заходила по комнате из одного конца в другой. Наконец она вернулась и снова села рядом со мной.

— Олаф, — сказала она, — вы же всегда имели склонность к музицированию. И рассказывали мне, что, будучи мальчиком, часто играли на музыкальных инструментах и пели песни собственного сочинения. Да и сейчас, когда вы стали слепым, вы опять возвратились к этому искусству, в котором уже стали настоящим мастером. Кроме того, у вас хороший голос. Пожалуй, и у меня он хорош, это мой единственный дар. Именно мой голос однажды привлек внимание Ирины ко мне, дочери бедного греческого дворянина, бывшего когда-то другом ее отца и получившего поэтому незначительный пост при дворе. Позднее мы вместе с вами пели много песен, разве это не так? И некоторые из них были на языке Севера, не правда ли? Ведь вы меня ему учили!

— Да, Мартина. Ну и что же?

— Вы тугодум, Олаф. Я слышала, что восточные люди любят музыку, особенно если исполняют что-то им неизвестное. Почему бы тогда слепому мужчине и его дочери… нет, племяннице-сироте не зарабатывать себе на пропитание честным трудом, путешествуя по Египту в качестве бродячих музыкантов? У этих последователей Пророка, как мне рассказывали, считается тяжким грехом обидеть калеку… Бедного торговца янтарем, например, который был ограблен ворами-христианами. Будучи слепым, он не мог свидетельствовать против них перед судом, и вот теперь они с дочерью сестры зарабатывают себе на пропитание, как только смогут. Подобно вам, Олаф, я искусна в языках, и даже достаточно хорошо владею арабским, чтобы быть в состоянии просить милостыню. Моя мать — сирийка, она обучала меня своему родному языку, когда я была еще ребенком. А с тех пор как я попала сюда, я все время занималась этим языком. Что вы на это скажете?

— Я скажу, что подобным образом мы можем путешествовать в большей безопасности, нежели в каком-либо другом случае. Но вес же, Мартина, разве могу я просить вас взвалить подобную ношу себе на плечи?

— О, меня и нужды нет просить, Олаф. С тех пор как Судьба взвалила ее на меня, сделав меня вашей… крестной матерью. И куда бы вы ни направлялись, я обязана за вами следовать до тех пор, пока вы не женитесь, — добавила она со смехом. — Тогда уж вы наверняка не будете во мне нуждаться. Что ж, план разработан, чего бы он мне ни стоил. А теперь отправимся спать, быть может, во сне мы придумаем что-нибудь получше. Помолитесь святому Михаилу на ночь, Олаф.

Но так уж случилось, что святой Михаил меня не просветил, и в конце концов я принял решение сыграть роль слепого арфиста. В те дни велась активная торговля между Лесбосом и Египтом, торговали кедровыми деревьями, шерстью, вином для коптов, так как мусульмане вина не пили, и другими товарами. Между островом и владениями халифа был провозглашен мир, так что вскоре небольшое суденышко, нагруженное за мой счет подобными товарами, вышло в море. Грек с Лесбоса, которого звали Менас, командовал этим судном, официально считаясь его владельцем. В команду я набрал людей, верных мне до гроба.

Этим людям, которые все до единого были христианами, я рассказал о своем намерении, заставив их поклясться самой священной из клятв в том, что они все будут держать в секрете. Но, увы! Как мне предстояло убедиться в дальнейшем, этим морякам можно было доверять, когда они были хозяевами сами над собой, но над одним из них частенько властвовало вино. В наших северных краях обычно говорят: «Эль — это совсем другой человек!» И теперь мне уже не в первый раз предстояло убедиться в этой простой истине.

Когда все было готово, я посвятил в свои планы одного только Джодда, которому вручил письмо, где говорилось, что надлежит сделать, если я не вернусь. Другим же офицерам и солдатам я лишь сообщил, что намереваюсь совершить путешествие на этом судне, переодевшись торговцем, с тем чтобы поправить свое здоровье, а также выяснить обстановку в соседних странах и особенно положение христиан в Египте.

Когда Джодд услышал о моих намерениях, он, даже будучи оптимистом, расстроился из-за предстоящего мне путешествия. По его мнению, оно должно было стать для меня последним.

— Иного я и не ожидаю, — сказал он, — хотя все же надеюсь, генерал, что ваш святой поможет вам выбрать безопасные тропинки. Несомненно, что госпожа Хелиодора мертва, исчезла или же вышла замуж. По крайней мере, вы не найдете ее никогда!

— Но я все же должен искать ее, Джодд.

— Вы — слепой человек. Как вы можете ее найти? Послушайте, генерал, я и все мы поклялись защищать госпожу Хелиодору и быть ей отцами и братьями. Вы останетесь здесь, а я отправлюсь на ее поиски на судне, полном вооруженных людей, или же один, переодетый…

Я рассмеялся и спросил:

— Как можно переодеть вас, чтобы не узнали гиганта Джодда, чью славу мусульманские шпионы разнесли по всему Востоку? Да даже темной ночью ваш голос выдаст вас за сотню шагов! И какая будет польза от погруженных на судно вооруженных людей, которым будет противостоять войско эмира Египта? Нет, Джодд, нет, как бы ни велика была опасность, я должен идти один. Если меня убьют или же я не вернусь в течение восьми месяцев, вы останетесь губернатором Лесбоса, так как вы назначены моим заместителем. И ваше назначение на новый пост будет, по всей вероятности, утверждено.

— Я не хочу быть губернатором Лесбоса, — заявил Джодд. — Кроме того, Олаф, — проговорил он медленно, — слепой нищий должен иметь собаку-поводыря, вы же не можете отправиться один, Олаф. Вашей «смуглой собачке» придется разделить с вами все те опасности, о которых вы говорили. Как бы вам не пришлось искать другого проводника.

— Меня это не очень волнует. Конечно, я думаю поискать себе иного поводыря, так как считаю, что того, который у меня есть, надежнее будет оставить на ваше попечение. И вы должны помочь мне убедить ее в этом, Джодд. Одному мне это не сделать, да к тому же она — моя крестная мать.

— Крестная! Почему не бабушка? Клянусь Тором, Олаф, конечно же, вы ослеплены! Но я попробую сделать это. Тс-с! Вон она идет сюда сообщить нам, что ужин готов.

За трапезой присутствовали посторонние люди, кроме тех, кто нам прислуживал, и разговор шел на общие темы. После ужина я прилег на кушетку и, чувствуя себя утомленным, вскоре уснул. Но через некоторое время я был разбужен голосами, доносившимися из сада. Разговаривали Джодд и Мартина.

Мартина говорила:

— Прекратим этот спор! Только я и никто другой отправлюсь в Египет вместе с Олафом. Если мы умрем, что я вполне допускаю, то что ж? Ему, по крайней мере, тогда не придется умирать одному.

— А если поиски закончатся неудачей, Мартина? Я имею в виду, если он не найдет госпожу Хелиодору, и случится так, что вы с ним благополучно вернетесь, что тогда?

— Ну, тогда… Ничего! Исключая то, что все будет так, как и должно быть. И я буду продолжать играть свою роль — выполнять свои обязанности, свои желания. Вы что, забыли, что я Олафу крестная мать?

— Нет, это-то я помню. Но все же я слышал, что христианская церковь никогда не завязывает узлы, которые не могли бы быть развязанными… за соответствующую плату, конечно. И я, со своей стороны, не пойму, почему мужчина не может жениться на женщине другой крови только потому, что она названа его крестной матерью где-то возле каменного сосуда человеком в мантии. Вы говорите, что я не разбираюсь в подобных вещах. Возможно, это так, да и Бог с ними. Но, Мартина, давайте представим, что эти необычные поиски увенчаются успехом и Олафу повезет там, где других постигла бы неудача. Ведь смог же он, например, вырваться из рук Ирины, стать губернатором Лесбоса и, будучи ослепленным, одержать такую великую победу над поклонниками Пророка? И предположим, что с помощью богов или людей… или женщин… он отыщет свою прекрасную Хелиодору незамужней и все еще привязанной к нему и они поженятся. Что тогда, Мартина?

— Тогда, капитан Джодд, — проговорила она медленно, — если вы будете думать так же, как и сейчас, мы сможем вернуться к нашему разговору. Только помните, что я не требую от вас никаких обещаний или обязательств.

— Значит, вы отправляетесь с Олафом в Египет?

— Да, конечно, если не умру раньше, а возможно, что даже и в этом случае. Вы не понимаете? О! Конечно же, вы не понимаете, но я больше не могу задерживаться, чтобы объяснить вам это, капитан Джодд. Да, я отправлюсь в Египет с одним слепым нищим, чье имя я забыла в данный момент и который приходится мне дядей. Там я, несомненно, увижу очень много необыкновенных вещей. Если я когда-нибудь вернусь назад, то расскажу вам о них. А пока — спокойной вам ночи…

Глава II. Статуи у Нила

Первое, что я припоминаю из своего путешествия в Египет, — это себя, сидящего под жарким утренним солнцем на палубе нашего небольшого судна, носившего имя богини здоровья Дианы. Мы бросили якорь в порту Александрии. Мартина, которую теперь называли Хильдой, стояла рядом со мной и описывала мне этот великий город, раскинувшийся перед нами. Она рассказывала о знаменитом маяке Фаросе, спокойно возвышавшемся на утесе. В нем больше не горели сигнальные огни, так как с тех пор, как мусульмане захватили Египет, они погасили их, ибо, по слухам, опасались, что маяк укажет путь флоту христиан в случае атаки. Она описывала также великолепные дворцы, построенные греками, многие из которых пустовали или были сожжены, христианские церкви и мечети мусульман, широкие улицы и причалы, поросшие травой.

Мы были поглощены разговором, она рассказывала, а я слушал, задавая вопросы. Вдруг она сказала:

— К нашему судну подходит лодка с офицерами порта, которые должны проверить и пропустить судно до того, как будет разрешена разгрузка. Теперь, Олаф, помните, что с этого времени вас зовут Хёдом. (Это имя я выбрал себе в честь слепого бога северных стран.) Хорошенько играйте свою роль и, самое главное, будьте смиренным. Даже если вас оскорбят или же ударят, не проявляйте гнева и убедитесь, что ваш красный меч хорошо укрыт под одеждой. Пока вы будете вести себя подобным образом, мы будем в безопасности, ибо я должна вам сказать, что мы неплохо преобразились.

Со стороны берега подошла лодка, и я расслышал шаги людей, поднимавшихся по трапу. Кто-то пнул меня ногой. Это был наш капитан, Менас, хорошо играющий свою роль.

— Убирайся с дороги, слепой попрошайка! — проворчал он. — Благородные офицеры халифа поднимаются на борт, а ты загораживаешь им дорогу.

— Не следует трогать того, кому Бог причинил страдание, — проговорил властный голос на ломаном греческом. — Нам нетрудно обойти его. Кто он такой, капитан, и зачем он прибыл в Египет? Судя по их виду, можно предположить, что и он, и она видели лучшие дни.

— Я не знаю, господин, — ответил капитан, — кто они такие. После того как они мне уплатили деньги за проезд, я на них больше не обращал внимания, но поют и играют они хорошо. Они помогали развеселить моряков, когда судно попало в штиль.

— Господин, — вмешался я. — Я норманн по имени Хёд, а эта женщина — моя племянница. Я торговал янтарем, но нас с компаньонами ограбили воры, когда мы добрались до Византии. Меня, бывшего старшим, они задержали для выкупа, но ослепили, чтобы я не мог свидетельствовать против них. Остальных они убили. А это единственное дитя моей сестры вышло замуж за грека, и мы с ней теперь добываем себе на пропитание своим искусством, играя на арфе.

— Воистину вы, христиане, крепко любите друг друга, — сказал офицер. — Признайте Коран, и с вами не будут поступать подобным образом. Но зачем вы прибыли в Египет?

— Господин, до нас дошли слухи, что это богатая страна, где люди любят музыку. И мы приехали сюда в надежде заработать некоторую сумму денег, чтобы отложить хоть что-то на будущее. Не гоните нас, мы имеем небольшие сбережения. Племянница Хильда, где тот кусочек золота, что я дал зам? Покажите господину.

— Нет, нет, — возразил офицер, — разве можно вырывать кусок хлеба изо рта бедняка? Эй, писарь! — обратился он по-арабски к мужчине, стоявшему чуть в стороне. — Заготовьте и вручите этим двоим бумагу, разрешающую им сойти на берег и беспрепятственно заниматься своим делом в любом районе Египта, не подвергаясь при этом лишним расспросам. И дайте эту бумагу мне, я скреплю ее печатью. Прощайте, музыканты. Боюсь все же, что вам не найти много денег в Египте, ибо эта страна и сама голодает. Идите, и пусть вам сопутствует удача во имя Аллаха. Может быть, он обратит ваши сердца в истинную веру.

Так все и обошлось благодаря доброму отношению этого мусульманина, чье имя я узнал только при следующей нашей встрече, — его звали Юсуфом. Так наши ноги миновали многие камни преткновения. Казалось бы, он должен был воспользоваться властью, которой наделяло его положение, чтобы запретить выход на берег таким людям, какими мы ему представлялись, а поскольку эти люди оказались христианами, то применить против нас силу. Но оттого ли, что он видел, как капитан плохо обращался с нами, или же, будучи просто солдатом, он догадался, что я был человеком той же профессии, но только он не использовал свою власть против нас. Как бы то ни было, бумага, врученная нам, давала возможность отправиться в любой уголок Египта, ни у кого не спрашивая разрешения. Где бы нас ни остановили, что бы нам ни грозило, а это в дальнейшем случалось не один раз, достаточно было предъявить эту бумагу, и нам разрешали следовать своим путем.

Прежде чем мы покинули судно, я в последний раз поговорил с капитаном Менасом, сказав ему, что он должен оставаться в александрийской бухте якобы в ожидании прибытия груза, например хлеба, или же под любым другим предлогом, как ему будет удобнее. Оставаться до тех пор, пока мы не появимся здесь вновь. Если же по прошествии определенного времени этого не случится, то он должен совершить заход в соседние порты с торговыми целями и вновь вернуться в Александрию. Таким образом ему надлежит действовать до тех пор, пока от меня не поступит других распоряжений или он сам не убедится в том, что мы погибли. Все это капитан пообещал исполнить.

— Вы обещаете сделать все, капитан, — вмешалась Мартина, присутствовавшая при нашем разговоре, — и мы вам верим. Но у меня есть вопрос: можете ли вы поручиться и за всех остальных? Например, за матроса Космаса, который, как я вижу, уже абсолютно пьян и громко говорит о многих лишних вещах?

— С этого момента, госпожа, Космас будет пить одну только воду. Когда его чаша пуста, он честный малый, и я за него ручаюсь.

Но, увы, как выяснилось впоследствии, никто не мог ручаться за Космаса.

Мы сошли на берег и остановились в одном доме, где могли чувствовать себя в безопасности. Были ли хозяева христианами, знали ли они, кто мы на самом деле, сказать не могу. Но как бы то ни было, с их помощью вечером нас доставили во дворец к Политену — мелькитскому патриарху[187] в Александрии. Это был мужчина со строгими чертами лица, с черной бородой и с честным сердцем, хотя и с ограниченным кругозором, о котором епископ Бернабас часто рассказывал как о своем близком друге. Этому Политену я рассказал все, как человеку одной со мной веры, и попросил его содействия в моем деле. Выслушав меня, он сказал:

— Вы — смелый человек, генерал Олаф, настолько смелый, что, я думаю, сам Бог, должно быть, направляет вас в его собственных целях. То, что вы слышали, правда. Бернабас, мой возлюбленный брат и наш отец во Христе, ушел от нас. Он был убит каким-то мусульманским убийцей-фанатиком вскоре после возвращения из Византии. Также верно и то, что в войне с этим эмиром Мустафой был убит Могас и что госпожа Хелиодора вырвалась из его когтей. Но что с ней случилось после этого, не знает ни один человек. Что же касается меня, то я верю в то, что ее уже нет в живых.

— А я верю, что она жива, — твердо ответил я, — поэтому и направляюсь на поиски.

— Тогда отправляйтесь в путь, и пусть поможет вам Бог. Я предупрежу кое-кого из людей нашей веры о вашем прибытии, так что в случае нужды недостатка в друзьях у вас не будет. Когда вы вернетесь, если вернетесь вообще, приходите ко мне, ибо я пользуюсь большим влиянием на мусульман и, быть может, буду в состоянии сослужить вам добрую службу. Не стану больше ни о чем говорить, да для вас и не совсем безопасно задерживаться здесь слишком долго. Подождите, я забыл сказать еще вот о чем. Есть две вещи, о которых вам надлежит знать. Во-первых, эмир Мустафа, захвативший в плен госпожу Хелиодору, накануне своего смещения. Эта новость поступила ко мне от самого халифа Харуна, так как мы с ним находимся в дружеских отношениях из-за услуги, которую я оказал ему благодаря своим познаниям в медицине. Во-вторых, Ирина обманула Константина или же околдовала его — не знаю, что здесь истинно. По крайней мере, по его собственным словам, сказанным официально, она опять правит империей совместно с ним, и мне кажется, что эти его слова были смертным приговором самому себе. И, возможно, вам тоже.

— В последнее время я ни в чем не нуждался, жил в полном достатке, а это есть истинный грех, — ответил я. — Что ж, если я останусь жить, у меня будет возможность узнать, осуществит ли свои проклятия и обещания Ирина, как и то, насколько силен сам Константин.

На этом мы расстались.

Покинув Александрию, мы вначале отправились в город Гизех, расположенный возле огромных пирамид, в тени которых в пустой гробнице мы провели ночь[188]. Оттуда мы не спеша пошли вдоль берега Нила, зарабатывая себе на пропитание своим искусством. Два раза нас задерживали, принимая за шпионов, но немедленно освобождал… когда я предъявлял бумагу, данную мне на судне. В остальном же нам никто не досаждал: в этой стране бродяги-нищие были весьма обычным явлением. Правда, денег мы зарабатывали мало, но так как у нас было достаточно своего золота, зашитого в наши одежды, то нас это не очень волновало. Пища — единственное, в чем мы нуждались, как я уже говорил, и в ней у нас недостатка не было.

Так мы продолжали свое необычное путешествие, день за днем, все более углубляя познания в языках, на которых разговаривали в Египте, и особенно в арабском, употребляемом в разговоре мусульман. Куда мы направлялись? На это мы и сами не могли дать определенного ответа. Я стремился найти две огромные статуи, которые видел во сне в Ааре, в ночь ограбления могилы Странника. Мы слышали о том, что такие каменные изваяния существуют, нам рассказывали, что они поют на рассвете, что они расположены на равнине на западном берегу Нила, рядом с развалинами большого города. Ранее он назывался Фивами, теперь же стал деревней, называемой арабами аль-Кусур[189], или, иначе, Замки… Насколько нам удалось узнать, деревня эта находилась недалеко от того места, где Хелиодоре удалось ускользнуть от Мустафы. И там я надеялся получить вести о ее судьбе. Кроме того, что-то внутри меня влекло туда, к тем статуям, позабытым Богом и людьми.

В конце концов через два месяца после того, как мы оставили Александрию, а возможно, и через больший срок, с палубы лодки, нанятой нами, чтобы преодолеть последние мили нашего путешествия, Мартина разглядела на востоке развалины Фив. На западе же она увидела другие развалины и две огромные каменные фигуры, находившиеся перед ними.

— Это то самое место, — сказала она, и мое сердце забилось от этих простых слов. — Теперь давайте высадимся на берег и предоставим Судьбе все остальное.

На заходе солнца мы направили нашу лодку к западному берегу реки, попрощались с ее хозяевами и сошли на берег.

— Куда теперь? — поинтересовалась Мартина.

— К каменным фигурам, — ответил я.

И она повела меня через поле, на котором росла пшеница, к самой кромке пустыни. На этом пути мы встречали только ящериц, и ни одного человека. Затем милю или больше мы брели по песку, пока наконец поздним вечером Мартина не остановилась.

— Мы стоим как раз перед статуями, — сказала она. — И они внушают благоговение своим видом. Это сидящие цари выше любого дерева.

— А что позади них? — спросил я.

— Развалины большого дворца.

— Ведите меня к нему.

Мы прошли через ворота внутрь и здесь остановились.

— Теперь расскажите мне, что вы видите, — попросил я.

— Мы находимся на месте, которое раньше было коридором; здесь множество колонн, — ответила она, — но большинство из них разбиты. Внизу, у самых наших ног, бассейн, в котором есть немного воды. Перед нами простирается равнина, на которой на протяжении нескольких миль по направлению к Нилу, окаймленному пальмами, расположены статуи. По ту сторону Нила — развалины древних Фив. За ними много других развалин и линия неровных каменистых холмов, а между ними, к северу — что-то, похожее на проход в ущелье. При свете луны вид очень красивый, но только все печально и заброшено.

— Это то самое место, которое я много лет назад видел в Ааре во время сна, — задумчиво произнес я.

— Возможно, — согласилась она. — Но если это так, то многое изменилось с тех пор, потому что, кроме шакалов, крадущихся между рядами рухнувших колонн, да лая собаки из соседней деревни вдали от нас, ничто не говорит о присутствии в этих местах живых существ. Что будем делать, Олаф?

— Поедим и ляжем спать, — предложил я. — Возможно, во сне мы увидим что-либо, что подскажет нам, как быть дальше.

Мы подкрепились принесенной с собой провизией, затем легли отдохнуть в небольшой комнате, найденной Мартиной среди руин дворца. Все стены этой комнаты были разрисованы изображениями богов.

В течение той ночи мне ничего не снилось, и также не случилось ничего, что бы нас потревожило в этом старинном здании, каменный пол которого был истерт ногами давно умерших людей.

Перед рассветом Мартина снова отвела меня к гигантским статуям, и мы подождали там, надеясь услышать их песню, которую, как говорилось в преданиях, они пели на рассвете. Солнце поднялось так же, как оно поднималось с самого начала мира, осветив своими лучами эти гигантские изображения, как и две тысячи лет назад, но статуи оставались молчаливыми. Не думаю, что когда-нибудь я так горевал о своей слепоте, как в этот день, когда я зависел от Мартины, рассказывающей мне о сиянии солнечных лучей над пустынями Египта, над всеми этими величественными руинами, созданными руками людей, давно позабытых всеми.

Солнце поднялось, и, так как статуи не заговорили, я взял в руки арфу и стал играть на ней, Мартина же запела под мой аккомпанемент вольную песню Востока. И оказалось, что моя музыка услышана. Несколько крестьян, направлявшихся в поля на работу, подошли посмотреть, что происходит, и, обнаружив всего лишь двоих бродячих музыкантов, вскоре ушли прочь…

Все же одна женщина осталась. Судя по ее платью, она была из коптов. Я слышал, как Мартина беседовала с нею. Она спросила, кто мы такие и почему забрались в это место, на что Мартина поведала ей историю, которую мы рассказывали уже сотни раз. Женщина заявила, что здесь мы денег не заработаем, так как в прошлом году жителей верховьев Нила постиг тяжкий голод. И пока не вырастет новый урожай, а это случится только через несколько недель, даже самой простой пищи будет недостаточно, хотя и самих едоков сейчас, после того как мусульмане убили большинство жителей Верхнего Египта, осталось совсем немного.

Мартина пояснила, что ей об этом известно и что по этой причине мы предполагаем направиться в Нубию или же возвратиться на север. Но поскольку я, ее слепой дядюшка, вдруг почувствовал себя плохо, то мы высадились из лодки в надежде отыскать какое-нибудь место, где могли бы отдохнуть неделю или две, до тех пор, пока я не окрепну.

— И вот, — продолжала она, — будучи бедными христианами, мы не знаем, где нам найти такое место, так как почитающие крест не могут рассчитывать на гостеприимство тех, кто следует заповедям Пророка.

Едва женщина услышала, что мы христиане, ее тон сразу же изменился.

— Я тоже христианка, — сказала она, — но сперва докажите, что вы христиане.

Мы осенили себя крестным знамением, что ни один мусульманин не осмелился бы сделать.

Они с мужем, продолжала женщина, живут вон там, в деревушке Курна, расположенной почти у самых гор, а ближайшее ущелье называется Бибан-эль-Мулук, то есть Долина царей, так как там лежат в гробницах монархи древних времен, которые некогда были правителями предков коптов[190]. Это очень маленькая деревня, потому что мусульмане поубивали большую часть ее жителей во время недавней войны между ними и войском принца Могаса. Но все же у них с мужем хороший дом, и хотя они бедны, но рады будут предоставить нам пищу и кров, если у нас найдется чем заплатить.

В конце концов после непродолжительного торга, так как мы не осмелились сказать ей, что у нас много денег, мы заключили сделку с этой доброй женщиной, которую звали Палка. Получив недельный задаток, она повела нас в деревню Курна, до которой мы шли целый час, и там познакомила с мужем, мужчиной средних лет, по имени Маркус, который произнес несколько фраз на общие темы, ничего не говоря о своем хозяйстве.

А трудились они на клочке плодородной земли, орошаемой ручьем, вытекавшим из-под горы; были у них и другие участки земли, ближе к Нилу, на которых они выращивали пшеницу и корм для скота. В их доме, некогда составлявшем часть какого-то древнего каменного здания, свободной площади было больше, чем они могли использовать, так как у них не было детей. Нам были предоставлены две комнаты, где мы устроились с удобством, потому что Маркус, несмотря на тяжелые времена, был богаче, чем казался на первый взгляд, и жил хорошо. Что же касается жителей деревушки, то все ее население, как они нам рассказали, не превышало тридцать душ. Все были христианами и время от времени навещали своего священника в скромной обители, расположенной далеко в горах.

Постепенно мы подружились с Палкой, приятной и жизнерадостной женщиной из хорошей семьи. Палка любила слушать рассказы о заморских краях, но оказалась весьма проницательной и вскоре стала подозревать, что мы были чем-то гораздо большим, нежели просто бродячие музыканты.

Представляясь слабым и немощным, я ходил немного, но иногда сидел рядом с ней, когда она занималась домашней работой, и тогда мы беседовали на разные темы.

Однажды я перевел разговор на принца Могаса и восстание, поднятое им, и узнал, что он был убит в местности миль на пятьдесят к югу. Затем я поинтересовался, правда ли, что его дочь тоже убита вместе с ним.

— А что вам известно о госпоже Хелиодоре? — резко спросила Палка.

— Только то, что моя племянница, которая была служанкой в императорском дворце в Константинополе до недавнего времени, когда ее вместе с другими выслали после падения императрицы, видела ее там. Именно моей племяннице было поручено ухаживать за юной особой и ее отцом, принцем. Поэтому ее и интересует судьба этой женщины.

— А мне кажется, что вас она интересует больше, чем вашу племянницу, которая ни разу о ней не вспомнила, — огрызнулась Палка. — Что ж, поскольку вы мужчина, я не нахожу это странным, и не будь вы слепым, вы бы сказали, что она была самой красивой женщиной в Египте. Что же касается ее судьбы, то спросите о ней Бога, так как, кроме Него, никто не знает об этом. Когда армия Мустафы расположилась лагерем вон там, возле Нила, мой муж Маркус взял двух ослов, нагруженных фуражом, и отправился в лагерь продавать зерно. На обратном пути он видел госпожу Хелиодору, пробегавшую мимо него с окровавленным ножом в руке. Она направлялась в сторону Долины царей. После этого он ее больше не видел, как и кто-либо другой, хотя мусульмане долго за ней охотились, искали даже в гробницах, которые они, как и наши люди, не особо-то любят навещать. Без сомнения, она или сама упала, или бросилась в одну из расщелин в скалах. Или, возможно, ее сожрали дикие звери. Но для той, в чьих жилах течет кровь древних фараонов, такой исход лучше, чем стать женщиной для неверных.

— Да, — ответил я. — Это лучший исход. Но почему крестьяне так боятся посещать эти могилы, о которых вы рассказываете?

— Почему? Да потому что там обитают призраки, вот и все. И даже самые храбрые боятся увидеть духов. А здесь, несомненно, обитают духи, ибо все знают, что это ущелье усеяно могущественными мертвецами, как поле засеяно пшеницей.

— Но мертвые же спят вечным сном, Палка!

— Обыкновенные мертвые, Хёд, но не цари, царицы и принцы, которые, подобно богам, умереть не могут. Говорят, что ночью они устраивают там свои празднества с песнями и диким смехом, а того, кто взглянет на них, не позднее чем через год постигнет несчастье. Так ли это, сказать не могу. Уже в течение многих лет никто не осмеливается посещать ущелье ночью. Но то, что духи едят, я знаю совершенно точно.

— Как вы это узнали, Палка?

— Из-за добрых побуждений. Вместе с другими жителями деревни я совершаю подношения духам в виде пищи. Говорят, что когда-то в этом большом здании, частью которого является наш дом, обучали будущих языческих жрецов, чьей обязанностью было делать подношения лежащим в могилах мертвым фараонам. Когда сюда пришли христиане, они убрались восвояси, но мы, жители Курны, обитающие в этом доме, все еще совершаем старинный обряд. Если же мы не станем соблюдать его, на нас обрушатся несчастья, как всегда случалось с теми, кто забывал о приношениях или пренебрегал ими. Это дань, которую мы платим, принося пищу и молоко, а также воду к специальному камню, расположенному у входа в ущелье.

— И что же происходит потом, Палка?

— Ничего, за исключением того, что подношения принимаются.

— Бедняками-нищими или, возможно, дикими зверями!

— Разве нищие осмелятся войти в эту обитель смерти? — произнесла она с презрением. — И разве дикие звери берут пищу и после этого аккуратно складывают тарелки и кладут плоские камни на горлышки кувшинов с молоком и водой, что может сделать только домашняя хозяйка. О! Не смейтесь! В последнее время это происходит постоянно, так как я частохожу за этими сосудами и хорошо знаю, о чем вам говорю.

— Вы когда-нибудь видели духов, Палка?

— Да, однажды я видела одного из них. Это было примерно месяца два назад, когда я после восхода луны шла к Долине. Я искала потерявшегося козленка. Думая, что он мог забраться в это ущелье, я и стала смотреть туда. И тогда я увидела, как среди расположенных полукругом больших скал плавно передвигается дух. Это была женщина, она остановилась, залитая лунным светом, и стала смотреть на Нил. Я неподвижно стояла в тени, шагах в сорока от нее. Затем она подняла руки, как бы в отчаянии, повернулась и пропала.

— Она! — чуть не проговорил я, но тут же взял себя в руки и невозмутимо спросил: — Ну, и как выглядел этот дух?

— Насколько я успела заметить, это была юная и прекрасная дева, одетая в платье такого покроя, которые носили лишь древние, только обернутое вокруг нее более плотно.

— Было у нее что-нибудь на голове, Палка?

— Да, была золотая лента или корона в голосах, а вокруг шеи — зеленое с золотом ожерелье. Лунный свет отражался от него. Это было в точности такое же ожерелье, какое носите вы, Хёд, под своей одеждой.

— Интересно, откуда вам известно, что я ношу, Палка? — полюбопытствовал я.

— Да просто у меня есть то, чего недостает вам, бедняге, — глаза. Однажды ночью, когда вы крепко спали, мне нужно было пройти через вашу комнату в другую, находящуюся за ней. Вы сбросили с себя верхнюю одежду, так как было жарко; тогда-то я и увидела ваше ожерелье. Видела я также и большой красный меч, лежавший сбоку от вас, и заметила на вашей груди множество шрамов, какие бывают у охотников и солдат. И я подумала, Хёд, что все это весьма странно, ибо мне известно, что вы всего-навсего бедный слепой нищий, зарабатывающий на жизнь игрой на арфе.

— Бывают нищие, которые не сразу стали ими, Палка, — медленно произнес я.

— Совершенно верно, Хёд, бывает, и важные, богатые особы появляются среди людей в виде нищих… Много чего бывает на свете. Но вы не бойтесь, что мы украдем ваше ожерелье или расскажем кому-нибудь об этом красном мече или о золоте, которое ваша племянница Хильда носит в своей одежде. Бедная девушка, у нее привычки изнеженной госпожи, жившей при дворе, о котором вы проговорились, наверное, случайно. Видно, тяжело ей было опуститься так низко. Но все равно, не бойтесь, Хёд. — И она, взяв мою руку, пожала ее определенным образом, как это было принято у преследуемых христиан Востока, когда они должны были открыться один другому. Затем она, посмеиваясь, ушла.

Что же касается меня, то я сразу же отыскал Мартину, которую дневная жара сморила в сон, и поведал ей обо всем.

— Отлично! — воскликнула она, когда я закончил. — Благодарите Бога, Олаф, так как нет никаких сомнений, что этот дух — госпожа Хелиодора… Что ж, значит, Джодд! — расслышал я слова, сказанные полушепотом: после того как я стал слепым, мой слух значительно обострился…

Глава III. Долина мертвых царей

Мартина и я составили план. После долгих уговоров однажды вечером Палка взяла нас с собой, отправляясь к месту у входа в Долину царей, избранному для приношений. В самом начале она, конечно, наотрез отказалась позволить нам сопровождать ее, потому что, по словам Палки, только рожденные в деревне Курна могут совершать такие приношения, как повелось еще с тех дней, когда здесь правили фараоны. А если посторонние примут участие в выполнении этого долга, то может произойти несчастье. В ответ мы заявили, что если так, то пусть беда постигнет нас, незваных гостей. Кроме того, мы добавили, что кувшины с водой и молоком тяжеловаты, а так как в этот вечер в деревне не оказалось никого, кто смог бы помочь ей отнести их, то, взвесив все обстоятельства, Палка изменила свое решение.

— Ладно, — сказала она, — я действительно толстею, да и после беготни туда-сюда у меня нет особого желания таскать на себе грузы, подобно ослу. Что ж, идемте, раз вы хотите, но если вы умрете или же духи унесут вас с собой, то не добавляйте себя к числу этих привидений, которых и без того развелось слишком много, и не проклинайте меня потом.

— Наоборот, — промолвил я. — Мы вас оставим нашей наследницей. — И я положил перед нею мешочек, содержавший некоторое количество денег.

Палка, бывшая бережливой, взяла деньги — я услышал звон монет в ее руках, — повесила кувшины мне на плечо, вручила Мартине корзинку с мясом и маисом. Плоские лепешки, однако, она несла сама, положив их на деревянную доску, так как, по ее словам, опасалась, что мы можем их уронить или раскрошить и тем самым рассердим духов, которым нравится, чтобы с их пищей обращались бережно и аккуратно. Мы отправились в путь и вскоре подошли к входу в это страшное ущелье, о чем мне сообщила Мартина. По ее словам, Долина выглядела так, как будто горы раскололись от удара молнии и затем с грохотом взорвались.

По этой сухой и пустынной местности, которая была, как опять же сообщила Палка, ограничена с двух сторон стеной серых зазубренных скал, мы двигались, не разговаривая. Я только заметил, что пес, следовавший за нами от самого дома, стал жаться к нашим ногам и все время повизгивал.

— Животные замечают то, чего не видим мы, — прошептала Палка.

Наконец мы остановились, и я по ее просьбе поставил кувшины на плоский камень, который она назвала Столом Приношений.

— Взгляните! — воскликнула она, обращаясь к Мартине. — Те, тарелки и кувшины, что были здесь оставлены три дня назад, опорожнены духами и аккуратно сложены и накрыты. Я говорила Хёду, что они всегда так поступают, но он мне не поверил. А теперь давайте уберем все в корзины и поспешим уйти, потому что солнце уже садится и луна взойдет не раньше чем через полчаса. А ч не согласилась бы остаться здесь, в этой темноте, и за десять монет чистого золота.

— Тогда уходите быстрей, Палка, — предложил я. — А мы подождем здесь ночи.

— Вы с ума сошли!

— Вовсе нет, — возразил я. — Один умный человек когда-то сказал мне, что если слепой встретится лицом к лицу с духом, он увидит его и посредством этого возвратит себе зрение. Если вы хотите знать правду, то именно ради исцеления я и пришел сюда из своей далекой северной страны. Чтобы найти такую землю, где можно было бы встретиться с духами.

— Теперь я точно уверена, что вы — сумасшедший! — вскричала Палка. — Идемте, Хильда, и оставим этого глупца испытать на себе ужасное лекарство от слепоты.

— Нет, — отказалась Мартина, — я должна остаться здесь со своим дядюшкой, хотя я и очень боюсь. Если я этого не сделаю, он меня потом побьет.

— Побить вас? Хёд способен побить женщину?! О! Вы просто оба сошли с ума. Или вы и сами не что иное, как духи?! Один или два раза мне это уже приходило в голову, как и то, что вы не те, за кого себя выдаете. Святой Иисус! Уже совсем стемнело, и я повторяю, что здесь полно мертвых фараонов. Может быть, святые защитят вас, а если нет, то, по крайней мере, у вас будет высокородная компания перед смертью. Прощайте! Что бы ни случилось, не кляните того, кто вас предупреждал! — И она, расставшись с нами, побежала назад. Пустые кувшины громыхали у нее за спиной, а пес жалобно скулил и тявкал, труся за ней.

Когда она удалилась, воцарилась глубокая тишина.

— А теперь, Мартина, — прошептал я, — давайте подыщем подходящее место, откуда вы сможете наблюдать за этим Столом Приношений, сами оставаясь невидимыми.

Она подвела меня к лежавшему на земле обломку скалы. В нескольких шагах позади него мы и расположились, заняв позицию, с которой Мартина могла бы следить за Столом Приношений, освещенным луной.

Долго прождали мы так, наверное, часа два или три. И хотя я ничего не видел, торжественность, царившая вокруг, проникала в мою душу. Мне казалось, будто мертвые кружат около меня в этом таинственном молчании. Думаю, Мартина испытывала то же, ибо, несмотря на то что в этом раскалившемся за день ущелье ночь была жаркой, она дрожала, сидя рядом со мной. Наконец я почувствовал, что она сдвинулась с места, и разобрал ее шепот:

— Я различаю фигуру. Она крадучись вышла из тени утеса и направляется сюда.

— Как она выглядит?

— Это женская фигура, обернутая в белую ткань. Вот она осматривается вокруг, берет принесенное нами и укладывает все в свою корзину. Это женщина… совсем не дух!.. она пьет из кувшина… О! Лунный свет упал на ее лицо. Это Хелиодора!

Услышав слова Мартины, я более не мог себя сдерживать. Вскочив на ноги, я побежал в ту сторону, где, как я знал, должен был находиться Стол Приношений. Я попытался заговорить, но оказался не в силах издать ни звука. Женщина, увидев или услышав меня, отступила в тень. Наконец она слабо вскрикнула и побежала прочь — мне послышались звуки ее шагов по скалам и песку. В этот момент я споткнулся о какой-то камень и растянулся на земле. Мартина тут же оказалась радом со мной.

— Вы действительно глупы, Олаф, — сказала она. — На что вы рассчитывали? На то, что госпожа Хелиодора ночью узнает вас в том виде, в каком вы сейчас пребываете? В этом наряде нищего? И в момент, когда вы, как бык, обрушиваетесь на нее? Почему вы не заговорили с ней?

— Потому что лишился голоса. О! Не ругайте меня, Мартина. Если бы вы знали, что значит любовь, как это знаю я, когда после стольких страхов и огорчений…

— Кроме этого мне известно и то, как надо сдерживать свои чувства, свою любовь, — резко произнесла Мартина, прервав мои причитания. — Пойдемте, не будем понапрасну тратить время, начнем ее искать.

И, взяв за руку, она повела меня туда, где только что видела Хелиодору.

— Она исчезла, — объявила Мартина. — Здесь нет ничего, кроме скал.

— Этого не может быть, — ответил я. — О! Если бы у меня были глаза. Хотя бы на один час! У меня, бывшего лучшим следопытом Ютландии! Посмотрите, Мартина, не сдвинут ли какой-нибудь камень. На том месте, где он лежал, песок должен быть слегка влажным.

Оставив меня, она ушла, но вскоре вернулась.

— Кое-что я обнаружила, — доложила она. — Когда Хелиодора убегала, она держала в руках корзину, как мне показалось, сильно напоминавшую те, которыми пользовались еще во времена фараонов. По крайней мере, хоть одна лепешка должна была выпасть из нее. Пойдемте.

Она подвела меня к высокой скале, затем мы взобрались наверх, на высоту примерно восьми футов, после чего обошли вокруг отдельно стоящего утеса.

— Здесь есть отверстие, — проговорила она. — Его могли сделать шакалы. Возможно, оно ведет в одну из древних гробниц, вход в которую замурован. И как раз возле этого отверстия я нашла лепешку. Поэтому нет сомнения, что Хелиодора спряталась внутри. Что мы теперь будем делать?

— Следовать за нею, я думаю. Где отверстие?

— Нет, нет. Я буду спускаться первой. Дайте мне вашу руку, Олаф. Ложитесь вот сюда на живот.

Я последовал ее указанию и вскоре почувствовал тяжесть Мартины, повисшей на моей руке.

— Опускайте, — чуть слышно произнесла она, как будто чего-то опасаясь.

Я повиновался, хотя и после некоторых колебаний, и услышал, что подошвы ее сандалий застучали по какому-то полу.

— Благодарение всем святым, все в порядке, — раздался ее голос. — Насколько я понимаю, эта щель могла быть столь же глубока, как и Коридор Преисподней. Теперь спускайтесь сюда сами, ногами вперед. И прыгайте, здесь неглубоко.

Я повиновался и тут же очутился рядом с ней.

— Теперь, в темноте, вы — лучший провожатый, чем я, — прошептала она. — Ведите меня, я последую за вами, держась за вашу одежду.

И я отправился вперед, осторожно, не торопясь, как передвигаются все слепые. Так мы шли, пока она не воскликнула:

— Стойте! Здесь снова появился свет. Я думаю, что крыша гробницы, на которой точно такие же росписи, как и на стенах, провалилась. Мы попали в какой-то коридор, от которого отходят длинные галереи, спускающиеся вниз. Здесь полным полно летучих мышей. О! Одна из них задела мои волосы. Олаф, я дальше не пойду. Я боюсь летучих мышей больше, чем духов, больше всего на свете.

Мне пришлось задуматься. И вдруг у меня мелькнула мысль. За спиной у меня была арфа. Я снял ее с плеча и прошелся по струнам. В этом мрачном месте они зазвучали буйно и печально. И тогда я запел старинную песню, которую мы два или три раза исполняли вместе с Хелиодорой в Византии. В ней рассказывалось о юноше, ищущем свою возлюбленную. Песня исполнялась в два голоса, и возлюбленная отвечала куплетом на куплет. Я привожу только те строки из песни, которые помню, и те, что по своему духу переводятся на английский язык. Я спел первый куплет и стал ждать…

Мой свет и рай,

Тебя одну

Прошу — узнай

Мою струну.

Судьбу кляня,

Не хоронись,

Услышь меня

И отзовись!

Ответа не последовало, и я запел второй куплет, затем подождал снова:

Зажгла мне грудь

Любовь к тебе,

Звездою будь

В моей судьбе.

Не спорь со мной,

Не спорь с Судьбой —

Так суждено,

Что мы с тобой

Навек — одно…

И наконец откуда-то издалека, снизу, из глубины огромной гробницы донеслись ответные звуки:

Любовь свою,

Что крепче скал,

В чужом краю

Ты так искал.

Печаль развей,

Ко мне приди,

Прижми скорей

К своей груди.

И тогда я отложил арфу в сторону.

Долгожданный голос, голос Хелиодоры, звучавший откуда-то из стен, спросил:

— Это песни мертвого или живого человека? Если живого, то как его зовут?

— Живого! — откликнулся я. — И зовут его Олафом, сыном Торвальда, и еще Михаилом. Это имя было дано ему в храме святой Софии в Константинополе, где его глаза впервые увидели Хелиодору, дочь Могаса Египетского, которую он теперь разыскивает.

Я услышал звук шагов Хелиодоры, осторожно приближавшихся ко мне, и ее голос произнес:

— Позвольте мне увидеть ваше лицо, тот, кто называет себя Олафом, так как мне известно, что в этих часто посещаемых духами и привидениями гробницах можно услышать поддельные голоса. Почему вы прячете свое лицо, вы, называющий себя Олафом?

— Потому что с этого лица исчезли глаза, Хелиодора. Ирина лишила меня их из ревности к вам, поклявшись, что они никогда больше не смогут видеть вашу красоту. А вдруг вы не захотите подойти достаточно близко к лишенному глаз мужчине в нищенской одежде?

Она смотрела… И я чувствовал этот взгляд. Она заплакала… Я слышал ее рыдания, а затем руки Хелиодоры обвились вокруг моей шеи, а ее губы прижались к моим…

Так в конце концов пришла радость, описать которую я не в состоянии, радость возвращенной мечты.

Прошло некоторое время, сколько, я не знаю, и наконец я проговорил:

— А где же Мартина? Нам пора уходить отсюда.

— Мартина? — изумилась она. — Вы имеете в виду фрейлину, что была у Ирины? Она тут? Если так, то в качестве кого она путешествует с вами, Олаф?

— В качестве друга, лучше которого еще не было ни у одного мужчины, Хелиодора. — друга, оставшегося верным в его бедах и горестях, спасшего от мучительной смерти, рисковавшего своей жизнью, чтобы помочь ему в его отчаянных поисках. Друга, без которого эти поиски были бы безуспешными.

— Тогда Бог наградит ее, Олаф, так как я еще не встречала такую женщину нигде во всем мире и даже не слышала о такой. Госпожа Мартина! Где вы, госпожа Мартина?

Трижды прокричала она, и только тогда с большого расстояния послышался ответ:

— Я здесь, — голос Мартины звучал с едва заметной зевотой. — Я устала и заснула, пока вы приветствовали друг друга. Как хорошо, что мы наконец вас нашли, госпожа Хелиодора! Видите, вот я и привела к вам вашего Олафа, правда, ослепшего, но не имеющего других недостатков в отношении здоровья, сил и положения в обществе.

Тогда Хелиодора подбежала к ней и сначала прижала к своим губам ее руку, а потом поцеловала в губы. Позднее она говорила мне, что глаза Мартины выглядели чрезвычайно странно для глаз человека, спавшего и внезапно пробудившегося: они были мокрыми от слез и покрасневшими. Но если и так, то голос ее нисколько не дрожал.

— Это верно, что вы оба должны благодарить друг друга и Бога, — сказала она, — Который свел вас вместе столь удивительным образом. Я же только преданный вам до самой глубины души друг. Но вам придется еще миновать многие и многие опасности. Что будем делать дальше, Олаф? Станете ли вы тоже духом и будете жить здесь, в гробнице с Хелиодорой? Если так, то какую историю я должна рассказать Палке и остальным?

— Нет, это нам не подойдет, — ответил я. — Думаю, что лучше всего нам вернуться в Курну. А Хелиодора должна будет по-прежнему играть роль духа царской крови — до тех пор, пока мы не сможем нанять какую-нибудь лодку и проскользнуть на ней вниз по Нилу.

— Никогда! — закричала она. — Ни за что! Я не могу больше! Раз мы встретились все вместе, то больше не должны расставаться! О, Олаф, вы не представляете себе, что за жизнь у меня была в продолжение этих страшных месяцев! Когда я бежала от Мустафы, заколов евнуха, присматривавшего за мной, — думаю, что мне можно простить этот ужасный поступок (я почувствовал, как всю ее охватила дрожь, когда она прижалась ко мне), — я бежала, не помню, куда, пока не пришла в себя в ущелье, где и спряталась до наступления ночи. На рассвете я увидела выход из ущелья и мусульман, ищущих меня, правда, они еще находились на порядочном расстоянии. Но это место мне было знакомо. Именно сюда мой отец приводил меня еще ребенком, когда предпринимал попытку поисков мест захоронения своих предков, фараонов, которые, согласно записям в летописях, прочитанных им, обрели здесь вечный покой. Я помнила все: где должна была находиться эта могила, как мы входили в нее через отверстие, как отыскали мумию супруги фараона, лицо которой было прикрыто золотой маской. И еще на ее груди мы нашли ожерелье, которое я ношу.

Я побежала вдоль гробницы, пока наконец не заметила плоский камень, который узнала сразу. Он назывался Столом Приношений или Столом Даров. Я была уверена, что отверстие, сквозь которое мы входили в гробницу, должно находиться где-то сбоку от этого камня и несколько выше его, в передней части утеса. Я взобралась наверх и нашла что-то похожее на нужную мне щель, хотя я и не была вполне уверена в этом. Я поползла вниз, пока это было возможно, но вскоре, к своему ужасу, повисла на руках и полетела в темноту, не зная, куда я падаю, и будучи уверенной, что разобьюсь до смерти. Но так случилось, что этот полет был кратким, и я, обнаружив, что цела, ползком добралась вдоль пещеры до места, где обвалилась крыша гробницы. Пока я ползала внутри скалы, надо мной раздались голоса солдат, и мне стало слышно, как их офицер приказал принести факелы, потом веревки. Слева от того места, где вы сейчас стоите, спускается вниз коридор, ведущий в центральное помещение, в котором покоятся останки некогда могущественных фараонов. Оттуда есть проходы и в другие камеры. В первую из них пробивался свет утреннего солнца. Я вошла туда в поисках места, где можно было бы спрятаться, и увидела разрисованный резьбой саркофаг и лежащий в нем гроб. Это в нем мы нашли тело нашей прародительницы, но после нас в помещение уже проникли грабители. Мы в свое время ушли, оставив мумию в гробу, а гроб — в саркофаге, и крышку закрыли. Теперь же мумия лежала на полу, с наполовину развернутыми пеленами и почему-то согнутая пополам на уровне груди. Кроме того, ее лицо, которое, как мне вспомнилось, было очень похоже на мое собственное, теперь уже превратилось в прах. От нее не осталось почти ничего, за исключением черепа, с которого свисали длинные черные волосы, напоминающие мои.

Сбоку лежали позолоченная маска с широко раскрытыми черными глазами и разукрашенное негибкое полотняное покрывало, которое воры не посчитали нужным забрать с собой.

Осмотревшись, я приняла решение. Подняв мумию, я перевалила ее в саркофаг, оставив себе маску и покрывало. Затем я скользнула в гроб, крышка которого лежала поперек, прикрывая меня в талии и снизу, натянула покрывало себе на голову и грудь и одела позолоченную маску. Едва я успела все сделать, как сверху стали спускаться солдаты.

Теперь отраженный солнечный свет исчез, но в глубине могилы еще оставались тени. У некоторых из солдат в руках были смолистые факелы, сделанные из обломков старых гробов, в которых много смолы.

— «Следы ведут сюда! Я видел их отпечатки на пыли, — сказал офицер. — Она прячется где-то здесь. Ищите! Всем нам будет плохо, если мы вернемся к Мустафе с сообщением, что потеряли эту куколку».

В завершение поисков они заглянули в саркофаг и увидели там сломанную мумию. Кто-то неохотно приподнял ее и опустил назад, хмуро проговорив: «У Мустафы вряд ли будет желание иметь подобную наложницу, хотя в свое время она, видимо, была неплоха».

Затем они подошли к гробу.

— «Здесь еще одна! — воскликнул солдат. — И с позолоченным лицом. Аллах! Как смотрят ее глаза!»

— «Вытащи ее», — приказал офицер.

— «Делайте это сами! — огрызнулся солдат. — Я больше не стану осквернять себя этими трупами».

Офицер подошел и посмотрел.

— «Ну и местечко же здесь! Все словно переполнено духами этих идолопоклонников, или мне так кажется, — проговорил он. — Эти глаза смотрят на нас с проклятием. Что ж, той христианской девушки здесь нет. Пошли отсюда, а то факелы скоро погаснут».

И они ушли, оставив меня. Расцвеченный холст заскрипел на моей груди, так как я начала дышать, едва не задохнувшись.

До самых сумерек я лежала в этом гробу, опасаясь, как бы они не вернулись назад. И скажу вам, Олаф, что когда я потеряла сознание или уснула в этой узкой постели, мне явились странные видения. Да, это были видения прошлого, о которых вы в один прекрасный день узнаете, если мы останемся живы, так как они имеют отношение и ко мне, и к вам. Да, мне показалось, что эта женщина, лежавшая мертвой рядом со мной, навеяла мне эти сны. В конце концов я поднялась и выбралась на место, на котором мы стоим сейчас. Отсюда я могла видеть отраженный свет лунной ночи и, будучи совсем измученной, легла на пол и уснула.

С первыми лучами солнца я покинула гробницу, следуя той же дорогой, которой попала туда, хотя и обнаружила, что вылезать через отверстие значительно труднее.

Вокруг уже не было видно ни одного живого существа, кроме большой ночной птицы, летевшей в свое убежище. Я вся прямо иссохла от жажды и, зная, что в этом раскаленном месте я умру без воды, соскользнула со скалы и незаметно направилась к выходу из ущелья, надеясь отыскать какую-нибудь другую гробницу или трещину в скалах, где мне можно было бы спрятаться до наступления ночи, когда я смогла бы спуститься к реке и напиться. Но, Олаф, я еще не сделала и нескольких шагов от ущелья, как увидела рядом на камне свежую пищу, молоко и воду, положенные на камень, и я, хотя и несколько опасаясь, что все это может быть отравлено, поела и выпила молоко и воду. Когда же я убедилась, что вода свежая и не отравлена, то подумала, что какие-то друзья оставили все это здесь, чтобы удовлетворять мои желания, хотя я и не знала, кто может быть этим моим другом. Впоследствии я выяснила, что эта пища приносилась в дар духам мертвых. Я знала, что у наших давно забытых предков был обычай приносить подобные дары, поскольку они в своем неведении полагали, что духи тех, кого они любили, нуждаются в средствах к существованию, которые они имели при жизни. Несомненно, память об этом ритуале все еще существует — по крайней мере, эти дары возлагались до сегодняшнего дня. И, конечно, поскольку было обнаружено, что эти дары не приносятся напрасно, они приносились регулярно, так что я ни в чем не ощущала недостатка.

Таким образом я и обитала много месяцев здесь, среди праха давно ушедших, выбираясь наружу и бродя вокруг пирамид только по ночам. Раз или два люди видели меня, когда я осмеливалась выходить на равнину, и я испытывала страшное искушение обратиться к ним с просьбой о помощи. Но они всегда убегали прочь, принимая меня за духа какой-нибудь жены фараона. Конечно, говоря по правде, Олаф, это общение с духами — а духи действительно обитают в этих могилах, я своими глазами видела их — так подействовало на мою душу, что я временами чувствовала, будто сама принадлежу к их компании. Но как бы там ни было, я знала, что не проживу долго. Одиночество высасывало из меня жизнь, как сухой песок — воду. Если бы вы не пришли, Олаф, то через несколько недель я бы непременно умерла.

Теперь заговорил я, впервые за это время.

— И вы желали смерти, Хелиодора?

— Нет. До начала войны между Мустафой и моим отцом, Могасом, к нему из Византии пришли вести о том, что Ирина убила вас. Все этому поверили, кроме меня. Я не верила.

— Почему, Хелиодора?

— Потому что я не чувствовала, что вы умерли. Поэтому-то я и боролась за свою жизнь. В противном случае после вашего исчезновения и гибели моего отца в неравном бою мне не оставалось ничего иного, как заколоть не евнуха, а себя. И позднее, в этой гробнице, я поняла, что вы живы. Время от времени меня посещало ощущение утраты других людей, но вас — никогда! А это я должна была бы почувствовать в первую очередь, ибо знайте, что моя душа необычайно чутка к подобным ощущениям. Поэтому только я и жила, хотя и должна была умереть, так как надежда пылала во мне, как в неугасимой лампаде. И вы наконец пришли! Наконец-то вы пришли!

Глава IV. Халиф Харун

На этом месте в моей памяти зияет бездонный провал или стоит одна из тех стен забвения, что казалось, возникли на пути моего повествования. Словно поток, текущий по сверкающей равнине и внезапно ныряющий в недра у края горы и исчезающий здесь из поля зрения человека. Что происходило в этой гробнице после того, как Хелиодора закончила свой рассказ, отправились мы оттуда вместе или же оставляли ее там на некоторое время, как мы ушли из Курны, благодаря ли доброй Судьбе или же своей собственной ловкости мы добрались до Александрии — всего этого я не знаю, ибо эти события начисто стерлись из моей памяти. Насколько я понимаю, они истлели под пеплом времени. Я знаю об этом не больше, чем о том, где и как я существовал между моей жизнью Олафа и моей настоящей жизнью, то есть ничего. Но все же тот путь или поток в конце концов вырывается на поверхность и вновь становится отчетливо видимым.

Я снова стоял на палубе «Дианы» в Александрии. Со мной были Мартина и Хелиодора. Лицо Хелиодоры вымазали черной краской, ее одели мальчиком, каких бродячие певцы и фокусники часто включают в свои труппы. Судно было готово к отплытию, и ветер нам благоприятствовал, но все же мы не могли отплыть, пока не получим соответствующего разрешения. Мусульманские галеры крейсировали в бухте и могли потопить нас в случае, если бы мы осмелились поднять якорь без этой бумаги.

Помощник капитана отправился на берег со взяткой, а мы ждали, ждали. Наконец капитан Менас, стоявший рядом со мной, прошептал мне на ухо:

— Успокойтесь, он возвращается. Все в порядке. Затем я услышал голос помощника:

— У меня бумага с печатью!

Менас отдал приказ отчаливать. Но в этот самый момент подошел один из моряков и доложил, что один из матросов команды пропал. Оказалось, что исчез Космас, ускользнувший с судна на берег без разрешения и не вернувшийся назад.

— Что ж, пусть остается и подождет удобного случая! — воскликнул Менас, крепко выругавшись. — Без сомнения, эта свинья напилась до бесчувствия и валяется в каком-нибудь притоне. Когда он проснется, то может сочинить любую историю, какая только ему понравится, и добраться до Лесбоса самостоятельно. Отдать концы! Отдать концы, я сказал!

И в этот миг появился сам Космас. Я не мог видеть его, но достаточно отчетливо все слышал. Очевидно, он впутался в скандальную историю, потому что какие-то рассерженные голоса, женский и мужской, требовали от него денег, он же выкрикивал в их адрес пьяные угрозы. Мужчина ударил его, а женщина схватила за бороду. И тогда здравый смысл покинул его окончательно.

— Это со мной, христианином, так обращаетесь вы, языческие собаки?! — закричал он. — О! Вы думаете, что я грязь под вашими ногами? У меня есть друзья! Вы ведь не знаете, кому я служу! Так вот, я вам скажу, что я солдат Олафа Норманна, Слепого Олафа, Олафа Красный Меч. Того самого, что заставил ваших поклонников Пророка петь жалобные песни под Митиленой! Погодите, он вам еще задаст!

— Да что ты такое говоришь, приятель! — послышался голос капитана Юсуфа, который подошел к нему (это он обращался с нами по-дружески, когда мы пришли в Александрию в первый раз) и который все время со стороны следил за этой сценой. — Значит, вы служите великому генералу, с которым кое-кому из нас приходилось встречаться? А скажи-ка мне, где он сейчас? Я слышал, что он покинул Лесбос.

— Где он? Да здесь же, на борту этого судна, конечно же. О! Он неплохо провел вас всех. В следующий раз осматривайте внимательнее нищенские лохмотья!

— Отчаливайте! Отчаливайте! — заорал Менас.

— Нет! — твердо сказал офицер. — Я запрещаю отчаливать! Солдаты, уберите этих людей, я должен поговорить с капитаном судна. Подойдите и заберите этого пьяного вместе с ними.

— Теперь все пропало, — проговорил я. — И все кончено. Такой удар после всего пережитого! По крайней мере, у нас есть еще один выход — смерть!

— Да, — ответила Хелиодора.

— Держите себя в руках! — воскликнула Мартина. — Бог еще существует и может нас спасти.

Но горечь отчаяния охватила меня. Через несколько дней я надеялся достичь Лесбоса и там обвенчаться с Хелиодорой. А теперь? Что же ждет нас теперь?

— Рубите швартовы, Менас, — закричал я. — И уходите на веслах. Есть риск, что мы нарвемся на галеру, ну и что? Вы, Мартина, поставьте меня у трапа и скажите мне, когда надо будет наносить удар. Хотя я и слепой, но еще смогу их удерживать до тех пор, пока мы не отойдем от причала.

Она повиновалась, а я вытащил свой красный меч из-под нищенских лохмотьев. И тогда среди последовавшего вслед за этим общего замешательства я услышал голос Юсуфа, обращавшегося ко мне.

— Генерал! — вскричал он. — Ради вас самих я умоляю бросить ваш меч, тот самый, о котором, как я думаю, слышали многие. Борьба бесполезна, потому что в моем распоряжении лучники, способные тут же расстрелять вас, и метатели копий, которые сделают то же самое. Генерал Олаф — отважный человек и должен знать, когда нужно сдаваться, особенно если он слеп.

— Да, господин, — согласился я. — Отважный человек должен также знать, когда ему пришло время умирать.

— Почему вы должны умереть, генерал? — послышался опять его голос. — Мне неизвестно, почему христианин, посетивший Египет под видом нищего, должен быть обвинен в преступлении, заслуживающем смерти, если только он не явился сюда, чтобы шпионить.

— Может ли шпионить слепой? — с негодованием возразила ему Мартина.

— Как знать, госпожа? Но я ясно вижу, что у вас глаза достаточно смышленые и острые. Кроме того, есть еще одно обстоятельство. Не так давно, когда судно только что прибыло в Александрию, я подписал бумагу, дававшую право некоему слепому музыканту и его племяннице совершить путешествие по Египту. Тогда вас было только двое, теперь я вижу и третьего. Кто этот миловидный мальчик с измазанным лицом, что сидит рядом с вами?

Хелиодора начала было рассказывать какую-то историю о том, что она сирота, сын того-то и того-то, кого, я не помню сейчас, и пока она говорила, кто-то из мусульман прошел мимо меня.

— По правде говоря, ты мог бы быть полезным в этом путешествии с песнями, — смеясь, перебил офицер Хелиодору, — поскольку для мальчика твой голос удивительно чист. А ты полностью уверен, что точно помнишь свой пол? Ведь это легко проверить. Обнажите-ка грудь этого парня, солдаты. А впрочем, в этом нет необходимости. Снимите с него головной убор!

Один из солдат тут же повиновался, и прелестные черные волосы Хелиодоры, срезать которые я ей не позволил, упали, спустившись до самых ее коленей.

— Отпустите меня, — сказала она. — Признаюсь вам, что я женщина.

— Это очень великодушное признание, госпожа, — ответил офицер. — А теперь не будете ли вы еще более добры и не назовете ли вы свое имя? Вы отказываетесь? Тогда, может быть, я вам смогу в этом помочь? В последней войне с коптами мне дважды посчастливилось видеть некую благородную девушку, дочь принца Могаса, которую впоследствии эмир Мустафа взял себе, но которая ускользнула от него. Будьте добры, госпожа, скажите мне, не было ли у вас сестры, с которой вы были бы близнецами?

— Прекратите ваши насмешки, господин, — произнесла Хелиодора в отчаянии. — Я та, которую вы ищете!

— Это Мустафа ищет вас, госпожа, но не я!

— И тогда, господин, он ищет напрасно. Знайте, что, как только он меня найдет, я умру! О господин, я знаю, что у вас благородное сердце, будьте же милостивы и отпустите меня. Я расскажу вам правду. Вот он — Олаф Красный Меч, и я уже давно с ним помолвлена. И, хотя он слеп, он искал меня, пройдя через страшные опасности, и вот теперь нашел. Неужели вы разлучите нас? Во имя Бога, которому мы оба поклоняемся, во имя вашей матери, я молю вас: отпустите нас!

— Клянусь Пророком, что я бы так и поступил, госпожа, только боюсь, что в этом случае моя голова слетела бы с плеч. Слишком многие посвящены в этот секрет, чтобы он мог оставаться и дальше секретом, если я поступлю так, как вы хотите. Нет, вы должны быть отведены к эмиру все втроем… Но не к Мустафе, а к его противнику Абдаллаху, который весьма недолюбливает Мустафу и по велению халифа сейчас правит Египтом. Будьте уверены, что в вашем деле вы встретите с его стороны справедливое отношение. А теперь идите и ничего не бойтесь! Сможете ли вы подыскать одежду более подобающую вашему положению, чем эти актерские лохмотья?

Мы переоделись, охрана выстроилась вокруг нас, и мы отравились в путь. Как только мои ноги коснулись набережной, я услышал сердитые голоса на корабле, последовавший за ним вопль и всплеск воды.

— Что произошло? — спросил я Юсуфа.

— Думаю, генерал, что ваши слуги с «Дианы» рассчитались с тем пьяницей-псом, который набрался настолько, что пролаял ваше имя!

После этого мы удалились, и я больше никого не расспрашивал об этом случае, а потому не могу с уверенностью сказать, что так все и было.

— Да простит его Бог, — пробормотал я тогда. — Но я его простить не в состоянии.

И мы направились дальше.

В тот же день или на следующий мы стояли в каком-то помещении, где находился суд. Мартина прошептала мне, что в кресле председателя находился небольшого роста темнолицый мужчина, а рядом с ним сидели священнослужители и другие лица. Этим мужчиной был эмир Абдаллах. Мустафа, бывший ранее эмиром, по ее словам, жирный и угрюмый тип, находился там же, и всякий раз, когда он задерживал взгляд на Хелиодоре, я чувствовал ее дрожь, и она инстинктивно прижималась ко мне. Там же был и патриарх Политен, защищавший нас в этом деле. Рассмотрение дела было настолько длительным, что наши судьи, будучи крайне учтивыми, велели дать нам подушки, чтобы мы могли присесть, а также периодически приносить нам пищу и шербет.

Мустафа требовал Хелиодору, как свою рабыню. Некий офицер выступил с обвинением против нее и против меня. Он сказал, что раз Аллах отдал им в руки нас, то мы должны быть приговорены, я — к смерти, она — к рабству. Политен ответил с нашей стороны, сказав, что мы никому не причинили вреда. Он также отметил, что раз существует перемирие, то я не должен подвергаться наказанию в мирное время, так как прибыл в Египет только в поисках девушки, с которой был обручен. Кроме того, даже если и говорить о наказании, то смерть — слишком суровая мера.

Эмир почти все время только слушал, сам же говорил мало. Наконец он спросил нас, не желаем ли мы стать мусульманами, так как в этом случае, он считает, нас могли бы отпустить. Мы ответили, что не желаем покупать этим прощения.

— В таком случае, по-видимому, — проговорил он, — госпожа Хелиодора, будучи плененной во время войны, должна рассматриваться в качестве военнопленной, и следует только решить, кому она должна принадлежать.

Мустафа сердито перебил его, крича, что в этом вопросе не может быть никакого сомнения и она принадлежит ему, взявшему ее в плен, когда он был облечен властью.

Эмир некоторое время размышлял, а мы с дрожью ожидали его ответа. Наконец он огласил свой приговор:

— Генерал Олаф Слепой, известный в Византии как Красный Меч, или Михаил, который во время его службы императрице Ирине часто воевал с последователями Пророка, но впоследствии потерял зрение от рук этой женщины, — человек, известный во всем мире. Нам, мусульманам, довелось хорошо узнать его тяжелую руку, особенно в бытность его губернатором Лесбоса, где он совсем недавно нанес сокрушительный удар по нашим морским силам, убив тысячи правоверных и захватив тысячи в плен. Но так было угодно Аллаху, который ждет своего времени для свершения Правосудия, что он создал для него приманку в виде красивой женщины. Он клюнул на эту приманку, вопреки своему уму и ловкости, и попал в наши руки, прибыв в Египет переодетым нищим, чтобы разыскать эту женщину. Все же, поскольку он человек знаменитый и поскольку в настоящее время между нами и Восточной Римской империей заключено перемирие, в котором, несомненно, на данный момент отражаются высшие государственные интересы, я решил, что это дело следует передать на суд самого халифа Харуна аль-Рашида, нашего повелителя, и что задержанный должен быть под охраной доставлен в Багдад, где и будет ожидать приговора. С ним должна быть доставлена и эта женщина, которая, по его словам, является его племянницей, но которая, по нашим сведениям, была одной из фрейлин императрицы Ирины. Против нее нет никаких обвинений, кроме разве того, что она может оказаться византийской шпионкой.

А теперь я перехожу к делу госпожи Хелиодоры, которая, как здесь было сказано, является женой, возлюбленной или невестой генерала Олафа — одному Аллаху известно, что из этого истина. Эта госпожа Хелиодора — особа высокого происхождения и принадлежит к древнему роду. Она — единственный ребенок принца Могаса, утверждавшего, что в его жилах струится кровь древних фараонов, и в течение этого года потерпевшего поражение и убитого моим предшественником на посту эмира — Мустафой. Вышеупомянутый эмир, пленивший госпожу Хелиодору, собирался взять ее в свой гарем, на что он имел право, учитывая ее отказ принять истинную веру. Но так случилось, что она убежала от него, заколов кинжалом евнуха, приставленного ее охранять. По крайней мере, достоверно известно, что этот евнух был найден мертвым, хотя кто именно убил его — не известно и не доказано. Теперь, когда ее задержали снова, Мустафа требует эту женщину как свою добычу и настаивает на том, чтобы я отдал ее ему в руки. И все же мне кажется, что если она и является чьей-то добычей, то это — трофей эмира, правящего Египтом во время ее нового пленения. И только в силу своего официального положения как эмира, а не благодаря его способностям, покупке или брачному договору Мустафа получил ее в свои руки, но его право было аннулировано бегством ее еще тогда, когда она не была причислена к его домашним людям. Поэтому он и не приобрел на нее прав в соответствии с нашими законами. Что же касается меня как эмира, то я не требую себе эту женщину, так как подобный поступок был бы неугоден Аллаху — ввести ее силой в мой дом в то время, когда она не желает в нем жить, особенно потому, что, как мне известно, она замужем или обручена с другим живым мужчиной. Все же, поскольку и в этом случае дело идет о высоких вопросах, касающихся закона, я приказываю, чтобы госпожу Хелиодору тоже со всей учтивостью доставили под конвоем халифу Харуну аль-Рашиду в Багдад, где она также будет ожидать решения своего дела. Дело закончено! Пусть офицеры, кого это касается, проследят за точным выполнением моего приказа, помня, что они отвечают за безопасность пленников и их жизни.

— Дело не закончено! — закричал бывший эмир Мустафа. — Вы, Абдаллах, вынесли это неправильное решение потому, что ваше сердце настроено против меня, место которого вы заняли!

— Вы можете взывать к мудрости халифа, — сказал Абдаллах. — Но помните, что если вы попытаетесь хоть пальцем тронуть эту госпожу, я прикажу, чтобы вас уничтожили, как врага закона. Патриарх христиан, вы тоже отправитесь в Багдад, чтобы посетить халифа по его приглашению, на судне, присланном за вами. В ваши руки я передаю этих пленников под охрану, зная, что вы станете хорошо относиться к ним, так как они одной с вами ложной веры. С вами, к которому халиф питает благосклонное внимание, не знаю, почему, я также передам письма, в которых будет содержаться правдивый отчет обо всем этом деле. Побеспокойтесь, чтобы была подготовлена вся необходимая провизия и чтобы генерал Олаф и те, кто будет отправлен с ним, ни в чем не нуждались и не испытывали недостатка. Мустафа, вы можете надеяться, что решение высокого суда в Багдаде будет таким, какого вы заслуживаете. А пока перестаньте меня беспокоить.

У самой двери в коридор я был разлучен с Хелиодорой и Мартиной и отведен в какой-то дом или тюрьму, где мне выделили большую комнату со слугами, уже поджидавшими меня. В ней я провел ночь, а утром спросил, когда же мы отплываем в Багдад. Старший из слуг ответил, что ему об этом ничего не известно. Днем меня посетил Юсуф, офицер, задержавший нас на борту «Дианы». Он также ответил мне, что не ведает этого, но наверняка это случится в один из ближайших дней. Кроме того, он сообщил, что мне не следует беспокоиться о госпоже Хелиодоре и Мартине, так как они хорошо устроены в некоем месте. Затем он вывел меня в большой сад, в котором, как он сказал, я могу ходить, куда мне захочется.

Так началось, наверное, самое страшное время моей жизни, время ожиданий и сомнений, тянувшееся бесконечно долго. Каждые два-три дня Юсуф приходил ко мне с визитом, и мы с ним беседовали на различные темы. В конце концов мы с ним подружились. Только о Хелиодоре и Мартине он ничего не мог или не хотел мне говорить, равно как и о том, когда же мы отправимся в Багдад. Я просил, чтобы мне разрешили переговорить с патриархом Политеном, но он ответил, что это невозможно, так как его на некоторое время вызвали из Александрии. Не смог я получить аудиенцию и у эмира Абдаллаха, потому что он тоже был куда-то вызван.

Теперь мое сердце переполнилось страхом, я боялся, как бы тем или иным образом Хелиодора не попала в руки Мустафы, ненавистного нам. Я умолял Юсуфа сказать мне правду обо всем, но он каждый раз клялся Пророком, что она в безопасности, но больше не говорил ничего. И эти его слова не успокаивали меня, поскольку мне было известно,что в безопасности она может быть в данной ситуации только мертвой. Я был осведомлен о том, что мусульмане не считают преступлением обман неверных. Неделя тянулась за неделей, а я все еще томился в этой богатой тюрьме. Мне предоставили лучшую одежду и пищу, давали даже вино. Заботливые и любезные руки переводили меня с одного места на другое. Я ни в чем не нуждался, кроме свободы и правды. Сомнения и страх мучили меня настолько, что в конце концов я заболел и потерял интерес даже к прогулкам по саду. Однажды, когда Юсуф посетил меня, я сказал, что скоро ему уже не придется приходить ко мне, ибо я предчувствую свою скорую смерть.

— Не надо умирать, — сказал он. — Может случиться так, что это будет напрасная смерть. — И с этими словами он оставил меня одного.

На следующий день он, вернувшись ко мне, сообщил, что привел врача, который меня осмотрит. Им оказался некий Мухаммед, стоявший рядом с Юсуфом. Хотя я и не надеялся на помощь врача, но попросил того присесть, после чего Юсуф оставил нас.

— Будьте любезны, расскажите мне о своем состоянии, генерал Олаф, — произнес Мухаммед тихим и серьезным голосом. — Вам надлежит знать, что я послан самим халифом, чтобы помочь вам.

— Возможно ли это? Ведь он же в Багдаде? — спросил я, но, не дождавшись от него ответа, рассказал о своем нездоровье.

Когда я закончил, он заключил:

— Я чувствую, что вы больше страдаете от своего рассудка, чем тела. Будьте так добры и повторите мне историю вашей жизни, о которой я кое-что слышал. И особенно подробно расскажите о той ее части, которая касается госпожи Хелиодоры, дочери Могаса, об обстоятельствах, из-за которых вы были ослеплены Ириной, и о том, как вы путешествовали по Египту, куда прибыли переодетым в одежду нищего, и разыскали ее.

— Но почему я должен вам это рассказывать, господин?

— Чтобы я знал, как мне вас исцелить. Кроме того, генерал Олаф, буду с вами откровенен. Я больше, чем простой доктор. У меня есть некоторая власть, предоставленная мне халифом, и с вашей стороны было бы разумно открыться мне.

Я подумал, что ничего не потеряю, если повторю этому странному доктору свою историю, хотя многое из нее, как я понял, уже было ему известно. Я рассказал все, и мой рассказ получился длинным.

— Это удивительно! — проговорил доктор серьезным тоном, когда я закончил. — Просто удивительно! Все же мне кажется странным один момент из вашей истории, а именно роль, которую в ней играла госпожа Мартина. Если бы она была вашей любовницей, тогда, возможно всякому было бы понятно… — И он сделал паузу.

— Господин доктор! — заявил ему я. — Госпожа Мартина была и остается моим другом.

— Вот как! Тогда я вижу новые добродетели в вашей религии, поскольку мусульманин не нашел бы подобного друга среди женщин, если только они не его мать или сестра. Очевидно, христианская вера имеет силу изменить натуру женщины; я же считал это невозможным. Хорошо, генерал Олаф, я обдумаю ваше дело. Хочу признаться вам, у меня есть веские основания надеяться, что удастся найти лекарство, с помощью которого можно исцелить вас, исцелить все, кроме вашего зрения. Последнее же не мог бы вернуть вам и сам Аллах. А теперь я попрошу у вас одолжения. В этой вашей комнате я вижу занавес, скрывающий кровать слуги, спящего рядом с вами. Я хотел бы здесь принять еще одного пациента, но этот пациент не должен вас видеть. Будьте так добры и пересядьте туда. И поклянитесь мне честью солдата, что бы вы ни услышали, не обнаруживать своего присутствия.

— Конечно, если не случится ничего плохого, что навлекло бы бесчестье на мою голову и имя.

— Не случится ничего, что бы навлекло бесчестье на вашу голову и имя, генерал Олаф, хотя, возможно, что ваше сердце и испытает некоторую тревогу. Отчего — я не могу пока вам сказать.

— Мое сердце уже встревожено настолько, что не способно испытывать что-либо большее, — ответил я.

Затем он подвел меня к кровати слуги, на которую я и уселся, будучи весьма заинтригован этой игрой. Он задернул за мной занавес, и я услышал, как, вернувшись на середину комнаты, он хлопнул в ладоши. Кто-то вошел, проговорив:

— Что прикажете, повелитель?

— Тихо! — воскликнул он и шепотом отдал какое-то приказание, пока я за занавесом раздумывал, что это за доктор, к которому обращаются, называя его повелителем.

Слуга вышел, и после некоторого ожидания дверь снова открылась и мне послышался шелест женского платья, касавшегося ковра.

— Присаживайтесь, госпожа, — прозвучал строгий голос доктора. — Так как мне необходимо сказать вам несколько слов.

— Господин, я повинуюсь, — раздался другой голос, от звука которого у меня перехватило дыхание. Это был голос Хелиодоры!

— Госпожа, — продолжал врач. — Моя одежда говорит о том, что я — доктор медицины. Но кроме того, так уж получилось, что я больше, чем врач, а именно — посланник Харуна аль-Рашида, облеченный полной властью решить ваше дело. Вот мои полномочия, если вам угодно их прочесть, — и я услышал звук развертываемого пергамента.

— Господин, — сказала Хелиодора, — я прошу эти бумаги прочесть позднее, а пока доверяю вашему слову. Почему меня и генерала Олафа не отконвоировали к самому халифу, как приказал эмир Абдаллах?

— Потому, госпожа, что халифу неудобно принять вас, ибо в настоящее время он переезжает с одного места на другое по делам государства. Поэтому — вы можете узнать об этом из бумаг — он поручил мне решить ваше дело. Халиф и я, его слуга, знаем вашу историю, госпожа, из уст, которым вы можете вполне верить. Вы помолвлены с неким нашим врагом, норманном по имени Олаф Красный Меч, или Михаил, ослепленным императрицей Ириной за некоторые преступления против нее, но затем назначенным ее сыном, Константином, губернатором острова Лесбоса. Этому Олафу, так было угодно Аллаху, удалось нанести тяжкое поражение войскам халифа, которые тот послал, чтобы захватить Лесбос. Затем, благодарение Аллаху, он отправился в Египет, чтобы разыскать вас. И в результате этого вы оба стали пленниками. Госпожа, вам должно быть совершенно ясно, что, получив в руки этого дикого ястреба, халиф вряд ли отпустит его, чтобы он снова начал охотиться за мусульманами, хотя то, как халиф поступит с ним, умертвит ли его или сделает своим рабом, мне еще неизвестно. Нет, выслушайте меня, прежде чем что-либо говорить. Халиф наслышан о вашей изумительной красоте, и, как я вижу, сказанное ему о ней меньше того, что есть в действительности. Он также слышал и о той смелости и энергии, которую вы проявили во время восстания коптов, когда ваш отец, принц Могас, был убит; слышал он и о том, как вы бежали из рук эмира Мустафы Жирного и не побоялись жить несколько месяцев в гробницах древних фараонов. И теперь халиф, сердце которого тронули ваше печальное положение и все остальное, что он слышал о вас, приказал мне сделать вам одно предложение.

Суть его заключается в том, что вы должны прибыть к его двору и там ученые люди будут некоторое время знакомить вас с основами истинной религии. Затем, если вам будет угодно, вы примете ислам, а он вас возьмет к себе в качестве одной из своих жен. Если же вы не станете мусульманкой, он присоединит вас к своему гарему, ибо жениться на христианке означало бы нарушить наши законы. В любом случае он распорядится, чтобы вам была возвращена стоимость имущества и владений вашего отца, принца Могаса. Хорошенько подумайте. Вам предстоит сделать выбор между памятью о слепом мужчине, которого, я думаю, вы больше никогда не увидите, и высоким положением одной из жен величайшего повелителя на земле.

— Господин, прежде чем я вам отвечу, я бы вам хотела задать один вопрос. Почему вы сказали «памятью о слепом мужчине»?

— Потому, госпожа, что до меня дошли слухи, которые я хотел бы утаить от вас, но которые теперь вынужден сообщить. Дело в том, что генерал Олаф, говоря по правде, уже прошел Ворота Смерти.

— В таком случае, господин, — ответила она с рыданием, — мне надлежит последовать за ним через эти Ворота.

— Так и произойдет в свое время, когда будет угодно Аллаху. Так каков же ваш ответ?

— Господин, суть моего ответа в том, что я, бедная христианка и пленница, жертва войны и судьбы, благодарю халифа Харуна аль-Рашида за честь и блага, которыми он меня осыпает. И я отказываюсь принять их.

— Пусть будет так, госпожа. Халиф не тот человек, который мог бы стремиться пересилить ваши склонности. Все же, если это так, я обязан сказать, что он просит вас не забывать о следующем: вы были захвачены в плен во время войны эмиром Мустафой. Халиф полагает, что если оставить в стороне свои высшие права, от которых он отказывается, неточности следовать духу и букве закона, то вы останетесь собственностью эмира Мустафы. Все же он обязан быть милосердным и, следуя милосердию Аллаха, предоставляет вам три выбора. Первый — вы чистосердечно принимаете ислам и немедленно получаете свободу.

— От этого я сразу же отказываюсь, как уже сделала это ранее, — произнесла Хелиодора.

— Второй, — продолжал он. — Вас отправят в гарем эмира Мустафы.

— Также отказываюсь!

— Третий и последний. Вы оттолкнули его милость и поэтому испытаете общую участь пленных христиан, упорствующих в своих заблуждениях, и умрете!

— Это я принимаю, — сказала Хелиодора.

— Вы принимаете смерть? Во всем блеске своей юности и красоты вы принимаете смерть? — с ноткой удивления в голосе проговорил он. — Госпожа, у вас великое сердце, и халиф будет глубоко огорчен, узнав о своей потере, так же как и я. Все же я получил приказы, за выполнение которых отвечаю головой. Госпожа, если вы выбрали смерть, она должна наступить здесь же и немедленно. Вы по-прежнему выбираете смерть?

— Да! — подтвердила она тихим голосом.

— Посмотрите на эту чашу, — продолжал он, — и на жидкость, которую я в нее наливаю. Видите? — И я расслышал звук наливаемой жидкости. — Теперь я прошу вас выпить это. Затем, позднее, скажем, через полчаса, вы уснете, чтобы пробудиться в новом мире, предназначенном для идолопоклонников Креста. Вы не испытаете ни боли, ни страха, быть может, этот напиток даже принесет вам радость.

— Тогда дайте его мне, — чуть слышно произнесла Хелиодора. — Я сразу же выпью его и уйду…

И тогда я вышел из-за занавеси и, вытянув руки, направился к ним.

— Господин доктор или господин посланник халифа Харуна, — сказал я, и в следующий момент не мог уже двигаться, так как с негромким криком Хелиодора кинулась ко мне на грудь и остановила мои губы своими.

— Подожди, дай мне сказать, — прошептал я, обнимая ее, и обратился к посланнику халифа: — Я только что поклялся вам, что не обнаружу себя до тех пор, пока не услышу чего-либо такого, что навлечет бесчестье на меня или мое имя. Сидеть без движения за этой ширмой в то время, когда моя нареченная выпивает яд, полученный из ваших рук, означало бы навлечь на себя такое черное бесчестье, которое вовек не смоют моря всего мира. Скажите, доктор, этой чаши достаточно, чтобы умерли мы оба?

— Да, генерал Олаф, и, если вы желаете разделить ее, думаю, что халиф будет доволен, ибо ему не нравится убивать храбрых людей. Только это должно быть сделано сейчас же, без всяких слов. Поговорить вы сможете и впоследствии, до того как сон охватит вас.

— Да будет так, — заключил я. — И раз я все равно должен умереть, о чем вы только что говорили, думаю, что не будет греха, если я умру подобным образом. По крайней мере, я рискну сделать это, чтобы не расставаться с человеком, который поведет меня по этой дороге. Пейте, любимая, только пейте меньше половины, поскольку я крепче вас. И затем передайте чашу мне.

— Муж мой, я пью за вас, — промолвила она и, выпив, протянула кубок мне.

Я поднес его к своим губам. О Боже! Кубок был пуст!

— О самая жестокая из всех похитительниц на свете! — закричал я. — Вы же украли все для себя одной!

— Да, — согласилась она. — Могла ли я видеть своими глазами, как вы будете пить этот яд? Я умру, но, быть может, Господь еще спасет вас!

— Нет, Хелиодора, — крикнул я снова и, повернувшись, ощупью пошел в сторону окна, которое, как мне было известно, находилось высоко над землей, так как я был лишен своего оружия, которое могло бы послужить мне на этот раз.

Но в то же мгновение, когда я толчком распахнул окно, я почувствовал, как две сильные руки обхватили меня, и услышал восклицание доктора:

— Идите сюда, госпожа, и помогите мне удержать этого сумасшедшего, иначе он убьется.

Она, подбежав, тоже ухватилась за меня, и мы стали бороться втроем. Но тут дверь распахнулась, и меня оттащили назад, на середину комнаты.

— Олаф Красный Меч, слепой генерал христиан, — проговорил изменившимся голосом, полным величия и власти, врач. — Я, говорящий сейчас с вами, не доктор медицины и не посланник. Я Харун аль-Рашид, халиф правоверных. Так это, слуги мои?

— Это правда, о повелитель, — прозвучал ответ, исходивший из многих глоток.

— Тогда выслушайте приказ Харуна аль-Рашида. Знайте оба, что все происшедшее здесь было только игрой, которую я затеял, чтобы испытать вашу любовь и преданность друг другу. Госпожа Хелиодора, успокойтесь. Вы выпили не что иное, как кипяченую воду, настоянную на лепестках роз. И никакой сон не охватит вас, кроме того, что дан вам природой. К счастью, госпожа, я должен сказать вам, что, увидев то, что я видел, услышав то, что я слышал, я предпочел бы быть на месте этого слепого человека, а не правителя Востока. Истинно, ваша любовь такова, какую больше нигде в этом мире не сыщешь. Должен сказать, что, когда я увидел, как вы осушили этот кубок в последней, отчаянной попытке отвести от Олафа смерть, угрожавшую ему, я преисполнился любви к вам. Но не опасайтесь этого, ибо моя любовь такого рода, что не лишит вас вашей любви, а лишь придаст ей новые богатые оттенки в сиянии моей к вам благосклонности. Изумительна история вашей любви, и конец ее будет счастливым. Генерал Олаф, вы были моим противником в войне и обращались с моими пленными слугами, попавшими в ваши руки, так, как вам подсказало ваше благородное сердце. Могу ли я в таком случае поступить иначе, кроме как превзойти благородного человека, которого некоторое время назад называл христианской собакой? Нет, не могу! Пусть войдет в комнату высший служитель христианской церкви Политен, прибывший сюда. Он находится там, снаружи, вместе с особой по имени Мартина, бывшей фрейлиной императрицы Ирины.

Посланцы вышли, и затем наступило молчание. Это был момент, когда сердце не нуждалось в словах — по крайней мере, я и Хелиодора не могли сказать друг другу ни слова. Мы только сжимали руки друг друга и ждали.

Наконец открылась дверь, и я расслышал нетерпеливые и шумные шаги Политена, а также другие, мягкие, которые, я знал, принадлежали Мартине. Она подошла ко мне, поцеловала в бровь и прошептала мне на ухо:

— Наконец-то все хорошо! Я знала, что так и будет. А теперь, Олаф… Теперь, Олаф, вы женитесь. Да, сейчас же… И я желаю вам радости…

Ее слова были просты и естественны, но все же они зажгли в моем сердце свет, с помощью которого я увидел многое.

— Мартина, — сказал я, — если я дожил до этого часа, то это, с Божьей помощью, случилось благодаря вам. Мартина, вы говорили, что каждый из нас имеет ангела-хранителя на небесах. И если это так, то мой сошел на землю. А если на небесах есть еще один, то я отблагодарю его, как смогу.

После этих моих слов Мартина зарыдала на моей груди, и дальше я помню только то, что Хелиодора помогала мне вытирать ее слезы, в то время как я различал отдаленные слова халифа, сказанные им негромким задумчивым голосом, как бы про себя:

— Удивительно! Воистину удивительно! О Аллах! Странный народ эти христиане. Насколько мудрее наши законы, по которым он мог бы жениться на обеих, и все трое были бы счастливы. Действительно, провозгласивший это должен был бы знать сердце женщины и мужчины и быть Пророком, посланным Богом. Нет, не отвечайте мне, друг мой Политен, ведь мы договорились никогда больше не спорить о делах религии. Совершайте то, что положено по вашему нечистому обряду, мы же с моими слугами посмотрим на все это и помолимся, чтобы дьявол не присутствовал на этой свадьбе. О! Молчите, молчите! Я вам разве не сказал, что мы не будем спорить по вопросам религии? Делайте свое дело, Политен!

И тогда Политен отвел нас двоих в другую часть комнаты и там обвенчал нас, стараясь исполнить обряд наилучшим образом. Мартина была свидетелем, а придворные-мусульмане — прихожанами.

Когда все было закончено, Харун распорядился, чтобы моя жена подвела меня к нему.

— Это свадебный подарок вам, генерал Олаф, — сказал он. — Подарок, который, я думаю, вы цените дороже всего. — И он протянул мне что-то острое и тяжелое.

Я ощупал этот предмет, по рукоятке и лезвию я узнал меч Странника, да, мой собственный красный меч, давший мне прозвище. И повелитель правоверных возвращал мне его, и с ним мое положение и свободу. Я взял меч, не сказав ни слова, лишь трижды отсалютовав ему этим мечом, как это положено делать перед монархами. Сразу же после этого я услышал звон кривой восточной сабли, знаменитой на всем Востоке, а также сабель людей окружения халифа. И я понял, что они приветствуют меня ответным салютом, которым монарх удостаивает только высших военачальников. Затем халиф заговорил снова:

— А это свадебный подарок вам, госпожа Хелиодора, потомку древнего и могущественного народа, только что ставшей женой этого доблестного человека. Второй раз за этот вечер примите золотую чашу, и пусть то, что лежит внутри нее, украшает вашу грудь в память о Харуне. Древние царицы носили эти драгоценности, но никогда они еще не помещались над столь благородным сердцем.

Хелиодора взяла чашу, я слышал, как бесценные камни, наполнявшие ее, со звоном ударялись о края. И снова заговорил халиф.

— Для вас, госпожа Мартина, у меня также есть подарок. Возьмите это кольцо с моей руки и наденьте на свою. Оно кажется маленьким, не так ли? И что-то должно находиться внутри его. В этом городе я сегодня видел очень красивый дом, построенный каким-то выходцем из греков, а вокруг дома — участок земли, который самая быстрая лошадь едва ли успеет объехать дважды в течение часа. Это очень плодородная, орошаемая земля. Этот дом и эта земля — ваши, вместе с властью над теми, кто на ней обитает. Там вы сможете жить в мире и согласии с тем, кого пожелаете назвать своим мужем, даже если это будет христианин, освобожденные от налогов и дани при условии, что ни вы ни он не станете участвовать в заговоре против моей власти. А теперь я прощаюсь со всеми вами, возможно, навсегда, если только кто-либо из вас не встретится со мной вновь на поле битвы. А ваше судно, генерал Олаф, находится в гавани, оно в вашем полном распоряжении. Я молюсь о том, чтобы у вас остались такая же добрая память о Харуне аль-Рашиде, как у него о вас, Олаф Красный Меч!

Пойдемте же, оставим здесь этих двоих. Госпожа Мартина, я прошу вас сегодня быть моей гостьей.

И они ушли, оставив нас с Хелиодорой одних в большой комнате. Наконец-то одних и наконец-то в безопасности!

Глава V. Мольба Ирины

Годы шли, не знаю, сколько их миновало, но за это время случилось немалое. Некоторое время Ирина и молодой Константин правили империей совместно. Затем они снова поссорились, и Константин, опасаясь предательства, после того как была совершена попытка захватить его в плен, бежал с друзьями на корабле. Он рассчитывал присоединиться к своим легионам в Малой Азии и, как рассказывали, пойти оттуда войной против матери.

Но те из его друзей, что были с ним на корабле, предали своего императора, опасаясь мести Ирины или, возможно, его собственной, поскольку она пригрозила рассказать ему всю правду о них; поэтому они схватили Константина и доставили его к Ирине. И она, мать, родившая его, велела поместить сына в пышную Порфирную комнату императорского дворца, комнату, в которой он был рожден, в которой он, первенец императора, впервые увидел свет, и там лишила его света навсегда.

Да, Стаурациус и его палачи ослепили Константина, как это уже раньше проделали со мной. Только, по рассказам, они вонзили свои кинжалы гораздо глубже, отчего он вскоре умер. По другим слухам, он остался в живых и томился в заключении, всеми позабытый, всеми брошенный, как те его дядюшки, которых в свое время ослепили по его приказу и которые однажды были под моим попечением до тех пор, пока кинжалы греческих убийц не добрались до их сердец. Если все произошло именно так, то тяжким оказался его удел!

Впоследствии в течение пяти лет Ирина с триумфом правила империей, пока Стаурациус, мой крестный отец, и его брат, евнух Этиус, не стали бороться друг с другом за должность великого министра. Этиус выиграл, но, не будучи полностью удовлетворенным, замыслил дьявольский план, заключавшийся в том, чтобы его родственник Найцетис, занимавший пост капитана императорской охраны, который некогда занимал и я, был в конечном счете провозглашен наследником трона. И вот тогда-то и взбунтовались дворяне, в конце концов избрав императором одного из своего круга, Никифора. В то время пока Ирина лежала больной, его короновали в храме святой Софии. На следующий день он посетил Ирину, и та, опасаясь худшего и будучи сломленной болезнью, купила себе безопасность, открыв место, где хранились все ее сокровища.

Так пала Ирина, могущественная правительница Восточной Римской империи!

В течение этих лет Хелиодора и я мирно жили на Лесбосе. Я не был смещен с поста губернатора, и остров процветал при моем правлении во всех отношениях. Даже подаренные мне Константином владения Ирины не были у меня отобраны. В должное время я отправлял арендную плату за них, добавляя к ней значительную сумму, и взамен получал официальное уведомление, подписанное самой императрицей, в котором в общих словах мне выражалась благодарность. Помимо этих уведомлений мы ни разу не получали никакого иного письма или послания. Все же, очевидно, она узнала о моей женитьбе, так как Хелиодора получила от нее послание и подарок — ожерелье с украшениями в виде раковин из золота, отделанных изумрудными жуками, точную копию той половины, которую я взял в могиле Странника в Ааре.

Таким был подарок. В послании говорилось, что той, которая владеет ожерельем, возможно, захочется иметь недостающую половину. Также было добавлено, что некий генерал ошибался, предвещая, что если это ожерелье будет одето какой-нибудь другой женщиной, кроме той единственной, которой оно предназначено, то оно принесет этой женщине несчастье. Ошибался потому, что с того дня, пока оно было на шее Ирины, все было наоборот, а именно, что ее судьба повернулась к лучшему. А так как она избежала самой ужасной вещи на свете — еще одного мужа, то стала величайшей женщиной в мире.

Эти слова были написаны на куске пергамента, опечатанном и адресованном госпоже Хелиодоре и не подписанном. И я подумал о том, что они — дурное предзнаменование для писавшего их, ибо хвастовство всегда было неугодно Высшей Силе, творящей нашу судьбу.

Так все и случилось в дальнейшем.

В один из дней раннего лета — это было как раз в годовщину нашей свадьбы — мы с Хелиодорой обедали в узком кругу, всего лишь с двумя гостями. Ими были огромный Джодд, мой заместитель, и его жена Мартина, так как через год после нашего возвращения на Лесбос Джодд и Мартина поженились. Мне припоминается, что в этом деле возникли некоторые трудности, но когда Джодд заявил, что если она не выйдет за него замуж, то он немедленно отплывает назад на свою северную родину, сказав всем нам «прощай» на веки вечные, Мартина уступила. Думаю, что именно Хелиодора устроила эту женитьбу после того, как у нас родился сын-первенец. Как ей это удалось, я предпочел не узнавать. По крайней мере, дело было сделано, и в конце концов этот брак оказался удачным, хотя поначалу Мартина и бывала угрюмой и резковатой по отношению к Джодду. Затем у них появился ребенок, который вскоре умер, и смерть малютки сблизила их больше, чем это можно себе представить, больше, чем это было бы, останься он жив. Как бы там ни было, с этого времени Мартина стала более мягко относиться к Джодду. И когда у них появились другие дети, оба они казались очень счастливыми.

Итак, мы обедали вчетвером, и мне припоминается, что разговор перешел на халифа Харуна и его удивительную к нам доброту, к нам, христианам, которых он должен был презирать и ненавидеть Хелиодора впервые рассказала мне о том, как она обрадовалась, когда он так быстро сообщил, что выпитая жидкость из золотого сосуда, стоявшего теперь на нашем столе, оказалась всего лишь розовой водой.

Оказывается, она в тот момент была возбуждена до такой степени, что уже начала чувствовать, как от яда немеет сердце, затуманивается ум, была полностью уверена, что вскоре ее охватит сон, о котором Харун говорил как о предвестнике смерти.

— Если бы он был настоящим врачом, ему следовало бы знать, что так и могло случиться; подобная шутка очень опасна, — сказал я. И затем добавил, что не хотел бы больше воскрешать ту сцену в памяти, сцену, от которой меня и сейчас бросает в дрожь, хотя она и имела благополучный конец.

— Скажите нам, Мартина, это правда, что те богатые владения в Александрии, которые вам подарил халиф, проданы?

— Да, Олаф, — ответила она, — компании греческих купцов, без каких-либо затруднений. Контракт был подписан только вчера вечером. Я хотела покинуть Лесбос и переехать туда на жительство, так как там мы могли бы быть в полной безопасности под защитой указа халифа, но Джодд отказался.

— Ну да! — проговорил Джодд своим мощным голосом. — Чтобы я жил среди мусульман и зарабатывал торговлей либо садоводством, каким бы прекрасным там все ни казалось? Да я бы подрался с этими поклонниками Пророка через месяц, и мне бы перерезали глотку. Кроме того, разве смог бы я вынести разлуку с моим генералом? Да и что бы Мартина ни замышляла, как могла она утерять из виду своего крестного сына? Что поделаешь, Олаф, я скажу вам, хотя мы и женаты с ней, она по-прежнему думает о вас в два раза больше, чем обо мне. О! Собака Слепого Олафа не расстанется с ним никогда! Не смотри на меня с такой злостью, Мартина. И почему только правда всегда заставляет женщин так сердиться? — И он разразился своим могучим смехом.

Тем временем Хелиодора встала со стула и подошла к открытому окну что-то сказать нашим детям и детям Мартины, шумной гурьбой игравшим в саду. Она постояла там некоторое время, любуясь прекрасным видом на бухту, расположенную внизу, затем внезапно воскликнула:

— Корабль! В бухту входит корабль, и на нем императорский штандарт!

— Тогда будем молить Бога, чтобы оно не привезло нам плохих вестей, — сказал я.

Я побаивался императорских штандартов и чувствовал, что мы в последнее время что-то слишком уж счастливы. Тем не менее мне было известно, что ни одно императорское судно не покидало в это время берегов Босфора без веских на то причин, и опасения, как бы оно не доставило письмо о моем смещении с поста или же о чем-либо еще более худшем, были небезосновательны.

— Какие такие плохие вести может оно доставить? — проворчал Джодд. — О! Я знаю, что у вас на уме, генерал, но если этот выскочка Никифор благоразумен, он оставит вас в покое, так как Лесбос не захочет видеть губернатором другого и заявит ему об этом, если в этом возникнет необходимость. Нет, ему придется снарядить не один корабль для борьбы с нами — да даже и не три! — для того, чтобы посадить другого губернатора. Нет, не выговаривайте мне, генерал, потому что я, в конце концов, не давал клятвы Никифору, как и все остальные норманны и жители Лесбоса.

— Вы ведете себя подобно сторожевой собаке, Джодд, которая лает на все только потому, что ей это незнакомо. Идите, я вас прошу, на пристань и возвращайтесь с новостями с этого корабля.

Он отправился, и следующие два с лишним часа я сидел в своем кабинете, диктуя Хелиодоре письма, относящиеся к делам, связанным с моими официальными обязанностями. Наконец работа была завершена, и я приготовился к вечерней прогулке верхом на муле, которого обычно вели на узде. В это время в комнату вошла Мартина.

— Вы сегодня отправитесь с нами на прогулку, Мартина? — спросил я, узнав ее шаги.

— Нет, Олаф, — быстро ответила она. — Думаю, что и вы также откажетесь от нее. Вот письма из Византии, Джодд принес их с корабля.

— А где он сам? — поинтересовался я.

— Там снаружи, в компании с капитаном судна, охранниками и арестованными.

— Какими арестованными?

— Возможно, письма сообщают об этом, — произнесла она уклончиво. — Надо ли их распечатать и прочесть? На них пометка: «совершенно секретно»!

Я утвердительно кивнул. Мартина часто выступала в роли моего секретаря, будучи искусной в такого рода делах. Она сломала печать и прочла нам с Хелиодорой, присутствовавшей при этом, следующее:

Его превосходительству Михаилу, генералу нашей армии и губернатору острова Лесбоса, от Никифора, Божьей волей императора.

Знайте, о Михаил, что мы, император, испытывая к вам особое доверие за вашу преданную службу, вместе с этим письмом направляем под ваш надзор некоего государственного пленника. Это не кто иной, как бывшая императрица Ирина, царствовавшая до нас.

Из-за ее многочисленных жестокостей, мы с Божьей помощью и по воле Народа, Армии, Сената и высших сановных лиц государства, при всеобщем одобрении свергли вышеуказанную Ирину, вдову императора Льва, мать бывшего императора Константина, и заняли ее место на троне. Вышеназванную Ирину по ее собственной просьбе мы направили на место, именуемое островом Принцев, подчинив ей некоторых святых монахов. Но в конце концов она злоупотребила нашим прощением и доверием и стала на путь организации заговора с целью убийства нашей персоны и восстановления себя на троне.

Теперь наши советники в один голос убеждают нас, что она должна быть приговорена к смерти за свои преступления, но мы, будучи милостивыми и следуя учению нашего Господа и Спасителя, тем Его словам, что должно подставить другую щеку ударившему вас, по нашему мягкому состраданию приняли другое решение.

Знайте же, ваше превосходительство, Михаил Слепой, которого знали раньше как Олафа Красный Меч, что мы передаем эту особу в полную вашу власть, поручая поступить с нею таким образом, как она поступила с вами и с бывшим императором Константином, ее сыном, рожденным ее собственным телом, потому что только таким образом можно свести на нет ее дьявольские интриги.

— Клянусь Божьим именем, он имеет в виду, что я должен ослепить ее! — воскликнул я.

Ничего не ответив, Мартина продолжала чтение письма:

Если названная Ирина переживет это справедливое наказание, мы приказываем вам снабжать ее провизией в размере ее каждодневных потребностей, но не более того, в счет суммы, которую Лесбос обязан направлять в государственную казну. Если же она умрет сразу или спустя некоторое время, то организуйте ей скромные частные похороны и доложите нам об обстоятельствах ее смерти, должным образом засвидетельствовав это сообщение.

Настоящий приказ держите в тайне и не приступайте к его выполнению до тех пор, пока судно, доставившее письмо и арестованную, не отправите назад в Византию, что необходимо сделать сразу же после того, как оно пополнит запасы провизии и воды. Вы отвечаете головой за выполнение наших распоряжений, равно как и жизнью вашей жены и детей.

Подписано и скреплено печатью в нашем византийском дворце в двенадцатый день шестого месяца первого года нашего царствования и заверено подписями наших офицеров, чьи имена перечислены ниже.

Настолько ужасным было это письмо, что, закончив читать, Мартина поспешила избавиться от него, вложив документ мне в руки.

— Приказывайте, ваше превосходительство, — проговорила она сухо. — Насколько мне известно, это… эта арестованная находится в вашей приемной под присмотром капитана Джодда.

— Тогда пусть она и остается под его присмотром! — сердито воскликнул я. — И под вашим тоже, Мартина, вы ведь привыкли заботиться о ней. И знайте, вы оба отвечаете за ее безопасность своей жизнью. Пришлите мне капитана этого судна и приготовьте ему разрешение на выход в море. Я не стану возиться с этой женщиной, пока корабль не отплывет, потому что до этого момента мне приказано все держать в секрете. Пришлите ко мне также старшего офицера охраны.

Прошло три дня. Императорское судно отчалило, взяв с собой официальное уведомление о получении письма. Пришло время встретиться опять с Ириной лицом к лицу.

Я сидел в приемной комнате моего большого дома, и со мной вместе был мой заместитель Джодд. Будучи слепым, я не рисковал принимать один на один эту отчаянную женщину, опасаясь, как бы она не заколола меня или не нанесла какого-нибудь повреждения себе самой. У двери комнаты Джодд принял ее у охранника, которому приказал оставаться снаружи и ожидать вызова. Затем он подвел ее к месту, где я сидел.

Услышав ее приближение, я поднялся, поклонился ей, и первыми моими словами было приглашение присесть.

— Нет, — ответила она своим звучным, таким знакомым мне голосом. — Арестованная должна стоять перед судом. Приветствую вас, генерал Олаф… прошу прощения, Михаил… После долгих лет, что мы не виделись, вы мало изменились, и я рада видеть, что ваше здоровье прекрасно и что высокое положение и благосостояние, данное вам мною, не были у вас отняты.

— Я приветствую вас, госпожа, — произнес я, едва не назвав ее Августой, затем торопливо продолжал: — Госпожа Ирина, я получил распоряжения императора Никифора, касающиеся вас. Они лучше, чем вы могли ожидать, тем не менее, возможно, вы станете упрекать меня за то, что я обязан в силу своего долга наказать вас. Прочтите их, Джодд… ах да, я забыл, что вы не умеете. Тогда дайте копию письма госпоже Ирине, а оригинал она сможет увидеть позднее, если того пожелает.

Джодд передал ей бумагу, и она громко прочла ее вслух, тщательно произнося каждое написанное в ней слово.

— О! Что за скотина! — воскликнула она, закончив читать. — Знайте, Олаф, что я добровольно отказалась от трона в его пользу, да и от всех сокровищ тоже. И он поклялся на Евангелии, что я останусь жить в мире и почете до конца своих дней. А теперь он посылает меня к вам, чтобы я была здесь ослеплена и доведена до смерти, так как именно это он имеет в виду. О Боже! Отомсти ему за меня! Пусть он станет притчей во языцех, презираемым всеми! Пусть его собственный конец будет хуже того, что он уготовил мне! Пусть позор и стыд охватят память о нем покровом своим, ч да будут его останки обесчещены и место его захоронения забыто! Да свершится так!

Она прекратила свои яростные проклятия и заговорила совсем иным тоном, в котором слышались умоляющие нотки:

— Вы не должны ослеплять меня, Олаф. Вы не отнимете у меня мое единственное благо — свет дня. Подумайте, что это значит…

— Генерал Олаф знает это достаточно хорошо, — перебил ее Джодд, но я махнул ему рукой, приказывая замолчать, и спросил:

— Скажите мне, госпожа, как я могу поступить иначе? Ведь очевидно, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих детей зависит от выполнения этого приказания. Кроме того, не кажется ли вам, что колесо Фортуны и Божьего суда наконец повернулось? — добавил я, показывая ей на пустые впадины под моими бровями, где когда-то были глаза.

— О Олаф! — вскричала она. — Если я вам когда-то и причинила зло, то вы же знаете, это произошло только потому, что я любила вас.

— Благодарю Бога, что Он не послал мне женщину, любящую подобным образом, — вмешался Джодд.

— Олаф, — продолжала она, не обращая на него внимания. — Однажды вы также были близки к тому, чтобы полюбить меня, в тот вечер, когда пытались съесть отравленную фигу, чтобы спасти моего сына, императора. По крайней мере, вы поцеловали меня тогда. Если вы об этом забыли, то я не забыла, Олаф. Разве вы можете ослепить женщину, которую целовали?

— Целуются двое, а ведь мне известно, что его ослепили именно по вашему приказу, — пробормотал Джодд. — Я подверг пытке этих скотов при дворе, тех, кому вы отдали приказ это сделать, и они во всем признались.

— Олаф, я допускаю, что жестоко поступила с вами, допускаю, что намеревалась убить вас. Но верьте мне, это была ревность, и ничто иное. Ревность довела меня до этого. И вскоре я сама убила бы себя, я действительно думала об этом!

— На этом и заканчивайте свои объяснения, — сказал Джодд. — По Коридору Преисподней ходил Олаф, а не вы. И мы нашли его на самом краю пропасти.

— Олаф, после того как я снова вернулась к власти…

— Ослепив собственного сына, вероятно, тоже из ревности, — вновь перебил ее Джодд. — В один прекрасный день вам еще предъявят за это счет.

— …я хорошо обошлась с вами. Узнав, что вы женились на моей сопернице, — а мне постоянно сообщали обо всех ваших делах, — я с тех пор не поднимала против вас руку…

— Да и что мог значить для вас какой-то калека, когда за вами ухаживал сам Карл Великий! — не унимался Джодд.

На этот раз она повернулась к нему, проговорив:

— Твое счастье, варвар, что с некоторых пор Судьба вырвала власть из моих рук! О! Это самая горькая капля в моей чаше! Ведь теперь я, правившая миром, должна терпеть оскорбления от таких, как вы!

— Тогда почему бы вам не выбрать смерть и не покончить со всем этим? — невозмутимо спросил Джодд. — Или же, если вам недостает смелости, почему бы вам не подчиниться приказу императора, как многие подчинялись вашим приказам, вместо того чтобы беспокоить здесь генерала своими мольбами о пощаде? Тогда бы все так хорошо устроилось!

— Джодд, — наконец не выдержал я, — приказываю вам замолчать! Эта дама в нелегком положении. Нападайте на сильных, но не бейте лежачего!

— Вот это слова человека, которого я люблю, — проговорила Ирина. — Какую ошибку совершила Судьба, разделившая нас, Олаф! Если бы вы приняли то, что я вам предлагала, вы и я и теперь бы еще правили миром!

— Возможно, госпожа, но все же, говоря откровенно, я не сожалею о своем выборе. Хотя из-за него не могу больше смотреть на мир…

— Я знаю! Знаю! Это все она, с тем проклятым ожерельем, которое, как я вижу, вы все еще носите, встала между нами и все испортила. И вот теперь я погибла из-за того, что потеряла вас. Да и вы ничто без меня — простой солдат, который пройдет только свой жалкий путь и растворится во всеобщей темноте, не оставив после себя имени. В веках вы останетесь лишь как один из десятка губернаторов маленького острова Лесбоса. Вы, кто мог бы держать в своих руках весь мир и сиять в истории, подобно второму Цезарю! О! Какая дьявольская сила управляла нашими судьбами?! Это она повесила золотые раковины на вашу грудь, я убеждена. Что ж, все это так, и теперь уже ничего не изменишь! Августа, Повелительница Мира, вынуждена умолять человека, отвергнувшего ее и не побоявшегося из-за этого навеки лишиться света и даже собственной жизни. Понимаете ли вы, Олаф, что в этом письме содержится приказ убить меня?

— Точно такой же приказ вы отдали тем, кто ослепил вашего сына, императора Константина, — чуть слышно заметил Джодд.

— Это я и имею в виду. Высокое положение порождает и высокие искушения, и я признаю, что повинна во многих грехах. И я нуждаюсь во времени — здесь, на земле, — чтобы примириться с небесами, и если вы убьете меня, убьете мое тело сейчас, то вы убьете также и мою душу. О! Будьте милосердны! Олаф, вы не сможете убить женщину, которая лежала на вашей груди! Это же противоестественно. Если вы поступите так, вы никогда не уснете спокойно, вы будете содрогаться до конца этого мира! Будьте же тем, кто вы есть! Ни величием, ни властью вы не будете вознаграждены за ваш поступок. Останьтесь верны своему высокому сердцу и пощадите меня… Взгляните! Я, которая долгие годы управляла многими государствами, стою перед вами на коленях и молю о пощаде! — И она, бросившись на колени, прижала голову к моим ногам и зарыдала.

Вся эта сцена вспоминается мне со странной и ужасной отчетливостью, хотя я и не видел ее во всех деталях и помню только то, что чувствовала моя душа. Я помню, что изумление и ужас от всего происходившего охватывали меня снова и снова. Кинжал, пронзивший мои глаза, казался уже не столь острым. Это я, Олаф, простой дворянин с Севера, сидел в своем служебном кресле, а передо мной с головой, склоненной к моим ногам, на коленях стояла некогда могущественная Повелительница Мира, умоляя даровать ей жизнь. Действительно, во всей истории нельзя было бы найти более необычной сцены. Как я должен поступить? Если я уступлю ее униженным мольбам, вполне возможно, что ценой такого решения будет жизнь моей жены и детей. Но все же как мог я схватить ее, одетую в пышные восточные одежды, своими собственными руками и приказать палачам пронзить ей глаза, полные слез?

— Встаньте, Августа, — сказал я. — И скажите мне, вы, привыкшая к подобным делам, как я могу вас пощадить, принеся в жертву жизнь других людей и свою собственную?

— Благодарю вас за то, что вы так назвали меня, — проговорила она, с усилием поднимаясь на ноги. — Это имя я слышала в цирке из десятка тысяч солдатских глоток моей армии, но никогда еще оно не было для меня таким благозвучным, как сейчас, когда оно прозвучало из уст, у которых не было необходимости его произносить. В прошлые времена я вам отплатила бы за это, даровав целую провинцию, но теперь Ирина бедна настолько, что, подобно нищенке, не может дать ничего, кроме благодарности. Все же не повторяйте больше это имя, ибо сейчас оно вызывает только горечь. Что вы спросили? Как вы можете спасти меня, да? Что ж, это кажется достаточно простым делом. В письме Никифора нет прямого указания, что вы должны ослепить меня. Этот мерзкий тип просит вас обращаться со мной так, как я обращалась с вами, как я обращалась с императором Константином… Так вот, я заключила в тюрьму вас обоих. Посадите и вы меня туда — и вы полностью выполните предписание. Он говорит, что если я умру, то вы обязаны доложить ему, из чего следует, что он не приказывает меня умертвить! О! Дорогу спасения найти легко, лишь бы вы захотели по ней пойти. Если же вы этого не сделаете, тогда, Олаф, по крайней мере, я умоляю вас, не передавайте меня в руки простолюдинов. Я вижу, что у вас сбоку висит все тот же красный меч, который я когда-то поднимала на вас, когда вы отвергли меня в Константинополе. Вытащите его, о Олаф, и сразу же проведите его лезвием по моей шее. Таким образом вы совершите угодное Никифору дело и заслужите его награду, какой Ирина вам дать не сможет. Окропите себя ее кровью, кровью той, чья земная сила и слава ещене умерли. И вы не сможете запятнать эту славу, вы, осмелившийся поднять руку на беспомощное тело, притронуться к той, кого опасались ее злейшие враги, боясь, как бы Божье проклятие не поразило их смертью!

Она продолжала извергать слово за словом с необычайным красноречием, временами овладевавшим ею, пока я не почувствовал, что совсем сбит с толку. Она, жившая в довольстве, видевшая и видящая свет, любившая смотреть своими глазами на всякую сверкающую мишуру и великолепие, молила о сохранении зрения человека, которого сама же лишила глаз, чтобы он никогда больше не смог увидеть юную красоту ее соперницы. Она, имевшая представление о тяжести совершенных ею грехов, сейчас молила избавить ее от смерти, которой боялась. И она просила об этом меня, в течение многих лет бывшего ее верным солдатом, капитаном ее личной охраны, поклявшегося охранять ее от малейшего зла, меня, на которого ей доставляло удовольствие расточать всю щедрость неистовой страсти сердца императрицы, меня, который однажды даже готов был полюбить ее… Во всяком случае, я целовал ее губы.

Полученные мною приказы были ясными. Мне повелевалось ослепить эту женщину и убить во время ослепления, что я, по правде говоря, имевший власть решать вопросы жизни и смерти, правивший по воле императора островом, как единоличный владыка, мог совершить без каких-либо дополнительных полномочий. И если я не выполню эти приказы, мне надо быть готовым уплатить за это дорогую цену. Если же я сделаю все, что мне приказано, то могу ожидать высокой награды, возможно, поста губернатора какой-либо большой провинции империи. Она была экс-императрицей, могущественнейшей женщиной, на которую все еще глядели с надеждой на помощь и руководство тысячи, а может быть, и миллионы людей. И тем, кто захватил ее место и власть, сейчас необходимо, чтобы она стала неспособной оказать такую помощь. Их устраивала только ее смерть. Но все их положение все еще оставалось настолько шатким, так как в число приверженцев Ирины входило множество высших деятелей церкви, что сами они не осмеливались причинить ей увечье или смерть. Они опасались, как бы за этим не последовало взрыва возмущения, который мог бы смести нового императора с трона и вслед за падением Никифора привести к гибели и их самих.

И тогда они прислали ее ко мне, губернатору отдаленного, но подвластного им острова, к человеку, который, как они знали, жестоко оскорблен и искалечен по ее приказу, в отношении которого она совершила величайшую несправедливость. Они были полностью уверены, что ее речам, которые, как говорили, могли смягчить сердца всех и каждого, никогда не растопить льда моего сердца. И тогда впоследствии они будут иметь возможность заявить, что полученный мною приказ был подделкой, что я только отомстил своему смертельному врагу, и, чтобы утихомирить возможный скандал, меня всего лишь снимут с должности губернатора… и переведут куда-нибудь в другое место с еще большей властью и доходами.

О! Пока Ирина молила меня и, не обращая никакого внимания на присутствие Джодда, даже протягивала ко мне руки, клала голову мне на грудь, все эти мысли промелькнули в моем мозгу. В уме я уже взвесил все за и против, и чаша весов склонялась не в мою пользу, а против меня, так как я познал то, что значило для меня больше, чем я сам, моя жена, дети и все норманны, что остались бы верными мне и не дали бы мне умереть без борьбы. Я понимал все это. И, понимая, внезапно принял решение… пощадить Ирину. Пусть свершится все, что суждено, но я не смогу стать палачом, я буду следовать указаниям своего сердца, куда бы оно меня ни привело.

— Замолчите, госпожа, — сказал я. — Я принял решение. Джодд, пошлите за Хелиодорой и Мартиной, нашими женами. Пусть попросят их прийти сюда.

— О! — воскликнула Ирина. — Если эти женщины будут вызваны для совета по моему делу, то моя песенка спета, так как обе они любят вас и видят во мне врага. И кроме того, у меня еще осталась гордость. Вас я могу умолять, но только не их, так как они сами ослепят меня своими шпильками для волос после того, как вдоволь позлословят за моей спиной. Ваше превосходительство, окажите мне благодеяние! Позовите охрану и прикажите убить меня!

— Госпожа, я уже сказал, что принял решение, и все женщины мира не изменят его ни в ту, ни в другую сторону.

Джодд тряхнул колокольчиком один раз. Это был сигнал для посыльного. Тот вышел и получил приказание. Последовала пауза, так как, хотя Хелиодора и Мартина находились недалеко от дома, за ними все же пришлось послать человека. Во время наступившей паузы Ирина завела разговор на разные общие темы. Она сравнивала открывающийся из окна вид на гавань Митилены с видом из ее дворца на Босфор и говорила мне, чем они различаются. Она расспрашивала меня о халифе Харуне аль-Рашиде, с которым, как ей было известно, я встречался, интересуясь, какое у меня сложилось мнение о его характере. Наконец она со смехом заговорила о странных превратностях судьбы.

— Взгляните на меня, — произнесла она. — Я начала жизнь дочерью греческого дворянина без какого-либо наследства, кроме ума и красоты. И поднялась до Повелительницы Мира, познав все, что могут дать положение и власть. От одного моего кивка трепетали народы, одна моя улыбка делала человека великим; стоило мне только нахмуриться, и он исчезал в небытии. Кроме вас, Олаф, никто и никогда не мог подчинить меня себе, пока я не пала в определенный час. А ныне? От того былого великолепия осталось разве что монашеское одеяние, от неисчислимых богатств — одно только серебряное распятие, от власти же — ничего!

Все это она говорила, еще не зная, к какому решению я пришел, будет ли она ослеплена или даже умрет. Про себя я подумал, что это служит доказательством ее величия, раз она в состоянии говорить и думать о подобных вещах в то время, когда Судьба стояла рядом с нею, обнажив свой меч. Хотя вполне могло быть и так, что подобным образом она рассчитывала произвести на меня впечатление, опутать воспоминаниями, которые связали бы меня по рукам и ногам, или по характеру моих ответов выяснить что-либо о том, что ее сейчас интересует.

Наконец пришли и женщины. Хелиодора вошла первой.

— Приветствую вас, египетская принцесса, — Ирина согнулась в глубоком поклоне. — О! Если бы вы приняли тогда мой совет, данный в таком далеком прошлом, этот титул был бы вашим в действительности , и вы вместе с вашим мужем основали бы новую династию царей и фараонов, независимых от империи, которая катится к своей гибели.

— Я помню этот ваш совет, госпожа, — ответила Хелиодора. — Но мне кажется, что путь, избранный мной, был верным и угодным Богу, так как Он дал мне мужа, хотя и лишил его глаз.

— Дал вам! Можете ли вы утверждать подобное в то время, как Мартина всегда была у него под боком? — спросила она задумчиво. — Что ж, это возможно, так как порой в этом мире случаются всякие странные вещи.

Она замолчала, и я услышал, как Джодд и Хелиодора в негодовании зашевелились, так как этот острый выпад был прямо направлен против их семей.

Затем Ирина мягко продолжала:

— Госпожа, могу ли я сказать вам, что, по моему мнению, ваша красота расцвела еще пышнее с той поры, чем была? Но надо помнить о том, что происходит с бутоном, который становится цветком. С годами становится все труднее сохранить ее, когда тебя в этих жарких местах обременяет такое множество материнских забот.

Хелиодора не ответила, так как в это время вошла Мартина. Увидев Ирину впервые после длительной разлуки, она забыла обо всем и, как в былые времена, присела в глубоком реверансе, пробормотав привычные слова:

— Твоя служанка приветствует тебя, Августа!

— Нет, нет, Мартина, не величайте больше этим титулом ту, что ушла от мира с его суетой. Называйте меня матушкой, если вам это подходит, ибо это единственное честное слово и имя, известное мне из религиозных книг и предписаний. Истинно, как ваша мать перед Богом, я приветствую и от всего сердца благословляю вас, ибо вами руководила любовь большая, чем любая женщина может испытать к кому бы то ни было. Но одна насмешка всепоглощающей страсти — вот все, что нам досталось. Впрочем, об этом мы поговорим после. Я не должна отнимать время у генерала Олафа, которого судьба во искупление недавних горестей назначила быть моим тюремщиком. О, Олаф, — добавила она со смешком, — словно некое предвидение будущего заставило меня в свое время обучить вас этой профессии. Давайте помолимся и помолчим, а затем выслушаем приговор моего новоиспеченного тюремщика, уже готового вынести свой приговор. Знаете ли вы, что речь идет о моих глазах, которые вы, Мартина, имели обыкновение восхвалять и которые в лучшие дни хвалил даже этот суровый Олаф. И теперь они должны навеки угаснуть. А если так, то почему бы и не в, полнить все таким образом, чтобы я при этом умерла? Именно об этом сейчас должны сказать эти губы. Так говорите же, ваше превосходительство!

— Госпожа, — медленно проговорил я, — я всесторонне обдумал полученное мною послание за подписью и печатью императора Никифора. Хотя кто-либо другой и может истолковать его смысл иным образом, я же смог обнаружить в этом письме не прямой приказ ослепить вас, а только то, что должен держать вас под стражей, предоставив вам все, что необходимо для существования. Так я и сделаю, и первое же судно отвезет рапорт о моих действиях императору Византии.

И когда она услышала мои слова, гордый дух Ирины был окончательно сломлен.

— Господь да наградит вас, Олаф, так как я не могу этого сделать сама! — воскликнула она. — Господь да наградит вас, святейшего среди людей, способного отомстить за свои раны милостивым прощением! — И она разразилась рыданиями, а потом без чувств упала на пол.

Мартина бросилась ей на помощь, а Хелиодора повернулась ко мне и сказала нежным своим голосом:

— Это достойно вас, Олаф, и я не ждала от вас ничего иного. Но все же, супруг мой, я боюсь, что своим состраданием вы подписали смертный приговор всем нам.

Так оно и случилось, хотя приговор все же не был приведен в исполнение. Я отправил свой рапорт в Константинополь и вскоре получил в ответ императорское послание. В нем в общих и официальных словах холодно одобрялись мои действия и добавлялось, что истинное положение дел было публично доведено до сведения тех клеветников, которые заявляли, что он, император, пытался заставить вначале ослепить Ирину, а потом ее убить на Лесбосе. Благодаря этому рапорту все злые языки замолчали.

Но ниже следовали такие, полные зловещего смысла слова:

— Мы приказываем вам вместе с женой и детьми вашими, а также вашим заместителем капитаном Джоддом, его женой и детьми отложить свои дела и явиться так скоро, как это только возможно, к нам, к нашему византийскому двору, где мы сможем обсудить некоторые вопросы. Если это неудобно для вас или же вам не удастся найти подходящее судно, чтобы сразу же отплыть к нам, знайте, что не позднее чем через месяц со дня получения этого письма наш флот прибудет на Лесбос и доставит вас и других вышеупомянутых лиц к нам.

— Это смертный приговор, — произнесла Мартина, когда закончила читать это письмо. — Я стала свидетельницей нескольких посланий подобного рода в свое время, когда была доверенным лицом императрицы Ирины. Это общепринятая форма в таких случаях. Мы никогда не достигнем Византии, Олаф, или же, если достигнем, то никогда не вернемся оттуда назад.

Я утвердительно кивнул головой, ибо прекрасно понимал, что она права.

После этого шепотом заговорила Хелиодора.

— Супруг мой! — сказала она. — Предвидя подобное развитие событий, Мартина, я, Джодд и большинство норманнов составили план, в соответствии с которым мы приняли ряд мер, и теперь представляем этот план на ваше рассмотрение и умоляем ради нас, если не ради себя самого, не отвергать его.

Мы купили два очень хороших боевых судна и оснастили их всем необходимым.

Кроме того, в течение последних двух месяцев мы продали большую часть нашей собственности, получив за нее золотом. Наш план таков: мы делаем вид, что повинуемся приказу императора, но вместо того, чтобы направиться в Константинополь, отплываем на север, к земле, на которой вы родились, где, имея высокое положение и владея землями, вы еще сможете быть влиятельным вождем.

Теперь пришла моя очередь склонить голову и задуматься. Затем, подняв ее, я заключил:

— Да будет так. Другой дороги у нас нет…

Ради себя самого я бы не сдвинулся и на дюйм. Я бы отправился ко двору императора в Константинополь, подобно игроку, приготовившемуся выиграть все или проиграть. По меньшей мере, я бы имел на своей стороне иконопоклонников, обожествлявших Ирину, а они составляли почти половину населения империи. И если б я погиб, то так, как погибают святые. Но жена и дети, бывшие для меня огромным даром Бога, Его самым большим благословением, смягчили мое сердце. Так впервые в жизни я стал бояться и ради них предпочел бегство.

Как и можно было предполагать, с умом Мартины, любовью Хелиодоры и преданностью норманнов, а все это у меня было, наш план полностью удался. Императору отправили письмо, в котором говорилось, что мы ожидаем флота, чтобы выполнить его приказы, а пока устраиваем свои личные дела до того, как покинуть Лесбос. В один прекрасный вечер мы погрузились на наши суда. Всего нас было около четырехсот душ.

Прежде чем отправиться в путь, я попрощался с Ириной. Она сидела возле дома, предоставленного в ее распоряжение, и занималась рукоделием, так как теперь у нее появилась фантазия — зарабатывать себе на хлеб трудом своих рук. Вокруг нее играли дети Джодда и мои, которых, дабы не возбудить подозрений относительно нашего бегства, мы послали туда до тех пор, пока не придет время грузиться на суда, ибо до жителей Лесбоса уже дошли слухи о нашем плане.

— Куда вы плывете, Олаф? — спросила она.

— Назад, на Север, откуда я прибыл, — ответил я. — Чтобы спасти жизнь вот им. — И я указал на детей. — Если же я останусь ждать судьбы здесь, всем им придется умереть. Нас требуют в Константинополь, подобно тому как вы требовали к себе офицера, которому случалось вам не угодить.

— Я все понимаю, Олаф. Кроме того, я знаю, что именно я принесла вам эти неприятности, когда вы помиловали меня, хотя вам было приказано меня убить. Мне известно от друзей, что с этого времени из высших государственных соображений остаток моих дней пройдет в безопасности и, возможно, у меня не отнимут зрение. Всем этим я обязана вам, хотя теперь временами сожалею, что просила о благах для себя.

Многое из того, что было присуще императрице, претерпело великие изменения в прядильщице, которую вы видите, а последней приходится нелегко. Все же я нахожу свое успокоение в Боге и стремлюсь к Нему. А почему бы вам не взять меня с собой? Я бы нашла там, на вашем холодном Севере, какой-нибудь женский монастырь…

— Нет, госпожа, я сделал для вас все что мог, а теперь придется вам самой защищать себя. Мы расстаемся навеки. Я ухожу отсюда, чтобы закончить свой жизненный путь там же, где и начал его. Место, где я родился, зовет меня.

— Навеки — это длинное слово, Олаф. Вы уверены, что мы расстаемся навеки? Возможно, мы встретимся снова в смерти или в других жизнях. Такой, по крайней мере, была вера некоторых из мудрейших людей моего народа до того, как мы стали христианами, и может оказаться, что христиане знают не обо всем, ибо мир научился многому еще до их появления. Надеюсь, что это возможно, Олаф, так как я в большом долгу перед вами и должна вернуть вам его полной мерой, вместив в нее возможно больше и не боясь перелить через край. Прощайте! Возьмите с собой благословение грешного и разбитого сердца. — И, поднявшись, она поцеловала меня в бровь.

На этом заканчивается история моей жизни, жизни Олафа Красный Меч, так как о ней я больше ничего не могу вспомнить. О том, что произошло со мной и остальными после расставания с Ириной, я не знаю ничего или почти ничего. Без сомнения, мы отплыли на Север и, я думаю, благополучно добрались до Аара, так как я отчетливо вижу в памяти Идуну Прекрасную, постаревшую, но все еще незамужнюю, ибо капли крови Стейнара, пролившиеся когда-то, все еще были на ней в глазах всех мужчин. Я помню также и Фрейдису, поседевшую, но выглядевшую благородно. Как мы встретились с ней и как в конце концов расстались, хотелось бы знать и мне самому. Равно как и о судьбе Хелиодоры, наших детей, Мартины и Джодда. А также сбылось ли пророчество Одина, высказанное устами Фрейдисы в замке Аара, что он и его приятели — боги или демоны — восторжествуют над моей плотью и что те, кто примкнет ко мне, в конце концов падут в огне как мученики веры. Ведь сбылось же его обещание о счастье!

Не могу ответить на все это. Темнота покрывает пройденный путь и заставляет прекратить повествование.

Так много могильных холмов в Ааре! Не так давно я стоял между ними, и именно здесь мне припомнилось многое из рассказанного здесь и сейчас!..

Райдер Хаггард Перстень царицы Савской

Глава I. Кольцо фигурирует впервые

Всякий читал монографию (полагаю, что так следует называть эту книгу) моего дорогого друга, профессора Хиггса — его полное имя Птолэми Хиггс, — в которой описывается плоскогорье Мур в северной части Центральной Африки, древний подземный город в горах, окружающих это плоскогорье, и странное племя абиссинских евреев, или, сказать вернее, их неполнокровных потомков, которые населяют или населяли его. Я говорю «всякий» вполне обдуманно, оттого что хотя людей, специально интересующихся этим вопросом, очень немного, все же круг интересов образованного и знающего человека очень широк. Я сейчас расскажу, в чем дело.

Соперники и враги профессора Хиггса, которых у него оказалось очень много благодаря блеску его открытий и резкости его полемических приемов, восстали или, если сказать вернее, написали, что он человек, склонный к преувеличениям, а иногда и лгущий. Не далее как сегодня утром один из вышеупомянутых врагов напечатал в газете открытое письмо к одному известному путешественнику, который, как мне сказали, несколько лет тому назад читал лекции в Британском обществе, спрашивая его, как в действительности профессор Хиггс пересек пустыню Мур — на верблюде, как он сам утверждает, или на гигантской сухопутной черепахе?

Заключавшийся в этом письме намек привел профессора, который, как я уже сказал, не отличается кроткостью, в страшную ярость. Несмотря на все мои уговоры, он вышел из своего дома, вооруженный плетью из кожи гиппопотама, которую египтяне называли коорбаш, с твердым намерением рассчитаться с клеветником. Чтобы предупредить скандал, я позволил себе позвонить по телефону этому господину, который настолько же тщедушен телесно, насколько он боек и силен в печати, и посоветовал ему во что бы то ни стало избежать встречи с Хиггсом. По тому, как внезапно оборвался наш разговор, я понял, что он принял к сведению мой совет. Как бы то ни было, хотя я продолжаю надеяться на благополучный исход этой истории, я все же снесся с поверенным моего справедливо возмущенного друга.

Быть может, читатель поймет теперь, что я пишу эту книгу не для того, чтобы выставить в выгодном свете себя и других, или чтобы заработать деньги, — в них я теперь не нуждаюсь, — или ради какой-либо другой цели того же порядка, а только для того, чтобы всем стала известна чистая, неприкрашенная правда. В самом деле, о том, где мы побывали и что приключилось с нами, разговаривают так много, что сказать правду стало совершенно необходимо. Сегодня утром, едва отложив газету, в которой напечатаны были вышеупомянутые гнусные инсинуации, — да, сегодня утром, перед завтраком, мною с такой силой овладела эта мысль, что я немедленно телеграфировал Оливеру Орму, герою моего рассказа, — если только в нем имеется отдельный герой, — который в настоящее время совершает чрезвычайно приятное кругосветное путешествие, и попросил его согласия. Спустя десять минут я получил ответ из Токио. Вот он.

«Поступайте, как хотите и как считаете нужным, но непременно перемените имена и прочее, оттого что собираюсь возвращаться через Америку и опасаюсь интервьюеров. Япония чудесная страна». Далее следуют сообщения частного характера, которые ни к чему печатать. Оливер всегда посылает такие забавные телеграммы.

Полагаю, что прежде, нежели начать этот рассказ, мне следует сообщить читателю, в его же интересах, некоторые сведения обо мне самом.

Меня звать Ричард Адамс, я сын кемберлендского крестьянина, и моя мать была из Корнуэлдса. Во мне есть поэтому кельтская кровь, которой, быть может, следует объяснить мою любовь к странствиям и многое другое. Теперь я уже старик — полагаю, что мой конец не так уже далек; когда я праздновал в последний раз день моего рождения, мне исполнилось шестьдесят пять лет. Из зеркала на меня глядит высокий и худой человек (теперь я вешу не больше ста сорока фунтов — пустыня пожрала весь имевшийся на мне лишний жир, а прежде когда-то я походил на Фальстафа); у меня карие глаза и продолговатое лицо; я ношу остроконечную бороду, которая соперничает белизной с моими седыми волосами.

По правде я должен сказать, что мое отражение в зеркале, которое не может лгать, напоминает видом старого козла; и в самом деле, туземцы, среди которых я жил, а особенно люди племени Халайфа, чьим пленником я был, часто называли меня Белым Козлом.

Но довольно говорить о моей внешности. Что до моей специальности, — я врач, принадлежащий к старой школе. Будучи студентом, я выделялся над средним уровнем, и то же было и в первое время моей практики как молодого врача. Но в жизни каждого человека случаются вещи, которые выглядят совсем не так хорошо, когда о них напечатано черным по белому, какие бы извинения ни существовали для них; со мной случилось то же самое. Короче говоря, ничто не удерживало меня дома, я хотел повидать мир и на много лет отправился в дальние страны.

Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь я впервые встретился с Птолэми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, что в то время уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них его родной язык, свободно изъясняется на тридцати двух языках и читает иероглифы с такой же легкостью, с какой любой епископ читает «Тайме».

Я лечил его от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал: знайте, что каковы бы ни были его недостатки (я лично ни за что не доверил бы ему какой-нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолэми верный и преданный друг.

В Каире я женился на женщине из племени Коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птоломея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианкой и по-своему была хорошо воспитана. Но она, разумеется, осталась восточной женщиной, а для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, где он отрезан от общества и сношений с людьми одной с ним расы. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев; но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с нею и мое счастье.

Все это я пропускаю оттого, что для меня все это настолько священно и вместе с тем ужасно, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени Махди, когда ему было двенадцать лет.

Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ; Оливер не хочет делать это; Хиггс не может (там, где дело касается не древности и не науки, он беспомощен); итак, делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ будет неинтересным, повинен в этом я, а не наши похождения, оттого что сами по себе они достаточно необычны.

Теперь у нас середина июня, а год назад, в декабре месяце, вечером того самого дня, когда я, после многолетнего отсутствия, вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гильд-форд-стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала мне, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и поэтому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось, наконец, убедить ее довести до сведения ее хозяина, что старый его друг из Египта привез ему кое-что такое, что наверное заинтересует его.

Пять минут спустя я вошел в гостиную Хиггса, которую миссис Рейд указала мне из нижнего этажа, не поднимаясь туда со мной. Это большая комната, занимающая всю ширину дома, разделенная на две половины большой аркой. Комнату освещал только огонь, горевший в камине, перед которым стоял накрытый к обеду стол. В ней находилось изумительное собрание всяческих древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, стоявшие в своих ящиках у стены. В дальнем углу комнаты горела, однако, электрическая лампа над заваленным книгами столом, и там-то я увидел хозяина дома, которого я не видал целых двадцать лет, хотя мы постоянно переписывались с ним, пока я не пропал в пустыне; подле него я увидел и его друга, который должен был с ним обедать.

Раньше всего я хочу описать Хиггса, которого даже его враги считают одним из наиболее сведущих археологов и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе, хотя никто не сказал бы этого по его внешнему виду. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста и коренаст, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы на голове огненно-рыжие, глаза, когда их можно разглядеть — мой друг Хиггс постоянно носит большие синие очки, — маленькие и неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он тоже неряшливо и грязно и так обтрепан, что говорят, будто полиция постоянно арестовывает его как бродягу, когда он появляется на улице вечером или ночью. Такова была (и есть) внешность моего дражайшего друга, профессора Птолэми Хиггса, и я могу только надеяться, что он не обидится на меня, прочтя это описание.

Внешность второго, сидевшего за столом, опершись на руки подбородком, и слушавшего несколько рассеянно какую-то научную теорию, была совсем иная, и по контрасту это особенно бросалось в глаза. Это был хорошо сложенный молодой человек, несколько худощавый, но зато широкоплечий, лет двадцати пяти или двадцати шести. У него было настолько правильное лицо, что только глубокие темные глаза лишали его выражения некоторой жесткости; волосы у него были коротко остриженные и темные, как и его карие глаза; он имел вид человека мыслящего, и когда он улыбался, лицо его становилось чрезвычайно обаятельным. Таков был (и есть) капитан Оливер Орм, который, кстати сказать, является только капитаном отряда добровольцев, хотя он очень знающий воин, что он успел доказать во время Южно-Африканской войны, с которой он тогда только что вернулся.

Должен прибавить, что он произвел на меня впечатление человека, которому не слишком благоволит судьба; на его молодом лице было написано унынье. Быть может, это-то и привлекло меня к нему с первой же нашей встречи — меня, к которому судьба тоже была неблагосклонна в течение многих лет.

В то время как я стоял, разглядывая эту пару, Хиггс поднял голову, оторвавшись от папируса или чего-то другого, что он читал, и заметил меня, стоявшего в тени.

— Кого черт принес сюда? — воскликнул он резким и пронзительным голосом, которым он всегда говорит, когда зол и недоволен. — И какого черта вы делаете в моей комнате?

— Только что, — сказал его товарищ, — ваша экономка докладывала вам, что вас желает видеть один из ваших друзей.

— Ну да, она сказала это, но только я не могу вспомнить, чтоб у меня был друг, лицом и бородой напоминавший козла. Подойдите-ка поближе, друг.

Я вошел в освещенное лампой поле и снова остановился.

— Кто бы это мог быть? Кто бы это мог быть? — бормотал Хиггс. — Лицо, это лицо — да, да, верно, — это лицо старого Адамса, но только Адамс умер десять лет тому назад. Мне писали, что его захватили Халайфа. Почтенная тень давно умершего Адамса, прошу вас, будьте так любезны назвать ваше имя, оттого что мы тратим попусту время.

— Ни к чему, Хиггс, ведь теперь вы уже назвали мое имя. Я непременно должен был разыскать вас, но ваши волосы не поседели.

— Нет. Слишком много пигмента. Прямое следствие сангвинического характера. Ну, Адамс, — так как вы, разумеется, Адамс, — я в самом деле счастлив видеть вас, особенно потому, что вы так и не ответили мне на письмо, в котором я спрашивал, где вы раздобыли того скарабея времен первой династии, чью подлинность — вам я могу сказать это — оспаривали некоторые идиоты. Адамс, дорогой старый друг, тысячу раз привет вам! — И он схватил мои руки и стал трясти их. Потом он вдруг сказал, заметив у меня на пальце кольцо: — Что это такое? Что-то очень интересное! Но мы поговорим об этом после обеда. Разрешите познакомить вас с моим другом, капитаном Ормом, изучающим и изрядно ознакомившимся с арабским языком, но довольно мало смыслящим в египтологии.

— Мистер Орм, — прервал его молодой человек, кланяясь мне.

— Да, да, или капитан, как вам будет угодно. Он хочет сказать, что не служил в регулярных войсках, хотя и прошел всю Бурскую войну и был трижды ранен, один раз в грудь навылет, так что пуля пробила легкое. Вот суп. Миссис Рейд, поставьте еще один прибор. Я ужасно голоден; ничто так не возбуждает моего аппетита, как разворачивание мумий; это требует такого напряжения умственной энергии, не говоря о затрате физической силы. Ну, ешьте. А говорить мы будем после обеда.

Мы принялись за еду. Хиггс ел много. Он всегда отличался превосходным аппетитом, быть может, благодаря тому, что состоял в то время членом общества трезвости; Орм ел умеренно, а я ел так, как подобает человеку моего возраста, привыкшему к растительной пище. Когда обед кончился, мы наполнили стаканы портвейном, а Хиггс налил себе воды, набил свою большую пенковую трубку и передал нам сосуд с табаком, служивший некогда урной, в которой хранилось когда-то сердце какого-то древнего египтянина.

— Ну, Адамс, — сказал он, когда мы тоже набили наши трубки, — расскажите-ка нам, каким образом вы вернулись из страны теней. Короче говоря — вашу историю, друг, вашу историю.

Я снял с пальца перстень, на который он уже успел обратить внимание, — широкий перстень слегка окрашенного золота и таких размеров, что нормальная женщина могла бы носить его на большом или указательном пальце, украшенный чудесным сапфиром, на котором были вырезаны странные архаические письмена. Я указал на эту надпись и спросил Хиггса, может ли он прочесть ее.

— Прочесть? Разумеется, могу, — ответил он, доставая великолепную лупу. — А вы разве не можете? Нет, нет, я помню: вы никогда не были в состоянии прочесть какую бы то ни было надпись старше шестидесяти лет. Ого! Это древнееврейская надпись. Ага! Есть! — И он прочел: «Дар Соломона-правителя — нет, великого царя Израиля, любимца Ягве, Македе из страны Савской, царице, дочери царей, дочери премудрости, прекрасной». Вот что написано на вашем кольце, Адамс, — чудесное кольцо, Адамс. Царица Савская, «Бат-Мелохим», дочь царей, и добрый старый Соломон тоже замешан здесь. Превосходно! Превосходно! — И он попробовал золото на язык и попытался куснуть его зубами. — Гм! Где вы раздобыли эту занятную штуку, Адамс?

— О, — ответил я со смехом, — разумеется, там же, где всегда. В Каире я купил его у погонщика осла за тридцать шиллингов.

— Ну да! — ответил он подозрительно. — Я думаю, что камень в кольце стоит несколько дороже, хотя он, может быть, поддельный. И надпись тоже поддельная… Адамс, — добавил он сурово, — вы хотите посмеяться над нами, но позвольте мне сказать вам то, что вам следовало бы знать давным-давно — вам не удастся провести Птолэми Хиггса. Это кольцо — бессовестная подделка, но кто сделал еврейскую надпись? Он здорово знает древнееврейский язык.

— Не знаю, — ответил я, — никто мне не говорил до сих пор, что надпись еврейская. Сказать правду, я думал, что надпись египетская. Я знаю только, что мне дала его, или, вернее сказать, одолжила женщина, носящая титул Вальда Нагаста и кого считают происходящей по прямой линии от Соломона и царицы Савской.

Хиггс снова поднял кольцо и внимательно стал разглядывать его; потом, как бы в припадке рассеянности, он опустил его в свой карман.

— Я не хочу быть жестоким и не стану спорить с вами, — ответил он со вздохом, — и скажу только, что если бы мне рассказал все это кто-нибудь другой, я просто обозвал бы его лжецом. Но ведь любому школьнику должно быть известно, что «Вальда Нагаста» означает «Дочь царей Эфиопии» и есть то же, что «Бат-Мелохим», — «Дочь царей» по-древнееврейски.

Здесь капитан Орм рассмеялся и заметил:

— Нетрудно понять, отчего вы не слишком популярны в мире археологов, Хиггс. Ваши способы спорить совпадают с приемами первобытного дикаря, вооруженного каменным топором.

— Если вы открываете рот только для того, чтобы обнаружить ваше невежество, Оливер, лучше вам не открывать его. Люди с каменными топорами уже давно вышли из первобытного состояния. Вы бы лучше дали доктору Адамсу досказать его историю, а потом можете критиковать.

— Быть может, капитан Орм вовсе не желает слушать ее, — сказал я.

Но он немедленно ответил:

— Напротив, мне очень хочется услышать ее — если только вам угодно будет доверять мне так же, как Хиггсу.

Я задумался на мгновение, сказать ли правду, оттого что первоначально я собирался довериться только одному профессору, которого я знал за человека настолько же верного, насколько он внешне груб. Но какое-то инстинктивное чувство побудило меня сделать исключение в пользу капитана Орма. Он нравился мне: в его карих глазах было что-то такое, что привлекало меня. Кроме того, я был уверен, что не случайно он оказался здесь: я всегда был фаталистом.

— Разумеется, расскажу, — отвечал я, — ваше лицо и ваша дружба с профессором Хиггсом — достаточно веские доводы в вашу пользу. Но только я должен попросить вас дать мне честное слово, что, пока я жив, вы никому не скажете ни слова из всего того, что я сейчас поведаю вам.

— Конечно, — ответил он, но Хиггс перебил его:

— Понимаю! Вы хотите, чтобы мы оба поцеловали библию, не так ли? Говорите, где вы достали это кольцо, где вы пробыли последние десять лет и откуда вы вернулись теперь?

— В течение пяти лет я был пленником племени Халайфа. Следы этого удовольствия вы могли бы увидеть на моей спине, если бы я разделся. Полагаю, что я единственный человек, который никогда не верил в ислам и которого они оставили в живых, и случилось это потому лишь, что я врач, а значит — полезный человек. Остальное время я провел в странствиях по североафриканским пустыням, разыскивая моего сына Родрика. Вы помните моего мальчика? Вы должны бы помнить его, оттого что вы его крестный отец и я обычно присылал вам его фотографии.

— Да, да, — сказал профессор совсем другим тоном, — я как раз на днях нашел письмо от него с поздравлением к рождеству. Но что же случилось, дорогой Адамс? Я ничего не слыхал об этом.

— Несмотря на мое запрещение, он пошел вверх по течению реки, чтобы пострелять крокодилов, — ему было в то время двенадцать лет, и дело происходило вскоре после смерти его матери. Его похитили люди из племени Махди и продали его в рабство. С тех пор я не переставал искать его, но бедного мальчика продавали из племени в племя, и только его музыкальное дарование и слава о нем помогали мне находить его следы. За его голос арабы зовут его Певцом Египта, и он по-видимому, научился хорошо играть на местных музыкальных инструментах.

— А где он теперь? — спросил Хиггс тоном человека, который боится услышать ответ.

— Он — любимый раб, или был им, у варварского полунегритянского племени по прозвищу Фэнг, которое обитает далеко в северной части Центральной Африки. Освободившись от плена, я последовал за ним; на это понадобилось несколько лет. Экспедиция бедуинов собралась, чтобы вступить в торговлю с этими Фэнгами; я переоделся бедуином и отправился с нею.

Однажды вечером мы остановились у подножия холма, неподалеку от стен святилища, в котором находится их величайший идол. Я подъехал верхом к этой стене и сквозь открытые ворота услышал красивый тенор, певший по-английски. Он пел гимн, которому я научил моего сына.

Я узнал голос. Сойдя с коня, я скользнул в ворота и вскоре очутился на открытой площадке, где на возвышении, освещенном двумя светильниками, сидел и пел юноша. Его окружала большая толпа народа и молча слушала его. Я увидел его лицо и, несмотря на тюрбан, украшавший его голову, и на восточную одежду, — да, несмотря на то, что прошло столько лет, — я узнал в нем моего сына. Какое-то безумие овладело мной, и я громко закричал: «Родрик, Родрик!» Он вскочил с места и с ужасом стал смотреть по сторонам. Все окружающие тоже стали оглядываться, и один из присутствующих заметил меня, хотя я скрывался в тени.

С яростным воплем они бросились на меня, потому что я осквернил их святыню. Чтобы спасти свою жизнь, я трусливо — да, трусливо — бежал за ворота. После всех этих лет безуспешных поисков теперь я предпочел бежать, чем умереть, и, будучи ранен копьем и несколькими камнями, я все же добрался до моего коня и вскочил на него. Потом я поскакал прочь от нашего лагеря, чтобы только спасти свою несчастную жизнь от этих дикарей. Оглянувшись назад, я понял по вспыхнувшим внезапно огням, что Фэнги напали на арабов, с которыми я прибыл, и жгут их палатки. Они, верно, считали их причастными к святотатству. Позднее я узнал, что они истребили всех моих спутников и что спасся только я один — невольная причина их гибели.

Я продолжал скакать по крутой дороге. Помню, что вокруг меня во тьме рычали львы. Помню, как один из них бросился на моего коня. Бедное животное погибло. Больше я ничего не помню, оттого что очнулся лишь с неделю позднее и увидел, что лежу на террасе хорошенького домика и что за мной ухаживает добродушная женщина, по-видимому, принадлежащая к какому-то абиссинскому племени.

— Вернее сказать, к какому-либо из неизвестных иудейских племен, — насмешливо поправил Хиггс, попыхивая своей пенковой трубкой.

— Да, что-то в этом роде. Подробности я расскажу вам потом. Существенно то, что подобравшее меня у ворот своего города племя называет себя Абати, живет в городе Мур и причисляет себя к племени абиссинских евреев, переселившихся в эти места лет шестьсот тому назад. Короче, внешним видом они несколько напоминают евреев, религия их есть выродившаяся и сильно упрощенная религия евреев; они умны и культурны, но находятся в последней степени вырождения вследствие постоянных браков между близкими родственниками; все их войско состоит из девяти тысяч мужчин, хотя три или четыре поколения тому назад оно равнялось двумстам тысячам человек, — и живут они в постоянном страхе перед нападением окружающих их Фэнгов, которые считают их своими исконными врагами за то, что в их руках находится превосходная горная крепость, некогда принадлежавшая предкам Фэнгов.

— Что-то вроде Гибралтара в Испании, — заметил Оливер.

— Да, с той лишь разницей, что Абати, владеющие этим средне-африканским Гибралтаром, вырождаются, а Фэнги, соответствующие испанцам, здоровы, сильны и умножаются численно.

— Что же дальше? — спросил профессор.

— Ничего особенного. Я пытался убедить этих Абати организовать экспедицию и спасти моего сына, но они засмеялись мне в лицо. Мало-помалу я пришел к убеждению, что среди них есть только одно существо, действительно обладающее человеческим достоинством, и это была их наследственная правительница, носящая громогласные титулы Вальда Нагаста, что значит Дочь Царей, и Такла Варда, что значит Бутон Розы — красивая и одаренная молодая женщина, собственное имя которой — Македа…

— Имя одной из первых известных нам савских цариц, — пробормотал Хиггс, — другую звали Балкис.

— Мне удалось проникнуть к ней под тем предлогом, что я буду лечить ее, — иначе меня ни за что не допустили бы до нее, такой у них проклятый этикет, — и мы много говорили с ней. Она сказала мне, что идол Фэнгов имеет вид сфинкса, вернее сказать, я вывел это из ее слов, оттого что сам я никогда не видел его.

— Что? — воскликнул Хиггс, вскочив. — Сфинкс в северной части Центральной Африки?! Но отчего ему не быть там? Говорят, что первые фараоны имели сношения с этой частью страны и даже будто они отсюда и происходят. Слова Макризи, вероятно, только повторяют легенду. Полагаю, что у него баранья голова.

— Она сказала мне так же, — продолжал я, — что у них есть предание, будто, когда этого сфинкса или бога, у которого, кстати сказать, не баранья голова, а голова льва, и которого зовут Хармак…

— Хармак! — снова перебил меня Хиггс. — Это одно из имен сфинкса — Хармакис, бог зари.

— Когда этого бога, — повторил я, — уничтожат, племя Фэнгов, чьи предки, по их словам, сделали его, должно будет удалиться из этих мест, перейдя через большую реку, протекающую к югу от них. Я сейчас не помню названия реки, но полагаю, что это один из притоков Нила.

Я сказал ей, что мне представляется при создавшихся условиях наиболее целесообразным для ее народа постараться уничтожить идола. Македа засмеялась и ответила мне, что это невозможно, оттого что идол этот размерами с небольшую гору, и прибавила, что Абати уже давно потеряли всякую отвагу и предприимчивость и довольствуются жизнью в плодородной долине, окруженной горами, занимаясь рассказами о былом величии своего народа и споря из-за чинов и пышнозвучных титулов, пока не настанет, наконец, день Страшного Суда.

Я спросил, довольна ли она создавшимся положением, и она ответила: «Разумеется, нет», — но что могла она сделать, чтобы возродить свой народ, она, слабая женщина, последнее звено бесчисленной цепи правителей?

«Избавьте меня от Фэнгов, — добавила она с волнением, — и я дам вам такую награду, о которой вы никогда не мечтали. Древний пещерный город неподалеку отсюда полон богатств, которые собраны прежними властителями его еще задолго до нашего прихода в Мур. Нам эти богатства не нужны, оттого что мы ни с кем не торгуем, но я слыхала, что другие народы ценят золото».

«Мне ненужно золота, — ответил я, — я хочу только получить обратно своего сына, который находится в плену у Фэнгов».

«В таком случае вы должны начать с того, что поможет нам уничтожить идола Фэнгов. Разве нет средств сделать это?»

«Такие средства найдутся», — ответил я и попытался объяснить ей свойства динамита и других еще более сильных взрывчатых веществ.

«Возвращайтесь к себе на родину, — воскликнула она с волнением, — привезите это вещество и двоих или троих человек, которые умеют с ним обращаться, и я подарю им все богатства Мура. Только этим вы добьетесь моей помощи в деле освобождения вашего сына».

— Чем же все это кончилось? — спросил капитан Орм.

— Вот чем: они дали мне некоторое количество золота и провожатых с верблюдами, которых в буквальном смысле слова спустили вниз по тайной тропинке в горах для того, чтобы избежать встречи с Фэнгами, которые блокировали Абати и которых они ужасно боятся. Вместе с этим отрядом я пересек пустыню и благополучно добрался до Асуана. Путешествие продолжалось много недель. В Асуане я расстался с моими спутниками — с тех пор прошло около двух месяцев, — и они остались там ожидать моего возвращения. В Англию я прибыл сегодня утром, и едва я узнал, что вы живы, и получил ваш адрес, немедленно явился к вам.

— Зачем вы пришли ко мне? Что я могу сделать для вас? — спросил профессор.

— Я пришел к вам, Хиггс, оттого, что знаю ваш глубокий интерес к древностям и хочу дать вам случай не только разбогатеть, но и прославиться в качестве ученого, открывшего самые замечательные памятники старины, какие имеются в мире.

— А также превосходный случай оставить там голову, — проворчал Хиггс.

— Что касается до того, чем вы можете мне помочь, — продолжал я, — я хотел бы, чтобы вы указали мне человека, который понимал бы толк в взрывчатых веществах и взял бы на себя труд взорвать идола Фэнгов.

— Вот это сделать совсем нетрудно, — сказал профессор, указывая концом своей трубки на капитана Орма, и прибавил: — Он инженер по образованию, солдат и превосходный химик; кроме того, он говорит по-арабски и вырос в Египте — как раз такой человек, какой вам нужен, если только он захочет поехать.

Я подумал с минуту, потом, повинуясь некоему инстинкту, поднял глаза и спросил:

— Хотите ли вы отправиться со мной, капитан Орм, если мы сойдемся в условиях?

— Вчера, — ответил тот, слегка покраснев, — я ответил бы вам: «Разумеется, нет». Сегодня я отвечу вам, что об этом можно поговорить, при том условии, конечно, чтобы Хиггс тоже отправился с нами, и я попрошу вас разъяснить мне некоторые частности. Но я должен предупредить вас, что во всех трех ремеслах, которые профессор упомянул, я только любитель, хотя одно из них я знаю довольно хорошо.

— Не будет ли нескромностью с моей стороны, капитан Орм, если я спрошу вас, отчего последние двадцать четыре часа так изменили все ваши виды и планы?

— Ничуть не нескромно, но несколько болезненно для меня, — ответил он, снова покраснев, на этот раз более сильно. — Лучше всего быть откровенным, и я все расскажу вам. Вчера я считал себя наследником большого состояния, которое должно было перейти ко мне после смерти дяди, чья неизлечимая болезнь заставила меня вернуться из Южной Африки раньше, чем я предполагал, и чьим наследником я привык считать себя с самого детства. Сегодня я впервые узнал, что дядя мой тайно женился год тому назад на женщине, по общественному положению стоящей много ниже его, и что у него есть ребенок, к которому, разумеется, перейдет все его состояние, оттого что дядя умер, не оставив завещания. Но это не все. Вчера я полагал, что скоро женюсь; сегодня я вовсе не так уверен в этом. Та дама, — добавил он с горечью, — которая соглашалась выйти замуж за наследника Энтони Орма, теперь не хочет больше выйти замуж за Оливера Орма, который является обладателем состояния, не превышающего 10 000 фунтов стерлингов. Невелик стыд для нее или для ее родственников, особенно же принимая во внимание то, что она имеет в виду лучшую партию. Разумеется, ее решение много упростило положение. — И он встал и прошел на другой конец комнаты.

— Грязная история, — прошептал Хиггс, — гадко обошлись с ним. — И он продолжал высказывать свое мнение о вышеупомянутой даме, ее родственниках и Энтони Орме, судовладельце, в таких выражениях, которые никак неудобны для печати и, будучи напечатаны, сделали бы эту книгу неприемлемой для чтения в семейных домах. Невоздержанность на язык профессора Хиггса достаточно хорошо известна в ученом мире, так что ни к чему распространяться на эту тему.

— Чего я не пойму толком, Адамс, — прибавил он громко, увидев, что Орм вернулся, — и что нам обоим следовало бы, по-моему, знать: какова ваша цель, когда вы делаете нам настоящее предложение?

— Боюсь, что я плохо разъяснил, в чем дело. Мне казалось, что из моих слов явствует, что у меня только одна цель — вернуть сына, если только он еще жив, — а я в это продолжаю верить. Хиггс, поставьте себя на мое место. Представьте себе, что у вас нет никого во всем мире, кроме одного ребенка, и этого ребенка похитили дикари. Представьте себе, что после многих лет поисков вы услышали его голос, увидели его лицо, теперь уже лицо юноши, но все же то же самое лицо, о котором вы мечтали столько лет; ведь за это мгновение вы отдали бы тысячу жизней, если бы у вас было время подумать. Потом нападение озверевшей толпы фанатиков, мужество покидает вас, вы забыли свою любовь, забыли все, что существует благородного, забыли все это под влиянием первобытного инстинкта, твердящего одну песнь: «Спасай свою жизнь». Представьте себе, что этот трус спасся и живет на расстоянии немногих миль от сына, которого он бросил, и все же не в силах освободить его или хотя бы снестись с ним, оттого что люди, давшие ему приют, трусы.

— Ладно, — буркнул Хиггс, — все это я представил себе. Что же из этого следует? Если вы думаете, что вас следует бранить за все это, я с вами не согласен. Вы не помогли бы вашему сыну, позволив перерезать себе горло, а быть может, и его горло заодно с вашим.

— Не знаю, — отвечал я, — я так долго носился с этой мыслью, что мне кажется, будто я опозорил себя. И вот мне представился счастливый случай, и я ухватился за него. Эта женщина, Вальда Нагаста, или Македа, которая, как мне кажется, тоже долго носилась со своей мыслью, сделала мне определенное предложение— — по всей вероятности, не доведя этого до сведения своего Совета и не спросив его мнения. «Помогите мне, — сказала она, — и я помогу вам. Спасите мой народ, и я постараюсь спасти вашего сына. Я могу заплатить за вашу помощь и за помощь тех, кто приедет с вами вместе». Я ответил ей, что надеяться нельзя ни на что, так как никто не поверит моему рассказу; в ответ на это она сняла с пальца кольцо с государственной печатью, находящееся теперь в вашем кармане, Хиггс, и сказала: «Мои предки, королевы нашего племени, носили его со времен Македы, царицы Савской. Если в вашей стране имеются ученые люди, они прочтут на кольце ее имя и поймут, что я говорю правду. Возьмите его в качестве доказательства, а заодно возьмите столько золота, сколько нужно, чтобы купить то вещество, о котором вы говорили, что оно может изрыгнуть пламя, которое целые горы бросает в небо; привезите с собой также двоих или троих мужчин, умеющих управляться с этим веществом, — не больше, оттого что, если их будет больше, мы не сможем перевезти их через пустыню, — и возвращайтесь, чтобы спасти вашего сына и меня. Вот и все, Хиггс. Хотите вы отправиться со мной, или мне придется искать людей в другом месте? Решайте как можно скорее: у меня мало времени — я должен вернуться в Мур раньше, чем начнется период дождей.

— Вы принесли с собой что-нибудь из того золота, о котором вы говорили? — спросил профессор.

Я достал из кармана моего пиджака кожаный мешок и высыпал часть его содержимого на стол. Хиггс внимательно осмотрел золото.

— Монеты в форме колец, — сказал он наконец, — быть может, англо-саксонские, быть может, какие-нибудь другие; время определить невозможно, но по внешнему их виду я сказал бы, что они имеют примесь серебра; да, да, кое-где почернели — значит, очень старинные монеты.

Потом он достал печать из кармана и подробно исследовал перстень и камень в нем через сильную лупу.

— Все в порядке как будто бы, — сказал он, — и хотя в свое время меня не раз надували, теперь я больше не ошибаюсь. Что скажете, Адамс? Должны вернуть кольцо? Проклятая честность! Вам только одолжили его! Ладно, берите его. Мне эта штука не нужна. Рискованное это предприятие, и если бы мне предложил его кто-нибудь другой, я отправил бы его обратно — в Мур. Но, Адамс, мальчик мой, вы однажды спасли мне жизнь и не взяли с меня денег, вы знали, что мне тогда туго приходилось, и я этого не забыл. К тому же мои дела здесь теперь далеко не хороши вследствие одной ссоры, о которой вы, вероятно, не слыхали в Центральной Африке. Я думаю, что поеду с вами. Вы что скажете, Оливер?

— О! — сказал капитан Орм, очнувшись. — Если вас это удовлетворяет, я тоже доволен. Мне все равно, куда ехать.

Глава II. Совет сержанта Квика

В это мгновение снаружи поднялся ужасный шум. Входная дверь хлопнула, промчалась извозчичья пролетка, засвистел полицейский свисток, раздались тяжелые шаги; потом раздался возглас: «Во имя короля», и на этот возглас ответили: «Ладно, и во имя королевы и всей королевской семьи, если вы этого хотите, получайте, тупоголовые, плосконогие, толстобрюхие ищейки».

Дальше последовал неописуемый грохот, как будто люди и вещи тяжело катятся вниз по лестнице, крича от страха и гнева.

— Кой черт! Что там происходит?! — спросил Хиггс.

— По голосу это Сэмюэль, я хочу сказать — сержант Квик, — отвечал Орм с явным смущением. — Что бы это могло быть? А, знаю! Это, наверно, имеет отношение к той проклятой мумии, которую вы развернули сегодня днем и которую вы просили доставить к вам домой вечером.

Дверь распахнулась, и в комнате появилась высокая фигура с солдатской выправкой, несшая на руках завернутое в простыню тело; Квик подошел к столу и положил на него это тело среди бутылок и рюмок.

— Очень сожалею, — сказал он, обращаясь к Орму, — но по дороге потерял голову усопшей. Полагаю, что в низу лестницы во время схватки с полицией. Защищаться было нечем, сударь, и я обратил против полицейских это тело, думая, что оно достаточно крепко и плотно. Вынужден сказать, что голова покойницы отлетела и заарестована.

В то мгновение, когда сержант Квик кончил свою речь, дверь отворилась снова и в ней показалось двое растерянных и истерзанных полицейских, один из которых насколько возможно дальше от своей персоны держал за длинные седые волосы, имевшиеся еще на ее затылке, голову мумии.

— Как вы смеете врываться таким образом ко мне? Ваши полномочия! — возмущенно закричал Хиггс.

— Вот! — ответил один из полицейских, указывая на покрытую простыней фигуру, лежавшую на столе.

— И вот! — добавил второй, поднимая ужасную голову. — Мы требуем от этого человека объяснений, куда он нес тайком по улице это тело, с помощью которого он напал на нас, за каковое нападение, содержащее нарушение телесной неприкосновенности, я его арестую. Ну, служивый (обращаясь к сержанту Квику), вы сами пойдете с нами, или прикажете тащить вас?

Сержант, который, казалось, онемел от гнева, сделал движение к лежавшему на столе предмету, намереваясь, по-видимому, лишний раз использовать его как оборонительное оружие, а полицейские вытащили свои палочки.

— Стой, — сказал Орм, став между сражающимися, — вы все с ума сошли, что ли? Знаете ли вы, что эта женщина умерла около четырех тысяч лет тому назад?

— Черт возьми, — сказал полисмен, державший в руках голову, обращаясь к своему товарищу, — это, должно быть, одна из мумий, которых они открывают в Британском музее. Она здорово стара и хорошо пахнет, не правда ли? — И он понюхал голову, а потом положил ее на стол.

Затем последовали объяснения, а после того, как оскорбленное самолюбие блюстителей закона было ублаготворено несколькими стаканами портвейна и исписанным листом бумаги, на котором были проставлены имена всех замешанных в деле, в том числе и мумии, они удалились.

— Послушайте моего совета, Бобби[191], — услышал я сквозь дверь негодующий голос сержанта, — и не всегда верьте внешности. Человек далеко не всегда пьян, если он падает на улице; он может быть сумасшедшим, или голодным, или эпилептиком, и труп не всегда есть труп убитого, если он не дышит, холоден и не гнется. Он может быть и мумией, как вы увидели, а это совсем другое дело. Разве я сделался бы полицейским, если б я надел вашу синюю форму? Надеюсь, что нет, и это к чести армии, к которой я продолжаю принадлежать, хотя и числюсь в запасе. Вам, Бобби, следует изучать человеческую природу и развивать наблюдательность, и вы тогда научитесь отличать свежий труп от мумии, а заодно узнаете кучу других вещей. Сложите в ваших сердцах мои слова, и вам обоим дадут повышение, вы станете начальниками, вместо того чтобы подбирать пьяных до тех пор, пока не придется уходить на пенсию. Спокойной ночи.

Когда воцарился мир и мумию перенесли в спальню профессора, оттого что капитан Орм заявил, что не может говорить о делах в присутствии мертвого тела, сколько бы лет этому телу ни было, мы вернулись к нашей беседе. Раньше всего я, по предложению Хиггса, набросал краткое соглашение, текст которого вызвал возражения остальных участников экспедиции, требовавших, чтобы вся возможная прибыль была распределена между нами поровну; в случае смерти кого-либо из нас его часть переходила к его наследнику или наследникам.

На это я возразил, что не хочу ни сокровищ, ни древностей, я желаю только найти и вернуть сына. Остальные настаивали на том, что я, как и большинство других людей, буду в дальнейшем нуждаться в деньгах, или, если этого и не случится, мой мальчик в случае удачи его побега наверное будет нуждаться в деньгах; в конце концов я сдался.

Потом капитан Орм, со свойственной ему щепетильностью, потребовал, чтобы обязанности каждого из нас были точно определены, и меня назначили главой экспедиции, Хиггса — собирателем древностей, переводчиком и лицом, разрешающим всякие споры (он отличался обширными познаниями), а капитана Орма — инженером и военным начальником. Мы условились также, что в случае расхождения в мнениях несогласный должен исполнять распоряжения авторитетного в данной области лица.

Когда этот забавный документ был переписан начисто, я подписал его и передал профессору. Тот колебался несколько мгновений, но, бросив взгляд на перстень царицы Савской, он тоже подписал и, пробормотав, что он старый дурак, кинул бумагу через стол Орму.

— Подождите минуту, — сказал капитан, — я позабыл кое-что. Мне хотелось бы, чтоб мой старый сослуживец, сержант Квик, поехал с нами. Он очень полезный человек, особенно если нам придется иметь дело с взрывчатыми веществами, с которыми он много возился в инженерных войсках и в разных других местах. Если вы согласны на это, я позову его и спрошу, хочет ли он ехать с нами. Он, вероятно, где-нибудь поблизости.

Я выразил мое согласие кивком головы, решив по виденной мною сцене с мумией и полицейским, что сержант, по-видимому, действительно полезный человек. Так как я всех ближе сидел от двери, я распахнул ее перед капитаном, и прямая фигура сержанта, который, очевидно, опирался на нее, в буквальном смысле слова ввалилась в комнату, напомнив мне потерявшего равновесие деревянного солдатика.

— Ну, ну! — сказал Орм, когда его протеже, нисколько не изменившись в лице, поднялся на ноги и стал во фронт. — Какого черта вы делали там?

— Караулил, капитан. Думал, что полиция может передумать и вернется. Прикажете что-нибудь, капитан?

— Да. Я отправляюсь в Центральную Африку. Когда вы можете быть готовы к отъезду?

— Пакетбот, идущий в Бриндизи, отходит завтра вечером, капитан, если вы поедете через Египет, а если вы едете через Тунис — в субботу, в 7.15 вечера следует отправиться с Черинг Кросс. Но только, поскольку я мог понять, вы берете с собою оружие и сильные взрывчатые вещества, нужно время, чтобы упаковать их как полагается.

— Поскольку вы понимаете! — повторил Орм. — Что и как вы можете понимать?

— Двери в этих старых домах неплотно сидят в рамах, капитан, а вот этот господин, — и он указал на профессора, — обладает голосом пронзительным, как собачий свисток. Прошу не обижаться, сударь. Звонкий голос — превосходная вещь, разумеется, если двери плотно закрываются. — И хотя деревянное лицо сержанта Квика не дрогнуло, я уловил, как блеснули его насмешливые серые глаза под нависшими бровями.

Мы все расхохотались, в том числе и Хиггс.

— Так вы согласны поехать с нами? — сказал Орм. — Я полагаю, вам ясно, что дело очень рискованное и что вы, быть может, не вернетесь назад?

— Спайон Коп был рискованным делом, капитан, и рискованным было также дело в траншее, откуда вернулись только мы с вами да матрос, но мы все же вернулись оттуда. Прошу прощения, капитан, но никакой опасности вообще не существует. Человек рождается в положенный час и умирает в положенный час, и, что бы он ни делал в промежутке между этими двумя часами, это ровно ничего не меняет.

— Слушайте, слушайте, — сказал я, — мы с вами вполне сходимся.

— Многие думали так же, как я, сударь, с тех пор, как старик Соломон подарил своей даме эту штуку. — И он указал на кольцо царицы Савской, лежавшее на столе. — Но простите меня, капитан, какое положат мне жалование? Я сам не женат и не содержу никого, но у меня есть сестры, у которых есть дети, и пенсия прекращается, когда солдат умирает. Не думайте, что я жадный человек, капитан, — поспешно добавил он, — но, как вы все понимаете, что написано пером, того не вырубишь топором. — И он указал на наш договор.

— Правильно. Сколько вы желаете получать, сержант? — спросил Орм.

— Ничего, кроме моего содержания, капитан, если мы ничего не добудем, но если мы добудем что-нибудь — пять процентов не будет слишком много?

— Пусть будет десять процентов, — предложил я. — Сержант Квик рискует жизнью так же, как мы.

— Благодарю вас, сударь, — ответил тот, — но это слишком много, по-моему. Я желал бы получить пять процентов.

Так и записали, что сержант Сэмюэль Квик получит пять процентов с общей суммы нашего прихода, как и все другие, при условии, что он будет исполнять все приказания. Он тоже подписал договор, и ему поднесли стакан виски и соду, чтобы он выпил их на здоровье.

— Теперь, милостивые государи, — сказал он, отказавшись от стула, который предложил ему Хиггс (он, по-видимому, в силу привычки предпочитал свою позу деревянного солдатика у стены), — в качестве скромного пятипроцентного члена вашей компании отважных людей прошу разрешения молвить слово.

Его попросили говорить, и сержант стал расспрашивать меня, каков вес той скалы, которую мы хотим взорвать.

Я сказал ему, что не знаю этого, оттого что никогда не видел идола Фэнгов, но предполагаю, что размеры его огромные и что он, быть может, не меньше собора св. Павла.

— Если он к тому же еще и крепок, понадобится большая сила, чтоб расшевелить его, — заметил сержант. — Тут пригодился бы динамит, но он слишком много места занимает, чтобы его можно было перевезти через пустыню на верблюдах в таком количестве. Капитан, что вы скажете о никратах? Вы помните те новые бурские гранаты, которые убили стольких наших и отравили остальных?

— Да, — отвечал Орм, — помню, но теперь существуют еще более сильные взрывчатые вещества — новые соединения, обладающие ужасной силой. Мы справимся обо всем этом завтра, сержант.

— Слушаюсь, капитан, — ответил тот, — но, спрашивается, кто же будет платить? Взрывчатые вещества в таком количестве стоят недешево. Я рассчитал, что все снаряжение экспедиции, включая сюда пятьдесят винтовок военного образца и все к ним относящееся, помимо стоимости верблюдов, обойдется не меньше полутора тысяч фунтов стерлингов.

— По моему расчету, — сказал я, — Македа дала мне золота приблизительно на эту сумму, оттого что больше я не мог увезти с собой.

— Если вашего золота не хватит, — вмешался Орм, — я, хотя и бедный человек, могу одолжить фунтов пятьсот. Не будем говорить о деньгах. Дело вот в чем. Все ли вы согласны предпринять эту экспедицию и довести ее до конца во что бы то ни стало?

Мы все ответили, что согласны.

— Больше никто не имеет ничего сказать? Я сказал:

— Я позабыл сказать вам, что если нам удастся попасть в Мур, никому из нас не следует влюбляться в Вальду Нагасту. Ее личность священна, и она может выйти замуж только за представителя ее же собственного рода, а если кто-либо из нас влюбится в нее, нам всем отрежут головы.

— Слышите, Оливер? — сказал профессор. — Полагаю, что предупреждение доктора относилось к вам, оттого что все остальные уже почти старики.

— Разумеется, — отвечал капитан, снова покраснев по своему обыкновению. — Сказать правду, я сам тоже чувствую себя стариком, и, поскольку речь идет обо мне, чары черной красавицы не в счет.

— Не хвастайтесь, капитан. Прошу вас, не хвастайтесь, — сказал сержант Квик громким шепотом. — Ни за что нельзя поручиться, когда имеешь дело с женщиной. Сегодня она — мед, а завтра — яд, только богу и погоде ведомо, почему. Не хвастайтесь, не то можем увидеть вас однажды ползающим на коленях за этой самой черной красавицей. Если хотите, можете искушать провидение, но не искушайте женщины, пока она не обернулась и не начала сама искушать вас, как она сделала это в незапамятное время.

— Перестаньте болтать глупости и позовите кэб, — сказал капитан Орм холодно. Но Хиггс громко и грубо расхохотался, а я вспомнил Бутон Розы и ее нежный голос и задумался. «Черная красавица»! Что скажет этот молодой человек, когда перед его глазами предстанет ее красивое и нежное лицо?

Мне показалось, что сержант Квик был далеко не так глуп, как представлялось его хозяину. Как бы то ни было, капитан Орм был нашим спутником по экспедиции, и все же я предпочел бы, чтоб он был постарше годами или чтобы та дама, которая недавно отвергла его, продолжала еще быть его невестой. Борясь с различными трудностями, я узнал, что необходимо стараться устранить самую возможность любви, когда хочешь добиться успеха дела, особенно на Востоке.

Глава III. Профессор отправляется пострелять

За все время нашего трудного путешествия через пустыню не случилось почти ничего такого, чем стоило бы занять внимание читателя, пока мы не вышли из леса и не вступили на равнину, которая окружает горы Мур. В Асуане капитан Орм получил письмо и несколько телеграмм, извещавших его о том, что сын его дяди внезапно заболел и умер, так что он снова сделался наследником того большого состояния, которое он считал потерянным для себя; вдова дяди получила только пожизненную пенсию. Я поздравил его и высказал предположение, что нам, вероятно, придется совершить путешествие в Мур, лишившись его общества.

— Отчего же? — спросил он. — Я сказал, что еду, и намерен поехать с вами. К тому же я подписал обязательство ехать.

— Совершенно верно, — сказал я, — но обстоятельства изменились. Приключение, интересное для образованного и отважного молодого человека, не имеющего почти никаких средств, не может интересовать человека, для которого открыты все пути. Вы можете стать членом парламента, можете стать пэром. Можете выбрать какую угодно жену. Ваша карьера теперь обеспечена. Не отказывайтесь от всего этого для того лишь, чтобы умереть, быть может, от жажды в пустыне или пасть, сражаясь с неведомыми племенами.

— Я не горевал, когда потерял богатство, — ответил он. — И не стану петь оттого, что оно вернулось ко мне. Как бы то ни было, я еду с вами, и вам не отговорить меня. Единственное, что мне придется сделать, раз после меня останется так много добра, это написать завещание; я напишу его и отправлю домой.

Как раз в это мгновение вошел профессор, за ним следовал какой-то мошенник-араб, у которого профессор торговал какие-то древности. Выставив, наконец, за двери купца, мы объяснили профессору, как обстоят дела, и Хиггс, отнюдь не эгоистичный, когда дело идет о важных делах, хотя он и обладает этим недостатком в отношении мелочей, согласился со мной и сказал, что по его мнению Оливеру следует распрощаться с нами и вернуться в Англию.

— Не трудитесь, дорогой друг, — ответил капитан, — и не расточайте доводов. — И он кинул ему через стол письмо, содержание которого я узнал позже. Короче говоря, та самая девушка, которая была обручена с ним и отказала ему, когда он потерял состояние, теперь снова переменила свое отношение к нему, и, хотя она и не упоминала об этом, произошло это, вероятно, вследствие неожиданной смерти сына его дяди.

— Вы ответили на это письмо? — спросил Хиггс.

— Нет, — отвечал Орм и стиснул зубы. — Я не отвечал и не отвечу, ни письмом, ни лично. Завтра я отправлюсь в Мур и буду путешествовать до тех пор, пока это будет угодно судьбе, а теперь я пойду взглянуть на высеченную в скале скульптуру неподалеку от водопада.

— Ну, все в порядке, — сказал Хиггс после его ухода, — я очень рад этому, оттого что я уверен, что он пригодится нам, когда мы столкнемся с этими Фэнгами. Боюсь, что если бы он уехал, сержант тоже уехал бы с ним, а что стали бы мы делать без Квика?

Позднее я разговаривал на эту же тему с вышеупомянутым Квиком и повторил ему мое мнение.

Сержант выслушал его с тем вниманием, которое он всегда оказывал мне.

— Прошу прощения, сударь, — сказал он, когда я кончил говорить, — но, по-моему, вы оба одновременно и правы, и не правы. Всякая вещь имеет оборотную сторону, не правда ли? Вы полагаете, что капитан не прав, рискуя жизнью, когда у него теперь столько денег? Деньги, сударь, грязь, а раз капитан подписал условие, он должен ехать, и, кроме того, ни один волосок с его головы не упадет раньше времени, предназначенного ему.

А теперь, сударь, я пойду и пригляжу за верблюдами и за теми еврейскими парнями, которых вы называете Абати, а я называю просто мерзавцами; если они снова запустят пальцы в ящики с пикриновой солью, думая, что это варенье, как они это сделали вчера, когда я накрыл их, в Египте случится кое-что такое, от чего фараоны перевернутся в своих гробах, а десять казней египетских покажутся детской забавой.

На следующий день мы выехали по направлению к горам Мур.

Второе происшествие, достойное того, чтобы рассказать о нем, имело место в конце второго месяца нашего четырехмесячного путешествия.

Несколько недель мы уже ехали по пустыне; около двух недель, если память мне не изменяет, прошло с того дня, как Орм купил пса Фараона, о котором я расскажу дальше, и мы добрались до оазиса, который носит название Зеу, где я остановился, когда пробирался в Египет. В этом оазисе, который не очень велик, но зато изобилует водой и финиковыми пальмами, нас приняли очень хорошо, оттого что во время моего первого посещения мне посчастливилось вылечить местного шейха от воспаления глаз, а многих его подданных — от разных других болезней. Поэтому, хотя я и стремился поскорее отправиться в дальнейший путь, я согласился с мнением других, которые полагали, что разумно будет уступить желанию проводника нашего каравана, опытного и умного Абати (я все же никак не мог заставить себя верить ему) по имени Шадрах и остановиться в Зеу на целую неделю, чтобы дать отдохнуть и подкормиться верблюдам, которые страшно отощали за время перехода через пустыню.

Этот Шадрах, которого, кстати сказать, его товарищи по неведомым мне в то время причинам звали Кошкой, имел на лице тройной рубец. Сам он объяснил мне, что это след от когтей льва. Надо сказать, что злейшими врагами племени Зеу были именно львы, которые в определенное время года — вероятно, тогда, когда им становилось трудно находить пищу, — спускались с холмов, тянувшихся на восток и на запад в пятидесяти приблизительно милях к северу от оазиса, перебирались через пустыню, убивали множество скота, принадлежавшего Зеу, — верблюдов и коз, — а часто и людей. Бедные Зеу не имели огнестрельного оружия и были беззащитны против львов. Единственным средством спасти стада было загонять их на ночь за каменную ограду, а самим прятаться по хижинам, которые они редко покидали между закатом и рассветом, разве для того, чтобы подбросить горючего материала в постоянно пылавшие костры, имевшие целью напугать хищников, которые могут забраться в город.

Хотя была самая пора нападений львов, как-то случилось, что в течение первых пяти дней нашего пребывания в Зеу мы не видели этих огромных кошек, хотя они часто рычали во тьме неподалеку. На шестую ночь нас разбудили вопли, раздавшиеся из селения, лежавшего на расстоянии четверти мили от нас, а когда на рассвете мы вышли, чтобы посмотреть, в чем дело, мы встретили унылую процессию, выходившую за его стены. Впереди шел седовласый старик вождь, за ним, вопя, шли женщины, которые от волнения или, быть может, в знак охватившего их отчаяния были полуодеты, а позади шло четверо мужчин, которые несли что-то ужасное на плетеной двери.

Вскоре мы узнали, что произошло. Два или три голодных льва ворвались через покрытую пальмовыми листьями крышу в шалаш одной из жен шейха, той самой, чьи останки лежали на двери, и, убив ее, утащили ее сына. Теперь этот шейх пришел умолять нас, белых людей, у которых есть ружья, отомстить за него львам, оттого что иначе они, раз отведав человечьего мяса, перебьют много народу из его племени.

С помощью переводчика, говорившего по-арабски — даже наш лингвист Хиггс не понимал местного диалекта племени Зеу, — он взволнованно сообщил нам, что хищники залегли среди песчаных холмов неподалеку, там, среди густых зарослей, окружающих небольшой источник. Неужто мы не пойдем туда, не убьем львов и не заслужим благословений всего племени Зеу?

Я ничего не сказал, хотя сердце у меня не лежало к этому делу. Зато Оливер Орм буквально запрыгал при мысли об охоте на львов. То же было и с Хиггсом, который недавно начал практиковаться в стрельбе из ружья и уже вообразил себя хорошим стрелком. Он громко говорил, что страшно хочет охотиться на львов, особенно же оттого, что был убежден, будто львы чрезвычайно трусливы.

С этого мгновенья я начал предчувствовать беду. Я, правда, согласился отправиться с ними, отчасти оттого, что я давно не стрелял львов и имел с ними старые счеты за то, что они, как я уже говорил, едва не прикончили меня на горе Мур, отчасти же оттого, что знал пустыню и племя Зеу много лучше, чем мои товарищи, и мог быть полезен этим последним.

Мы достали наши винтовки и патронташи, осмотрели их, прибавили к ним две фляги с водой и плотно позавтракали. Когда мы уже готовились выступить, Шадрах, старший из погонщиков верблюдов племени Абати, человек с украшенным шрамами лицом, чье прозвище было Кошка, подошел ко мне и спросил, куда мы идем. Я ответил ему, и тогда он сказал мне:

— Какое вам дело до этих дикарей и их горестей, о господин? Если вам хочется поохотиться на львов, вы найдете множество их в той стране, через которую мы пойдем; лев — священное животное Фэнгов, и они никогда не убивают их. Пустыня близ Зеу очень опасна, и с вами может случиться недоброе.

— Так пойдем с нами, — вмешался профессор, не слишком любивший Шадраха, — с вами вместе мы будем в большей безопасности.

— Нет, — ответил тот, — я и мои люди остаемся, только безумцы идут на бесцельную охоту за дикими зверями, когда они могут спокойно оставаться на месте. Мало вам разве пустыни и ее опасности? Если б вы так же хорошо знали львов, как я их знаю, вы оставили бы их в покое.

— С пустыней мы успели познакомиться, а львов еще не стреляли, — заметил капитан Орм, хорошо говоривший по-арабски. — Можете валяться в ваших постелях; мы идем, чтобы убить животных, наводящих ужас на добрых людей, которые так хорошо обошлись с нами.

— Пусть будет так, — сказал Шадрах с улыбкой, которая показалась мне зловещей. — Вот это сделал лев. — И он указал на ужасный тройной шрам на своем лице. — Господь Израиля да охранит вас от льва. Помните, что верблюды оправились и что послезавтра мы двигаемся в путь, если погода не переменится. Но если только подует ветер и песчаные холмы задвигаются, среди них не выжить ни одному человеку. — Он поднял руку и стал внимательно разглядывать небо, потом проворчал что-то и скрылся за хижиной.

Все это время сержант Квик неподалеку мыл оловянную посуду от завтрака, ничего, по-видимому, не зная о происходящем. Орм позвал его. Он подошел и стал навытяжку. Я помню, что подумал о том, как смешно он выглядит на фоне окружающего: его высокая фигура была одета в полувоенного образца костюм, его деревянное лицо было превосходно выбрито, его седые волосы аккуратно расчесаны и напомажены, а острые серые глаза так и впивались во все.

— Вы идете с нами, сержант? — спросил Орм.

— Только если вы прикажете мне идти, капитан. Очень люблю охоту, но если все три офицера уйдут, кто-нибудь должен остаться, чтобы наблюдать за припасами и караваном, так что, по-моему, псу Фараону и мне лучше остаться.

— Пожалуй, вы правы, сержант, только вам придется привязать Фараона, а то он побежит за мной. Ну, что еще вы хотите сказать? Выкладывайте!

— Видите ли, капитан, хотя я прослужил три кампании среди этих арабов (Квик всех местных жителей Африки, живущих к северу от экватора, называл арабами, а живущих к югу от него — неграми), не могу сказать, что я хорошо говорю на их языке. Но только я заметил, что тому парню, которого они называют Кошкой, совсем не нравится ваша экскурсия, а он — прошу прощения, капитан, — во всяком случае не дурак.

— Ничего не могу поделать, сержант. На всякое чиханье не наздравствуешься.

— Совершенно верно, капитан. Правы вы или нет, подымайте флаг и плывите, и вы, наверное, возвратитесь целы и невредимы, если так суждено.

Здесь, высказав, наконец, то, что он хотел сказать, сержант оглядел нас, чтобы убедиться, что мы ничего не забыли, быстро удостоверился, что винтовки действуют хорошо, доложил, что все в порядке, и вернулся к своим тарелкам. Никто из нас не подозревал, при каких обстоятельствах нам придется снова увидеть его.

Мы вышли за ограду селения, прошли около мили по оазису и вышли в окружающие его пески. Нас сопровождала толпа Зеу, вооруженных луками и копьями, во главе которой шел лишившийся сына вождь. Он кроме того выслеживал львов. Пустыня здесь, как я это прекрасно помню, отличалась от тех частей ее, какие нам доводилось видеть за время нашего путешествия, и состояла из высоких крутых песчаных холмов, из которых некоторые достигали вышины добрых трехсот футов и отделялись друг от друга глубокими ложбинами.

На некотором расстоянии от оазиса на этих холмах росла разнообразная растительность, оттого что сюда доносился из оазиса насыщенный влагой воздух. Потом мы очутились в настоящей пустыне и карабкались вверх и вниз по крутым и осыпающимся склонам холмов, пока с вершины одного из них наш вожатый не указал нам ложбину, которая в Южной Африке называется флей, покрытую зелеными полосами, и объяснил жестами, что там залегли львы. Мы спустились в этот флей, я впереди, Хиггс и Орм несколько позади меня по обеим сторонам. Сделав это, мы послали Зеу выгнать львов на нас, оттого что хотя кустарники росли здесь по линии течения подпочвенной воды, расстояние между ними было не более четверти мили.

Едва они двинулись вперед с видимой неохотой — многие из них отстали и воздержались от участия в опасном предприятии, — как раздалось громкое рычание, оповестившее нас, что что-то случилось. Несколько минут спустя мы увидели двоих или троих из них, уносящих с собой то, что осталось от сына шейха, которого львы утащили прошлой ночью.

Одновременно с этим из зарослей выскочил большой лев и помчался по направлению к песчаным холмам. Он был на расстоянии около двухсот ярдов от Хиггса, случайно оказавшегося всех ближе от него, и, как это хорошо знает всякий охотник за крупной дичью, был недосягаем для выстрела. Но профессор, не знавший этого и неопытный в стрельбе, подобно всем новичкам жаждал крови, прицелился и выстрелил, как если бы стрелял в кролика. По какой-то чудесной случайности пуля попала в льва довольно далеко позади плеч и пробила сердце, так что он как камень упал наземь.

— Черт возьми! Видели? — возликовал профессор и, даже не остановившись, чтоб снова зарядить свою винтовку, побежал по направлению к телу зверя, сопровождаемый мною и Ормом, тоже побежавшими, едва мы пришли в себя от изумления.

Хиггс пробежал уже около половины пути, когда внезапно из густых зарослей появился перед ним второй лев, вернее сказать, львица. Хиггс быстро отскочил в сторону и выпустил в нее оставшуюся у него пулю, но не попал в разъяренного зверя. В следующее мгновение мы с ужасом увидели, что он лежит на спине, а львица стоит над ним, хлещет себя хвостом и рычит.

Я почувствовал, что еще мгновение промедлить — и все будет кончено. Тело львицы было много длиннее тела Хиггса (он невысок и коренаст), и ее задние лапы были далеко от него. Я быстро прицелился, спустил курок и мгновение спустя услышал, как пуля ударила в тело огромного зверя. Он подскочил с ужасным воем, одна из его задних лап бессильно повисла, и, поколебавшись мгновение, он побежал по направлению к песчаным холмам.

Орм, который был позади меня, тоже выстрелил, и пуля подняла облако пыли, зарывшись в песок совсем подле зверя, но, хотя у него еще были заряды, так как ружье у него было многозарядное, раньше, чем кто-либо из нас успел выстрелить еще раз, львица скрылась за холмом. Бросив ее на произвол судьбы, мы побежали к Хиггсу, рассчитывая, что найдем его либо мертвым, либо тяжко раненным, и страшно обрадовались, когда профессор вскочил на ноги — даже синие очки не свалились с его носа — и, зарядив винтовку, побежал за раненой львицей.

— Вернитесь! — крикнул Орм, следуя за ним.

— Ни за что! — проревел профессор. — Если вы думаете, что я позволю большой кошке сидеть у меня на животе и не отомщу ей, вы здорово ошибаетесь!

На вершине первого холма длинноногий Орм догнал его, но убедить его вернуться мы оказались не в силах. У него было только оцарапано лицо и из царапины обильно текла кровь, в остальном же он был невредим. Пострадало только его самолюбие. Напрасно мы уговаривали его удовлетвориться своей удачей и славой, которую он добыл.

— Адамс, — отвечал он, — ранил этого зверя, а я предпочитаю убить двух львов, чем одного. Если вы боитесь, можете отправляться домой.

Должен сознаться, что мне очень хотелось последовать его совету, но Орм, который успел рассердиться, заявил:

— Идем, идем: ведь это разрешит создавшееся положение, не так ли? Вы, Хиггс, верно, стукнулись, когда падали, иначе вы не стали бы разговаривать таким образом. Поглядите, вот следы, видите кровь? Идем. Мы найдем ее. Но только не стреляйте больше на таком расстоянии. В другой раз вам не удастся убить льва в двухстах шестидесяти ярдах.

— Ладно, — сказал Хиггс, — не обижайтесь. Я хотел сказать только то, что я покажу этому зверю разницу между белым человеком и Зеу!

Мы отправились дальше, вверх и вниз по крутым склонам песчаных холмов, руководствуясь кровавыми следами. После получаса преследования нас подбодрил вид раненой львицы, которую мы заметили на вершине холма ярдах в пятистах от нас. Около этого времени нас нагнало несколько Зеу, которые приняли участие в преследовании, правда, без особого увлечения.

Жара становилась все сильнее, так что наконец пышущий жаром воздух заплясал над песчаными склонами, подобно миллионам мошек, несмотря на то, что солнце было скрыто какой-то завесой. Странная тишина, необычайная даже для пустыни, царила на небе и на земле; слышно было, как отдельные песчинки скатываются по склону холма. Сопровождавшие нас Зеу забеспокоились и указывали на небо своими копьями, потом назад по направлению к оазису, который давно скрылся из наших глаз.

Наконец, улучив мгновение, когда мы не смотрели на них, они исчезли.

Я предложил последовать за ними, полагая, что они имели причину поступить именно таким образом. Но Хиггс категорически отказался возвращаться, а Орм, которого, по-видимому, не переставало жечь нанесенное ему оскорбление, только пожал плечами и ничего не ответил.

— Пусть бегут черномазые псы! — воскликнул профессор, протирая свои синие очки и гримасничая. — Стадо трусов! Глядите! Вот наша львица! Налево! Бежим вокруг этого холма, и там мы найдем ее!

Мы обежали холм, но львицы там не нашли, хотя кровавые следы были совсем свежие. Мы гнались за ней много миль, сначала в одном направлении, потом в другом, пока наконец Орм и я не стали изумляться бессмысленному упорству Хиггса. Когда даже он стал уже отчаиваться, мы нашли нашу львицу в ложбине и выпустили в нее несколько пуль, пока она ковыляла по противоположному склону. Одна из пуль попала в нее, она упала и снова поднялась, громко рыча. Сказать правду, пуля эта была из ружья Орма, но Хиггс, который, подобно всякому другому неопытному человеку, был страстным спортсменом, заявил, что он ранил львицу, и мы не сочли нужным спорить с ним.

Мы с трудом пошли дальше и на самой вершине, на другой стороне холма, увидели перед собой львицу, сидевшую, как большая собака: она была до такой степени изранена, что могла только ужасно рычать и бить лапой воздух.

— Теперь моя очередь, старуха, — воскликнул Хиггс, выстрелил прямо в нее, стоя от нее в пяти ярдах, и промахнулся. Второй выстрел был удачнее, и она покатилась замертво.

— Теперь пойдем, — сказал, ликуя, профессор, — и снимем с нее шкуру. Она сидела на мне, а я собираюсь много дней сидеть на ней.

Мы принялись за дело, хотя я хорошо знал пустыню и мне совсем не нравилась погода, так что я предпочел бы оставить убитого зверя, где он лежал, и поспешить в оазис. Работали мы долго, оттого что я один был знаком с техникой снимания шкур с животных — делом, которое чрезвычайно неприятно при такой жаре.

Наконец мы окончили нашу работу, перекинули шкуру через винтовку, чтобы ее могли нести двое из нас, и освежились, выпив воды из фляги (я даже накрыл профессора на том, что он смывал кровь со своего лица и мыл руки драгоценной влагой). Потом мы отправились в путь, будучи уверенными, что знаем дорогу, хотя в действительности никто из нас не имел понятия, в какой стороне лежит лагерь. Впопыхах мы забыли захватить с собой компас, а солнце, по которому мы могли бы ориентироваться при обычных обстоятельствах и которым мы привыкли руководствоваться в пустыне, было скрытотой странной завесой, о которой я уже говорил.

Мы решили вернуться на вершину того песчаного холма, где мы убили львицу, а оттуда пойти по своим же собственным следам. Казалось, это легко сделать, так как в полумиле от нас находился совершенно такой же холм.

Мы взобрались на него не без труда, оттого что львиная шкура была очень тяжела, и обнаружили, что это совсем не тот холм. Порассуждав и разобравшись, в чем дело, мы нашли, в чем была ошибка, и отправились к тому холму, который, по-нашему, был тем самым холмом, — но результат был все тот же.

Мы заблудились в пустыне!

Глава IV. Смертоносный ветер

— Все дело в том, — сказал теперь Хиггс с видом оракула, — что эти несчастные холмы похожи друг на друга, как две бисеринки в ожерелье мумии, и поэтому очень трудно отличить их. Дайте мне флягу с водой, Адамс, мне смертельно хочется пить.

— Нет, — коротко ответил я, — вам еще больше будет хотеться пить.

— Что вы хотите сказать? А! Понимаю; но это бессмысленно. Зеу разыщут нас, или, в худшем случае, нам придется только подождать, пока выглянет солнце.

Он еще не кончил говорить, когда воздух внезапно наполнился странными поющими звуками, которые невозможно описать. Я знал, что они происходят от того, что бесчисленные миллионы песчинок трутся друг о друга. Мы обернулись, чтобы посмотреть, откуда несутся эти звуки, и увидели вдали с ужасающей быстротой несущееся по направлению к нам густое облако, впереди которого бежали, крутясь столбами и воронками, отдельные облака поменьше.

— Песчаная буря, — сказал Хигтс, и его цветущее лицо немного побледнело. — Дело скверное! Вот что значит не той ногой встать с постели. А во всем виноваты вы, Адамс! Ведь это вы стащили меня с постели сегодня ночью, несмотря на мои протесты (профессор несколько суеверен, и это особенно смешно в таком ученом человеке). Что же нам делать? Спрятаться под прикрытие холма, пока буря пройдет?

— Не надейтесь, что она пройдет так скоро. Не вижу ничего, что бы нам осталось делать, кроме как читать молитвы, — заметил Орм. — Похоже на то, что наша песенка спета, — прибавил он немного погодя. — Зато вы убили двух львов, Хиггс, а это уже кое-что.

— О, черт возьми! Можете умирать, если хотите, Оливер. Мир мало потеряет, но подумайте о том, какая это будет потеря, если что-нибудь случится со мной! Я вовсе не хочу, чтобы меня замела какая-то дурацкая песчаная буря. Я хочу жить, хочу написать книгу про Мур. — И Хиггс погрозил кулаками надвигающимся облакам песка с настоящим благородным вызовом. Он напомнил мне Аякса, посылающего вызов молниям.

Тем временем я успел обдумать создавшееся положение.

— Слушайте, — сказал я, — единственная наша надежда — это остаться там, где мы находимся сейчас, оттого что, если мы двинемся с места, нас немедленно же засыплет заживо. Смотрите, вот сравнительно твердое место, на которое мы должны лечь. — И я указал на гребень скалы, образовавшийся из слежавшегося песка. — Живо ложитесь, — продолжал я, — и покроемся львиной шкурой. Авось она не даст песку задушить нас. Торопитесь! Пора!

В самом деле, было пора. Буря налетела, грохоча и ревя. Едва мы успели устроиться, подставив ветру спины и спрятав под львиной шкурой рты и носы, совсем так же, как при подобных обстоятельствах поступают с верблюдами, как налетела буря, принеся с собой полный мрак.

Много часов пролежали мы таким образом, не в состоянии выглянуть, не в состоянии разговаривать, оттого что кругом стоял непрекращающийся грохот, и только время от времени приподнимались на руках и на коленях, чтобы стряхнуть со шкуры навалившийся на нее песок, тяжко давивший на наши спины, — иначе он заживо схоронил бы нас.

Мы ужасно страдали под нашей вонючей шкурой, страдали от жары, страдали от жажды, не имея возможности достать наш жалкий запас воды. Но хуже всего были страдания, которые причинял нам проникавший сквозь нашу легкую одежду песок, натиравший до крови тело.

Хиггс бредил и не переставал бормотать что-то про себя.

Быть может, однако, эти мучения сослужили нам пользу, так как иначе мы, устав и измучившись, заснули бы, чтобы никогда больше не проснуться. Тем не менее тогда мы думали иначе, оттого что мучения в конце концов сделались невыносимыми. Позднее Орм говорил мне, что последней его мыслью, которую он помнит, было, что он страшно разбогател, продав китайцам секрет изобретенной им новой пытки — пытки песком, который сыплется на жертву под сильным воздушным давлением.

Немного погодя мы потеряли счет времени и только много позже узнали, что буря продолжалась добрых двадцать часов. К концу ее мы, по всей вероятности, более или менее впали в беспамятное состояние.

Как бы то ни было, я помню ужасающий вой и стоны песка и ветра, а потом я увидел лицо моего сына — моего любимого, давно утраченного мною сына, ради которого я терпел все эти муки. Следующим впечатлением, как если бы прошел только один миг, было, что мои ноги прижигают раскаленным железом или жгут, направив на них через лупу сноп солнечных лучей. С мучительным усилием я поднялся и увидел, что буря прошла и что безжалостное солнце жжет мою покрытую ссадинами кожу. Я протер залепленные грязью глаза, глянул вниз и увидел два бугра, похожие на гроба, а из них торчали две пары ног, некогда, по-видимому, белых. Тут как раз пара более длинных ног задвигалась, песок заколыхался и Оливер Орм поднялся, произнося непонятные слова.

С минуту мы смотрели друг на друга, и, право же, мы являли престранное зрелище.

— Он мертв? — пробормотал Орм, указывая на продолжавшего лежать под песком Хиггса.

— Боюсь, что так, — ответил я, — но надо посмотреть. — И мы с трудом принялись откапывать его.

Когда мы вытащили профессора из-под львиной шкуры, его лицо было бледно и ужасно, но к нашей радости мы убедились, что он еще жив, оттого что он двигал рукой и стонал. Орм взглянул на меня.

— Немного воды спасло бы его! — сказал я.

Наступило решительное мгновение. Одна из наших фляг с водой опустела еще до начала бури, но в другой, объемистой и вместительной фляге, покрытой войлоком, должна была находиться вода, около трех кварт воды, если только она не испортилась от ужасающей жары. Если это так, для Хиггса не было надежды, да и мы должны были скоро последовать за ним, если только не придет помощь. Орм откупорил флягу, оттого что мои руки отказывались служить, вытащив зубами пробку, которую дальновидный Квик загнал в горлышко насколько возможно плотно. Некоторое количество воды, хотя она и была совсем теплая, не испортилось! Вода оросила пересохшие губы Орма, и я увидел, как он до крови кусал их, чтобы побороть искушение утолить палившую его жажду.

Поборов себя, как и полагается мужчине, он передал мне флягу, не выпив ни глотка воды, и сказал просто:

— Вы старший, пейте, Адамс.

Мне тоже удалось побороть искушение, и я сел на землю и положил голову Хиггса к себе на колени; потом, капля за каплей, я влил немного воды между его распухших губ.

Результат этого был просто волшебный. Меньше чем через минуту профессор сел, схватил обеими руками флягу и пытался вырвать ее от меня.

— Злое животное! Злое себялюбивое животное! — простонал он, когда я отнял у него флягу.

— Послушайте, Хиггс, — ответил я грубо, — Орму и мне тоже очень хочется пить, но мы не выпили ни капли воды. Мы дали бы вам выпить всю воду, если бы это спасло вас, но это вас не спасет. Мы заблудились в пустыне, и нам нужно экономить воду. Если вы теперь выпьете еще воды, вам снова захочется пить через несколько часов, и вы умрете.

Он подумал немного, потом посмотрел на меня и сказал:

— Прошу прощения, понял. Себялюбивое животное — это я. Но здесь довольно много воды. Пусть каждый из нас глотнет немного; иначе нам не удастся направиться в путь.

Мы напились, отмеривая воду небольшим стаканчиком, который у нас имелся. Каждому из нас казалось, что он способен выпить целый галлон воды, и нам было мало этого количества воды. Но как ни мало было ее, действие ее было волшебно: мы снова стали людьми.

Поднявшись на ноги, мы огляделись и увидели, что окружающий пейзаж совсем изменился. Где раньше возвышались на сотню футов холмы, теперь были равнины; там, где были равнины, теперь были холмы. Уцелел только тот холм, на котором мы лежали, оттого что он был выше других и оттого еще, что его поверхность была более плотна. Мы попытались определить по солнцу, в какой стороне находится оазис, но из этого ничего не вышло, так как наши карманные часы остановились и мы не знали, который час и в каком месте неба должно быть солнце. И во всей этой пустыне не было ровно ничего, что могло бы указать нам, куда направить наш путь.

Хиггс, упрямый, как всегда, заспорил с Ормом, куда нужно идти, чтоб вернуться в оазис, — направо или налево. Оба они с трудом соображали и были не в состоянии серьезно обсудить положение. Пока они спорили, я присел на землю и стал думать. Вдали я видел неясные формы, которые я принял за те самые холмы, про которые Зеу говорили, что оттуда приходят львы; хотя это могли быть и совсем другие холмы.

— Слушайте, — сказал я, — если львы живут на этих холмах, значит, там есть вода. Попытаемся дойти туда; быть может, мы по дороге увидим оазис.

Затем начался наш неописуемый поход. Львиная шкура, которая спасла нам жизнь, была теперь тверда, как доска, мы бросили ее, но винтовки мы взяли с собой. Весь день мы тащились вверх и вниз по склонам песчаных холмов, останавливаясь по временам, чтобы выпить глоток воды, и не переставая надеяться, что с вершины следующего холма мы увидим отряд, руководимый Квиком, а быть может, и самый оазис. И в самом деле, один раз мы увидели его, зеленый и сияющий, на расстоянии не более трех миль, но когда мы добрались до вершины холма, за которым он должен был находиться, мы убедились, что это только мираж, и снова впали в отчаяние. О! Для людей, умирающих от жажды, такой мираж казался жестокой насмешкой.

Наконец наступила ночь, а горы все еще были далеко. Мы больше не в состоянии были идти и без сил опустились наземь. Нам пришлось лечь вниз лицом, оттого что наши спины были так изранены песком и опалены солнцем, что мы не могли ни лежать, ни сидеть. К этому времени у нас почти вышла вода. Внезапно Хиггс толкнул нас и указал вверх. Следуя взглядом за его рукой, я увидел на расстоянии не больше тридцати ярдов четко выделявшееся на фоне неба стадо антилоп, которое шло по хребту песчаной гряды, перебираясь, по-видимому, с одного пастбища на другое.

— Стреляйте, — прошептал он, — я могу промахнуться и только спугну их. — Хиггс был в таком отчаянии, что сделался скромен.

Орм и я медленно поднялись на колени и подняли ружья. За это время все антилопы за исключением одной успели скрыться. Она шла в двадцати ярдах позади остальных. Орм спустил курок, но выстрела не последовало, оттого что, как мы убедились позже, в затвор попал песок.

Тем временем я тоже целился в козу, но солнце слепило мои ослабевшие глаза, а мои руки были страшно слабы, кроме того я страшно волновался, оттого что знал, что от этого выстрела зависит жизнь нас всех. Теперь или никогда; еще три шага, и животное скроется за холмом.

Я выстрелил и, узнав, что промахнулся, совсем обессилел. Антилопа сделала прыжок в несколько ярдов по направлению к гребню холма; но она никогда раньше не слыхала подобного звука и остановилась, чтобы удовлетворить свое гибельное для нее любопытство, и поглядела в ту сторону, откуда донесся этот звук.

В отчаянии я выстрелил еще раз, уже не целясь, и на этот раз попал антилопе прямо в грудь. Она рухнула на месте. Мы кое-как добрались до нее и немедленно же принялись за ужаснейшую трапезу, о которой никто из нас позднее не любил вспоминать. По счастью эта антилопа, должно быть, недавно пила много воды.

Когда после этой ужасной трапезы наш голод и жажда несколько утихли, мы поспали подле трупа животного, потом встали, чувствуя себя необычайно освеженными, отрезали несколько кусков мяса и пошли дальше. По расположению звезд мы знали теперь, что оазис должен быть к востоку от нас. Но между ним и нами по-видимому тянулись на много миль только все те же вечные песчаные холмы, а впереди нас, в стороне по направлению к вышеупомянутой гряде холмов характер пустыни, казалось, несколько изменился; мы решили, что будет безопаснее, если только это слово применимо в данном случае, продолжать путь к этой гряде.

Остаток ночи мы шли вперед, а на рассвете поели сырого мяса, обмыв его остатком воды.

Теперь мы уже вышли из полосы песчаных холмов и вступили на огромную покрытую голышами равнину, тянувшуюся до самого подножья гор. Горы эти казались совсем близко, но в действительности были еще на большом расстоянии от нас. Мы брели вперед, становясь все слабее и слабее, не встретив никого и не находя воды, хотя то здесь, то там мы находили небольшие кусты, липкие и волокнистые, листья которых мы жевали, оттого что они содержали кое-какую влагу.

Хиггс был самым слабым из нас, и он сдался первый, хотя в конце он держался изумительно мужественно, даже после того, как ему пришлось бросить свое ружье, которого он не в силах был тащить, хотя мы и не заметили этого вовремя. Когда он не в состоянии был больше держаться на ногах, Орм взял его под одну руку, а я под другую, и мы повели его: я видел, как два слона таким же образом ведут своего раненого товарища.

Спустя еще полчаса и мне тоже изменили силы. Хотя я уже совсем не молод, я еще бодр и привык к пустыне и к лишениям, иначе и быть не могло после того, как я побывал пленником племени Халайфа. Но теперь я не в силах был идти дальше, остановился и попросил моих товарищей бросить меня и продолжать путь. Единственным ответом Орма было то, что он протянул мне свою левую руку. Я оперся на нее, оттого что жизнь любезна всем, особенно если имеешь какую-нибудь цель в жизни — какое-нибудь желание, которое хочешь исполнить, как я того хотел, хотя, сказать правду, в это мгновение я почувствовал стыд за себя самого.

Так мы шли некоторое время, походя на трезвого человека, старающегося спасти двоих пьяных друзей от встречи со строгим полицейским — смертью. Сила Орма достойна восхищения, или, быть может, все дело в его сердечной доброте и жалости, которую внушала ему наша беспомощность, и в них-то он черпал силы терпеть наш двойной вес.

Внезапно он упал, как будто его подстрелили, и остался лежать без сознания. Профессор же сохранил долю разума, хотя он и бредил и не переставал бормотать о том, что «безумно было пускаться в этот путь только для того, чтобы укокошить пару дурацких львов». И хотя я не ответил ему ни слова, в душе я вполне соглашался с ним. Потом он вдруг вообразил, что я священник, стал передо мной на колени прямо на песке и стал пространно исповедоваться в своих грехах, которые, поскольку я мог понять, хотя мало обращал на это внимания, состояли главным образом в том, что он незаконно присвоил некоторые древности или обманул других, приобретая их.

Чтобы успокоить его, так как я боялся, что его помешательство может стать буйным, я произнес какое-то дикое отпущение грехов, после чего бедняга Хиггс свалился и спокойно лег рядом с Ормом. Перед моими глазами тоже стали носиться странные видения ранней юности, и я почувствовал, что великая тьма смерти надвигается на меня.

Что было мне делать? Я подумал, что следует зажечь костер, во всяком случае он отогнал бы львов и других хищников, которые иначе могли напасть на нас раньше еще, чем мы умрем. Но я не в силах был собрать необходимое для костра топливо. У меня оставалось еще три патрона в моей винтовке, — остальные патроны я бросил, чтобы не тащить лишней тяжести. Я решил выстрелить из ружья, оттого что был уверен, что в том состоянии, в котором я находился, мои патроны не могли мне больше служить ни для того, чтобы добыть пищу, ни для защиты.

Вскоре я убедился, что в последнем я был не прав. Быть может, даже в этой бескрайной пустыне кто-нибудь услышит звук выстрела, а если нет — ну что же! — конец.

Я приподнялся, сел и сделал первый выстрел, совсем по-детски думая о том, куда упадет пуля. Потом я заснул ненадолго. Вой гиены разбудил меня, и, оглянувшись, я увидел сверкающие глаза животного совсем неподалеку от меня. Я прицелился, выстрелил и услышал, как она завыла от боли. Эта гиена, подумал я, больше не будет нуждаться в пище.

Царившая вокруг тишина угнетала меня; она была так ужасна, что я даже пожелал, чтобы гиена вернулась обратно. Подняв винтовку прямо над головой, я выстрелил в третий раз. Потом я взял в свою руку руку Хиггса, оттого что она была звеном — последним звеном, которое связывало меня с человечеством и миром, — и лег навзничь.

Я проснулся, почувствовав, что глотаю воду, которой кто-то поит меня. Я проглотил довольно много воды, не столько, сколько мне хотелось, а столько, сколько дал мне выпить поивший меня, потом приподнялся на руках и огляделся. Звезды ярко сияли в прозрачном воздухе пустыни, и в их свете я узнал лицо Квика, наклонившегося надо мной. Я увидел также Орма, сидя озиравшегося тупым взглядом, в то время как большой пес желтой масти с головой, напоминавшей голову волкодава, лизал его руку. Я сразу же узнал этого пса; это был тот самый пес, которого Орм купил у каких-то кочевых туземцев и которого он прозвал Фараоном. Подальше я увидел двух верблюдов.

— Как вы нашли нас, сержант? — спросил я слабым голосом.

— Не я нашел вас, доктор, — ответил Квик, — а пес Фараон. В таком деле пес может больше, чем человек, оттого что он находит обонянием то, чего человек не может увидеть. А теперь, доктор, если вам лучше, поглядите, что с мистером Хиггсом. Боюсь, что он умер.

Я поглядел и, хотя я не сказал этого, подумал то же самое. Нижняя челюсть у него отвисла, и он лежал пластом и не двигался; его глаз я не видел за закрывавшими их черными стеклами очков.

— Воды, — сказал я, и Квик стал поить профессора.

Тот все еще был неподвижен, так что я расстегнул его одежду и стал слушать сердце. Вначале я не уловил биения, потом услышал слабое пульсирование его.

— Есть еще надежда, — ответил я на вопросительные взгляды. — Случайно нет ли у вас с собой бренди? — прибавил я.

— Никогда еще не пускался в путь без бренди, доктор, — ответил Квик, с обиженным видом доставая металлическую флягу.

— Влейте ему в рот немного, — сказал я, и сержант охотно исполнил мое распоряжение, которое немедленно возымело действие, оттого что Хиггс сразу же сел, открыл рот и закашлялся.

— Бренди… мерзость… трезвенник! Проклятая шутка! Никогда не прощу вам. Воды, воды! — забормотал он хриплым голосом.

Мы дали ему воды, и он пил много и жадно, пока мы не отобрали ее у него. Потом он мало-помалу пришел в себя. Он поднял на лоб свои темные очки, которых никогда не снимал, и поглядел на сержанта своими пронзительными глазами.

— Понимаю, — сказал он. — Мы, значит, все же не умерли. Жалко, оттого что мы успели пройти через все ужасные предварительные стадии смерти. Что случилось?

— Право, не знаю, — ответил Орм, — спросите у Квика.

Но сержант был уже занят тем, что разжигал небольшой костер, на котором он сварил для нас пищу. Через четверть часа мы уже ели суп, и какая это была чудная трапеза! Когда мы поели, Квик снял с верблюдов несколько одеял, которыми он накрыл нас.

— Спите, — сказал он, — мы с Фараоном посторожим.

Когда мы проснулись, солнце уже стояло высоко, и мы убедились, что все это не приснилось нам, оттого что перед нами был Квик, гревший на огне мясные консервы, а рядом с ним сидел Фараон, внимательно смотревший на Квика — или на мясо.

— Поглядите, — сказал мне Орм, указывая на горы, — они все еще во многих милях от нас. Было безумием думать, что мы сможем добраться до них.

Я кивнул головой и повернулся, чтобы посмотреть на просыпавшегося в это мгновение Хиггса. Он являл собой презабавное зрелище. Его ярко-рыжие волосы торчали во все стороны и были полны песка, белья на нем не было — по-видимому, на каком-то этапе нашего пути он расстался с остатками его, оттого что оно натирало его свежие болячки, — а его белая кожа, не исключая лица, вся была обожжена солнцем. Его лицо так изменилось, что злейший враг — и тот не узнал бы его. Он зевнул, потянулся — добрый знак для человека и для зверя — и попросил воды, чтобы помыться.

— Боюсь, что вам придется помыться песком, как это делают эти проклятые арабы, — сказал Квик, кланяясь. — В этой высохшей стране нельзя тратить воду на умывание. Но я захватил с собой немного вазелина, а также головную щетку и зеркало, — добавил он, доставая вещи, которые он назвал.

— Согласен с вами, сержант, — сказал Хиггс, взяв их, — было бы преступлением расходовать воду на умывание. Никогда больше и думать об этом не буду. — Он взглянул в зеркало на себя и уронил его в песок, воскликнув: — Не может быть! Неужели это я?

— Осторожнее, сударь, — сказал сержант серьезно: — Недавно вы сами говорили мне, что нехорошо разбить зеркало; к тому же оно у меня единственное.

— Уберите, — сказал профессор, — я не хочу видеть его. Доктор, прошу вас, намажьте мне лицо вазелином и другие больные места тоже, если хватит вазелина.

Мы оказали друг другу эту услугу, и вначале смазанная жиром кожа заставила нас сильно страдать, но потом боль прошла и мы сели завтракать.

— Ну, сержант, — сказал Орм, опорожнив пятую чашку чая, — расскажите же нам, как было дело.

— Ничего особенного, капитан. Зеу вернулись без вас, а так как я не знаю их языка, я ничего не понял из их рассказов. Я вскоре дал понять Шадраху с компанией, что они все должны отправиться со мной на поиски за вами, какой бы там ни был ветер — смертоносный или не смертоносный, — они могут называть его, как им угодно. Они говорили, что я сошел с ума и что идти бессмысленно, так как мы все давно мертвы. Я спросил Шадраха, не хочет ли он тоже умереть. — И сержант похлопал по своему револьверу. — Тогда он послал со мной людей.

Вас мы не нашли, верблюды отказывались идти, и мы потеряли одного из Абати. Все, что мы могли сделать, это вернуться в оазис, пока не поздно, и переждать бурю. Но Шадрах не хотел никуда идти даже тогда, когда буря окончилась. Разговаривать с ним не имело смысла, тем более что я не хотел марать руки его кровью. Я взял двух верблюдов, нагрузил их, и мы отправились в путь вместе с Фараоном.

Я был уверен, хотя и не в состоянии был объяснить это нашим Абати, что, если только вы остались в живых, вы непременно направитесь в сторону той гряды холмов. Я знал, что у вас нет компаса и что вам никак не сориентироваться. Я поехал вдоль равнины, поднимаясь время от времени на вершины песчаных холмов. Я ехал весь день, а когда настала ночь, остановился, оттого что ничего не было видно. Задумавшись, я сидел среди этой огромной пустыни и вдруг, через час или два, заметил, что Фараон поднял уши и посмотрел на запад. Я тоже стал смотреть на запад, и мне показалось, что я увидел вспышку света, по направлению от земли к небу, так что это не могло быть падающей звездой, а скорее было выстрелом из винтовки прямо вверх.

Я снова прислушался и ничего не услышал, но зато несколько мгновений спустя пес снова поднял уши, как будто он услыхал что-то. Тут я решился и поехал в темноте, направляясь к тому месту, откуда, как мне казалось, исходила вспышка света. Я ехал целых два часа, время от времени стрелял из револьвера; не получая ответа, я перестал стрелять и остановился. Но Фараон не хотел останавливаться. Он начал визжать, понюхал воздух, побежал вперед и скрылся в темноте. В темноте я услышал, как он лаял не более как в ста шагах от меня, вероятно, для того, чтобы позвать меня. Я отправился вслед за ним и нашел вас троих лежащими замертво, как я подумал было в первое мгновение. Вот и все, капитан.

— Хорошо то, что хорошо кончается. Мы обязаны вам жизнью, сержант.

— Прошу прощения, капитан, — скромно ответил Квик, — вовсе не мне, а псу Фараону. Он умный пес, хотя и горячий, и вы сделали хорошее дело, купив его за бутылку виски и шестипенсовый перочинный нож.

Оазис мы увидели только на рассвете следующего дня, потому что двигались очень медленно. У нас было только два верблюда, так что двоим из нас пришлось идти пешком. Из этих двоих сержант, разумеется, все время был одним, а его хозяин — вторым. Оливер Орм при подобных обстоятельствах наименее эгоистичный человек, какого я когда-либо знавал. Его нельзя было уговорить хоть на полчаса сесть на верблюда, так что, когда я шел пешком, одно животное оставалось без всадника. Напротив того, Хиггс, раз усевшись на верблюда, ни за что не хотел слезть с него, несмотря на мучения, которые ему причиняли его болячки.

— Я отсюда не сойду, — повторил он много раз по-английски, по-французски и на разных восточных наречиях. — Я достаточно находился, хватит на всю мою жизнь.

Мы оба сидели на верблюдах, когда вдруг сержант остановил их. Я спросил, в чем дело.

— Кажется, едут арабы, доктор, — сказал он, указывая на приближавшееся к нам облако пыли.

— В таком случае, — ответил я, — лучше всего не показывать страха и продолжать путь. Не думаю, чтоб они напали на нас.

Приведя в боевую готовность имевшееся у нас оружие, мы отправились дальше. Орм и сержант шли между обоими верблюдами. Но, поравнявшись с встречным караваном, мы с удивлением увидели Шадраха, едущего во главе его и сидящего на моем дромадере, которого его госпожа, повелительница Абата, подарила мне. Мы подъехали совсем близко друг к другу и остановились.

— Клянусь бородой Аарона! Вы ли это, чужестранцы? — спросил он. — Мы думали, что вы умерли.

— Клянусь волосами Моисея, — ответил я гневно, — так вы уезжаете со всем тем, что принадлежит нам! — И я указал на вьючных верблюдов, на которых было уложено наше имущество.

Вслед за этим последовали объяснения и всяческие похвалы, которые Хиггс чрезвычайно дурно принял. Он превосходно говорит по-арабски и знает местные наречия, и он воспользовался этим, чтобы обрушить на голову Шадраха и его сотоварищей целый поток бранных слов, которые сильно удивили их. Сержант Квик вторил Хиггсу по-английски…

Некоторое время Орм молча слушал их, а потом сказал:

— Вот что, друг мой, если вы не замолчите — быть потасовке. Придержите язык, сержант. Мы встретили их, так что не о чем шуметь. Друг Шадрах, поворачивайте в оазис. Мы останемся там еще несколько дней.

Шадрах с сердитым видом сказал что-то о том, что повернуть должны не они, а мы. В ответ на это я достал древнее кольцо, кольцо царицы Савской, которое я привез из Мура. Я поднес кольцо к его глазам и сказал:

— Попробуйте ослушаться, и вам придется ответить перед той, которая послала вас, потому что даже в том случае, если мы все четверо умрем, — и я многозначительно взглянул на него, — не надейтесь, что вам удастся скрыть что-либо, слишком много здесь свидетелей.

Не говоря ни слова, он преклонился перед священным кольцом, и мы все направились к оазису Зеу.

Глава V. Фараон вызывает сумятицу

Прошло еще шесть недель, и мало-помалу характер окружающей местности начал изменяться. Мы, наконец, покинули бескрайнюю пустыню, по которой прошли столько сотен миль — не меньше тысячи миль, согласно нашим наблюдениям. Со времени приключения в оазисе путешествие наше протекало чрезвычайно спокойно. Оно было бесконечно однообразно и все же, как это ни странно, было не лишено некоторой прелести — во всяком случае для Орма и для Хиггса, которым оно было внове.

Двигаться день за днем по этому бесконечному морю песка, такому пустынному, что в течение целых недель мы никого не встречали, даже кочующих бедуинов. Видеть день за днем, как солнце поднимается из песков на востоке и, совершив свой дневной путь, погружается в пески на западе. Ночь за ночью видеть месяц, тот самый месяц, на который смотрят глаза тысячи городов, видеть, как он превращает пески в море серебра, или наблюдать сквозь прозрачный воздух созвездия, по которым мы держали наш путь, наблюдать, как они торжественно плывут в пространстве. И знать, что эту обширную страну, теперь такую скудную и пустынную, когда-то попирали ноги давно позабытых людей, ступавших по тем самым пескам, по которым мы шли, и выкопавших те колодцы, откуда мы брали воду.

Целые армии шли через эти пустыни и гибли здесь. Однажды мы напали на место, где бурный ветер сдул песок и обнажил скалу, и увидели там скелеты тысячи тысяч воинов и их вьючных животных, а среди них валялись наконечники стрел, клинки мечей, обломки панцирей и расписных деревянных щитов.

Здесь погибло целое войско, быть может, его послал Александр или какой-либо еще более древний властитель, самое имя которого позабыто на земле. Здесь были: вожди, военачальники, воины и даже их жены, потому что в стороне я нашел груду скелетов женщин; на некоторых черепах еще сохранились длинные волосы, свидетельствовавшие о том, что несчастные женщины сбились в кучу в предсмертный миг ужасной бойни или перед тем, как погибнуть от голода, жажды или надвигающихся песков.

О, если б эти кости могли говорить, какую ужасную повесть поведали бы они!

В пустыне были также города, в тех местах, где некогда были оазисы, которые теперь пожрали пески. Дважды мы видели развалины таких городов, остатки каменных стен, мощные скелеты человеческих жилищ, торчавшие из-под открывшего их песка, — здесь некогда люди боялись и надеялись, рождались, любили и умирали; девушки бывали горды, добры или злы, играли маленькие дети. Мир очень стар. Мы, пришельцы с Запада, еще раз убедились, глядя на эти развалины и на останки людей, строивших их, что мир очень стар.

Однажды вечером на фоне ясного неба обозначились туманные очертания высоких гор, формой напоминавших подкову. Это были горы Мур; они были на расстоянии многих миль от нас, но все же мы наконец увидели горы Мур. На следующее утро мы уже начали спускаться по лесистой равнине к большой реке, которая, как мне кажется, является одним из притоков Нила, хотя наверное я этого сказать не могу.

Спустя еще три дня мы добрались до берега этой реки, пройдя по старой дороге и возмещая себя за прежние лишения, оттого что здесь было много дичи и трава росла в изобилии, так что наши верблюды так объелись, что мы боялись, как бы они не лопнули. По всему видно было, что мы поспели как раз вовремя. Облака скрывали от нас горы Мур, и над равнинами, которые простирались от гор до нас, шел дождь. Дождливая пора уже началась, и, если бы мы опоздали еще на одну только неделю, нам не удалось бы переправиться через реку, которая к тому времени уже разлилась бы. А теперь мы спокойнейшим образом переправились через нее по старому броду, и вода ни разу не поднялась выше колен наших верблюдов.

Пройдя еще немного по другому берегу, мы остановились и стали совещаться, так как теперь мы уже вступили на землю Фэнгов и нам предстояло совершить наиболее опасную часть нашего путешествия. Приблизительно в пятидесяти милях от нас вздымалась твердыня Мур, но, как я объяснил моим товарищам, вся трудность состояла именно в том, чтобы пройти эти пятьдесят миль. Мы призвали на совещание Шадраха, и по моему предложению он изложил все обстоятельства.

— Там, — сказал он, — вздымалась неприступная горная крепость Абати, во всю обширную равнину, являвшуюся бассейном реки, которую называли Эбур, населяли дикие Фэнги, чье войско состояло из десяти тысяч воинов и чья столица, Хармак, находилась прямо против каменного изображения их божества, которое тоже называлось Хармак.

— Хармак, то есть Хармакис, — бог зари. Существует какая-то связь между вашими Фэнгами и древними египтянами, или и те и другие происходят от одного корня, — торжествуя, перебил профессор.

— Позволю себе сказать, дорогой друг, — ответил Орм, — что вы, по-моему, уже говорили нам это в Лондоне, но археологией мы займемся позднее, если только доживем до этого времени. Пусть Шадрах продолжает.

— Этот город, население которого равнялось пятидесяти тысячам человек, — продолжал Шадрах, — стоит у входа в расщелину, по которой мы должны пройти, чтобы попасть в Мур.

Орм спросил, нет ли другой дороги в крепость, оттого что, насколько он мог понять, мы отправились в путь, спустившись в пропасть со скалы.

Шадрах ответил, что все это так, но что, хотя верблюдов и их ношу и удастся спустить вниз, поднять их вверх будет невозможно, потому что у Абати нет подходящих веревок, и оттого еще, что само строение скалы не позволит сделать это.

Далее он спросил, нет ли окружной дороги, нельзя ли проникнуть в Мур с другой стороны горной цепи. Шадрах ответил, что такой проход существует в восьми днях пути. Но только в это время года он непроходим, так как в этом направлении позади гор Мур имеется большое озеро, откуда берут начало оба рукава реки Эбур, между которыми лежит долина, населенная Фэнгами. Теперь это озеро вышло из берегов от дождей и превратило все окружающее его пространство в непроходимую топь.

Орм, все еще не удовлетворенный этими ответами, спросил, не можем ли мы, бросив верблюдов, подняться вверх по скале, с которой спустилось наше посольство. На это последовал ответ, который подтвердил и я, что, если наше приближение будет замечено и если нам окажут помощь сверху, это возможно при том условии, что мы бросим всю поклажу.

— Принимая во внимание, что мы везем с собой и зачем мы привезли все это издалека, не приходится даже говорить об этом, — сказал Орм. — Поэтому, Шадрах, скажи нам, как же мы проберемся мимо Фэнгов и войдем в Мур?

— Есть только один способ, о сын Орма: нам придется скрываться днем и идти ночью. Завтра вечером Фэнги справляют большой праздник весны в своей столице Хармак, а на рассвете следующего дня совершают жертвоприношение своему идолу. Но после захода солнца они едят, пьют и веселятся, и тогда они обычно снимают с постов стражу, чтобы стражи тоже могли участвовать в празднестве. Поэтому я так рассчитал наш путь, чтобы мы пришли сюда в самую ночь празднества, которую я определил по луне, и надеюсь, что нам удастся в темноте проскользнуть мимо Хармака, а на рассвете быть уже в расщелине, по которой прямая дорога ведет в Мур. Более того, я хочу дать знак моим соплеменникам, что мы близко, чтобы они могли приготовиться и помогли нам, если это будет нужно.

— Каким образом? — спросил Орм.

— Я зажгу камыши, — и он указал на огромное количество мертвых, высохших камышей, окружавших нас, — как я условился с моим народом, когда покидал Мур много месяцев тому назад. Фэнги, увидев пламя, подумают, что это дело рук какого-нибудь рыбака.

Орм пожал плечами и сказал:

— Хорошо, друг Шадрах, ты знаешь эти места и народ, который живет здесь, а я их не знаю, так что нам приходится делать то, что ты нам советуешь. Но скажу тебе теперь же, что твой план кажется мне чрезвычайно опасным.

— Он опасен, — ответил тот и добавил с насмешкой: — Но я думал, что вы, чужестранцы, не трусы.

— Трусы! Ах ты, собачий сын! — вспылил Хиггс. — Как ты смеешь так разговаривать! Видишь вот этого человека? — И он указал на сержанта Квика, который стоял во весь свой рост тут же и мрачно наблюдал эту сцену, понимая почти все, что происходило, — так вот, он, по положению младший среди нас, слуга (здесь сержант поклонился), но в его мизинце куда больше смелости, чем в тебе и во всех Абати, вместе взятых!

Сержант снова поклонился и пробормотал сквозь зубы:

— Надеюсь, что так, сударь, хотя ни за что нельзя ручаться.

— Ты говоришь дерзкие слова, о Хиггс, — ответил Шадрах нагло, потому что, как я уже, кажется, говорил, он ненавидел профессора, который предчувствовал, что Шадрах плут, и всячески допекал его своим острым языком, — но если Фэнги захватят нас, тогда мы узнаем правду.

— Прикажете расшибить ему башку, сударь? — спросил Квик задумчивым голосом.

— Стойте смирно, прошу вас, — прервал его Орм. — У нас и так достаточно хлопот. Можете рассчитаться с ним, когда нам удастся попасть в Мур.

Потом он повернулся к Шадраху и сказал:

— Друг, теперь не время препираться. Ты проводник нашего отряда, веди нас куда хочешь, но помни, что если дело дойдет до сражения, мои товарищи выбрали меня начальником. Не забудь еще вот чего: в конечном итоге тебе придется дать отчет твоей владычице, той, которую, как сказал мне доктор, зовут Вальда Нагаста, Дочь Царей. А теперь довольно слов; мы пойдем тогда, когда ты захочешь и куда ты захочешь. Ответственность да падет на твою голову.

Абати выслушал его и поклонился. Потом он повернулся, бросив полный ненависти взгляд на Хиггса, и ушел.

— Лучше было бы, если бы мне позволили расшибить ему башку, — разговаривал сам с собою Квик. — Это принесло бы ему большую пользу, а нас избавило бы от многих неприятностей, оттого что, правду сказать, не верю я этому метису.

Потом он отправился осмотреть верблюдов и ружья, а мы вошли в наши палатки, чтобы поспать немного. Сам я почти не спал, потому что меня тревожило злое предчувствие. Я знал, как трудно попасть в Мур по какой-либо другой дороге, хотя бы по той, по которой я оставил его, особенно принимая во внимание, что с нами были тяжело нагруженные верблюды, — и все же я сильно опасался за исход попытки проскользнуть в темноте мимо диких Фэнгов.

Мне представилось, что Шадрах настаивал на этом пути из чистого упрямства, чтобы только не согласиться с нами, англичанами, которых он ненавидел всей душой, или, быть может, имея какую-либо другую темную и тайную цель Как бы то ни было, мы были в его власти. Я не хотел быть проводником, оттого что вышел из Мура по другой дороге, ночью, а попал туда, будучи без сознания. Без сомнения, если бы я попытался повести наш отряд, и Шадрах, и все остальные Абати просто дезертировали бы, бросив нас, верблюдов и весь багаж. Они могли быть спокойны, что нам не придется обвинять их за их поступок перед их правительницей.

Перед самым заходом солнца Квик пришел сказать мне, что верблюды готовы.

— Мне все это не слишком нравится, доктор, — сказал он, помогая мне сложить мои вещи, — вы знаете, я не верю этому Шадраху. Товарищи называют его Кошкой — по-моему, как раз подходящее прозвище для него. Как раз теперь он показал свои когти. Он всей душой ненавидит нас всех и очень хотел бы вернуться в свой Пур или Мур, потеряв нас по пути туда. Вы, вероятно, видели, как он взглянул на профессора. О, мне очень хотелось бы, чтоб капитан позволил мне расшибить ему башку! Я уверен, что атмосфера здорово прочистилась бы.

Случилось так, что башку Шадраху все же расшибли, хотя сделали это другие руки. Вот как это произошло. Согласно его распоряжению зажгли камыши, чтобы часовые Абати могли увидеть сигнал, хотя теперь я вполне убежден, что сигнал этот предназначался не для их глаз. Потом мы отправились в путь при свете звезд, идя по какой-то полуразрушенной и, по-видимому, очень древней дороге.

Едва занялась заря, мы свернули с этой дороги и расположились среди развалин покинутого города, построенного на некотором расстоянии от отвесных высот Мура; по счастью мы никого не встретили, и никто нас не видел. Я первым стоял на часах, в то время как все остальные отправились спать, позавтракав холодным мясом, — здесь мы уже не решались разводить огонь. Когда солнце поднялось выше и разогнало туман, я увидел, что мы находимся в густонаселенной стране, не чуждой некоторой своеобразной цивилизации. Несколько ниже нас, в пятидесяти или шестидесяти милях, находился большой город Хармак, который я мог ясно разглядеть в мой полевой бинокль; в прошлый раз, когда я посетил эту страну, я не видел его, оттого что мы проходили мимо него ночью.

Это был типичный город западной части Центральной Африки с открытыми торговыми площадями, с улицами, на которых стояли тысячи белых домов с плоскими крышами. Город окружала высокая и толстая стена, построенная, по-видимому, из высушенных на солнце кирпичей, а перед воротами, которых я видел двое, стояли две сторожевые башни, охранявшие их. Вся страна, окружавшая этот город, была обработана и, так как стояло начало весны, маис и другие злаки показывали зеленые ростки.

Вдали я видел еще города и селения. Фэнги были, по-видимому, очень многочисленным народом, и их никак нельзя было назвать дикарями. Неудивительно, что небольшое племя Абати так страшилось их, несмотря на неприступные горы, оберегавшие их от ненависти Фэнгов.

Около одиннадцати часов Орм сменил меня, и я отправился спать. Я вскоре заснул, несмотря на мучившие меня страхи, которые, будь я менее усталым, не дали бы мне спать. А причин бояться было немало.

Ближайшей ночью мы должны были проскользнуть мимо Фэнгов, и до полудня нам либо удастся войти в Мур, либо не удастся сделать это, а в таком случае нас ждала смерть или, что во много раз хуже, рабство у варваров и медленная гибель, сопровождающаяся теми или иными пытками.

Мы, разумеется, могли бы благополучно добраться до нашей цели, идя темной ночью и с хорошими проводниками, оттого что дорога была пустынная и наш небольшой караван мог остаться незамеченным, если только мы не повстречаем отряды стражи, которой, как нам говорили, в эту ночь не должно быть здесь. Шадрах, казалось, думал, что нам удастся наша затея, но самое худшее было то, что я, подобно Квику, не доверял Шадраху. Даже сама Македа, повелительница Абати, та, кого они называют Дочь Царей, сильно сомневалась в нем, или так мне показалось.

Как бы то ни было, она сказала перед тем, как я покинул Мур, что она избрала его мне в провожатые только за его опытность и отвагу и за то еще, что он, один из немногих в ее племени, в молодости совершил переезд через пустыню и поэтому знал дороги.

— И все же, доктор, — добавила она многозначительно, — наблюдайте за ним, оттого что разве не его прозвали Кошкой? Да, следи за ним, потому что, если б у меня не оставались в качестве заложников его жена и дети и если б я не была уверена, что он желает получить в награду те земли, которые я обещала ему, я не доверила бы тебя этому человеку.

И вот теперь, когда я хорошо познакомился с этим человеком, я был вполне согласен с мнением Македы, и то же думал Квик, а он неплохой знаток людей.

— Посмотрите на него, доктор, — сказал он, подойдя ко мне, чтобы сказать, что я могу идти спать; чей бы черед ни был стоять на страже, сержант всегда бодрствовал и был за делом. — Посмотрите на него. — И он показал на Шадраха, сидевшего в тени дерева и с серьезным видом шепотом говорившего что-то двоим своим подчиненным; на его лице была странная и неприятная усмешка. — По-моему, этому негодяю хотелось, чтоб мы все погибли там, в Зеу, — он захватил бы тогда все наше имущество. Боюсь, что он попытается сыграть с нами эту же самую штуку сегодня ночью. Даже пес его терпеть не может.

Я не успел еще ответить, как получил подтверждение последних слов сержанта.Большой желтый пес Фараон, который нашел нас в пустыне, услыхав наши голоса, выскочил из-за какого-то угла и направился к нам, виляя хвостом. Проходя мимо Шадраха, он остановился и зарычал; шерсть дыбом встала у него на спине. Шадрах кинул в него камень и попал ему в ногу. Мгновение спустя Фараон, обладавший непомерной силой, уже сбил его с ног и едва не перекусил ему горло.

Мы подоспели вовремя, раньше, чем поднялся шум, но лицо Шадраха, которое пересекали багровые шрамы, врезалось мне в память. На нем были написаны ярость и страх, и оно было поистине дьявольским.

Я отправился спать, думая о том, что это будет, быть может, мой последний отдых на земле и что я никогда не увижу лица моего сына, если только он еще жив.

К вечеру меня разбудил ужасный шум, и я явственно различил пронзительный голос Хиггса, изрыгавшего невозможные ругательства, лай Фараона и заглушённые крики и проклятья одного из Абати. Выскочив из небольшой палатки, я натолкнулся на забавное зрелище: профессор Хиггс захватил голову Шадраха под левую руку и держит ее там, а правой рукой бил Шадраха по носу и по всему лицу изо всей силы, а профессор, как я уже говорил, не из слабеньких. Подле него стоял сержант Квик, удерживая Фараона за ошейник, который он смастерил для него из кожи павшего верблюда, и смотрел на них с выражением мрачного удовлетворения на своем деревянном лице, а вокруг суетились погонщики Абати, произнося горловые звуки и по-восточному жестикулируя.

Орма не было здесь, так как он спал в это время.

— Что вы делаете, Хиггс? — крикнул я.

— Разве… вы сами… не видите? — буркнул он, сопровождая каждое слово новым ударом по бедному носу Шадраха. — Колочу по голове это животное. А! Кусаться? Ты вздумал кусаться? Вот тебе за это, и еще, и еще! И какие у него крепкие зубы! Ну вот, теперь довольно с него. — И он вдруг отпустил Абати, который упал на землю и остался лежать, дрожа. Его товарищи, видя жалкое состояние своего начальника, угрожающе двинулись было на профессора, один из них даже достал нож.

— Убери эту штуку, парень, — сказал сержант, — или я спущу на тебя собаку. Выньте револьвер, доктор.

Если слова Квика были непонятны для этого человека, он, очевидно, понял их смысл; он спрятал нож и ушел вместе с другими. Шадрах тоже поднялся с земли и пошел прочь. Однако на расстоянии нескольких ярдов от нас он остановился, обернулся, поглядел на Хиггса своими распухшими глазами и сказал:

— Не беспокойся, чужестранец, я не забуду и отомщу.

В это мгновение Орм, зевая, появился у входа в палатку.

— Что случилось, в чем дело? — спросил он.

— Не знаю, чего бы я не дал за пинту ледяного морса, — ответил профессор, нисколько не заботясь о последовательности своего ответа.

Потом он выпил немного тепловатой воды, которую предложил ему Квик, и сказал, возвращая флягу:

— Благодарю вас, сержант, это лучше, чем ничего, к тому же нехорошо пить что-нибудь слишком холодное, когда разгорячен. Что случилось? Ничего особенного. Шадрах пытался отравить Фараона, вот и все. Я следил за ним уголком глаза и видел, как он подобрался к банке со стрихнином, вывалял в стрихнине кусок мяса, который он притащил с собой, и бросил это мясо бедному зверю. Я вовремя удержал пса и бросил мясо за стену, где вы найдете его, если хотите взглянуть на него. Я спросил Шадраха, зачем он сделал это, а он ответил мне: «Чтобы пес не помешал нам пройти мимо Фэнгов», — и прибавил, что пес этот — дикое животное и что его лучше убрать, оттого что он пытался укусить его сегодня утром. Тут я потерял терпение и набросился на негодяя. Я лет двадцать не боксировал, но вы верно заметили, что восточные люди совсем не умеют работать кулаками. Вот и все. Дайте мне еще воды, сержант.

— Вполне возможно, — сказал Орм и пожал плечами. — Сказать правду, старый друг, остроумнее было подождать немного и дать взбучку этому Шадраху, когда мы будем в Муре. Но теперь не к чему больше говорить об этом, и по всей вероятности я сам поступил бы таким же образом, увидев, что он пытается отравить Фараона. — И Орм стал гладить по голове пса, которого все мы любили без ума, хотя пес этот любил одного Орма, а нас только терпел.

— Доктор, — прибавил он, сходите и полечите-ка нос нашего проводника, а заодно успокойте его немного. Вы знаете его лучше нас. Подарите ему ружье. Нет, не делайте этого, а не то он выстрелит кому-нибудь из нас в спину — предумышленный несчастный случай! Пообещайте подарить ему ружье, когда мы проберемся в Мур; я знаю, что ему очень хочется иметь ружье: я сам накрыл его, когда он пытался украсть карабин.

Я захватил с собой бутылку арники и пластырь и пошел искать Шадраха.

Я нашел его окруженным соболезнующими Абати, плачущим от ярости при воспоминании об оскорблении, нанесенном, как он говорил, древнему и знатному роду в его лице. Я сделал все, что мог, чтобы успокоить его физические и нравственные страдания, и сказал, смачивая арникой его изуродованное лицо, что всему виной он сам, оттого что не к чему было пытаться отравить Фараона за то лишь, что тот хотел укусить его. Шадрах ответил, что у него были совсем другие причины желать смерти этого пса, и пространно повторил мне все то, что он говорил профессору. Потом он таким тоном заговорил о мести, что я счел нужным прервать его.

— Послушай, Шадрах, — сказал я, — если ты не откажешься от своих слов и не успокоишься, мы немедленно же свяжем тебя и будем судить. Быть может, нам скорее удастся ускользнуть от Фэнгов, если мы оставим здесь твой труп, чем если возьмем с собой в путь нашего смертного врага.

Едва я замолчал, он мгновенно переменил тон и сказал, что видит свою неправоту. Больше того, он отыскал Хиггса и поцеловал его руку, рассыпаясь в похвалах, уверял, что все позабыл и что любит его как родного брата.

— Превосходно, приятель, — ответил Хиггс со своей обычной прямотой, — только не пытайся больше отравить Фараона, а что касается до меня, я обещаю не вспоминать об этом, когда мы прибудем в Мур.

— Запутанный характер у этого Шадраха, не так ли, доктор? — заметил насмешливо Квик, наблюдавший эту назидательную картину. — Скверный характер восточного человека исчез; никаких разговоров про «око за око, зуб за зуб!», а вместо этого одни поцелуи. И все же я хотел бы, чтобы эта свинья была подальше от нас, особенно в темноте.

Я не ответил сержанту, хотя в душе соглашался с ним.

Наступил вечер, предвещавший бурную ночь, так как надвигались тучи и ветер все усиливался. Мы должны были выступить немного погодя после захода солнца, то есть приблизительно через час. Собрав свои пожитки, я помог Хиггсу сделать то же с его багажом, и мы оба отправились искать Орма и Квика. Мы нашли их в одном из сохранившихся в целости домов, где они были заняты каким-то делом. Квик, казалось, разбирал фунтовые банки из-под табака, а Орм осматривал электрическую батарею и внимательно проверял моток изолированной проволоки.

— Чем это вы забавляетесь? — спросил профессор.

— Забавляемся лучше, чем вы, когда дьявол дернул вас поднять руку на Шадраха. Но лучше будет, если вы уберете подальше вашу трубку. Говорят, что этот азоимид так же безопасен, как уголь. Но только нельзя быть уверенным в этом; климат и путешествие могли изменить его качества.

Хиггс поспешно удалился на добрых пятьдесят ярдов, выколотил там свою трубку и для безопасности даже оставил на камне коробок со спичками.

— Не тратьте времени на расспросы, — сказал Орм, когда профессор с опаской приблизился к нему. — Я все объясню сам. Наше ночное путешествие будет очень опасным — нас всего четверо белых среди дюжины чумазых негодяев, верность которых к тому же под большим подозрением. Мы с Квиком решили, что неплохо будет иметь наготове некоторое количество этого взрывчатого вещества. Оно, быть может, и не потребуется, а если потребуется, мы можем не успеть воспользоваться им — почем знать? Во всяком случае, вот десять жестянок: этого достаточно, чтобы взорвать половину всех Фэнгов, если они будут над этими штуками. Возьмите пять жестянок, Квик, а я возьму тоже пять, батарею и триста ярдов проволоки. Детонаторы на месте? Прекрасно.

И, не говоря больше ни слова, он начал рассовывать банки, батарею и проволоку по карманам своей куртки. Квик последовал его примеру. Потом они закрыли ящик, из которого взяли взрывчатое вещество, и отнесли его туда, где его должны были погрузить на верблюда.

Глава VI. Как мы бежали из Хармака

Когда все было готово, было дано распоряжение отправиться в путь: впереди ехал в качестве проводника один Абати, про которого нам было сказано, что он знаком здесь с каждой пядью земли. За ним ехали Квик и Орм, ведя на поводу верблюдов, нагруженных ящиками с взрывчатым веществом. За ними следовал я, чтобы не терять из глаз этих бесценных животных и тех, которые вели их. За мной шли верблюды, нагруженные нашим багажом, съестными припасами и всякой всячиной, а позади всех, в арьергарде, находились профессор, Шадрах и двое Абати.

Шадрах сам предложил нам построиться в таком порядке. Он говорил, что если после всего происшедшего он пойдет вперед, любую несчастную случайность или ошибку мы припишем его злому умыслу, а если он будет позади, мы не сможем оклеветать его таким образом. Услышав это, Хиггс, благороднейшая душа, заявил, что хочет доказать свое доверие к Шадраху и остаться с ним в арьергарде. Он так настаивал на этом, и Шадрах, казалось, был до такой степени польщен этим, что Орм, командовавший теперь нашим отрядом, с явной неохотой вынужден был уступить ему.

Поскольку мне известно, сам он полагал, что нам, четырем европейцам, лучше держаться вместе, хотя, если бы мы и поступили таким образом, в окружающей нас непроглядной тьме мы были бы отрезаны от верблюдов и их груза, который был для нас не менее дорог, чем наша жизнь.

Солнце зашло, стемнело, пошел дождь, и поднялся ветер. Мы вышли из разрушенного города на прежнюю дорогу и бесшумно пошли по ней по направлению к огням Хармака, которые сверкали несколько влево от нас, впереди.

Мы шли целых три часа. Теперь мы находились прямо против огней Хармака, а справа от нас виднелись другие огни. До сих пор все шло хорошо; узнавали мы это по донесениям передового, шепотом передававшимся по всей нашей линии. Внезапно прямо впереди сверкнул огонь. Он был еще на большом расстоянии от нас. Пронеслось шепотом отданное приказание: «Стой!» Мы остановились, и один из шедших впереди Абати пробрался к нам ползком и сообщил, что впереди на дороге показался отряд кавалерии Фэнгов. Мы собрали совет. Шадрах приблизился к нам и сказал, что, если мы подождем немного, Фэнги могут удалиться. Он полагал, что их появление чисто случайное и находится в прямой связи с большим празднеством в стенах города. Он умолял нас соблюдать тишину. Не зная, что делать, мы согласились с ним и стали ждать.

Я, кажется, забыл сказать, что во избежание непредвиденных случайностей пса Фараона мы везли в большой корзине. В этой корзине он часто путешествовал, когда бывал утомлен, а сама корзина висела на боку у Ормова верблюда. Он спокойно лежал в своей корзине, пока Шадраха не угораздило отойти от меня и пройти вперед, чтоб сказать что-то капитану. Фараон учуял своего врага и начал громко лаять. Тут все смешалось. Шадрах бегом бросился в арьергард. Свет впереди нас начал быстрее приближаться, направляясь в нашу сторону. Передние верблюды сошли с дороги, следуя (я так полагаю), за своими проводниками.

Не знаю, как это случилось, что Орм, Квик и я встретили друг друга в темноте; мы все думали, что Хиггс тоже с нами, но ошибались, думая так. Мы услыхали возгласы и чужие голоса, говорящие на непонятном нам языке. При внезапной вспышке молнии, оттого что был самый разгар грозы, мы увидели очень немногое, в частности Хиггсова верблюда, которого никак нельзя было спутать с каким-либо другим верблюдом, потому что он был совсем белого цвета и особенным образом держал голову, наклонив ее набок. Мы увидели его в десяти шагах от нас, между нами и дорогой, и на его спине сидел человек, который по всей видимости не мог быть профессором. Тут-то мы обнаружили, что его нет с нами, и нас охватил страх за него.

— Какой-то Фэнг захватил его верблюда, — сказал я.

— Нет, — ответил Квик, — не Фэнг, а Шадрах. Я успел разглядеть его гнусную рожу.

Второе, что мы увидели, были наши вьючные верблюды, быстро удалявшиеся от нас, в сторону от дороги, которую занимал теперь большой отряд всадников в белых плащах. Орм коротко распорядился, чтобы мы следовали за нашими верблюдами, с которыми мог быть профессор. Мы спустились за ними вслед, но не успели проехать и двадцати ярдов по вспаханному полю, как услышали впереди голоса, не принадлежащие нашим Абати. По-видимому, вспышка молнии, указавшая нам Фэнгов, оказала им ту же услугу, и они теперь двигались вперед, чтоб убить нас или взять нас в плен.

Нам оставалось только одно — повернуть и бежать, и мы так и поступили, направляясь неведомо куда, но стараясь все время держаться поближе друг от друга.

Около четверти часа спустя мы очутились в пальмовой роще, — это могли быть и другие деревья, — за которой впереди ничего не было видно; снова сверкнула молния, на этот раз не такая яркая, оттого что гроза уже пронеслась, и я, случайно бросив взгляд через плечо, увидел, что всадники Фэнгов находятся не больше чем в пятидесяти ярдах от нас и стараются окружить нас, вытянувшись в длинную линию. Тем не менее я был уверен, что они не заметили нас в густой тени деревьев.

— Вперед! — сказал я моим товарищам. — Они сейчас будут здесь. — И услыхал, как Квик прибавил:

— Предоставьте вашему верблюду идти, куда он хочет, капитан. Он видит в темноте и, может быть, выведет нас обратно на дорогу.

Орм послушался этого совета, который казался вполне разумным, так как нас окружала непроглядная тьма. Как бы то ни было, результатом было то, что мы быстро двинулись вперед. Все три наши верблюда шли, вытянувшись в линию, сначала по вязкой почве, а потом по твердой дороге. Вдруг мне показалось, что дождь прекратился, потому что в течение некоторого времени на нас ничего не выпало, но потом мы заключили по тому, как отдавались шаги верблюдов, что мы проходим под каким-то сводом. Мы все подвигались вперед, и сквозь мрак и дождь я видел что-то такое, что казалось мне домами, хотя они не были освещены, быть может, оттого, что было уже близко утро. Ужасная мысль поразила меня: что, если мы в Хармаке? Я шепнул это моим товарищам.

— Вполне возможно, — шепотом же ответил мне Орм. — Быть может, эти верблюды родились здесь и ищут свои стойла. Но нам остается только продолжать наш путь.

Долгое время мы продолжали двигаться вперед среди полной тишины, которую нарушал изредка только лай собак. К счастью, Фараон в своей корзине не отвечал им. Наконец нам показалось, что мы прошли под второй аркой, а потом, пройдя еще около ста пятидесяти ярдов, наши верблюды внезапно остановились. Квик спустился на землю и я услышал, как он сказал:

— Двери. Я нащупал бронзовые украшения на них. Вверху — башня, так мне кажется, по обе стороны — стены. Похоже на то, что мы в западне. Лучше всего дождаться света здесь. Ничего другого не остается.

Мы послушались, связали между собой верблюдов и укрылись от дождя в тени башни. Чтобы убить время и согреться — мы насквозь промокли и страшно озябли, — мы поели мясных консервов и сухарей, которые имелись в наших седельных сумках, а потом выпили по глотку бренди из фляги Квика. Это немного согрело нас, хотя мы продолжали быть в подавленном состоянии духа. Хиггс, которого мы все любили, исчез, быть может, убит; Абати потеряли нас или бросили нас умышленно, и мы, три белых человека, по-видимому, очутились во враждебной крепости, где нас, едва заметив, поймают, как птицу в сеть. Положение было не из веселых.

К счастью для нас, незадолго до рассвета дождь прекратился. Небо прояснилось, и проглянули звезды; внезапно все небо залили потоки чудесного бледно-розового света, тогда как землю все еще покрывал такой густой туман, что не было никакой возможности разглядеть что-либо.

Потом встало солнце, и все же мы видели все не больше, как на расстоянии нескольких ярдов от нас.

Квик что-то мурлыкал потихоньку про себя, потом вдруг воскликнул:

— Ага! Здесь лестница. С вашего разрешения, я поднимусь по ней, капитан. — И исчез.

Минуту спустя мы услышали, что он тихо зовет нас:

— Идите сюда.

Мы поднялись наверх и, как я и думал, очутились на верхней площадке одной из двух башен, возвышавшихся по обеим сторонам арки. Башни эти составляли часть большого укрепления, защищавшего южные ворота города, который не мог быть ничем иным, кроме Хармака. Над пеленой тумана вздымались мощные громады гор Мур, которые рассекали глубокая долина.

Прямо в эту долину светило солнце, и мы увидели там изумительный и наводящий ужас предмет, чье основание скрывал еще туман — огромную фигуру лежащего животного, высеченную из черного камня. Голова его напомнила голову льва и была украшена уреусом, венцом из змей, символом власти в Древнем Египте. Точно определить размеры этой фигуры было невозможно, оттого что мы были от нее на расстоянии около мили, но, по всей видимости, никакой другой высеченный из одной глыбы памятник, какой нам когда-либо доводилось видеть или о котором мы когда-либо слышали, не достигал таких невероятных размеров.

— Идол Фэнгов! — сказал я. — Ничего удивительного, что дикари поклоняются ему как богу.

— Самый большой монолит во всем мире, — прошептал Орм, — и Хиггс погиб. О! Если бы он дожил хотя бы до того, чтобы увидеть его, он спокойно умер бы тогда. Я хотел бы, чтобы они захватили не его, а меня! — И он стал ломать руки, потому что это в характере Оливера — раньше думать о других, а потом о себе.

— Чтобы взорвать эту штуку, мы и приехали сюда, — рассуждал сам с собой Квик. — Прекрасно. Наш азимут, или как они его там называют (он хотел сказать «азоимид»), здорово сильное взрывчатое вещество, но нам придется немало потратить его, если только мы проберемся к ней. Жалко будет взрывать, оттого что старик по-своему очень красив.

— Спустимся вниз, — сказал Орм. — Нам необходимо сообразить, где мы находимся. Быть может, нам удастся бежать под прикрытием тумана.

— Одно мгновение, — ответил я. — Видите ту скалу? — И я указал на остроконечную скалу, возвышавшуюся до облаков приблизительно в одной миле к югу от идола и в двух милях от нас. — Это Белый утес, мне никогда не приходилось видеть его раньше, так как я проходил мимо него ночью, но я знаю, что он стоит у входа в расщелину, которая ведет в Мур, вы, верно, помните, что Шадрах говорил нам то же самое. Так вот, если нам удастся добраться до Белого утеса, у нас есть надежда спастись.

Орм внимательно посмотрел на скалу и повторил:

— Спустимся вниз, здесь нас могут заметить.

Мы спустились и лихорадочно стали осматриваться. Вот что мы увидели в арке, находившейся под башней, около больших дверей, украшенных медными или бронзовыми щитами с изображением людей и животных. В этих огромных дверях были решетки, сквозь которые защищавшие их воины могли видеть врагов и метать стрелы. Что однако, было важнее для нас, это то, что на них не было замков и что они запирались только огромными бронзовыми засовами, которые мы все же могли вынуть.

— Выясним это раньше, чем рассеется туман, — сказал Орм. — Если нам повезет, мы можем добраться до ущелья.

Мы согласились с ним, и я побежал к верблюдам, которые отдыхали у самой арки. Но раньше еще, чем я добежал до них, Квик окликнул меня.

— Поглядите-ка сюда, доктор, — сказал он, указывая на одно из отверстий между брусьями решетки.

Я взглянул и в густом тумане увидел отряд всадников, направлявшийся к двери.

— Они, наверно, увидели нас, когда мы были наверху, глупо было идти туда! — воскликнул Орм.

В следующее мгновение мы уже отступили назад, и как раз вовремя, оттого что в то самое отверстие, через которое я выглянул, пронеслось копье, вонзившееся в землю уже за аркой. Мы слышали также, как другие копья барабанили по бронзовым щитам, украшавшим двери.

— Не выглядывать! — сказал Орм. — Они хотят напасть на нас. Ружья готовы, сержант и доктор? Да? Тогда выбирайте бойницу, цельтесь и стреляйте. Не теряйте ни одного заряда.

Мы начали стрелять в густую толпу воинов, соскочивших со своих лошадей и бежавших к дверям, чтобы распахнуть их. На таком расстоянии трудно было промахнуться, а в наших винтовках было по пять патронов в каждой. Когда рассеялся дым, я насчитал добрых полдюжины Фэнгов, валявшихся на земле, в то время как несколько человек раненых поспешно ковыляли назад. Кроме того много лошадей и людей, находившихся позади, тоже было ранено, оттого что пули пробивали навылет тела передних.

Результат этого убийственного залпа был изумителен и мгновенен. Как бы ни были отважны Фэнги, они были непривычны к винтовкам с репетицией. Самое большое, что они могли видеть, это какой-нибудь допотопный мушкет, который попал к ним, проплутав много лет по рукам торговцев. О современных ружьях и их силе они не имели понятия. Поэтому я не считаю позорным, что они побежали, когда их ряды начала косить внезапная смерть, которая могла показаться им сверхъестественной.

Как бы то ни было, они бежали, бросив убитых и раненых на произвол судьбы.

Мы снова подумали о бегстве, которое было для нас единственным исходом, но все же колебались, так как не могли поверить, что Фэнги действительно оставили дорогу свободной, а не отступили немного, чтобы дождаться нас. Пока мы таким образом теряли время, туман быстро рассеивался, так что мы вскоре могли вполне точно ориентироваться. Прямо перед нами, в стороне города, лежала большая открытая площадь, окружающие которую стены почти доходили до стен самого города, образуя как бы переднюю или вестибюль, имевший целью охранять те самые городские ворота, через которые мы проехали в темноте, не зная, откуда мы едем.

— Те внутренние двери открыты, — сказал Орм, кивнув головой по направлению к большим воротам на другом краю площади. — Пойдем и попробуем закрыть их. Иначе нам недолго удастся продержаться здесь.

Мы побежали к этим дверям, походившим во всем на те двери, через которые мы только что стреляли, но только несколько больших размеров, и соединенными усилиями едва-едва смогли запереть их и заложить на места все засовы. Вдвоем нам не удалось бы сделать это. Потом мы вернулись к нашей арке и, так как никто не беспокоил нас, поели немного и напились воды. Квик заметил кстати, что мы с таким же успехом можем умереть натощак, как и поев.

Когда мы переходили через площадь, туман быстро рассеивался, но по мере того как солнце поднималось выше и согревало влажную от дождя землю, он снова становился более густым.

— Сержант, — сказал теперь Орм, — эти черные снова атакуют нас. Самое время заложить мину, пока они не могут видеть, чем мы заняты.

— Только что подумал то же самое, капитан; чем раньше, тем лучше, — ответил Квик. — Быть может, доктор посторожит здесь верблюдов, и если он увидит, как кто-нибудь высунет голову из-за этой стены, пусть поздоровается с ним. Мы знаем, что он хороший стрелок, что он ученый. — И он похлопал мою винтовку.

Я кивнул головой, и они вдвоем направились к центру площади, где возвышалась груда камней, напоминавшая жертвенник; я, впрочем, полагаю, что это скорее было возвышение, с которого местные купцы продавали рабов и разные другие товары.

Я внимательно разглядывал стены, бойницы которых я прекрасно видел над пеленой тумана. Внезапно моя бдительность была вознаграждена: над большими воротами по другую сторону площади, приблизительно в ста пятидесяти шагах от меня, появилась фигура, напоминавшая военачальника, в белой одежде и в пышном пестром тюрбане. Человек этот бегал взад и вперед по стене, размахивал копьем и громко кричал что-то.

Я даже лег на землю, чтоб хорошо прицелиться. Как сказал Квик, я хороший стрелок, но все же всегда можно промахнуться, чего я вовсе не желал, хотя не питал никакой особой злости против пестрого тюрбана.

Я был убежден, что внезапная и таинственная смерть этого дикаря произведет большое впечатление на его соплеменников.

Наконец он остановился над самыми воротами и начал исполнять что-то вроде военной пляски, время от времени поворачивая голову, чтобы крикнуть что-то находящимся по другую сторону стены. Это мне и было нужно. Я прицеливался в него так же внимательно, как если бы стрелял в мишень и у меня оставался только один выстрел, чтоб взять приз. Я нажал курок, раздался выстрел, и человек на стене перестал вдруг танцевать и застыл на месте. По-видимому, он услышал выстрел или почувствовал, как пуля просвистела мимо, но сам не был ранен.

Я выбросил из винтовки пустую гильзу и собрался выстрелить еще раз, но увидел сейчас же, что стрелять ни к чему, оттого что мой военачальник завертелся на месте, как волчок. Он повернулся вокруг собственной оси три или четыре раза, потом внезапно взмахнул руками и рухнул вниз головой со стены, и я перестал видеть его. Только с той стороны ворот, куда он упал, поднялся отчаянный крик и вой.

На стене больше никто не появлялся, и я обратил все свое внимание на дверь в арке, выходящей на дорогу. Я увидел на ней несколько всадников в четырех или пятистах ярдах от меня, открыл огонь по ним, и мне удалось на втором выстреле выбить одного из них из седла. Подхватив раненого или убитого и перекинув его через лошадь, его товарищи ускакали.

Теперь дорога к проходу в Мур, казалось, была свободна, и я жалел, что Орма и Квика нет подле меня, чтобы попытаться бежать. Я уже думал пойти за ними или позвать их, когда увидел, что они возвращаются, таща за собой проволоку, и в то же самое время услыхал грохот, причина которого была для меня вполне ясна. По-видимому, Фэнги разбивали бронзовые двери в воротах чем-то вроде тарана. Я побежал навстречу своим и рассказал им все, что случилось.

— Прекрасно, — сказал Орм спокойным тоном. — Теперь, сержант, соедините эту проволоку с батареей и потуже натяните ее. Ведь вы испробовали ее, не так ли? Доктор, будьте добры, выньте засовы из ворот. Нет, вам одному не сделать этого; я помогу вам. Осмотрите верблюдов и подтяните подпруги. Через минуту эти Фэнги разобьют ворота, и тогда нельзя будет терять времени.

— Что вы хотите сделать? — спросил я, исполнив его распоряжения.

— Показать им фейерверк. Приведите верблюдов под арку и последите, чтоб они не запутались в проволоке ногами. Так. Теперь надо открыть засовы. Черт! Какие они тугие! Не понимаю, отчего эти Фэнги не смазывают их. Одна дверь есть, теперь за другую!

Работая изо всех сил, мы сняли засовы и распахнули дверь настежь. Насколько мы могли видеть, впереди не было никого. Оттого ли, что она испугалась наших пуль, или по какой-либо другой причине, но только стража, по-видимому, удалилась.

— Мы сейчас поедем прямо к Муру? — спросил я.

— Нет, — ответил Орм, — так не годится. Даже если предположить, что за тем холмом нет Фэнгов, наши враги, находящиеся внутри города, скоро нагонят нас на своих быстрых лошадях. Прежде чем бежать, нам необходимо пугнуть их, и тогда они оставят нас в покое. Слушайте. Когда я дам вам знак, выведите верблюдов за ворота и заставьте их стать на колени в пятидесяти ярдах отсюда, никак не ближе, оттого что я не знаю в точности, какова сила взрыва этого новоизобретенного вещества — быть может, оно сильнее, чем я предполагаю. Я буду ждать, пока Фэнги будут над самой миной, и тогда взорву ее. Надеюсь после этого присоединиться к вам. Если мне не удастся сделать это, поезжайте со всей скоростью, на какую способны верблюды, к Белой скале, и, если вам посчастливится пробраться в Мур, передайте привет от меня Дочери Царей и скажите, что хотя мне и не удалось послужить ей, сержант Квик смыслит в пикратах не меньше моего. Постарайтесь поймать Шадраха и повесьте его, если он повинен в смерти Хиггса. Бедняга Хиггс! Как это обрадовало бы его!

— Прошу прощения, капитан, — сказал Квик, — я остаюсь с вами. Пусть доктор один пойдет с верблюдами.

— Будьте любезны исполнять распоряжения, сержант. Отправляйтесь в тыл. Никаких разговоров. Совершенно необходимо, чтобы хоть один из нас двоих вышел невредим из этой передряги.

— В таком случае, сударь, — попросил сержант, — не разрешите ли вы мне остаться с электрической батареей?

— Нет, — сурово ответил тот. — Ага! Двери наконец подались! — И он указал на толпу Фэнгов, всадников и пеших, прорвавшихся сквозь ворота, у которых они стояли, и по своему обычаю громко кричавших. Потом он продолжал:

— Подстрелите-ка их начальников и улепетывайте. Мне хочется, чтоб они подались немного назад и потом двинулись толпой погуще, а не в одиночку.

Мы подняли наши винтовки и исполнили распоряжение Орма. Толпа была так густа, что, промахнувшись по кому-нибудь одному, мы непременно попадали в другого, и мы убили и ранили несколько человек. Результат гибели нескольких вожаков, не говоря уже о рядовых, был именно такой, какого желал Орм. Фэнги, вместо того, чтобы двигаться вперед поодиночке, подались вправо и влево и образовали густую толпу у противоположной стены — настоящее человеческое море, в которое мы выпускали пули, как мальчики бросают камешки в воду.

Наконец напор задних рядов заставил податься вперед передних, и вся орава, крича и шумя, двинулась через площадь; огромное количество воинов шло уничтожить троих белых, вооруженных неведомым и смертоносным оружием. Это было престранное зрелище, какого я никогда еще не видел.

— Пора! — сказал Орм. — Перестаньте стрелять и исполняйте то, о чем я просил вас. Поставьте верблюдов на колени в пятидесяти ярдах от стены, не ближе, и ждите, пока вам не станут ясны результаты происшедшего. Если нам не придется увидеться снова — прощайте!

Мы отправились, и Квик в буквальном смысле слова плакал от стыда и гнева.

— Господи! — восклицал он. — Подумать только, что Сэмюэля Квика, проделавшего четыре кампании, имеющего пять медалей, отослали в обоз, как какого-нибудь пузатого музыкантишку, и что ему пришлось оставить своего капитана сражающимся с тремя тысячами негров. Доктор, если он не выйдет отсюда, делайте сами что хотите, а я вернусь обратно и умру подле него. Ну вот, пятьдесят шагов, ложитесь, вы, уроды! — И он жестоко толкнул верблюда в голову прикладом своей винтовки.

С того места, где мы находились, мы могли видеть сквозь арку кусок площади. Она напоминала теперь большой воскресный митинг в Гайд-парке, настолько она была полна людьми, первые ряды которых уже успели зайти за похожее на жертвенник возвышение посредине ее.

— Отчего он не взрывает свой азимут? — пробормотал Квик. — Ага! Понимаю. Посмотрите-ка. — И он указал на фигуру Орма, который прижался к прикрытой двери с нашей стороны ее и выглядывал из-за нее на площадь, держа в правой руке батарею. — Он хочет подпустить их ближе, чтобы…

Больше я ничего не слышал, потому что вдруг произошло что-то напоминавшее землетрясение и все небо залило одно огромное пламя. Я видел, как часть стены подскочила вверх, а потом упала. Я видел, как половинка украшенной бронзовыми щитами двери сорвалась и поскакала в нашу сторону, а на фоне ее была фигура человека. Потом сверху начали валиться всяческие предметы, например, камни, из которых по счастью ни один не задел нас, и другие еще более неприятные вещи. Пренеприятное ощущение, когда тебя стукнет по спине кулак, отделенный от тела, которому он принадлежал, а особенно неприятно это, когда в этом кулаке зажато копье. Верблюды пытались было вскочить и убежать, но они префлегматичные животные, и так как они вдобавок были здорово утомлены, нам удалось успокоить их.

Пока мы были заняты этим делом, несколько автоматично, оттого что взрыв ошеломил нас, фигура, промчавшаяся на пляшущей двери, приблизилась к нам, пошатываясь, как пьяная, и сквозь дым и падающие сверху разные вещи мы узнали в ней Оливера Орма. Его лицо почернело, его одежда висела клочьями, кровь из раны на голове струилась по его волосам. Но в правой руке он все еще продолжал держать маленькую электрическую батарею, и я сразу же понял, что все его кости уцелели.

— Превосходная мина, — сказал он тихо. — Бурский мелинит сравнивать нельзя с этим новым составом. Бежим скорее, пока враги не успели опомниться. — И он вскочил на верблюда.

Мгновение спустя мы уже неслись рысью к Белой скале, а позади нас в Хармаке все усиливались вопли ужаса и стоны. Мы добрались до вершины подъема, где я подстрелил всадника, и, как я и ожидал, увидели, что Фэнги оставили в находившейся за подъемом ложбине большой отряд всадников, державшийся на таком расстоянии, на котором наши пули не могли достать его. Их оставили здесь, чтобы помешать нашему бегству. Теперь, смертельно напуганные взрывом, который показался им какой-то сверхъестественной катастрофой, они бежали, и мы увидели их скачущими вправо и влево от дороги со всей скоростью, на какую были способны их лошади.

Некоторое время мы спокойно подвигались вперед, хотя не слишком скоро, потому что Орм чувствовал себя не слишком хорошо. Когда мы покрыли уже добрую половину расстояния до Белой скалы, я оглянулся и увидел, что нас преследует большой конный отряд человек в сто, который, как я думаю, выехал из других городских ворот.

— Хлестните верблюдов, — крикнул я Квику, — не то они все же захватят нас!

Он послушался и понесся вперед крупным галопом. Всадники с каждым мгновением были все ближе. Я уже решил, что все пропало, особенно когда заметил, что из-за Белой скалы появился новый отряд всадников.

— Отрезаны! — воскликнул я.

— Похоже, что так, — ответил Квик, — но только эти, по-моему, другого племени.

Я поглядел на них и увидел, что он прав. Они действительно были другого племени, оттого что впереди них развевалось знамя Абати — я не мог ошибиться, так как хорошо узнал его в то время, когда был гостем этого племени; забавный треугольный флаг зеленого цвета с золотыми еврейскими буквами вокруг изображения Соломона, восседающего на троне. Более того — непосредственно позади знамени, окруженная телохранителями, скакала тонкая женская фигурка, одетая во все белое. Это была сама Дочь Царей.

Спустя еще две минуты мы были среди них. Я остановил моего верблюда и увидел, что кавалерия Фэнгов отступила. После всех событий сегодняшнего утра у нее, по-видимому, не хватало духа сражаться с превосходящим их численно врагом.

Женщина в белом подъехала к нам.

— Привет тебе, друг! — воскликнула она, обращаясь ко мне, сразу узнав меня. — Кто ваш начальник?

Я указал на Орма, который почти без чувств сидел на своем верблюде, полузакрыв глаза.

— Благородный чужестранец, — сказала она, обращаясь к нему, — прошу тебя, скажи мне, что случилось. Я — Македа, правительница Абати, та, кого называют Дочерью Царей. Взгляни на знак на моей голове, и ты увидишь, что я говорю правду.

И, откинув назад покрывало, она открыла золотой обруч, являвшийся символом ее власти.

Глава VII. Барунг

При звуке этого нежного голоса Орм открыл глаза и взглянул на нее.

— Престранный сон, — услыхал я его бормотание. — Вероятно, что-то магометанское. Замечательно красивая женщина, и эта золотая штука очень идет к ее темным волосам.

— Что сказал твой друг-чужестранец? — спросила у меня Македа. Я сначала объяснил ей, что он страдает от полученного им при взрыве сотрясения, а потом слово за словом перевел все, что он сказал. Македа покраснела до самых своих красивых глаз цвета фиалки и быстро опустила на лицо покрывало. В воцарившемся теперь неловком молчании я услыхал, как Квик говорил своему хозяину:

— Нет, нет, сударь, это не гурия. Она настоящая королева по плоти, и притом самая красивая, какую я когда-либо видел, хотя она только неизвестная африканская еврейка. Придите в себя, капитан; вы теперь вырвались из адского пламени. Оно поглотило Фэнгов, а не вас.

Слово «Фэнги», казалось, привело в себя Орма.

— Да, — сказал он, — понимаю. Мне лучше теперь. Адамс, спросите у этой дамы, сколько воинов она привела с собой. Что она сказала? Около пятисот? Так пусть они немедленно же нападут на Хармак. Наружные и внутренние ворота разрушены; Фэнги думают, что в дело замешан сам дьявол, и побегут сейчас же. Она может нанести им такое поражение, от которого они не оправятся много лет, но только нельзя медлить ни минуты, пока они не пришли в себя, а то мы больше напугали их, чем действительно нанесли им ущерб.

Македа внимательно выслушала его совет.

— Мне это нравится, прекрасно, — сказала она на своем древнем арабском наречии, когда я кончил переводить. — Но я должна спросить мнение моего Совета. Где мой дядя, принц Джошуа?

— Здесь, госпожа, — ответил голос из толпы, и из нее вынырнул довольно пожилой полный мужчина, сидевший на белой лошади. У него была смуглая кожа и необычайно круглые глаза, сильно навыкате. На нем была богато изукрашенная восточная одежда, поверх нее он носил кольчугу, а на голове у него был шлем с металлической сеткой, охранявший затылок и уши, что делало его похожим на дородного крестоносца раннего нормандского периода, но только без креста.

— Так это Джошуа? — сказал Орм, снова начинавший бредить. — Какой петух, не правда ли? Сержант, скажите ему, что стены Иерихона уже рухнули, так что ему не к чему трубить в свою трубу. Мне кажется, что ему в самую пору подошло бы играть на трубе.

— Что говорит твой друг? — снова спросила Македа.

Я перевел среднюю часть речи Орма, отбросив начало и конец ее, но даже это рассмешило ее, и она расхохоталась и сказала, указывая на Хармак, над которым все еще стояло облако дыма:

— Да, да, дядя Джошуа, стены Иерихона рухнули, и все дело за тем, захотите ли вы воспользоваться этим случаем. Если да, через несколько часов мы будем мертвы или на много лет избавимся от Фэнгов.

Принц Джошуа сначала поглядел на нее своими большими вытаращенными глазами, потом ответил ей низким кудахтающим голосом:

— Ты сошла с ума, Дочь Царей? Нас здесь всего пятьсот человек, а Фэнгов больше десяти тысяч. Если мы нападем на них, они съедят нас. Разве пятьсот могут сражаться против десяти тысяч?

— Сегодня утром три человека сражались с десятью тысячами и нанесли им большой урон, но эти люди не принадлежали к племени Абати, — ответила она с горькой насмешкой. Потом она обернулась к сопровождавшим ее воинам и крикнула:

— Кто из моих военачальников и из моего Совета пойдет со мной, если я, хотя я только женщина, решусь напасть на Хармак?

Раздались отдельные возгласы: «Я!..» Несколько пышно одетых мужчин выступили вперед, несколько неуверенно, — и это все.

— Вот видите, чужестранцы с Запада! — сказала Македа, помолчав немного. — Благодарю вас за ваши отважные подвиги и за ваш совет. Но я не могу последовать ему, оттого что мой народ — не воинствен. — И она закрыла лицо руками.

Среди ее спутников поднялся ужасный шум, и все заговорили разом.

В частности, Джошуа вытащил огромный меч и стал размахивать им, громко перечисляя подвиги своей молодости и имена Фэнгов, которых он, по его словам, убил в единоборстве.

— Я сказал вам, что эта жирная собака — первоклассный брехун, — медленно сказал Орм, в то время как сержант крикнул с отвращением:

— Ну и компания! Доктор, к ним не мешало бы приставить хорошего рефери с какого-нибудь лондонского футбольного поля. Фараон, если бы он не сидел в этой корзине, разорвал бы в минуту всю эту шатию. Эй ты, свинья, — обратился он к Джошуа, который стал размахивать своим мечом слишком близко от него, — убери свой картонный меч, а если нет, так я расшибу твою жирную голову. — Принц не понял самих слов, но понял зато смысл всей речи и быстро отошел назад.

Внезапно в устье прохода, где разыгрывалась вся эта сцена, поднялось страшное волнение, потому что внезапно появились три военачальника Фэнгов, скачущие к нам галопом. У одного из них лицо было закрыто куском материи, в которой были проделаны отверстия для глаз. Абати отступили с такой быстротой, что мы трое верхом на наших верблюдах и Дочь Царей на своей великолепной кобыле вдруг остались одни.

— Парламентеры, — сказала Македа, внимательно разглядывая приближавшихся всадников, которые скакали к нам с белым флагом, привязанным к древку копья. — Доктор, ведь ты и твои друзья поедете со мной, чтобы поговорить с этими посланными? — И, даже не дожидаясь ответа, она поскакала вперед, проехала около пятидесяти ярдов по равнине и здесь остановилась, дожидаясь, пока мы повернем наших верблюдов и присоединимся к ней. Когда мы были подле нее, все три Фэнга, чудесные, крепкие, чернолицые воины, понеслись прямо к нам бешеным галопом, наставив на нас свои копья.

— Не волнуйтесь, друзья, — сказала Македа, — они не сделают нам вреда.

Она еще не договорила, как Фэнги уже осадили своих коней и в знак приветствия подняли свои копья. Потом их вождь (не тот, у которого было закутано лицо, а другой) заговорил с нами на языке, который я прекрасно понимал, оттого что язык этот принадлежал к группе арабских наречий.

— О Вальда Нагаста, дочь Соломона, — сказал он, — нашими устами говорит султан Барунг, сын ста поколений Барунгов, и мы обращаем эти слова к отважным белым воинам, твоим гостям. Вот что говорит Барунг. Подобно Толстому Человеку, которого он взял в плен, вы все герои, Вы втроем отстояли городские ворота против всего его войска. Вот что предлагает вам Барунг: бросьте этих псов Абати, этих хвастливых разряженных павианов, этих горных кроликов, ищущих безопасности среди скал, и идите к нему. Он не только сохранит вам жизнь, но исполнит все ваши желания — даст вам земли, и жен, и коней; вы будете старшими в его Совете и будете жить счастливо. Кроме того, ради вас он постарается спасти Толстого Человека, чьи глаза глядят сквозь черные окна, чей рот изрыгает огонь и кто поносит своих врагов, как никто до сих пор еще не поносил. Хотя жрецы постановили принести его в жертву на следующем празднике в честь Хармака, он попытается спасти его, и это, быть может, удастся ему. Он постарается сделать его жрецом Хармака, подобно Египетскому Певцу, жрецу Хармака, и навсегда посвятить его богу, которого он, по его словам, знает уже много тысяч лет. Вот что мы должны передать вам.

Я перевел содержание его речи Орму и Квику и видел по тому, как она вздрагивала при оскорбительных для ее народа словах, что Македа тоже понимает все его слова, оттого что язык Абати и язык Фэнгов довольно схожи между собой. Орм в это время уже вполне владел собой и сказал:

— Попросите их сказать их султану, что он славный парень и что мы очень благодарны ему, скажитетакже, что мы очень сожалеем, что нам пришлось убить стольких его воинов, но что иначе нам не удалось бы сберечь наши шкуры. Скажите еще, что лично я, познакомившись с Абати во время пути и успев увидеть их здесь, с удовольствием принял бы его предложение. Но, хотя мы не нашли среди Абати достойных мужчин, а только, как он сам сказал, павианов, кроликов, хвастунов, мы нашли среди них, — здесь он склонил перед Македой свою окровавленную голову, — женщину с настоящим сердцем. Мы разделили с ней пищу или разделим вскоре; мы приехали издалека на ее верблюдах, чтобы служить ей, и, если только она не поедет с нами, мы не можем покинуть ее.

Все это я перевел дословно, и все, а особенно Македа, внимательно слушали меня. Выслушав меня, говоривший от лица своих товарищей посланец ответил мне, что ему вполне понятны побудительные причины нашего решения и что он вполне уважает их, особенно вследствие того, что его народ вполне согласен с нами в оценке правительницы Абати, Дочери Царей. Поэтому он может дополнить сделанное им предложение, зная заранее волю султана и имея полномочия на этот предмет.

— Владычица Мура, — продолжал он, обращаясь непосредственно к Македе, — благородная дочь великого бога Хармака и смертной царицы, то, что мы предложили чужестранцам, твоим гостям, относится и к тебе. Барунг, наш султан, сделает тебя своей старшей женой; если же ты не захочешь этого, ты сможешь выбрать кого тебе будет угодно. — И, случайно, быть может, взгляд посланца на мгновение остановился на Оливере Орме. — Оставь же своих кроликов, которые не решаются выйти из-под прикрытия своих скал даже тогда, когда перед ними только три посла, вооруженные всего-навсего копьями. — И он взглянул на копье в своей руке. — Поселись среди настоящих людей. Слушай, госпожа: мы все знаем. Ты делаешь все, что в твоих силах, но твое дело безнадежно. Если бы не твоя отвага, мы взяли бы Мур три года тому назад, и он был нашим задолго до того, как твое племя пришло сюда. Но пока у тебя есть хотя бы сотня отважных воинов, ты думаешь, что твоя твердыня неприступна, и такое количество их у тебя, пожалуй, наберется, хотя мы знаем, что они не здесь; они охраняют верхние ворота. С помощью нескольких отважных горцев, чьи сердца подобны сердцам их предков, ты до сих пор сопротивлялась мощи Фэнгов, а увидев, что конец близок, ты с женской хитростью послала за белыми людьми и их волшебным оружием, обещав дать им за это золото, которого так много хранится в гробницах наших древних царей и в горных утесах.

— Кто сказал тебе это, уста Барунга? — спросила тихо Македа, и это были ее первые слова. — Тот чужестранец, которого вы взяли в плен, Толстый Человек?

— Нет, нет, Вальда Нагаста, чужестранец Черные Окна еще ничего не сказал нам, кроме разных вещей про историю нашего бога, которую он прекрасно знает. Есть другие люди, которые многое рассказывают нам, оттого что наши племена во время перемирия немного торгуют между собой, а трусы очень часто бывают также и шпионами. Так, например, мы знали, что эти белые чужестранцы должны были прибыть вчера ночью, хотя мы не знали силы их волшебного огня, а не то мы ни за что не пропустили бы их вьючных верблюдов, на которых, быть может, имеется еще много…

— Узнайте же, что у нас еще очень много его, — прервал я его речь.

— Жаль, — ответил тот, покачав головой, — а мы позволили Кошке, которого вы называете Шадрахом, уехать на верблюде вашего толстого друга; мы даже сами дали ему этого верблюда, после того как его верблюд захромал. Что делать, это наша вина, и Хармак, наверно, недоволен нами сегодня. Но что ты ответишь мне, о Вальда Нагаста, что ты ответишь, Роза Мура?

— Что же могу я ответить, уста султана Барунга? — сказала Македа. — Вы знаете, что я обязана защищать Мур до последней капли крови.

— И ты это именно и сделаешь, — продолжал посол, — оттого что, очистив твою страну от павианов и кроликов (что мы давно сделали бы, будь ты с нами) и исполнив наш долг, вернув обратно наш древний потаенный пещерный город, мы снова назначим тебя правительницей, подвластной Барунгу, и отдадим тебе множество подданных, которыми ты сможешь гордиться.

— Это невозможно, ведь все они будут поклоняться Хармаку, а между Хармаком и Иеговой, которому я служу, вечная война, — ответила она.

— Да, благоуханный Бутон Розы, между ними война, и первое сражение проиграл Хармак благодаря волшебному огню белых людей. И все же вот он во всей своей славе. — И он указал своим копьем по направлению к долине, где лежал идол. — Ты знаешь пророчество: пока Хармак не поднимется со своего ложа и не улетит (все мы, Фэнги, должны последовать за ним, куда бы он ни унесся), эта долина и город, носящий его имя, будут оставаться в наших руках, другими словами — вечно.

— Вечно — неверное слово, о уста Барунга. — Она помолчала немного и медленно добавила: — Разве ворота Хармака не улетели сегодня утром? Что, если сам бог последует за этими воротами? Что, если внезапно разверзнется земля и поглотит его? Или горы упадут на него и навеки скроют его от ваших глаз? Или молния ударит в него и испепелит его в прах?

При этих зловещих словах посланные содрогнулись, и мне показалось, что их лица внезапно посерели.

— Тогда, — ответил торжественным тоном посол, — Фэнги признают, что твой бог сильнее нашего бога и что наша слава померкла.

Сказав это, он умолк и обернулся к третьему послу, к тому, чье лицо все еще было закрыто. Тот резким движением сорвал покрывало, и мы увидели благородное лицо, не черное, как лица его спутников, а цвета меди. Ему было лет пятьдесят, у него были глубоко сидящие сверкающие глаза, горбатый нос и развевающаяся седеющая борода. Золотой обруч на его шее указывал на высокое положение, занимаемое им, но когда мы заметили второй золотой обруч у него на голове, мы поняли, что он старше всех в своем народе. Обруч этот был тем самым символом царской власти, который носили древние египетские фараоны, уреусом, состоявшим из двух переплетенных между собой змей, тот самый знак, который мы видели на львиной голове сфинкса Хармака.

Едва он открыл свое лицо, как оба спутника соскочили с коней и упали ниц перед ним, восклицая: «Барунг! Барунг!», а мы, трое европейцев, почти против воли поклонились ему, и даже Дочь Царей наклонила голову.

Султан ответил на наши поклоны, отсалютовав нам копьем. Потом он заговорил спокойным размеренным голосом:

— О Вальда Нагаста и вы, белые люди, сыновья великих отцов, я слышал вашу беседу с моими слугами: я подтверждаю их слова. Заклинаю вас и тебя, Вальда Нагаста, примите дружбу, которую я предлагаю вам, не то вскоре вы все погибнете и с вами умрет ваша мудрость. Я устал возиться с этой горсточкой, с этими Абати, которых мы презираем. О Дочь Царей, согласись на мое предложение, и я даже оставлю в живых всех твоих подданных; пусть они живут и будут рабами Фэнгов, пусть они служат им во славу Хармака.

— Это невозможно, это невозможно! — ответила Македа, поглаживая своей маленькой ручкой луку своего седла. — Мой народ — избранный народ. Пусть он забыл свой долг, как Израиль в пустыне, пусть даже ему суждено погибнуть, но я хочу, чтоб он погиб свободным. И я, в ком течет лучшая кровь Абати, не прошу у тебя милости. Вот мой ответ тебе, Барунг, ответ Дочери Царей. Но как женщина, — добавила она более мягким голосом, — я благодарю тебя за твою любезность. Когда меня убьют, Барунг, если мне суждено быть убитой, вспомни о том, что я сделала все, что могла, борясь с могущественными врагами. — И ее голос прервался.

— Я не забуду тебя, — ответил Барунг серьезно. — Ты кончила?

— Нет еще, — ответила она. — Этих чужестранцев я отдаю тебе; я возвращаю им их слово. Зачем им гибнуть, раз мое дело проиграно? Они своей мудростью помогут тебе в борьбе со мною. Ведь ты подарил им жизнь и, быть может, спасешь жизнь их брату, твоему пленнику. У тебя есть также раб — ты называл его, или назвал его твой слуга — Египетский Певец его имя. Один из этих белых знал его, когда он был ребенком; быть может, ты отдашь его этому человеку.

Она помолчала, но Барунг ничего не ответил.

— Ступайте, друзья, — продолжала она, повернувшись к нам. — Благодарю вас за дальнее путешествие, которое вы предприняли, чтобы помочь мне, и за то, что вы успели уже сделать для меня. В знак благодарности я пришлю вам золота; султан передаст его вам. Благодарю вас. Я хотела бы получше узнать вас, но, быть может, мы еще увидим друг друга во время битвы. Прощайте.

Она умолкла, но я видел, что она внимательно наблюдает нас сквозь прозрачную ткань своего покрывала. Султан тоже внимательно смотрел на нас, поглаживая свою длинную бороду; его, по-видимому, занимала эта сцена, и он с интересом ждал, чем все это кончится.

— Я на это не согласен, — сказал Орм, поняв, в чем дело. — Хиггс никогда не простил бы нам того, что мы запачкали нашу репутацию, спасая его жизнь. Но послушайте, доктор, — прибавил он вдруг, — у вас есть ваши личные интересы, и вы должны сами решать за себя. Думаю, что я могу говорить за себя и за сержанта.

— Я решился, — ответил я. — Надеюсь, что мой сын не простил бы мне другого решения; но как бы то ни было, это так, и быть иначе не может. К тому же Барунг ничего не обещал, когда речь шла о нем.

— Тогда переведите ему все, — сказал Орм. — У меня смертельно болит голова, и я желаю лечь отдохнуть, будь то на земле или под землей.

Я сказал Барунгу все, что было нужно, хотя, сказать правду, чувствовал себя так, как будто мне вонзили в самое сердце нож. Ведь мой сын был в нескольких милях от меня, а я искал его всю жизнь и теперь потерял всякую надежду снова увидеть его.

Обращаясь к Барунгу, я прибавил еще одну просьбу, а именно: чтобы он дословно передал профессору все, что произошло между нами, чтобы он знал правду, что бы ни случилось с ним.

— Клянусь Хармаком, — сказал Барунг, выслушав меня, — вы . сильно разочаровали бы меня, если бы ответили иначе, когда женщина показала вам пример. Теперь я знаю, что ваш толстый брат, Черные Окна, будет гордиться вами даже в пасти льва. Не бойтесь, он узнает от слова до слова весь наш разговор. Египетский Певец, который, как мне кажется, говорит на его языке, передаст ему все. А теперь прощайте. Быть может, нам еще придется скрестить мечи. Но это будет не так скоро. Вы все нуждаетесь в отдыхе, особенно тот высокий чужестранец, который ранен в голову. — И он указал на Орма. — Дочь Царей, позволь мне проводить тебя к твоему народу, который я хотел бы видеть достойным тебя. Да, мне хотелось бы, чтобы мы были твоим народом.

И он поехал рядом с ней по направлению ко входу в ущелье.

Когда мы подъехали к тому месту, где столпились Абати, издали смотревшие на нас, я услышал шепот: «Султан, сам султан!» — и увидел, как принц Джошуа прошептал что-то окружавшим его военачальникам.

— Смотрите, доктор, — шепнул мне на ухо Квик, — по-моему, эта свинья собирается выкинуть какую-то грязную штуку.

Он не успел еще закрыть рот, как Джошуа и целый отряд всадников с громкими криками окружили нас, размахивая мечами.

— Сдавайся, Барунг, — вопил Джошуа, — сдавайся, или ты умрешь! Султан с удивлением взглянул на него и ответил:

— Если б я был при оружии (он бросил свое копье, когда приблизился к Македе, чтобы проводить ее), один из нас, разумеется, умер бы. Свинья, одетая человеком!

Потом он повернулся к Македе и прибавил:

— Дочь Царей, я знал, что твое племя — племя трусов и предателей, но так-то ты позволяешь твоим подданным обращаться с посланными, которые пришли, принеся с собой знак мира?

— Нет, нет! — закричала она. — Дядя Джошуа, ты позоришь меня, ты позоришь твой народ! Все назад! Пусть султан Фэнгов свободно вернется к своим!

Но они не слушались ее, слишком велик был соблазн, чтобы отказаться от такой добычи. Мы переглянулись

— Скверная история, — сказал Орм. — Если они захватят его, их грязное дело запачкает и нас. Подвиньте-ка вперед вашего верблюда, сержант, и если этот прощелыга Джошуа попытается выкинуть какую-нибудь штуку, всадите в него пулю.

Квик не нуждался в повторении распоряжений. Он ткнул своего верблюда в ребра прикладом ружья и двинулся прямо на Джошуа, крича: «Прочь, свинья!» — так что лошадь принца испугалась и всадник слетел с нее и сел на землю в своем великолепном одеянии — прегрустное зрелище!

Воспользовавшись последовавшим за этим смятением, мы окружили султана и проводили к его двоим спутникам, которые, увидев происходившее, уже скакали нам навстречу.

— Я ваш должник, — сказал Барунг, — но я прошу вас, о Белые Люди, исполнить еще одну просьбу. Вернитесь к этой свинье и скажите ему, что Барунг, султан Фэнгов, понял из его поведения, что он желает сразиться с ним один на один, и что, хотя эта свинья вооружена с ног до головы, султан ожидает его здесь без кольчуги.

Я немедленно вернулся к Абати в качестве посланного, но Джошуа был слишком хитер, чтобы впутаться в такое опасное предприятие.

Он ответил, что ничто не сравнилось бы для него с удовольствием отрубить голову этой собаке — Барунгу. Но, к несчастию, вследствие поведения одного из нас, чужестранцев, он упал с лошади и расшиб спину, так что с трудом стоит на ногах и не может поэтому принять вызов.

Я вернулся к султану и передал ему ответ, выслушав который, он улыбнулся и ничего не сказал. Он только снял со своей шеи золотую цепь и отдал ее Квику, который, по его словам, помог Джошуа показать если не храбрость, то умение ездить верхом. Потом он поклонился нам всем поочередно и раньше, чем Абати успели сообразить, гнаться ли за ним или нет, ускакал вместе со своими спутниками по направлению к Хармаку.

Глава VIII. Призрак судьбы

Наше путешествие по ущелью, которое соединяет равнину и плоскогорье Мур, было долгим и по-своему замечательным. Не думаю, чтобы во всем мире существовала еще одна твердыня, так изумительно укрепленная самой природой. Дорога, по которой мы шли, была, по-видимому, проложена первоначально не человеческими руками, а водой, стремившейся из озера, которое, без сомнения, некогда занимало все окруженное горами пространство, — теперь оно имеет всего двадцать миль в длину и около десяти в ширину. Как бы то ни было, люди тоже приложили руку к созданию этого ущелья, и следы их работы все еще были видны на скалах.

На протяжении одной или двух миль дорога широка и подъем так отлог, что моя лошадь была в состоянии мчаться по ней вскачь в ту ужасную ночь, когда я, увидев моего сына, вынужден был бежать от Фэнгов. Но начиная с того места, где львы загрызли бедное животное, характер ее сильно меняется. Местами она так узка, что путникам приходится подвигаться по ней гуськом между отвесными скалами, вздымающимися на сотни футов. Небо высоко над головами кажется отсюда синей полоской, и даже в полдень здесь царит полутьма. В других местах тропинка, идущая по краю пропасти, так узка, что вьючные животные с трудом могут переставлять ноги. Вскоре нам пришлось сойти с верблюдов и пересесть на лошадей, более привычных к скалистому пути. В некоторых местах дорога круто поворачивает, и, спрятавшись за таким углом, полдюжины воинов могут отстаивать ее против целого войска, а два раза нам пришлось проезжать туннелями — искусственными или естественными, не знаю.

Помимо этих природных препятствий всякому вторжению извне, на некотором расстоянии друг от друга здесь имелись мощные ворота, охраняемые круглые сутки, и канавы или сухие рвы перед ними, через которые можно было перебраться только с помощью подъемных мостов. Теперь читатель поймет, почему Абати, несмотря на всю свою трусость, в течение стольких лет держались против Фэнгов, как говорят, первоначальных властителей этой древней твердыни, которую Абати заняли только с помощью какой-то восточной уловки.

Здесь следует прибавить, что, хотя существуют еще две дороги на равнину — та, по которой прошли верблюды, когда я отправлялся в Египет, и северная, ведущая к большому болоту, — но они столь же, если не более, непроходимы, во всяком случае для врага, атакующего их снизу.

Мы, должно быть, являли собой престранное зрелище, поднимаясь по этому жуткому спуску. Впереди ехал отряд знатных всадников Абати, вытянувшийся в длинную линию и переливавшийся яркими красками одежд и сверкающей стали.

Они не переставали болтать, оттого что, по-видимому, не имели ни малейшего понятия о дисциплине. За ними шел отряд пехотинцев, вооруженных копьями, или, вернее сказать, два отряда, между которыми ехала Дочь Царей, несколько человек ее приближенных, несколько военачальников и мы сами. Квик высказал предположение, что мы поместились среди пехоты потому, быть может, что пехоте труднее обратиться в бегство, нежели тем, кто сидит на лошадях. Позади всех ехал другой отряд всадников, на чьей обязанности лежало время от времени поворачивать головы и, осмотревшись, кричать, что нас не преследуют.

Нашу группу, занимавшую центр всей колонны, нельзя назвать веселой. Орм, по-видимому, был совсем болен после сотрясения от взрыва, так что пришлось приставить к нему двух всадников, которые бы следили, чтобы он не упал с седла. Кроме того его сильно удручала мысль Ъ том, что нам пришлось покинуть Хиггса, когда тому угрожает неминуемая смерть. А я — что должен был чувствовать я, оставивший в руках дикарей не только моего друга, но также и моего сына?

Лицо Македы было скрыто полупрозрачным покрывалом, но в самой позе ее чувствовались стыд и отчаяние. Я думаю также, что ее сильно беспокоило состояние здоровья Орма, оттого что она часто оборачивалась к нему, как бы желая увидеть, что с ним. Кроме того я убежден, что она была разгневана на Джошуа и других своих военачальников. Когда они заговаривали с ней, она ничего не отвечала им, а только выпрямлялась в седле. Что касается до принца, он, по-видимому, тоже был подавлен, хотя ушиб, помешавший ему, по его словам, принять вызов султана, очевидно прошел. На опасных участках дороги он слезал с коня и бежал по земле с достаточной быстротой. Как бы то ни было, на все вопросы своих подчиненных от отвечал только бранью, а на нас, европейцев, в частности, на Квика, поглядывал совсем недружелюбно. Если бы взгляды имели смертоносную силу, мы все были бы мертвы задолго до того, как добрались до ворот Мура.

Так назывался выход из ущелья, откуда мы впервые увидели перед собой обширную, окруженную горами равнину. Ее освещало солнце, и она была изумительно красива. Почти у наших ног, полускрытый пальмами и другими деревьями лежал, показывая нам плоские крыши домов, самый город, широко раскинувшийся, оттого что каждый дом стоял посреди сада — ведь здесь не было нужды в стенах и оградах. Дальше к северу, насколько хватало глаз, тянулась почти пологая равнина, доходящая до самых берегов большого сверкающего озера. Вся земля была тщательно обработана, и среди зелени всюду виднелись деревни и загородные дома.

Абати, каковы бы ни были их недостатки, были, по-видимому, хорошими хозяевами. Не находя другого исхода для своей энергии и лишенные возможности торговать с кем бы то ни было, они все свои помыслы сосредоточили на обработке земли. Земля кормила их, и подле земли они жили и умирали. Весь кругозор их был замкнут горами, и тот, у кого было много земли, был знатен, а тот, у кого было мало ее, — ничтожен; тот же, у кого совсем не было земли, был рабом. Их законы были настоящими законами землевладельческого народа; у них не было денег, и все расчеты они переводили на меру хлеба или на другие сельскохозяйственные продукты, а часто на лошадей и верблюдов или на соответствующее пространство земли.

И все же, как это ни странно, их страна — наиболее богатая золотом страна, о какой я слыхал даже в Африке, — она так богата, что, по словам Хиггса, древние египтяне ежегодно вывозили отсюда золота на много миллионов фунтов.

Но вернемся к прерванному повествованию. Принц Джошуа, который был, по-видимому, генералиссимусом армии Абати, остановился у последних ворот и стал уговаривать стражей быть отважными и биться с язычниками. В ответ на это он принял от них поздравление с благополучным исходом путешествия.

Когда были выполнены эти формальности, уничтожавшие самую возможность какой бы то ни было военной дисциплины, мы, вернее сказать, Абати, веселой толпой отправились вкушать мирные удовольствия. В самом деле, победителей, возвращающихся из какой-либо отважной экспедиции, не могли бы встретить более радостными приветствиями. Когда мы въехали в город, нас окружила целая толпа женщин, многие из которых были очень хороши собой; они бросились к своим мужьям или любовникам и стали обнимать и целовать их, а несколько поодаль стояли дети, усыпавшие наш путь цветами. И все это за то лишь, что эти отважные воины проехались по ущелью вперед и назад.

— Послушайте, доктор, — сказал мне Квик, с горечью смотревший на эту демонстрацию, — каким же героем я чувствую себя после всего этого! Я был ранен навылет в грудь, меня бросили в Спайон Копе, сочтя за убитого, и обо мне написали в официальном отчете, — а в моем родном городишке никто и не встретил меня, хотя я телеграфировал мужу моей сестры и сообщил, когда придет поезд, с которым я приеду. Говорю вам, доктор, никто не поднес мне даже пинты пива, не говоря уже о вине. — И он указал на женщину, поившую вином одного из всадников.

Проехав по нескольким улицам этого восхитительного города, мы добрались наконец до главной городской площади — обширного пространства земли, пышно заросшего цветами и деревьями. В одном конце этой площади стояло длинное невысокое здание с белоснежными стенами и позолоченными куполами, окруженное двумя стенами, между которыми находился ров с водой, вырытый на случай нападения. Позади него, на некотором расстоянии, возвышалась огромная скала.

Это был дворец, в который я во время моего предыдущего посещения Мура входил всего два раза, когда Дочь Царей принимала меня в официальной аудиенции. Площадь со всех сторон окружали стоявшие в отдельных садах дома знати и чиновников.

У ворот дворца мы остановились, и Джошуа, подъехав к Македе, сердито спросил ее, следует ли ему проводить «язычников» (это вежливое прозвище относилось к нам) в караван-сарай в западной части города.

— Нет, дядя, — ответила Македа, — эти чужестранцы будут жить во флигеле дворца, где обычно помещаются гости.

— Во флигеле дворца? Это вопреки обычаю! — воскликнул Джошуа, надувшись и сделавшись похожим на большого турецкого петуха. — Помни, племянница, что ты еще не замужем. Меня еще нет во дворце, и тебя там некому защитить.

— Там мне придется искать другого защитника, — ответила она, — хотя до сих пор я умела сама постоять за себя. Прошу тебя, довольно говорить об этом. Я считаю необходимым поместить моих гостей там, где уже находятся их вещи, в самом безопасном месте во всем Муре. Ты, дядя, сам сказал нам, что ты получил жестокий ущерб, который помешал тебе сразиться с султаном Фзнгов. Ступай и отдохни; я немедленно же пришлю к тебе моего придворного врача. Спокойной ночи, дядя. Когда ты выздоровеешь, нам надо будет повидаться, оттого что нам есть о чем поговорить. Нет, нет, ты очень добр, но я не хочу задерживать тебя ни на минуту. Скорее отправляйся в постель и не забудь поблагодарить бога за то, что спасся от стольких опасностей.

Услышав эту вежливую насмешку, Джошуа побледнел от ярости. Но раньше, чем он успел ответить, Македа уже исчезла под аркой, так что ему осталось только обратить свои проклятия против нас, в частности же против Квика, который был причиной его падения. К несчастью, сержант достаточно хорошо понимал по-арабски, чтобы разобраться в значении его слов, и не замедлил ответить ему.

— Заткни глотку, ты, свинья! — сказал он. — И не таращь глаза, а то вывалятся.

— Что сказал чужестранец? — закричал Джошуа, и Орм, на мгновение выйдя из своей летаргии, ответил ему по-арабски:

— Он сказал, что просит тебя, о принц, закрыть твой благородный рот и не давать твоим высокорожденным глазам вылезать из орбит, а то он боится, как бы ты не потерял их.

Когда окружавшие нас Абати услышали это, они начали громко хохотать, оттого что они не лишены чувства юмора.

Что произошло дальше, я помню не слишком хорошо, так как Орм потом лишился чувств и мне пришлось хлопотать около него. Когда я оглянулся, около нас уже никого не было, и пестро разодетые слуги повели нас в отведенный нам флигель дворца.

Они провели нас в наши покои — прохладные большие комнаты, убранные яркими материями и мебелью из дорогого дерева. Этот флигель дворца не соединялся с главным корпусом его, а являлся отдельным домом с отдельными воротами. Перед ним имелся небольшой сад, а позади него были двор и службы, где, как нам сказали, находились уже наши верблюды. Тогда мы ни на что больше не обратили внимания, так как ночь была близко, а если бы даже этого не было — мы были слишком утомлены, чтобы производить какие-либо изыскания.

Кроме того Орм был теперь совсем болен — так болен, что он едва мог идти, даже опираясь на нас. Он, однако, не хотел успокоиться, пока не убедился, что все наши вещи в сохранности, и потребовал, чтобы его подвели к обитой медью двери, которую открыли слуги и за которой мы увидели тюки, снятые с наших верблюдов.

— Пересчитайте их, сержант, — сказал он, и Квик исполнил его распоряжение при свете лампы, которую один из слуг держал, стоя в дверях.

— Все в порядке, сударь, — ответил он.

— Прекрасно, сержант. Заприте дверь и возьмите с собой ключи.

Сержант снова исполнил приказание, а когда слуга попробовал было отказаться передать ему ключи, он с таким грозным видом посмотрел на него, что тот немедленно послушался и ушел, пожимая плечами, с тем, вероятно, чтобы тотчас же доложить об этом своему начальству.

Теперь только нам удалось уложить Орма в постель. Он жаловался на ужасную головную боль и согласился выпить немного молока. Я первым делом постарался убедиться, что черепная коробка у него осталась неповрежденной, а потом дал ему сильное снотворное, которое я достал из моей походной аптечки. К нашей радости, оно скоро подействовало, и через минут двадцать он погрузился в забытье, от которого очнулся только много часов спустя.

Мы с Квиком помылись, поели пищи, которую нам принесли, и стали поочередно дежурить около него. Во время моего дежурства он проснулся и попросил пить. Я напоил его. Напившись, он начал бредить, и, измерив его температуру, я обнаружил, что у него очень сильный жар.

В конце концов он заснул снова и только время от времени просыпался и требовал пить.

В течение ночи и рано утром Македа два раза присылала справляться о состоянии здоровья больного, а около десяти часов утра пришла сама в сопровождении двух придворных дам и длиннобородого старого господина, который, как я понял, был придворным врачом.

— Можно мне увидеть его? — спросила она боязливо.

Я ответил, что можно, если она и ее спутники не будут шуметь. Потом я провел ее в полутемную комнату, где Квик стоял у изголовья кровати, как статуя, и дал понять, что заметил ее, только слегка поклонившись ей. Она долго глядела на измученное лицо Оливера и на его почерневший от действия газов лоб, и я видел, как ее глаза цвета фиалок наполнились слезами. Потом она круто повернулась и вышла из комнаты больного. Выйдя за дверь, она властно приказала сопровождающим ее отойти и шепотом спросила меня:

— Он не умрет?

— Не знаю, — ответил я, оттого что счел за лучшее сказать ей правду. — Если он страдает только от сотрясения, усталости и лихорадки, он выздоровеет, но если взрыв повредил череп, тогда…

— Спаси его, — прошептала она, — и я дам тебе все… Нет, прости меня; к чему обещать тебе что бы то ни было, тебе, его другу? Но только спаси его, спаси его!

— Я сделаю все, что в моих силах, госпожа, но не знаю, удастся ли мне достигнуть чего-либо, — ответил я. — Тут ее приближенные подошли к нам, и мы были вынуждены прекратить разговор.

До сих пор воспоминание о старом олухе, придворном враче, который не отходил от меня и уговаривал меня воспользоваться его лечебными средствами, кажется мне каким-то чудовищным кошмаром: из всех безумцев, которые когда-либо лечили людей, он был, вероятно, самым безумным. Его лечебные средства были бы невозможны даже в самые глухие времена средневековья. Он предлагал мне обложить голову Орма маслом и костями новорожденного младенца и дать ему выпить какого-то отвара, который благословили жрецы.

Наконец я избавился от него и вернулся к больному.

Три дня прошли, а Орм все в том же состоянии. Хотя я и не говорил этого никому, я сильно опасался, что череп его поврежден и что он умрет или что его, в лучшем случае, разобьет паралич. Квик держался другого мнения. Он сказал, что видел двух человек, контуженных разорвавшимися вблизи них снарядами большого калибра, и что оба они выздоровели, хотя один из них сошел с ума.

Но первой, подавшей мне настоящую надежду на выздоровление Орма, была Македа. Вечером третьего дня она пришла и некоторое время сидела подле Орма, в то время как ее приближенные стояли несколько поодаль. Когда она отошла от его постели, на ее лице было совсем новое выражение — такое выражение, что я спросил ее, что случилось.

— Он будет жить, — ответила она.

Я спросил, что побуждает ее думать таким образом.

— Вот что, — ответила она, сияя. — Он вдруг взглянул на меня и на моем родном языке спросил меня, какого цвета мои глаза. Я ответила, что цвет их зависит от освещения.

— Нет, нет, — ответил он, — они всегда синие, цвета фиалки.

— Скажи мне, доктор Адамс, что такое фиалка?

— Это небольшой цветок, который цветет на Западе весной. О Македа, это очень красивый и благоуханный цветок, темно-синий, как твои глаза.

— Я не знаю этого цветка, доктор, — ответила она, — но что из того? Твой друг будет жить и будет здоров. Умирающий не станет думать о том, какого цвета глаза женщины, а сумасшедший не назовет правильно их цвет.

— Ты рада этому, Дочь Царей? — спросил я.

— Разумеется, — ответила она, — ведь мне сказали, что этот воин один умеет управлять теми производящими огонь материалами, которые вы привезли с собой, и поэтому мне нужно, чтобы он остался в живых.

— Понимаю, — сказал я. — Надеюсь, что он останется жив. Но только существует много разных источников, производящих пламя, о Македа, и я не уверен, что мой друг сможет управиться с одним из них, рождающим пламя синее, как твои глаза. А в этой стране этот источник, быть может, один из самых опасных.

Выслушав эти слова, Дочь Царей гневно взглянула на меня. Потом она внезапно рассмеялась, позвала свою свиту и удалилась.

С этого времени Орм начал поправляться. Выздоровление шло быстрыми шагами, так как он, по-видимому, страдал только от сотрясения и лихорадки. Пока он выздоравливал, Дочь Царей много раз посещала его — вернее сказать, поскольку мне не изменяет память, каждый день. Разумеется, ее посещения были обставлены всей придворной помпой, и ее сопровождали приближенные к ее особе дамы, старый врач, самый вид которого приводил меня в бешенство, и один или два секретаря или адъютанта.

Это не мешало ей, тем не менее, вести с ним разговоры частного характера, оттого что своих провожатых она оставляла в одном конце комнаты, а с Ормом разговаривала в другом конце ее, где поблизости были только Квик и я. К тому же мы иногда отсутствовали, оттого что теперь, когда мой пациент оправился, мы с Квиком часто выезжали верхом посмотреть Мур и его окрестности.

Меня могут спросить, о чем же они говорили. Все, что я могу на это ответить, это, что, поскольку я слышал, главной темой их разговора была политика Мура и постоянные войны с Фэнгами. Вероятно, они говорили также о разных других вещах, когда я не слушал их, так как я вскоре убедился, что Оливер был знаком с очень многим, касавшимся Македы лично, и узнать это он мог только от нее самой.

Так, когда я обмолвился, что неблагоразумно со стороны молодого человека в его положении вступать в столь близкие отношения с наследственной правительницей такого племени, как Абати, он весело ответил мне, что это не имеет ровно никакого значения, так как она по древним законам своей страны может выйти замуж только за представителя своего же рода, и это, естественно, устраняло какие бы то ни было осложнения. Я спросил его, кто же из ее двоюродных братьев (а их, я знал это, у нее было несколько) будет удостоен этого счастья. Он ответил:

— Никто из них. Насколько я понимаю, она официально помолвлена со своим толстым дядей, трусом и болтуном, но ни к чему говорить, что это пустая формальность, на которую она пошла, чтоб отвадить остальных.

— Ага! — сказал я. — Сомневаюсь, чтобы принц Джошуа считал это пустой формальностью.

— Не знаю, что он думает, и мало интересуюсь этим, — ответил он, зевая, — знаю только, что дело обстоит именно так, как я сказал, и что толстая свинья так же может надеяться стать супругом Македы, как вы можете надеяться взять в жены китайскую императрицу. Теперь поговорим о более важных делах; вы слышали что-нибудь про Хиггса и про вашего сына?

— У вас много больше возможностей узнать государственные тайны, — сказал я насмешливо, потому что меня заняло все происходившее и, в частности, его поведение. — Что вы знаете?

— Вот что, старый друг: не могу сказать вам, откуда это стало известно ей, но Македа сообщила мне, что они оба вполне здоровы и что с ними хорошо обращаются. Только ваш друг Барунг не отказался от своего намерения и собирается принести в жертву своему Хармаку старого доброго Хиггса ровно через две недели от сегодняшнего дня. Как бы то ни было, но мы должны предупредить это, и я добьюсь этого хотя бы ценою своей жизни. Все время я думаю о том, как бы это сделать, но только мне никак не удается придумать план, как спасти их.

— Как же быть, Орм? Я не хотел беспокоить вас, когда вы были больны, но теперь, когда вы выздоровели, мы должны принять какое-нибудь решение.

— Знаю, знаю, — ответил он серьезно, — и я скорее отдамся в руки Барунга, чем дам Хиггсу умереть одному. Если я не смогу спасти его, я претерплю с ним вместе все мучения. Слушайте: послезавтра состоится собрание Совета Дочери Царей, на котором мы должны присутствовать, оттого что его откладывали только до моего выздоровления. На этом собрании будут судить Шадраха за его предательство и, надеюсь, приговорят его к смерти. Кроме того, нам придется официально вернуть Македе тот перстень, который она одолжила нам. Там мы, вероятно, узнаем что-нибудь новое и, во всяком случае, сможем тогда принять какое-нибудь решение. А теперь я в первый раз проедусь верхом, ведь можно? За мной, Фараон! — позвал он пса, не отходившего от его постели все время, пока он был болен. — Мы прогуляемся немного, слышишь ты, верный зверь?

Глава IX. Мы приносим присягу

Спустя несколько дней после этого разговора состоялось заседание Совета в большом зале дворца Македы. Мы вошли в этот зал, окруженные стражей, как если бы были пленниками, и нашли там несколько сот Абати, сидевших на аккуратно расставленных скамьях. В дальнем конце зала сама Дочь Царей сидела на золотом кресле, ручки которого оканчивались львиными головами, стоявшем в глубокой нише. На ней было надето сверкающее серебряное платье, на голове у нее было вышитое серебряными же звездами покрывало, а поверх него золотой обруч с одним громадным камнем, который показался мне рубином. Хотя она невелика ростом, вид у нее был чрезвычайно величественный, и она была очень красива. Покрывало придавало какую-то загадочность ее лицу.

Позади нее стояли воины, вооруженные копьями и мечами, а по бокам и впереди трона расположился ее двор в количестве ста человек или около того, считая ее фрейлин, двумя группами стоявших направо и налево от нее. Все придворные были пышно разодеты, согласно своему положению.

Здесь были все военачальники во главе с Джошуа, в напоминавших нормандских крестоносцев кольчугах, судьи в черных одеяниях и великолепно разряженные священники, крупные помещики, от внешнего вида которых у меня в памяти осталось только то, что они носили высокие сапоги, и много представителей различных профессий и ремесел.

Короче говоря, здесь собралась вся аристократия немногочисленного народонаселения города и страны Мур. Как мы узнали позднее, каждый из присутствовавших носил какой-нибудь громкозвучный титул, и этими титулами они все чрезвычайно гордились.

Несмотря на внешнюю веселость и пышность, зрелище было жалкое — пустой пережиток церемоний некогда могущественного народа. Огромная зала, в которой происходило это заседание, была на три четверти пуста.

Под звуки музыки мы торжественно прошли по зале и, выйдя на открытую площадку перед троном, поклонились сидевшей на нем по-европейски, тогда как сопровождавшие нас воины по восточному обычаю распростерлись перед ней ниц. Нам подали кресла, протрубила труба, и из соседнего покоя явился прежний наш проводник Шадрах, закованный в тяжелые цепи и, по-видимому, страшно испуганный.

Я не стану подробно описывать последовавшего за этим судилища. Оно продолжалось очень долго, и нам троим пришлось давать показания относительно ссоры между нашим спутником, профессором и Шадрахом из-за Фараона и многого другого. Окончательно погубили Шадраха показания его товарищей-проводников, которых, по-видимому, пытали, пока они не сказали всю правду.

Один за другим они поклялись, что Шадрах заранее решил бросить Хиггса. Многие из них прибавляли, что Шадрах изменническим образом сносился с Фэнгами, которых он предупредил о нашем прибытии тем, что зажег сухие камыши, и даже говорил, что устроил все таким образом, чтобы нас захватили, в то время как все Абати вместе с верблюдами, нагруженными винтовками и нашим добром, которое они хотели украсть, благополучно пройдут мимо Фэнгов.

Шадрах упорно отрицал все это, в частности же то, что он столкнул язычника Хиггса с его дромадера, как утверждали свидетели, и пересел на него сам, когда его собственный верблюд повредил себе ногу.

Как бы то ни было, ложь мало помогла ему, и, посоветовавшись недолго с Дочерью Царей, один из судей объявил приговор, согласно которому Шадраха приговаривали к смертной казни как предателя. Все его имущество конфисковывалось в казну, а его жена, дети и домашние должны были стать общественными рабами, то есть мужчины должны были служить в войске, а женщины — там, куда их назначат.

Многих из числа тех, которые вместе с Шадрахом предали нас, тоже лишили их имущества и приговорили служить в солдатах — местное наказание, к тому же из самых тяжких.

Тут среди самих осужденных и их друзей и родственников поднялся плач, которым закончился этот замечательный суд. Я вкратце рассказал про него, оттого что он проливает кое-какой свет на общественную жизнь Абати. Хорошенькая страна, в которой преступников не сажают в тюрьму, а отдают в солдаты, и где ни в чем не повинные женщины оказываются вдруг рабынями судей или их добрых друзей!

Когда приговор был объявлен и Шадраха, молившего о пощаде и пытавшегося обнять наши ноги, увели, все собравшиеся, чтобы присутствовать на суде и повидать нас, чужестранцев-язычников, разошлись. Членов Малого Совета Македы (назовем его так) вызвали по именам и предложили им приступить к исполнению своих обязанностей. Когда они все собрались, нам троим предложили приблизиться и сесть вместе с членами Совета.

Наступило молчание, и, зная заранее, как я должен поступить, я приблизился и положил перстень Царицы Савской на подушку, которую держал один из ее придворных.

Он подал перстень Македе.

— Дочь Царей, — сказал я, — прими обратно этот древний знак твоего доверия ко мне. Знай, что с его помощью я убедил моего брата, которого взяли в плен Фэнги, — ученейшего человека во всем, что касается старины, — предпринять его путешествие, а с ним вместе и капитана Орма, который стоит перед тобой, и его слугу, воина.

Она взяла кольцо в руки, осмотрела его и показала нескольким священнослужителям, которые подтвердили его подлинность.

— Хотя я и отдала его с сомнением и страхом, священный перстень сослужил мне хорошую службу, — сказала она, — и я благодарю тебя, врач, за то, что ты в целости вернул его моему народу и мне.

Потом она снова надела его на палец, с которого она сняла его, отдавая его мне много месяцев тому назад. Первая часть церемонии закончилась. Теперь один из придворных крикнул:

— Вальда Нагаста говорит! И все повторили за ним:

— Вальда Нагаста говорит! — И замолчали.

Обращаясь к нам, Македа говорила своим нежным и приятным голосом.

— Чужестранцы с Запада, — сказала она, — выслушайте меня. Вам известны наши отношения с Фэнгами — вы знаете, что они окружают нас и мечтают о том, чтобы нас уничтожить. Я вызвала вас сюда, чтобы с вашей помощью уничтожить древний идол Фэнгов. Они говорят, что, если их идола разрушат, они покинут эту страну, потому что таково древнее прорицание.

— Прости меня, о Дочь Царей, — прервал ее Орм, — но ты, верно, забыла, что не так давно Барунг, султан Фэнгов, сказал, что даже в этом случае его народ останется здесь, чтобы отомстить за своего бога, Хармака. Он сказал также, что из всех Абати он оставит в живых только тебя одну.

Когда он произнес эти зловещие слова, все присутствующие задрожали и зашептались, но Македа только пожала плечами.

— Я только передала вам древнее пророчество, — ответила она. — Если этот злой дух Хармак погибнет, Фэнги, я так думаю, последуют за ним. Иначе зачем бы они стали приносить жертвы богу Землетрясения, которого они почитают злым богом, чьего прихода надо страшиться? И когда около пяти столетий тому назад землетрясение разрушило часть потайного подземного города в горах, который я вскоре покажу вам, зачем бежали они из Мура и поселились на равнине, чтобы, по их словам, защитить своего бога?

— Не знаю, — ответил Оливер. — Если бы здесь был наш брат, которого Фэнги взяли в плен, он, быть может, сказал бы нам это, оттого что он многое знает о верованиях идолопоклоннических диких народов.

— Увы! О сын Орма, — сказала она, — по вине этого предателя, которого мы только что присудили к смерти, его нет с нами. Но, быть может, даже он не смог бы объяснить нам это. Во всяком случае, в это прорицание Фэнги веруют уже много лет, и поэтому мы, Абати, хотим разрушить идола Фэнгов, в жертву которому столькие из нас были принесены, будучи отданы на растерзание священным львам. Теперь я спрашиваю вас, — и она поклонилась к Орму, — сделаете вы это для меня?

— Скажи им про награду, племянница, — грубо вмешался Джошуа, увидев, что мы колеблемся, — я слышал, что язычники с Запада очень алчные люди и готовы на все радизолота, которое мы презираем.

— Спросите его, капитан, — воскликнул Квик, — презирают ли они также землю, оттого что вчера вечером я сам видел, как один из них едва не перерезал другому горло из-за клочка земли размером с собачью конуру.

Орм с удовольствием задал этот вопрос Джошуа, которого он очень не любил, и часть членов Совета, не принадлежавших к партии принца, заулыбалась или даже стала громко смеяться, а серебряные украшения на платье Македы начали покачиваться, как будто бы и она тоже начала смеяться под своим покрывалом. Тем не менее она сочла неблагоразумным дать Джошуа ответить Орму (если он мог ответить ему), но ответила за него сама и сказала:

— Друзья, мы здесь придаем мало значения золоту, оттого что мы отрезаны здесь от всего мира и нам не с кем торговать. Если бы дело обстояло иначе, мы так же ценили бы его, как все другие люди, и так и будет, когда мы избавимся от осаждающих нас врагов. Поэтому мой дядя не прав, выставляя как добродетель то, что есть всего лишь следствие необходимости, тем более что, как сказал ваш слуга, — и она указала на сержанта, — наш народ заменил золото землей и готов поплатиться жизнью, лишь бы добыть еще земли, хотя бы у него было вполне достаточно ее.

— Так, значит, язычники не требуют никакой платы за свои услуги? — насмешливо засмеялся Джошуа.

— Ни в коем случае, принц, — ответил Орм, — мы искатели приключений, иначе зачем бы мы стали вмешиваться в вашу ссору (он подчеркнул слово «вашу») с правителем, который, пусть он дикарь, кажется нам человеком, обладающим рядом достоинств, как, например, честь и отвага? Раз мы рискуем жизнью и исполняем свое дело, мы можем также получить за это все, что нам причитается. С какой стати нам отказываться от награды, когда некоторые из нас бедны, а у того нашего брата, который приговорен к смерти в честь Хармака благодаря предательству посланных за нами людей, есть родственники на родине, бедные люди, которых следует вознаградить за утрату его?

— В самом деле, с какой стати? — воскликнула Македа. — Слушайте, друзья! От своего имени и от имени всех Абати я обещала дать вам столько верблюдов, нагруженных золотом, сколько вы можете увести с собой из Мура, и раньше, чем кончится сегодняшний день, я покажу вам это золото, если вы решитесь пойти со мною туда, где оно скрыто.

— Сначала дело, плата потом, — сказал Орм. — Скажи нам, Дочь Царей, что мы должны сделать?

— Вы должны поклясться, что в течение года, начиная с сегодняшнего дня, будете служить мне, сражаться за меня и подчиняться всем моим законам, безустанно добиваясь того, чтобы разрушить идола Хармака вашими западными уловками с оружием, а тогда вы будете вольны отправиться куда угодно с вашей наградой.

— А если мы поклянемся, госпожа, — спросил Оливер, подумав, — скажи, каково будет наше положение на твоей службе?

— Ты будешь руководить всем тем, что относится до данного дела, о сын Орма, — ответила она, — а твои товарищи будут подчинены тебе и займут то положение, которое ты назначишь им.

При этих словах со стороны наряженных в кольчуги военачальников Абати донесся недовольный ропот.

— Неужто нам придется слушаться этого чужестранца? — спросил Джошуа от имени их всех.

— Во всем, что касается этого дела, как я уже сказала. Разве вы умеете обращаться с производящими огонь и гром предметами? Разве трое из вас могли бы удерживать ворота Хармака против целого войска Фэнгов и потом заставить их прыгнуть в воздух? Она помолчала, но кругом царила мертвая тишина.

— Вы не отвечаете, так как вам нечего ответить, — продолжала Македа. — Поэтому будьте довольны, что можете прослужить некоторое время под начальством тех, которые обладают знаниями и могуществом, которых вам недостает.

Ответа опять-таки не последовало.

— Госпожа, — сказал Орм среди воцарившейся тишины, — ты была так добра назначить меня начальником твоих воинов, но будут ли они слушаться меня? И кто такие твои воины? Все ли мужчины Абати носят оружие?

— Увы, нет! — ответила она, останавливаясь на этом последнем вопросе, оттого, быть может, что не в состоянии была ответить на первый. — Увы, нет! Прежде это было не так, и тогда мы не боялись Фэнгов. Но теперь никто не желает служить воином. Они говорят, что это отрывает их от обычных занятий и любимого дела; они говорят, что не могут тратить на это время в молодости; они говорят, что унизительно для человека исполнять распоряжения того, кого назначили начальником над ними; они говорят, что война — это варварство и что ее нужно искоренить, и все это время отважные Фэнги ждут минуты, чтобы перебить всех мужчин, а из женщин сделать рабынь. Только самые бедные да те, которые совершили какое-либо преступление, соглашаются служить в моем войске. Вот поэтому-то Абати обречены на гибель. — И, откинув свое покрывало, она внезапно разрыдалась перед всеми нами.

Все заволновались и зашумели. Будучи знаком с восточным темпераментом, я остался спокоен, но Орм был так глубоко тронут, что я боялся какой-либо выходки с его стороны. Он то краснел, то бледнел и даже вскочил со своего места, чтобы подойти к ней, но мне удалось ухватить его за рукав и посадить на место.

Придворные шушукались между собой, понимая, что упреки относились к ним всем, вместе взятым, и к каждому в отдельности. Как обычно в такие мгновения, принц Джошуа выступил в качестве вождя остальных.

Поднявшись со своего места, он не без труда опустился на колени перед Македой и сказал:

— О Дочь Царей! Зачем огорчаешь ты нас такими речами? Разве у тебя нет храбрых военачальников?

— Что могут сделать военачальники без войска?

— И разве нет у тебя твоего дяди, твоего жениха, твоего возлюбленного? — И он приложил свою руку к тому месту, где по его предположениям у него находилось сердце, и поднял кверху свои рыбьи глаза. — Если бы не вмешательство этих язычников, которым ты, по-видимому, так доверяешь, — продолжал он, — разве я не взял бы в плен Барунга и тем не лишил бы Фэнгов вождя?

— А Абати — тех остатков чести, которые у них еще сохранились, дядя.

— Обвенчайся со мной, о Бутон Розы, о Цветок Мура, и я немедленно избавлю тебя от Фэнгов. Мы бессильны порознь, но когда мы будем вместе, мы восторжествуем над ними. Скажи, Македа, когда мы обвенчаемся?

— Когда идол Хармака будет разрушен и Фэнги навсегда покинут эти места, — ответила она нетерпеливо. — Но разве теперь время говорить о свадьбе? Объявляю заседание Совета закрытым. Пусть священнослужители принесут свитки, чтобы эти чужестранцы могли принести присягу, а потом простите меня, если я оставлю вас.

Из-за трона появился пышно разодетый священнослужитель, по-видимому, главный среди них, держа в руке двойной свиток пергамента, исписанный какими-то знаками. Мы должны были поклясться на этом свитке выполнить все то, о чем речь шла выше.

Орм повернулся к Македе и сказал по-арабски, обращаясь к ней:

— О Дочь Царей, мы принесем эту присягу, хотя она и велика, так как мы верим в твою честность и в то, что ты защитишь нас против всяких ловушек, которые могут в ней заключаться, ведь ты знаешь, что мы чужие в твоей стране и не знаем ваших законов и обычаев. Но мы желаем до того времени, когда мы приступим к исполнению наших обязанностей, или, вернее сказать, во все время, пока будут длиться наши обязанности, быть свободными предпринять все, что возможно, для освобождения нашего брата, пленника Фэнгов и сына одного из нас, который, насколько нам известно, живет у них в качестве раба, и надеемся, что вы приложите все усилия, чтобы помочь нам в этом деле. Кроме того мы просим, если нам суждено испытать несправедливость, чтобы ты одна, кому мы клянемся служить, была судьей, и чтобы никто другой не мог судить нас. Если ты примешь эти условия, мы принесем присягу; в противном случае мы не станем присягать, а будем действовать сообразно с обстоятельствами.

Теперь нас попросили отойти в сторону, пока Дочь Царей могла обсудить этот вопрос со своими советниками; обсуждение их продолжалось довольно долго, оттого что, по-видимому, вопрос этот вызвал разногласия. В конце концов ее мнение взяло верх, нам предложили приблизиться и сказали, что наши условия приняты, что их прибавили к формуле присяги и что ее будут соблюдать и правительница, и Совет Абати.

Мы подписали присягу и поклялись, поцеловав книгу, или, сказать вернее, свиток. Потом мы вернулись в свои покои.

Около четырех часов пополудни меня разбудило рычание Фараона (мы все легли спать, потому что Абати обедают около полудня и после обеда отдыхают, а мы были помимо того сильно утомлены), и, взглянув, я увидел человека, прячущегося за дверью из страха перед зубами пса. Это был посол Македы, которая прислала его предложить нам от ее имени сопровождать ее в такое место, которого мы никогда не видели. Мы, разумеется, согласились, и посол привел нас в заброшенную и пыльную комнату дворца, где к нам присоединились Македа и три ее придворные дамы, а также несколько мужчин, которые несли зажженные лампы, сосуды с маслом и связки факелов.

— Без сомнения, друзья, — сказала Македа, которая была на этот раз без покрывала и, по-видимому, вполне оправилась от утреннего волнения, — вам пришлось видеть много замечательных мест в Африке и в других странах, но теперь я покажу вам такое место, равного которому вы, наверное, никогда не видели.

Следуя за ней, мы подошли к двери в дальнем конце покоя, которую слуги отперли, а потом снова заперли за нами, и очутились в длинном проходе, высеченном в скале. Этот проход, постепенно спускавшийся вниз, привел нас ко второй двери, через которую мы вошли в самую большую пещеру, какую мы когда-либо видели или о какой нам приходилось когда-либо слышать. Эта пещера была так велика, что слабый свет наших ламп не достигал потолка, и мы только смутно угадывали вправо и влево очертания разрушенных зданий, высеченных в скале.

— Это пещерный город Мур, — сказала Македа, высоко подняв лампу, которую она держала в руках. — Здесь в старину жили люди, те, которые, вероятно, были предками теперешних Фэнгов. Здесь была их потаенная твердыня. В этих стенах были их житницы, храмы и места торжественных церемоний, но, как я уже сказала вам, несколько столетий тому назад землетрясение разрушило их. Часть стен самой пещеры тоже обрушилась, так что и потолок местами тоже обвалился, и поэтому далеко не безопасно посещать некоторые части этой пещеры. Теперь пойдемте и посмотрите то, что осталось.

Мы пошли за ней в глубину этого необычайного места, и наши лампы и факелы казались крохотными звездочками среди окружавшей нас непроглядной тьмы. Мы увидели житницы, в которых все еще лежала пыль и труха, в которые превратилось то, что некогда было зерном, и наконец пришли к высокому зданию, не покрытому крышей, перед которым все пространство земли было усеяно рухнувшими колоннами. Между ними имелось большое количество статуй, покрытых таким толстым слоем пыли, что нам удалось лишь разглядеть, что многие из них формой напоминали сфинксов.

Македа увела нас прочь от этого храма, около которого было небезопасно оставаться, и привела нас к роднику, снабжавшему водой всю пещеру. Он впадал в бассейн, высеченный в скале, и вытекал из него через готовые стоки, чтобы исчезнуть неведомо где.

— Взгляните, этот бассейн очень стар, — сказала Македа.

— Как они освещали такую огромную пещеру? — спросил Оливер.

— Не знаю, — ответила она, — они едва ли могли пользоваться лампами. Никто из Абати не знает этого, так же как никто из них не позаботился узнать, откуда притекает в эту пещеру свежий воздух. Мы не знаем даже, естественная ли эта пещера или создание человеческих рук, как я думаю.

— По-моему, и то, и другое, — ответил я. — Но скажи мне, о госпожа, пользуются ли Абати этой пещерой?

— Мы сохраняем здесь некоторое количество зерна на случай осады, но пополняет их государство, потому что мои подданные слишком легкомысленны, чтобы заглядывать в будущее, когда кусок хлеба, может быть, будет драгоценен, если Фэнги прорвутся в долину. — И она резко повернулась и пошла вперед, чтобы показать нам стойла, где прежде стояли лошади, и следы от колес на каменном полу.

— Славный народец эти Абати, — сказал мне Квик. — Если бы не женщины и дети и, главным образом, вот эта маленькая женщина, которую я начинаю уважать не меньше моего хозяина, мне, пожалуй, хотелось бы посмотреть, как они поголодают малость.

— Здесь есть еще одно место, которое я хочу показать вам, — сказала Македа, когда мы осмотрели стойла и поговорили о том, что могло заставить древних жителей пещеры держать своих лошадей под землей, — в нем хранятся сокровища, которые принадлежат или будут принадлежать вам. Пойдемте.

Мы пошли вперед по разным переходам, и последний из них внезапно вывел нас на крутой скалистый уклон, по которому мы прошли шагов пятьдесят, пока не уперлись в глухую, как нам показалось, стену. Здесь Македа попросила своих провожатых остановиться, что они исполнили со страхом, хотя в то время причина этого страха была нам непонятна. Потом она подошла к одному из концов стены, где она образовывала угол со стенкой наклонного коридора, и, показав нам несколько неплотно сидевших камней, попросила меня толкнуть их, что я сделал не без труда. Когда в стене образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы в него мог пролезть человек, она обернулась к своим придворным и сказала им:

— Вы, я знаю, считаете это место заколдованным, и самый отважный из вас не согласится войти сюда, не получив особого приказания. Но я и эти иностранцы не боимся. Поэтому дайте нам сосуд с маслом и несколько факелов и ждите, пока мы не вернемся. Поставьте зажженную лампу в проходе, чтобы мы могли увидеть ее в том случае, если наши лампы погаснут. Нет, не возражайте, а повинуйтесь. Опасности здесь нет никакой — воздух там внутри свежий, хотя и нагретый — я знаю это, я дышала им не раз.

Потом она подала руку Оливеру, чтобы он помог ей пролезть через отверстие в стене. Мы последовали за ней и очутились в другой пещере, в которой, как она сказала, воздух был много теплее, нежели в первой.

— Где мы? — спросил Орм тихо, потому что торжественная тишина этого места внушала благоговение.

— В гробнице древних правителей Мура, — ответила она. — Ты сейчас увидишь. — И она снова оперлась на его руку, так как спуск был крутой и скользкий.

Он тянулся ярдов на четыреста. Наши шаги гулко звучали в тишине, а наши четыре лампы, вокруг которых сотнями порхали летучие мыши, казались четырьмя звездочками среди окружающей темноты. Наконец проход стал расширяться и превратился в обширную площадь, которую куполом покрывал утес. Македа повернула направо, остановилась перед каким-то предметом, белевшим в темноте, подняла лампу и сказала:

— Смотрите!

Вот что мы увидели: огромное, высеченное из камня кресло, а на его сидении у его основания — человеческие кости. Между ними лежал череп, а на нем была надета набекрень золотая корона, в то время как другие украшения: скипетры, кольца, ожерелья, оружие — валялись вперемешку с костями. Это было не все, потому что вокруг кресла лежали другие скелеты — пятьдесят, а может быть, и больше, и среди них всяческие украшения, которые носили некогда их собственники.

Перед каждым из них стоял поднос из какого-нибудь металла — мы позднее убедились, что это серебро или медь, — на котором были навалены всяческие драгоценности: золотые чаши, блюда, ожерелья, браслеты, серьги, кольца и бусы, которые были сделаны из драгоценных камней, груды древних монет и сотни других вещей, которые ценили люди с тех пор, как на земле появились зачатки культуры.

— Понимаете, — сказала Македа, пока мы, раскрыв рот, смотрели на это ужасное и замечательное зрелище, — тот, который сидит на кресле, был царем. Окружают его придворные, стражи и жены. Когда он умер, они привели сюда всех его приближенных, посадили их вокруг него и убили. Сдуйте слой пыли, и вы увидите на полу следы крови, сохранившиеся до сих пор, кроме того на черепах остались следы от ударов мечом.

Квик, обладавший пытливым умом, сделал несколько шагов и проверил ее слова.

— Черт! — сказал он, отбрасывая череп в сторону, — я рад, что не служу прежним властелинам Мура.

Македа улыбнулась и повела нас дальше.

— Вперед, друзья, — сказала она, — здесь еще много царей, а масло у нас может кончиться.

Мы пошли дальше и приблизительно в двадцати шагах увидели еще одно кресло, на котором и вокруг которого лежали кости людей, застывших в тех позах, в каких застала их смерть. Перед каждым из тех несчастных, которым пришлось и после гроба следовать за своим властелином, стоял поднос с его драгоценностями. Перед троном этого царя лежали также кости пса, а среди них валялся богато изукрашенный ошейник.

Мы снова пошли вперед к третьему кладбищу, если его так можно назвать, и здесь Македа указала на скелет мужчины, перед которым стоял поднос, покрытый различными медицинскими и хирургическими принадлежностями.

— Скажи, о врач Адамс, — сказала она с улыбкой, — хотел ли бы ты быть придворным врачом повелителей Мура?

— Нет, госпожа, — ответил я, — но я хочу осмотреть эти инструменты, если ты разрешишь мне это. — И, пока она шла вперед, я остановился и наполнил ими мои карманы. Позднее, рассмотрев внимательно эти врачебные инструменты, приготовленные неведомо сколько тысяч лет тому назад — по этому вопросу ученые до сих пор никак не могут согласиться, — я нашел, что многие из них с некоторыми изменениями продолжают быть в употреблении до наших дней.

Мне почти нечего прибавить к рассказу об этой необычайной и страшной гробнице. Мы переходили от царя к царю, пока не устали рассматривать человеческие кости и золото. Устал даже Квик и заметил, что в этой семейной могиле очень жарко и что мы можем считать остальных покойников как бы виденными, оттого что они похожи друг на друга, как вопросы на анкетах.

Но как раз в это время мы подошли к № 25 и остановились в изумлении, потому что этот царь был, по-видимому, самым великим из всех: вокруг него лежало раза в три больше скелетов, чем вокруг других, и несметные богатства, а кроме того среди костей находились небольшие статуэтки, изображавшие мужчин и женщин, а быть может — богов. Сам царь был горбуном, у него был огромный продолговатый череп, и он, наверное, был чудовищно уродлив. Быть может, его ум возмещал внешнюю немощность его тела, оттого что после смерти в жертву было принесено одиннадцать человек детей, из которых двое, судя по строению черепов, были его собственными детьми.

Никто не знает, что было в Муре и прилегающих землях, когда правил царь Горбун.

Увы! Как мало мы знаем о былом!

Глава X. Квик зажигает спичку

— Здесь мы повернем назад: эта пещера представляет собой большой круг, — сказала через плечо Македа.

Но Оливера, к которому она обращалась, не было подле нее. Он делал какие-то наблюдения позади кресла царя Горбуна, пользуясь каким-то инструментом, который он вынул из своего кармана.

Она подошла к нему и с любопытством спросила его, чем он занят и что такое он держит в руках.

— Мы называем это компасом, — ответил он, — и по нему я узнаю, что за моей спиной лежит восток, где встает солнце; он показывает мне также, на какой высоте над уровнем моря мы находимся, — ты никогда не видела моря, большого пространства воды, о Дочь Царей! Скажи, куда мы вышли бы, если бы могли пройти сквозь эту скалу?

— Мы вышли бы к львиноголовому идолу Фэнгов, так говорили мне, — ответила она. — Но я не знаю, на каком расстоянии от нас он находится — ведь я не могу видеть сквозь скалу. Друг Адамс, помоги мне налить масла в лампы — они начинают гаснуть, а все эти покойники совсем не веселое общество в темноте.

Я наполнил маслом лампы, а тем временем Орм спешно записывал что-то в свою записную книжку.

— Что ты узнал? — спросила она, когда он присоединился к нам не совсем охотно (ей пришлось несколько раз звать его).

— Не столько, сколько мог бы узнать, если бы ты не торопила меня, — ответил он и пояснил: — Мы стоим здесь недалеко от города Хармака, а за тем креслом, за которым я стоял, некогда был, как я думаю, проход, который вел туда. Но не спрашивай меня больше об этом, госпожа, я ничего не смогу сказать тебе с надлежащей точностью.

— Я вижу, что ты столь же скромен, сколько мудр, — ответила она насмешливо. — Можешь не говорить.

Оливер поклонился.

Мы пустились в обратный путь и проходили мимо бесчисленных групп скелетов, но не обращали теперь на них почти никакого внимания, оттого что душный воздух, наполненный пылью, оставшейся от того, что некогда было человеческим мясом, угнетающе действовал на нас. Единственное, на что наблюдательный Квик обратил мое внимание, было то, что чем дальше, тем все меньше становилось количество скелетов, окружавших кресла царей, а равно уменьшалась и ценность лежавших у их ног даров. В конце концов их окружали только несколько скелетов женщин, без сомнения принадлежавших любимым женам, которых убили именно за то, что они удостоились этой чести.

Последние цари сидели на своих креслах в полном одиночестве, совсем близко один от другого, имея подле себя только свои собственные драгоценности и регалии. И наконец последнее занятое кресло (дальше было несколько пустых кресел) занимал скелет женщины, как я сразу узнал по хрупкости костей и по небольшим размерам браслетов на руках. Она сидела совсем одна, без провожатых и без даров.

Македа стала было объяснять, что после землетрясения в Муре осталось очень немного народа и что обитатели его обеднели и ослабели до такой степени, что посадили править женщину, и что это было, вероятно, незадолго до того, как Абати захватили Мур, когда разговор этот внезапно был прерван тем, что лампа Квика погасла.

— Никогда нельзя быть спокойным с этими старинными лампами, — заворчал Квик. — Доктор! Ваша лампа тоже гаснет! — крикнул он вдруг, и моя лампа в самом деле тоже погасла.

— Светильни! — воскликнула Македа. — Мы позабыли захватить с собой светильни, а без них на что нам масло? Скорее! Мы еще далеко от входа в эту пещеру, а сюда никто не осмелится войти, чтобы искать нас, кроме первосвященника. — И, схватив Оливера за руку, она пустилась бегом, предоставив нам следовать за ними.

— Спокойствие, доктор, — сказал Квик, — спокойствие! В беде никогда не следует покидать товарища. Возьмите мою руку, доктор. Ага! Так я и думал — из спешки толку не будет. Смотрите! — И он показал мне на две быстро убегающие фигуры впереди нас, которые держали теперь только одну горящую лампу.

В следующее мгновение Македа обернулась, держа в руках продолжавшую гореть лампу, и стала звать нас. Я видел, как мигающее пламя осветило ее красивое лицо и как в его свете заблистали серебряные украшения на ее платье. Я видел ее одно мгновение, потом вдруг ее поглотила темнота, и там, где только что было пламя лампы, теперь мигала искра и вскоре угасла.

— Не двигайтесь с места, мы идем к вам, — крикнул Оливер, — кричите время от времени.

— Слушаю, сударь, — ответил Квик и немедленно же испустил громкий крик, который отдался от стен со всех сторон.

— Идем к вам, — ответил Оливер, но его голос звучал так далеко влево, что Квик счел лучше крикнуть еще раз.

В следующий раз они отозвались уже справа от нас, а потом очутились позади нас.

— Ничего не могу понять, сударь, звук отдается от стен, — сказал сержант, — подождите, я, кажется, нашел, в чем дело. — И, крикнув им, чтобы они подождали нас, мы отправились в ту сторону, где рассчитывали найти их.

Приключение это кончилось тем, что я споткнулся о скелет, упал среди подносов с сокровищами и ухватился за чей-то череп в полной уверенности, что это сапог Квика.

Он помог мне встать, и мы, не зная, что предпринять, сели на землю среди мертвецов и стали прислушиваться. Оливер и Македа были теперь, по-видимому, так далеко, что до нас едва доносились их голоса из таинственной темноты.

— Мы были совершеннейшими дураками, что так заторопились и в спешке забыли взять с собой спички. Теперь остается только ждать, — сказал я. — Без всякого сомнения, эти Абати в конце концов превозмогут свой страх перед привидениями и разыщут нас здесь.

Так прошло около получаса, но никаких признаков Абати и нашей скрывшейся пары не было. Квик начал рыться в своих карманах. Я спросил его, что он делает.

— Я уверен, что у меня где-то была здесь восковая спичка, доктор. Помню, что я нащупал ее в одном из карманов моего пиджака накануне отъезда из Лондона и решил не вытаскивать ее оттуда. Если бы мне только удалось найти ее, у нас был бы огонь, потому что у меня несколько факелов с собой, хотя я позабыл про них, когда гасли наши лампы.

Я мало надеялся на спичку сержанта и ничего не ответил ему. Он продолжал искать ее, пока, наконец, я не услышал его возглас:

— Черт возьми, вот она, в подкладке! Да, да, и головка цела. Ну, доктор, держите два факела; готово, есть план! — И он чиркнул спичку и поднес пламя к факелам.

Они запылали, и свет рассеял густую тьму, окружавшую нас. На мгновение мы увидели в свете этих факелов неожиданное и не неприятное зрелище. Я, кажется, забыл сказать, что в самом центре пещеры стояло что-то вроде алтаря и что я до сих пор не видел его. Алтарь этот представлял собой большой черный камень, на котором было высечено изображение глаза, и он стоял на пьедестале со ступенями и опирался на высеченных из камня лежащих сфинксов.

На нижней ступеньке, достаточно близко от нас, чтобы мы были в состоянии ясно разглядеть их, сидели Оливер Орм и Македа, Дочь Царей. Они сидели совсем близко друг к другу: правду сказать, рука Оливера обвилась вокруг стана Македы, ее голова покоилась на его плече, и, очевидно, он в это мгновение целовал ее в губы.

— Налево, кругом, — скомандовал сержант, — и жди!

Мы повернулись и подождали немного, потом начали кашлять (едкий дым от факелов попал в горло), пошли вперед и случайно натолкнулись на наших спутников. Признаюсь, что я не нашелся, что сказать, однако Квик благороднейшим образом выпутался из затруднительного положения.

— Рад вас видеть, капитан, — сказал он, обращаясь к Оливеру. — Сильно беспокоился за вас, сударь, пока случайно не нашел спички в подкладке моего пиджака. Если бы профессор был с нами, у него была бы куча спичек с собой — это говорит в пользу непрестанного курения, даже в присутствии дам. О, не удивительно, что молодая госпожа лишилась чувств, ведь здесь так жарко! Вам не следует отпускать ее, сударь. Сможете ли вы повести ее, сударь? Нам нужно двигаться. Не могу предложить вам свои услуги, оттого что поранил о зубы какого-то покойника ногу, к тому же руки у меня заняты факелами. Но, быть может, вы предпочтете доктора — что вы скажете на это? Вы можете сами повести ее? Прекрасно. Здесь такое эхо, что не разобрать слов. Идемте же, факелов хватит ненадолго, и вам, наверно, не хочется провести здесь всю ночь с этой дамой, тем более что вспыльчивые Абати могут обвинить вас в том, что вы это подстроили нарочно, не так ли? Возьмите даму под руку, доктор, и двинемся. Я пойду вперед с факелами.

На эту речь Оливер не ответил ни слова, а только поглядел на нас подозрительно. Македа, казалось, была без чувств, но, когда я предложил свои услуги в качестве врача, она пришла в себя и сказала, что в состоянии идти одна, — другими словами, опираясь на руку Орма.

Кончилось все это тем, что мы пошли вперед. Факелы начали уже гаснуть, когда мы обогнули угол, добрались до узкого наклонного прохода и, наконец, увидели лампу, поставленную в проходе в стене.

— Доктор, — сказал мне Оливер ночью, когда мы собирались лечь спать (должен сказать, что Оливер говорил непривычно и неестественно развязным тоном), — доктор, вы сегодня обратили внимание на что-нибудь в гробнице царей?

— О да, — ответил я. — Правда, я не так увлекаюсь археологией, как бедняга Хиггс, но это зрелище представляется мне единственным в мире. Если бы я был склонен философствовать на тему о разительном контрасте между этими мертвыми правителями и их молодой и красивой наследницей, преисполненной жизни и любви, — здесь он испытующе поглядел на меня, — любви к своему народу, которая…

— Довольно, Адамс! Я не нуждаюсь в философской проповеди с историческими параллелями. Заметили ли вы что-нибудь помимо костей и золота, когда этот невыносимый олух Квик так не вовремя зажег свет?

Я перестал уклоняться от прямого ответа.

— Если вы хотите знать правду, — сказал я, — я видел не слишком много, оттого что мое зрение стало довольно скверным. Но сержант, у которого превосходное зрение, полагает, что видел, как вы целовали Македу, и все ваше последующее поведение подтверждает это предположение. Поэтому-то он попросил меня повернуться к вам спиной. Но мы, разумеется, могли ошибиться. Правильно ли я вас понял — ведь вы говорите, что сержант ошибся?

Оливер немедленно проклял сержанта и его глаза, а потом выпалил:

— Вы не ошиблись, мы любим друг друга и поняли это внезапно, очутившись в темноте. По всей вероятности, необычная обстановка подействовала на наши нервы.

— С точки зрения морали я рад, что вы любите друг друга, — сказал я, — оттого что поцелуи, основанные исключительно на нервности, никак не могут быть рекомендованы. Но со всех остальных точек зрения создавшееся положение представляется мне ужасным, хотя Квик со свойственной ему осторожностью предостерегал меня от слишком поспешных выводов.

— Проклятый Квик! — повторил Оливер.

— Не проклинайте его, — ответил я, — а то ему придется перейти на службу к Барунгу, где он будет чрезвычайно опасен для нас. Послушайте, Оливер, это опасная затея — то, что вы вздумали делать.

— Не понимаю, почему. В Европе я спокойно могу жениться на ней, — ответил Орм.

— В Европе, но не здесь. Послушайте, Оливер, я давно говорил вам, что единственная вещь, которой ни в коем случае нельзя делать, это влюбиться в Дочь Царей.

— В самом деле? Вы говорили это? Я совсем забыл. Вы говорили мне столько различных вещей, доктор, — ответил он сравнительно спокойно, и только краска, которая залила его щеки, выдавала его.

В это мгновение Квик, вошедший незамеченным в комнату, сухо кашлянул и сказал:

— Не удивительно, доктор, что капитан не помнит этого. Ничто так не отшибает память, как сотрясение при взрыве. Солдаты даже забывают после взрыва гранаты, что они обязаны стоять на месте, а не бежать, как кролики. Знаю по собственному опыту.

Я рассмеялся, а Оливер пробормотал что-то такое, чего я не расслышал, но Квик продолжал невозмутимо:

— Все это так, но если капитан позабыл, тем больше оснований напомнить ему ваши слова. В тот вечер в доме профессора вы предупреждали его, сударь, и он ответил, что вам ни к чему хлопотать из-за прелестей какой-то негритянки…

— Негритянки? — вспылил Орм. — Я не мог так говорить. Я даже не думал этого, и вы просто нахал, что приписываете мне подобные выражения. Негритянки! Да ведь это святотатство!

— Очень сожалею, капитан, теперь я думаю, что вы сказали «негритянка», несколько поторопившись. Но я сам не могу бранить вас за вашу поспешность, оттого что я сам очутился по отношению к ней в том же положении, что и вы, хотя прекрасно понимаю разницу между вами и мной.

— Вы хотите сказать, что влюблены в Дочь Царей? — сказал Оливер, вытаращив на сержанта глаза.

— С вашего разрешения, капитан, я именно это хотел сказать. Раз кошка может смотреть на королеву, отчего же мне не любить ее? Тем более, что моя любовь вам не помеха. А Македа стоит вашей любви, оттого что она самая лучшая, самая красивая и самая храбрая маленькая женщина на всей земле.

Оливер схватил руку Квика и крепко пожал ее. Смею думать, что эта характеристика дошла до ушей Македы, так как с этих пор она обращалась со старым служакой с неизменной любезностью и вниманием.

Так как я не был влюблен и никто не пожимал мне руки, я предоставил им обоим рассуждать о достоинствах и качествах Дочери Царей, а сам отправился в постель. Я бранил себя за то, что не заставил Хиггса взять с собой в качестве специалиста по взрывчатым веществам непременно женатого человека. Но эти мысли не могли ничему помочь, тем более что и женатое состояние специалиста не служило достаточной гарантией.

Как все это кончится? — вот что волновало меня. Рано или поздно тайна будет открыта, оттого что Абати и особенно Джошуа страшно ревновали Македу к чужестранцу, к которому она была так милостива, и неустанно следили за ними. Что будет тогда? По законам Абати за такой проступок полагалась смерть — смерть грозила всякому, кто переступит за дозволенную черту в отношениях к Дочери Царей, и это не удивительно, оттого что она сидела на троне своих предков, будучи прямым потомком Соломона и Македы, Царицы Савской, следовательно, Абати не могли потерпеть, чтобы чья-либо иная кровь смешалась с кровью древнего рода.

Кроме того Оливер принес присягу Македе и тем самым подчинился законам страны. К тому же, зная характер Оливера и Македы, я не мог надеяться на то, что их отношения не пойдут дальше быстро преходящего флирта.

О! Они без сомнения подписали свой смертный приговор там, в Пещере Смерти, а заодно осудили на смерть и нас всех. Таков будет конец нашего приключения и моих поисков, которые я предпринял в надежде найти моего сына.

Глава XI. Неудача

На следующее утро мы завтракали в мрачном настроении. Мы все как бы сговорились и ни словом не вспомнили событий вчерашнего дня и нашего ночного разговора.

Я хранил суровое молчание; Квик, казалось, был погружен в философические размышления, а Оливер был взволнован и возбужден, хотя и писал, как мне представляется, стихи. Во время завтрака появился посланный от Вальды Нагасты, сообщивший нам, что она желает видеть нас через полчаса.

Я побоялся, как бы Оливер не сболтнул какой-нибудь глупости, и коротко ответил, что мы придем. Посланный ушел, а мы стали ждать, удивляясь тому, что такое могло случиться, что ей понадобилось срочно говорить с нами.

В назначенное время нас провели в малую приемную, и в дверях я шепнул Оливеру:

— Ради вашего и ее спасения и ради нас всех, умоляю вас, не будьте опрометчивы! За вашим лицом следят не меньше, чем за вашими словами.

— Ладно, дружище, — ответил он, слегка покраснев. — Можете положиться на меня.

— Если бы это было так, — пробормотал я.

Мы церемонно вошли в комнату и поклонились Македе, сидевшей на кресле и окруженной военачальниками и судьями (среди которых был и Джошуа). Она как раз в это время говорила с двумя воинами довольно грубого вида, одетыми в простое коричневое платье. Она поклонилась нам и после обмена традиционными приветствиями сказала:

— Друзья, вот зачем я вызвала вас. Сегодня утром, когда вот эти два воина (они судебные чиновники) повели предателя Шадраха на казнь, он попросил отсрочки казни. Его спросили, зачем он просит об этом, раз его прошение о пересмотре дела отвергнуто, и он ответил, что если его помилуют, он может указать, каким образом можно спасти вашего спутника, которого они называют Темными Окошками.

— Каким образом? — разом спросили Орм и я.

— Не знаю, — ответила она, — но они поступили разумно, оставив его в живых. Привести его сюда.

Распахнулась дверь, и вошел Шадрах. Руки у него были связаны за спиной, а на ногах были цепи. Вид у него был испуганный, глаза бегали, а зубы стучали от ужаса. Он распростерся ниц перед Вальдой Нагастой, потом обернулся и пытался поцеловать сапог Орма. Стражи снова поставили его на ноги, и Македа заговорила, обращаясь к нему:

— Что ты хочешь сказать нам, предатель, раньше, чем ты умрешь?

— Это тайна, о Бутон Розы. Должен ли я говорить перед всеми?

— Нет, — ответила она и приказала большинству присутствующих удалиться, включая сюда и стражу, и судейских чиновников.

— Этот человек в отчаянии, а ты удалила всю стражу, — сказал Джошуа, нервничая.

— Я буду сторожить его, ваша светлость, — ответил Квик на своем дурном арабском языке и добавил по-английски, подойдя к Шадраху: — Ну, кисанька моя, веди себя прилично, или для тебя же будет хуже.

Когда все удалились, Шадраху снова было отдано приказание говорить и сказать, каким образом можно спасти того чужестранца, которого он сам предал в руки Фэнгов.

— Вот как, о Дочь Царей, — ответил он. — Темные Окошки, как мне известно, содержатся в самом теле великого идола.

— Откуда ты знаешь это?

— О госпожа, я знаю это, и, кроме того, то же говорил и султан Барунг, не правда ли? Я могу указать потайную дорогу к идолу, по которой можно пробраться к нему и спасти чужестранца. Когда я был молод, меня прозвали кошкой за то, что я хорошо умею лазать, и я нашел тогда эту дорогу. Позднее Фэнги взяли меня в плен и бросили меня львам, где я получил эти шрамы на лице, и по этой дороге я бежал от них. Сохрани мне жизнь, и я укажу тебе эту дорогу.

— Указать дорогу мало, — сказала Македа. — Пес, ты должен спасти чужестранца, которого ты предал. Если ты не спасешь его, ты умрешь. Понял?

— Это трудное дело, госпожа, — ответил Шадрах. — Разве я бог, чтобы обещать тебе спасти чужестранца, которого, быть может, уже нет в живых? Все же я сделаю все, что в моих силах, зная, что если мне не удастся спасти его, ты убьешь меня, а если я спасу его, ты пощадишь мою жизнь. Как бы то ни было, я покажу вам дорогу к тому месту, где его содержат (или содержали), но предупреждаю, что дорога эта очень трудна и опасна.

— Там, где ты можешь пройти, пройдем и мы, — сказала Македа. — Скажи нам теперь, что мы должны сделать.

Он сказал ей это. Когда он кончил говорить, вмешался принц Джошуа, заявивший, что не подобает Дочери Царей предпринимать такое опасное путешествие.

Она выслушала все его доводы и поблагодарила его за заботы о ней.

— Все-таки я отправляюсь туда, — сказала она, — не ради чужестранца, которого прозвали Темные Окошки, а оттого, что я должна знать потайную дорогу из Мура и в Мур, раз такая дорога существует. Я готова согласиться с тобой, дядя, что во время такого путешествия мне не следует оставаться без защитника, и поэтому прошу тебя быть готовым выступить с нами в путь ровно в полдень.

Джошуа начал было изворачиваться, но она не желала слушать никаких отговорок.

— Нет, нет, — сказала она, — ты слишком скромен. В этом деле замешана честь всех Абати, оттого что Абати, увы, предал Темные Окошки, и поэтому Абати же, а именно ты сам, должен спасти его. Ты не раз говорил мне, дядя, о том, как хорошо ты умеешь лазать по скалам, и теперь тебе следует показать перед этими чужестранцами твою ловкость и отвагу. Это приказание, поэтому не возражай. — И она встала в знак того, что аудиенция окончена.

Вечером этого же дня Шадрах привел небольшой отряд к краю пропасти, ограничивавшей Мур с запада, привел по одному ему известным горным тропинкам. В полутора тысячах футов ниже нас расстилалась огромная равнина, на которой, на расстоянии многих миль от нас, можно было разглядеть город Хармак. Но идола в долине мы видеть не могли, так как мы находились прямо над ним и скалы скрывали его от наших глаз.

— Что же теперь? — спросила Македа, переодетая в костюм крестьянки, который очень шел к ней. — Вот утес, там равнина, но дороги между ними я не вижу, и мой мудрый дядя, принц Джошуа, утверждает, что он никогда не слыхал о такой дороге.

— Госпожа, — ответил Шадрах, — теперь я веду всех вас, и вы должны следовать за мной. Но раньше нужно посмотреть, все ли готово.

Он обошел отряд и сосчитал количество участников. Всего нас было шестнадцать человек: Македа и Джошуа, трое европейцев, вооруженных винтовками и револьверами, наш проводник Шадрах и несколько горцев, которых выбрали за их сметливость и храбрость. Эти последние несли веревки, лампы и длинные легкие лестницы, которые можно было связывать между собой.

Проверив всех участников экспедиции и осмотрев лестницы, Шадрах подошел к группе кустов, которые росли на самом краю пропасти. Там он разыскал и сдвинул с места большую каменную плиту и открыл таким образом начало лестницы, ступени которой теперь были почти совсем смыты и источены водой, в дождливое время года стекавшей по этому естественному желобу.

— Вот дорога, которой в древние времена пользовались обитатели Мура, — сказал Шадрах. — Я случайно открыл ее, будучи еще мальчиком. Но пусть тот, кто боится, не пытается спускаться по ней, оттого что она крута и трудна.

Джошуа, которого успели сильно утомить долгая поездка верхом и переход по горам, стал умолять Македу отказаться от мысли спуститься по этой ужасной лестнице, и Оливер поддерживал его немногими словами, которые он сопровождал чрезвычайно выразительными взглядами: в данном случае принц и он желали одного и того же, хотя поводы желать этого были у них разные.

Но она и слушать их не хотела.

— Дядя, — сказала она, — чего мне бояться, когда здесь ты, опытный путешественник по горам? Раз доктор, который по своим годам мог бы быть отцом любого из нас (поскольку речь шла о Джошуа, это можно было оспаривать), собирается идти, отчего не идти также и мне? Кроме того, если бы я осталась здесь, тебе пришлось бы тоже остаться подле меня, чтобы охранять меня, а я ни за что не простила бы себе, если из-за меня ты лишился бы возможности принять участие в столь замечательной экспедиции. Кроме того, я, подобно тебе, люблю лазать по скалам. Поэтому не будем терять времени.

Мы начали спускаться. Впереди всех был Шадрах, а непосредственно за ним следовал Квик, заявивший, что будет сторожить его. За Квиком шла группа горцев, которые несли лестницы, лампы, масло, съестные припасы и разные другие вещи. Затем следовала вторая партия в составе двух горцев, за которыми спускались Оливер, Македа и я, наконец Джошуа. Остальные горцы составляли арьергард и несли запасные веревки, лестницы и тому подобное. Так началось это необычайное путешествие.

На расстоянии первых двухсот футов ступени, хотя они и были стерты и шли вниз почти отвесно (самый спуск напоминал шахту какого-нибудь рудника), не представляли особенных трудностей ни для кого из нас, кроме Джошуа, который пыхтел и ворчал над моей головой. За первым колодцем последовал коридор с довольно крутым наклоном, который шел на восток на протяжении около пятидесяти шагов, а в конце его находилось начало второй шахты, почти такой же глубокой, как первая, но с еще более потертыми и сношенными ступеньками, которые, вероятно, подмыла вода, и теперь еще продолжавшая журчать по стенам колодца. Кроме того напор воздуха, стремившегося снизу, задувал лампы, и трудно было не дать им погаснуть.

Удна этой второй шахты ступеньки почти исчезли, так что лезть стало очень опасно. Здесь Джошуа поскользнулся и с воплем ужаса соскользнул вниз и сел мне на спину; если бы я, к счастью, крепко не держался в это мгновение руками и ногами, он столкнул бы меня на Македу и мы все упали бы вниз, на верную смерть.

Жирное и перепуганное создание уцепилось руками за мою шею и чуть не задушило меня. Когда я уже почти лишился чувств под его тяжестью, подоспели горцы, которые шли сзади нас, и сняли его с меня. Я отказался спуститься хотя бы на одну ступеньку, пока он будет идти непосредственно за мной, они приняли его на свое попечение, и мы стали спускаться по приставной лестнице, которую поставили шедшие впереди горцы. Так мы добрались до дна второго колодца, где начинался новый наклонный и ведущий на восток проход, оканчивающийся у входного отверстия третьей шахты.

Здесь возник трудный вопрос о том, как же быть с Джошуа, который клялся, что не может идти дальше, и требовал, чтобы его доставили на вершину скалы, хотя Шадрах и уверял его, что теперь дорога будет много легче. Нам пришлось сообщить обо всем этом Македе, и она разрешила вопрос несколькими словами.

— Дядя, — сказала она, — ты говоришь, что не можешь идти вперед, а мы не можем тратить времени и отрядить людей, чтобы отвести тебя назад. Поэтому тебе, по-видимому, придется оставаться там, где ты находишься теперь, пока мы не вернемся, а если мы не вернемся, самому выбраться из колодца. Прощай. Это место достаточно удобно и вполне безопасно. Если ты благоразумен, ты подождешь нас здесь.

— Бессердечная женщина! — закричал Джошуа, который трясся от страха и ярости. — Так ты хочешь бросить твоего жениха и возлюбленного и оставить его одного в этой проклятой дыре, а сама будешь лазать по скалам с чужеземцами, как дикая кошка? Если я останусь, ты тоже останешься со мной.

— И не подумаю, — ответила Македа решительно. — Разве хорошо, если будут говорить, что Дочь Царей не посмела пойти туда, куда пошли ее гости?

В конце концов Джошуа все же отправился вместе с нами в центре третьей группы горцев, которым пришлось буквально нести его на руках.

Шадрах был прав, и начиная с этого места ступени были в лучшем состоянии, нежели прежде. Но только они казались еще более бесконечными, и раньше, чем мы добрались до дна колодца, я рассчитал, что мы, должно быть, спустились на добрых тысячу двести футов. Наконец, когда я ужасно устал, а Македа до такой степени обессилела, что вынуждена была опираться на Оливера, таща меня за собой на веревке, как собаку, мы внезапно увидели сверкнувший издали через большое отверстие дневной свет. У входного отверстия в новый колодец мы нашли Шадраха и остальных, ожидавших нас. Он поклонился и сказал, что мы должны развязать веревки, оставить здесь наши лампы и пойти за ним. Оливер спросил, куда ведет этот новый колодец.

— В другой коридор, находящийся еще ниже. Но вы вряд ли станете исследовать его, оттого что он кончается в большой яме, где Фэнги держат священных львов.

— Разумеется, — ответил Оливер, которого в действительности это очень интересовало, и поглядел на Квика. Тот свистнул в ответ и кивнул головой.

Потом мы последовали за Шадрахом и очутились на небольшой площадке размерами с площадку для игры в теннис, высеченную руками людей или силами природы возникшую на лицевой стороне огромного утеса. Подойдя к краю этой площадки, заросшей папоротниками и кустами, за которыми нас нельзя было бы разглядеть, даже если бы кто-нибудь и смотрел снизу, мы увидели, что отвесный обрыв тянулся вниз на много сотен футов. Однако мы в это мгновение почти не обратили внимания на зияющую бездну, отчасти оттого, что она была погружена в тень, отчасти же по другой причине.

Прямо перед нами высилось нечто, что мы сперва приняли за округлый склон холма продолговатой формы, к которому вела гигантская труба, заканчивавшаяся скалой, высеченной в форме куста и объемом достигавшей размеров двухэтажного домика. Эта скала находилась прямо против небольшой площадки, на которой мы стояли, на расстоянии не более тридцати, самое большее сорока шагов от нас.

— Что это? — спросила Македа Шадраха и показала прямо перед собой, возвратив одному из горцев чашу, из которой она напилась воды.

— Это, о Вальда Нагаста, — ответил он, — не что иное, как спина огромного идола Фэнгов, высеченного из камня наподобие льва. Большая каменная труба с утолщением на конце — это хвост льва. Площадка, на которой мы стоим, без сомнения служила в древние времена жрецам Мура для того, чтобы незамеченными наблюдать за идолом. Смотри, — и он указал на следы в скале, — я думаю, что некогда здесь был подъемный мост, по которому можно было переходить на хвост божественного льва, но, вероятно, уже много лет этого места не существует больше. И все же я проделал этот путь без помощи моста.

Мы в изумлении поглядели на него, и в наступившем вслед за этим молчании я услыхал, как Македа прошептала Оливеру:

— Быть может, этим путем тот, кого мы прозвали Кошкой, бежал от Фэнгов или, быть может, сносился с ними в качестве шпиона.

— Или же он лжец, госпожа, — перебил ее Квик, тоже услыхавший ее слова, — и этот вывод, надо признаться, напрашивался сам собой.

— Зачем ты привел нас сюда? — спросила теперь Македа.

— Разве я не сказал тебе этого в Муре, госпожа? Чтобы спасти Темные Окошки. Слушайте. Фэнги обычно позволяют тем, которые заключены в теле священного идола, гулять без всякой охраны по спине этого идола при восходе и при закате солнца. По меньшей мере они разрешают такие прогулки Темным Окошкам — не спрашивай меня, откуда мне это известно. Вот что я придумал. У нас имеется с собой лестница, которая достанет с того места, где мы стоим, до хвоста идола. Когда чужестранец появится на спине божества (а я уверен, что он сделает это, если только он жив, в чем я тоже не сомневаюсь), кто-нибудь из нас должен перебраться через пропасть и привести его сюда. Пожалуй, всего лучше будет, если это сделает чужестранец Орм, оттого что если я пойду туда один или даже вместе с этим человеком, после всего случившегося Темные Окошки может не поверить мне.

— Глупец, — перебила его Македа, — сделать это невозможно.

— О госпожа, это не так трудно, как кажется. Несколько шагов над пропастью, а потом сотня футов вдоль львиного хвоста, совсем плоского в верхней части и довольно широкого, чтобы по нему можно было бежать, — это не трудно. Впрочем, если чужестранец Орм боится, хотя я не думаю этого, потому что столько слышал об его храбрости… — Плут пожал плечами и замолчал.

— Боится?! — сказал Орм. — Ну да, я не стыжусь бояться такого путешествия. Но раз это нужно, я сделаю это, но не раньше, чем увижу моего друга совсем одного там, на скале, так как ты мог выдумать всю эту затею, чтобы предать меня Фэнгам, среди которых, я знаю, у тебя есть друзья.

— Это безумие, ты не пойдешь туда, — сказала Македа. — Ты упадешь в пропасть и разобьешься насмерть. Я говорю тебе, ты не пойдешь!

— Отчего бы ему не пойти, племянница? — вмешался Джошуа. — Шадрах прав; мы много слышали об отваге этого язычника. Пусть же он докажет ее на деле.

Она обернулась к принцу подобно тигрице.

— Прекрасно, дядя, тогда ты пойдешь вместе с ним. Без сомнения, представитель древнейшего рода Абати не побоится сделать то, на что отваживается «язычник».

Джошуа моментально замолчал, и я не припомню даже, что он говорил или делал в течение всей последовавшей за этим сцены.

Теперь наступило молчание и Оливер сел наземь и начал снимать свои ботинки.

— Зачем ты раздеваешься, друг? — взволнованно спросила Македа.

— Госпожа, — ответил он, — удобнее будет переходить на ту сторону пропасти в одних чулках. Не бойся, — прибавил он, — я с детства привык лазать таким образом и даже учил этому солдат, когда служил в войске у себя на родине, хотя такого опасного перехода мне делать не приходилось.

— И все же я боюсь, — сказала она.

Тем временем Квик тоже сел наземь и стал стягивать свои сапоги.

— Что вы делаете, сержант? — спросил я.

— Приготовляюсь сопровождать капитана, доктор, — ответил он.

— Чепуха, — сказал я, — вы слишком стары для этого. Скорее мне следовало бы пойти туда, оттого что там, по всей вероятности, находится мой сын, и все же я не решаюсь на это. У меня может закружиться голова, и я своим падением только наделаю шума.

— Разумеется, — вмешался Оливер, который слышал наш разговор, — здесь я распоряжаюсь, и я запрещаю вам двинуться с места. Помните, сержант, что если со мной что-нибудь случится, на вас лежит обязанность наблюдать за взрывчатыми веществами и пустить их в ход в случае надобности — ведь кроме вас никто не сможет этого сделать. Теперь последите за приготовлениями и проверьте, все ли в порядке, а я хочу отдохнуть. Боюсь, что все это бесцельно и мы даже не увидим профессора. Во всяком случае, нужно быть готовым.

Квик и я отправились наблюдать за приготовлениями, которые состояли в том, что связали между собой две небольшие лестницы и укрепили их с помощью планок, принесенных нами с собой. Я спросил, кто же кроме Шадраха и Орма отправится на ту сторону пропасти, и мне ответили, что все боятся идти. Наконец выискался один доброволец, горец по имени Яфет, которому Дочь Царей обещала дать значительное пространство земли, в случае его гибели эта земля должна была перейти к его родственникам.

Наконец все было готово, и мы стали ждать молча. Нервы у всех были напряжены до последней степени.

Тишину вдруг прервал ужасающий грохот, донесшийся из пропасти снизу.

— Это час, когда кормят священных львов, которых Фэнги содержат в темных пещерах у основания идола, — объяснил нам Шадрах. Потом он прибавил: — Если его не удастся спасти, Темные Окошки будет отдан на растерзание львам сегодня ночью, оттого что сегодня полнолуние и Фэнги справляют праздник в честь Хармака, хотя, быть может, его оставят в живых до следующего полнолуния, когда все Фэнги соберутся сюда, чтобы молиться божеству.

Это заявление отнюдь не подняло нашего настроения.

В долине Хармака начали собираться тени, и мы узнали по ним, что солнце заходит за горы. Если бы небо на востоке не было необычайно ясно и не светилось бы странным образом, пропасть давно покрылась бы мраком. Теперь далеко-далеко от нас на скале, которая по нашим догадкам изображала голову льва, мы увидели на фоне неба небольшую фигурку, которая начала петь. Услышав чуть доносившийся до нас голос, я едва не лишился чувств и наверно упал бы, если бы Квик не поддержал меня.

— Что с вами, Адамс? — спросил Орм, взглянув на меня с того места, где он сидел, шепотом разговаривая с Македой, в то время как жирный Джошуа сердито следил за нами, стоя поодаль. — Вы увидели Хиггса?

— Нет, — ответил я, — но теперь я знаю, что мой сын еще жив. Это его голос. О, спасите и его, если только сможете!

Кто-то сунул мне в руки бинокль, но я был так взволнован, что не в силах был разглядеть что-нибудь. Квик взял его у меня и стал говорить о том, что видит.

— Высокий, стройный, в белом платье, но лица не могу разглядеть — темно и далеко. Можно было бы окликнуть его, но этак мы себя выдадим. Ага! Он окончил гимн и ушел — прыгнул в какое-то отверстие в скале. Ну, доктор, раз он может прыгать, значит, он здоров — поэтому ободритесь, ведь и это уже кое-что.

— Да, — ответил я и повторил за ним: — Это уже кое-что, но мне все же хотелось бы большего после стольких лет поисков. Подумать только, что я так близко от него и что он ничего не знает об этом!

Когда окончился гимн и мой сын исчез, на спине идола появилось трое воинов Фэнгов, здоровых молодцов в длинных плащах, вооруженных копьями, а за ними трубач с трубой или выдолбленным слоновым бивнем. Они прошли по спине идола от затылка до основания хвоста, по-видимому, дозором. Не обнаружив ничего (они не могли видеть нас за кустами и, вероятно, даже не знали о существовании самой площадки, на которой мы притаились), они вернулись обратно, трубач протрубил пронзительный сигнал, и раньше, чем донеслось эхо трубного звука, исчезли.

— Обычный дозор при заходе солнца, — сказал сержант. — А кисанька-то не врет, вот и он сам. — И Квик указал на фигуру, внезапно выросшую из черного утеса, составлявшего спину идола.

Это был Хиггс, Хиггс, вне всякого сомнения. Хиггс в измятом солнечном шлеме и с темными очками на носу; Хиггс, куривший свою большую пенковую трубку и что-то записывавший в записную книжку с таким же спокойствием, как если бы он стоял перед каким-нибудь новым приобретением в Британском музее.

Я с изумлением воззрился на него, потому что никак не мог поверить, что нам действительно удастся снова увидеть его, тогда как Орм спокойно поднялся на ноги с того места, где он сидел подле Македы, и сказал:

— Да, это он. Хорошо. Перекиньте лестницу, а ты, Шадрах, ступай вперед, чтобы я мог быть уверен, что ты не выкинешь какой-нибудь штуки.

— Нет, — вмешалась Македа, — этот пес не пойдет с вами, так как он ни за что не вернется обратно от своих друзей Фэнгов. Ты, — прибавила она, обращаясь к Яфету, тому горцу, которому она обещала дать земли, — ступай впереди и держи другой конец лестницы, пока чужестранец будет переходить по ней. Если он вернется назад невредим, твоя награда будет удвоена.

Яфет поклонился, лестницу перекинули, и конец ее лег на шершавую поверхность камня, изображавшую волосы на конце хвоста сфинкса.

Горец помедлил мгновение, подняв кверху руки. Он, по-видимому, молился. Потом он попросил своих товарищей крепче держать конец лестницы; попробовав ногой ее крепость, спокойно прошел по ней, и вскоре мы увидели его сидящим и держащим противоположный конец ее.

Настал черед Оливера. Он кивнул головой Македе, которая сделалась бледна, как бумага, и шепнул ей несколько слов, которых я не расслышал, потом он повернулся ко мне и пожал мне руку.

— Если это будет можно, спасите также моего сына, — прошептал я.

— Сделаю все от меня зависящее, — ответил он. — Сержант, если со мной что-нибудь случится, вы знаете ваш долг.

— Буду стараться следовать вашему примеру, капитан, что бы ни случилось, хотя это будет нелегко, — ответил Квик несколько охрипшим голосом.

Оливер встал на лестницу. Ему надо было сделать по ней не больше двенадцати или пятнадцати шагов, и первую половину этой дороги он выполнил прекрасно. Но когда он был на самой середине лестницы, дальний конец ее соскользнул немного, несмотря на все усилия Яфета удержать его на месте, и вся лестница наклонилась на вершок вправо, так что Оливер едва не свалился с нее в пропасть. Он закачался, как тростник под ударом ветра, сделал еще шаг вперед и медленно опустился на четвереньки.

— Ах! — крикнула Македа.

— Язычник потерял голову, — начал было Джошуа с нескрываемым торжеством в голосе. — Он…

Больше ничего сказать ему не удалось, оттого что Квик обернулся и дико погрозил ему кулаком, крикнув ему по-английски:

— Придержи пасть, если не хочешь отправиться вслед за ним, жирная свинья! — И Джошуа, который понял жест, если он не понимал слов, замолчал немедленно.

Теперь горец у другого конца лестницы сказал Орму:

— Не бойся, лестница цела и держится крепко.

С мгновение Оливер продолжал стоять на четвереньках на доске, которая отделяла его от ужасной смерти в пропасти. Потом, в то время как мы в смертной тоске глядели на него, он снова встал на ноги и с великолепным хладнокровием перешел на другую сторону пропасти.

— Неплохо сделано, а? — сказал Квик, обращаясь к Джошуа. — Что же, ваше высочество, не изволите смеяться? Нет, лучше вы бросьте этот ножик. — И он вырвал из рук принца кинжал, который тот вертел, не спуская своих выкаченных глаз с сержанта.

Македа заметила эту сцену и вмешалась.

— Дядя, — сказала она, — смелые люди там рискуют жизнью, а ты сидишь здесь в безопасности. Прошу тебя, не шуми и не ссорься ни с кем.

Мгновение спустя мы и думать позабыли о Джошуа, следя за драмой, разыгравшейся по другую сторону пропасти. Задержавшись на мгновение, чтобы передохнуть, Орм встал и начал взбираться на похожий на куст утес, пока не добрался до каменной трубы, изображавшей хвост сфинкса. Здесь он обернулся и помахал нам рукой, а потом пошел вслед за горцем, следуя за изгибами хвоста, к тому месту, где хвост сливался с телом идола. Здесь ему пришлось преодолеть некоторую трудность, так как влезть по такому склону на широкую террасоподобную спину сфинкса было нелегко. Наконец он взобрался на нее, на мгновение скрылся с глаз в ложбине, обозначавшей поясницу зверя (она, разумеется, имела несколько футов в глубину), и снова появился, быстро двигаясь по направлению к плечам. Все это время Хиггс стоял к нам спиной и не видел ровно ничего из всего происходившего.

Обогнав Яфета, Оливер подошел к профессору и дотронулся до его плеча. Хиггс обернулся, взглянул на обоих и сразу — от удивления — сел наземь, или, вернее сказать, на спину сфинкса. Они подняли его на ноги, Орм указал на скалу, где мы находились, и, по-видимому, объяснял Хиггсу положение. За этим последовал недолгий и оживленный разговор. В бинокль мы могли даже разглядеть, что Хиггс отрицательно качал головой. Он сказал им что-то, и они пришли к соглашению, оттого что теперь он повернулся, сделал несколько шагов вперед и скрылся — как я узнал позднее, чтобы позвать моего сына, без которого он не хотел бежать.

Прошло несколько мгновений; они показались нам годом, но на самом деле прошло не больше минуты. Мы услышали крики. Белый шлем Хиггса снова появился, потом появилось его тело, за которое уцепились два Фэнга. Он закричал по-английски, и его слова ясно долетели до нас:

— Спасайтесь! Я задержу этих чертей! Бегите, бегите же, проклятый дурак!

Оливер колебался, хотя горец и толкал его, пока не появились головы еще нескольких Фэнгов. Потом, сделав движение рукой, выражавшее его отчаяние, он побежал прочь. Оливер бежал первым, за ним следом Яфет, которого он обогнал, а за ними несколько жрецов или стражей, размахивавших ножами.

Позади всех Хиггс катался по земле с вцепившимися в него Фэнгами.

Все остальное совершилось с головокружительной быстротой. Орм соскользнул по крутому склону с тела идола на его хвост и побежал по нему. Горец не отставал от него, а за ними следовали три Фэнга.

Они бежали по хвосту сфинкса, как если бы это была беговая дорожка. Оливер вскочил на лестницу, один конец которой мы крепко держали, и уже добрался до середины ее, когда внезапно услыхал крик своего спутника. Он остановился и увидел, что один из Фэнгов схватил Яфета за ногу и уронил его вниз лицом на лестницу.

Оливер остановился и медленно повернулся, одновременно с этим доставая свой револьвер. Потом он прицелился и выстрелил, и Фэнг отпустил Яфета, взмахнул руками и рухнул в пропасть. Дальше я помню уже, что они были среди нас и кто-то крикнул:

— Столкните лестницу!

— Нет, — сказал Квик, — подождите немного.

Я едва успел удивиться, чего он хочет ждать, как уже увидел, что трое отважных Фэнгов идут по ней, положив руки на плечи переднему, в то время как их товарищи подбадривали их.

— Теперь толкай, братцы! — крикнул сержант, и мы столкнули лестницу. Бедные Фэнги, они были достойны лучшей участи.

— Всегда следует нанести урон врагу, когда представляется к тому случай, — заметил сержант, открывая огонь по Фэнгам, которые столпились теперь на спине идола. Они однако вскоре оставили эту позицию, кроме одного или двух раненых или убитых, которые остались там.

Воцарилось молчание, и я услышал, как Квик сказал Джошуа на своем сквернейшем арабском языке:

— Ну что, ваше королевское высочество, все еще продолжаете думать, что мы, язычники, трусы, хотя эти Фэнги такие же хорошие люди, какими мы были когда-то?

Джошуа уклонился от спора, и я обернулся к Оливеру, который закрыл лицо руками и, казалось, плакал.

— Что с тобой, друг? Что с тобой? — услышал я голос Македы — голос, полный слез. — Ты совершил великий подвиг, ты вернулся невредим — значит, все в порядке.

— Нет, — ответил он, забыв все титулы: в таком он был отчаянии, — все нехорошо. Мне не удалось спасти моего друга, и сегодня ночью они бросят его на растерзание львам. Он сам сказал мне это.

Македа не нашлась, что ответить, и протянула руку горцу, сопровождавшему Оливера. Тот поцеловал ее руку.

— Яфет, — сказала она, — я горжусь тобой; я учетверяю твою награду, и отныне ты будешь начальником моих горцев.

— Скажите нам, что случилось, — попросил я Орма.

— Вот что, — ответил он. — Я вспомнил о вашем сыне, и Хиггс тоже вспомнил о нем. Он сказал, что ни за что не хочет бежать без него и что его недолго позвать, оттого что он находится как раз под нами. Он пошел за ним и, наверное, натолкнулся вместо него на стражей, которые, я так думаю, услышали, как мы говорили наверху. Все остальное вы знаете не хуже моего. Сегодня ночью, через два часа после того, как встанет полная луна, совершится церемония жертвоприношения, и бедного Хиггса бросят в львиный ров. Когда мы увидели его, он как раз писал в записной книжке свое завещание, которое Барунг обещал переслать нам.

— Доктор, — сказал мне сержант, — не согласитесь ли вы послужить мне переводчиком? Я хочу переговорить с Кошкой, а моего знания арабского языка, может, пожалуй, не хватить.

Я согласился, и мы отправились к краю площадки, где стоял Шадрах, следя за всем происходившим.

— Слушай, Кошка, — сказал сержант (я передаю его подлинные слова, а не так, как я переводил их), — хорошенько слушай меня и помни, что если ты солжешь или будешь строить каверзы, либо ты, либо я — один из нас двоих не доберется до вершины этой скалы заживо. Понял?

Шадрах ответил, что он понял.

— Ну вот. Ты говорил, что был однажды пленником Фэнгов и что тебя бросили на съедение этим священным львам, но что ты спасся от них. Расскажи нам, как тебе удалось бежать.

— Вот как, Квик. После церемонии, которой я не стану вам описывать, меня опустили в корзине, в которой спускают львам еду, в тот ров, где их кормят, и вытряхнули из корзины вместе с остальным мясом. Тогда на цепях подняли решетчатую дверь в этот ров, и львы ворвались в него, чтобы сожрать меня.

— Ну, а дальше что случилось, Шадрах?

— Что случилось? Я, разумеется, спрятался в тени и прижался к скале, пока одна чертовка львица не учуяла меня и не ударила меня. Вот, смотрите, вот следы ее когтей. — И он показал на шрамы на своем лице. — Эти когти обожгли меня, как укус скорпиона, и я совсем обезумел. Страх, который оставил меня, снова овладел мною, когда я увидел ее желтые глаза. Я полез вверх по скале, как лезет по стене кошка, за которой гонятся псы. Я цеплялся за ее шероховатую поверхность ногтями, пальцами, зубами. Лев подпрыгнул вверх и вырвал у меня клок мяса из ноги, вот здесь, здесь. — И он показал нам рубцы, которые мы с трудом могли разглядеть в полутьме. — Лев отбежал назад, чтобы прыгнуть снова. Повыше себя я заметил крохотный выступ в стене, на котором едва мог бы усидеть ястреб. Я уцепился за него и подтянул ноги, так что лев промахнулся. Я сделал такое усилие, какое человек может сделать раз в своей жизни. Кое-как я взобрался на этот выступ; я поставил на него колено, а сам прижался к скале всем телом, чтобы как-нибудь сохранить равновесие. И тут скала подалась, и я упал внутрь какого-то туннеля. Потом я в темноте добрался до выхода из этого туннеля. Что это был за путь! В темноте, ощупью, ползком, как павиан, тысячу раз рискуя жизнью, я продвигался вперед. Две ночи и два дня отнял у меня этот путь, и к концу второго дня я уже не соображал ничего. И все же я выбрался оттуда, и вот за это мой народ назвал меня Кошкой.

— Понимаю, — сказал Квик, и в голосе его слышалось уважение, — и хоть ты и здоровая каналья, ты смелый человек. А теперь скажи мне, и не забывай того, что я говорил тебе, — он похлопал по рукоятке своего револьвера, — ров, в котором кормят львов, находится там же?

— Полагаю, что так, о Квик; не понимаю, зачем Фэнгам переносить его в другое место. Жертв спускают вниз из брюха бога, оттуда, где подле ребер имеются двери. Место кормежки находится в пещере в скале; площадка, на которой мы стоим, находится прямо над ней. Никто не видел, как я спасся, и поэтому никто не искал, каким образом я это сделал, оттого что все думали, что я погиб, подобно тысячам жертв. Никто не входит сюда, пока львы не вернутся в те пещеры, где они спят, и пока надсмотрщики не опустят сверху решетчатых дверей. Слышите? — Мы прислушались и услыхали внизу скрип и грохот. — Опускают решетки — львы поели. Когда Темные Окошки бросят вниз, а с ним вместе, быть может, и других, решетки эти снова поднимут.

— А отверстие в скале все еще на месте, Шадрах?

— Без сомнения, хотя я и не спускался больше туда.

— Ну, мой мальчик, тебе придется, значит, сходить туда, — мрачно заметил Квик.

Глава XII. Львиная пещера

Мы вернулись к остальным и пересказали им все, что узнали от Шадраха.

— Что вы собираетесь делать, сержант? — спросил Оливер, выслушав нас. — Я не в состоянии ничего придумать.

— Я пройду через отверстие, о котором нам говорил Кошка, и спущусь в львиную пещеру. Когда они спустят туда профессора и поднимут решетки, я с помощью моей винтовки оттесню назад львов, он тем временем взберется вверх по лестнице, а я последую за ним, если смогу.

— Превосходно, — сказал Орм, — но вы не можете идти туда один. Я пойду с вами.

— И я тоже, — сказал я.

— О чем вы рассуждаете? — спросила Македа, которая не поняла ни слова из нашего разговора.

Мы объяснили ей, в чем дело.

— Друг, — сказала она Оливеру укоризненно, — неужели ты еще раз хочешь рисковать жизню? Ведь это значит испытывать судьбу.

— Я не могу оставить своего друга на съедение львам, госпожа, — ответил он.

Поспорив немного, мы уговорились, что спустимся вниз до уровня пещеры, если это окажется возможным. Здесь Оливер и Квик вместе с Яфетом, который немедленно вызвался сопровождать их, спустятся в самую пещеру, а я с несколькими горцами останусь у входа в проход, чтобы прикрывать их отступление. Я просил, чтобы мне позволили принять более активную роль в экспедиции, но они и слышать не хотели об этом, говоря не без основания, что я лучший стрелок из нас троих и смогу принести куда больше пользы, оставаясь наверху, если только месяц будет ярко светить, как мы на это надеялись.

Про себя я понимал, что они считают меня слишком старым, чтобы принять участие в таком деле, и не хотят подвергать меня опасности.

Теперь встал вопрос относительно того, кто спустится вниз в последний туннель перед местом решительного боя. Оливер хотел, чтобы Македа отправилась обратно на вершину скалы и ждала нас там, но она ответила, что не в состоянии совершить обратное восхождение без нашей помощи и что она твердо решилась видеть конец нашего предприятия. Даже Джошуа не хотел возвращаться. Я думаю, что он хорошо знал нелюбовь к нему горцев и боялся остаться с ними один.

Мы предложили ему остаться там, где он находится теперь, и ждать нашего возвращения, если нам вообще суждено вернуться, но этот проект понравился ему еще меньше. Он напирал на то обстоятельство, на которое мы в свое время не обратили достаточного внимания, а именно, что теперь Фэнги знали о существовании прохода, по которому мы пришли, и не замедлят проделать то же, что мы сделали, то есть перекинуть мост и попытаться штурмовать Мур отсюда.

— И что я буду делать, если они найдут меня здесь одного? — прибавил он взволнованно.

Македа ответила, что не знает, но что разумно будет завалить проход камнями так, чтобы сделать его надолго непроходимым.

— Да, — ответил Орм, — а если нам удастся выбраться отсюда, мы взорвем весь колодец и окончательно уничтожим возможность пользоваться им.

— Он мог бы еще пригодиться нам, капитан, — сказал Квик с сомнением в голосе.

— Чтобы заложить мины под сфинксом, есть другой путь, сержант, — я говорю о могиле Царей. Я только очень приблизительно произвел вычисления и определил высоту ее над уровнем моря, но я уверен, что она находится совсем недалеко отсюда. Как бы то ни было, этим колодцем пользоваться больше нельзя, оттого что Фэнги знают теперь об его существовании.

Теперь мы стали замуровывать вход в коридор камнями. Дело было трудное, но горцы под нашим руководством хорошо справились с ним, и наваленные ими камни разобрать было нелегко, особенно без помощи взрывчатых веществ.

Пока горцы были заняты этим, Яфет, Шадрах и сержант обследовали последний колодец, который вел в самую львиную пещеру. Когда мы заканчивали свою работу, они вернулись и сообщили, что убрали пару обвалившихся камней и что колодцем теперь вполне можно пользоваться при помощи лестниц и веревок.

Соблюдая тот же порядок, что и прежде, мы пустились в путь и через полчаса были уже у другого конца колодца, спустившись еще на триста футов. Мы очутились в напоминавшем комнату подземелье, без сомнения, высеченном в скале руками человека. Как сказал Шадрах, в его восточной стене находилась каменная плита, уравновешенная таким образом на вертикальной оси, что один человек, толкнув один из концов ее, мог ее повернуть. В каждое из отверстий мог пройти человек, несколько согнувшись.

Мы потихоньку открыли эту первобытную дверь и выглянули наружу.

Полный месяц уже встал и начинал заливать своим светом дно пропасти. Мы увидели густую тень, которая начиналась у ее дна и кончалась приблизительно в трехстах футах выше нас. Мы поняли, что ее отбрасывают бока громадного сфинкса, выдававшиеся за пьедестал, на котором покоилась вся фигура, и мы знали со слов Шадраха, что именно отсюда спустят вниз Хиггса в корзине с пищей для львов. В этой тени лежала пещера, где кормили львов. Она занимала площадь в добрых сто ярдов, и из нее доносилось ужасающее зловоние, свойственное тем местам, где живут кошки, а к запаху кошек примешивался не менее отвратительный запах разлагающегося мяса.

Эту погруженную в тень пещеру с трех сторон окружали отвесные скалы, а с четвертой стороны была стена, прорезанная многочисленными воротами, закрытыми решетками, — так мы решили, судя по струившемуся из-за них свету.

Из-за этой расположенной на восток от нас стены раздавались ужасные завывания, фырканье и рев. По-видимому, там содержали священных львов.

Следует отметить еще одно обстоятельство. На дне пропасти, непосредственно под нами, лежали чьи-то останки, и, судя по одежде и волосам, мы признали их за человеческие трупы. Кажется, Шадрах сказал нам, что это трупы того человека, которого застрелил Оливер, и его товарищей, упавших в пропасть вместе с лестницей.

В течение нескольких мгновений мы молча созерцали это ужасное место. Потом Оливер вынул часы и сказал:

— Хиггс говорил мне, что его бросят львам через два часа после восхода месяца, значит, это произойдет через четверть часа. Сержант, я полагаю, что нам следует быть наготове.

— Все готово, капитан, — ответил Квик, — и даже эти звери тоже готовы, судя по шуму, который они подняли там. Ну, кисанька, спускай лестницу! Вот ваша винтовка, капитан, а вот шесть запасных обойм к ней, по пяти пуль с надрезанным концом в каждой. Вам больше и не потребуется, да и не к чему тащить с собой лишнюю тяжесть. В правом кармане пиджака, капитан, не забудьте. Я захватил с собой столько же. Доктор, вот патроны для вас — лежат на том камне. Ложитесь здесь, так свет будет падать как следует. У вас будет упор для вашего локтя, и вы сможете стрелять превосходнейшим образом. Оставьте лучше в покое ваш револьвер, капитан, по крайней мере, я не беру с собой своего — это новоизобретенное оружие всегда может выстрелить, когда споткнешься. Ну, Яфет тоже готов — отдайте распоряжение, сударь, и в путь: доктор переведет Яфету, что нужно.

— Мы спустимся по лестнице, — сказал Орм, — и пройдем шагов пятьдесят в тени, где нас нельзя будет видеть и откуда мы сами все увидим. Кроме того Шадрах сказал, что там именно опускается корзина с кормом для зверей. Мы будем ждать там корзины. Если в ней будет профессор, известный вам, Фэнгам и Абати под именем Темных Окошек, ты, Яфет, схватишь и поведешь, а если будет нужно, понесешь его к лестнице, взобраться по которой ему помогут горцы. Вам, сержант, мне и доктору, остающемуся наверху, надлежит ружейными выстрелами удерживать на расстоянии львов. Мы с сержантом будем отступать к лестнице, продолжая отстреливаться от львов. Если звери повалят кого-либо из нас, его следует оставить, оттого что бессмысленно попусту приносить в жертву две жизни. Что касается до остального, вы, сержант, и ты, Яфет, руководствуйтесь обстоятельствами и действуйте так, как вам покажется лучше. Не ждите от меня распоряжений, оттого что я, быть может, не смогу дать их вам. Идем. Если мы не вернемся, Адамс, последите за тем, чтобы Дочь Царей благополучно вернулась в Мур. Прощай, госпожа.

— Прощай, — ответила Македа уверенным тоном. В темноте я не мог разглядеть ее лица. — Теперь я уверена, что ты вернешься с твоим братом.

Тут вмешался Джошуа:

— Я не хочу, чтобы эти язычники превзошли меня в храбрости, — сказал он. — У меня нет такого ужасного оружия, какое есть у них, и я не могу пойти в глубину пещеры, но я спущусь и буду охранять подножие лестницы.

— Превосходно, — ответил Орм несколько изумленным тоном, — очень рад, что ты хочешь отправиться с нами. Но только помни, что тебе придется взбираться вверх по лестнице очень скоро, оттого что голодные львы весьма подвижны, и кроме того мы ни в какой мере не берем на себя ответственности, что бы ни случилось с тобою.

— Право, тебе лучше остаться здесь, дядя, — заметила Македа.

— Чтобы ты вечно смеялась надо мной, племянница? Нет, я спущусь и встречу львов лицом к лицу. — И он медленно пролез сквозь отверстие в стене и начал спускаться по лестнице. Когда Квик через некоторое время последовал за ним, он, разумеется, нашел его на половине лестницы и вынужден был поторопить его, случайно наступив ему на пальцы.

Минуту или две спустя, перегнувшись через край, я увидел, что они все уже находятся в пещере, — то есть все, кроме Джошуа, который влез обратно по лестнице на вышину около шести футов и здесь стал спиной к скале и распластал руки, точно его распяли. Боясь, как бы его не заметили здесь, я попросил Македу приказать ему или сойти вниз, или подняться наверх, но он не обратил никакого внимания на ее слова. Так мы его и оставили там.

Тем временем остальные трое скрылись в тени сфинкса и мы перестали видеть их. Полный месяц поднимался все выше, заливая светом всю пропасть. Кругом царила мертвая тишина, которую только изредка прерывало рычание, доносившееся оттуда, где находились львы. Теперь я мог разглядеть металлические брусья в воротах и даже темные крадущиеся силуэты, расхаживающие за ними. Потом я обнаружил несколько человек, глядевших со стены вниз, хотя и не знал, откуда они взялись. Мало-помалу число их увеличивалось, и вскоре их было уже несколько сотен, оттого что край стены был широк, как дорога.

Это, по-видимому, были зрители, которые пришли посмотреть на церемонию жертвоприношения.

— Принц, — шепнул я Джошуа, — ты должен спуститься вниз, или нас заметят. Подняться наверх уже поздно, потому что месяц почти освещает твою голову. Спускайся вниз, или мы сбросим лестницу, а с ней вместе и тебя.

Он спустился вниз и спрятался за кустом, так что мы некоторое время совсем не видели его и, сказать правду, забыли об его существовании.

Издалека сверху, вероятно, со спины идола, донеслись заглушённые звуки торжественного пения. Оно стихло, и мы услышали громкие крики. Потом они зазвучали снова. Теперь Македа, стоявшая на коленях рядом со мной, дотронулась до моей руки и указала мне на медленно спускавшуюся сверху тень, с обеих сторон которой струились лунные лучи. Это была, без сомнения, корзина, в которой спускали Хиггса, и случайно ли или нет, но в это мгновение львы за стеной подняли ужасающий рев. Быть может, кто-либо из них смотрел через ворота, увидел или учуял знакомую корзину и дал знать об этом своим товарищам.

Корзина медленно опускалась и в нескольких футах от земли начала раскачиваться движением, напоминавшим маятник, все увеличивая и увеличивая амплитуду колебания. Потом, когда она висела над ближним к нам краем тени, ее вдруг опустили вниз, а потом дернули вверх и из нее вывалилась человеческая фигура. Хотя мы на таком расстоянии не могли хорошенько разглядеть ее, случай убедил нас в том, что это профессор. Когда человек этот упал, с его головы свалилась его шляпа, и тотчас же я признал в ней белый солнечный шлем Хиггса. Он встал на ноги, медленно и с трудом нагнулся за шлемом, поднял его и стал с его помощью счищать пыль со своих колен. В это мгновение раздался новый звон и грохот.

— Они поднимают решетки! — прошептала Македа.

Теперь раздался новый шум, на этот раз шум, который производят дикие звери, когда бросаются на добычу, а также шум, который производили озверевшие люди, кричавшие от восторга наверху на стене. Профессор повернулся и поглядел. Он, по-видимому, собрался было бежать, потом передумал, надел на голову свой шлем, скрестил на груди руки и стал ждать, забавным образом напоминая мне картину, изображавшую Наполеона, быть может, потому, что у него была такая же короткая плотная фигура.

Описать все последовавшее за этим чрезвычайно трудно, так как мы видели не одну, а несколько протекавших одновременно сцен. Так, например, здесь были львы, которые вели себя совсем неожиданным образом. Я думал, что они бросятся в ворота и нападут на жертву, но либо их уже кормили в этот вечер, либо они считали недостойным себя беспокоиться из-за одного-единственного человеческого существа, но только они поступили совсем иначе.

Сквозь раскрытые ворота они шли двумя бесконечными рядами желтых тел: львы, львицы, полувзрослые львы, львята — всего штук пятьдесят или шестьдесят львов. Только один или двое из них взглянули на профессора, тогда как остальные разбрелись по всей пещере, а некоторые скрылись в тени утеса, куда не достигал лунный свет.

Впрочем, один из львов двигался довольно быстро, так как спустя всего несколько секунд мы услышали ужасный рев у самой лестницы, и, перегнувшись через край площадки, я увидел, как принц Джошуа быстро взбирается по ней наверх.

Но как ни быстро он лез, тонкая и гибкая тень, скользившая внизу, двигалась еще быстрей. Она присела на задние лапы, бросила вверх свое тело в огромном прыжке — я сейчас еще вижу ее сверкающие когти — и вцепилась в Джошуа. Лапа ударила его в нижнюю часть спины и, казалось, пригвоздила к лестнице. Потом лапа медленно опустилась, а Джошуа дико закричал. Поднялась другая лапа, чтобы повторить эту операцию, когда я, высунувшись и перегнувшись через край, в то время как один Абати держал меня за ноги, всадил пулю в голову зверю, который рухнул наземь, утащив с собой большую часть исподнего платья Джошуа.

Спустя несколько мгновений он был уже среди нас и, стоная, проковылял в угол, где и остался лежать на попечении нескольких горцев, потому что мне некогда было заняться им.

Когда рассеялся дым от выстрела, я увидел Яфета, который добрался до профессора и жестами уговаривал его бежать, в то время как два льва, лев и львица, стояли на некотором расстоянии от них и с интересом наблюдали за ними. Хиггс произнес несколько слов и указал на свои колени. Он, очевидно, зашиб ногу и не мог бежать. Яфет указал на свою спину и наклонился. Хиггс сел к нему на спину, и они оба двинулись к лестнице, причем Яфет тащил профессора таким образом, как школьники обычно таскают друг друга.

Лев присел на задние лапы, совсем как собака, и с интересом смотрел на это диковинное зрелище, но львица, преисполненная женского любопытства, фыркая, последовала за Хиггсом, который поглядывал на нее через плечо. Он снял с головы свой помятый шлем, бросил его в зверя и угодил ему прямо в голову. Она фыркнула, схватила шлем, с минуту поиграла с ним, как котенок играет с мотком шерсти, потом, найдя, что этого недостаточно, взревела, побежала вперед и приготовилась прыгнуть, колотя себя по бедрам хвостом. Я не мог стрелять в нее, оттого что моя пуля, чтобы попасть в нее, должна была раньше пройти сквозь Яфета и Хиггса.

Но в то самое мгновение, когда мне казалось, что настал конец, в тени прозвучал выстрел, и она повалилась навзничь, кусая и царапая камень. Тут ленивый самец, казалось, проснулся и прыгнул, но не на людей, а к раненой львице, и вслед за этим последовало ужасное побоище, конец которого скрыло облако пыли и клочья шерсти.

Толпа Фэнгов на стене, увидев, в чем дело, подняла ужасающий крик, и это вскоре отразилось на настроении более спокойных зверей. Они начали рычать и бегать взад и вперед, главным образом в тени, а Яфет со своей ношей тем временем медленно и неуклонно подвигался к лестнице.

Потом в тени, падавшей от бедер сфинкса, раздалось несколько выстрелов и в освещенную полосу выбежали Орм и Квик, преследуемые несколькими раздраженными львами, которые подвигались вперед короткими прыжками. Оба они, очевидно, выработали план совместных действий и поступали сообразно с этим планом.

Один из них выпускал все свои пули в преследующих их зверей, а другой отбегал на несколько шагов и быстро вставлял в винтовку новую обойму. Потом он начинал стрелять, а его спутник в свою очередь отступал за его спиной. Таким образом они уложили большое количество львов, оттого что они стреляли на таком небольшом расстоянии, что промахнуться было почти невозможно, а пули с нарезом действовали превосходнейшим образом и выводили из строя львов даже тогда, когда не убивали насмерть. Я тоже открыл огонь поверх их голов и, хотя в этом неверном свете большая часть моих выстрелов не причиняла особого вреда, все же мне удалось избавить их от нескольких животных, которые, как я видел, угрожали им.

Так обстояли дела, пока все четверо, то есть Яфет с Хиггсом на спине, Орм и Квик не очутились уже в двадцати шагах от лестницы, хотя друг от друга их отделяло расстояние не меньше половины площадки для игры в крокет. Мы уже подумали, что они спасены, и чуть не кричали от радости, в то время как сотни зрителей, не решавшихся спуститься в пещеру из-за находившихся в ней львов, рычали от ярости, видя, что их жертва неминуемо будет спасена.

Тут внезапно ситуация изменилась. Со всех сторон начали подходить все новые и новые львы, окружая кольцом людей, хотя выстрелы и грохот огнестрельного оружия, которого они до сих пор не слышали, пугали их и заставляли держаться на некотором расстоянии.

Полувзрослый львенок прыгнул и сбил с ног Яфета и Хиггса. Я выстрелил и попал ему в бедро. Он диколизнул свою рану, потом прыгнул на землю, где находилась распростертая пара, и стал рычать над нею, но в то же время так страдая, что даже забыл убить их. Кольцо диких зверей сомкнулось. Мы видели, как в полумгле сверкали их желтые глаза. Орм и Квик могли бы прорваться с помощью своих ружей, но не хотели бросить двоих остальных. Казалось, все было кончено.

— За мной! — крикнула Македа, которая все время смотрела на эту сцену, лежа рядом со мной и тяжело дыша, и она поднялась и двинулась к лестнице. Я не пустил ее.

— Нет! — воскликнул я. — За мной, Абати! Неужто женщина поведет вас?

Как спустился по лестнице, я не помню, не знаю также, как горцы спустились за мной, но думаю, что большинство их просто спрыгнуло вниз с высоты тридцати футов или сползло по скале. Наконец они были внизу и походили на демонов, потрясая длинными ножами и исступленно крича.

Впечатление от нашего внезапного появления сверху было ошеломляющее. Испуганные шумом и движением львы сначала отступили, потом разбежались во все стороны, а раненого львенка, стоявшего над Хиггсом и Яфетом, закололи тут же на месте.

Пять минут спустя мы все вернулись невредимыми в устье туннеля.

Так мы спасли Хиггса из пещеры священных львов, которые охраняют идола Фэнгов.

Глава XIII. Приключения Хиггса

Мне редко приходилось видеть группу более утомленных и изнеможенных людей, чем та, которая появилась у входа в древний колодец у края пропасти на рассвете следующего за тем дня. И все же мы все торжествовали, за исключением одного из нас, потому что мы, пройдя через столько опасностей, все-таки добились своего и освободили Хиггса. Да, он был с нами, повредивший ногу и потерявший шляпу, но совсем здоровый, если не считать нескольких незначительных царапин, полученных им от львенка, и он все еще носил то, что местные жители назвали Темными Окошками.

Даже принц Джошуа был счастлив, хотя ему и пришлось завернуться в кусок какой-то материи, так как лев сорвал с него большую часть одежды, и, несмотря на глубокие царапины от его когтей, ведь он тоже был героем.

Я один не принимал участия в общей радости: хотя мой друг и был спасен, но мой сын все еще оставался в плену у Фэнгов. Но даже и в этом направлении все обстояло благополучно: я узнал, что с ним хорошо обращаются и что он не подвергается никакой опасности. Но об этом как раз я и хочу написать теперь.

Никогда я не забуду той сцены, которая последовала вслед за появлением Хиггса среди нас, когда закрылась вертящаяся дверь и были зажжены лампы. Он сидел на полу, его рыжие волосы пламенели, его одежда была разорвана и покрыта кровью. Описать его словами невозможно, не говоря уже о том, что от него ужасно пахло запахом льва. Он сунул руку в карман и достал оттуда свою трубку, которая лежала там в футляре и не разбилась.

— Немного табаку, пожалуйста, — сказал он. (Это были первые слова, с которыми он обратился к нам!) — У меня вышел весь мой табак, и я выкурил последнюю трубку как раз перед тем, как они посадили меня в эту вонючую корзину.

Я дал ему табаку и в то время, как он закуривал, свет от спички упал на лицо Македы, которая смотрела на него с интересом и изумлением.

— Какая замечательно хорошенькая женщина, — сказал он. — Что она делает здесь и кто она такая?

Я ответил ему на его вопрос, и он встал, вернее, попытался встать, схватился за голову, чтобы снять шляпу, которой на нем больше не было, и немедленно заговорил с ней на своем превосходном арабском языке, говоря, что безмерно рад неожиданно выпавшему на его долю счастью, и тому подобное.

Она поздравила его со счастливым избавлением от опасности, и его лицо омрачилось.

— Да, скверное дело, — сказал он, — право, я не знаю теперь, как меня звать, Даниилом или Птолэми Хиггсом. — Потом он повернулся к нам и прибавил: — Послушайте, друзья, если я не благодарю вас, так это не потому, что я не благодарен вам, а потому, что я немного обалдел. Ваш сын здоров, Адамс. Мы с ним подружились. В безопасности ли он? Ну да. Старик Барунг, султан, тоже хороший парень, хотя он и велел бросить меня львам (его принудили к этому жрецы), просто влюблен в него и собирается женить его на своей дочери.

В это мгновение горцы сообщили нам, что все готово и что мы можем отправляться. Я перевязал раны Джошуа, и мы пустились в обратный путь. Мы благополучно добрались до входа в первый колодец, но даже здесь не могли еще отдохнуть. Необходимо было немедленно же завалить камнями колодец и сделать его непроходимым, так как Фэнги знали теперь о его существовании и могли воспользоваться им.

Откладывать это дело было нельзя. Когда мы проходили мимо той площадки, откуда Оливер и Яфет перебрались на сфинкса, мы слышали голоса за стеной, которую мы же и соорудили здесь. По-видимому, жрецов привело в ярость то, что их жертва ускользнула из их рук, они перекинули мост через пропасть и собирались теперь произвести на нас нападение. Это заставило нас поторопиться. Если бы они разобрали стену раньше, чем мы прошли мимо нее, наша судьба была бы ужасна и в лучшем случае мы погибли бы от голода в нижнем колодце.

Едва мы выбрались на свет и временно замуровали выход, Квик, несмотря на свою усталость, отправился верхом в сопровождении Македы, Шадраха, который, согласно заключенному с ним условию, снова был теперь свободным человеком, и двух горцев во дворец, чтобы привезти оттуда некоторое количество взрывчатого вещества. Мы остались у входа в колодец, потому что Хиггс не мог двинуться с места и нам не на чем было нести Джошуа, и сторожили, или, вернее сказать, сторожили горцы, а мы спали с винтовками в руках. До наступления полудня Квик вернулся в сопровождении большого отряда и привез с собой носилки и все необходимое.

Тогда мы отвалили камни, Оливер, Яфет и еще несколько воинов спустились до первого коридора и заложили там мину. Немного спустя Оливер вернулся вместе со своими спутниками, и вид у него был несколько испуганный, а сам он был очень бледен. Он приказал нам немедленно отойти в сторону. Следуя за нами, он прошел некоторое расстояние, разматывая при этом провод, потом остановился и повернул выключатель небольшой электрической батареи, которую он держал в руках. Раздался глухой взрыв, и земля содрогнулась, как при землетрясении, а из отверстия колодца полетели вверх камни.

Все было кончено, и только там, где находился древний колодец, немного осела почва.

— Мне жаль их, — сказал Оливер, — но это необходимо.

— Жаль кого? — спросил я.

— Фэнгов, жрецов и воинов. Нижний коридор переполнен ими, живыми и мертвыми. Они гнались за нами по пятам. Теперь уже никто не воспользуется этой дорогой.

Позднее, в нашем помещении в Муре, Хиггс рассказал нам свою историю. После того, как Шадрах предал его, — а он собирался предать нас всех, как это узнал профессор, случайно услыхавший быстрый разговор между ним и каким-то начальником Фэнгов, — его схватили и заключили в туловище огромного сфинкса, внутри которого имелось большое количество комнат и переходов. Здесь его навестил султан Барунг и сообщил ему о своей встрече с нами — судя по его словам, мы очень понравились ему, — а также о том, что мы отказались спасти его ценою измены данному нами обещанию.

— В первое мгновение, — сказал Хиггс, — я очень рассердился на вас и страшно ругал вас. Но порассудив, я увидел, что вы были правы, хотя никак не мог поверить, что меня в самом деле швырнут стае священных львов, как кусок конского мяса. Однако Барунг, по-своему превосходный человек, уверял меня, что нет никакой возможности спасти меня, не оскорбив тягчайшим образом жрецов, обладающих у Фэнгов большим авторитетом.

Все же он постарался сделать мое существование насколько возможно сносным. Так, например, мне было позволено разгуливать по спине священного идола, разговаривать с жрецами, очень подозрительной и недоверчивой братией, и изучать все их верования, которые, как я в этом уверен, легли в основу религии Древнего Египта. Мне удалось даже сделать замечательное открытие, которое, без сомнения, прославит мое имя, — а именно, что предки этих Фэнгов были одновременно предками египтян до появления первой династии царей, — я заключаю это по сходству их обычаев и верований. Позднее, до времени Двенадцатой Династии, между Фэнгами и египтянами не порывались сношения. Друзья мои! В той комнате, где я помещался, имеется надпись, сделанная пленником, которого и выслал в Мур фараон Рамзес Второй. Надпись эту он сделал в последнюю ночь перед тем, как его бросили священным львам, — этот обычай существовал уже в то время. И я написал эту надпись в мою записную книжку, точно списал ее, и все это благодаря Шадраху, благословенна будь его мерзкая голова!

Я поздравил его с удачей и поторопился спросить его, что он может сказать мне о моем мальчике.

— О, — сказал Хиггс, — он очень славный молодой человек и очень недурен собой. Я, право, горжусь тем, что у меня такой крестник. Он очень обрадовался, узнав, что вы ищете его в течение стольких лет, и был очень тронут этим. Он продолжает говорить по-английски, правда, с фэнгским акцентом и, разумеется, очень хотел бы выбраться на свободу. Живется ему очень хорошо, оттого что он у них главный певец, восхваляющий Хармака, — у него превосходный голос. Я, кажется, уже говорил вам, что его собираются женить на единственной законной дочери Барунга в следующее полнолуние. Церемония эта будет происходить на главной площади в Хармаке и будет обставлена с неслыханным великолепием. Мне очень хотелось бы самому присутствовать на этой церемонии, но ваш сын, будучи очень толковым молодым человеком, обещал мне записывать все стоящее внимания, понимая, что эти записи могут представлять большой интерес.

— А он очень привязан к своей дикарке? — спросил я с ужасом.

— Привязан? Нисколько. К тому же он, мне кажется, говорил мне, что никогда не видел ее и только слышал, что она скорее некрасива и очень заносчива. У вашего сына философский ум, и он старается во всем видеть только хорошую сторону. Как бы он ни ссорился со своей женой, будучи зятем султана, он окончательно избавится от опасности когда-либо быть отданным на съедение священным львам. Но об этом мы мало говорили, потому что он постоянно расспрашивал меня про вас и про ваши планы, а я, естественно, хотел узнать как можно больше о Фэнгах, их обрядах и о всем том, что связано с почитанием Хармака. Жалею, что нам не удалось пробыть вместе дольше, — мы с ним очень подружились. Как бы то ни было, я думаю, что снял сливки со всего того, что он мог рассказать мне. — И Хиггс с довольным видом похлопал по объемистой записной книжке, а потом добавил: — Как ужасно было бы, если бы какой-нибудь лев сожрал бы это! Неважно, если бы он съел меня самого, — есть и лучшие египтологи, чем я, но никому из них не представится случая произвести такие разыскания. Как бы то ни было, я оставил копию с самого существенного из найденного мною у вашего сына. Я собирался также оставить у него и подлинник, но, к счастью, позабыл это сделать, будучи чрезвычайно взволнован предстоящей процедурой.

Я согласился с ним, что ни одному археологу еще никогда не выпадало на долю такое счастье, и он продолжал, попыхивая своей трубкой:

— Когда Оливер появился передо мною таким неожиданным образом на спине идола, я вспомнил ваше естественное желание вернуть себе сына и постарался спасти его тоже. Но его не было в ближайшей комнате, где я рассчитывал найти его. Вместо него там оказались жрецы, и они слышали, что мы разговаривали над ними, а остальное вы знаете сами. Впрочем, должен сказать, что веревка, на которой меня спускали львам, сильно износилась от времени, и спускаться на ней было пренеприятно.

— О чем вы думали в это время? — с любопытством спросил Орм.

— О чем я думал? Почти не думал, слишком был перепуган. Думал о том, то ли испытывал святой Павел, когда его спускали в корзине; думал о том, что чувствовали первые христиане на арене цирка; думал о том, придет ли наутро Барунг посмотреть, что со мной сталось, и много ли он найдет от меня; надеялся, что одно из этих животных получит аппендицит от моего мяса, и тому подобное. Я никогда не любил качаться, даже в школе, а эта качель была просто ужасна. Впрочем, все устроилось к лучшему, оттого что я и шагу не прошел бы по хвосту этого сфинкса, не сковырнувшись с него вниз. Вы трое — мои лучшие друзья во всем мире. Не думайте, что я позабуду, что вы сделали для меня, если я об этом мало говорю. А теперь расскажите, как обстоят дела у вас.

Мы принялись рассказывать, а он слушал нас с раскрытым ртом. Когда мы дошли до описания Могилы Царей, он больше не в силах был сдерживать себя.

— Вы не трогали их! — почти проскрежетал он. — Не может быть, чтобы вы оказались такими вандалами и передвигали их! Ведь всякий предмет, сохранившийся там, необходимо описать и зарисовать его. Впрочем, у меня есть добрых шесть месяцев на эту работу. И подумать, что если бы не вы, меня в настоящее время переваривал бы какой-нибудь лев, вонючий, гнусный священный лев!

На следующее утро Хиггс вошел в мою комнату.

— Ну, старый друг, — сказал он, — расскажите мне что-нибудь про эту девушку, Вальда Нагасту. Красивое личико у нее, а? Я, правда, не смотрел на женщин уже целых двадцать лет, но ее я вспомнил и на следующее утро, а ее глаза задели меня за живое вот здесь. — И он указал на какое-то место в центре своего туловища. — Хотя возможно, что все это объясняется тем контрастом, какой она представляла по сравнению с этими львами!

— Птолэми, — ответил я торжественным тоном, — позвольте мне сказать вам, что она много опаснее, чем любой лев, и, право же, лучше вернитесь к вашим прежним привычкам и оставьте ее глаза в покое. Я подозреваю, что Оливер влюблен в нее.

— Разумеется, да. Иначе и быть не может, — но какое отношение это имеет ко мне? Разве я не могу тоже влюбиться в нее? Хотя, — прибавил он, грустно поглядев на свои округлые формы, — у него, пожалуй, больше шансов, чем у меня.

— Вы правы, Птолэми, она любит его. — И я рассказал ему про виденную нами в Могиле Царей сцену.

— Боюсь, что эти любовные истории причинят нам кучу хлопот, — сказал он, нахохотавшись сначала. — Я его друг, и я настолько старше его, что гожусь ему в отцы. Надо будет серьезно поговорить с ним.

— Прекрасно! — крикнул я ему вслед, когда он уже уходил, ковыляя, из комнаты. — Только не говорите с Македой, а не то она может превратно понять вас; особенно если вы будете таращить на нее глаза, как вы это делали вчера.

В этот день состоялось собрание Совета Дочери Царей, и мы отправились туда все вместе. Едва мы вошли в просторный покой, где она сидела на своем троне, окруженная пышностью и церемониями двора, как распахнулись большие двери и в покой вошли три седобородые старца в белых одеждах, и мы сразу признали их за послов Фэнгов.

Они поклонились Македе, сидевшей, опустив на лицо покрывало, потом, повернувшись в ту сторону, где стояли мы, поклонилась и нам также.

Джошуа, который стоял тут же, поддерживаемый двумя служителями, так как он не мог стоять один, и остальных представителей знатных родов Абати, а также жрецов они как будто не заметили.

— Говорите, — сказала Македа.

— Госпожа, — заговорил один из послов, — нас прислал наш султан Барунг, правитель Фэнгов. Вот слова Барунга: «О Вальда Нагаста! С помощью искусства белых чужестранцев, которых ты призвала себе на помощь, ты причинила много зла богу Хармаку и мне, его слуге. Ты разрушила ворота моего города и погубила множество народа. Ты вырвала из моих рук пленника и тем лишила жертвы бога Хармака и навлекла на нас его гнев. Ты убила большое количество священных львов нашего бога. Кроме того, мои разведчики донесли мне, что ты замышляешь новые козни против моего бога и против меня. Я посылаю к тебе послов, чтобы известить тебя, что за это и за многое другое я решил покончить с народом Абати, который я щадил до сих пор. Вскоре я выдаю мою дочь замуж за белого человека, жреца бога Хармака, которого зовут Египетским Певцом и про которого говорят, что он сын белого врача, живущего в Муре, но как только я отпраздную свадьбу, я подыму меч и не опущу его до тех пор, пока не уничтожу всех Абати.

Узнай же, что сегодня ночью, после того, как были убиты священные львы, а жертва похищена, бог Хармак вещал своим жрецам. Вот каково его пророчество: раньше, чем соберут жатву, его голова будет спать над Долиной Мура. Мы не понимаем, что означают эти слова, но я твердо знаю, что раньше, чем соберут жатву, я или те, кто будет править после меня, заснем в городе Мур.

Поэтому выбирай — сдавайся немедленно, и тогда, за исключением пса Джошуа, который пытался захватить меня вопреки всем обычаям, и десятерых других, которых я назову позднее, я сохраню жизнь вам всем, а Джошуа и этих десятерых повешу, оттого что они недостойны умереть от меча. Или сопротивляйся, и клянусь Хармаком, все Абати умрут, кроме белых чужестранцев и того из твоих слуг, который был с ними вместе сегодня ночью в львиной пещере, а все ваши женщины будут рабынями, кроме тебя, о Вальда Нагаста. Отвечай, о повелительница Абати!»

Македа взглянула на лица членов своего Совета и прочла на них страх. Многие из них даже дрожали от ужаса.

— Ответ мой будет короток, послы Барунга, — сказала она, — но я только женщина, поэтому пусть представители народа говорят за него. Дядя Джошуа, ты первый человек в Совете, что ты имеешь сказать? Согласен ли ты пожертвовать жизнью вместе с десятью другими, чьи имена мне неизвестны, чтобы между Фэнгами и нами воцарился мир?

— Что? — в бешенстве закричал Джошуа. — Затем ли я живу, чтобы слышать, как Вальда Нагаста предлагает первого вельможу в стране, своего дядю и нареченного супруга, отдать в руки исконных врагов Абати, чтобы его повесили, как состарившуюся гончую, и затем ли вы живете, о неведомые десятеро, без сомнения, находящиеся в этой комнате, чтобы слышать это?

— Я только хотела узнать твою волю, дядя, вот и все.

— В таком случае я говорю, что не желаю, и что те десятеро тоже не желают, и что все Абати тоже не желают этого. Мы победим Фэнгов, а из их звероподобного бога Хармака наделаем камней и вымостим ими наши дороги — слышите ли вы, дикари? — И с помощью поддерживавших его служителей он заковылял к ним, рыча им прямо в лицо.

Посланцы спокойно посмотрели на него.

— Мы слышим и очень рады были услышать это, — ответил один из них, — оттого что мы, Фэнги, любим решать спор мечом, а не мирными переговорами. Но тебе, Джошуа, мы говорим: поторопись умереть раньше, чем мы войдем в Мур, потому что веревка не единственный ведомый нам способ казнить людей.

Все три посла торжественно поклонились сперва Дочери Царей, потом нам и повернулись, чтобы идти.

— Убить их! — заревел Джошуа. — Они оскорбили меня, принца Джошуа!

Но никто не поднял на послов руки, и они спокойно вышли из дворца на площадь, где их ожидали провожатые и лошади.

Глава XIV. Как Фараон встретился с Шадрахом

Когда послы удалились, наступило молчание, тяжелое молчание, оттого что даже легкомысленные Абати чувствовали, что этот час чреват последствиями. Потом внезапно члены Совета загалдели, как обезьяны, и каждый из них говорил, не слушая своего соседа, пока наконец мужчина в пышном наряде (я понял, что это священнослужитель) не вышел вперед и не заставил замолчать остальных.

Он заговорил возбужденным и язвительным тоном, настаивая на том, что мы, язычники, причина всех несчастий, что, пока мы не пришли сюда, многие поколения Абати жили под угрозой нападения, но все же жили со славой — он так и сказал, со славой! Теперь же мы раздразнили Фэнгов, как шершень быка, и свели их с ума от злобы, так что они захотели уничтожить Абати. Поэтому он предлагал, чтобы нас немедленно же изгнали из Мура.

Тут я заметил, что Джошуа шепчет что-то на ухо стоящему подле него человеку, который тотчас же закричал:

— Нет, нет, они тогда пойдут к своему другу Барунгу, такому же дикарю, как они сами, и, так как им ведомы наши тайны, помогут ему против нас. Я говорю, что их нужно убить немедленно. — И он выхватил меч и стал размахивать им.

Квик подошел к нему и приставил револьвер к его виску.

— Убери меч, — сказал он, — или ты никогда не услышишь конца этой истории. — И тот послушался, после чего Квик вернулся к нам.

Теперь заговорила Македа, заговорила довольно спокойно, хотя я видел, что она вся дрожала от волнения.

— Эти люди наши гости, — сказала она, — и прибыли сюда, чтобы служить нам. Неужто вы хотите убить ваших гостей? Кроме того, какая вам будет от этого польза? Только одно может спасти нас — мы должны разрушить идола Фэнгов: ведь, согласно древнему пророчеству, когда будет разрушен идол, Фэнги покинут город Хармак. Кроме того, что касается до нового прорицания жрецов этого идола о том, что раньше, чем соберут жатву, его голова будет спать над равниной Мур, как же это может случиться, если он не будет разрушен? Это, разумеется, означает, что Хармак взлетит на воздух. Но можете ли вы разрушить этого лживого бога и посмеете ли вы сражаться с Фэнгами? Вы сами знаете, что нет, а не то зачем было бы мне посылать за этими чужестранцами? И неужто вы умиротворите Барунга тем, что убьете их? Нет, он сам отважный и достойный уважения человек, и он будет в десять раз больше гневаться на вас, и месть его будет в десять раз более ужасна. Говорю вам также, что вам придется найти другую Вальда Нагасту, чтобы править вами, потому что я, Македа, не хочу больше быть вашей правительницей.

— Это невозможно, — сказал кто-то, — ты последняя представительница твоего рода.

— Тогда выберите правительницу другого рода: если вы убьете моих гостей, я умру от стыда.

Эти слова, казалось, задели их за живое, и один из членов Совета спросил, чего она хочет от них.

— Чего я хочу от вас? — переспросила она, откидывая назад свое покрывало. — Соберите войско, помогите чужестранцам, и они поведут вас к победе. О Абати, неужели вы хотите, чтобы вас всех убили, неужели вы хотите, чтоб ваших жен сделали рабынями, а ваше древнее имя было вычеркнуто из числа имен живых народов? Некоторые из них крикнули теперь:

— Нет!

— Тогда спасайте себя самих. Вас еще много, чужестранцы опытны в военных делах, они знают, как повести вас, если только вы последуете за ними. Будьте отважны, и клянусь вам, что когда настанет время, Абати завладеют городом Хармак, а не Фэнги Муром. Я сказала, поступайте, как знаете. — И, поднявшись со своего трона, Македа покинула покой, сделав нам знак последовать ее примеру.

В результате всего этого между Советом и нами был заключен мир. Абати торжественно поклялись помогать нам в борьбе против Фэнгов и даже исполнять все наши военные распоряжения, которые должны были только получать одобрение Малого Совета, состоявшего из нескольких военачальников. Короче говоря, они были сильно напуганы и на время позабыли свою ненависть к нам, чужестранцам.

Несмотря на жесточайшее противодействие, нам удалось провести через Совет закон о всеобщей воинской службе, столь чуждый домовитым и мирным Абати. Они с детства привыкли к тому, что Фэнги осаждают их, и то, что они могут ворваться в Мур, сжечь дома, увести в рабство женщин, а мужчин перебить, казалось им необычайной сказкой.

Поэтому набор в войска проходил очень трудно, но все же кое-как удалось собрать войско в пять или шесть тысяч человек и отправить его в лагерь, откуда солдаты дезертировали без счета и где несколько раз даже бывали бунты, сопровождавшиеся убийством офицеров.

Тем временем Оливер с помощью Квика, который помогал ему в течение не меньше шести часов в день, а остальное время вместе со мной следил за обучением новобранцев, был занят работами по прорытию туннеля из дальнего края Могилы Царей в глубину скалы, из которой был высечен огромный идол Фэнгов. Затея эта была бы невыполнимой, если бы соображение Орма о том, что из дальнего края пещеры должен существовать древний проход к идолу, не подтвердилось на деле. Такой проход действительно нашли, и кончался он в стене позади трона, на котором помещались кости горбатого царя. Он спускался под чрезвычайно крутым углом на протяжении нескольких сот ярдов, а дальше на протяжении еще доброй сотни ярдов его стены и потолок так развалились и растрескались, что мы, боясь обвала, сочли нужным немедленно же укрепить их лесами.

Наконец мы добрались до такого места, где они совсем обвалились, вероятно, я так полагаю, вследствие того землетрясения, которое разрушило большую часть пещерного города. Место это, поскольку можно было верить вычислениям и инструментам Оливера, находилось в двухстах ярдах от пола львиной пещеры, куда, вероятно, и вел в свое время этот проход, и теперь возник вопрос о том, что же делать. Собрали Совет, на котором присутствовали Македа и несколько человек Абати. Оливер объяснил им, что, даже если бы это было возможно, не имеет никакого смысла расчищать старый проход, который выведет нас снова в львиную пещеру.

— Что же ты хочешь делать? — спросила Македа.

— Госпожа, — ответил он, — я, твой слуга, должен сделать все возможное, чтобы разрушить идола Фэнгов Хармака с помощью тех веществ, которые мы привезли с собой с нашей родины. Ты все еще продолжаешь настаивать на этом?

— Почему я должна отказаться от этого плана? — спросила Македа. — Что ты имеешь возразить против него?

— Следующее, госпожа. С точки зрения военной — взорвать идола Фэнгов бесполезно: даже разрушив идола и убив некоторое количество жрецов и воинов, мы не подвинем вперед нашего дела. Кроме того, сделать это очень трудно, если вообще это можно сделать. Вещество, которое мы привезли с собой, обладает огромной разрушительной силой, но кто может поручиться, что его будет достаточно, чтобы сдвинуть с места эту гору из твердого камня, веса которой я никак не мог вычислить, не зная объема пустот внутри ее. Наконец, чтобы попытаться сделать это, мы должны сделать туннель длиною не менее трехсот футов, сначала вниз, а потом вверх в самом основании идола, а так как мы должны приготовить его в течение шести недель, то есть он должен быть готов не позднее дня свадьбы дочери Барунга, сделать это будет неимоверно трудно, хотя бы сотни людей работали день и ночь.

Македа подумала немного, взглянула на него и промолвила:

— Друг, ты отважен и искусен в военном деле, скажи нам, что ты предлагаешь? Как бы ты поступил, будь ты на моем месте?

— Госпожа, я вооружил бы всех способных носить оружие мужчин и напал бы с ними на город Фэнгов хотя в ту самую ночь, когда они будут справлять великое празднество и когда они всюду снимут сторожевые посты. Я взорвал бы ворота города Хармак, ворвался бы в него и выгнал бы из него Фэнгов, а потом завладел бы идолом и разрушил бы его по частям, изнутри, если бы это оказалось нужно.

Теперь Македа посовещалась со своими советниками, которых, казалось, очень смутил проект, подозвала нас и сообщила нам свое решение.

— Мои советники, — сказала она, — заявили, что твой план безумен и что они ни за что не согласятся на него, потому что никогда не удастся убедить Абати предпринять такое опасное дело, как нападение на город Хармак, которое, по их мнению, непременно окончится гибелью всех нападающих. Кроме того, они говорят, о Орм, что ты и твои товарищи приняли присягу в течение года служить народу Абати и что ваше дело исполнять приказания, а не отдавать их, а также что вы получите вашу награду только при том условии, если разрушите идола Фэнгов. Таково решение Совета, высказанное устами принца Джошуа, который приказывает далее, чтобы ты и твои товарищи немедленно взялись за выполнение того дела, ради которого вы прибыли в Мур.

— А ты тоже приказываешь нам это, о Дочь Царей? — спросил Оливер, покраснев.

— Я полагаю, что Абати ни за что не удастся уговорить напасть на столицу Фэнгов, и потому, о Орм, я согласна с этим, хотя слова, в которых я все это изложила, принадлежат не мне.

— Хорошо, о Дочь Царей, я сделаю все, что в моих силах. Но последствия этой затеи пусть падут на головы твоих советников. Я прошу тебя дать мне двести пятьдесят человек горцев под начальством Яфета, который сам пусть выберет их. Они нужны мне для того, чтобы я мог выполнить это дело.

— Я исполню твою просьбу, — ответила она.

Мы поклонились и ушли. Проходя мимо членов Совета, мы услышали, как Джошуа громко сказал, желая, очевидно, чтобы его слова достигли нашего слуха:

— Наконец-то мы указали этим язычникам их настоящее место. Оливер так круто повернулся к нему, что тот отскочил, боясь, как бы Оливер не ударил его.

— Остерегись, принц, — сказал он, — как бы еще раньше, чем мы окончим дело, тебе самому не указали твое место, несколько пониже. — И он многозначительно взглянул на землю.

Работа по прорытию туннеля началась, и она была столь же опасна, сколько трудна. К счастью, мы захватили с собой кроме пикрата несколько ящиков с динамитом, и теперь он очень пригодился нам для подрывных работ. В стене туннеля делали отверстие, закладывали туда мину, а потом все отступали в Могилу Царей и оставались там, пока не происходил взрыв. Когда рассеивался дым, после довольно большого промежутка времени горцы спускались в туннель, вооруженные железными кирками и лопатами, и убирали обломки, а потом снова закладывали мину и все начиналось сызнова.

Люди задыхались от жары и отсутствия воздуха, а двое даже умерли. Остальные отказались было работать, но Оливер и Яфет убедили их, и на расстоянии около ста футов от начала нового туннеля воздух стал заметно лучше, быть может, оттого, что мы пересекли какую-нибудь расщелину, по которой притекал свежий воздух.

Много хлопот доставляла нам также вода — пару раз мы натолкнулись на источники ее, в которых вода была насыщена какими-то минеральными солями, жестоко разъедавшими кожу. Воду эту приходилось отводить по деревянным желобам.

Так мы, или, вернее, Оливер, Квик и горцы, работали. Хиггс пытался помогать им, но вскоре стало очевидно, что он не выносит жары, которая стала слишком велика для такого полного человека. В конце концов он занялся наблюдением за тем, как уносят щебень и камни в Могилу Царей, следил за ящиками со взрывчатым веществом и тому подобное. По меньшей мере считалось, что он занимается этим, но в действительности он посвящал все свое время каталогизации и описанию древностей и групп скелетов, находившихся там, и изучению остатков пещерного города. Сказать правду, бедному профессору совсем не по душе была наша разрушительная работа.

— Подумать только, — говорил он нам, — что я, всю жизнь проповедовавший охрану предметов старины, вынужден теперь принимать участие в разрушении самого замечательного памятника минувших веков! Мы все вандалы! Ну что если погибнут Абати, как раньше них погибло много более достойных народов? Пусть даже мы погибнем с ними, но только бы уцелел этот изумительный сфинкс на удивление грядущих поколений! Во всяком случае, я счастлив, что видел его. Черт возьми! Какой-то идиот снова завалил щебнем череп номера четырнадцатого!

Так мы работали без устали, и работа в шахте не останавливалась ни на мгновение, Оливер наблюдал за ней днем, Квик — ночью, и так в течение целой недели, а потом они менялись. Иногда Македа спускалась к нам вниз, чтобы посмотреть, что удалось сделать, и приходила она постоянно в те часы, когда Оливер не был занят. Под тем или иным предлогом они уходили бродить по развалинам подземного города или другим темным закоулкам. Напрасно предупреждал я их, что за каждым их шагом следят и что каждое их слово и движение замечаются шпионами (я дважды натыкался на таких шпионов). Они и слушать меня не хотели.

Оливер только два или три часа в неделю покидал подземный город, чтобы подышать свежим воздухом в течение часа или двух. Он устроил себе постель в комнате жрецов или святилище внутри древнего храма и спал там, охраняемый обычно только верным псом, Фараоном, своим постоянным спутником даже в темной шахте.

Забавно было видеть, как преданное животное мало-помалу привыкло к темноте и как в нем усиливались другие чувства, в частности, обоняние. Постепенно оно изучило все перипетии процесса подрывной работы, и, когда детонатор закладывали на место и все было готово к взрыву, Фараон поворачивался и уходил из туннеля, даже не дожидаясь людей.

Однажды ночью едва не разыгралась та трагедия, которой я боялся, и она наверное разыгралась бы, если бы не этот самый пес Фараон. Около шести часов вечера Оливер освободился после беспрерывного восьмичасового пребывания в туннеле, передав наблюдение за работами Хиггсу, пока Квик не заступит на его место. Я был занят весь день с новобранцами, один полк которых восстал. Большинство солдат в нем заявило, что они желают отправиться домой на сенокос. Самой Дочери Царей пришлось приговорить некоторых из них к суровому наказанию.

Когда мы наконец освободились, Македа, которую предшествующие сцены привели в отчаяние, отослала всех провожатых и попросила меня спуститься с нею вместе в туннель.

У самого входа в туннель она встретила Орма — можно думать, что они условились встретиться там, — и после того, как он доложил ей обо всем сделанном за день, они взяли по лампе и отправились осматривать какой-то закоулок подземного города. Я последовал за ними на некотором расстоянии, не из любопытства и не потому, чтобы я желал увидеть еще какие-нибудь чудеса пещерного города, которыми я был сыт по горло, а потому лишь, что я подозревал, что за ними шпионят.

Они оба скрылись за углом, за которым, как я знал, находился тупик. Я загасил свою лампу, сел на упавшую колонну и стал ждать, пока не увижу свет их лампы, чтобы тогда вовремя отступить. Я был очень подавлен и глубоко задумался, когда вдруг меня вывел из моей задумчивости необычный звук. Я зажег спичку, и она осветила лицо человека, в котором я сразу же признал одного из телохранителей Джошуа, хотя и не мог бы сказать, возвращался ли он оттуда, где скрылись Оливер и Македа, или шел в ту сторону.

— Что ты делаешь здесь? — спросил я.

— Какое тебе до этого дело, врач? — ответил он.

Спичка погасла, и прежде чем я успел зажечь другую спичку, он исчез.

Моим первым движением было предупредить Македу и Оливера, что за ними следят, но потом я подумал, что делать это неудобно и что шпион все равно перестал следить за ними на сегодняшний день, оставил это намерение и пошел в Могилу Царей, чтобы помочь там Хиггсу. Немедленно вслед за мной пришел Квик, задолго до того, как настало его время вставать на работу: он не слишком доверял профессору и не полагался на него как на руководителя по саперным работам. Когда он пришел, мы с Хиггсом покинули душный и тесный туннель и в течение часа или двух занимались каталогизированием и археологическими разысканиями, которые составляли для него сущий отдых.

Устав наконец осматривать древности и поделившись друг с другом опасениями, которые внушало нам поведение Оливера, мы направились к древнему храму. Оливер был там и ждал нас с обедом, который нам приносили из дворца. Поев, мы накормили Фараона и закурили трубки.

Теперь я сказал Оливеру про шпиона, которого я накрыл в то время, как он выслеживал его и Македу.

— В чем дело? — сказал он, покраснев, как это ему свойственно. — Она только повела меня, чтобы показать мне древнюю надпись на колонне в северной части пещеры.

— В таком случае ей скорее следовало бы взять с собой меня, мой мальчик, — сказал Хиггс. — Как выглядит эта надпись?

— Не знаю, — ответил он с виноватым видом. — Она не могла найти ее.

Наступило молчание, которое я прервал.

— Оливер, — сказал я, — я думаю, вам лучше не спать здесь одному. У вас слишком много врагов.

— Глупости, — ответил он, — хотя Фараон действительно беспокоился что-то сегодня ночью, а когда я проснулся среди ночи, мне послышались шаги.

— Приходите сегодня спать во дворец с нами вместе.

— Невозможно. У сержанта очень трудная работа сегодня, он очень устанет, и я обещал сменить его около часу пополуночи, если он позовет меня. — И он указал на полевой телефон, который мы по счастью привезли с собой из Англии и который стоял подле него. Потом он прибавил: — Если бы у нас имелась еще сотня ярдов проволоки, я отправился бы с вами. Но у нас нет ее, а я не могу не сообщаться с работами.

В это мгновение зазвонил телефон, Орм бросился к аппарату. В течение пяти минут он был занят тем, что отдавал краткие и непонятные для нас распоряжения.

— Вот видите, — сказал он, положив на место трубку, — если бы меня не было здесь, у них обвалился бы потолок и задавило бы много народу. Нет, нет, я не могу отойти от телефонного аппарата, если только не пойду в туннель, а для этого я слишком устал. Как бы то ни было, не бойтесь за меня. Со мною револьвер, телефон и Фараон, и я, значит, в полной безопасности. Спокойной ночи. Уходите поскорее — я завтра должен встать очень рано и хотел бы выспаться.

На следующее утро нас с Хиггсом разбудил около пяти часов утра стук в дверь.

Я встал и отворил дверь. К нам вошел Квик, и мы увидели по его грязному и усталому лицу и мокрому платью, что он пришел к нам прямо с работы.

— Капитан желает видеть вас как можно скорее, — сказал он.

— В чем дело, Квик? — спросил Хиггс, пока мы одевались.

— Сами увидите, профессор, — последовал лаконичный ответ, и большего мы от Квика так и не добились.

Пять минут спустя мы уже бежали среди густой тьмы подземного города и каждый из нас держал в руке по лампе. Я первым добрался до развалин древнего храма, потому что Квик, по-видимому, очень устал и отстал от меня, а Хиггс не был в состоянии быстро двигаться в душной атмосфере пещеры. У дверей стояла высокая фигура Орма с зажженной лампой в руке. Он ждал нас. Подле него сидел огромный пес Фараон, который, учуяв нас, запрыгал навстречу, весело виляя хвостом.

— Сюда, — сказал Орм тихим и торжественным голосом, — я хочу показать вам кое-что. — И он повел нас в ту комнату, где спал. В дверях он задержался на мгновение, опустил лампу, показал нам на какой-то темный предмет, лежавший на полу, и сказал: — Смотрите!

На полу лежал труп мужчины, а подле него валялся большой нож, который, очевидно, выпал у него из руки. С первого же взгляда мы узнали это лицо, хотя оно было теперь чрезвычайно мирным и, казалось, принадлежало спокойно спящему человеку. Это было почти страшно, так как горло немного пониже головы было буквально выдрано.

— Шадрах! — воскликнули мы в один голос.

Да, это был Шадрах, наш бывший проводник, который предал нас; Шадрах, который, чтобы спасти свою собственную жизнь, указал нам путь к спасению профессора, и которого за это простили, как я, кажется, уже говорил. Никто иной, как Шадрах.

— Кисанька отправилась погулять и встретила собаку, — заметил Квик.

— Вы понимаете, что случилось? — спросил Оливер сухим, жестким голосом. — Пожалуй, лучше будет, если я объясню вам это, пока все еще осталось на месте. Шадрах, вероятно, забрался сюда сегодня ночью — не знаю, в котором часу, оттого что я крепко спал, — преследуя вполне определенную цель. Но он позабыл о существовании своего старого врага — Фараона, и Фараон убил его. Вы видите его горло? Когда Фараон кусает, он не рычит, а Шадрах не мог крикнуть и ничего другого тоже не мог сделать, потому что он выронил свой нож. Когда приблизительно час тому назад меня разбудил звонок по телефону, пес крепко спал (он привык к этим звонкам), и его голова лежала на трупе Шадраха. Теперь вопрос: зачем было Шадраху забираться в мою комнату ночью с ножом в руке?

— На этот вопрос ответить не так трудно, — сказал Хиггс. — Он пришел сюда, чтобы убить вас, а Фараон оказался ловчее его. Этот пес — самая ценная покупка, какую вы когда-либо сделали, друг Оливер.

— Да, — сказал Оливер, — он пришел сюда, чтобы убить меня, но кто послал его? Вот что занимает меня.

— Вы можете недоумевать до конца ваших дней, капитан! — воскликнул Квик. — Но я полагаю, что, если подумать хорошенько, догадаться не так уж трудно.

Известие о случившемся было послано во дворец, и около часа спустя прибыла Македа в сопровождении Джошуа и многих членов Совета. Когда она увидела и поняла, в чем дело, она сильно испугалась и резко спросила Джошуа, что он знает по этому поводу. Он, разумеется, утверждал, что ничуть не замешан во всей этой истории, и все успокоились на предположении, что Шадрах пытался отомстить за нанесенные ему обиды и получил заслуженную кару.

Но только в этот же самый день бедного Фараона отравили. Он сделал свое дело, благословенна будь его память!

Глава XV. Предчувствие сержанта Квика

С этих пор нас всех, а Оливера в особенности, охраняли днем и ночью. Мы ни на мгновение не были предоставлены самим себе, оттого что шпионы и сыщики шныряли вокруг нас без устали, а все, что мы ели или пили, поступало сначала к отведывальщикам, а потом только к нам. Иначе нам, пожалуй, не удалось бы избегнуть участи Фараона.

Всего тяжелее было это для Оливера и Македы, которые теперь не могли больше встречаться наедине. Они все же пытались встречаться, возбудили подозрения, и их близость послужила темой для пересудов по всей стране.

Как ни неприятны были эти предосторожности, они все же сыграли свою роль, так как никто из нас не был отравлен и никому из нас не перерезали горла, хотя таинственным происшествиям не было числа. Так, например, обломок скалы скатился на нас, когда мы как-то вечером разговаривали, сидя на склоне холма, а в другой раз целая туча стрел полетела в нас из кустов, мимо которых мы проезжали верхом, и одна из них убила под Хиггсом лошадь. Но когда холм и кусты обыскали, там не удалось никого найти. Кроме того был раскрыт большой заговор против нас, в котором были замешаны многие военачальники и священнослужители, но настроение во всей стране было таково, что Македа не решилась принять никаких мер против этих людей, кроме частного предупреждения, которое она сделала им.

Несколько времени спустя дела пошли лучше, по меньшей мере поскольку это касалось нас. Два пастуха пришли во дворец в сопровождении нескольких своих товарищей и заявили, что они имеют важное сообщение. Их выслушали, и они сказали, что в то время как они пасли коз на западных отрогах гор, во многих милях от Мура, они вдруг увидели отряд из пятнадцати Фэнгов, появившийся на вершине холма. Фэнги эти связали их и завязали им глаза, насмеялись над ними и велели им передать Совету и белым людям следующее:

— Пусть они поторопятся разрушить бога Хармака, оттого что в противном случае его голова перелетит в Мур, согласно пророчеству, а когда это случится, Фэнги последуют за ней, иботеперь они знают, как это сделать. — Потом они посадили обоих пастухов на камень, где их можно было увидеть и где их действительно нашли на следующее утро те, которые пришли с ними вместе во дворец и подтвердили их рассказ.

Дело это расследовали, но никаких следов Фэнгов найти не удалось, кроме одного копья, древко которого было врыто в землю, а наконечник предостерегающе указывал на Мур. Незадолго до этого шел дождь, который, по всей вероятности, смыл следы.

Несмотря на внимательные поиски, так и не удалось обнаружить, каким образом Фэнги проникли в Мур и как они удалились отсюда. Все известные проходы охранялись строжайшим образом, значит, Фэнги нашли какую-то новую дорогу, а там, где прошли пятнадцать человек, смогут в конце концов пройти и пятнадцать тысяч!

Найти эту дорогу так и не удалось, хотя за открытие ее была обещана большая награда, и тут Абати как следует перепугались. Рассказ о появлении Фэнгов с прибавлениями переходил из уст в уста, пока наконец не стал единственной темой разговоров. Самоуверенность Абати, их разговоры о «твердыне старого Мура» и их бахвальство улетучились в течение одного часа. Теперь говорили только о дисциплинированном и ужасном войске Фэнгов, у которых всякий мужчина прошел хорошую военную подготовку, и о том, что будет с ними, культурными и домовитыми Абати, мирным народом, который отказывался от всяких военных тягот, — если это войско внезапно нападет на них. Они кричали, что их обманули, и требовали казни некоторых членов Совета. Белоручка и неженка Джошуа на некоторое время утратил всякую популярность, а Македа, про которую все знали, что она всегда была за то, чтобы быть готовыми к войне, приобрела то, что он потерял.

Теперь все думали только о пророчестве Фэнгов и рассуждали таким образом: если разрушить идола до основания, то он никак не сможет прилететь в Мур. Значит, нужно его разрушить. Но сами они сделать этого не могли, а в состоянии были сделать только мы, язычники, поэтому на некоторое время мы сделались чрезвычайно популярны. Нам льстили, за нами ухаживали — все, даже Джошуа, кланялись при нашем приближении и чрезвычайно интересовались успехами нашей работы.

Больше того — все несчастные и неприятные случаи, о которых я говорил выше, прекратились. Наших собак, оттого что мы получили несколько новых собак, никто не отравлял больше; скалы не падали на нас; стрелы не свистели вокруг нас, когда ездили верхом. Мы сочли даже возможным отказаться от охраны, потому что теперь для всех был прямой расчет сохранить нам жизнь, а не убивать нас. Только я один не был спокоен и не уставал предупреждать остальных, что скоро ветер подует в другую сторону и положение будет для нас не столь благоприятно.

Мы работали, работали, работали! О, это было нелегкое дело! Надо было проложить туннель в девственной скале, с помощью неопытных рабочих, и туннель этот необходимо было закончить к определенному сроку. Возникали тысячи неожиданных затруднений, и одно за другим мы их устраняли. Мы избегали смертельных опасностей, хотя вся ответственность за эту громадную работу лежала на плечах одного Оливера Орма, который, хотя он и был инженером по образованию, не обладал большим опытом в подобного рода предприятиях. Но справлялся он с трудностями поистине героически и работал сам, не покладая рук и повсюду поспевая вовремя. Ведь если бы в расчеты его вкралась малейшая ошибка, вся работа оказалась бы ненужной тратой времени и труда, так как мы взорвали бы только простой кусок скалы. Потом возникал вопрос о силе взрыва, оттого что, хотя взрывчатое вещество, имевшееся в нашем распоряжении, обладало огромной силой, нужно было распределить его надлежащим образом во избежание нежелательной утечки расширяющихся газов.

Наконец после сверхчеловеческих усилий туннель был готов. Весь наш запас взрывчатых веществ, составлявший полный груз четырех верблюдов, мы поместили в отдельных камерах, из которых каждая была такого объема, что в ней как раз умещалось предназначенное количество взрывчатого вещества. Они были выдолблены в той самой скале, из которой был высечен и самый сфинкс.

Камеры эти помещались на расстоянии приблизительно двадцати футов друг от друга, хотя, если бы у нас было время, эти расстояния равнялись бы по меньшей мере сорока футам, чтобы сила взрыва могла быть больше. Согласно математическим выкладкам Оливера они приходились в самом центре основания идола, приблизительно в тридцати футах ниже самого туловища сфинкса. В действительности расчет был не совсем правилен и они находились несколько восточнее, ближе к голове, и несколько выше, чем он предполагал. Но если вспомнить, что ему так и не удалось произвести обмеры колоссальной статуи, которую он видел-то всего один раз, к тому же сзади, и при условиях, нисколько не располагавших его к точным наблюдениям, приходится только удивляться незначительности его ошибки.

Замечательнее всего то, что план, задуманный на основе одной только гипотезы, был выполнен до конца с такой точностью.

Наконец все было готово, взрывчатое вещество и детонаторы были положены на место, была проведена проволока к батарее, — все это Орм и Квик сделали своими руками в этом спертом и душном воздухе. Теперь началась новая работа — надо было наполнить камнями и замуровать туннель, не повредив при этом проволоки, чтобы при взрыве газы не ринулись по линии наименьшего сопротивления, по туннелю в Могилу Царей. Для проволоки пришлось пробить в скале небольшой канал, а не то ее легко могли бы оборвать.

Было условлено, что взрыв должен произойти в ночь полнолуния, когда, как нам сказали, — а разведчики подтвердили это, — должна состояться свадьба моего сына с дочерью Барунга в городе Хармаке. Выбрана была именно эта ночь, потому что султан говорил, что до тех пор он не начнет военных действий против Мура. Мы же настаивали на выборе именно этой ночи, оттого что моего сына не могло быть тогда внутри идола и потому еще, что там должно было оставаться лишь небольшое количество жрецов и воинов, а мы не хотели излишнего кровопролития.

Наконец настал день взрыва. Все было готово, только самый туннель не совсем еще был завален камнями и обломками скал, и около сотни человек без устали были заняты теперь этим делом. Проволоки были проведены в ту самую комнату, где Фараон перегрыз горло Шадраху, и здесь их присоединили к электрической батарее. Мы сидели вокруг нее, имевшей такой невинный вид, сидели совсем так же, как колдуны сидят вокруг котла, в котором варится их колдовское зелье. Но мы не склонны были шутить, да и кто стал бы шутить в таких обстоятельствах? Орм, похудевший и побледневший, не в силах был ни есть, ни курить, и мне с трудом удалось уговорить его выпить немного местного вина. Он даже не хотел пойти посмотреть, как кончают муровать туннель, не хотел проверить целость проводов.

— Вы можете сделать это, — сказал он, — а я сделал все, что мог. Теперь пусть будет, что будет.

После того как мы поели в полдень, он лег и проспал в течение многих часов. Около четырех часов те, которые заканчивали работу у входа в туннель, перестали работать, сделав все, что от них требовалось, и под наблюдением Квика удалились из подземного города.

Тогда мы с Хиггсом взяли лампы и пошли вдоль проводов, которые были проложены в неглубокой канавке, и проверили их сохранность. Найдя их в целости, мы вернулись в храм и у его дверей нашли Яфета, который во всех предшествующих обстоятельствах был нашим оплотом и помощником. Без его помощи нам ни в коем случае не удалось бы пробить туннель — во всяком случае в такой короткий срок.

При свете ламп мы увидели, что он чем-то очень напуган.

— Что случилось? — спросил я.

— О врач, — сказал он, — у меня есть слова, которые предназначены для ушей капитана Орма. Проведи меня к нему.

Мы объяснили ему, что Оливер спит и что его нельзя тревожить, но Яфет продолжал твердить свое и только прибавил:

— Пойдемте со мной, мои слова предназначены также и для ваших ушей.

Мы вошли в небольшую комнату и разбудили Орма, который испуганно вскочил, решив, что случилось что-нибудь в шахте.

— В чем дело? — спросил он Яфета. — Фэнги перерезали провода?

— Нет, о Орм, много хуже: я узнал, что принц Джошуа составил заговор и хочет увезти «Ту, чье имя недосягаемо».

— Что ты хочешь сказать? Расскажи, в чем дело, — сказал Оливер.

— Господин, у меня есть друзья, и один из них (он одной крови со мной, но не спрашивай меня, как его зовут) служит принцу Джошуа. Мы распили с ним по чаше вина, и оно развязало ему язык. Как бы то ни было, вот что он рассказал мне, и я верю ему. Весь наш народ и сам принц хотят, чтобы вы разрушили идола Фэнгов, и поэтому принц на некоторое время оставил вас в покое. Но он не знает, что может случиться, если вам удастся ваше дело, и боится, как бы Абати из благодарности не сделали вас первыми людьми в государстве.

— В таком случае он осел, — перебил его Квик, — Абати не знают благодарности.

— Он боится, — продолжал Яфет, — кроме того еще и другого. Например, Дочь Царей может выразить свою благодарность тем, что особенно отличит одного из вас. — И он поглядел на Орма, который отвернулся в сторону. — Но принц обручен с Дочерью Царей и желает жениться на ней по двум причинам: первая из них — это то, что брак сделает его первым человеком среди Абати, а второе — он уверил себя, будто любит ее, и боится теперь потерять ее. Поэтому он решился на хитрость.

— На какую хитрость? — спросил один из нас, оттого что Яфет медлил.

— Не знаю, — ответил он, — и не думаю, чтобы мой друг знал это, в противном случае он все рассказал бы мне. Но я понял, что они собираются увезти Дочь Царей в замок принца Джошуа на одном из дальних концов озера, в шести часах езды отсюда, и там заставить ее немедленно обвенчаться с ним.

— Понимаю, — сказал Орм. — А когда они собираются сделать это?

— Не знаю, господин. Я знаю только то, что мой друг рассказал мне, и я счел нужным немедленно же пересказать это тебе. Все же я спрашивал у него относительно времени, и он ответил мне, что по его мнению все это должно произойти в первый день после ближайшей субботы.

— До ближайшей субботы еще целых пять дней, так что дело еще терпит, — заметил Оливер со вздохом облегчения. — Уверен ли ты в том, что можешь верить твоему другу, Яфет?

— Нет, господин, не уверен, тем более, что его всегда считали лжецом.

— Благодарю тебя, Яфет, за сведения, но ты мог бы и не будить меня. Теперь ступай, проверь, все ли в порядке, и возвращайся сюда.

Яфет поклонился и вышел.

— Что вы думаете обо всей этой истории? — спросил Оливер, как только наши слова не могли достигнуть его слуха.

— Брехня! — ответил Хиггс. — Здесь все сплетники, и это одна из их выдумок.

Он помолчал и взглянул на меня.

— О, — сказал я, — я согласен с Хиггсом. Если бы друг Яфета действительно знал что-нибудь, он рассказал бы ему куда подробнее. Мой совет — не говорите об этом никому, в частности же Македе.

— В таком случае мы все согласны. Но что думает по этому поводу сержант? — спросил Оливер, обращаясь к Квику, стоявшему в углу комнаты и, по-видимому, углубившемуся в разглядывание пола.

— Я здесь, капитан, — ответил тот, становясь во фронт. — Прошу прощения, но я не согласен с вами всеми, кроме того, что не следует пугать госпожу. Я думаю, что все это может быть правдой, оттого что, хотя Яфет и глуп, но честен, а честные люди иногда берутся за палку с надлежащего конца. Как бы то ни было, он верит, что здесь что-то есть, и для меня это достаточно убедительно.

— Хорошо. Раз вы так думаете, что же, по-вашему, следует предпринять, сержант? Согласен, что Дочери Царей не следует говорить обо всем этом, а я сам не могу уйти отсюда раньше десяти часов вечера. Что вы там чертите? — И он указал на пол, где Квик рисовал что-то пальцем.

— План собственных покоев госпожи, капитан. Она сказала вам, что собирается лечь спать при заходе солнца, так как она почти не ложилась прошлой ночью и хотела бы отдохнуть, раньше чем что-нибудь случится. Так вот — ее спальня здесь, не так ли? А впереди другая комната, где спят ее девушки, и позади нет ничего больше, кроме высокой стены и рва, через которые нельзя пробраться.

— Совершенно верно, — прервал его Хиггс, — я получил разрешение снять план дворца, но только впереди здесь есть небольшой проход шириной в шесть футов и длиной в двенадцать, который ведет из комнаты стражи в покои Дочери Царей.

— Совершенно верно, профессор, и в этом проходе, если я не ошибаюсь, имеется поворот, так что два хорошо вооруженных человека могут выдержать здесь нападение целой толпы. Предположим теперь, что вы, профессор, и я отправимся в этот коридор и устроимся на ночь в комнате стражи, которая теперь пуста, потому что охрана стоит у ворот дворца. Мы здесь не нужны (ведь если капитан не сможет взорвать мину, то и никто другой не сможет этого сделать), а здесь останется доктор, чтобы помочь ему в случае нужды, и Яфет, который наблюдает за целостью проводов. Что вы скажете на это, профессор?

— Я? Я сделаю все, что вы хотите, хотя предпочел бы взобраться на вершину скалы и посмотреть, что произойдет.

— Все равно ничего не увидите, Хиггс, — перебил его Орм, — кроме, быть может, отблеска взрыва на небе. Кроме того я прошу вас отправиться вместе с сержантом. Как бы то ни было, хотя я и считаю, что не следует пугать Македу, я не спокоен за нее, и если вы, друзья, будете там, я буду знать, что все в порядке, и вы снимете с моих плеч большую тяжесть.

— В таком случае решено, — сказал Хиггс, — мы сейчас же идем. Вот что, мы захватим с собой этот переносной телефон, он нигде в другом месте теперь не нужен больше. Провода хватит до дворца, и если он будет действовать, мы сможем переговариваться и сообщать друг другу о положении вещей.

Через десять минут они были совсем готовы, и Квик подошел к Оливеру, стал во фронт и отрапортовал:

— Готов в поход, капитан. Какие будут распоряжения?

— Больше нет ничего, сержант, — ответил тот, отрывая глаза от маленькой батареи, на которую он смотрел так, как будто бы она была живым существом. — Вы знаете сами. В десять часов, то есть через два часа, я нажму эту кнопочку. Что бы ни случилось, нельзя этого делать раньше, иначе может погибнуть сын доктора, не говоря уже о многих других несчастных. Шпионы донесли, что свадьбу будут праздновать не раньше, чем через три часа после восхода месяца. Ровно в десять я нажму кнопку, а что произойдет тогда, этого я не могу сказать заранее, но если мы не придем к вам, лучше всего будет, если вы придете сюда, — не исключена возможность какого-нибудь несчастного случая. Вот и все, сержант. Звоните нам по телефону, если он будет работать, и ждите нас около половины одиннадцатого. Прощайте!

— Прощайте, капитан, — ответил Квик, потом протянул руку, пожал руку Орму и, не говоря ни слова, взял лампу и вышел из комнаты.

Что-то заставило меня пойти за ним, оставив Орма и Хиггса, споривших о чем-то, прежде чем расстаться. Когда мы прошли около пятидесяти ярдов среди ужасного молчания этого огромного подземного города, темные пасти которого зияли по обе стороны от нас, сержант остановился и внезапно сказал:

— Вы верите в предчувствия, доктор?

— Нисколько, — ответил я.

— Рад слышать это, доктор. Но у меня было сегодня дурное предчувствие — мне почудилось, что я больше никогда не увижу ни вас, ни капитана.

— Глупости, сержант, — резко ответил я, — вы городите чушь. У вас расстроились нервы от переутомления.

— Быть может, это и так, доктор. Как бы то ни было, если вы доберетесь домой и привезете с собой туда немного золота, не забудьте моих трех племянниц. Не говорите ничего о моем предчувствии капитану, пока не пройдет эта ночь, — это может взволновать его, а ему нужно быть спокойным. Но только, если я его больше не увижу, скажите ему, что Сэмюэль Квик благословил его перед смертью, вас, доктор, и вашего сына тоже. А теперь сюда идет профессор. Прощайте.

Мгновение спустя мы расстались, и я смотрел им вслед, пока две звездочки их ламп не скрылись во мраке.

Глава XVI. Хармак прилетает в Мур

Медленно и в угнетенном настроении я вернулся в древний храм, следуя по линии телефонных проводов, которые Хиггс и Квик разматывали по мере того, как подвигались вперед. Я не слишком верил в предчувствие сержанта и думал, что породили его условия, в которых мы жили, действовавшие на нас всех, даже на Хиггса.

Я вернулся в комнату, где Оливер сидел один, потому что Яфет караулил провода.

— Я боюсь за Македу, доктор, — сказал он мне. — Что, если во всех этих разговорах есть доля истины? Она хотела быть с нами; она со слезами просила, чтобы ей позволили прийти. Но я не согласился на это, так как всегда можно ждать какой-нибудь неприятности — сотрясение почвы может вызвать обвал или что-нибудь вроде этого. Я даже думаю, что и вам незачем оставаться здесь. Лучше уходите и оставьте меня одного.

Я ответил, что ни за что не соглашусь на это и что нельзя возлагать такое дело на одного человека.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он, — я могу лишиться чувств или что другое может случиться со мной. Я даже жалею, что мы не устроили так, чтобы произвести взрыв, находясь во дворце, а мы могли бы сделать это, присоединив телефонные провода к остальным проводам. Но, сказать правду, я не уверен в батарее, аккумуляторы у нас новые, они слабые, потому что на них подействовали время и климат, и я побоялся, что на большом расстоянии они не будут действовать. Поэтому-то я и решил произвести взрыв отсюда. Ага, телефон звонит. Алло! Что они скажут нам?

Я взял телефонную трубку и услышал веселый и бодрый голос Хиггса, говорившего, что они благополучно добрались до маленькой передней в собственных покоях Македы.

— Дворец кажется совсем безлюдным, — прибавил он. — Мы встретили только одного часового. Должно быть, все, кроме Македы и нескольких ее женщин, убежали из страха, что на дворец могут упасть обломки скал после взрыва.

— Это вам сказал часовой? — спросил я Хиггса.

— Да. Кроме того он не хотел позволить нам войти сюда и уверял, что мы действуем вопреки воле Джошуа, чтобы язычники не смели приближаться к частным покоям Дочери Царей. Ну, мы не стали долго разговаривать с ним, и он убрался. Сказал, что идет доложить начальству.

— Что с Квиком? — спросил я.

— Ничего особенного. Он что-то бормочет в углу и похож на впавшего в меланхолию разбойника, так он увешан винтовками, револьверами и ножами… Алло! Подождите минутку!

Последовала довольно долгая пауза, потом снова раздался голос Хиггса.

— Все в порядке, — сказал он, — только одна из женщин Македы услышала наши голоса и вышла посмотреть, кто здесь. Когда Македа узнает, что это мы, она наверное выйдет — ее девушка сказала, что она страшно взволнована и не спит.

Хиггс оказался прав, и не прошло десяти минут, как телефон зазвонил снова. На этот раз говорила Македа, и я немедленно передал трубку Оливеру и отошел в дальний угол комнаты.

Он долго разговаривал с ней, потом вдруг прекратил разговор, указал на часы, лежавшие рядом с батареей, и сказал:

— Без пяти минут десять часов.

О эти последние пять минут! Они казались нам веками! Мы сидели, как каменные статуи, и каждый из нас был погружен в свои собственные мысли, хотя лично я утратил ясность мыслей. Я мог только смотреть во все глаза на циферблат часов, на котором в неверном свете лампы секундная стрелка вырастала в моем воображении до невероятных размеров и металась от стены к стене.

Орм начал считать вслух: «Раз, два, три, четыре, пять — теперь!» — и нажал кнопку батареи. Тотчас же мощный утес содрогнулся над нами и огромный камень, весивший много тонн, укрепленный над дверью в комнату, где мы находились, упал и наглухо загородил единственную дверь.

На некотором расстоянии от нас падали другие камни и обломки скал, производя ужасный грохот, а я сам каким-то образом очутился на полу, так как стул, на котором я сидел, выскользнул из-под меня. Потом последовал заглушённый ужасающий грохот, а одновременно с ним пронесся вихрь. Пронесся там, где воздух был всегда недвижен и спокоен с самого сотворения мира. Наши лампы погасли, спустя еще минуту приблизительно раздался гул, как будто что-то тяжелое и огромное упало на поверхность земли на большом расстоянии от нас.

Потом все успокоилось. Нас окружали мертвая тишина и мрак.

— Кончено, — сказал Оливер каким-то чужим голосом, который звучал слабо и отдаленно в окружавшем нас непроглядном мраке. — Хорошо ли, плохо ли, но кончено. Хотел бы знать, — продолжал он, говоря как бы с самим собой, — какой вред около полутора тонн этого ужасного азоимида нанесли старому сфинксу. Ничего не поделаешь, придется подождать — узнаем, когда увидим. Чиркните спичку, Адамс, и зажгите лампы. Что такое? Слушайте!

В то время, как он говорил, откуда-то донеслись до нас неожиданные звуки, которые, как ни слабы они были, нельзя было не признать за ружейные выстрелы, раздававшиеся на большом расстоянии от нас. Я стал ощупью шарить в темноте, нашел телефонную трубку и приложил ее к уху. В мгновение ока все стало мне ясно. Из ружей стреляли около другого конца провода, и выстрелы эти раздавались в нашей телефонной трубке. Совсем глухо, но отчетливо я услышал голос Хиггса: «Эй, сержант, там еще одна партия их». И Квик ответил ему: «Стреляйте медленно, профессор, умоляю вас, не торопитесь». Вы расстреляли всю обойму. Заряжайте, заряжайте! Вот обойма. А! Этот черт попал в меня, но я попал в него — он больше никогда не будет бросать копья!»

— На них напали! — воскликнул я. — Квика ранили. Теперь Македа говорит с вами. Она говорит: «Оливер, приходи! Слуги Джошуа напали на меня! Оливер, приходи!»

Здесь раздался взрыв криков, в ответ на который последовали еще более частые выстрелы, и в то самое мгновение, когда Оливер вырвал телефонную трубку из моих рук, голос замолк. Напрасно звал он Македу. С таким же успехом он мог призывать планету Сатурн…

— Провод оборван! — крикнул он, швыряя телефонную трубку и хватая светильник, который Яфету только что удалось зажечь. — Скорее! Их там убивают! — и он бросился к двери, но сейчас же отступил назад при виде огромного камня, завалившего вход.

— Мы заперты! — проскрежетал он. — Как бы выбраться отсюда? Как выбраться отсюда? — И он начал бегать по комнате и даже прыгать на стены, подобно испуганной кошке. Трижды он прыгал, пытаясь добраться до карниза, оттого что комната была без потолка, и трижды срывался и падал на пол. Я схватил его поперек туловища и силой удержал на месте, хотя он и вырывался из моих рук.

— Успокойтесь, — сказал я, — разве вы хотите убиться? Куда вы будете годны, если пораните или убьете себя? Дайте мне подумать.

Тем временем Яфет действовал на собственный страх и риск, оттого что он тоже слышал звуки в телефоне и понял, в чем дело. Сначала он подбежал к огромному камню, загородившему вход, и попытался столкнуть его. Это ему не удалось: и слон не сдвинул бы его с места. Тогда он отступил немного назад и внимательно осмотрел камень.

— Я думаю, что на него можно влезть, врач, — сказал он, — помоги мне. — И он указал мне на один из концов массивного стола, на котором стояла электрическая батарея. Мы подтащили этот стол к дверям, и Оливер, поняв его намерение, вскочил вместе с Яфетом на стол. Потом по указанию горца Оливер уперся лбом о камень и сделал то, что школьники называют «козлом», а Яфет влез ему на плечи, с помощью пальцев ног и рук, цепляясь за неровности камня, взобрался вверх по нему и очутился на карнизе стены в двадцати футах над уровнем пола.

Остальное уже не представляло больших трудностей. Яфет скинул свое полотняное платье, скрутил из него веревку и спустил нам. С ее помощью меня подняли наверх, а потом мы оба втащили Оливера, который, не говоря ни слова, перекинулся через стену, повис на вытянутых руках Яфета и спрыгнул вниз с другой стороны. Теперь настала моя очередь. Я долго летел вниз, и если бы Оливер не подхватил меня, я наверное разбился бы насмерть. Наконец Яфет соскочил со стены и мягко, как кошка, опустился на землю. Он успел раньше передать нам лампы, мгновение спустя они уже горели, и мы побежали по обширной пещере.

— Осторожнее! — крикнул я. — Тут могут валяться обломки скал. В это самое мгновение Оливер зацепился ногой за камень и упал, сильно при этом ударившись. Он тотчас же снова вскочил на ноги, но дальше мы не могли уже бежать с такой скоростью, оттого что кругом нас валялись сотни тонн скал и камней, упавших с потолка и загородивших дорогу. Наконец мы добрались до выхода из пещеры и с ужасом остановились: струя воздуха, образовавшаяся при взрыве, не могла идти дальше, и весь этот угол пещеры был завален обломками скал, которые стремительно несшийся воздух катил перед собой.

— Мы заперты! — воскликнул Оливер в отчаянии.

Но Яфет с лампой в руке уже прыгал с камня на камень и вскоре крикнул нам, чтобы мы следовали за ним.

— Здесь есть проход, хотя он очень опасен, — сказал он и указал на отверстие в стене. С трудом, подвергаясь каждое мгновение смертельной опасности вследствие того, что камни еле держались, мы выбрались наконец в первую пещеру и побежали вперед, не переставая думать о том, что массивная дверь, которая ведет в нее, может быть закрыта снаружи, а мы знали, что наших слабых сил ни за что не хватит, чтобы открыть ее изнутри. К счастью, наши страхи не оправдались — порыв ветра сорвал ее с петель, и она лежала на полу, разбитая в щепы.

Пробежав по безлюдному и погруженному во мрак дворцу, мы побежали вперед, и в одной из комнат натолкнулись на первые следы разыгравшейся здесь трагедии: на полу мы увидели следы крови.

Пробегая мимо, Оливер указал на них, и внезапно из темноты выскочил какой-то человек, как козел выскакивает из-за куста, и побежал прочь от нас, прижимая рукою бок, где, по-видимому, у него была тяжелая рана. Наконец мы добрались до коридора, который вел в собственные покои Дочери Царей, и здесь нам пришлось буквально идти по телам мертвых и умирающих людей. Один из них, как я заметил (ведь в такие минуты всегда особенно запоминаются разные мелочи), держал в руке оборванный провод нашего полевого телефона. Он, наверное, оборвал его в предсмертной агонии в то самое мгновение, когда сообщение с дворцом оказалось прерванным.

Мы вбежали в маленькую прихожую, освещенную несколькими лампами, и увидели картину, которую я никогда в жизни не забуду.

На переднем плане лежала груда убитых и все они носили цвета принца Джошуа. Позади них на стуле сидел сержант Квик. Его буквально изрешетили стрелы, одна из которых торчала у него в плече, откуда никто не удалил ее. Македа прикладывала мокрое полотенце к его голове, но описывать эту голову и раны на ней я не стану.

Прислонившись к стене, тут же стоял Хиггс, окровавленный и почти лишившийся чувств. Сзади, подле Македы, стояли две или три из женщин, плача и ломая руки. Увидев это ужасное зрелище, мы внезапно остановились. Никто из нас не произнес ни слова, оттого что мы все утратили дар речи.

Умирающий Квик открыл глаза, поднял руку, на которой зияла рана от удара мечом, поднес ее ко лбу, как бы желая заслонить свет, — о, как памятно мне это движение! — и из-под ладони взглянул на нас. Потом он поднялся со стула, дотронулся до горла, чтобы показать, что не может говорить, поклонился Орму, повернулся и указал на Македу; с торжествующей улыбкой упал — и умер.

Таков был славный конец сержанта Квика.

Что случилось дальше, я помню только смутно. Помню, что Оливер и Македа упали в объятия друг друга, помню, как она выпрямилась и сказала, указывая на тело Квика:

— Здесь лежит тело того, кто показал нам, как нужно умирать. Он настоящий герой, о Орм, и ты должен вечно чтить его память, потому что он спас меня от худшего, чем смерть.

— Что здесь произошло? — спросил Оливер у Хиггса.

— Сначала все шло прекрасно, — ответил тот, — как я говорил вам по телефону. Потом вы долго разговаривали с Македой, пока не оставили телефона, говоря, что вам нужно сказать что-то Яфету. Ровно в десять часов мы услышали взрыв. Когда мы уже собрались пойти посмотреть, что же случилось, пришел Джошуа и заявил, что идол Хармака разрушен, и потребовал, чтобы Македа «из государственных соображений» сопровождала его в его собственный замок. Она отказалась исполнить это, он настаивал, и я счел нужным попросту выставить его за дверь. Потом мы его больше не видели, но спустя несколько минут из коридора прилетела туча стрел, а за ними ворвались люди, кричавшие: «Смерть язычникам! Спасайте Дочь Царей!»

— Мы начали стрелять и перебили уйму народа, но тут Квика ранили стрелой. Три раза они нападали на нас и трижды мы отбивали их нападения. Наконец у нас вышли все патроны и остались только револьверы, которые мы тоже разрядили в них. Они остановились на мгновение, потом двинулись на нас снова, и, казалось, все было кончено.

Но тут Квиком овладело безумие. Он схватил меч какого-то мертвого Абати и бросился на них, ревя, как бык. Они били и кололи его копьями и мечами, но в конце концов он оттеснил их из коридора.

Тут негодяи убрались совсем, а когда они ушли, сержант свалился. С помощью женщин я перенес его сюда, но он не сказал уже ни слова, и тут подоспели вы. А теперь он умер, — мир праху его! — и если вообще существуют герои, то имя одного из них — Сэмюэль Квик! — И профессор отвернулся, поднял на лоб свои синие очки, которых он никогда не снимал, и вытер рукой глаза.

С тоской и горечью мы подняли тело Квика и перенесли его в спальню Македы, где мы уложили его на ее собственной постели. Она сама настаивала на том, что человек, который умер за нас, не должен лежать в каком-либо другом месте. Я обмыл его лицо, и оно казалось теперь мирным и даже красивым.

В передней комнате, пока я перевязывал раны профессора, — рану от удара мечом по голове, царапину от стрелы на лице и рану от копья на бедре, причем все они, к счастью, были неглубоки и неопасны, — мы держали военный совет.

— Друзья, — сказала Македа, опиравшаяся на руку своего возлюбленного, — нам не следует оставаться здесь. Замысел моего дяди не удался теперь оттого, что он действовал один и был слаб, но я боюсь, что вскоре он вернется сюда и приведет за собой тысячи людей, и тогда…

— Что ты намерена делать? — спросил Орм. — Бежать из Мура?

— Как же мы можем бежать, — ответила она, — когда проход охраняют люди Джошуа, а у выхода из него нас караулят Фэнги? Абати ненавидят вас, друзья, а теперь, когда вы выполнили ваше дело, они хотят убить вас, потому что они щадили вас только до этих пор. Зачем только я призвала вас в эту неблагодарную страну! — И она заплакала, в то время как мы беспомощно глядели друг на друга.

Теперь Яфет, все это время наблюдавший за нами, бормоча молитвы за Квика, которого он очень любил, подошел к Дочери Царей и распростерся перед ней ниц.

— О, Вальда Нагаста, — сказал он, — выслушай твоего слугу. Всего в трех милях отсюда, близ устья прохода, стоят пятьсот человек горцев, которые ненавидят принца Джошуа и его друзей. Беги к ним, Вальда Нагаста, оттого что они будут защищать тебя и повинуются мне, которого ты поставила начальником среди них.

Македа вопросительно взглянула на Оливера.

— Я полагаю, что совет этот хорош, — сказал он. — Как бы то ни было, нам не будет хуже среди горцев, чем здесь, в этом неукрепленном месте. Вели твоим женщинам принести плащи, чтобы мы могли завернуться в них с головой, и идем.

Пять минут спустя мы перешли через подъемный мост за никем не охраняемыми боковыми воротами дворца и смешались с толпой, наполнявшей площадь. Пройдя неузнанными через площадь, мы обратили внимание на то, что все находившиеся на площади мужчины, женщины и дети, стрекоча, как сороки, указывали друг другу на огромный утес, высившийся позади дворца.

Мимо проезжал отряд солдат, прокладывая себе дорогу сквозь толпу, и мы сочли благоразумным скрыться ненадолго в тени какого-то здания. Здесь мы обернулись и взглянули на утес, чтобы увидеть, что привлекало внимание толпы. В это самое мгновение луна выглянула из-за облаков, залила светом окрестность и мы увидели зрелище, которое при теперешних обстоятельствах наполнило трепетом наши сердца.

Утес возвышался не менее чем на полтораста футов над землей, и вершина его была несколько заострена вверху. Теперь же его форма была совсем иная, оттого что на нем сидела, глядя на Мур сверху, голова львиноподобного сфинкса, идола Фэнгов.

— О! — воскликнул Яфет. — Прорицание сбылось: голова Хармака прилетела в Мур и уснула здесь!

— Ты хочешь сказать, что мы прислали ее сюда, — прошептал в ответ Хиггс.

— Да, — вмешался я, — и там, в пещере, мы ощутили толчок от падения ее на утес.

— Я не знаю, что принесло ее сюда, — сказал Яфет, которого, казалось, совсем сбило с толку все, что он видел, — я знаю только, что пророчество осуществилось и что Хармак пришел в Мур, а туда, где находится Хармак, должны последовать за ним Фэнги.

— Все к лучшему, — сказал Хиггс, — так я смогу зарисовать ее и сделать обмеры.

Но я видел, что Македа дрожала, так как и она тоже считала это дурным предзнаменованием, и даже Оливер молчал, быть может, опасаясь того впечатления, которое все это произведет на Абати.

А впечатление было сильное, и это явствовало из раздававшихся вокруг нас разговоров. Нас, язычников, все проклинали, говоря, что мы не уничтожили идола Фэнгов, как обещали, а только помогли ему перелететь в Мур.

— Какой счастье, — сказал я, когда мы насмотрелись на это необычное зрелище, — какое счастье, что он не пролетел немного дальше и не упал на дворец.

— О, если бы это было так, — прошептала Македа со слезами в голосе, — я была бы по крайней мере свободна от всего, что так угнетает меня. Вперед, друзья, скорей, пока нас не узнали.

Глава XVII. Как я нашел моего сына и что случилось потом

Чтобы добраться до горцев, стоявших у устья прохода, нам пришлось пройти через лагерь, в котором было расположено вновь набранное войско Абати, и во время этого путешествия мы увидели, так как никакие доклады не могли бы рассказать нам, степень безволия и деморализации этого народа. Где должны были стоять часовые, часовых не было; где должны были быть солдаты, группы офицеров болтали с женщинами; где должны быть офицеры, там денщики пили вино.

Мы незамеченными прошли через лагерь — во всяком случае, нас никто не остановил и не спросил, кто мы такие, — и наконец добрались до отряда горцев. Это в большинстве были бедные люди, жившие на отрогах гор, окружавших долину Мур, и они мало общего имели со своими более обеспеченными соплеменниками из долины. В условиях тяжелой борьбы за существование они сохранили первоначальные человеческие доблести, были отважны и были преданными друзьями.

Едва ступив за черту, за которой начинался их лагерь, мы увидели разницу между ними и остальными Абати. Нас немедленно остановил патруль. Яфет шепнул что-то на ухо начальнику патруля, и тот внимательно поглядел в нашу сторону. Потом он поклонился укутанной в плащ фигуре Дочери Царей и повел нас туда, где начальник всего отряда и его подчиненные сидели у огня и разговаривали. По знаку или слову, которого мы не расслышали, начальник, седобородный старик, встал со своего места и сказал:

— Простите меня, но я прошу вас показать ваши лица.

Македа откинула назад конец своего плаща и повернулась таким образом, чтобы свет луны освещал ее лицо. Старик опустился перед ней на колени и сказал:

— Что повелишь, о Вальда Нагаста?

— Собери твоих воинов, и я скажу, чего я хочу от них, — ответила она и села на скамью у огня, а мы трое и Яфет стали за ее спиной.

Вскоре горцы собрались и окружили нас с трех сторон. Всего их было немногим более пятисот человек. Тогда Македа встала на скамью, на которой она до того сидела, сбросила плащ, так чтобы все могли видеть ее лицо, которое освещал теперь огонь костра, и заговорила, обращаясь к ним.

Она рассказала им все — нападение на нее людей принца Джошуа, желавшего взять ее в плен и увезти в свой замок, сражение между ними, с одной стороны, и Хиггсом и Квиком, защищавшим ее, с другой, рассказала о смерти Квика, который умер за нее, о том, как мы пришли, исполнив свое дело и разрушив идола Фэнгов, и она просила у них защиты против Джошуа и тех ее врагов, которые вместе с ним злоумышляли против нее.

— Мы будем защищать тебя! — закричали они в ответ. — Что ты прикажешь нам теперь, о Дочь Царей?

Македа собрала на совет военачальников горцев и по очереди спросила их всех, что они считают наиболее разумным делать. Некоторые из них настаивали на том, что необходимо немедленно найти, где скрывается Джошуа, и сейчас же напасть на него.

— Раздави голову гадюке, и ее хвост скоро перестанет двигаться! — говорили они, и, должен признаться, что мы соглашались с этим мнением.

— Нет! — воскликнула она. — Я не могу начинать гражданскую войну, зная, что враги ждут у наших ворот! — И тихо прибавила, обращаясь к нам: — К тому же этих храбрецов слишком мало, а у Джошуа несколько тысяч воинов.

— Что же в таком случае остается делать? — спросил Орм.

— Вернуться во дворец вместе с этими горцами и с помощью этого гарнизона защищаться там против наших врагов.

— Прекрасно, — ответил он, — для нас все пути хороши.

— Совершенно верно, — подтвердил Хиггс, — и чем скорее мы пойдем, тем лучше, оттого что моя нога начинает сильно болеть и мне очень хочется спать.

Македа отдала распоряжение начальникам горцев, а те передали его своим подчиненным, которые немедленно начали готовиться сняться с лагеря.

И здесь, после всех несчастий, горя и сомнений, произошло самое счастливое событие в моей жизни. Я очень устал и сидел на скамье, ожидая приказания выступить в поход, лениво поглядывая на Оливера и Македу, серьезно беседовавших неподалеку от меня, и время от времени пытаясь помешать сидевшему рядом со мной Хиггсу окончательно заснуть. Внезапно я услышал шум и увидел при ярком лунном свете, что отряд Абати ведет к нашему лагерю какого-то человека. По платью я узнал, что эти воины принадлежат к отряду, охраняющему нижние ворота в ущелье.

Я не обращал на все это особенного внимания, думая, что они, вероятно, захватили какого-нибудь шпиона, пока ропот изумления не дал мне понять, что случилось что-то необычайное. Я встал со своего места и направился к этому человеку, которого теперь скрывала от меня группа горцев. Когда я подошел, они раздались передо мной и поклонились мне с уважением и удивлением, которые взволновали меня, сам не знаю почему.

Здесь я впервые увидел пленника. Это был высокий крепкий юноша, одетый в праздничный наряд, с тяжелой золотой цепью на шее, и я с удивлением подумал, что могло быть нужно ему здесь. Он повернул голову так, что луна осветила его темные глаза, продолговатое лицо, заостренное черной бородкой, и все его красивые черты. Я сразу узнал его.

Это был мой сын Родрик!

Спустя мгновение в первый раз после стольких лет я заключил его в мои объятия.

Я не стану подробно описывать всего, что случилось потом. Окруженные отрядом горцев, мы пробились во дворец, несмотря на сопротивление войск, преданных Джошуа. На площади перед дворцом нам пришлось выдержать настоящий бой, но мы проложили себе дорогу во дворец. Когда мы вошли в него, мы увидели, что пристройка, в которой находилась спальня Македы, догорает: благодаря какому-то несчастному случаю там вспыхнул пожар, в котором сгорело тело бедняги Квика.

На следующее утро мы обнаружили, что у нас почти нет провизии. Три дня мы держались во дворце, и воины Джошуа даже не пытались атаковать нас; на четвертый день они подожгли дворец своими стрелами, к которым были привязаны куски горящей пакли, и дворец запылал, как факел. Горцы, деморализованные голодом и непривычной осадой, которая сильно действовала на них, несмотря на всю их отвагу в открытом бою, решились на вылазку, но вылазка эта была нестройной, и большинство их в ней погибло.

Во дворце, вернее, за оградой дворца, оттого что дворец догорал, остались мы шестеро: Македа, Оливер, Хиггс, я, Родрик и верный Яфет. Мы захватили с собой лампы и скрылись в подземный город, а проход в него завалили камнями.

Не стану описывать муки голода и тьму, окружившую нас, когда кончилось масло в лампах. Три дня мы пробыли в полном мраке, совсем без еды. Только Македу удавалось нам заставить есть сохранившиеся для нее сухари, и то мы вынуждены были изображать, что мы тоже едим, тогда как мы только пили воду. К счастью, вода была у нас в достаточном количестве, не то мы наверное умерли бы. Наконец Яфет не выдержал и выдал нас Джошуа, который и не подозревал, что мы живы — Абати думали, что мы сгорели заживо во дворце, и только удивлялись, не находя наших обгорелых трупов.

Как за нами пришли, я не помню. Все мы к тому времени впали в забытье, а когда мы очнулись, то находились в светлой комнате, куда слуги вскоре принесли нам еды, сначала только жидкий суп, потом более существенную пищу. Они ничего не говорили нам ни о том, где мы, ни о том, что с нами будет, ни о том, где Македа. Снаружи до нас неоднократно доносились крики разъяренной толпы, требовавшей нашей смерти, а по взглядам слуг, которые они бросали на нас, мы видели, что они тоже нас ненавидят.

Когда мы немного окрепли, нам сказали, что вскоре мы должны будем предстать перед верховным судилищем, во главе которого будет находиться Македа. Здесь мы впервые услыхали опять ее имя, и нас как громом поразило, что она будет судить нас. Такого предательства с ее стороны никто из нас не ожидал.

Настал день суда. Нас выстроили в отряд, три ряда воинов окружили нас, чтобы охранить нас от ярости толпы, требовавшей нашей смерти и готовой тут же растерзать нас, и повели. Перед тем, как мы двинулись в путь, я успел дать моим спутникам по таблетке сильного яда, чтобы они могли принять его и покончить сразу свои мучения, если нас захотят пытать.

Абати совсем оправились от своего страха перед Фэнгами, и улицы были полны возбужденной и злорадствующей толпой. Нас привели в залу суда, и там мы нашли весь Совет, Джошуа и Македу, сидевшую на своем троне, одетую в пышный наряд, с вышитым звездами покрывалом на голове. Какой-то человек вроде прокурора начал обвинительную речь.

Здесь произошло самое удивительное. Хотя Македа не ответила на наш поклон, которым каждый из нас приветствовал ее, заняв место, которое нам указали солдаты, с обнаженными мечами сопровождавшие нас, но того, что произошло дальше, никто из нас не ожидал. Из речи прокурора мы узнали, что мы, поступив на службу к Абати, изменническивоспользовались своим положением, чтобы разжечь в стране гражданскую войну, в которой погибло много народу, и что мы повинны в том, что многих убили своими руками — мы и наш ныне покойный товарищ. Кроме того, мы виновны в том, что сожгли дворец Македы, и — это составляло самое большее наше преступление, — мы посягнули на священную особу самой Дочери Царей, Вальды Нагасты, и силой заставили ее пойти с нами в подземный город, откуда ее спас один из наших сообщников, ныне раскаявшийся Яфет, открывший наше прибежище.

В этой обвинительной речи ни слова не говорилось о преступной любви Оливера к Македе, и хоть это обрадовало нас. Когда прокурор спросил нас, согласны ли мы с тем, в чем нас обвиняют, Оливер ответил от лица нас всех, что мы действительно сражались и убивали людей, что потом мы скрылись в пещеру, но что касается всего остального, сама Дочь Царей знает правду и может говорить, что сочтет нужным сказать.

Все присутствующие закричали теперь:

— Они признали себя виновными! Приговорите их к смерти! К смерти! — И тому подобное, а судьи встали со своих мест, окружили Македу и совещались с нею.

Наконец совещание окончилось. Судьи снова заняли свои места, и Македа подняла руку. Воцарилась тишина, и она заговорила холодным, ясным голосом.

— Язычники, — сказала она, обращаясь к нам, — вы признали свою вину по всем тем пунктам, по которым вас здесь обвиняли, и даже в том, что похитили меня и силой заставили пойти с вами в подземный город, полагая, что я могу быть для вас залогом вашей неприкосновенности.

Мы слушали ее, совершенно потрясенные, и молчали.

— За это, — продолжала Македа, — вы достойны того, чтобы вас приговорили к жестокой смерти.

Она помолчала немного, потом заговорила снова.

— Но в моей власти не казнить вас, и я вас не казню. Я повелеваю, чтобы сегодня же вы и все ваше имущество, остававшееся в подземном городе и в других местах, вместе с верблюдами для вас самих и для ваших вещей были удалены из Мура, и если кто-либо из вас вернется сюда, его без суда, немедленно же, передадут в руки палачей. Я делаю это затем, что при вашем прибытии сюда с вами был заключен определенный договор, и хотя вы и глубоко виноваты передо мной, я не хочу, чтобы на славное имя Абати пала хотя бы тень подозрения. Уходите, странники, и чтобы мы никогда больше не видели ваших лиц! Теперь толпа заволновалась и раздались возбужденные крики:

— Нет! Убей их! Убей их!

Когда шум утих, Македа заговорила снова:

— О благородные и щедрые Абати! Вы согласитесь, я знаю, помиловать их. Вы не захотите, чтобы в дальних странах, о которых вы могли не слышать, но где живут народы, которые почитают себя не менее славными, чем вы, — вы не захотите, чтобы там сочли вас жестокими. Мы сами призвали этих псов, чтобы затравить для нас некую дичь, львиноголового зверя, целое племя Фэнгов, и, по справедливости, они выполнили свое дело. Поэтому не мешайте им бежать прочь с той костью, которую они заработали. Что значит лишняя кость для богатых Абати, лишь бы их священную землю не обагрила кровь этих псов-язычников?

— Пусть идут! Дайте им их кость! — раздались крики. — Привяжите ее к их хвостам, и пусть они бегут с ней!

— Так и будет, о мой народ! А теперь, раз мы покончили с этими псами, вот что я хочу сказать вам. Быть может, вы думали или слышали, что я увлеклась этими иностранцами, а в особенности одним из них. — И она взглянула на Оливера. — Так вот, есть такие псы, которые не хотят работать, пока их не погладят по голове. Поэтому я гладила его по голове, оттого что он умный и знающий пес, который умеет делать многое такое, чего мы не умеем — например, как разрушить идол Фэнгов. О Абати, неужели кто-нибудь из вас действительно поверил, что я, потомок древней крови Соломона и Царицы Савской, я, Дочь Царей, могла подумать о том, чтобы отдать свою руку язычнику, который пришел сюда ради награды? Неужто вы могли подумать, что я, торжественно сговоренная с принцем Джошуа, моим дядей, могла хоть на мгновение предпочесть ему этого человека? — И она снова бросила взгляд на Оливера, который сделал движение, как бы желая что-то сказать. Но раньше, чем он успел открыть рот, Македа заговорила снова:

— Знайте же, что все это я сделала ради спасения моего народа и что назавтра вечером я приглашаю вас на мою свадьбу, когда я, по древнему обычаю, разобью свой стакан о стакан того, кто следующей ночью будет уже моим супругом. — И, поднявшись со своего места, она трижды поклонилась, а потом протянула руку Джошуа.

Он тоже встал, надувшись, как петух, взял ее руку, поцеловал ее и пробормотал несколько слов, которых мы не расслышали.

Толпа заликовала и зашумела, и среди вдруг наступившего молчания ясно зазвучал голос Оливера.

— Госпожа, — сказал он холодным тоном, но с оттенком большой горечи, — мы, «язычники», слышали твои слова. Мы благодарны тебе за то, что ты признала наши услуги, а именно разрушение идола Фэнгов, которое стоило нам немало трудов. Мы благодарим тебя также за то, что ты, в награду за нашу службу, позволяешь нам уехать из Мура, где нас оскорбили жестокими словами, и позволяешь нам взять с собой то, что осталось из наших вещей, а не предаешь нас пыткам и смерти, как это в твоей власти, твоей и твоего Совета. Разумеется, это блестящий образчик твоей щедрости и щедрости всех Абати, и мы никогда не забудем этого и всюду будем твердить об этом. Мы надеемся также, что ваш поступок дойдет до слуха дикарей Фэнгов, и они, быть может, поймут наконец, что истинное величие и благородство не в войне и жестоких деяниях, а в сердцах людей. Теперь же, Вальда Нагаста, я обращаюсь к тебе с последней просьбой — я хочу еще раз увидеть твое лицо, чтобы увериться, что это действительно ты говорила с нами, а не какая-нибудь из твоих подданных, которая скрылась под твоим покрывалом, и если это действительно так, я хочу увезти с собой истинный образ женщины, такой преданной своей стране и благородной по отношению к своим гостям, какой ты выказала себя сегодня.

Она выслушала его, потом медленно откинула покрывало, и я увидел лицо, которого никогда раньше не видел. О, это была Македа, это без сомнения была она, но как она изменилась! Ее лицо было бледно, глаза сверкали, как угли, губы были крепко стиснуты. Но всего необычнее было выражение этого лица, одновременно вызывающе насмешливое и страдающее, и оно так подействовало на меня, что я никогда не забуду его. Признаюсь, я не в состоянии был прочесть на этом лице ровно ничего, но был глубоко убежден, что эта женщина насквозь лжива и что ее угнетает ее собственная лживость. Это было величайшей победой ее искусства, что при создавшихся обстоятельствах ей удалось убедить меня и сотни других людей, впившихся в нее глазами, в своей лживости и порочности.

На мгновение ее глаза встретились с глазами Оливера, но хотя он искал ее взгляда с тоской и отчаянием, в ее глазах я не мог заметить ничего, никакого привета, а увидел только высокомерие и насмешку. Потом с жестким смешком она опустила покрывало, отвернулась к Джошуа и заговорила с ним.

Оливер несколько мгновений стоял не двигаясь, ровно столько времени, что Хиггс успел шепнуть мне:

— Ну разве не ужасно это?! Я предпочел бы вернуться в львиную пещеру, только бы не видеть этого.

Теперь я увидел, как рука Оливера потянулась к тому месту, где обычно висел его револьвер, но его, разумеется, там не было. Потом он стал шарить по своим карманам, нашел таблетку яда, которую я дал ему, и поднес ее к губам. Но в то самое мгновение, когда она коснулась его губ, мой сын, стоявший рядом с ним, вышиб ее у него из пальцев и ногой раздавил в порошок.

Оливер поднял руку, как бы для того, чтобы ударить его, потом, не произнеся ни звука, упал без сознания. Македа, по-видимому, заметила все это, от меня не укрылась пробежавшая по ее телу дрожь и то, что ее пальцы так стиснули ручки трона, что совсем побелели. Но она сказала только:

— Этот язычник лишился чувств оттого, что он недоволен вознаграждением. Унесите его отсюда, и пусть его товарищ, доктор Адамс, поможет ему. Когда он придет в себя, выведите их всех из Мура, как я приказала. Не забудьте, что оружие им можно вернуть только у выхода из ущелья. И дайте им достаточное количество пищи, чтобы никто не мог сказать, что мы сохранили им жизнь, но дали им умереть от голода у наших ворот.

Она махнула рукой, чтобы показать, что заседание окончилось, встала со своего места и удалилась в сопровождении слуг, военачальников и всей своей свиты.

Нас окружил отряд воинов, и мы вернулись в то самое помещение, откуда нас повели на суд, пройдя сквозь толпу, осыпавшую нас бранью и насмешками. Оливера несколько воинов несли на носилках.

Через некоторое время мне удалось привести Оливера в чувство, он приподнялся, выпил немного воды и сказал совсем спокойно:

— Вы видели все, друзья, и объяснять мне вам нечего. Только об одном я прошу вас — никогда не говорите со мной о Македе и не упрекайте ее. У нее, наверное, были свои причины вести себя именно таким образом, к тому же она иначе воспитана и у нее совсем иные понятия о чести. Не будем осуждать ее. Я был глупцом, вот и все, и теперь я пожинаю плоды своего безумия или, вернее сказать, уже пожал их. Давайте пообедаем — ведь мы не знаем, когда нам снова придется поесть.

Мы молча выслушали его, и только Родрик, как я заметил, отвернулся, чтобы скрыть улыбку, которая тогда сильно удивила меня.

Едва мы поели или сделали вид, что поели, как в комнату вошел военачальник и грубо сказал нам, что нам пора выезжать. Теперь несколько слуг, вошедших с ним вместе, бросили нам одежды и четыре превосходные плаща из верблюжьей шерсти, чтобы нам было чем укрыться от ночной стужи. Мы скинули с себя наши лохмотья и переоделись в эти одежды, потом сложили все остальные наши вещи.

Мы были теперь одеты, как одеваются знатные Абати. Нас вывели к воротам дома, и здесь мы нашли целый караван верховых верблюдов, ожидавший нас. Едва увидев этих животных, я понял, что это лучшие верблюды, какие только имеются во всей стране, и что ценность их чрезвычайно велика. Тот верблюд, к которому подвели Оливера, принадлежал самой Македе — это был ее любимый верблюд, на котором она иногда ездила вместо того, чтобы ехать на лошади. Бедняга тоже сразу узнал его и покраснел до самых глаз от этого неожиданного знака ее внимания, единственного, который он увидел с ее стороны.

— Пора, язычники, — сказал военачальник, — сосчитайте ваше имущество и убедитесь, что мы ничего не украли у вас. Вот ваше оружие, но вы получите его только тогда, когда мы выедем на равнину, чтобы вы не могли никого убить по дороге. На этих верблюдов навьючены ящики, в которых вы привезли с собой волшебные средства, с помощью которых разрушили идола Фэнгов. Мы нашли их в пещере и возвращаем их вам запакованными, как они есть, не заботясь о том, пусты они или наполнены чем-нибудь. (Я забыл сказать, что во время нашей осады в пещере, когда у нас еще было масло в лампах, Хиггс собрал в эти пустые тогда ящики, в которых мы привезли взрывчатые вещества из Европы, все наиболее ценное из клада древних царей). — Адамс, эти верблюды, — и он указал на двух других верблюдов, — навьючены тем золотом, которое Дочь Царей дает вам в оплату за ваши труды, требуя, однако, чтобы вы открыли ящики не раньше, чем достигнете Египта или вашей родной страны, оттого что она не желает спора с вами из-за вознаграждения. На остальных верблюдах — вьюки с пищей, а два верблюда даны вам в качестве запасных. Садитесь же, и едем.

Мы взобрались на вышитые седла опустившихся на колени дромадеров и спустя несколько мгновений уже ехали через Мур по направлению к устью прохода. Нас сопровождала охрана, а кругом шумела толпа, несколько раз пытавшаяся напасть на нас, но страже удавалось всякий раз оттеснить ее назад.

Хиггс наклонился со своего верблюда и зашептал мне, что он безумно счастлив, ведь если бы не его интуиция, заставившая его сложить в ящики все, что было интересного в Могиле Царей, мы не увезли бы с собой такого бесконечно ценного груза. — Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — начал он, но здесь гнилое яйцо попало ему в переносицу, закрыло ему нос и залепило очки, и он вынужден был замолчать. Он представлял собой такое смешное зрелище, что я расхохотался и вдруг почувствовал, что у меня стало немного легче на душе, оттого что тучи, окружавшие нас, казалось, начали понемногу рассеиваться.

У устья прохода мы увидели Джошуа, пышно одетого и больше, чем когда-либо, напоминавшего свинью, сидевшую на спине у лошади.

— Счастливого пути, язычники, — сказал он, насмешливо кланяясь нам. — Слушай, ты, Орм! Вальда Нагаста просила меня кое-что передать тебе. Она очень сожалеет, что не может заставить тебя присутствовать на ее свадьбе, но уверена, что если вы останетесь в Муре еще на один день, народ разорвет вас в клочья, а она не хочет, чтобы священную землю Мура обагрила ваша кровь, песья кровь. Кроме того она просила сказать тебе, что надеется, что твое пребывание здесь послужит тебе хорошим уроком. Теперь ты будешь знать, что не всякая женщина, желающая использовать тебя для своих целей, делается жертвой твоих чар. Прошу вас завтра и послезавтра вспомнить о нас и выпить чашу вина за наше счастье, за счастье Вальды Нагасты и ее супруга. Что же это? Разве ты не желаешь мне счастья, о язычник?

Орм побледнел, как полотно, и пристально поглядел на него. Потом он ответил ему спокойным голосом, и его серые глаза странно сверкали.

— Принц Джошуа, — сказал он, — кто знает, что может случиться, раньше чем солнце трижды взойдет над Муром? Все то, что хорошо начинается, не всегда оканчивается тоже хорошо, — я узнал это, и ты тоже, быть может, узнаешь это. День расплаты рано или поздно настанет для тебя, и ты также будешь обманут и предан, как был обманут и предан я. Лучше бы ты просил у меня прощения за те оскорбления, которым ты в час твоего торжества не постыдился подвергнуть человека, бессильного ответить на них. — И он тронул своего верблюда.

Мы последовали за ним и, проезжая мимо Джошуа, я увидел, что его лицо побледнело так же, как лицо Оливера, а его большие круглые глаза выкатились вперед, совсем как у рыбы.

— Что он хочет сказать этим? — спросил Джошуа у своих спутников. — Надеюсь, он не напророчит нам зла. Даже теперь еще не поздно… Нет, пусть он едет. Я не хочу нарушить слова, данного мной Дочери Царей. Пусть едет! — И он со страхом и ненавистью глянул на Оливера.

Больше мы никогда не видели Джошуа, дяди Македы и знатнейшего принца Абати.

Мы проехали ущелье, миновав многочисленные укрепленные ворота, которые пропускали нас и запирались за нами. Ехали мы быстро. Проехав последние ворота, мы двинулись дальше, а сопровождавшие нас Абати поторопились вернуться из страха ли перед Фэнгами или желая принять участие в празднестве, не знаю. Послав нам вслед прощальное проклятие, они повернулись и оставили нас одних.

Выехав из ущелья, мы остановились на том самом месте, где несколько месяцев тому назад мы беседовали с Барунгом и где бедняга Квик двинул своего верблюда на коня Джошуа, так что этот герой свалился на землю. Здесь мы привели в порядок наш караван, вооружились винтовками и револьверами и разделили между собой патроны, так как до сих пор нам не выдавали на руки нашего оружия.

Нас было всего четверо, и нам предстояло вести сравнительно большое количество верблюдов, так что мы были вынуждены разделиться. Мы с Хиггсом отправились вперед, потому что я лучше других был знаком с дорогой, Оливер поместился в центре, а Родрик замыкал шествие: у него было превосходное зрение и превосходный слух, и он хорошо умел управляться с верблюдами.

Направо от нас лежал город Хармак, и мы увидели, что он совершенно пустынен. Фэнги, очевидно, покинули страну.

Дальше мы проехали мимо долины Хармака и увидели огромного сфинкса, остававшегося все на том же месте, где он лежал много тысяч лет, и только его голова «улетела в Мур», а в плечах зияли большие темные дыры, — результат взрыва. Из львиных пещер не доносилось ни звука. Без сомнения, все священные львы погибли.

Хиггс, археологический аппетит которого успел вновь пробудиться с новой силой, предложил подъехать к сфинксу и произвести обмеры, но я отверг это предложение и спросил, не сошел ли он с ума. Хиггс замолчал, и я знаю, что он до сих пор не простил мне этого.

Мы в последний раз взглянули на Хармак и быстрее поехали вперед. Мы ехали до наступления темноты, и она настигла нас у тех самых развалин, где Шадрах пытался отравить Фараона, который позже перегрыз ему горло. Здесь мы сделали привал на ночь.

Раньше, чем рассвело, Родрик поехал вперед на разведку и, вернувшись, сообщил, что никого не встретил. Мы поели пищи, которую нам дали Абати, — не без страха, что она может быть отравлена. Мы решили ехать по направлению к Египту, тем более, что дорога была нам знакома.

У нас, правда, возникал спор, не попытаться ли поехать по северной дороге, о которой нам говорил в свое время Шадрах и которая была короче, но мы отвергли этот план, оттого что никто из нас по этой дороге не ездил, и потому еще, что Родрик сказал нам теперь кое-что такое, чего он не хотел говорить раньше. Он действительно никого не видел, но на расстоянии около тысячи ярдов от нашего лагеря он обнаружил следы большого войска, совсем недавно проходившего здесь, и был убежден, что это войско Барунга, собирающегося напасть на Мур.

Мы поехали по прежней дороге, двинувшись в путь около двух часов пополуночи, и ехали безостановочно до рассвета следующего дня. Теперь мы убедились в правильности наблюдений Родрика, потому что мы тоже натолкнулись на следы войска, состоявшего из многих тысяч воинов, и войско это было войском Фэнгов, как мы убедились в том по отдельным частям вооружения, найденным нами на земле.

Никого из воинов мы, однако, так и не увидели, и, быстро поехав вперед, около полудня добрались до реки Эбур, через которую мы без труда переправились, так как вода стояла совсем низко. Мы переночевали уже на другом берегу реки.

Незадолго до рассвета, когда Хиггс стоял на часах, он разбудил меня.

— Мне очень жалко тревожить вас, дружище, — сказал он, — но на небе творится что-то неладное, и я счел нужным показать вам это.

Я поднялся и посмотрел. В прозрачном воздухе звездной ночи виднелись вдали контуры гор Мур. Над ними все небо заливал какой-то красноватый свет. Я срачу сообразил, в чем дело, но скачал только:

— Разбудим Орма, — и направился в ту сторону, где он улегся под деревом.

Он не спал, а стоял на небольшой кочке и смотрел на дальние горы и на зарево над ними.

— Мур в огне, — сказал он торжественно. — Мур в огне! — повторил, отвернулся и пошел прочь.

— Бедная Македа! — сказал я Хиггсу. — Что будет с нею?

— Не знаю, — отвечал он, — но, хотя когда-то я восхищался ею, теперь я считаю, что она заслужила все, что бы с ней ни случилось, маленькое лживое создание! Впрочем, надо сознаться, — добавил он, — что она дала нам превосходных верблюдов, не говоря уже о том, чем они нагружены.

Но я только повторял:

— Бедная Македа!

За этот день мы проехали немного, так как мы хотели отдохнуть и дать отдохнуть и напиться верблюдам, прежде чем погрузимся в пустыню. Мы не торопились еще и оттого, что знали, что нас никто не преследует. Ночь мы провели в котловине у склона холма. На рассвете нас разбудил Родрик, стоявший на часах, который крикнул, что кто-то приближается к нам. Мы вскочили на ноги и схватились за ружья.

— Где они? — спросил я.

— Там, там, — ответил он, указывая по направлению к вершине холма.

Мы обежали несколько кустов, мешавших нам видеть самую вершину, и увидели там силуэт одинокого всадника, сидевшего на очень утомленном коне. Конь совсем задыхался, и голова его была опущена вниз. Фигура всадника была завернута в длинный плащ с капюшоном, и он, казалось, осматривал наш лагерь, как это мог бы делать шпион. Хиггс прицелился в него, но Оливер, стоявший подле него, ударил по дулу снизу, так что пуля пролетела мимо.

— Не надо, — сказал он. — Если он один, не к чему убивать его, а если их много, вы только привлечете их сюда.

Теперь всадник заставил двинуться вперед своего усталого коня и приблизился к нам. Я обратил внимание на то, что он очень маленького роста. «Мальчик, — решил я про себя, — вероятно, с каким-нибудь известием».

Всадник подъехал к нам, соскочил с коня и молчал.

— Кто ты? — спросил Оливер, внимательно глядя на закутанную в плащ фигуру.

— Я привез тебе кое-что, господин, — последовал ответ, и голос говорившего был тих и глух. — Вот. — И рука, тонкая и небольшая рука, поднялась, держа между пальцами перстень.

Я сразу узнал его. Это был перстень царицы Савской, который Македа когда-то дала мне с собой в качестве доказательства и в знак своего доверия, когда я уезжал в Европу. Этот перстень, как я уже говорил, мы публично вернули ей во время первой нашей аудиенции. Оливер побледнел, увидев этот перстень.

— Как он попал к тебе? — спросил он хриплым голосом. — Разве та, которая одна имела право носить его, умерла?

— Да, да, — ответил голос, искусственно измененный голос, как я подумал тут же. — Дочь Царей, которую ты знал, умерла, ей больше не нужен был древний символ ее власти, и она дарит его тебе, о ком она с нежностью вспоминала в последний миг.

Оливер закрыл лицо руками и отвернулся.

— Но, — заговорил снова говоривший, на этот раз совсем медленно, — женщина Македа, которую ты, как говорят, некогда любил…

Он опустил руки и взглянул на нее.

— …Женщина Македа, которую ты, как говорят, некогда любил, жива.

Плащ соскользнул с ее плеч, и в свете восходящего солнца мы увидели скрывавшееся под ним лицо.

Это было лицо самой Македы!

— Мой властелин, Оливер, — спросила теперь Македа, — примешь ли ты мой подарок — перстень царицы Савской?

Послесловие Македы,

которую звали Вальда Нагаста и Такла Варда, что означает Дочь Царей и Бутон Розы, которая была также по рождению правительницей Абати, происходящих от Соломона и царицы Савской.

— Я, Македа, пишу это по приказанию Оливера, моего владыки, который желает, чтобы я сама рассказала о некоторых событиях.

Воистину все мужчины глупцы и самый больший из них — Оливер, мой владыка, хотя, быть может, с ним может сравниться тот ученый человек, которого Абати зовут Темные Окошки, и доктор, сын Адамса. Но тот, которого звать Родриком, дитя Адамса, несколько менее слеп, оттого что он вырос среди Фэнгов и других народов пустыни и приобрел некоторую мудрость. Я знаю это, так как он сказал мне, что он один понял мой план, как спасти им жизнь, но ничего не сказал им, потому что желал спастись из Мура, где его спутников ожидала верная смерть. Впрочем, быть может, и он лжет, чтобы доставить мне удовольствие.

Теперь я расскажу вкратце, как все это произошло.

Меня вынесли из пещеры вместе с моим властелином и другими, и я была так слаба от голода, что не в силах была даже убить себя, что я непременно сделала бы, чтобы только не попасть в руки моего проклятого дяди Джошуа. Все же я была крепче их благодаря тому, что они обманывали меня и заставляли есть сухари, изображая, что они тоже едят, тогда как на самом деле они ничего не ели — этого я им никогда не прощу.

Нас предал Яфет, смелый человек, но в душе такой же трус, как все Абати, и побудил к тому его голод, хотя, сказать правду, голод плохая подмога храбрости. Он выбрался из пещеры и донес Джошуа, где мы находимся, и они пришли за нами.

Они разъединили меня и чужестранцев и давали мне еды, пока ко мне не вернулись силы — о, как вкусен был тот мед, которым накормили меня, оттого что я не в силах была есть много другого. Когда ко мне вернулись силы, пришел принц Джошуа и сказал мне:

— Теперь ты в моих сетях, теперь ты моя. Я ответила:

— Глупец, твоя сеть из воздуха, я улечу из нее.

— Каким образом? — спросил он.

— Я умру, — ответила я, — а это я могу сделать тысячью способами. Ты помешал мне сделать это однажды, но у меня остается столько случаев умереть. Я пойду туда, куда ни ты, ни твоя любовь не сможете последовать за мною.

— Хорошо, Дочь Царей, — сказал он, — но что же будет с высоким язычником, который пленил твои глаза, и с его спутниками? И их тоже нашли вместе с тобой, и они тоже умрут, каждый различной смертью (которых я, Македа, не стану описывать, оттого что есть вещи, о которых не подобает писать). Если ты умрешь, умрут и они; я уже сказал тебе, что они умрут, как умирает волк, которого поймали пастухи, они умрут, как павиан, которого захватил супруг похищенной им женщины.

Теперь я поняла, что спасенья мне нет. И я начала торговаться с ним.

— Джошуа! — сказала я. — Отпусти этих людей, и я клянусь тебе именем нашей праматери, царицы Савской, что буду твоей женой. А если ты убьешь их, я никогда не достанусь тебе.

В конце концов он согласился, оттого что желал меня и ту власть, которую он должен был получить со мной.

Теперь я разыграла свою роль. Моего владыку и его спутников привели ко мне, и я насмеялась над ними в присутствии всего моего народа; я плюнула им в лицо, — о глупцы! глупцы! глупцы! — они поверили мне! Я подняла покрывало и показала им мои глаза, и они поверили тому, что они, как им показалось, прочли в моих глазах, забыв, что я женщина и могу играть любую роль. Да, они забыли, что не только они одни хотели читать в моих глазах, но что здесь был еще весь народ Абати, и что мой народ, если бы он обнаружил обман, разорвал бы чужестранцев в клочья. Всего тяжелее было мне уверить даже моего властелина, что из всех злых женщин, когда-либо ступавших по земле, я была самой подлой. И все же я сделала это, и он не может этого отрицать, оттого что мы часто говорили с ним об этом, но теперь об этом больше не говорим.

Они уехали и увезли с собой все то, что я могла дать им, хотя никто из них не искал богатства. Они уехали — мне донесли об этом, и для меня настало время адских мучений, оттого что я знала, что мой властелин считает меня лживой и подлой и что он никогда не узнает правды. Я думала, что пока он не вернется на родину и не откроет ящиков с сокровищами, — если он когда-либо их откроет, — он не будет знать, что все это я сделала, чтобы спасти ему жизнь. И все это время он будет верить, что я сделалась женой Джошуа и — о, я не в силах писать об этом! А я, я буду мертва. Я не могу сказать правду, пока мы не соединимся по ту сторону гроба, чтобы больше не разлучаться навеки.

Оттого что я избрала именно этот путь. Когда он и его спутники будут уже так далеко, что их нельзя будет догнать, я решила сказать всю правду Джошуа и Абати, сказать ее в таких словах, которые они будут помнить многие поколения, и убить себя на их глазах, чтобы у Джошуа не было жены, а у Абати — Дочери Царей.

Я сидела на Предварительном празднестве и улыбалась, и улыбалась.

Потом прошел следующий день и наступил вечер Празднества Свадьбы. Стакан был разбит, церемония окончилась. Джошуа встал со своего места, чтобы объявить меня своей женой перед всеми присутствующими. Он пожирал меня своими ненавистными глазами, меня, свою жену. Но я, я сжимала рукоятку ножа, который спрятала в складках своего платья, и мечтала — так велика была моя ненависть к нему — убить и его тоже.

И здесь сбылось то, о чем я мечтала во сне. Вдали раздался одинокий крик, на него ответили другие крики, потом громкие вопли и звуки приближающихся шагов. Языки пламени взвились в воздух, и всякий спросил у своего соседа:

— Что случилось?

Потом из тысяч уст праздничной толпы вылетел один общий крик, и вот что они все кричали:

— Фэнги! Фэнги! Фэнги напали на нас! Спасайтесь! Спасайтесь! Спасайтесь!

— Идем! — крикнул Джошуа, хватая меня за руку, но я замахнулась на него моим кинжалом, и он отпустил меня. Потом он побежал с другими военачальниками, а я осталась одна на своем золотом троне под пышным балдахином.

Абати бежали, даже не пытаясь сражаться. Они бежали в подземный город, бежали в горы, прятались, где придется, а за ними следовали Фэнги, убивая их и сжигая все на своем пути, пока Мур не запылал со всех концов, а я сидела на моем троне и смотрела на все это, пока и для меня не придет время умереть.

Не знаю, сколько времени прошло, но наконец передо мною предстал Барунг с окровавленным мечом в руках, который он поднял в знак приветствия

— Привет, о Дочь Царей, — сказал он. — Ты видишь, Хармак пришел спать в Мур.

— Да, — ответила я, — Хармак пришел спать в Мур, и многие из тех, кто жил здесь, тоже заснули навеки. Скажи, Барунг, ты и меня тоже убьешь, или лучше мне самой себя убить?

— Ни то ни другое, Дочь Царей, — ответил он. — Разве я не дал тебе обещания, там, у входа в ущелье, когда я говорил с тобой и с чужестранцами с Запада, и разве султан Фэнгов нарушил когда-нибудь свое слово? Я овладел городом, который некогда принадлежал нам, оттого что я поклялся сделать это, и я очистил его огнем. — И он указал на бушевавшее вокруг нас пламя. — Теперь я построю его заново, и ты будешь править им под моей властью.

— Нет, — ответила я, — и вместо этого я буду просить тебя о трех вещах.

— Говори, — сказал Барунг.

— Во-первых, дай мне доброго коня и пищи на пять дней и отпусти меня ехать туда, куда я захочу. Во-вторых, разыщи, если он еще жив, одного горца, по имени Яфет, который помогал мне и заставлял других делать то же самое, и возведи его в высокий чин подле тебя. В-третьих, пощади жизнь тех Абати, которых не убили до сих пор.

— Ты можешь отправляться, куда тебе будет угодно, и я думаю, что знаю, куда ты направишься, — ответил Барунг. — Мои разведчики видели четырех белых чужестранцев на превосходных верблюдах, ехавших по направлению к Египту, и они донесли мне об этом, когда я вел мое войско к горному проходу, который указал мне Хармак и которого вы, Абати, не могли никак найти. Но я сказал: «Пусть едут. Да будет дарована свобода отважным людям, которые опозорили навек всех Абати». Да, я сказал это, хотя один из них был супругом моей дочери или почти был им. Но она не хочет иметь мужем человека, который убежал к своему отцу и бросил ее, и поэтому лучше для него, что он уехал с ним, иначе мне пришлось бы умертвить его.

— Да, — смело ответила я, — я поеду за этими чужестранцами; я покончила навсегда с Абати. Я хочу видеть другие страны.

— И увидеть человека, которого ты любишь и кто дурно думает о тебе теперь, — сказал он, поглаживая свою бороду. — И не удивительно, ведь здесь праздновали свадьбу. Скажи, что ты намерена была сделать, о Дочь Царей? Прижать жирного Джошуа к твоей груди?

— Нет, Барунг, я хотела прижать этого супруга к моей груди. — Я показала ему кинжал, который был спрятан в складках моего подвенечного платья.

— Нет, — сказал он улыбаясь, — я думаю, что нож предназначался сперва для Джошуа. Ты храбрая женщина, и ты сумела спасти жизнь тому, кого ты любишь, ценою твоей собственной жизни. Мой лучший конь ожидает тебя, и пять человек самых отважных моих воинов будут сопровождать тебя, пока ты не догонишь белых чужестранцев. Счастлив тот, кто прижмет благоуханный Бутон Розы к своей груди. Что касается твоих остальных просьб, то Яфет в моих руках. Он сам ко мне пришел, оттого что не хотел сражаться за тот народ, который причинил столько зла его друзьям, белым людям. Я уже отдал приказание, чтобы прекратили убийства, ибо я хочу, чтобы Абати были моими рабами, оттого что, хотя они трусы, но зато опытны и искусны во многих ремеслах. Только один человек должен еще умереть, — прибавил он сурово, — и это Джошуа, который хотел поймать меня в западню в устье прохода, ведущего в Мур. Не проси за него — твои просьбы, клянусь головой Хармака, ни к чему не приведут!

Я побоялась рассердить Барунга, не стала просить его и только вздохнула.

На рассвете я села на коня, и меня сопровождало пять военачальников Фэнгов. Проезжая по городской площади, я увидела оставшихся в живых Абати, которых согнали в кучи, как животных, и среди них был также и принц Джошуа, мой дядя. На шее у него надета веревка, и его вел воин, а другой воин толкал его сзади, оттого что Джошуа знал, что его ведут на смерть, и не хотел идти. Он увидел меня и упал на землю, умоляя меня спасти его. Я сказала ему, что не могу ничего сделать, хотя, клянусь вам, спасла бы его, если бы только могла, несмотря на все то зло, которое он причинил мне и тому, кого я люблю. Но я ничего не могла сделать, и хотя я попыталась еще раз просить за него, Барунг не стал даже слушать меня. Поэтому я ответила ему:

— Проси того, о Джошуа, в чьей власти теперь Мур, — у меня нет теперь власти. Ты сам повинен в твоей судьбе и сам уготовил себе свой путь.

— Куда ты едешь, Македа, на коне равнин? О, ни к чему и спрашивать! Ты едешь за этим проклятым язычником, которого я убил бы теперь так же, как я убил бы теперь и тебя!

Он стал поносить меня разными именами и пробовал броситься на меня, но тот, который стоял за ним и держал веревку, дернул ее, Джошуа упал, и я больше не видела его лица…

О, как грустно было мне ехать по большой площади! Все пленные Абати: мужчины, женщины и дети — со слезами умоляли меня спасти их от смерти и рабства. Но я ответила им:

— То зло, которое вы причинили мне и отважным чужестранцам, я вам прощаю, но скажите, о Абати, можете ли вы простить самих себя? Если бы вы послушались меня и тех, кого я призвала, чтобы помочь вам, вы давно прогнали бы Фэнгов и навеки были бы свободны. Но вы были трусами; вы не хотели научиться носить оружие, как подобает мужчинам, вы даже не хотели охранять свои горы, а рано или поздно народ, который не хочет быть готовым сражаться за свою свободу, должен погибнуть и стать рабами тех, кто готов сражаться за нее. А теперь, о мой Оливер, мне больше нечего писать. Скажу только, что я рада, что перенесла много страданий и заслужила таким путем ту радость, которая досталась мне ныне. И я, Македа, не желала бы теперь властвовать снова над Муром, оттого что я властвую теперь над твоим сердцем.

Генри Райдер Хаггард Последняя бурская война

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Полагаю, что некоторым студентам, изучающим историю Южной Африки, доставило бы удовольствие прочитать о событиях, связанных с бурским восстанием 1881 года, его причинах и следствиях. Поэтому на последующих страницах данного издания вы найдете репринтные части книги, которая была написана мной еще в 1882 году. Мне могут возразить, что данный материал уже устарел, но я бы взял на себя смелость заявить, что как раз по этой причине он представляет определенную историческую ценность. История, о которой пойдет речь в данной книге, была написана активным участником тех волнующих и печальных событий, развитие которых заставило автора вернуться на родину в Англию и сразу же по прибытии взяться за перо. От первоначальной горстки людей, имеющих отношение к аннексии Трансвааля сэром Т. Шепстоном в 1877 году, к числу которых принадлежал и автор, в настоящее время мало кто остался в живых. Когда уйдут и они, любое дальнейшее изучение фактов, связанных с событиями, непосредственными свидетелями которых они являлись, станет невозможным; хотя оно невозможно уже сейчас, так как спустя двадцать лет человеческая память вряд ли способна сохранить все детали сложных перипетий политической борьбы, даже если сделать попытку в этом направлении. Именно по причине последствий печальных событий, обрушившихся на нас, о чем пойдет речь на этих страницах, я осмеливаюсь вновь придать их гласности с тем, чтобы все, кого это заинтересует, смогли прочесть и найти в событиях 1881 года истинные причины войны 1899 года.

Выше вы прочитали: «о чем пойдет речь на этих страницах». Вот перед вами пара выдержек, взятых мной практически наугад, которые подтверждают истинность этих слов: «Мне кажется, что это вопрос, достойный внимания тех, от кого в настоящий момент зависит судьба империи. Они зашли слишком далеко, и в этой связи было бы разумным продвинуться чуть дальше и отдать предпочтение плану полного вывода всех войск с территории Южной Африки, оставив за собой лишь Столовую бухту[192]. Если они этого не сделают, то вполне возможно, что в один прекрасный день они могут быть поставлены перед фактом нового восстания в Трансваале, только в этот раз в десятки раз более крупного по своим масштабам, и тогда им с трудом удастся удержать даже Столовую бухту».

Еще одна выдержка: «Что касается этой страны, то в настоящий момент занавес упал на южноафриканской сцене; когда он поднимется вновь, есть полное основание опасаться, что за ним зритель увидит полный беспорядок, который, если не предпринять в будущем разумных и последовательных действий, может перерасти в состояние хаоса».

Еще одна цитата. Как-то раз во время обсуждения многочисленных проблем Южной Африки я высказал такую мысль: «В отношениях с ними нужно вести себя более разумно и взвешенно, чем это было принято до сих пор, в противном случае британскому налогоплательщику еще не раз придется услышать об этой стране и ее войнах».

Похоже, что через год британский налогоплательщик вынужден будет признать верность этого предсказания.

С тех пор минуло почти два десятилетия. В двух словах, что произошло за это время?

В 1884 году по просьбе правительства Трансвааля министерство, в состав которого входил покойный лорд Дерби[193], дало согласие на изменение конвенции 1881 года и на принятие вместо нее так называемой лондонской конвенции. По новому договору в отдельные пункты старого документа вносились поправки. Всякое упоминание о сюзеренитете, т.е. верховной власти королевы опускалось, что дало основание бурам и их сторонникам заявлять о том, что это положение было аннулировано. Правильность данного аргумента ничем не подтверждается. Простое умолчание факта не снимает с повестки этот важный вопрос, кроме того, вызывает сомнение, что лорд Дерби решился бы аннулировать таким необычным и дерзким способом имперские права ее величества и своей страны. Однако, если бы он и пошел на это, то последствиям такого шага очень скоро нашли бы точные и безошибочные формулировки. Но даже если бы имелась возможность доказать, что данная точка зрения неверна, на общем положении вещей это ровным счетом никак бы не отразилось.

А общее положение, насколько я его понимаю, сложилось следующим образом: согласно конвенции 1881 года всем жителям Трансвааля были гарантированы равные права. На одном из заседаний в ходе проходившей конференции м-р Крюгер подчеркнул, что «полное самоуправление при условии соблюдения сюзеренитета ее величества, ее наследников и преемников будет предоставлено всем, проживающим на территории Трансвааля». Единственная оговорка заключалась в том, что была предусмотрена небольшая отсрочка в предоставлении полных гражданских прав сроком до одного года, распространяющаяся на молодежь, получившую вид на жительство в Трансваале[194]. По истечении указанного срока согласно условиям этого торжественного договора, который в данных пунктах остался не измененным и даже не тронутым после принятия в 1884 году дополнений и поправок, каждый, желающий стать полноправным гражданином Трансвааля, мог это сделать.

Спустя несколько лет произошло событие, глубоко повлиявшее на дальнейшую судьбу Южной Африки. Было открыто крупнейшее в мире и неиссякаемое по своим запасам месторождение золота Витватерстранд. Тотчас же золотоискатели, в большинстве своем англосаксонского происхождения, тысячами кинулись туда, где бесчисленные богатства лежали, скрытые под землей, и на равнинах, по которым некогда бродили стада диких животных, вырос город Йоханнесбург, по составу населения представляющий собой разношерстную и космополитическую массу из торговцев, спекулянтов, учредителей, горняков и рабочего люда.

Поначалу появление в Трансваале этого людского скопища, обещающего стране несметные богатства, было подобно живительной влаге после обильного дождя, пролившего свои воды на иссушенную солнцем равнину.

К тому времени страна находилась в очередной раз на грани банкротства, а тут, как будто по взмаху волшебной палочки, в ее казну потекли деньги. Одной из примечательных особенностей характера буров является их крайняя неприязнь к системе налогообложения. Под понятием «земной рай» они понимают жизнь в стране, где все необходимые административные расходы оплачиваются посторонними лицами, — привилегия, которой, насколько мне известно, среди всех цивилизованных народов, населяющих планету, пользуются лишь жители княжества Монако. И совсем необязательно, что такое идеальное положение должно быть во что бы то ни стало достигнуто как отдельными лицами, так и целыми группами или сообществами людей. Однако удачливым гражданам Южно-Африканской республики в этом смысле повезло. Они достигли такого идеала. Долгое время они жили легко и беззаботно в своих жилищах и на своих фермах, в то время как жители Йоханнесбурга копошились, как муравьи, обеспечивая непрерывные поступления в казну значительных финансовых средств. Затем, как и следовало ожидать, стали возникать вопросы. Уитлендеры — так называли иностранцев, — помня положения конвенций, принятых в совершенно иных условиях и в иной ситуации, но до сих пор действующих, сделали намек на то, что хотели бы тоже получить право голоса. Буры тотчас же подняли тревогу. Если бы право голоса было предоставлено уитлендерам, то вполне очевидно, что в скором времени они превзошли бы по своей численности местных избирателей.

Затем естественный, но для буров ужасающий ход событий, привел бы к изменениям в налоговой политике, к ликвидации монополий, к борьбе с коррупцией, к установлению справедливых отношений с туземными племенами, к полному очищению судебных органов от коррумпированных элементов и множеству других мероприятий, в их глазах чудовищных, которые знаменуют собой начало англосаксонского правления. А за всем этим нависла бы еще одна угроза — над страной в конечном итоге снова бы вознесся английский флаг. Поэтому пришлось прибегнуть к законодательству, и постепенно, шаг за шагом, уитлендеров лишили статуса «проживающих на территории Трансвааля», и в конце концов у них не осталось вообще никаких прав. Правда, были приняты законы о печати и другие указы, контролирующие соблюдение права на свободу слова и общественных собраний.

Конечно, если бы английское правительство проявило твердость сразу же, как только со стороны буров появились первые признаки, свидетельствующие о их намерении покончить со всеми завоеваниями, которые положениями конвенций были гарантированы нашим соотечественникам, то мы бы неоказались в теперешней плачевной ситуации. Но английское правительство редко успевает делать все вовремя, тем более, если вопрос недостаточно ясен основному составу избирателей. Поэтому все было пущено на самотек, а в результате — жестокая неудача, так называемый рейд Джемсона 1895 года. Освещать историю этого события я не буду — оно достаточно хорошо известно. Стоит лишь подчеркнуть в нескольких словах, что оно явилось результатом тайной договоренности, согласно которой д-р Джем-сон должен был прибыть в Йоханнесбург с большим отрядом вооруженной родезийской полиции, якобы для оказания помощи уитлендерам, и с оружием в руках добиться того, в чем им было отказано.

Участники заговора обо всем договорились, а воплотить в жизнь план своих действий им не удалось. Неудачи, в чем только можно, преследовали незадачливых заговорщиков по пятам. Д-р Джемсон собрал пятьсот человек вместо тысячи двухсот и самонадеянно выступил в самый неподходящий момент. Уитлендеры не вышли ему навстречу, линии коммуникаций не были повреждены, железная дорога осталась целой и невредимой, буры получили сигнал предупреждения и собрали большой отряд. Д-ра Джемсона, по всей видимости, заблудившегося на равнине, заманили в ловушку, где он вынужден был дать небольшое сражение, в результате которого вместе со своей армией ему пришлось сдаться в плен. Им обещали сохранить жизни. Сейф участников рейда с шифрами и всевозможной компрометирующей документацией попал в руки противника, а их самих на повозках, в которых перевозилось их военное снаряжение, доставили в Преторию, город, в который они намеревались торжественно вступить, если бы подоспело подкрепление уитлендеров. Оттуда их, как и полагается, переправили в Лондон, где над ними должен был состояться суд. Членов реформистского комитета тоже арестовали и судили в Претории, некоторые из них были приговорены к смертной казни, однако приговор не был приведен в исполнение; вся история завершилась, но не под звон ударов мечей, а под звон золотых монет: суммы штрафов, которые обязаны были выплатить правительству Трансвааля участники заговора, составили в общей сложности многие десятки тысяч фунтов стерлингов.

Таков, за исключением все еще продолжающихся взаимных обвинений, был финал попытки вооруженным путем сбросить ярмо бурского правления и усилий правящих сил Родезии оказать содействие в этом. Последствия этих событий не могли не отразиться на еще более усугубившемся положении несчастных уитлендеров. Правда, лорд Росмид, а затем сэр Г. Робинсон в большой спешке посетили Трансвааль и убедили сэра С. Шеппарда и английского посредника, джентльмена с несколько необычно звучащей фамилией, сэра Якобса де Вета, в необходимости по существу заверить уитлендеров, что в случае сдачи оружия все их грехи, возможно, в скором времени будут забыты благодетельным и милостивым президентом буров, которому поможет в этом всепрощающий и милосердный законодательный совет. Более того, сэр Якобс де Вет дал им понять, что жизни Джемсона него людей, несмотря на то, что они были гарантированы им при условии сдачи в плен, зависят теперь от того, сложат они свое оружие или нет. Но этот рейд имел далеко идущие последствия и для самой империи. Так императором Германии Вильгельмом была послана знаменитая телеграмма, в которой он угрожал войной Великобритании. Что же касается южноафриканских проблем, то наша страна в глазах мировой общественности стала выглядеть далеко не в лучшем свете, и трудно было доказать обратное, хотя на самом деле военно-политическая обстановка и весь ход событий носили чисто локальный характер.

А буры почувствовали себя вновь во всеоружии. Если бы судьба распорядилась так, что им на помощь были бы посланы все немецкие легионы, то и тогда это вряд ли сослужило бы им добрую службу. Теперь же можно было говорить о том, что на их родину вступила нога завоевателя, о совершающихся там рейдах, как будто это страшное слово впервые поразило их невинный слух, как будто и вправду они никогда не слыхали ни о стеллаландских равнинах и об отдельной экспедиции, направленной британским правительством под командованием сэра Чарльза Уоррена для оказания помощи мирному населению в целях стабилизации там обстановки; ни о том отрезке земли, который когда-то принадлежал зулусам, а теперь носит название Новой республики; ни о вылазке в Родезию, которая «захлебнулась»; ни о превышении полномочий в отношении Свазиленда вопреки принятым положениям конвенции и тому подобных актах. Далее, у них появился повод заявлять о значительном «моральном и интеллектуальном ущербе», хотя, насколько это известно общественности, ни моральный, ни интеллектуальный потенциал никогда полностью и не удовлетворялся в этой стране, а местному фараону приходилось, ожесточив свое сердце и требуя от новых «израильтян» Йоханнесбурга более тяжелого воздаяния в виде прямых и косвенных налогов, лишать их всех по очереди последней надежды на свободу.

Итак, все вернулось на круги своя. Прошлые злоупотребления достигли небывалого расцвета, монополии баснословно обогатились, а население Йоханнесбурга продолжало расти, но чем сильнее любовь к золоту — auri sacra fames, — тем больше люди ценят его, свобода же и справедливая форма правления отступают на задний план.

Более двух лет минуло с тех пор, когда верховным комиссаром в Южную Африку был назначен сэр Альфред Мильнер, который за время пребывания в стране при поддержке правительства ее величества делал все от себя зависящее, чтобы добиваться уступок уитлендерам и решать спорные вопросы, возникающие между Великобританией и республикой Трансвааль, мирным путем. В конце концов его усилия увенчались успехом — около четырех месяцев назад состоялась встреча с президентом Крюгером, получившая название блумфонтейнской конференции, в ходе которой сэр Альфред Мильнер обратился с просьбой, достаточно скромной по существу, смысл которой сводился к следующему: поскольку иностранные граждане имеют одинаковые права с остальными «жителями Трансвааля», то необходимо, чтобы и уитлендерам, желающим обрести гражданство в этой стране, после пяти лет проживания в ней было гарантировано право голоса. Президент Крюгер отклонил данную просьбу как представляющую угрозу независимости государства, и конференция зашла в тупик. Именно с этого момента о войне заговорили как о реальной угрозе. В ответ на многочисленные обращения имперского правительства президент республики и фолксраад внесли ряд предложений относительно права гражданства, которые, если принимать их вообще серьезно, при выдвигаемых условиях становились просто неприемлемыми для Англии. Так положение от 19 августа о пятилетнем периоде проживания в стране предусматривало как обязательное условие невмешательство Англии во внутренние дела республики, отказ правительства ее величества от признания прав королевы в этой стране и решение спорных вопросов в случае возникновения конфликтных ситуаций в третейском суде.

Если бы правительство приняло эти условия, то власть королевы более не распространялась бы на республику Трансвааль, а принятие обязательства о невмешательстве во внутренние дела могло бы дать повод для разного рода манипуляций — сегодня мы предоставляем гражданство, а завтра вам в этом отказывают. Следует также помнить и о том, что вопрос о гражданстве не исчерпывает всех разногласий между той и другой стороной; пожалуй, уж слишком много внимания уделялось только этой проблеме.

Даже если бы определенное количество уитлендеров стало гражданами бурского государства, и как бы благоприятно не сложились для них обстоятельства, трудно себе представить, каким образом смогли бы они оказать непосредственное содействие имперской власти в таком вопросе как, скажем, обращение с нашими индийскими подданными в Трансваале. Скорее можно предположить, что, приняв новое гражданство, они относились бы с безразличием к желаниям и нуждам страны, от которой они отреклись. Более того, присягнув новому правительству, они могли бы считать для себя обязательным всячески противостоять этим желаниям. В лучшем случае, если бы у них и была реальная власть для оказания нам помощи, что практически неосуществимо в течение ряда лет, было бы неразумно и недостойно крупной державе, гражданами которой они когда-то являлись, полагаться исключительно на их добрые услуги.

В печати только и говорят что об Йоханнесбурге и уитлендерах, как будто больше нет других тем для разговора. Лидеры либералов и джентльмены, которых, вероятно, можно отнести к плетущимся в хвосте радикалам, кричат о том, что эта война будет вестись в интересах уитлендеров и миллионеров. В этом нет и малейшей доли правды. Уитлендер со своими бедами — это всего лишь нарыв, который, вырвавшись наружу, показал неумение правительства Трансвааля управлять страной, а также амбиции Голландии в Южной Африке. К тому же все это достигло таких масштабов, что в конце концов ЮАР стала называть себя «независимым суверенным государством». То, что он и его «магнаты», как называют миллионеров Ранда[195], получат баснословные прибыли в успешной войне, проводимой имперской державой, вполне допустимый факт; но если в результате этой войны миллионы осядут в карманах отдельных лиц, то это отнюдь не значит, что война ведется исключительно ради этой цели. Даже самый ярый «шовинист» вряд ли проявит самопожертвование и альтруизм. Вопрос этот в интересах империи должен решаться не в локальном, а в глобальном масштабе.

Но вернемся к ходу переговоров. Предложения, снятие предложений, всевозможные условия, паллиативные статьи договоров, предложения о созыве новых конференций — все это следовало одно за другим с поражающим воображение разнообразием до тех пор, пока, не иссякнув, заставило м-ра Чемберлена 22 сентября через сэра Альфреда Мильнера объявить правительству Южно-Африканской республики о «бесполезности дальнейшего проведения дискуссий, основываясь на старых принципах, и о решении правительства ее величества рассматривать ситуацию в новом свете, и о формулировании своих собственных предложений для окончательного урегулирования проблем, возникших в Южной Африке в результате политики, проводимой постоянно в течение многих лет правительством ЮАР. С результатами обсуждений вас ознакомят по мере поступления новой информации».

По некоторым сведениям, новая информация поступила в Преторию, но до сих пор на нее нет никакой реакции. Спустя три дня, а именно, 25 сентября лидеры либералов были удостоены чести получить телеграмму от государственного секретаря Трансвааля следующего содержания: «Лидерам либералов, Лондон. Очень признательны за вашу телеграмму. Мы придерживаемся условий конвенции и полагаем, что и Англия поступит таким же образом, поскольку конвенция запрещает вмешательство во внутренние дела государства». Если, однако, учесть, что конвенция предполагает также и предоставление равных прав всем «жителям Трансвааля», то следует признать, что данная телеграмма является, пожалуй, самой удивительной из замечательной серии государственных документов, исходящих в последнее время из Претории. Она очень точно выкристаллизовывает саму суть бурской дипломатии — дерзкое игнорирование неудобных фактов.

Тем временем в Южной Африке произошел ряд важных событий. Оранжевая республика бросила открытый вызов Трансваалю. Уитлендеры тысячами побежали из Йоханнесбурга. Буры подтянули свои войска к Наталю и сосредоточили их на других участках британской границы предположительно с целью проведения наступательных операций, так как в данный момент не было угрозы захвата их территории. Первое из этих событий раскрывает тайные замыслы Голландии в Южной Африке, подобно вспышке ночной молнии, внезапно осветившей темную поверхность равнины. Мы никогда не угрожали Оранжевой республике, у них не было ни жалоб, ни обид, ни причин для ссоры, и тем не менее они нежданно-негаданно выступили против нас. Почему?

Потому что жители этого государства считают, что наступил момент, когда можно наконец привести в исполнение давнюю мечту буров, которую имел в виду еще двадцать лет назад бывший президент Бюргерс, когда говорил о грядущей голландской республике с ее восемью миллионами граждан, имеющей неограниченную верховную власть на обширной территории от Замбези до Мыса[196]. Теперь же, к нашей гордости, великий заговор, в существовании которого так трудно было убедить английскую общественность, а скорее всего, недальновидную ее часть, раскрыт, а его целью является не что иное, как изгнание англичан из Южной Африки — тщетно задуманное дело, но все же дело, с которым мы должны считаться и которое, опасаюсь, заставит нас прибегнуть к силе оружия как последнему средству, поскольку деликатность и дипломатия в данном случае неуместны.

Как бы ни было трудно отдельной части английских избирателей и общественных деятелей признать сам факт, тем не менее нет особой необходимости часто повторять, что предстоящая война будет войной, навязанной нам бурами по их слепому невежеству и тщеславию. Большинство из них считает по причине ряда одержанных ими побед в небольших сражениях 1881 года, что они способны потягаться с Британской империей. Их руководители, по всей видимости, верят не столько в силу оружия своих соотечественников, сколько в доблесть некоторых партийных лидеров Англии и в энтузиазм их сторонников из английской прессы и общественности. Они помнят, что за активизацией этих сил восемнадцать лет назад последовало жалкое отступление английского правительства, сдавшего свои позиции, и не понимая, насколько изменилось общественное мнение в этой стране, они надеются, что история повторится и что Англия, уставшая от непопулярной войны, в скором времени пойдет им на уступки. В этом их ошибка, но такова их вера. Они также надеются и, возможно, не без основания, что другие сложности и проблемы заставят нас воздержаться от решительных действий. Если от германского императора и перестали поступать телеграммы с угрозами в наш адрес, то пока еще существует германский полк, сражающийся на их стороне и пользующийся симпатиями у своих соотечественников, а главное, им известно, что крупные европейские державы встретят с распростертыми объятиями каждого, кто попытается срубить под корень вечно живое дерево могущественной Британской империи.

Воодушевленные всем этим, они решились взять на себя роль строгих судей.[197]

Можно ли найти иной выход из создавшегося положения? Похоже, что, исключив возможность нашего отступления, о котором не может быть и речи, ибо это означало бы потерю не только Южной Африки, но и престижа в глазах всей мировой общественности, добиться этого нельзя никакими иными средствами, кроме военных. Военные действия уже имеют место — к примеру, захват золота с приисков, реквизиция товаров, принадлежащих британским подданным, и, вероятно, за несколько дней до того, как эти строки появятся на страницах печати, в разговор вступят пушки.[198]

После восстания 1881 года судом бурских присяжных, коему по милости правительства м-ра Гладстона[199] было передано дело о злодейском убийстве капитана Эллиота, к которому в качестве вещественного доказательства прилагался изрешеченный пулями череп убитого, лежащий перед ними на столе в зале суда, был вынесен оправдательный приговор его убийцам не потому, что не было совершено тяжкое и преднамеренное преступление, а потому что признание их виновности означало бы, что судьи подняли руку на своих.

Точно так же, имея перед собой неопровержимые факты, некоторые англичане — кое-кто из них занимает высокое положение и имеет незапятнанную репутацию — настаивают на том, что дело буров правое и справедливое, и, взявшись за перо, расписывают о нашем национальном беззаконии в черных как чернила и красных как кровь тонах. Они пишут о «целях войны», которые без колебания называют своекорыстными и низкими, если это только касается англичан, ибо по их мнению, цели буров исключительно чисты и благородны. Может, все-таки было бы лучше оглянуться назад и попытаться определить причины войны? Я думаю, что если бы они явились очевидцами одной сцены, происходившей на рыночной площади в Ньюкасле, во время которой я имел несчастье присутствовать в ту ночь 1881 года, когда распространилась весть о том, что Англия подло предала своих лоялистов[200], то, наверное, они лучше бы вникли в суть проблемы. При виде обезумевшей толпы из трех-четырех тысяч несчастных и покинутых людей — англичан, буров и кафров, бушующих, стенающих, посылающих проклятия в отчаянии своего стыда и злобы, — у них бы, возможно, произошло просветление в умах. Даже теперь, когда я смотрю на это забытое письмо, написанное м-ром Уайтом, председателем комитета лоялистов, м-ру Гладстону, мне кажется, что оно могло бы дать кое-кому пищу для размышления:

«Если бы вы, сэр, так же, как я, видели молодых, подающих надежды граждан Претории, умирающих от ран в сражениях за свою страну, и если бы вам так же, как мне, выпала скорбная обязанность сообщить о их гибели друзьям на родину; если бы вы видели, как хрупкие женщины и дети переносили тяготы и лишения в течение трех месяцев без единого стона; если бы вы видели здоровых и крепких мужчин, которые плакали, как дети, узнав о том, что Англия незаслуженно и жестоко бросила их на произвол судьбы; если бы вы видели, как видел я по пути в Ньюкасл, длинные вереницы полуотчаявшихся лоялистов, которые, покидая страну, стряхивали прах со своих ног; и если бы вы сами вложили все, что имели, заручившись словом Англии, а потом вдруг очутились в положении нищего по вине страны, в которую вы верили, я думаю, сэр, вы бы не стали молчать, и Англия бы застонала от красноречивой мольбы и угроз, которые невозможно было бы не услышать… Мы требуем, сэр, по крайней мере, такой же справедливости, какой требуют буры. Мы — верные сыны Англии, которые пострадали и продолжают страдать за свою преданность. Мы — патриоты своей страны, которые во время тяжких испытаний никогда не покидали ее, и мы имеем такие же права на уважение к себе, как и повстанцы, которые сражались против нее. Мы верим ее слову. Мы верим часто повторяемым обещаниям ее министров, которым мы доверяли. Мы верим в ее чувство моральной ответственности не причинить нам вреда. Мы полагаемся на ее верность обязательствам и ее давнюю репутацию страны, для которой превыше всего честь и совесть. Мы понимаем всю тяжесть последствий в случае подрыва нашего доверия. Англия не может себе позволить бросить нас на произвол судьбы после торжественных заверений о своей к нам лояльности».

«Англия не может себе позволить бросить нас!» — но Англия или же ее правительство смогли и действительно позволили себе эту роскошь. Напрасно такие люди, как покойные лорд Кэрн и маркиз Солсбери выступали с протестами и говорили о подстерегающих нас опасностях.

Напрасно мученики-лоялисты пели дифирамбы правительству ее величества — партийный дух или побуждения проснувшейся совести оказались слишком сильны. Над верными подданными ее величества насмехались, их оскорбляли, бросали на произвол судьбы, а буры, которые расправлялись с ними, как с домашним скотом, продолжали жить и процветать.

Теперь, спустя почти двадцать лет, Англия призвана заплатить по счету за то, что в действительности является одним из самых гнусных актов, запятнавших страницы ее истории. С момента подписания конвенции 1881 года стало совершенно очевидно, что произойдет одно из двух — либо имперская держава практически будет выдворена из Южной Африки, либо наступит момент, когда она вынуждена будет установить свое господство даже ценой войны. Настал этот горький час, и мы призваны силой оружия подавить небольшой, но сердитый и упрямый народ, который мы же и научили относиться к нам, как к своей ровне, если не с превосходством. Если они не уступят в последний момент, что кажется маловероятным, поскольку они сами выбрали путь военного конфликта, то при новом решении южноафриканского вопроса прольется много крови как с той, так и с другой стороны.

Не распространяясь о прочих бедах и опасностях, хочу спросить, когда же все-таки дым и его запах перестанут разъедать глаза и ноздри жителей этой несчастной земли? Бодро шагая обратно на свои прииски и в мастерские, рабочие Йоханнесбурга не скоро смогут забыть о прошлом, главное впечатление о котором в большинстве случаев у них останется не из приятных. А после того, как иссякнут золотые запасы на Ранде, когда стихнет тяжелый круглосуточный топот шагов, когда голос маклера затихнет на бирже, а учредитель переедет в какой-нибудь другой город, бурские женщины все равно будут рассказывать своим детям о том, как «проклятые английские солдаты» убивали их дедов и забирали землю. В Южной Африке появятся новые Ирландии, а из зубов дракона, которыми мы вынуждены будем засеять пашню, произрастут злаки ненависти. И нам придется есть горький хлеб, который мы сами же испекли.

В отношениях с голландцами также были допущены грубейшие ошибки. К примеру, если бы в обращении с ними мы были справедливее и добрее, они никогда бы не проникли на континент, как это произошло шестьдесят лет назад в районе Мыса. Кроме того, если бы мы выполнили данные им обещания во время аннексии 1877 года и если бы сэра Т. Шепстона, который вырос среди них и которого они глубоко уважали, не перевели в военное ведомство, никакого восстания не было бы. Но восстание произошло, а вместе с ним и поражения, после которых последовало и то самое отступление, в результате которого страна сегодня вынуждена пожинать горькие плоды.

Теперь мы на пороге войны, войны неизбежной, которая будет вестись до конца. В Южной Африке место только для одной верховной власти!

О том, как все это происходило, написано коротко, но, я полагаю, достаточно ясно на последующих страницах. А поводом к их переизданию послужило желание отдельных читателей лучше познакомиться с фактами, свидетельствующими о том, что привело к нынешнему роковому кризису.

9 октября 1899 года

Г. Райдер Хаггард

Трансвааль

Глава I. Население республики, законы и обычаи

Вторжение Мзиликази. — Появление буров-переселенцев. — Образование Южно-Африканской республики. — Сандриверская конвенция. — Расширение границ. — Туземные племена, проживающие по соседству. — Ресурсы страны. — Ее климат. — Население. — Буры. — Их характерные особенности и образ жизни. — Их неприятие государственной формы правления и нежелание платить налоги. — Голландская партия патриотов. — Форма государственного правления до аннексии. — Судопроизводство. — Войска «коммандос». — Статьи дохода. — Туземные племена Трансвааля.

Трансвааль — это страна без истории. Около пятидесяти лет назад о ее существовании вообще вряд ли что-либо было известно. Мы не имеем никаких сведений о ее прошлом. Из памяти навсегда исчезли воспоминания о поколениях людей, некогда населявших ее обширные пространства. Не осталось никаких памятников, как того требует народная традиция, которые бы свидетельствовали об их существовании. Не осталось и никаких захоронений.

В период правления Чаки[201] один из известнейших его военачальников, Мзиликази, по прозвищу Лев, бежал от него с большим отрядом воинов. Они двинулись в северо-западном направлении и обосновались где-то в районе нынешней провинции Трансвааля Марико. Местность, по которой шел Мзиликази, была в то время густо заселена туземными племенами басуто и макати, на которых зулусы смотрели с большим презрением. Мзиликази выразил чувства своего племени достаточно практично — он истребил каждого, кто попался ему тогда под руку. Об огромном числе убитых свидетельствуют многочисленные остатки жилищ басуто, разбросанные по всей территории.

Чака намеревался пойти вслед за Мзиликази, чтобы расправиться с ним, но не успел, так как сам пал жертвой от руки убийцы. Однако его преемник Дингаан[202] исполнил задуманное братом дело, послав большой отряд, чтобы наказать Мзиликази. Эта армия, прошагав более трехсот миль, обрушилась на Мзиликази, оттеснив его и причинив ему большой урон, и вернулась домой с победой.

Вторжение Мзиликази имело большое значение для Трансвааля, так как большая часть его территории, как считают зулусы, была завоевана благодаря этому вторжению.

Примерно в то время, когда шла война с Мзиликази, в 1835 — 1840 гг., недовольные буры покидали Капскую колонию, возмущенные тем, что английские власти приняли решение об освобождении рабов. Сначала они направились в Наталь, но поскольку английский флаг настиг их и там, то они продвинулись дальше в глубь территории, в район реки Вааль и основали там город Мун Ривер Дорп, или Почефструм. Здесь к ним присоединились недовольные из Оранжевой республики, от которой впоследствии нам пришлось отказаться, но которая вто время являлась английским доминионом. Руководствуясь

«Старым добрым правилом, весьма простым:

Возьмет все тот, кто власть имеет

И силу, чтобы удержать»,

буры перешли к практике захвата чужих земель. К тому же это не составляло большого труда. Местность, как я уже говорил, была заселена очень робким и забитым по сравнению с зулусами племенем макати, которые если и отличались когда-либо храбростью, то лишились ее теперь уже окончательно в результате жестокого обращения с ними Мзиликази и Дингаана.

Буры — рассуждали они — не причинят нам большего вреда, чем зулусы. Временами, если какой-нибудь вождь, оказавшийся похрабрее остальных, пытался настоять на своем, то с ним и с его людьми поступали так, что после этого мало кто отваживался следовать его примеру.

Как только буры твердо обосновались на своей новой родине, они стали думать о государственных формах правления. Сначала испробовали систему назначения комендантов, во главе которых стоял генеральный комендант, но, похоже, из этого ничего не получилось. Затем те из них, кто проживал в районе Лейденбурга, там, где сейчас золотоносные прииски, образовали республику во главе с президентом и народным собранием — фолксраадом. Примеру последовало прочее белокожее население страны, образовавшее еще одну республику и избравшее своего президента. Столицей республики стала Претория. Впоследствии произошло слияние двух республик.

В 1852 году имперские власти с целью поддержания порядка и организации эффективной формы правления в неразвитой и наполовину завоеванной стране с далеко не послушным населением подписали конвенцию с бурами-переселенцами, проживающими «за пределами реки Вааль». Вот каковы были основные положения этой конвенции, заключенной, с одной стороны, между заместителями чрезвычайных комиссаров ее величества по урегулированию проблем в районе восточных и северо-восточных границ колонии у мыса Доброй Надежды майором Хоггом и м-ром Оуэном и делегацией представителей фермеров-переселенцев, проживающих севернее реки Вааль, с другой.

«Со стороны британского правительства дается полная гарантия права самоуправления фермерам-переселенцам, проживающим за пределами реки Вааль, без какого-либо вмешательства с его стороны. Указанное правительство отказывается от территориальных притязаний за пределами границы к северу от реки Вааль и далее заверяет, что самым искренним желанием британского правительства является укрепление мира, развитие свободной торговли и дружеских отношений с фермерами-переселенцами, ныне проживающими на данной территории или желающими поселиться там впоследствии, при условии, что принцип невмешательства во внутренние дела касается обеих сторон».

В интересах британского правительства не допускались «никакие альянсы с кем бы то ни было со стороны цветного населения, проживающего к северу от реки Вааль».

Была достигнута договоренность о «запрещении рабства и использования труда рабов фермерами-переселенцами, проживающими к северу от реки Вааль».

Далее, «британские власти не должны препятствовать бурам-переселенцам в приобретении оружия и боеприпасов в любой британской колонии и владении англичан в Южной Африке; британскому правительству и фермерам-переселенцам, проживающим по обе стороны реки Вааль, запрещается продажа оружия и боеприпасов туземным племенам».

Таковы были условия этой «знаменитой» конвенции, равно небрежной по своему стилю и туманной по содержанию. Что, к примеру, подразумевается под понятием «территория к северу от реки Вааль»? Выходит, что по условиям договора господа Хогг и Оуэн уступали всю территорию от реки Вааль до Египта.

Этот исторический документ явился уставом, хартией образовавшейся Южно-Африканской республики. Согласно его положениям, буры, которым отныне не грозило вмешательство со стороны англичан, сформировали свое собственное правительство и обнародовали свой «Гронд Вет», или конституцию.

История республики в период с 1852 по 1876 годы не представляет большого интереса. Происходили частые гражданские неурядицы, нападения на племена туземцев и вторжение на их территорию.

Незадолго до аннексии каждому жителю, достигшему совершеннолетнего возраста, правительство предоставляло право на приобретение шести тысяч акров земли. А поскольку эти права в первые дни становления республики часто продавались спекулянтам за такие безделушки, как, скажем, бутылка бренди или полдюжины пива, а продавец, тем не менее, нуждался в своих шести тысячах акров, ибо бур считает ниже собственного достоинства поселяться на меньшей площади, то вполне очевидно, что для удовлетворения всех запросов требовалось очень много земель. Для удовлетворения этих запросов территорию республики следовало растянуть, как эластичный пояс, и ее соответствующим образом растягивали — правда, за счет туземцев. Процесс растягивания проделывался очень ловко и искусно. О том, как это происходило, очень наглядно представлено мистером Осборном, бывшим судьей из Ньюкасла, в документе от 22 сентября 1876 года. Вот его слова:

«Буры, как они проделывали это не раз и продолжают поныне, постепенно, шаг за шагом, вторгались на земли туземцев, начиная с того, что получали разрешение на выпас скота на отдельных пастбищах в соответствующее время года, а позднее некоторые из них добивались у туземных вождей своего рода права или лицензии, позволяющей закрепиться на определенном участке земли якобы с целью не допустить на эту землю других имеющих на нее свои виды буров. Эти лицензии, временно выдаваемые в знак дружбы и добрососедства вождями, не имеющими на то никаких полномочий, через несколько лет воспринимались бурами как документы, дающее им право на постоянное пользование землей, поэтому выдворить их с этих участков уже не представлялось возможным.

Ущерб в связи с нарушением права владения землей буры компенсировали за счет тех же самых вождей, у которых они получали лицензию, а туземцы не противились этому, так как боялись, что дело дойдет до верховного вождя, который наверняка сурово накажет их за самоуправство, позволившее бурам беспрепятственно вторгнуться в их владения. Спустя некоторое время дело все же принимало серьезный оборот по причине непрекращающихся раздоров и распрей между бурами и туземцами; та или иная из конфликтующих сторон ставила в известность верховного вождя, который, выслушав обе стороны, под нажимом буров, буквально угрожающих расправой и насилием, вынужден был идти им на уступку. После этого буры обычно поступали следующим образом. Они тотчас же собирали своих соседей, включая фельд-корнета или же лица, временно исполняющего его обязанности, который являлся представителем правительства, правда, без предоставленных ему полномочий выступать по этому делу. Затем он и собирали небольшое количество скота и пригоняли его вождю. Вождь подписывал документ об отчуждении большого участка своей территории в пользу буров. Содержание этого документа, насколько мне известно, никогда четко и ясно ему не объяснялось. Вождь подписывал документ и принимал скот, считая, что все это делается для того, чтобы утрясти вопрос с лицензиями. Таков обычный способ, каким буры добиваются себе, как они называют, территориальных уступок по согласованию с туземными вождями. Вот, к примеру, случай с одним из племен верховного вождя Секукуни. Буры утверждают, что вождь этого племени Секвати якобы уступил им всю свою землю (это сотни квадратных миль) за сто голов скота».

Этот процесс развивался так стремительно, что небольшая республика «к северу от реки Вааль» к моменту аннексии превратилась в страну размером с Францию. Она имела четко обозначенные границы только там, где примыкала к соседним государствам с белокожим населением или к территориям, заселенным могущественными племенами туземцев, с которыми правительство не решалось вступать в конфликт, — с такими, например, как племя Лобенгулы[203] на севере. Но если же по соседству не было государства с белокожим населением, способным дать отпор в случае нападения, или туземные племена были слишком изолированы друг от друга и слабы, чтобы противостоять агрессии, то в таких случаях буры постепенно вторгались в чужие владения и устанавливали там фактически свою власть и свои порядки.

Протяженность границы Трансвааля составляет свыше 1600 миль, большая часть которой оспаривается различными племенами туземцев. Территория страны занимает пространство между 22° и 28° южной широты и 25° и 32° восточной долготы, иными словами, между Оранжевой республикой, Наталем и Западным Гриквалендом на юге и рекой Лимпопо на севере; между горами Лебомбо на востоке и пустыней Калахари на западе.

На севере страны проживают три больших племени — макаланга, матабеле (потомки зулусов, бежавших от Чака при Мзиликази) и машона. Все эти племена очень воинственны. На западе по границе вплоть до территории Даймонд Филдс проживают сешеле, бангвакета, баролонга и коранна. Далее, огибая Западный Грикваленд, Оранжевую республику и Наталь, подходим к юго-восточной границе с Зулулендом. На востоке граница проходит по горам Лебомбо и отделяет Трансвааль от земли аматонога и от так называемых владений Португалии, которые полностью находятся в руках туземных племен, большинство из которых подчиняются верховному вождю зулусов Умзеле, закрепившемуся на северо-востоке. Как вы заметили, страна практически окружена племенами туземцев. Кроме того, на самой территории проживает еще около миллиона туземных жителей. Подсчитано, что только в одном районе Зюйдпансберга[204] проживает 364250 туземцев, а белокожее население составляет около 750 человек.

Если бы для процветания государства и счастливой жизни его граждан требовалась только лишь чудная райская природа и плодородная земля, то счастье и процветание дождем хлынули бы на Трансвааль и голландских буров. Ресурсы этой благодатной земли поистине безграничны. Очень богатый и разнообразный ландшафт. На ее территории встречаются высокогорья и долины, бескрайние пространства равнин, на сотни миль простираются густые поросли кустарника, встречаются крупные горные массивы и даже небольшие участки лесонасаждений, с виду напоминающие парковые зоны Англии.

Некоторые районы специализируются на производстве только тропической продукции, другие пригодны для разведения овец, крупного рогатого скота, лошадей. В большинстве районов урожаи пшеницы и других злаковых достигают объемов, не сравнимых ни с какой другой южноафриканской колонией. Каждый год земля может давать по два урожая зерновых, с большим успехом культивируются виноград и табак. На севере выращивают кофе, сахарный тростник и хлопок. Страна также очень богата полезными ископаемыми. Имеются запасы золота, меди, свинца, кобальта, железа, угля, олова. Медь и железо издавна добываются туземцами. В общем и целом, Трансвааль — самое богатое из всех южноафриканских государств и если бы он остался английским протекторатом, то с помощью английского капитала превратился бы в очень богатую и процветающую страну. Теперь, похоже, шанс упущен.

Но, пожалуй, самое удивительное — это климат Трансвааля, который во всех южных провинциях страны очень здоровый и целебный. В зимние месяцы — с апреля по октябрь — мало или практически совсем не выпадает осадков, воздух холодный и бодрящий. Летом достаточно тепло, но без изнуряющей жары, средняя температура воздуха в Претории колеблется от 65 до 73, а зимой от 59 до 65 градусов по Фаренгейту.

Население Трансвааля — это около сорока тысяч белокожих граждан, главным образом голландского происхождения, составляющих порядка тридцати крупных семей, и один миллион туземцев. Имеется несколько городов, главные из которых Претория и Почефструм.

Такова страна, которую мы аннексировали в 1877 и из которой нас изгнали в 1881 году. А теперь давайте обратимся к ее жителям. О Трансваале было принято говорить так, как будто кроме буров там вообще больше никто не проживал. На самом же деле население страны состояло из трех групп — туземцев, буров и англичан. Я пишу «состояло», потому что третьей группы сейчас уже практически не существует. С начала военных действий обстановка в стране настолько накалилась, что находиться там стало небезопасно. Соотношение темнокожего населения к белым составляет примерно двадцать к одному. Буры, в свою очередь, по численности превосходили англичан, но последние являлись крупными землевладельцами и в их руках были сосредоточены почти все торговые учреждения в стране.

О трансваальских бурах очень тепло отзывались члены британского правительства, а также те, для кого личные интересы превыше интересов страны.

М-р Гладстон, конечно же, не смог найти более подходящих слов, чтобы выразить свое восхищение их лидерами, этими «способными людьми», которые по сути нанесли оскорбление нации, унизив всех нас; нет сомнения в том, что эти люди обладают многими чудесными качествами. То, что они не лишены сообразительности, можно заметить по тому, как они обошлись с английским правительством.

Буры действительно необычный народ, хотя и не очень трудолюбивый. Они достаточно религиозны, но их религия берет свое начало из самых темных и мрачных страниц Ветхого завета; им чужды мягкость, доброта, милосердие, они редко читают евангелие. Зато восхищаются историями о том, как израильтяне зверски расправлялись со старцами, а в своем собственном положении видят сходство с первыми поселенцами земли обетованной. Подобно им, буры считают себя людьми, избранными Богом, который возложил на них миссию по искоренению местных языческих племен, и поэтому они всегда готовы по примеру из священного писания к убийству и грабежам. Именем Бога, которое у них всегда на устах, они прикрывают свои порой весьма сомнительные заявления.

У буров существуют три религиозные секты, которые разобщены между собой: секта допперов (примерно половина всего населения), православные реформисты и либеральные реформисты (самые малочисленные). Из всех трех сект самыми непреклонными и неуступчивыми, с кем трудно найти общий язык, являются допперы. Они во многом напоминают пуритан времен короля Карла I. Трудно согласиться с теми, кто считает буров трусливыми и малодушными, — обвинение, которое опровергается всей историей их существования. Бур по возможности попытается уйти от открытого сражения, потому что превыше всего ценит свою собственную жизнь; но если он окажется в безвыходном положении, то будет драться ничуть не хуже других. Буры неплохо сражались в последней войне, хотя это и нельзя отнести за счет их храбрости, так как воодушевленные победами они продвигались, практически не встречая сопротивления английских войск, и не ощущали большой личной опасности. У них есть очень неприятная особенность: они не считаются с истиной, особенно когда речь идет о земле. Воистину национальная черта характера сводится к пословице: «я не являюсь рабом собственного слова». Мне случалось не раз наблюдать, как высокоуважаемые свидетели по делу о разделе земли подходили к присяге и отчетливо произносили слова о том, что видели разметку там-то, тогда как другая такая же группа свидетелей клялась в том, что видела ее за милю от того места. Жаждущие все новых и новых земель, буры, как правило, стараются удовлетворять свои желания. Это является предметом непрекращающейся тяжбы между ними, и бур считает вполне естественным потратить тысячи фунтов на иски о разделе клочка земли, не стоящего и нескольких сотен.

В личном плане буры — прекрасные люди, но, как правило, несимпатичны. Их женщины привлекательны в молодости, а с возрастом очень полнеют. Они, как и большая часть представительниц слабого пола, за словом в карман не полезут; говорят, что именно женщины и подтолкнули буров на восстание против английского правительства. Ростки цивилизации не проникают в жизнь обычной бурской семьи. Образ жизни бура потряс бы любого английского труженика. Его жилище часто очень запущено, убого и до крайности неопрятно. Сам он необразован и совершенно не беспокоится об образовании своих детей. Живет сам по себе в центре большого земельного надела милях в десяти-двенадцати от ближайших соседей; его не интересуют ни события, которые происходят в мире, ни мнение окружающих, трудится он очень мало, но с каждым днем богатеет за счет прироста поголовья скота. Расходы у него минимальные, и к старости он становится весьма состоятельным человеком. Из значительных событий своей жизни он может вспомнить какой-нибудь случайный набег на местное племя туземцев в составе отряда «коммандос», посещение политических собраний и три-четыре ежегодных поездки с семьей в ближайший город для присутствия на заседаниях духовной общины «Нахтмаал». Иностранцев, особенно англичан, он ненавидит, но дружелюбен и гостеприимен с соотечественниками. Разумеется, что, живя как удельный князь, в изоляции от окружающего мира, он в конце концов начинает смотреть на все оставшееся человечество как бы свысока, испытывая по отношению к нему чувство глубокого презрения.

Законы и налоги — эти понятия ненавистны для бура. Он считает актом неслыханной дерзости, если его вдруг осмелятся вызвать в суд для дачи пояснений по поводу своих противоправных действий.

Он богат и состоятелен, а нужды бедноты, атакже заботы и тяготы, выпадающие на долю человека, для него безразличны. Ему чужды дух романтики, высокие чувства и порывы, которые характерны для любой другой нации; короче говоря, в отличие от презираемых им зулусов в его характере очень мало джентльменских качеств, хотя временами и он может быть добрым и даже великодушным. Под счастьем он понимает отшельническую жизнь в глуши, где он сам себе царь и бог, со своими детьми, слугами и служанками и домашними животными. Если цивилизация настигает его и здесь, то выход достаточно прост. Он продает ферму, укладывает вещи и богатства в фургон и отправляется в места достаточно глухие, куда еще не проникла цивилизация. Таковы некоторые примечательные особенности этого удивительного творения Южной Африки, трансваальского бура, равного которому среди белокожего населения вы не найдете на всем земном шаре. Но, пожалуй, самое потрясающее из всех его странностей и чудачеств — это полное неприятие им каких бы то ни было форм государственного правления, в особенности если эта государственность строится по английской модели. Буры всегда отличались тем, что постоянно против кого-нибудь бунтовали; они бунтовали против руководства компании, когда Мыс принадлежал Голландии[205], они бунтовали против английского правительства на Мысе, они всегда были на грани мятежа против собственного правительства в Трансваале и теперь повторно, добившись полного успеха, они восстали против английского правительства. А дело все заключается в том, что основное их большинство не терпит никаких правительств, потому что правительства устанавливают закон и порядок; особая же их ненависть к английскому правительству объясняется тем, что это правительство наиболее последовательно и твердо проводит в жизнь эту линию. Им нужна не свобода, а привилегии. «Твердая самостоятельность» буров находит свое выражение в их нежелании платить налоги и быть объектом вмешательства со стороны какой бы то ни было верховной власти. Но есть у них и особая причина для жалоб на английское правительство, и по одной только этой причине они сделали бы все от себя зависящее, чтобы от него избавиться. Причина заключается в их манере обращения с туземцами, которая совершенно неприемлема для англичан.

В этом скрыт секрет патриотизма буров. Чтобы его понять, необходимо помнить о том, что англичанин и бур рассматривают туземцев с совершенно разных точек зрения. Англичанин, пусть он даже и не проявляет особых к нему симпатий, но тем не менее относится к кафру, как к равному человеку. У рядового бура отношение к кафру совершенно иное. Он смотрит на «темнокожее создание» так, как будто оно передано ему в руки самим Господом Богом для того, чтобы он мог им распоряжаться по своему усмотрению, а именно, убивать, или превращать в раба. И не следует его слишком строго судить за это, так как, имея от природы тяжелый характер, он к тому же еще и унаследовал от предков ненависть к туземцам, которую отчасти можно объяснить многолетней историей беспощадной и кровавой борьбой. Ненависть у буров и туземцев в данном случае взаимна. Труд туземца стал для бура необходимостью, поскольку тяжелую работу бур, как правило, не выполняет сам — ему требуется тот, кто мог бы выращивать и собирать урожай, пасти скот и т.д. Туземцы же, со своей стороны, неохотно идут на службу к бурам: заработок невелик, порой приходится трудиться вообще задаром, зато наказаний — хоть отбавляй, а может быть и того хуже. В результате буры часто прибегают к принудительному труду. А этого английское правительство не может допустить, отсюда следует вывод, что при английском правительстве бур лишается рабочей силы.

Далее, существует вопрос с налогами. Если бур живет под английском флагом, то деньги должны поступать в казну регулярно, при своем же правительстве он сам решает, платить ему или не платить. И причиной трудного положения, в котором оказалась республика в 1877 году, явилось именно постоянное уклонение буров от уплаты налогов. Республику вскоре вновь ждут тяжелые времена. Бур не может понять, что деньги нужны для поддержки правительства, и считает, что налог — это грабеж средь бела дня.

За всем этим скрываются реальные причины их стремления к «твердой самостоятельности», и именно этим вызваны патриотические чувства рядовых фермеров Трансвааля. Нет сомнения в том, что некоторые из них действительно являются патриотами своей страны, как, например, один из их лидеров, Поль Крюгер. Для большинства же понятие патриотизма ассоциируется с неограниченными привилегиями и использованием принудительного труда.

Данное замечание не относится к бурам, проживающим у Мыса и имеющим устоявшуюся и цивилизованную форму правления, способствующую их непрерывному росту и процветанию, в то время как их собратьям, живущим каждый для себя, грозит постепенная деградация.

Старые фоортреккеры[206], отцы и деды нынешних трансваальских буров, вне всякого сомнения, были представителями замечательного поколения; иногда и сейчас можно встретить в Трансваале отдельных людей старой закалки, с которыми приятно иметь знакомство. Это люди почтенного возраста, с большим жизненным опытом, не то что молодежь с весьма сомнительными манерами поведения.

Настоящая партия голландских патриотов обосновалась не в Трансваале, а в Капской колонии. Их целью, которая, можно сказать, уже почти достигнута, является изгнание англичан любыми средствами из Южной Африки и провозглашение великой голландской республики. Именно эта партия, состоящая из умных и образованных людей, выступила против аннексии Трансвааля, так как это означало бы полную зависимость от англичан, и посредством своих эмиссаров и печатных изданий стала вести агитационную работу среди темных и невежественных трансваальских фермеров, пока не убедила их взяться за оружие, и в конечном итоге, оправдав надежды английских радикалов, стремящихся к развалу империи и подрыву власти англичан, добилась отмены аннексии. На протяжении всех этих событий буры были послушными марионеткам и в руках кейптаунской верхушки, а сейчас ходят слухи о том, что одному из главных режиссеров этого спектакля, м-ру Хофмейеру, будет предложен пост президента республики. Вот это настоящие патриоты Южной Африки и люди с головой — не то что трансваальские буры, которые кричат о своей стране, о пролитой крови, о призыве проклятых англичан к порядку, а на самом деле движимы низкими побуждениями: как бы уклониться от уплаты налогов да избавиться от соседа-англичанина, чья цивилизованность и утонченность в такой же мере оскорбительны для них, в какой желанна и дорога своя ферма. Таково голландское население, проживающее в Трансваале.

А сейчас я вкратце познакомлю вас с системой политической власти республики до аннексии, к которой решили вернуться после ее отмены, внеся незначительные коррективы.

В стране избрана республиканская форма правления. Преимущественным правом голоса пользуются лица, достигшие совершеннолетнего возраста.

Президент, избираемый народом на пять лет, обладает исполнительной властью. В реализации своих полномочий он опирается на исполнительный совет, в состав которого входят государственный секретарь и еще три члена, выдвигаемые туда законодательным органом фолксраадом. Государственный секретарь избирается фолксраадом на четыре года. Члены исполнительного совета имеют места в фолксрааде, но не обладают правом голоса. Фолксраад является законодательным органом государства, в работе которого принимают участие сорок два его представителя. Страна делится на двенадцать избирательных округов, каждый из которых имеет право выдвигать по три кандидата; золотоносные прииски Голд Филдс имеют право на выдвижение двух кандидатов, а четыре главных города страны — по одному кандидату от каждого. В стране не существуют власти, правомочной объявить перерыв в работе парламента или распустить его.

Такими полномочиями обладает сам фолксраад. Члены парламента избираются на четыре года, но половина из них уходит в отставку путем ротации каждые два года. Их места заполняются после перевыборов. Членами парламента могут стать граждане страны, не моложе тридцати лет, принадлежащие к протестантской церкви, являющиеся при этом владельцами недвижимой собственностью и имевшие до этого в течение трех лет право голоса. Отец с сыном не могут быть членами одного и того же парламента. Членами парламента не могут быть также представители цветного населения, незаконнорожденные и должностные лица. В каждом избирательном округе имеется свой судья, или ландрост , с обязанностями специального уполномоченного по гражданским делам. Округа в свою очередь подразделяются на административные районы, во главе которых стоят фельд-корнеты , наделенные судебной властью при рассмотрении незначительных гражданских дел, а в военное время обладающие более широкими полномочиями. На территории республики действующим является римско-католическое право, как и в Капской колонии, в Натале и Оранжевой республике.

До аннексии правосудие отправлялось весьма примитивным способом.

Первой инстанцией является суд ландростов, откуда апелляционная жалоба поступала в суд, членами которого являлись ландрост и шесть избираемых советников. Высшей инстанцией был верховный суд, в состав которого входили три ландроста от трех различных округов и двенадцати присяжных, избираемых из числа граждан республики. Выше жалоба уже не шла, но иногда дела могли быть направлены на рассмотрение в фолксраад как высший орган власти.

Легко себе представить, каким образом отправлялось правосудие, если председатели всех без исключения судов в республике избирались толпой, для которой первостепенное значение имела популярность судей, а не их знание законов. Истицы, дела которых рассматривались в судах, видели, как можно было по-разному толковать один и тот же закон. Правда, после аннексии был учрежден высший суд, одобренный парламентом, но уже сейчас против него высказываются недовольства, и, по всей видимости, его упразднят в пользу старой системы.

В таком обществе, как общество трансваальских буров, вопрос обороны занимает, пожалуй, первое место. Он предусмотрен положением о так называемой системе «коммандос». Президент с согласия исполнительного совета имеет право объявить войну и призвать на военную службу граждан в отряды «коммандос», которые подчиняются фельд-корнетам и комендантам. Последние назначаются фельд-корнетами в каждом округе, генеральный комендант выбирается всей армией, а президент является главнокомандующим армией. Все граждане республики возрастом от шестнадцати до шестидесяти лет, за редким исключением, являются военнообязанными. Молодежь до восемнадцати и мужчины старше пятидесяти призываются на службу только при чрезвычайных обстоятельствах. Члены фолксраада, должностные лица, священники и школьные учителя освобождаются от прохождения действительной службы, за исключением случаев, когда страна находится на военном положении, но они обязаны внести пожертвование на военные расходы в сумме, не превышающей пятнадцати фунтов. Судебные разбирательства гражданских дел против лиц, зачисленных в состав «коммандос», временно приостанавливаются, отменяются вызовы в суд, и как только объявляется военное положение, приостанавливается судопроизводство.

Землевладельцы, проживающие за пределами республики, в дополнение к обычному военному налогу обязаны предоставить в распоряжение правительства подходящую замену, в противном случае с них взимается штраф в размере пятнадцати фунтов. В первую очередь призывают граждан в возрасте от восемнадцати до тридцати четырех лет, во вторую очередь — от тридцати четырех до пятидесяти и последний, третий набор существует для лиц от шестнадцати до восемнадцати и от пятидесяти до шестидесяти лет. Каждый обязан обеспечить себя одеждой, оружием, боеприпасами, найти достаточное количество волов и фургонов. Из общего количества захваченных трофеев четвертая часть идет в правительственный фонд, остальное — на нужды граждан.

Но действительная служба в армии — это еще не самое худшее, что предстоит пережить гражданину республики. Самое неприятное, что его ожидает, — это реквизиция имущества. Правом реквизировать имущество наделены фельд-корнеты, поэтому легко себе представить, как поведет себя фельд-корнет, реквизируя имущество у человека, который ему чем-то не понравился.

От каждого административного района требуется готовый к войне и хорошо оснащенный военный контингент, способный вести боевые действия, а это можно осуществить только путем повсеместного изъятия имущества граждан. У одного несчастного забирают фургон, у другого — его незаменимых волов, у третьего — верховую лошадь или мясо забитого скота и т.д. Даже если офицер, отвечающий за разверстку, и желал бы быть справедливым при выполнении своих обязанностей, вполне очевидно, что при данной системе сделать это было бы чрезвычайно трудно. Изъятие имущества проводилось по принципу: тот, кто больше всего имеет, должен и отдать больше, в противном случае человека могли ждать неприятности. Вещи, не поддающиеся уничтожению, к примеру, фургоны подлежали возврату, но если их и возвращали, то пользоваться ими уже было практически невозможно.

В период военных действий племена туземцев, проживающих в пределах государственных границ республики, также обязаны были обеспечивать армейские формирование всем необходимым, и именно на их плечи, как правило, ложилась вся тяжесть военной компании. Во время сражений их ставили на передовые позиции, они первыми вступали в рукопашный бой. Правда, если это были племена зулусов, то они против этого обычно не возражали.

Доход в государственную казну поступал главным образом от торгового населения и в меньшей степени от крестьянских фермеров. Основные статьи дохода покрывались за счет предоставления прав на занятие ремеслом и торговлей, на работу по специальности, за счет ежегодной платы за аренду земли, сборов за денежные переводы, аукционных сборов, арбитражных сборов, пожертвований со стороны туземных племен. В связи с тем, что мы оставили страну, фолксраад ввел очень высокие пошлины на все ввозимые товары в надежде обманным путем заставить буров платить налоги без их ведома и одновременно нанести удар по торговцам-англичанам. В результате была парализована торговля, которая еще оставалась в стране, что вызвало крайнее недовольство фермеров, которые не могли понять, почему сейчас, когда нет англичан, они вынуждены платить вдвое больше, чем прежде, за сахар и кофе.

В заключение мне бы хотелось сказать несколько слов о племенах, проживающих в республике и за ее пределами. Их можно приблизительно разделить на две большие группы: амазулу и их потомки и племена макати, или басуто. Все, в ком течет зулусская кровь, в том числе племена свази, манокские кафры, матабеле, кнобнозы и другие, по характеру очень воинственны и прекрасно сложены физически. Племена басуто (их не следует путать с басуто, проживающими в районе Мыса) совершенно не похожи на племена амазулу. У них даже свой язык, который называется сесуто. Единственное, что объединяет эти два больших племени, — их общая ненависть к бурам. Они не любят воевать, по характеру робкие и застенчивые. В отличие от зулусов увлекаются мирными ремеслами, стремятся к культуре и даже не против принять христианскую веру. В Трансваале гораздо больше возможностей для миссионерской деятельности, чем в Зулуленде и Натале. Самый благополучный приход, который я видел в Африке, — это приход м-ра Меренского, находящийся близ Мидделбурга. По сравнению с рослыми и крепкими зулусами представители племени басуто имеют хрупкое телосложение, болезненный вид, а сознание собственной неполноценности по отношению как к белому населению, так и к своим темнокожим собратьям при их природной застенчивости не позволяет им в случае необходимости дать отпор вероломным бурам.

Глава II. События, предшествующие аннексии

Избранный президент республики м-р Бюргерс. — Черты его характера, его стремления и планы. — Назначение пенсии английским правительством. — Визит президента в Англию. — Железнодорожный заем. — Взаимоотношение республики с туземными племенами. — Принятие законов. — Ссора с Кетчвайо. — Конфискация земель у туземцев в соответствии с решением, известным под названием «решения Кита». — Договор с вождем племени свази. — Война с Секукуни. — Захват союзниками свази главной цитадели. — Штурм горы Секукуни. — Поражение и разгон бурской армии. — Радость туземцев. — Добровольцы фон Шликмана. — Акты жестокости. — Абель Эразмус. — Обхождение буров с туземцами. — Народное собрание в Почефструме 1868 года. — Проблема рабства. — Некоторые факты по этому поводу. — Финансовое положение Трансвааля до аннексии. — Внутренние проблемы. — Разногласия среди буров. — Страна в безнадежном положении.

Примерно в 1872 году жители республики избрали своим президентом м-ра Бюргерса. Этот замечательный человек являлся уроженцем Капской колонии и первые шестнадцать или семнадцать лет своей жизни, как он мне однажды поведал, провел на ферме, где пас овец. Впоследствии он стал священником и в своих проповедях отличался редким красноречием, однако в связи с тем, что его идеи оказались слишком недоступными для большинства прихожан, он оставляет приход и в роковой для своей жизни час уходит в политику.

Президент Бюргерс был человек потрясающих способностей, особенно в области ораторского искусства — его бы заслушались даже наши члены Палаты общин. Он обладал удивительным, на редкость подвижным интеллектом, который иногда встречается у особо одаренных людей, что свидетельствует о возможном непостоянстве и неуравновешенности характера. Его интеллект напоминал воздушный шар, которым нельзя было управлять. Он всегда витал где-то в облаках и, что вполне естественно для человека такого возвышенного склада, смотрел на вещи совсем иначе и с большей долей оптимизма, чем обычные люди.

Но если отбросить в сторону его высокие идеи, то можно смело сказать, что президент Бюргерс был истинным патриотом своей родины, день и ночь отдававшим все силы на благо государства, бразды правления которым он взял в свои руки; однако его патриотизм был слишком возвышенным для окружающих. Он хотел возвысить до уровня нации народ, у которого не было ни малейшего желания возвышаться; и с этими помыслами он вкладывал деньги в железные дороги, проводил военные кампании, чеканил золото и т.д., пока однажды не обнаружил, что страна перестала его поддерживать.

Короче говоря, он был сделан совсем из другого теста, чем те, с кем ему приходилось иметь дело. Он мечтал о великой голландской республике с восьмимиллионным населением, об организации широкой торговли внутри страны путем заключения договора с компанией «Делагоа Бэй Рэйлуэй» на перевозку грузов железнодорожным транспортом. Но им было наплевать на республику, на железные дороги, их интересовал только принудительный труд и способы уклонения от уплаты налогов — а в результате из-за конфликта между ними республика оказалась в тяжелейшем положении. Следует, однако, иметь в виду, что на протяжении всей своей деятельности президент Бюргерс руководствовался добрыми побуждениями. Он делал все от себя зависящее, встречая при этом сопротивление упрямых и твердолобых людей; и если он и потерпел неудачу, то в этом скорее их вина, а не его. Что касается пенсии, которую он получал от английского правительства, — факт, который очень часто ставился ему в упрек, то это, в конце концов, была всего лишь ничтожная часть того, что причиталось ему за пять лет тяжелого и упорного труда, если бы республика продолжала существовать, то уж, наверное, они что-нибудь предусмотрели бы для своего старого президента, тем более что он, по всей видимости, израсходовал все свои личные сбережения, расплачиваясь с долгами республики. Не знаю, как насчет остальных лиц, занимающих ответственные посты в государстве, а президент, по-моему, был честным человеком.

В 1875 году м-р Бюргерс отправился в Европу, получив, как он пишет в предсмертном документе, вышедшем недавно в свет, полномочия фолксраада сделать все «для осуществления планов по развитию страны путем установления прямых связей с другими государствами при условии невмешательства Англии». Согласно этому документу, за время его отсутствия две могущественные партии, а именно, «фракция беспринципных авантюристов, мошенников и предателей, с одной стороны, и фракции православных экстремистов, отделившаяся от голландской реформистской церкви, с другой, объединились в совместной борьбе против правительства республики и меня лично…

Несмотря на свою болезнь и вопреки советам врача, я отправился в Европу в начале 1875 года для осуществления задуманного мной плана, но не успел покинуть Трансвааль, как тут же начали действовать заговорщики. Принятые почти единогласно на заседании парламента новые герб и флаг республики были упразднены; самовольно внесены изменения в законы о бесплатном светском образовании, а мое выступление против безрассудной инспекции и использования правительственных земель, на которых пока еще проживают туземцы, было открыто проигнорировано. Парламент, куда пробрались в основном карьеристы, прикрывающиеся словами о прогрессе и поддержке политики правительства, оказался неспособным оказать противодействие заговорщикам и предоставил право исполняющему обязанности президента провести мероприятия, диаметрально противоположные проводимому мной курсу.

Был произведен осмотр земель туземцев, после чего эти земли передали в руки спекулянтам, которые претендовали на земли, предназначенные гражданам, таким образом, по возвращении из Европы мне была уготовлена война, которую я не смог предотвратить».

Данный отрывок интересен тем, что из него ясно видно, какие отношения сложились между президентом и его чиновниками накануне войны с Секукуни. Из него также видно, что президент более не пользовался поддержкой и сочувствием граждан, так как не успел он покинуть страну, как они тотчас же во главе с господами Жубером и Полем Крюгером свели на нет то малое, но полезное, что он успел сделать.

Когда м-р Бюргерс прибыл в Англию, он увидел, что его планы относительно строительства железной дороги совершенно не заинтересовали местных капиталистов. В Голландии ему все же удалось выбить 90 тысяч фунтов из тех 300 тысяч, которые он намеривался взять в долг под высокий процент. Деньги тут же были вложены в железнодорожное предприятие, на которое по прибытии в бухту Делагоа пришлось оформить закладную, чтобы оплатить стоимость перевозки. На этом предприятие и развалилось, а долг в 90 тысяч до сих пор не вернули доверчивым голландским пайщикам.

По возвращении в Трансвааль президенту был оказан теплый прием, и в течение месяца с небольшим все шло тихо и гладко, однако отношение с соседями-туземцами к тому времени настолько накалилось, что неизбежно должен был где-то произойти взрыв.

В 1874 году фолксраад принял несправедливый закон, предусматривающий повышение стоимости за проезд через территорию республики, согласно которому каждый туземец, передвигающийся по территории республики, обязан был платить от одного до пяти фунтов. В случае неуплаты туземец подвергался штрафу в размере от одного до десяти фунтов и наказанию от «десяти до двадцати пяти ударов плетью». Он также был обязан пройти трехмесячную военную службу и получить соответствующее удостоверение, за которое должен был заплатить пять шиллингов. Все это делалось, несмотря на серьезные протесты президента, который ясно дал понять членам парламента, что ратификация такого закона приведет тем самым к аннулированию соглашений, заключенных с вождями племен, проживающих у юго-западных границ республики.

Тем не менее до сих пор не ясно, вступил этот закон в силу или нет. Хотелось бы надеяться, что нет, так как даже при старом законе буры самым бессовестным образом обращались с туземцами, представляя все дело так, как будто само правительство поручило им собирать налоги, в результате чего несчастным кафрам часто приходилось платить дважды.

Подобные законы наводили на туземцев такой страх, что, добираясь, к примеру, на работу в Даймонд Филдс, они часто делали крюк в сотни миль, лишь бы не ехать напрямую через Трансвааль.

А тот факт, что фолксраад намеревался ввести в действие закон, предусматривающий использование труда кафров на территории с почти миллионным населением туземцев, которые в отличие от зулусов желают работать, но при одном условии — если с ними будут по-человечески обращаться — уже сам по себе поучителен, так как говорит о взаимоотношениях, сложившихся между бурами-хозяевами и слугами-кафрами. Но помимо общей неприязни, которую буры всегда испытывали к кафрам, между ними существовал и ряд индивидуальных различий, готовых перерасти в серьезный конфликт.

С самого начала их отношения с Кетчвайо были далеко не дружескими. Во время отсутствия м-ра Бюргерса бурское правительство, возглавляемое в этот период П. Жубером, направило Кетчвайо очень резкое послание, после прочтения которого могло сложиться впечатление, что м-р Жубер в приложении к нему готов был направить с десяток тысяч солдат.

Включая в себя ряд заявлений и требований по отношению к племени амасвази, а также вопрос по поводу спорной пограничной линии, оно заканчивалось следующими словами:

«Хотя правительство Южно-Африканской республики никогда не стремилось и сейчас не стремится к тому, чтобы между ним и вами сложились отношения недоверия и вражды, тем не менее во избежание серьезных последствий и для вашей же пользы вам следовало бы все обдуманно взвесить и принять решение; тем более, что со своей стороны вам также не мешало бы сохранить между нами отношения мира и дружбы».

Министр по делам туземцев в Натале комментирует данное послание следующим образом: «Тон данного послания к Кетчвайо не очень-то дружелюбный, он скорее ультимативный, и если бы правительство Трансвааля находилось в положении, отличном от того, в котором оно находится сейчас, то из данного послания следовало бы понимать, что правительство намерено действовать в принудительном порядке в случае, если требования, изложенные в нем, не будут тотчас же выполнены; но я склонен полагать, что намерения у правительства совсем иные и что передача копии послания правительству Наталя сделана с целью уведомления его о том, что правительство Трансвааля провозгласило территорию, являющуюся яблоком раздора между ним и зулусами, собственностью республики и что оно намерено занять эту территорию».

На территориях, по которым было принято решение, ставшее известным как «решение Кита», суть которого сводилось к тому, что по просьбе обеих сторон губернатор Наталя Кит проложил пограничную линию, отделяющую буров от некоторых туземных племен, бурское правительство повело себя еще более вероломно, поскольку туземцы из этих мест были сравнительно миролюбивы и вряд ли смогли бы оказать сопротивление.

18 августа 1876 года исполняющий обязанности президента Жубер объявил о том, что пограничная линия будет проходить намного южнее той линии, которая была намечена м-ром Китом, в связи с чем к республике с ее безразмерными границами отходят дополнительные земли. В правительственном уведомлении, датированном тем же числом, предлагается всем желающим приобрести земельные наделы, отныне объявленные собственностью республики, направить заявки в адрес земельного комитета для решения этого вопроса.

6 марта 1876 года другой вождь из тех мест (Монтсиоа) пишет губернатору Западного Грикваленда следующее:

«Мой друг, хочу информировать вас о делах отдельных лиц, связанных с бурами. Один из моих слуг получил серьезную травму головы в результате удара, нанесенного ему кем-то из прислуги буров, от которой он скончался. С другим моим человеком обошлись не менее жестоко: какой-то бур затянул его шею вожжами, затем сел верхом на лошадь и потащил за собой. Мой брат Молема, который все это видел расскажет вам об этом со всеми подробностями».

Рассказ Молемы звучит так: «Человек, на которого напали, остался жив; ему проломили череп. Нападение совершил бур по имени Вессельс Баденхорст, который бессовестным образом издевался над человеком, бил его, пока тот не потерял сознание, а когда он пришел в себя, то тот затянул у него на шее петлю и заставил бежать до усадьбы рядом с лошадью, которая неслась галопом. В усадьбе он привязал его к колесу подводы и бил до тех пор, пока г-жа Баденхорст не остановила своего мужа».

Хотя буры враждовали и с зулусами и с туземцами, проживающими на территории, отошедшей к республике согласно решению Кита, у них все же был один союзник из кафров — его звали Умбандени и он был предводителем племени амасвази. Этот союз был заключен при обстоятельствах столь необычных, что о них стоит вкратце рассказать.

Зимой 1875 года м-р Рудольф, ландрост из Утрехта, отправился в Свазиленд и, следуя примеру правительства Наталя в отношении племени Кетчвайо, от имени и по поручению бурского правительства произвел коронацию Умбандени. Далее он заключил с ним союзный договор и обещал помощь в виде отрядов «коммандос» в случае нападения зулусов. А теперь наступает удивительный момент всей истории.

18 мая 1876 года приходит послание от этого самого Умбандени на имя сэра Х. Булвера, выдержку из которого я привожу ниже:

«Мы, посланники нашего предводителя, от его имени благодарим правительство Наталя за информацию, поступившую прошлой зимой, о возможном нападении на нас зулусов, которую передал м-р Рудольф. По поручению нашего предводителя мы также выражаем благодарность правительству Наталя за принятые меры по предотвращению возможного нападения и за указание направить отряд бурских „коммандос“ для оказания помощи в случае необходимости, а также за назначение м-ра Рудольфа начальником отряда „коммандос“ для проведения коронации Умбандени и заключения с ним и его людьми договора по поручению правительства Наталя…» Правительство Трансвааля обратилось к Умбандени с предложением принять подданство, но он категорически отказался. В протоколе по этому делу приводятся следующие слова министра по делам туземцев в Натале: «Никаких объяснений, ни заверений с моей стороны не было достаточно для того, чтобы убедить их (посланников Умбандени) в том, что они в данном случае уже являются подданными Южно-Африканской республики; они заявили, что не имеют ни малейшего желания делать это и что не признают никаких статусов, которые им навязываются обманным путем».

Я должен закончить этот эпизод цитатой из последнего послания сэра X. Булвера, где в последнем параграфе он затрагивает более широкий круг вопросов, чем предполагаемый договор: «Нет необходимости в настоящий момент вносить дополнения к тому, что уже зафиксировано в протоколе министра по делам туземцев. Мне бы хотелось только отметить, что ситуация, складывающаяся из-за отношений правительства ЮАР с соседними государствами, в которых проживают туземцы, настолько сложна и представляет столько неясных и запутанных моментов, опасных для мира и стабильности в этой части Южной Африки, что, мне кажется, пора найти возможности для скорейшего урегулирования проблем, которых, как я считаю, не следует оставлять без внимания, как это делалось много раз с расчетом на удачу».

А теперь я бы хотел обратить внимание читателя на самую серьезную угрозу, нависшую в то время над республикой. На границе с Лейденбургской провинцией проживал могущественный вождь по имени Секукуни. В начале 1876 года между ним и правительством Трансвааля начались трения, как обычно, из-за земли. Буры заявили, что приобрели землю у племени связи, которые ранее завоевали часть этой территории, и что связи предложили «очистить ее от ежевики», т.е. убить каждого, кто проживал на ней; и что они (буры) решили никого не трогать, — пусть себе живут, могут пригодиться в качестве слуг. Представители племени басуто, напротив, заявили, что такой сделки никогда не состоялось, но даже если она и состоялась, то все равно была незаконной, поскольку свази не проживали на этой территории и потому не могли ее продать.

Война началась из-за брата Секукуни, которого звали Иоганн. Он был кафром, но исповедовал христианскую религию. Иоганн жил в местечке Ботсобело. Это был приход м-ра Меренского. Затем он перебрался в свои укрепления, находившиеся на реке Спекбум на оспариваемой территории.

Буры послали за ним в надежде вернуть его назад, но он отказался и попросил их убраться прочь с его земли. Буры пожаловались Секукуни, но Секукуни заявил, что земли принадлежит его племени, поэтому Иоганн оттуда никуда не уйдет. Он также заявил бурам, что «не собирается воевать, но всегда готов к этому, если они того пожелают».

Вслед за тем правительство Трансвааля объявило войну, хотя со стороны туземцев до ее объявления не было совершенно никаких актов беззакония или враждебных действий. Что касается права буров на земли Секукуни, то об этом очень хорошо сказал сэр X. Беркли в письме, адресованном президенту Бюргерсу от 28 ноября 1876 года: «в целом, вопрос совершенно ясен, и я чувствую за собой обязанность повторить, что Секукуни ни де юре, ни де факто не являлся подданным республики, когда ваша честь объявила в июне прошлого года ему войну».

Сразу же после объявления войны заработала неуклюжая военная машина, давшая возможность набрать около двух с половиной тысяч воинов из числа белокожего населения с просьбой выделить вооруженный контингент было направлено также обращение и к племени свази, которое с удовольствием предоставили своих людей, обрадовавшись возможности поучаствовать в бойне.

Поначалу все шло хорошо, и президенту, лично участвовавшему в кампании, удалось потрепать противника в сражении у горного плацдарма, в связи с чем он назвал это, с присущей ему высокопарностью, «славной победой над „кафрским Гибралтаром“».

14 июля произошло еще одно сражение, в котором буры и свази атаковали укрепления Иоганна. Ему там не удалось удержаться, а свази очень зверствовали, потому что когда был дан сигнал к наступлению, ни один бур не двинулся с места. Почти все женщины были истреблены, а головы их детей размозжены о камни; в одном случае это произошло на глазах у захваченной в плен матери. Иоганн был смертельно ранен и умер спустя два дня. Умирая, он сказал брату: «Я умру. Но я счастлив, что умираю не от рук этих жалких буров, а от рук темнокожих и смелых людей, таких же, как я…» Затем он простился с приближенными, попросил брата почитать ему Библию и отошел в мир иной.

Свази пришли в ярость, узнав о трусости буров, и озлобленные вернулись домой.

2 августа туземцы были атакованы двумя колоннами у горы Секукуни, представляющей из себя очень мощное укрепление, вернее, была предпринята попытка атаки, потому что когда настала пора выступать, нашлось не более сорока человек, в основном англичан и немцев, готовых к штурму горы. И вот тогда неожиданно вся армия стала поспешно отступать; большинство ее воинов возвращались по своим домам. Напрасно президент умолял их лучше пристрелить его, но не покидать; воины уже не слышали его — они были сыты по горло войной и расходились по домам. Тогда президент с остатком своей армии отступил к Стилпурту, где они построили форт, а уже оттуда возвратились в Преторию.

Весть о развале армии была воспринята в Трансваале, да и вообще по всей Южной Африке, с величайшей тревогой. Впервые за всю историю существования государства белый человек потерпел полное поражение от туземного племени, и от какого племени! — от каких-то несчастных басуто, которых зулусы называли своими «псами». Это было радостное известие для каждого туземца от Замбези до Мыса — оказывается, белый человек не такой уж неуязвимый, каким он был прежде.

А между тем жители Лейденбурга были не на шутку встревожены и обращались вновь и вновь к губернаторам Капской колонии и Наталя за помощью. Но оказалось, что их страхи и опасения были беспочвенными, поскольку Секукуни, за исключением отдельных случаев увода скота, более никак не пытался воспользоваться плодами своей победы.

4 сентября президент открыл особое заседание фолксраада, на котором представил план формирования пограничных отрядов вместо старых отрядов «коммандос», объявив о назначении командующим этими войсками некоего капитана фон Шликмана. Он также обратился к парламенту с просьбой о выделении средств на компенсацию военных расходов, поскольку на прошлом заседании этот момент был упущен.

Капитан фон Шликман решил действовать по иной схеме. Он собрал шайку головорезов с Даймонд Филдс и занял форт, построенный президентом, откуда время от времени совершал набеги на краали туземцев. Похоже, что он, если верить документам в «Синих книгах» [207] и рассказам очевидцев, выполнял свои обязанности в несколько диковатой и жестокой манере.

Вот выдержка из частного письма, написанного одним из его добровольцев: «На рассвете нам встретились четыре кафра. Мы увидели их первыми и кинулись наперерез, чтобы не дать им уйти. Ими оказались женщины, которые кричали, чтобы мы не стреляли в них. И все же одну бедняжку уложили (вот проклятие!)… Затем двух пленных женщин с младенцем привели в лагерь. Той же ночью их забрали наши кафры и хладнокровно убили по приказу — мы с г-ном… сильно возражали против этого, но бесполезно. Никогда в жизни не слыхал о таких позорных и гнусных делишках. Ни к чему хорошему это не приведет, можно не сомневаться… Говорит, что перережет глотки всем женщинам и детям, которые ему попадутся. Я сказал ему прямо, что он подлый трус».

Но фон Шликман был ягненком по сравнению с неким Абелем Эразмусом, впоследствии разоблаченным на одном из публичных банкетов сэром Гернетом Уолсли, который назвал его «дьяволом в человеческом обличий». Этот джентльмен в октябре месяце совершил нападение на мирное поселение кафров. В письме одного корреспондента данный инцидент описывается следующим образом:

«Туземцы, застигнутые врасплох, бросились бежать, когда увидели своих врагов; большинство из них спряталось в соседних зарослях. Было хорошо видно, как двое или трое мужчин спасались бегством, один из них был ранен. По словам моего информатора, из оставшихся там были только женщины и дети, которых загнали в заросли, а затем, дрожащих от страха и кричащих в отчаянии, умертвили; некоторых кафры, служащие у буров, застрелили, остальные были заколоты ассегаями. Когда закончилась кровавая резня, он насчитал там тринадцать женщин и тринадцать детей и сказал, что не обнаружил ни одного убитого мужчины. Другой кафр рассказал, указывая на придорожные валуны, что „тела женщин и детей были разбросаны, как вот эти камни“. Вышеупомянутый бур, находившийся на окраине поселка, рассказывал одному из своих друзей, которого он считал надежным, что крики были ужасными, их невозможно было слышать».

Ряд описаний, а также ссылок на этот акт жестокости можно встретить в «Синих книгах». Я могу добавить, что, наряду с другими подобного рода актами, об этом случае говорили в то время по всей стране.

Я описываю все эти ужасы не из-за желания ворошить прошлое с целью очернить буров, а из-за желания показать, в каком положении находилась страна накануне аннексии, поскольку они играли при этом не последнюю роль. Кроме того, англичанам было бы полезно узнать, в чьи руки они передают жизни туземцев, рассчитывающих на их покровительство. То, что произошло в 1876 году, по всей вероятности, происходит уже и сейчас и, конечно же, будет повторяться вновь и вновь.

Характер трансваальского бура и его чувства к туземцам за последние пять лет не претерпели изменений, напротив, с удвоенной энергией, накопившейся за годы британского правления, они готовы вновь обрушиться на преданные головы туземцев.

Что касается достоверности вышеупомянутых актов жестокости, то большая часть из них не подлежит ни малейшему сомнению; и насколько мне известно, ни одной серьезной попытки не было предпринято, чтобы опровергнуть те из них, которые дошли до широкой общественности, за исключением некоторых общих случаев, когда это было сделано в партийных интересах. Тем не менее, что бы рассеять сомнения, ниже я приведу выдержку из послания сэра X. Беркли лорду Карнарвону[208] от 18 декабря 1876 года: «В связи с тем, что фон Шликман пал смертью храбрых, не без чувства сожаления я ставлю черное клеймо на его память, но истина заставляет меня познакомить вас с выдержкой из письма, полученного от одного человека, имя которого (о нем я сообщу вашему высочеству лично) достаточно авторитетно, чтобы ставить под сомнение то, о чем он рассказал: „Теперь уже точно известно, что две женщины с ребенком были убиты в Стилпурте по приказу Шликмана, он же дал приказ своим людям перерезать всех раненых во время нападения на деревню, близ которой были схвачены эти женщины. И это не выдумка; так было на самом деле“. Он заканчивает письмо, выражая надежду, что правительство ее величества, учитывая ход событий, предпримет меры по „прекращению этого ненужного и бессмысленного кровопролития и сделает все возможное, чтобы не допустить повторения актов несправедливости, жестокости и насилия, многочисленные свидетельства которых ежедневно бросают тень на республики, лежащие за рекой Вааль, с первого дня их образования“.

Сильно сказано, но справедливо, если учесть те факты, о которых упоминалось выше. Несправедливость, жестокость и насилие всегда были лозунгом трансваальских буров. Существует очень много фактов массового истребления людей в первые дни становления республики.

Вот один из самых известных, которых имел место в 1865 году во время зюйдпансбергской войны. В то время многие кафры скрывались в пещерах, откуда их дымом выкуривали буры. Спустя несколько лет д-р Вангеман, чье свидетельство, как мне кажется, вполне достоверно, описывает место действия, где происходили эти злодеяния, так:

«Свод первой пещеры был черным от копоти; остатки обгоревших бревен лежали у входа. Земля под ногами была усеяна сотнями черепов и скелетов. В беспорядке валялось оружие туземцев, горшки, ложки, табакерки и кости людей: все это напоминало огромную общую могилу. В одной зале пещеры было обнаружено около двух-трех сотенскелетов; в другие я не заходил».

В 1868 году в Почефструме проходило народное собрание, на котором рассматривался вопрос, связанный с военными действиями против зюйдпансбергских туземцев. Согласно протоколам собрания, в речи преподобного м-ра Лудорфа прозвучали следующие слова: «В отдельных случаях детей туземцев, которые были слишком малы, чтобы их можно было увести, собирали в кучу, накрывали длинной травой и сжигали заживо. Совершались и другие злодейства, о которых язык не поворачивается рассказывать».

Когда его попросили объяснить, кто давал ему полномочия для подобного заявления, м-р Лудорф ответил, что полномочия ему предоставил государственный прокурор. На том же собрании м-р Штейн, ландрост из Почефструма, заявил: «Наши руки запятнаны кровью невинных, которая до сих пор не отомщена, и да проклянет наконец Господь эту землю». М-р Розальт отметил следующее: «Необычным является то обстоятельство, что во время колониальных войн с кафрами или басуто никто никогда и ничего не слышал о беспризорных детях, которых подбирают воины из отрядов „коммандос“, но почему-то получается так, что когда такой воин берет земельный надел у государства, у него неизбежно появляются работающие на нем беспризорные дети». Он высказал мнение о том, что нынешняя система обучения ремеслам является существенной причиной частных конфликтов с туземцами. М-р Ян Тальярд заявил, что «детей насильно забирают у родителей, а затем выдают их за беспризорных и подмастерьев».

Фельд-корнет Фурстенбург сообщил, что «когда он находился в Зюйдпансберге со своими соотечественниками, вождя одного из туземных племен Катсекатца попросили спуститься с гор; в знак дружбы он направил одного из своих приближенных, и хотя комендантом города Полем Крюгером была дана гарантия в течение пяти дней не предпринимать каких-либо враждебных действий, в то же время поступила команда на рассвете напасть на туземцев, что и было сделано, правда безуспешно».

Такие вот вопросы были заслушаны в ходе этого собрания.

Прежде чем закончить разговор на данную тему, мне бы хотелось в нескольких словах коснуться проблемы рабства. В интересах трансваальских буров сам факт существования рабства в республике категорически отрицался. Допустим, что это так — если строго формально подходить к данному факту, то рабство в стране не существовало, но ведь существовала соответствующая система обучения, т.е. одну вывеску заменили другой, только и всего. Несчастные беспризорные дети, которых подбирали «сердобольные» буры, истребившие их родителей, обучались фермерству, пока не становились совершеннолетними. Примечателен тот факт, что эти дети никогда не достигали совершеннолетия. В Трансваале можно было встретить престарелых людей, которым, по подсчетам их хозяев, не было и двадцати лет. Утверждение о том, что рабство никогда не существовало в Трансваале, рассчитано на обман английской общественности. Я лично знал людей, которые являлись рабовладельцами, а также тех, кто видел целые фуры, нагруженные так называемые «черной слоновой костью», предназначенной на продажу примерно по пятнадцати фунтов за штуку. В то время, когда я жил в Натале, у меня снимал комнату жилец по имени Карол, весьма состоятельный человек; в течение многих лет — наверное, около двадцати, если мне не изменяет память, — он был рабом у буров. Он мне рассказывал, как все те годы работал с утра и до зари, а в награду за свой каторжный труд получил всего лишь двух телят. В конце концов он бежал в Наталь.

Если нужны другие факты, их нетрудно представить, поэтому я немного процитирую. 22 августа 1876 года мы встретились с Кхамой, предводителем племени бамангвато, одним из выдающихся вождей Африки, которой передавал послание «Виктории, великой королеве английского народа»: «Пишу тебе, сэр Генри, в надежде на то, что твоя королева поможет сохранить мне мою страну, ведь это в ее власти. Буры идут сюда, а мне они не нравятся. Их действия жестоки по отношению к нам, чернокожим. Мы для них все равно что разменная монета — они продают нас и наших детей. Я умоляю ее величество сжалиться надо мной и понять то, о чем прошу. Я бы хотел услышать, на каких условиях ее величество примет меня, мою страну и моих людей под свою защиту. Я устал от войны. Я не люблю воевать и прошу ее величество дать мне мир. Мне очень горько, что война уничтожает моих людей, и я хочу, чтобы они жили мирно. Я прошу ее величество защитить меня, как она защищает всех своих граждан. Три зла беспокоят меня более всего: война, торговля людьми и пьянство. Все это я вижу в бурах, и все это приведет к гибели моих людей. Буры всегда способствовали торговле людьми и сегодня они по-прежнему продают их. В прошлом году я видел, как они проезжали на двух фурах, нагруженных людьми, которых они купили у реки в Танане». (Озеро Нгейт).

Специальный корреспондент весьма авторитетного журнала «Кейп Аргус» в статье от 28 ноября 1876 года пишет следующее: «Бур, у которого удалось получить эту информацию, представил, помимо ряда фактов, возможно не представляющих интереса, в качестве комментария по поводу постоянных отрицаний м-ром Бюргерсом данные о существовании рабства в стране. На прошлой неделе рабы продавались на его ферме. Пленных захватили люди Манока на земле Секукуни и предлагали в обмен за каждого младенца по одному теленку. Он также уверяет нас в том, что на всей территории Высокого Велда большой наплыв детей кафров, которых буры недавно купили у племени свази, предлагая в обмен по лошади за каждого ребенка. Я бы хотел, чтобы этот человек вместе со своим отцом выступил в качестве свидетеля перед имперской комиссией. Он вспомнил пару случаев из прошлого, которые всплыли в его памяти сейчас в связи с происходящими событиями. Он рассказывает, что в 1864 году „свази участвовали вместе с бурами в набеге против племени кумало. Буры не предпринимали никаких действий, а стояли рядом и наблюдали это ужасное побоище. Убивали мужчин и женщин. Одна несчастная сидела, прижав к груди своего восьмидневного младенца. Свази пронзили копьем ее тело, и когда она поняла, что умирает, то своими собственными руками свернула шею ребенку, чтобы он не испытал дальнейших мучений. На обратном пути детей, которые из-за усталости не могли дальше идти, убивали прямо на дороге. Оставшихся в живых в качестве рабов продавали фермерам“.

Тот же корреспондент в номере от 12 декабря пишет: «Весь мир должен знать об этом, ибо это правда, а расследование лишь только высветит ужасные подробности. На протяжении всей истории своего существования республика поступала вопреки положениям сандриверского договора; рабство имело место не в отдельных случаях, а процветало по всей стране, пронизывая все ее общественно-политические структуры. Оно является первопричиной почти всех ее войн.

И даже в мирное время подобные случаи постоянно имеют место, что вызывает справедливый гнев и возмущение британского народа, вновь и вновь требующего запрета работорговли во всем мире. Буры совершали не только разбойничьи нападения на мирные поселения туземцев с целью захвата женщин, детей и скота, но также вели контрабандную торговлю людьми при посредничестве туземцев, которые похищали детей у своих более слабых соседей и продавали их белому человеку. Потом буры продавали и обменивались своими жертвами друг с другом. Фургоны, переполненные рабами, предназначенными на продажу, переправлялись из одного конца страны в другой, и все это делалось с ведома и непосредственно в интересах самых высших эшелонов власти. Автор сам видел в городе, расположенном на юге страны, детей, привезенных туда из отдаленной северной провинции. В одно прекрасное утро, гуляя по улицам города, он был чрезвычайно потрясен, когда увидел группу маленьких темнокожих скитальцев, которые стояли у домов; у него тогда возник вопрос, откуда они могли здесь появиться. А несколько часов спустя он увидел, что это была часть груза, который сбросили накануне на окраине города. Обстоятельства, связанные с рядом подобного рода похищений, потрясают воображение, а зверства жестоких хозяев по отношению к этим беззащитным существам, находящимся у них в кабале, едва ли являются менее ужасными, чем те злодейства, которые, по сообщениям, имеют место в Турции. В этой стране нет ничего зазорного в том, если какой-нибудь чиновник будет ездить на прекрасной лошади, приобретенной в обмен за двух кафрских детей, родители которых были убиты. Не осуждаются, к примеру, и действия хозяйки, которая изо дня в день, связывая свою служанку, заставляет бить ее до тех пор, пока на ней не останется живого места, в перерывах между мучениями надевая на нее колодки. И таких примеров можно приводить тысячи, а доказательства нетрудно было бы представить, если бы имперская комиссия занялась расследованием, а несчастные жертвы затянувшейся расправы, восстановив свое здоровье после ужасов тирании, дали бы правдивые показания».

Вот еще одно свидетельство, полученное совсем недавно. 9 мая 1881 года были даны под присягой показания преподобного Джона Торна, помощника приходского священника евангельской церкви Св. Иоанна в Лейденбурге, которые затем были переданы на рассмотрение Королевской комиссии, занимающейся вопросами урегулирования внутренних дел в стране, где, в частности, говорится: «Около 13 лет назад, когда президентом республики был м-р Преториус[209], я получил приход в Почефструме. Помню, как-то утром, идя по улице, я заметил группу молодых туземцев, которые были не из здешних мест. Я спросил, откуда они. Мне показалось, что их привезли из Зюйдпансберга. В то время рабов главным образом привозили оттуда и называли их «черной слоновой костью». Один из этих туземцев принадлежал м-ру Мьюнику, государственному прокурору. В то время все говорили, что сам президент республики является одним из главных работорговцев». В четвертом параграфе того же документа читаем: «Преподобный Нахтигаль, член берлинского миссионерского общества, присутствуя в качестве переводчика на частной аудиенции м-ра Рота с представителями племени матани, после интервью рассказал мне о том, что произошло. Заметив мое удивление по поводу услышанного, он сказал, что у него есть информация, которая удивит меня еще больше. Затем он достал копию официального списка, в который были включены мужчины, женщины и дети — всего четыреста восемьдесят человек, и который хранился в ведомстве ландроста, а затем был передан из рук в руки от одного бура к другому на рассмотрение. В одном случае в обмен предлагался буйвол, в другом — козел, в третьем — одеяло и т.д. Многих туземцев он (м-р Нахтигаль) знал лично. Копия была заверена официальным лицом, имени которого я не называю по причине опасения за его жизнь в случае, если этот факт станет известен бурам». 16 мая 1881 года туземец по имени Фредерик Молепо предстал перед королевской комиссией для дачи показаний. Ниже приводятся выдержки из его показаний:

— Сэр И. Вуд. Вы исповедуете христианскую веру?

— Да.

— Сэр Г. де Виллерс. Как долго вы находились в рабстве?

— Полгода.

— Почему вы считаете, что были рабом? Может быть, вас обучали ремеслу?

— Нет, меня не обучали ремеслу.

— Почему вы так считаете?

— Они забрали меня у моих родителей и плохо обращались со мной.

— Сэр И. Вуд. Как часто вас били?

— Каждый день.

— Сэр Г. де Виллерс. Что с вами сделали буры после того, как поймали?

— Они продали меня.

— За сколько они вас продали?

— За корову и большой кувшин.

28 мая 1881 года среди прочих документов, переданных на рассмотрение Королевской комиссии, поступило заявление одного из вождей туземцев, чье имя не называется в целях его безопасности.

«Я заявляю, что если английское правительство погибнет, то я тоже погибну; лучше умереть, чем подчиняться правительству буров. Перед вами человек, который как раб работал на строительстве церкви, которую вы видите сейчас на площади (в Претории), не получив за свой труд ничего. Как представитель своего народа я подчиняюсь английскому правительству и готов выполнить все его приказы и даже умереть за его дело в этой стране, но не сдаться бурам.

Мой предводитель Шамбок прежде сражался с бурами, а потом бросил нас, и мы были проданы с аукциона бурам. Я хочу подтвердить это сам перед королевской комиссией в Ньюкасле. Меня купил Фриц Бота, а продал Фредерик Бота, который был тогда фельд-корнетом (мировым судьей) у буров» [210]. Мне нетрудно представить и другие факты, свидетельствующие о том, что в стране процветала работорговля, но в этом нет необходимости, поскольку вышеупомянутые факты являются ярким подтверждением этого. Моим читателям теперь нетрудно будет самим разобраться, существовало рабство в стране или нет, или же это была одна из форм обучения ремеслу.

Если они придут к заключению, что рабство в стране действительно существовало, то следует иметь в виду, что то, что существовало в прошлом, обязательно повторится в будущем. Туземцы, как и раньше, не особенно стремятся работать на буров, а бурам, тем не менее, требуется рабочая сила. Если же, напротив, они решат, что рабства не было, то выходит, что буров серьезно оклеветали, а все писатели, которых волнует эта проблема, от Ливингстона до дальних провинций, сговорились, чтобы очернить этот народ.

Оставим на время проблемы туземцев и вернемся к общему положению дел в стране. Когда 4 сентября президент Бюргерс открыл особое заседание фолксраада, он обратился, как мы помним, к членам парламента с просьбой о выделении средств на компенсацию военных расходов. Ответом на это обращение было принятие закона о военном налоге, согласно которому каждый владелец фермы обязан был заплатить в казну по десять фунтов, владелец половины фермы — по пять фунтов и т.д. Этот закон оказался не очень справедливым, так как он в равной степени ударил как по богатым, так и по бедным. Однако вопрос о том, был ли он справедлив или нет, оказался не суть важным, поскольку свободные и независимые граждане, в том числе отдельные члены фолксраада, принимавшие его, очень скоро стали уклоняться от уплаты не только этого налога, но и вообще любого другого. Поскольку казна была уже пуста, а кредиторы нажимали, то время для этого было выбрано самое неподходящее, и вскоре положение в стране стало катастрофически ухудшаться. Между тем, помимо обычных расходов и процента по выплате долгов, необходимо было найти средства, чтобы заплатить добровольцам фон Шликмана. Поскольку денег в стране не было, то правительство выпустило долговые векселя, которые в народе называли «пустыми бумажками», и обещало раздать все награбленное добро, а также предоставить каждому желающему ферму площадью в две тысячи акров на землях, лежащих к востоку и северо-востоку от гор Лулу — иными словами, на землях Секукуни, которыми правительство не имело право распоряжаться.

Тяжело пришлось государственным чиновникам — в течение шести месяцев до объявления аннексии они жили на самообеспечении; нет сомнения в том, что им не выплачивали жалования, за исключением почтмейстера, которому посоветовали расплачиваться марками.

Правительство выпустило большое количество векселей, однако банки отказывались учитывать их. В некоторых случаях, как акт благотворительности, соседние колонии предоставляли ссуды подрядчикам почтовых дилижансов, которые перевозили почту. Правительству пришлось даже заложить крупный солеваренный завод близ Претории за ничтожную малую сумму в четыреста фунтов, а правительственные чиновники вынуждены были отдавать в залог свои собственные кредиты. Дела дошли до такого состояния, что когда страна была аннексирована, в ее казне обнаружили всего лишь один-единственный трехпенсовый грош, (который, несомненно, проглядели) вместе с долговыми расписками на сумму около трехсот тысяч фунтов.

Уклонение от уплаты налогов явилось не единственной трудностью, с которыми пришлось столкнуться правительству. Отсутствие финансов тяжело и болезненно отражается на государстве и на человеке, но существуют, пожалуй, вещи похуже, чем нехватка денег. Что, к примеру, чувствует человек, когда его оставляют друзья и близкие? Примерно в таком положении оказалось правительство республики: едва оно столкнулось с водоворотом проблем, как тут же его подданные начали травлю своего правительства, особенно это касается английской части населения. Они жаловались британским властям по поводу призыва на службу членов их семей, по поводу реквизиции товаров и имущества; они просили английское правительство вмешаться и, в общем, доставляли множество хлопот местным властям. Такая манера поведения, возможно, была естественной, но вряд ли ее можно назвать логичной или справедливой. Правительство Трансвааля никогда не приглашало этих людей сюда и не заставляло поселяться и жить в этой стране, и если уж они решились на это, то, должно быть, поступили так на свой страх и риск. С другой стороны, следует помнить, что многие из них накопили богатства, стали собственниками, а оставить собственность — это значит стать нищим, и они прекрасно понимали, что необходимо было что-то предпринимать.

Под влиянием всех этих бед буры сами раскололись на группировки, к чему они всегда были готовы. Члены допперской партии заявляли, что они сыты по горло прогрессом, и предложили на пост президента страны крайнего консерватора Поля Крюгера, поскольку срок полномочий Бюргерса истекал. П. Крюгер принял предложение, хотя до этого обещал поддержку Бюргерсу. Таким образом, их недоверие друг к другу осложнило и без того сложное положение исполнительной власти, а в стране фактически произошел раскол. Туземцы, допперы, сторонники прогресса, чиновники, англичане — все тянули в разные стороны и каждый старался только для себя. Трудно вообразить нечто более безнадежное, чем положение страны по состоянию на 1 января 1877 года. Страну окружали враги; на всех границах ситуация была настолько взрывоопасной, что могла в любую минуту перерасти в военный конфликт. В казне, кроме пачек просроченных векселей, ничего не было. Президент был в отчаянии и не доверял никому из своих должностных лиц, а должностные лица готовили заговор против президента. Правительство перестало выполнять свои функции, торговля была парализована. То и дело поступали самые дикие предложения относительно того, как избавить государство от тяжкого бремени; предлагали, к примеру, аннулировать все долги, но такие предложения являлись исключением. Большая же часть населения, которая не желала ни воевать, ни платить налоги, сидела смирно и ожидала катастрофы, совершенно безучастная к последствиям.

Глава III. Аннексия

Тревога лорда Карнарвона. — Назначение сэра Т. Шепстона чрезвычайным комиссаром по делам в Трансваале. — Сэр Т. Шепстон, человек с богатым опытом и способностями. — Его переезд в Преторию и тамошний прием. — Эмоции в связи с прибытием миссии. — Аннексия как вынужденная мера. — Обвинение, выдвинутое против сэра Т. Шепстона, относительно его призыва к зулусской армии захватить Трансвааль. — Полная несостоятельность обвинения. — Послание Кетчвайо сэру Т. Шепстону. — Собранные доказательства, подтверждающие этот факт. — Общее желание туземцев установить в стране британское правление. — Привычное игнорирование их интересов. — Законодательное собрание фолксраад. — Отклонение законопроекта лорда Карнарвона о конфедерации и новой конституции президента Бюргерса. — Выступления президента Бюргерса в парламенте. — Его предсмертное заявление. — Сообщение в парламент о намерении сэра Т. Шепстона аннексировать страну. — Назначение комиссии по расследованию фактов о принятии подданства вождем Секукуни. — Факты не подтвердились. — Развитие событий в Трансваале. — Поль Крюгер и его партия. — Беспокойство туземцев. — Подготовка к аннексии. — Объявление об аннексии.

Ситуация в стране, о чем говорилось в предыдущей главе, вызывала тревогу у министра по делам колоний. За время пребывания в этой должности лорд Карнарвон, вероятно, мечтал о вечном благосостоянии и процветании Южной Африки, теперь его не покидало предчувствие, что смута, нарастающая в Трансваале, может перерасти в войну с туземцами и что в нее будут вовлечены Капская область и Наталь.

И хотя между голландцами и англичанами существует широкая демаркационная линия, она вряд ли явится серьезным препятствием для такой победоносной нации, как зулусы, в случае, если им придет в голову пересечь ее, а начав войну с бурами, они могут завершить ее с белокожим населением страны. Когда читатель представит, к каким ужасным последствиям могло бы привести объединение туземных племен в войне против белого населения и как легко такое объединение могло произойти в то время, когда еще были свежи в памяти их победы, то он поймет ту тревогу, с которой все мыслящие люди следили за развитием событий в Трансваале в 1876 году.

В конце концов они приняли такой серьезный оборот, что правительство решилось на конкретные действия в целях предотвращения катастрофы и назначило сэра Теофила Шепстона чрезвычайным комиссаром по делам в Трансваале, предоставив ему полномочия в случае необходимости включить страну в состав доминионов ее величества «для обеспечения мира и стабильности в наших колониях и гарантирования безопасности нашим подданным, где бы они ни находились». Срок его полномочий был необычайно велик, за ним сохранялось право пользоваться своей властью при решении многих вопросов. Правительство, несомненно, поступило мудро, когда остановилось в своем выборе на таком государственном деятеле, поручив ему очень трудную и ответственную миссию.

Сэр Т. Шепстон был человеком удивительного такта и необычайных способностей, которые сочетались у него с открытостью и простотой души; имя этого человека навсегда войдет в историю Южной Африки. За долгие годы своей государственной службы ему приходилось не раз сталкиваться с многочисленными племенами южноафриканских туземцев, поэтому он знал эти племена и их обычаи лучше любого другого человека; к нему же все они относились с каким-то особым благоговением и любовью. Для них он был верховный белый вождь, «старейшина», его слово, даже сейчас, когда он отошел от активной политической деятельности, имеет больший вес, чем официальные заявления любого губернатора Южной Африки.

Он почти так же хорошо знал буров, со многими был лично знаком на протяжении долгих лет. Он обладал редким даром завоевывать сердца людей, а также уважение окружающих, и в такой степени, что те люди, которые служили ему однажды, просились к нему на службу вновь.

И тем не менее у сэра Шепстона, как и у любого смертного, были враги, которые между собой называли его учеником Макиавелли и говорили, что его ум погряз в тайных хитросплетениях кафрской политики. Успех аннексии они приписывали как раз этим качествам его ума, отличающим дипломата старой школы. Предполагалось, что подкуп и обман являлись основными рычагами в достижении поставленных целей, наряду с угрозами гибели, которые могли исходить со стороны дикого и враждебно настроенного народа. То, что аннексия явилась победой разума над косностью, вполне очевидно, а вот какими средствами она была достигнута, пусть судят те, кто прочтет эту краткую хронику. На днях в одной из газет промелькнула заметка, в которой говорилось о том, что историкам еще предстоит разбираться в событиях, связанных с аннексией; и я опасаюсь, что это замечание отражает общее настроение, поскольку якобы все, что было связано с теми событиями, до сих пор окутано тайной и мраком. Однако тех, кто так считает, я вынужден буду разочаровать, потому что мне доподлинно известно, что средства, которыми была осуществлена аннексия, были в такой же степени справедливы и законны, как сама аннексия необходима и своевременна.

Но вернемся к сэру Т. Шепстону. Как государственный деятель он тоже имел свои недостатки, самый существенный из которых проявлялся в его природной мягкости, не позволяющей ему действовать жестко, даже когда такая жесткость была оправдана. Отъявленные преступники, приговоренные к смертной казни, имели реальные возможности добиться отмены приговоров, когда он их подписывал. Один из серьезнейших недостатков (если это можно назвать недостатком) в человеке, кому от природы суждено стать выдающейся личностью, проявлялся в полном отсутствии честолюбивых наклонностей, что свидетельствует о ровном и философском складе ума. Известность к нему пришла без каких-либо усилий с его стороны, также тихо он решил уйти с политической арены, когда пришел срок, ну а следует ли человеку с таким опытом, способностями и знанием южноафриканских проблем при теперешней кризисной ситуации оставаться в стране или нет — это уже другой вопрос.

20 декабря 1876 года сэр Т. Шепстон написал письмо президенту Бюргерсу, в котором сообщал о предстоящем своем прибытии в Трансвааль с целью возможного урегулирования существующих проблем и принятия соответствующих мер по предотвращению их повторения в будущем.

По дороге в Преторию сэра Теофила тепло встречали как буры, так и английская часть населения. Кто-то обратился к нему со словами: «Будьте уверены, достопочтенный сэр, что мы, граждане этой страны, собравшиеся здесь, испытываем самые дружеские и добрые чувства к вашему правительству и согласны на все, что вы собираетесь предпринять совместно с нашим правительством во имя прогресса и процветания нашего государства, в целях укрепления наших границ и для повышения общего благосостояния жителей всей Южной Африки. Добро пожаловать в Гейдельберг, добро пожаловать в Трансвааль!»

В Претории чрезвычайного комиссара принимали бурей восторга: весь город вышел к нему навстречу, даже лошадей выпрягли из экипажа, в котором он ехал, и тащили его с ликованием по улицам.

Цели своей миссии сэр Теофил изложил в ответном обращении к народу: «Последние события в стране требуют от всех мыслящих людей единства и сплоченности, чем и должны руководствоваться правительства государств южной части африканского континента; это отвечает интересам как туземных племен, так и интересам белокожего населения, которые должны жить в мире и сотрудничестве, и я возлагаю надежды на вас и ваше правительство и думаю, что совместными усилиями мы достигнем великой и благородной цели, вписав на знамени всех южноафриканских государств золотыми буквами слова: „Eendragt maakt magt“ (в единстве — сила).

Спустя несколько дней после его прибытия была создана комиссия, в состав которой вошли: по поручению чрезвычайного комиссара — господа Хендерсон и Осборн, а от Трансваальского правительства — господа Крюгер и Йориссен. На повестке дня стоял вопрос о положении дел в стране. Результаты деятельности этой комиссии оказались нулевыми: ни той, ни другой стороне не удалось добиться решающего прорыва.

Жители Трансвааля отнеслись по-разному к прибытию миссии. Одни ее горячо приветствовали, главным образом английская часть населения, которая искренне надеялась, что прибытие миссии связано с вопросом об аннексии страны. За исключением голландцев, государственные чиновники тоже были рады миссии и втайне надеялись на присоединение страны к Британской империи, так как в этом случае у них появлялись более широкие перспективы для взыскания недоимков. Более просвещенная часть бурского населения в большинстве своем тоже выступала за то, что бы Англия в той или иной степени оказала им помощь, хотя им и не очень нравилось то, что они вынуждены будут принять эту помощь. Однако более ограниченные и недальновидные из них, те, кто был заражен вирусом предрассудков, категорически выступали против английского вмешательства и под руководством своего лидера Поля Крюгера, баллотирующегося в то время на пост президента республики, делали все от себя зависящее, чтобы не допустить этого. У них тут же нашлись союзники среди голландской оппозиции, коей окружил себя м-р Бюргерс, возглавляемой знаменитым доктором Йориссеном, который, как и большинство руководителей этого удивительного государства, в прошлом являлся священником, а ныне занимал пост генерального атторнея[211], совершенно ничего не смысля в законах. Эти люди в большинстве своем не соответствовали занимаемым должностям и боялись, что в случае смены власти в стране их могут освободить от этих должностей; кроме того, они любезно предоставили англичанам возможность относиться к ним с той особой злобной и всеохватывающей ненавистью, которая является частью тайного кредо многих иностранцев, в особенности тех, кто находится под нашим покровительством. Нетрудно себе представить, что в первые месяцы 1877 года, после прибытия в Преторию чрезвычайного комиссара, внутри всевозможных политических течений и партий плелись многочисленные интриги и заговоры, а накал политических страстей в стране достиг предела. Никто толком не знал, как далеко пойдет в осуществлении своих планов сэр Шепстон, все боялись его чрезвычайных полномочий и желания усидеть сразу на двух стульях. Члены фолксраада и другие видные политические деятели страны, которые днем, не стесняясь в выражениях, поносили чрезвычайного комиссара и даже предлагали прикончить его вместе со своими коллегами в знак предостережения английскому правительству, вечером под покровом темноты тайно прибывали в его резиденцию и во время коротких бесед с ним выражали искреннюю надежду на то, что его планы по осуществлению аннексии страны в ближайшее время реализуются.

В Претории большую роль в реализации планов миссии сыграли женщины, поскольку почти все они единодушно выступали за смену правительства, а под их влиянием и мужская часть населения очень скоро стала придерживаться той же точки зрения. Мудрец сказал однажды, что в тех случаях, когда требуются большие усилия, чтобы добиться единения и доброй воли всего народа, в первую очередь следует убедить в этом женщин; если это удастся, о мужчинах можно не беспокоиться.

Несмотря на то, что страну захлестнула волна политических интриг, в лагере чрезвычайного комиссара ничего подобного не происходило. У него и в мыслях не было организовывать заговоры против трансваальцев; напротив, это они всячески пытались сговориться против него. В течение нескольких месяцев он сидел тихо и спокойно наблюдал за тем, как бушуют страсти противоборствующих сторон. Такую тактику впоследствии зулусы назвали «сидячей войной». Когда кто-либо навещал его, он очень радушно принимал гостей и в беседе с ними говорил о критическом положении в стране и о возможностях выхода из тупика. Вот, пожалуй, и все, чем он занимался, хотя постоянно был в курсе всех событий, а также знал о всех передвижениях туземцев как внутри страны, так и за ее пределами. Он не тратил денег на подкупы, в чем его так часто обвиняли, хотя невозможно себе представить более подходящую для этого ситуацию, если не считать, конечно, подкупом его обещания о назначении пенсии президенту Бюргерсу, который израсходовал все свои личные сбережения на нужды государства и мог оказаться на грани нищеты. Заявление о том, что аннексия проводилась якобы под угрозой возможного вторжения со стороны зулусов в случае, если бы правительство ответило отказом сэру Шепстону и он впустил бы зулусов в страну, также является злобной и гнусной выдумкой, но об этом я расскажу немного ниже и более подробно.

Неправы и те, кто считает, что аннексия являлась заранее продуманным мероприятием и что сэр Т. Шепстон прибыл в Трансвааль с твердым намерением аннексировать страну без учета внутренней обстановки, а просто с целью расширения английского влияния и (совсем уж нелепое предположение) для выгоды Наталя. У него не было твердо определенного мнения относительно того, стоит или нет использовать всю полноту власти, предоставленной ему в соответствии с занимаемым положением; напротив, он изо всех сил старался найти возможные внутренние резервы в самой республике, посредством которых удалось бы избежать аннексии — об этом в полной мере свидетельствуют многочисленные письма и послания, написанные его рукой. Так, в письме президенту Бюргерсу от 9 апреля 1877 года он пишет: «Я не раз уверял вашу честь, что если бы у меня был план, который смог бы гарантировать независимость государства за счет использования его собственных внутренних ресурсов, я во что бы то ни стало поделился бы этим планом с вами».

Эта мысль еще раз совершенно случайно находит свое подтверждение в отрывке из предсмертного заявления м-ра Бюргерса, где он пишет: «Затем мы уединились с Шепстоном у меня дома и повели беседу о целях его миссии. С поразившей меня откровенностью он прямо заявил, что аннексирует страну, имея для этого достаточно основания, только в том случае, если не пройдут изменения, которые бы удовлетворили его правительство. Тогда я предложил свой проект новой конституции по американскому образцу и план создания отряда конной полиции из двухсот человек. Он обещал дать мне время на созыв фолксраада, а также обещал отказаться от своих замыслов в том случае, если фолксраад одобрит мои предложения, а страна будет готова их принять и претворить в жизнь». Далее он пишет: «Справедливости ради должен заметить, что я бы никогда не усомнился в преданности и честности любого члена моего правительства, если бы он поступил так же, как поступил Шепстон».

В Англии тогда бытовало мнение (кстати, оно до сих пор является поводом для всевозможных дискуссий), что чрезвычайный комиссар представил дело таким образом, будто бы большинство жителей республики выступало за аннексию, и на этом основании была дана санкция аннексировать страну. Подобное заявление свидетельствует о полной неосведомленности англичан относительно положения дел в Южной Африке, неосведомленности, которая в данном случае тщательно охранялась правительством м-ра Гладстона, решившим в партийных интересах и с целью упрочения своих собственных позиций пойти на то, чтобы признать виновность сэра Шепстона и ряда других должностных лиц в даче ложной информации. К несчастью, правительство и его сторонники больше всего пекутся о себе и зачастую готовы выдавать ложь за истину. Если бы они потрудились взглянуть на письма сэра Шепстона, то наверняка бы увидели, что основанием для аннексии Трансвааля являлось не желание большей части его населения войти в состав империи, а ситуация в стране, которая сползала к анархии и хаосу, являлась банкротом и была на грани опустошения туземными племенами. Далее, они бы увидели, что сэр Шепстон никогда не представлял дело так, будто бы большинство буров выступали за аннексию. Действительно, он говорил, что большинство мыслящих людей не видели иного выхода из тупика; но скажите, пожалуйста, какая часть бурского населения может быть отнесена к «мыслящим людям»?

В пятнадцатом параграфе своего послания лорду Карнарвону от 6 марта 1877 года он подчеркивает, что петиции, которые подписали две с половиной тысячи представителей каждой общественной прослойки, из общего числа взрослого мужского населения, составляющего восемь тысяч человек, были переданы правительству республики на рассмотрение, и в них говорилось о бедах и трудностях, подстерегающих их на каждом шагу и выражалась просьба «оказать содействие в их устранении». Он также указал на совершенно достоверный факт, что петиций было бы гораздо больше, если бы на граждан не оказывали давления, и что во всех городах и поселках люди требовали перемен.

И вот на этом-то основании и строилось обвинение в даче ложной информации — обвинение, которое было построено так искусно и с таким восхитительным игнорированием фактов, что английской общественности ничего не оставалось делать, как поверить в него. Однако стоит лишь повнимательней приглядеться, как становится совершенно очевидной его полная несостоятельность.

Тем не менее серьезное обвинение было выдвинуто против чрезвычайного комиссара — обвинение, задевающее честь его как джентльмена и его веру как христианина; и как ни странно, среди определенной части английской общественности нашлось немало людей, которые в это поверили. Я имею в виду заявление относительно его обращения к зулусской армии вступить в Трансвааль в случае отказа от аннексии. Могу заверить читателя на основании имеющихся в моем распоряжении достоверных фактов, что данное заявление — это сплошная выдумка; не было никаких угроз ни со стороны сэра Шепстона, ни со стороны других лиц, связанных с ним, и я вам это сейчас докажу.

После прибытия миссии в Преторию от Кетчвайо пришло послание, в котором он сообщал о дошедших до него слухах о покушении буров на «Сомпсеу» (сэра Шепстона) и о своем намерении пойти войной на Трансвааль в том случае, если «его отцу» причинили зло. Где-то в середине марта поползли тревожные слухи о готовящемся нападении Кетчвайо на Трансвааль; но поскольку сэр Шепстон полагал, что вождь вряд ли решится на какие-либо враждебные действия, пока он находится в стране, то со своей стороны не стал предпринимать никаких мер. Тем более, что правительство Трансвааля не просило у него ни помощи, ни совета. Поистине удивительная черта в характере буров — их крайняя самонадеянность: они уверовали в свои силы и считают возможным подчинить себе всех африканских туземцев, а в случае необходимости разогнать всю британскую армию. К несчастью, последние события, похоже, помогли им утвердиться в своей вере относительно белокожего противника. Но вернемся к сути дела. Где-то в конце первой недели апреля, т.е. за неделю до объявления об аннексии, ситуация значительно обострилась; стали распространяться слухи, которым не было оснований не доверять, о том что вся зулусская армия сосредоточилась у границы, построившись в ряды импи (полков), и готова в любой момент ворваться в страну и смести на своем пути все живое. Эти слухи дошли до чрезвычайного комиссара. Осознавая весь ужас положения, в котором могла оказаться страна, если бы это произошло, сэр Шепстон, серьезно обеспокоенный известием, выступил на заседании исполнительного совета членов правительства, где дал понять, какая угроза нависла над страной. Это было сделано в присутствии нескольких членов его команды, но именно в связи с этим выступлением, где он спокойно и ясно обрисовал положение дел в стране, ему было предъявлено обвинение в том, что он угрожал республике, призывая зулусов к вторжению. 11 апреля, за день до объявления о аннексии, к Кетчвайо было направлено письмо, в котором сообщалось о слухах, дошедших до Претории, и выражалось требование в случае их достоверности прекратить предполагаемые действия с его стороны, поскольку на Трансвааль немедленно распространится действие закона о суверенитете ее величества, а в случае сосредоточения войск у границы с целью агрессии, они должны быть тотчас же расформированы. Послание сэра Шепстона пришло в Зулуленд вовремя. Если бы аннексию Трансвааля отложили даже на несколько недель, — я искренне прошу англичан обратить внимание на этот момент — армия Кетчвайо вошла бы в Трансвааль, неся с собой смерть и разрушения.

Ответ Кетчвайо на послание чрезвычайного комиссара ясно доказывает, — выражаясь словами самого сэра Теофила, — что «на момент подписания заявления об аннексии республика и вся Южная Африка находились на самом краю пропасти». Кетчвайо пишет: «Я благодарю отца Сомпсеу за письмо. Рад был получить его, потому что голландцы изрядно мне надоели, и я был готов сразиться с ними один лишь раз и выгнать их за пределы реки Вааль. Я собрал и созвал свои армии сюда, чтобы сразиться с голландцами; теперь я их отправляю назад, пусть расходятся по домам. Разве это хорошо, когда на двух мужчин будут смотреть как на двух изиула (глупцов)? Когда правил мой отец Мпанда, буры постоянно пододвигали границу, захватывая наши земли. После его смерти ничто не изменилось. Поэтому я решил покончить с этим раз и навсегда!» Далее речь идет о ряде других проблем, и заканчивается письмо просьбой разрешить ему выступить против амасвази, потому что «они воюют и убивают друг друга. А это, — наивно считает Кетчвайо, — неправильно, и я хочу наказать их за это».

Приведенной цитаты достаточно, чтобы любой здравомыслящий человек понял, отбросив в сторону лишние аргументы, от какой неминуемой опасности удалось спасти страну благодаря аннексии.

И все же спустя несколько месяцев после описанного события какому-то злодею из Наталя, рассчитывающему заработать себе на зулусском инциденте большой политический капитал, пришла в голову «умная» идея сочинить небылицу о том, что армия Кетчвайо была вызвана самим сэром Теофилом с целью запугать, а при необходимости подчинить Трансвааль, которая затем с тщательным усердием была распространена среди населения средствами массовой информации. И хотя со стороны сэра Шепстона тотчас же были предприняты все необходимые меры для опровержения этой ужасной клеветы, переубедить общественное мнение было, безусловно, не так-то просто, и уже 12апреля 1879 года один из бурских лидеров, м-р М. Преториус, на собрании фермеров публично заявлял о том, что «накануне аннексии сэр Т. Шепстон открыто угрожал Трансваалю, призывая на помощь зулусскую армию, с тем чтобы как можно скорее осуществить аннексию страны».

В условиях, когда было выдвинуто подобное обвинение, правительство уже не могло отмалчиваться, поэтому сэр Оуэн Лэньон, тогдашний администратор Трансвааля, назначил официальное расследование дела; результаты этого расследования он изложил в письме, отправленном м-ру Преториусу 1 мая 1879 года:

1. Протокол заседания исполнительного совета республики не содержит каких-либо ссылок на подобное заявление.

2. Два члена совета представили заявления, в которых они категорически настаивают на том, что в речи сэра Шепстона не звучало угроз, в которых его обвиняют.

3. Подобные заявления представили также двое сотрудников сэра Шепстона, которые постоянно сопровождали его во время встреч с членами исполнительного совета.

«У меня нет сомнений, — заключает сэр Оуэн Лэньон, — что донос составлен и распространен злоумышленником».

В дополнение ко всему у нас имеется письмо, на котором стоит дата: 12 августа 1879 года, Лондон. Оно было написано сэром Шепстоном и направлено в ведомство по делам колоний. В нем, в частности, указывается на тот факт, что м-р Преториус ни разу не присутствовал ни на одном из заседаний исполнительного совета; каким же образом тогда он мог слышать вообще чьи-либо угрозы? Далее сэр Шепстон подчеркивает, что угрозы с его стороныявились бы непростительной ошибкой, «умышленным провалом всей миссии», поскольку буры были настолько уверены в своей доблести и отваге, что убедить их в опасности, исходящей со стороны туземных племен, не представлялось возможным, кроме того, считает сэр Теофил, «подобная игра с огнем, огнем бушующих страстей возбужденной толпы дикарей, каковыми являются зулусы, совершенно не для меня, если учесть к тому же мой 42-летний опыт общения с ними».

И тем не менее, несмотря на собранные доказательства, в этот донос продолжают верить, правда только те, кому это выгодно.

Такова, вкратце, суть обвинений, предъявляемых теми, кто осуждал аннексию и выступал против должностного лица, ответственного за ее претворение в жизнь, и нужно сказать, что не было никогда более безответственных и необоснованных обвинений, чем эти. В самом деле, к каким только средствам ни прибегали эти господа, неважно в интересах ли партии или из каких-либо личных злобных побуждений, с тем чтобы дискредитировать аннексию и все, что с ней было связано. Вот перед вами наглядный пример. Один из авторов (мисс Коленсо, «История зулусской войны», стр. 134) в своей работе доходит до такого абсурда, что выдает отрывок из речи президента Бюргерса за речь сэра Шепстона и затем обвиняет его в крайней неосведомленности о положении дел в стране. Несомненно, это выходит за рамки любой справедливой критики.

Прежде чем перейти непосредственно к рассказу о том, как проходила аннексия, мне бы хотелось заострить внимание читателя на одном важном моменте. В Англии о смене правительства всегда говорили так, как будто это касалось только сорокатысячного белокожего населения страны, но почему-то постоянно забывали, что на той же самой земле проживает около миллиона истинных ее владельцев, отличающихся от других рас, к своему несчастью, темным цветом кожи, а потому обреченных терпеть пренебрежительное отношение к себе — даже со стороны самого филантропичного правительства в мире. Похоже, что тем, кто поднял столько шума в защиту сорока тысяч буров, и в голову не пришло задаться вопросом, а что же все-таки думает по этому поводу миллионное население туземцев. Если бы им предоставили право голоса, то решение об аннексии тогда действительно было бы принято большинством голосов. Правда, Секукуни, подстрекаемый бурами, впоследствии продолжил с нами войну, но, за исключением этого вождя, все остальные туземцы Трансвааля с радостью приветствовали наступление «эры» британского правления, да и он сам в то время тоже был этому рад. В этот период трансваальские туземцы жили, как они и предполагали, в относительном мире и спокойствии, чего никогда не бывало с тех пор, как нога белого человека вступила на эту землю. Они без принуждения платили налоги, между ними не было вооруженных столкновений; но с того самого момента, как мы покинули страну, до нас стали доходить слухи, говорящие об обратном. Именно этот миллион мужчин, женщин и детей, которые, несмотря на черный цвет кожи, живут, чувствуют и думают так же, как и мы, пострадал больше всех в результате «цирковых фокусов» м-ра Гладстона, способного превращать сюзеренное государство в государство суверенное так же легко и просто, как фокусник, приподнимающий шляпу, под которой до этого ничего не было, показывает публике появившихся там морских свинок. Мы обманули и предали тех, кого брали под свою защиту «навсегда» (так им было обещано) и кого теперь отдаем обратно в руки старых врагов, отплатив им таким вот образом за преданность и верность англичанам; это самое грязное пятно во всем этом грязном деле, которое теперь не отмыть, и они смотрят на нас, не скрывая своих чувств, как на «трусов и предателей».

Похоже, что в Трансваале во все времена не очень-то считались с мнениями и запросами туземцев; на протяжении всей жизни с ними обращались как с крепостными, при необходимости могли продать новому хозяину. Правда, правительство под давлением общества по защите туземцев предприняло жалкую попытку по случаю капитуляции добиться независимости для некоторых туземных племен; однако вскоре после того, как бурские лидеры заявили о том, что не потерпят ничего подобного и что в противном случае они снова займут Лейнгс Нэк, правительство тотчас же отказалось от своей попытки, принеся многочисленные извинения за нанесенную обиду. Но самое ужасное, Что подобное обхождение с нашими туземными подданными и союзниками в конечном итоге непременно отразится на будущих ни в чем не провинившихся правительствах страны.

Вскоре после назначения объединенной комиссии, о которой упоминалось в начале главы, президент Бюргерс, будучи в курсе всех планов чрезвычайного комиссара на случай, если не удастся осуществить проведение радикальных реформ, которые бы удовлетворили английское правительство, решил, что наступил самый подходящий Момент для созыва фолксраада. Тем временем было объявлено, что «мятежник» Секукуни запросил мира и подписал договор, где признавал себя подданным республики. Мне придется ниже остановиться на этом договоре подробнее, а пока я только подчеркну, что этот документ был первым на повестке дня парламента и после обсуждения он был ратифицирован. Вторым рассматривался вопрос о конфедерации, изложенный в законопроекте лорда Карнарвона. По этому вопросу с очень яркой и эмоциональной речью выступил президент, который просил присутствующих обратить внимание на всю серьезность положения, в котором находится республика, и встретить трудности, как подобает мужчинам.

Этот вопрос передали на рассмотрение комиссии, но в связи с тем, что прозвучало выступление, в котором приводились контраргументы, к нему больше не возвращались.

Вполне возможно, что страх сыграл определенную роль при ускоренном рассмотрении этого весьма важного вопроса, если учесть, что, пока велись прения, огромная толпа буров, вооруженная хлыстами из тюленьей кожи и наводящая своим видом ужас на окружающих, следила через окна Фолксраад-холла за каждым движением своих депутатов. Так на практике было продемонстрировано действие системы м-ра Чемберлена.

Спустя несколько дней после того как был отклонен законопроект о конфедерации, президент Бюргерс, часто ссылавшийся на безнадежное положение республики и заявлявший о необходимости радикальных реформ или, в противном случае, о передаче власти англичанам, представил на рассмотрение фолксраада проект новой конституции, весьма примечательной по своей сути, и поставил перед членами собрания условие — либо они ее принимают, либо теряют свою независимость.

В первой части этого удивительного документа рассматривались положения о правах граждан, которые, по существу, не претерпели каких-либо изменений, за исключением пункта, где говорилось о необходимости гарантировать гражданам тайну переписки. Признание этого права — необычайный случай в истории свободного государства. Соответствующие статьи предусматривали обязанности туземных граждан республики, отправление правосудия, управление образованием, регулирование финансами и т.д. И только в четвертой главе мы подходим к сути основного закона страны, а именно: предоставление президенту чрезвычайных (диктаторских) полномочий. М-р Бюргерс считал, что спасти государство можно, став абсолютным монархом. Срок его полномочий при этом увеличивался до семи лет, вместо пяти, за ним закреплялось право быть переизбранным на последующие сроки, а также право назначения служащих на все государственные должности без согласования с законодательными органами власти. Президент пользовался законодательной властью с правом налагать вето на резолюции фолксраада, который он мог созывать или распускать по своему усмотрению. И наконец, в состав его исполнительного совета должны были входить главы департаментов, которых он назначил сам, и один член фолксраада. Фолксраад отнесся к данному законопроекту точно так же, как к законопроекту о конфедерации: он наспех рассмотрел его и затем отклонил.

Президент тем временем делал все, чтобы убедить собрание в существовании реальной опасности для страны: казна была пуста, а кредиторы торопили, со всех сторон угрожали враги и, наконец, чрезвычайный комиссар ее величества расположился «лагерем» в тысяче ярдов от них и наблюдал с некоторым интересом за происходящим. Он указал на невозможность в данный момент отказаться от проведения реформы, выразив сомнение в том, что имеется иной выход из создавшегося положения и что если не предпринимать никаких мер, то как нация они обречены. «Старейшины страны» все же отказались плясать под президентскую дудку. Тогда президент повел себя более решительно. Он заявил им, что нация, виновная в происходящем, не сможет уйти от неминуемой расплаты и от суда грядущих поколений. Он обратился с убедительной просьбой доказать народу, что было бы крайне нецелесообразно противиться объединению с более могущественным государством. И он бы не советовал им отказываться от такого союза… Он не верил, что новая конституция спасет их, потому что в той степени, в какой старая конституция привела их к развалу, в такой же степени новая вряд ли приведет их к возрождению. Если бы английские граждане вели себя по отношению к своему правительству таким же образом, как граждане Трансвааля, Англия никогда бы не смогла так долго удерживать свои позиции. Он указал им на безнадежность финансового положения. «Сегодня, — сказал президент, — мне принесли на подпись вексель на 1100 фунтов, но я бы скорее отдал на отсечение свою правую руку, чем подписал эту бумагу (аплодисменты ), ибо у меня нет ни малейшего основания полагать, что когда наступит момент оплачивать этот вексель, в стране найдется хотя бы один-единственный грош». И наконец он предложил: «Давайте дадим им возможность воспользоваться нашим трудным положением, и пусть это будет по возможности на самых выгодных для них условиях; пусть они договариваются об объединении со своими соотечественниками на юге, и тогда от Мыса до Замбези будет единое великое сообщество людей. Да, в этом есть нечто более монументальное и величественное, чем сама их идея о республике, то, что импонирует их национальным чувствам (аплодисменты ), и стоит ли об этом сожалеть? Да, стоит, но только тем, кто не в ладах с законом, мятежникам и революционерам; всем же честным гражданам, для которых превыше всего закон и порядок, это будет сулить благополучие и процветание».

Этим веским изречением он практически вынес приговор республике, а потому нет ни малейшего основания сомневаться в том, что президент Бюргерс был искренне убежден в необходимости и разумности аннексии. Интересно сравнить эти слова, впрочем как и многие другие его высказывания в этот период, с мыслями, которые он оставил в своем предсмертном документе, не так давно вышедшем в свет, где он говорит с некоторым ликованием об уроках, которые мы получили у Лейнгс Нэк и горы Маюба от такого «несерьезного противника, каким по своей природе являются буры» и считает их потрясающим примером свершившегося возмездия.

В этом документе причину аннексии он объясняет стремлением англичан установить свое господство сначала в Южной Африке, а затем и в других регионах. Однако он ни слова не говорит о том, каким способом это можно было бы предотвратить, чтобы государство, тем не менее, продолжало существовать; и похоже, что на протяжении всего повествования его не покидают сомнения в достаточной убедительности приводимых им аргументов, поскольку, объясняя или пытаясь объяснить, почему им никогда не отвергались обвинения, направленные в его адрес в связи с аннексией, он заявляет: «Если бы я не вынес всего этого молча, не выдержал всех обвинений, а из корыстных побуждений и страха рассказал бы всю правду, Трансвааль никогда бы не был удостоен такого внимания со стороны Великобритании, как сейчас. Пусть аннексия была несправедлива, но в свое оправдание хочу сказать, что буры повели себя таким образом в тяжелый для страны час, что вряд ли мировая общественность отнеслась бы к ним с сочувствием, а английские политики проявили бы к ним свое уважение. Иными словами, если бы я сказал правду, как обязан бы был это сделать в свое оправдание, больше бы не поднималось шума по поводу аннексии, потому что весь мир, даже английские радикалы признали бы ее необходимой и не требующей отлагательства в условиях критического положения в стране».

В связи с этим становится ясно, что отношение президента Бюргерса к аннексии в разные годы было разным (в 1881 году у него были совсем другие взгляды, чем в 1877); в самом деле, его речи на заседаниях фолксраада звучат довольно-таки странно, если сравнить их с его взглядами, изложенными в предсмертном обращении. Читатель вынужден прийти к одному из двух заключений — либо в одном случае он говорит не то, что думает, либо он переменил свою точку зрения. Поскольку я считаю его честным и порядочным человеком, то склонен предположить последнее; кроме того, мне это не трудно объяснить, учитывая его голландское происхождение.

В 1877 году Бюргерс — это отчаявшийся глава государства, которое стремительно катится в пропасть, и вдруг ему протягивает свою сильную руку английское правительство. Что ж странного в том, что он ее с радостью принимает от имени народа своей страны, которую удалось с помощью Англии превратить в процветающее государство, каким оно раньше никогда не было? В 1881 году колесо истории завершает свой оборот, и пока больной, умирающий президент проводит остаток своих дней вдали от политических баталий, в стране происходят большие перемены. Враги буров разбиты, Секукуни и зулусы теряют свое былое могущество, страна процветает в результате разумной политики ее правителей, финансовое положение стабилизируется. Радостные известия поступают для потерявших надежду «мятежников и революционеров», а новый английский «диктатор» произносит яркую речь, после чего происходит крупное вооруженное восстание. И в довершение ко всему английские войска терпят одно поражение за другим, а Англия просит мира у южноафриканского крестьянина, забыв про честь и достоинство.

Будучи свидетелем происходящих событий, умирающий президент мог найти достаточно оснований для того, чтобы изменить свои взгляды.

Безусловно, аннексия была ошибочной, поскольку Англия отказывается от своих завоеваний; а может быть, все-таки сбылась мечта о великой Южно-Африканской республике? Разве не был нанесен удар по превосходству англичанина, от которого он до сих пор не может оправиться, разве не утрачен безнадежно его контроль над бурами и туземцами? А он — Бюргерс — неужели он должен оставить в памяти потомков образ голландца, выступающего за интересы английской партии? Нет, безусловно, аннексия была ошибкой, но она не прошла без пользы, так как привела к падению англичан, ну а мы закончим дискуссию, приведя дословно его слова из последнего публичного выступления: «Южная Африка осталась от этого только в выигрыше, она сделала большой шаг вперед по пути к свободе».

Кто скажет, что он неправ? Слова умирающих иногда бывают пророческими! Южная Африка далеко шагнула вперед по пути к «свободе» голландской республики.

Мы несколько отвлеклись, но я надеюсь, не без пользы. А теперь вернемся к описываемым событиям. 1 марта сэр Шепстон встретился с членами исполнительного совета и сообщил им, что, по его мнению, имеется только одно средство поправить положение, а именно, Трансвааль должен войти в состав английских колоний Южной Африки, во главе которых стоит королева, подчеркнув одновременно, что единственное спасение для республики — это сделать все возможное ради будущего ее граждан и смириться, насколько это очевидно для него и для каждого мыслящего человека, с неизбежным. Как только эта информация была официально доведена до членов законодательного собрания, поскольку большая часть его членов была знакома с ней неофициально, так вялое безразличие тут же сменилось энергичными и торопливыми действиями депутатов. Президенту было выражено недоверие, срочно была создана комиссия по рассмотрению и доведению до членов собрания информации дел в стране. Комиссия высказалась за принятие новой конституции президента Бюргерса.

Итак, новая конституция, которую отклонили всего лишь несколько дней назад, была принята с некоторыми поправками почти единогласно, и м-р П. Крюгер был назначен на пост вице-президента. На следующий день был принят суровый закон, заимствованный из кодекса Оранжевой республики, согласно которому любое выражение общественного мнения, противоречащее мнению правительства, и если оно поддерживало сторонников аннексии, рассматривалось как государственная измена. После этого собрание объявило перерыв в работе до октября 1881 года.

В период и после заседания парламента распространились слухи о том, что подпись вождя Секукуни в договоре о мире, который ратифицировал фолксраад, была получена обманным путем. Ратифицированный договор включал три статьи, в соответствии с которыми Секукуни давал согласие, во-первых, принять подданство и подчиняться законам республики, во-вторых, признать в несколько урезанном виде пограничную линию своих владений и, в-третьих, передать две тысячи голов скота; правда, если учесть, что им было захвачено пять тысяч голов, то это было не так уж много.

В середине февраля сэр Шепстон получил от Секукуни довольно любопытное письмо на языке сесуто, датированное числом, соответствующим дню подписания предполагаемого договора. Ниже приводится его точный перевод:

«16 февраля, 1877 года

М-ру Шепстону

Прошу тебя, белый вождь, приди ко мне на помощь; буры убивают меня, и я не знаю причины их гнева. Вождь, прошу тебя, приди с м-ром Меренским.

Твой Секукуни» .

Это послание сопровождалось письмом от м-ра Меренского, известного и преуспевающего миссионера, который в течение многих лет проживал на землях Секукуни. В письме он сообщает, что слышал из достоверных источников о несогласии Секукуни со статьей договора, согласно которой он становится подданным республики, и добавляет, что не может «молчать, когда происходят подобные вещи».

Получив эти сведения, сэр Шепстон пишет президенту Бюргерсу следующее: «Если служащий, которому вы доверяли, скрывает от Вас какую-то часть информации, к тому же наиболее важную ее часть, то он виноват как перед вами лично, так и перед правительством, поскольку ввел вас в заблуждение и заставил принять неверную позицию». Сэр Шепстон предлагает направить к Секукуни комиссию для тщательного изучения обстоятельств дела в интересах всех заинтересованных лиц. На это предложение было дано, с некоторой задержкой, согласие, и затем была организована комиссия, в состав которой вошли по поручению Трансваальского правительства господа Ван Хорком и Хольтсхаузен, член исполнительного совета, а от имени чрезвычайного комиссара — м-р Осборн и капитан Кларк[212], которых я сопровождал в качестве секретаря.

В Мидделбурге были опрошены туземец по имени Гидеон, выступавший в качестве переводчика во время переговоров между комендантом Феррейрой (лицом, уполномоченным бурским правительством подписать договор) и Секукуни, а также два простых туземца Петрос и Иеремия. Все эти люди утверждали, что Секукуни категорически отказался принять подданство и согласился подписать договор при условии, если в нем будут предусмотрены только две статьи — о передаче скота и пограничной линии, в чем его и заверил комендант Феррейра. Затем комиссия в сопровождении новых переводчиков проследовала в крааль к Секукуни, где имела с ним долгую беседу. Премьер-министр Макуруинджи, выступая от имени верховного вождя и в его присутствии, описал беседу между комендантом Феррейрой, при котором находился джентльмен, сопровождавший комиссию, и Секукуни почти теми же словами что и переводчик из Мидделбурга. Он ясно дал понять, что отказывается от подданства, и сообщил также об имевшихся у него опасениях относительно того, что при подписании договора в нем могли быть предусмотрены положения, о которых он мог и не догадываться.

Затем несколько вопросов задал комендант Феррейра, но ему не удалось добиться других показаний; более того, из его вопросов стало ясно, что Секукуни действительно не хотел принимать подданства. Очевидно, при подписании договора Секукуни исходил из признания своего обязательства по передаче двух тысяч голов скота и части своей территории, совершенно исключая мысли о подданстве.

А теперь война с Секукуни требовала присутствия английской миссии в стране. Но если бы удалось показать, что война с Секукуни успешно завершилась, так и не начавшись, это подняло бы престиж миссии в глазах общественности. Для этого необходимо было, чтобы вождь объявил себя подданным республики, и соответственно, признав себя мятежником, признал бы свое поражение. А для этого, в свою очередь, требовалась только подпись, и если такая подпись имелась, то договор передавался на утверждение в парламент, и никто даже шепотом не смел бы намекнуть на обстоятельства, при которых этот невежественный басуто вынужден был его подписать. Если бы не было никакой комиссии, расследовавшей это дело, то впоследствии этот договор был бы использован против Секукуни. В целом, история мирного договора с Секукуни лишний раз подтверждает искренность, с которой буры постоянно заключают договоры, подписываемые туземными вождями, одаряя при этом государство огромными земельными территориями, получаемыми в обмен на лошадь или пару быков. Как бы хорошо ни относились туземцы к своим соседям-бурам, такую щедрость вряд ли можно назвать искренней. Ведь заставить дикаря подписать нужную бумагу не представляло большого труда, если же он на это идет неохотно, то можно на него немного рассердиться, и тогда он уступит, а поскольку смысл поговорки «что написано пером…» известен всем, то можно смело приступать к владению землей.

Пока расследовалось это дело, страна медленно, но верно катилась к анархии. Воздух был наполнен слухами: то сообщалось о возможной вспышке недовольства среди английской части населения в Голд Филдс, которое так и не смогло забыть «любезных» слов фон Шликмана, предлагавшего их «покорить»; то говорили, что Кетчвайо пересек границу и со дня на день ожидается в Претории; то огромная армия буров вышла в поход, что бы расправиться с чрезвычайным комиссаром, его двадцатью пятью полицейскими и вообще со всеми англичанами и т. д. и т. п.

Между тем Поль Крюгер и его партия не теряли времени даром, а прилагали все усилия для обработки общественного сознания, преследуя при этом две цели: сделать Крюгера президентом и избавиться от англичан. Известная голландская газета «Die Patriot», издательство которой находилось в Капской колонии, печатала статьи в его поддержку, столь типичные для буров и из всей литературы оказывающие на них хоть какое-то влияние, что я не могу не процитировать хотя бы несколько характерных выдержек.

Нарисовав яркую картину катастрофического положения в стране и вспомнив о старых добрых временах, когда кафры относились к бурам «с должным уважением», перед приходом к власти Бюргерса, автор статьи далее переходит к объяснению причины нынешнего положения дел.

«Слово Божие освещает нам путь, — говорится в статье, — взгляните на Израиль. Если у народа есть царь, внемлющий гласу Божьему, то народ процветает, но если царь безбожник, то все приходит в упадок, и весь народ обречен на страдания. Прочтите повнимательнее Левит, гл. XXVI и т.д. В свое время фоортреккеры (первые переселенцы) могли собрать горстку мужчин, выступить против тысячи кафров и обратить их в бегство; подобное происходило и во время войны с Оранжевой республикой. Что же теперь? Когда Бюргерс стал президентом, он перестал почитать субботу, разъезжает по стране и выезжает из города по воскресеньям, он забыл Церковь и Бога к крайнему неудовольствию благочестивых верующих. Ранее он сам был священником. И каковы же последствия? Загублен урожай, шеститысячная армия спасается бегством, если падает один человек. Где же искать выход?» А выход, похоже, найден и он единственный — это Поль Крюгер, «потому что нет другого кандидата. Потому что Всевышний ясно указал нам, что это тот самый человек, иначе нашелся бы какой-нибудь другой кандидат. Кто же это все так устроил?» Далее следует довольно странный аргумент, говорящий о том, что предпочтение следует отдать Полю Крюгеру при выборе кандидата на пост президента. «Потому что он сам признается в своей некомпетентности, но считает, что все его способности дарованы ему Всевышним. Потому что он воин. Потому что он бур». Далее Поль Крюгер, воин и бур, сравнивается с Жанной д'Арк, «простой бурской девушкой из пастушек». Граждане Трансвааля призваны не противиться Божьему провидению и отдать свои голоса за П. Крюгера, в противном случае их ожидает более суровая кара. Затем «Patriot» дает небольшой совет «нашему кандидату Полю Крюгеру». Ему следует забрать землю у кафров. «Господь дал тебе сердце воина, восстань же и изгони их». Неплохой совет для человека с таким характером, как у Поля Крюгера. Однако этому избраннику Божьему не век почивать на лаврах. Предполагалось, что как только миссия по «изгнанию» кафров была бы завершена, ему пришлось бы передать пост «хорошему» президенту. Статья заканчивается следующими словами: «Если тебе суждено избавить страну от ее врагов и на то существует воля Божья, то придет день, когда наступит мир и процветание, и ты поймешь, что являешься не тем человеком, который бы смог дальше управлять страной; тогда-то тебе и будет предоставлена величайшая честь сказать: „Граждане, я избавил вас от врагов, я более не являюсь государственным деятелем; но вы теперь живете в мире и у вас есть время избрать себе хорошего президента“.

Статьи, подобные приведенной выше, весьма поучительны, поскольку говорят об интеллекте читателей, на которых они рассчитаны. Тем не менее подобная писанина оказывает гораздо большее влияние на буров, чем какие-либо другие доводы, поскольку она играет на присущих им чувствах религиозного фанатизма и тщеславия, заставляет их поверить в свое превосходство над другими людьми и считать, что Бог всегда на их стороне. Нетрудно заметить, что все ссылки в данной статье ветхозаветного толка и почти все они взывают к насилию и крови.

Однако не все буры разделяют подобные взгляды, наиболее просвещенная часть общества стоит на иных позициях, а в связи с этим ожесточеннее становится борьба различных точек зрения, которая достигла такого накала, что если бы не аннексия, то ко всем прочим бедам страны добавились бы еще и бедствия гражданской войны. Между тем туземцы с каждым днем становились все беспокойнее, а в лагерь чрезвычайного комиссара постоянно прибывали посыльные с просьбами своих вождей взять их племена под защиту королевы, так как они готовы были скорее сражаться и умереть, чем покориться бурам.

Наконец наступило 9 апреля. В этот день сэр Шепстон информировал правительство республики о своем намерении объявить Трансвааль доминионом Британской империи. Он сообщил им о том, что, взвесив все «за» и «против» и не найдя возможных путей вывода страны из кризиса, он вынужден был принять такое решение, добавив, что если бы такие пути имелись, он бы незамедлительно поставил об этом в известность правительство. Эта информация была воспринята совершенно спокойно, хотя все дальнейшие события, связанные с аннексией, в действительности проходили не без участия республиканских властей. 13 марта правительство передало сэру Шепстону документ, где он должен был дать ответы на десять вопросов относительно того, что ожидает республику после аннексии, возьмет ли Англия на себя ее долги и т.д. На все эти вопросы были даны ответы, которые в целом удовлетворили правительство. Поскольку эти ответы легли в основу гарантий, связанных с объявлением об аннексии, нет необходимости подробно здесь на них останавливаться.

Далее республиканское правительство устроило дело таким образом, что был вынесен официальный протест против аннексии, текст которого был заранее подготовлен и представлен лично для ознакомления чрезвычайному комиссару. Текст воззвания к народу в связи с объявлением об аннексии был передан для ознакомления президенту Бюргерсу, и по его предложению из него исключили один параграф. Фактически чрезвычайный комиссар и президент совместно с большинством членов исполнительного совета придерживались единого мнения относительно необходимости опубликования воззвания, их совместные усилия были направлены на предупреждение беспорядков и обеспечения правильного восприятия народом грядущих перемен.

И вот 12 апреля 1877 года, спустя три месяца после непрерывных переговоров и дискуссий, с официальным обращением к народу выступил м-р Осборн, вместе с которым находились еще несколько джентльменов из команды сэра Шепстона. Это был тревожный момент для всех. Вот что говорил поэтому поводу чрезвычайный комиссар в своем послании на родину:

«За последние две недели со стороны голландской интеллигенции и тех, кто недавно прибыл в страну, делалось все, чтобы возбудить чувство религиозного фанатизма у буров и спровоцировать их на вооруженный кровавый конфликт с тем, чтобы помешать осуществлению моих планов. Были напечатаны и распространены самые зажигательные призывы и воззвания к бурам… Было настоятельное требование, чтобы при мне находилась небольшая группа сопровождающих меня лиц, с которыми было бы легче справиться».

В стране с таким количеством отчаявшихся людей и фанатиков, ненавидящих все английское, вероятно нашлось бы несколько человек, — хотя подобный акт и был бы осужден общественностью, — считающих себя борцами за правое дело и поступающих справедливо, когда вместо грома оваций они на головы аннексионистов обрушили бы град пуль. Я не хочу сказать, что каждый из этих людей опасался за себя лично, так как вряд ли их можно упрекнуть в том, что свою жизнь они ценили выше жизни других людей, просто в тот момент было крайне необходимо, чтобы ради безопасности и спокойствия в стране и в целях успешного проведения самого мероприятия не было произведено ни единого выстрела. Если бы это произошло, то вполне возможно, что вся страна была бы втянута в хаос и кровавую бойню; началось бы вторжение зулусов, восстали бы кафры; в общем, как выразился Кетчвайо, «земля бы полыхала огнем».

Поэтому легко понять, какую тревогу пережили в этот час чрезвычайный комиссар, находящийся в правительственном доме, и его персонал — на Маркет-сквер, и насколько они были благодарны, когда толпа откликнулась на воззвание громкими криками «ура!» Заявленный сразу же после этого м-ром Бюргерсом протест был встречен почтительным молчанием.

Таким образом территория Трансвааля на некоторое время вошла в состав могучей семьи британских колоний.

Мне кажется, что даже самый яркий политический противник этой акции не сможет не оценить по достоинству, с каким удивительным умением она была претворена в жизнь. Если учесть разнообразие интересов многочисленных политических группировок, которые требовалось примирить между собой, упрямство некоторых государственных деятелей, коих следовало убедить, а также врожденную ненависть буров к англичанам и препятствия, что необходимо было преодолеть, чтобы добиться успеха, а также массу других моментов, игнорирование каждого из которых привело бы к неминуемому поражению, то можно понять, сколько требовалось такта, умения, мужества, знания человеческой натуры, чтобы осуществить эту крайне сложную задачу. Следует помнить, что страна была аннексирована без применения силы, не было никакой угрозы, связанной с применением насильственных средств. Небольшой контингент вооруженных сил, который должен был вступить в Трансвааль, находился в то время от Претории на расстоянии, для преодоления которого на марше потребовался бы целый месяц. Поэтому буры легко могли помешать чрезвычайному комиссару осуществить свои планы. То, что сэр Теофил вел очень смелую и опасную игру, никто не станет отрицать, и как большинство игроков, сочетающих смелость с хладнокровием, трезвостью ума и верой в справедливость задуманного дела, он победил, не пролив ни единой капли крови, не конфисковав ни единого акра земли, без малейших затрат он аннексировал огромную страну и предотвратил кровопролитную войну. Та же самая страна через четыре года стоила нам миллион фунтов стерлингов, мы потеряли там около тысячи убитых и раненых, тысячи наших соотечественников разорились и остались ни с чем. Правда, никто теперь не может упрекнуть нас в том, что капитуляция была проведена умело и с трезвым расчетом, скорее наоборот.

Не может быть более мотивированного объяснения появления воззвания, касающегося аннексии, чем само воззвание.

Прежде всего оно затрагивает положения сандриверской конвенции 1852 года, в соответствии с которой государству предоставлялась независимость и указывалось на то, что данная гарантия была предоставлена в целях укрепления мира, дружбы и сотрудничества между странами, в надежде на то, что республика «станет процветающим и самостоятельным государством, источником мира и безопасности для европейских сообществ, местом, откуда возьмут свое начало и быстро распространятся вплоть до Центральной Африки христианское вероучение и цивилизованные формы жизни».

Далее в нем говорится о том, что эти надежды не оправдались и что «слабеющее государство, с одной стороны, и одновременно растущее и набирающее силы и уверенность в себе сообщество туземных племен, с другой, привели страну к само собой разумеющимся и непоправимым последствиям», что после неприятного конфликта с туземцами, проживающими в северных провинциях республики, примерно в 1867 году начался постоянный уход с этих территорий граждан Трансвааля, оставляющих туземцам «обжитые города и поселки, а также предоставленные государством фермы».

«Паралич власти в республике и укрепление могущества севера сопровождаются сходными процессами на юге, но в еще более угрожающей форме. Население страны, проживающее в этих провинциях, вынуждено было за последние три месяца по настоянию туземных вождей, в момент уведомления об этом, покинуть свои дома, фермы, бросить урожай… только для того, чтобы все это досталось туземцам, а правительство настолько бессильно, что не способно употребить данную ему законом власть, а также остановить процесс своего разложения».

Далее следуют факты, свидетельствующие о том, что все южноафриканские колонии и сообщества перестали верить республике, что она находится в состоянии безнадежного банкротства, что ее торговля парализована, в то время как население раскололось на группировки, а само правительство находится в «безнадежном параличе». Что на предстоящие выборы нового президента смотрят не с надеждой, а с тревогой, поскольку представители всех без исключения партий считают, что это послужит сигналом к началу гражданской войны, анархии и кровопролитию. Что подобное положение дел провоцирует могущественные соседние державы к нападению на страну, для них это соблазн, которому они всегда готовы и рады поддаться, и что страна настолько ослаблена, что не способна отразить нападение, от которого ее до сих пор спасали периодически вмешательства правительства Наталя.

Последующие абзацы я процитирую полностью, поскольку в них кратко изложены причины, приведшие страну к аннексии.

«Война с Секукуни, которая в малой степени повлияла бы на принятие достойной конституции, не только неожиданно парализовала ресурсы страны и уронила ее престиж, но и оказалась кульминационным моментом в истории Южной Африки, поскольку племя макати, или басуто, достаточно миролюбивое, а в глазах зулусов даже никчемное, смогло успешно противостоять силе государства и впервые показать всем туземным державам за пределами республики, от Замбези до Мыса, какие огромные перемены произошли в соотношении двух сил, с одной стороны — представителей белой расы, с другой — черной, а подобное откровение тотчас же поколебало престиж белого человека в Южной Африке и поставило население европейцев перед лицом опасности, которая вызвала всеобщую тревогу и заставила исследовать причины такого положения вещей, чтобы в дальнейшем не допустить их повторения; тем же, кто способен защитить ослабевшую цивилизацию от поползновений варварства и бесчеловечности, вменяется в обязанность сделать это.

Существует опасение, что Трансвааль первым ощутит пагубные последствия своей политики, а правительство ее величества в сложившейся ситуации никак не сможет стоять в стороне и пассивно наблюдать, как дружественное ему государство подвергается разорению и опустошению, отлично понимая, что наступит черед и его собственным владениям. Поскольку правительство ее величества убеждено в том, что единственным средством предотвратить катастрофу является аннексия страны, учитывая при этом желание большинства жителей Трансвааля, оно делает решительный шаг». Далее следует официальное объявление об аннексии.

Совместно с воззванием было выпущено обращение сэра Шепстона к гражданам республики, где, в отличие от сухого официального тона воззвания, он излагает факты в дружелюбной манере, более соответствующей их образу мышления. Этот документ, выход в свет которого явился одной из составляющих, обеспечивших успех аннексии, представлял собой краткое изложение на доступном народу языке доводов, взятых из воззвания и усиленных цитатами из выступлений президента. Заканчивался он такими словами:

«Мне остается единственное — просить вас обдумать и взвесить спокойно и без предубеждений все то, о чем я говорил. Не дайте чувствам и эмоциям взять верх над разумом. Принимайте как должное все то, что намерено осуществить правительство ее величества и что в скором времени, как вы это сами почувствуете, снизойдет как Божья благодать не только на вас и ваших детей, но и, благодаря вам, на всю Южную Африку, и поверьте, я обращаюсь к вам как друг, от всей души».

Вышли еще два постановления: в одном из них говорилось о назначении сэра Шепстона администратором правительства, в другом — об отмене военного налога, который, вне всякого сомнения, был введен с целью грабежа и обмана народа.

Итак, в данной главе мы рассмотрели основные причины и коротко познакомились с историей этого важного события. В следующей нам предстоит сопровождать страну в ее триумфальном шествии г период британского правления.

Глава IV. Трансвааль в период британского правления

Известие об аннексии. — Майор Кларк и добровольцы. — Как результаты аннексии отразились на кредитах и торговле. — Поднятие британского флага. — Ратификация аннексии парламентом. — Миссия Крюгера и Йориссена в Англию. — Волнения по поводу аннексии в Капской колонии. — Поездка сэра Т. Шепстона. — Причины роста недовольства среди буров. — Возвращение Йориссена и Крюгера. — Правительство обходится без их услуг. — Командирование второй делегации в Англию. — Начало войны с Секукуни. — Майор Кларк, офицер королевской армии. — Заговор Ганна. — Миссия капитана Паттерсона и м-ра Серджента в Матабелеленд. — Ее печальный финал. — Изанзлванская трагедия. — Отъезд сэра Т. Шепстона в Англию. — Очередное собрание буров. — Преторийская конница. — Наступление буров на Преторию — Прибытие сэра Б. Фрера в Преторию и участие в совещании с бурскими лидерами. — Прибытие сэра Гернета Уолсли. — Его заявление. — Военная кампания против Секукуни. — Бурский суд. — М-р Преториус. — Выступления м-ра Гладстона. — Выступление сэра Уолсли в Претории, положительные результаты его речи. — Наплыв англичан и прекращение волнений. — Финансовое положение страны за три года британского правления. — Письмо бурских лидеров м-ру Кортни.

Когда весть об аннексии облетела всю страну, народ вздохнул с облегчением, во многих местах люди праздновали это событие. В Голд Филдс, к примеру, состоялись особые благодарственные молебны, а в церквях пели «Боже, храни королеву». Со стороны населения не было случаев проявления недовольства, организации беспорядков, напротив, открытки с поздравлениями и благодарностями буквально засыпали почтовые отделения, на многих из них стояли подписи буров, которые до сих пор открыто выступали против британского правления.

Поначалу появились некоторые сомнения относительно того, как поведут себя в новой ситуации добровольцы, зачисленные на службу прежним правительством. Майор Кларк в сопровождении своего единственного слуги-кафра направился к ним с сообщением об аннексии и с целью встать во главе этих сил. По прибытии в главный форт он тотчас же отдал распоряжение снять республиканский флаг, а вместо него поднять флаг британский, что и было незамедлительно сделано. А несколько дней спустя группа заговорщиков задумала организовать на него покушение; они пробрались в палатку, где он находился в тот момент, и решили его убить. Узнав об их «добрых» намерениях, майор Кларк вставил в свой глаз стеклышко, некоторое время, не мигая, сурово рассматривал пришельцев, наконец сказал: «Вы все пьяны, возвращайтесь по своим палаткам». Добровольцы, пораженные его спокойствием и немигающим взглядом, тут же ретировались, и на этом инцидент был исчерпан.

Через три недели после аннексии в Преторию прибывали 1-й — 13-й полки, приветствуемые бурами, которые стекались туда со всей округи и выстроились по дороге, чтобы послушать военный духовой оркестр.

Когда полк вступал в город, это было настоящее зрелище; все горожане высыпали на улицу, чувство радости и облегчения настолько велико, что когда оркестр заиграл «Боже, храни королеву», некоторые женщины разрыдались.

Между тем в результате аннексии в стране происходили сказочные перемены. Были восстановлены кредиты и торговля; цена железнодорожных облигаций, обесцененных в Голландии, поднялась до номинала, а стоимость земельной собственности почти удвоилась. Каждый, кто был способен предвидеть ход дальнейших событий, мог выручить огромные суммы на покупке земли в начале 1877 года и ее продаже вскоре после аннексии.

24 мая, в день рождения ее величества, всех вождей близлежащих земель, с которыми можно было связаться, пригласили на торжественную церемонию по случаю поднятия английского флага. Это был всенародный праздник, а на церемонии, кроме англичан, присутствовали многочисленные делегации от буров и туземцев. В полдень под радостные возгласы собравшихся,залпы артиллерийского салюта и звуки гимна британский флаг взвился на флагштоке, и Трансвааль был официально объявлен британской территорией. Флаг поднимали полковник Брук вместе с автором этой книги. От себя могу сказать, что это был самый торжественный момент в моей жизни. Если бы я мог предвидеть, что доживу до того дня, когда тот же самый флаг, который поднимали в торжественной и радостной обстановке, через несколько лет будет снят с позором и бесславно захоронен[213], это было бы выше моих сил.

Известие об аннексии в Англии восприняли с такой же радостью, как и в Трансваале. Лорд Карнарвон в послании сэру Шепстону передал, что «королева полностью удовлетворена результатами миссии, возложенной на вас ее величеством; от имени правительства я вновь выражаю вам свою благодарность за то, что вы с таким восхитительным благоразумием и предусмотрительностью справились с трудной и ответственной задачей». Парламент также почти единодушно приветствовал известие об аннексии, за исключением нескольких голосов, идущих вразрез с общим мнением, и только тогда, когда вопрос встал на повестку дня в связи с избирательной шумихой, либеральная партия, возглавляемая нашим «могущественным народным министром», обнаружила факт вопиющего беззакония, совершенного в Южной Африке. Трансваальские же буры были настолько рады перемене, что когда господа Крюгер, Йориссен и Бок в составе правительственной делегации решили отправиться в Англию и заявить официальный протест от имени президента Бюргерса, то им с большим трудом удалось собрать даже половину всей суммы — где-то около тысячи фунтов — для покрытия необходимых расходов, связанных с намеченным предприятием. Какое же это стремление к независимости, когда трансваальские богачи, все вместе взятые, не могут собрать — тысячи фунтов, чтобы отстоять эту независимость? Правда, в то время и сами члены делегации, похоже, стали сомневаться в целесообразности своего предприятия, поскольку они поставили в известность сэра Шепстона о намерении посетить Европу с целью решения поставленных перед ними задач, а в случае неудачи миссии считать свой долг выполненным. М-р Крюгер заявил, что в случае их неудачи он будет так же верно служить новому правительству, как до сих пор служил старому; а д-р Йориссен заметил с одинаковой откровенностью, что «перемены неизбежны» и выразил уверенность в том, что «отказ от них привел бы к пагубным последствиям».

Если аннексию с радостью принимала страна, непосредственно заинтересованная в ней, то за тысячи миль отсюда, на западе Капской колонии начались открытые волнения с целью заставить местное правительство выступить с осуждением действий сэра Шепстона. Причина этого движения заключалась в том, что голландскую партию, которую мало или совсем не интересовала судьба Трансвааля, больше всего беспокоил свой собственный план по превращению всех белых сообществ Южной Африки в великую голландскую республику, для которой аннексия, по их мнению, явилась бы смертельным приговором. Как я уже указывал выше, не следует забывать, что режиссером в анти-аннексионистском спектакле на протяжении всего действия являлся запад Капской колонии, а трансваальские буры выступали в роли марионеток. Инструментом в руках лидеров этого движения являлись, главным образом, два беспринципных голландских издания — газета «Фолкстем», крайне оскорбительная по своему содержанию, а также издаваемая в Натале в равной степени с незавидной репутацией газета «Натал Уитнесс», редактором которой позднее стал прославившийся Айлвард.

По прибытии в Англию господам Йориссену и Крюгеру были оказаны все почести со стороны лорда Карнарвона, который тем не менее дал им понять, что аннексию отменить невозможно. Услышав об этом, они воспрянули духом и заверили его светлость в своей решимости приложить все усилия на то, чтобы заставить буров принять происходящие перемены с достоинством, и выразили желание быть полезными новому правительству.

Пока эти джентльмены так превосходно обделывали свои дела у лорда Карнарвона, сэр Шепстон совершал поездку по стране, которая чем-то напоминала триумфальное шествие. Повсюду его восторженно приветствовали, к нему обращались с теплыми словами не только англичане, но и буры.

Очень трудно увязать сейчас восторженность многочисленных граждан Трансвааля, приветствующих британское правление, и молчаливое согласие остальных с явно антагонистическими настроениями, которые стали проявляться в более поздний период. Мне кажется, существует несколько причин, которыми можно объяснить эту перемену.

Трансвааль, когда мы его аннексировали, был в положении человека с приставленным к горлу ножом, к которому неожиданно подоспела помощь от более сильного соседа на условиях, которые он в тот момент с радостью принял, но позднее, когда опасность миновала, он отказывается выполнить эти условия. Точно так же и жители Южно-Африканской республики, когда их коснулась нужда, они с благодарностью приняли нашу помощь, но спустя некоторое время, когда воспоминания о бедах несколько стерлись в памяти, когда их долги были погашены, противники разгромлены, начали задумываться над тем, как бы от нас избавиться и начать заново самостоятельно строить свою жизнь. А способствовала этим настроениям полная безнаказанность и свобода действий. Следовало быть чуть тверже и решительнее, и тогда в будущем не возникло бы никаких проблем. Неужели нельзя было конфисковать с десяток ферм, заточить в тюрьму на несколько месяцев как можно больше свободных граждан и на том поставить точку?

Ведь ни буры, ни туземцы не понимают наших либеральных правительственных игр. Ими управляет только страх. Они хотят, чтобы над ними властвовала справедливая, но твердая рука. Поэтому, когда буры поняли, что они могут безнаказанно проявлять недовольство, они, естественно, стали бунтовать. Тот, кто их хорошо знает, не станет отрицать, с каким наслаждением они готовы жаловаться на всех и вся. Вместо того, чтобы тихонько сидеть дома, на своих фермах, их тянет на собрания, куда они приходят с важным видом, чтобы почесать языки и послушать разглагольствования других. Гораздо легче рассуждать о политике, чем выращивать маис. Некоторые объясняют недовольство буров тем, что не были своевременно выполнены обещания, о которых говорилось в воззвании, относительно свободы учреждений, но мне кажется, что дело не в этом. Буры никогда не понимали вопроса об ответственности правительства; им никогда и не нужен был этот институт власти; все, что им было нужно, — это выйти из-под контроля англичан, и они это повторяли по десять раз на дню. Вероятнее всего, что причины, указанные мной, являлись источником всех волнений, хотя к ним следует добавить и такие моменты, как неприятие бурами нашей манеры обхождения с туземцами, их нежелание регулярно платить налоги, а также неустанную пропаганду из западной провинции через своих голландских агентов и органы печати.

Когда господа Крюгер и Йориссен возвратились в Трансвааль, последний джентльмен приступил к исполнению своих прежних обязанностей генерального прокурора; по этому случаю, если мне не изменяет память, я сам имел честь организовать для него церемонию принятия присяги на верность ее величеству, которой он не изменил до конца. М-р Крюгер выступил с отчетом о поездке перед собранием буров, где уже звучали совсем иные нотки, если сравнивать их с тоном его обращения к лорду Карнарвону; по его мнению, если большая часть населения выступает за независимость, то он по-прежнему остается вице-президентом страны.

Какое-то время оба эти джентльмена оставались на дотации британского правительства — м-р Йориссен занимал должность генерального прокурора, а м-р Крюгер являлся членом исполнительного совета. В конце концов правительство сочло целесообразным отказаться от их услуг, правда, по другим мотивам. М-р Йориссен, как и многие другие члены республиканского правительства, был в прошлом священником и совершенно не соответствовал должности генерального прокурора в такой колонии, как Трансвааль, где постоянно возникали вопросы, для решения которых требовалось квалификация опытного юриста, и после того как на нескольких процессах ему были сделаны публичные замечания со стороны присяжных, правительство попросило его подать в отставку. Нет необходимости говорить, что после этого он стал ярым противником англичан. Срок полномочий м-ра Крюгера в соответствии с законом истекал в ноябре 1877 года, и правительство посчитало необходимым его более не беспокоить. Основанием для отставки, о чем можно прочесть на стр. 135 «Синей книги» за этот период, послужило серьезное обвинение в причастности его к денежным махинациям. И он точно так же, правда, уже с удвоенной энергией, стал бороться за независимость страны. В последние месяцы 1877 — начале 1878 года выступления против британского правительства проходили открыто и наконец достигли таких угрожающих размеров, что сэр Шепстон по возвращении с зулусской границы в марте 1878 года, где он в течение нескольких месяцев обсуждал серьезный и спорный вопрос относительно пограничной линии с зулусами, счел необходимым издать суровый указ о незаконности антиправительственных выступлений и пропаганды, к нарушителям которого будут приниматься строгие меры в соответствии с законом. Однако этот указ, который требовал от населения, по словам простого люда, «не разевать своего рта», так и остался на бумаге, не возымев должного эффекта. 4 апреля 1878 года состоялось очередное заседание буров, на котором было принято решение направить в Англию вторую делегацию, на этот раз в составе господ Крюгера и Жубера и их секретаря м-ра Бока. Но и эта делегация, как и в первый раз, вернулась ни с чем. Сэр М. Хикс Бич в письме от 6 августа 1878 года утверждает, что «по многим причинам в настоящий момент невозможно… отказаться от суверенитета королевы».

Помимо внутренних неурядиц, правительство столкнулось с рядом других проблем. Во-первых, не был решен вопрос о границах с зулусами, что постоянно создавало угрозу новых пограничных конфликтов. В действительности, невозможно было предугадать, что произойдет через неделю или две. Ухудшились и отношения с Секукуни. Вспомните, как накануне аннексии этот вождь выразил свое искреннее желание стать британским подданным и даже уплатил часть штрафа, наложенного на него бурским правительством, гражданскому уполномоченному майору Кларку. В марте 1878 года его поведение по отношению к правительству неожиданно меняется — он фактически объявляет нам войну. Впоследствии из слов самого Секукуни выяснилось, что на этот шаг его толкнул некто из буров по имени Абель Эразмус, тот самый человек, который принимал непосредственное участие в зверствах во время первой войны с Секукуни, — он постоянно провоцировал его на возобновлении конфликта.

Я не предлагаю читателю подробного отчета о ходе боевых сражений, начавшихся в начале 1878 года и завершившихся только после окончания войны с зулусами, когда огромная действующая армия, куда входили также добровольцы и союзники из племени свази, возглавляемая сэром Гернетом Уолсли, нанесла жестокое поражение Секукуни, взяв его цитадель. Потери с нашей стороны были невелики, если иметь в виду белокожих воинов, свази же потеряли четыреста человек убитыми и пятьсот ранеными.

Задолго до того, как произошло последнее сражение, мощный удар нанесло небольшое войско, которое в лучшие времена состояло из двухсот добровольцев и сотни зулусов, под командованием смелого и мужественного майора Кларка. Со своим небольшим отрядом ему удалось сдержать натиск Секукуни и даже захватить ряд важных плацдармов. Во время сражений воины проявляли чудеса героизма, и особенно отличался майор Кларк, чье мужество, хладнокровие, ясность ума и собранность в момент опасности считаются непревзойденными в Южной Африке; и если бы внимание общественности в большей степени было сосредоточено на войне с Секукуни, он, несомненно, был бы удостоен высшей награды — креста Виктории.

Как-то раз, прибыв в один из отдаленных фортов, он узнал о том, что по вражескому отряду туземцев, появившемуся там накануне и поднявшему белый флаг, был нечаянно открыт огонь, после чего этот отряд ушел из форта. А так как в войне с туземцами он всегда считал превыше всего честь английского джентльмена, а ко всякого рода уловкам, хитростям и предательству даже по отношению к врагу относился с презрением, то, не теряя времени, тотчас же, возмущенный происшедшим, отправился в горы в сопровождении своего единственного туземца-слуги, совершенно безоружный, в местечко, откуда на днях прибыла в форт группа волонтеров, и там перед вождем племени принес свои извинения по поводу случившегося. Когда я представляю, с каким наслаждением воины Секукуни растерзали бы Кларка, если бы взяли его в плен (уж так он им сильно насолил), и насколько ужасной была бы, по всей вероятности, смерть этого достойнейшего человека, попадись он живым в руки этих мастеров изощренных пыток, то скажу откровенно — это был поступок мужественного человека, достойного высших похвал. Когда он поднимался в горы, то, наверное, понимал, что скорее всего его ждет смерть от рук этих несправедливо рассерженных дикарей. Когда Секукуни узнал о поступке Кларка, он так обрадовался, что вскоре выпустил на свободу пленного добровольца, которого, по всей вероятности, ждала мучительная смерть. Я должен добавить, что сам майор Кларк никогда не докладывал и даже не упоминал об этом инциденте, однако описание этого случая можно найти в послании сэра О. Лэньона государственному секретарю от 2 февраля 1880 г.

По стечению обстоятельств одновременно с политическими волнениями, имевшими место среди буров, поставивших перед собой цель добиться независимости, появилась отдельная группа лиц, недовольных политикой сэра Шепстона, добивающаяся его смещения с тем, чтобы на его место поставить некоего полковника Уиттерли. Обстоятельства этого возмутительного заговора настолько интересны, а сам заговор в такой степени отражает положение дел, с которыми сэру Шепстону приходилось сталкиваться, что я остановлюсь на них несколько подробнее.

После известных событий появилось много разочаровавшихся людей, которые ждали большего от аннексии, но чьи ожидания так и не оправдались. К числу таких людей относился и полковник Уиттерли, приехавший в Трансвааль управляющим одной из золотодобывающих компаний. Но вскоре ему это дело наскучило, и он решил принять активное участие в событиях, связанных с аннексией. Получив новое назначение, он в скором времени разочаровался и в нем и перешел в стан противников администратора. Могу сразу же заявить, что полковник Уиттерли, как мне кажется, на протяжении всего времени являлся пешкой в руках других заговорщиков.

Следующая примечательная фигура, причастная к этому делу, представляла собой симпатичного удальца, который называл себя капитаном Ганном де Ганном и которого в своей среде несколько непочтительно именовали тем самым Ганном того самого Ганна. Этого джентльмена, бывшая профессия которого сама по себе была весьма примечательна, когда проводилась аннексия, обнаружили в тюрьме, где он отбывал срок по обвинению в ряде совершенных им преступлений. Вскоре его отпускают на свободу, поскольку полковник Уиттерли проявил к нему особый интерес. Очутившись на воле, он обратился с просьбой к администратору издать правительственный указ о его реабилитации. В этом сэр Шепстон ему отказал, а потому, как он сам выразился в послании к верховному комиссару по этому поводу, капитан Ганн де Ганн тотчас стал «тем, кого в этой стране называют патриотом».

Третий человек из числа заговорщиков был по профессии юристом, он попал в какую-то неприятную историю в Даймонд Филдс и чувствовал себя оскорбленным в связи с тем, что высший суд вынес решение, запрещающее ему заниматься адвокатской практикой.

Четвертым был м-р Селье, редактор патриотического издания «Фолкстем», который, лишившись издательского контракта с правительством, решил, что в языке теперь не существует достаточно сильных слов и выражений, с которыми можно было бы обрушиться на членов правительства и особенно на его главу.

И конечно же, правомерен вопрос, какой заговор может обойтись без женщины? Да, действительно, женщина была — и кто бы вы думали? — г-жа Уиттерли, теперь, надо полагать, г-жа Ганн де Ганн.

Итак, эти джентльмены начали с того, что составили длинную петицию на имя сэра Бартла Фрера, верховного комиссара, в конце которой была просьба «перевести администратора в какую-нибудь другую сферу политической деятельности». Эту петицию «комитет», как они называли себя, разослал в разные уголки страны для сбора подписей, однако из этой затеи ничего не вышло; все дело заключалось в том, что буры протестовали против аннексии, а не против человека, который проводил ее в жизнь.

На этом этапе своей деятельности полковник Уиттерли попытался действовать через сэра Бартла Фрера, для чего и отправился в Капскую колонию. В письмах, которые он присылал оттуда г-же Уиттерли и которые впоследствии были предъявлены суду во время знаменитого бракоразводного процесса, содержалось много интересных деталей относительно его усилий в этом направлении. Мне кажется, он не подозревал, что затевали его союзники в Претории, но, являясь по характеру человеком очень слабым и тщеславным, был очень легко втянут в эту авантюру. Со всеми своими недостатками он все же остался джентльменом. После его отъезда «комитет» составил вторую петицию, в которой указывалось на «целесообразность немедленного отстранения от должности нынешнего администратора с тем, чтобы на его место временно назначить и рекомендовать для высочайшего рассмотрения ее королевским величеством кандидатуры английского джентльмена с высокими моральными качествами и честью, которому страна доверила свою судьбу». Английским джентльменом с высокими моральными качествами и честью являлся, конечно же, не кто иной, как полковник Уиттерли, чьего назначения «мы добиваемся искренне и настойчиво», поскольку он завоевал «любовь, доверие и уважение у буров, англичан и других европейцев, проживающих в этой стране». Но если сочинять петиции не составляет большого труда, то гораздо сложнее иногда заставить людей подписать их, как, впрочем, и случилось с документами, о которых идет речь. Когда члены «комитета» и сотрудники редакции газеты «Фолкстем» поставили свои драгоценные подписи под петициями, оказалось практически невозможным заставить кого-либо еще последовать их примеру. Но ведь петиция с десятком собранных подписей вряд ли произведет должное впечатление на имперское правительство, а собрать больше не удается.

Но, как говорится, голь на выдумки хитра, хитер на выдумки и «комитет» или отдельные его члены, а может быть, один из них. Если нельзя собрать настоящие подписи, то их в любом случае можно сфабриковать. Блестящая идея! И настолько она пришлась по вкусу, что очень скоро «комитетом» или отдельными его членами, а может быть, и одним из них было предъявлено не менее 3883 подписей, из которых 16 оказались настоящими, 5 вызывали сомнение, а все остальные были фиктивными. А джентльмен, кто бы он ни был, являющийся исполнителем в этом деле, — кстати, хочу заметить, что когда был арестован Ганн де Ганн, на кровати под его матрацем были обнаружены экземпляры петиций, идущих на подпись, — рассчитал дальнейшие ходы без ведома своего хозяина. Он либо не знал, либо забыл порядок, согласно которому высший чиновник, получающий подобные документы, тотчас же отправляет их чиновнику, на которого поступила жалоба. Так было и в этом случае, в результате чего и обнаружился подлог. Изобретательность автора или авторов этих петиций была просто поразительной, так как оказалось, что ни одна из подписей не была поддельной; все они были вымышленными и писались не одной рукой, а несколькими. Идея заключалась в том, чтобы записывать имена реальных людей, проживающих в стране, с внесением незначительных поправок в их имена. Таким образом, «Де Виллеры», к примеру, превращались в «Де Уиллеров», а «Ван Зил» — в «Ван Зула». Помнится, и мое имя оказалось в одной из петиций в слегка измененном виде. Некоторые имена придумывались, очевидно, ради шутки, как, например, «Жан Фернойкер», что означает «Джон обманщик».

Из всех лиц, прямо или косвенно причастных к этому мерзкому заговору, лишь один несчастный полковник Уиттерли принес свои извинения сэру Шепстону и вскоре после всех этих событий, участвуя в сражении при Камбуле, пал смертью храбрых. Капитан Ганн де Ганн и г-жа Уиттерли после небывалого бракоразводного процесса, который длился в течение двух недель, узнав о смерти полковника Уиттерли, решили обвенчаться и сейчас, по-моему, проживают в Претории. Юрист скрылся из виду, а м-р Селье по-прежнему издает эту замечательную газету «Фолкстем»; и если судить по содержанию речи, с которой он выступил недавно на одном из торжеств, организованном бурами, и которое, кстати, удостоил своим присутствием британский дипломатический представитель м-р Хадсон, то можно сказать, что его правая рука еще не забыла своего коварного почерка, а с его языка не перестали слетать едкие эпитеты, постоянно украшавшие колонки этого журнала. Он не упустит случая назвать англичанина «опасным и вредным» для государства элементом и под громкие возгласы толпы заявить о том, что он его презирает. Слова м-ра Селье пали на благодатную почву; в любой другой стране его давным-давно бы призвали к ответу за очернительство и клевету. Мне бы хотелось, чтобы на него обратили внимание предприимчивые ирландские газеты. Настолько свеж и силен его стиль, что, несомненно, он бы осчастливил любой ибернианский[214] журнал.

Спустя некоторое время после мошеннических проделок Ганна де Ганна произошел печальный инцидент, имеющий отношение к правительству Трансвааля. Вскоре после аннексии английское правительство направило в Трансвааль для оценки финансового положения в стране м-ра Серджента, одного из полномочных представителей по делам колоний. Его неофициально сопровождали несколько человек, в том числе его сын м-р Дж. Серджент и капитан Паттерсон. Сам он возвратился в Англию, а эти двое остались в стране, решив там немного поохотиться на диких зверей. Приблизительно в это же время сэр Бартл Фрер собирался делегировать дружественную миссию к Лобенгуле, предводителю племени матабеле, находившегося в родстве с племенами зулусов, земли которых простирались до границ с Замбези. Этот вождь доставлял много неприятных хлопот, поощряя разбои на дорогах, от которых страдали торговые люди, поэтому хотелось установить с ним дружеские отношения. Капитану Паттерсону и м-ру Сердженту, которые могли бы совместить приятное с полезным, предложили отправиться к Лобенгуле с данным поручением. Они приняли это предложение и вскоре были на пути в Матабелеленд в сопровождении переводчика и нескольких слуг. Благополучно добравшись до места и выполнив данное им поручение, они затем отправились пешком к замбезийским водопадам, оставив переводчика с подводой. До водопадов было около двенадцати дней пути, с ними шли м-р Томас, сын местного священника, двое слуг-кафров и двадцать чернокожих носильщиков, которых дал им в дорогу Лобенгула. Через некоторое время неожиданно приходит известие о том, что все они погибли, отравившись питьевой водой; подробности их гибели сообщил Лобенгула.

Первое потрясение и неразбериха, вызванные этим известием, не дали возможности хотя бы друзьям погибших вплотную заняться расследованием обстоятельств трагедии, однако стоило лишь немного поразмышлять, как напрашивался вывод, что во всем этом деле существуют кое-какие неувязки. Например, все прекрасно знали, что капитан Паттерсон имел привычку, за которую мы его, кстати, очень часто высмеивали, во время походов, как бы ни донимала его жажда, всегда кипятить сырую воду, чтобы убить в ней микробы, поэтому его забывчивость выполнить данную меру предосторожности именно в тот момент выглядит довольно странно. Также любопытно, почему большинство носильщиков остались целы и невредимы, а все остальные без исключения погибли; кроме того, в тех местах не так-то просто отыскать воду настолько плохого качества, чтобы она могла отравить людей мгновенно, как это предполагалось в данном случае, конечно, если не допустить, что ее намеренно отравили. Все сомнения относительно версии об отравлении питьевой водой сменились четким представлением о том, как все было на самом деле, как только вернулась повозка с переводчиком и мы, сопоставив факты, смогли нарисовать ясную картину этого дьявольского преступления, жертвами которого стали наши несчастные товарищи и которое показало, на что способен кровожадный озлобленный дикарь, вбивший себе в голову мысль о том, что его интересам угрожает опасность.

Оказалось, что при первой встрече с Лобенгулой между ним и капитаном Паттерсоном состоялся далеко не дружеский разговор. Здесь я должен поставить читателя в известность о том, что у этого племени был реальный наследник, претендент на престол, человек по имени Круман. По каким-то причинам он покинул родину и некоторое время жил в Натале и служил садовником у сэра Шепстона. В дни, когда капитан Паттерсон и м-р Серджент прибыли со своей миссией в Матабелеленд, он проживал, насколько мне известно, в Трансваале. Капитан Паттерсон, которому был оказан далеко не теплый прием и который плохо разбирался в характерах туземных вождей, к несчастью для себя, — было ли это нечаянно или с умыслом, — в ходе беседы с Лобенгулой обронил несколько слов о Крумане. С этого момента отношение Лобенгулы к гостям круто меняется: оставив свой прежний тон, он становится нарочито вежливым; с этого же момента он принимает решение во что бы то ни стало избавиться от них, вероятно, из опасений за свою собственную судьбу, поскольку он мог полагать, что появление этих людей связано с планами осуществления переворота, в результате которого сам он будет низвергнут, а его место займет Круман, к которому большинство представителей его племени относится как к достойному преемнику.

Сделав дело, капитан Паттерсон сообщил вождю о своем намерении перед возвращением посетить замбезийские водопады, на что вождь отреагировал вполне доброжелательно, но вначале не хотел отпускать с ними юного Томаса, сына священника, однако после настойчивых уговоров капитана все же уступил. Нет никакого сомнения в том, что вождь питал добрые чувства к парню и не хотел включать его в список предполагаемых жертв.

Капитан Паттерсон являлся крайне педантичным человеком и среди прочих вещей имел привычку вести дневник. Этот дневник был найден и отправлен вместе с другими личными вещами в Преторию. В нем были обнаружены записи, которые он сделал накануне путешествия, где указывалось общее количество носильщиков и даже были записаны их имена. Мы также обнаружили подробные записи первых трех дней путешествия и утра четвертого дня, но далее записи обрывались. Последняя запись, очевидно, была сделана за несколько минут до гибели; здесь следует заметить, что в дневнике не было ни одной строчки о том, что будто бы партия в течение нескольких дней оставалась без воды, а затем нашла источник и он якобы оказался отравленным. Сами по себе эти факты мало что доказывают, но вот наступает любопытный момент всей истории, подтверждающий правоту старой пословицы — «Как веревочке не виться, а конец будет».

Оказывается, когда повозка, в которой ехал переводчик, подъезжала к Претории, где-то неподалеку от границы с землями Лобенгулы ей навстречу попались несколько кафров, — кажется, из племени бечуанов, — которые, приблизившись, попросили немного табаку и, разговорившись с возницей, поинтересовались, почему сюда он ехал полностью загруженный, а возвращается пустым. Возница стал жаловаться, рассказал о смерти своих хозяев, которые отравились водой, на что один из кафров отреагировал весьма своеобразно и рассказал ему следующую историю. Его брат со своими товарищами охотился неподалеку от этих мест на страусов; услышав прозвучавшие поблизости выстрелы, они поспешили туда в надежде встретить белых охотников, у которых можно было бы попросить немного мяса убитых животных. Очутившись у небольшого озера, они увидели тела трех белокожих мужчин и двух туземцев — готтентота и кафра, — лежащих на земле, вокруг которых стояла группа вооруженных кафров. Они сразу же спросили кафров, зачем те убили белых людей, но им приказано было помалкивать, поскольку сделано это было по «распоряжению вождя». Затем они узнали, как все произошло. В полдень белые люди устроили привал на берегу озера; один из носильщиков, подойдя к воде, неожиданно закричал, что видит в ней огромную змею. Капитан Паттерсон подбежал, склонился над водой и тут же был убит наповал ударом топора. Остальных туземцы перестреляли и закололи ассегаями. Далее кафр описал одежду, которую его брат видел на телах убитых, а также некоторые вещи, подаренные им убийцами, что не оставляло почти никаких сомнений в подлинности его рассказа. Вот так и закончилась миссия в Матабелеленд.

Этот случай обошел внимание общественности по той простой причине, что не представлялось возможным призвать Лобенгулу к ответу; кроме того, не так-то просто было предъявить законные улики, опровергающие ловко придуманную историю с отравленной водой, поскольку любой человек, рискнувший добраться до места побоища, вероятнее всего стал бы жертвой похожего несчастного случая.

Остается искренне надеяться, что рано ил и поздно справедливость восторжествует и виновные в этом злодейском убийстве получат по заслугам.

Начало нового 1879 года ознаменовали два события: были развязаны боевые действия в Зулуленде и пришло известие об ужасной трагедии в Изанзлване, обрушившееся на Преторию как гром среди ясного неба. Однако для тех, кто был мало-мальски знаком с тактикой зулусов и планом наступления, разработанным английским командованием, эти события не являлись чем-то неожиданным. Мне же доподлинно известно, что лорду Челмсфорду было передано уведомление через одного командующего офицера в Претории, предостерегающее его о возможных последствиях, если он намерен придерживаться своего плана наступления; автором его был некий джентльмен, чье положение, богатый опыт общения с зулусами и знание их тактических приемов имели определенный вес. Если это послание вообще попало лорду в руки, то, вероятнее всего, он не обратил на него никакого внимания.

О надвигающейся катастрофе знали несколько человек, большая же часть гражданского населения и военнослужащих понятия не имела о том, что их ждет; преобладало общее настроение, что справиться с Кетчвайо не составит большого труда; велико же было потрясение, когда пришли известия из Изанзлваны, тем более что они были сильно преувеличены, когда дошли до Претории. Я никогда не забуду, как выглядел город в то утро: деловая жизнь в городе замерла, на улицах можно было видеть небольшие группы разговаривающих между собой людей с испуганным выражением на лицах, и не удивительно — ведь почти каждый тогда (после этого кровавого побоища) потерял близкого ему человека или друга, многие недосчитались своих сыновей и братьев. В числе этих людей был и сэр Т. Шепстон, у которого погиб сын; одно время ему казалось, что он потерял всех троих.

Вскоре после этого события сэр Теофил отбыл в Англию для обсуждения с государственным секретарем ряда проблем, связанных с ситуацией в Трансваале, увозя с собой уважение и любовь всех, кто его знал, в том числе и большинства недовольных буров. Его преемником стал полковник Оуэн Лэньон, назначенный исполняющим обязанности администратора на время отсутствия сэра Шепстона.

Известие о нашем поражении буры восприняли с великой и нескрываемой радостью — по крайней мере, более упорная и непримиримая их часть. Когда Англия находилась в беде, буры не упустили возможность воспользоваться этим. Так, среди населения были распространены приглашения принять участие в массовом митинге, который планировалось провести 18 марта в местечке в тридцати милях от Претории. К туземным вождям направились эмиссары, которые уговаривали их последовать примеру Кетчвайо и истреблять всех англичан, попадающихся под руку; самым активным из них был человек по имени Соломон Принсло. Однако туземцы, несмотря на угрозы в их адрес, как один отказались от этого предложения.

Не следует считать, что все буры, участвующие в подобных митингах, поступали по своей воле; напротив, очень многих из них принуждали к этому силой, поскольку было очевидно, что английские власти не в состоянии защитить их. Уклоняющимся грозили разного рода наказаниями и расправами: им говорили, что когда англичане будут изгнаны, из них сделают билтонг (т.е. разрежут на кусочки и повесят сушить на солнце). Немногие, к счастью для самих себя, оказались достаточно мужественными, чтобы, искушая судьбу, отказаться прийти на митинг, те же, кто не смог устоять, вынуждены были, как только началась война, покинуть страну.

Так или иначе, но в результате своей бурной деятельности бурам удалось собрать на митинг вооруженный отряд из трех тысяч человек, которые, по всей видимости, затевали недоброе.

Приблизительно в то же самое время в Претории был сформирован кавалерийский корпус, состоящий в основном из джентльменов и известный под названием «Преторийская конница». Ему следовало подойти к зулусской границе и расположиться там лагерем, поскольку в этом районе срочно требовалась конница, хорошо ориентирующаяся на местности. С учетом чрезвычайной обстановки должностных лиц тоже принимали в этот корпус, чем незамедлительно воспользовался и я, после чего был выбран на одну из лейтенантских должностей[215]. Но в конечном итоге корпус не был направлен в Зулуленд по причине надвигающейся угрозы со стороны буров, поэтому он и был оставлен, чтобы сдерживать эту угрозу. Как офицер корпуса я получил задание налегке с небольшим отборным отрядом из прекрасных наездников обеспечивать постоянную связь между лагерем буров и администратором. Для меня это было интересное и захватывающее дело. Мой штаб располагался на постоялом дворе в двадцати пяти милях от Претории, куда наши агенты прибывали каждый вечер с докладом о положении дел и откуда, если на дороге не было опасности, я отправлял письмо в ставку; в случае, если у меня возникали опасения за посыльных, которых мог на дороге схватить и обыскать бурский патруль, я вместо письма отправлял разноцветные ленточки в зависимости от того, что хотел передать. Через каждые шесть миль почти круглосуточно на дороге дежурил свежий конный разъезд, скрывающийся среди деревьев и камней, в задачу которого входило принятие пакета или ленточки и быстрая доставка их следующему разъезду; таким образом, нам удавалось доставлять донесения в город менее чем за полтора часа.

Пару раз на постоялый двор заезжали буры и грозились перестрелять нас, но поскольку нам было дано распоряжение действовать только в том случае, если жизни угрожает реальная опасность, то мы не обращали на них внимания. Офицер, прибывший мне на смену, не успел пробыть там и двух дней, как на их отряд напала огромная толпа вооруженных буров, которые погнали их назад в Преторию и от которых им удалось уйти только благодаря резвым скакунам.

Между тем буры подходили все ближе к городу, пока наконец не расположились лагерем в шести милях от него, практически блокировав все подходы. Деловая жизнь в городе замерла, дома превращались в крепости, военные, а также лица из многочисленных добровольческих отрядов занимали наиболее выгодные позиции. Здание, в котором в мирное время размещалась правительственная конюшня, досталось в распоряжение Преторийской коннице, и, несмотря на то что нам, несомненно, оказали высокую честь, я должен честно признаться, что моих сил едва бы хватило даже на один месяц пребывания в конюшне, которую не чистили в течение ряда лет. Тем не менее, углубив колодцы и воздвигнув бастионы с площадками для стрелков, мы превратили ее в превосходную крепость, правда, уязвимую для артиллерии. Мы выставляли ночной дозор, так как больше всего боялись нападения ночью, но в целом, все меры были приняты для того, чтобы отразить атаку, которую мы ждали ежечасно, и мне кажется, что только благодаря такому состоянию боевой готовности нападения не произошло.

Пока шел митинг, накаливший страсти до такого предела, что война уже казалась неизбежной, сэр Бартл Фрер прибыл в Преторию, где провел несколько бесед с бурскими лидерами, в ходе которых они продолжали выдвигать требования о своей независимости, не идя ни на какие уступки. После долгих дебатов совещание было прервано, правда, без призыва взяться за оружие. Однако в ходе этого совещания его участники взяли на себя ряд правительственных полномочий, вплоть до введения чрезвычайного положения в стране. Основная причина отказа от дальнейшего участия в работе совещания заключалась в том, что война с зулусами приближалась к концу, а бурские лидеры понимали, что в связи с этим у англичан в скором времени появится достаточно сил, чтобы сломить всякую попытку вооруженного восстания; кроме того, они также отлично понимали, что очень долго не может все сходить им с рук. В течение почти двух месяцев буры безнаказанно нарушали законы страны, угрожали войной и смертью верным подданным ее королевского величества и довели страну до состояния хаоса и анархии. Этот урок не прошел для них даром, однако после этого они затаились в ожидании лучших времен.

На прощальном обеде, устроенном в его честь в Почефструме, сэр Бартл Фрер воспользовался возможностью и заверил лояльно настроенных граждан страны в том, что Трансвааль навсегда останется английским протекторатом.

А тем временем «в Египте появился новый фараон» в лице сэра Гернета Уолсли, и 29 июня 1879 года он уже ставит в известность об этом сэра О. Лэньона, не забыв выразить простым и понятным языком свое несогласие с проводимой им политикой по отношению к Секукуни, надеясь, что «в будущем будут выполняться только его распоряжения».

Закончив приготовления для наведения порядка в Зулуленде, сэр Гернет отправляется в Преторию, где после принятия присяги энергично берется за исполнение обязанностей губернатора. Должен заметить, что, занимаясь проблемами Трансвааля, он проявил рассудительность и превосходное понимание нужд страны, главным образом, необходимости жестких форм правления; а все дело, как мне кажется, заключалось в том, что, пользуясь большой популярностью у английских властей на родине, он чувствовал, что может заручиться их поддержкой во всех своих делах — привилегия, недоступная для большинства губернаторов, которые никогда не знают, что готовит им день грядущий, ведь вас легко могут вышвырнуть за борт корабля, как ненужный балласт во время кораблекрушения.

Сэр Гернет начал с того, что обратился с воззванием к народу. Вот его слова: «В связи с тем, что, несмотря на неоднократные заверения полномочного представителя ее величества на этой территории в незыблемости установленного порядка, среди отдельных подданных ее величества возникли неуверенность и опасения по поводу намерений правительства ее величества в отношении поддержания порядка в стране и сохранения суверенитета на всей территории Трансвааля. В связи с возникшей необходимостью устранить раз и навсегда причины, вызывающие эту неуверенность и опасения, я сейчас, от имени и по поручению ее величества королевы провозглашаю и довожу до сведения всего населения страны, что территория Трансвааля по воле и решению правительства будет отныне и навечно являться составной и неделимой частью доминионов ее величества в Южной Африке».

Увы! Подход сэра Уолсли к оценке этого торжественного воззвания, произнесенного от имени ее величества, чье слово до сих пор считалось священным, существенным образом отличается от подхода м-ра Гладстона и его правительства.

Боевые действия сэра Г. Уолсли против Секукуни оказались весьма успешными и представляли собой одну из самых превосходно организованных военных кампаний, которые когда-либо имели место в Южной Африке. Был нанесен один удар, один единственный, но он был сокрушителен. Безусловно, секрет успеха заключался в численном превосходстве его армии, но не только в этом; важную роль в подобного рода кампаниях играет грамотное осуществление управления войсками, особенно в условиях, когда приходится иметь дело с туземцами. Издержки, связанные с проведением данной кампании, не считая прочих военных расходов, составили свыше 300 тыс. фунтов.

Еще один верный шаг, предпринятый сэром Гернетом, заключался в том, что им были сформированы исполнительный и законодательный советы, для чего в ноябре 1880 года с Даунинг-стрит была отправлена жалованная грамота. Тем временем буры, игнорируя последнее воззвание, по их мнению мало отличающееся от всех остальных, провели очередной массовый митинг, на котором они продвинулись на шаг вперед, объявив о созыве правительства, которое должно было вступить в сношения с английскими властями. Они прекрасно усвоили, что отныне могут поступать так, как им заблагорассудится, не неся при этом никакой ответственности, правда, при условии воздержания от таких крайних мер, как расправа с англичанами. Однако им еще предстояло убедиться, что они способны пойти даже на это. По окончании митинга слова благодарности были направлены в адрес «м-ра Леонарда Кортни из Лондона и других членов английского парламента». Бурские лидеры поступили мудро, взявшись за обработку м-ра Кортни из Лондона.

После митинга были арестованы по обвинению в измене один из ведущих лидеров Преториус и секретарь Бок. Началось предварительное следствие по их делу; но поскольку государственный секретарь, сэр М. Хикс Бич, вел себя очень робко и нерешительно во время следствия, а местные власти сомневались в поддержании приговора, то обвинение так и не было вынесено, что принесло больше вреда, чем пользы, поскольку лишний раз указало на политическое бессилие правительства. Вскоре после этого сэр Уолсли меняет свою тактику и вместо заключения Преториуса в тюрьму предлагает ему место в исполнительном совете с соответствующим жалованием. Это был более разумный ход, поскольку Преториус тут же клюнул на приманку, заявив о своей готовности войти в состав правительства, правда, через некоторое время, потому что в тотмомент он не мог этого сделать открыто, иначе потерял бы свое влияние среди тех, кого впоследствии бурские лидеры собирались с его помощью привлечь на свою сторону. Однако похоже, что м-р Преториус так и не вошел в состав исполнительного совета, вероятно, по причине боязни общественного мнения.

В декабре 1879 года перед бурами открылись новые перспективы, так как в наступление перешел м-р Гладстон, который в ноябре месяце выступил с резкой критикой политики правительства консерваторов. Эти мидлотианские[216] идеи проникли во все уголки земного шара, но я беру на себя смелость заявить, что больше всего от них пострадала Южная Африка; во всяком случае они раньше всех принесли здесь свои плоды. Не следует полагать, однако, что м-ра Гладстона на самом деле беспокоила судьба Трансвааля или его независимость, когда он поливал грязью правительство консерваторов, обвиняя его в актах беззакония и произвола, выразившихся в аннексировании независимого государства. Напротив, поскольку в то время он открыто не выступал против аннексии (когда лорд Кимберли заявил, что, по всей видимости, она неизбежна), а придя к власти, отказался отменить ее, можно предположить, что на самом деле он ее поддерживал или, по крайней мере, рассматривал как неизбежное зло. Как бы то ни было, для лошади годится любой кнут, а Трансвааль оказался излюбленной темой для дискуссии, когда необходимо было покритиковать правительство. Ему было неизвестно или же безразлично, какой эффект могли произвести его небрежно брошенные фразы на невежественных буров, проживающих за тысячи миль от этих мест; многие же из тех, чьи кости теперь тлеют в африканских долинах, были бы сегодня целы и невредимы, если бы эти фразы вообще не произносились. Тогда впервые буры поняли, что, делая правильные ходы и оказывая достаточное давление, можно добиться, в случае прихода к власти партии либералов, возможности манипулировать ею в своих интересах.

В тот момент, когда произносились мидлотианские речи, возник реальный шанс уменьшить опасность разрастающихся волнений; сэру Уолсли удалось перетянуть на свою сторону Преториуса, а буры, в целом, уже устали от массовых митингов. К сэру Уолсли обратились с заявлением несколько буров из Почефструма, выражающие свой протест против поддержки антиправительственных выступлений, что с учетом применявшейся тогда тактики запугивания недовольного населения могло расцениваться как благоприятный признак.

Но когда буры стали постепенно понимать, что великий английский министр открыто встал на их сторону и что, возможно, в скором времени он станет всемогущим, они воспрянули духом. Теперь они могли пойти к сомневающимся и сказать: правда на нашей стороне, потому что, какие бы чувства мы при этом ни испытывали, сам великий Гладстон так считает. А в марте 1880 года на одном из заседаний комитета эти сомневающиеся уже сами зачитывали письмо м-ру Гладстону, в котором его благодарили за «огромное участие в их судьбе» и выражали надежду на то, что в случае прихода к власти он их не забудет. Фактически наш великий министр и бурские повстанцы прекрасно между собой договорились, поскольку интересы их совпадали, а цель была одна — свергнуть правительство консерваторов. Однако если бы каждый лидер оппозиции занимался интригами или поддерживал интриги тех, кто стремится к подрыву власти ее величества, будь то буры или ирландцы, с тем, чтобы расчистить себе дорогу к власти, то в конечном итоге от этого пострадала бы только страна.

Но какие бы мотивы ни руководили действиями оппозиции, правительство ее величества и его уполномоченный сэр Гернет Уолсли твердо стояли на своих позициях и были верны своим принципам, о чем свидетельствуют их слова и поступки. Послушаем, что говорил в Претории сэр Гернет на банкете, устроенном в его честь: «Мне сообщили, что этим господам (бурам) посоветовали продолжать бунтовать по-старому, поскольку смена правительства в Англии может дать им шанс восстановить в стране старые порядки. На такое могут пойти только люди, совершенно не разбирающиеся в английской политике. Я вам заявляю, что нет такого правительства, будь то виги или тори, либералы, консерваторы или радикалы, которые бы осмелились при любых обстоятельствах снова уступить эту территорию. Они бы не решились на это, потому что английский народ им бы этого не позволил. Отдать назад страну, для чего? Для того, чтобы ей вновь угрожали извне, чтобы ей угрожали своим вторжением враждебные племена, чтобы должностные лица месяцами не получали жалования, чтобы не уплачивались налоги? Коли это повторится вновь, страну ждет внешняя интервенция, анархия внутри страны и гражданская война, всяческие беды и нищета; паралич торговли и разрушение собственности».

Очень интересно читать данный абзац в свете уже произошедших событий. В следующий раз сэр Гернет Уолсли, вероятно, будет более осторожным в своих высказываниях относительно дальнейшего хода развития событий, в особенности когда они уже будут находиться под контролем правительства радикалов. Это ясное и недвусмысленное заявление сэра Гернета оказало сильное воздействие на лояльно настроенных жителей Трансвааля, наряду с телеграммой, полученной от государственного секретаря со следующим содержанием: «Вы можете твердо заверить граждан в подлинности всех заявлений относительно неспособности правительства ее величества оказать поддержку тем, кто выступает с предложениями об отказе от суверенитета королевы». Под воздействием всех этих деклараций многие англичане перебрались в Трансвааль и там обосновались, а проживающие в стране вложили все свои денежные средства в дело, будучи уверенные в том, что их собственность не будет изъята и возвращена бурам. Волнения, вызванные выступлениями м-ра Гладстона, стали утихать, о его речах на время забыли, погашались задолженности по налогам, а общее состояние дел, по мнению сэра Уолсли, было таковым, что дало ему повод в апреле 1880 года в послании государственному секретарю выразить уверенность в стабилизации обстановки.[217] Он был действительно в этом настолько уверен, что, говорят, по его совету был выведен кавалерийский полк, дислоцирующийся на территории, — экономически обоснованный шаг, но в то же время явившийся непосредственной причиной восстания.

Читатель помнит финансовое положение страны накануне аннексии — это было состояние полного финансового банкротства. За три года британского правления мы обнаруживаем, что несмотря на нестабильность обстановки, общие статьи государственного дохода за первый квартал 1879 г. и соответствующий период 1880 г. составили 22773 и 47982 фунта соответственно, иными словами, в последний год британского правления доход страны более чем удвоился и составил порядка 160 тыс. фунтов, т.е. в среднем поквартально в пределах 40 тыс. фунтов, следует, однако, иметь в виду, что эта сумма в последующие годы существенно бы возросла, может быть, даже удвоилась. Во всяком случае, этого дохода было бы вполне достаточно, чтобы превратить провинцию в одно из самых процветающих государств в Южной Африке и дать ей возможность в ближайшие сроки погасить все задолженности британскому правительству и обеспечить себя достаточным количеством средств на оборонные нужды. Торговля, полностью парализованная в апреле 1877 года, тоже быстро пошла в гору. Уже в середине 1879 года государственная комиссия при торговой палате указывала в принятой ею резолюции на тот факт, что торговый оборот в стране за два года значительно возрос и достиг 2 млн. фунтов стерлингов в год и что вся торговля находится в руках людей, поддерживающих английское правительство. Далее указывалось, что более половины земельного налога оплачивали англичане или другие европейцы, враждебно настроенные по отношению к бурскому правительству. Земля также очень быстро поднялась в цене, о чем говорит следующий пример. Где-то год спустя после аннексии мы с приятелем приобрели небольшой участок на окраине Претории, который вместе с построенным на нем коттеджем обошелся нам в 300 фунтов. К счастью, накануне восстания мы решили его продать и без труда взяли за него 650 фунтов. Думаю, что теперь за него не дадут и пятидесятифунтовой банкноты.

В заключении главы мне бы хотелось привлечь внимание читателя к замечательной переписке между бурскими лидерами и их другом м-ром Кортни. Подразумевалось, что письмо, о котором пойдет речь, датированное 26 июня, написано господами Крюгером и Жубером, но очевидно, что его авторами являлись члены или один член голландской партии, и отправлено оно было из Капской колонии. Об этом говорит сам стиль письма, использование таких терминов как «сатрап», а также ссылки на Наполеона III и Каина, о которых господа Крюгер и Жубер вряд ли имели большее представление, чем о Перу или инках. Упомянув в нескольких словах о прежней переписке, авторы с бурей восторга говорят о падении правительства консерваторов, а затем делают резкий выпад в адрес сэра Бартла Фрера. «Упрямый сатрап» на протяжении всего письма характеризуется как лжец, ему же приписывается любое низменное побуждение. Сам факт, что м-р Кортни поощрял подобного рода шедевры, вполне достаточен для того, чтобы понять, почему отдельные бурские лидеры после войны хвастливо заявляли, что на восстание их вдохновил один из членов британского правительства.

В конце письма и на той же странице «Синей книги» напечатана телеграмма, датированная 1 августа 1880 года, об отзыве сэра Б. Фрера. Складывается впечатление, будто второй документ является логическим продолжением первого. Но как бы там ни было, ясно одно: отношение нового правительства ее величества к сэру Б. Фреру от чувств, выраженных в письме бурских лидеров м-ру Кортни, отличал лишь способ словесного выражения, в то время как их общая цель — избавиться от него — полностью совпадала с целями, преследуемыми представителями голландской партии в Южной Африке.

Глава V. Восстание буров

Приход м-ра Гладстона к власти. — Его письма в адрес бурских лидеров и лоялистов. — Аннексия не отменяется. — Поощрение буров влиятельными членами партии радикалов. — Безейденхаутский инцидент. — Переброска войск в Почефструм. — Массовый митинг 8 декабря 1880 года. — Назначение триумвирата и провозглашение республики. — Заявление буров, адресованное сэру О. Лэньону. — Начало военных действий в Почефструме. — Защита здания суда майором Кларком. — Расправа с отрядом 94-го полка под командованием полковника Анструтера. — Доктор Уорд. — Ликование буров. — Введение военного положения в Трансваале. — Жители Претории оставляют свои дома. — Превосходная организация обороны города под руководством сэра Оуэна Лэньона. — Очередное заявление буров. — Его безосновательность. — Жизнь в осажденной Претории. — Расправа буров с туземцами. — Лояльность туземных вождей. — Их желание принять участие в войне против буров. — Буры закрепляются на перевале Лейнгс Нэк. — Прибытие сэра Джорджа Колли в Ньюкасл. — Обстановка в городе. — Наступление на Лейнгс Нэк. — Отчаянный характер наступления. — Как буры восприняли победу. — Битва при Ингого. — Наше поражение. — Страдания раненых. — Майор Эссекс. — Вступление буров в Наталь. — Постоянные тревоги. — Ожидаемое нападение на Ньюкасл. — Неспособность организовать оборону города. — Прибытие подкреплений и отход буров к перевалу Лейнгс Нэк. — Командирование генерала Вуда за новым подкреплением. — Гора Маюба — Наше поражение и смерть сэра Дж. Колли. — Причина поражения. — Как буры истолковывают наше поражение. — Тактика сэра Дж. Колли.

Когда к власти в стране пришли либералы, м-р Глад-стон счел неудобным придерживаться политического курса в отношении Трансвааля, о котором он неоднократно заявлял в своих выступлениях, будучи лидером оппозиции. Более того, он сделал заявление в парламенте о невозможности отмены аннексии, а 8 июня 1880 года в ответе на петицию буров, где они просят его выполнить свое обещание и отменить аннексию, мы находим следующие слова: «Взвесив все обстоятельства, касающиеся Трансвааля и других государств Южной Африки, с целью недопущения возобновления беспорядка, которые могли бы привести к катастрофическим последствиям не только в Трансваале, но и в масштабах всей Южной Африки, мы приходим к выводу о „нецелесообразности лишать королеву ее суверенитета в Трансваале; напротив, в целях сохранения этого суверенитета нам бы хотелось, чтобы белое население Трансвааля пользовалось полными правами и свободами наравне с другими гражданами республики для решения своих внутренних проблем. Мы считаем, что данные права и свободы очень скоро будут вполне доступны гражданам Трансвааля, являющегося членом южноафриканской конфедерации“.

Допустив, что смысл написанного соответствует действительности, можно сделать вывод о том, что Трансвааль предполагают оставить английской колонией с соответствующей формой государственного правления, если будет принята схема устройства страны на конфедеративной основе. Однако в своем послании от 1 июня 1881 года, адресованном несчастным трансваальским лоялистам, к которым он испытывает чувство «глубокого уважения и симпатии», м-р Гладстон истолковывает смысл сказанного таким образом: «Насколько мне известно, имеется заявление относительно данного мной обещания не возвращать страну бурам. Но не говорится, при каких обстоятельствах было дано это обещание и в какое время. Если имеется в виду мое письмо господам Крюгеру и Жуберу от 8 июня 1880 года, то мне кажется, содержание этого письма не соответствует данному заявлению. Кроме того, мне непонятно, каким образом или в какой степени полная свобода решать свои собственные проблемы, о чем было сказано, когда упоминалось о намерении правительства ее величества сделать эти права и свободы доступными белому населению Трансвааля, противоречит предпринимаемым в настоящий момент усилиям по урегулированию положения в стране, если это не затрагивает интересы тех лиц, представителем которых является ваш комитет».

Подобную игру слов, откровенно говоря, можно было бы расценивать как явное оскорбление. Неужели м-р Гладстон не мог обойтись без того, чтобы не задеть своими язвительными фразами чувств и без того глубоко оскорбленных верных подданных ее величества? Если задать ему этот вопрос, то наверняка можно было бы услышать ответ, что у него не было ни малейшего желания насмехаться над ними; но ведь если он нарочно заявляет, что нет никакой разницы, будут ли они оставаться подданными ее величества при ответственном правительстве или же станут прислуживать «господам», которые еще вчера выступали против них и власти ее величества с оружием в руках, то это ли не издевательство и насмешка над чувством собственного достоинства граждан?

Попутно замечу, что, отвечая на прошение лоялистов, с которым они обратились к нему в мае 1880 года, он сообщает о том, что уже поставил в известность бурских представителей о решении не пересматривать вопроса об аннексии. Несмотря на то, что м-р Гладстон, вне всякого сомнения, является величайшим мастером современности по части каламбура, даже его гениальных способностей явно не хватило для того, чтобы убедить беспристрастного читателя в своей непричастности к обещаниям по поводу сохранения Трансвааля.

Кстати, имеются и другие факты, свидетельствующие о его нежелании оставлять страну бурам, на чью сторону он встал, скорее всего, исключительно ради стремления набрать побольше очков в предвыборной борьбе. Если бы это действительно входило в его планы, он осуществил бы задуманное после вступления в должность; на самом же деле, как показали события, остается только глубоко сожалеть, что он этого не сделал, поскольку, как бы отрицательно ни расценивался его шаг, в любом случае он выглядел бы гораздо приличнее, чем наша безоговорочная капитуляция после трех серьезных поражений. Тогда еще можно было востребовать часть неуплаченных долгов, научить буров обходиться с туземцами по-человечески, компенсировать ущерб лояльно настроенным гражданам Трансвааля, не имеющим возможности более проживать в этой стране, поскольку в тот момент было гораздо легче договориться с бурами, нежели после того как они одержали победу над нами. С другой стороны, мы бы упустили уникальную возможность доказать на практике величайшую и самую потрясающую из радикальных теорий, которая пока еще является лучом света в этой темной стране. И хотя м-р Гладстон официально выступил против возврата страны, переговоры по этому вопросу с бурскими лидерами, тем не менее, шли, и к тому же при посредничестве ряда видных представителей партии радикалов, которые, как известно, дошли до того, что стали подстрекать буров на вооруженное восстание. После капитуляции, когда в Англию прибыл по поручению лоялистов м-р Уайт, он подтвердил это в своем выступлении на общем митинге и далее заявил, что в его распоряжении имеются необходимые доказательства этого факта. Он даже назвал имя джентльмена, причастного к этому делу, от чего тот, естественно, отрекался. Я же, со своей стороны, не смог обнаружить в заявлениях м-ра Уайта каких-либо противоречий.

Как бы то ни было, но после передышки волнения в Трансваале неожиданно приняли еще более широкий размах. А началось все из-за человека по фамилии Безейденхаут, который отказался заплатить налог. Суд тогда вынес решение изъять у него повозку и продать ее с молотка, однако этому помешала толпа рассерженных буров, которые столкнули аукциониста с повозки и оттащили ее в сторону. Это произошло 11 ноября 1880 года. Когда в Претории стало известно об инциденте, сэр Оуэн Лэньон выделил несколько рот от 21-го полка под командованием майора Торнхилла и направил их на подмогу ландросту, который должен был арестовать мятежников; кроме того, специальным посыльным при суде ландроста в Почефструме был назначен капитан Рааф, которому были даны полномочия по набору группы констеблей для оказания ему помощи при проведении арестов. Прибыв в Почефструм, капитан Рааф увидел, что без вооруженного отряда невозможно было провести ни одного задержания. 26 ноября сэр О. Лэньон, осознавая всю серьезность ситуации, телеграфировал сэру Джорджу Колли о необходимости вернуть в Трансвааль 58-й полк. Сэр Джордж отвечал, что вряд ли сможет обойтись без него по причине «ожидаемого со дня на день начала войны с пондо и возможного обращения за помощью к Капской колонии» и что на защиту правительства должны встать верные ему граждане.

Очевидно, что буры с некоторой долей проницательности выбрали самый подходящий момент для начала боевых действий. Правительство Капской колонии завязло в войне с племенем басуто, поэтому на его помощь рассчитывать не приходится; сэр Г. Уолсли отправил из страны единственный кавалерийский полк, находившийся в распоряжении правительства, и наконец, совсем недавно по распоряжению сэра О. Лэньона отряд в количестве трехсот обученных добровольцев, главным образом, если Не полностью, сформированный из числа верных правительству граждан, был переброшен в район, где шла война с племенем басуто, что серьезно отразилось на положении и без того небогатой людскими ресурсами страны.

Между тем 8 января буры наметили провести массовый митинг, где предполагалось обсудить письмо м-ра Гладстона, однако безейденхаутский инцидент на целый месяц ускорил это мероприятие, и новой датой было объявлено 8 декабря.

Впоследствии митинг переносили на пятнадцатое число, затем снова на восьмое. Прилагались все усилия для того, чтобы обеспечить присутствие как можно большего числа граждан (уклоняющимся грозили расправой); предпринимались попытки убедить вождей в необходимости направить также и своих представителей на митинг и принять участие в выступлениях против англичан. Однако из этого ничего не получилось. Митинг состоялся в местечке под названием Парде Крааль и закончился неожиданным провозглашением республики и назначением всем известного триумвирата в лице м-ра Крюгера, Жубера и Преториуса. Затем эти господа проследовали в Гейдельберг, небольшой городок милях в шестидесяти от Претории, и 16 декабря официально объявили о провозглашении республики, зачитав длинное воззвание, в котором были подведены итоги событий за несколько последних лет и представлены перспективы будущих взаимоотношений с английскими властями. Условия, предложенные в этом документе, практически совпадают с условиями, на которые правительство ее величество в конечном итоге дало свое согласие, за исключением пункта, где говорилось о желании бурских лидеров войти в состав конфедерации и в своей политике по отношению к туземным племенам придерживаться общих принципов, предусмотрены положением о «колониях и государствах Южной Африки». Тогда нам были предложены более либеральные условия по сравнению с теми, на которые мы в конечном итоге вынуждены были дать свое согласие уже в совершенно иной обстановке и при новых обстоятельствах.

Воззвание было направлено сэру О. Лэньону, а к нему прилагалось письмо, где есть такие слова: «Мы торжественно заявляем, что не желаем проливать кровь и не хотим войны. От вас зависит, возьмемся ли мы за оружие, чтобы защищать самих себя… Ждем вашего ответа в течение двух суток».

Прошу читателя обратить особое внимание на эти строки, поскольку в них находится ключ к пониманию всех последующих событий.

Письмо с воззванием было получено в правительственной резиденции в Претории в пятницу 17 декабря в 10.30 вечера. Ответное послание сэра Лэньона было вручено посыльному в воскресенье 19 декабря во второй половине дня, т.е. с момента его прибытия не прошло и полутора суток; послание вряд ли могло дойти до лагеря повстанцев, расположенного в шестидесяти милях от города, до наступления утра следующего дня, т.е. 20 декабря. А в этот день, примерно в час по местному времени, на восьмидесятом километре дороги между Мидделбургом и Преторией было совершено нападение на четвертый отряд 94-го полка, который был уничтожен силами, направленными из Гейдельберга для этой цели несколькими днями раньше. 16 декабря, в тот самый день, когда в Преторию было отправлено воззвание триумвирата с изложенными в нем условиями и самыми торжественными заверениями о нежелании участвовать в кровопролитии, многочисленная бурская армия наступала на Почефструм. Вот вам цена этих искренних заверений.

В преамбуле ответного послания сэра Лэньона приводились факты совершенных повстанцами незаконных действий, в том числе «провоцирование туземных граждан, проживающих в этой провинции, на вооруженные выступления против правительства ее величества», объявлялось о передаче полномочий офицеру, командующему войсками ее королевского величества, и было дано обещание о помиловании всех, кто сложит оружие и разойдется по домам.

Начались боевые действия в Почефструме, городе, считавшемся колыбелью восстания. Почефструм в отличии от Претории, которая является, вернее, являлась чисто английской столицей, — это город, в котором в большей степени преобладали пробурские настроения. Сэр Оуэн Лэньон, как указывалось выше, направил туда небольшую группу солдат для оказания помощи гражданским властям и назначил специальным уполномоченным в этой провинции майора Кларка, офицера мужественного и хладнокровного.

Первым шагом, который предпринял майор Кларк вместе с капитаном Раафом, была попытка собрать отряд добровольцев, закончившаяся полной неудачей. Те из горожан, которые в душе были настроены против буров, во многом зависели от соседей-фермеров, с которыми у них были налажены деловые связи, а после заявлений м-ра Гладстона они, по всей видимости, стали глубоко сомневаться в прочности позиций англичан, поэтому бессмысленно было взывать к их гражданским чувствам. Когда начались военные действия, за бурами, проживающими в окрестностях Почефструма, числился долг в семьдесят-восемьдесят тысяч фунтов стерлингов, который они должны были вернуть городским предпринимателям, сумма достаточно солидная, чтобы понять, почему они так тепло встретили англичан. Последующие события показали, что лавочники из Почефструма действовали очень разумно.

15 декабря буры в большом количестве появились в городе и захватили типографию, в которой отпечатали воззвание, уже упоминавшееся выше. Майор Кларк предпринял две попытки войти в здание типографии, чтобы встретиться с главарями, но безрезультатно.

16 декабря бурский дозор обстрелял отряд конной инфантерии, который также ответил огнем. Это были первые выстрелы, прозвучавшие в ходе войны, и эти выстрелы были произведены бурами.

Подполковник Уинслоу, назначенный командующим фортом, который он впоследствии храбро защищал, отдал приказ Кларку открыть огонь. Кларк находился в конторе ландроста на Маркет-сквер с группой из двадцати солдат, которыми командовал капитан Фолс, и двадцати гражданских лиц, находившихся в распоряжении капитана Раафа, на позиции, явно не подходившей для оборонительных целей, но откуда в соответствии с полученным приказом прозвучали выстрелы по бурам, укрепившимся в близлежащих домах. Вскоре после начала сражения погибает капитан Фолс, застреленный во время разговора с майором Кларком, который сам чудом остался жив — пуля царапнула его голову над самым ухом. Бой продолжался весь день 17 декабря и закончился утром 18-го, когда бурам удалось поджечь зажигательными ядрами тростниковую крышу. Майор Кларк предложил солдатам отступить, поскольку не видел смысла в гибели людей, которые сгорели бы заживо в этом доме; предложение было принято, и они отступили, оставив убитыми и ранеными около шести человек. Во время отступления была отражена очередная атака, после чего атаки прекратились.

Пока в Почефструме происходили эти события, более ужасная трагедия должна была разыграться на дороге между Мидделбургом и Преторией.

23 ноября полковник Белларс по просьбе сэра О. Лэньона распорядился из небольшого количества оставшихся людей сформировать отряд и ввиду неспокойного положения в стране направить его в Преторию. Исполняя приказ, полковник Анструтер 5 декабря выступил из Лейденбурга, городка, расположенного в милях в ста восьмидесяти от Претории, со своим штабом и двумя ротами, входившими в состав 94-го полка, в общей сложности насчитывающими 264 человека, в том числе 3 женщин и 2 детей, и невероятно громоздким обозом из 34 повозок, запряженных волами, каждая из которых вмещала 8 человек и груз весом до 5 тыс. фунтов. Попутно замечу, что подобное снаряжение, без которого, похоже, никак не обойтись небольшому мобильному отряду, делает наши пехотные полки практически не приспособленными для боевых действий в условиях Южной Африки, за исключением, пожалуй, содержания их на гарнизонной службе. Как зулусы, так и буры способны передвигаться на местности в три раза быстрее по сравнению с нашими незадачливыми пехотинцами, что дает повод и тем, и другим относиться к ним с глубоким презрением. Зулусы называют нашу инфантерию «вьючными волами». Вот и в данном случае поражение полковника Анструтера, точнее сказать, полное уничтожение его отряда, объясняется наличием этого громоздкого обоза; ведь если бы он не потерял несколько драгоценных дней в поисках дополнительных фургонов, то давно благополучно бы добрался до Претории, избежав опасности. Кроме того, следует признать его действия на марше несколько беспечными, хотя трудно допустить, что он не знал об опасности. Имеется письмо полковника Белларса, где он предупреждает Анструтера о возможном нападении и советует быть постоянно начеку. Письмо было получено 17 декабря. Было и еще одно, более важное предупреждение, о котором я узнал из своих источников.

К одному моему знакомому утром того дня, когда отряд, миновав Мидделбург, двигался по направлению к Претории, зашел старик-бур, с которым они дружили, и рассказал ему о том, что большой патрульный разъезд готовится к нападению на отряд. Мой знакомый, после того как сам лично убедился в этом, тотчас же поскакал вслед за отрядом и, догнав его на некотором расстоянии от Мидделбурга, сообщил полковнику Анструтеру о готовящемся нападении, затем, как только мог, стал упрашивать его принять более серьезные меры для отражения возможной атаки. Однако полковник посмеялся над его опасениями и заявил, что в случае появления буров он распугает их своим большим барабаном.

В воскресенье 20 декабря в час дня, когда колонна находилась в полутора милях от местечка под названием Бронкерс Сплинт и в тридцати восьми милях от Претории, внезапно слева от дороги появилась большая группа всадников, движущаяся в полном беспорядке. Оркестр в это время играл походный марш, а колонна растянулась более чем на полмили, арьергард находился в ста ярдах от последнего фургона. Увидев буров, оркестр сразу же смолк, отряд остановился, и видно было, как к колонне стал приближаться человек с белым флагом. Навстречу ему вышли полковник Анструтер и вожатый Эгертон. Встреча произошла в ста пятидесяти ярдах от колонны, человек передал полковнику Анструтеру письмо, в котором сообщалось о провозглашении Южно-Африканской республики, и заявил, что до тех пор пока не придет ответ от Лэньона, они не могут знать, находятся они в состоянии войны или нет; а потому всякое передвижение войск недопустимо и в случае нарушения этого запрета будет рассматриваться как объявление войны. Письмо было подписано Жубером, одним из членов триумвирата. Полковник Анструтер ответил, что получил приказ прибыть в Преторию, куда он и обязан следовать.

Пока длилось это «совещание», буры в количестве около пятисот человек постепенно сомкнули кольцо вокруг колонны и заняли позиции за деревьями и камнями, обеспечив себе надежное укрытие, в то время как отряд находился на открытом участке местности, и не успел полковник Анструтер добраться до своих солдат, как со всех сторон на них посыпался град пуль. Солдаты тоже открыли ответную стрельбу. При первом же залпе пали сраженные меткими выстрелами офицеры. Перестрелка продолжалась около пятнадцати минут, в результате семь из девяти офицеров были убиты и ранены; восьмому (капитану Эллиоту), одному из двух оставшихся в живых, была уготована еще более жестокая участь. Большинство солдат тоже полегли в бою, свинцовый град не утихал до тех пор, пока не стало ясно, что никого не осталось в живых. Полковник Анструтер, получивший пять тяжелых пулевых ранений, видя всю безнадежность положения, приказал горнисту играть прекращение огня и сдаваться. Одним из трех офицеров, получивших легкие ранения, был, по воле случая, доктор Уорд, у которого пуля задела бедро; все остальные, за исключением капитана Эллиота и одного лейтенанта, были либо убиты, либо скончались от ран. В общей сложности убитых оказалось пятьдесят шесть человек, а раненых — сто один, в том числе одна женщина, г-жа Фокс. Еще двадцать человек впоследствии скончались от ран. Потери буров были незначительны.

После сражения вожатый Эгертон с одним из сержантов получил разрешение идти в Преторию за медицинской помощью, правда, буры отказались предоставить ему лошадь и даже не позволили ехать на своей. Начальник буров оставил с доктором Уордом восемнадцать человек и небольшой запас продовольствия для раненых. Этот человек сделал все от себя зависящее, чтобы облегчить их страдания. Читая его рапорт, невозможно оставаться равнодушным к тому, как он, несмотря на свое собственное ранение, без ассистентов осуществлял уход за ранеными. Его обход начинался в два часа дня и продолжался до шести часов утра, пока не наступала очередь последнего больного. Будем надеяться, что его труд будет оценен по заслугам. Доктор Уорд оставался с ранеными неподалеку от места кровавой расправы до тех пор, пока не было объявлено о перемирии; только тогда он перевез их в Марицбург, испытав за все это время огромные трудности в обеспечении раненых продовольствием.

Вот коротко описание того, что я с неохотой назвал бы самой жестокой и тщательно продуманной кровавой расправой. Могу заметить, что зулусский возница, находившийся в арьергарде и бежавший в Наталь, рассказывал, как буры достреливали всех раненых из этого отряда. Его рассказ в какой-то степени подтверждался показаниями одного из свидетелей, оставшихся в живых, который заявил, что все тела, найденные на том участке поля (приблизительно в трех четвертях мили от головы колонны) имели пулевое отверстие в голове или на груди помимо своих ранений.

В официальном протоколе есть следующие слова, сказанные администратором Трансвааля во время заседания совета по поводу случившегося: «Окружение и постепенное истребление людей в момент, когда достигнута договоренность о перемирии, выбор позиций, откуда был открыт огонь во время неспровоцированного нападения мятежников по отраду полковника Анструтера — не это ли поступок, равные которому едва ли упоминались в летописях войн между цивилизованными государствами».

А бурские лидеры торжествовали, радуясь успеху, их радость была отражена в воззвании, из которого приводится следующая выдержка:

«Невыразимо чувство благодарности граждан за милость, дарованную им Всевышним. Да здравствует храбрый генерал П. Жубер и его соратники, которые отстояли честь республики на поле брани. Падем же ниц перед силой Всемогущего Господа нашего, который не оставил нас в трудную минуту и дал нам силы поразить более сотни вражеских воинов, потребовав за это только двух наших».

Ввиду обстоятельств, при которых был совершен этот чудовищный акт вандализма над небольшой группой неподготовленных к сражению людей, большинство граждан сочтут этот язык скорее высокопарным, если не кощунственным.

После того как об этой трагедии узнали в Претории, сэр О. Лэньон объявил о введении в стране военного положения. Поскольку город был крупный, раскинувшийся на многие мили и неспособный к обороне, всем жителям Претории, насчитывающей свыше четырех тысяч душ, было приказано расположиться лагерем за ее пределами, где были приняты все возможные меры для устройства их быта. В таком положении они пребывали в течение трех месяцев, лишенные своих уютных домашних очагов, но стойко переносящие все тяготы и лишения и терпеливо ожидающие прибытия той спасительной колонны, которая так и не пришла. Люди, проживающие в Англии, вряд ли смогут понять, через что вынуждены были пройти эти мужчины и женщины, посчитавшие своим долгом остаться верными своему правительству. Пусть себе на минуту представят такую ситуацию, когда всем жителям обычного английского города приказано в течение часа покинуть свои дома и собраться на небольшом клочке земли, находящемся под прикрытием форта, где нет ничего, кроме брезентовых палаток или навесов, защищающих их от палящего летнего зноя и проливных дождей, да скудного пайка на пропитание, в то время как их мужья и братья ежедневно воюют с опасным и коварным противником и иногда ранеными или убитыми доставляются в лагерь. Может быть, тогда они бы почувствовали, что пришлось пережить жителям Претории, сохранившим верность английскому правительству, на которое они возлагали свои надежды, теперь уже угасшие.

Организация обороны города была настолько умело и энергично осуществлена сэром Лэньоном при содействии военных офицеров, что не было предпринято ни одной попытки взять город штурмом. Мне кажется, что организация, сумевшая обеспечить условия для многомесячного проживания четырех тысяч людей, между которыми за все это время не произошло ни одного инцидента и от которых не поступило ни одной жалобы, по сути представляет собой уникальное явление. Безусловно, все это стало возможным благодаря самому тесному сотрудничеству всех, кто был в этом заинтересован. И действительно, никто не оставался без дела, каждый нашел себе занятие по душе: судьи распределяли пайки, члены исполнительного совета занимались разбором мелких неурядиц и т.д. За все время произошел единственный случай, когда «забастовали» пять врачей, решившие воспользоваться благоприятным моментом и «потрясти» правительство; они объединились с требованием прибавить им жалование — менее пяти гиней в сутки им показалось недостаточным. К счастью, попытка вымогательства не увенчалась успехом.

23 декабря бурские лидеры в ответ на заявление сэра Лэньона от 18 декабря сделали свое очередное заявление, совершенно безответственное и насквозь лживое. В нем они обвиняли сэра Лэньона в расправе над женщинами и детьми, в предоставлении оружия туземцам и открытии огня по бурам без объявления войны. Буры сами прекрасно знали, что ни одно из этих обвинений не имеет под собой реальной почвы; но они также знали и другое — то, что сэр Оуэн, блокированный в Претории, был не в состоянии опровергнуть эти обвинения, в которые, по их мнению, в какой-то степени могли поверить народы, проживающие в разных уголках земного шара, и проникнуться к ним симпатией. Такова была истинная причина выхода в свет этой бумаги, которая очень хорошо характеризует ее авторов.

Будничность столичной жизни временами прерывалась вылазками и редкими набегами на бурские позиции, разбросанные по всем окрестностям, обычно в пределах шести-восьми миль от города. Подобные мероприятия проходили вполне успешно, хотя не обходилось и без потерь. Тяжелейшие потери понесли английские войска, когда однажды буры, предательски вывесив белый флаг, открыли ураганный огонь по солдатам, как только те, поверив в этот обман, вышли из своего укрытия. За время войны каждый четвертый из преторийских добровольцев был убит или ранен.

Но, пожалуй, труднее всего было удержать туземцев и не дать им вступить в войну. Как упоминалось выше, они были искренне преданы нашему правительству и за три года его правления испытали на себе, по их словам, странные ощущения — их не убивали, не били палками, не превращали в рабов. Поэтому, естественно, они не спешили возвращаться к старому порядку, при котором убийство, избиение и рабство являлись обычной повседневностью. Кроме того, поведение буров в начале войны отнюдь не способствовало нормализации отношений с ними. Был случай, когда фермеры насильно загоняли ватербергских туземцев в один из своих лагерей (Цварт Коппис); двое пытались оттуда бежать, но были застрелены при попытке одним из буров. А 7 января к столичным властям обратился туземец с жалобой. По его рассказу, их было несколько человек и возвращались они из Даймонд Филдс домой, по дороге гнали овец. К ним подошел бур и попросил продать овец. Они ему отказали, после чего он ушел, а затем вернулся с несколькими голландцами, которые стали стрелять по ним и убили одного кафра.

2 января в Претории стало известно о том, что 26 декабря несколько буров обстреляли туземцев, которые отдыхали на окраине Почефструма, и убили трех человек; остальные бежали, и тогда буры забрали себе весь их скот.

11 января несколько человек, отправившихся из Претории с донесением, были взяты в плен. Находясь в плену, они видели, как десятерых кафров, возвращавшихся из Даймонд Филдс, остановили буры и приказали следовать в лагерь. Они отказались и побежали, им вслед прозвучали выстрелы, пятеро были убиты, один сломал руку.

Я привел лишь несколько примеров свидетельствующих об отношении буров к несчастным туземцам, взятых наугад из официальных сообщений. А таких примеров очень много, и если кого это заинтересует, тот может найти и прочитать о них.

Как только стало известно о восстании, каждый мало-мальски авторитетный вождь предложил правительству свою помощь, а многие из них, особенно Монтсиоа, наш старый союзник из китуордских земель, взяли под свою защиту лояльно настроенных граждан, проживающих по соседству. Некоторые на период, пока не утихнут волнения, взяли на сохранение правительственное имущество и скот, а у одного вождя находилось четыре или пять тысяч фунтов золотыми деньгами — сумма от недавно собранного налога, которая была дана ему на сохранение уполномоченным этой провинции, опасавшимся, что деньги могут быть захвачены бурами. Во всех случаях доверенное имущество впоследствии возвращалось в целости и сохранности. Верность туземных вождей в тяжкую минуту испытаний (ибо буры не оставляли своих попыток склонить их на свою сторону, в том числе и под угрозой расправы) — это бесспорное доказательство огромного расположения кафров, особенно представителей миролюбивого племени басуто, по отношению к правительству ее королевского величества. Правительству Претории достаточно было произнести одно единственное слово, чтобы привести в движение огромную армию вооруженных людей и направить ее против буров. Любое другое правительство в чрезвычайной ситуации произнесло бы это слово, но к счастью для буров, англичане ни при каких обстоятельствах не изменили бы своим принципам и не допустили, чтобы черная раса пошла войной на белую.

Кроме главного столичного гарнизона, было несколько фортов, защищаемых войсками и лоялистами, в следующих городах: Почефструм, Рустенбург, Лейденбург, Марабастад и Ваккерструм, ни один из которых не был взят бурами[218].

Первым делом триумвират дал приказ большой группе войск выступить из Гейдельберга и двигаться по направлению к границе Наталя с тем, чтобы захватить перевал через Драконовы горы, известный под названием Лейнгс Нэк, и не допустить прохода через него подкреплений противника. Приказ был быстро исполнен, и многочисленная бурская армия стала контролировать территорию Наталя практически до самого Ньюкасла. Известие о начале военных действий, за которым последовало новое, о кровавой расправе близ местечка Бронкерс Сплинт и убийстве капитана Эллиота, произвело в Натале эффект разорвавшейся бомбы. Весь личный состав сухопутных войск вместе с бригадой военно-морских сил срочно перебрасывался из южных районов страны в Ньюкасл, где сконцентрировались практически все рода войск имперской армии, насчитывающей около тысячи человек. 10 января сэр Джордж Колли отбыл из Марицбурга в Ньюкасл, чтобы встать во главе армии, но в то время никому не могло прийти в голову, что он собирается брать штурмом перевал Нэк с таким малочисленным войском. Армия и лоялисты в осажденных городах Трансвааля, как известно, имели достаточное количество продовольствия на несколько месяцев, поэтому стоило ли испытывать судьбу? И лишь накануне выступления войска стало известно о том, что сэр Дж. Колли намерен предпринять попытку войти в Трансвааль, ранее никаких разговоров по этому поводу не велось, и вообще никто даже не поднимал этоговопроса.

Для того, чтобы читатель лучше представил ту ситуацию, я расскажу о том, что мне пришлось пережить лично. Во-первых, мне не повезло в том плане, что накануне трансваальских событий я, вместе с женой и слугами, обосновался в Натале, намереваясь позднее перебраться в местечко неподалеку от Ньюкасла. Несколько недель я провел в Марицбурге, а когда узнал о предполагаемой переброске войск в Ньюкасл, уставший от неудобств гостиничной жизни и связанных с этим значительных расходов, решил отправиться туда, считая, что более безопасного места в колонии не найти.

Безусловно, я не мог предполагать, что сэр Джордж отважится напасть на Нэк до прибытия подкрепления, поскольку считал, что на такое может решиться только безумец. Правда, в день моего отъезда по городу прошел слух, будто бы генерал собирается идти в наступление на буров. Хотя я этому не поверил, тем не менее решил пойти и выяснить все лично у секретаря по делам колоний полковника Митчелла, и если бы это оказалось правдой, то, зная характер буров, их стрелковые способности и предвидя исход задуманного дела, я несомненно бы предпочел, поскольку со мной были дамы, остаться дома и никуда не выезжать. Полковник Митчелл сказал мне откровенно, что о планах сэра Джорджа знает ровно столько же, сколько и я, добавив, что я могу быть уверенным в том, что такой опытный и дальновидный солдат, как сэр Джордж, не станет предпринимать поспешных действий. Я был точно такого же мнения, поэтому отправился в путь, а неделю спустя по прибытии в Ньюкасл был огорошен известием о том, что сэр Джордж выступил этим утром и движется с войсками по направлению к перевалу. О возвращении не могло быть и речи, поскольку обе лошади да и сами путешественники едва держались на ногах. Тот, кто путешествовал с семьей в летнее время от Марицбурга до Ньюкасла и имел удовольствие наслаждаться тем, что в этой колонии называется дорогой, которая представляет из себя то сплошные участки топи, то каменистые ухабы, тот поймет, что авантюристы-путешественники скорее согласятся на то, чтобы им пустили пулю в лоб, чем рискнут отправиться в обратный путь.

Единственное, что оставалось делать при сложившихся обстоятельствах, — это ожидать развития событий, которые теперь должны были происходить с невероятной быстротой. Небольшой городок Ньюкасл представлял собой в это время удивительное зрелище и таким оставался на протяжении всей войны. Гостиницы были переполнены беженцами, на каждом свободном клочке земли были воздвигнуты палатки, сооружались глиняные хижины, в ход шел брезент и любое другое покрытие, которое можно было использовать в условиях, продиктованных суровой необходимостью, — для размещения многочисленных семей, бежавших из Трансвааля и лишившихся своего крова, многие из которых просто бедствовали.

Утром 28 января, прислушавшись, можно было различить где-то далеко за городом отдаленные звуки артиллерийской канонады. Нам не пришлось долго томиться в ожидании, так как уже во второй половине дня мы получили известие о том, что сэр Джордж атаковал Лейнгс Нэк и отступил с тяжелыми потерями. Население было потрясено этим известием еще и потому, что 58-й полк, расквартированный в городе, с личным составом которого жители уже успели познакомиться и подружиться, пострадал больше всего.

История этого сражения всем хорошо известна; вряд ли на ней стоит останавливаться подробно, к тому же история эта очень печальная. Буры, у которых в то время была двухтысячная армия, прочно закрепились на крутых утесах, и против них сэр Джордж бросил всего лишь несколько сотен своих солдат. Попытка заранее была обречена на неудачу, но бросок был настолько смелым, особенно отличился конный эскадрон майора Бронлоу, что казалось, вот-вот будет одержана победа. Но никто не мог устоять под ураганным огнем, обрушившимся с бурских позиций; что касается пехоты, то и она была бессильна что-либо поделать. Полковник Дин предпринял попытку прорваться на вершину горы, но все кончилось тем, что, достигнув вершины, некоторые солдаты просто падали от усталости, не говоря у же о том, чтобы твердо держать в руках свои винтовки.

И там, на голой вершине горы они прижались к земле и лежали, боясь пошевелиться, в то время как безжалостный огонь со скал и редутов хлестал по ним, как град, а когда уже стало совсем невмоготу, остатки отряда медленно отступили вниз по склону. Для многих этот смелый прорыв был в их жизни последним. Бросаясь в атаку, они падали, и там, где они пали, на том месте их потом похоронили. Общее число убитых и раненых составило сто девяносто пять человек, а это, если учесть малочисленность самого войска, участвовавшего в сражении, очень большая цифра, что свидетельствует не на словах, а на деле об отчаянном характере всего предприятия. Среди убитых были полковник Дин, майор Пул, майор Хинстон и лейтенант Элуэс. Майор Эссекс был единственный штабной офицер, участвовавший в атаке, который остался жив, он же был одним из четырех счастливчиков, переживших Изанзлвану. Можно сказать, что он родился в рубашке. Судите сами — лошадь под ним была убита, шлем с головы сбит пулей, а у самого — ни единой царапины. Потери буров были очень незначительны.

Сэр Джордж Колли в своем необычайно ярком послании военному министру старается особенно не распространяться по поводу мотивов, побудивших его предпринять это наступление, он просто подчеркивает, что в его задачу входило оказание помощи жителям осажденных городов. Похоже, он не учел одного, что является очевидным для каждого, кто знает эту страну и буров: даже если бы ему и удалось форсировать перевал, что само по себе практически нереально, его последующие действия в Трансваале с таким малочисленным отрядом, без кавалерии, обремененным большим обозом, были бы заранее обречены на неудачу. День и ночь ему бы не давали покоя бурские налетчики, связь с тыловым обеспечением была бы прервана, и дальнейшее продвижение вперед стало бы невозможным. Перевал вновь бы перешел в руки противника, так как у него не было возможности оставить там необходимое количество людей, чтобы его удержать, и по всей видимости, Ньюкасл, основной центр обеспечения, тоже был бы занят бурами.

Наше поражение оказало огромное моральное воздействие на буров. До сих пор среди большей их части бытуют различные мнения относительно развязки событий, и наше поражение на одной чаше весов уравновешивается их победой на другой. Победа придала им безграничную уверенность в своем превосходстве и вселила дух единства и взаимного доверия друг к другу, чего раньше за ними не наблюдалось. Сомневающиеся перестали сомневаться и стали выражать открыто взгляды большинства, а из Оранжевой республики — как бы ни отрицал президент Бранд этот факт — хлынул огромный поток добровольцев.

Для стороннего наблюдения совершенно непонятны мотивы, толкнувшие сэра Джорджа на такой поспешный шаг. В Натале тогда говорили, что у него была своя теория: он считал, что и с небольшим отрядом хорошо обученных воинов можно добиться поставленной задачи не хуже, чем с более крупным соединением. Было ли это так на самом деле, я не берусь утверждать; говорят, что у очень умных людей свои взгляды на вещи, в голове у них порой рождаются весьма своеобразные идеи и теории; вероятно, это был как раз тот самый случай.

После сражения на перевале Лейнгс Нэк на несколько дней наступило затишье; хорошо, если бы оно продлилось до прибытия подкреплений, которые уже были в пути. Однако наши надежды не оправдались. 7 февраля поступило сообщение о нападении на военный эскорт, направлявшийся из Ньюкасла в ставку генерала с донесением, — все это расстояние составляло примерно восемнадцать миль, — который после обстрела вынужден был повернуть назад.

8 февраля, приблизительно в полдень, все мы были встревожены звуками доносившейся стрельбы, очевидно, со стороны холма Скейнс Хоогте, что в десяти милях от Ньюкасла. О планах генерала нам ничего не было известно, и каждый пребывал в полном неведении относительно происходившего; тем не менее все полагали, что лагерь, находившийся близ перевала Лейнгс Нэк, покинут войсками, а сэр Джордж возвращается в Ньюкасл.

Стрельба с каждым разом все усиливалась, пока наконец не перешла в непрерывную канонаду, сопровождаемую нескончаемой ружейной перестрелкой. К трем часам стрельба утихла, и мы подумали, что так или иначе, но все кончилось, однако около пяти часов она возобновилась с еще большей силой. С наступлением сумерек все наконец стихло. Спустя какое-то время ко мне заглянули кафры и рассказали нам о том, как английская армия была разбита у холма в районе реки Ингого и как храбро сражались наши воины, но так как «их ружья устали», к ночи, по их мнению, с ними будет покончено.

Излишне говорить, что эту ночь мы пережили в тяжелых думах, каждую минуту ожидая услышать новую стрельбу и не представляя, какая участь ждала наших несчастных солдат на том холме. С наступлением утра пришел конец напряженным ожиданиям, и мы узнали, что наша армия потерпела сокрушительное поражение. Оказывается, сэр Джордж выступил с отрядом из пяти рот, входивших в состав 60-го полка, с двумя орудиями и несколькими всадниками с целью, по его словам, «обеспечения охраны дороги, встречи и сопровождения фургонов, прибывающих из Ньюкасла». Едва он миновал Ингого, как тут же был окружен на небольшом плато треугольной формы отрядом буров, направленным вслед за ним с перевала Лейнгс Нэк, и обстрелян со всех сторон. Перестрелка продолжалась до наступления темноты с перерывом на два часа, с трех до пяти, и закончилась для нас трагически — из пятисот человек свыше ста пятидесяти были убиты и ранены. Вызванные из лагеря отряды подкрепления, очевидно, так и не вступили в бой. По неизвестной причине буры не стали продолжать обстрел той ночью, вероятно, потому что сочли невозможным отход наших войск обратно в лагерь, решив с наступлением утра вернуться и закончить дело. Генерал же был полон решимости возвращаться, и лишь после того как удалось согнать уцелевших мулов, лошадей и быков и запрячь их в орудия, деморализованные и изнуренные остатки армии перешли вброд Ингого, вода в которой прибыла после прошедшего вечером дождя, и, пробираясь в кромешной тьме, вернулись в лагерь; несчастный лейтенант Уилкинсон, начальник штаба 60-го полка, погиб при переправе.

Вершина холма была усеяна мертвыми телами. Там же под проливным дождем и пронизывающим ветром лежали раненые, многим из которых уже не суждено было дожить до утра. Тот, кто был очевидцем этого зрелища, никогда его не забудет.

Ночь — я хорошо помню — была дождливая и холодная, мутная луна иногда прорывала пелену облаков и своим неровным светом серебрила бескрайние пространства холмов и равнин, затем вновь забегала за тучу, и тогда на землю опускалась ночная мгла. Временами вспышки молний озаряли окрестности и откуда-то издалека доносились ворчливые раскаты грома, нарушавшие торжественность этого дикого безмолвия. То вдруг ветер своим ледяным объятием охватывал долину, и где-то совсем рядом гремели мощные раскаты, а на горизонте уже занималась заря.

Если на минуту представить, какие неудобства и даже опасность пережил бы обычный здоровый человек, оказавшийся после тяжелого трудового дня под дождем и ветром на вершине каменистой горы, без пищи и даже глотка воды, чтобы утолить свою жажду, то в какой-то степени можно понять, на какие страдания были обречены наши раненые после битвы у реки Ингого. Оставшиеся в живых на следующий день были доставлены в Ньюкасл и помещены в госпиталь.

Каковы были реальные планы сэра Джорджа, подвергшего себя такой опасности, так и осталось загадкой. Вряд ли это было сделано с целью обеспечения безопасности на дороге, как он заявляет в своем рапорте, поскольку дорога не находилась в руках неприятеля, там временами появлялись лишь его конные разъезды.

Итог сражения заставил буров, чьи потери были минимальными, еще более убедиться в своем превосходстве, а наших воинов вверг в бездну отчаяния. Сэр Джордж потерял в общей сложности три-четыре сотни, а необходимо учесть, что его армия насчитывала чуть больше тысячи человек. Из офицеров штаба уцелел лишь майор Эссекс, фортуна и на сей раз не покинула его. Но самое удивительное заключается в том, что он всегда чудом оставался жив, побывав в самых жестоких переделках. Человека везучего, как майор Эссекс, следовало бы поощрить за его везение, если для этого нет других оснований, хотя если верить сообщениям, нет необходимости прибегать к поиску этих оснований для того, чтобы поощрить солдата, и без того во всех ситуациях державшего себя исключительно достойно.

В итоге после сражения у реки Ингого буры, имеющие свободный доступ на территорию Оранжевой республики, поняли, что у нас нет сил, способных помешать им; поэтому, минуя Ньюкасл, они вступили на территорию республики, после чего, доведя численность своей армии с полутора тысяч до двух, вторглись в Наталь с целью уничтожить подкрепления, находящиеся в пути, под командованием генерала Вуда. Это произошло 11 февраля, и уже с того дня по 18 февраля северные провинции Наталя находились в руках неприятеля, они хозяйничали там, не стесняясь: обрывали телеграфные провода, грабили фургоны, уводили лошадей и скот и всячески издевались над подданными ее королевского величества в Натале. Это было очень тревожное время для тех, кто, зная, на что способны буры, должен был защитить женщин и детей, а также для тех, кто не был вполне уверен в том, что со дня на день не лишится крыши над головой.

Каждую ночь мы обязаны были выставлять кафрский дозор, который мог бы своевременно предупредить нас о появлении грабителей, и спать, положив рядом заряженное ружье, а иногда, если дела были совсем плохи, и в одежде, имея стоящих наготове в конюшне оседланных лошадей. И наши опасения были небезосновательны, поскольку однажды нам стало известно, что бурский дозор в количестве пятисот человек расположился лагерем по соседству, в местечке, принадлежащем, между прочим, голландцу, и там забрал весь скот, который принадлежал англичанину. Кроме того, они совершали нападения на обозы, уничтожали имущество, сжигали фургоны. Было много и ложных тревог, которые, к своему несчастью, нам тоже пришлось пережить. Однажды поздно вечером я сидел в своей гостиной и читал. Было около одиннадцати часов. Ночь была теплая, и дверь на веранду оставалась чуть приоткрытой. Вдруг я услышал чей-то приглушенный голос, назвавший меня по имени и поинтересовавшийся, нет ли здесь буров. Взглянув на дверь, я увидел, как за углом мелькнуло дуло револьвера. С чувством тревоги я подошел к двери и когда открыл ее, то совершенно отчетливо смог различить фигуры вооруженных людей, крадущихся вдоль веранды в сад. Ими оказались полицейские верховые, которым сообщили о появлении здесь большого количества буров, захвативших усадьбу, и которые прибыли, чтобы проверить это. Узнав от них, что буры действительно находятся где-то рядом, мы провели всю ночь беспокойно.

Каждый день мы ожидали, что вот-вот получим известие о нападении на наш отряд, находившийся на марше, и опасались, что может произойти самое худшее. Наконец пришло сообщение о том, что отряды подкрепления прибывают на рассвете, двигаясь необычным маршрутом через Ингагаан, где преобладает гористый рельеф, а чуть ниже, по дороге, проходящей мимо моей усадьбы, милях в трех от Ньюкасла, где местность не такая гористая. Нам также стало известно о намерении буров осуществить нападение как раз в этом месте с последующим отходом через мою усадьбу в горы. Не долго думая, мы решили, что пора уходить, и взяв с собой несколько ценных вещей, добрались до города, оставив дом со всем имуществом на милость провидения. В Ньюкасле нападения ждали каждый день; буры могли появиться здесь, если не ради чего-то другого, так с целью захвата магазинов и торговых лавок.

Оборонительные сооружения города находились, увы, в плачевном состоянии, не было должного надзора и эффективной организации. У военных хватало своих забот, поэтому их не беспокоила безопасность города; а отряды конной полиции — вооруженные силы, находившиеся на дотации колонии, — были выведены из небольших фортов, расположенных вокруг Ньюкасла, поскольку они понадобились генералу для каких-то других целей, а от него пришло распоряжение защищать город собственными силами.

Были, конечно, и вполне дееспособные мужчины, желающие сражаться, но они представляли собой плохо управляемую, неорганизованную толпу. В конце концов получилось так, что опасность уже миновала, а оборонные работы так и не были завершены.

Кроме того, значительная часть населения выступила зато, чтобы сдать город бурам, так как считала, что оказание сопротивления может впоследствии повредить их торговле. Безусловно, чувство патриотизма у них было развито сильно, но боязнь за свой кошелек, пожалуй, сильнее. Я убежден, что взятие Ньюкасла не составило бы большого труда для буров, и скажу откровенно, после того, что я увидел своими глазами, у меня не возникло ощущения спокойствия и уверенности за безопасность колонии, которая в вопросах обороны вынуждена полагаться на силы собственных граждан. Я считаю, что добровольческие формирования в колонии ничуть не отличаются от подобных формирований в любой другой стране; а вот от неорганизованной и непредсказуемой в своих действиях местной толпы, руководимой эмоциями и страстями, ровно столько же пользы, сколько от любой другой, неважно в какой стране мира, с одной лишь разницей, что местная толпа более неуправляема.

По неизвестной причине бурские военачальники решили не ввязываться в бой с отрядами подкрепления, а быстро и тихо, как и наступали, отвели свои войска к перевалу Лейнгс Нэк, и вот 17 февраля отряды вошли в город, к огромной радости его жителей, которые за судьбу солдат беспокоились, как за свою собственную. Лично я ни разу в жизни не был так счастлив, как в тот момент, когда увидел армию ее величества, а по возвращении домой нас ждала еще одна радость — все наше имущество осталось целым и невредимым. После этих событий наступило некоторое затишье.

21 февраля мы узнали о том, что к лагерю у перевала Лейнгс Нэк перебрасываются свежие силы в составе двух полков и что генерал Вуд получил от сэра Дж. Колли приказ прибыть с подкреплением. Эта новость вызвала большое удивление, поскольку никто не понимал, зачем в данный момент, когда дорога совершенно свободна и вряд ли будет снова заблокирована, посылать генерала выполнять задачу, с которой, по всей вероятности, легко могли бы справиться офицеры, командующие полками, при поддержке конного отряда сопровождения. Мы понимали, тем не менее, что оба генерала договорились не предпринимать никаких наступательных действий до возвращения Вуда.

Не считая отдельных мелких эпизодов, обстановка в целом оставалась спокойной, и ничего не предвещало беды, а в воскресенье 27 февраля после завтрака, когда я сидел на веранде и отдыхал, мне показалось, что где-то вдали прозвучали залпы артиллерийских орудий. Остальные присутствующие не согласились со мной, считая, что это были дальние раскаты грома, но поскольку я настаивал на своем, мы решили съездить в город и выяснить все на месте. А город полнился разными слухами, из которых нам удалось понять, что произошла новая катастрофа; а из лагеря Маунт-Проспект непрерывным потоком шли телеграммы. Мы направились в лагерь в надежде узнать подробности, но тоже безрезультатно. В то утро предполагалось перебросить большое количество войск, выступивших из Ньюкасла, в Маунт-Проспект, но когда стало ясно, что что-то произошло, их остановили и повернули назад. Постепенно нам удалось узнать правду. Поначалу наши солдаты храбро отражали все атаки противника, который пытался штурмом взять гору; боеприпасы были на исходе, тогда они стали драться штыками, а вместо снарядов использовали камни и консервные банки. Жаль, что последующая информация оказалось менее утешительной.

Случилось так, что вечером 26 февраля после ужина сэр Дж. Колли неожиданно отдал распоряжение трем полкам, 58-му, 60-му, 92-му, и морской бригаде в составе подразделений из шестисот с лишним человек быть готовыми к выступлению, до позднего вечера не посвящая никого в свои планы; затем без лишнего шума он привел их к Маюбе, огромной горе с плоской вершиной, господствующей над позицией буров и находящейся справа от перевала Лейнгс Нэк. Солдаты добрались до вершины горы около трех часов утра, преодолев трудный подъем, и разместились на боевых позициях согласно военной науке, в разных точках плато. Пока было темно, они могли сверху с высоты двух тысяч ярдов по мерцанию сторожевых костров определить местонахождение позиции буров, а когда наступил рассвет, перед их глазами открылась карта местности и можно было детально разглядеть оборонительные сооружения противника.

Поднявшись на вершину горы, офицеры предложили генералу соорудить на скорую руку нечто вроде укрепления или окопа, но он запретил это делать, поскольку солдаты были утомлены подъемом, и это была роковая ошибка. За укрытием, пусть даже непрочным, шестьсот английских солдат смогли бы отразить наступление всей бурской армии, не говоря уже о двух-трех сотнях бурских воинов, которые сбросили их потом с горы. И вновь часов в десять утра полковник Стюарт и майор Фрейзер пошли к генералу и предложили ему «организовать моряков на строительство укрепления».

«Видя, что местность достаточно открытая, генерал, тем не менее, не отдал приказа окопаться».

Как только буры обнаружили, что гора занята англичанами, их первая мысль была покинуть Нэк, и они уже приступили к осуществлению этой задачи, как вдруг увидели, что у англичан отсутствуют артиллерийские орудия; тогда они передумали и стали готовиться к штурму. По моим подсчетам, в штурме горы участвовало около трехсот, от силы четырехсот буров, не больше. Сами же буры торжественно заявляют, что у них была всего лишь сотня человек, но мне что-то в это не верится. Приблизительно до 11.30 они медленно поднимались вверх, а затем решительно пошли на штурм, быстрее всех и увереннее шли голландцы, с каждым шагом их стрельба становилась все точнее, а наш огонь не причинял им практически никакого вреда.

Приблизительно без четверти час наши солдаты отошли на последний рубеж, и в это время был убит генерал Колли — пуля попала ему в голову. После этого отступление превратилось в беспорядочное бегство, солдаты в панике бежали вниз по обрывистым склонам горы, буры их догоняли, сбивали с ног. Несколько человек, как мне стало известно, погибли в ходе артобстрела из орудий, которые были доставлены из лагеря с целью прикрытия отступающих, но поскольку данная информация не появлялась в официальных сообщениях, есть сомнения в ее достоверности. Мы потеряли убитыми и ранеными около двухсот человек, в том числе сэра Дж. Колли, доктора Лондона и Корниша, а также командующего Роумли, сраженного разрывной пулей и скончавшегося после мучительных страданий. Когда раненого командующего оттаскивали в более безопасное место, то с большим трудом удалось отбиться от наседавших буров, жаждущих расправы, поскольку они приняли его за сэра Гернета Уолсли. Точно так же, как это было после сражения у реки Ингого, раненые всю ночь пролежали в холоде на поле битвы, некоторые их них не вынесли страданий.

Будучи человеком сугубо штатским, я не берусь объяснять с военной точки зрения причины, заставившие наши войска так легко сдать свои позиции, которые самой природой были созданы как прекрасный естественный плацдарм, но я думаю, что без всяких предположений могу высказать свое мнение относительно того, почему мы все-таки потерпели это поражение — все дело заключается в никуда не годной стрельбе английских солдат. У них вовсе и не кончался запас боеприпасов, как считали тогда, и вне всякого сомнения, они встретили мощным огнем неприятеля, штурмующего гору, который не мог быть совершенно неуязвим, но вот поразить им удалось не более шести-семи человек, что является всего лишь внешней стороной понесенных бурами потерь. Отсюда следует, что английские солдаты не в состоянии были ни оценить расстояние, ни поразить движущуюся цель, вероятно, они даже не знали, что при стрельбе сверху необходимо прицеливаться чуть ниже. Та манера стрельбы, которой обучен английский солдат, может годиться скорее всего в условиях широкомасштабных боевых действий, в условиях же партизанской войны, когда приходится иметь дело с более искусным противником, умеющим хорошо стрелять и использовать преимущества горного рельефа, она малоэффективна.

Спустя два месяца после описанных событий у меня состоялся разговор с одним из буров, добровольцем из Оранжевой республики, участвовавшим в штурме Маюбы в составе одного из подразделений; при этом разговоре присутствовал один из моих приятелей. Так вот, этот бур с превеликой охотой согласился рассказать нам в подробностях об этом штурме. Его рассказ начинался так: «Когда стало известно, что гора находится в руках у англичан, мы решили, что игра проиграна, однако нашлось немало смельчаков, которые думали иначе. Стали набирать отряд добровольцев, готовых идти на штурм горы. Вызвалось всего семьдесят человек, в числе которых был и я. Приступив к подъему, мы поначалу не могли справиться с охватившим нас чувством волнения и страха, но вскоре обнаружили, что все пули, выпущенные по нам со стороны противника, летят мимо, где-то высоко над головой, и тогда, воодушевленные, мы двинулись вперед более решительно и смело».

Он сообщил нам, что у буров пострадало всего лишь три человека: один был убит, другой ранен в руку, а третий, он сам, получил пулевое ранение в лицо, свидетельством чему являлся еще свежий шрам. Он подчеркнул, что первым на вершине горы появился двенадцатилетний мальчуган и что, как только англичане увидели их, то тут же побежали, а он, расплачиваясь с бегущими вниз по склону солдатами за нанесенную ему рану, сбивал их по очереди с ног, переворачивая, «как ведра», и добавил, что все это выглядело «alter lesker» (довольно забавно). Он поинтересовался, каковы были наши потери в войне, и когда мы ему назвали цифру в семьсот человек убитыми и ранеными, он рассмеялся нам в лицо и сказал, что, насколько ему известно, эта цифра давно превзошла несколько тысяч. На наши возражения он воскликнул: «Ладно, давайте больше не будем об этом; теперь мы друзья, а если же мы будем продолжать этот разговор, то сначала вы скажете неправду, затем я скажу неправду, и в итоге мы разругаемся. Война закончена, и я не хочу ссориться с англичанами; если кто-либо из них поприветствует меня, сняв свою шляпу, я отвечу ему тем же». Говоря эти слова, он не хотел нас обидеть; отныне англичанам придется мириться со многими вещами, которые будут иметь место в Южной Африке; буры одержали над ними победу и соответственно ведут себя как победители.

Этот человек сообщил нам также и о том, что большая часть ружей, подобранных ими, рассчитана на стрельбу с расстояния четырехсот ярдов, тогда как на завершающем этапе сражения стрельба велась с расстояния в двести ярдов.

Смерть сэра Дж. Колли вызвала в сердцах людей большую скорбь и жалость, поскольку в колонии он пользовался заслуженным уважением и почетом; любой, кто имел честь знать этого простого и добродушного джентльмена, не мог не скорбеть о его безвременной кончине. Что заставило его пойти на этот шаг и дать бой у горы Маюба, так и осталось неизвестным. Сам по себе план был бы замечательным, если бы осуществлялся специально подготовленными войсками или предусматривал штурм перевала Лейнгс Нэк; иначе он представляется бессмысленным. Безусловно, выдвигалось множество предложений относительно мотивов, способствующих принятию такого решения, из которых наиболее вероятным представляется следующее. Зная о планах британского правительства в отношении Трансвааля, он решил нанести удар с целью завоевания военного превосходства, а затем и укрепления господства англичан в этой стране, понимая всю тяжесть последствий возможной капитуляции. Как генерал он тоже допускал ошибки, но несмотря на это, оставался мужественным и храбрым воином, а также человеком, которого прежде всего волнует честь и судьба своей родины.

Некоторые солдаты, которые видели его вечером накануне выступления на Маюбу, заявили, что генерал был, дескать, «сам не свой», намекая на то, что постоянные тревоги и переживания отразились на его умственных способностях. Чтобы опровергнуть подобные заявления, достаточно привести один факт, доказывающий, что все его телеграммы военному министру, последняя из которых была отправлена за полчаса до гибели, составлены с одинаковой выдержкой и хладнокровием, в той присущей только ему безучастной манере — будто сам он был сторонним наблюдателем, критически оценивающим все происходящее, — которая характерна для всех его сообщений и особенно телеграмм. Во всяком случае, ознакомившись с ними поближе, не скажешь, что их писал человек с расшатанными нервами или в крайне возбужденном состоянии; кроме того, я не нахожу в его действиях, касающихся трагедии у горы Маюба, каких-либо противоречий с его действиями как генерала, которые он предпринимал ранее в подобных ситуациях. Он всегда считал, что добиться успеха можно путем натиска и стремительности, а в каждом военнослужащем видел человека стойкого и отважного, не унывающего в трудную минуту, каким был он сам.

Многие считают, что каким бы опрометчивым ни был этот шаг, тем не менее сражение у горы Маюба, несмотря на плохое руководство, являлось более мудрым решением, чем наступление на Лейнгс Нэк или сражение у реки Ингого.

Но как бы то ни было, штатскому человеку все-таки трудно вникнуть во все тонкости его замыслов и стремлений, хотя, как знать, может быть, они являлись частью тщательно продуманного и разработанного плана, доведенного до совершенства согласно правилам военной науки, в которой, говорят, он был крупным корифеем.

Глава VI. Капитуляция

Речь королевы — Президент Бранд и лорд Кимберли. — Сэр Генри де Виллерс. — План сэра Дж. Колли. — Предложение Поля Крюгера. — Протест Дж. Колли. — Лестные телеграммы — Последствия событий у Маюбы для буров и английского правительства. — Причины капитуляции. — Профессиональные «сентименталисты». — Трансваальский комитет независимости. — Заключение перемирия. — Предварительный мир. — Получение известия в Натале. — Ньюкасл после провозглашения мира. — Массовый отъезд лояльно настроенных граждан из Трансвааля. — Цена собственности в Претории. — Увольнение должностных лиц в Трансваале. — Королевская комиссия. — Суд над лицами, обвиняемыми в зверствах и жестокостях. — Решение комиссии и его результаты. — Вопрос о территориальном разделе. — Аргументы «за» и «против». — Мнение сэра И. Вуда. — Пассивность членов комиссии и чем она вызвана. — Решение по китуордскому вопросу. — Конфликт с Монтсиоа. — Статьи, касающиеся компенсации и финансов, зафиксированные в докладе комиссии. — Обязанности английского полномочного представителя. — Особое мнение сэра И. Вуда по поводу отчета комиссии. — Подписание конвенции. — Похороны британского флага. — Сторона вопроса, касающаяся туземцев. — Речь членов комиссии перед вождями туземных племен. — Их мнение о капитуляции. — Бурский фолксраад возражает против положений конвенции. — Медлительность м-ра Гладстона. — Ратификация. — Ее наглый тон. — М-р Хадсон, британский полномочный представитель. — Празднество буров. — Результаты конвенции. — Далеко идущие последствия вышеупомянутых событий. — Как они отразились на положении республики. — Их моральные аспекты. — Их воздействие на умы туземцев.

Когда в январе 1881 года парламент собрался на свое очередное заседание, правительство, со ссылкой на речь королевы, объявило о своем намерении отстаивать права ее величества в Трансваале. Я уже вкратце упоминал о неудавшихся попытках решить этот вопрос силой оружия; теперь мне бы хотелось показать, как он решался на правительственном уровне в ходе дипломатических переговоров.

Как только боевые действия в Трансваале приняли вполне определенный характер, вызвав большую тревогу у английских властей, чьи пути, как мы знаем, это пути мира — любой ценой; в условиях полной неразберихи, когда они не знали, к кому обратиться за помощью, на политическую сцену выходит президент Бранд в качестве «нашего общего друга», которого правительство встречает бурей восторга.

Этот джентльмен многие годы возглавлял правительство Оранжевого Свободного Государства, которое он уверенно вел по пути богатства и процветания. От природы обладающий незаурядными способностями, добродушный по характеру, он всегда поддерживал буров в их нелегкой борьбе за независимость. События в Трансваале предоставили ему великий шанс проявить себя в трех направлениях: во-первых, способствовать решению весьма благородной задачи по предотвращению разрастания конфликта; во-вторых, под лозунгом соблюдения принципов нейтралитета способствовать укреплению голландских позиций в Южной Африке и, в-третьих, заставить английское правительство быть перед ним в бесконечном долгу. Его незаурядный талант смог проявиться в полной мере в каждом их трех конкретных случаев.

Как только обстановка накалилась, м-р Бранд забросал телеграммами представителей английских властей с требованием пойти на уступки бурам, с тем чтобы предотвратить кровопролитие. Он также вполне серьезно заявлял, что Оранжевая республика не оказывает никакой поддержки Трансваалю, — заявление, которое, если учесть, что республика являлась фактически базой повстанцев, куда они переправляли своих женщин, детей, домашний скот и откуда шло пополнение добровольческих отрядов, можно считать искренним лишь с очень большой натяжкой.

Приблизительно в это же время лорд Кимберли посылает м-ру Бранду телеграмму следующего содержания: «Только в том случае, если трансваальские буры воздержатся от вооруженного столкновения с представителями королевской власти», можно, по его мнению, каким-то образом урегулировать конфликт. Это первое доказательство, ставшее достоянием гласности, относительно того, какие мысли бродили в умах членов правительства ее величества, на которых сторонники радикалов начали оказывать прямое давление с целью убедить или заставить их путем угроз пойти на уступки бурам.

11 января президент через консульский отдел Оранжевой республики в Лондоне ставит в известность лорда Кимберли о своем намерении назначить сэра Г. де Виллерса, главного судью из Капской колонии, уполномоченным по урегулированию конфликта в Трансваале. По странному стечению обстоятельств примерно в то же время точно с таким же предложением выступила в Капской колонии голландская партия, возглавляемая м-ром Хофмейером, — совпадение, которое наводит на мысль, что у этих друзей буров был дальний прицел, если уж они так настойчиво рекомендовали сэра Генри де Виллерса на должность, которой он явно не соответствовал.

Все объясняется достаточно просто, если учесть тот факт, что сэр Г. де Виллерс, будучи сам голландцем по происхождению, всегда относился с сочувствием и симпатией к бурам, а потому и президент Бранд, и представители голландской партии заранее рассчитали, что если ему будет поручено дело по урегулированию спорных вопросов, то наверняка он будет отстаивать их интересы. Политический курс, которого он придерживался, став членом королевской комиссии, лишний раз подтвердил эту точку зрения, поскольку из доклада уполномоченных явно следует, что во всех конфликтных ситуациях он всегда становился на сторону буров. Он закрывал глаза на совершаемые ими преступления, и даже к почефструмской трагедии, которую резко осудили в своих выступлениях и сэр Геркулес Робинсон, и сэр Ивлин Вуд, назвав действия буров атаками, противоречащими правилам ведения войны между цивилизованными государствами, отнесся совершенно спокойно. Если бы подобные действия в отношении буров или даже туземцев совершили англичане, то я склонен полагать, что сэр Генри де Виллерс рассматривал бы их уже совсем под иным углом зрения.

В той же телеграмме, где говорится о назначении сэра Г. де Виллерса, президент Бранд, ссылаясь на заявление триумвирата, обвинившего сэра О. Лэньона в ряде совершенных им кровавых расправ, требует их немедленного расследования, поскольку, как считают члены триумвирата, инициатива исходила от властей. Кому как не м-ру Бранду лучше всех известно, что ни один англичанин, занимающий ответственный пост, не решился бы на то, что приписывается сэру О. Лэньону, хотя даже если бы столкновение и произошло по инициативе властей, чего на самом деле не было, то их действия в сложившейся ситуации были бы вполне оправданы. Подобное замечание м-ра Бранда, высказанное им в телеграмме, явилось попыткой придать полную достоверность клеветническим измышлениям.

Телеграммы подобного толка продолжали поступать каждый день, а тон посланий, приходящих из колониального ведомства, с каждым разом становился все мягче. Так, в телеграмме от 8 февраля лорд Кимберли сообщает, что если буры воздержатся от вооруженного выступления, то после капитуляции им будут гарантированы все условия нормального с ними обращения и будет разработана программа по «урегулированию проблем на постоянной дружеской основе». Очевидно, правительство в последнее время засомневалось в необходимости отстаивать права ее королевского величества в Трансваале. Безусловно, господа Чемберлен, Кортни и их последователи придали новый импульс политике, проводимой партией радикалов.

Однако вполне очевидно, что в то время сэр Дж. Колли и понятия не имел о реальных замыслах английского правительства, поскольку 7 февраля в своей очередной телеграмме он знакомит правительство с планом, который он предлагает принять после того, как английские войска вступят на территорию Трансвааля, где предусматривается полная амнистия только тем бурам, которые подпишут декларацию о лояльности британскому правительству. В ответной телеграмме ему было дано указание не предпринимать подобных действий, а со всеми неясными вопросами обращаться к правительству. Затем произошло сражение у реки Ингого, которое на время прервало поток телеграмм, вернее, они стали другими по содержанию и в основном касались вопроса об отправке отрядов подкрепления. А 13 февраля Поль Крюгер, один из членов триумвирата, возобновил переговоры и выступил с предложением в случае вывода всех войск с территории Трансвааля обеспечить им свободный проход через Лейнгс Нэк, расформировать бурскую армию и созвать комиссию.

На это предложение откликнулся лорд Кимберли, который, не затрагивая вопроса о выводе войск, предложил, при условии расформирования бурской армии, назначить комиссию, обладающую широкими полномочиями, для разработки программы по «урегулированию проблем на постоянной дружеской основе». Телеграмма заканчивалась следующим словами: «Добавлю, что в случае принятия нашего предложения вам дается право выразить свое согласие на прекращение боевых действий с нашей стороны». Телеграмма была отправлена генералу Вуду, так как буры прервали связь с Дж. Колли.

19 февраля в ответе сэра Колли звучат слова крайнего недоумения по поводу взятого правительством политического курса: «Последняя часть вашей телеграммы Вуду непонятна. Боевых действий не может быть, если нет сопротивления, а мне, что же, следует оставить Лейнгс Нэк на территории Наталя в руках буров, а также наши гарнизоны, которые изолированы и нуждаются в продовольствии, или же захватить первый и бросить последних?»

Лорд Кимберли поспешно отправляет телеграмму, в которой советует предоставить гарнизонам возможность обеспечивать самих себя, так как «правительство считает, что вам не следует идти на помощь гарнизонам или захватывать Лейнгс Нэк в случае успешного хода переговоров».

Становится очевидным, что смысл заявления об отстаивании прав ее величества принимает с каждым разом все более расплывчатые формы; теперь оно уже предусматривает право буров на сохранение своих позиций в колонии Наталь.

Между тем президент Бранд и лорд Кимберли ежедневно обменивались любезными посланиями, в конце каждого из которых стояло либо «выражаю искреннюю признательность лорду Кимберли», либо «премного благодарен президенту Бранду за выражение дружеских чувств», а 21 февраля через сэра Колли была передана следующая телеграмма: «Выражаю надежду на мирное урегулирование путем переговоров, проведение которых можно ускорить в том случае, если кто-нибудь на месте, поддерживающий дружеские отношения с обеими сторонами, мог бы путем личных контактов попытаться разрядить обстановку. С большим желанием оказать услуги правительству ее величества, господам Крюгеру, Преториусу и Жуберу». Нет необходимости говорить, что эти услуги были приняты.

Однако вскоре, а именно 27 февраля, сэром Джорджем Колли был предпринят последний шаг и взята гора Маюба. Его поражение и гибель на какое-то время приостановили ход мирных переговоров, а в Наталь был отправлен крупный отряд подкрепления под командованием сэра Фредерика Робертса. Как следствие этой трагедии бурские лидеры почувствовали себя увереннее, в их поведении появилось больше надменности и высокомерия, тогда как представители британского правительства стали более уступчивыми, великодушными, что особенно проявилось в ходе переговоров.

Так, 2 марта буры через президента Бранда и сэра Ивлина Вуда информируют министра по делам колоний о своем желании приступить к переговорам, но при этом отказываются сложить оружие. Сэр Ивлин Вуд, которому политическая линия английского правительства, по всей видимости, была не по душе, телеграфирует о своем намерении вступить в сражение с бурами и разбить их наголову, «учитывая те беды, которые они причинили нам», и просит полномочий «в случае крайней необходимости» даровать жизнь и имущество их лидерам, но при условии их выдворения из страны. В ответной телеграмме лорд Кимберли сообщает ему о решении правительства ее величества амнистировать всех и каждого, за исключением лиц, виновных в совершении актов, противоречащих правилам ведения войны между цивилизованными государствами, а также о назначении комиссии по урегулированию спорных вопросов и «готовности вступить в мирные переговоры с любым представителем от буров».

Вот так, в конечном итоге, были восстановлены права ее величества в Трансваале.

Нельзя сказать, что это был кульминационный момент в ходе разворачивающихся событий, да иустроено все было по непривычной для англичан схеме, но если учитывать сложившуюся обстановку и известную предвзятость тех, кто принимал участие в переговорах, то на большее, пожалуй, и не следовало рассчитывать.

По всей видимости, предпринимая подобные действия, правительство не было свободно в своем выборе; не следует думать, что оно поступило таким образом именно потому, что считало свои действия правильными или даже мудрыми, ибо в таком случае к ним невозможно было бы относиться иначе как к людям с очень низким уровнем интеллекта, каковыми они, безусловно же, не являются.

Бесспорно, никакие здравомыслящие люди, после серьезных раздумий принявшие решение во что бы то ни стало сохранить территорию Трансвааля за Великобританией и заявившие после того, как на этой территории вспыхнуло восстание, о сохранении там полномочий ее величества, не стали бы ставить себя в дурацкое положение, решив безоговорочно и фактически по своей собственной воле оставить страну и всех подданных ее королевского величества, проживающих там, на произвол судьбы. Нельзя сказать, что они недооценивали ситуацию в целом, поскольку если до начала войны были причины сохранить Трансвааль под юрисдикцией королевы, то уж тем более таких причин стало больше чем достаточно после развязывания боевых действий и трех нанесенных нам сокрушительных поражений, которые — и это они прекрасно понимали — нельзя было оставлять безнаказанными; в противном случае это катастрофическим образом подорвало бы наш авторитет на всем южноафриканском континенте.

Я склонен полагать, что правительство вынуждено было пойти на такие действия под давлением радикалов как извне, так и со стороны их единомышленников в Палате и что ему пришлось выбирать — либо безоговорочная капитуляция в Трансваале, либо потеря поддержки такой могущественной партии, как партия радикалов. При сложившихся обстоятельствах, будучи либеральным по своим политическим взглядам, оно, следуя природному инстинкту самосохранения, выбрало капитуляцию.

Если такая политика сама по себе была никчемной и бедственной по своим последствиям, тем хуже для тех, кто от нее пострадал; безусловно, правительство не собиралось терять голоса избирателей ради поддержки интересов других стран — и особенно таких отдаленных как южноафриканские колонии, которые, к сожалению, были превращены партиями в объект своих политических игр, с соответствующими для них последствиями.

Бесспорно, правительство вынуждено было избрать тактику лавирования, поскольку ему приходилось иметь дело не только со своими сторонниками и теневым кабинетом, готовым опустить плеть своего недовольства на спину даже такой августейшей особы, как м-р Гладстон, стоило им заподозрить, что упускается благоприятная возможность отстоять святейшие принципы передового радикализма, но также с многоликой толпой мечтателей и профессиональных сентименталистов, наводнивших эту страну и готовых всегда бороться за любую идею, встав на сторону кого угодно — будь то преступник-убийца или целый угнетенный народ, такой как, скажем, болгары или трансваальские буры.

Эти господа, горящие от нетерпения и с чувством уверенности, которое, как известно, возникает в результате поспешного усвоения недостоверной и ошибочной информации, нашли в трансваальских событиях лишний повод пошуметь; и — точно так же, как на потревоженной ферме крик осла, отчетливый и громкий на фоне звуков, издаваемых более умными животными, подавляет и заглушает их — совершенно одинаково и с тем же эффектом среди полной неразберихи и разноголосицы высказываемых мнений по поводу бурского восстания вознесся трубный клич трансваальского комитета независимости и его сторонников.

И как мы видим, они трубили не напрасно. 6 марта сэр Ивлин Вуд приступил к переговорам с бурами по заключению перемирия, которые несколько раз откладывались, пока наконец 21 марта он не подписал предварительный мирный договор с бурскими лидерами, который при соблюдении ряда условий гарантировал в течение шестимесячного срока возрождение страны, оставляя другие вопросы на рассмотрение членов королевской комиссии.

В колонии известие о мире было воспринято поначалу с молчаливым удивлением. Лично я этому вообще не поверил. Для тех из нас, кто являлся очевидцем недавних событий и прекрасно разбирался в происходящем, эта новость казалось настолько невероятной, что мы считали — здесь какая-то ошибка. Если бы существовала хоть какая-то зацепка, если бы англичане выиграли хотя бы одно решающее сражение, такой исход дела можно было бы как-то объяснить, а поначалу англичанам было очень трудно осознать, что не только Трансвааль вырвали у них силой оружия, но и то, что отныне — и это совершенно точно — они будут являться объектом грубых насмешек и оскорблений со стороны победивших буров и саркастических замечаний со стороны более остроумных кафров.

У англичан, похоже, сложилось такое представление, что если человек едет в колонию, то там он теряет чувство гордости за свою страну и ни о чем не думает, кроме своей выгоды. Но это не так, напротив, я считаю, что среди колонистов наиболее сильно развито чувство национальной гордости и достоинства, глубже чувство преданности своему народу и благодарность за право носить высокое имя гражданина своей страны. Нет сомнения в том, что унижение, которое испытали наши соотечественники в связи с возвращением Трансвааля, острее воспринималось в Южной Африке, чем на родине в Англии, если не считать, конечно, того факта, что там оказалось невозможным внушить людям чудовищно дикую мысль о кровожадности англичан и их аморальность, в то время как в Англии это было очень искусно выдано за истину. Лично я никогда бы не поверил в возможность восприятия общественных событий с той остротой, с какой воспринял их я; мне стало совершенно ясно, что в случае заключения мирного договора Трансвааль станет неподходящим местом для проживания там граждан с английской национальностью и что мне во что бы то ни стало придется покинуть страну, что я соответственно и сделал.

Ньюкасл представлял собой любопытное зрелище в ночь после объявления о заключении мира. В любой гостинице и баре можно было встретить многочисленные толпы беженцев, которые не скрывали своих чувств, когда упоминали имя Гладстона в очень ярких, оригинальных и искренних выражениях; они с иронией замечали, что преисполнены чувства гордости за свою страну, гражданами которой они являются и которая всегда держит свое слово. Затем они стали демонстрировать свое презрение к достопочтенному джентльмену, возглавляющему правительство ее королевского величества, поджогом его портретных изображений; кстати, волна таких демонстраций прокатилась по всей Южной Африке.

Даже сэра Ивлина Вуда, человека, пользующегося большой популярностью в колонии, встречали свистом, когда он появлялся в городе; люди недоумевали, почему солдат, призванный открыто сражаться с бурами, дал свое согласие на посредничество в этом грязном деле. И действительно, можно было найти оправдание всей этой горечи и злобе, выплеснувшейся наружу, поскольку для многих это известие означало крах и разорение.

Но если в Натале и Капской колонии к нему отнеслись с удивлением, то для несчастных жителей Трансвааля это известие было подобно грому среди ясного неба.

Без лишних слов, да и что тут можно было сказать, они принялись упаковывать вещи, которые могли забрать с собой, и стали покидать страну, которая, как это прекрасно понимали, отныне стала для них совершенно чужой. Через некоторое время поток беженцев устремился через Ньюкасл; это было очень печальное зрелище, которое можно себе представить. Здесь были люди всех социальных прослоек: чиновники и дворяне, знатный и рабочий люд, лояльно настроенные буры, но всех их объединяло бедственное положение, в котором они оказались, и верность своему долгу. Большинство из них появлялось в Трансваале после того, как он стал английским доминионом, они вложили там в дело весь капитал, который имели, а теперь все было потеряно — их труд оказался напрасным; многие из них, будучи состоятельными гражданами в Трансваале, прибывали в Наталь с мыслями о том, чем бы прокормить свою семью через неделю.

К тому же, как только королева лишилась своих сюзеренных прав, цена на землю и недвижимость в Трансваале резко упала и с тех пор так и оставалась на том же уровне. К примеру, приличная усадьба в Претории за годы британского правления приносила владельцам, сдающим ее в аренду, ежемесячный доход в размере десяти-двадцати фунтов, а после провозглашения мира хозяева были рады пустить жить туда кого угодно, лишь бы хозяйство не пришло в упадок. Землевладельцы, а также лица, вложившие деньги в какое-либо дело, понесли такие же убытки; их собственность не приносит им никакого дохода и не подлежит продаже, а сами они по причине своей национальности не имеют права жить за счет получаемых с нее доходов.

Но кроме них были и еще пострадавшие. Чиновники, многие из коих поступили на государственную службу в надежде дослужить до пенсии, были неожиданно уволены, получив небольшое денежное пособие, которого едва бы хватило на то, чтобы расплатиться с долгами, и вынуждены были теперь рассчитывать на собственные силы, чтобы заработать на кусок хлеба.

Это был как раз тот самый случай, что называется vae victis — горе побежденным лоялистам.[219]

В состав комиссии, назначенной правительством ее величества, вошли сэр Г. Робинсон, сэр Генри де Виллерс и сэр Ивлин Вуд; президент Бранд также присутствовал в качестве посредника между обеими сторонами. Комиссии было поручено урегулирование всех нерешенных проблем. К их числу относился вопрос о порядке проведения судебного процесса над лицами, виновными в актах, противоречащих правилам ведения войны между цивилизованными государствами, вопрос об отделении от Трансвааля части территории у его восточных границ, урегулирование пограничного вопроса в китуордских провинциях, компенсация ущерба, понесенного в ходе войны, функции английского полномочного представителя и другие вопросы. Члены комиссии собрались в Ньюкасле, а оттуда проследовали в Преторию.

Первым по степени важности вопросом, взятым комиссией на рассмотрение, был вопрос о порядке проведения суда над лицами, виновными в актах жестокости. Генеральный прокурор категорически настаивал на созыве специального трибунала для рассмотрения этих дел главным образом потому, что «после гражданской войны, в которой принимало участие, за редким исключением, практически все население страны, очень трудно найти справедливый и беспристрастный состав присяжных». Приятно сознавать, что члены комиссии обратили на этот само собой разумеющийся факт «свое особое внимание», в связи с чем, как отмечалось в их отчете, было принято решение передать дела в обычный суд присяжных, поскольку рассмотрение этих дел в специально созванном суде, каким бы беспристрастным он ни являлся, поставило бы «британское правительство в такое положение, когда в глазах голландского населения Южной Африки оно бы выглядело как символ угнетения, избавиться от которого никакими средствами, пусть даже самыми благородными, не представлялось бы возможным». В таком решении комиссии, вернее, большинства ее членов, поскольку сэр Вуд — нужно поставить ему это в заслугу — был не согласен с ним, скрывалось нечто большее, невидимое постороннему глазу, а именно, то, что каждому из членов комиссии было хорошо известны истинные намерения бурских лидеров, которые формально и могли бы предать суду нескольких преступников, но ни в коем случае ни они, ни сами буры не допустили бы, чтобы спектакль зашел слишком далеко. Если бы приговор был вынесен особым трибуналом, то, вероятно, преступники получили бы высшую меру наказания, но тогда возник бы очень деликатный и сложный вопрос о приведении в исполнение приговора над лицами, чьи действия вызывали если не всеобщее одобрение, то, по крайней мере, не осуждались большинством их соотечественников. Короче, скорее всего, пришлось бы либо отменить приговор, либо воевать с бурами снова, так как, вне всякого сомнения, они не допустили бы казни. Поэтому большинство членов комиссии, очутившись перед глухой стеной, решили обойти ее вместо того, чтобы смело брать ее штурмом, и передали дела в Трансваальский высший суд, заранее уверенные в результате.

А в общем-то, все дело не стоило овчинной выделки, поскольку из всех преступлений, совершенных бурами, — наиболее характерные из которых приводятся в приложении к книге, — уголовные дела были заведены только на троих. По первому делу проходили бурские конвоиры, обвиняемые в подлом убийстве капитана Эллиота, который был застрелен во время переправы через реку Вааль; далее шло дело об убийстве человека по имени Малколм, которого буры избили до смерти в собственном доме, а затем прострелили ему голову для того, чтобы это «выглядело красивей», и, наконец, убийство доктора Барбера, которого застрелили конвоиры на границе с Оранжевой республикой. Процесс над лицами, причастными к первым двум преступлениям, проходил в Претории; в текущих сообщениях того времени говорилось о той, что для гарантии вынесения оправдательного приговора нашему генеральному прокурору были даны инструкции от имени ее величества, запрещающие ему пользоваться правом отвода присяжных. Правда это или нет, я не берусь судить, но мне известно то, что он действительно не воспользовался этим правом, хотя адвокаты обвиняемых пользовались им совершенно свободно, а в результате, когда рассматривалось дело Эллиота, в состав присяжных входили восемь буров, один немец и девять представителей южноафриканских национальностей. В итоге в обоих случаях был вынесен оправдательный приговор. Суд над убийцами доктора Барбера проходил в Оранжевой республике и закончился, как этого и следовало ожидать, их оправданием.

Таким образом, следует отметить, что из всех тех, кто был виновен в убийствах и других преступлениях, совершенных в ходе войны, никто не понес справедливого наказания. Практически в каждом случае жертвы этих преступлений погибали при исполнении своего служебного долга или за ее величество королеву. После знакомства с длинным перечнем злодейских убийств остается уверенность в том, что виновные не уйдут от возмездия. За невинно пролитую кровь, за слезы детей и вдов взываем к высшему и более справедливому суду, чем суд правительства м-ра Гладстона, в надежде, что этот голос будет услышан.

Очередным по важности вопросом, находящимся в поле зрения комиссии, был вопрос о возможности в интересах туземных племен отделения части территории Трансвааля и сохранения там британской формы правления. Лорд Кимберли под давлением членов общества защиты аборигенов дал указание комиссии рассмотреть вопрос о целесообразности отделения ряда провинций Трансвааля, таких как Лейденбург, Зюйдпансберг, а также небольшого участка на границе с территорией Зулуленда и Свазиленда с целью защиты жителей первых двух провинций от посягательств буров и создания буферной зоны между территориями зулусов, свази и буров.

Не следует забывать, что бурские лидеры в принципе были согласны на такой раздел, что и было отражено в условиях предварительного мирного договора, подписанного ими с сэром Ивлином Вудом. Тем не менее большинство членов комиссии (за исключением сэра И. Вуда) в конечном итоге выступили против сохранения этих провинций под юрисдикцией королевы, поступив, по-моему, вполне разумно, хотя я исходил при этом совершенно из иных соображений, чем они.

Лично я считаю, что Англия не должна брать на себя роль мирового жандарма. Сохранить за собой эти провинции — значит взять на себя огромную ответственность по обеспечению там нормальных условий проживания, гарантировать защиту от возможного вторжения буров, то, к чему, как мне кажется, нас не призывали. К тому же на нас не возлагалась задача после передачи Трансвааля бурам осуществлять контроль за самой неспокойной частью его территории, зулусской границей. Кроме того, как не жаль было оставлять Трансвааль, но мне кажется, что если уж решились на это, то нужно было доводить дело до конца, а не оставлять одни племена под нашим покровительством, а других передавать на милость бурам, тем самым внося раскол в их ряды, поскольку находящиеся под нашим покровительством естественно не стали бы испытывать чувства жалости к своим более невезучим собратьям, у которых интересы да и жизненные условия были бы совсем иные.

Похоже, что у членов комиссии имелись свои собственные взгляды на этот счет, однако кроме этих соображений, существовало множество других моментов, непосредственно имеющих к ним отношение, которые в обобщенном виде отражены в отчете комиссии. Во-первых, нависла угроза развязывания конфликта между зулусами, свази и бурами, который мог перекинуться в Наталь, во-вторых, появилась возможность провокаций со стороны буров, желающих толкнуть зулусов на беспорядки. Сильный аргумент в пользу сохранения части территории просто как символа того, что англичане не были изгнаны из страны, приводится в сорок шестом параграфе отчета комиссии: «Моральные аспекты, определяющие действия правительств цивилизованных государств, едва ли могут быть поняты варварами, в чьих глазах единственный признак силы и превосходства над противником — это успешное применение этой силы в единоборстве с ним, поэтому вполне возможно, что уступка британской короной части своих владений тем, кто с оружием в руках выступил против нее, могла расцениваться туземцами не иначе как поражение и закат былого могущества Великобритании, что значительно подорвало бы ее авторитет в Южной Африке и серьезным образом отразилось бы на ее способности направлять и вести за собой огромные массы темнокожего населения как в пределах, так и за пределами ее южноафриканских доминионов».

Эти слова, так неожиданно прозвучавшие, хотя и в достаточно мягкой форме, не скрывают потрясающей значимости рассматриваемого вопроса. Напротив, они как нельзя более точно и с удвоенным акцентом передают смысл самого веского аргумента против полного возврата всей территории Трансвааля и, будучи сформулированы членами комиссии, которых очень скрупулезно подбирал сам лорд Кимберли со своими коллегами, едва ли могут доставить им большое удовольствие. Затем, по всей видимости, поддавшись чисто сентиментальным настроениям, эти же члены комиссии в своем большинстве выдвигают рад аргументов, пользующихся популярностью у буров и направленных против сохранения какой бы то ни было территории вообще, в связи с чем нам сообщили, что «народ наверняка бы не оценил действий по восстановлению разрушенной страны. В своих поступках руководимый настроением и эмоциями, он взялся за оружие и организовал мятеж, поэтому не учитывать этого фактора нельзя». Сэр Ивлин Вуд, имея собственное мнение по данному вопросу, выражает свое несогласие даже с предпосылками доводов своих коллег, поскольку он глубоко убежден в том, что не настроения явились причиной восстания буров, а «общее и укоренившееся неприятие ими налогообложения». Если бы он еще добавил — и ненависть не только к английской форме правления, но и вообще к любой другой, то дал бы исчерпывающее определение причин, которые привели к мятежу. Следующий параграф отчета раскрывает нам истинные причины уступчивости членов комиссии в этом и других вопросах, которые совпадают с причинами, побудившими их принять соответствующее решение о порядке проведения суда над преступниками и убийцами — они боялись, что народ возьмется за оружие, если они поступят вопреки его воле.

Каким бы унизительным и жалким ни казался этот отчет, читая его, невозможно не заметить, что члены комиссии находились в таком положении, когда не они, а им диктовали условия. Бесспорно, они прекрасно понимали суть происходящего, но в то же время, с какими бы заявлениями ни выступали бурские лидеры, сами буры не вникали в истинный смысл сказанного или же делали вид, что не понимают, о чем идет речь, представляя все в искаженном свете. К примеру, они говорили так: когда мы попросили вернуть нам страну, ее нам не вернули; и лишь после того как мы трижды наказали англичан, мы получили то, чего добивались; отсюда логически следует, что мы получили то, чего добивались, только потому, что одержали победу над англичанами.

Таковы были правила их игры, поэтому и не удивительно, что в тех случаях, когда мнение комиссии расходились с их взглядами, они с улыбкой заявляли, что если комиссия будет настаивать на своем, им, к сожалению, придется снова оккупировать Лейнгс Нэк. Им не нужно было повторять своей угрозы, поскольку большинство членов комиссии сразу же находило способ удовлетворить требования бурских представителей.

Сэр Ивлин Вуд очень правильно формулирует суть дела: «Утверждать, что королевская комиссия не решается пойти против желаний буров в связи с тем, что ее решения не будут приняты, значит отрицать право комиссии на принятие полномочных решений, которое ей было предоставлено согласно договоренности». И это именно так. Очевидно и то, что комиссия, зная свое место, далекая от мысли попытаться воспользоваться правом «принятия полномочных решений», была вполне удовлетворена концессиями, которых она могла добиться путем всевозможных сделок. Так, выдвигая еще одну причину против сохранения каких-либо территорий, оппозиция заявила, что в противном случае «большинству членов комиссии… с большим трудом удастся достичь согласия с бурскими лидерами по другим вопросам». В действительности, комиссия ее королевского величества, созданная с тем, чтобы исполнять волю и желания ее величества, трепетала от страха перед теми, кто совсем недавно с оружием в руках замахнулся на ее власть, и покорно уступала всем их требованиям.

Большинство членов комиссии объясняло это тем, что, уступив в территориальном вопросе, они смогли бы добиться лучших условий для туземцев в целом и более широких прав для английского полномочного представителя. Но, как указывает сэр Ивлин Вуд в своем отчете, ничего подобного ими не было сделано, а условия соглашения, касающиеся полномочного представителя и туземных племен, явились следствием подписания мирного договора и вошли как составная часть его положений.

Кроме того, похоже, они не учли, что концессии, достигнутые ими, существуют только на бумаге, тогда как все реальные преимущества остаются в руках буров.

Решение членов комиссии по китуордскому вопросу, который был очередным на повестке дня, похоже, оказалось непредвзятым и основывалось на тщательно подготовленном отчете полковника Моуши, который долгие месяцы занимался сбором информации на месте. Территория, отошедшая туземцам по так называемому решению Кита, располагается в юго-западной части Трансвааля и первоначально, как и многие другие провинции в стране, принадлежала туземным племенам баролонга и батлапира. После того как буры самовольно стали захватывать участки земли в этой провинции, тотчас же между их правительством и туземными вождями возникли трения, в связи с чем в 1871 году из Наталя был вызван с общего согласия той и другой стороны в качестве арбитра по урегулированию спорных вопросов губернатор колонии м-р Кит. Он вынес решение в пользу туземцев, после чего бурский фолксраад незамедлительно наложил на него свое вето. С тех пор этот весьма деликатный вопрос так и оставался нерешенным, пока не началось восстание. Комиссия, действуя по принципу in medio tutissimus ibis, провела демаркационную линию, разделив территорию на две половины, тем самым игнорируя решение Кита и истолковывая спор в пользу буров.

Все стороны были согласны тогда с таким решением, но достичь желанного мира этим не удалось. Главный вождь Монтсиоа, старый друг и верный союзник англичан, чего не могли простить и забыть буры, вынужден был пойти на вооруженный конфликт в связи с тем, что буры подговорили враждебно настроенных вождей при поддержке трансваальских добровольцев выступить против него. Монтсиоа тоже собрал небольшой отряд из белых добровольцев, который принял участие в нескольких сражениях, в результате чего обе стороны понесли большие потери. Было ли трансваальское правительство непосредственно причастно к этому делу или нет, сейчас невозможно доказать, но если исходить из того факта, что против Монтсиоа, согласно сообщениям, были применены пушки, то похоже, что да, поскольку у отдельных лиц, как правило, нет в распоряжении своих собственных орудий типа Армстронг[220].

Среди оставшихся вопросов на рассмотрении комиссии был вопрос о компенсации убытков после окончания войны.

Бесспорно, основной объем всех потерь и убытков носил косвенный характер и был вызван необходимым и значительным снижением стоимости земли и другой собственности вследствие возврата территории Трансвааля. Английское правительство решило не вникать во все тонкости, связанные с этой проблемой, больше заботясь о своем кошельке, чем о достоинстве и чести, поскольку большинство доверчивых лоялистов вложили свои деньги в страну, которая, по заверениям правительства, должна была остаться в числе владений Британской империи. Правда, члены комиссии пришли к общему мнению (сэр Г. де Виллерс остался при своем) относительно того, что бурам надлежит выплатить компенсацию в случаях, когда убытки были вызваны незаконным захватом собственности, конфискацией имущества, его уничтожением или порчей. Сумма, подлежащая к выплате, составила около 110 тыс. фунтов и была оплачена британским правительством, так как бурские власти заявили о своей неплатежеспособности.

В данной связи я перейду к рассмотрению финансовых статей отчета комиссии. Когда страна была аннексирована, государственный долг составлял 301727 фунтов. За годы британского правления государственный долг сократился до 150 тыс. фунтов, но его общая сумма по состоянию на 31 декабря 1880 года возросла до 390404 фунтов за счет дотации парламента, ссуды, поступившей из «Стандард банк», и прочих субсидий. В дальнейшем, в период военных действий он возрастал за счет поступлений из британской казны, фондов «Стандард банка» и по состоянию на 8 августа 1881 года, когда казна уже была практически пуста, достиг 457393 фунтов. Сюда следует добавить 200 тыс. фунтов в связи с компенсационными расходами, выплатой пенсионных пособий и т.п., а также 383 тыс. фунтов, во что обошлась успешная экспедиция против Секукуни (неудачная экспедиция в расчет не принималась); таким образом, общая сумма государственного долга превысила один миллион фунтов стерлингов, из которых около 800 тысяч Трансвааль должен был Англии.

Эту сумму с присущим им широким жестом, когда дело касалось буров, но который проявлялся не столь явно, когда речь шла о верных правительству гражданах, члены комиссии (за исключением сэра И. Вуда) одним росчерком пера сократили до 265 тысяч, тем самым освободив буров от уплаты порядка 500-600 тыс. фунтов. К тем 265 тысячам, которые до сих пор висят на них, следует добавить еще 150 тысяч, которые недавно были перечислены для оплаты компенсационных долгов, что в конечном итоге составит около полумиллиона фунтов из внешнего долга, из которых, я уверен, Англия не получит и одной десятитысячной банкноты. В связи с тем, что такого рода случайности не были предусмотрены, а если и были, то о них королевская комиссия предпочитала не распространяться, был создан амортизационный фонд, за счет которого внешний долг погашался в течение двадцати пяти лет.

По странному стечению обстоятельств и иронии судьбы, в то время как представители имперского правительства осыпали дарами в сотни тысяч фунтов людей, которые с презрением отвергли выгоды, предлагаемые ее королевским величеством, вступили в войну с ее вооруженными силами, расправляясь с ее подданными, ничего подобного не предусматривалось для тех, кто оставался верным королевскому трону. Их требования о выплате компенсации не были услышаны; члены же комиссии, выглянув из окон своей резиденции, размещавшейся в Ньюкасле, могли бы обратить внимание на поток беженцев, устремившихся из страны, которая отныне стала для них чужой; те из них, кто был побогаче, превратились в бедняков, а бедные были низведены до положения нищих.

Последний момент, который я хотел бы затронуть в связи с данным отчетом, касается обязанностей английского полномочного представителя и его отношений с туземцами. Данное лицо являлось представителем сюзерена, отвечало за обеспечение исполнения условий мирного договора и осуществляло: 1) контроль за развитием отношений с иностранными государствами; 2) контроль за состоянием дел в пограничных районах; 3) защиту интересов туземных граждан.

Что касается первого из вышеуказанных пунктов, было решено поручить защиту интересов подданных ее королевского величества в Трансваале английским представителям, находящимся там. Поскольку буры из всех жителей планеты являются самыми что ни на есть домоседами, нашим послам и консулам они едва доставят много хлопот.

В отношении второго пункта комиссией предусмотрены положения, о которых можно было бы только мечтать, если бы существовала хоть какая-то возможность руководствоваться ими. Полномочный представитель обязан докладывать верховному комиссару о любых попытках вторжения буров на территорию туземцев; в случае, если мнение полномочного представителя расходится с мнением бурского правительства, окончательное решение принимает сюзерен. Это великолепный способ урегулирования возможных конфликтов, однако комиссия забыла уточнить, каким образом решение сюзерена будет вводиться в силу. После произошедших событий вряд ли стоит рассчитывать на то, что при одном упоминании слова «Англия» можно достичь желаемого послушания!

Полномочный представитель обязан был также осуществлять общий надзор за действиями по защите интересов всех туземных граждан страны. Если участь, что в Трансваале проживает около миллиона туземцев и все они расселены на территории, по своим размерам превышающей территорию Франции, то можно догадаться, что на выполнение только одной этой обязанности потребовалось бы все служебное время простого государственного чиновника; сэр Ивлин Вуд даже выступая за то, чтобы ему в распоряжение предоставили специальных помощников. Большинство членов комиссии и слышать не хотело о подобных предложениях, считая, «что чем меньше вмешиваться в дела правительства независимого государства, тем лучше».

Все это так, но я полагаю, им и в голову не пришло спросить самих туземцев, что они думают по этому поводу! Полномочный представитель должен был также входить в состав комиссии по размещению аборигенов, которая в перспективе обязана была предоставлять туземцам земли для проживания. Читая отчет комиссии, легко уловить с большей или меньшей степенью точности мысли и настроения каждого из тех, кто принимал участие в его составлении. Сэр Геркулес Робинсон везде фигурирует как человек, которому поручили пренеприятнейшее дело по поводу указаний свыше, не допускающих легкомысленного к ним отношения, и который взялся за дело, чтобы быть как можно более полезным своей стране и тем, кто пострадал в результате проводимой ею политики и действий тех, кто выполнял эти самые указания. Вероятно, он сумел подавить в себе все человеческие мысли и чувства и превратился в чиновничью машину, некий служебный механизм, регистрирующий в подробностях все, что было нужно лорду Кимберли.

Что касается сэра Генри де Виллерса, то здесь все обстоит совершенно иначе. При чтении отчета вас ни на минуту не покидает чувство, что порученное дело приходится ему по душе и что в деле буров он выступает на их стороне. Право же, если бы он был сторонником буров, а не членом королевской комиссии, то едва ли можно было найти человека, с большим рвением отстаивающего их взгляды, чем он. По его мнению, правда всегда была на стороне буров, а в их действиях не было ни хитрости, ни коварства. М-р Хофмейер и президент Бранд проявили разумную, с их точки зрения, предусмотрительность, когда настояли на назначении его специальным уполномоченным. А сейчас несколько слов о сэре Ивлине Вуде, человеке, который находился в положении независимого англичанина, занимавшего центристскую позицию между бурами и англичанами, и к которому, как к человеку военному, лорду Кимберли очень трудно было применить методы официального нажима. Результаты такого удачного его положения очевидны, если взглянуть на документ за его подписью, прилагаемый в конце официального отчета комиссии, где он полностью расходится во взглядах с большинством членов комиссии по любым принципиально важным вопросам. Может сложиться впечатление, что столь явные разногласия в некоторой степени отразятся на значимости отчета и бросят тень сомнения на мудрость его положений.

Официальный документ, предусматривающий соглашение между правительством ее величества и бурскими лидерами, известный под названием конвенции, подписали обе стороны вечером 3 августа 1881 года в Претории, в том самом помещении, где почти четыре года назад сэром Т. Шепстоном было подписано заявление об аннексии страны.

Пока в правительственном здании проходила церемония подписания конвенции, весьма любопытная сцена разыгралась на улице, в непосредственной близости от самого здания. Там собралось около двух тысяч лоялистов и туземных вождей, которые принимали участие в ритуале захоронения британского флага. На крышке гроба красовалось слово «Resurgam» [221], а над могилой была произнесена траурная речь. Безусловно, подобные ритуалы достаточно легкомысленны, но в них тем не менее присутствует некая политическая окраска.

Однако членов комиссии ожидала куда более неприятная обязанность по сравнению с подписанием документа — им предстояло довести до сведения сотни собравшихся здесь туземных вождей, до сих пор являвшихся подданными ее королевского величества, решение ее величества о передаче бурам также и их территорий. Следует иметь в виду, что с туземцами никто не советовался по этому поводу, хотя по численности они в двадцать раз превосходят своих белых соседей, и что кроме нескольких никчемных положений на бумаге, никаких других действий не было предпринято для защиты их интересов.

Лично я не снимаю с себя ответственности за то, что своими действиями мы нанесли им еще больше вреда, хотя, как мне известно, многие, особенно те, кто стоит на пробурских позициях, считают безрассудством, если не хуже, проявление чрезмерного интереса к делам туземцев и сочувственное отношение к их страданиям. Мне кажется, что поскольку они являются исконными владельцами этой земли, то нельзя было не посоветоваться с ними по вопросу о том, как распорядиться этой землей. Я, конечно, понимаю, что белый человек, как это принято считать, имеет право на собственность и землю чернокожего, а его высокой и священной обязанностью является искоренение несчастных туземцев и заселение их земель. Но я беру на себя смелость не согласиться с подобным заключением. По собственному опыту общения с туземцами я знаю, что по всем основным умственным и физическим данным они очень похожи на белых людей, но как раса более сообразительны, благородны, честны и отважны по сравнению с обычной средней категорией белокожих граждан. Здесь уместна цитата из Шекспира, где устами своего героя Шейлока он вопрошает: «Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, органов, чувств, привязанностей и страстей?» Таким образом, спрашиваю я: «Разве нет у туземца чувств или привязанностей? Разве не страдает он, когда гибнут его родители, когда похищают его детей, а он сам вынужден бродяжничать, изгнанный из собственного дома? Разве ему неведомо чувство страха, боли, любви, ненависти и благодарности?» Скорее, наоборот; а раз так, то я не могу поверить, что Всевышний, сотворивший белых и черных, дал одним право истреблять, грабить, издеваться над другими, называя все это прогрессом цивилизации. Мне кажется, что только при одном условии, если это вообще возможно, мы имеем право претендовать на земли чернокожих — это лишь в том случае, если мы сумеем предоставить им равноценное и справедливое правительство, сумеем не допустить бесчеловечного отношения как к отдельным личностям, так и к племенам в целом, а также сделаем все возможное, чтобы возвысить их и отучить от диких обычаев и нравов. Иначе за это не стоит и браться.

Однако мне известно, что, за исключением небольшой прослойки населения, большая часть общественности как у себя дома, так и за рубежом не разделяет подобные настроения. В самом деле, уже из одного факта, вызвавшего незначительный резонанс в связи с отношением к нашим туземным подданным в Трансваале, которых лишили мира, справедливости и спокойствия, характерных в целом для нашей формы правления, и ввергли в состояние нестабильности и невыносимых страданий, едва ли поддающихся описанию, можно сделать ясный вывод о том, как все-таки мало у людей сочувствия по отношению к ним.

Перед собравшимися вождями выступил сэр Геркулес Робинсон, председатель королевской комиссии, с заявлением, зачитав которое, он удалился, не дав возможности вождям выступить с ответной речью. В заявлении говорилось о том, что «правительство ее величества, поступая по справедливости, что всегда было характерно для великой и могущественной нации», возвращает страну бурам, «чьих представителей, м-ра Крюгера, Преториуса и Жубера, я имею честь, — заявил сэр Геркулес, — вам здесь сейчас представить».

Если эти сведения достоверны, то многие вожди лично, а большинство понаслышке уже имели удовольствие очень близко познакомиться с этой троицей, поэтому представление было в какой-то степени излишним.

Далее сэр Геркулес разъяснил им, что территория их проживания будет определена в недалеком будущем; что будет назначен английский полномочный представитель, которому поручено заниматься специально их делами, однако при этом им следует иметь в виду, что неон является главой государства, а правительство, «подчиняющееся сюзеренной власти ее королевского величества». Туземцы, безусловно, интуитивно понимали, что означает эта сюзеренная власть. Далее по ходу заявления им давался добрый совет не отказываться от занятий ручным трудом, если об этом их попросят буры, и вообще говорилось о том, какая радостная и счастливая жизнь ждет их впереди. А чтобы они особенно не впадали в восторг от таких радужных перспектив, им между прочим напомнили о необходимости сохранения в силе закона о пропускной системе, который в руках таких людей, как буры, являлся столь несправедливым актом, какой только можно было изобрести для того, чтобы господствующая нация могла угнетать подчиненный ей народ, и который в старые времена доставлял туземцам немало трудностей. Заявление заканчивалось заверениями о том, что «правительство ее величества никогда не забудет и всегда будет стоять на страже их интересов».

Зачитав заявление, члены комиссии поспешно удалились, а вождям было «позволено» задать вопросы министру по делам туземцев.

Примечательно, что, воспользовавшись этим решением, ни один из вождей не задал вопроса относительно привилегий, предоставляемых им конвенцией, похоже, их не очень-то интересовало и назначение полномочного представителя. Все, что их волновало, — это факт передачи страны бурам и то, что отныне они не являются королевскими подданными.

В отчете м-ра Шепстона говорится, что «они были сильно взволнованы» и «спрашивали, неужели все считают, что у них нет ни сердца, ни души, если с ними можно обойтись, как с куском дерева или меркой табака, которые можно передать из рук в руки, не спрашивая на это разрешения».

Умгомбари, зюйдпансбергский вождь, заявил следующее: «Я Умгомбари. Я сражался с бурами и у меня много ран, и они знают — то, что я говорю, это правда… Я никогда не соглашусь быть под их господством. Я подданный английского правительства. Я не тот человек, который способен жевать одновременно с той и другой стороны челюсти. Когда я ем, я жую только с одной. Я вам заявляю, что я английский подданный». Силамба сказал так: «Я английский подданный. Я никогда не вернусь к бурам. Вы видите меня, человека с положением и чином; разве это правильно, если такого человека, как я, схватят, бросят на землю и начнут избивать палками, как это делалось не раз со мной и другими вождями?» А вот слова Синкахлы: «Мы слышали эту новость и как будто не слышали — ничего нельзя понять. Мы доставляем беспокойство тебе, белый вождь, своими разговорами; но наши вожди говорят, что королева приняла страну, потому что народ желал этого, затем большинство владельцев земли не захотели этой власти и поэтому страна возвращается бурам. Мы бы хотели, чтобы нам указали на человека среди нас чернокожих, кто был бы против власти королевы. Настоящие хозяева страны — это мы; мы жили здесь до того, как пришли буры, которые без спросу поселились здесь и обращались с нами очень худо. Затем пришло английское правительство и приняло страну; четыре года мы жили в мире, спокойствии и справедливости. Сегодня нас позвали сюда, чтобы сообщить, что страну, нашу страну, королева возвращает бурам. Нас это очень удивляет. Разве страна принадлежала бурам? Разве она не принадлежала нашим отцам, прадедам задолго до того, как буры пришли сюда? Мы слышали, что земли буров находятся у Мыса. Если королева намерена возвратить им их земли, почему бы ей не вернуть именно земли у Мыса?»

Я привел эту цитату, произнесенную «презренным туземцем», полностью, потому что более удачных слов, отражающих суть проблемы, лично я подобрать не смог.

Умлетиле сказал следующее: «Мы не находим слов. Я вернулся на родину от сешеле, у которых я скрывался от гнета буров. На душе у нас сегодня камень, потому что нам сообщили эту новость; мы в агонии, все наши внутренности перекручивает, как змею, которую ударили по голове… Мы не знаем, что стало с нами, но чувствуем себя мертвецами; может, Господь изменит характер буров, и с нами не будут обращаться как с собаками или животными, как прежде, но мы не рассчитываем на такую перемену и покидаем вас с тяжелыми думами и великим страхом перед будущим».

В своем отчете м-р Шепстон (министр по делам туземцев) пишет: «Один из вождей, Джан Сибило, которому буры, как он сообщил мне, лично угрожали смертью после ухода англичан, не мог сдержать своих чувств и плакал как дитя».

Мне нечего добавить ко всему тому, о чем было сказано выше. Это слова людей, которых большевсего коснулись перемены, и они говорят сами за себя.

3 августа 1881 года была подписана конвенция, которую в течение трех месяцев с этого дня должен был ратифицировать фолксраад, парламент буров, в противном случае по истечении этого срока она теряла свою силу и аннулировалась.

Тот, кому довелось быть свидетелем событий, связанных с возвратом территории Трансвааля, или кто потрудился прочесть эту краткую историю, изложенную в книге, вероятно, придет к заключению, что при всех обстоятельствах буры получили больше по сравнению с тем, на что могли рассчитывать. Однако этого нельзя сказать непосредственно о самом бурском населении.

28 сентября вновь избранный фолксраад передал конвенцию на рассмотрение генеральной комиссии, которая должна была затем выступить с отчетом, и уже 30 сентября этот отчет был представлен. 3 октября через полномочного представителя была направлена телеграмма «Его превосходительству У. Ю. Гладстону», в которой фолксраад констатирует факт непринятия конвенции по следующим причинам:

1. В связи с тем, что она противоречит условиям сандриверского соглашения 1852 года.

2. В связи с нарушением условий мирного договора, подписанного с сэром Ивлином Вудом, согласно которому буры сложили свое оружие.

Впоследствии фолксраад заявил о необходимости внесения в нее поправок и об изменении отдельных статей.

Для начала они заявили, что «в обязанности сюзерена не входит управление внешними сношениями, а только надзор», поэтому соответствующие статьи следует изменить. Затем их стал не устраивать вопрос, касающийся проблем туземцев: они ссылались на то, что «сюзерен не имеет права вмешиваться в наше законодательство», кроме того, они не согласны со статьей 3, дающей сюзерену право налагать вето на законы, касающиеся туземцев; со статьей 13, дающей право туземцам на приобретение земли; и с последней частью статьи 26, согласно которой белые граждане другой национальности, проживающие в Трансваале, не облагаются налогом сверх установленной нормы, предусмотренной для жителей Трансвааля. Далее они заявляют, что президенту Трансвааля недостойно быть членом комиссии. Имеется в виду комиссия по распределению земель для туземцев, где он, согласно условиям конвенции, обязан был заседать вместе с британским полномочным представителем и третьим лицом, выбранным обеими сторонами.

Далее они настаивают на том, чтобы долг, который они обязаны выплатить согласно решению комиссии, был пересмотрен. Если учесть, что Англия сделала им уже подарок в размере от 600 до 800 тысяч фунтов, то такое требование можно считать пределом наглости. Наконец, они считают, что статьи 15, 16, 26 и 27 являются лишними и рассчитаны на то, чтобы ущемить их чувство собственного достоинства».

Статья 15 запрещает рабство и использование труда подмастерьев.

Статья 16 предусматривает свободу вероисповедания.

Статья 26 предусматривает свободу передвижения, торговли, проживания для всех лиц, соблюдающих законы Трансвааля, кроме туземцев.

Статья 27 предоставляет каждому право свободно обращаться в суд.

Оставим в стороне «чувстве собственного достоинства» трансваальского фолксраада и обратимся лучше к прошлому опыту, который явно свидетельствует о том, что данные статьи отнюдь не лишние.

21 октября в ответном послании полномочному представителю сэр Г. Робинсон сообщает следующее: «После того как я передал резолюцию фолксраада от 15 числа графу Кимберли, меня попросили в ответном послании указать вам на необходимость еще раз дать понять членам триумвирата, что правительство ее величества не сможет принять никаких предложений по изменению положений конвенции до тех пор, пока она не будет ратифицирована; необходимость же в дальнейших концессиях будет подсказана самой жизнью».

Мне бы хотелось обратить особое внимание читателя на последнюю часть фразы, которая исключительно характерна для политиков, придерживающихся определенного курса в отношении Трансвааля. Английское правительство не осмелилось пойти на очередные уступки бурам из опасения возможного социального взрыва. С другой стороны, они боялись, что их бездействие приведет к тому, что буры разорвут конвенцию и они вновь окажутся у разбитого корыта. В такой ситуации правительство вынуждено было прибегнуть к тактике, позволяющей действовать не спеша, иными словами, тянуть время, что давало им возможность для лавирования, независимо от того, как дальше будут развиваться события. В случае, если буры неожиданно пойдут на попятную и заявят — что вполне допустимо — о своем нежелании выплачивать долги или о том, что они устали от присутствия нашего полномочного представителя, правительство тогда сможет заявить, что «необходимость в дальнейших концессиях» теперь «продиктована самой жизнью», и таким образом выйти из затруднительного положения. Короче говоря, эта телеграмма лишила конвенцию какой бы то ни было завершенности и сделала ее как документ совершенно бесполезной для практических целей. То, что такого же взгляда придерживались и сами буры, видно из текста ратифицированного документа, который появился вслед за этой телеграммой.

Я считаю тон этого документа, если учесть, кем он был составлен и в адрес кого направлялся, крайне оскорбительным. Он достаточно ясно подтверждает мысль, ранее высказанную мной, о том, что буры считают себя победителями, а потому имеют право ставить свои условия побежденным. Документ начинается следующими словами: «Фолксраад не удовлетворен условиями конвенции и считает, что члены триумвирата проявили пылкую любовь к своему отечеству, взяв на себя ответственность подписать такой унизительный для государства документ».

Далее приводится ряд спорных моментов и указывается на то, что реакция английского правительства на эти замечания свидетельствует об их верной мотивировке. «Английское правительство косвенно признает (в телеграмме от 21 октября, приводимой выше), что проблемы, поднятые фолксраадом, не выдуманные, а носят вполне обоснованный характер, поскольку требует от нас концессии с тем, чтобы фолксраад подверг ее практической проверке».

В данном случае Англия представлена в роли попрошайки, умоляющей бурский фолксраад сделать ее любезность и подвергнуть проверке выдвинутые ею же самой условия.

Вот перед вами текст ратифицированного документа: «Парламентом единогласно принято решение прекратить дальнейшее обсуждение конвенции; принимая во внимание все замечания, представленные парламентом в адрес королевской комиссии, в целях единства и поддержки миролюбивого курса, законодательное собрание, временно ставя на повестку дня вопрос о практической проверке статей конвенции в соответствии с просьбой английского правительства, содержащейся в телеграмме от 13 октября 1881 года, переходит к ее ратификации».

Было бы интересно знать, как такую ратификацию, которая является не ратификацией, а просто оскорблением, воспринял бы лорд Биконсфилд[222]. Я думаю, что в течение 24 часов с того момента, как о ней узнали бы на Даунинг-стрит, бурский фолксраад получил бы достойный ответ. Но лорда Биконсфилда нет в живых, а его преемник воспринял ее с должной благодарностью и смирением. То, что он сказал по этому поводу, мы до сих пор помним, и даже его основному сопернику следовало бы послушать эти слова. В своей, как мне кажется, последней речи, произнесенной в Палате лордов, он, говоря о трансваальском восстании, предупредил правительство о серьезной опасности, если оно пойдет на заключение мира с вооруженными мятежниками вопреки воле королевы. На его предупреждение не обратили внимания, а мир был заключен, о чем уже говорилось выше.

Что касается самой конвенции, то у читателя не вызовет сомнения тот факт, что буры не имели ни малейшего желания выполнять ее положения, даже если они были не слишком жесткими, а с другой стороны, не существовало силы, способной наказать их за непочтение или за нарушение ее статей. Помочь делу могло бы назначение представителя с дополнительными полномочиями, но каким образом он проводил бы в жизнь свои решения? Как ему себя вести, если все его решения подвергаются издевательствам и насмешке?

Положение, м-ра Хадсона в Претории было гораздо хуже, чем положение м-ра Осборна в Зулуленде. К примеру, согласно первой статье конвенции Трансвааль должен называться Трансваальским государством. Однако бурское правительство сочло необходимым во всех официальных документах называть Трансвааль «Южно-Африканской республикой». М-ру Хадсону было дано соответствующее указание выступить с официальным протестом, что он и сделал, правда, в очень мягкой форме; его протест был вежливо принят, а страна до сих пор официально носит название Южно-Африканской республики, несмотря на положение конвенции и протест м-ра Хадсона. И все же м-р Хадсон, как мне кажется, представляет собой более подходящую кандидатуру на эту должность, чем если бы на нее, к примеру, был назначен простой и бесхитростный англичанин, поскольку то, что последним было бы воспринято как оскорбление, нанесенное королеве и в целом всей стране, которую он представляет, м-ром Хадсоном было понято совершенно иначе. Он превосходно представлял за границей свое официальное руководство, готовый всегда подавить личное самолюбие, а получив одну пощечину, с радостью подставить свое лицо для другой.

Так, мы встречаемся с ним на официальной церемонии, устроенной бурами в честь одержанной победы и признания их независимости, где его присутствие, по мнению многих, было совершенно неуместным. Во время банкета к гостям, которых он так «осчастливил» своим появлением, обратились представители филиала крупнейшей компании «Африкандер Бонд», провозгласившей своей целью полное искоренение английской формы правления и английских обычаев в Южной Африке, слушать которых, по всей видимости, ему было особенно приятно. Там ему и всем остальным собравшимся сообщили о необходимости «взять в руки меч и нанести по британцам удар такой силы», чтобы «от страха у британцев появилось чувство справедливости, которого от них нельзя было добиться одними ходатайствами», к тому же «скоро наступит день, когда мы с вами вместе встанем в единые ряды борцов за полную независимость Южной Африки», иными словами независимость от английской формы государственного управления.

На следующий день правительство давало обед, на который приглашались все, кто отличился во время последних боевых сражений, а из всех англичан, по всей видимости, был приглашен только один полномочный представитель. Среди прочих знаменитостей там присутствовали некто Баскес. Этот человек, будучи образованным голландцем, являлся идейным вдохновителем почефструмских злодеяний; его репутация была настолько запятнана, что королевская комиссия отказалась вообще иметь с ним дело и отказала ему в приеме. А вот м-р Хадсон не был слишком щепетильным в этом отношении. А сейчас наступает момент познакомить читателя с самым потрясающим эпизодом во всем этом спектакле. За обедом необходимо было поднять тост за здоровье ее королевского величества, сюзерена страны; с рассчитанной дерзостью это было сделано лишь после того, как были произнесены все основные тосты за политических деятелей, а именно, сразу же после тоста за здоровье членов триумвирата. Но главное заключалось не в этом и даже не в том, что тост произнес м-р Жубер, заявивший с долей иронии, что «и не попытается объяснить значение слова „сюзерен“», а в том, что м-р Хадсон «выражал при этом свою благодарность достопочтенному м-ру Жуберу за добрые слова, сказанные в адрес королевы».

Возможно, м-ру Хадсону и было приятно услышать, как колеса триумвиратской колесницы, образно выражаясь, прокатились по имени королевы, но утешает все-таки то, что в Англии к этому спектаклю отнеслись достаточно холодно, поскольку во время заседания Палаты лордов на замечание графа Карнарвона, охарактеризовавшего этот поступок как умышленное оскорбление, лорд Кимберли ответил, что полномочному представителю даны указания впредь не принимать участия в торжествах, если у него нет уверенности в том, что к имени ее королевского величества отнесутся с должным уважением.

Будем надеяться, что этот официальный выговор послужит хорошим уроком м-ру Хадсону, которому следовало бы знать, что существует такое понятие, как чувство меры — даже в благих намерениях.

Что касается конвенции, то все это теперь уже в прошлом — соответствующие вознаграждения были щедро розданы ее авторам, а президент Бранд, наконец-то, решением большинства членов фолксраада Оранжевой республики был представлен к высокой награде — кресту св. Михаила и св. Георгия, той самой награде, кавалерами которой мечтают стать наши самые выдающиеся общественные деятели, посвятившие всю свою жизнь службе отечеству.

Предполагается, что результаты конвенции дадут еще о себе знать — хотя сейчас трудно предсказать, как будут дальше развиваться события. Ясно пока одно: подписание этого документа ознаменовало собой начало новой эпохи в истории развития Южной Африки, а с другой стороны, заставило нас, по крайней мере на данном этапе, отказаться от борьбы за превосходство Англии на юге африканского континента.

Этот вопрос имеет далеко идущие последствия, и он уже начинает приносить свои плоды. Окрыленная успехом в Трансваале голландская партия выступает с требованием — и это требование должно быть удовлетворено — признать голландский язык наравне с английским официальным языком страны, на котором бы велось судопроизводство и принимались законы. Если страна таким образом дает согласие на официальное признание иностранного языка государственным, то это явный признак того, что к власти идут люди, говорящие на этом языке. Но «партия» ставит перед собой более широкие задачи — она открыто призывает к полной ликвидации английской формы государственного управления и провозглашению Южной Африки великой голландской республикой. Развитие событий благоприятствует решению поставленной задачи. Ответственного правительства ждет для себя Наталь, страна, неспособная в одиночку противостоять враждебному ей окружению, на помощь которой и поспешит прийти голландская партия. Ждать помощи от Англии бессмысленно, а чувство отвращения, возможно испытываемое к бурам, в скором времени притупится и на смену ему придет сознание неизбежности, а потом возникнут взаимные интересы. Правда, возможно, что какое-либо непредвиденное событие — как, например, приход к власти сильного кабинета консерваторов — сможет сдержать явно выраженную в настоящий момент тенденцию к установлению голландского господства. Мне кажется, что это вопрос, достойный внимания тех, от кого в настоящий момент зависит судьба империи. Они зашли слишком далеко, и в этой связи было бы разумным продвинуться чуть дальше и отдать предпочтение плану полного вывода всех войск с территории Южной Африки, оставив за собой лишь Столовую бухту. Если они этого не сделают, то вполне возможно, что в один прекрасный день они могут быть поставлены перед фактом нового восстания в Трансваале, только в этот раз в десятки раз более крупного по своим масштабам, и тогда им с трудом удастся удержать даже Столовую бухту. Если же пойти на это, то мне кажется, что под давлением обстоятельств все белые государства Южной Африки по собственной воле объединятся на конфедеративной основе с тем, чтобы действовать сообща, а голландцы тотчас же примутся за искоренение туземцев, руководствуясь общими принципами и теми же мотивами, какими руководствуется повар, уничтожая черных жуков, поскольку считает их мерзкими и загрязняющими кухню.

Нет необходимости лишний раз утверждать, что подобная политика не вызывает у меня симпатий, но раз уж правительство взялось за гуж, то ему не следует отмахиваться от насущных проблем. Во всяком случае, это полностью бы гармонировало с высказываемыми им мнениями и вызвало бы восторженную поддержку сторонников.

Что касается вопроса возврата территории Трансвааля и его последствий для республики, то иначе как отрицательными их не назовешь. Это беспрецедентный случай в истории Англии, и сейчас трудно сказать, рассматривая его с точки зрения высокой морали нашего правительства, какие серьезные аргументы можно выдвинуть в его пользу, как, скажем, и в том случае, если бы решался вопрос о нашем уходе из Ирландии. Бесспорно, определенная параллель между двумя этими странами действительно просматривается. Ирландия, как и Трансвааль, хотя и очень давно, но тоже была аннексирована и с тех пор постоянно вела борьбу за свою независимость. Ирландцы ненавидят нас так же, как и буры. На англичан в Ирландии совершаются покушения, и на Англию может лечь вся тяжесть ответственности за кровопролития, как это имело место в Трансваале. В Ирландии назревающий протест готов вспыхнуть революционным пожаром благодаря выступлениям и действиям м-ра Гладстона точно так же, как это произошло в Трансваале.

В Ирландии, как и в Трансваале, существует сильная и организованная группа лоялистов, которым вместо правительственной поддержки наносят оскорбления, отбирают у них личное имущество без всякой компенсации и в качестве подачки швыряют его врагам королевы, чтобы заткнуть им рты. Я бы мог продолжить сравнение, находя множество сходных черт и в том, и в другом случае, но проводимая мной аналогия, как и большинство аналогий, должна наконец прерваться. Таким образом, для Англии не столь важно, оставит она Трансвааль или нет, но отказаться от Ирландии — на это бы не пошел даже м-р Гладстон. В общем, если вы будете докапываться до первопричины, то неизбежно столкнетесь с грубыми исходными принципами. Все различие между Ирландией и Трансваалем заключается не в том, какие цели при этом преследуются, поскольку цели могут быть благородными, а могут быть и корыстными, смотря с какой стороны на это посмотреть, а подходить к этому вопросу следует с точки зрения простого здравого смысла. Исходя из возвышенных понятий теории государственной морали, для которой, как мы знаем, такие прописные истины, как, скажем, нелепое заявление о том, что только силой можно добиться желаемого результата или то, что для сохранения своего престижа после поражения следует готовить возмездие, мало что значат, я не вижу причины, почему бы нам, если мы сочли справедливым оставить Трансвааль, не оставить также и Ирландию!

Что касается Трансвааля, то страну, по-моему, рано поздравлять с победой, поскольку разбиты все надежды на установление долговременного и прочного мира, в упадке торговля и кредиты, а самый полезный и производительный класс общества изгнан из страны. Буры, пребывающие в состоянии победной эйфории, едва ли смогут вскоре перейти к мирному ремеслу, а еще менее вероятно, что они будут платить налоги, от чего, как я слышал, они отказываются уже сейчас. Они узнали, как легко можно свергнуть даже сильное правительство, и урок этот вряд ли пройдет для них бесследно. Уже сейчас правительство Трансвааля не знает, к кому обратиться за финансовой помощью, получая везде отказ в кредитах.

В отношении проблемы туземцев я согласен с м-ром Шепстоном, который в своем отчете заявляет о том, что, по его мнению, туземцы не будут предпринимать никаких действий против буров до тех пор, пока те не попытаются брать с них налоги или любым иным способом не начнут вмешиваться в их дела. Однако, если бурскому правительству суждено руководить страной, оно вынуждено будет повысить налоги, взимаемые с туземцев, так как со своих белых подданных многого взять не удастся. Первая попытка подобного рода послужит сигналом для туземцев организовать мощный отпор, однако в случае разобщенных действий буры смогут разбить их наголову, правда, сами понеся при этом большие потери. С другой стороны, если опыт ряда последних лет научил их преимуществам совместных действий, то вполне возможно, что они сами нанесут поражение бурам. Единственное, что пока определенно известно, — это вероятность очень скорого кровопролития.

Так, проблемы с Монтсиоа по китуордскому делу готовы перерасти в серьезный вооруженный конфликт, а таких проблем более чем достаточно как в пределах, так и за пределами Трансвааля.

Вероятно, пройдет совсем немного времени, и Трансвааль окажется в аналогичной ситуации, из которой мы его вытаскивали путем проведения аннексии. Как будут развиваться события, сейчас трудно предугадать. Может возникнуть необходимость в повторной аннексии, хотя после всего, что произошло, это было бы, по-моему, неудачным решением; население страны в случае совместных действий туземных племен может подвернуться опасности постепенного истребления, как это могло случиться, если бы к нему на помощь в 1877 году не пришло английское правительство; а может быть, Оранжевая республика согласится взять Трансвааль под свое крыло. Кто знает! Единственное, на что с полной уверенностью может рассчитывать бывшее наше владение, так это на неприятности со стороны его белокожих подданных и темнокожего населения, ненавидящего буров лютой ненавистью, которую они заслужили.

В целом же суть проблемы, касающаяся ее морального аспекта, сводится к следующему. Была ли аннексия необходима — в чем я совершенно не сомневаюсь — или нет, но на ее проведение поступили прямые санкции со стороны английских властей, а между королевой Англии и каждым отдельным гражданином Трансвааля как между монархом и его подданными были установлены отношения со многими вытекающими отсюда взаимными обязательствами.

И это событие явилось не пустой формальностью, ведь для огромной массы населения оно несло с собой бесценные и жизненно важные блага. Для них это была свобода и справедливость — ибо, покажите мне на карте часть суши, над которой бы развевался британский флаг, и скажите, страдало ли там когда-нибудь население от жестокости и несправедливости?

Минули годы, и небольшая группа королевских подданных выступила с оружием в руках против власти ее королевского величества.

Затем, несмотря на неоднократно повторяемые обещания, — частично из-за поражения, частично из-за приверженности «прогрессивным взглядам» — страна была оставлена бурам, а громадное большинство преданных королеве граждан было передано на поругание меньшинству, поднявшему на нее руку.

Подобное предательство тех, с кем мы были связаны двойными узами — крепкими узами общего гражданства и заверениями о готовности Англии встать на защиту своих подданных, чтобы оградить их от зла и насилия, которые так и не были выполнены, явилось, как мне кажется, беспрецедентным в истории государства.

Заканчивая эту главу, не могу не выразить своего восхищения по поводу мастерства, с которым бурам удалось осуществить свой переворот. Взявшись за дело, они довели его до конца. А это говорит о том, что в них все-таки есть неплохие задатки, которые в условиях твердого и справедливого правления могли бы существенно развиться; тем более жаль, что они отвергли такое правление при попустительстве английского правительства.

В заключение еще один момент, на который бы я хотел обратить внимание. Читателю, вероятно, интересно будет узнать, какой эффект на туземцев произвело решение возвратить территорию Трансвааля бурам. Я могу только заметить, что последствия для них оказались самыми катастрофическими. Опасения членов королевской комиссии, о которых они упоминали в своем отчете, полностью оправдались; вера в непоколебимость нашей политики, в умение держать свое слово, что до сих пор объясняло причину нашего загадочного влияния на кафров, была грубо растоптана. Мотивы, которыми руководствуется, вернее, руководствовалось правительство в своих действиях, непонятны диким племенам туземцев, что вполне для них естественно, каким бы интеллектом они ни обладали; они считают, что только силой можно добиться желаемого результата, кроме того, они видели, как жители страны, которой управляет Англия, нанесли английским солдатам поражение и взяли власть в свои руки, а верные королеве граждане были изгнаны из нее, и не удивительно, если некоторые из них, скажем, туземные жители Наталя придут к логичному заключению: быть лоялистом — значит навредить самому себе.

Однако невыгодное это занятие — предаваться размышлениям о будущем, пусть лучше оно само расставит все по своим местам.

Что касается этой страны, то в настоящий момент занавес упал на южноафриканской сцене; когда он поднимется вновь, есть полное основание опасаться, что за ним зритель увидит полный беспорядок, который, если не предпринять в будущем разумных и последовательных действий, может перерасти в состояние хаоса.

Глава VII. Отрывок из вступления к новому изданию 1888 года

Последующие страницы, взятые из вступления к новому изданию «Кетчвайо и его белые соседи», вышедшему в свет в 1888 году, представлены здесь в перепечатанном виде, так как они содержат интересный материал, связанный с недавними событиями из истории трансваальских буров.

Выдержка из вступления к новому изданию 1888 г.

Недавние события в Трансваале, который вновь стал республикой, к счастью, позволяют, чтобы о них было сказано несколько слов. Эти события в той степени, в какой они касаются Англии, главным образом связаны с рядом серьезных уступок. Читателя, заинтересовавшегося подробностями подписания первой конвенции, я отсылаю к цитатам, приведенным мной в главе «Возвращение Трансвааля бурам». Из этой главы он узнает, что трансваальский фолксраад только ратифицировал первую конвенцию (нужно отдать должное сэру Ивлину Вуду, не разделяющему взгляды большинства), которую у нас после поражения у перевала Лейнгс Нэк, реки Ингого и горы Маюба буквально силой вырвали в угоду британскому правительству, в свою очередь обещавшему представить ее на переработку в случае, если фолксраад не станет возражать против ратификации. В октябре 1881 года конвенция была ратифицирована. В июне 1883 года правительство Трансвааля в кратком послании через верховного комиссара доводит до сведения лорда Дерби решение фолксраада о пересмотре конвенции. Лорд Дерби спешит в ответной телеграмме сообщить, что «правительство ее величества дает согласие на изучение действия положений конвенции».

Человек по своей природе слаб, и остается только сожалеть о том, что судьба распорядилась таким образом, что на месте лорда Дерби не оказалось лорда Пальмерстона[223] или Дизраэли, которые бы ответили должным образом на эту телеграмму. Но мы уже живем в другие времена, новые люди, более угодные правительству, пришли на смену старым; итак, конвенция была пересмотрена, а 27 февраля 1884 года была подписана новая, так называемая Лондонская конвенция. В первой статье давалось четкое определение государственных границ, которые «правительство ЮАР обязано строго соблюдать… И делать все возможное, чтобы не допустить со стороны граждан страны нарушения указанных границ». Появление новой республики в Зулуленде — яркая иллюстрация этой статьи. Статья вторая предусматривает безопасность изменений юго-западной границы. Документ воззвания от 16 сентября 1884 года, (впоследствии аннулированный английским правительством), по которому к ЮАР практически отходили территории Монтсиоа и Мошетте, находящиеся и так большей частью своей во владении захватчиков, наглядно свидетельствует о действии данной статьи. Статья 12 предусматривает независимость племени свази; в качестве иллюстрации, свидетельствующей о том, как точно соблюдается эта статья, у нас очень скоро появится возможность познакомить читателя с примерами решительных попыток со стороны бурских пиратов овладеть территорией Свазиленда.

С тем, чтобы как-то смягчить эти суровые ограничения для граждан свободной и надменной республики, лорд Дерби предлагает правительству ее величества погасить незначительную сумму в 127 тыс. фунтов от их общего долга имперской казне, на что правительство охотно соглашается. В целом, у Трансвааля нет оснований выражать свое недовольство по поводу условий нового договора, а весь этот вопрос едва ли стоит обсуждать. Конвенция № 2 явилась фактически таким же фарсом, действуя только на бумаге, как и конвенция № 1. Не может не вызывать удивления тот факт, что представители ЮАР и ее официальные чиновники ведут себя по отношению к Англии не просто как равные с равными, а с некоторым превосходством. Возьмем такой пример. Республика сочла для себя возможным вести войну на истребление с отдельными кафрскими вождями. Двое вождей, Мампоэр и Ньябеле, попали в плен. Несправедливо вынесенный этим двум несчастным смертный приговор произвел на правительство ее величества такое сильное впечатление, что, действуя через своего полномочного представителя в Претории м-ра Хадсона, оно приложило все свои усилия для того, чтобы спасти их. Очень скоро наступила развязка. В саркастическом тоне его честь президент республики «с чувством глубокого удовлетворения отвечает на проявленный вашей честью и правительством ее королевского величества интерес по этому делу». Далее, невзирая на этот интерес, он сообщает о точном времени и месте казни Мампоэра, попутно заметив, что Ньябеле ждет пожизненное заключение и каторжные работы. В конце он еще раз сердечно благодарит правительство и членов исполнительного совета за проявленный интерес по этому делу, с почтением к ним, etc.

Независимость Свазиленда гарантирована условиями конвенции 1884 года. Тем не менее в «Синих книгах» приводятся многочисленные факты предпринимаемых бурами попыток закрепиться в Свазиленде. Так, в ноябре 1885 года Умбандени, верховный вождь Свазиленда, отправляет послание к губернатору Наталя через сэра Т. Шепстона, в котором он рассказывает о том, как зимой Пит Жубер в сопровождении двух буров и переводчика появился у него в краале и попросил подписать бумагу, где «говорилось о том, что он и весь народ свази не возражают против признания в части бурского правительства и отныне не имеют ничего общего с англичанами». Умбандени отказался, сославшись на то, что признает и подчиняется только английскому правительству, на что буры, рассердившись, ответили: «Ваши белые старейшины, англичане, действуют очень медленно; если вы обратитесь к ним за помощью и откажетесь подписать эту бумагу, мы разгоним вас и все ваше племя и захватим землю до того, как они появятся здесь. Почему вы не хотите подписать эту бумагу? Вы же знаете, мы разбили англичан у Маюбы». Далее Умбандени в своем послании заявляет о том, что признает только английское правительство и не желает иметь никаких дел с бурами. А через месяц он уже непосредственно обращается в колониальное ведомство через м-ра Дэвида Форбса, умоляя правительство ее величества взять их под свою защиту.

И таких попыток незаконного захвата земель свази было сделано немало. М-р Т. Шепстон в настоящий момент исполняет обязанности полномочного представителя в Свазиленде, хотя, по всей видимости, он не получал на это полномочий правительства, вероятно, потому что оно не считает обоснованным присутствие своего представителя там до тех пор, пока у них не будет на то соответствующих прав. Как бы там ни было, но Умбандени едва бы мог найти более достойного человека, способного защитить его интересы. Бесспорно, когда действия, подобные тем, которые совершил Пит Жубер, доводятся до сведения правительства ЮАР, а со стороны Англии выносится официальный протест, о них стараются поскорее забыть, как это было в случае с захватом Зулуленда.

Составной частью политики Трансвааля является его приверженность принципу ставить всех перед уже свершившимся фактом. Его подданные, не стесняясь, идут и будоражат темнокожее население, а бурское правительство может вмешаться «в гуманных целях» только после развязывания серьезного конфликта, а затем захватить или попытаться захватить их территорию.

Этот процесс продолжается беспрерывно, и если английское правительство не поставит здесь точку, он будет продолжаться бесконечно. Вероятно, нам очень скоро будет суждено в связи с этим услышать о событиях в Матабелеленде. Страна, размером с Францию, которая без труда могла бы вместить от восьми до десяти миллионов трудящихся граждан, для запросов бурского населения, насчитывающего не более пятидесяти тысяч душ, является не столь уж огромной. Каждый молодой бур, как минимум, обязательно должен иметь свои шесть тысяч акров земли. Это право дается ему от рождения, и если он до сих пор не получил эту землю, он идет и забирает ее силой у соседнего племени. Отсюда эти бесконечные жалобы. Бесспорно, к данной проблеме можно подойти с двух сторон. Существует партия, которая без колебания заявляет, что реальная политика в этой стране должна быть направлена на поддержку буров, оказывающих волевое давление на туземцев; когда же они, в свою очередь, желая уйти от прогресса цивилизации, двинутся в глубь страны, можно будет пойти по проторенной ими дорожке и обосноваться на землях, ранее захваченных ими. В поддержку такого плана выдвигается концепция превосходства белой расы с ее правом управлять народами, стоящими на более низкой ступени развития. Признаюсь, что к такого рода планам я отношусь почти что как к злодейству. Я не вижу, чтобы в нас самих присутствовали признаки или черты некоего превосходства, которое давало бы нам право уничтожать цветное население и забирать их земли. Трудно понять, почему, к примеру, зулус не имеет права жить, как ему хочется, как живут, скажем, буры или англичане. Но существует и другая крайность. Порой приходится удивляться, до каких пределов могут дойти энтузиасты в истолковании своих теорий. Дикарь — это одно, а цивилизованный человек — это другое; и хотя цивилизованные люди могут стать и действительно становятся дикарями, лично я глубоко сомневаюсь в возможности обратного. Но действительно ли цивилизованный человек со своим пьянством, жадностью и агрессивностью стоит выше дикаря? На этот вопрос нет однозначного ответа, поэтому сейчас не время дискутировать на эту тему. Моя точка зрения заключается в том, что превосходство цивилизованного человека не настолько уж абсолютно, чтобы можно было оправдать такие его поступки, как поголовное истребление диких племен, захват их земель и эксплуатацию чужого труда. В принципе, здесь можно договориться до чего угодно. Дикость — это понятие относительное. Если, к примеру, очистить страну от всех натуральных дикарей, то самые цивилизованные и самодовольные из существующих наций могут начать предъявлять счет и ставить свои условия тем, кого они считают на порядок ниже себя, используя тот же самый аргумент. Вот и за границей проживают «образованные» граждане, которые без колебания заявляют о том, что скромные зарубежные писатели являются примитивными и грубыми варварами, которых не следует даже читать. А теперь представьте себе, что, оказавшись чуть-чуть сильнее, эти граждане воспользуются «тем же аргументом», и что тогда? — некоторым из нас тогда несдобровать, мир же мало что приобретет при этом. Но это всего лишь отступление, которое, вероятно, можно простить человеку, выдержавшему полный трехнедельный курс «лекций» из «Синих книг». А сейчас я возвращаюсь вновь к повествованию.

Попытки захвата земель туземцев в Свазиленде, увенчавшиеся успехом в Зулуленде, также имели место до недавнего времени и в Бечуаналенде, правителями которого являлись Манкоране, вождь племени батлапира, и Монтсиоа, вождь баролонгов. Оба вождя всегда были преданы английскому правительству, а потому буры не очень-то их жаловали. Вскоре после возврата Трансвааля у Манкоране появился соперник в лице некоего Массу, а у Монтсиоа — соперник по имени Мошетте. Их обоих поддерживали бурские обструкционисты, и то, что случилось с Узибепу в Зулуленде, произошло и с этими несчастными вождями в Бечуаналенде. Оказав мужественное и достойное сопротивление, они, тем не менее, потерпели поражение, а на месте их земель возникли две республики: Стеллаланд и Госен, оккупированные обструкционистами. К счастью, у них оказался друг в лице преподобного Джона Маккензи, к бесценной книге которого «Южная Африка» я отсылаю читателя для более подробного знакомства с вышеупомянутыми событиями. М-р Маккензи, проживший многие годы среди бечуана, пришел к выводу, что в этой стране иными средствами, кроме парламентских, добиться чего-либо для Южной Африки очень трудно, иными словами, необходимо всегда оказывать давление на правительство. Поэтому он повел кампанию в поддержку Манкоране и Монтсиоа, при этом на его стороне выступили различные религиозные общины, а также покойный м-р Фостер и члены общества защиты аборигенов. В результате такой деятельности он был назначен заместителем верховного комиссара в Бечуаналенде, куда прибыл в начале 1884 года для установления там английского протектората. Его с радостью встретили оба вождя, которые были уже практически при последнем «издыхании» и которые передали бразды правления королеве. Однако боевые действия на этом не закончились, 31 июля 1884 года обструкционисты вновь напали на Монтсиоа, наголову разбили его и зверски убили м-ра Ветела, его английского советника. Между тем успех м-ра Маккензи вызвал очень противоречивые настроения в Капской колонии. Англичане отнеслись к нему крайне положительно, а голландцы[224], которых было большинство, восприняли с тревогой и подозрением. Они совсем не желали установления имперской власти в Бечуаналенде, поэтому на сэра Г. Робинсона, а через него и на м-ра Маккензи было оказано такое давление, что последнему пришлось отказаться от своих полномочий. В связи с этим верховный комиссар направил из Капской колонии в Бечуаналенд политического деятеля по имени Сесиль Родс[225] и его личного секретаря капитана Бауэра. Эти джентльмены сразу же принялись за работу и свели на нет практически все, что было сделано м-ром Маккензи, а в целом, не совершили ничего полезного в Бечуаналенде ни для англичан, ни для туземцев. Тогда, воспользовавшись общей неразберихой, правительство ЮАР выступило с заявлением, где говорилось, что оно берет обоих вождей Монтсиоа и Мошетте под свою защиту, как всегда «в гуманных целях».

Однако в Англии волнения не прекратились, к счастью для тех, кто еще оставался представителем народности бечуана. Правительство ее величества признало заявление буров недействительным в соответствии с 4-й статьей Лондонской конвенции и направило в Бечуаналенд вооруженный контингент под командованием сэра Чарльза Уоррена. Этот положительный акт стал возможным исключительно благодаря твердости и решительности сэра Чарльза Дилки и м-ра Чемберлена, которые настояли на своем. Тем временем господа Упинитонн и Шприг, члены правительства Капской колонии, срочно отправились в Бечуаналенд, чтобы урегулировать конфликт до прибытия войск сэра Ч. Уоррена. Принятое решение по урегулированию, в целом, может быть, и устраивало обструкционистов и членов антибританской коалиции, однако правительством ее величества оно было признано недействительным, а сэру Ч. Уоррену был дан приказ занять Бечуаналенд. Приказ он выполнил, забрав оттуда с собой м-ра Маккензи, к крайнему неудовольствию английской группировки, а также сэра Г. Робинсона. В самом деле, если принять версию м-ра Маккензи по поводу данного инцидента, которая, похоже, соответствует действительности, к тому же имеется и ряд документальных показаний, то поведение сэра Робинсона по отношению к м-ру Маккензи бесспорно требует некоторых объяснений.

Как только «пираты» увидели, что намерения имперского правительства действительно серьезные, они поспешили уйти, а сэр Ч. Уоррен взял Бечуаналенд без единого выстрела. Он пробыл в стране почти год, навел там порядок, и в итоге вся территория к югу от реки Молопо 30 сентября 1885 года была объявлена английским владением и стала считаться британской колонией с общей площадью, включая владения Кхамы, Сешеле и Гаситсиве, около 160 тыс. кв. миль. Мне кажется, дела в новой британской колонии Бечуаналенд идут прекрасно. Правительство проявляет всестороннюю заботу о туземцах. Почему бы не предположить, что с такими природными ресурсами страна когда-нибудь станет могущественным государством, в котором белокожее население будет жить, не зная бед, а верные своему правительству темнокожие граждане будут радоваться жизни. Когда это случится, будем надеяться, что страна не забудет имен тех, кто своим упорством и решимостью добился богатства и процветания для ее граждан — это, прежде всего, м-р Маккензи, сэр Чарльз Дилки, м-р Чемберлен и сэр Чарльз Уоррен.

Вероятно, уже сейчас до сознания британской общественности постепенно начинает доходить то, что, оставив Трансвааль, мы не только поступили малодушно и посеяли многочисленные семена будущих раздоров, но и бросили одну из богатейших, если не самую богатую страну в мире. Крупные месторождения золота начинают осваиваться и уже дают такие несметные богатства, что, говорят, правительство Трансвааля, до сих пор славившееся своей бедностью и нищетой, не знает, куда девать излишки денег. Во что это выльется, сейчас трудно сказать, но в одном я совершенно уверен — столько золота не добывалось ни в одной стране. Имея богатейшее месторождение золота, запасы железной руды, залежи угля, свинец, медь, кобальт, плодородные земли, водные ресурсы и самые замечательные климатические условия в мире, — имея все это богатство, что еще нужно для того, чтобы превратить страну в могущественную и процветающую державу? Только одно — англосаксонское правительство, но его-то мы как раз и отняли у Трансвааля. Исчезли английский флаг навсегда с его границ — на этот вопрос пока нет ответа. Открытие богатейших запасов золота несомненно отразится на дальнейшей судьбе Трансвааля. Туда, где найдено золото, неизбежно стекутся предприимчивые и выносливые золотоискатели, говорящие на английском языке, а перед их натиском и энергией буры отступят так же, как туземец отступает и исчезает из виду, когда в руках у бура появляется ружье. В Трансвааль уже сейчас съехались тысячи золотоискателей; если открытие новых месторождений золота будет продолжаться и это будет сулить большую выгоду, через несколько лет их число значительно увеличится. Предположим, что лет через пять в Трансваале будет порядка шестидесяти-семидесяти тысяч английских золотодобытчиков. Разве эти люди допустят, чтобы ими управляли восемь-девять тысяч враждебно настроенных буров? А с другой стороны, может быть, буры захотятуправлять ими? Зная их характер, скажу прямо, что не захотят. Они уйдут куда угодно, лишь бы быть подальше от англичан и их образа жизни, а те, кто этого не сделают, вынуждены будут ассимилироваться[226].

В случае, если это произойдет, возможно и даже вероятно, что на какое-то время золотоискатели, опасаясь нерешительности правительства, предпочтут остаться независимыми в рамках республиканской формы правления. Но ведь англичанин — это законопослушное и патриотичное создание, и как только возникнет новая общность, она обязательно захочет войти в состав империи и признать суверенные права королевы. Судя по всему, если только золото не иссякнет, Трансвааль наверняка сорвется и упадет прямо в руки империи, подобно тому как спелое яблоко падает с дерева, когда наступает срок, — при условии, если его не сорвут раньше.

А сейчас вполне возможно, что попытку сорвать трансваальское яблоко предпримет Германия или любое другое государство. Буры не слепые, они видят, как развиваются события, а нас и наше правление они ненавидят. Возможно, они сочтут нужным искать защиту у немцев, и если мы не скажем решительное «нет», — а в нынешней ситуации, когда действия политиков совершенно непредсказуемы, и неясно, к чему нужно быть готовым завтра, — Германия, скорее всего, сочтет нужным ее предоставить. Вероятно, такое покровительство будет отчасти напоминать то, что сами буры в миролюбивых и «гуманных целях» так стремятся навязать одураченному чернокожему владельцу желанных плодородных земель. И вполне возможно, что в итоге они будут сожалеть о том, что из всех зол не выбрали меньшее. Но если бы можно было все предвидеть заранее… Что касается нас, то тут уж беды не избежать. Все будет зависеть от того, сумеем ли мы сказать «нет» и каким тоном мы это скажем. Не стоит полагаться на Лондонскую конвенцию, по условиям которой Трансваалю запрещается заключать соглашения с иностранными державами без согласия британского правительства. Условия конвенции до сих пор нарушались и будут нарушаться впредь, пока это выгодно бурам и пока они знают, что могут делать это безнаказанно. Нам же пока приходится налегать на свои собственные весла и следить за развитием событий. Единственное, что можно и нужно сделать, — это назначить консулом лицо, которое имеет вес и обладает реальной властью, — если его знают в Южной Африке, тем лучше — и которое бы отвечало за благосостояние англичан и защищало интересы империи в Претории, получая за это соответственное жалование. Трудно найти подходящего человека, если его при этом должным образом не поддерживать и не оплачивать его труд.

А совсем недавно англичанам стало известно, что и бухта Делагоа имеет для них большое значение в Южной Африке, хотя насколько это важно, они, вероятно, до сих пор не осознали.

Многие годы с перерывом Наталь строил узкоколейную железную дорогу, которая на настоящий момент протянута до города Ледисмит, что в ста милях от трансваальской границы. Наталь — очень бедная колония, ее, как и другие страны Южной Африки, а впрочем и всего мира, потрясла великая экономическая депрессия. Английское правительство отказалось финансировать строительство железных дорог (если бы оно тогда выделило средства, сколько бы сотен тысяч фунтов было сэкономлено английскому налогоплательщику за годы зулусской и бурской войн!), а также запретило обращаться за финансовой помощью к другим странам, в результате чего большое количество товаров, реализуемых на внутреннем рынке, потекло по другим каналам. А теперь новая и действительно реальная угроза не только для Наталя, но и для интересов империи в Южной Африке неожиданно возникла в нашей стране, хотя в Африке ее предвидели еще задолго до того, как она стала реальной.

Севернее Зулуленда расположено государство Аматонгаленд, простирающееся до южного берега одной из прекраснейших гаваней в мире, бухты Делагоа. Эта крупная гавань, способная вместить с полдюжины флотилий, единственная в своем роде на всем побережье Южной Африки, имеет протяженность пятьдесят миль и на двадцать миль уходит в глубь материка. От Трансвааля ее отделяет дикая и пустынная местность, простирающаяся почти на девяносто миль. Эта прекрасная бухта долгие годы являлась предметом спора между Англией и Португалией, с чьими доминионами в Мозамбике она соединена узкой полоской земли и которая имеет там свой небольшой форт. В 1872 году лорд Гранвилл обратился с просьбой к маршалу Макмагону принять окончательное решение по этому спорному вопросу; решение было принято и, как всегда, не в нашу пользу. Сейчас нет необходимости вникать в суть проблемы, достаточно сказать, как недавно уже заметил один весьма толковый и хорошо информированный корреспондент «Морнинг Пост», что совершенно непонятно, на каком основании дело вообще передавалось в арбитраж. К владениям аматонгов относится южный берег гавани, в том числе, как мне кажется, остров и полуостров Иньяк, кроме того, они являются независимыми гражданами. Аматонги граничат с племенем свази, которые так же независимы, как и их соседи. По какому же праву мы решили за них передавать дело на рассмотрение маршалу Макмагону? Свидетельства того, что Португалия оказывает свое влияние на эти страны, весьма сомнительны, поэтому можно считать, что его вообще никогда не существовало, тем более сейчас. Вот в этом все и дело. Нужно смотреть на вещи реально, а реальность такова, что мы формально признали Португалию совладельцем бухты Делагоа, о чем было официально заявлено.

Пока Трансвааль был в наших руках, особого значения не имело, кто обладает правом суверенитета и бухтой Делагоа, поскольку тянущаяся оттуда железнодорожная ветка могла привести только в английские владения. Но мы ведь оставили Трансвааль, который теперь фактически является враждебным государством, а та случайность, о которой уже давно говорили в Южной Африке и которую так непростительно проглядели у себя дома, произошла — строительство железной дороги близится к завершению. Какие это будет иметь для нас последствия? В лучшем случае это будет означать, что мы лишимся большей части товарообмена со странами Юго-Восточной Африки; а в худшем, — что мы лишимся его совсем. Иными словами, отставив в сторону наши имперские замашки и наше положение в Африке, мы можем прямо сказать, что ежегодно из национальной казны будут утекать многие и многие миллионы в твердой валюте. Предположим, что случится самое худшее и немцы утвердят свое положение в Трансваале или в Делагоа. Очевидно, они запретят нам торговать, исходя из своих собственных интересов, а может быть, Трансвааль воспользуется параличом, которым была поражена империя в годы режима лорда Дерби, и проигнорирует положение конвенции, запрещающее им облагать наши товары более высоким налогом по сравнению с другими государствами. В любом случае наше положение будет весьма плачевным, так как дорога, ведущая с восточного побережья в глубь страны, заблокирована. Однако теперь уж нечего горевать о непоправимом или ожидать бед, которые мы обязаны не допустить и которые, по всей вероятности, можно было все-таки избежать, если бы проводилась правильная и последовательная политика.

Для начала можно аннексировать обе страны — Аматонгаленд и Свазиленд. Правда, независимость Свазиленда гарантирована статьей 12 Лондонской конвенции 1884 года. Вот, что говорится по этому поводу: «Независимость народности свази, проживающих в пределах границ Свазиленда, в соответствии с первой статьей данной конвенции признается полностью». Но в течение ряда лет Англия оказывала своего рода покровительство народу Свазиленда, покровительство, которое, как я уже указывал выше, признавали сами свази и к которому очень часто прибегали. Ну а кроме этого, в чем еще состоит смысл данного положения? Во-первых, оно предусматривает независимость Свазиленда и гарантирует полную защиту от посягательств буров. Во-первых, буры неоднократно нарушали эту статью, предпринимая нескончаемые попытки завладеть страной. В связи с этим возникла необходимость, чтобы в наших же интересах свази вошли в состав империи, что в действительности они намерены сделать; следует лишь найти способ для реализации этого плана. Что касается Аматонгаленда или, как его иногда называют, Мапутуленда, всего лишь месяц или два назад представители посольства этой страны обратились в ведомство по делам колоний с просьбой принять их в состав Британской империи. Мы не знаем, какой они получили ответ, будем надеяться, что положительный[227]. Покровительство аматонгам как в их, так и в наших интересах можно оказать при условии присоединения этой страны к Британской империи. Управление страной может быть представлено им самим при условии нахождения там полномочного представителя Англии и введения законов, защищающих жизнь и имущественные интересы граждан, как это имеет место во всем цивилизованном мире.

Пьянство и проживание там белокожего населения можно исключить, если последнего пожелают сами аматонги. Но страна с ее бесценным и никем не ограниченным правом на бухту Делагоа должна принадлежать Англии, поскольку, кто бы ни являлся владельцем земель свази и аматонгов, со временем и наверняка будет являться и владельцем Делагоа. Далее следует помнить, что в сложившейся ситуации у нас уже появились определенные права на земли аматонгов. Они считали Кетчвайо своим сюзереном, и, как мне кажется, следуя его примеру, Замбила была назначена регентшей на период, пока ее малолетний сын не достигнет совершеннолетия. После того как мы аннексировали то, что осталось от Зулуленда, сюзеренитет Кетчвайо соответственно перешел к нам.

Между тем разве не помогло бы делу подписание прямого договора с португальцами? Еще совсем недавно Делагоа можно было приобрести за очень умеренную «цену», но те золотые времена миновали, а вместе с ними уплыли и возможности из рук, которые были заняты тем, что плели паутину партийных интриг. Теперь ситуация изменилась. Делагоа не представляет для Португалии большого интереса, кроме как в смысле престижа. Португалия всегда относилась к бухте с безразличием, впрочем как и к другим своим африканским владениям, и вряд ли изменит свое отношение в будущем. Но бухта Делагоа жизненно важна для Англии, и Португалия это прекрасно понимает. Если она нам нужна, мы должны за нее заплатить, если не наличными, что могло бы задеть национальную гордость Португалии, то с использованием любого другого эквивалента. Бесспорно, держава, подобная Англии, могла бы найти способ оказать услугу такой стране как Португалия взамен за эту незначительную уступку. Или можно было бы произвести обмен территориями. Возможно, Португалия согласилась бы на некоторые наши владения на западном побережье Африки или на пару островов в Вест-Индии. Трудно поверить, что нельзя найти выхода из сложившейся ситуации; если выхода действительно нет, то его следует найти, иначе придется примириться с потерей возможности торговать на африканском континенте.

Читатель, проследивший вместе со мной этот краткий обзор последних событий в Южной Африке, наверное, понял, насколько все взаимосвязано и сложно, сколько переплетается там всевозможных интересов, насколько широк их охват и глубоки последствия. В этой огромной стране ведущая роль по-прежнему принадлежит Англии. Безусловно, ее престиж значительно подорван и, к сожалению, ее позиции уже не такие, какими они были лет восемь-девять тому назад. Но она все равно остается ведущей державой, и если вдруг со стороны отдельной части буров появится враждебность, она сможет, несмотря на многочисленные преступления, совершенные против них, возбудить в каждом туземце любовь к ним и уважение, за исключением, пожалуй, нескольких корыстолюбцев и интриганов. События последующих двадцати, а может быть, и десяти лет покажут, сохранит ли Англия свою ведущую роль или же Южная Африка превратится в ненавидящую англичан великую голландскую республику. Правда, есть и такие люди, которые, называя себя англичанами, охвачены странным нетерпением причинить своей стране зло в угоду ее врагам, провоцируя мятежников на незаконные действия против верноподданных ее величества, и для которых последнее обстоятельство было бы наиболее желанным, о чем они не стесняются открыто заявлять. Таким лицам нам нечего сказать. Пусть идут себе ложным путем, вызывая недоумение у порядочных людей и рискуя быть проклятыми будущими поколениями.

Обращаясь к людям, придерживающимся старых, традиционных взглядов, я бы хотел спросить у них, что они думают о возможных последствиях такой политики. Для нации эти последствия были бы самыми катастрофическими, для туземцев они означали бы полное разорение и, как резонно заметил м-р С. Литтл в своей работе по Южной Африке, сославшись на то, что «лучший аргумент — это деньги», они означали бы потерю рынков сбыта.

Однако беды можно избежать; малодушие и ошибки прошлого пока еще исправимы; возможности для этого имеются. Перед нами стоит масса проблем, среди которых главные — это Трансвааль, бухта Делагоа и, наконец, самая массовая по своей численности голландская партия в Капской колонии. Когда мы со своей манией введения представительных институтов протолкнули в Капскую колонию свое правительство, мы практически предоставили себя воле случая — не уверенные в том, как может повести себя антиправительственное большинство. Возможно, что в будущем такое большинство потребует от английского кабинета отделения Капской колонии от империи, и вполне вероятно, что его молитвы будут услышаны теми, для кого свято только одно — права большинства, и особенно неспокойного мятежного большинства. Но нельзя допустить, чтобы население страны поддалось подобным настроениям. У туземцев тоже есть право голоса и они могут по-своему распоряжаться своей землей и богатствами. По численности они в три раза превосходят белое население, и пусть тот, кто сомневаться, пойдет и спросит у любого туземца, проживающего от Замбези до бухты Алгоа, кого бы он хотел видеть своим правителем — королеву или буров, и послушает ответ. Когда встал вопрос о возвращении Трансвааля, мы много наслушались о правах тридцатитысячного населения буров, а о правах миллиона туземцев, которые проживают с ними в одной стране и которым она испокон веков принадлежала, мы не услышали ни слова. И все же, если читатель обратится к той части книги, где рассматривается этот вопрос, он увидит, что у них было свое мнение и достаточно твердое.

Нельзя сказать, что в Капской колонии преобладают исключительно антиправительственные настроения, и свидетельством тому явились многочисленные бурные митинги лоялистов, выступавших против попытки местного кабинета признать в интересах партии патриотов недействительной деятельность м-ра Маккензи в Бечуаналенде.

Тем не менее существует опасность возникновения движения при поддержке представителей компании «Африкандер Бонд» и их сторонников, поставивших перед собой цель отделить колонию от империи, а также вынашивающих иные планы, в равной степени фатальные для интересов империи; в такой ситуации английское правительство должно быть готово запретить их деятельность и поставить на этом точку. Мы не можем позволить себе лишиться запасного пути, связывающего нас с Индией, и отдать эти обширные земли в руки врагов, от которых они, во всей вероятности, перейдут в руки торговых конкурентов. В данном случае единственное, что следовало бы сделать, — это проявить твердость. Если один раз дать понять, что английский кабинет не бросает слов на ветер и что обещания, произнесенные от имени королевы, не будут нарушены очередной командой политических деятелей, избранных на иной платформе, то тогда наступит конец всем изменам и волнениям в Южной Африке. А пока лоялисты, у которых еще свежи в памяти воспоминания о событиях недавнего прошлого, остаются в нерешительности, не уверенные ни в себе, ни в том, что им на родине окажут поддержку, в то время как провокаторы и экстремисты с каждым разом становятся все наглее.

Наша партийная форма государственного правления, какими бы преимуществами она ни обладала, если таковые вообще имеются, применительно к внутренней политике является злейшим противником благополучия и процветания наших колоний, резко меняющиеся ситуации в которых, особенно за последние годы, часто используются для осуществления нападок на своего соперника. Разве не могут две влиятельные и солидные партии прийти к общему согласию в отношении управления делами колоний, особенно южноафриканских, не вступая в свои партийные игры? Разве нельзя сделать так, чтобы политика ведомства по делам колоний находилась под надзором комиссии, в состав которой входили бы не сменяющие друг друга, как призраки, министры, а представители разных политических течений, ответственные не перед партией, а перед парламентом и народом? Лорд Розбери и м-р Чемберлен, к примеру, являются радикалами; но, оставив в стороне партийные интересы и крайности, зададим вопрос, разве их взгляды на колониальные проблемы так уж сильно отличаются от взглядов, скажем, сэра Майкла Бика и лорда Карнарвона, чтобы исключить возможность этим четырем джентльменам вместе работать в составе комиссии? Конечно же, нет; и возможно, наступит день, когда восторжествует здравый смысл и страна возьмет на вооружение такую систему, которая позволит управлять делами колоний на прочной и интеллектуальной основе в целях дальнейшего развития взаимовыгодных интересов империи и зависимых государств. Если это произойдет, то этот день будет самым счастливым днем для всех, кто в этом заинтересован. А пока необходимо предпринять следующий ответственный шаг, который бы имел большое значение не только для империи, но и принес бы огромную пользу Южной Африке. Речь идет о назначении верховного комиссара, который бы защищал интересы всей империи, а не только колониальных государств. Целесообразность такого назначения умело обоснована м-ром Маккензи в последней главе своей книги «Южная Африка», на что правительству непременно следует обратить свое внимание. По своим полномочиям верховный комиссар не заменяет ни губернаторов колоний, ни администраторов на территориях туземцев, хотя при решении вопросов государственной важности они главным образом ответственны перед ним. В настоящий же момент там нет никакой централизованной власти, кроме ведомства по делам колоний, а Даунинг-стрит находится слишком далеко и несколько перегружена делами. Каждый губернатор обязательно должен рассматривать южноафриканские проблемы с учетом местных особенностей, а также иметь свой собственный взгляд на вещи. Необходим человек умелый и толковый, чье имя имело бы вес как за рубежом, так и у себя на родине; им должен быть специалист, разбирающийся так же хорошо в политике, как инженер разбирается в технических схемах; он должен поставить перед собой задачу примирить и объединить все противоборствующие силы на благо общей цели и во имя процветания своей отчизны. Такой человек — вернее, их будет несколько, и все они будут сменять друг друга на этом посту — при необходимой поддержке сможет добиться коренного изменения ситуации в стране, которая будет существенно отличаться от положения дел, о чем коротко было изложено на этих страницах. Эти люди, шаг за шагом, смогут создать южноафриканскую конфедерацию, могущественную и верную своей метрополии, которая со временем может превратиться в обширную империю. Что касается меня, то, несмотря на все невзгоды и трудности, выпавшие на нашу долю, опасности и преграды, через которые прошли многие южноафриканские страны и их жители, я верю, что такой империи суждено родиться и что по форме государственного правления она не будет напоминать голландскую республику.

ПРИЛОЖЕНИЕ

1. Зверства при Почефструме

При Почефструме было совершено гораздо больше злодеяний и убийств, чем в других местах, причем поведение буров отличалось необычайной жестокостью и вероломством.

Когда начались боевые действия, несколько женщин с детьми, жен англичан, проживающих в Трансваале, укрылись в одном из близлежащих фортов. Вскоре после того как форт был блокирован, они попросили дать им возможность вернуться в город и оставаться там до окончания войны. Бурский командующий отказал им в их просьбе, заявив, что, попав в форт, они уже не смогут выбраться оттуда назад, а будут там «похоронены». Одна женщина, жена известного государственного деятеля, получила тяжелое ранение от вонзившейся ей в бок острой щепки, отлетевшей от столба при попадании в него шальной пули. Она была в то время в положении и через несколько дней умерла в страшных муках. Ее младшая сестра получила ранение в горло. От пулевых ранений пострадало немало беззащитных женщин и детей. Болезни постепенно начали одолевать их, так как в течение долгих месяцев они находились под проливными дождями и палящим солнцем, сказывался и недостаток продовольствия.

Идейным вдохновителем всех этих злодеяний являлся жестокий негодяй по имени Баскес, образованный человек, который, занимая адвокатскую должность в суде, присягнул королеве. Один свидетель клялся, что видел у Баскеса бриллиантовое кольцо капитана Фолса, которое он забрал у сержанта Ритчи, отправляющегося в Англию для того, чтобы передать его там по назначению. Кроме того, Баскес забирал себе имущество пленных, захваченных бурами[228].

Другой свидетель, чье имя в «Синих книгах» не указывается в целях его безопасности, клялся в том, что произошло в его собственном доме. «На следующий день поздно вечером у меня вновь появился патруль, вместе с которым пришел и человек по имени Баскес, секретарь бурского комитета, который спросил, где находятся мои жена и дочь. Я ответил, что в постели. Тогда Баскес сказал: „Я должен посмотреть сам“. Я не пустил его, тогда он, приставив заряженный пистолет к моей груди, заставил меня открыть занавески, а сам сорвал одеяла, которыми были укрыты жена и дочь. Я сказал, что если бы у меня было ружье, я бы его пристрелил. Он нацелился мне в грудь, и в этот момент жена вскочила с постели и стала между нами».

Я помню, как однажды рассказывали, что этот самый Баскес, (который был неплохим музыкантом), отвел перед казнью одну из своих жертв в часовню и сыграл ей на органе похоронный марш или что-то в этом роде.

После захвата здания суда многие англичане попали в руки буров. Большую часть из них приговорили к каторжным работам и лишили «гражданских прав». Приговор был ужесточен тем, что их заставили рыть окопы под ураганным огнем артиллерийских орудий из форта. Одному бедняге по имени Ф. В. Финлей своим же снарядом оторвало голову, та же участь постигла и некоторых кафров, лояльно относящихся к англичанам. Узнав об этом, остальные пленные отказались идти в окопы, но их погнали туда прикладами, пообещав каждому по двадцать пять ударов кнутом.

Но как бы ни тяжело было пленным, их положение нельзя сравнить с тем, что выпало на долю доктора Войта и Дж. Ван дер Линдена.

Доктор Войт присутствовал на митинге, который был организован бурами еще до начала боевых действий, там он написал письмо майору Кларку, в котором называл речи буров глупой болтовней. Он не был платным осведомителем, но, к несчастью для него, это письмо было обнаружено в записной книжке майора Кларка, и в связи с этим он был схвачен и привлечен к суду, который в тот же день вынес ему смертный приговор. У него остались жена и дети, которые впоследствии переселились в Наталь, крайне обездоленные и несчастные. Нечто подобное случилось и с Ван дер Линденом. Являясь одним из добровольцев капитана Раафа, он присягал ее королевскому величеству и, выполняя свой долг, написал рапорт на имя командира, в котором сообщал о митинге буров, в руки которых этот рапорт впоследствии попал. Его привлекли к суду и, несмотря на то что он, верный присяге, исполнял всего лишь свой долг, признали виновным в измене и приговорили к смертной казни. Один из судей, чуть подобрее остальных, указал на тот факт, что «когда было совершено преступление, в стране еще не было введено военное положение, и она не находилась в состоянии войны», но и это не помогло. Приговор был приведен в исполнение.

Кафра по имени Каролус точно так же после суда расстреляли, хотя он, насколько мне известно, не совершал никаких преступлений. Десятерых безоружных кафров, отправившихся из форта на подводах, буры хладнокровно застрелили в пути. Несколько свидетелей заявляют, что видели их останки, сложенные вместе, недалеко от Почефструма. Среди кафров были и другие жертвы. Но ни один преступник, совершивший эти злодеяния, не был привлечен к ответственности. Члены королевской комиссии комментируют вышеупомянутые факты следующим образом: «Что касается смерти Войта, Ван дер Линдена и Каролуса, то бурское руководство не отрицает, что эти люди были казнены, однако считает меру наказания справедливой. Большинство членов комиссии вынуждено признать, что лишение этих людей жизни противоречит правилам ведения войны между цивилизованными государствами. Сэр Г. де Виллерс придерживался иного мнения, считая, что военно-полевой суд вынес приговор, обсуждать правомерность которого не входит в компетенцию настоящей комиссии.

По делу В. Финлея большинство членов комиссии вынуждено было признать, что привлечение этого человека к принудительным работам в окопах под огнем артиллерийских орудий, приведшее к его гибели, явилось актом, противоречащим правилам ведения войны между цивилизованными государствами. Для сэра Г. де Виллерса данный факт явился недостаточно убедительным, чтобы позволить ему разделить общую точку зрения. По делу кафра Андрэ настоящая комиссия пришла к выводу о нецелесообразности, исходя из обстоятельств дела, настаивать на привлечении виновных к ответственности. «Большинство членов комиссии считает своим долгом выразить резкий протест по поводу действий, приведших к гибели м-ра Войта, Ван дер Линдена, Финлея и Каролуса, однако не находит возможным привлечь к ответственности лиц, виновных в совершении этих действий». Примечательно то, что со стороны сэра Г. де Виллерса не прозвучало ни резких, ни мягких — вообще никаких слов протеста по поводу совершенных злодеяний.

Однако кровавые убийства совершались не только в Почефструме. В декабре 1880 года капитан Эллиот, оставшийся в живых после кровавой расправы у Бронкер Сплинт, и капитан Ламберт, взятый бурами в плен, были освобождены под честное слово из Гейдельберга при условии немедленного отъезда из страны. В сопровождении двух конвоиров они добрались до реки Вааль, через которую отказались переправляться по причине половодья, из-за чего они не могли переправить подводы с вещами. Конвой возвратился в Гейдельберг и доложил начальству, что офицеры отказались переправляться через реку. Тогда на имя капитанов Эллиота и Ламберта было отправлено уведомление за подписью П. Жубера, предписывающее им «немедленно переправиться через реку Вааль путем, который будет вам указан». Какие секретные указания получили посыльные, доставившие это письмо, если они вообще получали какие-либо указания, так и осталось неизвестным, но я отказываюсь поверить в то, что в данном случае или же в случае с Барбером бурские конвоиры взяли на себя ответственность совершить убийство пленных без каких-либо полномочий сверху.

Посыльные, отправившиеся с письмом из Гейдельберга, прибыли на место и обнаружили, что Ламберт и Эллиот заняты поисками дороги на Стандерток. Они вручили им письмо и повели к реке. Не доходя до реки, пленные заметили, что сопровождающих стало больше. Интересно было бы знать, как и почему эти люди оказались в том месте и присоединились к сопровождающим, если они не были специально посланы, чтобы способствовать убийству. Пленных подвели к старому заброшенному броду и приказали переправляться. Сумерки сгустились, река бушевала, а возможности перебраться через нее с лошадьми и подводами не было никакой. Капитаны Эллиот и Ламберт попросили дать им возможность переждать до утра, но, получив категорический отказ, попытались переправиться. В нескольких ярдах от берега повозка налетела на камень, и в этот момент раздался оружейный залп. Бедняга Эллиот был убит сразу же — одна пуля пробила ему череп, другая прошла насквозь через тело, третья раздробила правое бедро, а четвертая — левое запястье. Повозка тоже вся была изрешечена пулями, однако капитан Ламберт чудом остался жив — ни одна пуля не задела его. Ему удалось переплыть на противоположный берег, и каждый раз, когда вспышки молний освещали поверхность реки, буры стреляли по нему из своих ружей. Пролежав некоторое время в иле на берегу, он все-таки спасся, а на следующий день пробрался в Оранжевую республику и остановился у англичанина по имени Грум, откуда впоследствии перебрался в Наталь.

После заключения мирного договора преступники были привлечены к ответственности, но суд оправдал их.

Дело об убийстве доктора Барбера в некоторых деталях напоминает убийство капитана Эллиота, правда, в этом деле имеется любопытная косвенная улика, свидетельствующая о причастности к убийству Пита Жубера, одного из членов триумвирата.

В феврале 1881 года два английских врача появились в лагере буров на перевале Лейнгс Нэк и предложили им свою помощь. Один из них был доктор Барбер, которого буры хорошо знали, другой — его ассистент, м-р Уолтер Диас; а прибыли они не из Наталя, а из Оранжевой республики. Поначалу буры приняли их хорошо, однако спустя некоторое время их схватили, обыскали и привязали к подводе, оставив на всю ночь. Утром им было сказано седлать лошадей, после чего в сопровождении двух конвоиров, которые должны были доставить их к границе с Оранжевой республикой, они выехали из лагеря. Добравшись до границы, оба врача по приказу своих конвоиров спешились, так как лошадей необходимо было вернуть в лагерь, попрощались с ними и отправились дальше пешком. Не прошли они и сорока ярдов, как Диас услышал ружейный выстрел и крик падающего Барбера: «Боже, меня убили!» Диас присел на четвереньки и увидел, как один из конвоиров целится в него. Он вскочил на ноги и побежал, кидаясь из стороны в сторону в надежде, что пуля не попадет в него. Вскоре раздался выстрел, и он почувствовал жгучую боль в бедре. Он упал лицом к бурам и увидел, как едва не убивший его человек вставляет новую гильзу и начинает целиться. Прижавшись лицом к земле, он ждал смерти, однако пуля просвистела над головой. Диас увидел, как буры сели на лошадей и поехали прочь, решив, вероятно, что покончили с ним. Подождав немного, он с трудом поднялся на ноги и побрел вперед. Так он шел, пока не добрался до ближайшего жилища, где ему была оказана помощь и где он оставался до тех пор, пока рана не зажила. Спустя некоторое время после этого случая готтентот по имени Аллан Смит сделал в Ньюкасле заявление, из которого следовало, что он был взят в плен бурами и был привлечен к принудительным работам. Однажды ночью он увидел привязанных к повозке Барбера и Диаса и тогда же подслушал следующий разговор, который и передаю его словами: «Я подошел к костру, вокруг которого сидели буры; среди них был низкорослый, в меру упитанный человек с темно-коричневой бородой, на вид около тридцати пяти лет, имя его мне было неизвестно. Он говорил своим товарищам о том, что привез с собой приказ Пита Жубера Вилджоену, предписывающий доставить двух пленных на границу с Оранжевой республикой и там их расстрелять. Во время разговора он сказал следующее: „Pit Joubert het devraash waarom was de mensche neet dood geschiet toen hille bijde eerste laager gekom het“. (Пит Жубер спросил, почему этих людей не расстреляли сразу же, как только они пришли в лагерь».) Затем буры заметили меня, и один из них сказал: «Не разговаривайте при этом парне; он все понимает и выдаст нас».

На следующее утро Вилджоен велел мне убираться прочь и выдал мне пропуск в Оранжевую республику. Он сказал на голландском: «Ты не должен больше подвозить англичан. Если мы поймаем тебя за этим занятием, то расстреляем. Если ты живо не уберешься отсюда и будешь торчать на границе, когда мы привезем туда двух людей, то мы тебя тоже расстреляем». Диас, которому удалось спастись, показал в отношении заявления готтентота следующее: «Я ознакомился с показаниями Аллана Смита. По описанию человек, доставивший приказ П. Жубера Вилджоену, похож на одного из буров, которые сопровождали нас с доктором Барбером до границы, и, как мне кажется, именно он убил Барбера».

Суд над убийцами проходил в Оранжевой республике, и не удивительно, что они были оправданы. Во время дачи показаний на суде Аллан Смит говорил следующее: «Какой-то молодой человек рассказывал, что Жубер дал приказ расстрелять Барбера… дело было не ночью, а рано утром».

Большинство читателей наверняка догадается, исходя из вышеприведенных цитат, о существовании определенной цепочки, связывающей убийство доктора Барбера (и попытку убийства м-ра Диаса) с именем Пита Жубера, одного из членов этого «талантливого» триумвирата, о котором так восторженно говорит м-р Гладстон.

Я сошлюсь еще лишь на одно убийство, хотя их было несомненно больше, и среди них убийство м-ра Малколма, которого буры запинали до смерти; так вот, в данном случае речь идет об убийстве м-ра Грина.

Грин был английским золотоискателем. Как-то раз он возвращался домой в Шпицкоп по главной дороге. Когда он проезжал мимо военного лагеря в Лейденбурге, его окликнули. Он остановился, зашел на территорию лагеря, поговорил с офицерами, а затем направился к патрульным, держа в руке белый флаг. После разговора с ними он был застрелен.

Преподобный Дж. Торн, английский священник из Лейденбурга, давая свидетельские показания, так описывает это убийство: «Я и несколько англичан подобрали тело убитого бурами м-ра Грина и похоронили его. Убийство было совершено при следующих обстоятельствах. М-р Грин ехал на прииски. Когда он проезжал мимо форта, его подозвали к себе офицеры, которые направили его с каким-то донесением к коменданту. На противоположной стороне стоял бурский патруль, к которому он направился с белым флагом в руках; во время перебранки с бурами, которые решили его арестовать, он был убит выстрелом в голову». Никакого расследования по данному делу не проводилось. У Грина остались жена и дети.

2. Обещания правительства м-ра Гладстона относительно сохранения Трансвааля британской колонией

Предлагаемые читателю выдержки из выступлений, посланий и телеграмм членов нынешнего правительства относительно возврата территории Трансвааля бурам могут представлять определенный интерес.

В мае 1880 года лорд Кимберли направил телеграмму на имя сэра Бартла Фрера, где есть такие слова: «Ни при каких обстоятельствах нельзя лишать королеву ее власти в Трансваале».

В телеграмме от 20 мая на имя того же человека лорд Кимберли подчеркивает, что «Лишать королеву ее сюзеренных прав в Трансваале недопустимо». 24 мая 1880 года, выступая в Палате лордов, лорд Кимберли заявил следующее: «Существовала гораздо более весомая причина для отказа от капитуляции; невозможно было заранее предугадать, к каким серьезным последствиям подобный шаг мог привести. Ценой крови и невероятных усилий нам удалось добиться восстановления мира и стабильности в регионе, перемена политического курса в настоящий момент привела бы республику в состояние анархии и вызвала междоусобные конфликты. Брать на себя такую ответственность мы не имеем права. Число туземцев, проживающих в Трансваале, составляет порядка трехсот тысяч, белокожего населения — менее пятидесяти тысяч. Вновь возникнут проблемы с зулусами и племенами, живущими в приграничных районах, поэтому, оценивая южноафриканскую ситуацию в целом, правительство, тщательно взвесив все обстоятельства, пришло к выводу о нецелесообразности оставлять Трансвааль. Нет ничего более ужасного, чем неопределенность в данном вопросе».

8 июня 1880 года м-р Гладстон в ответ на бурское послание писал следующее: «Безусловно, остается только сожалеть, что после аннексии большая часть жителей голландского происхождения продолжает выступать против нее, но теперь уже нельзя рассматривать этот вопрос так, как будто о нем заговорили впервые. Мы вынуждены учитывать обстоятельства, которые в течение долгого времени давали о себе знать. За этот период мы приняли обязательства, в особенности, хотя и не только, касающиеся туземного населения, которые мы не можем игнорировать. Взвесив все обстоятельства в отношении Трансвааля и других государств Южной Африки, а также учитывая необходимость не допускать возобновления беспорядков, которые могли бы иметь катастрофические последствия не только для Трансвааля, но и для всей Южной Африки, мы решили дать совет королеве не оставлять Трансвааль». В речи ее величества, с которой она выступала в парламенте 6 января 1881 года, есть такие слова: «Недавнее восстание в Трансваале налагает на меня обязанность отстаивать свои права».

Любопытно читать все эти выдержки в свете недавних событий, заставивших правительство изменить политический курс в связи с поражением английских войск.

3. Одно из высказываний по поводу замыслов буров

Я представляю здесь в перепечатанном виде письмо, опубликованное 14 октября 1899 года в номере «Таймс», вместе со вступительным комментарием редактора этого издания. Мне кажется, на него стоит обратить внимание. По сути это послание представляет собой не что иное, как грубое искажение фактов, лживые измышления, насквозь пропитанные ненавистью. И тем не менее, в этом произведении, состряпанном, вероятно, либо полуобразованным членом голландской партии, либо африкандером ирландского происхождения с таким же образом мыслей, что и у прославившегося покойного Фениана Айлварда, есть вещи, в основе своей правильные, которые заслуживают нашего с вами внимания. Это касается главным образом вопроса о продовольственном обеспечении и предлагаемом поведении избирателей в условиях нужды, лишений и высоких цен, встающих на повестку дня с началом долгой и кровопролитной войны (см. параграф 3 «Постскриптума»). В другой своей работе, которая называется «Год фермера», на стр.179 и 380 я сделал попытку разобраться в этом достаточно непростом вопросе, которому посвятили свои труды другие более опытные и умелые писатели. До тех пор, пока не будет уверенности в том, что при любых обстоятельствах цены на продовольственные товары не поднимутся до критической отметки, о будущем Великобритании вряд ли стоит заявлять с полной уверенностью. Когда же наши правительства обратят должное внимание на эту проблему?

Мы получили приводимое ниже письмо с соответствующим названием «Невежество буров». Его автор взял распространенную голландскую фамилию и указал последний свой адрес в известном городе в Капской колонии.

Редактору «Таймс»

Сэр, в своем издании вы часто с нескрываемым удовольствием ссылаетесь на невежество моих соотечественников-буров. Мы не такие невежды, какими являются британские государственные деятели и газетчики и не такие дураки, как англичане. Мы придерживаемся своего политического курса и не намерены его менять. У нас нет оппозиционной партии, которую бы мы опасались и с которой бы вели борьбу. Ваше хваленое консервативное большинство является послушным орудием в руках радикального меньшинства, а радикальное меньшинство слепо идет на поводу у нашего мудрого и дальновидного президента. Нам была необходима передышка, и мы ее добились. Теперь же мы хозяева практически на всей территории Африки от Замбези до Мыса. Долгие годы все африканцы в Капской колонии боролись за это право, поэтому у них и у нас имеются сейчас в распоряжении достоверные факты.

1. Реальный золотой запас в Трансваале составляет не менее 200000 миллионов фунтов и это хорошо известно императорам Германии и России, так же как и нам. По вашим подсчетам, золотой запас составляет всего лишь 700 млн. фунтов, или же вы умышленно приводите эту цифру. Однако Германия, Россия и Франция не хотят, чтобы такие огромные запасы золота достались вам, поэтому, заявляя на словах о своем невмешательстве в дела Южной Африки, они на деле непременно пойдут на это, очень легко найдут повод и прямо или косвенно будут способствовать тому, чтобы выдворить вас с африканского континента.

2. Нам известно, что вы заранее никогда не решитесь на превентивные меры, не допускающие возможности наступления великих держав, так как оппозиционная партия сразу же поднимет вопрос, связанный с расходами, и тем самым завоюет поддержку большинства представителей вашего ленивого, грязного и пьяного рабочего класса, который впредь никогда не позволит себе выплачивать налоги на содержание вашей империи в целях сохранения вас как нации.

3. Мы располагаем информацией всех европейских и американских военных ведомств, указывающей на то, что как независимая держава вы существуете лишь потому, что вас терпят остальные государства, но в любой момент великий император Вильгельм в союзе с Францией и Россией может устроить так, что вы исчезнете с лица земли. Под угрозой экономической блокады и голода вы вынуждены будете капитулировать. Вам также придется пойти на всевозможные уступки США, в противном случае американцы сократят поставки зерна и вашим рабочим придется покупать продовольствие по высоким ценам, но они скорее развяжут гражданскую войну, чем пойдут на это, или же призовут на помощь любое иностранное государство, поскольку у рабочих Англии, Ирландии и Уэльса отсутствует чувство патриотизма.

4. Мы знаем, что ваша страна гораздо богаче других, так как на протяжении последних пятидесяти лет вы не воевали, как американцы или французы, которые закалились и возмужали в сражениях, поэтому все дееспособное мужское население не пойдет служить в вашу так называемую добровольческую армию. Вам придется нанимать какие-нибудь отбросы общества, физически и нравственно неполноценные, умственно отсталые, неспособные выполнять поставленные боевые задачи.

5. Ваши военные офицеры — либо просто педантичные схоласты, либо развращенные светом гусары, неспособные воевать с противником, имеющим белый цвет кожи. Вы победили суданцев лишь потому, что у бедняг не было оружия.

6. Нам известно, что ваши мужчины, являясь отбросами общества, по природе своей хлипкие и тщедушные, заражены самыми ужасными венерическими заболеваниями, им не вынести всех тягот войны.

7. Есть сведения, что вся английская нациястремительно деградирует, падает уровень рождаемости, дети рождаются слабыми и больными, с врожденными дефектами, население состоит в основном из женщин-инвалидов, эпилептиков, больных чахоткой, раком, людей со всевозможными психическими расстройствами, которых вы заботливо кормите и оберегаете.

8. Нам известно, что девяносто процентов всех ваших государственных деятелей и высших чиновников, представителей армии и военно-морских сил страдают заболеваниям почек, что отрицательно сказывается на их способности принимать смелые и ответственные решения.

9. Мы знаем, что у вас большой флот, но он не настолько силен, и кроме того, на флоте сплошь и рядом имеют место случаи нарушения воинской присяги и дисциплины — пропадают сигнальные книги, совершаются нападения на офицеров, отмечаются случаи дезертирства и умышленного вывода из строя паровых котлов и механизмов, а офицеры бессильны что-либо поделать.

10. Нам известно, что правительство консерваторов сократило численность британской артиллерии в 1888 — 89 годах. Оно не решается ни призвать народное ополчение на военную подготовку, ни мобилизовать свой флот, ни выделить достаточных средств линейным войскам и добровольцам на приобретение военного снаряжения с целью повышения стрелкового мастерства и боеготовности солдат. Нам известно, что английские солдаты и матросы значительно уступают в меткости не только немцам, французам и американцам, но также и японцам, чилийцам, перуанцам, бельгийцам и русским.

11. Мы знаем, что никакое английское правительство не пойдет на то, чтобы ввести обязательное военное обучение для солдат и матросов, поскольку англичане скорее согласятся подчиниться немцам, русским или французам, чем служить из-под палки своему правительству.

12. Мы, буры, никогда не допустим, чтобы какая-то кучка британских мошенников управляла нами, мы выгоним вас из Африки окончательно и бесповоротно, а все государства, у которых введена обязательная воинская повинность, — военный цвет Европы, — очень скоро поделят все ваши владения между собой.

Хватит разговоров о невежестве буров; через несколько дней вы убедитесь в своем собственном невежестве, а еще через какое-то время вы и ваша королева будете взывать к великому императору Германии, умоляя его оградить вас от всевозможных бед, поскольку ваши унижения еще не кончились.

Тридцать лет голландцы ждали этого момента, и вот наступил этот долгожданный день; теперь они сбрасывают свою маску и одновременно с ней ярмо вашего господства, под которым они находились все эти годы, и трехсоттысячная армия голландских патриотов растопчет вас своими ногами.

Мы можем теперь позволить себе сказать всю правду, и в этом письме вы ее получили.

Искренне ваш, и т.д.

Генри Райдер Хаггард Сердце Мира

I. Дон Игнасио

Обстоятельства, при которых были написаны настоящие строки, достаточно любопытны и заслуживают повествования. Несколько лет тому назад один англичанин, которого мы назовем Джонсом, хотя он звался иначе, был управляющим одного рудника недалеко от реки Усумасинты, верховья которой отделяют мексиканский штат Чьяпас от Гватемальской республики.

И в настоящее время жизнь на чьяпасских рудниках, несмотря на некоторые улучшения, не может соответствовать европейским идеалам благополучия. Начать с того, что работа здесь отчаянно тяжелая, и хотя климат в горах довольно здоровый, в долинах свирепствуют смертельные лихорадки. Охоты не существует из-за необычайной густоты лесов; притом, если даже проникнуть в чащу, то мириады ядовитых насекомых, кишащих там, делают это занятие совершенно невозможным.

Общество, как его принято понимать в европейском смысле, также блещет своим отсутствием, и даже если кто-либо женится, то он не решается привезти сюда свою жену по незаселенным областям, через пропасти и реки без мостов, по лесным тропинкам вместо дорог; от всех этих препятствий содрогнется душа даже смелого путешественника.

Когда мистер Джонс прожил с год на руднике Ла-Консепсион, то сознание своего одиночества овладело им с необыкновенной силой. Он не мог больше довольствоваться обществом американского конторщика и индейцев-рабочих. В первые месяцы своего приезда он пытался завязать знакомства с владельцами соседних fincas, или ферм, но сам не замедлил от этого отказаться, так как эти люди представляли собой отбросы низших классов, прожигавшие свою жизнь в самой порочной обстановке.

Поставленный в подобное положение, Джонс прибег к умственным развлечениям и посвятил весь свой досуг собиранию древних редкостей и изучению многочисленных раскинутых по соседству развалин городов и храмов древних ацтеков. Чем дольше он занимался этим делом, тем больше оно его увлекало. Поэтому, когда он услышал, что по ту сторону гор живет на собственной асиенде один индеец по имени дон Игнасио, который больше, чем кто-либо во всей Мексике, знает про историю и святыни прежних жителей, он решил при первой возможности к нему поехать.

Дон Игнасио пользовался прекрасной репутацией, и Джонс уже давно охотно познакомился бы с ним, но его останавливала дальность пути. Это препятствие было устранено предложением одного индейца показать кратчайший путь по горной тропинке, требовавший всего трех часов езды верхом, вместо десяти часов по основной дороге, шедшей стороной. В одну из суббот Джонс пустился в путь, предварительно известив дона Игнасио о своем визите и получив от него приглашение приехать на асиенду, «где всякий англичанин всегда желанный гость».

Приближаясь к асиенде, он с удивлением увидел большое белое каменное здание в полумавританском стиле, с башнями над воротами, сделанными со всех четырех сторон, и большим куполом, возвышавшимся посредине плоской крыши. Проехав по окружавшим это здание прекрасно возделанным хлебным полям и плантациям кофе и какао, Джонс въехал по опущенному подъемному мосту во внутренний двор, посередине которого несколько высоких деревьев раскидывали приятную тень над широким колодцем. Его встретил индеец, очевидно его поджидавший, и, приняв лошадь, сказал, что сеньор Игнасио теперь в домовой часовне у вечерни вместе со всеми жителями, но что служба скоро кончится. Джонс сам направился туда, и как только его глаза привыкли к царившему в часовне полумраку, невольно залюбовался ее незаурядной красотой, ее архитектурой и живописью.

Молящихся было около трехсот, исключительно индейцев, работавших на плантациях; они так были сосредоточены, что появление незнакомца осталось для них незамеченным. Больше всего, однако, его поразила большая плита из белого мрамора, вделанная в стену над алтарем, на которой большими буквами была высечена испанская надпись:

«Посвящается Игнасио, индейцем, памяти его самого любимого друга, Джеймса Стрикленда, англичанина, и Майи, Царицы Сердца, его жены, которую он впервые увидел на этом месте. Странник, помолись о них».

Пока Джонс размышлял, кто бы могли быть Джеймс Стрикленд и Майя, Царица Сердца, и не нынешний ли хозяин асиенды соорудил эту плиту, священник отпустил всем собравшимся грехи, и прихожане стали выходить из церкви. Первым вышел старый индеец, которого Джонс признал за Игнасио. Ему было лет шестьдесят, но на вид можно было дать больше, — так много следов оставили на нем испытанные горести и лишения. Он был высокого роста и держался с редким достоинством. Его одежда европейского покроя отличалась простотой, и на ней не было ни одного серебряного украшения в виде пуговиц или пряжек, до которых так охочи все мексиканцы; на голове была мягкая шляпа-панама. Поражало только одно лицо, дышавшее чистотой всей проведенной жизни; черты лица были тонкие, черные глаза — мягкие и внушавшие полное доверие. Он остановился на паперти, опираясь на толстую палку, пропуская мимо себя всех остальных молящихся. Все ему приветливо кланялись, а некоторые, в особенности дети, с почтительной лаской целовали тонкую руку старого индейца, которого при своих пожеланиях ему спокойной ночи все они называли «отцом». Джонса крайне поразило полное отсутствие раболепства, которое привило этому племени вековое подчинение белым пришельцам. В эту минуту дон Игнасио обернулся и заметил гостя.

— Тысячу извинений, сеньор, — сказал он по-испански, с самой привлекательной улыбкой, снимая шляпу, под которой обнаружились белые, как и борода, густые волосы. — Вы должны сетовать на меня, но у нас в обычае, чтобы после недельной работы всем вместе собираться на богослужение… Не толкните, дети, англичанина… К тому же я не думал, что вы приедете до заката!

— Пожалуйста, не извиняйтесь, — ответил Джонс, — я очень заинтересовался вашей часовней. Какое красивое сооружение! Можно ли ее осмотреть, пока еще двери не закрыты?

— Конечно, сеньор. Она хороша, как и весь дом. Строившие все это два века тому назад монахи — здесь располагался большой монастырь — были знатоки этого дела. Работа же была тогда подневольная и ничего не стоила. Я, впрочем, многое починил и поправил, так как прежние владельцы об этом не заботились… Вы с трудом поверите, что лет двадцать тому назад это место было притоном разбойников и убийц и что эти самые люди, которых вы сегодня видели, или их отцы были рабами, с правами меньшими, чем у собаки… Не один путник лишился здесь жизни. Я сам едва не нашел здесь смерть… Посмотрите на эти колонны у алтаря… Не правда ли, они хороши? А мой предшественник, дон Педро Морено, которого я лично знал, привязывал к ним свои жертвы, чтобы мучить раскаленным железом!

— А к кому относится эта надпись на плите? — спросил Джонс. Лицо дона Игнасио омрачилось, но он все-таки ответил:

— Она относится, сеньор, к моему самому лучшему другу, который с риском для собственной жизни спас мою и который был любим мною большей любовью, чем всякая женская. Но его также любила одна женщина-индианка, и он больше думал о ней, чем обо мне, что так естественно… Разве не сказано, что человек должен оставить друзей, отца, мать и прилепиться к жене?

— Они были женаты? — спросил заинтересованный Джонс.

— Да, очень странным образом… Это уже давнее прошлое, и, с вашего позволения, сеньор, я не стану вам его рассказывать. Одно воспоминание наполняет меня скорбью о понесенных утратах и неосуществленных честолюбивых надеждах. Быть может, когда-нибудь, если проживу еще, я соберусь с мужеством и напишу обо всем, что случилось. Несколько лет тому назад я было начал, но мне было очень тяжело, и то, что я писал, могло показаться безумным бредом, поэтому я бросил… Я прожил тревожную жизнь и испытал много приключений, но последние годы, сеньор, благодарение Господу, прожил в мире. Теперь близится конец, чему я радуюсь; заботит меня только судьба этих людей… Однако пойдемте, сеньор, вы, наверное, голодны, а добрый пастор, обещавший разделить нашу трапезу, должен отправиться в путь к одному больному еще до рассвета. Я велел торопить ужин. Ваши вещи положены в отведенную вам комнату, которую мы зовем настоятельской; я сейчас проведу вас туда!

Через небольшую дверь в стене они поднялись по узенькой лестнице и дошли до заделанного решеткой широкого отверстия в стене, через которое настоятели могли незаметно наблюдать за всем, что делалось в церкви.

— Отсюда мне пришлось однажды видеть зрелище, которого я никогда не забуду! — заметил дон Игнасио.

Потом он провел гостя через несколько темных проходов и ввел в уютную, по-испански обставленную комнату.

— Ваша спальня рядом, сеньор! — проговорил дон Игнасио, открывая тяжелую дверь.

Глазам Джонса представилась довольно мрачная комната с толстыми решетками на окнах, отстоявших на десять футов от пола. Стены были расписаны фресками и картинами, изображавшими мрачные сцены инквизиции. Раскинутые на полу ковры несколько смягчали первое жуткое впечатление.

— Я боюсь, что вам не понравится это помещение, — продолжал дон Игнасио, — но это наша лучшая комната для гостей. При этом она может вас заинтересовать: люди говорят, что в ней бывают призраки, — я знаю, что вы, англичане, не верите этому, — они имеют некоторое основание для подобных слухов, зная, что творилось здесь во времена Педро Морено. У него был замысел убить меня и моего друга; хотя ему это не удалось, но впоследствии, когда я купил это поместье, я нашел несколько скелетов под полом, под тем местом, где стоит кровать; я распорядился предать их христианскому погребению.

Джонс поспешил уверить своего хозяина, что не придает никакого значения всем подобным россказням, но — в чем он ему никогда не сознался — первую ночь в настоятельской опочивальне он провел не совсем спокойно, вероятно, вследствие слишком крепкого кофе, выпитого на ночь. Тем не менее, в свои последующие посещения асиенды он всегда просил отвести ему эти комнаты.

После той грубой и приправленной чесноком пищи, которая составляет основу мексиканской кухни, ужин приятно поразил Джонса. Закурив чудную сигару домашнего изготовления и простившись с торопившимся священником, Джонс свел разговор на местные древности и с удовольствием заметил, что познания его собеседника очень обширны, что он знает не только историю многих исчезнувших племен, но владеет ключом к чтению иероглифов древних надписей, считавшимся между учеными навсегда утраченным.

— Грустно подумать, что ничего живого не сохранилось от всей этой цивилизации, — заметил Джонс. — Если бы сказание о Золотом Граде, «Сердце Мира», скрытом где-то среди неисследованных мест Центральной Америки, было правдой, то я отдал бы десять лет моей жизни, чтобы в нем побывать. Я бы с наслаждением оглянулся в глубь веков и посмотрел на деяние народа, прекратившего свое существование, о котором мы все утратили всякое представление. При всем богатстве воображения нет возможности восстановить исчезнувшее с помощью одних только сохранившихся развалин и преданий… Я удивляюсь вам, дон Игнасио, как вы, никогда, конечно, не видавший древних жителей, можете говорить о них с такой определенностью!

— Действительно, сеньор, это было бы удивительно, если бы я их сам не знал. Вы можете счесть меня за рассказчика сказок, но случилось так, что я видел Золотой Град и его цивилизацию и могу засвидетельствовать, что его диковинки гораздо более занимательны, чем рассказы преданий или испанских романистов!

— Как? Что? — воскликнул Джонс. — Или я выпил лишний стакан вашего превосходного вина? Или я сплю и вижу сон? Я слышу, что человек, сидящий против меня, видел тайный город индейцев?

— Действительно, я это сказал, но вы можете мне не верить. Я никогда не говорю об этом, чтобы не прослыть лжецом. Вам также ничего не скажу, не желая, чтобы мой вероятный будущий друг был обо мне нелестного мнения. Я сожалею, что сказал ненужное, но прошу вас вспомнить, что среди девственных лесов, пустынь и сьерр Центральной Америки, где никогда еще не ступала нога белого человека, достаточно простора для многих древних городов. Живет же ведь племя лакандонцев, некрещенных индейцев, никогда не видевших ни одного бледнолицего, исповедующих веру своих отцов, в каких-нибудь двухстах милях от того места, где мы теперь сидим! Нет, сеньор, мы больше не будем говорить об этом, так как у меня нет никаких доказательств в подтверждение моих слов, кроме разве одного…

— Какого?

— Я покажу вам, если желаете, — сказал дон Игнасио, вставая и выходя из комнаты.

Вернувшись обратно, он протянул Джонсу кожаную коробку, из которой достал чудный изумруд редкой величины, в золотой оправе, хорошо полированный, но не граненый. С одной стороны оправы были выгравированы черты человеческого лица, с какими-то иероглифическими надписями по кругу. На другой стороне также были подобные надписи.

— Вы можете это прочитать? — спросил Джонс, внимательно осмотрев камень.

— Да, сеньор. Здесь впереди написано: «Очи и уста, смотрите на меня, молите за меня». А на оборотной стороне: «Сердце неба, в тебе мой дом».

— Удивительно! — сказал Джонс со вздохом, так как он отдал бы все, что имел, до башмаков включительно, чтобы только получить этот редкий камень. — А теперь вы, может быть, сделаете для меня исключение и расскажете мне историю Города?

— Боюсь, что не смогу вас удовлетворить! — произнес дон Игнасио, качая головой.

— Но вы уже так много открыли! — настаивал Джонс.

— Хотите еще кофе? — перебил его хозяин. — Нет? В таком случае, выйдем на крышу и полюбуемся видом. По преданию, монахи там даже обедали. Потом они построили еще одну стену, после того как с трудом отразили одно из нападений индейцев, доведенных до отчаяния их притеснениями… Завтра я вам покажу всю окружающую местность. В Мексике все гонятся за рудниками, но здесь земля богаче всяких рудников. Я это знал и продал другие изумруды, которые имел, чтобы купить это поместье. Оно очень возросло в цене и увеличится еще, когда поспеют молодые посадки какао… Вот мы и одолели лестницу. Я уже стар и с трудом поднимаюсь… Не правда ли, здесь чудный воздух? Велик и прекрасен Божий мир, хотя в нем много греха и зла… Мне жаль оставлять его красоту, но я надеюсь, что там, выше, у Господа, есть еще лучшие места!

После этого много ночей провел Джонс под радушным кровом индейца и с каждым посещением все сильнее привязывался к хозяину, главная забота которого заключалась в том, чтобы делать как можно больше добра другим. Они часто совершали совместные поездки, осматривая ближайшие развалины, и во время одной из них Джонс пригласил дона Игнасио к себе; показывая ему рудники и шахты, он жаловался на большую нехватку рабочих рук. Благодаря дону Игнасио это затруднение немедленно исчезло, к немалой выгоде той компании, на службе которой находился Джонс. Дон Игнасио послал за ближайшим касиком и о чем-то с ним переговорил; по прошествии недели у Джонса не было больше никогда нужды в усердных рудокопах-индейцах, хотя раньше они избегали его.

Годы брали свое над бодростью дона Игнасио, он уже не мог покидать своего дома и однажды, приблизительно после двухлетнего знакомства с англичанином, неожиданно послал за ним, сообщая, что умирает и будет рад видеть своего друга перед смертью. Нечего и говорить, что Джонс немедленно отправился в путь через горы; он застал старика очень слабым, но в полном сознании.

— Я собираюсь в последний путь, друг мой, — сказал он вошедшему гостю, — и доволен, так как достаточно уже настрадался от боли в спине, вызванной одним давним ушибом. К тому же пора старику дать дорогу более молодому и деятельному…

Джонс собирался сказать, что он наверное проживет еще долго, но индеец с улыбкой его перебил:

— Не надо тратить времени, мой друг! Лучше слушайте: с самой первой нашей встречи я видел ваше желание узнать историю моего путешествия в Сердце Мира и про моего друга Джеймса Стрикленда, которого я скоро опять увижу. Я видел, как мое молчание огорчает вас, но боялся, что после этого рассказа вы перестанете интересоваться мною. Каюсь в этом чувстве… Кроме того я опасался еще раз пережить наяву тяжелые ощущения; вы, англичане, не понимаете этих тонкостей… Но больше всего я хотел, чтобы рассказ был точен до мелочей, а этого трудно достигнуть на словах, поэтому я записал все, что помнил и видел, и закончил эту работу всего несколько дней тому назад, когда у меня еще не отнялась рука… Прошу открыть тот ящик в столе, там лежат исписанные листы… Благодарю… Вот здесь написано, как мне и моему английскому другу удалось посетить Золотой Город, и о многом другом. Я писал по-испански и прошу не смеяться над ошибками. Теперь, пожалуйста, положите листы на место: один их вид заставляет меня волноваться. Да у меня есть и еще более важное дело. Когда вы собираетесь вернуться в Англию?

— Вернуться в Англию? Зачем? Управляющему рудника работы там не найти… Я слишком беден для этого!

— А если разбогатеете?

— Все-таки нет, я уже слишком давно уехал оттуда!

— Я очень рад это слышать, потому что я сделал вас своим наследником. Я уверен, что моим индейцам хорошо будет жить, а позаботиться об этом мой первый долг. Если же вам придется уехать, то обещайте передать асиенду в хорошие руки.

— Я не знаю, как благодарить…

— И не надо. Теперь идите и оставьте меня одного. Но зайдите завтра, после того как уйдет священник!

Войдя небогатым работником, Джонс вышел богатым собственником поместья с ежегодным доходом в несколько тысяч, как это могут удостоверить многие в Санта-Крусе. Через три дня после этого дон Игнасио скончался и был погребен в часовне асиенды.

Таким образом, у Джонса оказалась история Золотого Града, «Сердца Мира», и путешествия дона Игнасио и его друга Джеймса Стрикленда.

Вот перевод этой рукописи.

II. Неудавшийся заговор

Мне, Игнасио, пишущему эти строки, теперь шестьдесят второй год, и родился я в селении, лежащем среди гор между городками Пиауалько и Тиапа. Мой отец был наследственным касиком всей этой области; индейцы его очень любили. Когда я был еще ребенком лет девяти, в стране возникли волнения. Я не понимал тогда их причины или забыл обстоятельства, их вызвавшие. Случались они нередко, и надо думать, что причиной был какой-нибудь налог, несправедливо наложенный на индейцев мексиканским правительством. Отец мой отказался платить налог, к нам явился отряд конных солдат, некоторых из нас перебили, а других, главным образом женщин и детей, увели с собой.

На следующий день мне пришлось быть свидетелем того, как они посадили моего отца в яму; направив на него дула нескольких ружей, мексиканцы требовали, чтобы он открыл им какую-то тайну. На это он попросил только поскорее его пристрелить, так как ему очень надоели москиты. Но они не убили его и опять отвели в тюрьму; меня ночью привел к отцу один священник, тоже по имени Игнасио, наш близкий родственник. Я помню, что в комнате была нестерпимая жара, а за дверью пьяные мексиканцы кричали, что надо перевешать всех индейских собак. Священник тихо исповедал моего отца в углу, а потом велел приблизиться и мне. Обняв мою голову, отец что-то надел мне на шею, но только на несколько мгновений; он тотчас снял этот предмет и; передавая священнику на хранение, заметил:

— Когда мальчик подрастет, отдай ему и сообщи что надо.

Я больше не видел своего отца. На следующий день его расстреляли. После этого моя мать переселилась вместе с отцом Игнасио в небольшой городок Тиапа, где был его приход. От горя мать скоро умерла, и мы остались жить вдвоем в большом хорошем доме почти на берегу вечно клокочущей каменистой речки. И теперь ничего хорошего нельзя сказать про Тиапа, а тогда в нем жили, кажется, одни только разбойники; они были такие тяжкие грешники, что мой дядя часто не соглашался дать им отпущение грехов, даже перед смертью. Пути сообщения по большей части были очень плохими, и мы жили точно отрешенные от мира. Воспитание я получил довольно хорошее, благодаря отцу Игнасио, который сообщил мне все, что знал. Достигнув пятнадцати лет, я возымел неожиданное желание сделаться священником — и вот по какому случаю. В нашем городке случилось убийство, были зарезаны три странствующих торговца и сопровождавший их мальчик. Убийство было зверское, все знали виновных, но они были на свободе, так как поделились с властями частью добычи. Дядя мой в ближайшее воскресенье произнес в церкви проповедь на тему «не убий» и говорил так горячо, так убедительно и искренне, что большая часть молящихся заливалась слезами. Перед тем я видел убийство мальчика и вдруг понял, что всех нас ожидает смерть, что свет полон зла и преступлений и что лучше всего отойти от зла и в качестве священника прийти на помощь преступным людям. На следующий день я сообщил свое намерение дяде, который, к моему удивлению, ответил мне следующее:

— Мне тоже это решение было бы очень по душе, сын мой, но оно невозможно по причинам, которые ты узнаешь, когда вырастешь. Когда я исполню свой долг, ты сам тогда решишь и, если захочешь, сделаешься священником…

Прошло еще пять лет, я рос сильным и ловким и многому научился, так как дядя выписывал для меня книги из самой Испании. В числе их были книги про прошлое моего племени и покорение его испанцами. Я никогда не уставал от чтения, хотя мне грустно было слышать, как гордый некогда народ превратился в жалких рабов. Когда мне исполнилось двадцать лет, меня призвал дядя, совсем уже старый и слабый, и сказал:

— Наступило время, когда я должен открыть тебе тайну, завещанную твоим отцом. Прежде всего скажу тебе, что ты древнего царского рода, что твоим предком в одиннадцатом колене был знаменитый Куаутемок, последний царь ацтеков, которого испанцы предали смерти. Это подтверждается несомненными доказательствами!

— Следовательно, я по праву мексиканский император?! — воскликнул я с гордостью.

— Сын мой, в этом мире сила — единственное право. Ты только получишь особый почет среди индейцев, которые не перестают хранить память о древней независимости и чтут того, кто является старшим представителем царского рода. От Куаутемока к тебе переходит только один предмет… Быть может, ты припомнишь, что отец в ночь перед смертью возложил на твою шею одну вещь, а потом снял и отдал мне на хранение?

Это я хорошо помнил. Тогда дядя передал мне половину большого изумруда, имеющего форму половины сердца; камень не был сломан, а только разрезан сверху донизу — и таким искусным образом, что подобрать вторую половину можно было, лишь имея перед собой первую. Камень был оправлен в золотую цепь с странными надписями и изображением половины человеческого лица.

— Что это такое? — спросил я.

— Святыня, которую чтили твои предки, надо полагать. Отец твой говорил мне, что у индейцев живет еще предание, что когда соединятся обе половины камня, белолицые будут изгнаны из Центральной Америки и индейский царь будет править от моря до моря!

— А где же другая половина?

— Откуда я знаю? Твой отец мне почти ничего не сказал. Я священник и не могу принадлежать к тайным обществам. Но такое общество существует и, владея этим талисманом, ты будешь во главе, его, как были твои предки, хотя эта почесть принесла им мало радостей… Я ничего больше про это не знаю, но дам тебе письмо к одному старику-индейцу, который живет в округе, где твой отец был касиком. Я думаю, что при виде знака он посвятит тебя во все тайны. Но все-таки советую тебе пренебречь ими… Слушай, сын мой, ты очень богат. Насколько — не знаю, но несколько поколений собирали и хранили сокровища для неизвестной мне цели, и эти сокровища отдадут в твое распоряжение хранители, которым это было поручено. Из-за них были убиты твои отец и дед и многие другие, так как правители Мексики, узнав про эти богатства, стремились наложить на них свою руку, но безуспешно… И вот что поручил мне передать тебе твой отец: «Скажи моему сыну, когда он войдет в лета, чтобы он никогда не отказывался от мысли восстановить корону Мексики или хотя бы изгнать испанцев и устроить индейскую республику. Для этой цели собраны большие богатства. Я умру, но не открою, где они спрятаны. Передай моему сыну, что я надеюсь — он посвятит свою жизнь тому, чтобы отомстить притеснителям нашей родины. Но пусть он знает, что он полный хозяин своих действий, потому что все, следовавшие по этому пути, терпели невзгоды и несчастья!»

После минутного молчания дядя добавил:

— Вот почему я говорил, что тебе еще не время приносить священнические обеты. Теперь ты все знаешь и свободен сделать выбор. Что же ты скажешь?

— Пока не отомщена кровь отца, я не могу сделаться священником! — ответил я после непродолжительного колебания.

— Этого я и опасался, — заметил дядя с глубоким вздохом. — Талисман произвел свое действие, и ты вступаешь на обагренный кровью путь; быть может, и тебя ожидает насильственная смерть… И почему человек не может довольствоваться отделением добра от зла, предоставив судьбы народов усмотрению Всемогущего?

— Потому, — ответил я, — что Всемогущий избирает людей орудиями для Своих целей!

Неделю спустя за мной пришли несколько индейцев, чтобы отвести в тот округ, где жил отец. Дядя со слезами простился со мной, и я его больше не видел: он скоропостижно умер в мое отсутствие. Я могу сказать, что, за одним только исключением, не было на свете лучшего человека.

Через три дня пути через большие горы мы пришли к хижине одного очень старого индейца, Антонио, к которому у меня было письмо от отца Игнасио. Он радушно принял меня и познакомил с несколькими окрестными касиками, для чего-то собравшимися у него. Когда ушли все посторонние, один из них обратился ко мне со словами, которых я не понял, и спросил, имею ли я «сердце»? Я ответил, что «весьма вероятно», и мой ответ вызвал общий смех. Тогда они посвятили меня в общество «Сердца», и я сделался его наследственным главой и, несмотря на свою молодость, неограниченным повелителем многих тысяч людей, братьев и членов общества, разбросанных по всей стране.

На другой день мне были показаны золотые богатства, оцененные более чем в миллион долларов. По совету Антонио я прожил некоторое время в ближайшей деревне, чтобы познакомиться со многими приходившими ко мне людьми. В это же время я совершил величайшую ошибку своей жизни. На расстоянии трех миль, в небольшой деревушке жили две сестры-индианки. Однажды все жители ушли в соседнюю деревню по случаю какого-то праздника. Случайно проходя поблизости, я услышал крики о помощи и, бросившись в дом, увидел, что двое разбойников, убив одну женщину, стараются нанести смертельный удар и другой. Выхватив нож, я неожиданно бросился на нападавших и, положив удачным ударом одного из них, хотел обезоружить второго, но в начавшейся борьбе один на один убил и его. Всех тайно похоронили, и никто ничего не узнал об этом происшествии. Оставшаяся в живых оказалась девушкой поразительной красоты. Мне часто приходилось встречаться с ней, так как она поселилась в той же деревне, где я жил. Через короткое время она совершенно пленила мое сердце, и я на ней женился, вопреки советам Антонио и других стариков. Для счастья всего индейского племени и, пожалуй, для моего собственного, было бы лучше, чтобы она умерла за час до того, когда рядом со мной предстала перед алтарем.

Я весь отдался возложенной на меня миссии. Мечтой всей моей жизни стало составить громадный заговор и поднять восстание всех индейцев в заранее определенный день, а по изгнании испанцев и их пасынков — испанских мексиканцев положить основание американскому царству. Это не было безнадежным сумасшествием — ждать успеха, где мои предки терпели неудачу; я был почти у самой цели. В продолжение нескольких лет я странствовал по всей стране, и не было деревни, где бы меня не знали как Хранителя Сердца и наследственного вождя индейских племен. Везде я старался пробудить народ от вековой спячки. Хранившееся золото могло быть мне большим подспорьем, но я берег его, довольствуясь для дела теми приношениями, которые стекались ко мне со всех сторон. Год или два я был самым могущественным лицом во всей Мексике. Ни один шпион испанцев ничего не узнал о моем заговоре. Но неудача меня сторожила, и я потерпел поражение.

Женщина, которую я спас от смерти, на которой женился, которую любил, которая была посвящена во все мои действия, изменила мне и выдала меня. Перед самым началом восстания, для лучшего наблюдения за властями, было с общего согласия решено, что моя жена под видом служанки поступит в дом того человека, который управлял тогда всей Мексикой. Между тем она сошлась с ним и открыла ему весь наш заговор. Однажды ночью меня схватили и связанного привели в дом губернатора.

Меня тотчас же провели в кабинет, и мы остались одни. Подойдя ко мне с пистолетом в руке, он сказал:

— Мне известны все твои замыслы, приятель, и могу только похвалить за их прекрасное выполнение. Знаю также, что вы припрятали большие сокровища. Женщина, которую вы приставили ко мне и которой имели безумие доверять, не знает одного — где вы его храните. Это вы скрыли от нее, что доказывает, что вы еще не совсем спятили… Теперь я хочу сделать тебе великолепное предложение: откажись от этих сокровищ и ты будешь свободен, конечно, не раньше, чем минует день, назначенный для восстания: овцы без пастыря не опасны. В противном случае тебя ожидают суд и казнь!

— Как можете вы ручаться за других? — спросил я. — Ведь вы здесь не единственный белый!

— Во-первых, я их начальник! Во-вторых, они ничего не узнают, иначе мне придется поделиться с ними тем, что я хочу оставить себе одному. Так вот, друг мой, решайся, отдай мне золото и возьми свою жену. Я не останусь здесь больше, и ты можешь начать новый заговор против моего преемника. Только стой смирно, пока будешь думать, иначе я спущу курок!

— А мои товарищи?

— Трое или четверо из них уже того… умерли от тифа, надо полагать. Здания тюрьмы так ужасны! Но если золото окажет свое целебное действие, то эпидемия, конечно, прекратится!

Я сделал выбор, рассудив, что смогу накопить новое золото, но новой жизни не вернешь. Если я погибну, то пострадают и другие, и все мечты о независимости рухнут навсегда. Я знал, что этот разбойник сдержит свое слово.

Через десять дней он получил золото, а я был волен начинать дело' снова, так как никто из обреченных на смерть ничего не узнал. Но здание, которое я созидал с таким трудом, с такой любовью, рухнуло, деньги были потеряны, и мое обаяние, как освободителя народа, померкло навсегда. И все это случилось благодаря женщине, изменившей мне. Я долго думал об этом и дал клятву никогда не иметь ни с одной женщиной никакого дела и отстраняться от них даже в помыслах. Я сохранил эту клятву. Что сталось с моей женой, не знаю. Я рассказал все моим товарищам, и, вероятно, один из них отомстил ей за всех нас. Я же сам лежал несколько недель больной, между жизнью и смертью…

При мне осталась только тень прежней власти. Я пробовал возобновить попытку, но без друзей, без средств ничего не мог сделать. Иногда я вспоминал свое желание быть священником, но было поздно начинать учение. Я странствовал по всей стране, участвовал в трех войнах и, наконец, сделался управляющим одного рудника.

Тут-то я и познакомился с Джеймсом Стриклендом, с которым совершил странствие в Сердце Мира.

III. Сеньор Стрикленд

Двадцать два года тому назад я, Игнасио, посетил небольшую деревню Кумарво в штате Тамаулинасе, где жил один из наших братьев. Он звал меня, чтобы вручить одну хранившуюся у него рукопись, написанную древними письменами, которую никто не умел прочесть. В ней будто бы заключалось точное обозначение местности, где было спрятано по распоряжению Куаутемока, моего предка, большое сокровище с целью скрыть его от Кортеса, вождя испанцев. Старый Антонио научил меня этим письменам, хотя это искусство умрет со мною. Я не думаю, чтобы кто-либо еще знал его. Но и здесь меня ждала неудача: старик-индеец, хранитель рукописи, умер до моего прихода, и его сын не мог найти, где она спрятана.

Тут же я узнал, что по соседству живет один инглезе, англичанин, прибывший всего с полгода назад; он был управляющим серебряных приисков, которыми владело какое-то иностранное общество. Положение его было трудное, так как соседние владельцы старались отвадить от него рабочих, потому что он, в противоположность им, хорошо обращался со служащими и аккуратно расплачивался. Население деревушки мирно работало шесть дней в неделю, но в воскресенье предавалось такому разгулу, что недели не проходило без преступлений и убийств. Я сам сделался очевидцем одного из них. Проходя по деревне, я заметил, что на улице лежали два трупа индейцев, около них на коленях стояла молодая красивая девушка, а немного в стороне какой-то человек, оказавшийся потом цирюльником и врачом, обвязывал голову четвертого, по-видимому тяжело раненного.

— В чем дело? — спросил я цирюльника.

— Если не ошибаюсь, вы — дон Игнасио? — перебил он меня, делая условленный знак Братства. — Мы знали, что вы прибудете к нам, и очень радовались. Быть может, вы положите конец этим безобразиям…

— В чем дело? — переспросил я.

— Вот эта девушка должна была выйти замуж за этого, — ответил он, указывая на человека, которого перевязывал, — но потом дала слово тому, что лежит там дальше. Напившись пьяным, первый жених убил второго, а девушка побежала к брату убитого, который захотел отомстить, но неудачно: первый жених его также убил. Пришла стража и накинулась на убийцу, но плохо исполнила свое дело, не добила его!

— Это дело твоих рук! Или ты не ведаешь страха? — обратился я к женщине.

— Почему? — ответила она спокойно. — Чем я виновата, если хороша и мужчины режутся из-за меня… Кто же вы такой, чтобы мне бояться?

— Безумная! — остановил ее цирюльник. — Как смеешь ты так говорить с Повелителем Сердца?

— Отчего же нет? Или он и мой господин?

— Слушай, девушка! — ответил я ей. — Это не первое убийство из-за тебя; другие случались раньше…

— Откуда вы знаете? Впрочем, зачем мне спрашивать. Если вы Повелитель Сердца, то знаете чары, чтобы читать все тайны!

— Слушай же! Ты немедленно покинешь эту страну, иначе умрешь! Если где-либо ты причинишь еще кому-нибудь зло, тоже умрешь!

— Разве вы правительство, что имеете право убить меня?

— Нет, я не правительство. Но среди твоего народа я значу больше, чем всякое правительство. Мое слово будет исполнено там, где целый отряд солдат вызовет только насмешки, и если я говорю тебе, что ты умрешь, то ничто не спасет тебя. Ты оступишься в пропасть, или тебя унесет смертельная лихорадка, или ты потонешь в реке!

— Замолчите, господин мой! — дрожащим голосом заговорила девушка. — И не смотрите на меня так страшно. Но что делать бедной девушке, если мужчины заглядываются на нее, а она ненавидит их всех… Впрочем, того, убитого, я не ненавидела, а искренно хотела быть ему верной женой… Этого же я теперь отравлю!

— Нет, ты его не отравишь и не причинишь ему никакого зла. А теперь иди, и помни мои слова!

Женщина поклонилась мне в ноги и молча удалилась. Повернувшись, я увидел около себя бесшумно подошедшего человека, которого еще никогда не встречал. Он мне сразу очень понравился, хотя по внешности был моей совершенной противоположностью: среднего роста, но крепкого сложения, ясный взгляд синих глаз, белокурые волосы и очаровательная веселая улыбка.

— Прошу прощения, сеньор, — обратился он ко мне на хорошем испанском языке, снимая шляпу, — но я случайно слышал часть ваших слов. Я невольно удивляюсь, что вы, пришелец, можете иметь здесь такую власть. Научите меня, что надо сделать для прекращения этих преступлений? Оба убитых были моими лучшими работниками, и я затрудняюсь, кем их теперь заменить…

— Я не могу объяснить вам источника своей власти, сеньор; скажу только, что занимаю несколько особое положение среди индейцев… При этом прошу вас, хотя знаю, что не имею права так обращаться к иностранцу, — забудьте мои слова про здешнее правительство. Оно очень ревниво к такой тайной власти!

— Разумеется! А теперь adios[229], сеньор, зрелище здесь не настолько привлекательно, чтобы на нем останавливаться!

Он поклонился и ушел. Цель моего путешествия в Кумарво не была достигнута, и я решил пробыть здесь еще несколько дней, в надежде, что рукопись где-нибудь найдется. В сущности, я искал случая сблизиться с англичанином. Вскоре мне пришлось оказать ему большую услугу. Его завистливые соперники решили убить неприятного им соседа и составили для этой цели целый заговор; к участию в нем они привлекли нескольких рудокопов, соблазнив их сообщением, что в доме англичанина находится большое сокровище, которое они все поделят между собой в случае его смерти. Слух об этом дошел до меня через одного из братьев нашего общества. Злоумышленники предполагали в полночь окружить дом Стрикленда, в котором он жил с пятью или шестью слугами, и всех перебить. Я собрал несколько верных помощников и отправил их поздно вечером по двое и по трое, чтобы не возбуждать подозрений, по дороге к руднику Стрикленда, приказав дожидаться моего прихода близ сада, который окружал жилой дом. Потом я расположил их по обе стороны от входа, спрятав в кустах за забором.

Ждать пришлось недолго. Не успели пропеть первые петухи, как послышались шаги целой толпы народа. Они так боялись англичанина, что пришли в большом числе, хотя каждый знал, что всякий лишний участник уменьшает долю добычи.

— Не разбудить ли англичанина? — спросил меня мой сосед.

— Нет, мы это сделаем, когда все закончим. Пусть никто не стреляет, пока я не прикажу!

Злодеи были уже совсем близко. Они остановились для последнего совещания, и в эту минуту я свистнул. Напуганные убийцы хотели броситься назад, но побоялись и вбежали в сад, где мы встретили их выстрелами и ножами. Многие полегли, некоторым удалось скрыться.

— Что здесь за шум? — раздался громкий голос англичанина, выскочившего из дома с револьвером в руках. — Убирайтесь вон, или я буду стрелять!

— Я надеюсь, что сеньор извинит нас за шум, так как втихомолку дело было сделать нельзя… Наденьте мой плащ, сеньор, а то вы простудитесь: ночью холодно!

— Благодарю вас, — ответил Стрикленд, закутываясь в плащ, — а теперь вы можете дать мне объяснение, почему избрали мой сад местом битвы?

Я рассказал ему обо всем, что произошло. По мере моего рассказа лицо англичанина все более омрачалось. Когда я закончил, он воскликнул:

— Приходится вас благодарить, сеньоры, хотя я и не просил вашей услуги. Ваше поведение мне все-таки очень странно: стрелять в моем саду, даже не предупредив меня! Или я девушка, которая всего боится?

Тут он весело рассмеялся и крепко пожал мою руку. В тот же день он прислал мне приглашение на обед.

— Я обязан вам спасением своей жизни, дон Игнасио, — произнес он, завидев меня, — хотя не понимаю, зачем вы так заботились об иностранце?

— Вы мне сразу полюбились, сеньор, кроме того, вы хорошо обращаетесь со своими рабочими, что очень не нравится здешним шахтовладельцам. Они собирались вас убить и навести страх на других. Теперь же они долго не забудут полученного урока!

— Тем лучше, так как у меня и без того много хлопот, чтобы еще заботиться о собственной безопасности. Теперь скажите, чем вы сами Занимаетесь?.. Ничем в настоящую минуту?.. Хотите занять здесь место помощника, собственно надсмотрщика над индейцами-рабочими? Жалование сто долларов в месяц, средства не позволяют давать больше!

После некоторогоразмышления я ответил:

— Это не такие деньги, чтобы меня соблазнить; хотя я и соглашаюсь на ваше предложение, но только при одном условии: в любое время я могу покинуть вашу службу. Я не совсем свободен, так как сам на службе у большого общества. Временно я свободен, но меня могут призвать в любой час!

Тут я пробыл год с небольшим, много работая вместе со Стриклендом. За этот год не случилось ничего особенного. Вот в нескольких словах история самого Стрикленда.

Сын небогатого английского священника не нашей, а еретической церкви, он после смерти отца с небольшим капиталом отправился в Америку, завел ферму в Техасе, занимался скотоводством, но прогорел. Некоторое время он бедствовал и даже — мне больно это писать — был слугой в одной панамской гостинице. Потом он попал на рудники, быстро освоился с этим делом и вскоре стал управляющим у одного американца на границе Гондураса. Здесь он выучился говорить по-испански и на нашем индейском языке майя. Заболев там лихорадкой, он приехал в Мексику и здесь принял место в Кумарво.

Металла было достаточно, но работы затруднялись отсутствием воды для промывки. С самого приезда Стрикленд старался отвести воду и рыл для этого особый водосток. С моим прибытием число рабочих рук увеличилось, и работа была скоро окончена. Доходность сильно возросла. Вода, однако, послужила причиной нашего несчастья! По прошествии нескольких месяцев она хлынула однажды с такой силой, что залила все шахты. Откачать ее не было никакой возможности, в то время во всей Мексике не было ни одного парового насоса. Мы послали донесение правлению общества, прося отпустить средства на исправление дела. Ответ заставил ждать себя долго. Наконец пришло решение.

Несчастная случайность приписывалась нерадивости Стрикленда, его отставляли от должности и отказывались заплатить жалование, которое он почему-то не брал в течение нескольких месяцев. Кроме того, они выражали намерение предъявить к нему иск в размере понесенных потерь.

— У этих людей нет стыда! — воскликнул я, когда Стрикленд прочел мне бумагу. Я был возмущен, зная, как много, не покладая рук, трудился мой друг.

— Не волнуйтесь, Игнасио! Я потерпел неудачу и должен смириться. Таков общий закон во всем мире. Знаете ли вы, что у меня всего тысяча долларов в мексиканском банке? Из них восемьсот принадлежат вам. Ведь я тратил здесь свои деньги, пока работы были приостановлены и не приходил ответ от хозяев. Я удаляюсь отсюда без больших миллионов! — докончил он весело.

— Замолчите! Или вы считаете меня вором, способным отнять у вас почти все ваше состояние? Не повторяйте таких суждений, если не хотите меня обидеть!

С этими словами я вышел и в раздумье пошел в горы.

IV. Приглашение

Я едва прошел несколько сот шагов, как встретил хозяина того дома, у которого жил в Кумарво в первые дни своего пребывания.

— Господин, — обратился он ко мне (так часто звали меня посвященные братья, а наедине иногда даже величая царем), — я шел к тебе, свиток найден!

— Какой свиток? — спросил я в недоумении.

— Тот самый, из-за которого ты сюда прибыл. Вчера чинили крышу моего дома и под ней нашли спрятанный свиток. Я несу его тебе!

— Хорошо. Я прочту его сегодня ночью!

Мы разошлись, и я отправился дальше, думая больше всего о делах Стрикленда. На повороте узкой тропинки у крутого склона горы я неожиданно увидел вооруженного незнакомца. Я быстро схватил свой нож и занял оборонительную позицию.

— Удержи свою руку, дон Игнасио, господин мой! — послышался знакомый голос, и я признал в незнакомце своего родственника Моласа.

— Что привлекло тебя сюда из Чьяпаса?

— Дела Сердца, господин мой, великий Повелитель Сердца… Но где я могу говорить с тобой без свидетелей?

Я повел Моласа к себе домой, накормил и напоил утомленного путника и тогда опять спросил о цели его долгого путешествия.

— Скажи мне, господин, какое пророчество связано с тем символом, хранителем Которого ты являешься?

— Такое, что когда соединятся обе его половины, царство индейское восстановится от моря до моря, как было тогда, когда Сердце еще не разбили пополам!

— Так! Мы все это хорошо знаем из «Откровений Сердца». Та половинка, которая у тебя, видимая всем, носит название «День», а другая, утраченная, именуется «Ночью»… Соединенные вместе, они составят сплошную поверхность, и тогда возродится наше царство…

— Да, Молас, все это так!

— Теперь слушай. «Ночь» появилась в стране, и я видел ее собственными глазами; чтобы тебе это передать, я и пришел сюда!

— Говори дальше…

— Близ Чьяпаса есть развалины храма, построенного древними, и туда пришел один старик с дочерью. Девушка — красавица, каких я еще не видывал, а старик — зловещего вида. Он лечит больных разными травами и многим помогает, хотя на вид кажется безумным. У меня заболела жена, и я пошел к этому целителю за помощью, хотя она отговаривала меня, сказав, что уже видела лицо смерти и дни ее сочтены. Но я все-таки пошел. Через день я добрался до его жилища.

«Что привело тебя ко мне, брат мой, — спросил меня старик на нашем родном языке, но с немного отличным говором. — Или ты болен „сердцем“?»

Услышав эти слова, господин мой, я весь обомлел. Я поспешил Ответить установленным в нашем обществе образом, и также делал, отвечая на второй, третий и следующие вопросы, спрашивая, в двою очередь, его самого — и так до двенадцатого. Дальше я не знал* Я слышал слова, понимал их значение, но не мог ответить. Очевидно, он был выше меня в нашем обществе. Я поклонился ему. Тогда он меня спросил:

«Кто выше тебя в этой стране?»

Я ответил, что никого нет, кроме одного, самого высокого!

Он посмотрел на меня с большим любопытством, но ничего на это не сказал. После некоторого молчания он добавил:

«Мне жаль огорчать тебя, но твоя больная уже кончила свой путь на этой земле. Я чувствую сейчас ее душу среди нас».

В это время подошла девушка действительно поразительной красоты, точно явление с неба.

— К делу, Молас, к делу! Что мне до этой девушки?! — нетерпеливо перебил я своего собеседника.

— Я поверил словам Зибальбая — так зовут этого врача. Мне было очень грустно, потом оказалось, что именно в этот час умерла моя жена. Старик меня утешил:

«Ты вскоре соединишься с ней в Сердце Неба, не сокрушайся».

Девушка что-то сказала отцу, и он пригласил меня подкрепить силы перед обратной дорогой. Пока мы ели, он опять обратился ко мне:

«Я вижу, что ты один из наших братьев. То, что я скажу, сохрани про себя. Мы сюда пришли издалека. И мы не то, чем кажемся. Но еще не настал час, чтобы говорить. Пришли мы за тем, что едино, но раздельно, что не утрачено, а только спрятано. Быть может, ты нам укажешь, куда идти?»

Я понял, о чем он говорил. Взяв свою палку, я начертил на полу комнаты, где мы сидели, половину сердца, и передал палку Зибальбаю.

«Докончи, дочь моя!» — сказал старик девушке, и та тотчас дочертила остальное.

«Нужны ли тебе еще слова? Или ты веришь увиденному»?

Я ответил утвердительно.

«Теперь скажи мне, где находится спрятанное»?

«У того, кто его законный хранитель. Я пойду к нему и скажу все, чему был свидетелем. Но он живет очень далеко!»

«Хорошо. Передай ему, что настал час для соединения „Дня“ и „Ночи“ и что настало время, чтобы на обновленном небе засияло новое солнце!

«А если он мне не поверит и не захочет прийти?» — спросил я.

«В таком случае, смотри!» — проговорил старик. И он отстегнул ворот своего плаща; я увидел вторую половину того символа, первую половину которого ты унаследовал от предков, о, господин, повелитель мой! Больше мне нечего добавить!

Я был поражен.

— Больше он ничего не велел тебе передать? — спросил я Моласа.,

— Ничего. Он сказал, что ты истинный хранитель тайны, но или сам придешь к нему, или призовешь к себе!

— А ты что сказал ему про меня?

— Ничего. У меня не было никаких указаний. Подкрепив силы свои, на следующий день я ушел от старика домой. Зибальбаю я сказал, что через восемь недель надеюсь вернуться обратно. Узнав, что у меня нет денег, он взял из лежавшего в углу мешка две большие пригоршни золотых монет с изображением сердца на каждой из них и отдал мне.

— Покажи мне хоть одну из них, — попросил я Моласа.

— Увы, господин! У меня нет больше ни одной монеты. Не очень далеко от развалин храма, где нашел себе приют Зибальбай, лежит асиенда Санта-Крус, а там, как ты, может быть, сам слышал, живет шайка разбойников во главе с доном Педро Морено. Эти люди поймали меня на дороге и, найдя золото, отвели к своему вождю. Я отказался отвечать, откуда у меня необыкновенные кружки. Тогда он посадил меня в темный подвал, обещая не выпускать, пока я не открою, откуда у меня такие редкие деньги. Меня очень заботила судьба жены, я точно обезумел, и язык мой произнес те слова, которых добивались грабители! «Пресвятая Матерь Божья! — воскликнул дон Педро. — Я слышал про этого безумца, но не знал, какой у него хранится товар. Тогда я непременно его навещу…»

Меня они отпустили с миром. Глубокое раскаяние овладело мной, я боялся, что ты, господин мой, не увидишь этого старика и великая тайна исчезнет навеки!

— Быть может, Господь сохранит их дни, хотя ты совершил ужасное преступление! Теперь скажи, как ты добрался сюда без денег?

— Дома я добыл немного денег. Похоронив жену, я распродал свое имущество, дошел до моря, а в порту Фронтера сел на корабль в качестве матроса до Веракруса. В городе Мехико я обратился к старшему из тамошних наших братьев, который сказал мне, где ты находишься. Я пробыл в пути месяц и два дня, теперь прошу тебя дать мне ночлег, я умираю от усталости и завтра расскажу еще, если что-либо припомню!

В эту ночь я долго не мог заснуть, раздумывая над всем слышанным от Моласа. Чтобы несколько отвлечь свои мысли, я принялся за старый свиток. С некоторым затруднением я прочитал старинные письмена о том, что близ Кумарво находятся большие залежи золота, а также описание пути и приметы, по которым можно найти вход в пещеру. Свиток передавался с незапамятных времен от одного касика этой местности к другому и таким образом дошел до меня: в течение многих веков удалось сберечь сокровища от алчных испанцев.

На другой день рано утром я вошел к моему английскому другу и сказал ему:

— Сеньор, припомните, что я говорил вам, когда поступал к вам на службу. Теперь мой час пробил, за мной пришел посланник, чтобы вести на другой конец Мексики. Я не могу ничего сказать об этом деле, но завтра утром я должен быть уже в пути!

— Мне грустно это слышать, Игнасио, вы были мне всегда добрым и верным товарищем. Но вы правильно делаете! Зачем связывать свою судьбу с неудачником?

— Меня обижают ваши слова, сеньор, но я прощаю вам их, так как знаю, что они исходят из удрученного сердца. Теперь скажите, согласны ли вы отправиться со мной в горы, не очень далеко?

— Хорошо. Но куда?

— На другой рудник, в двух часах езды отсюда. Я только этой ночью узнал про него, зато в дни Монтесумы он славился обилием золота.

— В дни Монтесумы? — удивился Стрикленд.

— Да. С того времени его не разрабатывали. И вы можете застолбить его, дайте только несколько долларов тому индейцу, который рассказал мне о нем. Он бедный человек.

— Но отчего вы сами этого не сделаете?

— По двум причинам. Во-первых, мне хочется оказать вам услугу. А во-вторых, я не могу сам заняться им, так как спешу в другое место. Если я вернусь, вы уделите мне часть прибылей, и я тоже тогда буду богат. Я сейчас покажу вам, как я нашел след этого сокровища!

Тут я подробно объяснил содержание свитка.

— Не будем же терять времени…

— Не взять ли с собой людей?

— Нет, сеньор! Место еще не найдено, пойдут толки, и кто-нибудь перебьет у вас все дело. Я мог бы положиться на вчерашнего посланника, но он так утомлен, что еще спит. К тому же нам предстоит длинный путь!

Через час мы уже ехали в горы. Моласу я велел передать, что вернусь к ночи. Перевалив через первую гору, мы вступили в довольно широкую долину, по которой текла быстрая речка. Перебравшись через нее вброд в месте, указанном на моем свитке, мы двинулись прямо к одной высоко выступающей скале. У ее подножия должно было расти широко раскинувшееся дерево.

— Похоже, где-то здесь вход в рудник, — сказал я, еще раз сверившись с рукописью.

— Но я не вижу дерева! — заметил Стрикленд.

— Вероятно, оно погибло от старости, но, судя по описанию, вход здесь или поблизости. Привяжем лошадей и будем искать!

После недолгих поисков я нашел остатки корней большого дерева и на скале напротив увидел очень искусно приставленные обломки камней, заросшие ползучими растениями.

Подойдя еще ближе, мы уже могли видеть следы ударов молотком по этим камням. Вход нами был найден. Оставалось только отвалить камни. Однако это оказалось нам не под силу. Обойдя несколько раз кругом, мы обратили внимание у подножия стены на небольшую, но довольно глубокую впадину в скале.

— Не это ли вход? — спросил Стрикленд.

— Возможно, что это отверстие было оставлено для обращения воздуха в руднике. Нам остается только войти и посмотреть. Принесите, сеньор, заступы и ломы, и мы сейчас увидим!

Через четверть часа работы мы несколько расширили отверстие, и нашим глазам представился узкий, длинный и темный вход. Взяв с собой привезенные свечи и молот, мы друг за другом смело вползли в пещеру.

V. Сказание о Сердце

Не успел я сделать несколько шагов, как отверстие неожиданно расширилось, так что мы смогли встать в полный рост и зажечь свечи. Не было никаких сомнений, что мы во входном коридоре заброшенного рудника. На пути нам встречались большие каменные глыбы, по-видимому отвалившиеся от потолка. Пройдя еще немного, я остановился и сказал своему спутнику:

— Не лучше ли нам, сеньор, уйти обратно? В рукописи говорилось, что рудник из опасных, и время, кажется, совершенно уничтожило все подпорки, если даже они и были поставлены.

— Разумеется. Мне тоже не нравится вид верхнего свода. Он полон трещин!

При этих словах к его ногам свалился камень величиной с детскую голову.

— Не говорите громко! — прошептал я. — Звук вашего голоса вызывает опасные колебания!

Нагнувшись, чтобы поднять упавший камень, я ощутил под руками нечто острое. Это оказалась берцовая кость человеческого скелета, пожелтевшего от времени. Немного дальше лежали и другие кости.

— Вероятно, несчастного пришибло упавшим осколком! — заметил Стрикленд.

Мы медленно продвигались назад к выходу.

— Вот, посмотрите сюда, Игнасио! — остановил меня мой друг, наклоняясь и поднимая небольшой самородок чистейшего золота в несколько унций весом.

— Не подлежит сомнению, что это очень богатый рудник, — ответил я, — но я слышу вдали зловещий гул, и нам лучше скорее уходить!

При мерцающем свете свечи двигаться было очень неудобно, и Стрикленд нечаянно ударился коленом о выступ стены. Вероятно, удар был довольно сильный, потому что, забыв всякую осторожность, он громко вскрикнул. Над самой головой раздался резкий шум, точно раздиралась крепкая ткань, и мгновение спустя я лежал на земле, придавленный большой каменной глыбой, оторвавшейся от свода. Она удержалась на том выступе, о который ударился Стрикленд. Темень кругом была полная, так как мой спутник также упал, и свеча погасла. Первой моей мыслью было, что он умер. Прошло несколько минут, прежде чем я услышал его вопрос, произнесенный тихим голосом:

— Игнасио!.. Вы живы?

Я помедлил с ответом. Мне было ясно, что свод долго не выдержит. Я не мог шевельнуться, и если Стрикленд останется со мной, то и он обречен на смерть. Меня ничто не могло спасти, а он мог уйти. И все-таки я ответил, хотя знал, что он не уйдет.

— Бегите, сеньор! Я жив. Только зажгу свечу и последую за вами!

— Вы говорите неправду, Игнасио! Ваш голос доносится с земли!

Пока он говорил, я опять услышал шум. Когда он засветил свечу и внимательно осмотрел мое положение и свод над нами, то мог увидеть висевший на выступах стены огромный камень, слегка качавшийся при его малейших словах.

— Ради Бога, уходите! — шептал я. — Через несколько часов будет поздно, а мне ничем помочь нельзя. Я обречен на смерть, и меня надо предоставить собственной участи!

После минутного колебания он опять собрался с мужеством и едва слышно заговорил:

— Мы вместе вошли, вместе выйдем или вместе погибнем. Камень только придавил вас, а не раздробил кости, иначе вы не смогли бы сказать ни слова!

— Нет, друг, я получил смертельный ушиб, хотя кости мои, может быть, целы. Бегите отсюда, умоляю вас!

— Нет! — ответил он решительно. — Я постараюсь приподнять камень!

Но как он ни был силен и крепок, он ничего не мог сделать!

— Я отправлюсь за помощью! — сказал он тогда. — И приведу людей!

— Да, да, сеньор! — поспешил я укрепить его в этой мысли, зная, что он не успеет вернуться. Зато он сам будет спасен! — Но погодите одну минуту. Я передам вам один предмет; нагнитесь ниже, чтобы я мог возложить на вашу шею эту цепь. Если вы когда-либо будете нуждаться в услуге индейцев, покажите этот предмет какому-нибудь вождю, и он умрет за вас, если это потребуется. Я сделал вас наследником мексиканского царства в сердцах всех индейцев, потомков свободных некогда ацтеков. И да хранит вас Бог!

Стрикленд молча положил в карман мой талисман и быстро ушел.

— Вероятно, он слишком испуган и боится говорить! — подумал я. — Впрочем, он должен скорее спасать свою жизнь!

Но этими мыслями я жестоко оскорбил своего друга. Потом он говорил мне, что, выйдя из пещеры, он был в полном недоумении, как меня спасти. Эта местность была необитаема, и потребовалось бы несколько часов, чтобы добраться до Кумарво и привести оттуда людей. Он неподвижно стоял некоторое время, когда его взор случайно упал на росший неподалеку, близ небольшого журчащего ручейка, ствол мимозы. Его осенила блестящая мысль: с помощью рычага ему удастся то, чего он не мог достигнуть голыми руками. Перескочив ручей, он ухватился за дерево, нагнул его и надломил у самого корня. Надрезать и очистить ветки охотничьим ножом было делом минуты. Но в это время из пещеры до него донесся новый шум. Робость овладела им, и он готов был бежать. Но горячее желание спасти друга опять взяло верх, и он вошел в пещеру. Большой камень висел по-прежнему; свалился другой, ближе к выходу.

— Вы живы, Игнасио?

Эти слова вызвали меня из забытья, в которое я впал от боли. Но спасение все-таки казалось немыслимым. Даже с помощью принесенного рычага Стрикленд не мог приподнять камень.

— Подвиньте рычаг немного правее, там больше места! — посоветовал я, ощупав положение камня.

Он так и сделал, и повиснув всей своей тяжестью на другом конце; рискуя сломать дерево, Стрикленд слегка приподнял давивший меня гнет. Сжавшись, как только возможно, извиваясь, как змея, я выполз из-под камня. Но встать на ноги я был не в силах.

— Меня надо нести, сеньор! — сказал я.

Англичанин быстро взял меня на руки и торопливо направился к выходу. Новые глухие раскаты послышались за нами, но мы были уже у самого выхода; а минуту спустя я лежал на берегу ручья, вдали от страшной пещеры.

— Клянусь Господом Богом, что нет на земле человека благороднее вас! — воскликнул я и тотчас же упал в глубокий обморок.

Десять дней прошло после того, как меня принесли в Кумарво на носилках, прежде чем Стрикленду и Моласу удалось в первый раз посадить меня на постели. Все это время я находился между жизнью и смертью и теперь был уже на пути к исцелению.

— Кстати, Игнасио, я еще не отдал вам ваш талисман! — сказал мне Стрикленд. — Может быть, вы объясните мне теперь те странные слова, которые говорили мне в пещере? Или это было бредом больного?

— Слушайте, сеньор, только посмотрите, хорошо ли закрыта дверь, и подойдите ближе… Этот разломанный драгоценный камень есть символ большого общества. Вы теперь один из самых старших в нем, хотя еще и не посвящены во все тайны. Но обряд ведь выполнен, так как он заключается в возложении этого камня на грудь посвященного и сделать это могу только я — царь и потомственный Хранитель Сердца. Я скажу вам потом больше, но теперь знайте, что первая обязанность каждого служителя общества — это молчание, и этого я требую от вас. Люди часто предпочитали умереть, чем проронить слово, их жгли и пытали отцы инквизиции, но они безмолвствовали!

— А если кто-нибудь откроет ваши тайны? — спросил Стрикленд.

— Для таких есть страна, куда они отправятся раньше, чем это начертано в книге жизни!

— То есть, такого вы убиваете?

— Нет, но вскоре он случайно умирает, как неверный брат, будь он хоть самый старший в обществе. А потому мы говорим: имеющий уши да слышит!

— Имею уши и слышу! — повторил Стрикленд и тем самым произнес клятву молчания.

— Теперь я могу открыть вам нашу тайну, насколько я сам ее знаю, и как мне ее передали.

Вы слышали, быть может, предание про белого человека, или бога, которого индейцы зовут Кветцалом, или Кукумацем[230]. Он посетил эти страны и устроил жизнь здешних народов. Потом отплыл в море на корабле, обещая вернуться по прошествии многих поколений, когда он отбыл, основанное им царство перешло во власть двух братьев; Жители чтили, как и мы, христиане, единое божество, Сердце Неба, которому поклонялись и приносили бескровные жертвы. Но вот один из братьев взял жену из соседней страны, какое-то исчадие дьявола, но дивной красоты, и по ее внушению стал приносить жертвы ее божествам, и жертвы даже человеческие. В народе началось смятение, и народ разделился на две части: поклонников Сердца и поклонников дьяволов. Междоусобные распри были продолжительны и кровопролитны, пока наконец они все не пришли к решению разойтись в разные стороны. Поклонники чужих богов ушли на север и сделались родоначальниками ацтеков и других племен, а поклонники Сердца остались в стране Табаско. Но от тех и от других удача отвернулась. Ацтеки некоторое время процветали, но пришли испанцы и покорили их. Другая половина разделившегося народа сделалась жертвой нашествия диких племен и погибла, а с ней, по-видимому, исчезла и старая вера.

— Это очень интересно, но какое отношение ко всему сказанному имеет ваш талисман?

— Когда Кветцал покидал царство, то оставил в наследие царям камень, который он сам носил; вы видите теперь его половину. И он сказал, что пока изображающий сердце камень будет целым, то и народ его будет в единстве и нераздельности. Если же он разобьется или сломается, или будет разделен, то царство распадется и соединится опять только тогда, когда соединятся части камня. Братья-цари поссорились и распилили камень. У меня та часть, которая досталась женатому брату, ушедшему из родной страны. Существует много преданий про этот камень. Им неизменно владели все ацтекские цари вплоть до Куаутемока, их последнего царя. От него он дошел до меня!

— А какое отношение имеете вы к Куаутемоку?

— В одиннадцатом поколении я его прямой потомок!

— Следовательно, вы имеете все права быть мексиканским императором?

— Да, сеньор. Но обо мне потом. Я еще не закончил историю камня. Он не был утрачен, и его знает народ во всей стране. Тот, кто его носит, зовется «Хранитель Сердца» или «Упование Бодрствующих». И может случиться в наши дни, что обе половины соединятся!

— И тогда?

— И тогда, по словам предания, индейцы снова будут могущественным народом, они изгонят своих притеснителей в пучину моря, и ветер рассеет их прах!

— Вы всему этому верите? — спросил сеньор.

— Да, во всяком случае, большей части! Мне недавно сказали, что нашлась и другая половина Сердца, и как только я немного поправлюсь, я пойду, к тому, кто ее хранит и кто пришел, чтобы меня найти.

— Откуда явился этот человек?

— Я еще не знаю наверняка. Но думаю, что он пришел из того священного индейского города, который так старательно искали испанцы, но не могли найти. По-видимому, Золотой Город еще существует среди гор и пустынь внутри материка; я надеюсь, что отправлюсь; с ним туда.

— Игнасио, вы сошли с ума! Этого города нет и никогда не было!

— По вашему мнению, может быть. Но я думаю иначе. Я знавал человека, дед которого видел город. Это был уроженец Сан-Хуан-Батиста в Табаско. В юности он совершил какое-то преступление и, опасаясь преследований, бежал в горы. Я не знаю всех его преступлений, но однажды он очутился на берегу большого озера, кажется, недалеко от нынешней Гватемалы. Утомление совершенно лишило его сил, ион впал в забытье; когда он пришел в себя, то увидел множество людей. Это были индейцы, но белолицые и одетые в нарядные белые одежды, с изумрудными украшениями и в меховых шапках. Они посадили пришельца в большую лодку и отвезли в знаменитый город с большой высоко возвышающейся пирамидой в центре. Это и было Сердце Мира. Но он видел немного, так как его держали взаперти, как пленника. Только иногда его приводили на совет старейшин и подробно расспрашивали про его родину, ее обычаи, а больше всего про белых, которые ее покорили. По его словам, в одной только зале совета было больше золота, чем можно найти во всей Мексике. Когда ему больше нечего было сообщить, ему стала грозить смерть, так как жители боялись, чтобы он не убежал и не открыл их тайны. Он спасся благодаря помощи одной женщины, которая перевезла его на лодке через озеро. Сама она умерла в пути. Тогда он поселился в небольшой деревушке близ Паленке, никому ни слова не говоря про свои странствия: он боялся мести жителей Сердца Мира. Только на смертном одре он рассказал эту историю своему сыну, который, умирая, также передал ее своему сыну, а тот — мне… Сеньор, мечтой моей жизни было посетить этот город, и я думаю, что теперь нашел способ и случай туда добраться.

— Зачем вам это нужно?

— Чтобы меня понять, вы должны знать, сеньор, мою собственную историю, — ответил я и рассказал ему все, что касалось моего неудачного заговора. — Хотя меня одолели, но я еще не хочу сдаваться и вновь попытаюсь создать большое индейское царство. Вы смотрите на меня, как на безумца. Может быть, правы вы, а может быть, — я. Я могу гнаться за мечтой, но иду по пути, указанному направляющим лучом. Я не ищу своих выгод, не стремлюсь к собственной пользе, а забочусь только о благе народа!

— Но чем вы поможете своему народу, если посетите таинственный город, пусть даже и существующий в действительности?

— А вот чем, сеньор: среди этого народа Зибальбай, так зовут старика, должен быть царем или одним из старших, а народ этот — прямые потомки древнего племени. Когда они услышат мои предложения, то дадут мне средства, чтобы образовать великое царство для них самих!

— А если они рассудят иначе, дон Игнасио?

— Одной неудачей больше, одной меньше, стоит ли об этом думать? Я, как пловец, который видит — или ему кажется, что он видит, — единственную доску, на которой он спасется! Он может не доплыть до нее, доска может не выдержать его тяжести, но если у него нет другой надежды, то он плывет к доске. Так и я, сеньор. Там город полон богатств, а без больших, очень больших средств я бессилен. Корабль, на который были нагружены мои богатства и мои надежды, пошел ко дну. Я в отчаянном положении и решаюсь на отчаянное средство… Прежде всего, я повидаю старика. Потом, если обе половины сердца сойдутся, то, вероятно, отправлюсь с ним в Сердце Мира. Если мне суждено погибнуть, то это произойдет все-таки в борьбе за исполнение завета восстановить индейское царство от моря до моря!

— Мечта, но мечта благородная. Кто же отправится с вами в это путешествие?

— Кто отправится? Молас доведет меня до храма, где живет старик. А дальше я пойду один. Кто же последует за человеком, которого даже любящие его считают безумцем?! Если я буду рассказывать о своих планах, то люди поднимут меня на смех, как дети смеются над лишенным разума. Я пойду один, вероятно, навстречу смерти!

— Что касается смерти, то рано или поздно все мы должны умереть, а время и способ смерти в руках Провидения. Но вы будете не один, возьмите меня!

— Вас, сеньор? Но ведь это безумие!

— Игнасио, я буду совершенно откровенен с вами. Вашим мечтам о Золотом Городе, вашим надеждам на старика, вашим планам основать великое царство, — всему этому я не предаю никакого значения. Индейцев надо раньше перевоспитать, заставить их забыть то угнетение, в котором они находились эти века… Но это вас касается, я здесь не при чем. Вы меня слушаете?

— Да, сеньор!

— Теперь же о том, что касается меня. Я по влечению — скиталец. Меня манит мысль о новых местах, о приключениях. Возможно, что мы сложим наши головы в дремучих лесах Гватемалы, но что же из этого? Я пока еще ничего не достиг и ничем не рискую. Словом, я готов двинуться в путь в Табаско, как только вы сможете.

— Клянетесь Сердцем, сеньор?

— Чем хотите! Я предпочитаю дать вам свою руку!

— Я не могу желать лучшего товарища. Обещаю, что если мы найдем этот город, то и вам будет большая выгода. Я сам неудачник, и ваше участие поможет мне. Даю клятву быть настоящим, искренним товарищем. А какие нас ждут препятствия, увидим!

VI. Начало поисков

Приблизительно через месяц после того, как между сеньором Стриклендом и мною было заключено такое соглашение, мы оба и Молас были уже в Веракрусе в поисках судна, которое доставило бы нас в Фронтеру, откуда по реке Грихальве мы могли на лодках добраться близко к тому месту, где жил Зибальбай. В настоящие дни многое там изменилось, но тогда белых в этой местности было немного, и они по большей части жили вдали от городов, занимаясь разбоями, как это испытал на себе Молас.

В Веракрусе мы приобрели все необходимое для длительного путешествия по дикой стране, в том числе три ружья и револьверы. После этого у нас осталось около полутора тысяч долларов, которые мы разделили на равные части и зашили в свои пояса. На многочисленные вопросы любопытных в Веракрусе мы отвечали, что сеньор Стрикленд один из тех англичан-путешественников, которые интересуются историческими памятниками и развалинами, а я, Игнасио, его проводник, Молас же — наш слуга.

Мы условились отплыть на одном прекрасном американском пароходе, но он почему-то задержался на неделю, и нам для выигрыша времени пришлось сесть на гораздо худшее мексиканское судно, как теперь помню, названное «Санта-Мария», превращенное своими хозяевами в пароход из старого, расшатанного парусника. Помню, как я спрашивал у капитана:

— Ваш пароход заходит в Фронтеру?

— Конечно, заходит! — был ответ.

Старый мошенник не сказал только, что «Санта-Мария» идет кружным рейсом и заходит в Фронтеру только на обратном пути. Но все это выяснилось лишь в пути, во время плавания. Среди десятка-двух пассажиров наше внимание привлек один, очень статный, красивый и молодой, но с каким-то неприятным взглядом черных блестящих глаз. Молас отвел нас в сторону и сказал:

— Это дон Хосе Морено, сын того дона Педро Морено, который ограбил меня и захватил данное мне Зибальбаем золото. Я слышал, как говорили в этом притоне, что молодого орленка нет в гнезде. Остерегайтесь его, сеньор: он, как и отец его, нехороший человек!

Спустя некоторое время раздался колокол, извещавший об обеде. Я направился в общую каюту, служившую и столовой. В дверях я столкнулся с капитаном, который остановил меня вопросом:

— Что вы хотите?

— Обедать, — отвечал я.

— Обед вам подадут на палубу, — заявил капитан. — Я не хочу вас обижать, сеньор, но ведь вы знаете мексиканцев и то, как они относятся к индейцам. Я сам испанец, и ничего не имею против вашего общества за столом, но если вы сядете с ними, то будут неприятности.

Я это хорошо знал и, не желая вызывать неприятностей, поклонился и отошел. Но этим дело не кончилось. Не видя меня за столом, Стрикленд осведомился про меня.

— Если вы спрашиваете про своего слугу, — ответил ему капитан, — то я запретил ему войти сюда, когда он хотел. Ему подадут обед наверх: мы не садимся с индейцами за общий стол.

— Если мой друг — индеец, то, следовательно, он ничем не хуже, чем все здесь присутствующие джентльмены. И если он заплатил за проезд в первом классе, то имеет право на все удобства первого класса. Я настаиваю, чтобы он сидел рядом со мной!

— Как вам угодно, — миролюбиво ответил капитан, — но если он войдет сюда, будут неприятности!

За мной послали, и когда я вошел, сеньор Стрикленд громко обратился ко мне:

— Вы опоздали, друг мой, но я оставил вам место. Садитесь сюда, а то обед остынет!

Мне пришлось поместиться наискосок, против дона Хосе, который немедленно резко заявил капитану:

— Здесь произошла, по-видимому, ошибка, капитан. Против обычая, чтобы индейцы садились за общий стол с нами!

— Не лучше ли вам решить это дело с сеньором англичанином? Я бедный моряк и привык ко всякому обществу.

— Сеньор Стрикленд, прикажите вашему слуге уйти из каюты! — повелительно завил мексиканец моему другу.

— Сеньор, — ответил ему вспыльчивый англичанин, — вы будет в преисподней прежде, чем я это сделаю!

— Карамба! — воскликнул мексиканец, хватаясь за рукоять ножа. — Вы за это дорого поплатитесь!

— Когда и где хотите! Я всегда плачу все свои долги.

Тут вмешался капитан. Он не торопясь вынул из бокового кармана револьвер и, положив его перед собой, с чарующей улыбкой и нежным голосом сказал:

— Сеньор, я должен вмешаться в вашу ссору. Хотя я только бедный моряк, но не допущу кровопролития на борту своего парохода и застрелю первого, кто обнажит оружие!

Все присмирели. Опасаясь все-таки дальнейших осложнений, я поднялся с места и, обращаясь ко всем присутствующим, спокойно сказал им по-испански:

— Я ухожу добровольно, так как вижу, что мое общество не всем здесь приятно. Но считаю долгом заметить, что хотя я только индеец, но во мне течет несравненно более благородная кровь, чем у дона Хосе, который только метис, а отец его — разбойник с большой дороги!

— Собака! — прошипел он сквозь зубы, зеленея под общими обращенными на него взглядами. — Погоди, я вырежу тебе твой лживый язык!

— Я сказал правду про вашего отца! На пароходе с вами едет один индеец, который только что был ограблен на асиенде дона Педро. А что касается угроз, то берегитесь: на пароходе вся прислуга — индейцы, которые меня хорошо знают, и если вы меня тронете, то не вернетесь домой живым…

Я поклонился и вышел из каюты.

— Благодарю вас, друг, — сказал я сеньору Стрикленду, когда он вышел потом на палубу. — Я привык к такому обращению, а теперь вы сами могли убедиться, что я не имею оснований любить притеснителей моего народа.

— Согласен, дон Игнасио, но лучше все-таки остерегаться этого испанца. Он ни перед чем не остановится!

— Не бойтесь за меня, — возразил я, посмеиваясь над его страхами. — На пароходе более двадцати индейцев, среди них есть два-три из общества Сердца. Впрочем, действительно, нам безопаснее спать на палубе, а не в каюте.

Ночь была великолепная, и мы долго не спали, любуясь красотой неба, сиявшего легионами звезд. На рассвете, когда мы уже спали, нас разбудило неожиданное полное затишье. Пароход стоял неподвижно среди безбрежного залива, на западе еще виднелись слабые звезды, а на востоке, вместо ожидаемого дневного светила, мы увидели небольшую, но темную полосу тучи.

— Что случилось? — спросил сеньор Джеймс проходившего мимо капитана.

— Машина поломалась, а идти на парусах нельзя: нет ни дуновения ветерка. Впрочем, ничего страшного, машинист на пароходе давно и знает слабые стороны своей машины.

— Да, но все же это простой, задержка в пути. — заметил сеньор.

— А вы не боитесь шквала? — спросил он опять, видя, что капитан тревожно всматривается в горизонт.

— Нет, нет! Не мы, бедные моряки, делаем погоду. Буря? Нет, нет! — повторял капитан, точно отгоняя от себя неприятную мысль.

— А впрочем, quien sabe — кто знает?

Опасения не сбылись. Машина завелась опять, и около трех часов пополудни Молас указал нам на узкую береговую полосу вдали. Немного вправо был мол реки Грихальвы, а затем и цель нашего путешествия, Фронтера.

— Хорошо, — сказал сеньор Джеймс, — я принесу свои вещи снизу, — и через несколько минут вернулся к нам, неся связанный узел.

— Разве вам понадобятся ваши вещи сегодня? — спросил капитан, по-видимому очень удивленный, наблюдая за нашими приготовлениями.

— Разумеется. Ведь это же Фронтера! — отвечали мы.

— Совершенно верно! — ответил капитан. — Но туда мы заедем только на обратном пути, через неделю, или, если святым будет угодно явить нам свои милости, то и на шестой день.

— Но нам выданы билеты до Фронтеры! — запальчиво возразил сеньор Джеймс!

— Я знаю, — хладнокровно продолжал капитан, — и не требую с вас никакой доплаты, но мне приказано идти прямым рейсом на Компече и уже на обратном пути зайти в Фронтеру. Если только буря не заставит нас изменить курса.

— Пусть буря потопит вас, ваш пароход и ваших хозяев! — кричал мой друг, призывая на голову своего собеседника всякие напасти.

Капитан оставался совершенно спокойным. Он пожимал плечами и наконец произнес:

— Что за странный народ англичане! Вечно они торопятся! И стоит ли говорить так много о столь малом времени? Не все ли равно, что завтра, что сегодня, а иногда оно и лучше!

Тем временем полоска тучи росла и ширилась, расползаясь по всему небу. Капитан стал тревожиться, и сам сеньор Джеймс, забывая о неудаче, сказал мне:

— Мне не нравится небо, Игнасио.

Я ничего не ответил, так как мы оба явственно расслышали вопрос Моласа к одному матросу:

— Буря?

— Да, буря, — последовал ответ.

Буря была неизбежна. Я внимательно присматривался к действиям капитана и следил за его распоряжениями. Было два выхода: повернуть на Фронтеру, но, по словам капитана, нам угрожала большая опасность, что шквал нас догонит и выбросит на прибрежные утесы, не дав пройти мол в нужном месте. Другой выход был — держаться подальше в открытом море. Капитан избрал последнее, вполголоса браня сеньора Стрикленда, будто бы сглазившего погоду и навлекшего на нас эту бурю.

— Матросы считают, что мы потонем, — сказал я, подходя к своему другу.

— Как все вы, индейцы, хладнокровно относитесь к этому! — с горячностью упрекнул меня сеньор. — Далеко ли до берега?

— Около двенадцати миль, как я слышал… А что касается гибели, то Господь, если захочет, спасет нас, а не захочет — мы потонем. Нельзя идти против судьбы!

— Подходящая философия для индейца! Но я и мои соотечественники думаем иначе, и хорошо делаем, а то от Англии осталось бы не больше следа, чем от вашего царства. Я предпочитаю умереть в борьбе, а не сложа руки!

— Что здесь за матросы? — спросил он после минутного молчания.

— Они кажутся мне людьми опытными, и сам капитан тоже старый моряк… Смотрите!

За спиной Стрикленда блеснула яркая молния, за которой раздался громовой удар, и на нас налетел первый порыв сильного ветра. Затем — минута полного затишья. Издали на нас надвигались волны, гонимые какой-то неведомой силой, и при виде их капитан, опасаясь, как бы пароход не попал в боковую качку, распорядился поставить его поперек волн. Он велел также запереть наглухо все входы в каюты, чтобы вода не вливалась туда. На корме осталась только команда, Молас, сеньор Джеймс и я. Остальные пассажиры были внизу.

Пенистая водяная стена быстро приближалась к нам. Твердо, обеими руками ухватившись за канат, я дал тот же совет моим товарищам:

— Держитесь крепче! Идет буря и угрожает многим из нас смертью! Буря была ужасная. Второй такой я не видывал. Машина вскоре перестала работать, и пароход был предоставлен на произвол стихии. Перекатывавшиеся через палубу волны выбили дверь на лестницу, и вода широким потоком хлынула вниз. Оттуда послышались раздирающие душу крики. На палубу, спасаясь и давя друг друга, полезли перепуганные пассажиры, которые были заперты внизу. Но я думаю, что двое или трое нашли свою смерть в каюте, захлебнувшись водой. Наверху положение было не лучше. Только крепко держась за канат, можно было противиться силе волн. Время от времени они сметали кого-нибудь, и несчастная жертва находила неизбежную могилу в морской пучине. К нашему счастью, свалившаяся грот-мачта лежала вдоль палубы, и крепкий канат, привязанный к ее основанию, служил большинству из нас относительно надежной опорой. В числе таких счастливцев оказался и дон Хосе с искаженным от ненависти лицом, глядевший на моего друга, которого он считал виновником всех несчастий!

— Maldonado! Проклятье! — повторял он. — Но ты тоже умрешь с нами!

Мексиканец пододвинулся ближе к мачте, вытащил нож из-за пояса и принялся резать канат, за который мы держались. Действия сумасшедшего заметил ближайший матрос-индеец; сильно ударив кулаком по его руке, он заставил дона Хосе выронить нож. В противном случае нам всем угрожала смерть.

— Что говорят индейцы? — спросил меня Стрикленд. — Ведь можно же что-нибудь предпринять?

— Они думают, что течением нас отнесет за тот остров, который виден справа, и мы попадем в более тихие воды, где можно продержаться в лодке.

Эти предположения оправдались. Началась усиленная качка. Все ходило ходуном по палубе, пароход кренило так, что ежеминутно он угрожал опрокинуться. От всего экипажа остались теперь в живых только шесть матросов, мы трое, обезумевший дон Хосе, а в стороне, запутавшись в снастях, лежал труп капитана, убитого упавшей мачтой. Все остальные были унесены волнами. С каждым новым валом опасность увеличивалась, так как в трюме становилось все больше воды.

— Пароход скоро потонет, живее к лодке! — крикнул Стрикленд.

Единственная уцелевшая лодка болталась на баке. Матросы, держась друг за друга, бросились к ней, наскоро вычерпывая накопившуюся воду.

Вдевятером мы уселись в лодку и торопливо отчалили от «Санта-Марии». Индейцы-матросы дружно заработали веслами. Не успели мы немного отойти, как услышали с парохода отчаянные вопли о помощи. То кричал дон Хосе.

— Ради самого Бога, не покидайте меня!

Рулевой обернулся, но не остановил лодку, а только заметил:

— Греби дружнее! Пусть эта собака подыхает! Но тут вмешался мой друг:

— Нельзя дать погибнуть несчастному. Поверните обратно!

— Но ведь он хотел убить вас! — возразил рулевой. — К тому же нас затянет в круговорот, когда потонет пароход!

— Не можете ли вы приказать им вернуться? — обратился он ко мне.

— Раз вы этого желаете, мне остается толькоповиноваться! Молча, но матросы все-таки послушались моего распоряжения.

На палубе метался дон Хосе, не перестававший кричать:

— Спасите меня! Спасите меня!

— Бросайтесь в воду! — кричали мы ему с лодки, по настоянию нашего рулевого не решаясь близко подойти к пароходу. — Мы вас вытащим!

— Я боюсь! Спасите меня…

— Что же нам делать? — спросил рулевой, обращаясь к сеньору Стрикленду. — Если мы будем медлить, то смерти не миновать!

— Слушайте! — крикнул тогда Стрикленд дону Хосе. — Я сосчитаю до трех, и при слове «три» вы бросайтесь в воду, или мы повернем обратно… Раз! Два!..

— Я готов! — уже в воздухе послышался ответ несчастного, затем плеск воды, и среди волн показалась голова мексиканца. Мы еще ближе подплыли к нему и, схватив за руки, втащили в лодку.

— А теперь ради всего святого налегайте на весла! — крикнул рулевой, и мы, пользуясь попутным течением, понеслись к берегу. Мы успели как раз вовремя. На наших глазах «Санта-Мария» еще больше затонула кормой, нос высоко поднялся на волнах, и потом все покрылось водой. Нашего парохода не стало. Но мы еще не избежали всех опасностей. Двигаться к берегу можно было только с величайшим трудом. Было темно и очень холодно. Нашу лодку несколько раз заливало водой, и мы с большим трудом постоянно ее откачивали. Я не выдержал и впал в беспамятство. С удивлением очнулся я на твердой земле через несколько часов. Матросы усиленно растирали мое окоченевшее тело, повторяя:

— Проснитесь, проснитесь! Мы спасены!

— Спасены от чего? — спросил я, открывая глаза и ничего не соображая. — Где мы находимся?

— В устье реки Усумасинты, благодарение Богу! — говорил Молас. И действительно, оглядываясь кругом, я увидел зеленую траву, кучу высоких пальм и ясное солнце. Потом я взглянул на своих товарищей. Сеньор Стрикленд лежал, точно мертвый; на дне лодки сидел на одной из скамеек дон Хосе, с блуждающим взором, очевидно ничего не понимая или все еще опасаясь за свою жизнь. Двое гребцов неподвижно сидели на своих местах, как бы застыв с веслами в руках. Энергичнее и деятельнее других был Молас. Приведя меня в чувство, он принялся за моего друга. Я не мог ему помочь, так как сам был очень слаб. Открыв глаза и узнав о положении дел, сеньор Джеймс обратился к рулевому:

— Вы — благородный человек. Мы обязаны вам спасением наших жизней!

— Я ничего особенного не сделал, — ответил тот. — Вы забываете, что с нами был Хранитель Сердца!

Несколько в стороне от реки виднелись крыши ранчо[231], откуда не замедлили показаться люди. Узнав о нашем несчастье, они вернулись домой, чтобы принести нам пищи и вина. За этим ранчо была расположена целая индейская деревня; ее алькальд[232] был знаком с Моласом, и таким образом мы вскоре узнали важные для нас новости.

— Я узнал от него, — говорил мне Молас, — что один индеец из их деревни, несколько дней тому назад вернувшийся из путешествия, рассказывал, как старый индеец и его дочь были схвачены доном Педро и теперь содержатся пленниками на его асиенде!

Когда я передал все это сеньору Джеймсу, он удивился:

— На что понадобился этому разбойнику старый индеец?

— Сеньор забывает, — ответил ему Молас, — что дон Педро утащил у меня золото, которое дал мне этот индеец, и что он знает, откуда оно у меня. По-видимому, он надеется выпытать у него и про сам клад. Кроме того, есть еще и дочь, которую иные люди в Мексике могут ценить дороже золота. Я опасаюсь теперь, что наше путешествие будет совершенно бесплодно, так как пленники дона Педро редко расстаются с ним!

— Я полагаю, что мы все-таки должны продолжать наш путь! — возразил сеньор Джеймс.

— Разумеется! — присоединился к нему и я. — Проделав такой долгий путь, чтобы увидеть этого чужеземца, мы не должны возвращаться. К тому же мы пережили опасности большие, чем те, которые ожидают нас в Санта-Крусе!

VII. Асиенда

Наши матросы предложили нам добраться на лодке вдоль берега до Компече, куда сами они направлялись, чтобы прежде всего сообщить жившим там хозяевам парохода о его гибели. Они были уроженцами того округа и торопились вернуться к своим семьям. Их предложение нас не устраивало, так как заставляло отклониться в сторону от намеченного пути. Мы решили направиться в городок Потрерилло, чтобы запастись всем нужным, так как все вещи, кроме бывших на нас, погибли. В полной нищете оказались все матросы с «Санта-Марии», и всегда щедрый Стрикленд, желая им помочь, развязал свой пояс и, вынув из него пригоршню золотых монет, передал старшему, чтобы тот разделил между всеми.

— Вы счастливчик, что сберегли столько золота! — с затаенной завистью проговорил дон Хосе. — Я же потерял все, что имел!

— Потому, что вы не поступили, как мы, — ответил сеньор. — Все, что у нас было, мы разделили на три части, и каждый зашил к себе одну треть. Наше счастье, что нам не пришлось спасаться вплавь, как вам, а то лишняя тяжесть могла стать роковой… А что вы сами намерены делать?

— Если вы позволите, я отправлюсь с вами до Потрерилло, — ответил мексиканец, — так как дом мой лежит на этом пути. Быть может, сеньор Стрикленд, вас не оскорбит, если я от имени своего отца попрошу вас и ваших спутников воспользоваться нашим гостеприимством?

— Откровенно говоря, — заметил ему сеньор, — ваше прошлое не способствует принятию этого предложения. Могу ли я напомнить вам, что еще прошлой ночью вы хотели меня убить?

— Сеньор, я так поступил по безумию и теперь нижайше прошу простить все старое. Вы спасли мою жизнь и отплатили добром за зло. Я знаю, что вам сообщили невыгодные сведения о моем отце. Когда он выпьет, он действительно нехороший человек. Но он любит меня и полюбит всех, кто был добр ко мне. Поэтому я убедительно прошу вас посетить дом отца, где мы дадим вам оружие и все нужное для дальнейшего путешествия!

— Нам нужно купить ружья и мулов, — ответил сеньор, — и если мы это достанем в доме вашего отца, то готовы провести у него день или два!

— Наш дом в вашем распоряжении! — вежливо сказал дон Хосе, но я хорошо видел, как недобрый огонек промелькнул в его глазах.

— Это очень хорошо, — вмешался я в их беседу, — но я не решусь воспользоваться известным всем гостеприимством дона Педро, пока вы не поручитесь за мою жизнь. У нас, кроме ножей, нет никакого оружия!

— Вы оскорбляете меня! — резко воскликнул дон Хосе.

— Нисколько! Я только нахожу странным, что два дня тому назад вы отказались сидеть за одним столом с собакой-индейцем, а теперь желаете принять меня в свой дом!

— Разве я не сказал, что раскаиваюсь в том, что произошло? — возразил он. — А что может человек сделать больше? Слушайте, вы, все здесь присутствующие, если какое-либо зло будет причинено этому человеку в доме моего отца, то я отвечаю своей жизнью!

— Этого вполне достаточно, — заключил сеньор. — Теперь скажите, как далеко отсюда эта асиенда.

— Если мы двинемся сейчас, то будем дома к закату, хотя верхом отсюда не более трех часов езды.

— Будем же собираться! — решил сеньор.

Мы дружески простились с алькальдом деревни, который отвел Моласа в сторону и сказал ему:

—Это место имеет дурную славу, там живут воры и разбойники. Еще на прошлой неделе по реке туда прошел транспорт товаров, которые не были оплачены. Говорят, сам сатана усыновил дона Педро…

— Нам необходимо быть в этом доме, — сказал я ему, подходя, — но если мы не вернемся через несколько дней, то вы, быть может, предупредите власти в Компече о нашем исчезновении?

— Власти его самого очень боятся, — сказал алькальд, — он так задаривает их всех, что они делают вид, что ничего не замечают. Но раз с вами есть инглезе, англичанин, то и власти примут свои меры!

Путь в жару оказался очень утомительным, хотя у нас, кроме платья, не было никакой ноши. В полдень мы подкрепились небольшим количеством пищи, захваченным от алькальда. К вечеру мы действительно добрались до асиенды, в которой мне пришлось впоследствии прожить столько лет. У самого входа на нас накинулась стая собак, которых не без труда отогнал дон Хосе. Потом он один вошел в дом, попросив нас подождать. Наконец он вернулся и пригласил войти вслед за ним. В большой, по-видимому приемной, комнате и общей столовой асиенды сидели за длинным столом несколько человек, с довольно мрачными лицами, слегка освещаемыми уже зажженными из-за сумерек лампами. В этой же комнате, но в самом дальнем углу, мы заметили лежащего в подвешенном гамаке человека и около него молодую девушку-индианку, как показалось мне, очень красивую. Она качала гамак взад и вперед.

— Подойдите познакомиться с моим отцом, — обратился к нам дон Хосе. — Отец, вот храбрый англичанин, который спас мне жизнь, и с ним индеец, который не хотел спасать мою жизнь. Я уже говорил тебе, что предложил им воспользоваться нашим гостеприимством.

При этих словах дон Педро проснулся или сделал вид, что проснулся, а индианка перестала качать гамак. Это был человек лет шестидесяти, крепко сложенный, но очень маленького роста, так что, сидя, он не доставал ногами до пола. Белые волосы, тщательно расчесанные, придавали ему благородный вид. Глаза были скрыты под темными очками. Он поклонился в ответ на наше приветствие.

— Так это вы приказали, чтобы лодка вернулась к тонущему пароходу? Действительно, это мужественный подвиг, на который, сознаюсь, я бы сам не решился. Я больше забочусь о собственной жизни, нежели о чужой. Впрочем, мне приходилось быть очевидцем того, что англичане думают иначе. Я очень рад вашему посещению, сеньор! А теперь скажите мне, что привело вас в наши края?

— Меня интересуют древние развалины близ Паленке, и я направлялся туда с моим другом, доном Игнасио, когда случилась страшная катастрофа, чуть не стоившая нам всем жизни. В нашем беспомощном положении мы приняли приглашение вашего сына, в надежде, что вы продадите нам несколько ружей и мулов.

— Развалины, развалины! — повторил хозяин. — Как они привлекают к себе вас, англичан… Я же их не переношу, может быть потому, что мне сказали, что я найду смерть под развалинами. Как бы то ни было, вам посчастливилось спасти ваши жизнь и деньги. Мы скоро будем ужинать, а ты, Хосе, отведи наших гостей в их комнату, они, вероятно, пожелают привести себя в порядок после дороги.

Он сделал знак служившей ему девушке, и она пошла вперед. Вы, сеньор Джонс, для которого я пишу свои воспоминания, часто спали в той бывшей настоятельской келье, куда нас тогда привели, и мне нет надобности подробно описывать это помещение. Переменилась только мебель, а сама комната осталась в прежнем виде. Несколько скамеек, простой умывальник и две американские постели, недалеко одна от другой, по обе стороны аббатского портрета, — вот и все.

— Боюсь, что вам это покажется слишком скромным после роскоши в Мехико, но у нас нет лучшего помещения, — заявил Хосе.

— Благодарю вас, мы прекрасно устроимся, — отвечал сеньор. — Вероятно, вашим гостям снятся страшные сны, — добавил он, указывая на картину и на мучимых на костре индейцев, из тел которых черти вынимали сердце.

— Я хотел закрасить эту картину, но отец не позволил. Заметьте, что поджариваются одни только индейцы, ни одного белого нет среди них, а отец ненавидит их от всей души. Приходите ужинать, как управитесь; вы не ошибетесь дорогой, так как запах еды приведет вас в столовую! — сказал он со смехом и вышел.

— Постой, — обратился я к девушке, которая тоже собиралась уходить, — не принесешь ли ты немного пищи нашему слуге, — и указал на Моласа, — так как твои господа не хотят, чтобы он ел с ними за общим столом?

— Si, хорошо! — ответила девушка, стараясь поймать мой взгляд.

Дона Хосе в комнате не было, и я поспешил запереть дверь, так как вспомнил, что в нашем обществе могут быть и женщины. Я сказал несколько установленных слов служанке, которую звали Луизой, и она мне ответила, как следовало по нашему уставу. В моем лице она не замедлила признать Хранителя Сердца и вся прониклась почтением и послушанием. За стеной послышался голос дона Хосе, звавшего Луизу.

— Сейчас иду, — ответила она громко и затем, обратясь ко мне, шепотом продолжала: — Господин, вы подвергаетесь большой опасности. Не знаю, какой именно, но я постараюсь узнать. Вино не опасно, но кофе не пейте и не спите, когда ляжете в постель. Осмотрите пол и вы поймете… Иду, сеньор! — опять громко ответила она на зов молодого хозяина.

— Что это значит, дон Игнасио? — спросил меня сеньор Джеймс, когда мы остались одни.

Я молча отодвинул одну из кроватей и на полу увидел темные пятна — пятна крови.

— Люди умирали насильственной смертью на этом месте, — пояснил я моему другу. — Гостей прежде усыпляют, а потом убивают в этом доме. Нас ожидает то же!

— Приятная перспектива. Но мы приглашены особо, и потому дон Педро не решится…

Он выразительно провел рукой по горлу.

— Конечно, решится! И дон Хосе не имел иной цели, приглашая нас сюда. Дон Педро, естественно, полагает, что англичанин не будет путешествовать без крупной суммы денег.

— Стоило спастись от опасности утонуть, чтобы быть зарезанными, как бараны!

— Не отчаивайтесь, сеньор. Нас вовремя предупредили, и я не теряю надежды на бегство при помощи этой девушки и других индейцев. И потом, мы нашли, что искали. Нам остается только не показать виду, что мы о чем-нибудь догадываемся. С нами ничего не сделают раньше, чем наступит глубокая ночь… Ты все слышал, Молас? — обратился я к нашему спутнику.

— Да, господин!

— Теперь постарайся узнать у этой девушки, когда она принесет тебе пищу, все, что она знает про старого индейца. Покажи ей, что ты член общества, и она заговорит. Узнал ли тебя кто-нибудь?

— Не думаю. Было уже слишком темно, когда мы прибыли.

В столовой, бывшей монашеской трапезной, за столом сидели девять человек, уже виденных нами; среди них только один белый, остальные были метисы. Дон Педро продолжал сидеть на прежнем месте, занятый оживленным разговором с сыном. Ни одно из этих лиц не внушало ни малейшего доверия, приходилось полагаться только на самих себя.

— Позвольте познакомить вас со своим управляющим, сеньором Смитом из Техаса. Он американец и будет рад возможности поговорить по-английски, тем более, что, несмотря на долгую практику, испанский язык у него сильно хромает.

Американец поклонился, и я еще отчетливее увидел его лицо. Что это было за выражение! Дон Педро велел подавать ужин и сам повел сеньора Джеймса на почетное место. Меня посадили отдельно, немного в стороне, за особым столом. Таким образом я имел возможность кое-что сообразить и еще больше наблюдать. Я видел, как хозяин старательно подливал вино в стакан сеньора Джеймса, говоря:

— Отведайте этого вина, оно великолепно, хотя за него не заплачено ни гроша… на таможне. Ваше здоровье!.. А вы знаете, что на «Санта Марии» считали, что у вас «черный» глаз и что это именно вы сглазили погоду?

— Я ничего не слышал об этом, — отвечал сеньор Джеймс, — но полагаю, что вам осталось недолго смотреть в них… Ведь завтра мы соберемся в дальнейший путь.

— Все это глупости, друг мой! Неужели вы думаете, что мы верим в такие нелепости? Многое говорится для шутки. Вот, например, ваш товарищ, тот индеец, дон Игнасио, если не ошибаюсь, тоже шутил, когда порочил мое имя на пароходе. Я думаю, что сам он не верил тому, что говорил, не так ли, индеец?

— Если вам непременно нужно узнать мое мнение, дон Педро, — ответил я со своего места громко, при общем молчании, — то я полагаю, что некоторые сказанные слова и некоторые совершенные действия должны быть забыты под вашим гостеприимным кровом.

— Вы отвечаете, как оракул, как, вероятно, отвечал последний индейский царь Монтесума завоевателю Кортесу, пока тот не нашел способа развязать ему язык. Великий был человек Кортес, он умел обращаться с индейцами!

После некоторого молчания хозяин вновь обратился к сеньору Джеймсу:

— Скажите, пожалуйста, сколько нас сидит за столом?

— Считая моего друга, тринадцать, — отвечал Стрикленд.

— Вот еще недавно у меня гостили два американца, земляки дона Смита, желавшие открыть здесь большую торговлю. Нас тоже было тринадцать, и что же? Выпили они лишнее и потом повздорили в отведенной им комнате. Наутро мы нашли их обоих мертвыми; они, вероятно, в ярости перекололи друг друга. Нам пришлось испытать даже некоторые неприятности по этому поводу!

— Действительно, странно, что двое пьяных убили друг друга!

— Так, именно так, сеньор! Одно время я думал, что это дело рук моих индейцев. Но где им! Это народ расслабленный. Теперь правительство нянчится с ними, а я того мнения, что наши отцы умели лучше обращаться с ними. К счастью, мы живем здесь вдали от всяких волнений и можем…

Он не договорил, что именно он может и, выпив стакан вина, продолжал:

— Между ними есть, впрочем, какие-то чародеи, знающие места, где лежат несметные сокровища, но они ничего не хотят сказать, ни слова!.. Вот в моем доме теперь живет один такой индеец, даже не крещеный, а с ним дочь, прекраснее ночи… Я, пожалуй, покажу вам ее завтра, но в таком случае вы навсегда пожелаете остаться с нами. Как она хороша, как хороша, хотя в сердце ее вселился сам сатана! Я ни одному из этих господ не показал этой девушки, но сегодня ночью Хосе нанесет визит ее отцу и ей… Я очень рассчитываю на его умение убеждать!.. Поверите ли, этот старик знает, где лежат сокровища, которые каждого из нас сделают богаче английского короля. Я сам слышал об этом от них… Отчего же вы не пьете? Налейте себе стакан… Ваше здоровье!

VIII. После ужина

— Послушайте, сеньор! — продолжал хозяин после нового стакана. — Если вы интересуетесь развалинами и индейцами, то, вероятно, слышали рассказы про народ, живущий в долинах области внутри страны, куда не проникала нога ни одного белого. Там, говорят, построены роскошные города, полные золота. Другие говорят, что это сказки, но я всегда думал, что в этом есть доля правды… И вот несколько месяцев тому назад я услышал про одного индейского врача, пришедшего с какой-то женщиной из глубины страны, он часто здесь бродил и меня мало интересовал. Два месяца тому назад один индеец дал моим людям в уплату сбора, который я установил со всех проходящих по моим владениям для покрытия расходов по устройству дорог… дал, говорю я, монету из чистого золота с изображением на ней сердца… Дон Педро осушил еще один стакан вина.

— Вы, может быть, не знаете, что сердце у индейцев есть символическое изображение чего-то, но чего именно, знает разве один сатана. Я очень заинтересовался и допросил индейца; он сказал мне, что получил монету от старого врача, указал и место, где живет этот пришелец, но соврал, так как я тщетно искал его долгое время. Пришлось прибегнуть к хитрости… Я отыскал отца и дочь. И очень просто!.. Я подослал своего доверенного к одному индейцу, который был у старого врача и через него заманил хитрую лису к себе под предлогом лечения больного ребенка, которым оказался ваш покорный слуга дон Педро!

Дон Педро громко расхохотался, и ему вторили прочие его друзья.

— Когда я запер их с помощью двух моих людей, то старик пришел в такую ярость и угрожал нам такими проклятиями, что волосы у меня стали дыбом, а один из моих подручных, тот самый, который так ловко придумал историю о ребенке, сошел с ума и от страха отдал Богу душу на следующий день. Узнав об этом, другой участник этого дела испугался подобной участи и бежал отсюда… неизвестно куда, так что теперь я один знаю, где спрятаны заморские звери. Я поджидал сына, потому что не могу вполне довериться остальным… Когда мои пленники немного успокоились, я спросил их, откуда они добыли известные мне кружки золота. Но старик упорно говорил, что ничего не знает. Для меня не было сомнений, что он бессовестно лжет, и я прибегнул к другой хитрости: келья, в которую они были заключены, имела особые потайные окна в соседнее помещение, — таких тайников в доме много, — откуда можно было видеть и слышать все, что в ней делалось. Однажды я провел несколько часов в подобном помещении, по мне прыгали крысы, но я терпеливо ожидал и наконец услышал разговор между отцом и дочерью, которая подошла к позолоченному распятию на стене.

— Посмотри, отец, как много золота!

— Это только позолота, а не золото! Я знаю, как это делается, у нас она употребляется только на крыши и купола… Что бы сказал этот седовласый тиран, если бы он знал, что в любом нашем храме имеется золота больше, чем нужно, чтобы пять раз наполнить эту комнату от пола до потолка!

— Тише, отец! — остановила его дочь. — Здесь и стены могут иметь уши. Только притворяясь, что мы ничего не знаем, можно рассчитывать на спасение!

— Ну и что же ответил Зибальбай? — спросил сеньор. — Вы, кажется, сказали, что старика зовут Зибальбаем? — попытался он поправить свою оплошность.

— Зибальбай?! Нет, я ни разу не произносил этого имени! — с подозрением возразил дон Педро. — Старик ничего не ответил. На следующее утро, когда я пришел в клетку, птички уже улетели. Очень досадно, а то я спросил бы у старика, действительно ли его зовут Зибальбаем. Я думаю, что индейцы открыли ему двери и способствовали его бегству!

— То есть как это, дон Педро? Вы только что сказали, что они еще у вас в доме?

— Разве? Значит, я ошибся, как и вы относительно имени. Вино очень крепкое, и оно ударило мне в голову. Теперь выпьем, сеньор, по чашке кофе!

— Благодарю вас, дон Педро, но я никогда не пью кофе на ночь. Оно не дает мне заснуть.

— Все-таки отведайте нашего. Мы его сами производим и гордимся кофе с наших плантаций!

— Для меня это яд, и я не смею выпить хотя бы одну чашку. Но позвольте спросить: на плантациях работают эти джентльмены, которых я вижу за столом?

— Да-да! Они собственноручно выращивают на плантациях кофе и какао, занимаются при случае и кое-чем другим. А сердца у них самые нежные. Вы не смотрите на их немного грубые лица: сердца у них золотые, и меня они любят, как отца… Впрочем, от вас я не стану таиться. Мы проворачиваем здесь самые различные дела… Хорошие времена миновали безвозвратно, но и теперь случается, что милостью Провидения нам кое-что перепадает, и мы бесконечно благодарны небесному Промыслу!

— Вроде двух американцев, которые напились пьяными и убили друг друга! — сказал сеньор, не всегда умевший держать язык за зубами.

Лицо дона Педро мгновенно омрачилось, оживление от выпитого вина исчезло, сменившись угрюмым видом.

— Я чувствую усталость, сеньор, и вы, вероятно, также. Я выкурю еще одну сигару и отдохну в своем гамаке, а вы побеседуйте с остальными джентльменами.

Дон Педро ушел на старое место, а его сын и американец Смит, оба немного выпившие, подошли к сеньору с предложением сыграть партию в карты, Вероятно, они хотели убедиться, сколько у него спрятано денег, но Стрикленд притворился пьяным и сказал, что он потерял большую часть денег на пароходе.

— Вы хотели сказать, что обронили их по дороге, друг, так как забыли о щедром подарке матросам с «Санта-Марии»? Впрочем, в этом доме не в обычае принуждать к игре. Мы можем беседовать и смотреть, как играют другие.

— С удовольствием! — ответил сеньор, присаживаясь к столику играющих.

По-видимому, игра велась совершенно невинная, на бобы какао, но, судя по тем ругательствам, которыми сопровождались все ставки, было правильнее предположить, что под бобами скрывалось золото. Я продолжал сидеть в стороне, наблюдая и соображая про себя о предстоящей нам участи. Меня вывел из задумчивости дон Смит, со смехом говоривший своим товарищам:

— Посмотри на этого индейца, который нахохлился, как индейский петух! Не напоминает ли он того идола, которого мы видели с тобой, Хосе, в прошлом году в тех развалинах, где мы так весело кутили?.. Идол, не выпить ли нам?

— Gracias[233], сеньор, я уже пил! — ответил я.

— Или выкурить сигару?

— Gracias, сеньор, я больше не буду курить.

— Мой господин-касик, верховный повелитель всех здешних индейцев, не хочет ни пить, ни курить, так мы воскурим ему фимиам!

Он насыпал на тарелку сухого табаку и, поднеся ко мне, зажег кусок папиросной бумаги. Меня всего обдало дымом, но я терпеливо молчал.

— Принесем ему жертвоприношение, — продолжал дон Смит. — Помнишь ту девушку, которая пыталась бежать прошлой ночью и которую мы поймали с собаками. Она…

— Оставь свои шутки на сегодня, не забывай, что у нас гость… Хотя, говоря откровенно, я был бы не прочь из этого черта-индейца сделать жертвоприношение ему самому! Он оскорбил на пароходе меня, моего отца и мать…

— И ты это спокойно сносишь?! Да на твоем месте я бы из него сделал решето, чтобы выветрить всю его ложь!

— Я это и собираюсь сделать! — воскликнул дон Хосе, выхватывая нож и замахиваясь на меня.

Я не шевельнул бровью, так как знал, что если проявлю хоть тень страха, то мне несдобровать. Поэтому я спокойно ответил:

— Вам угодно шутить, сеньор, и ваши шутки несколько грубоваты, но я не обращаю на них внимания, так как знаю, что я ваш гость, а личность гостя священна для джентльмена, каким является почтеннейший дон Хосе. Иначе это был бы не джентльмен, а убийца…

— Побей эту свинью, дон Хосе! — крикнул Смит. — Он тебя опять оскорбляет!

Дон Хосе опять приблизился ко мне с обнаженным ножом, но в это время на него накинулся сеньор Стрикленд.

— Постойте, друг мой! Шутка шуткой, но вы заходите слишком далеко!

С этими словами он схватил его за плечи и со всей своей необыкновенной силой отбросил далеко на землю. К нам быстрыми шагами приближался проснувшийся дон Педро.

— Тише, дети, тише! Не забывайте, что это наши гости… А вам, джентльмены, пора спать, вы должны отдохнуть. К завтрашнему утру вы как следует отдохнете, и все будет в порядке!

Принимаю ваше любезное пожелание! — с принужденной улыбкой ответил сеньор. — Пойдемте, Игнасио, отсыпаться после выпитого славного вина. Желаю вам, джентльмены, приятных сновидений!

Уходя и закрывая за собою дверь, я еще раз оглядел всю компанию и заметил, что будто бы всякое опьянение сошло с лиц всех присутствующих; Смит о чем-то говорил на ухо дону Хосе, продолжавшему держать нож в руке. Остальным что-то сообщал дон Педро, очевидно, отдавая приказания на следующий день.

В отведенной нам комнате мы застали дожидавшегося нас Моласа.

— Разве вам сюда не приносили ужинать? — спросил сеньор.

— Нет, та женщина принесла мне поесть… Слушайте лучше и вы, сеньор! Ваши опасения совершенно обоснованны. Есть план убить нас сегодня, в этом женщина уверена — она перехватила несколько слов, сказанных между доном Педро и тем белым, которого зовут Смитом. Она также видела, что один метис брал лопаты из сарая, чтобы вырыть для нас могилы под тем самым полом, на котором мы теперь стоим!

Сердце у нас упало, наша участь была решена, и близкая смерть казалась неизбежной.

— Я боюсь, что наше прибытие сюда было безумным поступком, — сказал я своим товарищам, — и нам предстоит заплатить за это ценою жизни!

— Не надо приходить в отчаяние, — возразил Молас. — Вы еще не все слышали. Женщина показала мне способ, каким мы можем спастись, хотя бы на эту ночь. Идите сюда…

Он подвел нас к самой стене, почти напротив страшной картины, и с силой нажал ногой на пол, на один из квадратов деревянной настилки. Вслед за этим перед нашими глазами стена раздалась, и мы увидели убежище, достаточное для нас троих, но только если стоять в нем неподвижно.

Я никогда не открывал вам этого тайника, сеньор Джонс, но сам часто пользовался им для хранения бумаг и документов. Вы его легко найдете и увидите там тот изумруд, который я вам показывал.

— Но как же нам спастись в этой крысиной клетке? — спросил я тогда Моласа. — Ведь этот тайник должен быть хорошо известен всем живущим в доме.

— Луиза говорила, что она совершенно случайно открыла его месяца два тому назад, когда она метлой убирала комнату и неожиданно надавила на скрытую в полу пружину. Нам нужно выйти в сад, чтобы немного осмотреть местность. Теперь всего одиннадцать часов, и нам нечего бояться раньше полуночи.

— Каков же дальнейший план нашего бегства?

— Луиза не ручается за успех, но говорит, что когда убийцы увидят наше отсутствие, то или сочтут нас за привидения, или подумают, что мы бежали. До восхода солнца они ничего не предпримут, а с рассветом спустят собак… Луиза постарается войти в комнату через потайной ход и проведет нас в часовню, откуда уже можно бежать и скрыться в лесу.

— А где потайной ход, Молас?

— Не знаю. Я не успел спросить, но убийцы войдут через него. Она говорила еще, что около часовни содержатся еще двое индейцев: один старик и с ним молодая девушка. Я думаю, что это Зибальбай с дочерью. Если вы останетесь в живых, то вам удастся увидеться с ними!

— Отчего ты говоришь «если вы останетесь в живых»?

— Потому что я думаю, господин, что скоро умру: смерть уже сторожит меня!

— Почему так? — спросил его сеньор.

— Сейчас я вам расскажу. Когда Луиза ушла, я немного вздремнул, но вскоре меня разбудил неожиданный свет. Я открыл глаза и против себя увидел человека с моими чертами, моим лицом и одетого так же, как я. Холодный пот охватил меня, я с трудом поднялся и, держа зажженную свечу в дрожащей руке, пошел навстречу своему двойнику, но он исчез!

— Сон после обильной пищи, — заметил Стрикленд.

— Легко вам смеяться, — ответил Молас, — но что я видел, то видел, и знаю, что это вестник смерти. Я еще не стар, но жил уже достаточно, и пора уходить. Пусть только небо сжалится над моими прегрешениями!

Все наши старания его убедить, что видение было только сном, оказались тщетными. За несколько минут до полуночи мы потушили огонь и один за другим спрятались через отверстие в стене в сделанную в ней выемку, затем задвинули стену на внутреннюю задвижку. Темень была совершенная, воздуху было мало, а выпитое вино еще больше разгорячало наше дыхание. Эти часы показались нам настоящим адом. Мне лично представлялись разные ужасы и минуты казались вечностью. Мое расстроенное воображение рисовало картину убийства двух американцев, а над ними лицо торжествующего дона Педро.

— Тише: — прошептал мне на ухо сеньор. — Я слышу шум в комнате.

— Ради всего святого, будьте безмолвны! — едва слышно обратился я к своим товарищам.

IX. Поединок

Мы приложили уши к стене и стали прислушиваться; мы услыхали за стеной какой-то треск, потом шум, похожий на звук, когда кошка прыгает на пол с высоты, потом осторожное движение людей по комнате и, наконец, звуки от ударов колющими орудиями по чему-то мягкому. Все происходило в полном молчании, которое нарушил голос дона Хосе:

— Берегитесь! Постели пусты!

Минуту спустя были зажжены свечи. Мы увидели свет сквозь небольшие щели в деревянной стене и через эти же щели могли теперь наблюдать за действиями наших врагов. Кроме отца и сына, было еще четверо людей, вооруженных кинжалами и ножами. Дон Педро, высоко подняв свечу, старался заглянуть в каждый уголок комнаты, с неистовством повторяя:

— Куда они делись? Найдите их скорее и убейте! Люди метались по комнате, но ничего не находили.

— Они ушли! — сказал дон Хосе. — Этот индеец, должно быть, чародей. Я это уже давно заметил!

— Они не могли скрыться, — настаивал дон Педро. — У всех входов поставлена стража, и ни одно живое существо не имеет возможности выскользнуть из дома. Ищите здесь, они куда-нибудь спрятались!

— Ищи сам, — сквозь зубы процедил Смит, — они, вероятно, узнали про тайный проход в часовню и прошли туда.

— Нет! — возразил дон Педро. — Я только что оттуда, и следов их там нет… Среди нас завелся предатель, это верно! Если я только узнаю, кто…

— Не привести ли собак? — предложил дон Хосе. — Они почуют их след.

Кровь застыла у меня в жилах, но дон Педро, к нашему счастью, отверг предложение сына.

— Что здесь смогут сделать собаки, когда мы обшарили всю комнату?! Отложим до утра, а на рассвете начнем поиски. Этих людей надо найти во что бы то ни стало! Если они ускользнут, то мы погибли. Уж и так мы едва отвертелись по поводу обоих американос, а теперь здесь еще злополучный инглезе… Осмотрим еще чердаки и крышу.

Они ушли, оставив комнату в полной темноте. Мы вздохнули свободнее. Но опасность еще подстерегала нас, так как десять минут спустя отец и сын вернулись опять, но уже одни. Между ними произошел следующий разговор:

— Ты был без ума, Хосе, когда приглашал их сюда! Ведь ты знал, что я не хочу денег, связанных с жизнью белого.

— Я желал мести, а не денег!

— Хороша месть, которая угрожает нам всем смертью! Когда я завтра поймаю и расправлюсь с ними, то немедленно брошу эту страну и переселюсь подальше вглубь, где буду в большей безопасности. Я вовсе не желаю быть повешенным, как собака. А теперь нам надо не теряя времени заняться стариком-индейцем, потому что под воздействием вина я проболтался о нем англичанину. Я не думал, что он останется жив и сможет повторить мои слова…

— Да, сегодня ночью или никогда!

— А что если эти скоты не захотят говорить?

— Найдем какое-нибудь средство. Во всяком случае, будут ли они разговорчивы или нет, их надо сделать безмолвными… Теперь идем!

Прошел томительнейший в моей жизни час, когда в комнате раздались легкие шаги Луизы. Она подошла к нашей стене и тихо спросила:

— Вы здесь, господин мой?

— Да, Луиза! — ответил я.

Она нажала пружину и открыла дверь.

— Они все разошлись, но перед рассветом опять примутся за поиски. Вам поэтому нужно или скрываться здесь в течение, быть может, нескольких дней, или спасаться бегством сейчас же!

— Как можно выйти отсюда?

— Только одним путем, через часовню. Дверь в нее закрыта, но я могу показать вам место в стене, откуда настоятели наблюдали за монахами; если вы храбры, то там можно соскочить на пол и через окно в алтаре выйти на улицу. Собаки привязаны, но вы должны спешить, чтобы выиграть время!

— Хотя эта женщина и не говорит ничего, но я думаю, что мы найдем в часовне большое общество! — сказал я сеньору. — Дон Педро и его сын отправились беседовать с пленниками. Риск очень велик, но не лучше ли ему подвергнуться, чем ждать здесь?

— Да, это лучше! — ответил Стрикленд после минутного раздумья. — Лучше сразу действовать, чем чахнуть в этой дыре. К тому же мы прибыли сюда, чтобы встретиться с индейцем и, следовательно…

— А что скажет Молас? — спросил я своего товарища.

— Слова сеньора мудры, а мне совершенно безразлично, куда меня поведет тропа жизни: направо или налево, смерть все равно стережет меня!

Не без некоторого труда пролезли мы в потайную дверь и очутились в длинном проходе. Впереди шла Луиза, ведя меня за руку, остальные также следовали друг за другом. Женщина вся дрожала, так как между индейцами было поверье, что в часовне бывают привидения. Когда мы завернули за угол узкого прохода и очутились в окне среди стенных карнизов, Луиза остановилась как вкопанная, с ужасом глядя вперед и шепча заплетающимся языком:

— Матерь небесная! Привидения, привидения!

Она упала бы без чувств, если бы я не поддержал ее. Здесь проход был шире. Я показывал вам его, сеньор Джонс, еще в первое ваше посещение. Я осторожно пробрался вперед, за мною следовал сеньор Стрикленд, а за ним Молас. Могу поручиться, что ни один настоятель, наблюдавший отсюда, никогда не видел более страшного зрелища. Вся алтарная часть была освещена луной, светившей через высокое окно, и большим фонарем, который дон Педро держал в руках, но вскоре поставил на престол. Его свет осветил группу из четырех лиц: самого дона Педро, его сына, старика-индейца и молодую девушку. Оба пленника были привязаны к колоннам у алтаря. Девушка приковала к себе все мое внимание. Распущенные волосы окаймляли изможденное лишениями лицо, но лицо это было так прекрасно, от него веяло таким благородством, что сразу трогало за душу. Она была индианка, но таких я еще никогда не встречал в своем народе: цвет ее кожи был совершенно белым, а волосы черными волнистыми прядями спадали ниже колен. Все лицо озарялось ясным взглядом больших темно-синих глаз. При довольно высоком росте удивительная стройность еще сильнее подчеркивалась складками белого платья. Лицо Зибальбая вполне совпадало с описанием Моласа. Худое, длинное, с белыми волосами и бородой лицо, орлиный нос, высокий худощавый стан с какой-то царственной осанкой. Его одежда была разорвана, обнажив мускулистое тело, на руках и на открытой груди виднелись кровавые полосы, источник которых несомненно заключался в лежавшем на полу окровавленном биче. Учащенное дыхание и пот, струившийся с лица дона Хосе, показывали, кто был палачом старика.

— Этот мул молчит! Спроси у дочери, ведь не захочет же она подвергать отца новой пытке! — проговорил сын, обращаясь к отцу по-испански.

— Моя милая, — обратился к девушке дон Педро на языке майя, — не упрямься и пожалей своего отца! Скажи, где лежит золото?

— Дочь! Приказываю тебе до последнего дыхания хранить молчание!

— Замолчи, собака! — крикнул на него дон Хосе, закрывая ему рот рукой.

— Если бы я только могла терпеть муки вместо тебя! — воскликнула девушка, подаваясь вперед, но не будучи в силах порвать стягивавшие ее веревки.

— Не торопись, красавица, — обратился к ней дон Хосе. — И до тебя дойдет очередь, я сумею заставить тебя говорить и, если нужно, прибегну к силе. Хотя жаль, ты очень, очень хороша!

Девушка метнула на него взгляд, полный ужаса и ненависти.

— Что мы применим к ней? — спросил сын отца. — Раскаленный клинок? Передай мне, пожалуйста, твой нож… хорошо… А теперь, старый черт индеец, в последний раз спрашиваю тебя: где находится храм, полный золота, о котором ты говорил со своей дочерью в невидимом для тебя присутствии моего отца?

— Нет такого храма, белый человек! — спокойно ответил старик.

— В самом деле? Но как ты объяснишь, откуда у тебя золотые кружки, которые мы захватили в твоем жилище? Откуда у тебя этот нож, осыпанный драгоценностями?

И он указал на большой кинжал, действительно очень ценный, с рукоятью из литого золота, который он держал в руках.

— Он был дан мне одним другом! Я не знаю, где он его получил!

— Неужели? Я постараюсь помочь твоей памяти… Отец, погрей острие клинка, а я тем временем немного отдохну и расскажу нашему гостю, как мы им воспользуемся!

Он близко подошел к старику и что-то сказал ему на ухо. У того в невероятном ужасе широко раскрылись глаза, потом голова поникла на грудь, и он весь осунулся. Если бы не веревки, то он упал бы на пол. До нас едва слышно донеслись сказанные им с глубоким вздохом слова:

— Разве белые люди — злые духи? Или на земле нет больше ни правды, ни справедливости?

— Нисколько, друг! — весело отвечал дон Хосе. — Мы добрые парни, но в нынешние времена трудно жить… Что же касается правды и справедливости, то и в этой стране есть законы, но они не относятся к некрещеным собакам-индейцам. Теперь в последний раз спрашиваю: отведешь ли ты нас на место, где много золота, оставив дочь здесь заложницей?

— Никогда! Пусть мы лучше испытаем сто смертей, чем выдадим тайну нашего народа таким людям, как вы!

— Значит, вы имеете тайны? — воскликнул дон Хосе. — Отец, готов нож?

— Еще минуту, — ответил дон Педро, поворачивая лезвие на огне. — Дай подогреть еще немного.

Вот что мы увидели и услышали.

— Пора нам вмешаться! — сказал сеньор, берясь за перила с намерением спрыгнуть вниз.

— Может быть, нижняя дверь открыта, — шепотом сказал я ему, удерживая за руку.

— Неужели вы хотите туда спуститься? — дрожащим голосом спросила Луиза.

— Разумеется! Мы должны помочь этим людям или умереть с ними, — ответил я.

— В таком случае, прощайте. Меня ожидает мучительная смерть, если меня увидят с вами, а у меня есть ребенок, для которого я должна жить. Будьте счастливы!

С этими словами она быстро исчезла в проходе, а мы без шума сошли по лестнице и действительно нашли дверь открытой. В это время дон Хосе подошел к Зибальбаю, держа в руке раскаленный кинжал.

— Смотри, красавица, как я буду крестить твоего отца в нашу христианскую веру. Я раскаленным лезвием начерчу на его лице знамение креста!

В это самое мгновение Молас схватил его сзади за руку и заставил бросить нож. Со своей стороны, я бросился к дону Педро и, обхватив его руками, сжал, как железным обручем, не давая ему сделать ни малейшего движения.

— При первом же слове вы будете немедленно убиты! — заявил им сеньор, поднимая оброненный доном Хосе кинжал и приставляя раскаленное лезвие к его груди. Послышался запах опаленного сукна, и Хосе стал молить о пощаде:

— Вы джентльмен и англичанин, вы не можете, как мясник, зарезать беззащитного человека!

— А вы сами собирались прирезать нас, как быков, в нашей комнате? Молас, отпусти эту собаку, но если он попытается бежать, то всади ему нож поглубже. Хосе Морено, у вас есть нож за поясом, у меня тоже. Я не хочу вас зарезать, но мы решим наше дело поединком, на этом месте и сию минуту!

— Сеньор, вы с ума сошли рисковать вашей жизнью подобным образом. Я собственноручно заколю этого негодяя!

— Они хотели убить нас, пусть умрут сами! — вставил Молас, но сеньор упорно твердил:

— Я буду драться на равных условиях!

— Хорошо! — ответил я и, обращаясь к Моласу, добавил: — Отпусти его, но держи нож наготове!

Хосе осмотрелся кругом, точно ища способа бежать, но перед ним был кинжал сеньора, а сзади нож Моласа. Последовала странная сцена при неверном свете луны и пламени фонаря, довольно ярко освещавших некоторые части часовни, прочее же оставлявших в совершенной темноте; странен был и самый поединок между этими представителями добра и зла. Первым стал нападать дон Хосе, стараясь нанести удар в голову, но в свою очередь сеньор Стрикленд, удачно увернувшись от грозившего удара, задел левую руку мексиканца, вызвав у него сильный крик боли. Тот стал отступать, пока не дошел до ступеней алтаря. Здесь ему поневоле пришлось остановиться и принять решительный бой. Я с напряженным вниманием следил за всеми перипетиями борьбы и с облегчением вздохнул, когда увидел, что другу удалось пронзить сердце своего врага и тот замертво упал к ногам индейской девушки, которую от так долго мучил. Здесь я должен сознаться в большой оплошности, которая наделала много бед и за которую я не перестаю себя винить. Я уже сказал, что крепко держал дона Педро, но по какой-тонеобъяснимой для меня причине, вероятно, под радостным впечатлением от победы друга, я несколько ослабил хватку, и мой пленник стремительно вырвался и побежал внутрь часовни. Я бросился за ним, но он уже успел достигнуть потайной двери и захлопнул ее перед моим носом. Со стороны часовни в ней не было ни ручки, ни ключа, и не было никакой возможности ее открыть.

— Бегите! — крикнул я, бросаясь к алтарю. — Он вырвался и теперь вернется со всеми остальными!

Сеньор видел все, что произошло, и поспешно разрезал веревки, связывавшие обоих несчастных пленников. Я вскочил на престол — да простится мне мое прегрешение — и с трудом, при помощи подсадившего меня Моласа, на руках подтянулся до окна, пролез через него и очутился по ту сторону часовни. Вслед за мной был подсажен Зибальбай, которого я не без труда протащил сквозь окно, так он был слаб и измучен. После него вылезла его дочь, — как выяснилось, ее звали Майя, — потом сеньор и, наконец, Молас, так что через три минуты после бегства дона Педро, все мы невредимыми стояли в саду около часовни.

— Куда же теперь? — спросил я, не зная, куда направиться. Майя внимательно, но быстро осмотрелась кругом и сказала:

— Идите за мной! Я знаю дорогу!

Мы быстро дошли до стены высотой в человеческий рост, за которой шла изгородь из кустов алоэ. Мы перелезли через стену и пробрались сквозь кусты, не без того, чтобы не порвать свою одежду и не поцарапаться, так как иглы были очень острыми. Таким образом, мы очутились на пашне, в открытом поле. Майя осмотрелась, определилась по звездам и решительно свернула в сторону видневшегося вдали темного леса.

— Куда? — остановил я ее. — Направо идет дорога в город, и там мы можем найти спасение…

— Чтобы быть арестованными в качестве убийц? — возразил сеньор. — Вы забыли, что Хосе Морено погиб от моей руки. В лучшем случае нас посадят в тюрьму, а отец явится грозным обвинителем. Нет, нам лучше спрятаться в лесу!

— Господа, — произнес Зибальбай свое первое слово, — я знаю в лесу укромное место, где мы можем найти себе временный приют. Это развалины старинного храма… Но скажите, кто вы такие?

— Вы должны меня знать, Зибальбай, — сказал Молас, — так как я тот посланник, который должен был привести к вам Держателя Сердца! — и он указал на меня.

— Этот человек — вы? — спросил старик.

— Да, и я много перенес, прежде чем нашел вас. Но теперь не время разговаривать. Проведите нас в более надежное место, так как мы подвергаемся большой опасности!

В подтверждение моих слов со стороны асиенды послышались частые выстрелы. Майя заняла место впереди, и мы ускоренным шагом дошли до леса. Вскоре выстрелы замолкли, и мы немного передохнули. На востоке начинался рассвет.

X. Смерть Моласа

Наши новые спутники очень устали даже от небольшого пройденного расстояния, и нам пришлось их поддерживать. Сеньор вел за руку нашу проводницу, а сзади шли мы с Моласом, взяв Зибальбая под руки с обеих сторон. Время от времени мы останавливались, чтобы передохнуть; было еще удивительно, как они вообще могли передвигать ноги, так как дон Педро пять дней не давал им пищи, желая голодом вырвать у них интересовавшую его тайну. Ему, вероятно, это удалось бы, или, по крайней мере, они умерли бы от истощения, если бы не бывший с ними небольшой запас смеси из листьев, муки и толченого сухого мяса, соединенных еще с другими компонентами. Зибальбай знал этот индейский рецепт и пользовался им, проходя большие пустыни. Питательная сила полученного вещества так велика, что достаточно небольшого шарика, чтобы в течение целого дня поддерживать силы человека даже в усиленной работе. Но в сущности это скорее возбуждающее средство, чем питательное. Поэтому наши спутники, даже спасаясь от неминуемой опасности, старались сорвать попадавшие под руку колосья и наполняли рот полузелеными зернами.

В девственном лесу чаща была так густа, что лучи солнца почти не проникали к нам; толстые стволы деревьев были переплетены кустарниками и вьющимися растениями, так что местами мы двигались вперед с большим трудом. В листве ютился целый сонм разнообразных птиц, одурявший нас несмолкаемым гомоном голосов. Внизу, на земле, кишели массы различных насекомых, а вдали изредка раздавался глухой треск сухих ветвей, ломавшихся под чьими-то тяжелыми шагами.

Часа через два мы добрались до небольшой речки. Зибальбай в полном изнеможении опустился на песчаный берег, а Майя уселась на небольшом камне, опустив уставшие ноги в воду, которая их несколько успокоила. Движением руки она подозвала к себе сеньора и, посторонившись, чтобы дать ему место рядом с собой, спросила:

— Как ваше имя, белый человек?

— Джеймс Стрикленд, леди!

— Джеймс… Стрикленд! — повторила она с некоторым затруднением. — Благодарю вас, Джеймс Стрикленд, за спасение моего отца от мучений и позора. И за это ваше деяние, я, Майя, царица Сердца, которой многие служат, буду вашей вечной слугой!

— Вам надо благодарить моего друга, дона Игнасио! — сказал он, указывая на меня.

Она несколько мгновений пристально смотрела на меня и потом произнесла:

— Я благодарю также и его, но вас еще больше, так как вы избавили меня от того ненавистного человека и спасли нас!

— Еще рано благодарить, леди, — ответил сеньор, — мы еще далеко не в безопасности!

— Теперь я почти не боюсь, — возразила она равнодушно, — наше пристанище недалеко, да и как они могут найти нас в этом лесу… Но слушайте! Что это такое?

До нас донесся отдаленный лай.

— Вот как они найдут нас! — ответил сеньор. — Нам нельзя терять ни минуты… Как идет наша дорога?

— По берегу реки, вниз!

— Следовательно, нужно войти в воду и пойти руслом. Собаки потеряют наш след, и мы будем в безопасности прежде, чем нас поймают. У нас нет другого выхода.

Мы так и сделали и пошли так быстро, как только позволяла слабость Зибальбая. К счастью, река была не очень широкой и глубокой, но иногда мы с трудом могли держаться в быстром течении. Дважды мы пускались вплавь, не смея выйти на берег и в то же время опасаясь сделаться добычей аллигаторов. Целый час мы двигались в воде. Наконец Майя остановилась и предложила выйти на берег, так как здесь был поворот к спасительному убежищу. Это придало нам бодрости, но все-таки мы были вынуждены на руках нести Зибальбая: он совершенно выбился из сил. Вскоре перед нашими глазами появился высокий, покрытый деревьями холм, на вершине которого высились полуразрушенные стены большого каменного здания.

— Мы дошли, — сказал Зибальбай, — а вот и лестница, ведущая наверх!

Мы стали осторожно подниматься, потому что ступени, большие и широкие, не везде лежали достаточно твердо. Молас нес Зибальбая на спине, так как тот не мог подняться сам. Над верхней площадкой еще уцелела часть большой арки, которая, по-видимому, некогда высилась над фронтоном здания, но выдающаяся часть ее свода была соединена с общей стеной сильно потрескавшимися плитами; соединявший их цемент местами выпал, и вся эта каменная громада точно висела в воздухе, окутанная зеленью и плющом.

С верхней площадки Майя провела нас в отдельную комнатку, каменные стены которой были украшены высеченными из камня изваяниями змей, пол был устлан деревянными досками; в одном углу, прикрытые плащом, находились несколько отравленных дротиков, глиняный горшок для варки пищи и кинжал, подобный тому, которым сеньор убил дона Хосе, а также небольшое количество сушеного мяса и теста из муки.

— Все осталось в целости, — сказала Майя, — давайте сядем и подкрепим наши силы едой, чтобы быть крепкими для встречи опасности.

— Я думаю, что преследователи оставили нас в покое, — заметил сеньор.

— Вы плохо, видно, знаете этих людей, — ответил я ему. — Они должны догнать нас ради собственной жизни, а дон Педро должен еще отомстить за смерть сына. Вся наша надежда в том, что мы скрыли свои следы в реке, так что собаки не почуют нас. Но я опасаюсь обратного, так как земля под деревьями была влажная.

— Что же нам делать? Переждать здесь или двигаться дальше?

— Сеньор, у нас нет выбора, потому что нельзя оставить здесь Зибальбая и его дочь. К тому же здесь легче защищаться, чем в лесу, без всякого прикрытия. Нам нужно приготовиться к худшему!

— Нам нечего и готовиться, так как нечем защищаться, кроме ножей. Порох отсырел, и мы не можем даже воспользоваться нашими револьверами. Если на нас нападут, то мы обречены на верную смерть!

— Это не совсем так, сеньор, — возразил я ему. — Внизу лежит много камней, принесем их сюда побольше. Быть может, бросая камни, мы и поразим кое-кого из наших врагов!

Мы так и сделали, пока Майя была на часах. Нашу работу прервал собачий лай снизу, около реки, а вслед затем послышался треск кустов, раздвигаемых на ходу несколькими людьми. Мы молча переглянулись, и Молас выразил общую мысль:

— Они идут!

— В таком случае, пусть приходят скорее! — сказал сеньор.

— Почему, белый человек? Или вы боитесь? — спросила Майя.

— Да, очень! — со смехом ответил сеньор Стрикленд. — Нас, вероятно, скоро перебьют. Вас не пугает такой исход?

— Нисколько! Я, следовательно, тоже буду убита, и мне не придется делать длинного обратного путешествия.

— Как вы можете быть уверенной в этом? — усомнился сеньор.

— Очень просто, — ответила девушка, показывая на шейную артерию. — Если я проткну здесь, то через минуту усну, а через две перестану жить.

— Понимаю. Но вы настолько просто говорите о смерти, хотя еще так молоды и прекрасны!

— А это потому, сеньор, что жизнь моя была не очень сладкой. И потом, разве я знаю, что готовит мне будущее? Но я знаю, что когда мы уснем для Небесного Сердца, то найдем покой, если не что-нибудь большее!

— Будем надеяться, — сказал сеньор. — Смотрите, вон они идут! Внизу показались человек семь или восемь, с ними были три мула, которых они привязали к деревьям, а сами подошли к холму.

— Интересно знать, кто из нас уцелеет к закату солнца? — сказал сеньор.

Идущая по следу собака быстро подбежала к нашему холму и, обнюхав первые ступени, залилась громким лаем, подняв морду кверху. Между тем наши враги не спешили подниматься; они собрались вместе и стали совещаться. Бежать мы не могли, и защищаться было нечем.

Такое положение заставило сеньора высказать мысль:

— Нельзя ли вступить с ними в переговоры?

— Невозможно! — ответил я ему. — Что мы можем им дать, чего бы они не могли взять сами?

Тут вмешался старый индеец.

— Друзья, отчего вы не спасаетесь бегством? Сзади должна быть тропинка, а в лесу вам легче спрятаться от этих людей.

— Как же мы можем бежать, если вы так слабы, — заметил ему Стрикленд. — Нам остается храбро встретить смерть и тем окончить поиски Золотого Города!

— Я уже стар, — продолжал Зибальбай, — и мне не долго жить. А ты, дочь моя, ступай с ними. На тебе наш священный символ, и если этот чужеземец докажет тебе, что он и есть тот, кого мы искали, то ты отведешь его к нам домой, и все исполнится, как было предсказано!

— Нет, отец, мы оба останемся живы или погибнем! Эти сеньоры могут идти, если хотят, но я останусь с тобой!

— Я тоже, — сказал Молас, — так как не хочу избежать смерти, которая сторожит меня… Да и поздно бежать — смотрите, вот они поднимаются по лестнице, с доном Педро и американо во главе!

Я выглянул. Молас говорил верно. Разбойники уже поднялись до половины первого этажа.

— Если бы у нас были ружья! — вздохнул сеньор.

— Незачем печалиться о том, чего у нас нет, — ответил я ему. — Бог может помочь нам, если захочет, а если нет, то нам приходится только преклониться перед Его волей!

Мы все замолчали, и слышался только голос одного Зибальбая, который, подняв руки к небу, молился своим богам об отмщении врагам. Сквозь кусты я видел, что наши противники поднимались уже на второй этаж.

— Надо действовать! — воскликнул сеньор.

Он быстро подбежал к тем камням, которые мы с таким усердием собирали, и просил нас всех помочь ему сбросить вниз по лестнице самый тяжелый из них. Но на наше несчастье, корни кустов задержали движение камня, а вслед за тем нападающие открыли непрерывный огонь из своих ружей, и мы были вынуждены искать укрытия за высоким карнизом арки.

Враги продолжали подниматься, пока не дошли до третьего этажа, где остановились, чтобы передохнуть. Молас, не говоря ни слова, схватил отравленный дротик, подбежал к краю лестницы и с силой метнул его в нападающих; сеньор зачем-то последовал за ним, схватив другой дротик, хотя не умел пользоваться этим оружием. Дротик Моласа попал в шею Смита, и он зашатался на месте, стараясь обеими руками вырвать засевшее острие. Но силы ему изменили, и он свалился вниз. В ответ на это нападение раздался дружный залп, и хотя сеньор Стрикленд и Молас поспешили укрыться за наше прикрытие, но — увы! — на этот раз дело не обошлось благополучно. Молас упал, и сеньор остановился, чтобы помочь ему подняться, потом они оба добежали до нас. По лицу сеньора струилась кровь. Я очень испугался.

— Вы ранены?

— Пустяки! Пуля едва задела меня… Но Молас ранен в бок!

— Ничего, ничего. Я чувствую себя хорошо, — говорил Молас, но я видел, что он испытывает сильную боль.

Майя подошла к сеньору, стараясь куском от своего платья остановить кровь с его щеки.

— Не стоит, — ответил он ей, — так как скоро будут более серьезные раны, которых не залечишь. Что же нам делать?

Вместо ответа она указала рукой на отравленный дротик, который держала в руке.

— Я также не могу дать вам иного совета, но говорю вам, что очень рад тому, что встретил вас, и надеюсь, что мы еще свидимся. А теперь воспользуйтесь минутой затишья, чтобы проститься с вашим отцом!

Майя утвердительно кивнула головой. Подойдя к Зибальбаю, она нежно обняла старика. Я видел, что наши противники совещаются. Смерть Смита заставляла их быть осторожнее, они, по-видимому, опасались засады, но немного погодя все-таки стали подниматься по ступеням третьего этажа. Все мы стояли в полном безмолвии и неподвижности. Молас приложил руку к своей ране, чтобы несколько уменьшить страдания. Потом он опять ушел на внутреннюю площадку и вернулся с большим медным топором, который лежал в куче вещей Зибальбая, найденных нами при входе.

Молча, не говоря ни слова, он взобрался, пользуясь трещинами в своде, на самый верх арки и лежал, удерживаясь одной рукой и расширяя все больше самую большую трещину.

— Сойди скорее вниз, Молас! — крикнул ему сеньор. — Ведь если арка упадет, то и ты свалишься вместе с ней!

— Ничего! — ответил Молас. — Сегодня все равно мой Судный день: попавшая в меня пуля поразила меня насмерть, и я больше не жилец на этом свете!

— Прощай, благородный человек, — сказал ему сеньор. — У меня нет другого орудия, а то я был бы с тобой.

— Прощай, возлюбленный брат мой, верный слуга Сердца! — послал я ему свой последний привет. — Твой поступок получит свою награду.

Цементная крепь с трех сторон была разрушена, но оставалась еще одна, на вид самая прочная.

— Далеко ли они? — спросил Молас.

Мы осторожно глянули через край карниза и увидели, что наши враги опять остановились футах в шестидесяти под нами, точно опасаясь чего-то неизвестного. Один из них что-то горячо говорил дону Педро, стараясь его в чем-то убедить, но тот, по-видимому, не соглашался. Наконец он сдался и отдал соответствующее приказание. Этих нескольких минут промедления было достаточно, чтобы дать Моласу время справиться с его работой.

— Скорее! — шепнул ему сеньор. — Они идут!

Молас отбросил топор и теперь уже работал своим охотничьим ножом, стараясь разрушить цементную крепь, сковывавшую камни столько веков.

— Назад, Молас, назад! — повторял сеньор, но тот не слушал, а быть может, и не слышал.

Крепь становилась все тоньше и тоньше, но все еще держалась. Тогда Молас переполз на внешнюю сторону свода, и вес его тела пересилил сцепление. Раздался треск, потом глухой шум, и каменная громада упала вниз, на ступени лестницы, увлекая с собой и бесстрашного Моласа. Нашим глазам представилась перемешанная груда камней и человеческих трупов: ни один не избег своей участи, только дон Педро, шедший впереди всех по лестнице, остался в живых. Но новый, неожиданно оторвавшийся обломок карниза свалил его с ног, и он с высоты третьего этажа полетел вниз.

Все было кончено.

— Пойдемте искать тело нашего спасителя, — предложил сеньор, и мы все последовали за ним.

Внизу мы нашли трех привязанных мулов с большим запасом провианта, потом не постеснялись отобрать у павших врагов их ружья и патроны, которые могли нам еще пригодиться.

Все они были убиты наповал, и только дон Педро, упавший на мягкий грунт, еще шевелился и стонал.

— Воды, воды! — слышались его мольбы.

Сеньор подошел к нему и влил в рот немного водки из фляги, которую мы нашли на одном из мулов.

— Как вы милосердны! — заметила ему Майя. — Я бы, кажется, ничего не сделала, чтобы облегчить участь этой собаки.

— Кто из нас без греха, — ответил сеньор, — и потому мы должны быть милосердны.

— Я умираю! — слабым голосом произнес дон Педро. — Мое предчувствие, что я погибну под развалинами, оправдалось. Но как могу я спокойно умереть, будучи убийцей и разбойником с самого детства?

Сеньор только пожал плечами, не находя ответа на этот вопрос.

— Отпустите мне грехи! — продолжал взывать дон Педро. — Ради самого Христа, отпустите мне грехи!

— Это не в моей власти, — ответил ему сеньор. — Молитесь Богу, потому что время ваше коротко.

Но тот не внял этому совету, и до нас еще долго доносились вопли и страшные проклятия умирающего непокаявшегося разбойника.

XI. Рассказ Зибальбая

Когда мы немного успокоились и подкрепили наши силы едой, я, видя, что мы вполне можем в тот же вечер двинуться в путь, обратился к Зибальбаю: — Месяца два тому назад ты, Зибальбай, послал Моласа, который погиб ради нас, к тому из индейцев, которого они признают Владыкой Сердца. Твой посланник странствовал по суше и по морю и наконец передал твое поручение!

— Кому?

— Мне, так как именно я и есть тот человек, которого вы ищете. Я и мой товарищ пустились в путь, во время которого пережили множество опасностей.

— Докажи это! — предложил Зибальбай и стал задавать мне наши тайные вопросы, на которые я давал установленные ответы.

— Ты очень сведущ, — сказал он наконец, — но если ты действительно Господин Сердца, открой моим глазам тайну.

— Нет! Ты искал меня, а не я тебя. Моласу ты показал символ, покажи его и мне. До тех пор я ничего не сделаю!

Он подозрительно посмотрел на меня и сказал:

— Тебя я испытал; эта женщина — моя дочь, знающая всю тайну. Но кто этот белый? Имею ли я право открыть сердце перед ним?

— Имеешь, потому что этот белый человек — мой брат, и мы с ним одно целое, до самой смерти. Он также посвящен в наше общество и одно время был даже Хранителем Сердца и Господином, когда я, опасаясь смерти, передал ему нашу тайну. Его уши — мои уши, его уста — мои уста. Говори нам обоим, как одному, или промолчи!

— Так ли это? — спросил Зибальбай сеньора, делая знак Братства.

— Да, так! — отвечал мой друг, повторив установленный знак.

— Тогда я буду говорить во имя Сердца! И горе тому, кто выдаст услышанную тайну! Подойди сюда, дочь моя, и дай мне то, что я отдал тебе на хранение!

Майя засунула руку в густые пряди своих волос и передала отцу какой-то спрятанный там предмет.

— Это ли ты хотел видеть? — спросил он, показывая мне талисман при свете заходящего солнца.

Я взглянул: перед моими глазами была как раз недостающая половина того, что перешло ко мне от предков.

— Кажется, это оно, если только глаза меня не обманывают! А ты не за этим ли пришел так далеко? — спросил я Зибальбая, снимая с шеи свою половину разбитого Сердца.

Старик внимательно сравнивал, переводя глаза от одной половины к другой. Лицо его все больше и больше прояснялось, и, обращая свои взоры к небу, он с умилением проговорил:

— Благодарю тебя, безымянный бог моих отцов, что ты направил мои стопы по истинному пути. Пошли славное окончание так славно начатому!

Потом опять повернулся ко мне, продолжая:

— Теперь, когда День и Ночь снова соединились, должно засиять новое солнце, солнце славы нашего народа. Возьми обратно свою половину, а я оставлю у себя свою, потому что они должны быть соединены не здесь, а много дальше. Теперь слушайте, братья, мой рассказ, который будет краток. Мои слова станут ясны, когда ваши глаза увидят то,.что должны увидеть, а если нет, то чем меньше сказано, тем легче забывается. Быть может, вы уже слышали сказание о древнем невидимом городе, последнем убежище нашего народа, еще не завоеванном белыми людьми, таинственном святилище истинной веры наших отцов, дарованном им божественным Кукумацем, иначе именуемом Кветцалом?

— Да, мы слышали об этом и стремимся попасть в этот город, — ответил я.

— В таком случае в нашем лице вы найдете проводников в этот город, в котором я состою наследственным касиком и верховным жрецом, а моя дочь — единственная наследница. Я вижу, вы удивляетесь, как это мы, люди такого положения, странствуем одни, как нищие, по земле белых людей? Слушайте! Сердце Мира, самый древний и великолепный город, был некогда столицей всей здешней земли, от моря до моря, его стены были возведены одним из двух братьев, которым перешел престол Кукумаца. Между ними возникла междоусобная война, и они разделились. В давние времена власть Сердца Мира была так велика, что все города, развалины которых нам здесь встречаются, были его данниками. С течением времени сюда стали проникать орды варваров, и постепенно он утрачивал свои владения, но враги никогда не могли добраться до стен самого города, и он всегда оставался гордым и независимым!

Сам город расположен на острове, посреди большого озера, но многие тысячи подданных жили в окрестных землях, обрабатывая поля и добывая золото и драгоценные камни. Так прошло двенадцать поколений, когда до города дошли слухи, что пришлый белый народ явился завоевать их и что он убивает жителей и грабит их имущество. Дошло также известие, что эти люди, узнав о сказочный богатствах Сердца Мира, решили завоевать и этот город. Правивший тогда касик, удостоверившись в этих слухах, собрал совет старейшин и, выслушав оракул богов, решил, что все жившие вне города должны быть созваны в сам город, чтобы не было никого, кто мог бы указать путь к нему. Так и было сделано: пришельцы несколько лет возобновляли свои поиски, но безуспешно, и тогда пришли к заключению, что все сведения о Сердце Мира не более чем сказки. В городе из-за большой скученности населения появилась страшная болезнь, которая унесла столько жертв, что в конце концов всем оставшимся в живых стало достаточно просторно. Но закон, гласящий, что никто под страхом смерти не может искать себе ни мужа, ни жены вне города, остается в полной силе и теперь. В наши дни число жителей достигает всего нескольких тысяч. И вот я, Зибальбай, правящий городом с юных лет, увидел, что еще через пару веков прирост совершенно прекратится и наш славный город будет пустыней и огромным кладбищем. Но от наших предков до нас дошло сказание, что когда обе части разбитого Сердца соединятся вновь на священном алтаре, то наше царство опять станет великим и сильным. Я много думал об этом сказании, моля бога, которому служу и верховным жрецом которого я являюсь, чтобы он ниспослал мне мудрость и силы найти то, чего недостает, и спасти народ, погибающий, как гибнут цветы в засуху от недостатка влаги. Однажды ночью я услышал голос, который приказывал мне идти по старому пути к морю, где я могу обрести то, что утрачено. Я собрал наш совет старейшин и открыл им свой сон. Они сочли меня сумасшедшим, но сказали, что я могу идти, если хочу, они не имеют власти надо мной, так как я их касик, но что никто из народа не должен меня сопровождать, так как это противоречит закону страны.

Я ответил, что так и поступлю, но тут заговорила моя дочь, сказавшая, что и она пойдет со мной и что они не имеют права ее удерживать. Все молча согласились, только один голос раздался против — голос моего племянника, который был обручен с моей дочерью. Не так ли, Майя?

— Да, это было именно так, — подтвердила девушка с улыбкой.

— Короче говоря, после моего решения и общего согласия отпустить со мной дочь, мой племянник Тикаль был назначен править страной вместо меня, в качестве моего заместителя, впредь до моего возвращения. В назначенный для отъезда день множество сановников и простого люда провожали меня на ту сторону озера и даже дальше, до тайного прохода через горы. Они заливались слезами, считая, что из-за нашего безумия мы идем на верную смерть.

Мы одни перешли горы и пошли по следам старой дороги, по пустыне, пока не дошли до этого самого места, где мы теперь сидим. Остальное вам уже известно, и я не стану рассказывать. Вот все, что я могу о себе сказать. Позвольте мне в свою очередь узнать о вас и о ваших планах.

Тогда я пересказал Зибальбаю все, что касалось меня, то самое, что я написал для вас, сеньор Джонс, в начале своего рассказа.

— Ты говоришь слова, которые идут к моему сердцу. Но я хотел бы знать, как это исполнить?

— При твоей помощи, — ответил я. — У нас есть люди, но у меня нет золота, чтобы их вооружить, а от тебя я слышал, что у тебя много золота и нет людей. Поэтому я прошу у тебя частицу твоих богатств, тогда я подниму весь народ!

— Иди со мной в нашу страну, и ты получишь все что хочешь! Брат мой, у нас с тобой одна цель, и судьба недаром свела нас. Пророчество истинно, и сон мой был правдив. Скоро в священном храме соединится Сердце, и исполнится воля неба! Я недаром прожил свой век и на старости испытал насмешки людей. День и Ночь теперь сошлись. Дай мне руку, и поклянемся оба, что мы приложим все наши силы к исполнению пророчества! О небо, благодарю тебя!

С этими словами он отошел и стал молиться. Ко мне обратился сеньор, до того все время внимательно слушавший:

— Все это очень хорошо, Игнасио, но я думаю, что есть вещи еще более важные, чем возрождение индейского народа. Завтра, в крайнем случае послезавтра, люди отправятся на поиски наших преследователей. И естественно, что за нами устроят погоню. Надо прежде всего подумать о собственном спасении.

— Я предлагаю, сеньор, на рассвете выступить в путь. У нас есть три мула, и это очень облегчит дорогу. В дремучем лесу трудно напасть на наш след, а мы имеем перед нашими преследователями преимущество в три дня.

— Скажите, Госпожа Сердца, вы знаете дорогу?

— Да, знаю, — ответила Майя на мой вопрос. — Но прежде чем мы вступим на нее, я должна вас кое о чем предупредить, чтобы вы не подумали, что мы заплатили злом за спасение наших жизней. Вы слышали слова моего отца. Он говорил чистую правду, но правду не всю. Он действительно является правителем этой страны, но среди сановников есть много недовольных его правлением, подчас суровым и деспотичным. Вот почему они согласились отпустить его на поиски утраченной половины Сердца для исполнения пророчества, в которое никто из них не верит. Они надеялись, что он погибнет в пустыне или на чужбине.

— Почему же они отпустили вас, его наследницу?

— Потому что я этого захотела. Я люблю своего отца и считаю, что должна быть рядом с ним даже в опасности. Я должна еще сказать, чтобы не утаивать ничего, что ненавижу свою страну и того человека, за которого должна выйти замуж. Я была рада уйти хоть на время…

— А этот человек тоже ненавидит вас?

— Нет! Даже если он и любит меня, мне кажется, что еще больше он любит власть. Если бы я осталась, то вместо отца правила бы страной и Тикаль был бы ближайшим к трону, но не на троне. Потому он и согласился на мой уход… Из вашей беседы с отцом я знаю, что вы решились сопровождать его. Я рада этому по многим причинам, но предпочла бы, чтобы мы встретились в другом месте. Вы говорите, что ищете золото, чтобы исполнить пророчество, и время для этого должно наступить, когда сойдутся обе части Сердца в назначенном для этого месте?

— А разве вы не верите в это пророчество?

— Я этого не говорила. Конечно удивительно, что, повинуясь сну, отец нашел то, что было утрачено уже много веков назад. И все-таки я должна сказать, что у меня нет веры в жрецов, видения и богов, которых, кажется, несколько! — сказала Майя, указывая рукой на языческий храм и его жертвенники. — А вы — последователи веры, неизвестной мне.

— Мы исповедуем истинную веру! — возразил я Майе.

— Может быть! Но я не знаю, как отнесется к этому наш народ. Идите с нами, если желаете, но будьте осторожны. Наш народ завистлив, даже имя чужеземца ему ненавистно. Не многие достигали нашего города, но разве только одному или двум из них удалось бежать. Народ не желает никаких перемен, а о внешнем мире имеет очень мало сведений. Я не знаю, как наши люди примут носителей нового учения. Все их стремления ограничиваются сохранением того, что построили предки. А теперь, сеньор, вам надо решить, последуете ли вы за нами в город Священных Вод или повернете свое лицо по направлению к морю и забудете встречу со странствующим лекарем и индейской девушкой. Я внимательно слушал слова девушки и понимал: она думает, что, идя с ними, мы идем к нашей гибели.

— Госпожа моя, — ответил я ей, — возможно, что там меня ожидает смерть, но в последнее время я слишком часто смотрел ей в глаза, чтобы закрывать их теперь. У меня есть великая задача, которую я должен стараться выполнить, насколько мне позволят мои слабые силы. Будь что будет, но я последую за вашим отцом. Другое дело — мой друг сеньор, он слышал ваши слова, а я еще раньше говорил, что не ожидаю ничего хорошего от нашего путешествия. Теперь, если он послушается нашего с вами совета, то наутро мы с ним расстанемся. Он пойдет своим путем, а мы — нашим.

— Вы слышали? — спросила его Майя. — Что вы скажете, белый человек?

Я заметил, что она с тревогой ожидала его ответа, а сеньор смеясь произнес:

— Да, леди, я слышал и почти не сомневаюсь, что сложу свои кости в вашей стране. Я уже давно решил, что пойду вместе с моим другом, чтобы содействовать возрождению индейского племени. Я слишком ленив, чтобы менять свое решение. А после происшествий сегодняшнего дня даже не знаю, что опаснее, оставаться или идти с вами.

— Я рада, что вы решаетесь и делаете это по своей доброй воле, — с улыбкой сказала она. — Пусть наш путь будет удачен! А теперь нам пора отдохнуть, чтобы отправиться на рассвете.

Наутро мы выступили в путь, пользуясь двумя мулами для езды, а на третьего навьючив провиант и бурдюки с водой. Радость мою омрачало только сожаление, что мы покидаем место, где ради нас всех погиб благородный Молас.

Мы решили избегать населенных мест и держались леса. Ружья давали нам возможность стрелять птиц и тем дополнять нашу пищу, сберегая запасы. Через несколько дней силы вернулись к нам, даже к Зибальбаю, хотя он больше других пострадал от мексиканца.

Неделю спустя мы уже покидали безлюдные пределы Юкатана и готовились вступить в пустыню, за которой лежали горы. Наши спутники довольно подробно вспоминали пройденный ими путь, руководствуясь взятой с собой старинной картой, начерченной еще во времена индейского владычества. На эту карту были нанесены все дороги, которые перерезали страну по всем направлениям. Теперь они заросли деревьями , местами их занес песок, но по прошествии некоторого времени, в точности следуя карте, мы опять находили следы нашего пути и по встречавшимся развалинам имели даже возможность проверить показания карты относительно существовавших некогда городов и храмов.

Сеньор Стрикленд неутомимо расспрашивал нас обо всех этих древностях, о старинных преданиях и обычаях, а Майя, напротив, интересовалась нашей страной и отдаленной родиной сеньора. Наблюдая за ними в течение нескольких недель, во время пути или отдыха в полуденные часы, мне казалось, что сеньор является фанатичным последователем старины, а Майя — современной девушкой, а не дочерью умирающего народа.

— Я не понимаю, что вы находите интересного во всем этом? Я так ненавижу всю эту жизнь! Моя родина — настоящее кладбище, и люди там ничего сами не делают. Они получили готовое от предков и теперь только едят, пьют, спят и интригуют друг против друга. Если бы это было иначе, неужели они не искали бы обновления, как это делает дон Игнасио? Мы отжили наше время, и нас ожидает только неизбежная смерть. Пока я еще молода, я готова навсегда отвернуться от этого мертвого народа и жить среди людей, у которых есть настоящее и будущее.

Сеньор старался отшутиться, что смерть лучше жизни, что прошлое лучше настоящего, но она все больше и больше интересовалась нашей жизнью, расспрашивая о ней сеньора и меня. Она хотела знать всю историю земли, и ничто не могло ей наскучить. Она задавала вопросы о вере, обычаях и нравах. И у меня на разу не повернулся язык, чтобы сказать правду о женщинах нашего света, — так чиста была душа этой девушки.

XII. Майя спускается в колодец

Однажды к вечеру мы остановились у большого холма, обозначенного на карте Зибальбая как местонахождение подземного источника. Жара стала невыносимой, с неба не выпадало ни капли дождя, и все впадины в каменистых скалах, даже самые глубокие, были совершенно сухими. Ужин наш мы запили последним запасом из взятых с собой бурдюков, но напоить наших мулов было нечем. Тогда мы стали внимательно осматривать ближайшую местность и по протоптанной тысячами ног, хотя и заросшей тропинке добрались до входа в подземный водяной бассейн, в так называемую куэву. В глубине большой пещерной выемки мы увидели глубокий колодец, из которого несло сыростью. Зажженный ствол сухого алоэ ничего нам не осветил. Сеньор бросил вниз небольшой камень, и прошло несколько секунд, прежде чем до нас долетел глухой далекий стук камня о камень. Дно было безводное, и вода, если она существовала, была в стороне.

— Что за страшное место! — воскликнул я. — Кажется, я предпочел бы умереть от жажды, чем решиться спуститься вниз.

— И все-таки люди туда спускались, — возразила Майя, указывая на ступени, высеченные в стене на расстоянии почти фута друг от друга.

Цепляясь руками и ногами, можно было, конечно с опасностью для жизни, сойти вниз и, может быть, подняться наверх.

— Вероятно, у древних обитателей здешних мест были веревочные перила, — высказал я предположение.

— Уйдем отсюда, — решил Зибальбай, — никто не сможет туда проникнуть. Сегодня наши мулы останутся без воды, но завтра, через пять часов пути, я знаю, мы найдем родник!

Выйдя на открытый воздух, мы все облегченно вздохнули. Разговаривая между собой, мы собирали траву для наших животных, когда Майя, заметив на скале красивый белоснежный цветок алоэ, обратилась ксеньору Стрикленду:

— Сорвите, пожалуйста, мне этот цветок!

Тот быстро поднялся на несколько футов и только срезал ножом цветок, как вдруг страшно вскрикнул.

— Что с вами, сеньор? Укололи палец, обрезали руку?

Он ничего не ответил и только указал на скалу. Тут мы все увидели уползающую серую змею, которая, очевидно, ужалила сеньора. На его руке показалась кровь, а сам он побледнел как полотно.

— Змея! Его укусила змея! — с ужасом воскликнула Майя, и прежде чем я что-либо сообразил, она крепко впилась губами в рану, чтобы высосать кровь.

Я поспешил на помощь. Оторвав кусок ткани от ее длинного платья, я крепко перевязал руку сеньора около локтя и с помощью вложенной палки скрутил этот самодельный жгут насколько было возможно. Кровообращение в руке было задержано, и можно было надеяться на благополучный исход.

— Змея очень ядовитая! — с трепетом проговорила Майя.

— Не стоит так сильно беспокоиться, я знаю способ лечения. Только скорее идем в наш лагерь, — сквозь зубы ответил ей Стрикленд.

Дойдя до лагеря, он вынул нож и велел мне сделать глубокий надрез на месте раны.

— Глубже, глубже! Это вопрос жизни и смерти, а в этом месте нет артерий!

Подошедший Зибальбай стал держать руку сеньора, и я сделал два надреза. Выпустив всю кровь до последней капли, мы, следуя указаниям сеньора, положили в рану пороху, сколько может поместиться на двадцатицентовой монете, и зажгли. Показался белый дым, и раздался запах горелого мяса.

— Так как у нас нет водки, — сказал сеньор, с удивительным спокойствием выдержав всю эту мучительную операцию, — то нам остается только ждать.

— Надо съесть немного коки, — посоветовал Зибальбай, подавая сеньору кусок теста из нее, — это намного лучше огненной воды.

Тот стал усиленно жевать, но скоро силы его совершенно оставили, он опустился на землю, глаза сомкнулись, как во время сна, а горло схватывала легкая судорога — яд все-таки проник в кровь. Тогда мы подняли нашего товарища на ноги, взяли под руки и заставили ходить взад и вперед, увещевая не падать духом.

— Я стараюсь, — ответил он нам, но следующие слова уже свидетельствовали, что им овладел бред, и он свалился на землю.

Мне было тяжело смотреть на него. Я считал, что он должен непременно умереть, и был не в силах спасти его, моего лучшего друга. Я не мог удержаться, чтобы не упрекнуть несчастную и неповинную девушку.

— Это ваша вина! — сказал я ей с озлоблением.

— Вы жестоки и говорите это, потому что ненавидите меня!

— Может быть, я и жесток, но разве я не имею на это права, видя, как близкий друг умирает по милости женского безумия?

— Разве вы одни имеете право его любить? — прошептала она.

— Если мы его не разбудим, то белый человек умрет, — заметил Зибальбай.

— Проснитесь! Проснитесь! — закричала Майя. — Они говорят, что это я убила вас!

Ее голос дошел до его сознания, так как он ответил, хотя и чуть слышно:

— Я попробую…

Мы опять подхватили его под руки, и он стал ходить, но как человек в сильном опьянении. Наконец он упал в полном изнеможении. Он схватил наши руки, мою и Майи, и, приложив их к своей груди, дал нам возможность чувствовать, как все медленнее и медленнее бьется его сердце. Потом, совершенно для нас неожиданно, на всем его теле выступил такой обильный пот, что даже при слабом освещении молодой луны мы могли видеть, как крупные капли одна за другой стекали по его лицу на землю.

— Я думаю, что теперь белый человек будет жить, — спокойно сказал Зибальбай, внимательно всматриваясь в его лицо.

Мы положили сеньора в гамак, закутали плащами. Потливость наконец прекратилась, унося с собой весь яд. Он заснул, но через час проснулся, попросив пить. У нас же не было ни одной капли воды, и мы ничем не могли ему помочь.

— Человечнее было бы дать мне умереть от яда, чем мучить нестерпимой жаждой, — упрекал он нас всех.

— Нельзя ли попытаться достать воды в куэве! — предложила Майя.

— Невозможно, — ответил ее отец.—Это будет смертью для всех нас.

— Конечно! Лучше один, чем все четверо, — проговорил сеньор.

— Отец, — обратилась Майя к Зибальбаю, — ты должен взять лучшего мула и поспешить к роднику. Луна светит достаточно ярко, и ты можешь вернуться обратно с водой через восемь или девять часов.

— Это бесполезно, — перебил ее сеньор. — Я столько не проживу. В горле у меня горит костер!

Зибальбай пожал плечами: он тоже был того мнения, что ехать бесполезно. Но Майя настойчиво обратилась к нему и сказала:

— Ты едешь, или поеду я?

Тогда он отошел, что-то ворча себе в бороду, и через несколько минут в степи послышался топот ног удалявшегося мула.

— Не бойтесь, сеньор, — сказал я ему, — это яд вас так иссушил, но жажда вас не убьет… Жаль, что у нас нет никакого усыпляющего средства.

Он лежал некоторое время неподвижно, но по судорожным движениям его рук и лица можно было видеть, что он очень страдает.

— Майя, — произнес он наконец, — не можете ли вы найти холодный камень, чтобы положить мне в рот?

Она отыскала камешек, который он взял в рот. Сеньор выплюнул камень, подержав его во рту, и мы увидели, что он был совершенно сухой.

— Разве вы злые духи, что так мучаете меня? Что же вы стоите и смеетесь надо мной! Дайте же мне хоть каплю воды!

— Я не могу больше видеть этих мучений, — обратилась ко мне Майя. — Останьтесь с ним, дон Игнасио.

— Вы правы: это зрелище не для девушки. Идите и засните, а я останусь бодрствовать.

Она укоризненно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Отойдя шагов на тридцать, она в раздумье опустилась на землю. Все дальнейшее я пишу с ее слов, как она потом мне подробно рассказывала. Она пришла к убеждению, что без воды сеньор не переживет этой ночи и что ее отец, как бы он ни спешил, не успеет вернуться вовремя. Сеньор умирал, и она чувствовала, как постепенно уходит из нее ее собственная жизнь. Спасти его может только вода, и воду надо непременно достать. Но где? Остается только куэва! Если прежние жители спускались вниз и делали это ежедневно, то разве это невозможно теперь? Она была молода и сильна, к тому же с детства привыкла лазать по городским стенам и кручам… Отчего же ей не сделать попытки? И что за важность, если она убьется насмерть, раз он обречен на смерть?

Я продолжал стоять около умирающего друга и молил небо о спасении его жизни. В это время ко мне подошла Майя и сказала:

— Вы думаете, что любите его? Если я останусь жива, то я, которую вы презираете, покажу вам, что такое любовь!

Я не придал этим словам никакого значения, потому что считал их сумасбродными.

Она скрылась. Потом я узнал, что она взяла веревку, небольшое ведро, которое привязала себе на плечи, нож, камень и трут. Быстро добежала она через кусты до входа в пещеру, там срезала несколько ветвей алоэ, которые сбросила вниз. Вслед за ними девушка бросила один зажженный факел, чтобы хоть немного освоиться с предстоящим спуском. Потом Майя зажгла еще одну ветку, укрепив ее у самого входа в колодец, и стала спускаться.

Позже она откровенно созналась, что ее пугали порывы ветра, казавшиеся дыханием отошедших в вечность предков. Индианка осталась совершенно без одежды, чтобы иметь полную свободу движений; веревка с ведром на спине, в которое она положила трут и камень, не могли ей мешать. Она с твердой решимостью поставила одну ногу на ближайший выступ скалы и потом, придерживаясь руками и осторожно ощупывая дальнейшие ступени, двинулась в трудный и опасный путь. В одном месте у нее под ногой не оказалось ступени. Ужас охватил ее, но отважная девушка не растерялась и стала ощупывать спуск дальше, и оказалось, что одна выемка испортилась, и ей сразу пришлось опуститьсяна два фута. Затем она стала считать, сколько ей еще оставалось ступенек. До дна их оказалось еще семьдесят семь. Майя запомнила это число, чтобы при подъеме суметь ориентироваться. Ступив на дно этой глубокой трубы, она перевела дух, потом зажгла один из факелов и осмотрелась. Несмотря на всю душевную тревогу, окружающая картина произвела на нее огромное, хотя несколько безотрадное впечатление из-за своей дикой и величественной красоты. Как велико было углубление на дне колодца, в котором она очутилась, осталось для нее невыясненным, так как факел освещал сравнительно небольшое пространство. Индианка пошла, руководствуясь инстинктом и ощущением сильной прохлады в одном из концов колодца. Неожиданно она наткнулась на поворот в сторону и, пройдя еще несколько шагов, увидела отражение своего факела в небольшом озере чистой прозрачной воды. Здесь стены расширились, образуя сталактитовый свод над подземным водоемом. Быстро наполнив ведро, Майя двинулась в обратный путь. Опять засветив факел, который был оставлен внизу, она стала подниматься. Это было гораздо труднее, так как привязанное за спиной ведро с водой оттягивало туловище назад, веревка резала плечи, но храбрая девушка поднималась все выше по отвесной стене, цепляясь только за выступы ступенек. На семьдесят седьмой ступени ей грозила большая опасность: она чуть не оступилась и не слетела вниз, но отчаянным усилием удержалась и уже твердо продолжала подъем. Недалеко от выхода силы стали ей изменять. Она могла уже мысленно представить себе, как мало осталось ей пройти, — и вдруг она не сможет и от слабости упадет вниз. Тяжелое ведро очень затрудняло ее движения. У нее мелькнула мысль, что если выплеснуть воду, то можно будет вылезти самой, но воспоминание о страданиях сеньора одолело все мысли о собственной спасении; это же воспоминание подкрепило ее убывающие силы, и вот наконец она опять стояла у входа в страшный колодец, но с настоящим сокровищем в руках. Накинув снятое платье, Майя бегом бросилась к нам.

Тем временем я предавался очень горьким размышлениями. Я тоже понимал, что есть возможность спасти угасающую жизнь, но что для этого надо только спуститься в куэву. В молодости я был довольно силен и ловок, работал на рудниках и мог решиться на это дело, хотя в последние годы немного страдал головокружением. Я мог попытаться и должен был это сделать. Я окликнул Майю:

— Сеньора, сеньора! Где вы?

— Здесь! — отвечал голос издалека. — Что с ним, жив он или умер?

— Нет! Но без воды он не проживет и часа. Я решил достать ему воды, а если погибну, то вы все объясните вашему отцу. Отдайте ему мою половину нашего символа, а сеньору скажите, чтобы он не шел дальше, а возвращался в Мексику. Прощайте, сеньора!

— Постойте, дон Игнасио! — ответила она мне, уже совсем близко. — Я уже достала воды из пещеры.

Я не мог произнести ни слова от изумления и стыда, что чужая девушка была мужественнее меня, который столь многим обязан сеньору. Я хотел о чем-то ее спросить, но она в изнеможении опустилась на колени и потом упала в обморок. Взяв воду, я подошел к Стрикленду и прежде всего провел намоченной рукой по его губам. Одно только прикосновение влаги оживило его.

— Это вода, я чувствую воду! — скорее догадался, чем расслышал я слабый голос друга.

Сердце мое переполнилось радостью. Я давал ему пить крайне осторожно, хотя он просил и умолял дать еще и еще. В течение целого часа я так, капля по капле, поил сеньора. Вскоре глаза его немного прояснились, щеки утратили свой мертвенный оттенок.

— Эта вода спасла меня! — проговорил он. — Кто ее достал?

— Я расскажу вам об этом завтра, а теперь, если можете, постарайтесь заснуть.

XIII. Клятва

Встав на рассвете, я зажег костер, чтобы приготовить горячую пищу сеньору, продолжавшему крепко спать. Ко мне подошла Майя, и я увидел, что ее руки и ноги были расцарапаны. — Сеньора, — обратился я к ней, — прошлой ночью я произнес оскорбительные слова, которые прошу мне простить. Я вижу, что был неправ по отношению к вам. Простите меня, и я обещаю быть вам верным слугой, если только мои услуги смогут вам когда-либо потребоваться.

— Благодарю сердечно за эти слова, дон Игнасио, и готова забыть те, которые вырвались у вас прошлой ночью. Вы угадали мою тайну, и я не стыжусь ее. Я только сожалею, что так мало стою сеньора. Прошу вас, не настраивайте его против меня и не разлучайте нас, если моя любовь тронет его. Напротив, я прошу вас оказать нам всякое содействие…

— Вы требуете от меня большой клятвы, касающейся будущего, которое никому не ведомо…

— Знаю, сеньор, но вспомните, что ваш друг, который теперь так спокойно спит, был бы бездыханным трупом, если бы не я. Вспомните, что вы стремитесь попасть в Столицу Сердца, где выгодно иметь в моем лице друга… Не давайте обещания, если не хотите, но знайте, что я буду вам страшным врагом!

— Не стоит мне угрожать. Я не боюсь угроз. Он сам себе господин, и потому обещаю, что не буду становиться между вами… Смотрите, он просыпается.

Майя повернулась к костру, сняла котелок, и мы подошли к сеньору.

— Вот горячая пища, — сказала девушка, но сеньор с недоумением посмотрел на нее и спросил:

— Что такое случилось, Майя?

— Вчера вечером, доставая мне цветок, вы были укушены змеей и чуть не умерли!

— Помню. И наверняка умер бы, если бы вы не высосали кровь из раны и не стянули мне так крепко руку. А дальше? Дальше?

— Когда миновала опасность отравления, вас стала мучить сильная жажда, а у нас не было ни капли воды для вас.

— Да, помню и это. Никому не пожелаю испытать такого мучения. Но я выпил воды и ожил. Кто принес ее мне?

— Отец отправился верхом к источнику…

— Он вернулся?

— Нет еще.

— Значит, не он привез воду. Откуда же она появилась?

— Из куэвы, которую мы вместе вчера осматривали…

— Кто же спустился туда? Ведь она недоступна!

— Я спустилась.

— Вы?! Нет, это немыслимо! Не шутите, кто туда спустился?

— Я не шучу, сеньор. Вы умирали от жажды, а отец мог не успеть вернуться… Тогда я взяла ведро и спустилась вниз. Мне посчастливилось вернуться невредимой и вовремя, чтобы предупредить дона Игнасио, который собирался сделать то же самое. Я расскажу об этом после подробнее, а теперь вам надо поесть…

Сеньор Стрикленд протянул к ней руки и заключил в свои объятия. Таким образом они безмолвно объяснились в любви среди дикой пустыни, при одном молчаливом свидетеле, которым был я.

— Не забудьте, что я только простая индейская девушка, — проговорила она, — а ведь вы господин среди белых. Хорошо ли вам любить меня?

— Очень хорошо, потому что вы самая благородная из всех девушек, когда-либо виденных мной, и вы спасли мне жизнь!

Зибальбай вернулся только к полудню. Мул споткнулся об острый камень и захромал.

— Он еще жив? — спросил старик у дочери.

— Да, отец!

— Крепок же он! Я думал, что жажда непременно убьет его раньше.

— Ему дали воды… Я спустилась в куэву и достала воды, — добавила она после некоторого колебания.

Старик с изумлением взглянул на девушку.

— Как это у тебя достало мужества спуститься в это страшное место? — Я хотела спасти друга… Ведь я знала, что ты не успеешь вернуться. Зибальбай задумался и медленно проговорил:

— Мне кажется, что этому белому человеку лучше было умереть: боюсь, что он причинит нам много затруднений. Богам было угодно сохранить твою жизнь, и помни, что она принадлежит им и что мы должны идти по тому пути, который они избрали для тебя, а не по тому, который ты выберешь сама. Помни также, что в Столице Сердца тебя ожидает некто, который может многое сказать против твоей дружбы с белым пришельцем.

В тот же вечер, отозвав меня в сторону, Майя передала мне слова своего отца.

— Я вижу, что не обойдусь без вашей помощи, дон Игнасио, так как отец будет против меня, если мои желания будут мешать его планам. Я убеждена только в том, что моя жизнь не во власти богов, я утратила веру в тех, которым поклонялись отец и я, если только когда-нибудь имела эту веру!

— В вас говорит горячность, но я полагаю, что было бы разумнее, если бы ваш отец не слышал таких слов.

— Разве вы верите нашим богам, дон Игнасио? — спросила она меня удивленно.

— Нет, сеньора. Я христианин, не признаю идолов и не желаю общаться с их поклонниками.

— Понимаю. Вы хотите общаться только с богатством этих поклонников. Но почему бы и мне не стать христианкой? Я уже многое узнала о вашей вере и нахожу, что она чиста, велика и спасительна для нас, смертных!

— От души желаю вашего полного просветления! — ответил я. — Но не по-христиански упрекать меня в стремлении к богатствам, которых я домогаюсь лишь в интересах своего народа, а не для себя.

— Простите меня, дон Игнасио. Тон мой был резким, как и ваш еще недавно… Но я слышу, что сеньор зовет меня!

Еще два дня пришлось нам пробыть на месте, пока сеньор не окреп настолько, что мог продолжать путь. Десять дней мы двигались по пустынной равнине и только на одиннадцатый дошли до пологих склонов довольно высоких гор. Еще через сутки мы достигли линии снегов и были вынуждены оставить мулов, которых нечем было бы кормить. Эту ночь мы провели, зарывшись в снегу и тщетно стараясь заснуть. Время от времени нас будил отдаленный шум, похожий на раскаты грома, — это были падающие с гор лавины.

— Как долго нам предстоит идти в снегах? — спросил я Зибальбая.

— Смотри, — ответил он, указывая рукой на место, откуда появился первый луч восходящего солнца. — Там — высшая точка нашего подъема, и там мы будем сегодня перед закатом.

Несколько ободренные этими словами, мы собрались и пустились в путь. К счастью, подъем не был очень крут, и мы с небольшими остановками для отдыха успели еще засветло добраться до цели. Перед нами, точно из земли, выросли высокие, почти отвесные скалы, расходившиеся в обе стороны наподобие искусственных крепостных стен.

— Нам нужно взобраться на эту стену?

— Нет, — ответил Зибальбай на мой вопрос. — Есть путь внизу. Дважды в прежние времена доходили сюда толпы белых завоевателей, но, не найдя прохода, возвращались домой, хотя руки их были у самой двери.

— Эти скалы окружают священную долину со всех сторон? — спросил сеньор.

— Нет, белый человек, нет! Они обрываются в нескольких днях пути к западу, а там начинаются непроходимые болота. Горы можно обойти и с востока, но для этого надо три дня идти по горам и пропастям. Только одному человеку это удалось, странствующему индейцу, пришедшему к нам еще при моем деде. Теперь ждите, я пойду искать…

— Вы рады, что находитесь на пороге своего дома? — спросил сеньор молодую девушку.

— Нет, — ответила она, — в пустыне я была счастлива, а здесь и меня и вас ожидает только одно горе. Если я действительно дорога вам, то бежим обратно и поселимся среди людей вашего народа.

Она умоляюще сложила руки.

— Как? Оставить вашего отца и дона Игнасио одних заканчивать путешествие?

— Вы мне больше, чем отец, хотя вам, быть может, дон Игнасио дороже, чем я!

— Нет, Майя. Но, пройдя такой большой путь, я хочу видеть Священный Город.

— Как вам угодно, — сказала она с глубокой грустью. — Смотрите, отец нашел проход и зовет нас.

Зибальбай стоял от нас в сотне шагов, но мы не видели никакого прохода.

— Хотя я вам доверяю и надеюсь, что небо соединило нас для своих великих целей, — сказал он, — но, следуя старому закону и повинуясь клятве не пропускать в город ни одного чужестранца, я должен завязать вам глаза. Дочь моя, сделай это!

Она повиновалась и, завязывая повязку, шепнула каждому из нас:

— Не бойтесь, я буду вашими глазами!

С той минуты мы были как во тьме. Пройдя немного, ведомые за руки, мы остановились. Наши проводники отошли немного в сторону, и мне показалось, что они отодвигают что-то очень тяжелое. Затем мы стали спускаться по довольно покатому склону, но шли по столь узкому проходу, что плечами постоянно задевали его стены, а иногда нас заставляли очень низко наклонять головы. После многих крутых поворотов проход расширился, и идти стало свободнее.

— Снимите повязки, — послышался голос Зибальбая. Несколько освоившись со светом, мы с любопытством осмотрелись кругом. Я подумал, что нахожусь на дне глубокой расщелины, вероятно вулканического происхождения. Вдоль шла искусственно сооруженная дорога настолько хорошего исполнения, что прошедшие века и снеговые завалы не могли ее разрушить и по ней было очень легко идти. По обеим сторонам были видны пещеры с отверстиями, но они находились на известной высоте и без лестницы в них было трудно попасть.

— Что это? Место для погребения умерших? — спросил я.

— Нет, — ответил Зибальбай, — это бывшие жилища диких людей, которые не боялись холода и питались малым. Преследуя их, основатель Священного Города открыл проход, по которому мы шли, и таким образом нашел тот роскошный плодоносный остров и долину с озером, на котором расположена ныне Столица Сердца… Но будем спешить, иначе ночь застигнет нас в проходе.

Ущелье, по которому мы шли, опять сузилось, и мы очутились в туннеле, в сплошной темноте.

— Не бойтесь, — сказал нам Зибальбай, — проход короток, и здесь нет ям!

Через несколько минут впереди опять появился свет, и немного погодя мы были уже по ту сторону гор. Не останавливаясь, Зибальбай свернул направо, и еще через несколько десятков шагов мы очутились у двери дома, построенного из неотесанного камня.

— Входите, — обратился он к нам. — Добро пожаловать в страну Сердца!

Порывистым движением руки он распахнул дверь настежь, перед нами мелькнуло яркое пламя огня, и мужской голос спросил:

— Кто там?

Зибальбай вошел, ничего не ответив. В довольно просторной, с низкими сводами комнате за столом сидели мужчина и женщина, ужиная.

— Так-то вы сторожите наше возвращение? — грозно сказал наш спутник. — Посторонитесь же и приготовьте нам поесть, так как мы умираем от голода и холода!

Мужчина медлил, но его жена, имевшая возможность видеть лица вошедших, быстро схватила мужа за рукав, говоря:

— На колени! Это касик возвратился обратно!

— Прости, о господин мой! — воскликнул от тогда. — Но, по правде говоря, мне так часто говорили в городе, что ни ты, ни госпожа наша никогда не вернетесь, что я счел вас за пришельцев с того света. То же самое подумают и в самом городе, где Тикаль правит вместо тебя!

— Замолчи! — грозно повелел Зибальбай. — Мы оставили здесь наши одежды. Принеси их во внутренние комнаты, а также достань одежды для моих гостей, а твоя жена пусть готовит ужин.

Хозяин поклонился до земли и ушел. Его примеру последовала жена, предварительно помешав очаг и подложив еще несколько поленьев. Мы встали вокруг огня и с наслаждением отогревались.

— Что это за дом? — спросил сеньор.

Зибальбай, погруженный в глубокую думу, не расслышал вопроса, и на него ответила Майя:

— Жалкая хижина, которой пользуются охотники за дикими козами. Эти люди здесь сторожа, и им поручено встретить нас при возвращении, но, по-видимому, они об этом забыли. Теперь простите меня, сеньор, но я пойду помочь им. Отец, идем…

Вскоре вернулся хозяин. Увидев сеньора, он с изумлением остановился перед ним, глядя во все глаза и бормоча малопонятные слова.

— Что с ним и что ему от меня нужно? — спросил меня сеньор по-испански.

— Он удивлен вашей белой кожей и светлыми волосами. Он говорит, что не осмеливается обратиться к вам, так как вы, вероятно, сошедший на землю небожитель… Он просит меня передать вам, что вода для омовения и одежды приготовлены для нас в особой комнате.

Мы последовали за индейцем, который ввел нас в небольшую комнату, выходившую, как и несколько соседних, в длинный коридор. Тут мы нашли два ложа с меховыми покрывалами, а также приготовленные для нас одежды: полотняные длинные рубашки и caparie, плащи из серых и черных перьев, прикрепленных к льняной основе. На полу стояла теплая вода в двух больших тазах. Сеньор с удивлением обратил внимание, что они были из чеканного серебра.

— Люди здесь, должно быть, очень богаты, если даже обиходную утварь своих постоялых дворов делают из серебра. До сих пор все разговоры о Священном Городе, в котором Зибальбай был касиком, а Майя наследницей, казались мне баснями, но теперь я готов согласиться, что в них много правды, а почтительность этого индейца показывает, что Зибальбай здесь важная особа!

Потом мы облачились в новые Одежды, не без труда, потому что их покрой был нам чужд, и отправились в столовую комнату. Там нас встретила Майя, так изменившаяся, что ее трудно было признать. На ней был шелк, затканный золотом, браслеты и драгоценные камни.

— Как и вы, я переоделась… Вам не нравится мой наряд?

— Не нравится?! Я никогда не видел лучшего! — возразил сеньор. — Не видели лучшего? Между тем это один из самых простых, которые у меня есть. Подождите, когда мы будем дома, я покажу вам еще лучше!

— Я не знаю, что мне больше нравится: ваш наряд или вы сами!

— Тише, друг! Здесь нельзя говорить так свободно, — остановила Майя сеньора. — По ту сторону гор я была вашим товарищем, а здесь я

— Повелительница Сердца!

— Тогда я предпочел бы, чтобы вы оставались прежней индейской женщиной… Или вы, быть может, шутите?

— Я вовсе не шучу, — проговорила она с подавленным вздохом.

— Вы должны быть осторожны, не то будет плохо вам или мне, или нам обоим. Здесь я первая из женщин, а мой двоюродный брат будет, конечно, наблюдать за мной. Вот идет отец…

Одет он был довольно просто, как и мы, только на шее висела толстая золотая цепь с привешенным к ней золотым же изображением символического сердца. Мы заметили, что Майя ему поклонилась, на что он ответил кивком головы, а оба индейца, принесшие пищу, каждый раз, когда он проходил мимо них, кланялись ему до земли. Нам обоим было ясно, что нашей дорожной дружбе пришел конец и теперь перед нами властный царь.

— Кушанье готово! — сказал он. — Прошу садиться и есть. Садись и ты, дочь. Ты можешь не стоять предо мною, мы все еще как бы в пути и можем отбросить церемонии, пока не будем в стенах Священного Города.

Мы ели что-то очень вкусное, но неизвестное, и запивали соком, похожим на вино. Глядя на сеньора, я ясно видел, что у него тяжело на сердце. В дороге он был как бы нашим начальником, а здесь Зибальбай, до сих пор называвший его «сеньор» или «друг», теперь, обращаясь к нему, говорил «чужеземец» или еще одно индейское слово, которое означает «незнакомец». То же было и по отношению ко мне. Но меня ожидала приятная неожиданность: лишенный всякой возможности курить на протяжении шести недель, я увидел, что индеец несет особые сигары, сделанные из табака, завернутого в тонкую соломку индейской ржи.

— Ты сейчас отправишься, — повелительно обратился к вошедшему Зибальбай, — в село хлебопашцев и моим именем велишь старейшине прислать мне четверо носилок и носильщиков к пяти часам после восхода солнца. Ты предупредишь их также, чтобы наготове были лодки для переправы через озеро. Но если жизнь ему дорога, пусть никто в городе не знает о моем возвращении!

Индеец низко поклонился, взял свой плащ и вышел.

— Как далеко до деревни? — спросил сеньор.

— При плохой дороге — шесть часов, если только он в темноте не свалится в пропасть, — ответил Зибальбай. — Уже поздно, и время отдыхать; идем, дочь. Спокойной вам ночи!

Майя встала и, прощаясь, подала сеньору руку, которую он почтительно поцеловал.

— Как хорошо затянуться табаком! — сказал он, когда мы остались одни. — А заметили ли вы, друг, как переменился Зибальбай? Я никогда не был в восторге от его характера, но теперь совсем ничего не понимаю!

— Мне кажется, сеньор, что, подобно некоторым католическим патерам, он страшный фанатик. Он властолюбив и деспотичен. Он не пощадит ни себя, ни других, если имеет в виду благо страны, которой правит, или славу его богов. Какая у него должна быть сила воли, если, почитаемый как божество, он явился в нашу страну под видом нищенствующего лекаря и решился пройти тот путь, который никто из его народа не проходил за много поколений. Он все перенес без ропота, потому что цель его странствия была достигнута!

— В чем эта цель, я до сих пор плохо понимаю. И при чем тут мы?

— Цель всей его жизни — восстановить павшее царство Сердца. Я не верю богам Зибальбая, но верю его видениям, так как они привели его ко мне. Ни один из нас порознь не может достигнуть успеха!

— Почему это?

— Мне нужны средства, а ему — люди. Если он даст мне средства, я доставлю ему людей тысячами!

— Начинаю понимать, но боюсь, что вам встретятся серьезные препятствия на вашем пути. Но что должны делать Майя и я, не собирающиеся восстанавливать царство? Мы будем простыми зрителями?

— Как можно так говорить! Она ведь наследница своего отца, а вы оба… стали так близки друг другу, — добавил я после минутного размышления.

— Я не думал, что вы заметили нашу взаимную привязанность, Игнасио. Я ничего не говорил, так как знаю, что вы ненавидите женщин.

— Я не совсем слеп, сеньор. К тому же нельзя не заметить, когда в жизнь друга входит женщина. Нет, вы не можете не быть действующим лицом, но какова ваша роль — не знаю. Она зависит, впрочем, от откровения богов Зибальбая, или, собственно, того, что он примет за откровение. Пока что он расположен к вам, так как допускает, что оракул признает вас сыном Кветцала, который спасет весь народ. Таково пророчество. Но будьте осторожны: если он придет к обратному заключению, то сметет вас с лица земли, и вы должны будете расстаться с Майей!

— Этого никогда не случится, пока я жив!

— Может быть, но те, которые мешают жрецам или земным владыкам, недолго живут. Еще нет оснований падать духом: я здесь нужен и потому могу во многом помочь. Я дал Майе клятву, что сделаю для вас обоих все, что только буду в состоянии сделать. Быть может, что и вы поможете мне.

— Во всяком случае, мы будем держаться вместе. Но о будущем рано толковать, а теперь пора спать. Верно только одно: если только не умрет Майя или не умру я, то она будет моей женой.

XIV. Сердце Мира

Было совершенно темно, когда на следующее утро нас разбудил голос Зибальбая:

— Вставайте! Пора двигаться в путь!

— Разве носилки уже здесь? — спросил я.

— Нет. Они могут быть только через несколько часов. Но я непременно желаю быть сегодня в городе и потому мы пойдем навстречу носильщикам.

В общей комнате мы застали наших спутников уже совершенно готовыми. На столе стояла еда.

— Ешьте и идемте! — торопил нас старик.

Ветра не было, но холод стоял довольно сильный, и мы старались согреться быстрой ходьбой. Когда стало светать, я заметил, что вся окружающая местность, насколько мог видеть глаз, понижалась, образуя как бы очертание чаши, окаймленной с боков горами. Вдали виднелись священные воды озера, в которое текли многочисленные ручьи с соседних склонов. Но больше всего мое внимание привлек густой туман, точно наполнивший воздух; вскоре он стал рассеиваться, и нашим очарованным глазам открылась величественная панорама. Необычность картины заставила меня даже остановиться. Серебристые ручьи протекали по зеленой долине, за ней виднелись рощи, вдали блестело озеро, а на большом острове посреди озера возвышался город, очертания которого выступали на фоне небесной синевы.

— Там находится моя родина! — произнесла Майя не без некоторой гордости, — Нравится она вам, белый человек?

— Она мне так нравится, что я меньше чем когда-либо понимаю, почему вы так хотите ее покинуть?

— Потому что, хотя в городе, в окрестностях и на дне озера заключается множество разных богатств, но нам приходится жить среди людей, а от этих людей трудно ожидать себе счастья!

— Иные полагают, что счастье в нас самих, Майя, — сказал ей на это сеньор. — Я думаю, что в такой стране можно быть счастливым!

— Это вы теперь так думаете, но когда будете в городе, измените свое мнение. Если бы вы действительно думали только обо мне, то нам лучше было бы остаться по ту сторону гор. Но вы стыдились бедной индейской девушки, которая оказалась достаточно красивой, чтобы вас прельстить, и которая имела счастье спасти вам жизнь. Вам было бы стыдно жениться на мне по обычаям вашей родины и ввести в свой дом дочь сумасшедшего индейца, которого вы застали в руках шайки разбойников. Здесь же я как женщина имею высокую цену, гораздо большую, чем любая белая женщина…

— Вы несправедливы ко мне! Вам должно быть стыдно говорить со мной так без всякого на то повода!

— Быть может, я несправедлива, но нас ожидает много затруднений. Прежде всего — Тикаль…

— Что нужно Тикалю? — спросил сеньор.

— Ему нужно жениться на мне и стать, таким образом, касиком страны; во всяком случае, он не уступит меня без борьбы. Потом, мой отец, служащий только двум господам: своим богам и своей стране, который видит во мне лишь орудие для достижения своих целей — и в вас тоже. Наши светлые дни миновали, наступили черные, а за ними идет темная ночь. Там нам редко придется беседовать, я окружена придворными, которые следят за каждым моим шагом. Кроме того, за мной всегда наблюдает мой отец!

— Теперь и я начинаю сожалеть, что не последовал вашему совету остаться по ту сторону гор… Но не можем ли мы спастись бегством?

— Нет, поздно. Нас поймают. Остается только идти навстречу судьбе. Только поклянись мне теперь, моими богами или твоими, или чем иным, самым тебе дорогим, что, пока я жива, ты не изменишь мне, как я буду верна, пока не умру!

Она взяла его за руку и вопросительно смотрела ему в глаза. В эту минуту Зибальбай, шедший все время впереди, случайно обернулся и увидел их.

— Подойди сюда, дочь, и вы, белый человек, и слушайте оба. Я стар, но зрение и слух еще хороши, хотя в пустыне я не придавал большого значения многому, что видел и слышал. Здесь, в моей стране, все иначе. Запомните, белый человек, что Госпожа Сердца неизмеримо выше вас и на этой высоте должна остаться. Поняли?

— Вполне! — ответил сеньор, с трудом сдерживая свой гнев. — Но жаль, касик, что вы не сказали мне тогда, когда мы спасали вашу жизнь, что я недостойный товарищ для вашей дочери; ведь без нашей помощи от вас остались бы теперь одни только кости!

— Вы были посланы богами, чтобы служить мне, и вы были мне нужны, — спокойно возразил Зибальбай, — вы можете мне и опять понадобиться. Если бы не эта возможность, то мы расстались бы за горой.

— Жаль, что этого не случилось! — воскликнул сеньор.

— Я тоже, быть может, об этом пожалею. Но вы здесь, а не там, и останетесь здесь до конца вашей жизни. Я хочу сказать, что вы в моей власти. Одно мое слово может поставить вас очень высоко или зарыть глубоко в землю. Поэтому будьте осторожны, принимайте с благодарностью все, что вам будет дано и не оглядывайтесь назад: бежать нет возможности. Подчинитесь во всем моей воле, и вам будет хорошо. Если будете сопротивляться, я вас уничтожу. Я сказал. Теперь идите впереди меня, а ты, дочь, иди за мной!

Казалось, бешенство сеньора не имело границ. Я опасался самых ужасных поступков, но умоляющий взгляд Майи его успокоил, как по волшебству.

— Я слышу ваши слова, касик. Вы правы, я в вашей власти, и мне бесполезно спорить с вами.

Мы двинулись дальше в указанном порядке. Подойдя к Зибальбаю, я сказал ему:

— Ты произнес резкие слова тому, кто мне брат, а следовательно, и мне!

—Я сказал то, что должен был сказать. Разве ты не слышал, что сказал вчера индеец? Тикаль, мой племянник, правит страной вместо меня. Эта девушка, моя дочь, помолвлена с Тикалем, и только этим способом он может наследовать мне. Если он считает меня мертвым и занял мое место, то ему не захочется уступить свою власть. Посуди сам, как должно понравиться ему и его друзьям, что белый человек нашептывает слова любви в уши моей дочери и держит ее руку? Говорю тебе, Игнасио, что это одно может возбудить войну против меня. Вот почему я говорил резко, пока еще есть время. Ты должен мне в этом помочь, потому что от этого зависят и твои планы, иначе они ни к чему не приведут!

Я ничего не ответил. Некоторое время мы шли молча и на повороте дороги столкнулись с шедшими нам навстречу носильщиками с паланкинами. Их было около сорока. Все были высокого роста, хорошо сложены, с правильными чертами лица, но все-таки отличались от людей моего племени. Выражение их лиц было какое-то странное: оно было не тупым, но каким-то безразличным; уже в глазах самого молодого из них можно было подметить какую-то подавленность, точно от тяжести прожитых народом веков. Они были крепки и сильны, но глаза их не светились умом. Даже вид белого не поразил их. Они ограничились мелкими замечаниями, которыми обменялись между собой, — о длине бороды, о цвете волос. Зибальбая они приветствовали своими гортанными голосами:

— Отец, кланяемся тебе!

И они все простерлись перед ним ниц по знаку, данному старшим между ними.

— Встаньте, дети! — сказал Зибальбай, и они послушно встали, сохраняя полнейшее равнодушие ко всему окружающему.

Они принесли с собой еду, и мы принялись есть. Начальник отряда что-то тихим голосом докладывал касику, и я ясно видел, что его слова не доставляли тому никакого удовольствия. Зибальбай торопился и вскоре отдал приказ садиться в паланкины. Мы двинулись с довольно большой скоростью. Я не переставал любоваться окружающей природой. Вся местность была старательно возделана. Если не было полей, то росла трава; рощи, часто попадавшиеся нам, были густы и тенисты, и в них можно было видеть диких коз и оленей, поспешно убегавших при нашем приближении. Посевы состояли из хлебных злаков, сахарного тростника, плантаций кофе и какао.

К вечеру мы достигли деревни хлебопашцев. Дома были построены из необожженного кирпича, посредине села был сооружен алтарь с возложенными на него плодами и цветами. Большинство жителей только что вернулись с работы, о чем свидетельствовали следы земли на их обуви и платье. Но и на их лицах я опять увидел то же выражение безучастия ко всему. Лица женщин, очень красивые по мнению индейцев, были проникнуты тем же тяжелым выражением. При виде сеньора только немногие выражали любопытство, но через несколько секунд оно исчезало бесследно. Здесь почти не было детей. Одну женщину было почти невозможно отличить от другой, если они были одного возраста. Впрочем, удивительного, строго говоря, ничего не было: все жители составляли одну большую семью.

Для нас был приготовлен особый дом, в него пока вошел один Зибальбай. Подойдя к Майе, я спросил ее:

— Всегда ли у этих людей такая скука на лицах?

— Да! То есть у простолюдинов, которые работают. Здесь существует два сословия: знатные господа и народ. Каждый простолюдин должен работать три месяца в году, а остальные девять полагаются ему на отдых. Все плоды работ собираются в общие склады и распределяются между всеми детьми народа Сердца. Но храмы, касик и некоторые сановники имеют своих рабов, которые служили из поколения в поколение, от отца к сыну.

— Что с ними делают, когда они не хотят работать?

— Они должны умереть, так как им не отпускается никакой пищи из общественных магазинов. Когда они смирятся, то на них возлагают самые тяжелые работы!

Теперь было понятно, почему у этих людей такое приниженное выражение. Что можно было ожидать от людей, лишенных честолюбия или ответственности и поставленных в полную зависимость от общественных порций? В позднейшие годы я слышал, что появились учителя, которые проповедуют подобную систему для всего человечества, но готов поручиться, что если бы они пожили в стране Сердца, где эта система применялась веками, то отреклись бы от своего учения.

К нам явился посланный от Зибальбая человек с приглашением войти в дом. Там мы нашли приготовленный обильный ужин. Я предполагал, что мы здесь заночуем, но касик коротко и повелительно сказал, что нам предстоит дальнейший путь. Мы скоро добрались до небольшого поселка на берегу озера, где нас ожидала лодка с девятью гребцами. Но так как дул попутный ветер, то был поднят парус, и мы поплыли к острову со Священным Городом, до которого было пятнадцать миль. Мы все молчали, любуясь красивой картиной озера, освещенного луной. Индейцы-гребцы также были безмолвны из-за присутствия их государя. Город все более и более приближался, его очертания становились отчетливее, хотя он продолжал иметь в моих глазах сказочный вид. Но скоро моя нога ступит на обетованную землю.

— Что нас ожидает там? — прошептал сеньор на ухо Майе, пользуясь тем, что Зибальбай сидел в отдалении и казался погруженным в крепкую думу.

Она только укоризненно покачала головой.

— Не бойтесь! Мы преодолеем все трудности и опасности, — постарался я приободрить своего друга. — Избыток здешних богатств перейдет в наши руки, и я отомщу притеснителю моего племени! Индейское царство восстановится от моря до моря!

— Может быть! Для вас даже весьма вероятно, что так и случится. Но мы ищем разные вещи…

До нас доносились только громкие крики сторожей, перекликавшихся на городских стенах. Но сам город точно вымер. Ветер стих, и мы шли на веслах. Проплыв по небольшому, по-видимому искусственному каналу, мы причалили к каменной пристани, совершенно безлюдной. От нее вела широкая лестница к стенным воротам, которые были заперты. Зибальбай нетерпеливо велел кормчему лодки позвать начальника стражи. По лестнице спустился вооруженный индеец, спрашивая, кто мы.

— Я — касик! Открывай ворота! — ответил Зибальбай.

— В самом деле? Но как это странно, — проговорил стражник, — в эту самую ночь касик справляет свой свадебный пир, а в нашей стране есть только один касик. Отправляйтесь, странники, обратно и явитесь, когда ворота будут открыты!

При этих словах Зибальбай затрясся от гнева, а сердце Майи, напротив того, переполнилось радостью.

— Повторяю тебе, что я — Зибальбай, твой касик, вернувшийся из путешествия!

Стражник колебался.

— Безумный, или ты хочешь стать пищей для рыб? — громко сказал кормчий. — Это действительно Зибальбай и никто другой.

— Прости меня, отец! — взмолился стражник, падая на колени. — Но касик Тикаль, правящий после тебя, велел сказать, что ты умер в пустыне, и запретил упоминать твое имя в городе!

Зибальбай поднялся с места, и мы последовали за ним. Проходя мимо коленопреклоненного стражника, он обратился к кормчему, также шедшему с нами:

— Вели повесить завтра этого человека на торговой площади, чтобы научить не спать на сторожевом посту!

Мы шли по широкой улице, окаймленной великолепными зданиями, но они казались безлюдными; улица также была пустынна.

— Я вижу город, но не вижу жителей, — заметил мне сеньор.

— Вероятно, они празднуют свадьбу на городской площади, — ответил я. — Я даже слышу их…

Действительно, порыв ветра донес до нас гул голосов. Минут через пять мы подошли к широкой площади, посредине которой возвышалась громадная пирамида с храмом в честь Сердца. На ее вершине горел неугасимый священный огонь. Между стенами пирамиды и стенами окружающих площадь зданий веселился народ: одни плясали, другие пели, третьи смотрели на выходки шутов, наконец, иные ели и пили за расставленными повсюду столами с обильной пищей. Между последними были и дети, они казались самыми почетными гостями. Старшие внимательно прислушивались к каждому их слову. Все присутствующие были в белых одеждах, на некоторых были надеты шлемы с развевающимися перьями. Зрелище было изумительным. Но все же оно пришлось очень не по вкусу Зибальбаю.

Старый касик держался все время в тени и кого-то искал глазами. Потом он осторожно стал пробираться к столу, поставленному в числе других посреди аллеи, окаймлявшей одну из сторон площади. За ним сидели двое, мужчина и женщина. Следуя за Зибальбаем, мы подошли так близко, что могли слышать всю их беседу. Местный язык так мало отличался от нашего наречия майя, что даже сеньор мог следить за разговором.

— Пир очень оживлен! — произнес мужчина.

— Да, муж мой, — отвечала женщина. — Оно и не могло быть иначе, так как вчера Тикаль был избран советом Сердца в касики страны, а сегодня он повенчан с красавицей Нагуа, дочерью Маттеи!

— Да, это было великолепное зрелище, хотя мне думается, что было еще рано провозглашать его касиком. Зибальбай может еще вернуться, и тогда…

— Он никогда не вернется, и его дочь тоже. Они давно погибли в пустыне. Я жалею девушку, она всегда была такой ласковой… А о Зибальбае не грущу! Тикаль в один год устроил больше праздников, чем Зибальбай за много лет. Он также смягчил закон, и теперь мы, бедные женщины, можем, как и знатные, носить украшения! — и она любовно посмотрела на свой браслет.

— Легко быть щедрым за счет чужого золота! Нет, я сожалею о Зибальбае. Я не верю, что он сумасшедший.

— Нет, он безумец! — настаивала женщина.

— Посмотрите на лицо моего отца, — сказала Майя шепотом. — Я еще никогда не видела его таким!

Старик, подозвав нас движением руки, направился к большой арке, служившей входом во дворец. Два воина с медными копьями стояли на страже.

XV. Возвращение Зибальбая

Зибальбай собрался уже вступить в самую освещенную часть роскошной палаты, как Тикаль встал, поднял вверх скипетр, который держал в руке, и все смолкло. Зибальбай остановился. Тикаль заговорил сильным грудным голосом:

— Старейшины и сановники Сердца, и вы, благородные госпожи, жены и дочери сановников, слушайте мои слова! Лишь вчера я был по вашему желанию и выбору провозглашен касиком этой страны и занял престол моих предков!

Сегодня я пригласил вас всех на свадебный пир с Нагуа, прозванной Прамвой, дочерью великого господина Маттеи, начальника звездочетов, хранителя святилища и совета Сердца. В присутствии всех вас заявляю, что она моя первая и законная супруга, ваша государыня после меня и, что бы ни случилось, она не может быть устранена от моего ложа и престола. Приглашаю вас воздать ей почести по новому ее сану!

Потом, обернувшись к новобрачной и обняв ее, он продолжал:

— Да будет над тобой благословение богов и пошлют они нам детей, а с ними вместе счастье и радость на многие годы!

Все низко поклонились новой повелительнице, красивое лицо которой сияло счастьем и гордостью.

— Сановники Сердца! — продолжал еще Тикаль, когда кончился обряд поклонения. — Я слышал, что некоторые порицают меня и говорят, что я не имею права держать этот скипетр. Я хочу сказать вам сегодня то, что завтра, после жертвоприношения, провозглашу перед всем народом. Завтра ровно год, как удалился Зибальбай, мой дядя, вместе с его единственным ребенком, Майей, моей бывшей невестой. Перед их отбытием было решено, — Зибальбаем, мной и всем советом, — что если он или его дочь не вернутся через два года, то престол переходит ко мне навсегда. Я с большой грустью приложил руку к этому соглашению, потому что считал, что дядя мой сумасшедший и что с любимой мной дочерью идет на верную гибель. Я твердо хотел ждать условленного срока, но среди народа начались волнения. Были такие, которые не хотели слушать временного касика. Из-за отсутствия Зибальбая в стране не было верховного жреца, и некоторые священные обряды остаются невыполненными, призывая на нас гнев богов. Многие стали убеждать меня сократить долгий срок, но я отказывался. Но вот три дня тому назад те люди, чья очередь была отправляться с острова на материк для сельских работ на три новых месяца, — люди эти отказались, говоря, что только один верховный жрец имеет над ними силу и власть в этом отношении, а в стране нет верховного жреца. Я обратился за советом к просвещенному Маттеи, звездочету. Он всю ночь вопрошал небеса и получил свыше указание, что Зибальбай, увлеченный ложным сном, нарушивший закон и перешедший горы, теперь уже давно умер в пустыне, а вместе с ним погибла и его дочь, моя нареченная невеста. Так это, Маттеи, или не так?

Вперед выступил уже пожилой, но все еще красивый индеец.

— Если моя мудрость мне не изменяет, то именно таково было откровение звезд!

— Знатные люди моего народа! Вы слышали мое свидетельство и свидетельство Маттеи, голос которого есть истина. Вот почему я принял державу и вот почему сочетаюсь браком с другой, а именно с Нагуа, дочерью Маттеи. Скажите, признаете ли вы нас?

— Признаем тебя, Тикаль, и тебя, Нагуа. Правьте нами много лет по законам и обычаям страны! — воскликнуло большинство.

— Хорошо, друзья мои и братья! — ответил Тикаль. — Но прежде чем мы разопьем прощальную чашу, не желает ли кто-либо из вас что-нибудь сказать?

— Я хочу кое-что сказать! — громко заявил Зибальбай, все еще остававшийся в тени.

При звуке этого голоса, хорошо знакомого, Тикаль вскочил в страхе, но, быстро овладев собой, сказал:

— Подойди ближе, кто бы ты ни был, и говори, чтобы тебя могли видеть!

Движением руки пригласив нас следовать за собой, Зибальбай, по-прежнему закрывая лицо краем плаща, прошел сквозь ряды присутствующих, и только подойдя к самому трону, немного повернулся и отбросил плащ. Раздался общий крик изумления, а у Тикаля скипетр выпал из рук и покатился по полу.

— Зибальбай! Зибальбай вернулся домой или это только его дух? И Майя с ним!

— Да, это я вернулся! И не слишком рано, как кажется. Неужели ты, мой племянник, так жаждал власти, что нарушил клятву, данную перед Сердцем? А ты, Маттеи? Или боги смутили твой разум, что ты сообщаешь неправду о моей смерти и дочь твоя всходит поэтому на трон? Не говорите мне ничего! Я слышал все. Тебе, Тикаль, я говорю, что ты клятвопреступник, а ты, Маттеи, лжец и обманщик. Я отомщу вам!.. Стража! Взять этих людей.

Воины, стоявшие близ самого трона, немного замялись, но потом двинулись, чтобы исполнить приказание Зибальбая. В эту минуту молчавшая Нагуа поднялась с места и сказала:

— Как?! Вы смеете поднять руку на своего касика? Или вы не боитесь гнева богов за это святотатство? Жив Зибальбай или нет, но его правлению настал конец, раз совет старейшин возложил корону на голову Тикаля. Его решение не может подлежать отмене.

— Она говорит правду! — подтвердил Тикаль. — Не смейте трогать меня, если еще хотите жить под солнцем!

Все время, как я заметил, он не спускал глаз с Майи, красота которой производила на него огромное впечатление. Зибальбай собирался отвечать, но раньше заговорил Маттеи. Он подошел к старому касику и низко поклонился.

— Не гневайся, мой господин! Ты много странствовал и теперь утомлен. Завтра, перед всем народом, с высоты пирамиды, мы разберем наше дело и каждомубудет воздано по его заслугам или по его вине. Тебе надо отдохнуть после долгого пути, а теперь позволь тебя поздравить с благополучным возвращением — и твою дочь также. Скажи только нам, кто эти чужеземцы, пришедшие с тобой!

Оглядываясь по сторонам, как волк в западне, и видя мало сторонников, на которых он мог бы положиться, Зибальбай заговорил:

— Ты прав, Маттеи, я удручен усталостью, годами и коварством людей. Завтра народ решит, кто их касик, я или Тикаль. Завтра же я скажу, кто эти чужеземцы. Теперь же прошу обращаться с ними хорошо, для нашего собственного блага… Нет, я здесь не буду ни есть, ни пить….

Позвав с собой поименно нескольких сановников, он вышел из палаты.

— Кажется, он забыл про меня! — со смехом сказала Майя. — Привет тебе, Тикаль, и тебе, Нагуа, из придворных девушек пересевшая на мое место. Каков бы ни был исход всего дела, желаю вам счастья и взаимной любви.

Тикаль сошел со ступеней трона и, обращаясь к Майе, сказал:

— Клянусь тебе, Майя…

— Не клянись, Тикаль! Дай лучше мне и моим друзьям еды и питья, потому что мы прибыли издалека и нуждаемся в подкреплении наших сил… Какой красивый наряд на новобрачной и какие чудные изумруды! Вероятно они взяты из моих сокровищ. Пусть она примет это как мой свадебный подарок. Посторонись, Тикаль, чтобы я могла видеть знакомые и дорогие мне лица…

Все присутствующие не сводили глаз с сеньора, который всей своей внешностью так резко отличался от туземцев. Не обращали на него внимания только двое: Тикаль, поглощенный лицезрением Майи, и Нагуа, одиноко сидевшая на троне. Наконец и она сошла и подошла к Тикалю.

— Дайте дорогу молодым! — громко сказала Майя. — Иди. Тикаль, уже поздно, и твоя супруга ожидает тебя!

Он что-то пробормотал в ответ и удалился, а Майя продолжала говорить окружавшим ее проводникам:

— Как хороша молодая и как мужествен молодой, но я видывала более счастливых в брачный день. Друзья мои, прощайте! Маттеи, поручаю твоим заботам этих чужеземцев. Приведи их ко мне завтра утром, так как, исполняя желание своего отца, я хочу показать им наш город, прежде чем мы соберемся в верхнем храме.

Через множество переходов Маттеи привел нас в большую комнату, освещенную серебряными светильниками, и очень любезно предложил отведать стоявшие на небольшом столике прохладительные напитки и великолепные плоды. Вдоль стен стояли два ложа с шелковыми покрывалами, а мы были так утомлены, что поторопились проститься и лечь спать. Но заснуть я не мог. Мне было ясно, что Зибальбай здесь лишний и что наутро предстоят большие волнения. Тикаль не сложит с себя захваченную власть. А какая будет наша судьба, я и предположить не мог. Народ опасается чужеземцев и без колебаний принесет нас на жертву. У нас был только один добрый друг — это Майя.

Только к утру я немного забылся и был разбужен сеньором, который весело насвистывал какую-то песенку, с любопытством осматриваясь кругом.

— Мне очень весело, — отвечал он на мой вопрос. — Мы достигли таинственного города, который, кажется, еще лучше, чем мы могли мечтать. Тикаль женат, а Майя свободна. Богатства здесь достаточно для основания трех индейских царств. Зибальбай богат больше, чем нужно, так что положительно не о чем сокрушаться!

— Боюсь, что вы рассуждаете легкомысленно! — ответил я ему. — Борьба между Зибальбаем и Тикалем будет самая упорная. А что касается Майи, то я убежден, что он по-прежнему любит ее. Богатств здесь действительно много, но дадут ли мне часть их для моих целей? Очень в этом сомневаюсь.

— Я не стану расстраивать себя такими маловероятными предположениями — ив особенности относительно будущего этого народа… Но кто-то стучится к нам!

Я открыл дверь, и в комнату вошел слуга с жидким шоколадом в чашках и печеным хлебом. Пока мы еще завтракали, пришел Маттеи. По его усталому лицу видно было, что он не сомкнул глаз всю ночь.

— Хорошо ли отдохнули? — спросил он нас.

— Как нельзя лучше! — ответил я.

— Не могу сказать того же про себя, потому что на мне лежит обязанность .наблюдать звезды. В особенности трудно с одной из них, моей собственной, которая несколько потускнела! — прибавил он с улыбкой. — Мне приказано привести вас к государыне Майе, но, быть может, вы скажете нам, к какому племени принадлежите? Мы слышали о белых людях, но мало хорошего, хотя наш первый царь Кукумац был из этого племени. Вы не из его потомков?

— Не знаю, — смеясь ответил сеньор. — Я из далекой страны по ту сторону океана, где все люди такие же, как я!

— Благодарю за ответ, Сын Моря, — сказал Маттеи. — Я спрашивал не из пустого любопытства, а потому, что народ здешний боится иноземцев и требует сведений о вас.

— Наш друг Зибальбай, без сомнения, удовлетворит их! — сказал я ему.

— Вероятно. Теперь следуйте за мной.

Опять мы прошли через несколько переходов и попали в комнату, уставленную цветами. В ней стояли и сидели несколько девушек. При появлении Маттеи все они поклонились ему.

— Доложите вашей госпоже, что ее гости ожидают здесь… Сам я удалюсь. Мы встретимся с вами у пирамиды, где вы увидите неизвестное и мне зрелище. Но что бы ни случилось, знайте, что я окажу вам покровительство, если смогу!

На пороге стояла Майя, которая выглядела, если только это было возможно, еще более прекрасной, чем вчера. Она ласково поклонилась и сказала.

— Отец мой разрешил мне немного показать вам наш город, видеть который вы так стремились. Нам не нужны носилки, так как пока мы ограничимся здешним дворцом и храмом. Эти госпожи пойдут с нами. Стража тоже.

Мы пошли с Майей вперед, а свита и стража почтительно следовали на некотором расстоянии. Проходя площадь, которая вчера была так многолюдна, а теперь совершенно пуста, мы заметили везде символические изображения сердца и ползущих змей. С края площади мы могли обозреть всю пирамиду. По словам сеньора, в египетской стране есть одна более высокая, но только одна. Но зато, по его словам, она гораздо тоньше сработана. С задней стороны пирамиды снизу доверху шла наружная каменная лестница.

— Это величественное сооружение, — пояснила Майя, — строили, по преданию, двадцать пять тысяч человек, шлифовавших камни, и шесть тысяч, которые клали стены.

— Откуда брали материал? — спросил сеньор.

— Часть взяли у основания самой пирамиды, но больше всего привезли с материка. Плиты доставляли на больших лодках.

— Пирамида внутри пустая?

— Да. В ней много помещений — по большей части склады и казнохранилища. В самом низу склеп, в котором хоронят касиков. Здесь же находится и священный храм Сердца. Вы тоже принадлежите к Братству, и может быть, удостоитесь его видеть. Поднимемся наверх? — предложила Майя.

Всего я насчитал триста ступеней, разделенных несколькими площадками для отдыха. На самой вершине была площадка, окаймленная невысокой стеной. Здесь помещался небольшой мраморный навес, под которым под наблюдением поочередно дежурящих жрецов день и ночь горел священный огонь.

— Смотрите! — сказала Майя.

Я никогда не забуду этого зрелища. Город был у наших ног. Он лежал ниже уровня озерных вод, точно в кратере гигантского вулкана. Остров имел около десяти миль в длину и шести в ширину. Весь в зелени и садах, он производил впечатление изумрудного листа на поверхности озера. До материка было очень далеко, и только с севера можно было видеть невооруженным глазом узкую полосу земли, откуда мы плыли ночью. Растительность была роскошная, так как ежегодно разлив вод покрывал землю плодоносным илом. Город со всех сторон был окружен реками, наполненными водой из озера, а по эту сторону вала высилась сплошная высокая каменная стена в пятьдесят футов высотой. Внутри стены пространство было заполнено дворцами и храмами, чаще даже развалинами, так как по малочисленности населения не было возможно содержать все в порядке. Улицы поросли травой — очевидно, движение было очень маленькое. Теперь мы видели только изредка проходивших внизу девушек с плетеными корзинами, спешащих получить с городских общественных складов причитающуюся каждой семье долю припасов: муки, зерна, рыбы и плодов. Иногда проходили группы людей, идя на работы в окрестных садах, но они шли медленно, часто останавливаясь. Время, очевидно, не имело здесь никакой цены.

XVI. На пирамиде

— Не низко ли лежит город? — спросил я Майю. — Мне кажется, что многие здания построены на уровне озера. — Пожалуй! А в те месяцы, которые теперь наступят, вода в озере прибывает, и большая часть острова затопляется, так что вода поднимается высоко, до стен.

— Как же предупредить наводнение? Ведь вода может затопить здесь все!

— Да, это так! Но для того и существует каменная плотина с разводными шлюзами. Если их открыть во время подъема озера, то вода здесь все затопит и все до одного погибнут. Если кому-то надо попасть в город или выехать из него, то это делается при помощи лестниц через плотину или, вернее, створы шлюзов. Там день и ночь стоят сторожа. Кроме того, не многие знают тайный способ, как открыть запоры на шлюзах.

— Мне кажется непонятным, как можно было строить город на месте, которому несколько месяцев в году угрожают наводнения. Я ни одной ночи не засну, зная, что моя жизнь зависит от одной плотины.

— А между тем все люди здесь спокойно спят уже целые века. По преданию, наши предки избрали это место, повинуясь воле богов, предпочитая в случае, если бы их одолевали пришельцы, скорее погибнуть в пучине вод, чем покориться подобно их единоплеменникам на материке. Поэтому и главный жертвенник поставлен глубоко внизу пирамиды-, чтобы хлынувшие воды могли быстро залить храм и спрятанные в нем сокровища и скрыть их навсегда от взоров всех людей… Теперь вы достаточно полюбовались этим видом, перейдем к осмотру наших общественных мастерских и заведений.

На обратном пути нам встретились несколько людей, в том числе Тикаль. Он поклонился Майе, говоря:

— Я пришел сюда, так как узнал, что найду тебя здесь. Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.

— Это исключено, — ответила Майя, — чтобы не делали потом ложных выводов. Если у тебя есть что сказать, говори при всех.

— Иначе я не могу! Мне нужно сохранить это в тайне. Умоляю, исполни мою просьбу, для пользы твоего отца и твоей собственной.

— Без свидетелей я не согласна.

— Тогда прощай!

— Погоди… Если ты не хочешь говорить при людях из нашего народа, то согласись говорить при этом чужестранце Игнасио. Он нашего племени, понимает наш язык, член нашего общества.

— Член нашего общества? Как может иноземец быть членом Братства? Докажи.

Отведя меня в сторону, он предложил несколько вопросов, на которые я дал установленные ответы.

— Согласен? — спросила его Майя.

— Хорошо! Только отойдем в сторону. Мне нелегко говорить о своем деле… Несколько лет мы были обручены — и наша свадьба была отложена до твоего возвращения…

— Но случилось иначе, и теперь мне кажется лишним говорить о нашем сватовстве.

— Не совсем. Прежде всего мне нужно получить твое прощение. Ты знаешь, как я тебя любил, ни одна другая женщина никогда не была ближе моему сердцу.

— Странно звучат эти слова в устах новобрачного! — сказала Майя со смехом.

— Может быть! Но я не люблю Нагуа, хотя она очень любит меня. Вчера при одном виде тебя у меня в душе все перевернулось.

— Зачем же ты женился на ней?

— Тебя я считал умершей, твоего отца тоже, как и все до единого человека здесь. Разве я не должен был поторопиться занять место, причитающееся мне по праву, когда многие составляли заговор против меня? Мне очень помогал своим влиянием Маттеи, и естественно мне было жениться на дочери высшего сановника.

— И прекрасно, и всему конец! Ты просишь моего прощения, и я говорю, что не буду ревновать и завидовать.

— Нет, не конец! Я пришел просить тебя, чтобы ты возобновила свое обещание быть моей женой.

— Нарушив данную клятву, ты меня еще и оскорбляешь? Ты хочешь сделать меня наложницей после Нагуа?

— Нет, я говорю, что, когда Нагуа будет устранена, ты займешь ее место — и твое собственное по праву.

— Но ведь Государыня Сердца не может быть разведена!

— Если она перестанет ей быть, то развод возможен, как и для всякой другой женщины.

— Путь смерти? Нет, я его не хочу. Совесть имеет закон, если его нет у любви. Иди к своей жене и постарайся, чтобы она никогда не узнала о твоих словах.

— Это твое последнее слово, Майя?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что многое зависит от тебя. Вскоре соберутся граждане и сановники, чтобы решить, кто должен править, твой отец или я. Обещай быть моей женой, и я поступлюсь в пользу твоего отца. Он будет касиком до конца своих дней. Откажись — и я буду мстить тебе, твоему отцу и твоим друзьям.

— Будет, чему суждено. Твои угрозы меня не пугают. Можешь составлять заговор против облагодетельствовавшего тебя старика, но я говорю тебе: никогда я не буду твоей женой!

— Может быть, ты еще возьмешь свои слова обратно, — произнес он спокойно и с поклоном ушел.

— У вас опасный враг, — сказал я Майе.

— Я его не боюсь.

— По-моему, он крайне опасен. Народ очень неспокоен, и я не удивлюсь, если мы не увидим завтрашнего дня.

Мы подошли к сеньору.

— Помогите мне сойти вниз, я очень устала. Дайте вашу руку… Мы долго вас задержали? Я сделала для вас полезного больше, чем сделала бы для себя!

— Что это значит?

— Узнаете это в свое время… Но дорого дала бы я, чтобы наша нога не ступала в этот город.

Два часа спустя, уже в свите Зибальбая и Майи, мы снова очутились наверху пирамиды. Теперь на ней были тысячи людей, все взрослое население города. Около жертвенника, по правую сторону, стояли Тикаль и Нагуа и двое или трое знатных туземцев, хорошо вооруженных, с отрядом воинов позади каждого из них. По ту сторону алтаря сидели лишь немногие знатные лица. Туда же прошел и Зибальбай со своей дочерью. На пути им все низко кланялись, не исключая и Тикаля.

Вслед за ним появились два жреца, возложившие на алтарь цветы и вознесшие короткую молитву к Сердцу Небесному о милостивом принятии их жертвоприношения. Затем заговорил Зибальбай. Я заметил тревогу на его лице, руки его дрожали, лицо было бледно, но гневно.

— Старейшины и граждане Города Сердца, вы помните, что ровно год тому назад я, касик и верховный жрец этой страны, оставил город для великой миссии, которая заключалась в том, чтобы найти недостающую часть священного символа, лежащего в священном храме, ту часть, которая носит название «День» и которая считалась навсегда утраченной. Наш народ пережил много бедствий, его окончательное исчезновение близко, он вымрет и будет забыт. Вы знаете также пророчество: когда День и Ночь соединятся вместе на главном алтаре, то наш народ возродится и будет опять велик. Вы знаете, что голос повелел мне идти к морю искать «День» и присоединить к «Ночи». Получив согласие совета старейшин, я отправился один, в сопровождении дочери, много вытерпел и теперь вернулся с полным успехом, так как недостающая часть хранится на груди вот этого пришельца Игнасио.

В толпе пробежал шепот изумления. Зибальбай продолжал.

— Обо всем этом я подробно расскажу всем высшим посвященным в священном храме в день поднятия вод, в один из тех восьми дней в году, когда должен заседать совет. Теперь я хочу говорить о других делах. Вы выбрали временным правителем единоплеменника Тикаля с тем, что, если я не вернусь через два года, он будет вашим касиком. Я вернулся через год и вот что обнаружил: Тикаль, жених моей дочери, женился на другой девушке. Он сам говорил об этом вчера. Вчера же многие меня встретили недружелюбно, хотя я не нарушал никаких клятв, а только служил своему народу. Мне сказали некоторые, что я низложен и что касик теперь Тикаль. Скажите же мне теперь вы все: я, ваш касик, разве я низложен?

В толпе послышался возглас «нет, нет», но слабый. Большинство молчало и глядело на Тикаля. Тогда заговорил Маттеи.

— Как один из тех, которые имеют отношение к избранию Тикаля, я, прежде чем отвечать, спрошу тебя, Зибальбай, зачем ты привел с собой двух чужеземцев, Игнасио и Сына Моря, так как закон наш говорит, что тот, кто приведет сюда чужеземца, должен вместе с ним быть предан смерти?

Зибальбай молчал. По странной случайности он забыл о существовании этого закона, но, собравшись с мыслями, спокойно сказал:

— Твоими устами спрашивает коварство и ложь, как она уже заставила тебя дать неправильный ответ звезд о моей мнимой смерти. Я упустил этот закон из внимания, потому что Игнасио не простой чужеземец, он по ту сторону гор Держатель Сердца, а Сын Моря ему брат и посвящен в высшую степень нашего Братства. Они оба спасли меня и мою дочь от смерти и теперь оба последовали за мной, чтобы исполнить великое пророчество. Мы условились с Игнасио, который желает освободить наших братьев от ига белых, что он придет со мной сюда, когда исполнится пророчество и мы все тому будем свидетельствовать, я дам ему все средства, необходимые для его цели, а он приведет нам сюда — в чем мы нуждаемся, чтобы не вымереть окончательно — жен и мужей, чтобы обновить нашу застывшую кровь. Сегодня ночью мы проверим пророчество на священном алтаре, узнаем волю нашего божества и согласно ей решим участь этих двух чужеземцев. Перед вами открывается великое будущее, поэтому не давайте духу возмущения проникать в ваши сердца. Последуйте за мной, оставайтесь верными мне, — и ваша слава скоро засияет, как сияет солнце перед маленькой звездой! Я сказал, вам выбирать.

Общее молчание взволнованного собрания было ответом на горячую речь Зибальбая. Это молчание нарушил Тикаль, громким голосом обратившийся к присутствующим:

— Правы были те, которые говорили, что старик сумасшедший! Поймите, что он предлагает вам: вернуть ему, нарушившему закон, власть для того, чтобы отдать накопленные веками сокровища приведенным им двум ворам, чтобы после того мы открыли двери пришельцам, вдали от которых мы так счастливо жили столько времени. Дети Сердца, хотите ли вы этого?

Все стоявшие на стороне Тикаля громко кричали:

— Никогда, никогда!

Этот крик был подхвачен простым людом, хотя он, как я думаю, не вполне понимал, как обстоит дело.

— Кого же вы выбираете: меня, законно поставленного, или Зибальбая, нарушившего закон и потерявшего рассудок?

— Тебя, Тикаль, тебя! — кричала толпа.

— Благодарю вас, сановники и граждане. А как же поступить со старым безумцем и с теми, которым он выдал нашу тайну?

— Убить их! — ответили многочисленные голоса.

— Взять этих людей!

Они бросились к нам, и сеньор уже готовился обнажить свой нож, но я удержал его руку:

— Бога ради, остановитесь! Если вы тронете хоть одного из них, они немедленно убьют всех нас.

— Они это сделают в любом случае, — ответил сеньор, — впрочем, как хотите.

Пришедшие с Зибальбаем его сторонники расступились, и мы вчетвером остались одни.

— Трусы! — воскликнул Зибальбай и, выхватив нож, уложил на месте того, кто шел впереди (как я узнал потом, важного сановника, начальника стражи).

Но вслед за тем его схватили и обезоружили, схватили также сеньора и меня и потащили к алтарю. На свободе оставалась только одна Майя. Почему-то никто даже не дотронулся до нее.

— Что сделать с этими людьми? — вторично спросил Тикаль.

— Убить их! — еще громче отвечал народ.

Над нашими головами замелькали ножи, когда раздался голос Майи:

— Постойте! Не оскверняйте алтаря кровью невинных людей… Или вы забыли закон, что никто не может быть предан смерти без суда в совете и перед лицом касика? А этих людей судили? Они могли оправдаться?.. Если мой отец низложен, то не Тикаль, а я — его наследница, я — ваш касик.

— Майя, ты верно говоришь в отношении твоего отца! — ответил Тикаль. — Но эти двое — чужестранцы, к ним наш закон не относится, и народ вправе их сейчас же казнить.

— Говорю тебе, что они неповинны, что если есть тут виновные, то это скорее мой отец и я. Не начинай своего правления убийством. Мы обещали им обоим безопасность, а если они будут осуждены на смерть, то и я умру с ними.

В ее руках блеснул кинжал; в толпе раздались некоторые одобрительные возгласы:

— Верно верно! После Зибальбая ты — наша повелительница.

В воздухе надо мной продолжали висеть несколько поднятых ножей. Я считал свою жизнь конченной, но суждено было иначе. До моего слуха, всегда очень тонкого, долетели несколько слов, которыми обменялись между собой Тикаль и Нагуа. Я мог слышать, так как был ближе других к ним.

— Она исполнит свою угрозу, — говорила Нагуа, — и это будет твоей гибелью. Ее отца ненавидят, а ее все боготворят!

— Зачем ей жертвовать жизнью за благо чужеземца? — с недоумением спросил Тикаль.

— Кто знает! Он — ее друг, а женщина иногда способна отдать жизнь за друга! — с улыбкой ответила Нагуа, — Делай как знаешь, но я думаю, что если Майя умрет, то и нам не видать завтрашнего дня.

Я очень испугался за судьбу сеньора, когда заметил полный ненависти взгляд, которым посмотрел на него Тикаль. Обращаясь к Майе, он сказал:

— Ты взываешь к законам страны для своего отца, себя и этих пришельцев?.. Завтра мы пригласим судей и здесь, в присутствии народа, произведем суд.

— Нет, Тикаль, так нельзя! — возразила Майя/ — Для нас четверых, высших братьев, есть только один суд — это совет Сердца, заседающий в святилище, который должен состояться на восьмой день после поднятия вод… Не так ли, братья мои?

— Если они также члены Братства, то это так! — послышались голоса.

— Пусть будет так! — решил Тикаль. — А до тех пор я должен взять вас под стражу.

Майя поклонилась ему, а потом народу, говоря:

— Прощайте. Если вы не увидите нас больше, то знайте, что я и отец преданы смерти Тикалем, который захватил наше место. Поручаю вам отомстить за нас!

XVII. Проклятие Зибальбая

Мне помогли подняться с земли.

— Смерть была близка! — заметил сеньор не то с улыбкой, не то с сожалением.

— Она и остается близко! — ответил я ему. — Но мы выиграли пока несколько дней.

Благодаря Майе!

Нас отвели в небольшую комнату на вершине пирамиды, предназначенную для стражи, и закрыли за нами тяжелую дверь. Зибальбай молча опустился на скамейку, пристально глядя в стену. Можно было думать, что он способен видеть сквозь препятствие. До нас доносился шепот спускавшихся по лестнице людей.

— Вы спасли на время нашу жизнь, — обратился сеньор к молодой девушке, — но что делать теперь?

— Не знаю! В пирамиде есть комната, где нас будут держать до дня суда… Я так думаю, потому что они не решатся оставить нас на свободе, опасаясь волнений.

Не успела она закончить этих слов, как открылась дверь и вошел Тикаль в сопровождении Маттеи и еще нескольких знатных людей.

— Что вам угодно? — спросил их Зибальбай.

— Чтобы вы последовали за мной, — ответил Тикаль. — А у тебя, Майя, прошу прощения, что подвергаю заключению тебя и твоего отца, но у меня нет иного средства спасти вас от народной мести.

— Нам не мести народа надо страшиться, а твоей ненависти!

— В твоей власти ее уничтожить!

— В моей власти, быть может, но не в моем желании!

Через прилегающее небольшое помещение, в котором жили очередные дежурные жрецы, и сквозь искусно сделанную в задней стене раздвижную дверь нас привели к крутой лестнице, ведущей вниз. Через двадцать ступеней оказалась еще дверь, потом узкий проход, затем опять дверь и внутренняя лестница. После нескольких таких переходов мы остановились перед широкими дверьми, за которыми была расположена очень большая комната со многими дверьми по бокам; некоторые были открыты и вели в другие, небольшие комнаты, некоторые были закрыты. Большая комната, как я узнал позднее, некогда служила для собраний жрецов, но теперь их было уже так мало, что они в ней совершенно не нуждались и комната служила темницей для знатных преступников. Освещена она была несколькими серебряными светильниками. В разных местах стояли столы и скамейки. Маттеи указал нам еще на несколько меньших комнат, которые должны были служить нам спальнями. Он же обещал присылать нам пищу.

После этого нас оставили одних.

— Теперь его час, — сурово произнес Зибальбай, — но пусть Тикаль молит богов, чтобы мой час никогда не наступал!

Он отошел в сторону и опустился на одно из приготовленных лож, Майя направилась к нему, желая услужить и помочь, но он отогнал ее прочь, и она снова вернулась к нам.

— Грустное место, — заметил сеньор шепотом, так как вследствие эха громкий говор звенел по всей комнате. — Но как оно ни мрачно, все же пока безопаснее, чем был освещенный солнцем верх пирамиды с ножами у горла.

— Здесь в полной безопасности сохранятся наши кости до окончания мира! — с горькой усмешкой проговорила Майя. — Здесь смерть сторожит людей, и отсюда нет спасения. Не была ли я права, предостерегая вас от нашего города и его обитателей? Я предупреждала вас обоих, а теперь вы своей жизнью заплатите за свое безумие.

— Чему быть, тому не миновать! — сказал сеньор. — Я надеюсь, что худшее прошло и что нас не убьют. На нас накинулись из-за резкости вашего отца, но теперь несчастье укротит его.

— Никогда! Ведь они правы: он безумец, как и вы, Игнасио… Лучше осмотрим нашу темницу, я ее еще никогда не видела.

Она взяла один из светильников и стала обходить комнату. Напротив тех дверей, через которые мы вошли, были совершенно такие же. Сквозь щели до нас дошел свежий воздух, по-видимому извне.

— Куда они ведут? — спросил я.

— Не знаю. Быть может, в святилище, через потайной ход. Вся пирамида полна комнат, служивших складами оружия и припасов; здесь же хоронили жрецов….

Шаг за шагом мы обходили комнату, стараясь попасть во все встречные двери. Одна из них не была закрыта на замок, и мы вошли. На длинных полках мы нашли множество свернутых в трубки рукописей, под толстым слоем пыли. Открыв наудачу одну из них, Майя показала нам оригинальный способ художественного письма.

— Этой рукописи много веков! — сказала Майя. — Чтобы не скучать, мы будем изучать историю…

И она с пренебрежением бросила на пол бесценную рукопись.

Соседняя дверь, деревянная, была закрыта, но сильный удар ногой вышиб замок, и мы вошли в новую небольшую комнату, где лежали перевязанные желтыми и красными лентами металлические бруски.

— Медь и свинец! — сказал сеньор, глядя на них.

— Нет! — возразила Майя. — Золото и серебро, за которыми вы так гонитесь по ту сторону гор… Смотрите, что написано на стене: «Получено с южных рудников, отложено отдельно для храма Сердца и для храмов Востока и Запада».

Я не верил своим глазам. В одной кладовой, притом всеми забытой, золота было больше чем достаточно, чтобы привести в исполнение мои самые смелые планы.

— Быть может, вы это все получите, Игнасио, но я боюсь, что здесь вы найдете себе только могилу, как и я, и сеньор!

Продолжая осмотр, мы наткнулись на кладовую с разными сосудами, употреблявшимися при богослужении, очень тонкой и чеканной работы, золотыми и серебряными. Сеньор случайно толкнул ногой какой-то большой ящик, который оказался незапертым. В нем мы увидели священные одежды жрецов, тканные золотом, и пояс с крупнейшими изумрудами. Майя взяла пояс и передала мне со словами:

— Это очень пойдет вам, наденьте пояс, ведь он вам нравится!

Я взял пояс и надел, но не поверх одежды, а под нее. Впоследствии я этими изумрудами заплатил за асиенду и окружающие ее земли. Вот происхождение того изумруда, который теперь принадлежит вам, сеньор Джонс.

Шум шагов заставил нас прекратить поиски. В комнату вошли люди, принесшие несколько блюд с кушаньями. Они дожидались, пока мы не насытились, потом собрали остатки еды и посуду, наполнили светильники маслом и ушли, за все время не проронив ни одного слова, ни доброго, ни худого.

Посидев еще некоторое время, мы разошлись по своим отдельным комнатам и кончили тем, что заснули. Потом встали, разговаривали, ели, когда нам приносили еду, ложились спать и опять вставали, совершенно потеряв счет часам и дням, так как к нам не проникал ни один луч дневного света.

Судя по числу приходов тюремщиков с едой, должен был, по моему расчету, идти третий день, когда к нам опять пришел Тикаль, в сопровождении всего четырех стражников.

— Их немного, но достаточно, чтобы нас прирезать! Нам нечем защищаться! — сказал сеньор.

У нас действительно было отобрано все оружие.

— Не бойтесь, друг, — успокоила его Майя, — они не сделают этого так открыто.

— Что тебе нужно, предатель? — грозно спросил Зибальбай. — Если ты пришел убить меня, то действуй скорее, потому что я должен предстать пред лицами богов, которых я молю о мщении за меня!

— Я не убийца! Если ты умрешь, то только согласно закону, который ты нарушил… Мне хочется переговорить с тобой наедине.

— Говори при них или сохрани свои слова несказанными! Тикалю пришлось уступить. Он велел страже отойти в сторону и тихо заговорил.

— Слушай, Зибальбай! Позавчера утром я видел твою дочь на вершине пирамиды и говорил ей, что люблю ее по-прежнему и что взял себе другую жену только поверив словам Маттеи. Я сказал ей, что если она согласится быть моей женой, то я отпущу Нагуа, а тебе уступлю место касика на всю твою жизнь. Я сказал ей также, что если она откажется, то я буду врагом тебе, ей и ее друзьям. Она ответила с презрением. Что случилось затем, ты сам знаешь.

Зибальбай повернулся к Майе.

— Этот человек говорит правду?

Она собиралась отвечать, не знаю что, но Тикаль продолжал:

— К чему ее ответ? Этот чужеземец (тут он указал на меня) слышал мои слова. Теперь я вновь повторю свое предложение, на тех же условиях. Все это я готов сделать из любви к ней, потому что она свет моих очей, дыхание моей груди, и без нее нет мне никакой радости в жизни.

Зибальбай сложил руки и громко воскликнул:

— Благодарю вас, о боги, что услышали мои молитвы и указали путь к устранению междоусобицы! Возьми Майю, Тикаль, если ты хочешь. С Маттеи придется бороться, но вместе мы его легко одолеем! Радуйся, Игнасио, ты совершишь свое великое дело!

Я не радовался, потому что знал, что моя мечта будет принесена в жертву прихоти женщины. Поэтому я сказал Зибальбаю:

— Погоди. Майя еще ничего не сказала.

— Что же ей говорить?

— То же, что я позавчера сказала Тикалю, — медленно заявила девушка, — что мне нет до него дела.

— Нет дела! Нет дела! Ты забыла, дочь, что он — твой жених?

— Отец, я не выйду замуж за человека, который изменил клятве и не мог подождать всего один год.

— Будь благоразумна! Тикаль ошибся и теперь хочет все исправить. Я ему прощаю, ты тоже должна простить… Не думай больше, Тикаль, о сумасбродстве девчонки, а вели принести пергамент и чернил, чтобы написать договор. Я стар, и у меня мало времени; не пройдет, пожалуй, и года, как ты получишь по праву то, чего теперь добиваешься силой.

— Я принес с собой договор, но Майя согласна?

— Да, да, она согласна!

— Я не согласна, отец! Я обращусь к народу за защитой, я лучше наложу на себя руки.

— Тикаль, оставь нас на некоторое время. Она с ума сошла. Вернись через несколько часов, она будет тогда иного мнения.

Когда мы опять остались одни, он обратился к дочери:

— Твои уста произнесли ложь, когда ты говорила, что не хочешь идти за Тикаля, потому что он не сдержал данного тебе слова. Твой отказ имеет другую причину. Здесь замешан этот белый человек, которого в его собственной стране зовут Джеймсом Стриклендом. Ты так долго смотрела на него, что уже не можешь выкинуть его образ из своей груди. Правду ли я говорю?

— Правду, отец. Тебе я не буду лгать!

— Я очень огорчен за тебя и за этого белого человека, если только он не видел в тебе временной забавы, но ты должна подчиниться требованию общего блага. Твои желания ничто в сравнении с исполнением пророчества о спасении и восстановлении могущества нашего народа. Неужели все мои планы должны рушиться из-за упорства сумасбродной девушки?

— Мой долг себе самой и тому, кого я люблю, выше моих обязанностей по отношению к тебе и выше твоих мечтаний о народном счастье. Проси все что хочешь, даже жизнь мою, и я повинуюсь, но только не это.

— Чем я могу убедить эту упрямую девчонку?.. Хоть вы скажите ей, белый человек, что отказываетесь от нее. Я надеюсь, что ваше сердце мужественно и что вы поймете, о каких важных вопросах идет речь?

— Зибальбай, мне предстоит огорчить вас, но судьба моя связана с судьбой Майи и я не могу убедить ее выходить замуж за ненавистного ей человека.

— Слушай теперь ты, друг Игнасио. Ведь ты не влюблен подобно твоему белому брату. Научи их, что надо приносить в жертву собственные прихоти , когда затронуто столь важное дело. Ведь ты сам заинтересован в успехе… Я тебе отдам все сокровища, которые находятся здесь, и мечта твоей жизни, из-за которой ты столько перенес, будет исполнена. Скажи мне те слова, которые нужно произнести, чтобы склонить мою дочь или ее обожателя на нашу сторону… Иначе через несколько дней нам всем предстоит вместо торжества позорная смерть от руки Тикаля и его сторонников.

Сердце мое замерло. Он говорил правду. Если Майя примет предложение Тикаля, то мой народ будет спасен от тяжелого ига иноплеменников. Но что я мог поделать с ней? Что может поколебать любящее женское сердце?

Но в отношении моего друга дело обстояло иначе. Я ему собирался сказать, что от одного его слова зависит не только моя жизнь, но и жизнь целого народа, что нельзя ему, белому, ожидать счастья от любви цветной девушки и что лучше ему с ней расстаться для их же обоюдной пользы.

Майя точно читала мои мысли и сказала:

— Игнасио, помни свою клятву!

Тут я вспомнил свои слова, сказанные в пустыне, и ответил Зибальбаю:

— Я не могу помочь твоему желанию, потому что обещал не становиться между твоей дочерью и моим другом. Сегодня, во второй раз в моей жизни, женщина разрушает все мои надежды, столь близкие к осуществлению, но я ничего не могу изменить.

Зибальбай мне ничего не сказал, но обратился к сеньору:

— Белый человек, вы слышали слова своего друга, они должны сильнее всяких просьб проникнуть в вашу душу. Но если вы будете упорствовать, я скажу все Тикалю и отдам вас в его распоряжение. А он мстителен и не постесняется принять все меры, чтобы вас убрать. Вас ожидает смерть. В последний раз спрашиваю вас, что вы выбираете: жизнь или смерть?

— Смерть лучше! — твердо ответил сеньор Джеймс. — Мне очень жаль вас, Зибальбай, и еще больше вас, друг мой Игнасио. Но, видно, такова судьба! Если Игнасио не может забыть своей клятвы, то как я могу нарушить свое обещание, которое дал Майе? Трусость нигде не уместна — и здесь также. Если только Майя не откажется от меня, то я буду ей верен до самой смерти.

— Я буду твоей в жизни и после смерти! Делай, отец, что хочешь, пусть даже умертвят его, но я не отдамся Тикалю живой и в долине смерти найду избранного супруга.

Зибальбай вскочил с места и, сверкая глазами, громко произнес:

— При последнем твоем издыхании я буду призывать на тебя и твоих детей проклятие богов. Пусть сердце твое разрывается на части от горя, имя твое пусть будет словом позора, пусть слова в твоих устах будут пеплом!.. Мне кажется, что я предвижу будущее! Ты достигнешь своей цели, ты с помощью обмана станешь его женой, он будет некоторое время близок тебе, но ты должна будешь заплатить за это дорогой ценой, — которую с тебя спросят и которую ты дашь, — ценой гибели всего твоего народа!

— Отец, пощади! Возьми назад твои слова!

— У меня столько же жалости к тебе, сколько у тебя — к моим сединам и моим печалям. Ты не щадишь меня, а я должен дать тебе пощаду? Пусть мое проклятие разобьет твое сердце и сердце того, кто отнял тебя у меня!

И он тяжело свалился на пол.

XVIII. Заговор

Майя была в отчаянии, а мы все были так беспомощны, и нечем было пустить старику кровь. Зибальбай продолжал лежать неподвижно. Вошел Тикаль и с недоумением смотрел на нас. — Разве старик спит? — спросил он.

— Да, спит, и думаю, никогда уже не проснется, — ответил я. — Нет ли у вас тут врачей?

— Есть, я их сейчас пошлю. Лучший среди них Маттеи, он придет.

— Вот и исполнились слова Зибальбая, — заговорил сеньор, — что скоро будет вашим по праву то, что вы взяли силой!

— Нет! По праву власть принадлежит Майе, но она моя по насилию, если только…

Обращаясь к Майе, он добавил:

— Тебе разве нечего мне сказать?

— Оставь меня! Видишь, отец мой, быть может, мертв! Сеньор что-то хотел сказать, но я поспешил его остановить и возобновить просьбу о врачах.

Через несколько минут к нам вошел Маттеи, слуга нес за .ним ящик с лекарствами и инструментами. Он осмотрел Зибальбая и насильно влил ему в горло какую-то жидкость.

— Дело его плохо. Мне кажется, что он не встанет… Как это все произошло? — спросил он у нас.

— Отец мой умер, проклиная меня, — ответила Майя.

— Почему он тебя проклял?

— Отошли своего слугу, и я все скажу тебе. Когда это было исполнено, она продолжала:

— Вот почему: пока мы странствовали в пустыне, Тикаль, мой жених, взял себе другую жену, Нагуа. Но если он дал твоей дочери власть и почет, то не дал ей любви. Теперь, после нашего возвращения, он предложил моему отцу признать его опять касиком с тем, чтобы я согласилась быть его женой!

— Но ведь жена касика не может быть разведена или удалена от трона и ложа Повелителя Сердца! — воскликнул Маттеи.

— Тикаль собирался убить ее и тебя, чтобы я могла занять ее место. Глаза Маттеи сверкнули, как молнии.

— Продолжай, Майя, продолжай! Я покажу ему!

— Отец мой согласился, но я отказалась, потому что мне нет до него никакого дела. Вот почему отец проклял меня!

— Но если ты не хочешь выйти замуж за Тикаля, то, верно, желаешь быть женой другого человека?

— Да, — ответила она, опуская глаза, — я люблю этого белолицего, которого вы называете Сыном Моря, и хочу быть его женой… Но Тикаль очень силен, и возможно, что для спасения жизни моего возлюбленного и его друга мне придется броситься в объятия Тикаля. Он ждет моего ответа. Теперь ты сам знаешь, в каком мы положении. Одна, в темнице, я не могу бороться с Тикалем… Скажи, настолько ли я еще любима в народе, чтобы он смог низложить Тикаля в мою пользу?

— Не знаю! Но ты не захочешь, чтобы я сам помогал тому, что повлечет за собой мою гибель и позор дочери. Я буду откровенен с тобой. Я подал голос за избрание Тикаля с тем, чтобы он женился на моей дочери. Таким образом я сделался первым после него… Теперь скажи мне, что тебя больше прельщает: быть касиком этой страны или стать женой человека, которого любишь?

— Я желаю быть женой своего белого друга и потом навсегда оставить эту страну, чтобы поселиться среди живых людей. Желаю, чтобы Игнасио дали столько золота, сколько нужно для его целей, а затем пусть Тикаль и Нагуа правят страной до конца света.

— Ты просишь немного, и я постараюсь тебе помочь. Я ухожу, но если Тикаль придет опять, ничего ему не говорите. Ваша жизнь зависит от этого.

В следующие два дня приходили еще другие врачи, но сознание не возвращалось к Зибальбаю, царило уныние. Наконец Майя сказала:

— В несчастный день мы встретились тогда на Юкатане!.. Здесь ожидает нас всех только горе. Поэтому не лучше ли мне согласиться на условия Тикаля? Я потребую, чтобы я сама проводила вас по ту сторону гор, одаренными всем, чего только пожелаете, и богатствами до конца жизни. За меня нет надобности беспокоиться. Я отдамся не Тикалю, а смерти и умру за вас, но неопозоренной.

— Не говорите так, Майя! Я виноват в том, что мы пришли сюда. Меня увлекло любопытство, кроме того, если бы мы вернулись, мне пришлось бы покинуть Игнасио… Не теряйте мужества, я уверен, что мы еще счастливо выберемся из этой темницы.

Я слушал их беседу и сам предавался довольно грустным размышлениям. В дверях нашей комнаты показался Маттеи. Его первый вопрос был о Зибальбае.

— Он жив еще, но больше ничего нельзя сказать, — ответил я.

— Он недолго проживет, — сказал Маттеи, внимательно осмотрев больного. — Оно и к лучшему: смерть ему вернейший друг… В народе многие обвиняют Тикаля в убийстве дяди и требуют провозглашения Майи касиком. Он собрал там тайный совет, на котором почти всеми было решено для подавления смуты предать смерти и тебя, Майя, и, конечно, обоих иноземцев. Тикаль утвердил этот приговор, но, прежде чем исполнитель успел уйти с заседания, отменил решение, говоря, что не может принять участие в смерти невинной девушки… Впервые я видел, что сердце одолело у него разум. Вы спаслись, но лишь на время. Смерть ожидает вас с часу на час.

— Есть ли у вас какой-либо план для нашего спасения? — спросил я.

— Зачем? Я первый выгадаю от вашей смерти.

— В таком случае, ты первый и умрешь! — воскликнул сеньор, быстро становясь между Маттеи и входной дверью и подходя к нему с сжатыми кулаками.

Старик только усмехнулся.

— Если я не вернусь в совет, то они придут сюда и тогда…

— Найдут твою дохлую шкуру! — добавил сеньор.

— Может быть! Но от этого всего будет в выгоде моя дочь, которую я люблю больше жизни. Впрочем, я ведь не говорил, что у меня нет плана для вашего спасения, я только спросил, какая мне в нем надобность.

— Говорите скорее!

— Я не знаю, насколько он будет приятен Майе, но другого нет, и надо выбирать между ним и смертью. Ваша жизнь в моих руках, и если бы она была нужна для счастья моей дочери, то я бы не задумался ее взять.

— Если мы не примем твоего плана, то я сверну тебе шею! — с угрозой произнес сеньор, но старик, казалось, не обращал на него никакого внимания и спокойно продолжал:

— Тикалю удалось прекратить волнение обещанием, что совет старейшин разберет это дело в день подъема вод, сначала в святилище, а потом на глазах у всего народа. Слова Зибальбая крепко запали в память, и народ жаждет знать, что случится, если пророчество исполнится. Народ, многие сановники и даже некоторые старейшины думают, что безумие Зибальбая ниспослано свыше, с неба, и что небесный голос побудил его идти в далекое странствие… Я уже стар, давно служу богам и приношу им жертвы, но еще никогда не случалось, чтобы они исполнили те просьбы, которые к ним обращены, или чтобы бессмертные что-либо говорили смертным. У этих чужеземцев свои, не наши, божества… И вот я думаю, что, будь я на вашем месте, я нашел бы удобным вселить голос в безмолвные уста наших богов.

— Что это значит? — спросила Майя.

— Вот что: когдаразъединенные части сердца соединятся в условленном месте на алтаре, то боги дадут какой-либо закон, который будет нам путеводным лучом в будущем. Я знаю, что древний символ на алтаре имеет внутри пустоту, и возможно, что там мы найдем какое-либо откровение, имеющее отношение к нынешним событиям. Может быть, там совершенно пусто… Недавно я нашел в храме письмена, которые, если бы они оказались в алтаре, имели бы большое значение для вас…

— Прочти! — сказала Майя. Маттеи прочел:

«Это — голос безымянного божества, который его пророк слышал в год создания храма и начертал на золотой скрижали, которую вложил в тайник святилища, чтобы быть провозглашенным в тот далекий час, когда будет найдено утраченное, День и Ночь соединятся вместе. Голос говорит тебе, единственной дочери вождя, имя которой есть имя народа. Когда народ мой состарится, число его уменьшится и сердца очерствеют, возьми себе в супруги мужа из белого племени, сына далекой страны, которого ты приведешь из-за пустыни, чтобы мой народ мог возродиться, и вся страна будет принадлежать твоему ребенку, ребенку божества, — восток и запад, север и юг, подобно тому, как мои крылья раскинуты между восходом и заходом солнца».

— Ты сам составил эту надпись, — хладнокровно проговорила Майя, — и хочешь, чтобы я вложила ее в тайник святилища, потому что сам боишься проклятия, которое тяготеет над тем, кто совершит кощунство или скажет ложь перед жертвенником… Если ты не боишься мщения божеств, то опасаешься мщения Братства.

— Говоря правду, я опасаюсь и того и другого. Но у вас выбора нет.

— Что же делать? — обратилась к нам Майя. — Я не знаю, что ему ответить. Я больше не доверяю своему народу и склоняюсь в вашу веру. Если мы не поклоняемся здешним богам, то все-таки давали клятву, вступая в Братство. Пусть смотрит и говорит первый, умнейший. Игнасио, ваше мнение?

— Я против обмана. Я не признаю богов этой страны, но у себя на родине знаю Братство и не могу содействовать обману в его среде. И все-таки, так как тут затронута наша жизнь, я говорю, что если вы двое решите дело утвердительно, то я буду связан вашим решением. Но если ваши голоса разделятся, то пусть несогласный подчинится общему решению.

— Теперь, мой возлюбленный, что скажете вы? Что лучше: смерть и чистая совесть или обман и моя любовь в придачу…

— У меня нет выбора, — перебил ее сеньор. — Не боюсь умереть, но как человек, естественно желаю жить. Здешние боги мне ничто, но как член Братства я считаю себя связанным. Нужно совершить обман, а я еще никогда этого не делал. Но при этом я полагаю, что человек может выбрать жизнь и любовь вместо безропотной смерти и при этом не запятнать рук. Впрочем, в этом деле, как и во всяком другом, я исполню твое желание, и если ты предпочитаешь умереть, умрем вместе.

— Нет, будем жить! Нас ожидает счастье в другой стране. Боги не спасли моего отца и не остановили Маттеи от измены. Я готова подвергнуться их мщению, лишь бы хоть год прожить около моего возлюбленного!

— Пусть будет так! — произнес Маттеи, а из угла, где лежал Зибальбай, мне почудился сдавленный стон.

— Что же дальше? — спросила Майя.

— Идем в святилище… Надо взять талисман. Где же он?

— У меня половина, — ответил я, — другая у Зибальбая.

— Майя, возьми ее!.. Ты должна!

Майя сняла с груди отца половину символа, говоря про себя:

— Мне кажется, что я граблю умирающего!

— Чтобы спасти живых, — добавил Маттеи.

Взяв светильники, мы двинулись в путь. Маттеи шел, открывая двери и не запирал их за собой. Я спросил его о причине, и он ответил:

— Потому что никто не может следовать за нами, и еще потому, что, если нам придется бежать, пройти сквозь открытые двери легче, чем сквозь закрытые.

— От чего нам бежать?

Маттеи только пожал плечами. Миновав несколько лестниц и дверей, мы дошли наконец до мраморной стены. Нажав где-то на камень, Маттеи указал на открывшийся вход, и мы один за другим очутились в самом храме. Нашим глазам представилось громадное изображение божества с человеческими чертами, из камня, подобно многим, которые встречаются в развалинах нашей страны, только лицо было у него из тончайшего алебастра и светилось от поставленного сзади светильника. Перед этим идолом стоял черный жертвенник. Сняв лежавшее на нем покрывало, Маттеи показал под ним нечто, похожее на человеческое сердце из красного камня с золотыми жилками. Посреди виднелось небольшое отверстие.

— По преданию, когда обе половины сердца будут опущены в это отверстие и соединятся, то сердце-футляр откроется и обнаружит то, что хранится внутри уже тысячу лет. Половина символа долго покоилась здесь, пока ее не взял с собой Зибальбай. Вокруг алтаря старинными письменами, которые я могу прочесть, сказано, что если талисман будет сдвинут с места, то сдерживающие внешние воды шлюзы откроются, воды затопят город и все жители погибнут… Теперь приступим к нашему делу. Чужеземец, передай Майе твою половину символа, чтобы она соединила их вместе и вложила в приготовленное место.

Майя колебалась. Ободряющие слова Маттеи на нее не подействовали, и он посмотрел на меня, но я тоже отказался. Тогда вызвался сеньор:

— Дайте мне. Я ничего не боюсь! Я до сих пор слышу звук от стука изумрудов о каменный футляр.

Наступили мучительные мгновения ожидания. Прошло около минуты, но мы ничего не замечали. Тогда Маттеи высказал предположение, что ржавчина могла изъесть пружину, и своим посохом сильно нажал в отверстие, так что, мне показалось, камни хрустнули.

Сердце медленно раскрылось, словно цветок, символические части выпали на алтарь, а под ними мы заметили какой-то предмет. Это оказался рубин, выточенный наподобие человеческого глаза. Рядом лежала золотая чашечка со старинной надписью.

— Что здесь написано? — спросила Майя.

— Не лучше ли не читать? — предложил Маттеи, но, уступая нашим настояниям, прочел:

«Око, спавшее и теперь пробудившееся, видит сердце и намерения нечестивого. Я говорю, что в час разрушения моего града все воды озера не смоют их греха».

Нам стало жутко. Это были пророческие слова, и хотя я не верил богам этой страны, но все-таки посмотрел на освещенное лицо идола, и мне показалось, что оно смотрит на меня с укоризной.

Дрожащими руками положил Маттеи приготовленную табличку взамен этой и сказал сеньору:

— Закрой сердце и возьми обратно обе части, белый человек!

Но едва мы повернулись, чтоб выходить, как Майя громко вскрикнула и упала бы на каменный пол, если бы сеньор вовремя не поддержал ее. В дверях, через которые мы входили, стоял Зибальбай! Как он попал сюда, как у него хватило сил пройти весь длинный переход — неизвестно, но было несомненно, что он все видел и слышал. Лицо его дышало гневом, но он ничего не мог сказать. На губах была пена, но они были безмолвны. Это была последняя вспышка угасающей жизни, он зашатался и замертво упал к ногам дочери.

Я плохо помню эти ужасные часы. В себя я пришел уже в своей комнате, на собственном ложе. Действовали сеньор и Маттеи. Майя была в глубоком отчаянии. Но мы не долго оставались одни. Вскоре пришли знатные сановники и стража, чтобы воздать почести умершему касику.

На третий день тело Зибальбая было положено в золотой гроб и отнесено в «палату смерти» для вечного упокоения.

В этот же день — канун дня нашего суда, к нам пришел Тикаль. Он вежливо поклонился Майе и бросил на нас гневный взгляд.

— Теперь ты можешь спокойно царствовать! — сказала ему Майя.

— Не совсем! Я не скрою от тебя, что часть, и довольно значительная, народа говорит, что тебе надлежит быть касиком, а не мне. Еще при жизни твоего отца я предложил тебе некоторые условия. Теперь снова повторяю их. Если ты согласишься, то будешь повелительницей здесь, а твои спутники получат все, что только пожелают. Если же ты откажешься, то возникнет междоусобица, которая кончится гибелью одного из нас, но во всяком случае эти два чужеземца не останутся в живых… Выслушай меня и мою неугасшую любовь! Я поверил обману Маттеи, и во мне заговорило честолюбие. Прости меня и забудь мою измену тебе!

— Ты замышлял меня убить, — сказала ему Майя.

— Вернее, этих чужеземцев, потому что смерть их или одного из них сделала бы тебя сговорчивее! — с гневом воскликнул Тикаль.

— Оставим все это до завтра, когда боги должны произнести свой приговор. Я верю, что мой отец, умудренный богами, был прав, ожидая их откровения. Я готова им подчиниться, а теперь оставь меня!

— А если ничего не случится? — спросил Тикаль.

— Тогда ты повторишь свой вопрос, и я, вероятно, не отвечу «нет».

XIX. Суд

Прошел день, а к вечеру следующего наши служители принесли нам не только кушанья, но и новые одежды, а для Майи даже некоторые драгоценные украшения. Немного погодя явились жрецы, которые повели нас на заседание совета. После долгих дней заточения мы впервые вышли на свежий воздух и с наслаждением взглянули на звездное небо. Мы поднялись по наружной лестнице до верхней площадки пирамиды, а потом через лестницы и переходы стали спускаться вниз, как это было и в тот день, когда нас заключали в темницу. Мы миновали склеп, где покоились тела касиков. Все они были заключены в золотые гробы, имеющие очертание человеческого тела и изображение лиц на крышке. На место глаз были вставлены громадные изумруды. Майя остановилась перед двумя гробницами, в которых покоились ее отец Зибальбай и давно умершая мать. При этом она с грустью промолвила:

— Отец здесь последний пришелец и занял последнее место. Я желаю, чтобы меня просто похоронили в земле, и тогда мои останки обратятся в цветы. Здесь все так мрачно!

Перед одной из дверей нам преградили доступ два жреца с обнаженными мечами. Они просили, чтобы мы сказали им пароль, и Майя исполнила это. Мы наконец предстали перед членами совета. Еще на пути она сказала нам:

— Молчите оба, я буду отвечать за вас и буду вашей поручительницей.

Она отвечала на все вопросы одного из членов совета. Потом наступила очередь самого Тикаля в качестве верховного жреца. Он спросил:

— Скажи мне, как ты пришла сюда, ты и оба твоих спутника?

— Нас вело сердце, уста шептали, и мы следовали лучу ока!

— Покажи мне знаки ока, уст и сердца, иначе да погибнешь ты в этом мире и во всех следующих!

Я внимательно смотрел на Майю, но не мог заметить ее движений. По-видимому, она вполне удачно исполнила все положенное, так как Тикаль сказал:

— Подойдите, Сын Моря и Игнасио-странник, ближе и говорите, совет слушает вас!

Тогда я начал говорить:

— Братья, я хотя и чужестранец, но принадлежу к великому Братству и мой сан даже выше, чем у всех присутствующих здесь, за исключением Хранителя Сердца. Вы знаете, как мы пришли сюда по приглашению Зибальбая, вашего касика. Мы не нарушили запрета, а вошли вСвященный Город по праву, потому что мы высокие члены общего Братства!

— Докажи! — предложил Тикаль. — Но пусть каждый из вас говорит отдельно. Уведите белого чужеземца!

Я стал задавать судьям вопросы, на которые некоторое время получал ответы, но потом даже сам Маттеи, ученейший среди них, не маг ничего сказать. Мое право было признано, и мне отвели почетное место среди членов совета.

Зато сеньор не мог выдержать испытания. Он запнулся на втором вопросе, и Тикаль с сияющим лицом провозгласил:

— Видите сами, что это наглый обманщик! Какое он заслужил наказание за то, что непосвященным переступил порог нашего святилища и тем осквернил его?

— Дайте мне сказать слово! — поспешил я предупредить готовое решение. — Этот человек действительно принадлежит к высшему разряду Братьев, он причислен был при особых условиях, извиняющих его незнание наших обрядов…

И я подробно рассказал, как он спас жизнь мне, как я вручил ему символ, как потом спас Зибальбая. Но все-таки потом большинство — правда, с перевесом в один голос — осудило его на немедленную смерть. Я сделал последнюю попытку и заговорил опять:

— У Зибальбая была вера, что когда соединятся обе части символа, каждый из нас, двух его спутников, будет причастен к исполнению пророчества, и что об этом скажут свое решение сами боги. Прежде чем произносить приговор, вели, Тикаль, поступить по преданию. Быть может, Зибальбай говорил истину, и каждому из нас богами предназначена своя судьба!

С моими словами согласились все члены совета, и Тикалю пришлось повиноваться. Раньше я осуждал Майю, что для своего и нашего спасения они решились на обман и подлог. А теперь сам принимал в этом деле участие, чтобы спасти друга. Но другого выхода у меня не было.

— Возьми части разъединенного сердца и положи их на место, — сказал Тикаль, обращаясь к Маттеи.

Майя и я передали ему свои части символа. Он вложил их внутрь большого сердца и, как и раньше, оно вскоре раскрылось, и мы опять увидели изумрудное око. Но мне оно показалось потускневшим, как тускнеет глаз умершего человека. Маттеи взял золотую таблицу и передал ее Тикалю.

— Я не могу ее прочесть. Я не знаком с этими древними письменами, — сказал Тикаль, — Маттеи, читай ты.

Маттеи долго и сосредоточенно рассматривал таблицу. У меня замерло сердце, так как я вспомнил подозрение сеньора Стрикленда, что старый мошенник может примириться с зятем и еще раз подменить таблицу. Наконец он спросил:

— Лучше, быть может, не читать?

— Читай, читай! — раздались голоса членов совета, подстрекаемых любопытством.

Маттеи прочел то, что нам было уже известно. Я успокоился. Но надо было видеть изумление всего собрания. Один только Тикаль гневно воскликнул:

— Это ложь и обман! Как может Майя, дочь касика, быть женой белой собаки! Я этого не допущу…

Но тут поднялся один из старейших жрецов, которого звали Димас, и сказал:

— Мы спрашивали волю богов, и они высказали свою волю. Нам остается только повиноваться!

— Как! Этот белый бродяга будет поставлен выше меня?! — воскликнул Тикаль.

— Я этого не говорю, — ответил Димас. — Ты останешься касиком, но после тебя нами будет править сын Майи и белого Сына Моря, если только боги пошлют им сына. Ему суждено, по пророчеству, восстановить славу нашего народа!

— Я должна повиноваться, — проговорила Майя, — хотя много лет я обращала свои взоры на того человека, который потом меня обманул и взял другую жену… В пророчестве сказано, что мой сын, хотя и от белого человека, будет правителем страны, на трон которой я имею право. Я примиряюсь с будущностью и не оспариваю, Тикаль, твоих прав.

— Ты хорошо и правильно рассуждаешь, — сказал Маттеи, — но нам нужно знать еще мнение белого человека. Быть может, он предпочтет… Согласны ли вы так поступить?

— Согласны! Согласны! — раздались общие крики.

— Введите сюда белого человека! — распорядился Маттеи. Вошел сеньор, и большинство членов совета низко поклонились ему.

— Слушай волю богов, Сын Моря! — обратился к нему Маттеи. И он подробно передал удивленному и обрадованному сеньору все, что произошло без него.

— Что ты на это скажешь?

— Только безумец может выбрать себе смерть, — ответил сеньор. Я считал, что все, дело сделано, но оказалось, что конец был еще далек и — довольно грустный. Опять заговорил Димас.

— Братья, я думаю, что этот человек, который должен дать нам будущего касика, пришел издалека, но теперь он должен жить и умереть между нами, иначе, узнав нашу тайну, он может поведать ее чужим людям. Надо его сторожить, особенно пока не родится сын, и блюсти тщательно, как соблюдают жрецы священный огонь!

— Хорошо сказано! — подтвердило собрание.

— Теперь вам обоим, пришельцы, надо принести присягу, что вы не присвоите себе сокровищ Священного Города и без разрешения совета старейшин не покинете нашей страны. Поклянитесь в этом на нашем священном алтаре, перед великим символом Сердца!

Мы подчинились и исполнили требуемое.

— Повернитесь теперь, братья мои, и смотрите!

Мы увидели, что плиты пола раздвинулись, открыв глубокий провал; снизу доносился плеск текущих вод. Мы с ужасом отступили, а Маттеи продолжал говорить:

— Смотрите! Если вы хоть словом нарушите свою клятву, то вас ввергнут в этот колодец и воды поглотят вашу жизнь и даже самую память о вас. Видели и поняли?

— Видели и поняли! — отвечали мы.

— Можете идти, теперь вы приняты в состав нашего народа! С нами вышел Маттеи. Я обратился к нему с вопросом:

— Что же будет дальше?

— С вершины пирамиды будет объявлено народу о смерти Зибальбая и о постановлении совета старейшин. Народ, если пожелает, утвердит Тикаля, а через два дня белый человек будет мужем Майи, — с усмешкой добавил Маттеи. — Будем спешить, а то народ уже собрался.

На верхней площадке были приготовлены сиденья, на которых мы заняли места наравне с членами совета. После жертвоприношения Маттеи, окруженный другими старейшинами, объявил постановление совета, при полном одобрении собравшегося народа. По окончании всех этих обрядов меня с почестями отвели в особое помещение большого дворца. Убранство комнат свидетельствовало о необыкновенной былой роскоши. Мои мысли невольно перенеслись к временам Монтесумы. Отведав понемногу от принесенных обильных кушаний, я уснул, утомленный испытанными волнениями. Меня разбудил вошедший сеньор, веселый, каким я знал его еще до прихода к нам Моласа с вестью о Зибальбае.

— Я люблю Майю, дон Игнасио, и все-таки думаю, что наш брак не будет счастливым, потому что он достигнут обманом!

— Все, может быть, устроиться хорошо! — ответил я ему. — Я боюсь другого, а именно, чтобы не пострадала наша дружба. Благодаря женщине мы вступили на путь лжи.

— Да, но Майя избрала этот путь, чтобы спасти жизнь!

— Нет, сеньор! О своей жизни, я уверен, она мало заботилась. Она стремилась к жизни из-за любви… Друг, забудьте, впрочем, мои слова и знайте, что я по-прежнему предан вам!

Наутро к нам пришли люди, принесшие новые одежды, потом явились другие, занявшиеся расчесыванием волос сеньора и его облачением. По обычаю страны жениха наряжали, словно жертву на алтарь. Я последовал за ним, и нас провели опять в зал, где заседал совет. Все вошли с поклоном, кроме одного Тикаля. После нас, предшествуемая музыкантами, игравшими на трубах и флейтах, появилась Майя, сиявшая невиданной красотой, в роскошном наряде, осыпанном драгоценностями. Она ходила как во сне, точно безучастная ко всему. Зато Тикаль был гневен так, как я еще ни разу не видел. Он глаз не сводил с Майи, не пропускал ни одного ее движения. Оба, жених и невеста, были поставлены посредине комнаты, и один жрец громко провозгласил их имена. Майя должна была еще письменно отречься от своих притязаний на царство в пользу Тикаля. Затем было зачитано постановление совета о тех дворцах, угодьях, драгоценностях и сокровищах, которыми наделялась Майя и ее жених. Потом тот же жрец спросил, одобряет ли совет все сделанное и сказанное. Получив утвердительный ответ, он с низким поклоном подошел к Тикали и предложил ему как верховному жрецу освятить самый брак. Тикаль встал с места, но опять сел, говоря:

— Ищи другого жреца, а я от этого отказываюсь!

— Но веление совета и народа, — стал также уговаривать его Маттеи. — Пророчество…

— Молчи, обманщик! — прервал его Тикаль. — Не ты ли клялся мне, что Майя умерла в пустыне? Не ты ли сосватал мне свою дочь? И теперь у тебя какие-то обманные цели… Я не верю в твое пророчество.

С этими словами он шумно поднялся с места и удалился в сопровождении стражи. Маттеи заявил, что после ухода духовного жреца он сам в качестве хранителя храма совершит все нужные обряды. Совет согласился с этим, и обряд начался; после этого все присутствующие подходили с поздравлениями и подарками. Я никогда не видел подобной щедрости, конечно, по нашей оценке. Мое сердце давило какое-то предчувствие, и я не отходил от сеньора. И как я хорошо сделал! При выходе на открытый четырехугольный двор, на котором мы так долго стояли в первый день прихода с Зибальбаем, я увидел теперь ринувшегося к сеньору из тени человека в темном плаще. Я успел крикнуть по-испански:

— Берегись, друг!

Сеньор обернулся и сильным ударом отстранил незнакомца, который зашатался, но, оправившись, бросился бежать прочь. Я думаю, что это был Тикаль или кто-нибудь из его людей.

День свадьбы был для меня началом самого интересного года в моей жизни. Я скоро понял, почему Майя так стремилась бежать из родного города. Вечно синее небо, полное отсутствие работы, изнеживающая роскошь, постоянные заговоры и сплетни, — вот что заполняло жизнь. Люди здесь свыклись с этой обстановкой и не желали иной. Вокруг меня были неисчислимые сокровища, но я не мог ими пользоваться для своих целей, даже не мог скрыться из города, так как каждый мой шаг был под постоянным наблюдением.

Когда у сеньора родился сын, то ликование народа было беспредельно. Случаю угодно, что в тот же день родился сын и у Нагуа, которая пришла в смертельный гнев, когда узнала, что народ радуется рождению не ее сына. За эти месяцы мне часто приходилось встречаться с Маттеи, но как он изменился! Похудевший, пожелтевший, полуразбитый параличом, с проказой на лице, он производил отталкивающее впечатление. Он приписывал это мщению богов и грозил нам тем же за участие в его обмане и подлоге. Однажды он сказал нам:

— Я думал только о счастье дочери, она честолюбива и хотела быть женой касика. Но как она наказана! Знаете, чего хотят некоторые старейшины? Низложить Тикаля и провозгласить Хранителем Сердца или Майю, или ее сына, с тем, чтобы правителями до его возмужания были оба родителя!

Его жалкая жизнь влачилась недолго, он умер в ту самую ночь, когда у Майи и Нагуа родились их первенцы. Его слова не выходили из моей памяти.

XX. Бегство

Мальчик у Майи родился очень красивый, почти совсем белый, но с темными звездоподобными глазами матери. Помню, что через восемнадцать дней после этого, когда все мы сидели вместе, а молодая мать держала на руках своего сына, к нам пришел Димас. Он поклонился и сказал:

— Я пришел к тебе, Майя, во исполнение воли совета и народа. До старейшин дошли сведения, что Тикаль, неправедными средствами достигший власти, решил теперь убить твоего сына, его отца и вашего друга Игнасио…

— Почему же не меня? — спросила Майя.

— Не знаю, но нам было велено схватить тебя живой и скрыть в тайном помещении дворца Тикаля!

Сеньор вскочил и разразился угрозами против касика.

— Успокойтесь, успокойтесь, господин мой! — остановил его Димас. — Личность касика священна, но Тикаль не долго останется касиком. Все им недовольны, совет собирается его низложить!

— Разве это возможно?

— Да, если касик нарушил законы… Не по этой ли причине был низложен твой отец?.. И тогда ты…

— Но ведь я отказалась от прав!

— После тебя все по праву переходит на дитя пророчеств, надежду нашего народа!

— Чтобы сделать его предметом мести Тикаля? Он его убьет!

— Когда Тикаль будет низложен, то его заключат в темницу на всю жизнь.

— Когда это произойдет?

— Завтра, в полдень, когда твоего сына будут представлять народу.

— Просто безумие избирать в касики новорожденного! — заметила Майя.

— Ты будешь править от его имени, и мы будем тебе повиноваться, а пока ты еще обязана во всем повиноваться совету. Совет же решил, что посланному с неба ребенку, которому вы только земные родители, следует воздать все ему подобающее.

Вечером того же дня сеньор и я присутствовали на каком-то пиршестве у одного из знатных сановников. Возвращаясь с ним несколько раньше, чем предполагалось, я услышал в той комнате, где помещались мать с ребенком, странный шум. Бросившись туда, я увидел двух крепко сцепившихся женщин, в которых узнал Майю и Нагуа. У последней в руке был нож. Я быстро схватил эту руку, и потом Майя освободилась от страшных объятий. Но Нагуа удалось вырваться, и она собиралась убежать из комнаты, однако на пороге ее схватил сеньор.

— Что случилось? — спросил он Майю. — Зачем сюда пришла эта женщина?

— Не знаю. Я собиралась ложиться, когда в угловом зеркале увидела Нагуа, стоявшую на пороге с ножом в руке. Она осторожно вошла в комнату, я бросилась на нее, но она была сильнее, и не приди Игнасио, она убила бы нашего сына!

— Правда? — спросил сеньор.

— Да, это так, белый человек, — ответила Нагуа.

— Зачем ты хотела крови невинного?

— Потому что из-за него мой собственный сын терял свои права. Я узнала о том, что готовится завтра!

— Мы здесь не при чем, — продолжал сеньор. — Если Тикаля низложат, то виной тому его пороки и преступления…

— А вас посадят на его место ради ваших добродетелей! — перебила его Нагуа. — Я знаю, откуда взялось пророчество, мне отец рассказал об этом перед смертью, у меня есть доказательства, и я донесу на вас на совете, и с вашим сыном неба поступят, как с собакой!

— Послушай, — спокойно обратилась Майя к своему мужу, — чтобы спасти нашего ребенка, надо лишить эту женщину возможности говорить.

Нагуа собиралась кричать и звать на помощь, но сеньор, замахнувшись на нее ножом, сказал:

— Молчи, если жизнь дорога!.. Игнасио, закрой дверь, нам надо посоветоваться…

— Нам предстоит или убить эту женщину, — продолжал сеньор, когда я исполнил его просьбу, — или бежать из города.

— Бежать невозможно, — сказала Майя, — даже если нам удастся переплыть через озеро, то в горах нас схватят и убьют.

— Значит, Нагуа должна умереть, — произнес сеньор.

— А если она даст клятву хранить молчание? — спросил я.

— Вы не понимаете, как она ненавидит меня! — горячо возражала мне Майя. — Она ни перед чем не остановится, никакие клятвы ее не испугают!

— Остается только ее убить, — произнес сеньор, — и я это сделаю. Потом скажу, что сделал это в пылу горячности — что и могло произойти, если бы у меня под рукой оказался нож, когда я задержал ее.

Он подошел к Нагуа, которую мы связали и положили в дальнем углу комнаты. Сеньор склонился над ней, и в руке у него блеснул нож. Гробовое молчание нарушила Майя, прерывающимся от волнения голосом спросившая:

— Готово?

— Нет, я не могу!

— Нельзя же брать ее с собой!

— Но можно оставить здесь связанной. Мы будем уже далеко, когда ее найдут.

Через два часа по уснувшему городу молча шли три фигуры, завернувшиеся в темные плащи. Я много времени уделял рыбалке и имел свою собственную лодку. Иногда меня сопровождал сеньор или кто-либо из слуг. Поэтому мой отъезд никому не мог показаться странным. Нас никто и не видел, кроме дежурной стражи. Вода в озере стояла высоко — день наивысшего подъема был близок. Отчалив от городской стены, мы подняли паруса, пользуясь попутным ветром, и быстро летели на легком челне к материку. Еще до рассвета мы достигли берега и, спрятав лодку в камышах, пошли пешком, делая крюк, чтобы миновать деревню. Около полудня мы сделали короткий привал и потом двинулись дальше. Майя мужественно переносила усталость. Ребенка несли поочередно сеньор и я. На ночь мы остановились, так как Майя начала выбиваться из сил. Ранним утром продолжили путь, приближаясь к линии снегов. Чувствовался сильный холод. Первоначально мы решили не заходить ни в деревню, ни в сторожевой домик. Но Майя неожиданно потребовала последнего.

— Мой ребенок совершенно окоченел, надо его согреть.

— Но тогда нас поймают и убьют, так как, по законам твоей страны, никто не смеет покинуть ее пределы.

— Ты был жалостлив к убийце и не имеешь жалости для сына! — упрекнула Майя своего мужа. — Ведь не желаешь же ты его смерти!

Она решительно свернула к сторожевому дому и постучалась в дверь.

— Кто вы такие? — спросил уже знакомый нам индеец. — Простите, госпожа моя, я вас не узнал, — добавил он через минуту.

— Мы охотились и заблудились, — ответила Майя. — Дай нам пищи и пусти погреться.

Он охотно исполнил нашу просьбу и устроил на ночлег. Мы заснули, прося его разбудить нас на рассвете, так как торопились скорее перейти через горы, но тут возникло неожиданное затруднение. Хозяин разбудил нас и радостно заявил, что вдали он видел толпу народа — вероятно, посланных за нами людей. Теперь нам не придется больше мучиться или ждать, пока он сходит раздобыть носилки для нас. Эту радость мы разделить не могли.

— Что делать? — спросил сеньор. — У нас три выхода: бежать через проход, защищаться или сдаться.

— Бежать поздно, — заявила Майя.

— А защищаться нечем, — добавил я. — Ведь наше огнестрельное оружие у нас отобрали, а два лука и стрелы ничего не значат против сотни людей.

Мы решили даже выйти навстречу нашим преследователям. Подойдя к ним, мы увидели во главе толпы Тикаля, Димаса и других сановников.

— Кого ты ищешь, что явился с такой стражей? — спросила Майя у Тикаля.

— Кого же, как не тебя? Если бы я послушался Нагуа, то ты продолжала бы свой путь. Она не хочет тебя видеть, а я — наоборот. И я рад, что поспел вовремя.

Тогда Майя обратилась к Димасу:

— В чем нас обвиняют, что преследуют как преступников?

— Два дня вас не было видно. Нагуа тоже. Мы стали искать и нашли ее связанной. От нее мы узнали про ваше бегство.

— А сказала она, почему мы должны были бежать?

— Нет, она ничего не говорила, но я знаю достаточно, чтобы понимать. А вас мы все-таки арестуем и будем судить, так как вы нарушили данную клятву. Кроме того, вы виновны в том, что похитили с собой небесного ребенка, радость и утеху всего народа. Вам надо было обратиться к нам за помощью и покровительством. Идите с нами…

— Хорошо, только пусть касик Тикаль идет в стороне. Его вид мне ужасен, и он мой злейший враг. От него можно ждать чего угодно…

— Пусть будет по-твоему, — согласился Димас. — Твой муж и друг могут идти рядом.

Обратный путь мне был уже знаком, я совершал его в третий раз. В городе нас повели мимо нашего дворца, прямо к пирамиде, и велели подняться наверх. Майя тяжко вздохнула, так как поняла, что нам опять предстоит прежнее заточение, без дневного света, столь нужного для ребенка. Нам принесли пищи и закрыли за нами массивную дверь.

Кажется, я никогда не переживал более тяжелой ночи. Наутро к нам пришел Димас, с выражением соболезнования, что ему пришлось по необходимости причинить нам такую неприятность, как тюремное заключение.

— Не бойтесь, госпожа моя, ваше заключение не может быть продолжительным. Сегодня ночью, в день поднятия вод, соберется совет и решит дело относительно вашего бегства.

— А других обвинений нет?

— Я не слышал ни о каких других обвинениях.

— Каков будет приговор совета?

— Не могу сказать, но знаю, что никто не желает тебе вреда, госпожа моя, и если твое обвинение против Нагуа будет доказано, то дело будет решено в твою пользу. Народ очень возбужден, так как дело идет об его будущем избавителе. Но ни против твоего ребенка, ни против тебя не может быть принято решения о смертной казни — как, думаю, и относительно обоих чужеземцев. Вероятно, совет решит, что их надо убрать из пределов страны вместо того, чтобы убрать из пределов жизни.

— Но ведь один из них — мой муж!

— Верно, но ребенок уже родился.

— Я не могу быть разлучена со своим мужем, Димас, я прошу только одного — свободы и права покинуть вас навсегда.

— Быть может, судьи согласятся на это, но останутся непреклонны относительно ребенка. Им нужен твой сын, и от него не откажутся. Я думаю, что тебе придется выбирать между сыном и мужем.

Майя сосредоточенно молчала, потом медленно проговорила:

— Слушай, Димас! Мне дорог мой сын, он плоть от плоти моей, но муж мой — это вся моя жизнь. Если я вынуждена выбирать, то выбираю мужа. У меня может быть второй ребенок, но .второй муж — никогда!

Димас ушел, не сказав ничего утешительного. Через некоторое время к нам явился другой посетитель, Тикаль. Он опять выразил желание поговорить наедине с Майей, но та вновь отказалась. Касику пришлось смириться и говорить в нашем присутствии.

— Все ваши преступления мне известны, потому что Нагуа рассказала мне о них. Я знаю, что вы думаете, будто были вынуждены совершить их. Но я знаю также, что вас ожидает страшная месть. Двое знают вашу тайну: Нагуа и я. За это нас ожидает кара в глубине Колодца Вод. Но я менее всего желаю тебе смерти, Майя. Я люблю тебя больше всего на свете!

— Слушай, Тикаль, — перебил его сеньор, — еще одно слово, и я задушу тебя, прежде чем стража придет тебе на помощь!

— Оставь его. Одним оскорблением больше или меньше — не все ли равно? Продолжай, благородный Тикаль.

— Я обещаю, что буду молчать. Обещаю даже, что на ваших глазах искажу исповедь Маттеи. Но только с одним условием…

— Даже если ты будешь молчать, то кто поручится нам за Нагуа? — спросила Майя.

— Предоставь ее мне. Тебе нужно будет только отказаться от своего обвинения против нее. А что качается вашего бегства, то это преступление может вызвать снисхождение.

— Ты говорил об условиях. Какова же твоя цена?

— Ты сама, Майя! Постой, дай мне договорить. Я клянусь тебе, что в течение полугода твой муж благополучно перейдет через горы, что твой сын сохранит все свои первородные права. Я поступлюсь в его пользу своим собственным ребенком. Белый человек не муж тебе, так как он обманным образом получил разрешение совета.

— Что ты на это скажешь, Игнасио? Впрочем, твой ответ не трудно предусмотреть, так как Тикаль предоставит тебе все, что нужно для осуществления твоей мечты.

— Верно, госпожа моя, но я также помню свое обещание, данное вам в дикой пустыне, на пути сюда. Пусть будет ваша судьба — моей судьбой!

— Вы хорошо сказали, Игнасио, — проговорил сеньор. — Что же касается меня, то моя жизнь и жизнь Майи — одно целое.

Его остановила Майя.

— Я еще не дала своего ответа! Скажи Нагуа, чтобы она молчала. Я принимаю твои условия!

Мы все остолбенели от неожиданности.

— Нет ничего удивительного в том, что я хочу спасти себя и своего ребенка, — продолжала Майя. — Пока я жива, я могу жить прошлым. Умирая, я теряю и это. Моя супружеская жизнь не была счастлива. А теперь вы оба вернетесь к себе и будете счастливы… Тикаль, дай мне руку, и произнесем клятву.

С сияющими глазами он подошел к молодой женщине, но Майя, взглянув на бледное, убитое лицо сеньора, порывисто бросилась на грудь мужа, плача и говоря:

— Прости меня, я не рассчитала своих сил, я хотела спасти тебя. Но я не могу, не могу! Тикаль, я сказала тебе неправду. Уходи от меня!

— Слушайте, Тикаль, — обратился к нам сеньор, — у вас есть нож, у меня также. Решим наш спор с оружием в руках

— Белый человек, ты или безумец, или мошенник, — проговорил Тикаль. — Ставить свою жизнь против твоей, не стоящей и гроша?! Прощай, Майя. Сегодня ночью я лишаюсь тебя за все твои мучения.

Он ушел.

XXI. Смерть и спасение

В полночь за нами пришла стража с Димасом во главе. Майя забеспокоилась за своего ребенка. — Не бойся за него. Мы пройдем внутренним ходом, и ему не придется страдать от ночного холода, царящего снаружи.

Мы прошли теми же переходами, что и год назад с Маттеи. Димас держал целую связку ключей, отпирая встречные двери. Но он не запирал их за собой, так как считал, что нам придется возвращаться той же дорогой — или вовсе не возвращаться.

Совет заседал как обычно. Тикаль посередине, по обе стороны — старейшины и жрецы. Жрец-обвинитель доложил, что предстоит судить трех членов совета, виновных в нарушении клятвы и закона. Назвав нас троих, он подробно перечислил наши преступления.

— Выслушайте то, что мы скажем в нашу защиту! С того самого дня, когда по вашему велению мы вступили в брак, смерть от руки убийц не переставала угрожать нам. Даже сегодня я вижу среди вас людей, которые схватили нас, но они же в день бегства — и Димас в том числе — говорили, что против нашей жизни составляется заговор. Они же говорили, что Тикаль будет низложен. Не так ли, Димас? — с горячностью спросила Майя.

— Так! Но об этом после. Дело Тикаля будет рассматриваться особо, а пока он по своему званию старший среди нас.

Тикаль вскочил с места, но Димас остановил его:

— Говори и действуй только по своему сану. Твоя стража обезоружена, и все выходы стерегутся.

— При такой опасности мы решили, что надо прежде всего спасти ребенка, и потому бежали, — докончила Майя.

Сеньор и я, оба мы подтвердили ее слова. Тогда вмешался Тикаль и потребовал выслушать Нагуа. Ее ввели на заседание совета и снова прочли пункты обвинения.

— Пусть Тикаль сам защищает себя, — ответила она, — я виновна только в том, что хотела умертвить ребенка от белого человека…

— Она сознается, — проговорил Димас, — и нет надобности продолжать расследование. Нужно вынести приговор.

— Постойте! — прервала его Нагуа. — Я еще не сказала всего. Почитаемый вами за сына неба не более как плод обмана и святотатственного подлога… Выслушайте меня, судьи и братья! Отец мой Маттеи…

И она подробно поведала собранию обо всем, что касалось подмены таблиц и поддельного пророчества.

— Это неправда! — послышались некоторые голоса.

— Нет, правда, и я докажу это!

С этими словами Нагуа вытащила из-за пазухи подлинную золотую таблицу и, передавая ее Димасу, сказала:

— Прочти.

Все молча слушали странное и малопонятное ее содержание.

— Отец мой, умирая, оставил письменное свидетельство всему сказанному. Я держу его в руках и требую, чтобы оно было здесь громогласно прочитано. Теперь судите меня, но не за покушение на жизнь касика, а за обыкновенного ребенка, а также за участие в святотатстве.

Нагуа передала Димасу подлинную исповедь Маттеи. Она была выслушана в гробовом молчании, потом опять заговорил Димас:

— Майя и оба пришельца, что вы можете сказать в свое оправдание?

— Все это правда, — спокойно ответила Майя, — но мы были вынуждены поступить так. Нам пришлось выбирать между смертью и этим поступком, который, собственно, приготовил Маттеи. И я должна еще сказать, что из нас троих, здесь стоящих, Игнасио действовал против своей воли, по принуждению. Виновны, следовательно, только я и мой муж.

По знаку Димаса двое жрецов с обнаженными мечами отвели нас в небольшую прилегающую к святилищу комнату и закрыли за нами двери. Мы очутились в полной темноте, и я опустился на колени для последней молитвы, так как был уверен, что пробил мой смертный час.

— Ты была права, Майя, когда говорила, что не следует нам идти в эту страну скорби. Будем надеяться, что встретимся вместе в лучшем мире! — проговорил сеньор.

Через час щелкнул засов, и нас позвали на заседание. Все сидели в прежних позах, впереди всех стоял Тикаль. Нас подвели почти к самому жертвеннику, потом отодвинулись плиты, скрывающие колодец, идо нашего слуха донесся шум от сильного течения воды. Тикаль, подошедший к противоположной стороне колодца, объявил приговор, который был нам ясен и без его слов.

Прежде всего перечислялся длинный ряд преступлений Маттеи. Его память предавалась проклятию, а тело подлежало поруганию. Потом был прочитан приговор, касающийся всех нас: со связанными руками и ногами, прикованные цепями к вершине пирамиды, должны были мы ожидать медленной мучительной смерти от голода и жажды, и никто, под страхом той же участи, не смел ничем нам помочь.

— А так как рожденный от обмана ребенок, — закончил Тикаль, — еще слишком мал для страданий и мучений, то да будет предан он в руки богов, и пусть они распорядятся им по собственному усмотрению!

С этими словами он подошел к Майе, быстро выхватил из ее рук мальчика и бросил его в пучину колодца. Майя вскрикнула нечеловеческим голосом, но еще не смолк ее крик, как сеньор порывисто схватил Тикаля и бросил его в ту же пропасть. Все окаменели от ужаса и неожиданности. Я не знаю и не могу сказать, сколько времени длилось молчание, но оно было нарушено голосом Майи, бессвязно произносившей слова древнего писания:

— Но все воды священного озера не смоют греха. Они отомстят за смерть младенца!

Майя не шла, а точно летела по алтарю и с несвойственной ей силой подняла лежавшее на жертвеннике каменное изваяние сердца.

— Берегись! — только и крикнул ей Димас.

Но было поздно. Сердце было сброшено на пол и разбилось на мелкие куски.

— Бегите, спасайтесь! Сейчас хлынут воды! — крикнул кто-то, и все бросились к дверям.

Я вспомнил о тайном ходе и, схватив за руки Майю и сеньора, сказал им по-испански, чтобы они скорее шли за мной. Недалек был наш путь, но прохладная струя воды уже била величественным фонтаном во всю ширину колодца, разливаясь по всему храму. Вода гналась за нами по пятам, но на наше счастье Димас, ведя нас на заседание, не закрыл дверей. Я успел толкнуть дверцу, пропустить в проход моих спутников, войти сам и захлопнуть дверь, предварительно прихватив связку оставленных в замке ключей. Мы побежали вперед, боясь, что воды разнесут эту слабую преграду, и на всем нашем пути затворяли двери на замок. Наконец мы добрались до верха пирамиды, где два очередных дежурных жреца поддерживали священный огонь на жертвеннике. Внизу, на улицах и площади, толпился народ, ожидавший окончания совета, чтобы приступить к назначенному на этот день торжеству. Я не видал, но легко представляю себе всеобщий ужас, когда из нижнего входа в храм хлынула наружу масса воды, сметая все на своем пути. В ширину поток занимал всю улицу, а высота его превышала человеческий рост. Никто не догадался или не смог добраться до внешней лестницы на пирамиду… Тут мы поняли сокровенный смысл истинного предсказания: каменное изваяние сердца было связано с тайными затворами шлюзов. Сдвинутое со своего места, оно открыло их и дало свободный доступ озерным водам, особенно высоким в эти дни. На наших глазах волна сбивала с ног всех смертных и уносила дальше их барахтающиеся тела. Скоро вода поднялась до первых этажей, и наконец наводнение покрыло все жилища, все дома поверх крыш. От древнего города осталась только пирамида, омываемая водой почти у самой верхней площадки.

Видя дело своих рук, Майя пришла в ужас, но потом безумие опять охватило ее, и она с диким смехом спрашивала сеньора:

— Где мой ребенок, скажи, где мой ребенок?

Она складывала руки, будто прижимала ребенка к груди и качала его, приговаривая:

— Посмотрите, какой он красавец. Как я счастлива, что у меня такой славный мальчик!

У меня сердце сжималось от жалости при взгляде на бедную, потерявшую разум женщину. Но и дни ее безумия были сочтены. На третий день, в сумерки, она тихо скончалась. Перед смертью она пришла в себя и долго говорила с нами, упрекая себя в том, что по ее винеприключилось с нами столько горя и что она виновна в гибели целого народа.

— Я умираю в уверенности, что мы встретимся в другом мире, где я найду и своего ребенка; умираю, зная, что вы оба сохраните память обо вне, а вас, Игнасио, прошу, чтобы вы сохранили к моему мужу, вашему другу, ту приязнь, которую неизменно питали к нему и которая одна способна будет утешить его, потому что он действительно сильно любил меня…

Она благословила сеньора и тихо испустила дух, лаская его лицо своими умирающими руками. Не в силах выдержать дальше этой душераздирающей сцены, я отошел от них… Смерть наступила безболезненно и спокойно, как сон. Опять мы остались вдвоем.

Наше положение было ужасно. На материке, на берегу озера, еще жили несколько индейских семей. Они на лодках приближались к нам, но страх, по-видимому, удерживал их от того, чтобы причалить к той небольшой скале — верхушке пирамиды, которая еще выглядывала из воды и являлась единственным уцелевшим напоминанием об исчезнувшем городе. Можно было ожидать, что вода размоет основание и наше убежище расползется, увлекая и нас в пучину вод. Священный огонь продолжал гореть, жрецы его поддерживали — я думаю, скорее всего по привычке. Когда сгорели припасенные дрова, я принес и разломал на части мебель из ближайших незатопленных помещений. Не имея возможности похоронить тело Майи в земле, мы решили предать его огню и благоговейно положили на костер жертвенника. Когда от бренного праха осталась лишь небольшая кучка пепла, из-за недостатка топлива погас и самый огонь, который горел непрерывно многие сотни лет. Ветер разнес пепел, и от некогда гордой красавицы, приковывавшей к себе все взоры, осталось одно воспоминание. Мы сами обрекли себя на неизбежную смерть, но, видно, суждено было иначе, так как, не помню уже на который день, к нам подошла лодка с берега, несколько индейцев перенесли нас четверых, совершенно ослабевших, на дно лодки, и мы поплыли к берегу.

Позже мы узнали, что они отважились подойти к нам, увидя большой костер, на котором мы сжигали тело Майи, и приняли его за просьбу о помощи, предположив, что на пирамиде есть еще живые люди. В ответ на все вопросы мы делали вид, что ничего не знаем, а жрецы, бывшие с нами, и вправду ничего не знали и не могли объяснить народу, что мы осуждены на смерть.

На берегу мы нашли с сотню жителей, единственных представителей некогда многочисленного племени. Они встретили нас равнодушно, но накормили и не возражали, когда мы изъявили желание отправиться к себе по ту сторону гор. Нам дали луки, стрелы, ножи и съестных припасов и отпустили с миром. Путь через горный перевал мы нашли без затруднений, так как Майя часто рассказывала нам про тайный проход. Таков конец моего рассказа о Священном Городе, столице Сердца.

XXII. Послесловие

Я кончил свое повествование, но, быть может, вам захочется, сеньор Джонс, узнать мою дальнейшую судьбу до встречи с вами. Буду краток и скажу только, что с величайшими трудностями перешли мы линию снегов и долгую пустыню, что остались живы лишь благодаря помощи странствующих индейцев, пока не достигли исходной точки нашего путешествия, асиенды дона Педро. Она была пуста, никто не хотел на ней поселиться. Продав в Мексике часть драгоценных камней с пояса, который дала мне Майя, я купил эту асиенду и прилегающие к ней земли. Навсегда оставив все надежды на восстановление индейского царства, я поставил задачей последних лет жизни по возможности облегчать участь моих единоплеменников. Другой моей заботой было поддержать жизнь моего друга. Он был внешне спокоен, но это неестественное спокойствие пугало меня больше любого другого душевного проявления. Весной его схватила лихорадка, и так повторялось три раза — в течение трех лет. Я убеждал его поехать в другое место и там переждать опасное время. Но сеньор упорно отказывался. Он не хотел расставаться с тем местом, где впервые встретил свою жену, которая принесла ему столько горя и доставила столько счастья. На третью весну силы его ослабели, и он почил на моих руках.

Мой друг, вспомни иногда про меня и, хотя мы разных племен, сотвори молитву о спасении души старого индейца.

Генри Райдер Хаггард Скиталец

ГЛАВА I. Безмолвный остров

Шумно плещут и пенятся огромные валы безбрежного моря, омывая подошвы гор.

Тихо скользит по волнам корабль, огибая острова и несясь вперед во мраке ночи. У корабля только одна мачта и широкий коричневый парус, на котором вышита золотом звезда; его корма стоит высоко над водой и похожа на клюв птицы, нос выкрашен в ярко-красный цвет.

На веслах корабль несется так же легко, как при западном ветре.

На деке корабля стоит человек и смотрит вперед. Он невысокого роста, но крепко сложен, широкоплеч и, по-видимому, очень силен. У него синие глаза, темные вьющиеся волосы рассыпаются из-под красной матросской шапки по пурпуровому плащу, застегнутому золотою брошью. В его темных локонах мелькают серебряные нити, а борода совсем побелела. Вся душа его в глазах, он следит, не уставая, не покажется ли из темноты огонь маяка на лежащем впереди острове или дымок из-за далеких холмов, но ждет напрасно: ни огня, ни дыма, ни звука голосов, ни крика птиц, ничего. На острове царит мертвая тишина.

Вот корабль приблизился к берегу, на котором не было и признака жизни. Лицо человека омрачилось. Глаза его потухли, он, казалось, постарел от заботы, сомнений и тоски по родному дому.

Ни один человек не мог так любить свой дом, как он, Одиссей, сын Лаэрта, прозванный Улиссом, возвращавшийся теперь из своего второго странствия. Весь мир знал о его первом путешествии. Десять лет скитался он по морю после взятия Трои и добрался до дома, переодетый нищим. Дома он встретил злобу и насилие врагов, убил их в своем собственном доме и снова завоевал свою жену, однако и после того не нашел покоя и отдыха: на нем тяготело проклятие. Он должен был выполнить свою задачу, странствовать до тех пор, пока не достигнет той страны, где люди не знали вкуса соли и не слыхали о существовании соленого моря.

Тогда он должен был принести жертву богу моря и вернуться домой. Он стерпел проклятие, выполнил все должное, чтоб умилостивить разгневанное божество, относившееся раньше к нему по-дружески, и после всевозможных приключений приближался к родине. Итак, побывав в чудных странах, теперь он возвращался от Ворот Солнца и Белой скалы, из Обиталища душ, из страны народа Снов.

Но на его родном острове было тихо и пустынно, как нигде, берега казались пустыней в лучах рассвета.

Корабль остановился в хорошо знакомой гавани, закрытой скалами от ветра. Скиталец не обернулся назад, не сказал ни одного слова на прощание своему экипажу, схватился рукой за ветку огромного оливкового дерева и прыгнул на берег, здесь встал на колени, поцеловал родную землю и, покрыв голову плащом, начал молиться, чтобы найти дома мир и покой, верную, любимую жену и достойного сына.

Но молитва его не была услышана. Поднявшись после молитвы на ноги, странник оглянулся назад, но в гавани не было и следа корабля, а в море не было заметно белевшего паруса. Кругом царила тишина, даже дикие птицы не приветствовали его своим криком.

«Солнце только что взошло, и люди не успели проснуться», — подумал Скиталец и скрепя сердце пошел по тропинке на холм, через скалы, тянувшиеся по острову. Взбираясь по холму, он надеялся, как прежде, найти дом своего верного слуги, свинопаса, и узнать от него о родном доме. Вот и избушка его. Дубовый крепкий частокол весь поломан. Ни признака дыма из трубы, даже собаки не выбежали навстречу. Дверь в избушку была открыта настежь, но в ней было совсем темно. Паутина висела с потолка, всюду пыль и запустение. Очевидно, люди давно не входили сюда.

Скиталец крикнул, но ему ответило только эхо. Тогда он вошел внутрь, надеясь найти пищу, а может быть, искру тлевшего огня под сухими листьями. Но нет. Холодный мрак, подобный смерти, царил повсюду.

Скиталец снова вышел на воздух под теплые лучи солнца и пошел по направлению к городу Итаке. Он видел сиявшее, как прежде, безбрежное море. Но на нем не видно было парусов. На полпути ему встретились ольховая роща и бассейн, вода которого вытекала из старого фонтана Нимф. Теперь бассейн был изломан и зарос мхом, вода промыла в нем трещины и ушла в море. Путешественники не совершали здесь жертвоприношений, и огонь на алтаре Нимф давно погас. Трава покрыла остатки пепла, жертвенный камень зарос плющом.

Скиталец спешил вперед с тяжелым сердцем. Скоро он увидел высокую кровлю своего дома. Но и здесь не шел дым из трубы, широкий двор зарос сорной травой. Там, где посредине двора когда-то стоял алтарь Зевса, находилась большая куча какой-то белой пыли, около которой росла безобразная трава, редкая, как волосы на голове прокаженного.

Скиталец вздрогнул, заметив в куче почерневшие человеческие кости, подошел ближе, и — о, ужас! — куча оказалась останками мужчин и женщин. Очевидно, здесь хорошо поработала смерть, масса народа погибла от чумы. Трупы их были сожжены, а те, кто свалил их сюда, вероятно, убежали, так как людей не было видно нигде. Даже двери были открыты, но никто не входил и не выходил из них. Дом был мертв так же, как люди, которые когда-то жили в нем.

Скиталец помедлил минуту на месте, где старый Аргас когда-то приветствовал его. Одиноко стоял он, опираясь на свой посох. Вдруг луч солнца упал на кучу костей, и что-то ярко заблестело в ней. Скиталец тронул концом своего посоха кучу, и к его ногам упала кость руки, на которой блеснуло золотое запястье. На запястье была выгравирована характерная надпись.

При виде ее несчастный в ужасе упал на землю, узнав золотое запястье, несколько лет тому назад привезенное им в подарок жене своей Пенелопе. Он обессилел и долго рыдал, собирая прах своей жены и посыпая им голову. Долго лежал он на земле, кусая руки, проклиная богов и судьбу; лучи солнца жгли его, но он даже не двинулся с места, когда ветерок на закате солнца зашевелил его волосы.

Солнце закатилось, и стало темно. На востоке медленно всплыл серебристый месяц. Неподалеку раздался крик ночной птицы. Черные крылья мелькнули в воздухе, и хищная птица клюнула шею Скитальца. Он пошевелился, взмахнул рукой, схватил птицу и с силой бросил ее на землю. Страдания его были так невыносимы, что он начал искать у пояса нож, чтобы убить себя, но ножа не было. Тогда он встал, шатаясь, и стоял, озаренный лучами месяца, словно лев у разрушенного дворца забытых королей. Ослабев от голода и тоски, он прислонился к дверям собственного дома и смотрел на высокий каменный порог, где когда-то он сидел, переодетый нищим, и где убил оскорбителей своей жены.

Теперь жена его умерла. Все было кончено, и навсегда. При свете луны дом казался ему каким-то страшным призраком… Там не было людей, не было тепла, света и любви. Столы были свалены там и сям в большом зале, кресла из слоновой кости сломаны. Повсюду валялись остатки похоронного пира, опрокинутые кубки и блюда. Лунные лучи скользили по стенам, сверкая на клинках оружия и бронзе.

Вдруг одна знакомая вещь привлекла внимание Скитальца. Это был лук Эврита, из-за которого великий Геракл убил гостя в своем доме, ни один смертный не мог согнуть его. Скиталец берег драгоценный лук, не взял его с собой на корабль, а оставил дома как дорогую память об убитом друге! Теперь, когда дом его мертв, когда нет в нем ни жены, ни ребенка, ни слуг, только этот лук, казалось, приветствовал его. Это был удивительный волшебный лук! В нем обитал дух, который предвещал битвы. Перед всяким несчастьем лук странно звучал целую ночь. Его тонкий, пронзительный голос звенел, как струна, и гудел, как стрела. В то время, когда Скиталец стоял и смотрел на оружие, лук зазвенел. Сначала звуки были слабы, но, по мере того как он прислушивался, они становились сильнее, явственнее. Это пение звучало в его ушах и сердце.

Это была песнь смерти, и эти звуки впервые нарушили тишину заброшенного дома.

Ясно и гулко поет стрела

Вещую песнь волшебного лука, и звучит, как стрела.

Пронзительно раздается ее песнь:

Пустите нас, пустите насытиться телом человека!

Быстрые, жадные, летим мы издалека,

Словно хищная птица на кровавый пир после битвы.

Мы наполним собою воздух

Подобно каркающим стаям хищных воронов.

Словно снежные хлопья, гонимые ветром,

Мчим мы и несем с собой смерть.

Услышав эту музыку, Скиталец понял, что война близко. Он знал, что его стрелы быстро полетят в цель и насытятся человеческой кровью, протянул руку и взял лук.

Наконец он разразился слезами. Слезы потекли ручьями из его глаз. Он долго и непрерывно плакал, потом встал и пошел, потому что голод заговорил в нем сильнее тоски, любви и желаний.

Через узкую дверь он прошел в потайную кладовую дома, которая была выстроена им самим. С трудом отыскал он дверь, так как и здесь все заросло травой, и нашел запас зерна. Дом был богат запасами и провизией, когда появилась чума. Странник поел и вынул из сокровищницы прекрасное золотое вооружение несчастного Париса, сына Приама. Царь Менелай после разгрома Трои подарил его своему дорогому гостю Одиссею. Скиталец надел на себя золотое вооружение и взял меч с бронзовым клинком и серебряным наконечником. Любовь к жизни вернулась к нему теперь, когда он поел, выпил воды и слышал песнь волшебного лука. Он был жив и надеялся жить, хотя дом его был заброшен, жена умерла, и сын Телемах исчез, и никто не мог ничего сказать о нем.

Одевшись, он выбрал себе два копья, почистил их, привязал за плечами колчан со стрелами, взял свой большой лук и ушел из родного дома, ушел навсегда. Никогда нога его не ступит сюда более!

Пусть зарастает травой, пусть морской ветер поет над ним погребальную песнь!

ГЛАВА II. «Мечта мира»

Ночь была светла и тиха. Только шум воды нарушал царившую кругом тишину. Скиталец вышел из своего дома и пошел к морю, поглядывая вокруг. Везде было темно и тихо. Многие из домов были совсем разрушены, так как за чумой последовало землетрясение. Там и сям по дороге виднелись ямы, и лунный свет, пробиваясь в трещины домов, бросал причудливые и странные тени. Наконец Скиталец добрался до храма Афины, богини войны. Кровля храма упала, колонны пошатнулись, пол зарос диким тимьяном. Он подошел к двери другого храма, на алтарь которого когда-то приносили много жертв. То был храм Афродиты, богини любви.

В открытую дверь до него донесся нежный запах ладана и курений, что-то блеснуло в серебристых лучах месяца… Медленно шел Скиталец, чувствуя себя усталым, словно в полусне, потом спрятался в тени длиной миртовой аллеи, опасаясь, что морские разбойники, быть может, пируют в развалинах забытого храма.

Нет, ни одного звука не доносилось до него, ни пения, ни танцев… Все было тихо и пустынно.

Набравшись мужества, он вошел в священное место. Высокие бронзовые жаровни не дымились куреньем, факелы не горели в руках золотых фигур, стоявших в храме Афродиты. Но что это? Грезил ли он наяву или был это отблеск лунного света? Весь храм купался в огненном сиянии. Пламя выходило не из алтаря, а горело неугасимым, божественным огнем. Стены с нарисованными на них сценами любви, резные колонны и своды — все это пламенело ярким сиянием огня.

Скиталец испугался, поняв, что божество близко. Он склонил голову, закрыл лицо и сел у алтаря. Спал ли он или грезил, он сам не знал, но ему явственно слышался шелест и шепот миртовых и лавровых деревьев, и чье-то холодное дыхание повеяло ему в лицо.

Он вздрогнул, волосы на голове зашевелились. Вдруг наступила тишина. Затем раздался голос. Он знал, что это голос божества: боги часто говорили с ним прежде, он слыхал музыкальный голос Афины, царицы мудрости и войны, нежный лепет Цирцеи, дочери Солнца, и дивную речь Калипсо. Теперь до него доносились слова нежнее воркования голубки, слаще сна.

— Одиссей, ты не знаешь меня, но я твоя госпожа, и ты должен быть моим слугой! Где же твоя богиня Афина? Зачем преклоняешь ты колена перед дочерью Зевса?

Скиталец не ответил, только склонил голову в глубокой тоске. Между тем таинственный голос продолжал:

— Смотри, твой дом опустел, твой очаг холоден! Ночные птицы нашли приют под твоей кровлей.

У тебя нет ни ребенка, ни жены, ни родины, твоя богиня Афина забыла тебя. Много жертв приносил ты ей, а мне принес ли хоть пару голубей? Или она забыла тебя потому, что серебристые нити появились в твоих темных волосах? Разве мудрая богиня так же изменчива, как нимфы? Разве она любит человека только в расцвете юности? Я не знаю и не понимаю этого! Знаю только, Одиссей, что ты должен склониться передо мной и служить мне. Я покоряю себе все живущее: богов, людей и животных. Не думал ли ты избежать Афродиты? Ты никогда не любил так, как я внушаю людям любить. Ты никогда не слушался меня, не знал радостей и горя любви! Ты только терпел ласки Цирцеи, дочери Солнца, и скучал в объятиях Калипсо. Что касается твоей умершей жены Пенелопы, ты любил ее законной любовью, но не пылкой страстью. Она была твоим другом, твоей хозяйкой, матерью твоего сына. С ней соединяются все воспоминания твоей родины. Но она умерла, ребенка нет, твоя родина — только груда костей и развалин. К чему послужили все твои странствования, труды и приключения? Что нашел ты? Ты жаждешь найти то, что ищет все человечество — «Мечту мира». Никто не может найти ее, не нашел и ты, Одиссей. Твои друзья умерли, страна опустела, все погибло, осталась одна надежда. Перед тобой лежит новая жизнь, без забот и воспоминаний прошлого. Хочешь ли ты быть моим слугой?

Голос становился все нежнее, слышался все ближе, дивное благоухание коснулось Скитальца. Дыхание богини коснулось его шеи, ее волосы смешались с его темными локонами.

— Теперь, Одиссей, — продолжал голос, — пожертвуешь ли ты один час для меня? Не бойся, ты не увидишь меня. Подними голову и взгляни на «Мечту мира»!

Одиссей поднял голову и увидел дивное видение. Это была девушка, не похожая на смертную женщину, в полном расцвете красоты, юности, почти дитя, прекрасная, как богиня. Сама Афродита могла бы позавидовать ее чудной красоте!

Она была тонка и стройна, как молодая пальма, в ее глазах светилось спокойствие и невинность младенца. Девушка держала на голове блестящую бронзовую урну, словно она несла воду из колодца.

Скиталец узнал ее: он видел ее, когда путешествовал в страну ее отца, царя Тиндара, встретил ее, когда она шла с реки. Но тогда он был молод, и глаза его любовались красотой Елены, сердце жаждало ее, прекраснейшую из женщин, и он просил ее руки. Но Елена была отдана другому человеку, Менелаю.

Созерцая юную Елену, Скиталец чувствовал, что помолодел, что любит красавицу страстной и юной любовью.

Видение растаяло, исчезло… Из тумана появилась новая картина. Он увидел самого себя, переодетого нищим, сидевшего в огромном освещенном зале, а женщина мыла ему ноги и умащала его голову благовонным маслом. Лицо женщины было прекрасно, но печально.

И вспомнилось Одиссею, как прокрался он в город Трою, в дом Приама, чтобы проследить троянцев, как Елена, прекраснейшая из женщин, омыла его ноги и помазала голову маслом. Пока он смотрел, видение исчезло в тумане. Он склонил голову, упал на колени перед алтарем богини и воскликнул:

— Где под солнцем живет златокудрая Елена?

Голос богини, казалось, прошептал ему на ухо:

— Разве я не правду говорила, Одиссей? Разве ты не служил мне, разве не любовь спасла тебя в Трое в ту ночь, когда даже мудрость не могла помочь тебе?

— О да, богиня!

— Слушай же! — продолжал голос. — Я буду милостива и добра к тебе. У тебя нет ничего — ни дома, ни родины, но я вдохну в твое сердце забвение всех печалей и любовь к той, которая была твоей первой любовью в дни твоей юности! Елена еще живет на земле. Я пошлю тебя искать ее, и ты будешь долго воевать и странствовать. Ты найдешь ее в далекой стране, среди странного народа, и храбрейший, и мудрейший из мужей будет в объятиях прекраснейшей из женщин. Но помни, Одиссей: ты должен отдать свое сердце только Елене, а не другой женщине. Вот тебе знак, по которому ты узнаешь Елену в волшебной стране среди женщин, занимающихся колдовством. На груди Елены сияет драгоценный камень, большая звезда, мой дар ей в ночь ее свадьбы с Менелаем. С этой звезды капают красные капли, похожие на кровь, текут на ее платье и исчезают, не запачкав его.

Ты узнаешь ее по этой звезде любви и поклянешься ей в любви и верности. Если же ты, Одиссей, нарушишь свою клятву, то никогда в жизни не увидишь златокудрую Елену. Ты умрешь от воды тихой смертью! Но раньше ты будешь в объятиях прелестной Елены!

— Богиня, как может это быть, — возразил Скиталец, — если я один на этом острове? У меня нет ни корабля, ни спутников, чтобы переплыть море?

— Не бойся! — ответил голос. — Все в руках богов. Иди из моего храма и усни. Спи и отдыхай — твоя сила вновь вернется к тебе, и раньше заката солнца ты будешь уже плыть на поиски «Мечты мира». Теперь же выпей эту чашу на моем алтаре! Прощай!

Голос замер, словно далекая музыка. Скиталец очнулся, поднял голову, но свет исчез, и серые предрассветные сумерки смотрели в окна храма. На алтаре стояла золотая чаша, наполненная до краев красным вином. Скиталец взял чашу и выпил волшебный напиток. О чудо! Сердце его согрелось надеждой, забылись все прежние печали, горести и тоска по любимым существам, которых не было в живых.

Он встал и пошел легкой походкой молодого человека, держа в руке оба копья и неся на спине свой лук, затем, дойдя до большой скалы, лег и заснул глубоким сном.

ГЛАВА III. Одиссей убивает сидонцев

На востоке занималась заря. Новый день начинался над спокойной гладью моря. Лучи солнца озарили верхушки холмов, играя на золотом вооружении спящего Скитальца. В это время невдалеке показался черный корабль, быстро бежавший к берегу на веслах. Нетрудно было узнать в нем корабль сидонских купцов, удивительно жадного и корыстного народа. На носу корабля находились две фигуры богов, большеголовых карликов с огромными ртами и кривыми ногами.

Корабль возвращался из Альбиона, от ворот великого моря, и вез богатую кладь. На дне корабля рядом с рулевым стоял капитан, худой, зоркий моряк, который издали заметил золотое вооружение Скитальца. Он не мог ясно разглядеть, что блестело так ярко в лучах солнца, но всякое золото привлекало его, как железо притягивает к себе руки героев. Капитан приказал направить корабль к берегу. Подойдя ближе, моряки увидели спящего человека в блестящем золотом вооружении. Пошептались купцы, рассмеялись, вышли на берег, захватив с собой канат и веревку, на которой сделали петлю и узел, лассо, чтобы было удобнее захватить спящего, затем влезли на утес, чтобы набросить петлю и втащить человека в золотом вооружении на свой корабль, увезти его к устью египетской реки и продать в рабство. Коварные и жадные сидонцы любили ловить мужчин и женщин и продавать их за золото или серебро. Они успели захватить много царских сыновей, которые умерли в неволе, тоскуя по родине.

Тихо двигаясь вперед, сидонцы ползли по траве и наконец очутились около спящего Скитальца. Но последний и во сне почуял их приближение, повернулся и сел, недоуменно оглядываясь кругом. Не успел он, однако, опомниться, как петля очутилась на его шее. Его повалили и потащили. Но он вскочил на ноги, издал свой воинственный клич и бросился на купцов, схватившись за меч. Те, что стояли ближе к нему, отпустили веревку и убежали, но остальные тащили веревку изо всей силы. Если бы руки Скитальца были свободны, он мог бы вытащить меч и покончить с ними, но его руки были стянуты петлей. Долго не могли они справиться с ним, хотя те из них, что убежали, успели вернуться и помогали тащить веревку. Наконец они осилили его и потащили за собой, шаг за шагом, пока он не запнулся и не упал. Тогда они кинулись на него, схватили и связали веревками, затянув их морским узлом. Но добыча обошлась им дорого, и двое не вернулись на свой корабль, так как Скиталец раздавил одного коленями, а другого убил страшным ударом ноги.

Наконец он ослабел, и разбойники потащили его на корабль, где и бросили на фордек.

Корабль поплыл вперед. Ветер был попутный. С легким сердцем отправились купцы в путь. Они умели вести дело с дикими племенами, жившими на острове Альбион, закупили достаточно и олова, и золота, и стекла, а теперь в довершение всех своих приключений им удалось захватить человека, за вооружение которого можно получить царский выкуп. Прекрасное путешествие! Прекрасный попутный ветер!

Путь их был длинный, по хорошо знакомым водам. Они прошли Кефалению, многие другие острова и лесистую местность Закинфа, которая принадлежала Одиссею. Но он лежал молча, тяжело дыша, и поднял голову, только чтобы взглянуть на заходящее солнце, которое скрывалось за утесами родной Итаки.

Корабль шел вдоль берега, мимо многих забытых городов. Глубокой ночью добрались они до Пилоса, издалека заметив огни, горевшие в домах города.

Когда они достигли южного пункта, где встречаются два ветра, разразилась буря, и шторм погнал их на скалы. Долго боролся корабль с волнами и не мог войти в гавань, долго бросало его во все стороны. Люди хотели спасти корабль, выбросить за борт весь груз, но капитан защищал сокровище с мечом в руке: он решил или утонуть, или плыть вперед на корабле, добраться до Сидона, города цветов и пальм, выстроить там белый домик среди пальмовой рощи и навсегда отказаться от моря. Он дал клятву в этом и не позволил им бросить Скитальца за борт, как те хотели. «За него можно взять хорошие деньги!» — кричал капитан.

Наконец буря прекратилась, люди ободрились, совершили жертвоприношения, налив вина перед фигурами богов-карликов на носу корабля, и зажгли куренья на маленьком алтаре, потом, насмехаясь над пленником, повесили его меч и щит на мачту, а колчан и лук взяли себе как трофей победы. Купцы думали, что пленник не понимает их языка, но тот хорошо понимал, так как побывал во многих странах и знал многие языки. Потом матросы принесли пленнику пищи и вина. Он поел, и его сила вернулась к нему. Тогда он знаком пояснил им, чтобы они несколько ослабили связывавшую его веревку, так как у него затекли ноги. Они пожалели его и несколько ослабили узлы веревок. Одиссей лег на спину и отдыхал.

Так плыли они к югу и видели много странного, на пути своем встречали корабли с невольниками, молодыми мужчинами и женщинами из Ионии, которые были похищены работорговцами. Сидонцы очень спешили и однажды ночью бросили якорь у маленького островка, близ устья Нила.

Скиталец начал обдумывать план бегства, хотя надежды на успех было мало. Он лежал в темноте и не мог спать. Часовой стоял поблизости, не сводя с него глаз. Тогда пленник притворился спящим. Много мыслей бродило в его голове, и ему казалось теперь, что видение богини было только сном. Ему придется жить в рабстве, быть невольником, работать на египетских рудниках до самой смерти. Вдруг он услыхал слабый звук сверху из лука, висевшего на мачте над его головой. Песнь лука проникла ему в сердце.

О! Час близится,

Время летит,

И враги убегут

От острых стрел.

Пусть хищные птицы летят

К тем, кто спит и кого ожидает смерть!

Пронзительно и громко

Поют острые стрелы.

Песнь лука звучит, как струна.

Пение затихло, и к Скитальцу вернулись надежды: он знал теперь, что не будет рабом, что час освобождения близок. Узлы веревок не мешали ему. Давно, в дни его странствий, Калипсо, горячо любившая его, научила его завязывать узлы, которых не может развязать ни один человек, и развязывать все узлы, завязанные людьми. Он припомнил теперь ее уроки и, забыв о сне, потихоньку развязывал веревки и узлы. Он мог уйти теперь, если бы ему удалось убежать незамеченным, доплыть до острова и спрятаться в кустарнике. Но душа его жаждала отмщения не менее, чем свободы. Он решил завладеть кораблем со всеми сокровищами и поехать к египетскому царю.

С этой мыслью он лежал, оставив веревки на руках и ногах, как будто они были крепко завязаны.

Так пролежал он до утра, когда пришли матросы и снова начали смеяться над ним. Один из них взял блюдо с чечевицей, поднес его Скитальцу и сказал на финикийском языке:

— Могущественный господин, ты — один из сонма богов, удостой принять нашу жертву! Разве вкусный запах не ласкает обоняние господина? Почему не хочет он дотронуться до жертвы?

Сердце Одиссея закипело гневом и негодованием, но он сдержался и улыбнулся.

— Почему не подходишь ты ближе, друг мой, — произнес он, — чтобы я мог ощутить запах жертвы?

Моряки удивились, услыхав, что он говорит на их языке. Человек, державший блюдо, подошел ближе и, словно дразня собаку, то подносил к нему блюдо с чечевицей, то отнимал его прочь. Но едва он успел подойти ближе, как Скиталец вскочил на ноги, причем веревки упали к его ногам, и ударил матроса по голове кулаком. Удар был так силен, что проломил голову матросу. Последний ударился о мачту, причем крепкая мачта пошатнулась, упал и тут же умер. Тогда пленник схватил с мачты свой лук, меч, надел колчан на плечи и побежал на нос корабля. Корабль был узок, и, прежде чем матросы опомнились от изумления, Скиталец стоял уже позади алтаря богов-карликов, натянув стрелу и гневно смотря на врагов. Панический страх охватил сидонцев.

— Увы! Что мы сделали! — вскричал один из матросов. — Мы схватили и связали бога! Наверное, это бог Лука, которого зовут Аполлоном. Мы должны высадить его на остров и просить пощады, чтобы он не послал нам бури и волн!

— Нет, нет, рабы! — кричал капитан. — Это вовсе не бог, а обыкновенный человек, а его вооружение стоит больших денег!

Он приказал матросам пробраться на дальний конец корабля и оттуда бросать копья в пленника, сам также вооружился длинным копьем. Это были длинные, острые пики, и ничто не могло противостоять им. Матросам вовсе не нравилось приказание капитана: достать копья значило приблизиться к луку со стрелами. Только пять человек пошли на бак, где стоял пленник. Он пустил стрелу, потом другую. Двое матросов упали, один был убит копьем, а двое остальных убежали назад.

— Собаки! — закричал Одиссей на языке сидонцев. — Это было ваше последнее путешествие. Никогда более не продадите вы в рабство ни одного человека!

Моряки столпились в кучу, советуясь, что делать с ним.

Стрелы градом летели в них, один матрос упал, остальные восемнадцать убежали вниз: на палубе им негде было спрятаться от стрел.

Солнце взошло и ослепительно засияло на золотом вооружении Одиссея. Он стоял один наверху, держа лук наготове. Кругом царила тишина, корабль качался на якоре. Вдруг несколько человек показалось на дальнем конце корабля со щитами в руках. Копья полетели в Скитальца. Он уклонился от одних, другие отскочили от его кольчуги и воткнулись в туловища богов-карликов. Глаза его зорко следили за движением врагов. Вдруг он заметил тень между ним и палубой корабля, взглянул и увидел человека, взобравшегося на мачту сзади и готового поразить его. Скиталец схватил копье и бросил его в человека. Орудие воткнулось в руки матроса, и он беспомощно повис на мачте, взывая о помощи к товарищам. Теперь стрелы пленника полетели в людей, стоявших на палубе; одни побежали, крича, что он бог, а не человек, другие бросились в море и поплыли к острову.

Скиталец не стал более ждать, выхватил меч и бросился за ними с криком, похожим на крик морского орла. Меч его летал вправо и влево, поражая всех на своем пути. Многие упали, другие бросились за борт, только капитан корабля, понимая, что все потеряно, повернулся и бросил копье в лицо Скитальца. Копье воткнулось в золотой шлем и слегка задело голову. Скиталец прыгнул на капитана и ударил его рукояткой меча с такой силой, что тот упал без чувств, затем связал ему руки и ноги и привязал к железному крюку. После этого он подошел к человеку, беспомощно висевшему на мачте.

— Что поделываешь, друг? — кричал насмешливо Скиталец. — Ты желаешь остаться со мной, а не хочешь уйти с товарищами? Оставайся же там и смотри на устье реки и на рынок, где ты хотел продать меня за хорошие деньги!

Но несчастный матрос уже умер от страха и страданий. Скиталец, расстегнув свое золотое вооружение, снял его, достал свежей воды, чтобы помыться, золотой гребенкой причесал свои длинные темные локоны и собрал все стрелы, воткнувшиеся в трупы, обратно в колчан. Когда все это было сделано, он снова надел свое вооружение, но, несмотря на свою силу, не мог вытащить осколка копья из своего золотого шлема. Подкрепившись пищей и выпив вина, он сделал возлияние на алтарь богов и оттащил прочь огромный камень, к которому был привязан корабль, затем взялся за руль и при свежем северном ветре направил корабль к южному рукаву Нила.

ГЛАВА IV. Кровавое море

Теперь и Скиталец почувствовал себя усталым. Солнце стояло высоко на небе. Корабль быстро несся вперед. Но вдруг небо потемнело и воздух наполнился шумом и шелестом бесчисленных крыльев. Казалось, что все птицы, жившие в этой стране, слетелись сюда и неслись над морем, крича и шумя на разные лады.

В темной массе птиц ясно выделялись белоснежные лебеди. При виде их Скиталец схватил свой лук и пустил стрелу в лебедей. Один из них камнем упал в воду позади корабля.

Скиталец ожидал этого, но — о ужас! — вода вокруг раненого лебедя покраснела, как кровь. Серебристые крылья и белоснежные перья лебедя покрылись красными пятнами. Скиталец с удивлением смотрел на это зрелище, заметив, что красная пена плыла с юга, от устьев Нила, что позади корабля вода приняла кроваво-красный цвет. Скиталец подумал, что на берегах Нила была какая-то битва, что бог войны разгневался и окрасил кровью священную реку и море. Но где была война, туда рвалось его сердце, и он направился прямо к устью реки.

Было два часа пополудни, солнце ослепительно сияло на небе, как вдруг произошло что-то неожиданное. Солнце сделалось кроваво-красным и окуталось туманом, черным, как ночь. На юге стояло черное облако, похожее на гору, окаймленное огненным сиянием. Никогда во всю свою жизнь, за время всех своих странствований Одиссей не видел такого мрака. Он не мог видеть ни корпуса, ни мачты своего корабля, ни мертвого человека на палубе, ни капитана, громко стонавшего внизу и призывавшего богов. Только впереди корабля, на горизонте, виднелся просвет голубого неба да маленький остров, где он убил сидонских купцов, белел вдали, словно сделанный из слоновой кости.

На севере, откуда он ехал, синело ясное небо, высокие вершины гор, белели храмы богов. А на юге, куда он направлялся, стояла мрачная туча и царила темнота. Он знал, что там будет война людей и богов, что он найдет там последние объятия любви.

Забывая о предстоявших опасностях, Скиталец рвался вперед: он не знал страха, будучи из тех людей, которые не сворачивают с намеченного пути. Он пошел к алтарю богов, где еще дымилось куренье, своим мечом расколол несколько стрел и рукояток в мелкие щепки, положил их в жаровню и поджег. Огонь ярко вспыхнул и озарил лица мертвых людей, лежавших на палубе.

Это было самое странное путешествие в его жизни, в обществе мертвецов, среди непроглядной темноты. Ветер дул порывами. Наступила какая-то безрассветная ночь. Но на сердце его было легко, ему казалось, что он стал снова мальчиком. Забылись все прочие печали, когда он выпил напиток богини и упился наслаждением битвы.

Он схватил лиру мертвого сидонца и запел торжествующую песнь.

Хотя свет солнца погас во мраке,

Хотя народ мой исчез с лица земли,

Хотя я плыву по священному морю

Навстречу золотым лучам солнца,

Хотя я одинок и никому не известен,

Сердце мое, терпи, не страшись!..

Пока он пел, в темноте появился красноватый свет, и корабль помчался к этому свету. Скоро Скиталец увидел два столба пламени с узким промежутком между ними. Корабль прошел между ними. Огненные столбы вблизи оказались огромными горами, а за ними виднелась гавань. Когда корабль приблизился к гавани, Одиссей увидал огни на лодках, и моряк с одной из лодок заговорил с ним на египетском языке, спрашивая, нужно ли лоцмана, чтоб провести корабль в гавань.

— Да, да! — воскликнул Одиссей.

Лодка пошла к кораблю. Лоцман вошел на корабль, держа факел в руке. Когда его глаза упали на мертвого человека, на капитана, привязанного к железному крюку, на золотое вооружение героя, на его лицо, он в ужасе отступил назад, думая, что сам бог Осирис на корабле Смерти явился в Египет. Но Скиталец просил его не бояться, говоря, что он приехал с богатым грузом и с драгоценными дарами фараону. Лоцман скрепя сердце принялся за дело, и между двумя столбами огня корабль проскользнул в тихую гавань великой египетской реки. Затем по совету лоцмана корабль был направлен к храму Оракула в Танисе — верное убежище чужеземцев, где ничто не могло потревожить их. Но сначала нужно было выбросить мертвых сидонцев за борт, так как египтяне ненавидели трупы. Один за другим мертвецы полетели в воду. Отвратительное зрелище!

В воде кишели огромные, чудовищные рыбы, набросившиеся на мертвые тела. Страшно было видеть, как они бросились на добычу, хватали ее и разрывали на куски в непроглядном мраке, при отблеске далекого огня. Казалось, это была страшная река смерти, обжитая чудовищами и всеми ужасами смерти. В первый раз в жизни сердце Скитальца замерло от страха. Тогда он вспомнил, что даже птицы в испуге летели прочь отсюда…

Когда мертвецы были выброшены, Одиссей, совсем измученный, заговорил с лоцманом, спрашивая его, отчего вода в море сделалась красной, была ли война в стране и везде ли царит такая темнота, как здесь. Тот ответил, что войны нет, все мирно и тихо, но страна переполнена лягушками, змеями и ящерицами, что целых три дня вода священной реки Сихор окрашена в кроваво-красный цвет, и мрак распространился над всей страной. Однако причины всех этих ужасов лоцман не знал.

Народ толковал, что боги разгневались на Кеми (Египет), но за что, он не мог сказать этого. Очевидно было, что божественная Хатхор, богиня любви, разгневалась на поклонение, воздаваемое в Танисе другой богине или женщине поразительной красоты. Лоцман добавил, что она появилась в стране несколько лет тому назад неизвестно откуда, была почитаема, как богиня, и исчезла так же таинственно, как появилась. Теперь она видима всем людям и обитает в своем храме. Люди поклоняются ее дивной красоте и чтут ее как богиню. Была ли она богиней или смертной женщиной, лоцман не знал, но богиня любви разгневалась на нее и послала на землю мрак и гадов.

Народ, живший по берегам моря, роптал и говорил, что надо просить чужеземную Хатхор уйти из страны, если она действительно богиня, или побить каменьями, если она простая женщина. Но обитатели Таниса клялись, что лучше умрут все до одного, чем позволят оскорбить несравненную красоту своей богини. Некоторые уверяли, что колдуны, пришедшие сюда из пустыни и поселившиеся в Танисе, которых называли Апура, причинили все эти бедствия своим колдовством. «Кстати, — добавил лоцман, — эти варвары гораздо умнее и могущественнее всех египетских жрецов».

Рассказ лоцмана был короток. В это время темнота немного рассеялась, и туча поднялась, так что зеленые берега реки открылись взору Одиссея. Мрак исчез, и яркий полдень засиял над страной Кеми. Шум и звуки жизни донеслись из города: мычание скота, шум ветра, шелестевшего в листве пальм, всплески рыбы в ручье, голоса людей, перекликавшихся на берегах, и гул толпы в храме великого бога Ра, повелителя Солнца.

Скиталец помолился своим богам и возблагодарил Аполлона, Гелиоса и Афродиту. В конце концов лоцман привел корабль к набережной. Наняли гребцов, и лодка весело понеслась при солнечном свете по каналу к Танису, убежищу чужеземцев.

Когда корабль остановился, Скиталец вышел на берег, ласково приветствуемый бритыми жрецами храма.

ГЛАВА V. Царица Мериамун

Новые вести летят быстро. Скоро фараон, находившийся со своим двором в Танисе, заново отстроенном городе, узнал, что в Кеми приехал человек, похожий на бога, в золотом вооружении, один на корабле смерти. За эти годы белые варвары с моря и островов нередко приходили в Египет, опустошали поля, захватывали женщин и исчезали на своих кораблях. Фараон удивился всей этой истории и, узнав, что чужестранец нашел приют в храме Оракула, сейчас же послал за своим главным советником.

То был древний жрец по имени Реи, носивший высший титул в стране. Он служил еще в царствование фараона-отца, божественного Рамсеса II, и был любим и уважаем и Менептой, и царицей Мериамун. Фараон поручил ему посетить убежище чужеземцев и привести приезжего к нему. Реи приказал запрячь мула и отправился к храму Оракула.

Когда он прибыл туда, жрец встретил его и повел в комнату, где Одиссей ел хлеб, запивая его вином. Он встал при входе Реи, одетый в свое золотое вооружение. Позади него на бронзовом треножнике лежал шлем с воткнутым в него осколком копья. Глаза Реи остановились на шлеме, и он был так удивлен, что едва расслышал приветствие Скитальца. Наконец он любезно ответил ему, но глаза его продолжали блуждать по шлему.

— Это твой шлем, сын мой? — спросил он, взяв шлем в руку.

Голос его дрожал.

— Да, мой собственный, — ответил Скиталец, — хотя копье воткнулось в него недавно в ответ на удар моего меча.

Он засмеялся.

Старый жрец приказал выйти всем служителям храма, и, уходя, они слышали, как он бормотал молитву.

— Мертвый сказал правду, — пробормотал он, переводя взор от шлема на лицо Скитальца, — мертвые говорят редко, но никогда не лгут!

Сын мой, ты ел и пил, — сказал великий жрец Реи, — теперь я могу, как старый человек, спросить тебя: откуда ты родом, где твоя родина и кто твои родители?

— Я родом из Алибаса, — отвечал Скиталец, предпочитая рассказать о себе вымышленную историю, — я из Алибаса, сын Полипемона, мое имя Эперит.

— Откуда явился ты один на корабле смерти с массой сокровищ?

— Сидонские купцы владели этими сокровищами и умерли за них, — отвечал Скиталец, — они ехали издалека и погибли. Они не довольствовались тем, что имели, а захватили меня в плен, когда я спал. Но боги даровали мне победу над ними, я взял в плен капитана, захватил весь богатый груз, много мечей, кубков и привез в дар фараону. Пойдем со мной и выбери себе что пожелаешь!

С этими словами Одиссей повел старика в сокровищницу храма, где хранилось много даров от чужеземцев: золото, дорогие ткани, слоновая кость, чаши и ванны из серебра. Среди всего этого богатства сокровища Одиссея выделялись своей роскошью, и глаза старого жреца заблестели отжадности.

— Возьми, что тебе нравится, прошу тебя! — говорил Одиссей.

Сначала жрец отказывался, но Скиталец заметил, что он не спускал глаз с чаши из прозрачной яшмы, привезенной с берегов Северного моря, украшенной курьезными фигурами людей, богов и огромных рыб, совершенно неизвестных здесь, и подал чашу жрецу.

— Ты должен взять ее, — сказал он, — на память от друга и твоего гостя.

Реи взял чашу, поблагодарил и поднес к свету, чтобы полюбоваться ее злотистым цветом.

— Мы похожи на детей, — сказал он, улыбаясь. — Я старый ребенок, которого ты порадовал новой игрушкой. Фараон просит тебя прийти к нему. Но если ты хочешь сделать мне удовольствие, сын мой, прошу тебя, выдерни осколок копья из твоего шлема, прежде чем увидишь царицу.

— Прости меня, — возразил Скиталец, — но я не хотел бы трогать моего шлема, да мне и нечем вытащить копье. Потом это острие, отец мой, будет свидетельствовать о правдивости моего рассказа, и я должен оставить его на шлеме.

Жрец вздохнул, склонил голову, сложил руки и начал молиться:

— О Амен, в твоих руках начало и конец всякого дела! Облегчи тяготу скорби и печали! Пусть исполнится все виденное ей! Молю тебя, Амен, пусть десница твоя не ляжет всей тяжестью на твою дочь Мериамун, царицу Кеми!

Затем старый жрец приказал приготовить для Одиссея колесницу, на которой они отправились во дворец фараона. За ними последовали жрецы, которые несли дары, приготовленные для фараона, а к колеснице привязали несчастного капитана сидонцев. Мимо большой толпы прошли они в зал аудиенций, где на золотом троне восседал фараон. Около него справа находилась прекрасная царица Мериамун, которая смотрела рассеянным, усталым взором. Подойдя к трону, жрецы поклонились до земли, подведя капитана; царь ласково улыбнулся, приняв в дар невольника.

Затем принесли дары: золотые чаши, дорогие мечи и ожерелья для царицы Мериамун, несколько воротников, богато расшитых шелками и золотом, — работы сидонских женщин.

Царица Мериамун приняла все это и устало улыбнулась. Капитан сидонцев громко застонал, когда увидел свое богатство в руках другого, все свои драгоценности, ради которых он рисковал жизнью. В конце концов фараон пожелал увидеть чужеземца. Скиталец подошел к трону без шлема, во всем блеске своей мужественной и богоподобной фигуры.

Он был невысок, но очень силен и хорошо сложен, и хотя не обладал уже красотой юности, но лицо его дышало мужеством, отвагой закаленного в боях воина, глаза горели огнем сильной и страстной души. Редкая женщина могла устоять против этих глаз.

Когда он вошел, ропот удивления пробежал по залу, все глаза устремились на него, кроме глубоких, темных очей безучастной ко всему Мериамун. Но когда она подняла глаза и взглянула на него, то побелела, как мертвец, и схватилась за сердце. Даже фараон заметил перемену в ее лице и спросил ее.

— Ничего, это от жары и запаха благовоний! — отвечала она. — Приветствуй же чужеземца!

Между тем она держалась рукой за золотую бахрому трона, чтоб не упасть.

— Добро пожаловать, странник! — вскричал фараон. — Добро пожаловать. Как зовут тебя, где живет твой народ, где твоя родина?

Склонившись перед фараоном, Одиссей повторил свой вымышленный рассказ, добавив, что его зовут Эперит из Алибаса, рассказал также, как был захвачен сидонцами, как дрался с ними и плыл по морю, а в заключение показал свой шлем с воткнутым в него осколком копья.

Когда Мериамун увидала шлем, то вскочила на ноги, словно собираясь уйти, и упала назад, побледнев еще более.

— Царица… помогите царице… ей дурно! — закричал Реи, не спускавший с нее глаз.

Одна из прислужниц царицы, очень красивая женщина, подбежала к ней, встала на колени и начала согревать ей руки, пока Мериамун не очнулась.

— Оставь! — произнесла она сердито. — Пусть раб, который держит куренья, будет хорошенько наказан! Я останусь здесь, я не пойду к себе! Оставь!

Испуганная прислужница тотчас же отошла. Фараон приказал слугам увести капитана сидонцев и убить его на рыночной площади. Но Курри, так звали того, бросился к ногам Одиссея, моля о пощаде. Скиталец был добр теперь, когда пыл битвы миновал и кровь его текла спокойно в жилах.

— Милости, фараон Менепта! — вскричал он. — Прошу тебя, окажи милость, пощади этого человека! Он спас мою жизнь, когда матросы хотели бросить меня за борт, позволь же мне уплатить ему свой долг!

— Я пощажу его ради тебя! — отвечал фараон.

Курри отдали царице Мериамун, чтоб служить ей и делать для нее вещи из золота и серебра.

Скитальцу отвели комнату в царском дворце. Фараон был очень доволен, что чужеземец так красив и силен.

Одиссей вышел из зала аудиенций вместе с Реи; царица Мериамун снова подняла глаза и взглянула на него. Бледное лицо ее ярко вспыхнуло. Одиссей заметил страх и краску Мериамун, заметил ее красоту, но подумал, что она больна, однако, оставшись наедине со старым жрецом, спросил его об этом, попросив объяснить ему страх и смущение царицы.

— Мне показалось, — добавил он, — что царица узнала меня, как будто видела мое лицо, и испугалась меня, но я никогда в жизни не видел ее. Она очень красива, но кажется больной!

Сначала, пока Одиссей говорил это, Реи улыбался, но потом смутился и молчал. Видя его смущение и вспомнив, что он настоятельно просил его вытащить острие копья из шлема, Скиталец закидал его вопросами. Тогда частью от усталости, частью из уважения к нему, а может быть, потому, что тайна тяготила его сердце, старик увел Скитальца в свою комнату во дворце и рассказал ему историю царицы Мериамун.

ГЛАВА VI. История царицы Мериамун

Реи, жрец бога Амена, начал свой рассказ нехотя и медленно, но скоро увлекся и стал рассказывать с увлечением, присущим старым людям.

— Царица прекрасна, — сказал он, — видел ли ты кого-нибудь красивее в своих странствиях?

— Она очень хороша, — ответил Скиталец, — я желал бы, чтоб она была здорова и счастлива на троне!

— Вот об этом-то я и хочу говорить с тобой, хотя рассказ мой может стоить мне жизни! — сказал Реи. — Но легче будет на сердце, когда я скажу тебе, и может быть, ты можешь помочь и мне и ей, когда узнаешь все! Фараон Менепта, ее супруг, — сын божественного Рамсеса, вечно живущего фараона, сына Солнца, почивающего в Осирисе.

— Он умер? — спросил Одиссей.

— Он живет вечно на лоне Осириса, — ответил жрец, — и царица Мериамун — его побочная дочь.

— Брат обвенчан с сестрой! — воскликнул с удивлением Одиссей.

— Таков обычай царственного дома со времен детей Хора. Старинный обычай! Священный обычай! — продолжал Реи. — Но женщины, которые узаконивают обычаи, часто нарушают их. Из всех женщин Мериамун выделяется своим послушанием, остается верной старым обычаям. Брат ее, фараон Менепта, имел много сестер, но Мериамун прекраснее всех. Она так хороша, что народ назвал ее «Дитя Луны», очень умна и не знает страха. Случилось так, что она изучила, что редко бывает среди наших женщин, всю тайную мудрость нашей древней страны. За исключением царицы Тайя, никто не знает больше Мериамун, я научил ее многому…

Он помолчал немного.

— Я занимался с ней с самого детства, — продолжал он, — был ее другом и учителем, и после отца и матери она любила меня больше всех. Любит она немногих. Меньше всех привязана она была к своему царственному брату Менепте. Она бойка и жива, а он тих, и речь его медлительна. Она не знает страха, а он боится войны. С самого детства она смеялась над ним, над его речью, превосходила его всем, даже в бегах и играх, хотя это было нетрудно, так как наш божественный фараон не отличается остроумием и догадливостью. Еще ребенком она сожалела и завидовала, что он будет носить двойную корону Египта, будет могущественным властителем страны, тогда как она вынуждена жить в бездействии и бедности.

— Но странно, почему из всех своих сестер он избрал именно ее? — сказал Одиссей.

— Да, странно, и произошло это удивительным образом! Божественный Рамсес пожелал женить сына. Менепта всячески противился этому, но воля отца — это воля богов. Божественный Менепта был очень искусен в одной древней египетской игре. Это игра в деревянные пешки, очень любимая в Кеми. Конечно, игра в пешки вовсе не женское дело, но Мериамун не хотела уступить своему брату и поручила мне вырезать ей из твердых корней кипариса пешки.

Я вырезал их своими собственными руками, и каждый вечер она играла со мной, а я был лучшим игроком в то время.

Однажды на закате солнца ее брат Менепта вернулся с охоты на львов в очень дурном расположении духа, так как охота была неудачна. Он велел подать вина, выпил его у ворот дворца и стал еще мрачнее.

Направляясь в свои комнаты во дворец, Менепта шел, размахивая своим хлыстом, как вдруг обернулся и заметил Мериамун. Она сидела под большими пальмовыми деревьями и играла со мной в пешки, одетая в белую с пурпуром одежду, с золотой змейкой в темных, как ночь, волосах, прекрасная, как Хатхор, богиня любви, или сама Исида.

Я — старый человек и скажу, что не было женщины прекраснее Мериамун, и нет такой на свете, хотя наш народ толкует об удивительной красоте «Чужеземной Хатхор».

Одиссей вспомнил о рассказе лоцмана, но промолчал.

— Божественный князь Менепта увидал Мериамун, — продолжал Реи, — и подошел к нам. Ему надо было на чем-нибудь излить свой гнев. Я встал и низко поклонился ему, Мериамун небрежно откинулась на спинку кресла, грациозным движением своей нежной руки смешала деревяшки и приказала своей прислужнице, госпоже Натаске, собрать их и унести. Но глаза Натаски украдкой следили за князем.

— Приветствую тебя, царственная сестра! — сказал Менепта. — Что ты делаешь с этим? — он указал кончиком хлыста на деревяшки. — Это не женская игра, и эти деревяшки вовсе не сердца мужей, которыми можно играть по своему желанию. Эта игра не требует большого остроумия. Займись своим вышиванием, и это будет лучше.

— Привет тебе, царственный брат, — ответила Мериамун, — мне смешно слышать, что эта игра не требует остроумия. Твоя охота не удалась, займись же игрой, которую боги помогли тебе преодолеть!

— Это пустяки, — отвечал Менепта, бросаясь в кресло, с которого я встал, — но я хорошо играю и сумею дать тебе «храм», «жреца», пятерых «лодочников» и обыграю тебя. («Храм», «жрец» — так называются в игре деревяшки, Скиталец, — добавил Реи.)

— Я принимаю вызов! — вскричала Мериамун. — Но мы будем играть три раза! Моей ставкой будет священная змейка на моем челе против твоего царственного уреуса. Кто выиграет, пусть носит то и другое!

— Нет, госпожа, — осмелился я сказать, — это слишком высокая ставка!

— Высока ставка или низка, а я согласен, — ответил Менепта. — Моя сестра слишком долго смеялась надо мной. Она увидит теперь, что вся ее женская хитрость не поможет ей превзойти меня в игре, что сын моего царственного отца, будущий фараон, — выше всякой женщины. Я принимаю твой вызов, Мериамун!

— Хорошо князь, — вскричала она, — после солнечного заката ты найдешь меня в моей первой комнате. Возьми с собой писца, чтоб отмечать игру. Реи будет судьей. Но не пей вина сегодня вечером! Иначе я выиграю твою ставку!

Менепта ушел, а Мериамун громко засмеялась. Но я предвидел беду. Ставки были слишком высоки, игра слишком неожиданна. Мериамун не хотела слушать меня, она всегда своенравна.

Солнце зашло, и два часа спустя Менепта пришел в сопровождении писца, найдя Мериамун уже готовой к игре. Перед ней на столе лежала квадратная доска. Он молча сел и спросил, кто начнет игру.

— Погоди, — возразила Мериамун, — надо приготовить ставки!

Сняв с головы царственную змейку, она распустила свои дивные волосы и передала мне свою ставку.

— Если я проиграю, — заметила она, — то никогда не буду носить царственный уреус!

— Пока я жив, ты не будешь его носить! — отвечал Менепта, снимая свой уреус и подавая мне.

Между обоими уреусами была значительная разница. На короне Мериамун была одна змея, а Менепты — двойная.

— Да, Менепта, — произнесла Мериамун, — быть может, Осирис, бог смерти, ожидает тебя, он ведь любит великих людей. Начинай игру!

При этих зловещих словах Менепта нахмурился, но с готовностью начал игру. Мериамун играла спокойно и небрежно. Менепта выиграл первую игру и с криком: «Фараон» умер!» — сбросил пешки с доски.

— Каково я играю! — сказал он насмешливо. — Совсем по-женски: вы умеете нападать, но не защищаться.

— Не хвались, Менепта! — перебила Мериамун. — У нас две игры впереди. Я начинаю!

Вторую игру выиграла Мериамун и, крикнув: «Фараон» умер!» — сбросила пешки с доски. Менепта нахмурился, пока я устанавливал доску и пешки, а писец отмечал игру.

Очередь была за Менептой начинать третью игру.

— Клянусь священными богами, — вскричал он, — я принесу им богатые дары в знак победы над тобой!

— Клянусь священной богиней мести, — ответила Мериамун, — которой я молюсь ежедневно, я выиграю!

— Тебе бы надо клясться головой кошки, — произнес он насмешливо.

— Да, это верно, в особенности если кошка одолжит мне свои когти. Играй же, князь Менепта!

В конце игры после долгой борьбы, когда Мериамун потеряла большую часть своих пешек, лицо ее вдруг озарилось радостью. Казалось, она что-то придумала.

Пока Менепта велел принести вина и пил его, она полулежала в своем резном кресле, не сводя глаз с доски, потом сделала такой удачный ход, так тонко выполнила намеченный ею план игры, что Менепта стал в ступик и проиграл. Напрасно призывал он богов и клялся соорудить небывалый по роскоши храм.

— Боги не слышат тебя! — смеялась Мериамун.

Тогда он начал проклинать все и всех и пил вино.

— Глупцы ищут мудрости в вине, но только мудрецы находят ее! — продолжала она. — Смотри, царственный брат, «Фараон» умер», я выиграла и победила в твоей любимой игре. Реи, слуга мой, дай мне этот уреус, не мой, нет, а двойной, тот который проиграл мне. Я надену его, он мой теперь, Менепта! Я победила тебя!

Мериамун встала, выпрямилась во весь рост и стояла так, освещенная светом ламп, с царственным уреусом на челе, смеясь над Менептой и протягивая ему свою маленькую руку для поцелуя. Она была так прекрасна, что Менепта перестал клясть богов и судьбу свою и удивленно смотрел на нее.

— Клянусь Пта, ты очень хороша! — вскричал он. — Я прощаю отцу его мысль сделать тебя моей супругой и царицей!

— А я никогда не прощу ему этого! — возразила Мериамун.

Но Менепта выпил слишком много вина.

— Ты будешь моей царицей, — произнес он, — и поэтому я поцелую тебя! По праву сильнейшего я это сделаю! — и прежде чем Мериамун успела отскочить, обнял ее и поцеловал прямо в губы.

Мериамун побледнела, как мертвец. Сбоку у нее висел кинжал. Она быстро схватила его и ударила им Менепту. Если бы тот не успел отступить, то, наверное, был бы убит. Вместе с этим она крикнула: «Вот тебе, князь, твой поцелуй!»

Ей удалось только проколоть его руку, и я схватил ее и удержал от вторичного удара.

— Змея! — произнес Менепта, побледнев от страха и ярости. — Я еще поцелую тебя, все равно, хочешь ли ты этого или нет! А за рану ты мне дорого заплатишь!

Она тихо засмеялась: ее гнев прошел. Я побежал за врачом, чтоб перевязать руку Менепты.

— Царственная госпожа, что ты наделала? — сказал я Мериамун, когда вернулся к ней. — Ты знаешь, что твой божественный отец предназначил обвенчать тебя с Менептой, которого ты ранила!

— Я не хочу этого, Реи! — ответила она. — Не хочу этого тупицу, который называется сыном фараона. Кроме того, он мой сводный брат, и я не могу быть женой брата. Сама природа возмущается против этого обычая!

— Это нельзя изменить, госпожа! Таков обычай страны и царственного дома, такова воля твоего отца. Боги, твои предки, были обвенчаны согласно этому обычаю: Исида стала супругой Осириса. Великий Аменемхат установил его и за ним все праотцы и весь их род. Подумай только, я говорю это тебе потому, что люблю тебя, как родную дочь, ты не можешь избежать этого, ведь ложе фараона — это ступень к царскому трону. Ты любишь власть, а это ворота могущества. Быть может, хозяин ворот умрет и ты будешь одна сидеть на троне!

— Ах, Реи, ты говоришь, как советник царей! Как я ненавижу его! Ведь я могу руководить им, я знаю это! А наша игра сегодня ночью… Все будущее было на этой доске. Смотри: его диадема на моем челе! Быть может, так должно быть, я отдамся ему, хотя ненавижу его. Я начну новую игру, и ставкой будет жизнь, любовь и все, что мне дорого, и выиграю… Уреус будет принадлежать мне, так же как двойная корона древнего Кеми, и я буду править страной, как Хатшепсут, великая царица. Я сильна, а сильному боги даруют победу!

— Да, — ответил я, — смотри, госпожа, чтоб боги не обратили силу твою в слабость. У тебя слишком страстная душа, а страсть в женском сердце — это дверь, в которую входит безумие. Сегодня ты ненавидишь, берегись, чтоб эта ненависть не обратилась в любовь!

— Любовь! — произнесла она насмешливо. — Мериамун не полюбит, пока не найдет человека, достойного своей любви! И тогда… Тогда любовь ее разрушит все, и горе тому, кто станет на ее пути! Прощай, Реи!

Вдруг она заговорила со мной на другом языке, которого никто не знал, кроме меня и ее, — на мертвом языке мертвого народа Страны Скал, откуда вышли наши отцы.

— Я иду, — произнесла она, и я задрожал при ее словах, потому что ни один человек не говорит на этом языке, когда у него добрые мысли на уме, — я иду просить совета у того… ты знаешь… — она дотронулась до царственного уреуса.

Я бросился к ее ногам и обнял ее колени, крича:

— Дочь моя, дочь моя! Не совершай этого страшного греха! Молю тебя, за все блага мира не буди того, кто почивает в Осирисе, не призывай к жизни то, что мертво и холодно!

Она кивнула головой и ушла…

Старый жрец побледнел, говоря это.

— Что же она задумала? — спросил Скиталец.

Реи закрыл лицо руками и некоторое время молчал.

— Да, не буди и ты того, кто почивает в Осирисе, Скиталец! — произнес он наконец. — Язык мой запечатан. Я сказал тебе больше, чем надо было. Не спрашивай! Вот они идут! Пусть бог Ра и Амен пошлют им свое проклятие! Пусть Аменти поглотит их. Пусть зловещая рыба Собек вонзит в них свои зубы и пожрет их!

— За что ты проклинаешь их, Реи, и кто они такие? — спросил Одиссей. — Я слышу пение и шаги людей!

В самом деле, до них доносился топот ног и слова песни.

— Это проклятые богохульники, колдуны и рабы Апура, — сказал Реи, когда музыка и пение замерли вдали. — Их колдовство сильней нашей мудрости: их предводитель был одним из наших жрецов и изучил тайны нашей мудрости. Они ходят и поют только перед бедой. Еще до рассвета мы узнаем что-нибудь новое. Да истребят их боги! Хорошо было бы, если б царица Мериамун позволила им уйти отсюда навсегда в пустыню, как они желают, но она хочет закалить сердце царя!

ГЛАВА VII. Видение царицы

Наступило молчание. Реи молчал, пока шум и пение не стихли вдали.

— Я должен сказать тебе, Эперит, — произнес он, — чем кончилась история Менепты и Мериамун. Она смирила свою гордость перед отцом и братом, согласившись исполнить желание отца, но заявила свои условия. Ее должны считать во всем равной фараону — такова цена ее руки; и во всех храмах, во всех городах Кеми Мериамун провозгласили вместе с Менептой наследницей короны Верхнего и Нижнего Египта. Торг был заключен, и цена назначена. После этого Мериамун очень изменилась. Она перестала смеяться над Менептой, стала кроткой и покорной его воле. Время шло, и в начале месяца разлития вод назначен был день свадьбы. Побочная дочь фараона с величайшей пышностью была обвенчана с его сыном. Но рука Мериамун, когда она стояла у алтаря, была холодна, как рука мертвеца. Гордо и холодно смотрела она, когда ехала в золотой колеснице через большие ворота Таписа. Только когда она услыхала, что громкие крики народа «Мериамун! Мериамун!» совсем заглушили крики «Менепта!» — она тихо улыбнулась. Холодная, гордая, сидела она в своем белом одеянии на пиру фараона и ни разу не взглянула на супруга, который ласково смотрел на нее.

— Наконец долгий пир закончился, началась музыка, пение, но Мериамун, извинившись, встала и ушла, сопровождаемая своими прислужницами. У меня было тяжело на сердце, я печально прошел в свою комнату и занялся делом, я ведь строю храмы и дворцы в стране! Едва я успел сесть, как в дверь постучали, и вошла женщина, закутанная в тяжелый плащ. Она сбросила плащ: передо мной стояла Мериамун в своем подвенечном платье.

— Не пугайся, Реи, — произнесла она, — я освободилась на один час и пришла посмотреть, как ты работаешь. Не противоречь мне, я люблю смотреть на твое морщинистое лицо, на котором лежит отпечаток мудрости и познаний. Еще ребенком я наблюдала, как ты чертил планы великолепных храмов, которые переживут и нас, и, может быть, наших богов. Ах, Реи, ты мудрый человек, ты избрал себе благую участь и строишь здания из крепкого камня и украшаешь их стены по произволу твоей фантазии. Но я, я строю здание в тайниках человеческого сердца, и моя воля написана во мраке сердца. Когда я умру, воздвигни мне памятник необычной красоты, какого не было никогда, и сделай надпись: «Здесь, в этом храме гордости, обитает измученный строитель его — царица Мериамун:

— Не говори так, — сказал я, — разве сегодня не твоя свадебная ночь? Зачем ты пришла сюда теперь?

— Зачем? Вероятно, я снова превратилась в ребенка! Слушай, Реи, во всем обширном пространстве страны Кеми нет женщины, более потерянной, опозоренной и несчастной, чем царственная Мериамун, которую ты так любишь! Я пала ниже той, которая подметает улицы своим платьем, потому что чем возвышеннее душа человека, тем глубже его падение. Я продалась постыдно, и цена моего падения — это власть. О, будь проклята судьба женщины, которая может достигнуть высоты только своей красотой! Будь проклят тот, кто посоветовал мне это, проклятие и мне самой, совершившей тяжкий грех! Оттолкни меня, Реи, ударь, плюнь мне в лицо, мне, царственной Мериамун, продавшей себя за царскую корону. О, я ненавижу его, ненавижу и заплачу ему стыдом за стыд, ему — этому клоуну в царском одеянии! Смотри сюда! — Она вытащила из складок платья белый цветок, известный только мне и ей. — Два раза сегодня покушалась я покончить о собой с помощью этого смертоносного цветка, сбросить с себя весь стыд и позор. И только одна мысль удержала меня: я, Мериамун, должна пережить его, разбить всюду его статуи, вычеркнуть его имя из письмен каждого храма в стране Кеми… Я… — Она залилась вдруг горькими слезами, она, которая не умела плакать.

— Оставь! — продолжала она. — Это злобные слезы. Мериамун — властительница своей судьбы, а не судьба властвует над ней. А теперь господин мой ожидает меня, и я должна уйти. Поцелуй меня, старый друг, пока я еще та Мериамун, которую ты знаешь и любишь, и больше не целуй меня никогда! В конце концов, все это хорошо для тебя, ведь если Мериамун будет царица Кеми, то ты будешь первым сановником в стране и будешь стоять на ступенях моего трона. Прощай!

Она бросила белый смертоносный цветок в огонь жаровни и ушла, оставив меня с тоской на сердце. Я узнал, что Мериамун не похожа на других женщин и выше их в зле и добре.

На следующую ночь я снова сидел и работал. Снова раздался стук в мою дверь, вошла женщина и сбросила свой плащ. Это опять была Мериамун, но бледная, расстроенная.

— Разве князь, твой супруг… — начал я, встав с места.

— Не говори мне о супруге, Реи, — перебила она меня. — Вчера ночью я наговорила тебе глупостей, потому что ум мой помутился… Забудь это все… Я жена, счастливая супруга и царица!

Она улыбнулась так странно, что я отступил назад.

— Послушай, — продолжала она. — Мне снился страшный сон, ты мудр и знаешь все, объясни мне его смысл и значение. Я спала и вдруг увидела человека, которого во сне любила более всего на свете. Мое сердце билось только для него, моя душа была его душой, и я знала, что полюбила его на всю жизнь. Фараон был моим супругом, но я не любила его. Вдруг с моря явилась женщина прекраснее меня, красота ее была изменчивее и выше красоты утренней зари, восходящей за горами. Она также любила этого богоподобного человека, и он любил ее. Мы боролись за его любовь, состязаясь в красоте, мудрости, в волшебстве. Сначала одна победила, потом другая, в конце концов победа осталась за мной. Я легла на брачное ложе и обняла холодный труп… Я проснулась, опять заснула и увидела себя в другом одеянии, говорящей на другом языке. Передо мной стоял человек, которого я любила, и та, другая женщина поразительной красоты… Потом я снова превратилась в Мериамун, и снова мы с ней начали бороться, чтоб овладеть сердцем этого мужа, но на этот раз она победила меня. Я уснула и опять проснулась в другой стране, чудесной, непохожей на Кеми, которую, мне казалось, я знала давно. Там я жила среди могил, темные лица смотрели на меня, и все гробницы были покрыты надписями на мертвом языке — языке страны, откуда пришли наши отцы. Все мы изменились, и снова я и та прекрасная женщина начали бороться, и я, казалось, победила ее, но вдруг целое море огня хлынуло на меня, и я проснулась. Во сне я громко кричала, призывая богов на помощь… Снова смежились очи мои, и ворота прошлого широко раскрылись предо мной. Мне казалось, что тысячи и тысячи лет тому назад я и этот человек возродились из ничтожества и пустоты, смотрели друг на друга и любили друг друга несказанной любовью и клялись страшной клятвой в любви и вечной верности. Мы не были простыми смертными, а обладали нечеловеческой силой и красотой, и наше счастье было счастьем богов. Оно было нарушено страшным голосом того, кого я потревожила, Реи, не послушавшись твоего совета. Поцелуй нашей любви пробудил то, что спало сном смерти. Мы не знали богов, не поклонялись им, обожая друг друга и думая, что мы будем жить вечно. И боги разгневались на нас. Страшный голос произнес: «Вы двое, живущие одной жизнью, дополняющие один другого! Ваши поцелуи разбудили того, кто спал сном смерти, пламя вашей любви согрело то, что было холодно. Вы забыли богов, даровавших вам жизнь, любовь и радость! Приготовьтесь к своей участи! Теперь вас будет не двое, а трое! Уходите из этого священного места на землю! Облекитесь в смертную оболочку, переходите от жизни к жизни, живите, любите, ненавидьте, умирайте! В своем ослеплении вы познаете все: стыд, любовь, гибель и возрождение до тех пор, пока наказание ваше будет окончено, покров вашей слепоты спадет с ваших глаз, и вы снова будете великими, снова будете двое, составляющие одно целое!» Мы задрожали, прижимаясь друг к другу, а голос продолжал: «Вы двое, составляющие одно целое! Пусть тот, чей голос вы слышали, разлучит вас… Будьте трое!» Пока голос говорил это, я была в отчаянии и совершенно обессилела, а около человека, которого я любила, очутилась та прекрасная женщина, увенчанная блеском своей красоты и лучезарной звездой. Нас стало трое. Он, тот, кого я любила, взглянул на прекрасную женщину: та улыбнулась и протянула к нему руки. В эту минуту, Реи, я узнала всю горечь ревности и проснулась дрожа. Объясни, Реи, мое видение, растолкуй мне его!

— О, госпожа, — ответил я, — это выше моего понимания, я не могу растолковать тебе, хотя готов помочь тебе во всем!

— Я знаю, ты любишь меня, Реи. Пусть забудется этот сон: он послан не богами, а Сетом, мучителем. Пусть совершится все это, я готова, похожая на пылинку в руках судьбы. Быть может, я взлечу на верхушку храма, или буду истоптана ногами рабов, или поглощена мраком… Я не люблю своего супруга, будущего фараона, и никогда не буду любить его. Когда сердце холодно, то рука сильна, и я согласилась быть царицей, которая может вести фараона за бороду, согласилась быть первой во всей древней стране Кеми потому, что я родилась не для того, чтоб служить. Да, я буду править и ждать конца. Смотри, Реи… Лучи Панды заливают ярким блеском дворы, улицы, города и раздробляются сиянием на лоне вод. Я — дитя Луны… Слеза моя затопит всю страну Кеми…

Она ушла. На лице ее играла странная и загадочная усмешка, похожая на улыбку великого сфинкса Гаремку, очи которого таинственно глядят в глубь пустыни…

— Странная царица! — сказал Одиссей, когда Реи замолчал. — Но что я могу сделать для нее?

— Больше, чем думаешь! — отвечал Реи. — Но дай мне кончить рассказ и тогда поймешь!

ГЛАВА VIII. В святилище смерти

— Божественный фараон Рамсес умер и почил в Осирисе. Своими собственными руками я закрыл его гроб и положил его в великолепную гробницу, где он будет спать непробудным сном до дня пробуждения. Менепта и Мериамун воссели на древний престол Кеми. Мериамун относилась очень холодно к фараону, хотя тот исполнял все ее желания. Детей у них не было, и скоро красота ее наскучила царю. Но она умела властвовать над ним и правила всей страной. Что касается меня, я был ее главным советником, она беседовала со мной, удостоив меня больших почестей и сделав командиром легиона бога Амена. Однажды Мериамун устроила роскошный пир, на котором присутствовал фараон. Около него сидела Натаска. Это была женщина, приближенная к особе царицы, очень красивая, но нахальная и смелая, сумевшая завоевать на час расположение фараона. Он выпил много вина на пиру и коснулся губами руки Натаски, но царица Мериамун не обращала на них внимания. Между тем Натаска, выпившая также немало теплого вина, становилась все смелее. Отпив вино из золотой чаши, она передала ее рабу и велела поднести царице, крикнув ей: «Выпей из моей чаши, сестра моя!» Все присутствовавшие поняли смысл ее поступка и слов: Натаска открыто называла себя женой фараона, равной царице. Конечно Мериамун мало заботилась о любви царя, но она любила власть и могущество и потому при дерзких словах рабыни нахмурилась, в темных глазах ее загорелся мрачный огонек.

Она взяла золотую чашу и поднесла ее к своим губам, затем наполнила свою чашу вином, сделала вид, что отпила из нее и тихо сказала Натаске:

— Выпей в ответ из моей чаши, Натаска, слуга моя, потому что скоро ты будешь, может быть, выше царицы!

Глупая женщина взяла поднесенную ей евнухом золотую чашу, не поняв лживых слов Мериамун, и выпила вино, но затем со страшным криком упала мертвая на стол. Все присутствовавшие пришли в ужас, не смея сказать слова, а Мериамун насмешливо и мрачно улыбалась, смотря на темноволосую голову Натаски, безжизненно лежавшую среди цветов на столе. Фараон стал бледным от ярости и крикнул стражу, чтобы схватить царицу. Но та движением руки приказала страже отойти.

— Не смейте дотронуться до помазанной царицы Кеми! — произнесла Мериамун. — Ты, Менепта, не забывай нашей брачной клятвы! Смеют ли твои возлюбленные бросать мне вызов и называть меня сестрой? Если мои глаза были слепы, то уши открыты! Молчи! Она получила заслуженное, ищи себе другую!

Фараон молчал, испугавшись Мериамун, которая сидела спокойно, играя ожерельем на своей груди и наблюдая, как рабы унесли с пира мертвое тело Натаски. Один за другим все испуганное общество разошлось, остались только фараон, Мериамун да я, жрец Реи.

— Отвратительная женщина! — заговорил фараон, дрожа от страха и гнева. — Будь проклят тот день, когда я заметил твою красоту! Ты победила меня, но берегись! Я — фараон еще и твой господин и клянусь тем, кто почивает в Осирисе, если ты еще раз сделаешь что-нибудь подобное, я сниму с тебя корону царицы, отдам тебя на мучения, и душа твоя последует за той, которую ты убила!

— Фараон, берегись! — ответила гордо Мериамун. — Протяни только палец ко мне, и ты осужден! Ты не можешь убить меня, а я сумею одолеть тебя, клянусь великой клятвой! Клянусь тем, кто почивает в Осирисе, осмелься только поднять руку против меня, осмелься помыслить о предательстве — и ты немедленно умрешь! Меня трудно обмануты: у меня есть слуги, которых ты не можешь видеть и слышать. Я кое-что знаю, Менепта, из волшебств царицы Тайи. Иди своей дорогой и предоставь меня моей судьбе. Я — царица, останусь царицей и во всех государственных делах имею право голоса, как ты! Мы будем жить отдельно теперь: ты ведь боишься меня, Менепта, а я не люблю тебя!

— Пусть будет так, как ты сказала! — проворчал испуганный фараон. — Проклят тот день, когда мы встретились! С сегодняшнего дня мы чужие друг другу! Я знаю твою силу, Мериамун, дарованную тебе злыми богами. Тебе нечего бояться, я не убью тебя: брошенное копье часто ранит того, кем оно брошено. Реи, слуга мой, ты был свидетелем наших брачных клятв, слушай же теперь, мы берем их назад. Мериамун, царица древней Кеми, отныне ты не жена мне. Прощай! — И фараон ушел, подавленный страхом.

— Да, — произнесла Мериамун, смотря ему вслед, — я более не жена Менепты, но все еще царица Кеми. О старый друг, как мне надоело все! Странная участь моя! У меня есть все, кроме любви, и все мне надоело. Я тосковала по власти, эта власть в моих руках, а что такое власть? Мираж… Мне наскучила моя безрадостная жизнь… О, если б один час пламенной любви — и потом умереть! Скажи мне, Реи! Осмелишься ли ты идти к мертвецам?

Она схватила меня за рукав и прошептала мне на ухо несколько слов.

— Ах, царица, я знаю… Там все покончено…

— Да, все и навсегда. Но знаешь, она еще не совсем застыла, эта Натаска, которую я убила, а я обладаю искусством вызвать ее дух обратно, пока она не совсем захолодела, и узнать из ее уст будущее… Там, у Осириса, перед ней открыто все будущее…

— Нет, нет, — вскричал я, — это святотатство. Мы потревожим смерть, и боги разгневаются на нас!

— Я хочу этого, Реи! Если ты боишься, не ходи, я пойду одна, так как хочу узнать все. Если я умру при этой попытке, напиши на моей гробнице: «В поисках сущности бытия она нашла смерть!»

— Нет, царица, — воскликнул я, — ты не пойдешь одна! Я кое-что смыслю в этом и, может быть, сумею оградить тебя от зла. Если ты хочешь идти, я последую за тобой!

— Хорошо. Сегодня ночью тело унесут в святилище храма Осириса, близ больших ворот, чтобы по обычаю оно дожидалось там прихода бальзамировщиков. Пойдем скорее, Реи, пойдем в храм Смерти!

Мериамун ушла в свои комнаты, закуталась в темную одежду. Мы поспешили к храму, где нас окликнула стража.

— Кто идет? Именем священного Осириса говорите, кто идет!

— Реи, строитель, жрец бога Амена, а с ним другой человек! — ответил я. — Откройте дверь!

— Нет, не откроем. В храме есть некто, кого нельзя беспокоить!

— Кто же там?

— Та, которую убила царица!

— Царица послала нас взглянуть на ту, которую убила!

Жрец окинул взглядом закутанную фигуру Мериамун около меня.

— Пропуск твой, благородный Реи!

Я показал ему царскую печать, и он с поклоном отворил двери. Войдя в храм, я зажег приготовленные восковые свечи.

При свете свечей мы прошли через зал и подошли к занавесу у святилища. Здесь я потушил свечи, так как никакой другой огонь, кроме того, что горит на алтаре, не может проникать в святилище. Сквозь занавес мы видели свет.

— Открой! — сказала Мериамун. Я открыл, и мы вошли в святилище. На алтаре ярко горело священное пламя, озаряя внутренность храма. Это был один из маленьких храмов Таписа; свет не достигал до стен, и мы едва могли различить на них фигуры богов. Но большая сидячая статуя Осириса была ярко освещена. Она была сделана из черного камня с короной на голове. В руках статуи был посох и страшный наказующий бич. На его священных коленях лежала белая обнаженная фигура мертвой Натаски. Она склонила голову на священную грудь Осириса, длинные волосы ее висели до полу, руки были прижаты к сердцу, мертвые глаза смотрели в темноту.

В Таписе существует обычай класть ночью внезапно умерших людей высокого происхождения на колени статуи Осириса.

— Смотри, — тихо сказал я царице, поддаваясь впечатлению священного места, — смотри, вот она, час тому назад красивая, благодаря тебе одета теперь нетленным величием смерти! Подумай! Ужели ты хочешь вызвать назад дух той, которую ты освободила от уз земли? Нелегко это сделать, царица, несмотря на все твое искусство, и если она даже ответит тебе, то мы можем умереть от ужаса и страха!

— Нет, — ответила Мериамун, — я не боюсь. Я знаю, как вызвать Ку из его мрачного царства и послать его обратно туда. Я ничего не боюсь, а если ты боишься, Реи, то уйди и оставь меня одну!

— Я не уйду, — возразил я, — но повторяю тебе, это святотатство!

Мериамун замолчала, подняла руки вверх и стояла так спокойно и неподвижно. Взяв посох, я сделал круг вокруг нас, вокруг алтаря и статуи Осириса и произнес священные слова, чтобы охранить нас от великого зла в этот час.

Мериамун бросила в огонь алтаря горсть порошка. Она сделала это три раза, и каждый раз огненный шар поднимался от алтаря кверху в воздух. Когда три огненных шара взлетели в воздух над головой статуи Осириса, Мериамун трижды громко вскричала:

— Натаска! Натаска! Натаска! Страшным именем смерти призываю тебя! Вызываю тебя с порога обители смерти! Вызываю тебя от ворот правосудия! Вызываю тебя сюда от двери осуждения. Во имя звена, соединяющего жизнь со смертью, приказываю тебе прийти сюда и ответить мне на мой вопрос!

Мериамун умолкла, но ответа не было. Только статуя Осириса холодно улыбалась, и труп Натаски на его коленях смотрел широко раскрытыми глазами в темноту.

— Это нелегко, — прошептал я, — но ты знаешь страшное слово. Если не боишься, произнеси его, или уйдем отсюда!

— Я скажу! — ответила она, и, подойдя к статуе, Мериамун закрыла лицо руками и ухватилась за мертвую ногу Натаски. Я распростерся на полу и также закрыл лицо, так как услышать страшное слово с непокрытым лицом — значит умереть.

Тихим шепотом Мериамун произнесла страшное слово, которое нельзя написать, отзвук которого имеет силу пролетать огромное пространство и долетать до ушей мертвецов, обитающих в Аменти. Произнесенное шепотом страшное слово загремело, как гром, под сводами храма. Казалось, страшная буря с ветром разразилась над нами, так что крыша здания затряслась и стены храма зашатались.

— Откройте лицо свое, смертные! — вскричал страшный голос. — И смотрите на тех, которых вы осмелились вызвать!

Я встал, сбросил плащ с лица и упал в ужасе. Около круга, который я начертил своим посохом, толпилось множество мертвецов. Бесчисленные, как песок пустыни, они смотрели на нас своими мертвыми глазами. Огонь на алтаре погас, но свет лился из глаз мертвецов, из глаз мертвой Натаски.

Я, Реи, хорошо знал, что если поддамся страху, то умру, и призвал в сердце своем Осириса, чтобы защитить нас. Едва я успел произнести его священное имя, как все тысячи мертвецов склонились перед его статуей.

— Мериамун, — произнес я, собрав все силы, — не бойся, но будь осторожна!

— Зачем я буду бояться? — ответила она. — Только потому, что на один час наши глаза видят тех, которые живут в другом и знают все наши тайны? Я не боюсь! — Она смело подошла к краю круга.

— Привет вам, духи смерти, среди которых и я буду находиться когда-нибудь! — закричала Мериамун.

Мертвецы отступили, и к ней из темноты вытянулись огромные черные руки, стремившиеся, казалось, схватить ее.

Мериамун засмеялась.

— Нет, злой дух, — произнесла она, — ты не можешь проникнуть за пределы этого круга — это выше твоих сил! Натаска! Еще раз заклинаю тебя жизнью и смертью, приди сюда, ты которая была слугой, а теперь стала «выше царицы»!

Пока она говорила, от мертвой женщины, лежавшей на коленях Осириса, отделилась другая фигура, совершенно подобная Натаске, и встала перед нами. Но тело продолжало лежать на коленях Осириса, так как это была Ка[234].

— Что тебе надо от меня? — заговорила устами Натаски Ка. — Что ты хочешь от меня, ты, погубившая мое тело? Зачем беспокоишь меня?

— Я хочу, чтобы ты поднял завесу будущего… Говори, что ожидает меня, я приказываю тебе!

— Нет, Мериамун, этого я не могу, я — Ка, обитательница гробницы, я должна охранять дух Натаски во все время ее смерти, вплоть до возрождения. Я ничего не знаю о будущем. Спроси того, кто знает!

Мериамун снова три раза выкрикнула имя Натаски. Вдруг на голову статуи Осириса села большая птица с золотым оперением, голова ее была головой женщины и походила на Натаску. Это был Баи.

— Что хочешь ты от меня, Мериамун? — заговорил он. — Зачем ты вызвала меня из другого мира, ты, погубившая мое тело?

— Я хочу, чтобы ты сказал мне, что ожидает меня в будущем. Говори, приказываю тебе!

— Нет, Мериамун, — ответил Баи, — я не могу и не знаю. Я — Баи и летаю от смерти к жизни и от жизни к смерти, пока не наступит час пробуждения. Я ничего не знаю о будущем, спроси того, кто знает!

В третий раз Мериамун начала вызывать Натаску. Раздался звук, похожий на вой ветра, и сверху спустился огненный язык прямо на чело мертвой Натаски. Глаза всех мертвецов уставились на этот огненный язык. И мертвая Натаска заговорила, хотя губы ее не шевелились.

— Что ты хочешь от меня, Мериамун? Как осмелилась ты беспокоить меня, ты, погубившая мое тело, зачем вызвала меня с порога обители смерти?

— О ты, Ку, я вызвала тебя потому, что мне надоела моя скучная жизнь и я хочу узнать будущее! — ответила царица. — Скажи мне, заклинаю тебя великим словом, имеющим власть отверзать уста мертвых, ты, все знающий, скажи, что мне ждать в будущем?

— Любовь будет бременем твоей жизни, а смерть — бременем твоей любви! — ответил страшный Ку. — Смотри, с севера приближается некто, кого ты любила и будешь любить, пока не выполнится все предначертанное. Вспомни сон, который приснился тебе на ложе фараона! Мериамун, велика твоя слава, твое имя известно на земле, и в Аменти знают тебя! Высока твоя участь, но путь твой покрыт кровью и скорбью. Я все сказал, отпусти меня!

— Хорошо, — возразила царица, — но погоди уходить! Прежде всего приказываю тебе страшным словом, великим звеном, связующим жизнь и смерть, скажи мне, буду ли я здесь, на земле, обладать тем, кого полюблю?

— В грехе, скорби, Мериамун, ты будешь обладать им. Стыд и ревность будут терзать тебя, когда его отнимет от тебя та, которая сильнее тебя, хотя ты очень сильна, та, которая красивее тебя, хотя ты очень хороша. Ты будешь очень страдать! Но она скроется от тебя вместе с тем, кто принадлежит вместе и тебе, и ей. Наступит день, и ты отплатишь ей мерой за меру, злом за зло!

— Хорошо, Ку, подожди! Покажи мне лицо моей соперницы, лицо того, кто будет моей любовью!

— Трижды можешь ты спрашивать меня, о ты, бесстрашная царица, — отвечал страшный Ку, — трижды могу я ответить тебе, а потом прощай, пока не встречу тебя на пороге вечности. Смотри же теперь в лицо Натаски, которую ты убила!

Мы начали смотреть на мертвое лицо. Вдруг лицо это начало изменяться и засияло поразительной красотой, красотойнесказанной. Казалось, то была чудная красота спящей женщины. Потом над головой Натаски мы увидели тень мужчины, охранявшего ее сон. Но лицо его не было видно, оно было скрыто под золотым шлемом, в котором торчал бронзовый конец сломанного копья. Он был одет в блестящее золотое вооружение народа, живущего у северного моря, и темные локоны его падали по плечам, подобно лепесткам гиацинта.

— Смотри на свою соперницу и на того, кого ты полюбишь! Прощай — сказал Ку мертвыми губами Натаски, и когда он умолк, прекрасное лицо женщины исчезло, огненный язык растаял в воздухе, и глаза всех мертвецов посмотрели друг на друга, словно они прошептали что-то.

Некоторое время Мериамун стояла молча, потом, словно очнувшись, подняла руку и вскричала:

— Уходи, ты Баи! Исчезни, Ка! — Огромная птица с золотыми перьями вспорхнула и поднялась вверх, а Ка приблизилась к ногам мертвой Натаски и исчезла.

Мериамун покрыла голову плащом и еще раз произнесла ужасное слово. Она произнесла его громко, и храм снова наполнился ревом бури. Потом она сбросила плащ. На алтаре горел яркий огонь, на коленях Осириса лежала холодная Натаска. Кругом царила мертвая тишина.

Мериамун схватила меня за руку.

— Теперь все кончено, — произнесла она тихо, — и я страшно боюсь того, что должно случиться. Уведи меня отсюда, Реи, я не могу более!

С тяжелым сердцем увел я ее из храма. Вот почему, Странник, царица смутилась, когда явился человек в золотом вооружении, шлем которого был проткнут осколком копья.

ГЛАВА IX. Пророчество Апура

— Все это произошло по воле богов! — произнес Одиссей, когда Реи закончил свой рассказ. Некоторое время он сидел молча, потом поднял глаза и взглянул на старого жреца.

— Странный рассказ, Реи! Много морей я прошел, во многих странах побывал, видел много народов и слышал голоса бессмертных богов, но никогда не слыхал ничего подобного. Заметь себе, когда я увидел прекрасную царицу, я удивился тому, что она как-то странно взглянула на меня, как будто знала меня. Если ты сказал правду, Реи, она полагает, что видела меня в своих снах и видениях. Кто этот человек с длинными темными локонами, одетый в золотое вооружение, с золотым шлемом на голове, в который воткнут осколок копья?

— Передо мной сидит этот человек, — сказал Реи, — или, может быть, я созерцаю бога!

— Нет, я не бог, — ответил улыбаясь Одиссей, — хотя сидонцы сочли меня за бога. Отгадай мне эту загадку, мудрый жрец.

Престарелый Реи смотрел в землю, бормоча молитву дрожащими губами.

— Ты человек, — произнес он, — и пришел из-за моря, чтоб внушить любовь царице Мериамун и осудить себя на смерть. Это я знаю, остальное мне неизвестно. Молю тебя, чужеземец, ты пришел к нам с севера в золотом вооружении, твое лицо сияет мужественной красотой, ты — сильнейший из людей! Прошу тебя, уйди назад, уйди назад за море, откуда ты пришел…

— Разве человек может уйти от своей судьбы? — спросил Одиссей. — Если смерть моя придет, так должно быть! Но помни, Реи, я не искал любви Мериамун!

— Все равно ты найдешь ее! Кто ищет любовь, тот теряет ее, а кто не хочет искать, тот находит!

— Я приехал завоевать любовь другой женщины, — сказал Одиссей, — и буду искать эту любовь, пока не умру!

— Пусть боги помогут тебе найти ее, и страна Кеми будет спасена от великой скорби! Но здесь, в Египте, нет женщины прекраснее Мериамун, и ты должен искать где-нибудь дальше. А теперь, Эперит, я должен идти совершать службу в храме священного Амена, так как я верховный жрец. Но тебя фараон приказал мне привести на пир во дворец!

Реи повел Одиссея боковым входом во дворец фараона, близ храма бога Пта. Но прежде указал ему приготовленную для него прекрасную комнату, богато украшенную, уставленную креслами из слоновой кости и ложами из серебра, с роскошной постелью.

Одиссей отправился в царские бани, где темноокие девушки вымыли его, умастили душистым маслом и увенчали цветами лотоса. Потом Реи повел его, в полном вооружении, в переднюю комнату дворца и оставил тут, говоря, что вернется, когда пир окончится. Зазвучали трубы, загремели барабаны.

Вошли прекрасная царица Мериамун и божественный фараон Менепта в сопровождении придворных дам и мужчин. Все они были увенчаны розами и цветами лотоса. Царица была в царском одеянии из вышитого шелка, с плеч ее спускалась пурпурная мантия, а на шее и руках блестели золотые запястья.

Она была прекрасна своим бледным лицом и чудными гордыми очами, которые, казалось, дремали под тенью длинных шелковистых ресниц. Мериамун шла, сияя гордой и царственной красотой, а позади шел фараон, высокий, болезненный человек с мрачным лицом. Одиссею показалось, что у него тяжело на сердце, что забота и страх перед бедой вечно терзают его.

Мериамун ласково взглянула на чужеземца.

— Привет тебе, чужеземец! — произнесла она. — Ты явился на наш пир в воинственном одеянии?

— Прости, царственная госпожа, — ответил он, — но если бы я вздумал снять вооружение, мой лук запел бы мне песнь о скорой войне. И вот я пришел на пир в полном вооружении!

— Разве твой лук умеет предсказывать, Эперит? — сказала царица. — Я слышала о таком оружии от менестреля, который пришел к нам с берегов Северного моря и пел песнь о волшебном луке Одиссея!

— Ты хорошо делаешь, что не снимаешь вооружения, Странник, — сказал фараон, — если твой лук поет о войне, то мое сердце также говорит мне, что война будет!

— Следуй за мной, Странник! — сказала царица.

Он последовал за ней и за фараоном. Они пришли в великолепный зал, украшенный резьбой по стенам. Одиссею никогда не приходилось видеть такого богатого зала. На возвышении сел фараон, рядом с ним царица Мериамун, а подле нее Скиталец в золотом вооружении. Он прислонил свой лук к креслу из слоновой кости.

Пир начался. Все ели и пили вдоволь. Царица говорила мало, но глаза ее не переставали следить за гостем из-за низко опущенных ресниц.

Вдруг, пока они пировали и веселились, двери в конце комнаты широко раскрылись. Стража в ужасе отскочила, и у дверей остановились два человека.

Лица их были смуглы, худы, истощенны, носы походили на клюв орла, а глаза были желты, как глаза льва. Одежда их состояла из звериных шкур, перевязанных у пояса ремнем. Они подняли свои обнаженные руки, в которых держали посохи. Оба человека были стары, один имел длинную белую бороду, другой был выбрит, подобно египетскому жрецу. Когда посохи поднялись, стража отступила, и все присутствовавшие закрыли лица, за исключением Мериамун и Скитальца. Даже фараон не смел взглянуть на них, только сердито пробормотал себе в бороду: «Клянусь Осирисом, эти Апура снова явились сюда! Смерть тем, кто пропустил их сюда!»

Один из них, бритый, как жрец, громко вскричал:

— Фараон! Фараон! Фараон! Слушай слово Иеговы. Отпустишь ли ты народ?

— Не отпущу!

— Фараон! Фараон! Фараон! Слушай слово Иеговы! Если ты не отпустишь народ, все перворожденные в Кеми, от князя до раба, от быка до осла, будут перебиты! Отпустишь ли ты народ?

— О фараон, отпусти народ! — громко закричали все присутствовавшие.

— Великие скорби и несчастия обрушатся на Кеми! О фараон, отпусти народ!

Сердце фараона смягчилось, и он готов был отпустить народ, как вдруг Мериамун повернулась к нему.

— Ты не должен отпускать народ! — произнесла она. — Поверь, что все бедствия Кеми причинили вовсе не эти рабы, не бог этих рабов, а чужеземная богиня, которая живет в Танисе. Не бойся, трус! Какое у тебя малодушное сердце! Вели богине уйти отсюда, но не отпускай этих рабов! Нам нужно строить города, и эти рабы будут работать для нас!

— Вон отсюда! — вскричал фараон. — Приказываю вам уйти. Завтра ваш народ будет послан на тяжелую работу, и спины их окрасятся кровью от ударов ремня! Я не отпущу народ!

Оба человека громко вскрикнули и, подняв посохи, исчезли из комнаты. Никто не смел наложить на них руку.

Скиталец удивился, что фараон не приказал убить непрошеных гостей.

— Знаешь, Эперит, — сказала Мериамун, заметив его удивление, — великие бедствия постигли нашу страну. Царь думает, что эти колдуны послали на нас все беды, но я знаю, что Хатхор, богиня любви, разгневалась на нас из-за той женщины, что живет в Танисе и выдает себя за богиню!

— Зачем, царица, — спросил Скиталец, — терпите вы у себя в городе эту лживую богиню?

— Зачем? Спроси об этом фараона. Вероятно, потому, что красота ее поразительна и кто увидит хоть раз ее, тот поклоняется ей и почитает, как богиню. Если ты хочешь узнать об этом подробнее, спроси фараона, он знает храм лживой богини, знает того, кто охраняет ее!

— О фараон, могу я узнать всю правду? — обратился Скиталец к царю.

Менепта взглянул на него, сомнение и тревога отразились на его лице.

— Я скажу тебе правду, странник! Такой человек, как ты, путешествовавший во многих странах, поймет мой рассказ и поможет мне. При жизни моего отца, священного Рамсеса, однажды в храме божественной Хатхор появилась женщина чудесной красоты. Когда жрецы храма смотрели на нее, то одному она казалась мрачной, другому светлой, и перед каждым человеком изменялась ее чудная красота. Она улыбалась и пела, зажигая любовь во всех сердцах. Но если хоть один мужчина подходил к ней ближе и пытался обнять ее, он отступал, как ужаленный, а если повторял попытку, то умирал. Тогда люди перестали смотреть на нее как на женщину и начали поклоняться ей, приносить жертвы и молиться, как богине. Прошло три года. В конце третьего года богиня исчезла. От нее не осталось и следа, и только память ее свято чтилась людьми. Прошло двадцать лет. Отец мой умер, и я наследовал его престол. Однажды из храма прибежал вестник. «Хатхор вернулась в Кеми, — кричал он, — богиня вернулась к нам!»

Я пошел взглянуть на нее. Перед храмом собралась огромная толпа народа, а на портике храма стояла сама богиня, сияя ослепительной красотой. Она пела чудные песни, и голос ее проникал в сердце человека. Месяц за месяцем она пела свои песни, и множество людей мечтали заслужить ее милость и любовь, но у дверей храма невидимая стража строго охранила вход. Если смельчак пытался ворваться силой, слышался звон мечей, и он падал мертвым, хотя на нем не находили ран. Это правда, странник, я сам хотел войти туда и был оттолкнут ее стражей. Но я один из всех людей, кто, видя ее близко и слыша ее голос, не сделал вторичной попытки войти в храм и уцелел!

— Ты любишь жизнь больше других людей! — сказала царица. — Ты хотел завоевать также это чудо, но твоя жизнь тебе дороже ее красоты, и ты не решился обнять ее. Да, Эперит, она причина всех наших бедствий. Все мужи влюбляются в нее и бесятся от любви. Когда она стоит на портике храма и поет, они плачут, молятся и рвут на себе волосы, рвутся к ней и умирают. Проклята наша страна, проклятие принесла нам эта женщина! Пока не найдется человек, который пройдет сквозь стражу, встанет перед ней лицом к лицу и убьет ее, горе и бедствия будут терзать страну Кеми! Быть может, ты, странник, окажешься этим человеком? — Мериамун загадочно взглянула на него. — Тогда прими мой совет: не ходи туда, ты будешь околдован, и мы потеряем великого человека!

— Быть может, госпожа, моя сила и милость богов помогут мне в этом деле. Но, пожалуй, эту женщину легче уговорить словами любви и поцелуями, чем убить ударом меча, если она не принадлежит к числу смертных!

Мериамун покраснела и нахмурилась.

— Зачем ты говоришь это? — сказала она. — Будь уверен, что, если бы я увидела это чудо, она была бы убита и предназначена в невесты Осирису!

Одиссей понял, что царица Мериамун завидовала красоте и славе той, которая обитала в храме Таниса, и замолчал, умея молчать, когда это было нужно.

ГЛАВА X. Страшная ночь

Пир был испорчен: страх омрачил лица присутствовавших. Женщины и мужчины молчали, смех лишь изредка нарушал тишину в зале. Скиталец пил мало, ожидая, что будет дальше. Царица наблюдала за ним и одна из всего общества была довольна пиром. Вдруг боковая дверь отворилась, и все испуганно повернули головы. Но страх их был напрасен. Вошли слуги, внесли изображение смерти, как это полагалось на пиру, и поставили резную деревянную статуэтку перед фараоном, крича: «Пей вино, царь, веселись, скоро ты будешь взят смертью! Пей и веселись!»

Менепта, все время молчавший, взглянул на изображение смерти и горько засмеялся.

— Сегодня мы не нуждаемся в этом напоминании! — вскричал он. — Смерть близка, да, смерть близка! — с этими словами он упал в свое золоченое кресло, поставив чашу с вином на стол.

— Разве ты муж? — сказала Мериамун тихо. — Муж ли ты, чтобы так пугаться? Разве в первый раз сегодня мы слышим имя смерти? Вспомни великого Менкау-ра, старого фараона, построившего пирамиду Гер. Он был кроток и справедлив, боялся богов, и они показали ему смерть. Испугался ли он, дрожал ли? Нет, он обратил ночь в день, он веселился и прожил еще много лет, наслаждаясь любовью, вином и всеми утехами жизни. Будьте веселы, мои гости, хотя бы веселье наше продолжалось только один час! Пейте вино и будьте мужественны!

— Ты говоришь верно, — сказал фараон, — пейте и забудьте! Боги, посылающие смерть, дают нам вино, чтобы забыться! — Его мрачные глаза блуждали по залу, ища предлога придраться. — А ты, странник, — воскликнул он, — ты не пьешь! Я следил за тобой. Ты пришел с севера, и бледное солнце твоей страны не питает виноградных гроздьев. Ты холоден, любишь пить воду. Почему ты не ищешь забвения в вине, когда час твой близок? Пей же красное вино Кеми. Принесите кубок Пашта! — закричал он слугам. — Царь хочет пить из него!

Главный дворецкий фараона пошел в сокровищницу и принес огромный золотой кубок, сделанный в виде львиной головы, вмещавшей в себя 12 мер вина.

— Наполните его чистым вином! — вскричал фараон. — Ты побледнел при виде кубка, Скиталец? Я выпью за тебя, ты — за меня!

— Нет, царь, — сказал Скиталец, — я пробовал твое вино и не хочу его больше!

— Выпей же кубок за меня! — настаивал фараон.

— Прости меня, прошу тебя, — сказал Скиталец, — но вино делает умных людей глупыми, а сильных — слабыми, а нам сегодня, может быть, понадобятся и сила и разум!

— Дай мне кубок! — вскричал фараон. — Я пью за твою храбрость, Скиталец! — Он поднял кубок, встал и выпил его, затем повалился в кресло, и голова его упала на грудь.

— Я не могу отказать царю в его просьбе! — сказал Скиталец, побледнев от гнева. — Дайте мне кубок! — Он взял кубок, встал и, сделав возлияние богам, произнес ясным голосом: — Пью за чужеземную Хатхор!

Царица взглянула на него, побледнев от негодования. Вдруг из лука послышался слабый звук, разросшийся в воинственную песнь, похожую на шум летящих стрел. Одиссей услыхал пение лука, и глаза его загорелись воинственным огнем: он знал, что стрелы скоро полетят в осужденных. Фараон и Мериамун также услыхали песнь лука. Царица удивленно смотрела на Скитальца.

— Рассказ менестреля был правдив! Это лук Одиссея, — сказала Мериамун, — слушай, Эперит, твой лук громко поет!

— Да, царица, — ответил Скиталец, — скоро полетят стрелы смерти! Зови стражу, враг близко!

Ужас превозмог опьянение фараона: он приказал страже идти, собрать всех товарищей и быть настороже. Мрачная тень легла на всех присутствовавших на пиру. Мертвая тишина воцарилась в зале, подобно тому, как бывает в воздухе перед грозой. Только Одиссей думал о предстоящей битве, да Мериамун неподвижно сидела в своем кресле и смотрела вдаль. Страх все сильнее охватывал сердца мужчин.

Вдруг, казалось, сильный порыв ветра пронесся по залу. Весь дворец содрогнулся, своды его закачались и раскрылись, и над головой присутствовавших появилась какая-то фигура. Звезды ярко светили на небе. Потом своды закрылись снова, и люди с побледневшими лицами смотрели друг на друга. Даже неустрашимое сердце Одиссея замерло от ужаса.

Вдруг многие из присутствовавших в зале людей встали с мест и с криком попадали мертвыми на пол. Скиталец схватил свой лук. Те, кто остался в живых, сидели неподвижно, совершенно парализованные страхом. Только Мериамун была спокойна и холодно смотрела на все происходившее, так как не боялась ни смерти, ни жизни, ни богов, ни людей. Пока она сидела, а Скиталец осматривал лук, они услышали шум, топот множества ног, все возраставший и приближавшийся к ним. Скоро двери раскрылись и вбежала женщина в ночном одеянии, неся в руках обнаженный труп мальчика.

— Фараон! — вскричала она. — Фараон, и ты, царица! Взгляните, ваш сын умер… Ваш новорожденный сын мертв! О фараон! Царица! Он умер внезапно на моих руках!

Она положила мертвого ребенка прямо на стол, среди золотых сосудов, среди гирлянд цветов и золотых чаш с вином.

Фараон встал с места, разодрал свою пурпурную одежду и громко заплакал. Мериамун также встала и прижала к груди своего мертвого первенца. На нее было страшно смотреть, хотя глаза ее были сухи.

— Проклятие навлекла на нас эта злодейка, эта лживая Хатхор! — произнесла царица.

— Нет, нет, это не Хатхор, не наша священная Хатхор, которую мы почитаем, — закричали присутствовавшие, — это бог мрачных Апура, которых ты, царица, не хочешь отпустить, послал все бедствия на голову фараона и на твою!

Пока они кричали, шум извне все возрастал и усиливался, так что стены дворца затряслись. Раздался страшный тысячеголосый вопль, какого никогда не раздавалось в Египте.

Двери снова отворились, стражу оттолкнули в сторону, и в залу вошла толпа сильных и рослых чужеземцев. Лица их были бледны, глаза блуждали. При виде их Скиталец пришел в себя: он боялся богов, а не людей и, натянув лук, вскричал:

— Очнись, фараон, очнись! Враги пришли. Вся ли твоя стража здесь?

— Да, все, кто остался в живых, — отвечал капитан телохранителей, — остальные умерли!

Едва он успел произнести эти слова, как в зал вбежал человек. Это был старый жрец Реи, командир легиона Амена.

— Слушай, фараон, — вскричал он, — твой народ умирает тысячами на улицах. В домах царит смерть. В храмах бога Ита и бога Амена большинство жрецов умерло!

— Все ли ты сказал, старик? — вскричала царица.

— Не все еще, царица! Солдаты обезумели от страха и убивают начальников; я сам едва спасся от них. Они клянутся, что ты навлекла смерть на Египет, так как не хотела отпустить Апура. Тысячная толпа бежит сюда, чтобы убить фараона и тебя!

Фараон громко застонал.

— Возьми свое оружие, Эперит, война близка! — сказала Мериамун Скитальцу.

— Я не боюсь битвы и раздраженных людей, царица! — ответил тот. — Муж должен бояться только гнева богов. Стража, сюда! Сомкнитесь вокруг! Не бойтесь, не пугайтесь!

Его фигура была так величественна, лицо горело такой отвагой, что испуганная стража опомнилась, выстроившись двойным рядом около него. Каждый приготовил свой лук и стрелы.

Придворные фараона и уцелевшие гости спрятались позади солдат. Вдруг двери были вышиблены могучими ударами толпы, которая шумно ворвалась в зал. Тут были солдаты, бальзамировщики, кузнецы, почерневшие от копоти, и писцы, сгорбившиеся над писанием, рыбаки, ткачи и даже прокаженные от ворот храма. Все они обезумели от страха; за ними следовали женщины с мертвыми детьми на руках. Толпа начала ломать золотую мебель, рвать шелковые драпировки, побросала золотые пиршественные чаши прямо в лицо испуганным женщинам, громко требуя крови фараона.

— Где фараон? — вопили они. — Давайте нам фараона и царицу Мериамун, мы убьем их! Наши первенцы умерли потому, что пророки Апура послали на нас проклятие за то, что фараон задержал их народ в стране Кеми!

Наконец они увидели фараона Менепту, трусливо прятавшегося за стражей, и царицу Мериамун, которая молча стояла перед ними. Она держала на руках мертвого сына и смотрела на толпу горевшими глазами, которые блестели ярче, чем ее уреус.

— Назад! — воскликнула она. — Назад. Не фараон и не я причинили вам столько горя и скорби! К нам также пришла смерть! Это ваша лживая Хатхор, которую вы почитаете, это чудо, которое внушает вам любовь. Из-за нее вы терпите все эти бедствия, она навлекла на вас смерть! Разрушьте ее храм, убейте ее и освободите страну свою от проклятия!

Несколько минут толпа стояла молча, как лев, готовясь прыгнуть на добычу. Потом раздались крики: «Вперед, вперед! Убейте их, убейте! Мы любим нашу Хатхор и ненавидим вас. Вы навлекли на нас несчастье, и вы должны умереть!» — заорала толпа.

Они орали, бесновались, бросали камнями и палками в стражу. Высокий человек натянул тетиву и пустил стрелу прямо в грудь царицы. Мериамун сделала то, чего не сделала бы ни одна женщина. Спасаясь от смерти, она подняла перед собой тело мертвого сына и держала его, как щит. Стрела впилась в нежное тельце ребенка.

Наконец она уронила труп на пол.

Тогда Скиталец испустил воинственный клич, облокотился на стол, оглянулся вокруг и пустил стрелу из своего лука. Стрела полетела прямо в того высокого человека, который целился в царицу, воткнулась в его грудь, окрасилась кровью и убила еще и другого, который упал мертвым. Снова полетела другая стрела, жужжа и гудя…

Толпа бросилась вперед. Воздух потемнел от множества стрел. Храбрость Скитальца воодушевила стражу. Солдаты дрались отчаянно. Но убийцы напирали сплошной стеной с криком и воплем. Шлем Скитальца сиял, как маяк во время бури. Свечи свалились из рук золотых фигур, стоявших у стола, драпировки загорелись, и черный дым наполнил весь зал. Но сквозь мрак, дым, вопли и шум стрел ясно слышалась воинственная песнь волшебного лука Одиссея.

Лук гудел, и стрелы, жужжа, летели на врагов.

Скоро запас стрел истощился, и Скиталец подумал что битва проиграна, потому что прибывали новые толпы врагов. Но он был опытен в войне и не растерялся. Капитан телохранителей фараона был убит. Скиталец встал на его место, выстроил солдат кругом и старался воодушевить их. Он сунул чей-то меч в руку фараона, приказывая ему сражаться за свою жизнь и за трон. Но тот, пораженный смертью сына и опьяненный вином, совсем упал духом и растерялся.

Царица Мериамун выхватила меч из его дрожащей руки и приготовилась к бою. Она считала недостойным себя сидеть, скорчившись, на полу, как сделали другие женщины, а стояла прямо, позади Скитальца, и не пряталась от стрел, летевших со всех сторон.

Фараон закрыл лицо руками и не шевелился. Убийцы лезли вперед с криком и воем.

Скиталец бросился на них с поднятыми мечом и щитом, за ним двинулась стража фараона.

Они боролись за свою жизнь и заставили отступить врагов, ударяя мечом направо и налево.

Второй раз хлынула толпа и снова была отброшена назад.

Однако скоро большая часть защитников фараона была убита, и силы их падали. Однако Скиталец продолжал воодушевлять их, хотя сердце его было полно ужаса. Царица Мериамун также убеждала солдат не уступать врагам и умереть с честью, как подобает храбрецам.

Снова завязался отчаянный бой. Скоро только один Скиталец остался защитником Мериамун и фараона. Вдруг откуда-то издалека донесся громкий крик, заглушивший звон мечей, стоны людей и весь шум битвы. «Фараон! Фараон! Фараон! — кричал голос. — Отпустишь ли ты мой народ?»

Толпа остановилась. Бой прекратился, все повернулись в ту сторону, откуда раздался голос. В конце зала среди мертвых и умирающих людей стояли два старика, держа в руках посохи.

— Это колдуны, колдуны Апура! — закричала толпа, отступая перед ними и забыв о битве.

Апура подошли ближе, не обращая внимания на груды мертвых тел, они шли по крови, по разлитому вину, мимо поваленных столов и остановились перед фараоном.

— Фараон! Фараон! Фараон! — прокричали они. — Все первенцы страны Кеми умерли от руки Иеговы. Отпустишь ли ты народ наш из Египта?

— Уходите, уходите вы все и весь ваш народ! — вскричал фараон. — Уходите скорее, чтоб Кеми не видала вас более!

Толпа слышала эти слова и ушла из дворца. Мертвая тишина воцарилась в городе. Смерть носилась над Кеми. Люди умирали от ран и от внезапно появившейся чумы.

Тихо везде… Заснули люди. Сон принес им лучший дар богов — забвение.

ГЛАВА XI. Бронзовые ванны

Настало утро после страшной ночи. Реи пришел от царя к Скитальцу, но не застал его в комнате. Евнух сказал ему, что гость встал, спросил о Курри, бывшем капитане сидонского корабля, и прошел к нему.

Реи пошел туда и услыхал стук молотка по металлу. В углу маленького двора у дворцовой стены стоял Скиталец с обнаженными руками, одетый не в свои золотые доспехи, а в легкий балахон, который носят обыкновенно египетские рабочие. Он наклонился над маленькой жаровней, на которой горел огонь, держа в руке молоток. Около него стояла маленькая наковальня, где лежал один из наплечников его золотого вооружения. Курри стоял подле него с инструментами в руках.

— Привет тебе, Эперит! — вскричал Реи. — Что ты делаешь с наковальней?

— Чиню свое вооружение, — отвечал Скиталец, улыбаясь. — Оно изрядно потерпело во время вчерашнего боя. — Он указал на свой продырявленный щит. — Сидонец, раздуй огонь!

Курри присел на корточки и стал раздувать огонь кожаным мехом, в то время как Скиталец нагревал металл и бил его молотком на наковальне, не переставая разговаривать с Реи.

— Странная работа для князя! — усмехнулся Реи, опираясь на свой жезл с рукояткой в виде голубоватого яблока. — В нашей стране знатные люди не унижаются до работы!

— В каждой стране свои обычаи! — возразил Эперит. — На моей родине братья не женятся на сестрах, хотя во время своих странствований я встречал подобный же обычай на острове царя ветров. Мои руки хорошо служат мне, когда нужно, — продолжал он, — приходится ли косить весной зеленую траву, или править быками, или выпахать начисто борозды тяжелой земли, или строить дома и корабли, или заняться работой кузнеца, мои руки умеют все!

— Каков на войне, таков и в работе! — сказал Реи. — О, я видал, как ты умеешь воевать! Слушай, Скиталец, царь Менепта и царица Мериамун посылают тебе свой приказ!

Он вытащил сверток папируса, перевязанный золотыми шнурами, прижал его к своему лбу и низко поклонился.

— Что это за сверток? — спросил Скиталец, выбивая молотками из шлема острие копья.

Реи развязал золотые шнуры, развернул свиток и подал его Одиссею.

— Боги! Что это такое? — воскликнул Скиталец. — Тут разные рисунки! Как искусно сделаны изображения змей, человеческих фигур, сидя и стоя, топоров, птиц, животных!

Он подал свиток жрецу:

— Я ничего не понимаю. Отец мой! Что это означает?

— Фараон приказал своему главному писцу написать тебе этот приказ, которым он назначает тебя командиром легиона царских телохранителей… Он удостаивает тебя высокого титула, обещает дома, земли, целый город на Юге, который будет снабжать тебя вином, еще город на Севере, из которого ты будешь получать запасы зерна, если ты согласен служить ему!

— Никогда в жизни не служил я никому, — возразил Скиталец, покраснев, — хотя был осужден на продажу в рабство. Царь делает мне слишком много чести!

— Ты хотел бы уйти из Кеми? — спросил старый жрец.

— Я хотел бы найти ту, которую ищу, где бы она ни была! — ответил Скиталец. — Здесь или в другом месте!

— Какой же ответ должен я снести царю?

— Я подумаю! — сказал Скиталец. — Сначала надо посмотреть город, если ты согласен сопровождать меня! Во время прогулки у меня будет время обдумать ответ царю!

Говоря это, он успел наконец вытащить острие копья из своего шлема и, держа в руке, стал рассматривать его.

— Хороший клинок! — сказал он. — Я никогда не видал лучшего. Сидонец, — обратился он к Курри, — мне принадлежит твоя жизнь и осколок твоего копья. Я дарую тебе жизнь и возвращаю тебе кончик копья. Возьми его!

— Благодарю тебя, господин! — отвечал сидонец, засовывая копье за пояс. — Дар врага — злой дар! — пробормотал он сквозь зубы, едва слышно.

Скиталец надел свое вооружение и шлем.

— Пойдем, друг, покажи мне город! — обратился он к старому жрецу.

Реи уловил злую усмешку на лице сидонца и решил, что это злой и коварный человек, однако промолчал, позвал стражу и пошел вместе с Одиссеем к дворцовым воротам, чтобы вести его в город.

Странное зрелище представлял из себя город. Из роскошных домов, из бедных жилищ выходили ряды женщин-плакальщиц, громко причитавших и певших заунывные, скорбные песни смерти.

В некоторых кварталах, на дверях многих домов виднелись сделанные кровью знаки, и из этих жилищ доносились веселые голоса, слышались праздничные песни. Казалось, в городе жило два народа: один народ смеялся, другой плакал.

Из отмеченных кровью домов женщины выходили с пустыми руками или входили туда, неся драгоценности, золото, серебро, кубки, пурпурные материи и сбывая все это смуглым мужчинам и женщинам с ястребиными, черными глазами и острыми носами. Эти люди уходили, входили, шумели, кричали, толкались среди плачущих женщин и мужчин Кеми.

Какой-то высокий парень ухватился за посох жреца Реи.

— Одолжи мне твой посох, старик, — сказал он, — одолжи на время моего путешествия. Когда я вернусь, ты получишь его обратно!

Скиталец повернулся к парню и так взглянул на него, что тот отступил назад.

— Я видел тебя, — бормотал парень, уходя, — видел прошлой ночью и слышал песню твоего лука. Ты не из народа Кеми, я знаю!

— Что такое происходит в твоей стране, старик? — спросил Скиталец. — Я вижу что-то странное. Никто не хочет поднять руку, чтобы спасти свое добро от воров и грабителей!

Жрец громко застонал.

— Тяжелые дни переживает Кеми, — произнес он, — Апура грабят народ, прежде чем уйти в пустыню!

Едва он успел произнести эти слова, как мимо них прошла высокая плачущая женщина. Муж ее, сын и брат умерли от чумы. Она происходила из царского дома, была богато одета и украшена золотом и дорогими каменьями. За ней по направлению к храму бога Пта следовали рабы, на шее которых блестели золотые цепи.

Две женщины Апура увидели ее и подбежали к ней.

— Отдай нам твои золотые украшения! — кричали они.

Без слова, молча женщина сняла с рук золотые кольца, запястья и бросила их к ногам просивших.

Женщины Апура сейчас же подобрали все.

— Где теперь твой муж, сын и брат? — кричали они насмешливо. — Ты, происходящая из дома фараонов? Ты платишь нам теперь за нашу работу, за те кирпичи, которые мы таскали для ваших домов, за палку, которая в руках смотрителя колотила нас по спине? Хорошо, мы возьмем! Скажи, где твой муж, твой сын и брат теперь?

Они ушли, смеясь, а бедная осиротевшая женщина горько заплакала.

Много странного видел Одиссей, гуляя по городу со жрецом. Сначала он хотел отнять все награбленное и возвратить по принадлежности, но жрец Реи строго запретил ему это во избежание неприятностей. Они пошли дальше.

Всюду царила смерть, скорбь и слезы. Здесь мать оплакивала своего ребенка, невеста — любимого жениха. Там Апура с мрачными лицами орали во все горло, звеня священными амулетами, снятыми с умерших людей, а на углу улицы водовоз горько плакал, причитая над своим убитым осликом, зарабатывавшим ему дневное пропитание.

Наконец Скиталец и жрец Реи подошли к храму, находившемуся неподалеку от храма бога Пта. Он был выстроен из черного сиепского камня, на котором были выгравированы изображения священной богини Хатхор. Одна из фигур ее имела голову коровы, другая — лицо женщины, но в руках всегда находились цветы лотоса, а на шее драгоценное ожерелье.

— Здесь, в этом храме, обитает чужеземная Хатхор, за которую ты пил вчера ночью! — сказал Реи. — Это было дерзким вызовом с твоей стороны — пить за нее при царице, которая ненавидит ее, считая причиной всех бедствий Кеми, хотя, в сущности, она неповинна в этом! Колдуны Апура навлекли на нас все наши несчастья!

— Показывалась ли Хатхор сегодня? — спросил Странник.

— Мы спросим об этом жрецов. Следуй за мной, Эперит!

Они прошли аллею сфинксов, стоявших вдоль кирпичной стены, и подошли к воротам башни. Жрец, стоявший здесь, при виде Реи, любимца фараона, широко распахнул ворота перед ними. Пройдя ворота, они остановились у второй башни, и Реи указал Скитальцу портик храма, на котором обыкновенно стоит и поет Хатхор, пока сердца слушателей не растают. Здесь они постучали в дверь и вошли в зал, где собрались жрецы, громко оплакивавшие своих умерших. Увидя Реи, пророка бога Амена, и Скитальца в блестящем золотом вооружении, они замолчали. Старейший из них выступил вперед и поклонился Реи.

Реи взял Скитальца за руку, познакомил его с жрецом и рассказал обо всех его подвигах, добавив, что он спас жизнь фараона, царицы и всех тех, кто уцелел на пиру.

— Скажи мне, — обратился Реи к жрецу, — когда госпожа Хатхор будет петь наверху башни? Чужеземец хочет видеть и слышать ее!

Жрец храма богини Хатхор низко поклонился Скитальцу.

— На третье утро от сегодняшнего дня священная Хатхор появится на портике храма, — ответил он, — но ты могущественный господин, пришедший к нам с моря, послушай моего совета и, если ты не бог, не дерзай взглянуть на ее дивную красоту! Если ты хоть раз увидишь ее, ты погибнешь и участь твоя будет участью несчастных, которые видели ее, полюбили и умерли ради нее!

— Я не бог, а человек, — ответил Скиталец, смеясь, — но, может быть, я осмелюсь взглянуть на нее поближе, несмотря на ее стражу, если сердце мое велит мне посмотреть на нее!

— Ты найдешь смерть и конец всем своим странствованиям! — возразил жрец. — Следуй за мной, я покажу тебе людей, мечтавших завоевать любовь Хатхор! — С этими словами он взял Скитальца за руку и повел через переходы в глубокую и мрачную келью, где золотое вооружение посетителя засияло и заблестело, как свет лампы. Эта келья была сделана в стене, и слабый свет едва проникал в нее. Вдоль комнаты стояли бронзовые ванны, в которых лежали темные фигуры египтян.

При слабом свете было видно, как прислужники мыли тела их и натирали благовонным маслом, но когда Реи и Эперит подошли ближе, все прислужники убежали, как собаки убегают от ночного пира, заслышав шаги прохожих.

Удивляясь странному зрелищу, Скиталец взглянул повнимательнее, и его мужественное сердце замерло от ужаса. В бронзовых ваннах лежали мертвецы, плававшие в дурно пахнувшем щелоке.

— Здесь лежат те, — сказал жрец, — кто осмелился проникнуть в святилище богини, где она день и ночь сидит и поет, перебирая струны золотой лютни. Один за другим пытались они обнять ее и умерли. Здесь они готовятся к могиле: мы устраиваем им богатые похороны!

— Да, — произнес Скиталец, — свет мира остался позади меня, когда я плыл на корабле по кроваво-красной воде священного моря, направляясь в мрачную бездну Фароса. Много ужасов видел я в этой несчастной стране, каких не встречал нигде и никогда за время моих странствий!

— Предупреждаю тебя, — повторил жрец, — если ты последуешь их примеру, то будешь лежать в той ванне!

Скиталец еще раз взглянул на мертвецов и их прислужников и вздрогнул.

Конечно, он не боялся смерти на войне или на море, но здесь было совсем другое. Ему захотелось солнца и свежего воздуха, и он поспешно вышел из кельи, тогда как жрец только улыбался себе в бороду. Одиссей, выйдя на воздух, сейчас же успокоился и начал расспрашивать о Хатхор, где она живет и кем убиты ее поклонники.

— Пойдем, я покажу тебе! — отвечал жрец и повел его по узкой дорожке во двор храма. В центре двора находилось святилище. Это была большая комната, выстроенная из алебастра, свет в которую проникал через крышу. Перед огромными медными дверями висел занавес из дорогой ткани. Небольшая лестница вела из святилища на портик храма.

— В этом алебастровом святилище обитает наша священная богиня! — произнес жрец. — По этой лестнице она взбирается на портик храма. Через занавес мы каждый день подаем ей пищу, но никто из нас не смеет войти туда, никто не видал Хатхор лицом к лицу. Когда богиня кончает петь, то спускается обратно в святилище. Тогда медные двери растворяются настежь, и толпа безумцев бросается к занавесу. Но прежде чем они успевают ворваться в святилище, падают замертво. Мы слышим звон мечей, и смельчаки умирают молча, в то время как Хатхор поет свои дивные песни!

— Кто же убивает их?

— Мы не знаем этого, чужеземец! Никто не знает. Подойди к двери святилища и слушай, быть может, ты услышишь пение Хатхор. Не бойся!

Скиталец недоверчиво подошел ближе, а жрец Реи стоял поодаль. Вдруг из святилища раздался звук чудного пения, и нежные, чистые ноты глубоко тронули сердце Одиссея, напомнив ему родную Итаку, счастливые дни юности. Он сам не мог дать себе отчета, почему сердце его сладко забилось.

— Слушай, — сказал жрец, — Хатхор поет!

Но пение скоро окончилось.

Тогда Скиталец задал себе вопрос: должен ли он сейчас войти в святилище и решить свою участь или переждать некоторое время, и в конце концов решил подождать, чтобы увидеть собственными глазами, что случится с теми, кто попытается подойти к Хатхор.

Простившись со старым жрецом, он вышел из храма вместе с Реи. Проходя по улицам, они опять видели Апура, которые грабили народ Кеми, и вернулись во дворец. Дома Скиталец долго раздумывал, как бы увидать эту странную женщину, живущую в храме, и избежать бронзовой ванны. В глубоком раздумье он просидел до самой ночи, когда его пришли звать на ужин к фараону. Он отправился туда и, встретив фараона и Мериамун в первой комнате, прошел с ними в зал. Пиршественная комната была прибрана, всякий след битвы исчез, кроме нескольких пятен крови на полу и нескольких стрел, воткнувшихся в стены и потолок.

Мрачно было лицо фараона, да и все присутствовавшие также были печальны: смерть и скорбь царили в стране Кеми. Но царица Мериамун не плакала о своем сыне. Гнев терзал ее сердце за то, что фараон отпустил Апура. Пока они сидели и пировали, до них донесся топот бесчисленных ног, мычание скота и торжествующая песнь, подхваченная тысячами голосов.

Пение было так дико и безобразно, что Скиталец схватил лук и побежал к воротам дворца, опасаясь, что Апура бросятся грабить царскую сокровищницу. Царица Мериамун также пошла в воротам. Они оба стояли в тени ворот и скоро увидали огонь факелов. Кучка людей, вооруженных пиками, приближалась к ним, и свет факелов отражался на их золотых шлемах, украденных у египетских солдат. За ними шла толпа женщин, которые плясали, били в тимпаны и пели торжествующие песни.

На некотором расстоянии от них шел высокий чернобородый человек, который нес на своих плечах большой вызолоченный гроб с резными изображениями на крышке.

— Это тело их пророка! — прошептала Мериамун. — Рабы! — вдруг крикнула она громко. — Вы умрете с голоду в пустыне и будете тосковать по сытной пище Кеми. Ни одна душа из всех вас не увидит страны, куда вы стремитесь! Вы будете страдать от жажды, от голода, будете призывать богов Кеми, и они не услышат вас! Вы умрете, и ваши кости превратятся в пыль пустыни! Прощайте! Прощайте! Идите!

Когда Мериамун кричала это, ее взгляд был так ужасен, а слова так зловещи, что народ Апура задрожал и женщины перестали петь.

Скиталец посмотрел на царицу и изумился.

— Я не видал никогда женщины с таким жестоким сердцем! — пробормотал он. — Горе тому, кто встанет на ее дороге в любви или на войне!

— Они не будут больше петь у моих ворот! — сказала Мериамун с усмешкой. — Пойдем, Скиталец, нас ждут!

Она подала ему руку, и они прошли в пиршественный зал.

Долго прислушивались они, пока в темноте ночи шли Апура, бесчисленные, как морской песок. Наконец все ушли, и звуки шагов замерли вдали.

— Ты трус, Менепта, — заговорила раздраженно царица Мериамун, обращаясь к фараону, — труслив, как раб! Ты боишься проклятия ложной Хатхор, которую ты так почитаешь, и, к стыду своему, отпустил народ Апура. Теперь они ушли, проклиная страну Кеми, которая питала их, как мать питает дитя свое!

— Что же мне делать? — спросил фараон.

— Нечего делать, все сделано! — ответила Мериамун. — Что ты посоветуешь, Скиталец?

— Чужеземцу трудно давать советы! — возразил Скиталец.

— Нет, говори!

— Я не знаю богов этой страны! — отвечал он. — Если народ Апура в милости у богов, то ничего не поделаешь! Если же нет, пусть фараон последует за ними, захватит их и перебьет. Это вовсе не трудно, они идут беспорядочной толпой и обременены пожитками и грузом!

Речь эта понравилась царице. Она захлопала в ладоши и вскричала:

— Слушайте, слушайте добрый совет! Фараон, слушай!

Теперь, когда Апура ушли, страх фараона исчез, он пил вино и становился все смелее. Наконец он вскочил на ноги и поклялся богами Аменом, Осирисом, Пта, своим отцом, великим Рамсесом, что нагонит Апура и перебьет их. Сейчас же фараон послал вестников собрать всех начальников войска и известить правителей других городов, чтобы они собрали своих воинов и готовились в поход. Потом фараон обратился к Одиссею:

— Ты не дал мне ответа еще. Хочешь ли ты служить мне и быть начальником отряда моих телохранителей?

Скитальцу вовсе не хотелось поступать на службу, но он искренно любил войну и битвы. Однако, прежде чем он успел ответить, царица Мериамун быстро взглянула на него.

— Мой совет тебе, Менепта, — произнесла она, — Эперит должен остаться в Танисе и быть начальником моих телохранителей, пока ты уйдешь в поход и будешь преследовать Апура. Я не могу остаться без защиты в этой стране, и если он, этот сильный человек, будет охранять меня, я буду спать спокойно!

Скиталец вспомнил о своем желании взглянуть на прекрасную Хатхор, тем более что любил приключения и новизну, и ответил, что, если угодно фараону и царице, он останется и будет командовать стражей.

Фараон был очень доволен его согласием.

ГЛАВА XII. Комната царицы

На другой день ровно в полдень фараон выступил с войсками в поход. Они двинулись через пустыню к Красному морю, в том направлении, куда ушли Апура. Скиталец проводил их в колеснице жреца Реи, который поехал отдельно от войска. Многочисленность солдат удивила Скитальца, но он промолчал и только спросил жреца, все ли войска фараона двинулись в этот поход. Реи ответил, что тут только четвертая часть всего войска, так как нет ни одного наемного солдата из Верхнего Египта.

Скиталец ехал за фараоном, пока дорога не разделилась, затем простился с ним. Фараон подозвал его к себе.

— Клянись мне, Скиталец по имени Эперит, из какой бы ты ни был страны и где бы ни была твоя родина, клянись, что ты будешь честно охранять царицу Мериамун и мой дом, пока я буду в отсутствии! Ты красивее и сильнее других мужей, но мое сердце не доверяет тебе. Быть может, ты коварный человек и навлечешь несчастье на меня!

— Если ты так думаешь, фараон, — ответил Скиталец, — то не заставляй меня охранять царицу. Разве я недоказал тебе свою преданность, защищая тебя и твой дом от мечей разъяренной толпы?

Фараон посмотрел на него долгим недоверчивым взглядом, потом схватил за руку. Скиталец поклялся Афродитой, Афиной и Аполлоном, что будет верно и честно служить ему во время его отсутствия.

— Я верю тебе, Скиталец, — сказал фараон. — Знай, если ты сдержишь свою клятву, то будешь щедро награжден, будешь вторым лицом после меня в стране Кеми, если же изменишь клятве, то умрешь!

— Я не прошу награды, — возразил Одиссей, — и не боюсь смерти, так как должен умереть и знаю это. Но я сдержу свою клятву!

Он низко поклонился фараону и сел в свою колесницу.

— Не оставляй нас, Скиталец! — воскликнули солдаты, видя, что он отправляется обратно.

Он выглядел таким победоносным в своем золотом вооружении, что казался солдатам богом войны, который покидал их.

Хотя сердце его стремилось за войском, так как он любил войну, он покорно возвратился во дворец к закату солнца.

В эту ночь он сидел на пиру рядом с царицей Мериамун. Когда пир закончился, она приказала ему следовать за собой и привела в свою комнату. Это была красивая, благоуханная комната, слабо освещенная светом ламп. Тут стояли богатые золоченые ложа, а на стенах были нарисованы сцены любви и войны чужеземных богов и царей.

Царица опустилась на вышитые подушки богатого ложа и приказала Одиссею сесть поближе, так, что ее одежда касалась его золотых лат. Он сделал это неохотно, хотя любил красивых женщин. Сердце предостерегало его от темных загадочных очей царицы.

— Скиталец, мы многим обязаны тебе, мы в долгу у тебя за спасение нашей жизни! — начала царица. — Расскажи мне что-нибудь о себе, о твоей родине, о твоей стране, о войнах, которые ты вел. Скажи, как достал ты это золотое вооружение? Несчастный Парис носил такое же, если менестрель сказал правду!

Скиталец искренно проклинал в душе и менестреля, и его песни.

— Менестрели лгут, царица, — сказал он, — и рассказывают старые сказки. Парис также мог носить мое вооружение, как и всякий другой человек. Я купил его на Крите и ничего не знаю о его первом владельце. Воевал я часто и много, но вся добыча и женщины обыкновенно доставались царю, а нам — лишь удары мечей!

Мериамун слушала молча, мрачно усмехаясь.

— Странная история, Эперит, странная история! Ну, скажи хотя бы, как достал ты этот волшебный звенящий лук? Такой лук был только у Одиссея!

Скиталец беспомощно оглянулся, как человек, попавший в ловушку.

— Этот лук, госпожа? — ответил он. — Он достался мне чудесным образом. Я высадился с грузом железа на западный берег острова. Чума опустошила остров, я нашел в развалинах одного дома этот лук и взял себе. Хороший лук?

— Чудесная история в самом деле, чудесная история! — насмешливо произнесла царица. — Случайно ты купил вооружение Париса, случайно нашел лук, которым богоподобный Одиссей убил врагов в своем доме. Знаешь ли, Эперит, когда ты стоял в своем вооружении в нашем пиршественном зале, когда лук твой звенел, а стрелы, яростно жужжа, летели на врагов, я подумала, что это лук Одиссея. Слава его облетела весь мир, дойдя до Египта!

Она загадочно взглянула на него.

Лицо Скитальца омрачилось. Да, он слышал также об Одиссее, но не особенно верил слухам. Между тем царица приподнялась со своего ложа и, извиваясь, как змея, гибким движением приблизилась к нему, устремив на него свои задумчивые очи.

— Странно, странно, что Одиссей, сын Лаэрта, не знает ничего о своих подвигах. Ты, Эперит, ведь ты — Одиссей, я знаю это!

Скиталец был приперт к стене, но нашелся.

— Люди говорят, — произнес он, — что Одиссей странствовал на севере. Я видал его, но он выше меня ростом!

— Я тоже слышала, — возразила царица, — что Одиссей двуличный человек, как лисица. Взгляни мне в глаза, Скиталец, взгляни в мои глаза — и я скажу тебе, Одиссей ты или нет!

Она перегнулась вперед так, что ее роскошные волосы распустились, и уставилась ему в лицо.

Скитальцу было стыдно опустить глаза перед женщиной, а встать и уйти он не мог и вынужден был смотреть ей в глаза. Пока она смотрела, голова его закружилась, кровь закипела в жилах.

— Обернись, Скиталец, — прозвучал голос царицы, и ему казалось, что этот голос звучал откуда-то издалека, — и скажи мне, что ты видишь!

Он обернулся и посмотрел в темный конец комнаты. Там блестел слабый свет, подобный первым лучам зари. В этом свете он увидел фигуру в виде деревянной лошади, а за лошадью вдали виднелись огромные каменные башни, ворота, стены и дома города. В боку лошади отворилась дверь, и из нее выглянула голова человека в шлеме. Слабый свет озарил лицо человека, это было его собственное лицо! Скиталец вспомнил, как он прятался в лошади, стоявшей внутри стен Трои. Вдруг большая белая звезда, казалось, упала с неба на осажденный город, предвещая конец его.

— Смотри опять! — произнес голос Мериамун.

Он снова взглянул в темноту и увидал устье пещеры. Над широко разросшимися пальмами сидели мужчина и женщина. Месяц выплыл на небо, над высокими деревьями, над пещерой и озарил сидящих людей. Женщина была прекрасна, с вьющимися волосами, одетая в блестящее платье, но глаза ее были полны слез. То была богиня Калипсо, дочь Атласа. Мужчина был он сам, хотя лицо его было устало, измучено тоской по родине. Скиталец вспомнил, как сидел рядом с Калипсо однажды ночью на ее острове в центре морей.

— Смотри еще! — прозвучал голос Мериамун.

Снова взглянул он в темноту и увидел развалины своего дома на Итаке, кучу праха и костей. Около этих останков лежал человек в глубокой скорби и отчаянии. Когда он поднял голову, Скиталец узнал свое собственное лицо. Вдруг мрак распространился в комнате. Снова кровь прилила к его голове, и он увидел царицу Мериамун, сидевшую около него с мрачной улыбкой.

— Странные вещи ты видел, Скиталец? — спросила она. — Не правда ли?

— Да, царица, очень странные! Скажи мне, каким образом ты вызвала все эти видения?

— Силой моего колдовства, Эперит. Я искуснее всех колдунов, живущих в Кеми, и могу узнать все прошлое тех, кого люблю! — взглянула она на него. — Я могу вызвать тени прошлого и заставить их снова ожить. Разве ты не видел лицо Одиссея из Итаки, сына Лаэрта, твое собственное лицо?

Скиталец понял теперь, что увертываться больше нельзя, и поневоле должен был сказать правду.

— Да, царица, я видел свое собственное лицо — лицо Одиссея из Итаки и сознаюсь, что я никто другой, как Одиссей, сын Лаэрта.

Царица громко засмеялась.

— Велико же мое искусство, — произнесла она, — если я заставила сознаться хитрейшего из людей. Знай же, Одиссей, что глаза царицы Мериамун видят далеко! Скажи мне правду теперь, зачем ты приехал сюда? Кого ты ищешь?

Скиталец задумался. Он вспомнил сон Мериамун, о котором ему рассказывал Реи, вспомнил слова мертвой Натаски и испугался. Он отлично понимал, что был тем человеком, которого Мериамун видела во сне, но не мог принять ее любовь в силу своей клятвы фараону и потому еще, что должен был отдать свое сердце только «Мечте мира» — Золотой Елене.

Положение было отчаянное. Нужно было или нарушить клятву, или оскорбить царицу! Скиталец боялся гнева богов и решил как-нибудь вывернуться.

— Царица! — произнес он. — Я скажу тебе все! Я приехал с далекого севера в родную Итаку и нашел свой дом в развалинах, а всех людей умершими. От жены моей остался только прах. Ночью я видел во сне богиню Афродиту, которую здесь называют Хатхор; она приказала мне уехать и обещала, что я найду прекрасную женщину, которая ожидает меня и которую я полюблю бессмертной любовью!

Мериамун выслушала его, вполне уверенная, что она была той женщиной, которую Афродита обещала ему и послала искать. Прежде чем Одиссей успел что-либо сказать, она скользнула к нему, как змея, обвилась вокруг него, заговорив так тихо, что он едва мог слышать ее слова.

— Правда ли это, Одиссей? Действительно ли богиня послала тебя искать меня? И не одному тебе она сказала это. Я также ждала тебя, ждала того, кого должна была полюбить. Как тяжела и скучна была моя жизнь, как пусто было сердце все эти годы, когда я тосковала по любви! Наконец ты пришел, я вижу того, кого видела в моих снах!

Мериамун приблизила свое лицо к лицу Одиссея, и ее сердце, ее глаза, ее губы говорили ему: «Люблю, люблю!»

Одиссей обладал стойким и терпеливым сердцем и не боялся опасностей. Но ему никогда не приходилось быть в таком положении: он был связан по рукам и ногам и попал в силки, из которых не мог вырваться. С одной стороны любовь, с другой — нарушенная клятва и потеря «Мечты мира», которой он никогда не увидит.

Однако даже теперь обычное мужество и хладнокровие не покинули его.

— Царица! — сказал он. — Мы оба грезили. Если ты видела во сне, что я должен быть твоей любовью, то проснулась уже супругой фараона. Фараон — мой хозяин, я дал ему клятву беречь и охранять тебя!

— Проснулась супругой фараона! — устало повторила Мериамун его слова. Руки ее соскользнули с его шеи, и она снова откинулась на ложе. — Я супруга фараона только по имени! Фараон для меня ничто, мы чужие друг другу!

— Все равно я должен сдержать свою клятву, царица, — ответил Скиталец. — Я клялся Менепте оберегать тебя от всякого зла!

— А если фараон не вернется более, тогда что, Одиссей?

— Тогда мы поговорим. А теперь, царица, ради твоей безопасности я должен осмотреть стражу!

Он молча поднялся с места и ушел.

Царица Мериамун посмотрела ему вслед.

— Странный человек! — прошептала она. — Он ставит свою клятву преградой между собой и той, которую любит и ради которой приехал издалека! И за это я уважаю его еще более! Ну, фараон Менепта, супруг мой, ешь, пей и веселись! Коротка будет твоя жизнь — я обещаю тебе это!

ГЛАВА XIII. Храм погибели

Тревожное чувство охватило Скитальца поутру, когда он вспомнил все, что видел и слышал в покое царицы; и опять он стоял на распутье, опять ему предстоял выбор между этой женщиной и той клятвой, которая для него священней всего. Правда, Мериамун прекрасна и умна, но он страшился ее любви, ее чародейства и страшился мщения в минуту гнева. Оставался один исход — оттягивать время, насколько возможно, дождаться возвращения царя и тогда как-нибудь найти предлог покинуть город Танис и продолжать искать по свету «Мечту мира».

Где-то далеко, думал он, бежит таинственная река, о которой ходит столько преданий в стране. Она вытекает из земли Эфиопов, самых праведных из людей, за трапезу которых садятся сами боги. Вверх по этой священной реке, в тех местах, куда никогда не проникала людская неправда и грех, если угодно будет судьбе, он, быть может, встретит златокудрую Елену!

«Да, если судьбе будет угодно, — мысленно повторил он, — но ведь и все случившееся со мной до сих пор было угодно судьбе, которая во сне показала меня Мериамун». И Одиссею казалось, что как он плыл по течению во мраке через кроваво-красное море к берегам Кеми, так ему суждено брести в крови до берегов Судеб, предназначенных богами.

Но спустя немного он отогнал от себя эти скорбные мысли, встал, совершил омовение, натираясь благовонными маслами, расчесал свои темные кудри, опоясался мечом и надел свои золотые доспехи, так как ему вспомнилось, что сегодня тот день, когда чудесная Хатхор, стоя на пилоне храма, будет призывать к себе людей, — и Скиталец решил увидеть ее, а если нужно, то и сразиться с ее стражей. Помолясь Афродите о помощи и содействии, он сделал возлияние вина на ее алтарь и стал ждать, но ждал напрасно: ответа не было на его мольбу. Но в тот момент, когда он повернулся, чтобы уйти, взгляд его случайно упал на его собственное отражение в большой золотой чаше, из которой он делал возлияние, и ему показалось, что он стал прекраснее и моложе, что черты его утратили отпечаток прожитых лет, лицо стало нежно и юно, как лицо Одиссея, который много лет тому назад отплыв на черном судне, оставив за собой дымящиеся развалины злополучной Трои.

В этом превращении Скиталец видел вмешательство благосклонной к нему Афродиты, которая хотя и не проявляла своего присутствия в этой стране чуждых ей богов, но неизменно пребывала с ним. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у мальчика, которому не знакомы ни горе, ни печали, а мысль о смерти никогда не является даже во сне.

Подкрепив свои силы яствами и вином, Одиссей поднял свой меч, дар Евриала, и собрался выйти из дома, как к нему вошел жрец Реи.

— Куда собрался ты, Эперит? — спросил ученый жрец. — Да скажи, что сделало тебя таким красивым и юным, словно десятки лет упали с твоих плеч?

— Что? Сладкий, крепкий сон! — ответил Скиталец. — Эту ночь я отлично спал, и усталость моих долгих скитаний отлетела от меня; я стал тем, каким был, когда отправлялся в путь через кроваво-красное море во мраке ночи!

— Продай ты секрет этого сна красавицам Кеми! — не без лукавства заметил престарелый жрец. — И ты ни в чем не будешь знать недостатка во всю свою жизнь!

— Я собрался в храм богини Хатхор, так как тебе, вероятно, известно, что сегодня она будет стоять на краю пилона и призывать к себе людей. Пойдешь ты со мною, Реи? — спросил Скиталец.

— Нет, нет, не пойду! Хотя я стар и кровь уже медленно течет в моих жилах, но, как знать, быть может, если я посмотрю на нее, безумие овладеет и мной и я, подобно другим, устремлюсь на свою погибель! Конечно, есть возможность слышать голос Хатхор и не погибнуть навек: это дать завязать себе глаза, как это делают многие. Но и это средство редко помогает, так как почти каждый срывает повязку с глаз и смотрит на нее, а затем умирает. Не ходи ты туда, Эперит, прошу тебя, не ходи! Я люблю тебя, сам не знаю за что, и не хочу видеть тебя мертвым, хотя, быть может, для тех, кому я служу, было бы лучше, чтобы ты умер! — добавил задумчиво жрец как бы про себя.

— Не бойся, Реи! — успокоил его Скиталец. — Что суждено, того не миновать! Пусть никто не скажет, что тот, кто шел с оружием в руках против Сциллы, устрашился какой бы то ни было опасности или какой бы то ни было любви!

Слушая его, Реи ломал руки и чуть не плакал, так как ему казалось ужасным, чтобы такой хороший человек и такой великий герой пал такою смертью. Но Скиталец не внял его мольбам и вышел из города. Жрец пошел проводить его. Скоро они вышли на дорогу, уставленную по обеим сторонам каменными сфинксами, которая вела от кирпичной наружной городской стены до самых садов храма Хатхор. По этой дороге двигались теперь толпы мужчин всех народов и всех возрастов и сословий, начиная с принца, которого несли в драгоценных носилках богато одетые рабы, и молодого родовитого богача в раззолоченной колеснице, кончая обрызганными грязью, изможденными рабами, несчастными калеками, слепцами. За каждым мужчиной шли плачущие женщины. То были жены, матери, сестры или невесты путников. Ласковою речью и слезной мольбою старались они удержать своих близких от путешествия к Хатхор.

— Ах, сын мой, сын мой! — воскликнула престарелая женщина. — Внемли голосу матери, не ходи туда, не смотри на нее! Ты увидишь ее и должен будешь умереть, а ты один остался у меня: два брата было у тебя, я их родила и вырастила, и оба они умерли, а теперь и ты тоже идешь на смерть! Откинь от себя это безумие! Ты мне дороже всех! Вернись со мною в город, вернись, сын мой!

Но сын не слушал матери и спешил все вперед и вперед к воротам Желания Сердца.

— О мой супруг, мой ненаглядный супруг! — с плачем молила молодая женщина знатного рода, прекрасная собой, с младенцем на руках; одной рукой она держала свое дитя, другой ухватилась за шею мужа. — Я ли не любила тебя? Я ли не берегла тебя, не угождала тебе? Зачем же ты идешь туда смотреть на смертоносную красоту Хатхор? Ведь говорят, что она поражает красотой смерти! Разве ты совсем не любишь меня? Не любишь меня больше, чем ту, которая умерла пять лет тому назад, ту Меризу, дочь Рои, которую ты любил раньше меня? Смотри же, вот твое дитя! Ему всего еще одна только неделя… Я встала с ложа болезни, ты это знаешь, чтобы последовать за тобой, и, быть может, поплачусь за это жизнью. Вот твой ребенок! Пусть он умолит тебя! Ради него откажись от своего безумия… Пусть я умру, если так суждено, но ты не иди на смерть! То не богиня, то злое наваждение, злой дух, вырвавшийся из преисподней, и ради нее ты идешь на погибель! Если я не по душе тебе, возьми лучше другую жену, я охотно приму ее в свой дом, только не ходи туда, где тебя ждет верная смерть!

Но глаза мужа были устремлены на край пилона, он не слушал голоса жены, а та продолжала молить его, истощая последние силы, пока не упала на краю дороги, где несчастная женщина и ребенок, наверное, были бы растоптаны несущимися к храму Хатхор колесницами, если бы Скиталец не отнес их в сторону от дороги.

И отовсюду неслись мольбы и слезы женщин, а толпы мужчин, невзирая на них, шли на смерть.

— Видишь теперь власть любви над людьми? — сказал жрец Реи. — Видишь, что женщина, если только она достаточно хороша, может привести к погибели всех мужчин?!

— Вижу странное зрелище, — отвечал ему Скиталец, — и верю, что много крови и слез лежит на совести у этой богини Хатхор!

— А ты хочешь еще отдать ей и свою!

— Этого я не хочу, но взглянуть на нее, видеть ее лицо я должен, и ты не говори больше об этом!

Разговаривая таким образом, два друга пришли на громадную площадь перед бронзовыми воротами пилона, ведущими во внешний двор. Здесь столпилась многотысячная толпа; вскоре к воротам подошел жрец Хатхор и, взглянув сквозь решетку ворот, провозгласил:

— Желающие войти во двор и видеть святую Хатхор пусть подойдут ближе! Слушайте, Хатхор будет принадлежать тому, кто сумеет добыть ее; если же он не сможет пройти к ней, то падет, будет схоронен под храмом и никогда больше не увидит лица Солнца. С того времени, как Хатхор вновь вернулась в Кеми, 703 человека отправились добывать ее, и 702 трупа лежат теперь под сводами этого храма, так как из числа всех их один только фараон Менепта вернулся живым. Но места много еще для желающих — и потому кто хочет видеть чудесную Хатхор, пусть войдет.

Тут вопли и мольбы женщин вновь огласили воздух, с плачем повисли они на близких сердцу. После долгих усилий некоторые сумели восторжествовать, но таких счастливиц было немного.

— Нет, ты, конечно, не войдешь во двор, — упрашивал Скитальца Реи, удерживая его за руку. — Образумься, молю тебя, отврати лицо от смерти и вернись к жизни!

— Не трудись удерживать меня, Реи, я решил войти и войду! — отвечал Скиталец.

Тогда жрец Реи посыпал главу прахом и громко заплакал, потом, накрывшись плащом, побежал, не останавливаясь, ко дворцу царицы Мериамун.

Тем временем жрец у бронзовых ворот храма Хатхор отодвинул засовы, и мужчины, которыми овладело безумие страсти, один за другим стали входить в ворота. Два других жреца стали желающим завязывать глаза, чтобы они не видали красоты Хатхор, а только слышали сладкозвучный, манящий голос ее. Однако двое посетителей не пожелали идти с завязанными глазами; один из них был супруг той женщины, которая упала при дворе, другой же был слепцом от рождения. Хотя последний не мог надеяться увидеть Хатхор, но был охвачен безумием страсти от одного звука ее голоса.

Когда все уже вошли, кроме Скитальца, сквозь толпу прорвался человек, запыленный от дальнего пути, с черной бородой и растрепанными волосами, с горящими от возбуждения черными глазами и орлиным носом, придававшим ему сходство с хищною птицей.

— Стойте! Стойте! Не запирайте ворот! — кричал он. — День и ночь я спешил сюда, оставив жену, детей и стада, забыв про обетованную землю, бежал сюда от Апура, ушедших в пустыню, бежал для того только, чтобы еще раз взглянуть на красоту Хатхор!

— Ну, проходи, проходи! — проговорил насмешливо жрец. — Таким путем мы избавимся хоть от одного из тех, которых Кеми вскормила и вспоила для того, чтобы они ограбили ее[235].

В тот момент, когда жрец уже запирал за запоздавшим безумцем ворота, в них вошел Скиталец, и ворота захлопнулись. Ему также предложили было надеть повязку на глаза, но он отказался, заявив, что пришел сюда, чтобы видеть все, что можно видеть.

— Иди же, безумец, иди и умри, подобно другим! — проговорил жрец, и отвели его и всех остальных на средину двора, откуда можно было видеть верх пилона. Затем жрецы и себе завязали глаза и распростерлись на земле лицом вниз. Все стихло как во дворе, так и за стеною: все ожидали явления Хатхор.

Скиталец обернулся и взглянул сквозь бронзовую решетку ворот на толпу, оставшуюся на площади перед храмом. Там все стояли неподвижно, в каком-то оцепенении, даже женщины перестали плакать. Глаза всех были устремлены вверх, на пилон. Наступал полдень, яркий, знойный полдень, красный диск солнца достиг зенита, и его сверкающие, палящие лучи ослепительным снопом падали на край пилона.

Вдруг издалека стали доноситься нежные звуки сладкого, чарующего голоса, звуки все росли и приближались, становясь все нежней. При первых нотах их из груди каждого вырвался вздох, невольный вздох, от которого и Скиталец тоже не мог удержаться.

Наконец находившиеся вне двора, на площади, издали увидели Хатхор — и глухой не то рев, не то стон пронесся над толпой. Безумие овладело людьми; подобно бурному пенящемуся потоку, с диким бешенством устремилась толпа на бронзовую решетку ворот, на высокую каменную стену ограды. Мужчины бились грудью и головой об эту преграду, теснили, давили друг друга, взбирались на плечи одни другим, грызли решетку зубами, между тем как жены и матери, сестры и невесты этих безумцев старались образумить их, посылая проклятия чародейке, красота которой лишала рассудков этих людей, превращая их в бешеных безумцев, не помнивших себя.

Скиталец также поднял глаза. Перед ним на краю пилона вся залитая солнцем стояла женщина. При ее появлении все смолкло, точно замерло. Она была высока и стройна, в сияющей белой одежде; на груди ее был громадный кроваво-красный рубин в виде звезды; и звезда эта роняла, словно капли крови, красные пятна на ее белые одежды, но пятна эти вновь бесследно исчезали, не нарушая ее девственной белизны. Золотистые кудри чародейки разметались по плечам, ниспадая до земли, руки и плечи были обнажены. Одною рукой она прикрывала лицо, как бы желая затенить отчасти свою ослепительную красоту. Да, это была сама красота!

Те, кто еще не любил, находили в ней свою первую любовь; те же, что уже любили, видели в ней ту первую любовь, которую каждый из них утратил. И все вокруг нее было блеск, свет и красота! Голос ее был дивной музыкой, ласкающей слух и томящей душу, в нем было что-то сулящее счастье, усладу и негу, что-то манящее душу в неизведанную даль и будившее в каждом мечты и желания.

Сердце Скитальца дрожало в ответ на ее песню, как дрожат струны арфы под искусной рукой вдохновенного певца.

А пела она странную песнь:

Та, к кому страстно манила тебя

Чистой любви мечта,

Та, о ком долго скорбела душа,

Видишь, она твоя!

Та, что другому была отдана,

Забыла обет свой любя,

Та, что давно для земли умерла,

Воскресла вновь для тебя!

Она смолкла, и стон страстного томления прозвучал над толпой. Скиталец увидел, что стоявшие вокруг него люди срывали свои повязки судорожно дрожащими пальцами, только одни жрецы не шевелились, оставаясь распростертыми на земле, хотя и они тоже стонали тихо и протяжно. Между тем Хатхор вновь запела, продолжая закрывать лицо свое рукой. Теперь она пела о том, что все, так страстно ищущие ее, толпящиеся у подножия пилона, забывают, что она должна погибнуть от меча любви, покорившей ее, от любви, смявшей ее подвенечный наряд и цветы. Она пела еще, что любовь и красота живут только в воображении людей, что красота меркнет от первого прикосновения, что она блекнет в ночные часы, гаснет при свете зари, а с рассветом умирает любовь.

Певица смолкла, кругом царило молчание. Вдруг она подалась вперед на самый край пилона, так, что, казалось, должна была упасть, и, протянув вперед руки, как бы желая обнять всех толпившихся внизу, предстала им во всей своей ослепительной красоте, лучезарная и сияющая, торжествующая и манящая.

Скиталец взглянул на нее и тотчас же опустил глаза в землю, как человек, ослепленный ярким лучом полуденного солнца. Ум его помрачился, весь мир перестал существовать для него, в душе воцарился хаос, а в ушах стоял шум безумно кричавшей и волновавшейся толпы.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул один. — Видите вы ее волосы? Они чернее вороньего крыла, а глаза ее темны, как ночь!.. О несравненная!..

— Глядите! Глядите! — кричал другой. — Небо бледнеет перед бирюзой ее глаз! Какая статуя, какой мрамор сравнится с ней в белизне!

— Да, именно такою была та, которую я много лет тому назад назвал своей женою! — шептал третий. — Да, это она, такой она была, когда я в первый раз откинул ее покрывало!

— Видал ли кто такой царственный стан, такое гордое чело? — восхищался четвертый. — Видите эти темные, страстные очи, эту бурю страстей, отраженную в них, видите эти полные губы, этот вызывающий вид?.. Поистине, это богиня, перед которой все должно преклоняться!

— Нет, не такой вижу я ее! — кричал человек, бежавший из пустыни от Апура. — Она бледна и бела, как лилия, стройна, высока и хрупка, как хрустальный сосуд. Как каштаны, темны ее шелковистые кудри, как глаза лани, широко раскрыты прекрасные карие очи ее. Печально смотрят они на меня, молят меня о любви!..

— Я прозрел! — восклицает слепец. — Глаза мои раскрылись при блеске ее красоты. Я вижу высокий пилон, вижу яркое солнце. Любовь коснулась моих очей, и они прозрели, но в моих глазах у нее не один облик, а множество обликов самых различных. Это сама красота! Язык не в силах передать ее. Дайте мне умереть. Дайте умереть, так как я прозрел и видел воплощение красоты, и теперь знаю, чего напрасно ищут все люди по свету, из-за чего мы умираем, чего жаждем и что надеемся найти в смерти, — это тот же идеал вечной красоты.

ГЛАВА XIV. Стражи-охранители священных врат

Шум и гомон толпы то рос, то замирал, эти люди взывали к разным женщинам, умершим или живым, которых они некогда любили; некоторые хранили безмолвие, точно оцепенев при виде этой красоты. Скиталец же только раз взглянул на Хатхор, затем опустил глаза на землю и теперь стоял, закрыв лицо руками. Он один из всех старался собраться с мыслями и дать себе отчет в том, что происходило в его душе, остальные же всецело поддались безумию страсти или были поражены, как громом, чудесной красотой этой женщины.

Что же он такое видел? Неужели ту, которую он искал всю свою жизнь, искал на морях и на суше, сам не зная, чего он искал; то, чего жаждал он всю жизнь, и теперь еще томимый голодом по неизвестному, по тому идеалу красоты, которому нет воплощения. Он явился сюда — и неужели, неужели, неужели он нашел наконец удовлетворение всему?

Между нею и ним лежала еще непреодолимая преграда — смерть! Неужели ему суждено преодолеть эту преграду и восторжествовать там, где все до него встречали погибель. Или то был обман зрения? И он видел лишь образ, созданный его воображением, видел мимолетное видение, вызванное каким-нибудь тайным колдовством страны воспоминаний?

Он снова взглянул и увидел там, на краю пилона, красавицу девушку с бронзовой урной на голове, он сразу узнал ее. Да, он видел ее такой при дворе царя Тиндара в то время, как он на своей колеснице переезжал через поток Эрота; такою же видел он ее и в своем сне на безмолвном острове.

Он снова вздохнул и снова взглянул на нее, но теперь увидел перед собой прекраснейшую женщину с лицом той же девушки, но ставшим еще прекраснее, хотя печальнее и вместе с тем тронутым явным сознаньем стыда или позора. Такою он видел ее в башнях Трои, куда прокрался в одежде нищего странника из лагеря ахеян; такою видел ее, когда она спасла ему жизнь в Илионе. Да, это была златокудрая Елена.

Между тем чародейка стояла на краю пилона, простирая вперед руки и устремив глаза вдаль с лучезарной, сияющей улыбкой на светлом, прекрасном лице, улыбкой, подобной бесконечной улыбке рассвета. И Скиталец понял, что это и есть воплощение самой красоты, ниспосланной на землю бессмертными богами на усладу и гибель людей.

Там стояла златокудрая, прекрасная Елена, раскрывая свои объятия миру, ослепленному красотой, и в то время, когда люди вблизи едва смели дышать, она призывала всех прийти и взять то, что так ревниво оберегается ото всех на земле, что так недоступно смертным.

Она снова запела и постепенно стала удаляться, пока наконец не скрылась совершенно из глаз людей, и от чудесного видения не осталось ничего, кроме сладких звуков ее постепенно замирающего голоса.

Вскоре все смолкло, и снова безумие овладело людьми. Те, что видели и слышали ее, не помнили себя, а люди вне двора опять устремились на решетку ворот, на каменную стену ограды; женщины же с плачем отчаяния проклинали красоту Хатхор и обвивали руками шеи своих близких. Вскоре почти все, находившиеся во дворе, кинулись к решетчатым воротам внутреннего двора, где стоял алебастровый храм святилища Хатхор. Некоторые бросились на землю и впивались пальцами в прутья решетки или извивались, подобно раненым змеям, на земле в припадке бешеной страсти, другие в безумном порыве устремлялись на ворота, спотыкались о каменья, падали и ползли на руках, затоптанные другими такими же безумцами. Из всех этих людей, проникших во внешний двор и видевших красоту Хатхор или слышавших ее голос, очень немногие возвращались назад; все были заранее обречены на гибель и смерть.

Между тем жрецы сняли повязки со своих глаз и широко распахнули ворота. Всего в нескольких шагах от безумцев заколыхалась, словно от порыва ветра, завеса святилища, так как двери за этой завесой были теперь раскрыты, и сквозь тяжелую тирскую ткань завесы снова доносились томительно сладкие, манящие звуки голоса Хатхор.

— Подходите! Подходите ближе! — взывал старый жрец. — Пусть тот, кто желает овладеть прекрасною Хатхор, подходит ближе!

В первый момент Скиталец готов был кинуться вперед, но в нем страсть еще не успела всецело поработить рассудок, и он укротил свое пылкое, бурно клокотавшее сердце, уступив место другим, чтобы видеть, что будет с ними.

Между тем несчастные безумцы то устремлялись вперед, то отбегали назад под влиянием страсти или страха смерти, пока наконец слепец не пробрался вперед.

— Чего вы боитесь, трусы? — крикнул он. — Я не боюсь ничего! Лучше еще раз взглянуть на лучезарную красоту Хатхор и умереть, чем оставаться живым и не видеть ее более! Ведите меня прямо туда, жрецы, ведите прямо к ней, в худшем случае я могу только умереть!

Жрецы подвели его к самой завесе и сами отступили назад, а он с громким криком рванулся вперед, но тотчас же завертелся, как оторванный лист в осеннюю пору при ветре, и был откинут назад. Опять поднялся он на ноги и снова устремился вперед, и опять был отброшен назад. Он еще повторил свою попытку, раздавая бешеные удары направо и налево своей клюкой. Вдруг послышался глухой звук как бы от расколотого щита, клюка раскололась в щепки, лязг мечей и шум ожесточенной битвы наполнил воздух. Затем все стихло, и слепец упал мертвым на землю, хотя Скиталец не мог заметить на нем ни одной раны.

— Подходите! Подходите ближе! — взывали жрецы. — Этот пал, очередь за другими. Пусть желающий овладеть несравненной Хатхор подходит ближе!

Тогда кинулся вперед беглец из пустыни, но был тотчас же отброшен, а на третий раз, когда он повторил свою попытку, вновь послышался лязг мечей — он тоже пал мертвым.

— Подходите! Подходите! — снова приглашали жрецы. — Пал и этот, очередь за другим!

И вот один за другим безумцы стали кидаться вперед, и один за другим падали мертвыми под ударами невидимых стражей-охранителей святилища, пока наконец не остался один только Скиталец.

— Неужели и ты хочешь идти на верную смерть? — обратился к нему один жрец. — Видишь, сколько их было тут? Пусть это послужит тебе уроком! Одумайся и откажись от роковой мысли!

— Никогда! — воскликнул Скиталец. — Никогда не отступал я ни перед человеком, ни перед призраком! — И, выхватив из ножен свой короткий меч, пошел вперед, защищая голову своим широким щитом.

Жрецы отступили, чтобы видеть, как он будет умирать.

Скиталец успел заметить, что никто из его предшественников не был сражен прежде, чем оказывался на самом пороге святилища, и, вознеся моление к Афродите, стал медленно подходить, на расстоянии длины одного лука от порога он остановился и стал прислушиваться. Теперь он мог даже разобрать слова песни Хатхор. И так прекрасна была эта песня, что он на некоторое время позабыл о стражах-охранителях врат святилища и о том, как бы побороть их, проложив себе путь мимо них. Все внимание его поглотила песня, которую волшебница пела на его родном ахейском языке:

«Воспойте на струнах, золотых и пурпурных, все битвы и войны героев из-за меня, из-за прекрасной аргивянки Елены! Воспойте бури и разорения на море и на суше, сказанья любви и печали, что были в прошедшем и будут еще. Воспойте ее золотистые кудри, до которых не коснулись седины за долгие годы минувших времен. Воспойте ее красоту, всесильную властительницу мира и его жалких рабов. Гope, мне, любимой некогда всеми героями, но никого не любившей! Горе мне, которой слышны стоны героев, павших за меня посреди развалин их родных городов, разоренных дотла. Неужели ж нет ни богов, ни смертных, нет ни одного, чье бы сердце отозвалось на призыв моей тоски и кого бы я полюбила прежде, чем всему придет конец?»

И песня замерла.

Тогда Скиталец вдруг вспомнил о стражах-охранителях и предстоящей борьбе с ними. Он уже приготовился накинуться на невидимого врага, как вдруг снова раздалась дивная музыка и вновь приковала его к месту. Теперь Хатхор пела о том, что в груди ее проснулась жажда любви, что сердце встрепенулось и просит былых радостей.

Когда певица снова смолкала, Скиталец, мысленно призвав на помощь богов, львиным прыжком очутился на пороге, и щит его громко сшибся с другими щитами, преграждавшими ему путь. Чьи-то сильные невидимые руки схватили его, чтобы отбросить назад. Но не слабый, бессильный юнец был Скиталец, а сильнейший из людей, оставшихся в живых после смерти Аякса, сына Теламона. Жрецы Хатхор невольно изумлялись, видя издали, как он сыпал удары меча, не отступая ни на шаг назад. Вдруг раздался лязг мечей, и со всех золоченых доспехов Скитальца, которые некогда носил богоподобный Парис, со щита, шлема, с нарамников и нагрудника дождем посыпались искры, словно из железа на наковальне под ударами тяжелого молота кузнеца.

Точно град, сыпались на Скитальца удары невидимых мечей, но того, кто в своих золоченых доспехах неустрашимо стоял под ними, не коснулся ни один удар. Вдруг Скиталец понял, что невидимых врагов, преграждавших ему доступ, не стало, так как никто больше не наносил ему ударов, и его меч не встречал другого меча, а только свистал в воздухе.

Тогда он рванулся вперед и очутился за завесой в самом святилище.

В тот момент, когда завеса упала за ним, там снова раздалось тихое пение. Скиталец не в силах был двинуться дальше и стоял, как прикованный, устремив свой взгляд в глубь святилища.

Лязг железа о железо, удар стали о сталь.

Слышишь, звуки эти опять раздаются.

То воюет со смертью, и смерть побеждает всех смертных.

Живых убивают убитые!

Лязг железа о железо, словно музыка, вторит песне моей.

Словно музыка, вторит он жизни моей.

Духи тех, что когда-то любили меня, но любовь вашу

сразила всесильная смерть.

Но ненависть вашу и смерть победить не могла.

Неужели же нет никого, кто бы мог овладеть мной из

всех, в ком еще сохранилось дыхание жизни?

Неужели же нет никого, кто бы зависть коварной судьбы

превозмог?

Песня замерла. Скиталец поднял глаза и увидел перед собой три тени, тени могучих людей в полных ратных доспехах. Всмотревшись в них, он узнал их: то были герои, давно уже павшие в брани: Пейритой, Тезей и Аякс. При виде его все трое воскликнули вместе:

— Приветствуем тебя, Одиссей из Итаки, сын Лаэрта!

— Приветствую тебя, Тезей, сын Эгея, — воскликнул, в свою очередь, Скиталец. — Помню, ты некогда сходил в жилище Гадеса и живым возвратился оттуда! Разве ты вновь переплыл Океан и живешь, как и я, под лучами горячего солнца? Я когда-то искал тебя в жилище Гадеса и не нашел тебя там!

Тень Тезея отвечала ему:

— В жилище Гадеса я пребываю и теперь, а то, что ты видишь перед собой, только тень, посланная сюда царицей Персефоной стоять на страже красоты златокудрой Елены!

— Привет тебе, Пейритой, сын Иксилона! — сказал Скиталец. — Овладел ли ты наконец грозной Персефоной? Почему Гадес разрешает своему сопернику бродить под солнцем? Некогда я искал тебя в жилище Гадеса и не нашел тебя там!

Тень героя отвечала:

— В жилище Гадеса я пребываю и теперь, а то, что ты видишь, лишь тень, что следует всюду за тенью Тезея! Где он, там и я, наши тени неразлучны, мы оба охраняем здесь красоту златокудрой Елены!

— Приветствую тебя, Аякс, сын Теламона! — возгласил снова Скиталец. — Ты еще не забыл своей ненависти ко мне из-за этого проклятого оружия Ахиллеса, Пелеева сына. Я когда-то говорил с тобою в жилище Гадеса, но ты не сказал мне в ответ ни единого слова: так велик был твой гнев на меня!

И отвечала ему тень героя:

— Я ответил бы тебе ударом меча на удар меча и гулом меди, если бы был еще живым человеком и глаза мои видели солнечный свет. Но я могу сражаться только призрачным копьем и призрачным мечом, и под ударами их могут пасть только заранее обреченные на смерть люди: я ведь только тень Аякса, пребывающего в жилище Гадеса. Царица Персефона послала меня охранять красоту златокудрой Елены!

Тогда сказал им Скиталец:

— Скажите же мне, герои, сыны героев, воспрещают ли боги мне, оставшемуся в живых, вопреки всему идти дальше и увидеть то, что вы так ревниво охраняете, несравненную красоту златокудрой Елены, или же путь свободен?

И все трое кивнули ему утвердительно в ответ на его слова, каждый из них ударил по его щиту и сказал:

— Проходи, но не оглядывайся до тех пор, пока не увидишь мечты своей, Мечты всего мира!

Тогда Скиталец, минуя их, вошел в святая святых алебастрового святилища и остановился перед туманной завесой, за которой скрывалась «Мечта мира», Хатхор, не решаясь нарушить ее уединение.

И вот голос Хатхор запел новую песню, песню солнца, и лучше всех прежних, так что щит выпал из ослабевшей руки Скитальца и ударился о мраморные плиты пола, но он едва заметил это, внимая песне Хатхор.

Духи тех, что когда-то любили меня, — любовь

Вашу сразила всесильная смерть!

Но ненависть вашу и смерть победить не могла!

Неужели же нет никого, кто бы мог овладеть мной из

всех, в ком еще сохранилось дыхание жизни?

Неужели же нет никого, кто бы зависть коварной судьбы

превозмог?

Никого, кто бы мог невредим от невидимых копий

пройти?

Клянусь Зевсом! Один из людей это может,

Он идет, и мой дух им смущен, как смущают Деметру

слезы!

Слезы ранней весны и горячий поцелуй жаркого солнца!

Он идет, и зазябшее сердце мое вдруг размякло, как снег

на полях,

Вдруг растаяло и расцвело, как цветок!

Последний аккорд этой песни замер в тихом рыданье. На него отозвалось сердце Скитальца — оно дрогнуло и застонало, как струна нежной лиры, на которой только что замер аккорд. С минуту герой стоял неподвижно, весь дрожа, с бледным лицом и вдруг кинулся вперед и порывисто сдернул дорогую завесу, которая тут же упала тяжелыми складками к его ногам.

ГЛАВА XV. Тени в свете солнца

Разодрав драгоценную ткань завесы, Одиссей тем самым сорвал и последний покров с красоты чудной, таинственной Хатхор, в серебристом сумраке алебастровой ниши сидела златокудрая Елена, дочь и супруга Тайны, «Мечта мира»!

Сложив в коленях руки и опустив голову на грудь, сидела та, чей голос был отголоском всех сладкозвучных женских голосов, та, чей образ был отражением всех видов женской красоты, чья изменчивая, таинственная красота, как говорят, была дочерью причудливого и изменчивого месяца. В кресле из слоновой кости сидела Елена, сияя красотой, в ослепительном ореоле распущенных золотистых кудрей. Мягкими серебристо-белыми складками ниспадали ее одежды, а на груди горела, искрясь, багрово-красная звезда из драгоценного рубина, ронявшего, словно капли крови, красные блики на белые складки одежды, оставляя их незапятнанными.

На лице красавицы читался ужас. Скиталец недоумевал, вдруг он заметил, что Елена смотрит на его золотые доспехи, когда-то принадлежавшие Парису, на его золотой щит с изображением белого быка, на шлем с низко опущенным забралом, совершенно скрывавшим его лицо и глаза. Из груди ее вырвался крик:

— Парис! Парис! Парис! Видно, смерть выпустила тебя из своих рук и ты пришел сюда увлечь меня к себе, увлечь меня опять на стыд и на позор! Парис, мертвый Парис, что могло дать тебе мужество одолеть рать теней, тех людей, тех героев, с которыми ты в жизни не осмеливался стать лицом к лицу в бою?

И она с отчаянием заломила руки. Скиталец отвечал ей, но не своим голосом, а сладким, вкрадчивым, насмешливым голосом изменника Париса, который он слышал, когда тот давал свою ложную клятву перед Илионом:

— Так, значит, ты, госпожа, все еще не простила Париса? Ты прядешь еще старую пряжу, и поешь еще старые песни, и все так же сурова, как и прежде?

— Разве мало тебе, — продолжала Елена, — что ты обманул меня под видом моего престарелого господина и супруга? Для чего же ты пришел сюда? Чтобы издеваться надо мной?

— В любви все средства хороши! — отвечал Скиталец голосом Париса. — Многие любили тебя за твою красоту, и все пали за тебя, только моя любовь к тебе была сильнее смерти. Теперь никто не может помешать нам. Троя пала давно, все герои превратились в прах, только одна любовь по-прежнему жива! Хочешь ли узнать, какова любовь тени?

Опустив голову, слушала Елена его речь и вдруг рванулась вперед с разгоревшимися глазами и ярко вспыхнувшим лицом и вскричала:

— Уходи! Уходи!.. Да, герои все пали за меня и к позору моему! Но жив еще мой позор! Уходи! Никогда в жизни или в смерти уста мои не коснутся лживых уст твоих, обманом, ложью похитивших мою честь, и глаза мои не посмотрят на лукавое лицо твое, носившее облик супруга моего!

(Предание и певцы говорят, что Парис обманул Елену колдовством и подобием внешности ее мужа.)

Тогда Скиталец продолжал сладким голосом Париса, Приамова сына:

— Подходя к храму где пребывает твоя прославленная красота, я слышал, как ты пела о пробуждениисердца, о рождении любви в твоей душе и о приходе того, кого ты любила давно и будешь любить вечно! Я услышал твою песню и пришел, я, Парис, который был любим тобою и любим тобою сейчас!

— Я пела так, как внушили лишь боги, как внушило мне сердце. Он, не ты был в моих мыслях, не ты, лживый, лукавый и хитрый Парис! Моими мыслями владел тот, кого я однажды видала, будучи еще в девушках, на колеснице переезжавшим поток Эрота, к которому я приходила за водой. Одиссея, Лаэртова сына, я любила, люблю и буду любить до конца моего бессмертия, хотя боги и отдавали меня другим в праведном гневе своем на стыд и позор, вопреки моей воле!

Услышав свое имя в ее устах, Скиталец осознал, что Елена Прекрасная любила одного его, и сердце его чуть не порвалось в груди, язык не повиновался ему. Он только поднял с лица забрало и взглянул ей в лицо. Она тоже смотрела теперь на него и узнала в нем Одиссея из Итаки, но, прикрыв глаза рукою, она воскликнула:

— Ах, Парис, ты всегда был лжив и коварен, но последний обман хуже всех остальных: ты принял теперь вид погибшего героя и подслушал о нем такие слова, каких Елена никогда не говорила до сих пор. Стыд и проклятье тебе, недостойный Парис, я воззову к всесильному Зевсу, чтобы он поразил тебя громом, или нет, не к Зевсу, а к самому Одиссею. Одиссей! Одиссей! Приди из царства теней и порази своим мечом этого злого обманщика и чародея Париса!

Она смолкла и, простирая вперед свои руки, тихо шептала:

— Одиссей, Одиссей, приди!

Медленно стал Скиталец приближаться к златокудрой Елене, погружая упорный взгляд своих темных глаз в ее голубые глаза.

— Елена-аргивянка, — проговорил он, — я не тень и не призрак, пришедший из преисподней мучить тебя. О Парисе Троянском мне ничего не известно. Я — Одиссей. Одиссей из Итаки, живой человек среди людей, живущих в поднебесной. Я явился сюда, чтобы отыскать тебя, так как там, в далекой Итаке, богиня Афродита во сне посетила меня, приказав мне странствовать по морям, пока я не найду тебя и не увижу багрово-красной звезды на твоей груди. Наконец я нашел тебя! Я угадал, что ты сразу узнала доспехи Париса, бывшего твоим супругом, и, чтобы испытать тебя, говорил с тобою голосом Париса! Я выманил сладкую тайну твоей любви из скрытного сердца твоего!

Вся дрожа, Елена долго недоверчиво вглядывалась в него и наконец сказала:

— Помнится, когда я омывала Одиссея, то заметила большой белый шрам у него под коленом. Если ты Одиссей, а не призрак, покажи мне тот шрам!

Скиталец с улыбкой прислонил щит свой к колонне, снял золотой наколенник, и глазам Елены предстал большой белый шрам от клыка кабана на Паросском холме, когда Одиссей был еще мальчиком.

— Да, — сказала Елена, — этот тот самый шрам. Теперь я верю, что ты не призрак и не обманчивый облик, а сам Одиссей, явившийся сюда стать моим супругом! — И она ласково заглянула ему в глаза.

Теперь уже Скиталец не сомневался более и, обняв ее, прижал к своей груди.

Та с тихим вздохом прошептала:

— Ты, Одиссей, хитрейший из людей! Своею хитростью ты сумел выманить у меня мою тайну, тайну моей любви к тебе! Теперь я вся твоя! Знаю, любовь наша даст нам мало радости и будет кратковременна, но не смертью кончится она. Я дочь богов, и хотя облик мой постоянно меняется в глазах обреченных на смерть людей, все же я не умираю и не умру никогда. Что же касается тебя, то хотя ты и смертный, но смерть для тебя будет так же кратковременна, как весенняя ночь, отмечающая конец одной и зарождение другой зари. Ты снова оживешь, Одиссей, и будешь жить, как прежде, и жизнь за жизнью мы будем встречаться и любить друг друга до скончания веков!

Слушая ее, Скиталец снова вспомнил о сне царицы Мериамун, о котором говорил ему жрец Реи, но он ничего не сказал об этом Елене.

— Хорошо будет жить, госпожа, если в каждой жизни я буду встречать тебя и буду любим тобою.

— Да, в каждой жизни ты будешь встречать меня, Одиссей, то под тем, то под другим видом, то в этом, то в ином образе, так как Вечная Красота, дочь богов, имеет много образов, а любовь имеет много имен. Ты будешь встречать меня, чтобы вновь утратить!

— Когда же мы станем супругами? — спросил Одиссей.

— Завтра, за час до полуночи, приходи к воротам моего храма, я выйду к тебе, ты узнаешь меня по этой рубиновой звезде, которая будет светиться во мраке. Тогда веди меня, куда хочешь! Ты станешь моим господином, а я твоею супругою! А там, как угодно будет богам, так и будет. Но я хочу бежать из этой страны Кеми, где месяц за месяцем в течение целого года боги заставляют людей умирать за меня. А пока прощай, Одиссей, обретенный наконец после стольких лет!

— Прощай, госпожа! Завтра я буду ждать тебя у ворот, а там сам я держу в мыслях, как бы покинуть эту страну тайн, колдовства и ужасов, но не могу сделать этого раньше, чем возвратится фараон, отправившийся воевать и поручивший мне охранять его дворец!

— Об этом мы поговорим после, а теперь иди, так как здесь, в этом святилище, нам не должно говорить о земных вещах! — сказала златокудрая Елена. Одиссей прильнул губами к ее руке и затем молча вышел из святилища.

ГЛАВА XVI. Отделение духа Реи

Жрец Реи бежал от врат Смерти, охраняемых духами умерших героев, от святилища, двери которого раскрывались только перед людьми, обреченными на смерть. Тяжело было на сердце у старика: он любил Скитальца. Среди темнокожих сынов Кеми старик не знал ни одного, который бы равнялся этому ахейцу, ни одного столь красивого, столь сильного и могучего, столь ловкого и искусного в боях! Потом Реи вспомнилось, как он спас жизнь той, которую он любил больше всех женщин в мире, — Мериамун, дочь светлого месяца, красивейшую из цариц, когда-либо восседавших на троне Египта, красивейшую и ученейшую после Тайя. Вспомнилась Реи красота чужеземца, когда тот стоял на подмостках, в то время как длинные копья летели в него; вспомнилось видение Мериамун. И чем больше он думал, тем сильнее смущение овладевало им. В одном только он был уверен — это в том, что эти сны и видения насмеялись над Мериамун и что человек, явившийся ей в этих видениях, никогда не будет ее супругом, так как он на его глазах пошел на смерть в храм Погибели.

Спотыкаясь, спешил Реи во дворец и, минуя великолепные залы, хотел пройти в свое помещение, но у дверей, ведущих в собственные покои царицы, стояла сама царица Мериамун во всей своей величественной красоте, точно изваянная из драгоценного мрамора, в царственном одеянии, увенчанная убором из золотых змей на черных как смоль волосах, ниспадавших широкой волной, точно мантия, вдоль стройной спины и горделивого стана. Как-то загадочно странно смотрели ее большие черные глаза из-под густых ресниц и точно проведенных кистью художника бровей, оттенявших матовую белизну ее высокого, гладкого, как слоновая кость, лба. Низко склонившись перед ней, Реи хотел пройти мимо, но она остановила его.

— Куда ты идешь, Реи, и почему так печально лицо твое? — спросила она.

— Я иду по своему делу, царица. А лицо мое печально потому, что от фараона нет никаких вестей и никто не знает, что сталось с ним и с сонмом Апура, которых он пустился преследовать!

— Быть может, ты говоришь правду. Реи, но не всю правду! Зайди ко мне, я желаю поговорить с тобою! — сказала царица, и старик послушно последовал за нею в ее покои, где по приказанию ее сел в то самое кресло, в котором сидел Скиталец. Вдруг царица Мериамун опустилась перед ним на колени, слезы стояли у нее на глазах, грудь ее порывисто вздымалась от подавленных рыданий.

— Что с тобой, царица, приемная дочь моя? — спросил старик.

— Слушай меня, старый друг, единственный друг мой! — отвечала Мериамун. — Помнишь тот день, или, вернее, ту ночь, когда я прокралась к тебе? То было в ночь, следующую за той ужасной ночью, когда я стала женою фараона и рассказала тебе тот страшный сон, который не давал мне покоя!

— Я хорошо помню это странное видение, о котором ты говорила мне тогда, только разъяснить его не в силах мой слабый ум!

— Помнишь, что видением тем был блестящий воин в золотых доспехах, которого мне суждено любить, в золотом шлеме, в который вонзился бронзовый наконечник копья?

— Да, помню!

— А знаешь, как зовут этого человека? — уже шепотом спросила она, глядя на старика широко раскрытыми глазами. — Не зовут ли его Эперитом, Скитальцем? Не он ли явился сюда с наконечником копья в шлеме? Я полюбила его в тот самый миг, когда впервые увидела его во всей его славе и во всей красе! Теперь я узнала его настоящее имя; это Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей из Итаки. Я узнала это своим колдовством, вырвав истину у хитрейшего из людей. Хотя мне казалось, что он отстраняется от меня, все же мне удалось выпытать от него, что он странствовал долго и издалека, чтобы отыскать меня, богами назначенную и обещанную ему супругу!

При последних словах ее старый жрец вскочил со своего кресла.

— Госпожа! — воскликнул он. — Опомнись! Ты забываешь, что ты царица Кеми и супруга фараона! Кроме того, я должен сообщить тебе, что твой избранник навсегда потерян для тебя и для всего мира!

При этих словах Мериамун вскочила со своего ложа и, как львица, встала над старым жрецом с лицом прекрасным, но искаженным от бешенства и страха.

— Он умер! — прошипела она сквозь зубы над самым ухом Реи. — Умер, и я об этом не знала. Так ты убил его! Смотри же, как я отомщу за это! — И она выхватила из-за пояса тот кинжал, которым она некогда нанесла удар Менепте, брату своему, когда тот вздумал поцеловать ее, и занесла его высоко над головой Реи.

— Нет! — воскликнула она, опуская кинжал. — Ты умрешь другою, более медленной смертью!

— Царица, — взмолился жрец, — выслушай меня. Не я убил его. Напротив, я старался удержать его, но он пошел в храм Погибели, чтобы видеть чудесную Хатхор, а ты знаешь, что всякий, кто видел ее, должен сражаться с невидимыми духами и потом отправиться в преисподнюю!

Теперь лицо Мериамун стало бледно, как лик луны, как алебастр стен ее покоя, она громко вскрикнула и упала на свое ложе, сжимая голову тонкими пальцами.

— Как мне спасти его?.. Как вырвать его из когтей этой проклятой чародейки? Увы! Теперь уже слишком поздно… — стонала она. — Но я хочу знать его конец, хочу слышать о красоте той, которая виновата в его смерти. Реи! — прошептала она молящим голосом и не на языке Кеми, а на том древнем, мертвом языке мертвого народа. — Не гневайся на меня, а сжалься над моей слабостью, над моим безумием. Ведь ты знаешь тайну отделения духа, ты же сам обучил меня этому. О, Реи, позволь мне послать дух твой в храм ложной Хатхор и узнать, что там делается!

— Это недоброе дело, Мериамун, и страшное дело, — отвечал жрец, — там мой дух повстречается со стражами-охранителями. Кто знает, что из-этого выйдет, когда бестелесный, но имеющий еще земную жизнь, сойдется с бестелесными, уже давно не имеющими ее!

— Да, но ты все же сделаешь это из любви ко мне. Ты один можешь сделать это! — молила Мериамун.

— Никогда я ни в чем не отказывал тебе, Мериамун, — сказал старый жрец, — и теперь не откажу тебе. Прошу только об одном: если дух мой не возвратится оттуда, прикажи схоронить меня в той гробнице, которую я приготовил себе близ Фив, и, если возможно, постарайся силой своего колдовства вырвать дух мой из власти этих страшных стражей-охранителей врат святилища. Ну, теперь я готов. Заклинание ты знаешь, произноси его!

Он откинулся на резную спинку кресла и стал смотреть вверх, а Мериамун подошла к нему близко-близко и стала смотреть ему в глаза упорным, настойчивым взглядом, нашептывая какие-то таинственные слова на мертвом языке. По мере того как она шептала, лицо Реи становилось точно лицо умирающего, тогда она отступила назад и произнесла громко и повелительно:

— Отделился ли ты, дух Реи, от тела его?

И губы Реи произнесли медленно ей в ответ:

— Я отделился от плоти. Куда прикажешь идти?

— Во двор храма Хатхор перед святилищем ее!

— Я там, где ты приказала!

— Говори: что ты видишь?

— Вижу человека в золотых доспехах, а перед ним, преграждая ему путь, столпились тени умерших героев, хотя он не может видеть их своими телесными очами. Из святилища доносится женский голос, поющий странную, красивую песнь.

— Повтори, что ты слышишь!

И отделившийся дух Реи-жреца повторил царице Мериамун все слова песни златокудрой Елены. Из нее она узнала, что в святилище Хатхор восседает Елена-аргивянка. Сердце царицы упало, колени ее подломились, она едва не лишилась чувств, только желание узнать больше поддержало ее.

— Говори, что видишь теперь! — приказала она отделившемуся от плоти духу Реи, и тот послушно передал ей, как Скиталец сражался с невидимыми стражами-охранителями красоты Елены и все, что с ним было дальше. Мериамун громко вскрикнула от радости, узнав, что чужестранец прошел невредимым в самое святилище. Затем дух постепенно передал ей все, о чем говорили между собой в святилище Одиссей и Прекрасная Елена.

— Скажи мне, какое лицо у этой женщины! — приказала царица Мериамун. — Какою ты видишь ее?

— Лицо ее той красоты, какая, точно маска, легла на черты умершей Натаски, на черты Баи и на лицо Ка, когда ты беседовала с духом той, которую убила!

Мериамун громко застонала, понимая, что приговор над нею свершился.

Затем дух Реи рассказал о любви Одиссея и Елены-аргивянки, ее бессмертной соперницы, об их поцелуе, обручении и свадьбе, назначенной на следующую ночь. На все это царица Мериамун не промолвила ни слова, но, когда все было кончено и Скиталец покинул святилище, она принялась снова нашептывать какие-то заклинания в ухо Реи-жреца, затем призвала дух его в тело, и тогда он проснулся, как человек, спавший крепким сном и ничего не знающий о том, что с ним было во время сна.

Реи раскрыл глаза и увидел перед собой царицу, сидевшую на ложе с лицом бледным, как у мертвеца, черные круги легли вокруг ее больших, глубоких, темных глаз.

— Что такое ужасное слышала ты, Мериамун? — тревожно спросил старик, взглянув на нее.

— Слышала я многое, чего не следует повторять! — ответила она. — Но тебе скажу: тот, о ком мы говорили, прошел невредим мимо духов героев и увидел ложную Хатхор, эту проклятую женщину; теперь он так же невредим возвращается сюда. Ну, а теперь иди, Реи! Я должна быть одна!

ГЛАВА XVII. Пробуждение спящего

Реи удалился с тяжелым сердцем, а царица Мериамун прошла в свою опочивальню и, приказав евнухам никого не пускать, заперла дверь и, кинувшись на свое ложе, зарыла лицо в подушки. Долго лежала она неподвижно, точно мертвая: в груди ее сердце нестерпимо горело; жгучие слезы залили ее лицо. Теперь она знала, что смутное предчувствие, временами пугавшее и временами манившее и дразнившее ее, должно было теперь осуществиться. Она знала, кто ее соперница.

Мериамун была хороша, так хороша, что равной ей по красоте не было женщины в целом Кеми, но подле златокудрой Елены красота ее меркла, как меркнет яркий огонь перед солнечным светом. Скиталец искал Елену и ради нее объездил моря и земли, а она, Мериамун, думала, что он стремится к ней. Нет, думала мстительная царица, если он не может принадлежать ей, то и Елене не будет принадлежать, лучше она увидит его мертвым!

Завтра Одиссей и Елена должны встретиться за час до полуночи. Значит, завтра он должен умереть. Но как? Курри-сидонец может подать ему чашу с ядом, а после этого она может убить Курри, сказав, что он отравил Скитальца из-за ненависти к нему. Но нет, если она убьет Скитальца, то как будет жить без него? И она тоже должна тогда искать своего счастья в царстве, управляемом Осирисом, но там она не могла рассчитывать на блаженство. Что же ей делать? Ответа на этот вопрос не было.

Вдруг Мериамун вспомнилось, что есть некто, кто должен ей ответить и помочь. Она встала с постели и ощупью, впотьмах, так как теперь уже совершенно стемнело, добрела до резного сундука с инкрустацией из слоновой кости и, достав из-за пояса ключ, раскрыла его. Здесь хранились разные драгоценности, зеркала, запястья, уборы, редкие алебастровые сосуды и смертельные яды, но их она не тронула, а, запустив руку глубоко, на самое дно сундука, достала оттуда ларец темного металла, считавшийся народом «нечистым», ларец, сделанный из Тифоновой кости, как называли египтяне сталь. Нажав секретную пружину, Мериамун раскрыла крышку и вынула из этой шкатулки другую, маленькую, которую поднесла к своим губам, и стала над нею шептать какие-то слова на языке мертвого народа, после чего крышка этой шкатулки сама собою медленно приподнялась, и луч света узкой полосой вырвался из-под крышки, тонкой змейкой заиграв во мраке комнаты.

Тогда Мериамун заглянула в шкатулку и содрогнулась, но тем не менее запустила в нее руку и, прошептав: «Выйди, выйди, Первородное Зло!» — вынула что-то на ладонь вытянутой вперед руки. Вдруг это нечто загорелось, точно красный уголек в серой золе очага. Потом из красного оно стало зеленым, затем белым и мертвенно синеватым, с виду предмет этот походил на свившуюся клубком змею, сделанную из опала и изумруда.

Некоторое время Мериамун смотрела на нее как бы в нерешимости.

— Спи лучше, гадина… Дважды уже я смотрела на тебя и рада бы никогда более не смотреть!.. Нет, я все же решусь!.. Ты — дар древней премудрости, замерзший огонь, спящий грех, живая смерть, в тебе одной обитает премудрость!

Порывисто обнажив свою белоснежную грудь, Мериамун положила сверкающую безделушку, казавшуюся змейкой из драгоценных камней, к себе на грудь, но при холодном прикосновении ее невольно содрогнулась: эта крошечная змея была холоднее смерти. Обхватив обеими руками одну из колонн комнаты, царица стояла, содрогаясь от нестерпимой боли, которую она молча выносила некоторое время, пока то, что было холодно, как лед, не стало горячо, как огонь, и не стало светиться ярким, ослепительным блеском сквозь шелковую ткань ее одежды. Так она стояла около часа, затем, проворно сбросив с себя свои одежды и распустив свои шелковистые черные волосы, ниспадавшие до пола, предстала во всей наготе. Склонив голову на грудь, она стала дышать на то, что лежало у нее на груди, так как Первородное Зло может ожить только под дыханием человека. Трижды она дохнула на него и трижды прошептала: «Проснись! Проснись! Проснись!»

Когда она дохнула в первый раз, драгоценная безделушка шевельнулась и засверкала. Во второй раз она распустила свои блестящие кольца и вытянула голову почти на уровень головы Мериамун. На третий раз она скользнула на пол и, обвившись вокруг ног царицы, медленно стала расти, как вырастает растение под магическим взглядом факира.

Все больше и больше становилась змея, светясь подобно факелу в маленьком склепе, и стала обвиваться вокруг тела Мериамун, опутывая ее своими кольцами: наконец подняла свою голову на уровень ее головы, и глаза ее глянули прямо в глаза Мериамун, точно пламя сверкнуло в них, и в этот момент лицо змеи стало лицом прекрасной женщины, лицом Мериамун.

Теперь эти два лица смотрели в глаза друг другу. Царица Мериамун стояла, бледная и неподвижная, подобно каменному изваянию богини, вокруг всего ее тела и в ее густых черных волосах светились тяжелые кольца сверкающей змеи. Вдруг змея заговорила голосом Мериамун на мертвом языке мертвого народа:

— Скажи мне, как меня зовут?

— Гpex твое имя, прародительский грех и Первородное Зло! — отвечала царица.

— Откуда я происхожу?

— От зла, которое лежит во мне!

— А куда пойду?

— Туда, куда пойду я, ведь я отогрела тебя у себя на груди, и ты обвилась вокруг моего сердца!

Тогда змея подняла свою человеческую голову и страшно расхохоталась.

— Ты хорошо все это знаешь! Я люблю тебя так же, как ты любишь меня! — И, склонившись к царице, она поцеловала ее в самые губы. — Да, я Первородное Зло, я — грех и преступление, я та смерть, которая живет в живой жизни! Из жизни в жизнь, ты всегда находила меня готовой к твоим услугам то в том, то в ином образе. Я научила тебя колдовству и чародейству, научила, как добыть престол. Ну, а теперь чего ты хочешь?

— Приложи твое ухо к моим губам и губы к моему уху, — сказала царица Мериамун, — и я скажу тебе, чего хочу от тебя, Первородное Зло!

И они стали шептаться друг с другом во мраке темной комнаты.

Наконец змея высоко подняла свою женскую голову и снова громко рассмеялась.

— Он ищет добра и найдет зло: ищет света и будет бродить во мраке! Хочет любви и найдет себе погибель! Желает овладеть златокудрой Еленой, но прежде найдет тебя, Мериамун, а через тебя — смерть! Далеко странствовал он, но еще дальше придется ему странствовать, так как твой грех станет и его грехом. Мрак примет образ света. Зло будет сиять подобно добродетели! Я отдам его тебе, Мериамун, и он будет твой, но вот мой уговор: я не должна более лежать холодной и мертвой во мраке, в то время когда ты ходишь под лучами яркого солнца. Нет, я должна постоянно обвиваться вокруг твоего тела, но не бойся, я буду казаться всем не более как простым украшением твоего наряда, искусной работы поясом вокруг пышного и гибкого царственного стана. Отныне я всегда буду с тобой и, когда ты умрешь, умру с тобой! Согласна ли ты?

— Согласна! — отвечала царица.

— Так уже однажды отдавалась ты мне! — продолжало Зло. — То было давно-давно, под золотистым небом другой благословенной страны, где ты была счастлива с избранником твоего сердца. Но я впилась в твое сердце и обвилась своими кольцами кругом него, и из двоих нас стало трое. Тогда породилось все зло, скорбь и горе, какое было. Что ты, женщина, посеяла, то и пожнешь! Ты — та, из которой произошли все скорби и в ком исполнилась вся любовь! Слушай! Завтра ночью ты возьмешь меня, обовьешь вокруг своего стана и на время примешь образ Елены Прекрасной; в образе Елены ты обольстишь Скитальца, и он хоть на один этот раз станет твоим мужем. Что будет дальше, я не могу сказать, я ведь только советник. Может быть, из этого произойдут несчастья, войны и смерть. Но что из этого, если желание твое исполнится, и он согрешит, поклявшись тебе змеем, он, который должен был бы клясться звездой! И тогда он будет связан с тобою неразрывными узами! Решай же, Мериамун!

— Я решила, — произнесла царица. — Я согласна принять образ Елены и быть хоть раз супругой того, кого я люблю, а там пусть все гибнет! А теперь засни, Первородное Зло, засни, я не могу больше видеть твоего лица, хотя оно мое собственное лицо!

Змея снова высоко подняла свою женскую голову и засмеялась злым, торжествующим смехом, затем, медленно распуская свои блестящие кольца, скользнула на пол и стала съеживаться, пока наконец не приняла вновь вида драгоценного украшения из опалов, изумрудов и аметистов.

Между тем Скиталец, выйдя из святилища Хатхор, не встретил более стражей-охранителей врат, так как боги отдали Одиссею красоту Елены-аргивянки, как это было предсказано заранее. А за завесой жрецы приветствовали его низкими поклонами, с удивлением смотря на этого героя, именуемого Эперитом, который стоял теперь перед ними жив и невредим, и страх объял их.

— Не бойтесь! — сказал Скиталец. — Побеждает тот, кому боги даруют победу: я сразился со стражами-охранителями и прошел мимо них во святилище. Я видел лицо Хатхор и остался жив и в полном рассудке. А теперь дайте мне есть, так как я устал и силы мои нуждаются в подкреплении.

Жрецы провели его в свою трапезную, предложив все, что у них было лучшего из пищи и питья. Утолив голод и жажду, Скиталец простился со служителями храма Хатхор и вернулся в свое помещение во дворце фараона. Но здесь у его дверей стоял жрец Реи и, увидев его, еще издали поспешил к нему навстречу и заключил в свои объятия, так он был рад, что Скиталец остался жив.

— Не надеялся я, Эперит, увидеть тебя живым! — произнес старик. — Если бы не это желание царицы… — и вдруг он спохватился и прервал свою речь на полуслове.

— Что ты говоришь о царице?..

— Ничего, Эперит, ничего, я хотел только сказать, что она была очень огорчена, узнав, что ты пошел в храм Хатхор. Я не знаю, бог ты или человек, но клятва одинаково связывает и богов, и людей, а ты клялся фараону охранять царицу до его возвращения. Скажи мне, намерен ли ты сдержать эту клятву? Намерен оберегать честь царицы, жены фараона, честь, которая даже дороже самой ее жизни?

— Да, Реи, я намерен сдержать клятву, данную мною фараону!

Тогда старик продолжал как-то загадочно:

— Думается мне, какой-то недуг овладел царицей Мериамун, и она страстно желает, чтобы ты уврачевал ее. Все, как видишь, складывается теперь так, как предсказывало видение царицы, о котором я говорил тебе, и потому я говорю, Эперит, будь ты бог или человек, если ты нарушишь клятву, будешь клятвопреступником и негодяем!

— Разве я уже не сказал тебе, что не имею даже в мыслях нарушить эту клятву. Но ты как будто не доверяешь моим словам… Выслушай же меня, Реи, я имею сказать тебе нечто! Ты, если захочешь, можешь помочь мне и тем самым помочь себе и фараону, которому я давал клятву, и той, чьей честью ты так дорожишь. Но если ты выдашь меня, Реи, то клянусь, ни твой преклонный возраст, ни твое высокое положение, ни даже та дружба, которую ты постоянно выказывал ко мне, не спасет тебя от моего меча!

— Говори, Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей из Итаки, жизнью своей ручаюсь тебе, что не выдам твоей тайны, если только она не во вред тем, кому я служу и кого люблю!

— Нет, прежде скажи мне, как знаешь ты это имя? — воскликнул Скиталец, наступая на Реи.

— Я знаю это имя и нарочно сказал тебе его, чтобы заранее убедить тебя, что твоя хитрость со мной ни к чему не приведет и что тайна твоя сохранена будет у меня, как и это имя!

— Быть может, оно мое, быть может, не мое. Но это все равно. Знай только, что я боюсь твоей царицы и если пришел сюда искать себе по сердцу женщину, то не ее пришел искать, там, в святилище Хатхор, я нашел ту, которую искал по свету. Завтра ночью я пойду к пилону храма и у ворот его встречу ее. Я приведу ее сюда, и мы повенчаемся с ней. Если ты хочешь помочь мне, Реи, то приготовь для нас судно и людей, чтобы мы с первыми же лучами рассвета могли бежать из этой страны. Правда, я клялся фараону охранять царицу в его отсутствие до самого его возвращения, но, как ты сам знаешь, мудрый Реи, я всего лучше сберегу ее моим бегством, а если фараон усомнится во мне, то, видно, уж так суждено!

Реи несколько призадумался, затем отвечал:

— Признаюсь, я страшусь увидеть эту богиню, но ради тебя решусь. Скажи же, по чему я могу узнать ее завтра у ворот храма?

— Ты узнаешь ее по багрово-красной звезде, горящей у нее на груди. Не бойся: я буду с нею. Скажи же, обещаешь ли ты приготовить нам судно и людей?

— И судно, и люди — все будет готово завтра к ночи, Эперит! Горячо любя тебя, я от души желаю, чтобы ты теперь уже мчался по волнам морей, омывающих берега Кеми, а с тобою вместе и та, которая называется Хатхор, та богиня, которою ты желаешь обладать, та, которую все люди на земле называют «Мечтой мира»!

ГЛАВА XVIII. Клятва Скитальца

В эту ночь Скиталец не видел царицы Мериамун. Но на другой день она прислала ему сказать, что зовет его к себе на пир в эту ночь. Реи также позвали на пир. Когда они пошли туда, Реи успел шепнуть Эпериту, что все готово и что он сам будет ночью на условленном месте. Вдруг дверь широко распахнулась, и перед ними появилась во всей своей красе царица Мериамун в сопровождении своих прислужниц и приближенных. Царственное одеяние ее сверкало драгоценными камнями, но лицо было бледно и надменно, а большие, темные, глубокие глаза ее сверкали каким-то необычайным блеском. Скиталец низко поклонился ей, а она горделиво склонила ему в ответ свою царственную голову и протянула ему свою руку, чтобы он вел ее к ее месту. За пиром они сидели рядом, но царица говорила мало в этот день, и когда заговорила, то только о фараоне и о сонме Апура, о которых до сих пор не было известий.

По окончании пира Мериамун пригласила Скитальца в свои покои, он покорно последовал за нею, хотя и против воли. Реи же царица не позвала, и таким образом Скиталец и Мериамун остались одни, так как прислужниц своих царица отпустила. Оставшись наедине со Скитальцем, Мериамун долгое время молчала, но он чувствовал все время на себе ее упорный, проницательный взгляд, словно она пыталась прочесть самые сокровенные тайны на дне его души.

— Я утомилась, — произнесла наконец она, — расскажи мне что-нибудь о твоих скитаниях, об осаде Илиона, о многогрешной Елене, навлекшей на страну все эти беды и несчастья; расскажи, как ты в одежде нищего прокрался из лагеря ахеян, чтобы повидать эту Елену, столь справедливо лишенную жизни богами.

— Да, — отвечал Скиталец, — нехорошо, что столько героев погибло из-за красоты одной неверной женщины. Я сам задумал даже убить ее, когда говорил с нею в стенах Трои, но боги удержали мою руку!

— Так ли это было, полно! — сказала царица, загадочно улыбаясь. — А если бы она была еще жива и ты увидел бы ее теперь, убил бы, Одиссей?

— Ее нет уже в живых, царица!

— Да… скажи мне теперь, Одиссей, ты вчера ходил в храм Погибели, в святилище Хатхор! Что ты видел в этом храме?

— Я видел прекрасную женщину, быть может, бессмертную богиню, которая, стоя на пилоне храма, пела сладкозвучную песню. Все видели и слышали ее, теряли рассудок, а затем пытались пробить себе дорогу между духами, охраняющими врата святилища, и падали один за другим под ударами невидимых мечей!

— Но ты, Одиссей, не потерял рассудка и не старался прорваться сквозь невидимую преграду?

— Нет, Мериамун, в молодости я видел красоту Елены-аргивянки, которая была много прекраснее той, которую вы называете Хатхор; никто из людей, видавших Елену, не пожелает обладать этой Хатхор!

— Но, быть может, те, кто видел Хатхор, пожелают обладать Еленой-аргивянкой! — медленно и многозначительно промолвила царица, и Скиталец не знал, что ему ответить.

Так они беседовали некоторое время. Мериамун, знавшая все, невольно удивлялась хитрости и лукавству Скитальца, но ничего не дала ему заметить. Наконец он встал и с глубоким поклоном объявил царице, что должен идти осмотреть стражу, расставленную вокруг дворца и ворот его. Царица посмотрела на него страшным загадочным взглядом и затем разрешила удалиться. Одиссей вышел, искренно радуясь, что избавился от ее присутствия, стеснявшего его. Но едва только тяжелая завеса пала за ним, как Мериамун вскочила на ноги со своего мягкого ложа, и страшный огонь решимости блеснул в ее глазах. Она ударила в ладони и приказала всем сбежавшимся на ее зов прислужницам ложиться на покой, так как сама она тоже собирается отойти ко сну и ни в ком из них не нуждается. Когда женщины ушли, оставив ее одну, Мериамун прошла в свою опочивальню, не задумываясь, подошла к резному сундуку, и достав из секретной шкатулки Первородное Зло, отогрела его на груди, вдохнув в него дыхание жизни. И вот оно выросло и, обвившись вокруг нее, стало нашептывать ей, чтобы она одевалась в белый венчальный наряд и обвила вокруг стана змею Зла, думая все время о красоте, которую видела на лице мертвой Натаски, Баи и Ка, и все время следила за своим отражением в зеркале. Вот лицо ее стало мертвенно-бледным, безжизненным, туманным. И затем стало мало-помалу оживать, но вся красота ее изменилась; темные кудри, как змеи, спадавшие с плеч, стали золотистой волной кудрей. Глубокие темные глаза ее стали небесно-голубыми глазами Елены, и вся горделивая и величественная красота ее сменилась ласковой, чарующей улыбкой Елены. Еще мгновение, и она стала воплощенною красотой и чуть было не лишилась чувств при виде своей несравненной прелести.

— Так вот какою должна быть Хатхор! — прошептала она, и голос ее звучал как-то непривычно для ее слуха: то был чарующий, ласковый голос Елены, и, смущенная своею собственной красотой, угнетенная сознанием своего тяжкого греха, Мериамун вышла из своей опочивальни и, подобно звездному лучу, стала скользить по уснувшим пустынным залам своего дворца, мимо статуй грозных предков и богов; ей казалось, что они шептали друг другу о страшном грехе, совершенном ею, и о тех бедах и несчастьях, которые она навлекла этим на свой дом, на весь народ и всю страну. Но она не хотела их слушать и ни на минуту не замедлила шага.

Тем временем Скиталец в своих покоях готовился встретить златокудрую Елену. Странные видения прошлого теснились в его мозгу, видения какой-то бесконечной будущей любви. Сердце его горело в груди, подобно яркому факелу, освещая его прошлое. Ему показалось, что вся прежняя жизнь была сном, а действительность в жизни мужчины — это только любовь; совершенство в жизни — красота, одеяние любви; а единственное стремление и цель — это сердце любящей женщины, сердце златокудрой Елены, этой «Мечты мира»; она — мир, радость и покой.

Надев свои золотые доспехи и взяв лук Эврита, Одиссей расчесал свои кудри и, помолившись богам, вышел из своего помещения, выходившего в большой зал с колоннами.

Бесконечные ряды колонн тонули во мраке, только посредине сквозь прозрачный потолок свет луны, падая широким потоком, заливал белые мраморные плиты пола и ложился широкой пеленой, казавшейся светлым прудом среди туманных темных берегов. По привычке Скиталец окинул залу рассеянным взглядом, и ему показалось, что вдали, в противоположном конце, между колоннами движется какая-то белая тень. Схватив свой черный лук, он наложил руку на колчан, так что стрелы в нем зазвенели.

Тень в конце залы как будто уловила этот звук или же увидала золотые доспехи, на которые случайно упал луч света, только она стала приближаться, пока не дошла до края бывшего среди залы бассейна, и остановилась. Скиталец тоже остановился, недоумевая, что бы это значило. Но вот тень медленно вошла в освещенное пространство, и он увидел, что то была женщина в белом; вокруг ее стана обвивался змеею золотой пояс, украшенный драгоценными камнями, горевшими разноцветным изменчивым блеском, подобно глазам змеи.

Стройна и прекрасна, как статуя Афродиты, была эта женщина, но кто она была, трудно было угадать, так как голова ее низко склонялась на грудь.

С минуту она стояла так, совершенно неподвижно, Скиталец приблизился к ней и, в свою очередь, очутился в полосе света. Тогда белая фигура вдруг подняла голову, так что свет упал ей прямо в лицо, и протянула к нему свои белые, точно изваянные из мрамора руки. Лицо это было лицом Елены-аргивянки! Одиссей невольно залюбовался ее красотой, ее небесно-голубыми глазами и золотистой волной кудрей, медленно, беззвучно, не проронив ни слова, он стал приближаться к ней. Вдруг смутное чувство страха закралось в его душу. Однако он поборол его и произнес:

— Госпожа, ты ли это? Ты ли Елена-аргивянка, которую я вижу перед собой? Или же ты только видение, смеющееся надо мной?

— Разве я не говорила тебе вчера в святилище Хатхор, что в эту ночь мы повенчаемся с тобой? Почему же ты теперь принимаешь меня за призрак, причисляешь к бесплотным? — сказала тень.

Скиталец прислушался к звуку ее голоса: то был голос Елены. Глаза, смотревшие на него, были тоже глазами Елены, но он почему-то боялся обмана: сердце его не доверяло глазам и слуху.

— Правда, так говорила мне Елена-аргивянка, — произнес он, — но она сказала мне, что я встречу ее у пилона храма и сам приведу ее оттуда, как невесту. Я и иду туда за нею теперь. Если ты Елена, то где же твоя багрово-красная звезда, роняющая кровавые слезы об убитых людях, звезда, по которой я должен узнать тебя?

— Кровавая роса уже не падает со звезды на моей груди, Одиссей, так как с той минуты, как ты овладел мною, люди не будут больше умирать за меня, за мою красоту! Звезда войны закатилась. Смотри, теперь разум и мудрость царят вокруг меня. Вот. Символ бессмертного Змея, означающий вечную любовь! Ты шел за мною, а я пришла к тебе. Разве ты хочешь, чтобы я оставила тебя, Одиссей, и ушла от тебя?

Тут разум хитроумного Одиссея помутился; забыв слова Афродиты, предостерегавшие его, что Елену он узнает только по красной звезде на груди, он теперь уже не сомневался, что видит перед собой злотокудрую Елену.

Между тем та, которая носила образ Елены, протянула к нему свои руки и улыбнулась такой бесподобной улыбкой, что Скиталец забыл обо всем на свете.

Через мгновение она, неслышно скользя по мраморному полу, пошла перед ним, а он — за нею по длинному ряду зал и коридоров, точно во сне; она все манила его своей обольстительной улыбкой. Наконец они вошли в опочивальню царицы и встали у золотого ложа фараона. Тогда она сказала ему:

— Одиссей, ты, кого я любила от начала веков и буду любить до скончания веков, посмотри, видишь, перед тобою стоит та красота, которую боги предназначали для тебя! Прими же свою невесту в свои объятия. Но прежде положи руку свою на эту золотую змею, что повилась вокруг моего стана, и на этом новом свадебном подарке богов поклянись мне в любви и неизменной верности, произнеси твой супружеский обет, вовеки нерушимый. Клянись так, Одиссей: «Я люблю тебя, женщина или богиня, люблю тебя одну, каким бы именем ты ни звалась и в каком бы образе ни являлась! Тебе я буду верен, и к тебе прикипит душа моя, к тебе одной до скончания веков. Я прощаю тебе твои грехи, облегчу твои скорби и никого не допущу стать между мной и тобой». Клянись, Одиссей, сын Лаэрта, или оставь меня!

— Это великая, страшная клятва! — сказал Скиталец. Хотя теперь всякая мысль об обмане была далека от него, но эта клятва была ему не по сердцу.

— Выбор свободен, — продолжала между тем царица. — Клянись так или оставь меня, чтобы никогда больше не видеть!

— Отказаться от тебя я не хочу и не могу, если бы даже хотел! Прими же мою клятву! — И он, положа руку на голову золотой змеи, произнес ту страшную клятву, позабыв слова богини и Елены, поклялся змеем — когда должен был клясться звездой, — змеем, символом зла и коварства… В то время когда уста его произнесли эту клятву, глаза змеи сверкали злорадным огнем, а глаза той, которая носила образ Елены, сияли торжеством; черный же лук Эврита тихо задребезжал, предрекая смерть и войну.

Но Скиталец в это время не думал ни об обмане, ни о смерти, ни о войне: поцелуй той, которую он принимал за Елену, горел на его устах, и, опьяненный восторгом, он опустился на золотое ложе царицы, жены фараона.

ГЛАВА XIX. Пробуждение Скитальца

Жрец Реи, как было условлено, отправился к храму Хатхор и стал ждать в тени, у ворот пилона, Скитальца. Время шло, а его друга все еще не было. Наконец калитка в решетке ворот тихо скрипнула, и из нее вышла женщина под густым покрывалом; на груди у нее горела багрово-красным цветом большая звезда. Женщина эта остановилась и, посмотрев на залитую серебристым лунным светом дорогу, также отошла в тень пилона и притаилась, так что ее не было видно, зато звезда на ее груди сияла и горела в тени. Страх объял старика, он понял, что перед ним чудесная и смертоносная Хатхор, и подумал, что и ему суждено теперь погибнуть, подобно всем, кто только видел ее лицо. Он хотел бежать, но не мог, а глаза его продолжали смотреть на дорогу, но все кругом было пустынно. Красная звезда все светилась во тьме, а «Мечта мира» ждала у стены, как какая-нибудь покинутая деревенская девица.

Вдруг, пока жрец Реи в душе молил богов о приходе того, кто не приходил, сладкозвучный голос, нежнее звуков золотой арфы, спросил его:

— Кто ты такой и зачем скрываешься здесь в тени, что побудило тебя, Одиссей, явиться ко мне в образе преклонного старца, жреца, служителя богов? Я уже видела тебя в одежде нищего и признала тебя! Почему же мне не признать тебя и в белой одежде жреца?

— О, богиня! — заплетающимся и коснеющим от страха языком вымолвил наконец Реи. — Я не тот человек, за которого ты меня принимаешь! Эта белая одежда присвоена мне по праву! Я — Реи, глава строителей фараона, казначей казны Кеми и советник царицы. Если ты — богиня этого храма, молю тебя, будь милостива, не поражай меня твоим гневом, я не по своей воле пришел сюда, а по просьбе того, про которого ты сейчас упоминала! Будь же милостива и пощади меня!

— Не бойся, Реи, — продолжал тот же чарующий голос, — я не намерена причинять тебе зло! Где же тот человек, которого ты ожидаешь?

Тогда Реи поднял глаза на Елену и увидел, что в глазах ее не было гнева и они светились, мягким, ласковым светом, подобно звездам в вечернем небе, и воспрянул духом.

— Я не знаю, бессмертная, где он, знаю только, что он просил меня встретить его здесь за час до полуночи, сообщив, что в эту ночь он и ты, чудесная Хатхор, повенчаетесь и хотите тайно покинуть эту страну Кеми. Он просил меня, своего друга, прийти сюда — переговорить с тобою и с ним о вашем бегстве!

— Слушай, Реи, — отвечала Елена, — вчера Одиссей из Итаки, Одиссей, Лаэртов сын, сразившись с бесплотными стражами, хранителями врат святилища, предстал предо мной, и я говорила с ним. Я видала, что чей-то дух невидимо присутствовал при нашем свидании, и теперь узнаю в твоем лице лицо того духа, а в твоем облике — облик его!

При этих словах страх снова объял Реи, и сердце его замерло в груди.

— Теперь приказываю тебе, Реи, сказать мне всю правду, — продолжала Елена. — Иначе тебя постигнет беда не от моей руки, а от руки тех бесплотных, которые стоят на страже у меня. Скажи, что делал твой дух в моем святилище? Как осмелился ты войти туда — смотреть на мою красоту?

— О великая богиня, — взмолился Реи, — я скажу тебе всю правду, но прошу тебя, не обрушивайся гневом на меня. Не по своей воле нарушил я уединение твоего святилища, я сам не знаю, что мой дух видел или слышал там. Я был послан туда тою, кому я служу и которая обладает всеми чарами и колдовством тайного знания; ей мой дух передал все, что видел и слышал, я же ничего не знаю!

— А кому ты служишь, Реи, и почему послали они твой дух следить за мной?

— Я служу царице Мериамун, она послала меня разузнать, что постигло Скитальца, отправившегося сражаться с бестелесными духами.

— А он ничего не сказал мне об этой царице! Скажи мне, Реи, хороша она?

— Это прекраснейшая из всех женщин, живущих на земле, — сказал старик.

— Из всех, говоришь ты? Ну, смотри! — и Елена порывистым движением сбросила с себя покрывало, представ перед жрецом во всей своей красоте. — Скажи мне, Мериамун, которой ты служишь, неужели прекраснее Елены, которую вы здесь называете Хатхор?

Реи поднял глаза, взглянув на ту, что была воплощением красоты, и, ослепленный ею, точно ярким солнечным светом, закрыл лицо руками.

— Нет, ты прекрасней ее! — сказал жрец! — С твоей красотой не сравнится никакая красота!

— Теперь скажи мне, почему царица Мериамун, которой ты служишь, захотела узнать судьбу того, кто пошел сражаться с бесплотными?

— Если ты хочешь это знать, бессмертная, то я скажу тебе:через тебя только я могу спасти от греха и позора ту, которой я служу и которую люблю! Она любит того человека, супругой которого ты хочешь стать!

Услыхав то, златокудрая Елена прижала руку к своему сердцу.

— Я этого боялась, предчувствовала это! Она любит его, и он не приходит сюда… Если так, то отправимся, Реи, туда, во дворец твоей царицы, и там узнаем всю правду! Не бойся, я не сделаю зла ни тебе, ни той, которой ты служишь. Проводи только меня во дворец, Реи, проводи скорее!

Между тем Скиталец сладко спал в объятиях царицы Мериамун, принявшей образ Елены-аргивянки. Его золотые доспехи лежали у подножия фараонова ложа, тут же в ногах стоял и черный лук Эврита. Начало светать, вдруг тетива лука тихо запела:

Проснись, проснись, безумный! Дороже объятий любви

И слаще поцелуя возлюбленной звучит шум битвы в ушах

героя и воина!

Глас бранной трубы сладкозвучнее нежной музыки голоса

женщины!

Змея, обвившаяся вокруг стана царицы, услышала песню и обвилась теперь и вокруг тела Скитальца, связав их своими кольцами в общности греха. Тогда, высоко подняв свою прекрасную женскую голову, она тоже запела:

Спи, спи, спи, наслаждайся покоем, какой вкусить думают

люди по смерти,

Под тем деревом, где спали первые супруги, сторожила их я,

как теперь сторожу и его!

Песнь черного лука и песнь змеи слились в одну, так как лук тот был смертью, а смерть — дочь греха; грех же — это змей, а лук был из древа познания добра и зла, которое было пособником греха; поэтому песня и была сходна и слилась в одну, наконец пробудив спящего Скитальца.

Он вздрогнул, протянув свои мощные руки, раскрыл глаза и, увидев вдруг над собой лицо Мериамун на змеиной шее, вскрикнул и вскочил с ложа. Видение исчезло. Первые лучи рассвета прокрались в опочивальню и упали на брачное ложе царицы, жены фараона, и на золотые доспехи и лицо спящей женщины. Теперь только Скиталец припомнил все, что с ним было, как он в эту ночь стал супругом Елены и как ему приснился под утро скверный сон — лицо Мериамун на шее змеи. Да, вот тут лежит златокудрая Елена, супруга его, и он склонился над нею, чтобы пробудить ее поцелуем. О, как прекрасна она во сне. Но что это? Не такою казалась она ему там, в святилище храма Хатхор, не такою была она и вчера в большом зале при свете луны, когда он клялся ей той страшной клятвой. Кто же эта красавица? Да это царица Мериамун, это ее горделивая красота, слава и гордость фараона!

Скиталец продолжал смотреть на ее прекрасное лицо, и страх объял его при виде этой красоты. Как же все это случилось? Что он сделал?

Всюду кругом на стенах боги Кеми, а над ложем изображенные священными знаками Кеми имена Менепты и Мериамун. Значит, не со златокудрой Еленой, а с женой фараона разделил он ложе! Ей и клялся страшною клятвой, она явилась ему в образе Елены, но теперь заговор снят, и перед ним Мериамун в своей гордой красоте. Герой стоял пораженный и не мог отвести глаз. Но вот силы вернулись к нему, и он, схватив свои доспехи, стал снаряжаться, но, когда он взял шлем, тот выскользнул из его рук, со звоном упал на мраморные плиты пола и пробудил спящую. С громким криком вскочила она на ноги и встала величественная и прекрасная в своем ночном одеянии, схваченном вокруг стана золотою змеей, которую она теперь осуждена была носить всегда. Между тем Скиталец схватил свой меч и сбросил с него драгоценные из слоновой кости ножны.

ГЛАВА XX. Мщение Курри

Теперь Скиталец и царица, жена фараона, стояли друг против друга в полусвете царской опочивальни. Оба молчали. Горькая досада, жгучий стыд и гнев светились в его глазах. Лицо же Мериамун было холодно и мертво, а на губах играла та загадочная улыбка, что встречается на лицах сфинксов, только грудь ее порывисто вздымалась с каким-то надменным торжеством.

— Зачем смотришь ты на меня такими странными глазами, мой господин и возлюбленный супруг? И к чему ты надел свои боевые доспехи, когда лучезарный Ра только что поднялся со своего ложа, где он отдыхал на груди Нут? — начала она.

Но Одиссей не произнес ни слова. Тогда она протянула к нему свои руки.

— Отойди от меня! — воскликнул наконец тот сдавленным голосом. — Отойди! Не смей касаться меня, ведьма, не то я забуду, что ты женщина, и уложу на месте своим мечом.

— Этого ты не можешь сделать, Одиссей, — спокойно произнесла Мериамун. — Ведь я твоя жена, ты навеки связан со мною своею клятвой.

— Я клялся не тебе, не царице Мериамун, а Елене-аргивянке, которую я люблю так же, как ненавижу тебя.

— Ты клялся мне, клялся словами: «Клянусь тебе, женщина или богиня, в каком бы то ни было образе и каким бы именем ты ни звалась, любить только тебя, тебя одну». И что из того, в каком образе ты видишь меня? Моя бессмертная любовь к тебе все та же, а красота не более как внешняя оболочка! И разве я не прекрасна! Все равно я твоя судьба, и, что бы ты ни делал, мы должны вместе плыть по реке жизни, до берегов смерти. Не отталкивай же меня, каким бы колдовством я ни привлекла тебя в свои объятия, все же отныне они — твой дом и твой очаг! — И она снова приблизилась к нему.

Но Скиталец взял стрелу из своего колчана и, натянув лук, направил стрелу на Мериамун.

— Подойти теперь! — сказал он. — И я заключу тебя в свои объятия. Знай, я люблю одну только Елену, и найду ли я ее вновь или потерял ее навек через твое колдовство, все равно буду любить ее до скончания века, а тебя ненавижу и буду ненавидеть до конца за то, что ты навлекла на меня величайший позор, сделав бесчестным человеком в глазах фараона и всего народа Кеми. Я созову стражу, вождем и начальником которой сделал меня фараон, и расскажу ей про твой позор и мое несчастье. Я буду кричать об этом на улицах и площадях, объявлю всенародно с кровель храмов, когда фараон вернется, скажу ему, всем и каждому, пока все живущие в Кеми не будут знать, что ты такое на самом деле, и не увидят все твоего позора.

С минуту царица стояла как бы в раздумье, затем спросила:

— Это твое последнее решительное слово, Скиталец?

— Да, царица! — сказал он и пошел к двери.

В одно мгновение она опередила его и, разодрав на груди свою одежду и разметав волосы, побежала с диким криком отчаяния мимо него к двери.

Завеса дрогнула. Дверь распахнулась, и в спальню вбежала стража, евнухи и прислужницы.

— Спасите! Спасите! — кричала царица, указывая на Скитальца. — Спасите мою честь от этого скверного человека, которому фараон поручил охранять меня. Вот как он охраняет меня. Он осмелился, как вор, прокрасться ко мне, к царице Кеми, когда я спала на золотом ложе фараона! — И в безумном отчаянии она бросилась на пол и стала рыдать и стонать, точно в предсмертных муках.

Стражи, увидев, что случилось, с криком бешенства со всех сторон накинулись на Одиссея, подобно стае голодных волков. Но тот успел отскочить к краю ложа и с луком в руках стал пускать в них стрелу за стрелой. Ни одна из них не пропадала даром, попадая в цель и неся смерть нападающим. Тогда враги отхлынули назад, и ни один не смел приблизиться к нему, укрывшись за высокими колоннами или прячась в тени глубоких ниш, они стали осыпать героя копьями и стрелами, но тот стоял горд и невредим, отражая оружие своим щитом.

В числе нападающих был и Курри, негодный сидонец, жизнь которого пощадил Скиталец, подарив его царице, которая сделала его своим ювелиром. Курри, увидев, что Скиталец в беде, задумал, пользуясь этим случаем, отомстить ему за то, что благодаря ему он из богатого купца Сидона стал теперь не более, как рабом царицы Кеми.

Прокравшись тайком вдоль стены, Курри взобрался на золотое ложе фараона с другой стороны и своим длинным копьем мог свободно пронзить стоявшего к нему спиной Скитальца. Но нет, копье могло скользнуть по его золотым доспехам, не причинив герою вреда, и тогда Скиталец, обернувшись, заколол бы врага своим мечом: лучше дать ему умереть на пытке, а в этом деле Курри был великий мастер и надеялся получить от фараона разрешение приложить к этому свою руку. Поэтому, выждав удобный момент, лукавый сидонец своим длинным копьем с медным наконечником перерезал тетиву у лука Скитальца, в тот самый момент, когда тот натянул его, готовясь пустить стрелу.

Стрела беспомощно упала на пол, а Скиталец обернулся, чтобы увидеть, кто это сделал, но в этот момент Курри схватил пурпурную ткань покрывала с фараонова ложа и накинул ее на голову Скитальца. Этим моментом воспользовалась стража, более двадцати человек набросилось на него разом, опрокинули и повалили на пол. Один из них спросил царицу: «Смотри, царица, лев запутался в тенетах; теперь он в наших руках, что прикажешь с ним делать?»

Мериамун, следившая все время за Одиссеем сквозь пальцы рук, которыми она закрывала лицо, отвечала:

— Заткните ему рот, снимите золотые доспехи и свяжите руки и ноги кандалами, а затем бросьте в подземелье крепостной башни дворца и прикуйте медными цепями к стене башни. Там пусть он останется до возвращения фараона, так как он погрешил против чести фараона и позорно изменил своей клятве, которою он клялся фараону. Фараону и подобает решить, какою смертью он должен умереть.

Услыхав эти слова, Курри понял приговор Скитальцу, но, видя беспомощное положение героя, подкрался к нему со спины и шепнул в ухо:

— Это я, Курри-сидонец, перерезал тетиву твоего лука, Эперит, я, людей которого ты перебил и которого ты сделал рабом! Я накинул тебе на голову покрывало с постели фараона, а если он вернется, я буду молить его, чтобы он мне поручил пытки и мучения, к которым ты будешь присужден. Тогда в моих руках ты проклянешь день, когда был рожден.

— Лжешь, сидонская собака! — воскликнул Одиссей. — В твоих глазах написано, что ты сам умрешь страшною смертью через какой-нибудь час!

Это были последние слова Одисея, так как ему вложили железный шар в рот и связали кандалами, как приказала царица.

Мериамун же прошла теперь в свою уборную и поспешно накинула на себя одежды, перепоясавшись золотою змеей, волосы же свои оставив в беспорядке; она не стерла даже следов слез с лица, желая казаться в глазах всех убитой своим позором и скорбью.

Между тем Реи и златокудрая Елена спешили по пустынным улицам спящего города и вскоре прибыли к воротам дворца, но Реи, рассчитывавший вернуться со Скитальцем, бывшим начальником, не знал пропуска стражи; теперь приходилось ждать до рассвета.

— Мне нетрудно было бы заставить пропустить меня во дворец, — сказала Елена, — но лучше мы подождем, быть может, тот, кого мы ожидаем, сам выйдет к нам навстречу!

Они вошли под портал храма Осириса, стоявшего против ворот дворца, и стали ждать, пока заалеет восток. Когда же первые лучи света зазолотили кровлю храма Осириса, Елена сказала:

— Теперь пойдем во дворец. Сердце предвещает беду, хотя я немало видела горя, но такова, знать, моя судьба.

Они подошли к воротам. Стороживший их воин пропустил жреца Реи и женщину, пришедшую с ним, причем невольно подивился красоте ее.

— Где же вся стража и караул? Отчего ты здесь один? — спросил Реи.

— Не знаю, господин, — отвечал воин, — только не так давно во дворце поднялся сильный шум, и начальник этого караула со всеми людьми побежал во дворец, оставив меня здесь одного.

— Видел ли ты высокорожденного Эперита?

— Нет, господин, с самого ужина я не видел его, он в эту ночь даже не обходил караулов, как это у него в обычае!

Тогда Реи, а с ним и Елена вошли во дворец и увидели, как множество людей бежало к зале пиршества. Оттуда доносился шум и голоса, зала же эта была рядом с покоями царицы. Из дверей ее опочивальни выходила теперь толпа воинов, прислужниц и евнухов.

— Вот видишь, тут завеса, спрячься за нею, чтобы тебя не увидели! — шепнул Реи Елене. — Я же узнаю, что тут случилось, и приду сказать тебе!

— Что случилось? — спросил Реи у бежавшего мимо него человека.

— Скверные дела, господин, — отвечал, тот. — Эперит Скиталец, которого фараон поставил начальником стражи и телохранителей царицы, недавно покушался на честь царицы, но она бежала от него, и крики ее разбудили стражу; те настигли Скитальца в самой опочивальне царицы. Некоторых он убил, других ранил, но в конце концов толпа одолела его, и теперь его связали цепями и тащат в подземелье крепостной башни, где он должен будет ждать приговора фараона. Видишь, вот они тащат его!

При этой позорной вести сердце златокудрой Елены преисполнилось такой скорбью, что, будь она смертна, она, наверное, умерла бы. Боги еще раз насмеялись над ней: без любви прожила она всю жизнь, хотя и была любима всеми; а когда сердце ее наконец познало любовь, то любовь эта не дала ей ничего, кроме скорби и разочарования.

Между тем в дверях появилась толпа, десять человек воинов несли на носилках связанного цепями Скитальца, как охотники несут связанного, затравленного ими оленя. Но даже и закованный и безоружный, тот казался грозным и могучим, глаза его сверкали злобным огнем, так что толпа при виде его отшатывалась в сторону.

Так-то увидела Елена-аргивянка своего избранника сердца, когда его, опозоренного и скованного, пронесли мимо нее; крик вырвался у нее из груди.

— Как низко ты пал, Одиссей, ты, бывший из людей лучшим и доблестнейшим! — воскликнула она.

Он услыхал эти слова и узнал этот голос, и, хотя был скован цепями, жилы на шее его напряглись до того, что готовы были лопнуть, а движения были так сильны, что он выкинулся из носилок и упал на пол. Но ни встать, ни крикнуть он не мог, воины подняли его, уложили на носилки и понесли дальше, предварительно привязав его к носилкам.

Вслед за ним шла толпа разных дворцовых служителей, только старый Реи не трогался с места; он был убит горем, оттого что человек, которого он любил, мог совершить такое страшное дело; старик стонал, закрыв лицо руками и глубоко скорбя о случившемся.

— Уведи меня отсюда, — вдруг прошептал над ним голос Елены, — и проведи в мой храм, там я буду пребывать, пока боги не укажут мне своей воли!

Не проронив ни слова, старик пошел вслед за Еленой, но вдруг остановился, так как царица преградила ему путь. Платье и волосы ее были в беспорядке; лицо носило следы слез; с нею не было никого, кроме Курри-сидонца, движения ее были порывисты, как движения безумной.

— Кто эта царственная женщина? — спросила Елена Реи.

— Это царица Мериамун, опозоренная Скитальцем! — ответил старик дрогнувшим голосом.

— Подожди, я хочу сказать ей нечто!

— Нет, нет, госпожа, не делай этого: она не терпит тебя и убьет!

ГЛАВА XXI. Возвращение Фараона

Но и Мериамун увидела жреца Реи и женщину под покрывалом, на груди у которой светилась кроваво-красная звезда, горевшая ярким пламенем, и царица узнала в этой женщине Елену-аргивянку.

— Скажи мне, Реи, кто эта женщина? — спросила она.

— Это богиня, пребывающая в храме Хатхор, позволь ей уйти с миром отсюда! — произнес Реи.

— Что ты говоришь, старый дурак: богиня! Нет у нас здесь богини, есть только колдунья, накликавшая все беды и несчастья на нашу страну Кеми. Из-за нее люди умирают сотнями, так что своды храма Хатхор скоро не в силах будут вмещать трупов убитых из-за нее, казнь за казнью и проклятие за проклятием обрушивались на сынов Кеми. Вода обращалась в кровь, мрак покрывал землю, невидимая рука убивала наших первенцев, в числе которых был и мой сын. А ты осмелился привести ее сюда! А ты, — она указала рукой на Елену, — ты как осмелилась прийти сюда? Эй, раб! — обратилась она к Курри. — Возьми свой нож и вонзи его по рукоятку в грудь этой женщины, ты получишь тогда свободу и вернешь себе все свои богатства.

— Откажись от своих слов, госпожа! — проговорила Елена. — Хотя я никому из людей и не желаю зла, но меня нельзя безнаказанно оскорблять.

Курри стоял в нерешимости.

— Коли, коли! — настойчиво приказывала Мериамун. — Слушайся моего приказания, не то ты сейчас же сам погибнешь от этого самого ножа.

При этих словах сидонец, хорошо зная нрав царицы, выхватил свой громадный нож и кинулся на женщину, лицо которой было скрыто покрывалом. Но та поднята свое покрывало и глянула на сидонца. Ослепленный ее красотой, он остановился, точно пораженный громом. Вдруг безумие овладело им, и он, не сказав ни слова, вонзил свой громадный нож по самую рукоятку себе в грудь и тут же упал мертвым к ногам Елены.

— Видишь, госпожа, — сказала Елена, указывая на мертвого сидонца, — ни один мужчина не может причинить мне вреда!

Царица стояла с минуту в нерешимости, затем воскликнула:

— Уходи отсюда, воплощенное проклятие, уходи! Зачем пришла ты сюда, в этот дом скорби и смерти, увеличивать число смертей и скорбей?

— Я уйду и не буду больше тревожить тебя! Я пришла сюда за тем, кто был моим избранником, но кого боги допустили до страшного позора, за Одиссеем, сыном Лаэрта, который из всех людей был доблестнейшим и чье имя стало теперь позором и посрамлением! Ты прекрасна, царица Мериамун, но суди сама, кто из нас прекраснее! — И она, сбросив с себя покрывало, предстала во всей своей лучезарной красоте перед темной и мрачной красотой царицы Кеми.

— Да, ты прекрасна и прекраснее тебя нет женщины! — должна была сознаться Мериамун. — Но на этот раз твоя красота не смогла удержать твоего избранника от постыдного поступка и греха. Видно, мало любил тебя этот человек, если прокрался ко мне, словно вор, чтобы похитить мою честь!

— Сдается, египтянка, что в этой стране ложь и правда странно сливаются в твоих словах! — проговорила Елена. — Трудно поверить, чтобы Одиссей из Итаки совершил такой подлый поступок, о каком ты говоришь! Кроме того, я читаю в твоих глазах, что ты любишь этого человека, которого называешь негодяем! Что же касается меня, то хотя я любила его и любовь к нему расцвела в моем сердце, но так как он изменил мне, я с корнем вырываю эту любовь из моего сердца, а сама ухожу в святилище. Не бойся, Мериамун, я недолго останусь здесь, в этой стране, и люди не будут более умирать из-за моей красоты. А тебе говорю: обращайся хорошо с тем, кого ты вовлекла в грех, и дай тебе боги больше счастья, чем Елене-аргивянке.

Закрыв лицо покрывалом, Елена повернулась, чтобы идти. Царица с минуту стояла неподвижно, пристыженная и безмолвная, но не успела Елена отойти от нее, как гнев вскипел в душе царицы: неужели она даст уйти этой женщине, которая одна из всех живущих прекраснее ее? Ведь пока эта женщина жива, она, царица Кеми, не будет знать ни сна, ни покоя! Когда же той не станет, быть может, ей удастся привязать к себе Скитальца!

— Заприте ворота, задвиньте засовы! — громко приказала Мериамун своим людям, и те побежали исполнять ее приказание, так что, прежде чем Елена дошла до дверей дворца, ворота были заперты.

— Держите чародейку, ведьму! — крикнула Мериамун, и воины скрестили свои копья, преграждая путь Елене, но та подняла свое покрывало и взглянула на них. Тогда руки их выпустили копья, и они смотрели на нее, пораженные ее красотой.

— Отоприте! — ласково сказала Елена, и все разом кинулись отворять двери. Одарив их улыбкой, она прошла, а за нею стража, Реи и сама царица Мериамун. Был только один человек, который не видал ее красоты, он старался задержать Елену в тот момент, когда она уже выходила из дверей. Теперь она уже подходила к воротам.

— Стреляйте в нее! Убейте эту ведьму! Если она пройдет в ворота, клянусь своим царским словом, каждый из вас умрет сегодня же! — кричала царица. Но только трое натянули свои луки, и то у первого из них порвалась тетива, у второго стрела сорвалась и вонзилась ему в ногу, а стрела третьего, уклоняясь от линии полета, пронзила сердце солдата, стоявшего ближе всех к царице, этот человек был тот самый, который пытался удержать Елену в дверях.

— Не приказывай своей страже стрелять в меня, — сказала странная женщина, — не то стрелы, предназначенные мне, вонзятся в твое сердце. Помни, что мне ни один мужчина не может нанести вреда! Эй, отоприте ворота и дайте пройти Хатхор!

И вся стража у ворот выронила свое оружие, ворота распахнулись настежь.

Она вышла, и все, кто тут был, пошли за нею, но вдруг она затерялась в толпе и исчезла.

Мериамун побелела от бешенства, поняв, что Елена-аргивянка, которая была ей ненавистнее всего на свете, ускользнула из ее рук. Обернувшись к тем, которые отворили дверь и пропустили Елену в ворота, разъяренная царица приговорила всех к немедленной смерти. Тщетно Реи, опустившись на колени, умолял ее пощадить их жизни, увещевая царицу, что от этого только произойдет горе и несчастье.

— Вспомни, — говорил он, — что постигло того сидонца, который осмелился поднять руку на богиню! Не убивай этих людей, не то недобрые вести смутят твой покой!

Но царица с бешенством взглянула на него.

— Слушай, Реи! Посмей повторить такие слова, и я, хотя раньше любила тебя, первого из слуг фараона, клянусь: ты первый умрешь! Уходи же с глаз моих, чтобы я не видела тебя! Не то я убью тебя тут же на месте. Отнимаю у тебя все твои почести и отрешаю от всех твоих должностей, отбираю все твои сокровища в мою казну! Уходи отсюда нищим и не попадайся мне больше на глаза!

Не прибавив больше ни слова, старик повернулся и бежал, бежал без оглядки, зная, что лучше было стоять перед львицей, у которой отняли ее детенышей, чем перед этой женщиной, когда она была в гневе.

За ним захлопнулись ворота, а начальника стражи, охранявшей ворота, потащили к тому месту, где стояла царица, и здесь, не прося пощады, так как душа его все еще была полна сознания красоты Хатхор, тот безмолвно принял смерть.

Реи, следивший издали за всем происходившим во дворе дворца, громко застонал: царица приказала продолжать казни. Но в этот момент с улицы донесся скорбный плач и слезы. Все с недоумением переглянулись, но вот послышались голоса: «Фараон вернулся! Фараон идет во дворец!» Вслед за тем раздался стук в ворота.

Теперь Мериамун, уже не помышляя более в казнях, приказала распахнуть ворота и двинулась навстречу фараону. Во двор вошел запыленный от дороги, истомленный и измученный человек, глаза его сверкали диким огнем безумия, волосы и борода были всклокочены, а лицо так изменилось, что с трудом можно было признать фараона Менепту, так оно было искажено выражением горя и ужаса.

Он взглянул на царицу, взглянул на убитых, лежавших у ее ног, и дико рассмеялся.

— А-а! — воскликнул он. — Еще мертвые! Разве нет конца смерти, нет предела ее жатве! Нет, здесь, как вижу, смерть поработала мало! Может быть, и ее рука наконец приутомилась! Покажи мне, царица, где твои убитые? Покажи мне, много ли их?

— Что сталось с тобою, Менепта? Что за странные речи слышу я от тебя! — сказала царица. — Та, которую называют Хатхор, сейчас прошла здесь, и это следы, оставленные ею на ее пути… Но говори, что такое с тобой случилось?

— О, я расскажу тебе все, царица! — продолжал фараон с горьким, душу надрывающим смехом. — Я расскажу тебе веселую повесть. Ты говоришь, что здесь прошла Хатхор, что это следы, оставленные ею на пути. Ну а я скажу тебе, царица, что тот, кого Апура называют Иегова, прошел там, по Чермному морю, и там лежит великое множество — это тоже след, оставленный им на его пути!

— Где же твои воины, весь сонм твоих воинов, Менепта? — воскликнула царица. — Отчего их не вижу я? Ведь осталось же хоть сколько-нибудь…

— Все остались, царица, все, только не в живых, а там… Только я один вернулся! Они же, как щепки, плавают теперь на волнах Чермного моря и тысячами лежат на его берегах… Коршуны клюют их очи, львы пустыни раздирают их тела, все они лежат несхороненные и шлют свои стоны морским ветрам. Слушай меня, я настиг непокорных Апура на берегу Чермного моря! Время клонилось к закату, густая пелена мрака отделила меня и мое войско от сонма Апура, так что мы не могли их видеть. Но всю ночь я слышал как бы топот десятков тысяч ног, скрип колес, блеяние стад и лязг оружия, голоса женщин и детей, а под утро увидел, что перед ними воды Чермного моря расступились и стояли, точно хрустальные стены, оставив между этими двумя водяными стенами сухое дно, по которому спокойно проходили Апура. Тогда я поднял своих военачальников и приказал своим воинам преследовать Апура; те, повинуясь моему приказанию, устремились за ними. Но колеса наших колесниц вязли в мокром песке, так что прежде чем все мои воины успели спуститься на дно моря, Апура уже вышли на тот берег. Вдруг, когда я последним из всех спускался на дно моря, грозный ветер, бушевавший всю ночь и все это время, внезапно стих, воды моря сшиблись со страшным шумом и потопили всех сынов Кеми со всеми их колесницами и конями. Я же успел повернуть своих коней и бежать назад. На мгновение мои воины, кони и колесницы всплывали, затем шли ко дну, а люди, точно щепки на хребтах волн, ныряли, пока их не выбрасывало на берег. Только один страшный вопль вознесся к небесам, и затем разом все смолкло: от всех моих сонмищ остался только я один, чтобы пересказать людям об этом.

Все слушавшие этот ужасный рассказ громко застонали от горя.

— И все будет так, — произнесла царица, — пока эта ложная Хатхор будет пребывать в нашей родной стране Кеми!

В это время снова послышался стук у ворот, и чей-то голос прокричал: «Отворите! Отворите! Посланный к царице, жене фараона».

Мериамун приказала отворить ворота, хотя знала, что посланный принес недобрые вести. Вошел человек, в глазах которого светился ужас, а уста заикались, так что он не мог выговорить ни слова. Царица приказала подать ему кубок вина, он выпил, и, упав на колени перед царицей, так как не узнал фараона, произнес, запинаясь:

— Пусть царица простит меня и отвратит гнев свой от меня! Вести мои недобрые. Многочисленное войско идет на город. Оно, войско, собранное со всех стран, от народов севера из страны Тулиша, из Шакалишу и Лику и от Шаирдана. Они быстро надвигаются, грабя и разоряя все по пути: там, где они прошли, не остается ничего, кроме опустошенных полей и курящихся развалин городов и селений да тучи хищных коршунов над телами людей!

— Ну, что же, все? — спросила царица с видимым спокойствием.

— Нет, Мериамун, жена фараона, не все еще! — продолжал гонец. — С войском этим надвигается еще и многочисленный и сильный флот из восточного устья Сихора, на судах сидит 12 тысяч отборного войска, лучших воинов Акуаиуша, сынов тех людей, что разорили Трою.

Громкий вопль вырвался у всех слышавших эту весть. Мериамун сказала:

— Вот и Апура покинули нашу страну, по вине которых, как вы говорите, обрушились на Кеми все несчастья и беды. Они бежали, эти Апура, а проклятье, тяготеющее над нашей бедной страной, осталось, и все так будет до тех пор, пока ложная Хатхор будет пребывать на земле Кеми.

ГЛАВА XXII. На одре мучений

Вечерело. Фараон восседал за столом подле царицы. Мериамун. Сердце его было переполнено скорбью: мысли останавливались то на бесчисленных воинах его, погибших в водах Чермного моря, то на сонме Апура, которые теперь смеялись над ним в своей пустыне; но всего дольше останавливались они на тех вестях, мрачных и грозных, которые принес ему сегодня гонец. Весь этот день фараон провел в зале совета, посылая гонца за гонцом на восток, на север и юг с приказанием набирать наемные войска со всех городов и провинций, чтобы идти войной на врагов, так как здесь, в его белокаменной столице Танис, оставалось всего только 5 тысяч воинов. Наконец истомленный и телом и душой, измученный и усталый, Менепта уселся за стол и вдруг вспомнил о том доблестном чужестранце, которому он поручил, покидая столицу, охранять и беречь дворец и царицу Мериамун.

— Где же тот великий Скиталец, что носил золотые доспехи? — спросил он. — Почему я не вижу его?

— Я должна рассказать тебе о нем страшную повесть! — ответила Мериамун. — Я не сказала тебе ничего до сих пор, видя, что ты и без того был так огорчен и озабочен! — И, склонившись к уху супруга, она долго шептала ему что-то. Лицо фараона стало страшным и мрачным, как ночь, наконец, не дослушав, он вскочил на ноги, в диком бешенстве воскликнув:

— Этого-то врага мы можем одолеть и уничтожить! Я и ты, Мериамун, сестра и супруга моя, мы так далеки друг от друга, как далеко небо от кровли храма! Любви между нами никогда не было, но я жизни своей не пожалею, чтобы стереть это пятно позора с твоей чести, которая вместе с тем и моя честь!

И он ударил в ладони, сзывая слуг, которым приказал отправиться в крепостную башню, привести оттуда Скитальца в залу пыток и созвать палачей, чтобы те немедленно приготовились приступить к пыткам, когда он, фараон, прикажет им. Отдав эти приказания, Менепта стал пить вино, пока не явился раб с докладом, что приказание его исполнено. Тогда фараон встал, спросив жену:

— Пойдешь ты со мной, Мериамун?

— Нет! — ответила та. — Я не хочу больше видеть лица этого человека, да и тебе советую не ходить туда сегодня ночью. Пусть палачи дадут ему пищи и питья вволю, чтобы смерть ему была тяжелее, затем прикажи зажечь огонь у него в головах и в ногах и оставить его одного в месте мучений до рассвета, чтобы он претерпел сотни смертей прежде, чем настанет для него время умереть!

— Как желаешь! — сказал фараон. — Придумай сама для него наказание, а завтра, выспавшись, я пойду смотреть на его мучения! — И, подозвав слуг, фараон распорядился так, как того желала царица.

Между тем Скитальца действительно привели в комнату пыток, накормили и напоили вволю. Теперь силы его вернулись к нему, он воспрянул духом, хотя душа его была полна скорби и печали.

Он лежал на жестком каменном ложе и думал: «Вот каков конец моим скитаниям! Вместо отдыха на груди прекрасной Елены это каменное ложе!» Где же все боги, которым он поклонялся? Неужели ему не суждено уже слышать звук военной трубы богини Паллады? Ах, зачем он отвратил свое лицо от нее и стал приносить жертвы на алтарь лживой Афродиты? Так-то она сдержала свою клятву. Так она отплачивает своим поклонникам!

Так думал герой и вдруг увидел, что полумрак подземелья озарился лучезарным облаком, наполнившим все помещение мрачного подземелья; из облака раздался в тишине голос Афродиты:

— Не сетуй на меня, Одиссей! Не я ли предупреждала тебя, что только по красной звезде на груди узнаешь ты Елену-аргивянку? Да и она повторила тебе то же в святилище Хатхор! А ты, когда пред тобою предстала женщина, опоясанная змеей, забыл мои слова, страсть отуманила тебя, ослепила твои глаза, в ты не сумел отличить Мериамун от Елены. Красота изменчива и многообразна, и каждый видит ее такою, какою хочет видеть, но звезда всегда остается звездой, а змей змеем!

Она смолкла. Скиталец громко застонал, воскликнув:

— О царица! Я согрешил! Но неужели же нет прощения моему греху?

— Прощение есть, Одиссей! — продолжал голос богини. — Но прежде следует наказание. Никогда больше в этой жизни ты не станешь супругом златокудрой Елены, никогда не достигнешь звезды, которая, однако, продолжает сиять для тебя и будет сиять для тебя сквозь туманную дымку смерти. Но смотри, когда ты пробудишься к новой жизни, чтобы твои глаза были открыты и уловили ее сияние. А теперь скажу тебе в утешение: здесь ты не умрешь, и пытки не коснутся тебя, так как смерть придет тебе от воды. Но перед смертью ты еще раз увидишь златокудрую Елену и услышишь от нее слова любви, узнаешь сладость ее поцелуя, хотя твоею она не будет. Знай, что громадное войско идет на Кеми и с ним большой флот ахеян. Иди им навстречу и сражайся против твоего родного народа, так предопределено судьбой. Рази мечом сынов тех, с кем ты бок о бок бился под стенами Илиона; в этой битве ты найдешь смерть, а в смерти — то, чего ищут все люди, испытавшие объятия бессмертной Елены. Хотя люди думают, что она живет на земле, но, в сущности, они видят только ее тень: в долинах смерти она царит, в садах царицы Персефоны, где змей не может казаться звездою и грех не властен разъединить тех, кто составляет одно. Укрепи сердце свое и поступи так, как велит тебе твой рассудок. Прощай!

Так проговорила богиня из светозарного облака и скрылась, а сердце Скитальца преисполнилось радости, так как теперь он знал, что утратил Елену не безвозвратно и что позорная смерть в пытках не грозила ему.

Было уже за полночь. Фараон крепко спал. Но царица Мериамун не спала. Она поднялась со своего ложа и, накинув на себя темный плащ, скрывавший даже ее лицо, и взяв потайной фонарь, крадучись прошла длинный ряд зал, отворила скрытую в стене дверь и стала быстро спускаться по узкой и темной секретной лестнице. На последней площадке стоял страж, она, толкнув его ногою, разбудила и показала ему большой перстень царицы Тайя с изображением Хатхор, поклоняющейся солнцу. Страж с низким поклоном пропустил ее, отворив железную калитку в стене.

Длинными ходами, уходившими глубоко в подземелье, шла царица и наконец остановилась у дверей небольшой сводчатой комнаты, где мерцал огонь. Там говорили мужские голоса: она с минуту стояла, прислушиваясь к ним. Незнакомцы говорили громко и злобно хохотали. Она толкнула дверь и вошла. Тут было шестеро безобразных черных негров, сидевших на полу вокруг восковой фигуры нагого человека, которую они резали своими ножами, рвали щипцами, давили тисками, кололи громадными железными иглами, применяя и другие отвратительные орудия пытки. Это были палачи, упражнявшиеся в своем деле накануне казни Скитальца, над которым им предстояло применить все свое искусство в присутствии самого фараона.

Мериамун прошла мимо них, держа на виду перстень, и те пали лицом ниц, не смея поднять глаз. Проходя мимо, Мериамун наступила со всей силой ногой на восковую фигуру и растоптала ее.

В противоположном конце комнаты была небольшая дверка, ведущая в другой темный проход, а в конце этого прохода стояла полуотворенной каменная дверь. У этой двери Мериамун остановилась с сильно бьющимся сердцем, из нее доносились звуки знакомого голоса, который пел:

Мужайся, сердце мое, недолго тебе терпеть позор и

мучения!

И добро, и зло миновали, близок конец!

Подле трона Зевса стоят два сосуда,

Из них он сыплет и радость, и скорбь умирающим людям!

Мужайся, сердце, и с честью выйди из последнего смертного

боя,

И перейди в те поля, где ждут тебя рыцарский Гектор

И все те, кто сражались за Трою!

Мериамун, слушая эту песню, невольно изумлялась мужеству этого человека, который мог петь в такую минуту перед пыткой. Она тихонько отворила дверь и вошла. Место мучений было ужасно: всюду железные крюки, цепи и всякие орудия пыток, а посреди стояло каменное ложе, к которому был прикован цепями Скиталец. На нем не было одежды, кроме узкого опоясания, прикрывавшего наготу; в ногах и в голове ложа горели медные жаровни, бросавшие красные пятна света на орудия пытки, на мрачные своды и стены, украшенные изображением пыток.

Крадучись, пробралась Мериамун за изголовье Скитальца, где он не мог ее видеть, но ей показалось, что его чуткий слух уловил какой-то звук, так как он перестал петь свою песню и стал прислушиваться. Она стояла молча, не шевелясь, затаив дыхание и не спуская глаз с того, кого она любила, кто был для нее прекраснее всех мужчин на свете.

— Кто ты такой? — спросил наконец герой. — Если ты один из палачей, то приступай к своему делу! Ты мне не страшен, никакие твои ухищрения не вырвут у меня ни стона, ни звука. Но знай, что боги справедливы и отомстят за меня! Уже сейчас тьмы и тысячи войска надвигаются сюда, а суда ахеян, грозных в бою, подобно стаду хищных волков, налетят на страну эту, предавая все мечу и огню!

При этих словах Мериамун склонилась над ним, чтобы прочесть в его глазах то, что в них было написано, и облик ее отразился на медной поверхности жаровни у него в ногах.

Одиссей узнал, кто стоит за его изголовьем.

— Скажи, Мериамун, царица Кеми, опозоренная жена фараона, зачем ты пришла сюда? — спросил он. — Зачем ты прячешься от меня, встань так, чтобы я мог тебя видеть! Не бойся, я крепко связан и не могу поднять на тебя руку!

Тогда Мериамун, не проронив ни слова, обошла вокруг одра мучений и, сбросив с себя плащ, встала перед ним во всей своей величественной красоте.

— Злая женщина, зачем пришла ты сюда смотреть, как твои рабы будут раздирать мое тело на части и гасить эти огни моею кровью? Пусть так, но знай, что твои мучения превысят мои во столько крат, во сколько звезды неба превышают своею численностью землю. И здесь, и в будущей жизни, до скончания века ты будешь томиться такою неутомимою жаждой любви, что проклянешь день своего рождения. Во все века и во всех странах будешь ты под разными именами снова переживать свою пытку.

— Замолчи и не вливай еще нового яда в мою отравленную ядом душу! — воскликнула Мериамун. — Я потеряла разум от любви, обезумела от бешенства и обиды… Ты спрашиваешь, зачем я пришла сюда? Я пришла спасти тебя! Но время летит, слушай! Правда, громадное войско варваров надвигается на Кеми, хотя я не могу понять, как тебе это стало известно; правда также и то, что фараон возвратился один и все его войско, все всадники и колесницы поглощены в волнах Чермного моря. Гope, беды и скорбь обрушились на нас и на эту страну, но, несмотря на все это, я хочу спасти тебя, Одиссей! Я внушу фараону помиловать тебя и послать навстречу неприятелю, но ты должен поклясться мне, что останешься верен фараону и разобьешь неприятельское войско, кто бы ни был этот враг Кеми.

— Клянусь, — сказал Скиталец, — я сдержу свою клятву, хотя рука не подымается на своих братьев! Но будь спокойна, я не изменю фараону.

— Кроме того, ты должен дать мне еще другую клятву. Та, что зовут здесь в Кеми Хатхор, отвергла тебя, вырвав из своего сердца любовь к тебе за то, что ты стал моим супругом в прошедшую ночь. Ты связан со мной нерушимой клятвой и, в каком бы образе я ни была и каким бы именем ни звалась, вечно будешь связан со мной. Поклянись же мне, что никогда не скажешь ничего о прошедшей ночи фараону!

— И в этом клянусь! — сказал Скиталец.

— А еще клянись, что, если бы фараон был отозван в царство Осириса и случилось бы так, что та, которая зовется Хатхор, подобно ему, переселилась бы в преисподнюю, ты, Одиссей, возмешь меня, Мериамун, себе в жены и будешь верен мне во всю свою жизнь!

На этот раз Одиссей призадумался, поняв, что Мериамун держала в уме сжить со света и фараона и Елену. Но судьба фараона мало тревожила его; что же касалось Елены, то он знал, что она неуязвима и хотя постоянно меняет свой образ, но не умрет до тех пор, пока не вымрет все человечество. Кроме того, он знал, что теперь ему предстоит идти на смерть, которая придет ему от воды, и потому он ответил царице:

— И в этом я готов поклясться тебе!

Тогда Мериамун опустилась на колени подле ложа Одиссея и, глядя любовно ему в глаза, промолвила:

— Хорошо, Одиссей, быть может, вскоре я потребую от тебя исполнения твоей клятвы! Но не думай так дурно обо мне. Если я погрешила, то только потому, что любовь к тебе довела меня до безумия. Много лет тому назад тень твоя упала на мое сердце, и я отдала душу этому призраку, а теперь ты явился, и я, увидя тебя перед собою, полюбила на свою погибель… О, я поборола в себе свою гордость, и боги дали мне другой образ, образ той, которую ты любишь, и ты сделал меня своей женой… Ах, Одиссей, когда я видела тебя во всей твоей красоте и силе и когда этот негодяй сидонец Курри перерезал тетиву твоего лука…

— Курри! — воскликнул Скиталец. — Скажи мне, царица, что с ним стало, да заставь его перенести все те пытки, к которым приговорен я!

— Ты просишь об этом слишком поздно! — сказала Мериамун, — ложная Хатхор взглянула на него, и он пронзил себя ножом на ее глазах. А теперь мне пора, ночь проходит. Фараон должен видеть знаменательный сон до рассвета. Прощай же, Одиссей! Жестко твое ложе в эту ночь, но мягко царское ложе, ожидающее тебя! — закончила царица и, завернувшись в свой темный плащ, удалилась.

— Да, Мериамун! — прошептал Скиталец ей вслед. — Жестко мое ложе сегодня ночью, но мягко ложе царей, тех царей, что ожидают меня в царстве царицы Персефоны! Но не ты будешь делить со мной это ложе! Жестко сегодня мое ложе, но твое будет много жестче во все ночи, какие будут в жизни и смерти!

ГЛАВА XXIII. Сон фараона

Фараон спал тяжелым сном, измученный горем и заботами, когда царица Мериамун вошла в его опочивальню и, встав в ногах его золотого ложа, воздела вверх руки и посредством разного колдовства стала вызывать видения, мнимые сны в мозгу спящего.

И фараону стало сниться, что гигантская фигура Пта, творца вселенной, сойдя со своего каменного пьедестала у врат храма, явилась к его постели и, стоя в ногах золотого ложа, точно громадная скала, стала смотреть на него упорным взглядом. И снилось фараону, что он проснулся и, распростершись ниц перед божеством, спросил его, что означает его приход. На это Пта ответил ему:

— Менепта, сын мой, ты которого я возлюбил, слушай меня! Варвары с девятью луками наводняют древнюю страну Кеми, девять народов надвигаются на твою столицу и разоряют страну. Но я дарую тебе победу, и ты уничтожишь своих врагов, как поселянин срубает высохшую пальму. Они падут, и ты поживишься добычею их. Слушай меня: не сам ты должен вести войска против врагов; там глубоко в подземельях крепостной башни твоего дворца лежит могучий и искусный вождь, опытный в военном деле, посетивший многие земли и страны. Освободи его от оков и поставь во главе своих ратников, а о преступлении его забудь! Он доставит тебе победу! Проснись, Менепта, проснись! Вот тот лук, которым ты победишь врагов.

Мериамун положила на ложе фараона черный лук Скитальца и неслышно удалилась в свою опочивальню. Ложный сон фараона исчез, и тот проснутся.

Рано поутру фараон, увидев жену, спросил ее:

— Знаком ли тебе этот лук?

— Да, я узнаю его! — ответила Мериамун. — Он спас нас от разъяренной толпы в ночь смерти наших первородных. Это лук Скитальца, который теперь лежит на одре мучений в ожидании казни за содеянное им преступление.

— Но ему суждено спасти землю Кеми от варваров! — сказал фараон и пересказал царице свой сон.

— Хотя обидно, что человек, нанесший мне и тебе такое оскорбление, должен с почетом встать во главе твоих войск, но как решили боги, так должно быть! — произнесла с притворною покорностью хитрая царица.

Фараон приказал привести Скитальца к себе и надеть на него золотые доспехи, но не давать никакого оружия. А когда тот предстал пред фараоном, последний рассказал ему свой знаменательный сон, проговорив:

— Выбирай одно из двух: или идти и сражаться во главе моих войск против твоих единоплеменников и доставить победу моему оружию, или вернуться в руки палачей и под пыткой окончить жизнь! Так как клятве твоей верить нельзя, то я не беру с тебя клятвы, но знай, что если ты попытаешься изменитьмне, то моя рука настигнет тебя, где бы ты ни был. Тогда тебе не избежать жесточайших пыток.

На это Скиталец отвечал:

— Против того обвинения, которое возводят на меня, я мог бы многое сказать тебе, фараон, но так как ты теперь не говоришь об этом, то и я промолчу. Клятвы ты с меня не берешь, и я не даю ее тебе, но если ты дашь мне 10 тысяч человек и сотню колесниц, я разобью врага и доставлю победу твоему оружию, хотя тяжело поднимать руку на своих единоплеменников.

Тогда фараон приказал посадить Скитальца на колесницу и препроводить его под сильным конвоем в город Оп, где собирались его войска, наказал своим военачальникам при первой попытке Скитальца бежать или изменить фараону убить его на месте; в бою же повиноваться ему беспрекословно, как самому фараону.

Скиталец слышал этот наказ, но не сказал ни слова и сел на колесницу. Тысяча всадников сопровождала его, а царица Мериамун со стен столицы следила, как избранник сердца ее отправлялся на войну и как пыль пустыни длинным облаком стлалась позади его поезда.

Оглянулся на город и Скиталец, когда белокаменный Танис остался далеко позади, и тяжело было у него на сердце: там вдали виднелось святилище храма Хатхор, где пребывала Елена, считавшая его изменником и неверным. Да, горька участь, уготованная ему богами!

Уныло тянулась дорога по бесплодной пустыне, кругом ни деревца, ни куста, ни одного живого существа. Вдруг на одном песчаном кургане показался неподвижно стоявший верблюд, на котором сидел человек, словно поджидавший здесь колесницы и всадников фараона. Когда они были уже недалеко, человек на верблюде круто повернул свое животное лицом к отряду и, воздев руки к нему, громким и властным голосом крикнул:

— Остановитесь!

— Кто ты такой, что смеешь сказать всадникам фараона «остановитесь»? — надменно спросил начальник конницы.

— Я тот, кто может сообщить вести о сонмищах варваров, надвигающихся на Кеми! — отвечал незнакомец, сидевший на верблюде.

Теперь и Скиталец взглянул на него. Это был очень малорослый, сморщенный старик, лицо его было темно и опалено солнцем; тело облекало нищенское рубище, хотя верблюд был накрыт пурпурным чепраком, расшитым золотом и драгоценными каменьями. Скиталец стал пристально вглядываться в его лицо, и оно показалось ему знакомым.

Между тем начальник конвоя приказал задержать колесницу и сказал старику, чтобы тот подъехал ближе — сообщить те вести, о которых он говорит.

— Никому я не скажу ни слова, кроме того человека, которому фараон поручил вести войска против врагов! — и подойдет ко мне, и ему я скажу все.

— Этого я не могу разрешить! — сказал начальник конвоя, которому было приказано не разрешать Скитальцу говорить на пути ни с кем из посторонних.

— Как желаешь! — отозвался таинственный старец. — Иди на свою гибель! Ты не первый отгоняешь посланников богов и не первый навлекаешь беды и несчастья на эту страну!

— Я готов приказать людям убить тебя тут же на месте! — крикнул взбешенный военачальник.

— Тогда тайна моя ляжет со мною в могилу, вытечет с кровью моей в песок пустыни и с последним вздохом моим разлетится по ветру, безумец! — отвечал бесстрастно старец.

Египтянин смутился, не зная, что ему делать, и подозрительно взглянул на Скитальца. Но тот казался совершенно безучастным. Тогда, посоветовавшись с товарищами, начальник конвоя попросил Скитальца сойти со своей колесницы и выступить на двенадцать шагов навстречу старику, а тот со своей стороны сделает то же. Так они сошлись на глазах и стражи и всадников фараоновых, а их те не могли слышать.

— Привет тебе, Одиссей из Итаки! — сказал старик в нищенском рубище.

Теперь и Скиталец, в свою очередь, узнал своего собеседника.

— Привет тебе, жрец Реи, начальник и хранитель сокровищницы фараона!

— Я только жрец, и ничего более, Скиталец, так как царица Мериамун в своем гневе лишила меня всех этих званий, почестей и даже всего скопленного мною имущества из-за тебя, Скиталец, из-за бессмертной, любовь которой ты приобрел! Но слушай: я узнал путем тайной магии о сне фараона и о том, что ты будешь послан воевать с врагом и, переодевшись нищим, взял самого быстроногого в Танисе верблюда, поспешив сюда окольным путем встретить тебя. Мне хотелось только узнать, как это случилось, что ты обманул бессмертную в ту ночь, когда она и я ждали тебя у пилона храма Хатхор. Оттуда я по ее настоятельной просьбе проводил ее во дворец и за то лишился всего, а воплощенная красота вернулась в свое святилище и теперь горько оплакивает твою измену!

— Скажи мне и ты, Реи, знаешь ли ты чары и колдовство Мериамун, знаешь ли, каким образом она привлекла меня к себе и овладела мною в образе златокудрой Елены-аргивянки?

И герой в нескольких словах рассказал старому Реи все случившееся с ним, как он поклялся змеем, когда должен был клясться звездой.

Когда Реи услышал, что Скиталец поклялся змеем, он невольно содрогнулся.

— Ну, теперь я знаю все! — воскликнул он. — Не бойся, Скиталец, не на тебя обрушатся все беды и несчастья и не на бессмертную, которую ты любишь. Змей, обманувший и соблазнивший тебя, отомстит за тебя!

— Реи, — произнес Скиталец, — одно я поручаю тебе! Ты знаешь, что я иду на смерть! Прошу тебя, повидай ту, которую ты зовешь Хатхор, и расскажи, как я был обманут и как я несчастлив; если она будет знать об этом, я умру спокойно. Скажи ей также, что я молю ее о прощении и люблю только ее одну!

— Это я обещаю тебе! — отвечал Реи. — Но смотри, всадники ропщут: нам пора расстаться. Знай, однако, что войско неприятельское надвигается с востока по восточному рукаву Сихора. На расстоянии одного дня пути от Опа горы спускаются к самому краю реки; в этих горах есть скалистое ущелье, через которое должен пройти неприятель. Там ты устрой засаду и там у Просониса разобьешь врагов. Прощай! Я разыщу Хатхор и скажу ей все, о чем ты просил меня, но предупреждаю тебя, что руки судеб тяготеют над страной этой. Странные видения роятся в моем мозгу, предвещая недоброе. Прощай.

С этими словами старец вернулся к своему верблюду и, объехав войско, быстро скрылся в облаке пыли.

Скиталец и конвой продолжали свой путь. Первый никому ничего не сказал о том, что ему сообщил старик, заметив только, что он уверен, что это был посланник богов, преподавший ему наставление, как вести войну.

Вскоре они прибыли в Оп, где уже собрались войска фараона на огромном, обведенном высокой стеной пространстве перед храмом Ра. Здесь они раскинули свой лагерь у подножия обелиска, стоявшего у ворот внутренней решетки храма, воздвигнутой строителем Реи по образцу обелиска Фив, поставленного божественным Рамсесом Мериамуном во славу Ра на все века.

ГЛАВА XXIV. Голос мертвеца

Когда колесница, на которой уезжал Скиталец, скрылась в облаке пыли в необъятной пустыне с глаз следившей за нею царицы Мериамун, она сошла со стены и спустилась с кровли дворца в свои покои, где оставалась одна, пока не настала ночь. В окружавшем ее мраке преступные мысли одна за другой родились в ее душе. Не клялся ли Скиталец, что, когда умрет фараон, а Елена-аргивянка переселится вслед за ним в царство теней, он возьмет ее себе в жены? Все равно не впервые она решается на кровавое дело! Ей суждено путем преступления достигать того, чего она желает, она пойдет и теперь этим путем.

Приложив руки к двуглавой змее, опоясывавшей ее стан, царица произнесла таинственным шепотом:

— Осирис призывает тебя, Менепта! Осирис призывает тебя! Тени тех, что погибли из любви к тебе, Елена-аргивянка, собрались у ворот. Фараон, ты умрешь в эту ночь! Завтра в ночь ты, богиня красоты, перестанешь быть тем, что есть. Мужчины не могут причинить тебе вреда, но огонь не откажется отомстить за всех… А в женских руках, готовых разжечь твой похоронный костер, недостатка не будет!

Просидев еще некоторое время в глубоком раздумье. Мериамун вдруг поднялась и ударила в ладоши. Когда явились слуги, она приказала нарядить себя в лучшие царские одежды и убрала голову свою уреусом, этим кольцом двуглавой змеи, знаком могущества, затем опоясала себя поясом змеи, знаком мудрости. Потом, достав что-то из потайной шкатулки, она скрыла это у себя на груди и, блистая красотой и царственным величием, прошла в длинную залу, служившую преддверием залы пиршества. Здесь собрались все принцы царской крови и царедворцы. Когда фараон взглянул на нее, то поразился ее красоте, и уязвленное, скорбное сердце его позабыло на мгновение все печали; он снова полюбил ее как много лет тому назад, когда она овладела им во время игры в фигуры. Мериамун же уловила в его глазах взгляд любви, и вся накипевшая у нее на сердце ненависть всплыла со дна души, но уста ее ласково и приветливо улыбались фараону и шептали ему добрые слова. Царица сама подливала фараону вино, глаза ее сверкали все ярче и ярче, она улыбалась все приветливее и заманчивее, пока наконец фараон ничего так не желал, как только вновь насладиться ее красотой.

Когда кончился пир и все разошлись, в длинной зале, служившей преддверием зале пиршеств, в покоях фараона остались только фараон Менепта и царица Мериамун. Он приблизился к ней и робко взял за руку, заглядывая ей в глаза. Мериамун не отдернула своей руки и не сказала ему никакого гневного слова.

Тут же на краю золотого стола лежала лютня, а также доска для фигурной игры и сами фигуры из чистого золота самой художественной работы, а также и кости для игры.

— Мериамун, — сказал фараон, — за эти последние пять лет мы с тобою не знали друг друга. Я потерял твою любовь одним неудачным ходом, как при игре в фигуры, дитя наше умерло, войска погибли и рассеяны; враги обступают нас со всех сторон. Теперь одна любовь осталась нам, Мериамун.

Она взглянула на него ласково, как будто скорбь и печаль смягчили ее жестокое сердце, но не сказала ни слова, и фараон продолжал:

— Может ли умершая любовь вновь ожить и воскреснуть, может ли заснувшее чувство вновь пробудиться, а прогневанная любовь — простить?

Мериамун взяла со стола лютню, и пальцы ее стали беззвучно перебирать струны.

— Я не знаю, — отвечала она, — да и кто может знать?

— Ну, так вот что! Послушай! Когда-то ты выиграла у меня в фигуры корону. Не дашь ли ты мне сегодня выиграть твою любовь?

Она призадумалась на минуту, затем отвечала:

— Хорошо! Постарайся выиграть, господин: весьма возможно, что на этот раз я проиграю. Позволь мне, государь, расставить фигуры и принести тебе чашу вина.

Расставив фигуры, она перешла в другой конец залы и, взяв там с поставца большую золотую чашу, поставила ее под руку фараона. Последний был так увлечен и так озабочен ходом игры, что ни разу не притронулся к чаше губами. Глаза царицы горели, щеки пылали в полумраке длинной залы, освещенной только несколькими светильниками. Кругом было тихо, во дворца все спали. Счастье попеременно склонялось то на ту, то на другую сторону, наконец Мериамун проиграла, и фараон с торжеством снял фигуры с доски и, высоко подняв чашу, залпом осушил ее. Но едва поставил он чашу на место, как воскликнул: «Фараон» умер!»

— Фараон умер! — повторила Мериамун, глядя ему прямо в глаза.

Менепта побледнел, как мертвец: он знал уже этот взгляд, тот, когда она убила Натаску.

— Фараон умер! Великий фараон умер! — крикнула она пронзительным, шипящим голосом. — Не успеешь ты сосчитать до ста, как минуты твои будут сочтены. Завтра ты, Менепта, будешь восседать в объятиях смерти на коленях Осириса! Умирай, фараон, умирай. Но прежде знай, что я никогда никого не любила, кроме Скитальца! Его одного я только люблю, и любовь его я украла у него своими чарами и колдовством. Я ложно обвинила его, опозорив в глазах всех. Но он вернется победителем! Это так же верно, как то, что ты завтра будешь сидеть на коленях Осириса, он будет сидеть на твоем престоле!

Менепта, услышав эти слова, собрав последние силы, поднялся и, шатаясь, стал наступать на нее, ударяя по воздуху руками. Она медленно отступала от него шаг за шагом, а он все наступал, страшный и грозный, но вдруг остановился, вскинул вверх руки и упал мертвым на мозаичный пол. Тогда Мериамун подошла и долго смотрела на него странным, загадочным взглядом.

— И это был фараон, в руках которого лежали сотни тысяч человеческих жизней! — прошептала она. — Ну что ж, дело сделано, и хорошо сделано! Хорошо было бы, если бы и то, что должно быть сделано завтра, было бы уже кончено сегодня: Елена-аргивянка лежала так же, как теперь лежит Менепта. Теперь только выполоскать чашу и скорее спать! Да, если только сон придет ко мне. Куда он бежит от меня теперь? А завтра его найдут мертвым… Что ж, цари часто так умирают!.. Какой он страшный! Никогда его глаза не были так безобразны, так страшны и так отвратительны.

Солнце начинало золотить кровли храмов и дворцов, люди просыпались, спеша к своим дневным трудам. Мериамун, лежа на своем золотом ложе, прислушивалась к шуму пробуждающейся жизни во дворце. Вот захлопали двери, засуетились люди; одни бежали туда, другие сюда; и вдруг раздался крик: «Фараон умер! Проснитесь! Проснитесь, все, фараон умер!»

Тогда Мериамун притворилась спящей. В комнату ее вбежала прислужница и, пав на колени, сообщила ей страшную весть. Царица вскочила с постели и, едва прикрыв свою наготу, побежала со всеми своими приближенными туда, куда бежали все царедворцы и слуги.

— Кто видел этот страшный сон? — воскликнула она. — Кто смеет давать волю своему бреду?

— О, царица, то не сон, пройди в этот покой, видишь, фараон лежит мертвый, и на нем нет ни раны, ни следов борьбы.

Громко вскрикнув, Мериамун разметала волосы свои покрывалом на лицо, слезы закапали из ее глаз, при виде холодного трупа фараона она с минуту стояла над ним, точно окаменев от горя, затем кинулась на пол и, простирая вперед руки, громко воскликнула:

— Все еще проклятие тяготеет над страной Кеми и народом его! Видите, фараон мертв, и нет на нем следа раны. Я знаю, что он убит злобным колдовством ложной Хатхор. О супруг мой, взлюбленный супруг мой! — воскликнула она и, положив свою руку на его грудь, продолжала: — Этим мертвым сердцем твоим клянусь тебе отомстить твоей убийце! Возьмите эти бренные останки того, кто был величайшим из царей, оденьте в смертные одежды и посадите на колени Осириса в храме Осириса. Затем идите по городу и возгласите народу это приказание царицы из улицы в улицу, из дома в дом, чтобы всякая женщина в Танисе, потерявшая сына, мужа, брата, жениха или возлюбленного через колдовство и чародейство ложной Хатхор, или благодаря бедствиям, ниспосланным ею на Кеми, или в преследовании Апура, которых она побудила бежать в пустыню, — пусть все они явятся с закатом солнца в храм Осириса, где я буду ждать их, и там, перед лицом самого бога и мертвого величия фараона, мы решим, как отплатить этой ложной Хатхор!

Приказание царицы было исполнено. Менепту одели в смертные одежды и посадили на колени Осириса, где он должен был оставаться один день и одну ночь. А глашатаи стали обходить весь город, вызывая всех женщин к закату в храм Осириса. Кроме того, Мериамун разослала рабов по десяти и двадцати человек собирать по всему городу дрова, щепки и прутья, вообще всякий горючий материал, приказав нести все это во двор, смежный с храмом Хатхор.

Между тем измученный слишком быстрым бегом верблюд жреца Реи не выдержал и на обратном пути, не достигнув города, упал и не мог уже подняться. Тогда Реи докончил путь пешком. Когда он никем не замеченный в своем нищенском рубище тихонько пробирался по улицам Таниса, его слух был поражен плачем женщин. Осведомившись у одного прохожего, какое новое несчастье обрушилось на Кеми, и узнав, что умер фараон, Реи тотчас же угадал, кто его убийца. Возмущенный старик хотел пойти прямо во дворец упрекнуть царицу и затем принять смерть от ее руки, но затем одумался и поспешил туда, где он скрывался: закусив, чтобы восстановить свои силы, и сбросив с себя рубище, оделся в чистые одежды, поверх накинул старушечье покрывало, потом вмешался в толпу женщин, спешивших теперь к храму Осириса.

Солнце уже зашло, и факелы были зажжены, чтобы осветить мрак громадного мрачного храма Осириса. Завеса святилища была задернута, а самый храм представлял собою море голов с поднятыми вверх лицами. Вот двери храма закрыли и заперли на засовы, и из-за завесы раздалось: «Слушайте!»

И все смолкли. Тогда завеса святилища отдернулась, и огонь, горевший на жертвеннике, осветил каменное изображение Осириса, на коленях которого сидел мертвый фараон Менепта. Как каменная фигура Осириса, так и покойник были запеленуты в погребальные пелены, и в руки их были вложены скипетр, жезл и бич как у одного, так и у другого. Рядом с идолом Осириса стоял черный мраморный трон, на котором восседала теперь царица Мериамун во всем своем великолепии и красоте, в полном царском одеянии и двойной золотой короне Кеми, с змеею уреуса на голове, с хрустальным крестом жизни в руке и в пурпурной мантии, из-под складок которой сверкали глаза змея, обвившего ее стан.

Некоторое время она хранила молчание, затем, возвысив голос, начала:

— Женщины Таниса, пусть каждая из вас убедится в том, что среди вас нет ни одного мужчины, чтобы он, увлекаемый своим безумием, не выдал ненавистной ложной Хатхор нашей тайны! Слушайте! Бедствие за бедствием обрушились на Кеми: наши первенцы убиты невидимой рукой; наши рабы ограбили нас и бежали; наши воины и колесницы поглощены волнами Чермного моря, варвары, подобно саранче, унизали наши берега. И все это из-за того, что ложная богиня водворилась в Кеми. Она отнимает у нас наших мужей, сыновей, братьев, женихов, даже жрецов, служителей других богов. Все смотрят на ее красоту и идут на смерть. Не права ли я?

— Увы, царица, ты говоришь правду! — послышалось в толпе.

— Все мы страдаем из-за нее, но всех больше потерпела я. Из-за нее мой единственный сын умер, мои рабы бежали, а теперь отнят у меня и возлюбленный, незабвенный супруг! Вспомните, ведь он был ваш царь! — И Мериамун, закрыв лицо свое руками, казалось, плакала или молилась.

— Я умоляла богов, — продолжала она после некоторого молчания, — чтобы они открыли нам через мертвые уста фараона, из-за кого мы страдаем, и боги обещали мне дать ответ, такой ответ, который убедил бы всех нас!

С этими словами Мериамун, привстав со своего трона, обратилась к мертвецу, сидевшему на коленях Осириса:

— Умерший фараон! Великий Осирис! Владыка преисподней, первейший из сонмища мертвых, услышь меня и прояви себя через уста того, кто был велик на земле! Проговори его устами языком смертных, чтобы эти женщины могли слышать и понять слово твое. Скажи, кто источник всех наших бедствий? Скажи нам, царь умерших, ты, живущий вечно!

И вот пламя на жертвеннике вдруг погасло, и воцарилось гробовое молчание; мрак окутал святилище, мрачную статую Осириса и белевшее во мраке мертвое лицо фараона. Затем пламя вдруг вспыхнуло, словно молния, и осветило лицо мертвеца; губы его шевельнулись, и послышался замогильный, сиплый голос, произнесший такие слова:

«Та, которая была проклятьем ахеян, которая была роком

Илиона; та, что восседает теперь в храме Хатхор, которой ни один

мужчина не может нанести вреда и перед которой все они бессильны,

она призывает гнев богов на страну и народ Кеми. Я сказал».

Последние отзвуки этих слов замерли среди мертвой тишины и безмолвия храма; суеверный страх охватил всех собравшихся здесь женщин при звуках голоса мертвеца, так что многие попадали ниц, а другие закрывали лицо руками, чтобы не видеть и не слышать.

— Слышите, сестры! — воскликнула Мериамун. — Поспешим же к храму Хатхор! Вы слышите теперь, кто источник всех ваших бедствий! Мужчины бессильны против нее, но мы не просим и не нуждаемся в их помощи, так как все они ее рабы. Мы сами избавим себя от нее; у нас хватит силы и мужества забыть нашу женскую кротость и мягкость и вырвать с корнем эту тлетворную красоту из родной страны. Пойдем и сожжем храм Хатхор, тогда жрецы ее погибнут у алтарей, а красота этой ложной богини растает, как воск в горниле, от пламени нашей ненависти! Скажите, сестры, дочери Кеми, готовы ли вы идти за мной и выместить наши слезы и наш позор на этой бесстыдной, ложной Хатхор, наши бедствия и горе — на источнике всех этих бедствий и горя, наших убитых — на убийце?

Тысячи женских голосов ответили ей в один голос, слившийся в один протяжный крик ярости:

— Готовы, Мериамун! Готовы идти за тобой все до одной! Веди нас к святилищу Хатхор. Тащите огонь! Идем, идем к святилищу.

ГЛАВА XXV. Сожжение святилища

Реи-жрец все слышал и, прокравшись сквозь обезумевшую от бешенства толпу женщин, побежал из храма, мучимый страхом и стыдом. Он хорошо знал, что фараон умер не от рук Хатхор, а от руки самой царицы Мериамун; знал, что не бог говорил мертвыми устами Менепты, а колдовство той, что была всех женщин искуснее и опытнее в деле колдовства, познания змея, знал, что Мериамун хочет уничтожить Хатхор по той же причине, по какой она отравила фараона: чтобы стать женою Скитальца!

Реи был человек богобоязненный и справедливый, и сердце в нем горело от боли при сознании развращенности и зла той, которую он с раннего детства любил, как родное дитя. Он поклялся в душе, если только успеет предостеречь Елену, передать ей все, что сделала Мериамун и что поручил ей сказать Скиталец. Старые ноги его заплетались, до того он спешил; наконец, едва переводя дух, добежал он до врат храма Хатхор.

— Что тебе надо, старуха? — спросил его жрец, охранявший врата.

— Пропусти меня к бессмертной Хатхор!

— Ни одна женщина никогда не переступала этого порога и не старалась увидеть Хатхор!

Но Реи поспешил сделать жрецу таинственный условный знак посвященных в сокровенные тайны познания истины, и тот пропустил его, немало удивленный, что женщина могла принадлежать к числу посвященных в тайные науки.

Благополучно пройдя и через внутренние двери храма, Реи очутился перед дверью алебастрового святилища, освещенного огнями изнутри. Осторожно и робко приподняв бронзовую щеколду, он вошел в святилище, шепча молитву, чтобы не быть сраженным невидимыми мечами, и вот достиг наконец самой завесы. На этот раз оттуда не доносились звуки песни Хатхор. Когда Реи, раздвинув слегка завесу, очутился в святая святых храма, то увидел богиню, сидевшую не как обычно за пряжей, а печально опустив руки в колени и, по-видимому, далеко унесшуюся в мечтах. Она даже не заметила его прихода, и, только когда Реи, приблизившись к ней, пал перед нею на колени и распростерся на земле, Елена очнулась и спросила его:

— Кто ты, нарушивший в такой неурочный час мое уединение? Неужели ты в самом деле женщина и пришла ко мне, смертельному врагу всех женщин?

— Я не женщина, Бессмертная Царица! Я старый жрец Реи, которого ты, может быть, помнишь! Я осмелился нарушить твое уединение, чтобы предупредить тебя о грозящей опасности от руки царицы Мериамун, а также передать тебе то, что мне поручил тот, кого мы здесь называли Скитальцем.

— Ты сейчас назвал меня бессмертной, Реи! Как же может грозить опасность, мне, против которой бессильны все люди и даже сама смерть? Увы, я не могу умереть, прежде чем не настанет конец вселенной, конец всему! Но расскажи мне о том изменнике, о том неверном, которого ты называешь Скитальцем.

— Он не изменник и не неверный, как ты называешь его, госпожа, а несчастный, обойденный, замороченный человек! Послушай меня, и я расскажу тебе все, как было.

И Реи рассказал Елене все, что ему поручил сказать ей Скиталец, как Мериамун обольстила его в ее образе и обманом завладела им, заставив его поклясться змеем, когда он должен был клясться звездой, что он сделал, когда узнал правду, и как царица оклеветала его, как стражи и евнухи одолели его, как он лежал на одре мучений и был спасен царицей и отправлен начальствовать над войском фараона.

Елена слушала его, не прерывая.

— Воистину, — сказала она, когда Реи смолк, — ты радостный вестник, Реи! Теперь, узнав от тебя обо всем, я прощаю его, но за то, что он поклялся змеем, никогда в этой жизни он не назовет меня своей. Но мы с тобой последуем за ним… Слышишь, Реи, что это за крики?

— Это царица Мериамун и женщины Таниса пришли жечь храм и твое святилище. Она убила фараона, чтобы овладеть Скитальцем, и хочет уничтожить и тебя! Беги, госпожа, беги!

— Нет, Реи, мне бежать и спасаться незачем! Пусть она сделает свое преступное дело, а ты беги и скажи всем служителям моим и жрецам, чтобы они бежали с тобою. Беги, смешайся с толпой и жди меня. Я выйду, и тогда мы последуем с тобой за Скитальцем, как я сказала тебе. Спеши же, Реи, спеши!

И Реи побежал. У входа в святилище толпились жрецы и служители Хатхор.

— Бегите! — крикнул им Реи. — Женщины Таниса осаждают храм и хотят сжечь его, умоляю вас, бегите!

— Эта старая бабка помешалась! — проговорил один из них. — Мы — хранители Хатхор, и пусть сюда ворвутся все женщины мира, мы не можем бежать!

Между тем Реи был уже за воротами храма и притаился в тени за выступом наружных стен его.

Ночь была темная, но со всех концов города, со всех сторон стекались к храму тысячи огней; все ближе и ближе становились они, словно фонарики на водах Сихора в ночь празднества фонарей. То были полчища женщин с факелами в руках, а за ними двигались кони, ослы и мулы, нагруженные сухим хворостом, тростником, дровами. Во главе их ехала на своей колеснице царица Мериамун. Подъехав к воротам храма, она сошла с колесницы и громко крикнула жрецам, чтобы они раскрыли ей ворота.

— Кто ты такая, что осмеливаешься идти с огнем против священного храма Хатхор? — спросил хранитель врат.

— Я — Мериамун, царица Кеми, пришла сюда с женщинами Таниса убить эту лиходейку, колдунью, которую ты охраняешь. Отопри ворота настежь или умри вместе с ней!

— Если ты в самом деле царица, — сказал жрец, — то здесь у нас восседает царица больше тебя! Уходи назад, Мериамун, осмелившаяся восстать на святыню бессмертных богов. Уходи, говорю тебе, не то проклятие поразит тебя!

— Эй, женщины, налегайте на ворота, взломайте их! Ну, дружнее и растерзайте дерзнувшего ослушаться меня! — крикнула Мериамун толпе; та с криком выломала ворота и неудержимым потоком ворвалась в храм; там женщины схватили жреца и разорвали его на части, как собаки раздирают загнанного волка.

— Не троньте этих дверей, лучше несите сюда хворост и дрова и поливайте горючим маслом! Так, выше, выше и больше! — приказывала царица.

Женщины валили солому, тростник и щепки до высоты двойного роста человека, затем стали кидать в них зажженные факелы с диким криком бешенства и торжества.

Пламя объяло все святилище со всех сторон, огненные языки его стали лизать белые стены, которые от огня становились еще белее. Вскоре все превратилось в пылающий костер; кровля святилища готовилась уже обрушиться; пламя было так велико, что никто из женщин не мог уже теперь приблизиться к нему. Все они торжествовали, зная, что теперь ложной Хатхор пришел конец.

— Мы сделали задуманное дело, колдунья сгорела! — воскликнула царица Мериамун.

Но не успел еще этот ликующий крик ее замереть в воздухе, как громадное пламя длинным языком вырвалось из расплавившихся золотых дверей святилища и метнулось на толпу, опалив группу поджигательниц, которые тут же превратились в обгорелые тела. А в дверях святилища, вся объятая пламенем, стояла спокойная и невозмутимая златокудрая Елена, даже белого одеяния ее не касался огонь, ни лица, ни золотистых распущенных кудрей. Среди пламени по-прежнему горела и искрилась на ее груди багрово-красная звезда. Все женщины при виде этого чуда в испуге отпрянули назад, кроме царицы Мериамун. Елена же, стоя среди облака пламени, тихо пела, и нежный голос ее покрывал шум и свист пожара. Она пела о любви и красоте бесподобной, которую ищут все мужчины в каждой женщине, но никогда не находят, и о бесконечных войнах из-за нее между женщиной и мужчиной.

Затем чаровница медленно, царственной поступью вышла из храма и направилась к воротам, окруженная облаком пламени. Женщины закрывали глаза, когда она проходила мимо них, ослепленные яркостью пламени и блеском ее красоты, и отступали назад, хотя и она принуждена была прикрыть глаза рукою.

Теперь Елена смолкла и стояла уже у внешних ворот храма, там, где была колесница царицы Мериамун. Здесь Елена воскликнула громким голосом, так, что царица, шедшая за ней следом, услышала каждое слово:

— Реи, подойди сюда ко мне и не бойся. Подойди ко мне, чтобы мы вместе с тобою понеслись по стопам Скитальца. Иди сюда, нам надо спешить, так как великий герой накануне своей последней битвы, а я желаю приветствовать его прежде, чем он умрет!

Реи услышал ее голос и приблизился к ней, срывая с себя впотьмах свое женское одеяние, под которым на нем была одежда жреца. Когда он подошел к ней, пламя, окружавшее ее, взвилось кверху, точно огненный плащ, и исчезло в ночном небе, а она протянула ему свою руку со словами:

— Подсади меня на эту колесницу, Реи, и умчимся отсюда!

Старик послушно исполнил ее приказание, затем сам сел подле нее, взяв вожжи и крикнув на коней. Те рванулись вперед и помчались, как вихрь, на глазах всех и, прежде чем кто-либо мог очнуться, скрылись из глаз во мраке ночи.

ГЛАВА XXVI. Последний бой Одиссея

Полчища фараона выступили из города Оп. Перед выступлением все военачальники собрались к Скитальцу и согласно приказанию фараона принесли ему присягу в том, что беспрекословно пойдут за ним всюду, куда он их поведет, и будут во всем повиноваться ему на поле битвы. Затем ему принесли большой черный лук и несколько колчанов со стрелами и его чудный меч, дар Евриала; сердце Скитальца возрадовалось при виде всего этого оружия. Сев на бронзовую колесницу, приготовленную для него, Скиталец подал знак выступить в поход.

Всю ночь фараоновы полчища шли ускоренным маршем и на рассвете разбили лагерь под прикрытием длинного песчаного холма. Когда же взошло солнце, Скиталец с несколькими военачальниками взошел на вершину холма и оттуда стал обозревать всю местность. Как раз перед ним тянулось то ущелье, тот узкий горный проход, о котором говорил ему Реи и через который пролегал путь. Миновать или обойти его не было никакой возможности, так как на всем этом протяжении горы спускались отвесными скалами в реку. Тогда Скиталец сошел с холма и, пока воины его варили себе пищу, быстро промчался на своей колеснице в самый дальний конец ущелья и оттуда окинул глазом весь неприятельский лагерь.

Такого войска Скиталец еще никогда не видал. Каждый народ расположился особо; в центре каждого лагеря виднелась царская ставка их царственного вождя. Каждый из них привел с собой до 20 тысяч своих воинов, так что все необозримое пространство равнины сверкало копьями, а за щетинистой стеной их виднелись на реке величественные очертания бесконечного ряда ахейских судов.

Повернув коней, Скиталец возвратился назад к полчищам фараона, хотя их сравнительно было мало, но душе его незнакомы были робость и сомнение. В его распоряжении было 12 тысяч копейщиков, 9 тысяч стрелков, 2 тысячи конницы и триста колесниц. Скиталец объехал их ряды, увещевая не падать духом и сражаться подобно львам, так как в этот день им суждено было стереть с лица родной земли даже самый след неприятеля. В то время как он говорил им это, справа сорвался с облаков громадный ястреб и в воздухе одним ударом своего железного клюва убил мелкую птицу. Полчища фараона радостно приветствовали эту победу священной птицы Кеми, посвященной богу Ра, видя в этом счастливое предзнаменование; Скиталец тоже был рад и воскликнул: «Так и вы победите и уничтожите врага!»

Затем Скиталец созвал военачальников на совет и отправил нескольких надежных людей в неприятельский лагерь на разведку, чтобы они под видом перебежчиков распространили среди неприятеля слух, что войско фараона малочисленно и устрашено их грозными полчищами, а потому не решается выйти им навстречу, а поджидает неприятеля под прикрытием песчаных холмов по сю сторону горного прохода.

Начальникам стрелков Скиталец приказал расположить всех своих людей в засаде в скалах и в кустах по обе стороны ущелья и выжидать, пока ему не удастся заманить врагов в ущелье, а при устье ущелья с этой стороны он приказал расположить часть копейщиков, конницу же оставил под прикрытием песчаного холма.

Когда засады были приготовлены и почти все войска, кроме конницы, встали на своих местах, явились разведчики, сообщившие, что неприятельские полчища уже выступили из лагеря, ахеяне же остались охранять лагерь и суда. Тогда Скиталец приказал своей коннице выехать через ущелье на равнину навстречу неприятелю, а при нападении на них отступить, затем после вторичного натиска, как бы не выдержав их напора, бежать перед врагом через ущелье, причем сам Скиталец брался руководить этим мнимым бегством, предводительствуя всадниками со своей колесницы.

Колесницы фараона выехали из ущелья на равнину и там построились в боевом порядке. Неприятель надвигался, сверкая лесом копий на солнце, конницы у него было немного, но колесниц, копейщиков, меченосцев и пращников великое множество. Они надвигались, каждый народ отдельно; посреди полчищ на золотой колеснице восседал царь этого народа с женщинами, евнухами и рабами, державшими опахала под шелковыми навесами, защищавшими их от солнца.

Скиталец как будто прятался за своей конницей, но вот он выслал гонца с приказанием военачальникам своей конницы напасть на первый неприятельский отрад, но сражаться вяло, затем, как только они увидят, что он повернул коней своей колесницы и помчался через ущелье, бежать за ним, но так, чтобы враг мог преследовать их по пятам.

Так военачальники наемной конницы фараона и поступили. Первая их атака была отбита, и они отступили, затем атаковали снова, но не выдержали натиска неприятеля и бежали, преследуемые по пятам неприятелем, который гнался за ними с диким криком торжества.

Скиталец, несшийся впереди своей конницы, оглянулся и засмеялся злорадным смехом; когда все ущелье было занято сплошь неприятелем, он встал и подал условный знак своим стрелкам. В один миг град камней и стрел затмил свет солнца. Неприятель первое время старался сохранять порядок, но раненые и взбешенные кони колесниц давили и топтали людей, а град стрел не переставал сыпаться со всех сторон. Обезумев от ужаса, одни теснились вперед, другие пытались бежать назад, и всюду гибли тысячами, пока наконец неприятельские полчища, разбитые и разрозненные, в беспорядке не стали отступать обратно в равнину. Тогда мощный голос Скитальца скомандовал своей коннице атаковать бегущего неприятеля. Все колесницы, находившиеся в резерве под прикрытием, теперь тоже ударили на неприятеля и, следуя за Скитальцем, стали преследовать врага. В числе тех, кто еще не успел выйти из устья ущелья, был царь Либу на своей колеснице. Это был громадного роста чернобородый мужчина ужасного вида. Скиталец, натянув свой лук, пустил в него стрелу, и царь упал мертвым со своей колесницы. Тогда его полчища, успевшие выбраться из засады, бросились бежать, но колесница Скитальца врезалась в их ряды, а за ней и всадники его, за всадниками — колесницы фараона, и вскоре от всего неприятельского войска остались жалкие остатки, да и те, объятые страхом и ужасом, бежали. Вся равнина чернела бегущими людьми, остатками полчищ различных народов.

Грозных союзников осталось теперь всего не более каких-нибудь 20 тысяч. Зато ахеяне сплошными рядами стеной стояли на страже своих судов и лагеря. Скиталец собрал своих стрелков и копейщиков и свои колесницы и выстроил их снова в боевом порядке, предоставив одной коннице преследовать бегущих.

Медленно и не торопясь подвел Скиталец свои войска и остановил на расстоянии двух выстрелов от неприятельского лагеря, расположенного в виде лука, тетивою которого явился Сихор. Кругом весь лагерь был окружен глубокими рвами и земляными валами.

Скиталец отправил глашатаев, предлагая тем, кто укрывался в стенах лагеря, сдаться, но те, чувствуя себя в достаточной безопасности, отвергли это предложение с бешенством; кроме того, они успели заметить, что по численности своей они не уступали войскам фараона.

Тогда Скиталец разделил свое войско на три корпуса и приказал двум из них атаковать неприятельский лагерь с левой и с правой стороны одновременно, с третьим же отрядом, которым командовал лично, остался против средних ворот лагеря, рассчитывая улучить удобную минуту, чтобы ворваться в лагерь.

По его команде войска фараона атаковали лагерь одновременно с двух сторон, но их встретили градом стрел и копий, так что они принуждены были отступить. Скиталец вторично послал их атаковать лагерь, и на этот раз они пробили себе дорогу с правого фланга и ворвались в лагерь. Тогда охранявшие главные ворота устремились туда, чтобы оттеснить фараонову пехоту, а Скиталец, воспользовавшись этим, приказал своим людям дышлами колесниц выломать ворота, и сам первым ворвался в лагерь на своей колеснице. Но в этот момент наемные войска фараона были вытеснены из лагеря на правом фланге, атаковавшие левый фланг были вновь отбиты и бежали. Те же, которыми предводительствовал сам Скиталец (они должны были ворваться в лагерь вслед за ним), немного замешкались. В это время ворота захлопнулись, и сильный отряд неприятеля преградил доступ, так что Скиталец очутился один во вражеском лагере. Но он не смутился: сердце его не знало страха. Бросив золотой щит на дно бронзовой колесницы, он натянул свой лук и, громко крикнув вознице, чтобы он несся вперед, ни на минуту не останавливаясь, стал пускать одну стрелу за другой. Каждая из них несла смерть.

Враги с удивлением смотрели на Скитальца, колесница которого носилась взад и вперед. Всех сражали его стрелы, а стрелы его врагов, точно щепки, отскакивали от его золотых доспехов, не причиняя ему вреда. В недоумении, пораженные его мужеством и его красотой, враги восклицали, что это бог войны, явившийся сражаться за сынов Кеми, и бежали от него.

Но вот кем-то брошенный камень угодил между глаз его вознице, и тот пал мертвым с колесницы; вожжи разметались по ветру, а кони, почуяв, что остались без господина, стали беспорядочно метаться во все стороны. Затем, прежде чем Скиталец успел подобрать вожжи, чье-то копье пронзило сердце одного из его коней, и тот пал мертвым. Тогда смелость вернулась к врагам, и они набросились на мертвого возницу, чтобы похитить его золотые запястья и украшения, но это не удалось им. Скиталец соскочил с колесницы и встал над телом убитого с поднятым щитом и копьем.

Вдруг среди обступавшей его со всех сторон толпы произошло движение; он оглянулся и над морем шлемов и султанов, над стеной щитов увидел теперь обнаженную златокудрую голову человека, который был на полторы головы выше всех остальных, даже и самых высоких из них. На нем не было ни шлема, ни щита, ни доспехов. Но тело его было твердо и изукрашено синими рисунками, изображающими людей, коней, змей и морских чудовищ. На плечи была накинута шкура белого медведя, скрепленная золотым аграфом, изображающим дикого вепря. Голубые холодные глаза его смотрели злобно и жестоко, а в руке у него вместо всякого другого оружия был ствол молодой сосны, на котором был утвержден тяжелый каменный топор.

— Расступитесь! — кричал он. — Расступитесь, жалкая мелкая сошка, и дайте человеку подойти, чтобы помериться силой со своим врагом.

И все расступились, встав кругом, великан выступил вперед, и толпа безмолвно приготовилась присутствовать при единоборстве.

— Кто ты такой? — спросил великан пренебрежительно. — И откуда родом?

— Меня звали Одиссеем, громителем городов, Лаэртовым сыном, князем ахеян, — отвечал Скиталец. — Скажи же и ты, кто ты такой и откуда родом?

— Лестригонами и симмерианами зовут нас люди; родина моя — страна бессолнечной зимы и безночного лета, городов мы не знаем, а живем в темном сосновом бору. Зовут меня Вольф, сын людоеда!

С этими словами он с диким криком устремился на Скитальца с занесенным над его головой тяжелым топором, готовый уложить его одним ударом на месте.

Но пока великан говорил, Скиталец незаметно встал так, чтобы солнце ударяло его противнику прямо в лицо, и в тот момент, когда могучий чужестранец устремился на него, Скиталец неожиданно поднял свой блестящий золотой щит, и солнце, ударив в него, ослепило его противника так, что тот уже не видел, куда попал его удар. Скиталец же в это самое время ударил изо всей силы по локтевому суставу правой руки великана. Удар его был так силен, что рука вместе с тяжелым топором упала к ногам гиганта; даже сам бронзовый меч Одиссея не выдержал, и лезвие его отскочило от рукоятки слоновой кости.

— Почувствовал ли ты что-нибудь, Людоед? — спросил его Одиссей.

Но великан подхватил в левую руку свой топор, оторвал зубами вцепившиеся в топорище пальцы отрубленной руки и с пенящимися от бешенства устами, с громким, диким ревом накинулся на Скитальца и нанес ему страшный удар по голове. Этим ударом он выбил у него щит и продавил его золотой шлем, так что Скиталец, пошатнувшись, упал на одно колено, в глазах у него потемнело. Но в этот момент рука его оперлась на большой камень, так как место это, где происходило единоборство, было священным местом, на котором некогда стоял храм, разрушенный еще до времени царствования царя Мена. Скиталец обеими руками ухватил этот камень, который оказался базальтовою головой разбитой статуи какого-то бога или человека. Сильным движением Скиталец поднял голову эту, и, прежде чем на него упал второй удар каменного топора великана, швырнул ее прямо в грудь гиганта, который отшатнулся назад и упал, как срубленное топором дерево, без стона и без звука, с проломленною грудью. Вместе с темной кровавой пеной, выступавшей у него на устах, жизнь покинула его тело.

Тогда вся толпа врагов, стоявшая и смотревшая на это единоборство, в ужасе отступила еще дальше, а Скиталец засмеялся, как бог, радуясь этому последнему богатырскому удару Одиссея, громителя городов.

ГЛАВА XXVII. До тех пор, когда Одиссей вернется

Скиталец рассмеялся, как бог, хотя он знал, что его конец близок, а враги в неприятельском лагере и друзья вне его смотрели на него и дивились ему.

— Убейте! Убейте его! — кричали враги на разных языках, но никто не осмеливался подступиться к нему и поднять на него руку.

— Пощадите его, пощадите его! — кричали ахеяне, следившие за его единоборством издали, из-за внутренней второй стены, так как они еще не принимали участия в бою,а стояли на страже своих судов.

— Выручайте его! Выручайте! — кричали военачальники фараоновых полчищ, но никто не пытался ворваться в лагерь.

Вдруг громкий крик ужаса и недоумения раздался в рядах фараоновых войск; мало-помалу крик этот перешел в слово «Хатхор!».

— Хатхор! Хатхор! Смотрите, сама Хатхор мчится сюда!

Скиталец обернулся и увидел золотую колесницу, запряженную парой молочно-белых коней в мыле и кровавой пене, мчавшихся с быстротою вихря с песчаного холма к воротам лагеря. Маленький, сморщенный старичок правил конями, перегнувшись вперед; рядом с ним стояла на колеснице златокудрая Елена, багрово-красная звезда горела у нее на груди, а воздушные белые одежды развевались по ветру, окутывая прозрачным облаком ее стан. Глаза ее смотрели вперед, как бы ища кого-то. Вот она увидела Одиссея, окруженного врагами, и крик радости вырвался из ее груди. Она сорвала с лица своего покрывало, и блеск красоты ее ослепил всех, как ослепляет внезапно выглянувшее из-за тучи полуденное солнце. Она рукою указала на ворота укрепленного лагеря и приказала полчищам фараона следовать за собой. С громким криком люди помчались вслед за ее золотой колесницей, так как куда бы ни вела их Елена, все мужчины должны были следовать за ней по воле и против своей воли, на жизнь и на смерть, на радость и на гибель. Те, кто защищал ворота, при виде красоты женщины, несшейся на них в своей колеснице, точно обезумели и на разных языках кричали, что богиня любви явилась спасти бога войны, и в страхе бежали в разные стороны, закрывая глаза руками, или стояли остолбеневшими, опьянев от вида красоты. Между тем колесница ворвалась в лагерь, давя людей на своем пути, а за нею, подобно неудержимому потоку, ворвались и полчища фараона. Поравнявшись с колесницей Скитальца, Реи осадил лошадей, и Скиталец с криком радости вскочил в колесницу Елены-аргивянки.

— Неужели это ты явилась сюда, чтобы быть со мной в этот последний час мой? — прошептал он ей. — Неужели ты в самом деле та, которую я одну люблю, Елена-аргивянка, или я опьянел от вида крови, ослеплен блеском мечей и коней и предо мной видение осужденного на смерть человека?

— Нет, Одиссей, это я сама; я узнала всю правду и простила тебе твою вину. Но за то, что ты забыл слова богини и поклялся змеем, когда должен был клясться звездой, ты в этой жизни никогда не назовешь меня своею. Ведь это твой последний бой, Одиссей! Смотри, полчища фараона ждут твоего слова, веди их на врага и стяжай в последний раз бессмертную славу!

Повинуясь мановению руки Скитальца, военачальники фараона повели своих людей, и те, как морской прилив, гонимый сильным ветром, устремились на врагов и, подобно лавине, поглощали их полчища одно за другим. И всюду впереди неслась золотая колесница, запряженная молочно-белыми конями; багрово-красная звезда на груди Елены служила путеводной звездой полчищам фараона, и всюду впереди блестели золотые доспехи и шлем Скитальца.

Скоро от всех девяти народов, приведших сюда свои полчища, не осталось уже никого. Воины фараона стояли теперь у стен лагеря ахеян, охранявших свои суда и с удивлением взиравших на необычайное зрелище.

— Кто это? — воскликнул один из ахеян. — Кто ведет против нас полчища фараона в золотых доспехах, скованных по образцу наших?

— Такие доспехи я знавал когда-то, и такой же человек имел их на себе! Эти доспехи, точно доспехи Париса, Приамова сына, но его давно уже нет в живых! — проговорил один престарелый воин.

— А кто она, эта златокудрая женщина, на груди которой горит и искрится багрово-красная звезда, которая поет сладкозвучные песни в то время, когда кругом нее умирают люди?

И снова отвечал тот же престарелый воин:

— Такую красоту я когда-то видал, и так же она певала тогда; та же звезда блистала у нее на груди. То была Елена-аргивянка, из-за красоты которой мир омрачился от смерти и захлебнулся в крови, но Елена-аргивянка давно умерла!

Между тем Скиталец взглянул на ахеян и на знакомые девизы на щитах тех воинов, отцы которых сражались с ним бок о бок под стенами Илиона, и при мысли о том, что он должен вести против них полки фараона, на душе у него стало так горько, что он заплакал.

— Не плачь, Одиссей, — промолвила Елена, — так предназначено тебе судьбою, и против нее ты бессилен! Веди на них полчища фараона, так как от них, от ахеян, тебе суждено принять смерть!

С тяжелым сердцем двинул Скиталец своих людей на ахеян и сам устремился на них на своей колеснице, но ни одной стрелы не спустил он в них, а их стрелы отскакивали от золотых доспехов Скитальца. Реи и Елена также оставались неуязвимы, хотя вокруг их смерть разила людей. Пока кипел бой, Реи рассказал Скитальцу о смерти фараона, о сожжении храма Хатхор, о бегстве Елены. Скиталец, выслушав его, заметил:

— Пора кончать, Реи! Мериамун скоро явится сюда разыскивать нас, а мне думается, что я оставил по себе заметный след! — и он указал рукою на груды тел, отмечавших его путь.

Между тем престарелый ахеянин пустил стрелу в стоявших в колеснице, но стрела, едва коснувшись груди Елены, вдруг избрала иное направление, не причинив ей ни малейшего вреда; пораженный этим чудом, он не спускал с нее глаз. Вдруг Елена подняла голову и взглянула прямо ему в лицо, и в этот момент он узнал ее, узнал в ней ту Елену-аргивянку, которую он не раз видал во время осады Трои.

Теперь он узнал и доспехи Скитальца и, объятый ужасом, громко крикнул своим:

— Спасайтесь, ахеяне! Бегите! Бегите скорее к своим судам, бегите из этой проклятой страны! Там, на золотой колеснице, стоят Елена-аргивянка, давно умершая, и с нею Парис, сын Приама, явившийся сюда отомстить за бедствия Илиона сынам тех, кто навлек на него эти бедствия! Бегите, пока рок не сразил вас!

Паника охватила вдруг ахеян, когда отряд за отрядом передавал друг другу слова престарелого воина, знававшего некогда Париса и Елену. С минуту ахеяне в недоумении смотрели, как смотрят овцы на подкрадывающегося к ним волка, затем, покинув стены, побежали к своим судам.

Воины фараона, взобравшись на стены, ворвались в их укрепленный лагерь и кинулись преследовать их вплоть до самых судов. Однако многие суда были преданы огню; зарево пожара осветило поле битвы, но некоторые суда успели выйти на середину реки и, держа весла наготове, ожидали, чем кончится сражение.

Солнце уже зашло. На поле сражения спустился мрак, так что люди едва могли видеть друг друга. Скиталец, стоя на своей колеснице на берегу, следил за ходом битвы — он был утомлен и измучен.

Вот и последнее судно оттолкнулось от берега. На суше уже не оставалось более врагов. На этом судне стоял юноша, рослый, красивый, могучий и отважный. Одиссей, глядя на него, решил, что из всех ахеян это первый воин, так как он один долго удерживал врага, пока товарищи его спускали на воду судно и готовились отчалить.

Теперь он стоял на корме судна и, увидев отблеск зарева горящих судов на золотых доспехах Скитальца и на золотом его шлеме, натянул свой лук и пустил стрелу, крикнув ей вслед:

— Прими подарок, дух Париса, от Телегона, сына Цирцеи и Одиссея, врага Париса!

Едва эти слова коснулись слуха Одиссея и Елены, как предназначенная богами стрела вонзилась в грудь Скитальца, сразив его насмерть. Тогда Одиссей понял, что судьба его свершилась и что смерть пришла к нему с воды, как то было предсказано. Обессилев, он выронил свой щит и черный лук, однако у героя осталось еще сил крикнуть:

— О Телегон, сын Цирцеи, какой грех совершил ты перед жестокими богами, чтобы такое тяжкое проклятие пало на твою голову? Ведь ты убил того, кто породил тебя! Слушай меня, сын Цирцеи! Я не Парис, а Одиссей из Итаки, которому ты с воды послал смерть, как мне было предсказано.

Телегон, услышав эти слова и узнав, что он убил своего отца, знаменитого и прославленного Одиссея, которого он искал по всему свету, от скорби хотел было броситься в реку и утопиться, но товарищи силой удержали его от этого. Так дано было Телегону богами увидеть отца своего в первый и последний раз в жизни и услышать голос его тоже в первый и последний раз. Когда ахеяне узнали, что то был исчезнувший Одиссей, который предводительствовал войском фараона против десяти народов, в том числе и против них, то не стали более удивляться его искусству в деле войны и его мужеству в бою.

Тем временем колесница царицы Мериамун, пустившейся в погоню за Еленой-аргивянкой, уже была близко. Утопая в крови убитых, по телам их неслась она к стенам неприятельского лагеря. Но и здесь ее встречали одни мертвецы, а вместо огней освещало поле сражения зарево догоравших кораблей ахеян. И воскликнула Мериамун:

— Воистину фараон поумнел перед смертью, так как только один человек в мире мог с таким малочисленным войском одержать такую громадную победу! Скиталец спас царство и корону Кеми, и она по праву должна принадлежать ему! Клянусь Осирисом!

Теперь колесница Мериамун выехала во внутренний двор укрепленного лагеря ахеян, и здесь воины фараона приветствовали ее громкими криками. Между тем Скиталец умирал на берегу реки, озаренный заревом пожара догоравших кораблей. Елена склонилась над ним, а багрово-красная звезда на ее груди роняла свой отблеск на чело умирающего героя.

— Что значат эти крики? — спросил Одиссей, приподняв голову с груди Елены.

— Они приветствуют царицу Мериамун! — ответил ему Реи.

Мериамун, сойдя со своей колесницы, прошла сквозь ряды расступившихся перед нею солдат, склонявшихся перед ее царским величием, прошла к тому месту, где лежал умирающий Скиталец. Долго она стояла над ним в полном безмолвии. Наконец Одиссей поднял голову и проговорил слабым, угасающим голосом:

— Привет тебе, царица! Видишь, я исполнил поручение фараона: страна Кеми свободна от врагов. Где фараон, чтобы я мог отдать ему отчет во всем прежде, чем умру?

— Фараон умер, Одиссей, — отвечала царица, — а ты живи и будь сам фараоном!

— Ах, царица Мериамун, я знаю все! Да, фараон умер, умер от твоей руки, потому что ты желала овладеть мною, но мной овладела смерть. Тяжким гнетом ляжет на тебя кровь фараона в той стране, куда я теперь иду и куда и ты вскоре последуешь за мной. Ты хотела умертвить Елену, но злоба твоя оказалась бессильной против ее бессмертия. А я умираю, и вот конец всей этой любви и ненависти, борьбы и скитаний.

Мериамун стояла молча, сердце ее надорвалось от горя, она забыла даже свой гнев на Реи и Елену.

Тогда вместо нее заговорила Елена:

— Ты умираешь, Одиссей, но только на короткое время, ты придешь вновь и найдешь меня ожидающей тебя!

— И я тоже вернусь, Одиссей! — воскликнула царица. — И ты будешь любим, и под крылом у истины мы вновь встретимся с тобой.

— Там и в других местах мы будем вновь встречаться, а пока прощай, Елена! Я погрешил против тебя, но тебя одну я любил и люблю…

— Ты найдешь меня по ту сторону врат заката! — сказала Елена и, склонившись к нему, заключила его в свои объятия. Вдруг голова героя откинулась назад, и он умер, умер на груди у «Мечты мира». Так исполнилась клятва Идалийской Афродиты, и так возлежал наконец Одиссей в объятиях златокудрой Елены-аргивянки.

А царица Мериамун била себя в грудь, губы ее побелели от злобы. Но Елена поднялась и, стоя в головах у Скитальца, тогда как Мериамун стояла у него в ногах, сказала ласково и спокойно:

— Сестра моя, ты видишь, теперь конец всему. Тот, кого мы любили, потерян для нас. Что же ты выиграла всеми твоими преступлениями? Не смотри на меня так гневно! Ведь ты не можешь ничего сделать против меня, как и я не могу, да и не хочу причинить тебе никакого зла. Но ты, ты вечно будешь ненавидеть меня, которая ненависти к тебе не питает. И так все будет до тех пор, пока ты не научишься любить меня, а до тех пор преступление и грех будут твоим уделом!

Но Мериамун и на это не сказала ни слова. Тогда Елена обратилась к Реи и шепотом приказала ему что-то, и он в слезах пошел исполнять ее приказания.

Вскоре он возвратился, и с ним множество воинов. Они принялись сооружать громаднейший костер из добычи, оставшейся после неприятеля. Когда все было готово, солдаты подняли тело Одиссея на руки и возложили его на вершину костра, а на грудь положили его большой черный лук, дар Эврита. Затем по слову Елены Реи взял факел и зажег костер. Мериамун стояла все время тут же, неподвижная и безмолвная, точно каменное изваяние.

Вот пламя охватило весь костер. Вдруг Мериамун, громко вскрикнув, сорвала золотую двуглавую змею, обхватывавшую ее стан, и швырнула ее в огонь.

— Из огня ты явилось, Первородное Зло, — воскликнула она на языке мертвого народа, — и в огонь возвратись, ложный советник!

А Реи воскликнул на том же языке:

— Дурно ты поступила, царица, что отогрела змею у себя на груди. Теперь где будет змея, там и ты будешь!

При этих словах лицо Мериамун вдруг стало мертвенно-неподвижным, какая-то невидимая сила стала медленно притягивать ее к костру. Вот уже пламя коснулось ее, и с громким воплем отчаяния она упала в костер на грудь трупа Одиссея. Змея ожила в огне и стала расти и обвилась своими мощными кольцами вокруг тела Мериамун и вокруг тела Скитальца и, подняв голову, злобно захохотала.

В тот же момент костер рухнул, царицу Мериамун, Скитальца и змея — всех поглотило пламя.

Еще долго златокудрая Елена стояла над костром, следя за умирающим огнем, затем опустила на лицо свой покров и, повернувшись, удалилась в пустыню, исчезнув во мраке ночи с тихою песней, еще долго звучавшей людям издалека.

И так она будет бродить по пустыне до тех пор, пока не вернется Одиссей.

Так вот то, что я, жрец Реи, должен был рассказать людям прежде, чем лягу и усну вечным сном в своей великолепной усыпальнице, которую я приготовил себе близ Фив. Пусть каждый мужчина прочтет и поймет эту повесть так, как ему хочется, и каждая женщина так, как боги помогут ее разумению.

Генри Райдер Хаггард Суд фараонов

Глава I

Ученые, — или, по крайней мере, некоторые из них, так как не все ученые единодушны, — убеждены, будто они знают все, что следует знать о человеке, включая, разумеется, и женщину. Они проследили его происхождение, показали нам, как изменились его кости и форма тела, как под влиянием потребностей и страстей постепенно развивался его ум, вначале стоявший на очень низкой ступени. И в заключение они наглядно доказали, что в человеке нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить на анатомическом столе, что его упования на загробную жизнь коренятся в страхе смерти или, как говорят другие, в боязни грозы и землетрясения; что его связь с прошлым — просто-напросто унаследованная память о дальних предках, живших в этом прошлом, может быть, миллионы лет назад, и все, что есть в нем благородного, только лак, нанесенный на него цивилизацией, а все дурное и низкое должно быть приписано заложенным в нем первобытным инстинктам. Одним словом, по мнению ученых, человек — животное, которое, как и все прочие, всецело зависит от той среды, где он живет, и даже окраску свою принимает от нее. Это — факты, говорят ученые (или, по крайней мере, некоторые из них), а остальное — ерунда.

Временами мы склонны соглашаться с этими мудрецами, особенно после того, как прослушаем у кого-нибудь из них курс лекций. А затем может случиться, что виденное или испытанное лично нами заставит нас снова задуматься и пробудит в нас прежние сомнения, божественные сомнения, и с ними еще более сладкую надежду на то, что, кроме этой, есть иная жизнь.

А вдруг, думается нам, человек все-таки больше, чем животное? А может быть, он помнит самое отдаленное прошлое и способен заглядывать в будущее, не менее далекое? Может быть, это не мечта, а правда, и он действительно обладает бессмертной душой, способной проявиться в той или иной форме; и душа эта может спать века, но, несмотря на то, спит она или бодрствует, она остается сама собой, неизменной и неразрушимой.

Один случай из жизни мистера Джеймса Эбенезера Смита мог бы многих навести на такие размышления, будь этот случай им знаком во всех подробностях, чего, однако, насколько мне известно, не произошло. Ибо мистер Смит был из тех людей, которые умеют молчать. И все же, несомненно, случай этот заставил крепко призадуматься одного человека — именно того, с кем он приключился. Джеймс Эбенезер Смит и до сих пор все думает о нем и не может себе толком объяснить его.

Дж. Э. Смит родился в почтенной семье и получил хорошее воспитание. Он был недурен собой и в колледже считался подающим надежды юношей, но, прежде чем он получил диплом, с ним случилась неприятность, о которой здесь незачем распространяться, и он был выброшен, так сказать, на мостовую, без друзей и без гроша в кармане. То есть нельзя сказать, чтобы уж вовсе без друзей, так как у него был крестный, коммерсант, в честь которого его и назвали Эбенезером. К нему-то и обратился Смит, чувствуя, что тот обязан как-нибудь вознаградить его за то ужасное имя, которым его наделили при крещении.

До известной степени Эбенезер-старший признавал это обстоятельство. Никакого геройского подвига он не совершил, но все же нашел своему крестнику местечко клерка в банке, где был одним из директоров, — скромное место писца, не более. И еще, когда год спустя он умер, крестнику осталось от него сто фунтов, как говорится, на траурное кольцо.

Смит, человек практичный, вместо того чтобы купить это кольцо, совсем ему не нужное, вложил сто фунтов в рискованную, но многообещающую биржевую спекуляцию. Случилось так, что действия его были верны — он не прогадал и вместо одного таланта получил обратно десять. Он повторил опыт, и опять-таки успешно, так как по своему положению он мог иметь сведения из первоисточника. К тридцати годам Смит оказался обладателем целого состояния в двадцать пять с лишним тысяч фунтов. И тогда (это свидетельствует о том, каким он был умным и практичным человеком) перестал спекулировать, поместив свои деньги так, чтоб они давали ему, при полной безопасности капитала, верных четыре процента годовых.

К этому времени Смит уже значительно преуспел на службе, правда он и сейчас оставался клерком, но уже с жалованьем в четыреста фунтов в год и с надеждами на повышение оклада. Короче говоря, положение его было таково, что он мог бы и жениться, если бы только пожелал. Но случилось так, что он не захотел — может быть, потому, что, за неимением друзей и знакомств, не встретил на своем жизненном пути ни одной женщины, которая бы ему понравилась, а может быть, и по другой причине.

Застенчивый и сдержанный, он не доверял людям и никому о себе не рассказывал. Никто, даже его начальство в банке, не подозревали, что он человек со средствами; никто у него не бывал — знали только, что он живет где-то возле Путной; он не был членом ни одного клуба и не имел ни одного близкого приятеля. Удар, нанесенный ему жизнью в ранней юности, грубое обращение и щелчки, испытанные им однажды, так глубоко запали в его чувствительную душу, что он никогда уже больше не искал близости с себе подобными. Еще молодой годами, он, в сущности, жил совсем, как старый холостяк.

Вскоре, однако, Смит заметил, — это было после того, как он перестал играть на бирже, — что так, как он живет, жить скучно, что надо найти применение своим способностям. Он попробовал было заняться благотворительностью, но убедился, что человек с чувствительной душой не годится для предприятия, которое чаще всего сводится к самому бесцеремонному вмешательству в чужие дела. Поэтому, хоть и не без борьбы, он бросил это занятие, успокоив свою совесть тем, что передал часть своего капитала, и не малую, на благотворительные цели и на раздачу бедным, нуждающимся в помощи, пожелав остаться неизвестным.

Все еще не зная, куда приткнуть себя, Смит однажды, после закрытия банка, зашел в Британский музей, не столько ради самого музея, сколько для того, чтобы укрыться от дождя. Бродя наугад по залам, он очутился в огромной галерее, отведенной египетской живописи и скульптуре. В первый момент он был изумлен и озадачен, так как понятия не имел о египтологии; ему стало даже немного жутко. Наверное, это был великий народ, подумал он, если сумел создать такие грандиозные произведения. И с этой мыслью у него появилось желание ближе познакомиться с египетским народом, больше узнать о нем. Он уже собирался уходить, когда взгляд его случайно остановился на гипсовом слепке головки женщины, висевшем на стене.

Смит посмотрел на нее в другой раз, в третий, и с третьего взгляда влюбился. Нечего и говорить, что сам он не подозревал об этом. Он знал только, что с ним произошла какая-то перемена, и он не мог забыть лица случайно виденной гипсовой головки. Пожалуй, оно даже и не было по-настоящему красиво, за исключением удивительной мистической улыбки; пожалуй, и губы были слишком толсты, а ноздри чересчур раздуты. Но для него это лицо было сама Красота — красота, которая притягивала его к себе как магнит и будила удивительные фантазии, порой такие странные и нежные, какими бывают только воспоминания. Он, не отрываясь, смотрел на каменную маску, которая нежно улыбалась ему в ответ. Более тридцати столетий улыбалась маска небытию в какой-нибудь гробнице или потайной нише, как когда-то улыбалась миру женщина, портретом которой она была.

В галерею вкатился шариком коротенький, толстый господин и властным тоном начал отдавать приказы рабочим, снимавшим с пьедестала соседнюю статую. Смиту пришло на ум, что этому господину тут должно быть все известно. С усилием победив свою врожденную застенчивость, он приподнял шляпу и обратился к нему с вопросом, не может ли тот сказать, с кого снята эта гипсовая маска.

Толстый господин, — как оказалось потом, заведующий музеем, — взглянул на Смита и, убедившись, что он непритворно заинтересован, ответил:

— Не знаю. И никто не знает. У нее есть несколько имен, но в подлинности их я не уверен. Может быть, когда-нибудь найдут туловище этой статуи — тогда мы узнаем, конечно, если под ней есть надпись. Всего вероятнее, однако, что оно давным-давно пошло на известку.

— Так что вы ничего не можете мне сообщить о ней?

— Весьма немногое. Прежде всего, это копия. Оригинал находится в Каирском музее. Головку эту, если не ошибаюсь, нашел Мариетт и назвал ее по-своему. По всей вероятности, обладательница ее была царицей восемнадцатой династии, судя по работе. Вы сами видите — о царственном сане ее достаточно свидетельствует сломанный уреус. Поезжайте в Египет, если хотите изучить этот маленький шедевр в оригинале. Чудесная вещица — одна из самых красивых головок, какие были найдены в Египте. Ну, мне пора. Прощайте.

И он мелкими шажками побежал по длинной галерее.

Смит не знал, что такое уреус^[236], но не решился задержать заведующего расспросами. Он поднялся на второй этаж и начал разглядывать мумии и украшения. Ему как-то обидно было думать, что обладательница этой прелестной, манящей к себе головки давным-давно, еще до наступления христианской веры, была уже мумией.

Он вернулся в скульптурную галерею и любовался гипсовой головкой до тех пор, пока один из рабочих не сказал товарищу, что не мешало бы этому господину для разнообразия посмотреть на живую женщину.

Смит сконфузился и ушел.

По пути домой он зашел в книжный магазин и велел прислать все лучшее, что написано о Египте. Когда два дня спустя в комнату его внесли огромный ящик и с ним счет на тридцать восемь фунтов, он был несколько раздосадован. Однако добросовестно прочел все эти книги и за три месяца весьма недурно изучил древний Египет и даже стал немного разбираться в иероглифах.

В январе, то есть на исходе этих трех месяцев, Смит удивил дирекцию прошением об отпуске на два с половиной месяца — до сих пор он довольствовался двумя неделями отдыха в год. На их расспросы он ответил, что у него запущенный бронхит и что доктора советуют ему пожить в Египте.

— Превосходный совет, — сказал директор, — но я боюсь, что это будет вам не по карману. Там, в Египте, человека норовят ободрать как липку.

— Я знаю, — был ответ, — но у меня есть кое-какие сбережения, а мне ведь, кроме себя, тратить больше не на кого.

Таким образом, Смит попал в Египет и увидал оригинал восхитившей его головки и тысячу других, не менее очаровательных. Но этим он не ограничился. Присоединившись к группе египтологов, производивших раскопки вблизи древних Фив, — те, разумеется, только обрадовались участию интеллигента, — он целый месяц вместе с ними усердно копал, но ничего особенно не нашел.

Лишь года два спустя он сделал свое великое открытие, известное под именем гробницы Смита. Здесь нужно заметить, что состояние его здоровья настолько ухудшилось, что требовало ежегодных поездок в Египет, так, по крайней мере, полагали директора банка. А так как Смит не требовал летнего отпуска и всегда готов был поработать за товарища или сверхурочно, то в отпуске ему не отказывали, и каждую зиму он отправлялся на восток.

В эту третью свою поездку в Египет Смит добился от директора музея древностей в Каире разрешения производить раскопки на свой страх и риск за свой счет. Разрешение это было дано на обычных условиях, а именно: что отдел древностей вправе будет взять из найденных им предметов любые, а при желании — и все.

Устроив все это, Смит провел несколько дней в Каирском музее и ночным поездом выехал в Люксор, где его уже дожидался подрядчик, бывший переводчик Магомет, с нанятыми им рабочими — феллахами. Их было всего сорок человек, так как раскопки предполагалось вести в ограниченном масштабе. Смит ассигновал на эту затею не более трехсот фунтов, а на эти деньги в Египте не разгуляешься.

В прошлый свой приезд Смит уже наметил место для раскопок — дикое, запущенное кладбище близ храма Медянет — Хабу, известное под именем Долины Цариц в старых Фивах. Здесь, отдаленные от усыпальниц их царственных супругов промежуточным холмом, были преданы земле несколько величайших цариц Египта: их-то могилы и хотелось обследовать Смиту. Он знал, что некоторые из них еще не открыты. Говорят, счастье благоприятствует смелому. Кто знает? Может быть, ему и посчастливится найти могилу неведомой красавицы-царицы, лицо которой неотступно стояло перед ним уже три года.

Около месяца его рабочие копали, ничего не находя. Выбранное Смитом место действительно оказалось входом в гробницу. Но это выяснилось лишь через двадцать пять дней. Войдя в пещеру, Смит был разочарован. Или царица, найдя себе здесь успокоение, умерла очень молодой, и ее не постеснялись похоронить где попало; или же это только преддверие, а не сама гробница, или, наконец, стены оказались непригодными для скульптурных изображений, какие обыкновенно находят в египетских усыпальницах.

Смит все-таки решил продолжать раскопки, роя пробные ямы и траншеи в различных местах, но по-прежнему ничего не находя. Две трети времени и денег, которыми он располагал, были уже затрачены напрасно, прежде чем счастье улыбнулось ему.

Однажды, под вечер, возвращаясь домой после бесплодно проведенного рабочего дня, он заприметил небольшую вади, или пещеру на склоне холма, полузасыпанную камнем и песком. Такие пещеры здесь встречались на каждом шагу, и эта не сулила ничего большего, чем другие, уже исследованные. Однако почему-то именно эта пещера привлекла внимание Смита. Он уныло прошел мимо нее, но потом вернулся,

— Вы куда, сэр? — спросил Магомет.

Смит указал рукой на пещеру.

— Напрасно, сэр. Здесь нет гробницы. Эта пещера расположена слишком близко к вершине. И воды в ней очень много, а мертвые царицы любят лежать на сухом месте.

Но Смит все-таки пошел, и рабочие покорно побрели за ним.

Он исследовал утес. На камне не было следов какого бы то ни было орудия. Рабочие уже повернулись, чтобы уйти, но Смит, повинуясь тому же странному инстинкту, который привел его к этому месту, взял у одного из них лопату и начал раскапывать песок, прикрывавший каменную основу утеса, ибо здесь почему-то не было ни валунов, ни мусора, как в других местах. Видя, что хозяин сам взялся за работу, феллахи тоже стали копать и минут двадцать, если не больше, усердно отбрасывали лопатами песок, больше в угоду ему, так как все были уверены, что могилы здесь быть не может. Когда они дорылись до глубины шести футов, а камень имел все тот же девственный, нетронутый вид, Смит, наконец, сам велел им бросить работу.

С возгласом досады, в последний раз вонзил он заступ в песок и вдруг наткнулся на что-то твердое. Смит разгреб песок — обнаружился округленный край чего-то, по-видимому, карниза. Он позвал уже уходивших рабочих, молча указал им на выступ, и они, также молча, снова принялись за работу. Через пять минут уже было ясно, что это действительно карниз, а через полчаса откопали и верхнюю часть двери, ведущей в гробницу.

— Старые люди ее закладывали, — молвил Магомет, указывая на плоские камни, которыми была заложена дверь, скрепленные илом вместо извести, и на смутный отпечаток на засохшем иле изображений священных скарабеев на печатях чиновников, в обязанности которых входило опечатывать места последнего успокоения царственных особ.

— Может быть, там царица и не тронута, — продолжал он, не получив ответа на свои слова.

— Может быть, — коротко молвил Смит. — А ты копай-ка лучше. Не трать времени на разговоры.

И снова все усердно принялись за работу, пока не наткнулись на нечто такое, от чего Смит застонал. В каменной кладке, прикрывшей дверь, оказалось дыра — покой гробницы был нарушен. Магомет тоже увидел это и опытным глазом исследовал верхушку отверстия.

— Вор очень давний, — решил он. — Смотри. Хотел опять выстроить стену, но убежал, не окончив работу. — Он указал на несколько плоских камней, кое-как положенных обратно на место и не скрепленных цементом.

— Копай, копай, — приказал Смит.

Десять минут спустя отверстие показалось полностью. Оно было едва достаточно, чтобы человек мог пролезть в него.

Солнце садилось быстро, словно катилось вниз по небу. Еще минуту назад оно было позади копающих, над крутыми гребнями западных холмов, а теперь уже собиралось скрыться за их вершинами. А еще через минуту скрылось. И только одно мгновение зеленая искорка горела на том месте, где только что было солнце. Потом и она погасла, и на землю разом спустилась египетская ночь. Феллахи о чем-то перешептывались между собой; двое под каким-то предлогом ушли; остальные сложили свой инструмент и повернулись к Смиту, вопросительно глядя на него.

— Люди говорят, что не хотят дольше здесь оставаться. Боятся привидений. В этих гробницах живут ифриты — злые духи. Завтра, когда будет светло, рабочие придут закончить работу. Глупые, известно, что же спрашивать с простых феллахов, — с сознанием своего превосходства заключил Магомет.

— Конечно, — сказал Смит, знавший, что никакими деньгами не заставишь египтян после заката солнца раскапывать могилы. — Отпусти их. А мы с тобой останемся и будем сторожить здесь до утра.

— Не могу, господин. Мне что-то нехорошо. Должно быть, лихорадку схватил. Пойду в лагерь — надо будет хорошенько укрыться на ночь.

— Хорошо. Ступай, но если среди вас найдется храбрец, пусть он принесет мне мое теплое пальто, чего-нибудь поесть и вина, да еще фонарь, который висит в моей палатке. Я буду ждать его здесь, в долине.

Магомет, хотя и не очень уверенно, пообещал все исполнить, одновременно пытаясь убедить Смита, чтобы он лучше шел вместе с ними, а то, чего доброго, его обидят ночью духи, но видя, что это ему не удается, сам поспешил убраться подобру-поздорову.

Смит закурил трубку, уселся на песок и стал ждать. Через полчаса до него донеслось пение и сквозь густую тьму засветились огоньки в долине.

«Это мои храбрецы», — подумал он и пошел им навстречу.

Он не ошибся. Это были его рабочие — целых двадцать человек — в меньшем количестве они не решились предстать перед духами, по их мнению, бродящими ночью в этой долине. Когда свет фонаря, который нес один из рабочих, — не Магомет, тот, по его словам, так разнемогся, что не в силах был прийти, — озарил белую фигуру Смита, рабочий выронил фонарь, и с криком испуга вся доблестная компания обратилась в бегство.

— Сыны трусов! — рявкнул Смит им вдогонку на чистейшем арабском языке. — Это я, ваш господин, а не ифрит.

Услышав его голос, они не сразу, робея, но все же вернулись. И тут Смит заметил, что каждый из них что-нибудь нес, — это для того, чтобы оправдать то, что их много. У одного в руках был хлеб, у другого фонарь, у третьего коробка сардин, у четвертого консервный нож; у кого-то спички, бутылка пива. Двое бережно несли в руках пальто Смита, причем, один держал его рукава, а другой — полы.

— Положите все это, — приказал Смит. — А теперь удирайте, и живее. Если не ошибаюсь, я только что слышал беседу двух ифритов о том, что они сделают с последователями Пророка, осмелившимися издеваться над своими богами, если встретят их в этом священном месте ночью.

Этот дружеский совет был исполнен мгновенно. Через минуту Смит остался один на один со звездами и готовым, наконец, успокоиться ветром пустыни.

Собрав свои пожитки или, по крайней мере, то, что могло пригодиться ему, он рассовал их по карманам и вернулся ко входу в могилу. Здесь он при свете фонаря поужинал и улегся, надеясь уснуть. Но уснуть не мог. Каждую минуту что-то будило его — то вой шакала между скал, то еще что-нибудь. Один раз песочная муха так больно укусила его в ногу, что он подумал, уж не скорпион ли это. Несмотря на теплое пальто, он чувствовал озноб, так как нижнее его платье и белье намокли от пота; он подумал, что так нетрудно простудиться или схватить злокачественную лихорадку, поднялся и начал ходить, чтобы согреться.

Тем временем взошла луна и озарила все детали этой странной унылой картины. Тайны Египта бередили душу Смита. Сколько когда-то живших царей и цариц похоронено в том холме, который он попирает ногами! И вправду ли лежат они в могиле или же бродят призраками по ночам, как говорят феллахи? Не могут найти себе успокоения и обходят страну, где некогда они владычествовали. Религия египтян учит, что Ка, или двойник наш, вечно бродит в тех местах, где погребено наше тело. И если вдуматься, то в этих суевериях отыщется нечто такое, во что трудно не верить и христианину. Ведь верим же в Искусителя и в воскресение мертвых. И разве сам он, Смит, не написал брошюру о некотором сходстве с христианством религии древних египтян — брошюру, которую он собирается опубликовать под псевдонимом? Но об этом ему было как-то жутко думать в эту минуту — ведь как-никак он — осквернитель могил.

Его ум, или, вернее, его фантазия усиленно работала. Чего только не видели эти скалы? Ему казалось, что по дороге, которая, несомненно, скрыта под наносным песком, там, где он стоит, тянется процессия к темным дверям открытой им гробницы. Он отчетливо видел, как извивается погребальное шествие между скалами. Впереди жрецы, с бритыми головами; в леопардовых шкурах, или же в белоснежных одеждах, с мистическими символами своего звания. За ними — погребальная колесница, запряженная быками; на ней большой четырехугольный ящик и в нем два гроба, а внутри мумия царя или царицы; «ястреб, распростерший свои крылья и летящий в лоно Осириса», бога смерти. Позади плакальщицы, оглашающие воздух жалобными воплями. Дальше несут дары умершему — сосуды, утварь, драгоценности. Затем идут высшие сановники государства. За ними сестры царицы, ведущие за руку удивленных детей. За ними сыновья фараона, несущие эмблемы своего царственного сана.

И, наконец, позади всех, сам фараон в парадном одеянии, в двойном венце с золотою змеею наверху, в тяжелых золотых браслетах и тяжелых, звенящих на ходу серьгах. Голова фараона поникла, поступь тяжела; кто знает, какие мысли бродят в его царственной голове? Быть может, скорбь об умершей царице? Но ведь у него есть другие жены и нет счета красивым наложницам. Бесспорно, она была кротка и прекрасна, но ведь красота и кротость даны в удел не ей одной. Да и так ли уж кротка была она, если позволяла себе иной раз перечить ему, царю, и сомневаться в божественности его велений? Нет, без сомнения, царь думает не только об умершей, для которой он велел выстроить эту пышную гробницу и принес щедрые дары, чтобы обеспечить ей милость. Он думает также о себе и о другой гробнице, по ту сторону холма, над которой уже много лет работают лучшие художники его страны, — о другом месте успокоения, куда сойдет и он, когда настанет его час, ибо перед Смертью все равны — и цари, и рабы.

Видение исчезло. Но оно было так реально, что Смит подумал: уж не задремал ли он на ходу. Однако сейчас он не спал и озяб ужасно. А неподалеку собралась уже целая стая шакалов. Что за наглость! Один даже не побоялся просунуть морду в освещенный круг — тощий, желтый, — должно быть, почуял остатки ужина. А может быть, почуял его самого — человека. Да и не одни шакалы — в этих горах бродят подчас и разбойники, а он здесь один и безоружен. Не погасить ли фонарь? Это было бы благоразумнее, но Смиту не хотелось быть благоразумным. При свете все-таки не так одиноко.

Убедившись, что уснуть ему не удастся, Смит решил согреться с помощью работы. Схватив заступ, он принялся копать у самых дверей гробницы. Шакалы от удивления завыли. К таким зрелищам они не привыкли. Сама луна, старая как мир, могла бы подтвердить, что, по крайней мере, уже больше тысячи лет еще ни один человек не осмелился вторгнуться в гробницу, тем более в такой необычный час.

Прошло минут двадцать. Смит усердно копал. Неожиданно заступ его со звоном ударился о что-то зарытое в песке: в безмолвии ночи звук раздался особенно громко.

«Должно быть, камень. Надо выкопать — пригодится против шакалов», — подумал Смит, осторожно стряхивая с заступа песок. Камень оказался небольшим — таким не испугаешь зверя. Однако Смит все-таки поднял его и потер в руках, чтоб очистить от приставшей пыли. И, приглядевшись, увидел, что это не камень, а бронза.

— Осирис, — решил Смит, — это его изображение, зарытое у входа в гробницу, для охраны ее от злых сил. Нет, наверное, это Исида. И то нет — это головка статуэтки, и, кажется, хорошая резьба, по крайней мере, при лунном свете так кажется. По-видимому, даже позолоченная бронза.

Он пошел за фонарем и навел его на найденный предмет. И вдруг вскрикнул от радостного изумления:

— Да ведь это та самая головка, что на маске! Ну да — та самая. Моя царица! Ей-Богу, она!

Он не мог ошибиться. Те же губы, немного даже полноватые; те же ноздри, тонкие, трепетные, красиво изогнутые, но слишком раздутые; те же брови дугой и мечтательные, широко расставленные глаза. А главное, та же пленительная и загадочная улыбка. Работа дивная — прямо шедевр. На этом шедевре был настоящий царский головной убор, концы которого свешивались на грудь. Статуэтка, благодаря позолоте, ничуть не заржавела и отлично сохранилась, но от нее осталась только голова, отбитая, по-видимому, одним ударом, так как линия была очень чистая.

Смит сразу сообразил, что статуэтка была украдена вором, принявшим ее за золотую, но по выходе из гробницы вора взяло сомнение и он разбил ее о камень. Остальное не трудно было угадать. Убедившись, что это не золото, а золоченая бронза, вор не стал уносить ее, а разбил и бросил, по крайней мере, так объяснил себе это Смит. И объяснение это не совсем правильно, как будет видно из дальнейшего.

Первое, что решил сделать Смит, это разыскать туловище статуэтки. Он долго копал и шарил в песке, но безуспешно: остальных кусков он не нашел. И подумал, что вор, быть может, в сердцах, оставил туловище у себя, а голову бросил здесь. Смит еще раз внимательно осмотрел головку и на этот раз заметил, что на ней была дощечка с тонко вырезанной надписью.

К этому времени Смит уже наловчился разбирать иероглифы и без труда прочел: «Ma-Ми. Великая государыня. Возлюбленная». В этом месте дощечка была переломлена.

«Ma-Ми. Никогда не слыхал о такой царице. Должно быть, история не знает ее. Интересно, чья же она была возлюбленная. Амена, или Гора, или Исиды — наверное, какого-нибудь божества».

Он, не отрываясь, смотрел на дивное изображение, как некогда смотрел на гипсовую головку в музее, и головка, воскресшая из пыли веков, улыбалась ему со стены. Только та головка была слепком, а эта — портретом красавицы, лежавшим на груди умершей, похороненной в этой самой гробнице.

Смит принял неожиданное решение. Он сейчас же исследует эту гробницу. Было бы святотатством пустить сюда прежде себя кого-нибудь другого. Он сначала сам посмотрит, что скрывается там, внутри.

Почему бы и не войти? Лампа у него хорошая, масла в ней достаточно — хватит на несколько часов. Если внутри и был скверный воздух, он успел выйти через расчищенное отверстие. Его как будто неотступно что-то звало войти и посмотреть. Он сунул бронзовую головку в карман жилета, так что она находилась как раз под сердцем, направил свет лампы сквозь отверстие, заглянул внутрь. По-видимому, влезть будет не трудно — песок лежал вровень с входным отверстием. Без труда он влез и пополз дальше, но ход был так узок, что он едва мог протиснуться между его дном и верхним покрытием. Дальше он был почти полностью заполнен грязью.

Магомет был прав в том, что могилу, высеченную в этой части скалы, непременно зальет водой. Ее и залило, очевидно, после какой-нибудь сильной грозы, и Смит уже начал бояться, что вода, смешавшись с песком, образовала непроходимую преграду. По-видимому, строители на это и рассчитывали — оттого-то они и оставили вход без всяких украшений — и даже нарочно вырыли дыру под дверью, чтобы дать возможность грязи проникнуть внутрь. Однако же ошиблись в расчете. Естественный уровень грязи не дошел до покрытия могилы, и хотя с трудом, но все-таки можно было пролезть в нее.

Смит прополз шагов сорок или около того, как вдруг заметил, что он находится у подножия лестницы. Тогда план постройки стал ему ясен — сама могила находилась выше входа.

Здесь стены были уже расписаны. Все рисунки изображали царицу Ma-Ми в царском венце и в прозрачных одеждах, представляемую одному божеству за другим. Промежутки между фигурами царицы и божеств были заполнены иероглифами, такими четкими, как будто художник начертал их сегодня. С первого взгляда Смит убедился, что это все — цитаты из Книги Смерти. Вор, осквернивший гробницу, вторгся в нее, по всей вероятности, вскоре после погребения, — застывшая грязь, по которой ступал теперь Смит, была еще свежа и мягка, ибо на ней сохранились следы осквернителя и на стенах отпечатки его пальцев; а в одном месте — даже четкий отпечаток всей ладони; видны были не только очертания руки, но илинии.

Ряд ступеней вел к другому коридору, повыше первого, куда вода не дошла; с правой и с левой стороны коридора виднелись начатые и недоконченные покои. Царица, очевидно, умерла молодой. Гробница, предназначенная для нее, не была даже закончена. Еще несколько шагов, и ход расширился — целый квадратный зал, шагов тридцать в длину. Потолок его весь был расписан коршунами с распростертыми крыльями; у каждого в когтях висел Крест Жизни. На одной стене была изображена ее величество Ma-Ми, стоявшая в ожидании, пока Анубис взвешивал ее сердце, положив его на одну чашу весов, в то время как на другой лежала Истина, и он записывал на табличках приговор. Здесь были приведены все ее титулы: «Великая Наследница царств, Сестра и Супруга царей, Царственная сестра, Царственная жена, Царственная мать, Повелительница двух стран, Пальмовая ветвь Любви, Красота необычайная».

Торопливо осматривая их, Смит заметил, что имя фараона, супругой которого была Ma-Ми, нигде не упоминается, как будто даже пропущено нарочно. На другой стене Ma-Ми, сопровождаемая своим Ка, или двойником, приносила дары различным богам или же говорила умилостивительные речи безобразным демонам подземного мира, называя их по именам и заставляя их сказать: «Проходи. Ты чиста».

Наконец на последней стене, торжествующая после всех преодоленных испытаний, Ma-Ми, оправданная Осирисом, вступала в чертоги богов.

Все это Смит бегло оглядел, освещая фонарем, который он то поднимал, то опускал. И, не закончив осмотр, заметил нечто, сильно раздосадовавшее его. На полу следующей комнаты, где стояли гробы, ибо первая была как бы преддверием к ней, лежала кучка обуглившихся предметов. Он мгновенно все понял. Сделав свое дело, вор сжег саркофаги, а с ними и мумию царицы. В этом не могло быть сомнений, так как среди пепла виднелись обуглившиеся человеческие кости, а потолок гробницы был закопчен и даже потрескался от огня. Значит, искать тут нечего — все уничтожено.

В спертом воздухе гробницы было трудно дышать. Устав от бессонной ночи и долгой работы, Смит присел на выступ скалы, или скамеечку, высеченную в стене, — по-видимому, для приношений усопшей, так как на ней еще валялись иссохшие цветы — и, поставив фонарь возле ног, долго сидел, глядя на обуглившиеся кости. Да, вон лежит нижняя челюсть и на ней сохранившиеся несколько зубов, мелкие, белые, правильной формы. Несомненно, Ma-Ми умерла молодой. Разочарование и святость места действовали ему на нервы — он не в силах был оставаться здесь дольше.

Фонарь раскачивался в его руках, он снова шел по расписанному живописью коридору. Ему не хотелось рассматривать стенную живопись — она могла подождать до утра; разочарование было слишком тяжелым. Он спустился обратно по ступенькам и вдруг заметил торчавший из песка, покрывшего грязь, то ли угол красного ящика, то ли корзиночки. Он мигом разгреб песок — да, действительно, это была корзина — небольшая, длиной в фут, из тех, в которых древние египтяне приносили в гробницы фигурки, погребаемые вместе с усопшими. По-видимому, корзину обронили, так как она была опрокинута набок. Смит открыл ее без особых надежд, так как вряд ли бы ее здесь оставили, если б в ней заключалось что-либо ценное.

Первое, что бросилось ему в глаза, — это была рука мумии, сломанная в кисти, маленькая женская рука очаровательной формы. Она вся иссохла и побелела, как бумага, но контуры сохранились: длинные пальцы были тонки и изящны, а миндалевидные ногти накрашены красной краской, как это было в обычае у бальзамировщиков. На руке было два золотых кольца; из-за этих колец она и была украдена. Смит долго смотрел на нее, и сердце его часто билось, ибо это была рука женщины, о которой он мечтал уже несколько лет.

И не только смотрел, а поднес ее к губам и поцеловал. И в это мгновение ему почудилось, будто на него пахнул ветерок, холодный, но пропитанный ароматами. Затем, испугавшись мыслей, которые вызвал в нем этот поцелуй, он принялся рассматривать содержимое корзины. Здесь было еще несколько предметов, наскоро завернутых в куски погребальных покровов, сорванных с тела царицы. Это были обычные украшения, знакомые всем знатокам Египта; но тут вместо двух серег была одна, тонкой работы, сделанная в виде букета цветов и граната, и чудное ожерелье было разорвано пополам, одна половина которого исчезла.

Где же все остальное? И почему это брошено здесь? Подумав, Смит ответил себе и на этот вопрос. Очевидно, ограбив могилу, вор хотел сжечь саркофаг, надеясь таким образом скрыть следы своего преступления. Но, должно быть, дым настиг его и тогда, торопясь выбраться из опасной гробницы, которая могла стать и его могилой, вор уронил корзинку и уже не решился вернуться, чтобы поднять ее. Может быть, он думал прийти за ней завтра, когда воздух очистится от дыма. Но, как видно будет из дальнейшего, «завтра» для него так и не наступило.

Звезды уже побледнели, когда Смит, наконец, выбрался на свежий воздух. Час спустя, когда солнце стояло уже высоко, явился Магомет (оправившийся от своей внезапной болезни) и с ним его феллахи.

— А я тут поработал, пока вы спали, — сказал Смит, показывая ему руку мумии (но не кольца, снятые с нее) и сломанную бронзовую статуэтку, причем, опять-таки драгоценные украшения он снял и спрятал в карман.

За последующие десять дней они полностью расчистили подход к гробнице. И при этом в песке, близ верхней ступени лестницы, которая вела к гробнице, нашли скелет мужчины с черепом, пробитым топором.

Магомет и Смит предположили, что это и был скелет вора, осквернителя гробницы. По всей вероятности, стражи захватили его при выходе и казнили без суда, а награбленное поделили между собою. А может быть, его убили его же сообщники.

Больше в могиле ничего не нашли — ни головы мумии, ни священного скарабея. Остаток своего отпуска Смит провел, фотографируя рисунки на стенах гробницы и списывая надписи, по различным причинам чрезвычайно его заинтересовавшие. Затем, благоговейно похоронив обуглившиеся кости царицы в потайном уголке пещеры, он поручил ее попечению заведующего местным отделом древностей, расплатился с Магометом и феллахами и уехал в Каир. Драгоценности он увез с собой, ничего никому о них не сказав, и захватил реликвию, еще более для него ценную, — иссохшую ручку ее величества Ма-Ми.

Глава II

Смит сидел в святилище Каирского музея — в кабинете заведующего отделом древностей. Это была очень интересная комната. Повсюду книги: на полках, в шкафах, грудами навалены на полу; и всюду предметы, ожидающие своей очереди для исследования и внесения в каталог, — предметы, вынутые из могил: горшок с серебряными монетами, найденный в Александрии и пролежавший в земле более двух тысяч лет, недавно найденная мумия царственного ребенка с надписью, нацарапанной на пеленках, и под одной из розовых завязок иссохший цветок лотоса — последний дар материнской любви.

«Зачем они вырыли этого младенца? — подумал Смит. — Оставили бы его лежать там, где он лежал».

У Смита было нежное сердце, но как раз в тот момент, когда он подумал о младенце, он уколол лежавшую в кармане руку о камень ожерелья — и вспыхнул: совесть у него также была чувствительной.

В эту минуту вошел заведующий, бодрый, живой, постоянно чем-то заинтересованный.

— А, милейший мистер Смит? Я рад вас видеть снова, тем более, что вы, кажется, поработали не без успеха. Как вы говорите, звали ту царицу, могилу которой вы нашли? Ma-Ми? Никогда не слыхал такого имени. Если б я не знал вас как добросовестного ученого, я бы подумал, что вы не так прочли или же сами выдумали это имя. Ma-ми… По-французски это было бы красиво — mamie — моя милочка. Уж, наверное, когда-нибудь кто-нибудь так и звал ее. Ну, рассказывайте, хвастайтесь.

Смит вкратце поведал ему о своей находке, показал фотографические снимки и копии с надписей.

— Интересно, очень интересно! — повторил заведующий. — Оставьте их мне на несколько деньков — надо будет присмотреться к ним поближе. Вы, разумеется, опубликуете их? Это будет стоить не дешево, так как рисунки и надписи, само собой, надо делать факсимиле, но, наверное, найдется какое-нибудь ученое общество, которое поможет вам деньгами. Взгляните на эту виньетку. Необычайно красиво. Какая жалость, что этот подлый вор сжег тело мумии и украл драгоценности.

— Он не все унес с собой.

— Как! Наш инспектор говорил мне, мистер Смит, что вы ничего такого не нашли.

— Он не знал, что я нашел. Я не показывал ему.

— Вот вы какой скрытный! Ну, посмотрим.

Смит не спеша расстегнул жилет и из внутренних карманов начал выгружать драгоценности, завернутые в погребальные покровы. Прежде всего — золотой набалдашник скипетра в виде цветка граната с вырезанными на нем именем и титулами Ма-Ми.

— Какая прелесть! — воскликнул заведующий. — Посмотрите. Ручка была из слоновой кости, и этот мерзавец раздавил ее. Значит, кость не успела высохнуть. Очевидно, ограбление было совершено вскоре после похорон. Вот, посмотрите сами в лупу. Это все?

Смит подал ему половину дивного ожерелья.

— Я перенизал его на другую нитку, но каждое зерно на своем месте, — пояснил он.

— Боже мой! Это восхитительно! Обратите внимание на чистоту резьбы в этих головках богини Хатор, а на цветах лотоса — наэмалированные мушкиНичего подобного у нас в музее нет.

Смит продолжал выгружать свои карманы.

— Это все? — каждый раз спрашивал его заведующий.

— Все, — наконец ответил Смит. — То есть нет. Я нашел еще сломанную статуэтку в песке, снаружи гробницы. Это — портрет царицы, и я надеялся, что вы позволите мне оставить ее у себя.

— Ну, разумеется, мистер Смит. Она по праву ваша. Мы не такие уж грабители. А все-таки вы покажите мне ее.

Еще из одного кармана Смит вытащил головку. Заведующий посмотрел на нее и с чувством проговорил:

— Я только что сказал, что вы скромны, мистер Смит, и все время восхищался вашей честностью. Но теперь я должен прибавить еще, что вы очень благоразумны. Если бы вы не взяли с меня обещания, что эта бронза останется у вас, она, конечно, не вернулась бы в ваш карман. Да и теперь, в интересах публики, не вернете ли вы мне моего обещания?

— О нет! — печально вырвалось у Смита.

— Вам, быть может, неизвестно, что это — подлинник найденного Мариеттом портрета неведомой царицы, личность которой мы таким образом можем установить?

— Я знаю. Я сам вышлю вам копию вместе с фотографиями. И обещаю, кроме того, оставить оригинал музею после моей смерти.

Директор, осторожно держа в руках головку и поднеся ее к свету, прочел надпись:

— «Ma-Ми, великая Царица. Возлюбленная…» Чья же возлюбленная? Сейчас, во всяком случае, Смита. Возьмите ее, сударь, и спрячьте поскорее, не то, чего доброго, к нашей коллекции прибавится еще одна мумия — современного происхождения… И ради Бога, когда будете писать завещание, оставьте ее не Британскому музею, а нашему, Каирскому, так как это ведь египетская царица… Кстати, мне говорили, что у вас слабые легкие. Как ваше здоровье? У нас тут в эту пору года дуют холодные ветры.

— Здоровье хорошо.

— Вот это чудесно. Ну, надеюсь, больше вам нечего показать мне?

— Нечего, кроме руки мумии, найденной мной в той же корзине, что и драгоценности. Вот два кольца, снятые с нее. По всей вероятности, рука была оторвана, чтобы добраться вот до этого браслета. Я думаю, вы не будете иметь ничего против того, чтоб я оставил у себя и эту руку?

— Руку «возлюбленной Смита»? Нет, конечно, хотя я лично предпочел бы возлюбленную помоложе. Но все-таки, может быть, вы дадите мне на нее взглянуть? Вот почему у вас так оттопырился карман. А я думал — там книги.

Смит вынул футляр — в нем была рука, завернутая в бумагу.

— Хорошенькая ручка, холеная. Без сомнения, Ma-Ми была действительно наследницей престола, а фараон, супруг ее — полукровкой, сыном одной из наложниц… Оттого-то ее и называют «Царственной сестрой»… Странно, что имя этого фараона ни разу не упоминается в надписях. Должно быть, не очень-то они ладили между собою… Вы говорите про вот эти кольца?

Он надел оба кольца на мертвые пальчики, потом снял одно, с королевской печатью, и прочел надпись на другом: «Бос-Анк. Анк-Бос».

— А ваша Ma-Ми была не чужда тщеславия. Вы знаете, Бос — бог красоты и женских украшений. Она носила это кольцо, чтобы всегда оставаться красивой, чтобы ее платья всегда были ей к лицу и чтобы румяна не расплавлялись от жары, когда она плясала перед богами. По-моему, даже жаль лишать Ma-Ми ее любимого кольца. С нас довольно и одного, с печатью.

С легким поклоном он возвратил руку Смиту, оставив на ней колечко, которое Ma-Ми носила более трех тысяч лет. По крайней мере, Смит был уверен, что на руке кольцо Боса, он даже не взглянул на него, чтобы убедиться в этом.

Затем они простились. Смит обещал зайти на другой день, но по причинам, которые мы узнаем впоследствии, не выполнил своего обещания.

«Хитрый какой! — подумал директор, когда Смит ушел. — Как торопится! Боится, как бы я не передумал. Выпросил-таки себе бронзовую головку. А ведь она стоит тысячу фунтов, по крайней мере. Но не думаю, чтобы его интересовали деньги. По-моему, он влюбился в эту Ma-Ми и хочет иметь ее портрет. Чудаки эти англичане… А все-таки честный. Другой бы оставил у себя и драгоценности. Откуда я бы мог узнать? Ах, что за прелесть! Вот так находка! Да здравствует чудак Смит!»

Он собрал драгоценности, найденные Смитом, сложил их в несгораемый шкаф, запер его двойным замком и, так как было уже около пяти часов, уехал к себе на дачу, чтобы на досуге разглядеть фотографии копий, полученные от Смита, и, кстати, похвастаться перед друзьями редкой находкой.

Выйдя из кабинета заведующего, Смит вручил почтенному стражу бакшиш в пять пиастров, повернул направо и остановился посмотреть на рабочих, тащивших огромный саркофаг на импровизированной платформе под звуки однообразной и ритмической песни, каждая строфа которой заканчивалась призывом к Аллаху.

Смит смотрел, слушал и думал о том, что точно так же предки этих феллахов, с такими же песнями, тащили этот самый саркофаг из каменоломни к берегу Нила, и от берега Нила к гробнице, из которой его теперь извлекли. Только божество они тогда призывали другое — не Аллаха, а Амона. Восток меняет своих властителей и богов, но обычаи остаются.

Так думал Смит, быстро шагая между саркофагами и темнокожими феллахами в синих блузах по длинной галерее, заставленной всевозможными скульптурами. На минуту он остановился перед дивной белой статуей царицы Амекартас, потом, вспомнив, что до закрытия музея времени остается немного, поспешил в хорошо знакомую ему комнату, одну из выходивших в эту галерею.

Здесь, в уголке, на полке, рядом с другими стояла и дивная головка, найденная Мариеттом, гипсовый слепок с которой так пленил его в Лондоне. Теперь он знал, чья эта головка, а в его кармане лежала рука ее обладательницы — та самая рука, что, может быть, гладила этот мрамор, указывая скульптору на недостатки, или, наоборот, восторженно прикасалась к нему. Смит спрашивал себя, кто был этот счастливец-скульптор и его ли работы была и эта бронзовая статуэтка. Ему хотелось бы узнать это наверняка.

Он остановился и, как вор, украдкой огляделся вокруг. Он был один. Здесь, в этой комнате, — ни одного студента, ни одного туриста; и сторож куда-то тоже запропастился. Он вынул ящичек с рукой мумии и снял с нее кольцо, оставленное ему в подарок заведующим. Он предпочел бы другое, с печатью, но неловко было сказать это директору, особенно после того, как тот неохотно оставил у него головку.

Он положил руку обратно в карман, а кольцо, даже не взглянув на него, надел себе на мизинец — оно пришлось впору (Ma-Ми носила его на третьем пальце левой руки). Почему-то ему захотелось подойти к портрету Ma-Ми с ее кольцом в руке.

Головка была на обычном месте. Уже несколько недель он не видел ее, и сейчас она показалась ему еще прекраснее, чем прежде, а улыбка ее еще загадочнее. Он вынул другую, головку статуэтки, и начал их сравнивать. ОНесомненно, это одна и та же женщина, хотя статуэтка, может быть, была сделана года на три позже головки; ему казалось, что здесь лицо несколько старше и одухотвореннее. Быть может, недуг, а быть может, и предчувствие раннего конца омрачили прекрасное лицо царицы. Он начал измерять пропорции и так увлекся, что не слыхал звонка, предупреждающего о закрытии музея. И так как он сидел в углу, за большими статуями, сторож, заглянувший в эту комнату, чтобы убедиться, что она пуста, не заметил его и ушел, торопясь домой на праздник. Ибо завтра была пятница, священный день у мусульман, и музей закрывался до субботы. Хлопнула входная дверь, щелкнул тяжелый запор — и, кроме, сторожа снаружи, никого не осталось даже вблизи музея, где сидел в своем уголке замечтавшийся и одинокий Смит.

Когда стемнело настолько, что уже не видно было линий, он взглянул на часы и сказал себе: пора уходить.

Как странно пусто было в залах! Не слышно ни шагов, ни человеческих голосов. Часы его показывали шесть без десяти минут. Но это же невозможно — музей закрывают в пять, должно быть, его часы испортились. Надо разыскать сторожа и уточнить у него время.

Смит вышел в галерею, оглянулся направо, налево — ни души. Побежал в один зал, в другой — нигде никого. Поспешил к главному выходу. Двери оказались заперты,

«Нет, часы мои, должно быть, идут верно. Это я не слыхал звонка. Но есть же тут хоть кто-нибудь? Наверное, еще открыта комната, где продают слепки и открытки».

Он пошел туда, но и там дверь была заперта. На его стук единственным откликом было эхо.

«Ну, ничего, — утешал он себя. — Заведующий, наверно, еще в своем кабинете. Ведь рассмотреть как следует все эти драгоценности и надписи — на это нужно много времени».

Он пошел искать кабинет заведующего, дважды заблудился, наконец нашел дорогу с помощью саркофага, который давеча тащили арабы, а теперь одиноко высившегося среди сгущавшихся теней. Дверь кабинета заведующего также была заперта, и на стук его откликнулось лишь эхо. Он обошел весь нижний этаж и по большой лестнице поднялся на верхний.

Добравшись до зала, где хранились мумии фараонов, он, усталый, присел отдохнуть. Напротив него, посреди зала, в большом стеклянном ящике покоился Рамзес II. По соседству с ним, в ящике поменьше, сын его — Менепта, и повыше внук — Сетис II. И дальше — другие фараоны. Смит смотрел на Рамзеса II, на его седые кудри, пожелтевшие от бальзамирования, на поднятую левую руку и вспоминал рассказ заведующего о том, как, развернув мумию этого великого монарха, все ушли завтракать, оставив при ней только одного человека на страже; и во время завтрака человек этот вбежал в испуге с поднявшимися дыбом волосами, крича, что мертвый фараон поднял руку и указал на него.

Все бросили есть и побежали туда — действительно, рука была поднята, и им не удалось положить ее на место. Объяснили это тем, что от солнечных лучей иссохшие мышцы сократились — объяснение правильное и вполне естественное.

Смиту было неприятно, что этот рассказ вспомнился ему так некстати — тем более, что и ему казалось, будто рука шевелится в то время, когда он смотрит на нее — чуть-чуть, но все-таки шевелится. Он повернулся к Менепте; впалые глаза мумии смотрели на него пристально из-под покровов, небрежно наброшенных на пергаментное, пепельного цвета лицо. Это самое лицо грозно хмурилось, взирая на Моисея. Это самое сердце было ожесточено Богом. Еще бы ему не быть жестоким, — даже врачи решили, что Менепта умер от склероза артерий и сердечные сосуды его как известь.

Смит влез на стул, чтобы посмотреть на Сетиса II. Это лицо было не таким суровым, а очень спокойным, но на нем как будто застыло выражение укоризны. Слезая на пол, Смит опрокинул тяжелый стул. Тот упал со страшным шумом — даже странно, что от падения простого стула получилось столько шума. Насмотревшись на мертвых фараонов — теперь они показались ему какими-то иными, более реальными и жизненными, — Смит снова пошел искать живого человека.

Всюду — и справа, и слева от него — были мумии всех стилей, всех периодов, и ему, наконец, до смерти наскучило смотреть на них. Он заглянул в комнату, где хранились останки Иуйи и Туйю, отца и матери великой царицы Тайи, таких величавых и внушительных в своих царственных одеждах; бегло осмотрел ряды саркофагов царей-жрецов двадцатой династии и отвернулся от золотых масок цариц из рода Птолемеев, так неприятно блестевших в надвигающихся сумерках.

Нет, достаточно с него этих мумий. Лучше перейти в нижний этаж. Статуи все же лучше набальзамированных покойников, хотя, по египетскому поверию, и возле статуи всегда бродит Ка. Смит спустился по широкой лестнице. Что это? Показалось ему или действительно что-то прошмыгнуло вниз? Как будто животное, и за ним быстро скользнувшая тень неопределенной формы. Может быть, это просто кошка, живущая в музее, гонится за музейной мышью. Но что же это за тень такая, странная и неприятная?

Он позвал: «Кис-кис», так как в эту минуту обрадовался бы всякому животному существу, но не получил в ответ обычного «Мяу». Может быть, это был не двойник кошки, а тень… Ах! Что за вздор ему приходит в голову! Египтяне боготворили кошек, и мумий кошек сколько угодно. Но тень… — нет, тень необъяснима.

Один раз он крикнул, чтобы привлечь внимание, но уже не повторял этого больше, ибо в ответ ему откликнулись тысячи голосов из всех углов гигантского здания музея.

Ну что поделаешь? Приходится мириться с тем, чему нельзя помочь. Очевидно, до завтра ему не выйти отсюда: вопрос в том, в какой части здания лучше провести ночь. И надо поскорее решить его, так как ночь надвигается быстро. Он подумал об уборной, где еще сегодня, перед тем как идти к заведующему, мыл руки с помощью любезного араба-служителя, который милостиво принял от него пиастр в награду за услугу. Но, увы, дверь уборной оказалась запертой. Тогда он направился к главному выходу.

Здесь, друг против друга, стояли два больших красных саркофага — великой царицы Хатсену и ее царственного брата и супруга, Тотмеса III. Смит смотрел на них. Почему бы ему не приютиться на ночь в одном из них? Они были глубокие, удобные, и человеку в них отлично можно улечься… С минуту Смит соображал, не обидятся ли покойные монархи за такое вольное обращение с их гробами, и, подумав, решил, что безопаснее будет положиться на милость царицы.

Он уже занес ногу в гроб и пытался втиснуть свое тело под массивную крышку, поднятую на массивных деревянных блоках, как вдруг ему вспомнилось маленькое, голое, иссохшее существо с длинными волосами, которое он видел в боковой комнате гробницы Аменотепа II в Долине Царей в Фивах. Эта карикатура на человека и была мумией могущественной Хатсену, ограбленной разбойниками и лишенной своих царственных одежд.

А вдруг, когда он будет лежать в ее саркофаге и спать сном праведника, это маленькое существо заглянет под крышку и спросит, что он здесь делает. Конечно это была нелепая мысль, и она могла прийти в голову только потому, что он устал и разнервничался. Но все же факт оставался фактом: в том самом саркофаге, куда он собирался лечь, в течение нескольких столетий покоился прах царицы Хатсену.

Он вылез из саркофага и в отчаянии посмотрел вокруг. Против главного входа находился большой центральный зал музея. Там завалилась крыша и производился ремонт, такой обширный, что, по словам заведующего, он должен был занять несколько лет. Поэтому вход в зал был загорожен, за исключением небольшой деревянной двери, в которую проходили рабочие. Там осталось всего лишь несколько статуй, слишком громоздких, чтобы вынести их, такие, как статуя Сатиса II, Аменотепа II и его царицы, Тайи. Может быть, там переночевать? Пренеприятное место для ночевки, но все же, рассудил Смит, лучше, чем проспать ночь в чужом гробу. Если, например, пролезть сквозь щели досок, которыми были обиты огромные погребальные ладьи, то в одной из них можно было бы отлично выспаться.

Приподняв занавес, Смит проскользнул в зал, где было уже почти темно. Лишь смутно виднелись узенькие окна наверху и очертания колоссальных мраморных фигур вдали. Ближе к выходу стояли две погребальные ладьи, еще раньше замеченные им. Как он и предполагал, в их дощатой обшивке были большие щели. Он без особого труда пролез внутрь и улегся в одной из ладей.

Так как он был очень утомлен, то, должно быть, вскоре уснул. Но сколько времени проспал, этого он сказать не мог. Во всяком случае, сейчас он проснулся. В котором часу — неизвестно, так как вокруг было темно и посмотреть на часы было нельзя. Правда, в кармане у него были спички, и он мог бы даже закурить трубку. Но, к чести Смита, надо сказать, что он вспомнил, что в музее, где собрано множество ценностей, нужно остерегаться, как бы не причинить пожара, а дерево ладьи за шесть тысяч лет, разумеется, высохло так, что только коснись его искра, сгорит мгновенно. И удержался от желания чиркнуть спичкой.

Несомненно, он не спал. Никогда в жизни Смит не чувствовал себя бодрее. Нервы его были натянуты, как струны, все чувства обострились настолько, что он даже слышал запах мумий, доносившийся из верхних залов, и запах земли, — от лодки, тысячи лет пролежавшей в песке у подножия пирамиды одного из фараонов пятой династии.

Кроме того, он слышал множество странных звуков, слабых и таких отдаленных, что вначале подумал, не доносятся ли сюда уличные шумы. Но вскоре убедился, что звуки — местного происхождения. Без сомнения, это трещат цемент и ящики — ведь дерево всегда имеет неприятную привычку трещать по ночам.

Но почему же такие обычные, естественные шумы так странно действуют? Определенно, ему кажется, что вокруг него ходят и разговаривают. Больше того — кажется, что наверху, над ним, на палубе ладьи раздаются шаги и голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как будто тащат что-то тяжелое по палубе, а вот — Смит готов был поклясться, что он слышит удары весел.

Он уже начал подумывать о бегстве из этого жуткого зала, когда произошло нечто, вынудившее его остаться.

Огромный зал вдруг осветился, но не лучами рассвета, как это ему показалось вначале. Свет был бледный, призрачный, однако же всюду проникавший. И с голубоватым оттенком, какого он никогда раньше не видел. Прежде всего осветились дальний угол зала, ступени и два царственных колосса, восседавших на верху лестницы.

Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? «Да это Осирис, сам Осирис, или его изображение! Бог Смерти, египетский спаситель мира».

Вот он, в покровах мумии, в венце из перьев; в руках его, продетых сквозь покровы, посох и бич, эмблемы власти. Живой он или мертвый? Этого Смит не мог сказать, так как фигура не шевелилась, а лишь стояла, величавая и страшная, со спокойным и благостным лицом, глядя в пустоту.

Смит заметил, что темное пространство между ним и освещенной фигурой постепенно заполняется. Голубоватый свет постепенно распространялся, выбрасывая вперед длинные языки, потом соединявшиеся, и освещая зал.

Теперь он видел ясно: перед Осирисом стояли выстроившиеся в ряд цари и царицы Египта. Словно по невидимому знаку, все они преклонились перед Осирисом, и, прежде чем стих шелест их одежд, Осирис исчез. Но на месте его уже стояла другая фигура — Исида, Матерь Тайны, с глубокими глазами, загадочно глядевшими из-под усыпанного драгоценными камнями колпачка с головою коршуна. Снова преклонились перед богиней цари и царицы — и богиня исчезла. И опять на месте ее появилась третья фигура — прелестная, лучистая Хатор, богиня любви, с символом жизни в руках и сияющим диском на голове. Снова все преклонились перед нею, и снова она исчезла; но на ее месте уже никто больше не появлялся.

Фараоны и царицы теперь двигались и разговаривали; голоса их доносились до Смита таким сладостным шумом.

В своем удивлении Смит забыл всякий страх. Из тайника, никому не видимый, он внимательно наблюдал за ними. Некоторых он знал в лицо, как, например, длинношеего Кху-энь-атена, о чем-то сердито спорившего с Рамзесом II. К изумлению своему, Смит понимал их речь, хотя и не знал языка древних египтян. Кху-энь-атен высоким тоненьким фальцетом жаловался на то, что в эту единственную ночь в году, когда им разрешено встречаться здесь, среди богов, или волшебных образов богов, представленных перед ними для поклонения, не было его бога — Атена, или солнечного диска.

— Я слыхал об этом боге от жрецов, — говорил Рамзес II, — но после восшествия вашего величества на небо он просуществовал недолго. Уже в мое время трудно было найти его изображение. Ваше имя было неудачно выбрано. Потомки звали вас «еретиком» и истребляли ваши идолы. О, не обижайтесь. Многих из нас называли еретиками. Вот хотя бы моего сына, Сета II, — он указал на человека с кротким задумчивым лицом, — меня уверяли, будто втайне он поклонялся богу евреев — тех самых рабов, которых я заставлял строить свои города. Взгляните на эту даму рядом с ним. Красива, не правда ли? Какие огромные фиолетовые глазаГоворят, это все из-за нее — она сама была еврейка.

— Я поговорю с ним. У нас, наверное, найдется кое-что общее. А теперь позвольте объяснить вашему величеству…

— Нет, пожалуйста, не теперь. Позвольте познакомить вас с моей женой.

— С вашей женой? С которой? У вас их было много, и ваше величество оставили после себя многочисленное потомство — их здесь несколько сотен.

— А вот и моя супруга, Нефертити, — позвольте вам представить ее, это была единственная моя жена.

— Да, я слышал. Ваше величество, по-видимому, были слабы здоровьем. Разумеется, при таких обстоятельствах. О, пожалуйста, не обижайтесь. — Нефертити, любовь моя. Ах, простите, Нефертити ушла побеседовать… со своими детьми. Позволь тебя представить твоей предшественнице, царице Нефертити. Она очень интересуется многоженством, объясни ей, что для женщины это вовсе не так плохо. Ну, до свидания. Мне еще надо побеседовать со своим дедом, Рамзесом I. Когда я был маленьким мальчиком, он был очень добр ко мне.

В это мгновение Смит утратил всякий интерес к столь странному разговору, так как неожиданно он увидел царицу своих грез — Ма-Ми. О, несомненно, это она, только в десять раз прекраснее, чем на портрете. Высокая и сравнительно белокожая, с мечтательными темными глазами, с загадочной улыбкой, которую он так любил. На ней было простое белое платье и вышитый пурпуром передник, венец из золотых змей с бирюзовыми глазами; на груди и на руках ожерелья и браслеты — те самые, которые он вынул из ее гробницы. Она, по-видимому, была не в духе, или, вернее, задумчива; стояла поодаль от других, опершись на балюстраду, и без особенного интереса прислушивалась к разговорам.

Неожиданно к ней приблизился один из фараонов, сильный мужчина с толстыми губами.

— Приветствую ваше величество.

Она вздрогнула и ответила:

— Ах! Это вы? Приветствую ваше величество. — И поклонилась ему, довольно смиренно, но не без оттенка насмешки.

— Ну, вы не очень торопитесь найти меня, Ma-Ми. Принимая во внимание, как мы редко видимся…

— Я видела, что ваше величество заняты беседой с моими сестрами царицами и с другими дамами на галерее, которые, насколько мне известно, не царицы, если только вы не взяли их в жены после моей смерти…

— Надо же поздороваться с родными.

— Разумеется. Но, видите ли, у меня здесь нет родных, по крайней мере, близко мне знакомых. Мои родители, если припомните, рано умерли, оставив меня наследницей, и до сих пор гневаются на меня за то, что я, послушавшись моих советчиков, вышла за вас замуж. Какая досада. Я потеряла одно из своих колец, то, на котором было изображение бога Беса. Должно быть, оно сейчас в руках какого-нибудь жителя земли — оттого я и не могу получить его обратно.

— Гм. Почему же непременно у «жителя», а не у жительницы? Но тише: суд сейчас начнется.

— Суд? Какой суд?

— Если не ошибаюсь, суд над осквернителями могил.

— Вот как. Кому же будет польза от этого суда? Скажите мне, пожалуйста, кто это? — Ma-Ми указала на женщину, выступившую вперед, роскошно одетую и необычайно красивую.

— Это гречанка, последняя из владычиц Египта. Она из рода Птолемеев. Ее всегда можно узнать по римлянину, который ходит за ней следом.

— Который? Их там много. Так это она — та женщина, которая втоптала в грязь могущество Египта и предала его? О, если б не закон, повелевающий нам жить в мире, когда мы встречаемся…

— Вы бы разорвали ее на клочки, Ma-Ми? Да, если б не этот закон, вряд ли бы мы все встретились мирно. Я еще ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь из нас отозвался хорошо о своих предшественниках и последователях.

Клеопатра подняла руки и некоторое время стояла так. Поистине она была прекрасна, и Смит, стоя на коленях и цепляясь руками за обшивку лодки, благодарил свою звезду за то, что ему, одному из смертных, дано было узреть воочию эту красавицу, изменившую судьбы мира.

Молчание воцарилось в зале, и Клеопатра начала говорить звонким и нежным голосом, проникавшим в самые дальние уголки.

— Цари и царицы Египта. Я, Клеопатра шестая, носившая это имя, и последняя царица, правившая Верхним и Нижним Египтом, прежде чем он стал страной рабов, имею сказать нечто вашим величествам, которые все в свое время с честью занимали трон, некогда бывший и моим. Я не стану говорить ни о Египте и его судьбе, ни о наших грехах — мои не меньшие из всех, погубивших его. Эти грехи все мы искупаем и наслышались о них достаточно. Но в эту единственную ночь в году, на празднике того, кого мы зовем Осирисом, но кого другие народы знали и знают под иными именами, нам дано на единый час снова стать смертными и, хотя мы лишь тени, снова воскресить в себе любовь и ненависть, владевшие нами, когда мы были облечены в плоть и кровь. Здесь на единый час воскресает былое наше величие; снова нас украшают любимые наши драгоценности; мы, как прежде, надеемся, как прежде, боимся своих врагов, преклоняемся перед нашими богами, слышим нежные речи наших возлюбленных. Больше того, нам дана радость видеть себя и других такими, как мы есть, знать все, что знают боги, и потому прощать — даже тех, кого мы презирали и ненавидели в жизни. Я кончила, я, младшая из властительниц Древнего Египта, и призываю первого из наших царей сменить меня.

Она поклонилась, и слушатели поклонились ей. Затем сошла со ступеней и затерялась в толпе. Место ее занял старик, просто одетый, с длинной бородой и мудрым лицом, без венца, а лишь с простой повязкой на седых волосах, посреди которой возвышался ободок со змеиной головой — уреус, знак царского достоинства.

— Я Менес, — сказал он, — первый фараон Египта, первый, кто объединил Верхний и Нижний Египет и принял царское звание и титулы. Я правил, как умел, и теперь, в эту торжественную ночь, когда нам снова дано увидеть друг друга лицом к лицу, предлагаю вам, прежде всего секретно и во мраке, побеседовать о тайне богов и значении ее. Затем, также во тьме и секретно, обсудить тайну наших жизней: откуда они взялись и к чему пришли… И, наконец, при свете и открыто, как мы это делали, когда были людьми, обсудить все прочие наши дела. А затем — в Фивы — отпраздновать наш ежегодный праздник. Согласны ли вы?

— Согласны! — был ответ.

Зал вдруг окутался мраком и безмолвием, тяжким и жутким. Сколько времени Смит пребывал в этом безмолвии и мраке — минуты или годы — он не мог сказать.

Наконец снова сверкнула искорка, затем снопы лучей, и зал снова осветился. Менес по-прежнему стоял на ступеньках, а перед ним толпились фараоны.

— Мистерии окончены, — молвил старый фараон. — Теперь, если кто имеет что сказать, пусть говорит открыто.

Вперед выступил молодой человек в одежде царей одной из первых династий и остановился на ступенях, между царем Менесом и всеми, царствовавшими после него. Лицо его показалось Смиту знакомым, как и локон, ниспадавший на щеку. Где он видел это лицо? Ага, вспомнил: всего несколько часов тому назад, в одном из саркофагов.

— Ваши величества! — начал юноша. — Я — царь Менетуфиз. Я хочу поставить на обсуждение вопрос об осквернении наших могил людьми, ныне живущими на земле. Смертные тела многих, собравшихся здесь ныне, выставлены в этом самом здании на потеху и посмешище любопытных. Я сам один из них, без нижней челюсти, весь изломанный и изуродованный, отвратительный. День за днем, мой Ка вынужден созерцать зрелище своего унижения, мою оскверненную плоть, вытащенную из-под пирамиды, которую я с великим трудом воздвигнул для того часа, когда все мертвые восстанут из могил. И сколько нас, таких оскверненных, здесь и в других странах! Так мой предшественник Менкаура, построивший третью из великих Пирамид, спит, или, вернее, бодрствует в темном городе, который зовется Лондоном, далеко за морем, в городе, всегда окутанном туманом и не видящим солнца. Иные сожжены, иные рассыпались в прах. Наши украшения украдены и проданы алчным ювелирам; наши священные письмена и наши символы стали игрушками. Скоро в Египте не останется ни одной неоскверненной могилы.

— Это верно, — подтвердил чей-то голос. — Всего четыре месяца тому назад была раскрыта глубокая-глубокая могила, вырытая мною для себя в тени Сифренской Пирамиды, где я покоился двумя пригоршнями белых костей — ибо в то время, как я скончался, еще не было обычая сохранять тела при помощи пеленания и благовонных трав. А теперь эти мои кости, вместе с моим двойником, сторожившим их в течение пяти тысяч лет, везут на темном дне большого корабля по морю, усеянному льдинами.

— Это верно! — подхватили сотни голосов.

Юный фараон повернулся к Менесу.

— Я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: не можем ли мы отомстить тем, кто так жестоко обижает нас?

— Пусть имеющий мудрость скажет, — молвил старый фараон.

Человек средних лет, приземистый и с вдумчивым лицом, с жезлом в руке и головным убором из перьев, показывающим, что он наследник трона и верховный жрец Амона, взошел на ступени. Смит сразу узнал его. Это был Кхемуас, сын Рамзеса Великого, могущественнейший волшебник, который добровольно, при помощи волшебства, вознесся от земли, прежде чем настало время ему воссесть на трон.

— Я имею мудрость и хочу ответить: близится время, когда в стране Смерти, которая есть Жизнь, в стране, которую мы зовем Аменти, нам дано будет принести все наши жалобы и обиду тому, кто судит. О, тогда все мы будем отомщены. В эту ночь, когда нам дано принять свой прежний образ, мы также имеем власть отомстить, или, вернее, творить правый суд. Но времени у нас мало, а нам предстоит много сказать и сделать, прежде чем встанет бог Солнца, Ра, и мы разойдемся каждый по своим местам. А потому не лучше ли оставить грешников погрязать в грехе их до того часа, когда мы встретимся с ними лицом к лицу в день суда?

Смит, с величайшим вниманием и понятным волнением слушавший каждое слово Кхемуаса, вздохнул свободнее, возблагодарив небо за то, что у воскресших фараонов в эту ночь так много дел. Но все-таки, в виде предосторожности, вынул из кармана футляр, в котором хранилась высохшая рука Ma-Ми, и отодвинул его от себя как можно дальше. Это было чрезвычайно неблагоразумно с его стороны. Соскользнул ли футляр на пол, или же само прикосновение к этой реликвии поставило его в психологическое соприкосновение с духами — как бы то ни было, он заметил, что взор грозного волшебника устремлен на него и что ему не скрыться от этого всепроникающего взора, как не скрыться костям в нашем теле от рентгеновских лучей.

— Однако же, — холодно продолжал Кхемуас, — я замечаю, что в этом самом зале прячется и подслушивает нас один из гнуснейших воров и осквернителей могил. Я вижу, как он прячется под одной из погребальных лодок и возле него лежит рука одной из наших цариц, похищенная им из ее гробницы в Фивах.

Все царицы взволновались (Смит видел, как Ma-Ми подняла кверху обе руки), а фараоны, указывая на него пальцами, воскликнули все грозно:

— Пусть предстанет перед судом!

Кхемуас поднял руку и, указывая на ладью, в которой спрятался Смит, молвил:

— Приблизься, негодный, и принеси с собой украденное!

Смит всегда был робок и застенчив. В детстве он не знал ничего страшнее, чем увидеть во сне, что его тащат в суд и судят за какое-то неведомое преступление. А тут его будут судить все цари и царицы древнего Египта, с Менесом в роли главного Судьи и волшебником Кхемуасом в роли прокурора. Немудрено, что он рад был бы провалиться сквозь землю. Он напряг все силы, чтобы усидеть на месте. Но увы! Неведомая сила сначала заставила его протянуть руку и поднять футляр с рукой Ma-Ми, затем вытащила из укромного убежища и погнала к ступеням, на которых стоял Менес.

Привидения расступились, чтобы пропустить его, глядя на него враждебными и изумленными глазами. Все они были очень величественными; тысячи лет, пронесшиеся над их головами, нисколько не умалили их величия. Ни в чьем взоре он не прочел участия, кроме взора маленькой принцессы, державшейся за руку матери. Когда Смит проходил мимо нее, она шепнула:

— Негодный боится. Мужайся, негодный!

Смит опомнился, и гордость пришла к нему на помощь. Неужели же он, человек двадцатого века и джентльмен, спасует перед этими призраками древнего Египта? Повернувшись к девочке, он улыбнулся ей; затем выпрямился во весь рост и спокойно пошел дальше. Здесь кстати будет заметить, что Смит был высок ростом, сравнительно молод и очень красив собой, стройный и тонкий, с темными ласковыми глазами и небольшой бородкой.

— Какой красивый этот вор! — шепнула одна царица другой.

— Да, даже странно, что человек с таким благородным лицом находит удовольствие в осквернении могил и похищении даров умершим.

Слова эти невольно заставили Смита призадуматься. Этот вопрос никогда не представлялся ему в таком свете.

Он дошел до места, где стояла Ma-Ми рядом со своим чернобородым супругом. На левой руке Смита было золотое кольцо с изображением бога Беса, на груди ящичек с рукой мумии.

Он повернул голову, и глаза его встретились с глазами Ма-Ми. Она вздрогнула, увидев свое кольцо на его руке.

— Вы нездоровы, ваше величество? — осведомился фараон.

— Нет, ничего. Но скажите, этот житель земли вам никого не напоминает?

— Да, напоминает, он похож и даже очень сильно, на этого проклятого скульптора, из-за которого мы с вами поссорились.

— Вы говорите о придворном художнике Гору — творце изображения, похороненного вместе со мной, — о том, которого вы послали высечь вашу статую в пустыню Куш, где он умер от лихорадки или, может быть, от яда?

— Да, я говорю о Гору; пусть Сет возьмет его себе и держит крепко.

Смит прошел мимо и не слушал продолжения. Он стоял теперь перед почтеннымстарцем Менесом. Инстинкт подсказывал ему, что нужно поклониться фараону, — тот ответил поклоном. Затем Смит повернулся и отдал поклон всей царственной компании, и все ответили ему поклоном, холодным, но учтивым.

— Житель земли, где некогда жили и мы, и, следовательно, брат наш, — начал Менес, — вот этот божественный жрец и чародей, — он указал на Кхемуаса, — заявляет, что ты — один из тех, кто гнусно нарушает покой наших могил и оскверняет наш прах. Далее он заявляет, что и в данный момент при тебе находится частица смертного тела одной из присутствующих здесь — духом — царице. Отвечай, правда ли это?

К изумлению своему, Смит без всякого труда ответил на том же благозвучном языке:

— О царь, это правда и в то же время неправда. Выслушайте меня, владыки Египта. Правда, что я разыскивал ваши могилы, потому что меня тянуло к вам и я изучал все, что касалось вас. Теперь я понимаю почему: я уверен, что некогда был одним из вас — не царем, как вы, но, может быть, и царской крови. И еще — я ничего не утаю здесь — я искал главным образом одну могилу.

— Почему, о человек?

— Потому что меня влекло лицо — женское лицо, которое я увидел изваянным на камне.

Слушатели теперь внимательно смотрели на обвиняемого и как будто сочувствовали ему.

— И что же? Ты разыскал эту священную могилу? И, если нашел, что было в ней?

— Да, царь, я нашел ее, а в ней — вот что. — Он вынул из футляра руку мумии, из кармана — отломанную головку статуэтки и снял с руки кольцо. И еще нашел разные предметы, которые передал заведующему этим зданием, — драгоценные украшения, которые я вижу и сейчас на одной из присутствующих здесь цариц.

— Лицо этой головки — то самое лицо, которое ты искал? — спросил Менес.

— То самое.

Менее взял из его рук головку и прочел надпись.

— Если есть среди нас царица Египта, владычествовавшая много веков спустя после меня, известная под именем Ма-Ми, пусть она приблизится, — сказал он.

Ma-Ми неслышно скользнула вперед и стала напротив Смита.

— Скажи, о царица, — попросил Менес, — известно тебе что-нибудь об этом похищении?

— Эта рука знакома мне — это была моя рука, — ответила она. — И кольцо знакомо — это было мое кольцо. Знакома и бронзовая головка — это было мое изображение. Взгляните на меня и судите сами. Его изваял скульптор Гору, сын царевича, лучший из скульпторов и художников при моем дворе. Вот он стоит перед вами, в этой странной одежде. Гору, или двойник Гору, тот самый, что вырезал мое изображение, он же и нашел его. Это он стоит здесь перед вами или, может быть, его двойник.

Фараон Менес повернулся к чародею Кхемаусу и спросил его:

— Так ли это, о Всевидящий?

— Так, — отвечал Кхемаус. — Этот житель земли в давние времена был скульптором Гору. Но что ж из этого? Теперь, когда ему дозволено было вернуться на землю снова смертным человеком, он осквернил могилу и заслужил смерть. Да исполнится же над ним приговор, дабы, прежде чем забрезжит свет, он вновь вернулся в царство мертвых.

Менес задумался, поникнув головой. Смит ничего не сказал. Для него все это было интересным зрелищем, которого ему вовсе не хотелось прерывать. Если эти призраки хотят принять его в свою среду — пусть! К земле его ничего не привязывало, и теперь, когда он убедился, что за гробом есть иная жизнь, он был готов изведать ее тайны. Он скрестил руки на груди и ждал, что будет.

Но Ma-Ми не стала ждать. Она подняла руки так стремительно, что все ее браслеты зазвенели, и смело возразила:

— Царственный Кхемаус, великий владыка и чародей, внемли той, которая, подобно тебе, владычествовала над обоими Странами Египта задолго до твоего рождения и была лучшею правительницею, чем ты, великий царь. Отвечай. Разве ты один знаешь тайны Жизни и Смерти? Отвечай. Разве твой бог Амон учил тебя, что месть выше милосердия? Отвечай. Разве он учил тебя, что людей надо судить, не выслушав их? Что их надо насильно угнать к Осирису, раньше чем наступил их срок, и тем самым разлучать их с мертвыми, которые им дороги, или вынуждать их жить снова на этой грешной Земле?

— Вспомните: когда последняя луна была уже близка к полудню, мой дух сидел в гробнице царицы. Мой дух видел, как этот человек вошел в мою гробницу. Но что же он там делал? С поникшей головой он смотрел на мои кости, которые вор, жрец Амона, ограбил и сжег двадцать лет спустя после того, как они были похоронены. Что же сделал с костями этот человек, который некогда был Гору? Он зарыл их снова, в таком месте, где надеялся, что их уже не найдут. Кто же вор и кто осквернитель? Тот ли, кто ограбил и сжег мои кости, или тот, кто благоговейно предал их земле? Он нашел драгоценности, оброненные вором во время его бегства, когда удушливый дым и запах горящей плоти и благовоний прогнал его из гробницы, и с ними руку, отломанную гнусным вором от тела моего величества. Что же он сделал с ними? Взял их с собой. Разве вы предпочли бы, чтобы он оставил их там, где они лежали, чтоб их подобрал какой-нибудь мужик? А руку? Я сама видела, как он поцеловал эту бедную мертвую руку, которую он теперь хранит как священную реликвию. Мой дух был свидетелем всего этого. Я спрашиваю тебя, царь, спрашиваю всех вас, владыки Египта, разве за такие дела человек этот должен быть предан смерти?

Кхемаус, поборник мести, пожал плечами и многозначительно усмехнулся, но остальные цари и царицы в один голос ответили:

— Нет!

Ma-Ми взглянула на Менеса, ожидая приговора. Но, прежде чем старик успел ответить, выступил вперед чернобородый фараон и обратился к прочим:

— Ее величество, Наследница Египта, Царственная Супруга, владычица Двух Стран, — выкрикнул он. — Теперь дайте сказать слово мне, который был супругом ее величества. Был ли этот человек скульптором Гору, я не знаю. Если был, то и тогда он был злодей, по моему приказу сосланный в пустыню Куш, где он и умер. Он сам признался, что проник в гробницу ее величества и украл то, что осталось от прежних воров. Ее величество говорит также — и он не отрицает этого, — что он осмелился поцеловать ее руку, а мужчина, осмелившийся поцеловать руку замужней царицы Египта, у нас карался смертью. Я требую, чтобы он был казнен и до срока вырван из жизни для того, чтобы после он снова жил на земле и снова страдал. Суди, о Менес!

Менес поднял руку и заговорил:

— Укажи мне закон, по которому живой человек мог бы быть осужден на смерть за то, что поцеловал мертвую руку. В мое время и до меня такого закона в Египте не было. Если б живой человек, не будучи супругом или родственником, поцеловал руку живой царицы Египта, может быть, он и был бы казнен. Может быть, за такой проступок ты и казнил скульптора Гору. Но в могилах браки расторгаются, и, если б этот человек нашел ее даже живой в могиле и поцеловал не только руку ее, но и губы, за что же его казнить смертью? Ведь он это сделал из любви.

— Слушайте все: вот как я рассудил: да будет дух жреца, впервые осквернившего могилу царственной жены, предан в когти Истребителя, дабы познал он последние глубины Смерти. Но этот человек пусть выйдет от нас невредимым, ибо совершенное им сделано по неведению и потому, что им руководила Хатор, богиня любви. Любовь правит тем миром, где мы нынче встретились, как и всеми мирами, в которых мы жили или еще будем жить. Кто смеет отрицать ее могущество? Кто осмелится восстать против ее закона? — А теперь — в Фивы!

Словно множество крыльев прошумело — и все исчезли. Нет, не все, ибо Смит еще стоял на ступенях перед двумя задрапированными колоссами, а рядом с ним, дивно прекрасная, неземная, светилась призрачным светом фигура Ма-Ми.

— Я тоже должна уйти, — шепнула она, — но прежде хочу сказать два слова тебе, который был скульптором в Египте. Ты любил меня тогда и за эту любовь заплатил жизнью, ибо ты и тогда поцеловал мне руку, как сейчас поцеловал мою мертвую руку, взятую из могилы. Я была женой фараона лишь по закону — пойми меня: только по закону, — и титул Царственной Матери в моей надгробной надписи — изваянная ложь. Гору, я никогда не была по-настоящему его женой, и, когда ты умер, скоро последовала за тобой. Ты забыл, но я — я помню. Ты думаешь, это вор сломал мою фигурку, которую положили со мной в могилу? Нет. Я сама сломала ее, потому что ты осмелился написать на ней: «возлюбленная» — не «бога Горуса», как бы следовало, но «человека Гору». И когда меня хоронили, фараон, узнавший все, вынул эту статуэтку из-под моих одежд и отшвырнул ее прочь. Помню, отливая ее, ты бросил в огонь вместе с бронзой и золотую цепь, подаренную мной тебе, говоря, что я достойна быть отлитой только из золота. И это кольцо с печатью на моей руке — тоже твоей работы. Возьми его, Гору, возьми и вместо него дай мне то, что на твоей руке, кольцо Беса. Возьми его и не снимай до самой смерти, и пусть оно ляжет с тобой в могилу, как это легло со мной.

А теперь слушай! Когда взойдет солнце и ты проснешься, ты будешь думать, что все это тебе приснилось. Но знай, о человек, которого некогда звали Гору, что такие сны — тень истины. Боги меняют свои царства и имена, люди живут, умирают и оживают, чтобы снова умереть; царства могут пасть, и правители превратятся в забытый прах. Но истинная любовь бессмертна, как бессмертна душа, в которой она зародилась. И для нас с тобою кончится когда-нибудь ночь скорби и разлуки и восстанет ясный день славы, мира и полного соединения. А до того не ищи меня более, хотя я всегда буду близко около тебя, как и была всегда. До этого благословенного часа, Гору, прощай!

Она склонилась к нему; он вдохнул аромат ее дыхания и ее волос, свет дивных глаз проник в самую глубь его души, и он прочел в ней ответ, начертанный там…

Он простер руки, чтобы обнять ее, но она уже исчезла.

Смит проснулся, весь застывший и окоченевший, проснулся на том же месте, где уснул впервые, — то есть на каменном полу, возле погребальной ладьи, в центральном зале Каирского музея. Дрожа от холода, он выбрался из своего убежища и выглянул — зал был также пуст, как и накануне вечером. Ни тени, ни следа царя Менеса и всех этих фараонов и цариц, которых он видел во сне так ярко, так реально.

Раздумывая о странных фантазиях, которые может навеять сон, когда человек устал и у него взвинчены нервы, Смит дошел до входных дверей и стал ждать в тени, молясь в душе, чтобы, — хотя это была пятница — магометанский праздник, — кто-нибудь заглянул в музей убедиться, все ли там благополучно.

Молитва его была услышана. Вошедший сторож, не глядя, отпер дверь — он загляделся в окно на змея, борющегося с двумя воронами. Смит мгновенно проскользнул мимо него вниз по лестнице, прячась между статуями, и так добрался до ворот.

Сторож при виде его вскрикнул от испуга, но, так как нехорошо смотреть на призраки, являющиеся там, где не могло быть человека, поспешил отвернуться. Смит воспользовался этим и поспешил выбежать через ворота и смешаться с толпой.

Приятно было погреться на солнышке после ночи, проведенной на холодном каменном полу. Дойдя до своей гостиницы, Смит объяснил, что ездил обедать в Менахоуз, возле Пирамид, опоздал на последний трамвай и вынужден был там заночевать.

Говоря это, он нечаянно ударился пальцами об острый угол футляра в кармане, заключавшего в себе реликвию Ма-Ми. Боль была так сильна, что он невольно посмотрел на пальцы и увидел кольцо на мизинце. Боже мой! Да ведь это не то кольцо, что дал ему директор. То было с надписью, посвященной богу Бесу, и с его изображением. А это — с королевской печатью и с именем Ма-Ми. Так, значит, это был не сон?

И до сего дня Смит спрашивает себя, не перепутал ли он чего-нибудь тогда впопыхах, не взял ли из рук директора другое кольцо. или не спутал ли колец сам директор. Он даже писал директору, но тот уже обо всем забыл и помнил только, что он дал Смиту одно из двух колец, а которое — не помнит, и что кольцо с надписью: «Бес — Анк, Анк — Бес» лежит вместе с прочими драгоценностями Ма-Ми в Золотой комнате музея.

Не может он ответить себе и на другой вопрос: во многих ли бронзовых изображениях египетских цариц содержится такой высокий процент золота, как в изображении Ma-Ми, которая рассказывала ему — во сне, что к бронзе, из которой вылита была эта статуэтка, влюбленный скульптор примешал золото.

Был ли это только сон или нечто большее? — Вот о чем он спрашивает себя день и ночь.

Но ответа нет, и Смит, как все мы, вынужден терпеливо ждать того дня, когда раскроется истина. А как бы ему хотелось знать наверное, которое из двух колец дал ему заведующий!

Такой, казалось бы, пустяк, а для него это важнее всего на свете…

К изумлению своих коллег, Смит больше не ездит в Египет. Он уверен, что бронхиты его совсем прошли и ему нет надобности ежегодно проводить некоторое время в теплом климате. 

Генри Райдер Хаггард Черное Сердце и Белое Сердце

Глава I. Филип Хадден и король Сетевайо

Судьба свела меня с Филипом Хадденом в те времена, когда он промышлял перевозкой грузов и кое-какой торговлей в Зулуленде. Был он еще довольно молод, под сорок, и очень хорош собой: высокий, стройный и смуглый, с точеными чертами лица, короткой бородкой и вьющимися волосами; глаза острые — так и пронизывают насквозь. Жизнь его, казалось, сплошь состояла из приключений, и о кое-каких он не рассказывал даже самым близким приятелям. Происхождения, однако, он был благородного, и поговаривали, что он окончил не только среднюю школу, но и университет в Англии. Во всяком случае он умел щегольнуть цитатой из классики и отличался утонченной манерой говорить и держаться; подобные достоинства не столь уж часто встречаются в диких уголках мира; неудивительно поэтому, что грубоватые товарищи прозвали его «Принцем».

Как бы там ни было, несомненно, что эмигрировать в Наталь его понудили обстоятельства довольно темные; несомненно также и то, что родственники не проявляли ни малейшего интереса к его судьбе. Последние пятнадцать — шестнадцать лет Хадден провел в самой колонии и в соседних краях; за это время он сменил множество занятий, но ни в одном из них так и не преуспел. Человек неглупый, обходительный и располагающий к себе, он легко сходился с людьми и с такой же легкостью принимался за какое-нибудь новое дело. Но мало-помалу друзья проникались к нему смутным недоверием, энергия, которую он проявлял в очередном своем начинании, истощалась, а затем он вдруг исчезал, оставив за собой дурную репутацию и скверные долги.

За несколько лет до наиболее примечательных эпизодов в его жизни, здесь описываемых, Филип Хадден занялся перевозкой грузов из Дурбана в Маритцбург и другие города в глубине материка. Но одна из тех многочисленных неудач, которые преследовали его везде и всегда, лишила его и этой возможности зарабатывать себе на пропитание. Когда он доставил два фургона различных товаров в маленький пограничный городок Утрехт, оказалось, что не хватает пяти из шести заказанных ящиков бренди. Хадден попробовал было свалить вину на своих «парней» — кафров, но лавочник, получатель груза, человек крутой и несдержанный на язык, открыто назвал его вором и начисто отказался платить по счетам. От перебранки перешли к потасовке, затем обнажили ножи, и прежде чем присутствующие успели вмешаться, Хадден пропорол бок своему противнику. В ту же ночь, не дожидаясь, пока ланддрост (судья) примется за расследование, Хадден отогнал свои фургоны, запряженные быками, в Наталь. Но и там он не чувствовал себя в безопасности и, оставив один из фургонов в Ньюкастле, нагрузил второй обычными колониальными товарами: одеялами, ситцем, всевозможными металлическими изделиями — и отправился в Зулуленд, где в те дни он мог не опасаться судебного преследования.

Хорошо зная и язык и обычаи туземцев, он с большой для себя выгодой распродал все товары и не только поднабил мошну, но и завел небольшое стадо. Тем временем до него дошли слухи, что раненый лавочник поклялся ему отомстить и подал на него жалобу натальским властям. Пришлось на некоторое время отложить мысль о возвращении к цивилизованной жизни; для продолжения же так удачно начатой торговли требовались новые товары; поэтому Хадден, как человек, умудренный жизнью, решил потратить свободное время на развлечения. Он переправил свой фургон и скот через границу и, оставив их на попечение тамошнего вождя, своего друга, отправился пешим ходом в Улунди, чтобы испросить у короля Сетевайо позволения поохотиться в его владениях. К его удивлению, вожди — индуны — встретили его довольно приветливо, хотя оставалось всего несколько месяцев до зулусской войны, и Сетевайо начал уже относиться к англичанам, торговцам и другим, с непонятным для них недружелюбием.

Во время своей первой и последней встречи с Сетевайо Хадден все же сумел кое-что понять. На второе утро после его прибытия в королевский крааль ему передали, что его желает видеть «Слон-сотрясающий-землю». Его провели мимо тысяч хижин, через Большую площадь, к огороженному месту, где, восседая на троне, Сетевайо, величественного вида зулус в кароссе[237] из леопардовых шкур, держал индабу[238] со своими советниками. Прежде чем приблизиться к своему августейшему повелителю, индуна, проводник Хаддена, опустился на четвереньки и, провозгласив обычное царственное приветствие «Байете!», пополз, чтобы доложить о приведенном им белом.

— Пусть подождет, — сердито обронил король и, отвернувшись, продолжал совещание.

Хадден, как я уже упоминал, превосходно знал зулусский язык, и всякий раз, когда король повышал голос, мог кое-что расслышать.

— Что ты несешь! — оборвал Сетевайо морщинистого старца, который настойчиво пытался в чем-то его убедить. — Как смеют эти белые гиены охотиться на меня, будто я пес?! Эта земля принадлежит мне, как принадлежала моему отцу. И я волен карать и миловать своих подданных. Говорю тебе: я перебью всех этих белых людишек; мои импи[239] сожрут их с потрохами. Я сказал!

Снова заговорил старец, выступая, видимо, в роли миротворца. Слов Хадден не слышал, но видел, что тот показывает в сторону моря; судя по его выразительным жестам и скорбному выражению лица, он пророчил великую беду, если пренебрегут его мнением.

Не дослушав его, король вскочил, его глаза буквально изрыгали пламя.

— Слушай! — крикнул он старому советнику. — Я уже давно подозревал, что ты изменник, теперь я окончательно в этом убедился. Ты пес Сомпсю[240], пес натальского правительства, и я не потерплю, чтобы в моем же собственном доме меня хватал за ноги чужой пес! Уведите его!

Окружавшие короля индуны удивленно зашептались; старец же не выказал ни малейшего страха — даже когда его грубо схватили воины, чтобы повести на казнь. Несколько секунд, может быть, секунд пять он прикрывал лицо краем каросса, затем, подняв глаза, заговорил отчетливо и ясно.

— О король, — сказал он, — я очень стар. В юности я служил под началом Льва-Чаки[241] и слышал его предсмертное пророчество о приходе белых. И белые пришли. Я сражался в войсках Дингаана[242] в битве у Кровавой реки. Они убили Дингаана, и много лет я был советником твоего отца Панды. Я сражался вместе с тобой, о король, в битве у реки Тугела, серые воды которой покраснели от крови твоего брата Умбулази и десятков тысяч его людей. Потом я стал твоим советником, о король; я был в твоей свите, когда Сомпсю возложил на твою голову корону, а ты дал ему обещания, впоследствии тобою же нарушенные. Теперь я надоел тебе, и это вполне естественно, ибо я очень стар и, вероятно, говорю бестолково, как и все старики. И все же я уверен, что пророчество твоего двоюродного деда Чаки непременно исполнится: ты потерпишь поражение и примешь свою смерть от белых. Я хотел бы еще раз сразиться за тебя, о король, ибо сражение неизбежно, но ты избрал для меня другой удел — куда лучший. Покойся же в мире, о король, и прощай! Байете!

Воцарилось непродолжительное молчание, все ждали, что тиран отменит свой приговор. Но он то ли не захотел проявить милосердие, либо политические соображения перетягивали все остальные.

— Уведите его! — повторил он. Старый военачальник и советник, медленно улыбнувшись, сказал только «Спокойной ночи» и, поддерживаемый рукой воина, побрел к месту казни.

Хадден наблюдал за всем этим с удивлением, смешанным со страхом. «Если он так расправляется со своими слугами, как же он поступит со мной? — думал он, поеживаясь. — Сдается мне, с тех пор как я оставил Наталь, англичане у него в немилости. Уж не собирается ли он воевать против нас? Если так, здесь мне не место».

Несколько минут король стоял с мрачным лицом, уставившись себе под ноги. Затем, подняв глаза, приказал:

— Приведите чужестранца!

Услышав эти слова, Хадден выступил вперед и с как можно более спокойным и хладнокровным видом протянул руку Сетевайо. К его удивлению, король ее пожал.

— Белый человек, — сказал он, оглядывая его высокую, подтянутую фигуру и точеные черты лица, — сразу видно, что ты не умфагозан (низкородный человек), в тебе течет благородная кровь.

— Да, король, — с легким вздохом подтвердил Хадден, — в моих жилах в самом деле течет благородная кровь.

— Что тебе нужно в моей стране, Белый человек?

— У меня к тебе скромная просьба, о король. Ты, должно быть, слышал, что я торговал в твоей стране и распродал все свои товары. А сейчас я прошу, чтобы перед возвращением в Наталь ты позволил мне поохотиться на буйволов и другую крупную дичь.

— Нет, не дам я тебе такого разрешения, — ответил Сетевайо. — Ты шпион, подосланный Сомпсю или королевским индуной. Убирайся, пока цел.

— Ну что ж, — сказал Хадден, пожимая плечами. — Остается только надеяться, что Сомпсю или королевский индуна или они оба вместе вознаградят меня, когда я вернусь в Наталь. Конечно, я не могу ослушаться повеления короля, но сперва я хотел бы вручить ему подарок.

— Какой подарок? — спросил король. — На что мне твои подарки? У нас тут всего вдоволь, Белый человек. Мы богаты.

— Нет так нет. Боюсь, мой подарок не из тех, что подносят королям, — всего-навсего ружье.

— Ружье, Белый человек? Где же оно?

— Я оставил его за оградой. Твои слуги предупредили меня, что перед «Слоном-сотрясающим-землю» под страхом смерти запрещается появляться с оружием.

Сетевайо нахмурился, уловив нотки сарказма в словах Хаддена.

— Принесите подарок Белого человека. Я хочу его осмотреть. Индуна, который сопровождал Хаддена, пригнувшись так низко, что казалось, вот-вот упадет лицом на землю, бросился к воротам. Через несколько минут он возвратился с оружием в руке и протянул его королю, дулом вперед.

— Прошу тебя, о Слон, — медленно произнес Хадден, — прикажи своему слуге, чтобы он отвел дуло от твоего сердца.

— Почему? — спросил король.

— Ружье заряжено и на взводе, о Слон. Поэтому, если ты хочешь по-прежнему сотрясать землю, вели, чтобы ружье сейчас же у него отняли.

«Слон» издал громкий вопль и, начисто позабыв о своем королевском достоинстве, кубарем скатился с трона. Испуганный индуна, отпрыгнув назад, случайно нажал спусковой крючок, и пуля просвистела как раз там, где всего мгновение назад находилась монаршья голова.

— Уберите этого глупца! — приказал, не поднимаясь с земли, король, но индуна уже успел отшвырнуть ружье, крича, что оно заколдовано, и стремглав выбежал из ворот.

— Он уже сам убрался, — под общий смех заметил Хадден. — Только не притрагивайся к ружью, король: оно многозарядное. Смотри! — И подняв винчестер, он быстро выстрелил еще четыре раза, сбив верхушку ближнего дерева.

— Удивительное ружье! — ахнули советники.

— А больше оно не выстрелит? — осведомился король.

— Нет, — ответил Хадден. — Можешь его осмотреть. Сетевайо взял винчестер в руку и осторожно осмотрел, направляя ствол поочередно на животы своих советников, которые испуганно шарахались в сторону.

— Видишь, какие они трусы, Белый человек! — скривился король. — Боятся, что в ружье остался еще патрон.

— Да, — ответил Хадден, — трусы они отъявленные. Если бы они сидели, то все повалились бы на землю, как и Ваше величество!

Индуны отвернулись, сделав вид, что рассматривают изгородь.

— А ты что-нибудь смыслишь в изготовлении ружей, Белый человек? — спросил Сетевайо.

— Нет, король, я умею только чинить их.

— Если я хорошо тебе заплачу, Белый человек, не возьмешься ли ты чинить ружья здесь, у меня в краале?

— Смотря, сколько ты предложишь, — ответил Хадден. — Но сейчас я устал от работы, хочу отдохнуть. Разреши мне поохотиться в твоих владениях и дай несколько сопровождающих; возможно, после моего возвращения мы и договоримся. Если нет, я попрощаюсь с тобой и вернусь в Наталь.

— Чтобы донести обо всем, что ты видел и слышал, — пробурчал себе под нос король.

Тут появились воины, те самые, что некоторое время назад увели старого индуну на казнь. Они молча простерлись перед королем.

— Он мертв? — спросил король.

— Он перешел через королевский мост, — мрачно ответили они, — и умер, вознося хвалебную песнь в честь своего повелителя.

— Хорошо, — сказал Сетевайо, — больше я не буду спотыкаться об этот камень… Расскажи о его судьбе Сомпсю и королевскому индуне в Натале, Белый человек, — сказал он с горькой усмешкой.

— Баба! Слушайте, что говорит наш отец! Слушайте трубный глас Сотрясающего землю! — подхватили индуны, почувствовав угрозу, скрытую в словах Сетевайо, а один, посмелее других, добавил: — Скоро мы споем этим белым с их извергающими огонь трубами другую песнь, красную песнь копий, все наши полки споют им эту песнь!

С той же внезапностью, с какой вспыхивает иссушенная зноем трава, зулусов охватил пылкий энтузиазм. Они вскочили с земли, где почти все сидели, и, дружно подтаптывая ногами, затянули:

Индаба ибомву — индаба е миконто

Лизо дунйисва нге импи ндхмбени яхо

(Красную песнь! Красную песнь! Песнь копий

Наши полки им споют!)

Один из них, яростного вида верзила, подошел к Хаддену и потряс своим кулачищем у него перед носом, хорошо еще, что у него не было с собой ассегая, — и прокричал эти фразы прямо ему в лицо.

Король заметил, что разожженный им огонь пылает слишком жарко.

— Молчать! — прокричал он своим громовым голосом, знаменитым на весь Зулуленд; и все сразу же замолчали, застыв каменными изваяниями; только эхо вновь и вновь доносило: «Песнь копий наши полки им споют».

«Здесь мне не место, — еще раз подумал Хадден. — Будь этот негодяй вооружен, дело могло бы кончиться плохо. Но кто это?»

В ворота вошел великолепный представитель зулусского народа, лет тридцати пяти на вид, в полном боевом облачении военачальника полка Умситую. Над его лбом, обвитым шкуркой выдры, красовался высокий плюмаж; туловище, руки и ноги были украшены длинной бахромой из черных бычьих хвостов; в одной руке он держал небольшой щит, какие обычно носят танцоры, также черного цвета. Другая его рука была свободна, ибо он оставил оружие у входа. Зулус был очень красив, глаза, хотя и омраченные беспокойством, смотрели приветливо и прямо, в очертаниях губ таилась чувственность. Ростом он был примерно в шесть футов и два дюйма, однако не казался очень высоким, благодаря, вероятно, широкой груди и мощным рукам и ногам, ничуть не похожим на небольшие, почти женственные руки и ноги, отличающие обычно зулусскую знать. Короче говоря, то был типичный, полный достоинства и отваги, зулусский аристократ.

Его сопровождал человек в муче[243] и одеяле, судя по седым волосам уже достаточно пожилой, за пятьдесят. И у него тоже было приятное, благородное лицо, но в глазах проглядывала робость, а рот свидетельствовал о недостаточной воле.

— Кто эти люди? — спросил король.

Вошедшие пали на колени, низко, до самой земли, поклонились, вознося королю традиционные хвалы — сибонгу.

— Говорите! — нетерпеливо приказал он.

— О король! — начал молодой воин, усаживаясь по зулусскому обычаю. — Я Нахун, сын Зомбы, один из начальников полка Умситую, а это мой дядя Умгона, брат одной из моих матерей, младшей жены моего отца.

Сетевайо сдвинул брови.

— Почему ты не в своем полку, Нахун?

— С позволения старших начальников, о король, я пришел просить тебя об одной милости.

— Тогда поторопись, Нахун.

— О король, — заговорил рослый зулус, не без некоторого замешательства, — недавно ты оказал мне высокую честь, возведя меня в сан кешлы. — Он притронулся к черному кольцу на голове. — Будучи отличен тобой, я прошу тебя разрешить мне воспользоваться своим правом — правом женитьбы.

— Ты говоришь о правах? Будь поскромнее, сын Зомбы, у моих воинов, как и у моего скота, нет прав!

Поняв свою оплошность, Нахун прикусил губу.

— Прости меня, о король. Дело обстоит так: у моего дяди Умгоны — он здесь, со мной — есть красивая дочь Нанеа; с ее согласия я хотел бы на ней жениться. В ожидании твоего позволения, король, я обручился с ней и даже уплатил лоболу (выкуп) коровами и телятами. Но рядом с Умгоной живет могущественный старый вождь Мапута, Страж Крокодильего брода; король, конечно, его знает; этот вождь также хочет жениться на Нанеа, угрожая Умгоне, в случае, если его сватовство будет отвергнуто, жестокими карами. Но сердце Нанеа благоволит мне и не благоволит Мапуте; поэтому мы и пришли просить короля о милости.

— Да, это так, он говорит правду, — подтвердил Умгона.

— Замолчи, — сердито оборвал его Сетевайо. — Время ли сейчас моим воинам думать о женитьбе? Женатый мужчина уже не мужчина, а тряпка. Только вчера я повелел удавить двадцать девушек за то, что они без моего разрешения посмели выйти замуж за воинов из полка Унди: их тела вместе с телами их отцов брошены на перекрестках дорог, чтобы все знали об их преступлении: это хороший урок для всех! Ты поступил благоразумно, Умгона, обратившись ко мне за позволением: тем самым ты спас и себя и свою дочь. Объявляю вам всем свое решение. Я отказываю тебе в твоей просьбе, Нахун; тебя, Умгона, я избавлю от преследований старого вождя Мапуты, которого ты не хочешь взять в зятья. Нахун уверяет, что девушка — красавица, поэтому я окажу ей свою милость: возьму себе в жены. Через тридцать дней, когда народится новая луна, приведи ее в сигодхлу (часть крааля, отведенная для жен), а заодно коров и телят, которых дал тебе Нахун в качестве лоболы; такое наказание я назначаю ему за то, что он осмелился помышлять о женитьбе без моего позволения.

Глава II. Пчела пророчествует

Пророк Даниил призван к суду царскому, — подумал Хадден, не без интереса наблюдавший за этой трагикомической сценой. — Наш влюбленный друг явно не ожидал такого исхода. Полагаться на справедливость цезаря — дело опасное». Он повернулся и стал рассматривать обоих просителей.

Старый Умгона, слегка вздрогнув, принялся изливать традиционные похвалы и благодарность, славя доброту и милосердие своего повелителя. Сетевайо выслушал его молча, а когда тот наконец договорил, резко напомнил, чтобы он привел Нанеа точно в назначенный им срок, иначе и она и он будут украшать собой ближайшие перекрестки дорог.

Из них двоих Нахун, безусловно, заслуживал большего внимания. После того как король вынес свой непререкаемый приговор, на его лице выразилось полнейшее замешательство, тут же сменившееся яростным гневом — справедливым гневом человека, которому нанесли незаслуженную жестокую обиду. Все его тело пронизала дрожь, на шее и на лбу вздулись узлы вен, пальцы плотно сжались, как будто стискивая рукоятку копья. Вскоре, однако, его ярость улеглась: роптать на зулусского деспота — то же самое, что роптать на саму судьбу; его лицо воплощало теперь лишь безнадежность и отчаяние. Гордые темные глаза утратили свой блеск, осунувшееся медное лицо стало пепельно-серым, уголки рта обвисли, с закушенной губы закапала кровь. Высокий зулус поднял руку, прощаясь с королем, встал и нетвердой походкой побрел к воротам.

— Погоди, — внезапно остановил его Сетевайо. — Я хочу поручить тебе важное дело, Нахун, которое вышибет из твоей головы все эти дурацкие мысли о женитьбе. Видишь этого Белого человека; он мой гость и хочет поохотиться на буйволов и другую крупную дичь. Поручаю его твоим заботам: возьми с собой несколько охотников и следи, чтобы с ним не случилось никакой беды. Через месяц приведи его обратно — и помни, ты отвечаешь за него головой. Как раз в это время, когда народится новая луна, приведут и Нанеа, и я скажу, так ли она хороша, как тебе представляется. А теперь иди, сын мой, и ты тоже, Белый человек; остальные присоединятся к вам на заре. Счастливого тебе пути, чужестранец, но не забудь, что мы встретимся в следующее новолуние, тогда и решим, сколько ты будешь получать за починку ружей. И не пытайся меня обмануть, Белый человек, не то я пошлю за тобой своих людей, а они могут обойтись с тобой грубовато.

«Это означает, что я пленник, — заключил Хадден. — У меня один выход — удрать. Если объявление войны застанет меня в этой стране, из меня изготовят мути (колдовское снадобье), выколют мне глаза либо сыграют какую-нибудь милую шутку в том же духе».

Прошло десять дней; вечером последнего дня Хадден и сопровождающие его зулусы остановились на ночлег в дикой гористой местности, лежащей между Кровавой рекой и рекой Унвуньяна, не более чем в восьми милях от «Места маленькой реки», которое через несколько недель стало известно всему миру под своим туземным названием Исандхлвана. Вот уже три дня они шли по следам небольшого стада буйволов, все еще обитавших в этих краях, но никак не могли их настичь. Зулусы предложили спуститься вдоль Унвуньяны, ближе к морю, где водится больше дичи, но ни Хадден, ни их начальник Нахун не захотели принять этот совет, каждый по своим тайным соображениям. Хадден замышлял подобраться поближе к Буйволиной реке, откуда открывался путь на Наталь; Нахун же не хотел удаляться от крааля Умгоны, который находился поблизости от их нынешней стоянки; его не оставляла смутная надежда увидеться с Нанеа, своей нареченной, которая через несколько недель будет у него отобрана и отдана королю.

Более диковинного места, чем эта их стоянка, Хаддену еще никогда не доводилось видеть. Позади них простирался болотистый лес, где, как предполагалось, и скрываются буйволы. За лесом, в своем одиноком величии, вздымалась гора Исандхлвана, а впереди, в амфитеатре, замкнутом крутыми холмами, густел необыкновенно мрачный лес, куда река уносила с собой болотные воды.

Река текла ровно и спокойно, но через триста ярдов обрывалась не очень высоким, но почти отвесным порогом, под которым лежала заполненная бурлящей водой каменная котловина, куда никогда не проникали лучи солнца.

— Как называется этот лес, Нахун? — спросил Хадден.

— Эмагуду, Дом Мертвых, — рассеянно ответил зулус: недалеко от них, на гребне холма, в каком-нибудь часе ходьбы лежал крааль Нанеа, и Нахун сосредоточенно смотрел в ту сторону.

— Дом Мертвых? Почему его так называют?

— Потому что там обитают мертвые, или, по-нашему, Эсемкофу, Бессловесные, и другие духи — Амахлоси, которые продолжают жить даже после того, как их покинет дыхание.

— Да? — проговорил Хадден. — И ты когда-нибудь видел этих духов?

— Я еще не спятил, чтобы заходить в этот лес, Белый человек. Там обитают только мертвые; живые же оставляют для них приношения на опушке.

Сопровождаемый Нахуном, Хадден подошел к краю утеса и посмотрел вниз. Слева зияла та самая, глубокая и ужасная на вид котловина; почти на самом ее берегу, на узкой полоске поросшей травой земли, между утесом и лесом, стояла чья-то хижина.

— Кто там живет? — полюбопытствовал Хадден.

— Великая исануси[244], иньянга, или знахарка, прозванная Инйоси (Пчелой), потому что собирает свою мудрость в лесу, принадлежащем мертвым.

— И ты полагаешь, у нее достаточно мудрости, чтобы предсказать, убью ли я буйвола, Нахун?

— Возможно, Белый человек, но… — добавил он со смешком, — те, что посещают улей Пчелы, могут не узнать ничего или узнать больше, чем им хотелось бы. Язык у нее как жало.

— Ну что ж, посмотрим, сможет ли она меня ужалить.

— Хорошо, — сказал Нахун и, повернув, пошел вдоль утеса, пока не достиг тропки, которая, петляя, сбегала вниз.

По этой тропке они спустились на травянистую полоску земли и направились к хижине, обнесенной невысокой тростниковой изгородью. Небольшой двор был покрыт плотно утрамбованной землей, срытой с муравейника. Посреди него, у круглого входа в хижину, скорчившись, сидела сама Пчела. В густой тени Хадден разглядел ее не сразу. Она куталась в засаленный, рваный каросс из дикой кошки; видны были лишь ее глаза, зоркие и яростные, как у леопарда.

У ее ног тлел небольшой костер; он как бы замыкал полукруг черепов, разложенных попарно — так, что казалось, они переговаривались друг с другом; на хижине и на изгороди висело множество костей, также, видимо, человеческих.

«Я вижу, старуха разукрасила свое жилище, как принято у всех этих ведьм», — мысленно усмехнулся Хадден, но вслух ничего не сказал.

Молчала и иньянга, не сводя с его лица своих круглых, похожих на большие бусины, глаз. Хадден попробовал отплатить ей той же монетой, уставившись на нее немигающим взглядом, но вскоре понял, что проигрывает в этом необычном поединке. Мысли у него спутались, зато странно разыгралось воображение: ему чудилось, будто перед ним сидит громадный, ужасный паук, подстерегающий добычу, и будто эти кости — останки его жертв.

— Почему ты молчишь, Белый человек? — наконец произнесла она медленно и отчетливо. — А впрочем, я и так могу прочитать твои мысли. Ты думаешь, что вместо прозвища Пчела мне куда более подошло бы Паучиха. Но ты ошибаешься: этих людей убила не я. Мертвецов тут и так хватает. Я сосу мысли, а не тела, Белый человек. И люблю заглядывать в сердца живых: там я могу почерпнуть истинную мудрость. Что бы ты хотел узнать у Пчелы, которая неустанно трудится в этом Саду Смерти — и что привело сюда тебя, сын Зомбы? Почему ты не в своем полку Умситую, ведь он сейчас готовится к великой войне — последней войне между белыми и черными, — а если у тебя нет желания воевать, почему ты сейчас не вместе со своей высокой красавицей Нанеа?

Нахун ничего не ответил, но Хадден сказал:

— Я хотел бы задать тебе один пустяковый вопрос, Мать. Повезет ли мне на охоте?

— На охоте, Белый человек? А за чем ты охотишься? За дичью, богатством или же за женщинами? Я знаю, ты вечный охотник; таково уж твое предначертание: охотиться — или служить дичью для других. Скажи мне, зажила ли рана у того лавочника, которого ты пырнул ножом в городе мабуна (буров). Можешь не отвечать, Белый человек, я и так знаю; но какое вознаграждение ты дашь бедной гадалке? — добавила она хнычущим тоном. — Ты же не допустишь, чтобы старая женщина работала просто так, без всякой платы!

— У меня нет для тебя ничего, Мать, поэтому я лучше пойду, — сказал Хадден, достаточно уже убедившийся и в наблюдательности Пчелы и в ее умении читать чужие мысли.

— Ну уж нет, — ответила она с неприятным смешком, — если ты задал мне вопрос, то должен получить и ответ. Сейчас я не возьму с тебя ничего, Белый человек; расплатишься в другой раз. — И она снова засмеялась. — Я должна посмотреть тебе в лицо, хорошенько посмотреть тебе в лицо, — продолжала она, поднимаясь и подходя к нему ближе.

Вдруг что-то холодное прикоснулось к затылку Хаддена, и в следующий миг Пчела отпрянула от него, зажимая между большим и указательным пальцами срезанный локон темных волос. Она проделала это так молниеносно, что у него даже не было времени ни увернуться, ни возмутиться — он только стоял и смотрел с глупым видом.

— Это все, что мне надо! — воскликнула она. — Черной магией я не занимаюсь — лишь белой — белой, как и мое сердце… Погоди, сын Зомбы, дай-ка мне и твой локон, ибо все, кто посещает Пчелу, должны выслушать ее жужжание.

Нахун послушно срезал клок волос острием своего ассегая. Сделал он это с явной неохотой, но отказаться не посмел.

Пчела поправила каросс и, нагнувшись, подбросила в костерок какие-то травы из висевшей у нее на поясе сумки. Ее фигура еще не утратила своей гибкости и стройности, и на ней не было никаких отвратительных амулетов, которые Хадден привык видеть на ворожеях. Только на шее у нее висело необычное украшение — живая красно-зеленая змейка, одна из самых ядовитых, какие водятся в этих краях. Ворожеи банту нередко украшаются такими змейками, хотя никто не может сказать, удалены у них ядовитые клыки или нет.

Травы затлелись, от них потянулась тонкая прямая струйка дыма, который, растекаясь, окутывал голову Пчелы наподобие прозрачного голубоватого покрывала. Быстрым движением она бросила оба локона на горящие травы; локоны тут же свернулись, как живые, и рассыпались горстками пепла. Затем она открыла рот и глубокими вдохами стала втягивать в себя дымок от волос и трав; змейка же сердито зашипела, полезла вверх и спряталась среди черных перьев саккабола на голове у иньянги.

Курения постепенно оказывали свое одурманивающее действие: иньянга, что-то шепча, раскачивалась взад и вперед, потом бессильно откинулась к стенке хижины, головой на соломенную кровлю. Лицо Пчелы было обращено теперь вверх, к свету, и на него было страшно смотреть: оно все посинело, глаза запали, как у покойницы, а надо лбом колыхалась и шипела змейка, напоминая урей на челе статуй египетских царей. Секунд через десять Пчела заговорила глухим и неестественным голосом:

— О человек с прекрасным белым телом, я заглянула в твое сердце и увидела, что оно черно, как спекшаяся кровь. О человек с прекрасным белым телом и черным сердцем, ты найдешь себе добычу, и, когда будешь ее преследовать, она заведет тебя в Дом Бездомных, в Дом Мертвых, и будет она в облике быка, и будет она в облике тигра[245], и будет она в облике женщины, которую не могут погубить ни воды, ни короли. О человек с прекрасным белым телом и черным сердцем, ты сполна получишь все тобой заработанное, монету за монету, удар за удар. Вспомни о моих словах, когда на груди у тебя зарычит пятнистая кошка; вспомни о моих словах в самой гуще битвы; вспомни о моих словах, когда ты получишь свою великую награду, когда столкнешься лицом к лицу с призраком в Доме Мертвых.

О человек с черным телом и белым сердцем, — продолжала она, — заглянула в твое сердце; оно бело, словно молоко; молоко чистоты и спасет его.Глупец, зачем ты нанесешь свои удары? Зачем защитишь того, кого возлюбил тигр и чья любовь — словно любовь тигра? О, чье это лицо мелькает в толпе сражающихся? Преследуй же его, преследуй, о быстроногий, но будь осмотрителен; язык, однажды солгавший, не станет молить о пощаде, и рука, однажды предавшая, не дрогнет в смертельной стычке. Что такое смерть, о Белое Сердце? Смерть — продолжение жизни, в царстве мертвых ты обретешь утраченную жизнь, ибо там тебя ждет та, которую не могут погубить ни короли, ни воды.

Голос Пчелы мало-помалу становился все тише и тише, пока наконец не стал еле слышен. Затем он замолк; транс, видимо, перешел в сон. Хадден слушал ее с цинично-язвительной улыбкой, теперь он рассмеялся.

— Над чем ты смеешься, Белый человек? — сердито спросил Нахун.

— Над собственной глупостью: потерять так много времени, слушая эту лгунью и обманщицу, которая нагородила столько чепухи!

— Это не чепуха, Белый человек.

— Да? Тогда объясни мне, что все это означает.

— Пока еще не могу, но она говорила о женщине, о леопарде и о твоей и моей судьбе.

Хадден пожал плечами, не желая продолжать этот никчемный, по его мнению, спор; в это мгновение Пчела, дрожа, пробудилась, пересадила змею обратно на шею и вновь укуталась в засаленный каросс.

— Удовлетворен ли ты моим предсказанием, инкоси? — спросила она Хаддена. — Не сомневаешься ли ты в моей мудрости?

— Я не сомневаюсь в том, что ты одна из искуснейших обманщиц, Мать, во всем Зулуленде, — холодно ответил он. — За что же тут платить?

Пчела, казалось, не обиделась на эти грубые слова, хотя на миг ее взгляд стал странно похож на взгляд змейки, разозленной едким дымком.

— Уж если белый господин говорит, что я обманщица, стало быть, так оно и есть, — согласилась она. — Кто-кто, а уж он-то должен распознавать обманщиков с первого взгляда. Я уже говорила, что не прошу никакой платы; только отсыпь мне горсть табака из сумки.

Хадден открыл свою сумку из антилопьей кожи и дал ей горсть табака. Внезапно, перехватив его руку, она впилась глазами в золотой перстень на его безымянном пальце — в виде змеи с маленькими рубиновыми глазками.

— Я ношу змею на шее, а ты на пальце, инкоси. Хотела бы я иметь такой перстень на руке, чтобы змее на шее было не так одиноко.

— Тогда тебе придется подождать моей смерти, — сказал Хадден.

— Да, да, — нежданно обрадовалась Пчела. — Я запомню твое обещание: подожду твоей смерти и возьму перстень; никто не посмеет сказать тогда, что я его украла. Нахун подтвердит, что ты обещал его мне.

В тоне, каким были произнесены эти слова, заключалась какая-то зловещая угроза, и Хадден впервые вздрогнул. Если бы Пчела говорила в обычной манере всех ворожей, он не обратил бы на них никакого внимания; но, обуянная жадностью, она заговорила совершенно искренне, с полной убежденностью.

Заметив, что он насторожился, она тотчас же переменила тон.

— Надеюсь, Белый господин не станет сердиться на бедную старую ворожею за ее шутку, — вновь захныкала она. — Смерть бродит вокруг, поэтому ее имя всегда у меня на устах. — И она показала глазами на полукруг черепов, а затем на водопад и мрачную котловину, на берегу которой стояла ее хижина.

— Смотри, — только и сказала она.

Следуя взглядом за ее протянутой рукой, Хадден увидел два полузасохших мимозовых дерева, росших над водопадом, почти под прямыми углами к его скалистому краю. Деревья были соединены грубым бревенчатым помостом, скрепленным сыромятными ремнями. На этом помосте стояли три фигуры; даже издали, через облако пены, можно было различить, что это два мужчины и одна девушка — их фигуры отчетливо выделялись на фоне огнисто-алого закатного неба. Через миг девушка исчезла; что-то темное мелькнуло в потоке низвергающейся воды и с глухим плеском погрузилось в бурлящую котловину; до них донесся слабый жалобный крик.

— Что это? — в изумлении и страхе спросил Хадден.

— Ничего, — засмеялась Пчела. — Неужто ты не знаешь, что здесь казнят беспутных женщин или девушек, осмеливающихся любить без позволения короля, а с ними и их любовников. Казни происходят каждый день; и каждый день я смотрю и подсчитываю число казненных. — Она вытащила палку, спрятанную в соломенной кровле, взяла нож и добавила еще зарубку ко многим, уже сделанным, пол у вопрошающе, полупредостерегающе глядя на Нахуна.

— Да, да, здесь их казнят, — пробормотала она. — Там, наверху день за днем умирают живые, а здесь, внизу, — она показала на начинающийся в двухстах ярдах от ее хижины лес, — поселяются их души. Слушай!

С темной опушки до них долетел какой-то странный, непонятный звук, в котором было что-то звериное, что-то не поддающееся определению.

— Слушай! — повторила Пчела. — Они как раз веселятся.

— Кто? — спросил Хадден. — Бабуины?

— Нет, инкоси, Аматонго, духи, приветствующие ту, что отныне присоединилась к их сонму.

— Духи? — грубо повторил Хадден, ибо он был недоволен собой, тем, что потерял самообладание. — Хотел бы я видеть этих духов. Неужели ты думаешь, Мать, что я никогда не слышал, как орут обезьяны в лесу. Пошли, Нахун; пока еще светло, мы должны взобраться на утес. Прощай, Мать.

— Прощай, инкоси; можешь не сомневаться, что твое заветное желание исполнится. Ступай себе с миром, инкоси, — чтобы почить в мире.

Глава III. Конец охоты

Несмотря на благопожелание Пчелы, Филип Хадден почти не сомкнул глаз в эту ночь. Физически он чувствовал себя хорошо, совесть как обычно его не беспокоила, и все же ему не спалось. Стоило закрыть глаза, как перед ним вставал образ угрюмой иньянги, так странно прозванной Пчелой, и в его ушах звучали ее зловещие слова. Человек он был не робкого десятка, не суеверный, едва ли даже допускал возможность существования сверхъестественного. И все же он не мог отделаться от странного опасения, что в прорицании этой ведьмы есть какие-то зерна истины. Что если и впрямь ему угрожает скорая смерть, что если это сердце, с такой силой бьющееся в его груди, скоро навсегда замрет — нет, нет, он не хочет даже допустить такой мысли. Просто его угнетает это мрачное место, он никак не может забыть ужасное зрелище, которое в тот день видел. Обычаи этих зулусов не слишком-то приятны для европейцев; он был полон решимости как можно быстрее покинуть их страну.

Да что там — он попробует бежать сегодня же ночью. Надо только убить буйвола или какую-нибудь другую крупную дичь. Все охотники нажрутся так, что с трудом смогут двигаться, — тогда-то и самое время. Только Нахун, возможно, устоит против этого соблазна, чтобы избавиться от него, приходится рассчитывать лишь на свою удачу. В худшем случае не останется ничего, кроме как его пристрелить, и тут у него есть оправдание, ведь этот человек — приставленный к нему тюремщик. Случись такая необходимость, он, Хадден, даже не испытает особых угрызений совести: честно сказать, он недолюбливает, а временами и откровенно ненавидит зулуса. Они — полные противоположности, он хорошо знает, что и рослый воин относится к нему с недоверием и даже с презрением; подумать только, какой-то дикий «ниггер» смотрит на него сверху вниз — такого его гордость не может переварить!

С первыми проблесками зари Хадден встал и разбудил остальных охотников, которые все еще спали вокруг догорающего костра, завернувшись в кароссы или одеяла. Нахун встал и размялся; среди утренних теней он выглядел настоящим великаном.

— Почему ты вскочил в такую рань, еще до восхода солнца, умлунгу (Белый человек)?

— Потому что пора отправляться на охоту, мунтумпофу (Желтый человек), — холодно ответил Хадден. Его раздражало, что этот дикарь не употребляет какого-нибудь почтительного обращения.

— Прости, — сказал зулус, угадав причину его досады, — но я не могу называть тебя «инкоси», потому что ты не мой вождь, но если тебе кажется оскорбительным обращение «Белый человек», мы придумаем тебе какое-нибудь имя.

— Как хочешь, — сухо процедил Хадден.

С тех пор его стали называть «Инхлизин-мгама»; и Хадден отнюдь не был польщен, когда узнал, что эти мягко звучащие слова означают «Черное Сердце». Так его называла и иньянга, только в других словах.

Через час они были уже в болотистой лесной местности за стоянкой, в поисках добычи. Почти сразу же Нахун поднял руку, затем показал на землю. Хадден присмотрелся: судя по глубоким следам, не более десяти минут назад здесь прошло небольшое стадо буйволов.

— Я знал, что сегодня мы найдем дичь, — шепнул Нахун. — Так предсказала Пчела.

— К черту Пчелу! — вполголоса выругался Хадден. — Пошли!

Более четверти часа они продирались через густой тростник; внезапно, присвистнув, Нахун тронул Хаддена за руку. Тот поднял глаза — в двухстах ярдах от них, на небольшом бугорке, среди мимозовых деревьев, паслись буйволы. Их было шесть — старый бык с великолепными рогами, три коровы, телка и четырехмесячный теленок. Ни ветер, ни характер местности не позволяли подкрасться к ним незамеченными, поэтому охотники сделали крюк в полмили и осторожно поползли против ветра, от мимозы к мимозе, а когда роща кончилась, под прикрытием высокой травы тамбути. Наконец они подобрались к стаду на сорок ярдов, двигаться дальше было опасно. Хотя старый бык и не учуял их, по его движениям чувствовалось, что он уловил какой-то подозрительный шорох и насторожился. Телка стояла боком к Хаддену, совсем близко от него, — превосходная мишень. Он поднял свой мартини — из всей группы вооружен был он один — прицелился чуть позади лопатки и медленно нажал спусковой крючок. Прогремел выстрел — и телка упала, пораженная прямо в сердце. Стадо, как ни странно, не обратилось в бегство. Буйволы, видимо, не могли понять причину внезапного грохота, и не чуя никаких посторонних запахов, подняли головы и оглядывались.

Хадден воспользовался их замешательством, чтобы перезарядить ружье и выстрелить в старого быка. Пуля попала ему в шею или в плечо, он рухнул на колени, но тут же вскочил и бросился прямо на пороховое облачко. Что-то — то ли дым, то ли что-то другое — помешало Хаддену увидеть его; бык неминуемо растоптал бы его или поднял на рога, если бы, рискуя своей жизнью, Нахун не прыгнул вперед и не оттащил его в сторону, за высокий муравейник. Громадное животное с громким топотом промчалось мимо и исчезло вдали.

— Вперед! — приказал Хадден, и, оставив большинство охотников свежевать и разделывать телку, чтобы затем отнести все лучшее мясо на стоянку, они двинулись по кровавому следу.

После нескольких часов преследования, пробираясь через каменистое, поросшее кустами место, они потеряли след и, утомленные, все в поту, присели отдохнуть и поесть билтонга (вяленого мяса), захваченного ими с собой. Покончив с едой, они хотели было вернуться на стоянку, когда один из четырех зулусских охотников спустился, чтобы попить воды, к ручью, протекавшему в каких-то десяти шагах от них. Через полминуты они услышали устрашающее фырканье и плеск и увидели, как зулус взлетел высоко в воздух. Оказалось, что раненый буйвол лежал в засаде под густыми кустами на берегу. Хитрое животное знало, что рано или поздно настанет его черед отомстить. С растерянными криками они бросились вперед, но буйвол тут же скрылся за гребнем холма, Хадден так и не успел выстрелить; зулус-охотник был смертельно ранен: громадный рог пропорол ему легкое.

— Это не буйвол, а сам дьявол, — сказал охотник перед смертью.

— Дьявол он или нет, я все равно его убью! — вскричал Хадден. И вместе с Нахуном бросился в погоню: остальные понесли тело своего убитого товарища на стоянку. Открытая местность облегчала преследование; Хадден и Нахун часто видели убегающее животное, хотя и на слишком далеком расстоянии, чтобы можно было в него стрелять. Немного погодя они спустились с крутого утеса.

— Ты знаешь, где мы? — спросил Нахун, показывая на лес впереди. — Это Эмагуду, Дом Мертвых — смотри, буйвол бежит прямо туда.

Хадден оглянулся. Нахун не ошибался, слева от них были водопад, Котловина Смерти и хижина Пчелы.

— Ну что ж, — отозвался он, — стало быть, и наш путь туда.

Нахун остановился.

— Неужели ты войдешь в этот лес?

— Конечно, — ответил Хадден. — Но если ты трусишь, можешь остаться здесь.

— Да, я боюсь — духов, — сказал зулус. — Но все равно пойду с тобой.

Они пересекли полоску травянистой земли и вошли в заколдованный лес. И мрачное же это было место: большие, с широкими кронами деревья росли так густо, что полностью застилали небо; воздух был напитан тяжелым запахом гниющей листвы. Тишина здесь стояла мертвая и, казалось, нет ничего живого, лишь изредка с треском падал подгнивший сук и какая-нибудь пятнистая змея, извиваясь, торопливо уползала прочь.

Но Хадден был чересчур увлечен погоней за буйволом, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Он только отметил про себя, что в таком сумраке нетрудно и промазать, и зашагал дальше.

Они углубились в лес на добрую милю, когда увидели, что пятна крови на земле становятся все гуще и гуще; было ясно, что бык ранен смертельно.

— Побежали, — весело сказал Хадден.

— Нет, хамба гачле — пошли медленней, — возразил Нахун. — Дьявол при последнем издыхании, но он может еще сыграть с нами злую шутку. — Дальше он шел, пристально вглядываясь вперед.

— Он где-то здесь, — сказал Хадден, показывая на уходящие прямо вперед глубокие отпечатки в топкой почве.

Нахун ничего не ответил: он пристально смотрел на два дерева прямо перед ними, чуть правее.

— Смотри, — шепнул он.

Приглядевшись, Хадден заметил огромную коричневую тушу за стволами.

— Сдох! — воскликнул он.

— Нет, — ответил Нахун, — он вернулся по своему же собственному следу и подстерегает нас. Он знает, что мы его преследуем. Я думаю, ты мог бы отсюда попасть ему в хребет; стреляй между стволов.

Хадден опустился на колено, очень тщательно прицелился и выстрелил. В ответ послышался оглушительный рев, буйвол вскочил и бросился на них. Нахун метнул свое копье с широким наконечником — оно вонзилось глубоко в грудь быку. Затем и белый и черный бросились бежать в разные стороны. Какое-то мгновение буйвол стоял неподвижно, опустив голову, глядя поочередно вслед то одному, то другому, затем с тихим мычанием повалился наземь, в своем падении сломав на несколько кусков ассегай Нахуна.

— Сдох-таки! — облегченно вздохнул Хадден. — Наверно, твое копье добило его. Что это за шум?

Нахун прислушался. В различных частях леса, трудно было сказать, далеко ли, близко, слышались странные, непонятные звуки — как будто перекликались испуганные люди, но в этой перекличке нельзя было разобрать ни одного членораздельного слова. Нахун вздрогнул.

— Это Эсемкофу, — сказал он, — безъязыкие духи, которые могут только хныкать как дети. Пошли отсюда — это плохое место для смертных.

— И еще худшее для буйволов, — сказал Хадден, пиная поверженного быка, — но боюсь, нам придется оставить его здесь для твоих друзей, Эсемкофу, так как у нас уже достаточный запас мяса, а его голову нам не дотащить.

Они стали выбираться из леса. Пока они петляли среди деревьев, Хаддена осенила новая мысль. От этого леса какой-нибудь час быстрой ходьбы до зулусской границы; и он почувствует себя в куда большей безопасности, если пересечет эту границу. До сих пор он предполагал бежать ночью, но то был рискованный план. Рассчитывать, что все зулусы, объевшись, тут же уснут, — особенно после смерти их товарища — не приходилось; Нахун же не спускал с него глаз ни днем, ни ночью.

Что ж, если другого выхода нет, Нахун должен умереть — у него в руках заряженное ружье, а у зулуса нет даже копья, только дубина. Конечно, не хочется его убивать, но на карту поставлена его, Хаддена, жизнь, так что оправдание у него есть — и достаточно веское. Почему бы не сказать об этом самому Нахуну, а там уже действовать сообразно с обстоятельствами.

Нахун как раз шел по небольшой лужайке, шагах в десяти впереди, и Хадден очень хорошо его видел, тогда как сам он был в тени большого дерева с низко нависающими ветвями.

— Нахун, — позвал он.

Зулус повернулся и сделал шаг вперед.

— Прошу тебя, не двигайся. Стой, где стоишь, не то я вынужден буду тебя застрелить. Не бойся, стрелять без предупреждения я не буду. Я твой пленник, и тебе велено отвести меня обратно к королю. Но я уверен, что между твоим и моим народом вот-вот разгорится война; поэтому, как ты сам понимаешь, я не хочу возвращаться в крааль Сетевайо: там меня убьют твои соотчичи, или же мои собственные соотчичи сочтут меня предателем и поступят со мной соответственно. Отсюда до зулусской границы всего час ходьбы — самое большее, полтора часа: я должен пересечь ее еще до восхода луны. Ты можешь сказать, Нахун, что потерял меня в лесу, и начать поиски через полтора часа, или ты предпочитаешь остаться с этими духами, о которых ты мне рассказывал. Ты понимаешь? Только не двигайся.

— Я понимаю тебя, — не теряя хладнокровия, ответил зулус. — Тебе очень подходит имя, которое мы дали тебе сегодня утром, хотя я и должен признать, Черное Сердце, что твои слова не лишены здравого смысла. Возможность и в самом деле благоприятная, — и человек с таким, как у тебя именем, конечно же, ее не упустит.

— Я рад, что ты входишь в мое положение, Нахун. Итак ты скажешь, что потерял меня, и не будешь искать до восхода луны? Обещаешь?

— Что ты хочешь сказать, Черное Сердце?

— То, что говорю. Решай, у меня нет лишнего времени.

— Странный ты человек, — задумчиво произнес зулус. — Ты же слышал, что повелел король; как же я могу нарушить его повеление?

— Почему бы и нет? Тебе не за что любить Сетевайо, и какая тебе разница, вернусь ли я в королевский крааль, чтобы чинить его ружья, или нет! Если же ты опасаешься его гнева, мы можем пересечь границу с тобой вместе.

— Чтобы король выместил свою злобу на моем отце и братьях? Нет, ты не понимаешь, Черное Сердце. Да и как можно понять, с таким именем? Я воин, а королевское слово есть королевское слово. Я надеялся умереть в честном бою, но пойман, как птица, в твои силки. Стреляй же — или ты не успеешь добраться до границы до восхода луны. — И он с улыбкой развел руки.

— Ну что ж, значит, так тому и быть. Прощай, Нахун, ты смелый человек, но каждый заботится в первую очередь о своей шкуре, — спокойно ответил Хадден.

Он не спеша поднял ружье и тщательно прицелился в грудь зулуса.

Нахун стоял, по-прежнему улыбаясь, хотя губы его и подрагивали, ибо самый отважный человек не может подавить страх смерти — палец Хаддена уже начал нажимать спусковой крючок, как вдруг, словно сраженный молнией, он повалился навзничь: на груди у него, помахивая длинным хвостом и свирепо сверкая глазами, стоял огромный пятнистый зверь.

То был леопард — тигр, как их называют в Африке, — он прятался на дереве и не удержался от искушения напасть на стоявшего внизу человека. Несколько мгновений тишину нарушало лишь порыкивание или, вернее, пофыркивание леопарда. И странное дело — в эти мгновения перед мысленным оком Хаддена неотступно стояла иньянга по прозвищу Инйоси, или Пчела; голова откинута на соломенную крышу, губы шепчут: «Вспомни о моих словах, когда на груди у тебя зарычит пятнистая кошка», — и от всего ее облика веет холодом смерти.

Зверь пустил в ход всю свою мощь. Когтями одной лапы он впился глубоко в мышцы левого бедра Хаддена, другой лапой содрал с его груди одежду и процарапал на обнаженной груди кровавые борозды. Зрелище белой кожи, казалось, привело его в полное бешенство; объятый яростной жаждой крови, он опустил свою квадратную морду и вонзил клыки в плечо своей жертвы. Но тут послышался топот ног и глухой стук тяжелой дубины, обрушившейся на леопарда. С гневным рычанием леопард поднялся на задние лапы, не уступая вышиной нападающему на него зулусу. Он замахал своими грозными лапами, готовый расправиться с черным человеком, как только что расправился с белым. Но тот нанес сокрушительный удар дубиной по его челюстям, и он опрокинулся навзничь. Прежде чем зверь успел подняться, дубина вновь с ужасающей силой обрушилась на его загривок и парализовала его. Леопард щелкал клыками, корчился, извивался, взрывал землю и груды листьев, но удары сыпались на него один за другим; наконец он судорожно рванулся в последний раз, сдавленно зарычал — и затих, а из его раскрошенного черепа вытекли мозги.

Хадден присел, весь в крови.

— Ты спас мне жизнь, Нахун, — тихо проговорил он. — Спасибо.

— Не благодари меня, Черное Сердце, — ответил зулус. — Король повелел оберегать тебя; я только выполнял его повеление. И все же этот тигр не заслужил такой участи; ведь он спас мою жизнь. — Он поднял и разрядил мартини.

И в этот миг Хадден потерял сознание.

Прошло двадцать четыре часа; все это время Хадден как будто провел в беспокойном, тревожном сне, если и слышал голоса, то не понимал, о чем они говорят; впечатление было такое, словно он куда-то, неведомо куда плывет. А когда наконец он очнулся, то увидел, что лежит на кароссе в большой, удивительно чистой кафрской хижине; и под головой у него вместо подушки — охапка мехов. Рядом стояла чаша с молоком; сжигаемый жгучей жаждой, он потянулся к ней, но, к его удивлению, рука бессильно упала на пол, точно рука покойника. Нетерпеливо оглядевшись, он не увидел никого, кто мог бы ему помочь, оставалось только лежать спокойно. Уснуть он не уснул, но глаза его закрылись, его охватило легкое забытье, затуманивая вернувшееся сознание. И тут он услышал мягкий голос, голос как будто звучал далеко-далеко, но он отчетливо слышал каждое слово.

— Черное Сердце все еще спит, — проговорил голос, — но его лицо чуть порозовело: скоро он проснется и придет в себя.

— Не бойся, Нанеа; конечно, он проснется, не такие уж опасные у него раны, — ответил знакомый голос Нахуна. — Он сильно ударился головой, когда его опрокинул леопард, поэтому он так долго в беспамятстве. Если он не умер до сих пор, значит, не умрет.

— Было бы очень жаль, если бы он умер, — продолжал мягкий голос. — До чего же он красив, никогда не видела такого красивого белого.

— А вот я что-то не замечал его красоты, когда он целился в мое сердце, — мрачно возразил Нахун.

— В его оправдание можно сказать, что он хотел бежать от Сетевайо. И я его хорошо понимаю, — послышался долгий вздох. — К тому же он предложил тебе бежать вместе с ним, и ты поступил бы вполне разумно, если бы принял его предложение. Мы могли бы бежать все вместе.

— Это невозможно, Нанеа, — сердито произнес Нахун. — Как я могу нарушить повеление короля?

— Короля? — повторила она, повышая голос. — Разве у тебя есть какой-нибудь долг перед ним? Ты служил ему верой и правдой; в награду за это через несколько дней он отнимет меня у тебя, а ведь я должна была стать твоей женой; но вместо этого я… я… — И она тихо заплакала, продолжая вставлять между всхлипываниями: — Если бы ты и в самом деле любил меня, ты думал бы больше обо мне и о себе, чем о Черном Слоне и его повелениях. Бежим же с тобой в Наталь, прежде чем это копье пронзит мою грудь.

— Не плачь, Нанеа, — сказал он, — мое сердце и так разрывается надвое между любовью и долгом. Ты знаешь, что я воин и должен идти путем, который указывает мне король. И я надеюсь, что скоро умру, ибо я ищу смерти, — лишь тогда я обрету мир и покой.

— Ты-то, может быть, и обретешь, Нахун, но что будет со мной? И все же ты прав, я знаю, ты прав; прости меня; я не воин, а женщина, чей долг повиноваться… королевской воле. — Она обвила его шею руками и долго рыдала у него на груди.

Глава IV. Нанеа

Бормоча что-то невнятное, Нахун выполз из хижины через круглое, похожее на леток дверное отверстие. Хадден открыл глаза и осмотрелся. Солнце садилось, и его последние лучи, проникая внутрь, разливались ласковым алым мерцанием. В самом центре хижины, опираясь спиной о закопченный столб из тернового дерева, в свете заката стояла Нанеа — воплощение кроткого отчаяния.

Как и многие зулуски, Нанеа была очень хороша собой — так хороша, что с первого взгляда на нее у Хаддена перехватило горло. Одета она была очень просто: на плечах — накидка из мягкой белой ткани, отделанной голубым бисером, на поясе — муча из оленьей шкуры, также отделанная голубым бисером, на лбу и левом колене — полоски серого меха, а на правом запястье — сверкающий медный браслет. Ее высокая обнаженная фигура была сложена необыкновенно пропорционально; лицо даже отдаленно не походило на лица туземок; в нем чувствовалось древнее арабское или семитское происхождение. Оно было овальной формы, с благородными орлиными чертами, с изогнутыми дугой бровями, полным ртом, слегка опущенным книзу по краям, с маленькими ушами, за которыми волнами спадали на плечи угольно-черные волосы, и с самыми прелестными, живыми, темными глазами, какие только можно себе вообразить.

С минуту Нанеа стояла неподвижно; ее лицо рдело в лучах заходящего солнца; и Хадден просто упивался ее красотой. Затем, с тяжелым вздохом, она отвернулась, и заметив, что он пробудился, быстрым движением прикрыла грудь и подошла, вернее, подплыла, ближе.

— Вождь проснулся, — сказала она с присущей ей мягкостью голоса. — Не подать ли ему чего-нибудь?

— Да, красавица, — ответил он, — я хочу пить, но слишком слаб, чтобы дотянуться до молока.

Она опустилась на колени и, поддерживая его голову левой рукой, правой поднесла чашу к губам. За то недолгое время, пока Хадден пил, с ним случилось нечто неожиданное и необъяснимое. Трудно сказать, что на него повлияло так сильно: прикосновение ли девушки, ее необычная смуглая красота или же нежная жалость в ее глазах, а может быть, и все вместе. Она задела какую-то тайную струну в его бурном, необузданном сердце, и его вдруг захлестнула страсть, не слишком, может быть, возвышенная, но вполне реальная. Ни на один миг не усомнился Он в значении того потока чувств, который затопил все его существо. С чем-чем, а с фактами Хадден умел считаться.

«Клянусь Небом, — сказал он себе, — я влюбился в эту черную красотку с первого взгляда — просто без ума от нее; такого со мной никогда еще не бывало. Положение трудное, но в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Для меня, конечно. Но не для Нахуна или Сетевайо, или их обоих. Ну, а если она мне надоест, я всегда могу от нее отделаться».

Обессиленный приливом волнения, он прилег на меховую подушку и смотрел, не отрывая глаз, на Нанеа, пока она смазывала нанесенные леопардом раны каким-то снадобьем.

Казалось, то, что происходило в его душе, в какой-то степени передалось и девушке. Рука ее слегка задрожала и, быстро закончив врачевание, она встала с колен, вежливо сказала: «Я сделала все, что нужно, инкоси», — и заняла прежнее место у столба.

— Благодарю, госпожа, — сказал он, — у тебя добрые руки.

— Не зови меня госпожой, — ответила она, — я всего-навсего дочь вождя Умгоны.

— И зовут тебя Нанеа, — продолжал он. — Не удивляйся, я уже слышал о тебе. Но ведь ты станешь важной госпожой, если займешь место в краале короля.

— Увы! увы! — вздохнула она, закрывая лицо руками.

— Не огорчайся, Нанеа, как бы высока и густа ни была изгородь, сквозь нее или через нее всегда можно перебраться.

Опустив руки, она внимательно на него посмотрела, но он не стал развивать свою мысль.

— Скажи мне, Нанеа, как я здесь очутился.

— Тебя принес Нахун вместе с другими охотниками, инкоси.

— Я начинаю испытывать благодарность к леопарду, который сшиб меня с ног. Нахун — смелый человек, ему я обязан спасением. Надеюсь, я смогу заплатить свой долг — тебе, Нанеа.

Такова была первая встреча Нанеа и Хаддена, но хотя девушка не искала новых встреч, само положение, в котором они находились, и его болезнь требовали частого общения. Белый человек был полон решимости завладеть так понравившейся ему туземной девушкой и не колеблясь пустил в ход все свое обаяние, чтобы отвратить от Нахуна и привлечь к себе ее сердце. Ухаживал он без всякой грубости, действовал вкрадчиво, стараясь оплести ее паутиной лести и внимания. И он, без сомнения, добился бы своей цели, ведь Нанеа была только женщиной, к тому же еще и неопытной, — если бы не одно простое, но непреодолимое препятствие. Она любила Нахуна, и в ее сердце не оставалось места ни для одного другого мужчины, белого или черного. Ее отношение к Хаддену было вежливым и добрым, не более того; она, казалось, даже не замечала его постоянных усилий отвоевать себе уголок в ее душе. Сначала он был в недоумении, но потом вспомнил, что зулуски никогда не проявляют своих чувств по отношению к поклонникам, до их откровенного объяснения. Необходимо было объясниться.

Придя к этому решению, он постарался выполнить его при первой же возможности. К тому времени он уже окончательно оправился от ран и часто разгуливал вокруг крааля. В двухстах ярдах от хижины Умгоны начинался ручей, и по вечерам Нанеа обычно ходила туда за питьевой водой. Тропа от крааля к ручью пролегала через рощу, и однажды перед закатом, увидев, что Нанеа спустилась к ручью, Хадден уселся там под деревом. Через четверть часа Нанеа появилась с большой тыквенной бутылью на плече. Чтобы не забрызгать свою накидку, она оставила ее дома и была в одной муче.

Хадден смотрел, как, упершись руками в бедра, она поднимается по тропе; ее великолепная нагая фигура четко вырисовывалась на фоне вечереющего неба. Он не знал, с чего начать разговор. Но случай помог ему: когда Нанеа была уже совсем близко, перед ее ногами скользнула змея, она в испуге отпрыгнула назад и уронила калебас. Он подошел и подобрал его.

— Подожди здесь, — сказал он, смеясь, — я наполню его водой и принесу.

— Нет, инкоси, — запротестовала она, — это женское дело.

— У нас, — сказал он, — мужчины с удовольствием помогают женщинам. — И оставив ее в нерешимости, направился к ручью.

Возвращаясь, он пожалел о своей галантности: нести тыквенную бутыль на плече оказалось делом нелегким, и он выплеснул часть ее содержимого на себя.

— Вот твой калебас, Нанеа; хочешь, я донесу его до крааля?

— Нет, благодарю тебя, инкоси; отдай его мне, для тебя он слишком тяжел.

— Погоди, я провожу тебя. Я еще очень слаб, Нанеа; если бы не ты, я бы, конечно, не выжил.

— Тебя спас Нахун, а не я, инкоси.

— Нахун спас мое тело, но мою душу спасла ты.

— Ты выражаешься чересчур туманно, инкоси.

— Тогда буду говорить прямо, Нанеа. Я люблю тебя. Ее карие глаза изумленно открылись.

— Ты, белый господин, любишь зулусскую девушку? Да как это может быть?

— Не знаю, Нанеа, но это правда, и не будь ты слепа, ты давно бы уже это заметила. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться.

— Это невозможно, инкоси, я уже обручена.

— Да, — ответил он, — ты предназначена в жены королю.

— Нет, я обручена с Нахуном.

— Но ведь через неделю тебя отведут к королю. Не лучше ли стать моей, чем его, женой?

— Конечно, я охотнее вышла бы замуж за тебя, чем за короля, но больше всего я хочу стать женой Нахуна. Возможно, мое желание так и не исполнится, но я никогда не буду жить в королевском краале.

— Как ты сможешь противиться воле короля?

— Есть глубокие воды, где девушка может утопиться, есть деревья, на которых она может повеситься, — ответила девушка, твердо сжав губы.

— Нет, нет, Нанеа, ты слишком хороша, чтобы умереть.

— Хороша ли я или нет, я все равно умру, инкоси.

— Нет, нет, ты должна бежать со мной — я уже придумаю, как, — и стать моей женой.

Он обнял ее за талию и попытался привлечь к себе. Без всякого резкого усилия, ни на миг не роняя достоинства, девушка высвободилась.

— Благодарю за предложенную честь, инкоси, — спокойно сказала она, — но ты не понимаешь. Я жена Нахуна — принадлежу Нахуну. и пока он жив, даже не посмотрю ни на кого другого. Таков наш обычай, инкоси. Мы, зулуски, женщины простые, невежественные — не то что белые, — и если мы даем обет верности, то храним его до самой смерти…

— Да? — сказал Хадден. — Так, что же, теперь ты пойдешь и скажешь Нахуну о моем предложении?

— Нет, инкоси; зачем мне открывать ему твои тайны? Я же сказала тебе «нет», а не «да»; значит, у него нет никакого права знать об этом. — И она нагнулась, чтобы поднять калебас.

Хадден быстро прикинул, как ему поступить, ибо ее отказ только укрепил его решимость. И тотчас же, в самых общих очертаниях, в голове у него родился замысел. Этот замысел отнюдь не отличался благородством, скорее напротив; это, может быть, остановило бы многих, но не Хаддена, который не мог допустить, чтобы над ним одержала верх простая зулуска, и, хотя и не без сожаления, решил, что если не сможет добиться своей цели сколько-нибудь честными способами, то вынужден будет прибегнуть к способам более сомнительного свойства.

— Нанеа, — сказал он, — ты хорошая, честная женщина, — и я отношусь к тебе с уважением. Я уже признался тебе в любви, но если ты не разделяешь моих чувств, не будем продолжать этот разговор; может быть, даже лучше, чтобы ты вышла замуж за человека из твоего народа. Но за Нахуном тебе никогда не быть замужем, Нанеа; тебя заберет король, если только ему не взбредет в голову отдать тебя кому-нибудь другому; ты или станешь одной из его «сестер», либо, чтобы избавиться от него, должна будешь покончить с собой. Послушай меня, ведь я люблю тебя и желаю тебе лишь добра, поэтому и говорю так откровенно. Почему бы вам вместе с Нахуном не бежать в Наталь, где вы можете жить в полной безопасности, вдали от Сетевайо?

— Этого я и хочу, инкоси, но Нахун не соглашается. Он говорит, что между нами и белыми скоро начнется война; он не может ослушаться короля и оставить армию.

— Стало быть, не очень-то он тебя любит, Нанеа; ты должна позаботиться о себе самой. Подговори отца и беги с ним вместе; я не сомневаюсь, что Нахун тотчас последует за тобой. И я тоже убегу с вами, я тоже уверен, что надвигается война, и тогда белый человек в этой стране окажется в такой же опасности, как овца, преследуемая орлами.

— Я готова бежать, инкоси, — лишь бы Нахун согласился; но без него я не убегу, останусь здесь и покончу с собой.

— Ты такая красавица и так сильно его любишь, что, конечно же, сумеешь сломить его безрассудное упрямство. Через четыре дня мы должны отправиться в королевский крааль, и если ты переубедишь Нахуна, мы сможем повернуть на юг и пересечь реку, отделяющую страну Амазулу от Наталя. Ради всех нас и прежде всего ради себя самой постарайся уговорить его. Помни, что я тебя люблю и хотел бы спасти. Постарайся же его убедить, не мне подсказывать тебе, как, но пока, прошу тебя, не говори ему, что я собираюсь бежать, не то он будет следить за мной и день и ночь.

— Я постараюсь, инкоси, — серьезно ответила Нанеа. — Благодарю тебя за доброту. И не бойся: я скорее умру, чем предам тебя. Прощай.

— Прощай Нанеа. — И он поднес ее руку к своим губам.

Поздно вечером, когда Хадден уже укладывался, он услышал негромкий стук в доску, заменявшую дверь.

— Войдите, — сказал он, открывая дверь; и при свете своего небольшого фонаря увидел, что в хижину вползла Нанеа, а вслед за ней и громадный Нахун.

— Инкоси, — прошептала она, затворив за собой дверь, — я уговорила Нахуна; вместе с нами бежит мой отец.

— Это правда, Нахун? — спросил Хадден.

— Правда, — смущенно потупившись, ответил зулус. — Чтобы спасти эту девушку, любовь к которой изъела мне сердце, я решил пожертвовать своей честью. Но я говорю тебе, Нанеа, и тебе, Белый человек, как только что сказал Умгоне, что из этой затеи не получится ничего путного; если кто-нибудь нас предаст, мы будем схвачены и убиты…

— Вряд ли нас поймают, — обеспокоенно перебила Нанеа. — Да и кто может нас предать, кроме инкоси…

— Который вряд ли это сделает, — спокойно заметил Хадден, — ведь и он тоже намеревается бежать с вами, ибо и его собственная жизнь под угрозой.

— Да, верно, Черное Сердце, — сказал Нахун. — Иначе я ни за что не доверился бы тебе.

Хадден пропустил мимо ушей это не слишком для него лестное высказывание; обсуждение плана бегства продлилось до поздней ночи.

На другое утро Хадден пробудился от громких криков. Оказалось, приехал толстый, злобный кафрский вождь, который хотел жениться на Нанеа; не слезая со своего пони, он яростно поносил Умгону: тот-де украл у него быков и заколдовал коров, которые перестали доиться. Опровергнуть обвинение в воровстве было делом нетрудным, труднее было опровергнуть обвинение в колдовстве.

— Паршивый пес! — кричал Мапута, потрясая жирным кулаком перед самым лицом дрожащего, но полного негодования Умгоны. — Ты обещал мне отдать свою дочь, а сам обручил ее с этим умфагозаном Нахуном, сыном Зомбы, затем вы вместе оклеветали меня перед королем, восстановили его против меня, а теперь ты околдовал моих коров. Ну ничего, я еще доберусь до тебя, чертов колдун; как-нибудь утром ты проснешься, а вся твоя изгородь — в огне, и у твоих ворот стоят мои люди с копьями, тут вам всем и конец.

Все это время Нахун слушал молча, но тут он не выдержал.

— Хорошо, — сказал он, — мы еще посмотрим, чья возьмет, а пока, вождь Мапута, хамба! (Проваливай!). — И сграбастав пузатого старого негодяя за шиворот, он толкнул его с такой силой, что тот кубарем покатился вниз с холма.

Хадден рассмеялся и отправился к речке, чтобы искупаться. Он уже подошел к берегу, как вдруг увидел, что по тропе едет Мапута — голова заляпана грязью, черное лицо посинело от злобы, губы оттопырены.

«Ну и взбеленился же этот пузан! — сказал он себе. — А что если?..» — Он поднял глаза, как бы ожидая вдохновения свыше. И вдохновение не замедлило его осенить. Но внушено оно было, без сомнения, самим дьяволом. Через несколько мгновений его замысел окончательно созрел, и он зашагал через кусты навстречу Мапуте.

— Успокойся, вождь, — сказал он, — эти люди обошлись с тобой грубо. Поддержать тебя я не мог, но это зрелище так меня огорчило, что я ушел. Да это просто стыд и срам, чтобы такую важную, почтенную особу буквально втаптывали в грязь. Да и кто? Какой-то захмелевший от пива вояка!

— Ты прав, Белый человек, — снова закипел Мапута. — Это просто стыд и срам! Но погоди, я, Мапута, еще опрокину эту скалу, еще повалю этого быка. Вот увидишь, когда созреет следующий урожай, здесь не останется ни Нахуна, ни Умгоны, ни кого-нибудь другого из их крааля, кто мог бы его собрать.

— И как же ты с ними разделаешься?

— Еще не знаю, но что-нибудь придумаю. Непременно. Хадден потрепал холку пони, перегнувшись вперед, посмотрел вождю прямо в глаза и сказал:

— А что ты мне дашь, Мапута, если я подскажу тебе, как поквитаться с этим Нахуном, который обошелся с тобой так невежливо, а заодно и с Умгоной, который и на меня наслал болезнь.

— А какой награды ты хотел бы, Белый человек? — нетерпеливо спросил Мапута.

— Я прошу не так уж многого, вождь, — хочу только заполучить девушку Нанеа, которая мне приглянулась.

— Я и сам бы непрочь заполучить девушку, но она предназначена для того, кто «обитает в Улунди».

— С тем, кто «обитает в Улунди», я как-нибудь договорюсь, вождь. В этих краях самый могущественный владыка ты, с тобой я и хочу найти общий язык. Послушай, если ты поможешь мне выполнить свое желание, я не только помогу тебе отомстить твоим врагам, но, когда девушка будет в моих руках, подарю тебе это ружье и сто патронов к нему.

Мапута посмотрел на охотничий мартини, и глазки его блеснули.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо. — Я уже давно мечтаю о таком ружье для охоты и расправы с моими врагами. Обещай, что отдашь его мне, и девушка — твоя.

— Поклянись, Мапута!

— Клянусь головой Чаки и духами моих предков.

— Хорошо. На рассвете четвертого дня Умгона, его дочь Нанеа и Нахун, вместе со всем их скотом, хотят переправиться через Крокодилий брод в Наталь, чтобы спастись от преследований короля. И я вместе с ними; они знают, что я проник в их тайну и убьют меня, если я попытаюсь от них отделаться. Твой долг — охранять границу и брод; спрячься ночью со своими людьми среди скал на мелководье и поджидай нас. Впереди, погоняя коров и телят, будет идти Нанеа, так мы условились, а я буду ей помогать; Умгона и Нахун будут идти сзади, погоняя быков и телок. Ты нападешь на них, убьешь, захватишь скот, а потом я отдам тебе ружье.

— А если король потребует девушку, Белый человек?

— Ты ответишь, что впотьмах не заметил ее и она убежала; да и как, скажешь ты, было схватить ее сразу, она подняла бы крик и спугнула всех остальных.

— Да, но как я получу ружье, если ты перейдешь через брод?

— Прежде чем войти в реку, я положу ружье и патроны на камень, на берегу; Нанеа же я скажу, что вернусь за ними, когда мы перегоним скот.

— Хорошо, можешь на меня положиться, Белый человек.

Так был заключен тайный заговор; обсудив еще кое-какие подробности, заговорщики ударили по рукам и расстались.

«Все должно пройти гладко, как по маслу, — рассуждал Хадден, плавая в реке. — Вот только я не вполне доверяю нашему другу Мапуте. Лучше бы мне самому, без его помощи, избавиться от Нахуна и его почтенного дяди — пара выстрелов, и все шито-крыто. Но это было бы убийство, не хотелось бы марать руки убийством, а вот выдать двух подлых дезертиров, тем более в военное время, дело даже похвальное. К тому же мое личное участие может сильно повредить мне в глазах девушки, но если Мапута отправит на тот свет Умгону и Нахуна, ей волей-неволей придется воспользоваться моей помощью, других провожатых у нее не будет. Риск, конечно, есть, но бывают случаи, когда приходится рисковать и самым осторожным».

Случилось так, что подозрения Филипа Хаддена оправдались. Прежде чем достойный вождь добрался до своего крааля, он уже смекнул, что план, предложенный его белым сообщником, хотя и не лишен заманчивости, слишком опасен: бегство Нанеа, несомненно, сильно разгневает короля. Да и его сопровождающие могут заподозрить неладное; что если кто-нибудь из них проболтается? С другой стороны, разоблачив заговор, он сможет завоевать благорасположение Его величества; он скажет королю, что узнал обо всем от белого охотника, которого Умгона и Нахун насильно втянули в свой заговор. Что до ружья, составлявшего предмет его вожделений, то оставалось уповать лишь на счастливую случайность.

Через час два надежных гонца уже мчались по равнине с посланием от вождя Мапуты, Стража границы, «великому Черному Слону», обитающему в Улунди.

Глава V. Котловина Смерти

Судьба странно благоприятствовала замыслам Нахуна и Нанеа. Труднее всего было усыпить бдительность воинов-охотников, посланных королем, чтобы сопровождать Хаддена. Но на другой день послепоявления Мапуты от короля прибыл посланец — великий воин индуна Твингвайо ка Мароло, который впоследствии командовал зулусской армией в битве при Исандхлване; он приказал всем зулусам, за исключением самого Нахуна, немедленно вернуться в их полк Умситую: полк приказано было привести в полную боевую готовность. И Нахун отослал их всех, сказав, что через несколько дней вернется с Белым человеком, еще не совсем-де оправившимся от полученных им ран. Это ни у кого не вызвало никаких подозрений.

Умгона, в свою очередь, объявил, что во исполнение королевского указа он в ближайшие же дни отправится в Улунди, чтобы доставить свою дочь Нанеа в сигодхлу и отогнать в королевский крааль пятнадцать голов скота, пригнанных ему Нахуном в качестве лоболы. Остальное свое стадо, под предлогом необходимости переменить пастбище, он передал под присмотр пастуху басуто[246], ничего, естественно, о его тайных планах не ведавшему, поручив ему пасти стадо около Крокодильего брода, где трава и гуще и вкуснее.

На третий день, завершив все необходимые приготовления, оставшиеся двинулись по направлению к Улунди. Через несколько миль, однако, они свернули круто направо и пошли через большой безлюдный лес. Их путь пролегал недалеко от Котловины Смерти, что находилась близ крааля Умгоны, и леса, который назывался Домом Мертвых. За ночь они рассчитывали добраться до пересеченной местности около Крокодильего брода. Здесь они предполагали скрываться весь день и всю ночь, чтобы к утру следующего дня, забрав скот, пересечь реку. Таков, во всяком случае, был замысел спутников Хаддена, но на уме у него самого, как мы уже знаем, было совсем другое; его цель заключалась в том, чтобы избавиться от двоих из его спутников.

В последний вечер их путешествия впереди, с длинной палкой из черно-белого дерева умхимбит, торопливо шагал Умгона, знавший эти места вдоль и поперек. Он гнал перед собой пятнадцать голов скота. За ним следовал Нахун, вооруженный ассегаем с широким наконечником, в одной муче и в ожерелье из бабуиновых клыков, а рядом с ним шла Нанеа в своей белой, отделанной бисером накидке. Хадден, замыкавший шествие, видел, что девушку тяготит какое-то недоброе предчувствие, она то и дело сжимала руку своего возлюбленного и, вскидывая глаза на его лицо, что-то настойчиво, даже страстно ему внушала.

Странно, но Хадден был растроган, несколько раз его с такой силой охватывало раскаяние, что он даже подумывал, не разорвать ли паутину смерти, сплетенную его же руками. Но каждый раз внутренний голос напоминал ему, что он, белый инкоси был отвергнут этой чернокожей красоткой, и если он спасет ее нареченного, через несколько часов она станет женой дикого аристократа, который окрестил его Черным Сердцем и который его презирает; он отметал воспоминание о том, как Нахун, рискуя своей жизнью, спас его от клыков леопарда, хотя как раз перед этим он хотел его убить. Хадден никогда не отказывал себе ни в одном удовольствии; это потворство своим прихотям заводило его все глубже и глубже в трясину греха, да еще и приносило ему много разочарований, отнюдь не способствуя жизненным успехам; и сейчас он был уверен, что этот прелестный цветок никуда от него не денется — надо только протянуть руку и сорвать его. Если между ним и цветком попробует встать Нахун, тем хуже для него, а если цветок завянет в руке у него, Хаддена, невелика потеря, его всегда можно выбросить. Вот так, не первый раз в жизни, Филип Хадден подавил в себе не слишком глубокие угрызения совести и внял нашептываниям Лукавого.

Около половины пятого вечера четверо беглецов перешли поток, который через милю ниже по течению низвергался в Котловину Смерти, и, углубившись в терновую рощу на этом берегу, попали прямо в засаду: их поджидали двадцать два воина, которые, чтобы скоротать время, нюхали табак или курили данку, местную коноплю. Тут же был и сам вождь Мапута: он был слишком тучен для ходьбы и, как всегда, восседал на пони.

Увидев, что долгожданные гости прибыли, воины выколотили трубки, убрали коробочки с нюхательным табаком, подвешивавшееся к мочкам ушей, и схватили всех четырех беглецов.

— Зачем вы задерживаете нас, о королевские воины? — дрожащим голосом осведомился Умгона. — Мы идем в крааль У’Сетевайо, почему же вы преграждаете нам путь?

— Но вы шли на юг. Разве Черный Слон обитает на юге? Сейчас мы вас отведем в другой крааль, — с грубым смехом произнес веселый начальник отряда.

— Не понимаю, — пролепетал Умгона.

— Тогда я объясню, — ответил начальник. — Вождь Мапута донес Черному Слону в Улунди, что вы все собираетесь бежать в Наталь. Вождя предупредил об этом Белый человек. Черный Слон разгневался и повелел схватить вас и предать казни. Вот и все. Пошли, покончим с этим делом. Котловина Смерти тут совсем рядом, страдать вам придется недолго.

Услышав эти слова, Нахун бросился к Хаддену, собираясь его задушить, но солдаты перехватили его, он так и не смог выполнить это намерение. Услышала эти слова и Нанеа; повернувшись, она посмотрела предателю прямо в глаза, ничего не сказала, только посмотрела, но он никогда, пока жив, не забудет этого взгляда. Белый человек, в свою очередь, воспылал негодованием против Мапуты.

— Подлая тварь! — прошипел он; вождь с кислой улыбкой отвернулся.

Их повели по берегу потока к водопаду, низвергающемуся в Котловину Смерти.

Хадден был человеком по-своему храбрым, но и у него дрогнуло сердце, когда он заглянул в пропасть.

— Вы что, собираетесь сбросить и меня? — хриплым голосом спросил он у начальника отряда.

— Тебя, Белый человек? — ответил тот равнодушно. — Нет, тебя приказано отвести в Улунди, но как поступит с тобой король, я не знаю. Между нашим и твоим народом скоро будет война; возможно, он велит приготовить из тебя снадобье для наших колдунов, а возможно, велит посадить тебя на кол на муравейнике, для острастки всем белым.

Хадден молча выслушал начальника; его ум уже сосредоточенно подыскивал какой-нибудь путь спасения.

Отряд с захваченными пленниками остановился около двух терновых деревьев, ветви которых нависали над водопадом.

— Кому нырять первым? — спросил начальник у вождя Мапуты.

— Первым пусть ныряет старый колдун, — ответил он, кивая на Умгону, — потом его дочь, а последним вот этот наглец. — И он ударил Нахуна наотмашь.

— Пошли, колдун, — сказал начальник, хватая Умгону за руку. — Посмотрим, какой ты ныряльщик.

Услышав эти роковые слова, Умгона, как это свойственно всем его соотчичам, сразу же обрел полное самообладание.

— Не надо меня тащить, воин, — сказал он, вырываясь, — я старый человек и готов к смерти. — Он поцеловал дочь, пожал руку Нахуну и, презрительно отвернувшись от Хаддена, поднялся на помост, соединявший два дерева. Бросив прощальный взгляд на заходящее солнце, он вдруг молча кинулся вниз.

— Смелый человек! — восхищенно воскликнул начальник отряда. — И ты тоже прыгнешь сама, девушка, или нам придется применить силу?

— Я последую за отцом, — тихо ответила Нанеа, — но сперва я хотела бы сказать несколько слов. Да, верно, мы хотели бежать от короля и, согласно закона, заслуживаем смерти; но в этот заговор нас втянул Черное Сердце, он же и предал нас. И знаете, почему? Потому что домогался моей любви, а я ему отказала; вот он и решил отомстить — такова месть белых!

— Да, — подтвердил вождь Мапута, — красавица говорит чистую правду, Белый человек договорился со мною о том, чтобы колдуна Умгону и военачальника Нахуну убили при переходе через Крокодилий брод, а ему позволили бежать с девушкой. Я поддакивал ему, соглашался, но как честный человек тут же донес обо всем королю.

— Слышите, — вздохнула Нанеа. — Прощай, Нахун. Надеюсь, мы скоро встретимся уже в другом месте. По моей вине ты нарушил свой воинский долг. Ради меня опозорил свое имя, — и вот неминуемая расплата. Прощай, мой муж, лучше умереть вместе с тобой, чем стать одной из королевских жен. — И Нанеа поднялась на помост.

Держась за сук одного из деревьев, она обратилась к Хаддену с такими словами:

— Ты, верно, думаешь, Черное Сердце, что одержал верх в этот день, но меня ты, во всяком случае, навсегда потерял — а солнце еще не зашло. За вечером наступает ночь, и я молюсь, чтобы ты вечно скитался в этой ночной тьме и чтобы тебя напоили и моей кровью, и кровью моего отца Умгоны, и кровью моего мужа Нахуна, который спас тебе жизнь ценой своей жизни. Возможно, мы еще встретимся с тобой, Черное Сердце, в Доме Мертвых.

С негромким криком Нанеа соединила руки и сильным прыжком метнулась вперед. Все воины пристально следили за ее падением. Ее тело с лету погрузилось в воду в пятидесяти футах внизу. На поверхности мрачной котловины мелькнула белая одежда и тут же скрылась среди теней и колец тумана.

— А теперь твоя очередь, муж, — прокричал веселый начальник. — Невеста уже ждет тебя на брачном ложе. Ну, и смелые же вы все люди, казнить вас — одно удовольствие. Впервые таких вижу. Ну… — Он вдруг осекся; не выдержав обрушившегося на него испытания, Нахун внезапно лишился рассудка.

С оглушительным, как рев льва, криком, он разметал державших его воинов и схватил одного из них поперек туловища. Затем с чудовищным напряжением силы поднял его, словно ребенка, и швырнул вниз, на каменные зубья Котловины Смерти.

— А теперь твоя очередь, проклятый предатель, твоя очередь, Черное Сердце! — закричал он, бросаясь к Хаддену; глаза его вращались, изо рта струилась пена. На бегу он одним ударом свалил вождя Мапуту с его пони. Плохо пришлось бы его белому врагу, доберись до него Нахун. Но обезумевшего зулуса со всех сторон облепили воины, и как он ни сопротивлялся, повалили наземь — так по праздникам зулусские воины голыми руками валят быков перед королем.

— Бросайте его вниз, пока он не натворил еще бед, — прокричал чей-то голос.

Но начальник отряда решительно возразил:

— Нет, нет, отныне он святой человек, Небесный огонь воспламенил его ум; если мы причиним ему вред, нас всех постигнет неизбежное возмездие. Свяжите его по рукам и ногам и отнесите туда, где о нем сможет кто-нибудь позаботиться. Слишком уж все шло гладко, вот под конец и случилось такое несчастье!

Связывая Нахуна, они соблюдали величайшую бережность, ибо люди безумные почитаются у зулусов святыми. Дело это было не очень легкое и требовало много времени.

Осмотревшись, Хадден понял: вот он, благоприятный случай! Ружье лежало совсем рядом — там, где его положил один из воинов, а ярдах в двенадцати от него пасся пони Мапуты. Молниеносным движением он схватил свой мартини, еще через пять секунд он уже сидел на пони и во весь опор скакал к Крокодильему броду. Он действовал с такой стремительностью, что добрых полминуты никто из связывавших Нахуна воинов ничего не заметил. Увидел это только Мапута, он заковылял вслед за беглецом к вершине холма, громко вопя:

— Этот белый вор украл мою лошадь и ружье, которое он мне обещал.

К этому времени Хадден был уже на расстоянии ста ярдов, но когда он услышал этот вопль, его затрясло от злости. Этот человек превратил его в убийцу, хуже того, лишил его девушки, ради которой он и совершил все эти подлости. Он оглянулся через плечо — Мапута все еще преследовал его, один. Стало быть, время еще есть, можно рискнуть.

Дернув повод, он остановил пони и, держась за упряжь, спрыгнул наземь. Как он и предполагал, это была послушная, хорошо выдрессированная охотничья лошадка и она стояла неподвижно. Хадден прочно уперся ногами в землю, сделал глубокий вдох, взвел курок и прицелился в неуклюже бегущего вождя. Мапута с криком ужаса повернулся и хотел было броситься в обратную сторону. Хадден хорошенько прицелился в его жирную спину и в это самое мгновение, когда из-за гребня появились воины, выстрелил. Стрелок он был отменный, и на этот раз ни глаз, ни рука не подвели его: широко раскинув руки, Мапута плюхнулся наземь, уже бездыханный.

Через три секунды с яростным проклятьем Хадден вскочил на пони и поскакал к реке; скоро он был уже на том берегу, в безопасности.

Глава VI. Призрак

С Нанеа, спрыгнувшей с высокого помоста в Котловину Смерти, случилось нечто совершенно неожиданное. Под крутым склоном было множество зазубренных камней, куда обрушивались низвергающиеся воды, чтобы тут же, бурля и кипя, устремиться в котловину. Об эти-то камни и разбивались несчастные жертвы, которых сбрасывали с помоста. Но Нанеа прыгнула вперед с такой силой, что перелетела через них и, как опытный пловец, погрузилась головой вниз в глубокую котловину. Она думала, что не сможет всплыть, но все же всплыла, как раз возле устья быстрой реки, куда ее тут же увлекло течение. К счастью, здесь не было скал, плавала Нанеа хорошо и благополучно избежала опасности разбиться о берег.

Течение несло ее довольно долго, пока она не оказалась в лесу, куда почти не проникал дневной свет. Нанеа ухватилась за одну из низко нависающих ветвей и выбралась из реки Смерти, откуда еще никому не удавалось спастись. И вот она, тяжело дыша, стояла на берегу, живая и невредимая, без единой царапины; не пострадала даже ее накидка. Но хотя Нанеа и отделалась так благополучно, она едва стояла на ногах от изнеможения. В лесу было темно, как ночью, и, дрожа от холода, Нанеа беспомощно озиралась в поисках какого-нибудь убежища. На самом берегу росло громадное желтое дерево, Нанеа направилась туда, надеясь вскарабкаться на это дерево и устроиться среди ветвей. Таким способом она рассчитывала защититься от диких зверей. Судьба опять улыбнулась ей, на высоте нескольких футов от земли она обнаружила большое дупло, как оказалось, пустое. В это дупло она и залезла, хотя и боялась наткнуться на змею или какое-нибудь хищное животное. На ее счастье, там было не только пусто, но и просторно, тепло и даже сухо, потому что дно было на целый фут усыпано гнилушками и мхом. Она улеглась на гнилушках, покрылась мхом и листьями и скоро погрузилась в сон или забытье.

Сколько времени Нанеа проспала — она не знала; разбудили ее гортанные человеческие голоса, перекликавшиеся на непонятном ей языке. Поднявшись на колени, она выглянула наружу. Была ночь, но звезды сияли ярко, и их свет озарял открытую лужайку на берегу реки. Посреди лужайки был разложен большой костер, вокруг него стояло около десяти безобразных существ, которые с радостным видом разглядывали что-то лежащее на земле. Детей среди них не было, только взрослые мужчины и женщины, все низкорослые и почти нагие. У них были волосатые лица, выступающие челюсти и зубы и коренастые, почти квадратные туловища. В руках они держали палки с приделанными к ним острыми камнями, нечто вроде топоров, и грубые каменные тесаки.

У Нанеа зашлось сердце, она едва не лишилась чувств от страха, когда поняла, что находится в Заколдованном лесу, а эти существа, которых она видит перед собой, несомненно, Эсемкофу, обитающие здесь злые духи. Да, это они, — и все же она не могла отвести от них глаз — в этом зрелище для нее таилось ужасное очарование. Но, если они призраки, то почему поют и танцуют, как люди? Почему машут каменными топориками, ссорятся и бьют друг друга? И почему они разводят костры, как это делают все люди, когда хотят что-нибудь пожарить? Почему, наконец, они так радуются, глядя на что-то длинное и темное, неподвижно лежащее на земле? Это не голова буйвола и не крокодил, и все же это что-то съедобное, потому что они точат свои каменные тесаки с явным намерением приступить к разделке.

Пока Нанеа раздумывала над всем этим, одно из безобразных существ приблизилось к костру, взяло пылающий сук и подошло, чтобы посветить другому существу с тесаком в руке. В следующий миг Нанеа отдернула голову, с ее губ сорвался сдавленный крик. Она поняла, что именно лежит на земле — человеческое тело. Стало быть, это не духи, а людоеды, о которых в детстве рассказывала ей мать, чтобы она не забредала далеко от дома.

Но кто этот мертвый человек, которого они собираются съесть? Во всяком случае, не один из них, ибо мертвец куда больше, чем они. Неужели… неужели это Нахун, чье тело принесли в Заколдованный лес воды реки, как они принесли и ее, только живую? Наверняка это Нахун, — и они собираются сожрать ее мужа у нее на глазах! При этой мысли Нанеа охватил дикий ужас. То, что его казнили по приказу короля, вполне естественно, но чтобы его тело стало добычей людоедов! А как может она помешать их гнусному пиршеству? И все же она должна помешать — даже если это будет стоить ей жизни. В худшем случае ее тоже убьют и съедят. А после смерти Нахуна и отца Нанеа, лишенной каких бы то ни было религиозных и духовных надежд и опасений, было совершенно безразлично, останется ли она в живых или нет.

Нанеа вылезла из дупла и спокойно направилась к людоедам, даже еще не зная, что предпримет, когда подойдет ближе. Оказавшись возле костра, она вдруг осознала, что у нее нет никакого плана действий, и остановилась. В этот самый миг один из людоедов, подняв глаза, увидел высокую, статную фигуру в белом одеянии; в мерцании костра казалось, будто она то выходит из густой темной тени, то опять скрывается в ней. Бедный дикарь, который ее увидел, держал в зубах каменный нож; широко раскрыв большие челюсти, он издал самый ужасающий, пронзительный вопль, который Нанеа когда-либо доводилось слышать. Нож, естественно, упал наземь. Когда ее заметили и остальные, лес огласили крики ужаса. Несколько мгновений лесные изгои, не шевелясь, глазели на нее; затем они, как испуганные шакалы, ринулись в ближайший подлесок. Те, кого зулусская традиция считала Эсемкофу, в своем же заколдованном доме испугались женщины, которую приняли за духа.

Бедные Эсемкофу! Они оказались жалкими, голодными бушменами, загнанными в это зловещее место много лет назад и вынужденными, чтобы не умереть с голоду, кормиться единственной доступной им пищей. Здесь, по крайней мере, никто их не тревожил, и так как ничего другого съедобного раздобыть в этом диком лесу они не могли, им приходилось довольствоваться тем, что приносила река. Когда казни совершались редко, для них наступали тяжелые времена — оставалось только поедать друг друга. Потому-то у них и не было детей.

Когда их нечленораздельные крики замерли вдали, Нанеа подбежала к распростертому ha земле телу и испустила вздох облегчения. Это был не Нахун, а один из их палачей. Как он очутился здесь? Может быть, его убил Нахун? Может быть, Нахун сумел спастись бегством? Это было почти невероятно, и все же при виде мертвого воина в ее сердце замерцал слабый лучик надежды, ибо убить его мог только Нахун — и никто другой. Оставить мертвое тело так близко от своего убежища она не могла, поэтому, поднатужившись, спихнула его в реку, — и оно тотчас же уплыло, подхваченное быстриной.

Потом, подбросив хвороста в костер, она вернулась в дупло и стала ждать рассвета.

Наконец, рассвет наступил, в лесу стало чуть светлее; к этому времени Нанеа сильно проголодалась, вылезла из дупла и отправилась на поиски хоть какой-нибудь пищи. Она тщетно проблуждала весь день и только к вечеру вспомнила, что на опушке леса есть большой плоский камень, куда люди, попавшие в беду или заподозрившие, что их самих либо что-то им принадлежащее, околдовали, приносят жертвы — съестные припасы для Эсемкофу и Амальхоси. Подгоняемая острым голодом, Нанеа торопливо направилась туда и с великой радостью обнаружила, что плоская скала завалена початками кукурузы, калебасами с молоком, кашей и мясом. Забрав с собой, сколько могла, Нанеа возвратилась в свое логово, попила молока и поела пожаренного на костре мяса и маиса.

Почти два месяца прожила Нанеа в этом лесу, который она не решалась покинуть, опасаясь, что ее схватят и вновь предадут казни. Здесь она, во всяком случае, была в безопасности, ибо никто из ее соотчичей не смел сюда заходить, а Эсемкофу ее больше не беспокоили. Несколько раз она их видела, но они тут же с криками пускались врассыпную. Где было их постоянное убежище — Нанеа так и не знала. Что до еды, то ее хватало с избытком: увидев, что их жертвы принимает некое, как они полагали, лесное божество, благочестивые даятели завалили плоскую скалу своими приношениями.

Это была поистине ужасная жизнь; мрак и одиночество, усугубляемое постоянным горем, доводили Нанеа до грани помешательства. И все же она продолжала жить, хотя и часто мечтала умереть. Поддерживала ее только надежда, что Нахун жив. Но надежда эта была смутная, почти ни на чем не основанная.

Когда Филип Хадден достиг цивилизованных краев, он узнал о предстоящем объявлении войны между Ее величеством и Сетевайо, королем Амазулу; в атмосфере всеобщего возбуждения никто и не вспомнил о его стычке с утрехтским лавочником, а если и вспомнил, то не счел ее достойной внимания. У него было два добротных фургона и две пары кряжистых быков; для вторжения в Зулуленд войскам был необходим транспорт; за каждый фургон интенданты готовы были платить по девяносто фунтов в месяц; в случае же потери скота возмещалась полная его стоимость. Хадден не испытывал ни малейшего желания вернуться в Зулуленд, но соблазн оказался для него непреодолим, и он сдал оба фургона внаем, одновременно предложив комиссариату свои услуги в качестве проводника и переводчика.

Его прикомандировали к третьей колонне, которая находилась под непосредственным командованием лорда Челмсфорда, и 20 января 1879 г. колонна двинулась по дороге, соединяющей Брод Рорке с лесом Индени, и в ту же ночь разбила лагерь в тени одинокой крутой горы Исандхлвана.

Еще днем большая армия короля Сетевайо, насчитывавшая больше двадцати тысяч копий, спустилась с холма Упиндо и также разбила лагерь на каменистой равнине в полутора милях к востоку от Исандхлваны. Костров воины не разжигали, тишину соблюдали полнейшую и, по зулусскому выражению, «спали на копьях».

Среди этой армии был и полк Умситую, численностью в три с половиной тысячи копий. Едва посветлело небо, индуна, возглавлявший Умситую, выглянул из-под черного щита, которым он укрывался на ночь; в густом тумане перед ним стоял исхудалый, с дикими глазами высокий человек в муче и с тяжелой дубиной в руке. Индуна окликнул его, но не получил никакого ответа: опираясь на дубину, высокий человек оглядывал море бесчисленных щитов.

— Кто этот сильвана (дикое существо)? — спросил индуна у окружавших его начальников.

Они посмотрели на странного скитальца, и один из них ответил:

— Это Нахун, сын Зомбы, до недавнего времени один из младших начальников полка Умситую. Его нареченную, Нанеа, дочь Умгоны, казнили вместе с отцом по приказу Черного Слона, и Нахун, который видел их казнь, помешался: его ум воспламенил Небесный огонь.

— Что тебе здесь нужно, Нахун-ка-Зомба? — спросил индуна.

— Мой полк отправляется в поход против белых, — медленно ответил Нахун. — Дай мне щит и копье, о королевский индуна, я хочу сражаться вместе со своим полком; я должен найти одного чужестранца.

Солнце было уже высоко в небе, когда на ряды Умситую посыпался град пуль. Защищенные черными щитами и украшенные черными перьями, воины Умситую стали подниматься, шеренга за шеренгой; за ними во всю свою ширину, вместе с флангами поднялась и огромная зулусская армия и двинулась на обреченный британский лагерь — сверкающее море копий. На щиты сыпались пули, ядра пробивали длинные бреши в рядах нападающих, но они ни на миг не останавливались. Их фланги, изгибаясь, как рога полумесяца, неотвратимо охватывали британцев. Послышался могучий боевой клич зулусов, и волна за волной, с ревом, подобным реву водопада, со стремительностью налетающего шквала, с шумом, подобным жужжанию мириадов пчел, — зулусская армия покатилась на белых. Среди них был и полк Умситую, заметный по его черным щитам, а вместе с полком и Нахун, сын Зомбы. Шальная пуля задела его бок, скользнув вдоль ребер, но он ничего не чувствовал; белый человек упал перед ним с коня, но он даже не остановился, чтобы пригвоздить его ассегаем, ибо искал другого.

И наконец его поиски увенчались успехом. Среди фургонов, где толпилось множество воинов с копьями, он увидел убийцу своей невесты — Черное Сердце; стоя возле коня, тот вел частый огонь по наступающим. Их разделяли три солдата: одного из них Нахун заколол ассегаем, двоих других отшвырнул и бросился прямо на Хаддена.

Белый человек заметил его и — даже под маской безумия — узнал; им овладел непреодолимый ужас. Все боеприпасы он уже расстрелял, поэтому, отбросив ненужное теперь ружье, он вскочил на коня и вонзил ему в бока шпоры. Конь ринулся вперед, перескакивая через трупы, прорываясь сквозь ряды щитов, а за ним, пригнувшись и таща за собой копье, как охотничий пес за оленем, бежал Нахун.

Вначале Хадден хотел скакать к Броду Рорке, но, взглянув налево, он убедился, что путь в эту сторону преграждает полк Унди, поэтому он погнал коня вперед, полагаясь на свою удачу. Через пять минут он перемахнул через гребень холма, оставив позади всех сражающихся; через десять минут уже не было слышно никаких звуков битвы, ибо в беспорядочном отступлении к Броду Беглеца пушки почти не стреляли, а ассегаи поражают бесшумно. Странно, но даже в этот момент Хадден остро ощущал контраст между ужасными сценами кровопролитного побоища и мирными картинами окружающей природы. Здесь пели пташки, пасся домашний скот; пушечный дым не застилал здесь солнца, длинные вереницы стервятников тянулись к равнине около Исандхлваны.

Местность была очень неровная, и конь начал уставать. Хадден оглянулся через плечо — в двухстах ярдах позади за ним неотступно следовал грозный, точно Смерть, и неумолимый, точно Судьба, зулус. Он осмотрел пистолет, висевший у него на поясе, там оставался всего один заряд; патронная же сумка была пуста. Ну что ж, одной пули за глаза хватит на одного дикаря; вопрос только в том, когда ее использовать, — остановиться ли прямо сейчас? Нет, есть риск промахнуться; а у него важное преимущество, он — верхами, а его преследователь — пешком; самое разумное — вымотать все его силы.

Один за другим они пересекли небольшую реку, которая показалась знакомой Хаддену. Да, вот она, та самая заводь, где он купался, когда гостил у Умгоны, отца Нанеа; справа на холме хижины, вернее, их пепелища, ибо они сожжены. Какой странный случай занес его в эти места, удивился Хадден и оглянулся назад, на Нахуна: тот, казалось, прочитал его мысли, ибо потряс копьем и показал на разоренный крааль.

Дальше началось ровное место, и к своей радости, Хадден уже не видел за собой отставшего преследователя. Затем, на целую милю, пошли россыпи камней; миновав их, Хадден обернулся и вновь увидел Нахуна. Конь бежал из последних сил, но Хадден слепо гнал его вперед, сам не зная куда. Теперь он ехал по полоске травянистой земли, спереди доносился мелодичный перезвон реки, слева вставал высокий склон. И вдруг, не больше, чем в двадцати ярдах от себя, Хадден увидел на берегу реки кафрскую хижину. Он присмотрелся: да, конечно, это жилище проклятой ведьмы Пчелы; а вот и она сама — стоит возле ограды. Завидев ворожею, конь резко метнулся в сторону и, споткнувшись, упал. Он лежал, тяжело дыша, на земле. Хадден вылетел из седла, но остался невредим.

— А, это ты, Черное Сердце? Как там идет сражение, Черное Сердце? — насмешливо крикнула Пчела.

— Помоги мне, Мать, — взмолился он. — За мной гонятся.

— Ну и что, Черное Сердце, — за тобой бежит всего один усталый человек. Встреть же его лицом к лицу — Черное Сердце против Белого Сердца. Ты не осмеливаешься? Тогда беги в лес, ищи там убежище среди поджидающих тебя мертвых. Скажи мне, скажи мне, не лицо ли Нанеа не так давно я видела в воде? Передай ей от меня привет, когда вы встретитесь в Доме Мертвых.

Хадден бросил взгляд на реку. Она так широко разлилась, что он не решился ее переплыть и, преследуемый злобным смехом ворожеи, устремился в лес. А за ним следом — Нахун, с вывалившимся, как у волка, языком.

Хадден бежал через темный лес, вдоль реки, пока, окончательно выдохнувшись, не остановился на дальней стороне небольшой лужайки, около развесистого дерева. Нахун еще стишком далеко, чтобы метнуть копье, у него есть время вытащить пистолет и приготовиться.

— Стой, Нахун! — закричал он, как уже кричал однажды. — Я хочу с тобой поговорить.

Услышав его голос, зулус послушно остановился.

— Послушай, — сказал Хадден, — мы проделали долгий путь, мы приняли участие в долгом сражении, ты и я, и все еще живы. Если ты сделаешь шаг вперед, один из нас умрет, и это будешь ты, Нахун, потому что я вооружен, а ты знаешь, какой меткий я стрелок! Что ты скажешь?

Нахун ничего не ответил, он все еще стоял на краю лужайки, не сводя диких сверкающих глаз с лица белого, не в силах никак отдышаться.

— Отпустишь ли ты меня, если я отпущу тебя? — вновь спросил Хадден. — Я знаю, ты ненавидишь меня, но прошлого все равно не вернуть и умерших не воскресить.

Нахун ничего не ответил, и в его молчании, казалось, была заключена некая роковая сила; никакое, высказанное им обвинение не могло бы внушить Хаддену большего страха. Подняв ассегай, Нахун угрюмо направился к своему врагу.

Когда он был в пяти шагах, Хадден прицелился и выстрелил. Нахун отпрыгнул в сторону, но он был ранен в правую руку и копье пролетело над головой белого. Зулус все так же молча бросился вперед и левой рукой схватил Хаддена за горло. Несколько минут они боролись, раскачиваясь взад и вперед, но Хадден был цел и невредим и проявлял ярость отчаяния, тогда как Нахун был дважды ранен и мог действовать только одной рукой. Хадден, с его железной силой, скоро повалил своего противника на землю.

— Ну, а сейчас я окончательно разделаюсь с тобой, — свирепо пробормотал он и повернулся, чтобы схватить ассегай. И тут же, с испуганными глазами, попятился назад. Ибо перед ним в белой накидке и с ножом в руке стоял призрак Нанеа.

«Подумать только! — пробормотал он, смутно припоминая слова иньянги. — Когда столкнешься лицом к лицу с призраком в Доме Мертвых».

Сдавленный крик, блеск стали, — и широкий наконечник копья вонзился в грудь Хаддена. Он покачнулся и упал; так Черное Сердце обрел обещанную ему Пчелой великую награду.

— Нахун! Нахун! — шептал мягкий голос. — Очнись, я не призрак, я Нанеа, твоя живая жена, которой ее эхлосе[247] помог спасти твою жизнь.

Нахун услышал, открыл глаза, и в тот же миг безумие оставило его разум.

Ныне Нахун — один из индун английского правительства в Зулуленде. В его краале полно ребятишек. И все, о чем я здесь поведал, я узнал от его жены Нанеа.

Пчела еще жива и по-прежнему исподтишка занимается колдовством, хотя при правлении белых это запрещенное занятие. На ее черной руке сверкает золотой перстень в виде змеи с рубиновыми глазками. Пчела очень гордится этим украшением.

Генри Р. Хаггард Элисса Повести

Элисса, или Гибель Зимбое

На свете немало руин, но их происхождение редко бывает окутано покровом такой непроницаемой тайны, как происхождение развалин древнего города Зимбабве в Южной Африке. Многие народы из поколения в поколение, должно быть, задавались вопросом: кто и для чего возвел эти каменные строения?

Изыскания, проведенные мистером Уилмотом, убедительно доказывают, что в средние века город Зимбабве — или Зимбое — был столицей варварской империи, верховного правителя которой называли императором Мономотапы, а также то, что в тени его башен одно время ютилась иезуитская церковь. Но об изначальном предназначении этих башен жители средневековой Мономотапы знали, по всей вероятности, еще меньше, чем сегодня знаем мы. Полные глубоких наблюдений труды покойного мистера Теодора Бента, чья смерть — большая потеря для всех, интересующихся этой загадкой, почти неоспоримо убеждают, что Зимбабве был финикийским городом или, по крайней мере, городом, обитатели которого придерживались финикийских обычаев и поклонялись финикийским богам. Все остальное — из области предположений. При каких обстоятельствах цивилизованные люди сумели возвести в самом сердце Африки торговый город, защищенный обширной системой укреплений, с храмами, где поклонялись сидонским божествам (и не только Зимбабве, а еще несколько городов), — мы, по-видимому никогда не узнаем с достаточной точностью, хотя обнаружение кладбищ их обитателей и могло бы пролить какой-то свет на эту тайну.

Но, хотя достоверные доказательства и отсутствуют, вряд ли подлежит сомнению, что именно богатые золотые копи, где трудились рабы, соблазнили финикийских торговцев и перекупщиков забраться, вопреки своему обыкновению, так далеко от моря в глубь материка; это предположение подтверждается старыми разработками в Родезии. Может быть, город Зимбое и есть Офир, упоминаемый в третьей Книге Царств[248]? Как бы то ни было, можно с достаточной уверенностью утверждать, что главным промыслом тамошних жителей была переплавка и продажа золота; путешествие сюда по морю и суше из Иерусалима, а затем возвращение с грузом золота, драгоценных камней, слоновой кости и красного дерева занимало, вероятно, не менее трех лет. В те времена в Африке путешествовали медленно, а об опасностях, которым подвергались путники, до сих пор свидетельствуют руины древних фортов, расположенных вдоль дороги между золотыми городами и морем.

Таким образом, остается широкий простор для предположений относительно как загадочного возникновения города, так и еще более загадочного его исчезновения; можно только догадываться, что могущество Зимбое было подточено чрезмерной роскошью и смешением рас, после чего полчища дикарей растоптали его обагренными кровью ногами, точно так же, как в более поздние времена они растоптали империю Мономотапы. В этой своей романтической повести автор попытался изобразить, как произошло первое разрушение Зимбое, — а это, разумеется, нелегко. Остается надеяться, что ему удалось выполнить роль скромного пионера; разрушенные крепости-храмы Южной Африки, несомненно, привлекут внимание последующих поколений романистов, которые будут располагать более точно установленными фактами.

Глава I Караван

В гордом великолепии садилось солнце над просторами Юго-Восточной Африки, которую в те далекие времена, около трех тысяч лет назад, называли Ливией. Его последние, но еще жгучие лучи пекли погонщиков каравана, которые вели за собой верблюдов, ослов и быков; с большим трудом взобрались они на гряду каменистых холмов и остановились здесь для отдыха. Перед ними простиралась равнина, одетая желтой и жухлой — ибо стояла зима — травой и замкнутая не очень высокими горами, на склонах которых и был разбросан город — цель их длительного путешествия. То был древний город Зимбое, ныне почти не сохранившийся и известный нам, людям современным, под названием Зимбабве.

При виде плоских домов из необожженного кирпича, а еще выше — огромного круглого здания из темного камня, послышались громкие крики радости. Кричали на самых разных языках: финикийском, египетском, еврейском, арабском, на наречиях прибрежной Африки — ибо среди путников были представлены все эти народы и племена. Ликование вполне понятное: восемь месяцев, преодолевая многочисленные опасности, добирались сюда эти люди от побережья, — и вот наконец их глазам открылись стены золотого библейского Офира, где им предстоит желанный отдых. Когда караван выходил из восточного порта, в нем помимо женщин и детей насчитывалось полторы тысячи мужчин, но до места назначения добралась лишь половина. Однажды они попали в засаду, устроенную диким племенем, и многие были убиты. Однажды переболели губительной лихорадкой, свирепствующей в низменных частях Африки, — она также унесла десятки жертв. Дважды испытали губительный голод и жажду; немало путников были пожраны львами, крокодилами и другими хищниками, которыми изобилуют эти края. И вот, наконец, трудный переход завершен; шесть месяцев, а может быть, и целый год можно спокойно отдыхать, заниматься своим торговым промыслом в Великом Городе, наслаждаясь его богатой, сытой и веселой жизнью и принимая участие в тех нечестивых оргиях, которые финикийцам угодно было считать обрядами поклонения небесным божествам.

Скоро, однако, шум и гам прекратились, и караван без всякого повеления поспешно устремился вперед. С лиц измученных людей как будто смыло всякую усталость; даже худые — кожа да кости — верблюды и ослы, казалось, поняли, что их тяжкий труд, вознаграждаемый лишь побоями, вот-вот закончится, и, забыв о навьюченной на них поклаже, без всяких понуканий торопливо брели вниз по каменистой тропе. Лишь один из путников задержался. Он был, очевидно, человек сановный, ибо его окружали восемь-десять слуг.

— Ступайте, — сказал он слугам, — я хочу побыть немного один, а потом догоню вас.

Слуги низко поклонились и поспешили вслед за караваном.

Оставшийся один путник был молод: лет двадцати шести — двадцати семи. По его смуглой, почти до черноты обгоревшей коже, по короткой квадратной бородке и платью видно было, что он еврей или египтянин, а может быть, и смешанной крови: его высокий сан подтверждали золотая цепь на шее и резной золотой перстень на пальце. То был не кто иной, как принц Азиэль, по прозванию Вечно Живущий, так как на плече у него было родимое пятно странных очертаний, похожее на crux ansata[249], символ вечной жизни у египтян. Он был внуком могущественного израильского царя Соломона и сыном египетской принцессы.

Азиэль был высок, худощав и не очень широк в кости. Черты его овального лица, особенно губы, отличались тонкостью и чувственностью; обращали на себя внимание его глаза — большие, темные, исполненные задумчивости — глаза человека, отмеченного роком. Выражение у них было, по большей части, мрачное, слишком сосредоточенное, и, случалось, они вспыхивали странным огнем.

Принц Азиэль приставил ладонь ко лбу, защищая глаза от лучей заходящего солнца, и долго и внимательно разглядывал город на горе.

— Наконец-то, хвала Всевышнему, я вижу тебя! — прошептал принц, который поклонялся Яхве, а не богам, которых чтила его мать. — Честно сказать, путешествие измотало меня. Хотел бы я знать, что ожидает меня в твоих стенах, о Город Золота и дьяволопоклонников.

— Этого не знает никто, — послышался голос у его уха. — Может быть, вы найдете там себе супругу… может быть, престол, а может быть… и безвременную кончину.

Азиэль, вздрогнув, обернулся и увидел рядом с собой человека в некогда роскошном, но теперь рваном и запыленном платье, в черной шапке, смахивающей на феску, какие носят на Востоке. Человек был уже довольно пожилого возраста, с седоватой бородой, проницательными, не лишенными доброты глазами и с острыми, решительными чертами лица. Это был финикийский купец — он пользовался особым доверием тирского царя Хирама, который и назначил его начальником каравана.

— А, это ты, Метем! — сказал Азиэль. — Зачем ты оставил караван и вернулся?

— Потому что мой самый ценный груз — вы, принц, — почтительно склонился купец. — До сих пор я оберегал сына Израиля от всех опасностей, теперь осталось лишь передать его правителю города. Слуги сказали мне, что вы отослали их, поэтому я и вернулся: по ночам здесь, за стенами города, рыщет множество разбойников и дикарей.

— Благодарю за заботу о моей безопасности, Метем, хотя я и не думаю, что мне что-нибудь угрожает. Да я и сам могу постоять за себя.

— Не благодарите меня, принц, все это время я охраняю вас, потому что мне будет хорошо заплачено. Сначала я получу щедрое вознаграждение от правителя города, а затем, через несколько лет, когда мы возвратимся в Иерусалим, и от великого Царя: я надеюсь загрузить его дарами целый корабль.

— Это еще неизвестно, Метем. Если будет царствовать мой дед, возможно, твоя надежда и сбудется, но ведь он очень стар, а если корона перейдет к моему дяде, я отнюдь не уверен, что он вообще захочет вознаградить твои услуги. Вы, финикийцы, так любите деньги. Скажи, Метем, мог бы ты продать меня за золото?

— Я этого не говорил, принц, хотя даже дружба имеет свою цену.

— Среди твоего народа?

— Среди всех народов, принц. Вы упрекаете нас за то, что мы любим деньги. Что ж, верно, мы их любим, ведь они дают все, к чему стремятся люди: почет, высокое положение, безбедное существование и благоволение царей.

— Но не любовь, Метем. Финикиец презрительно рассмеялся.

— Любовь?! Ну этого-то добра я могу купить сколько угодно, было бы на что. Мало ли на невольничьих рынках рабынь и мало ли вольных женщин, любящих украшения, пурпурные тирские ткани и легкую, роскошную жизнь? Вы молоды, принц, потому и считаете, что любовь нельзя купить.

— А ты, Метем, слишком стар и не понимаешь, что я разумею под любовью; однако я не стану тебя переубеждать; даже если в моих словах будет мудрость Соломона, ты все равно меня не поймешь. Что бы там ни было, деньги не принесут тебе благословения Небес и не одарят райским блаженством твой дух в жизни вечной, что следует за этой, земной.

— Вы говорите, деньги не одарят мой дух блаженством? Конечно, нет, принц, ибо я не верю в существование духа. Когда я умру, я умру, это будет конец. А вот благословение Небес вполне можно купить, как я уже не однажды убеждался, если не за деньги, то за что-нибудь другое. Когда-то я принес своего первого сына в жертву сидонскому Баалу. Не отворачивайтесь, принц; это далось мне очень нелегко, но на карту было поставлено все мое будущее; лучше было пожертвовать мальчиком, чем обречь нас всех на вечную нищету и долги. Вы же знаете, принц, что боги требуют всего самого лучшего, они требуют крови и преданности.

— Нет, не знаю, Метем. Такие боги не боги, а дьяволы, отродья Вельзевула, не имеющего никакой власти над людьми истинно праведными. Я отвергаю двух твоих богов, финикиец: и того, что на земле, бога золота, и того, что в небесах, — дьявола, жаждущего крови.

— Не говорите о нем плохо, принц, — торжественно возгласил Метем, — ибо здесь вы не в святилище Яхве, а в его владениях, и он может явить вам свое могущество. В продолжение нашего разговора скажу, что я охотнее буду поклоняться золоту, чем тому безрассудному, одуряющему духу, который вы изволите называть Любовью и который причиняет своим поклонникам куда больше зла, чем золото. Признайтесь, именно от любви женщины вы и бежали сюда, в эти дикие края, принц. Берегитесь же, чтобы любовь другой женщины не задержала вас здесь.

— Солнце уже садится, — холодно произнес Азиэль. — Пора идти.

Метем с поклономпробормотал какое-то извинение, ибо чутье человека, часто бывающего при дворе, подсказало ему, что он допустил некоторую вольность, затем, придержав стремя, он помог принцу сесть на его мула. Но, когда он повернулся к своему мулу, оказалось, что тот куда-то удрал, и понадобилось целых полчаса на его поимку.

К тому времени солнце уже закатилось, и, так как в Южной Африке смеркается почти мгновенно, оба путника с трудом находили дорогу, спускаясь по горному склону. И все же они продолжали спуск, пока за их колени не стала цепляться длинная сухая трава, оповещая своим шуршанием, что они сбились с дороги, хотя и едут в правильном направлении, ибо видели перед собой сторожевые костры, пылающие на крепостных стенах. Однако, когда они подъехали к какой-то роще, огни скрылись за пологом густой листы, и в полной темноте мул Метема задел за торчащий из земли корень и упал.

— У нас нет другого выхода, — сказал финикиец, помогая животному подняться, — кроме как подождать восхода луны: в течение часа она должна появиться. Разумнее было бы не заводить этого разговора о любви и богах, принц, пока мы не окажемся в полной безопасности, за стенами города, ибо мы находимся в руках Повелителя Тьмы, а он — источник всяческих бед.

— Ты прав, Метем, — согласился принц. — Вина тут моя. Придется остановиться.

Продолжая держать мулов за поводья, оба путника уселись на землю и, поглощенные своими мыслями, стали молча ждать.

Глава II Роща Баалтис

Ночная мгла угнетала и Азиэля, и Метема; они сидели, не произнося ни слова, и вдруг в безмолвии ночи послышались какие-то странные звуки, похожие сперва на причитания плакальщицы, а затем на песнопение. Голос звучал совсем рядом — задушевный, полный богатых переливов и страсти. Иногда он опускался почти до плача, иногда взмывал ввысь, наполняя воздух трепетом своих модуляций, которые казались бы пронзительными, не будь они столь сладостны.

— Кто эта певица? — спросил Азиэль у Метема.

— Прошу вас, помолчите, — шепнул тот ему на ухо, — мы забрели в одну из священных рощ Баалтис, куда мужчинам, кроме как в праздничные дни, под страхом смерти запрещается заходить. Жрица обращает свою молитву к богине.

— Мы попали сюда случайно, не по своей воле; надеюсь, нас помилуют, — равнодушно обронил принц. — Но это песнопение глубоко меня волнует. Скажи мне слова, я с трудом их понимаю, у жрицы какой-то странный выговор.

— Принц, я не имею даже права слушать эти священные слова. Жрица поет древнее песнопение о жизни и смерти и молит богиню, чтобы та даровала ее душе огненные крылья, даровала величие и способность прозревать и минувшее, и будущее. Большего я не смею сказать, к тому же я плохо слышу, и песнопение с трудом поддается пониманию. Затаитесь, ибо уже восходит луна, и молитесь, чтобы мулы не шевелились. Она скоро уйдет, и мы сможем покинуть священное место.

Израильтянин повиновался; присев на корточки, он с любопытством вглядывался во мглу.

Из-за горизонта выплыл край большой луны, и в ее серебристых лучах их глазам во всех своих подробностях открылась странная сцена. Перед ними лежала не очень большая, шагов в восемьдесят, лужайка, окруженная семью громадными баобабами, такими древними, что они, по всей видимости, были взращены рукой самой Природы, а не людьми. За стволом одного из этих деревьев и притаились Азиэль и его спутник; приглядевшись, они заметили, что лужайка отнюдь не пустынна. В самом ее центре стоит алтарь, а рядом — грубое изображение богини, вырезанное из дерева и раскрашенное. На голове у нее — полумесяц, на шее — ожерелье из деревянных звезд. Рук нет, только четыре крыла: два распростерты, два прижимают к груди нечто, похожее на ребенка. По этим символам Азиэль сразу понял, что перед ним священная статуя финикийской богини, известной в разных странах под именами Астарты, Ашторет или Баалтис: в их примитивной религии она служила и воплощением луны и эмблемой плодородия.

Между этим грубым фетишем и алтарем, где лежало несколько цветов, в ярких лунных лучах стояла девушка в белом платье. Она была молода, необыкновенно хороша собой и стройна и, хотя ниспадающие до колен волосы скрадывали ее рост, казалась все же высокой. Ее округлые руки были простерты вперед, милое, выразительное лицо — запрокинуто к небу, и даже издали можно было видеть ее бездонно-глубокие глаза, все в отблесках лунного света. Жрица довела до конца священное песнопение и теперь молилась — громко, медленно и отчетливо — так что Азиэль мог разобрать каждое слово. Ее идущая от самого сердца молитва была обращена, однако, не к идолу перед ней, а к луне.

— О Царица Небес, — взывала она. — Ты, чей престол я вижу, но чей лик от меня сокрыт, внемли молитве твоей служительницы, оборони меня от беды великой, мне угрожающей, спаси меня от врага ненавистного. Сохрани меня в чистоте беспорочной и, как ты наполняешь ночь своим сиянием, рассей тьму моего невежества мудростью твоей, столь желанной моему разуму. Дай мне услышать глас небесный, да просветит он меня. Открой мне тайну моей жизни, поведай, почему не похожа я на сестер своих, не радуют меня ни пиры, ни приношения; и не богатства жажду я, а знаний истинных, почему все мои мечты — о любви, какой я еще не встречала на свете. Одари меня своей мудростью вечной, любовью непоколебимо верной и неумирающей, а в уплату, если хочешь, возьми мою жизнь. Ответь же мне, о Баалтис, гласом своим божественным либо яви какой-нибудь знак; наполни же сосуд моей жаждущей души и утоли голод ума моего. О богиня великая! О богиня всемогущая! Даруй мне, твоей служительнице, силы твоей могущественной, чистоты твоей божественной и покоя твоего, столь желанного. Внемли мне, Небеснорожденная, внемли мне, Элиссе, дщери Сакона, жрице твоей преданной. Внемли же мне, внемли и ответь в этот тайный священный час, гласом своим ответь, или сотвори чудо, яви знак.

Девушка замолчала; это страстное моление как будто истощило все ее силы, и она стояла в безмолвном ожидании, и вот тогда ей был дан знак, во всяком случае, произошло нечто такое, что впоследствии она считала ответом на свой призыв. Жрица по-прежнему закрывала лицо руками и ничего не могла видеть; не видели ничего и двое мужчин, зачарованные ее красотой, особенно неотразимой в ночной роще, и ее неистовым, хотя исполненным мудрости и достоинства, молением. И только при виде протянувшейся к ней руки они, наконец, заметили огромного, черного, как смоль, человека в накидке из леопардовых шкур и с большим копьем в другой, правой руке: прячась в тени деревьев, он тайком подполз к жрице с дальней стороны лужайки.

С ликующим гортанным воплем он схватил девушку левой рукой и, как она ни вырывалась, как ни взывала о помощи, потащил в глубокую тень баобабовой рощи. Азиэль и Метем вскочили и бросились вперед, на бегу обнажая мечи. Израильтянин, однако, зацепился за один из многочисленных, выбивающихся из-под земли корней и тяжело упал ничком. Когда, через полминуты, он очнулся и поднялся на ноги, Метем уже подбежал к огромному варвару; заслышав шаги, тот резко повернулся к нему лицом, все еще продолжая держать вырывающуюся жрицу. Финикиец находился так близко, что у него не было времени перехватить копье, варвар ударил его утолщенным концом древка прямо по лбу, и тот рухнул, точно забитый мясником бык. Затем он повернулся, собираясь бежать дальше вместе со своей пленницей, но не успел сделать и десяти шагов, как услышал позади быстро приближающийся топот и остановился.

Заметив настигающего его с обнаженным мечом израильтянина, он швырнул девушку на землю, где она и лежала, с трудом переводя дух. Затем, сдернув с плеч меховую накидку, он обмотал ее вокруг левой руки, чтобы пользоваться ей наподобие щита, и с яростным воплем ринулся прямо на Азиэля, намереваясь пронзить его широким наконечником своего копья.

Принц, на свое счастье, с детства обучался владению мечом; невзирая на худобу, он был силен и ловок, точно леопард. Ожидать нападения на месте было бы самоубийством — копье пронзило бы его, прежде чем он смог бы дотянуться до нападающего своим коротким мечом. Поэтому, завидев сверкающее оружие, он отскочил в сторону и одновременно, быстро взмахнув мечом, полоснул своего противника по спине.

С криком боли и бешенства варвар развернулся и атаковал его во второй раз. Азиэль отпрыгнул и обрушил удар по древку копья, которое тот поднял, чтобы защитить голову. Так силен был этот удар, так остер тяжелый меч, что копье было рассечено пополам и наконечник упал наземь. Отбросив бесполезное теперь оружие, варвар выхватил из-за пояса длинный кинжал, и прежде чем Азиэль успел воспользоваться своим преимуществом, обернулся к нему лицом. Но на этом раз, наученный осторожности, он не кинулся вперед, как разъяренный бык, а стоял, вытянув вперед обмотанную мехами руку и смотрел на своего противника.

Настала очередь Азиэля; он медленно кружил вокруг огромного варвара, выжидая удобного случая для нападения. И такой случай представился. В ответ на его финт варвар слегка опустил свой меховой щит, и Азиэль самым острием кольнул его в шею, тут же отпрыгнув, и как раз вовремя, ибо в слепой ярости, оглушительным, похожим на рев льва криком варвар бросился прямо на него. Нападение было столь стремительно, что Азиэль не мог даже увернуться и сделал единственно возможное. Прочно упершись ногами в землю, он наклонился вперед, вытяну руку с мечом и напряг все свои мышцы. Перед его глазами мелькнула обмотанная леопардовым мехом рука. Быстрым взмахом левой руки Азиэль отвел ее в сторону, что-то с невероятной силой навалилось на его меч, над головой сверкнула сталь, и он повалился, придавленный громадным черным туловищем.

«Конец! — только и успел подумать он. — Да примут Небеса мою душу!» — И в тот же миг потерял сознание.

Очнувшись, Азиэль смутно увидел, что нам ним склоняется женщина в белом платье: она изо всех сил старается стащить черную тушу с его груди; в страхе и отчаянии женщина громко всхлипывала. Тут он окончательно пришел в себя, с усилием сел, столкнув в себя убитого: меч, оказалось, попал ему в самое сердце и вышел через спину. Женщина перестала плакать и спросила на финикийском языке:

— Вы живы, господин? Я возношу благодарность богам-хранителям и даю обет принести в жертву Матери-Баалтис свои волосы.

— Нет, госпожа, — ответил он слабым голосом, ибо победа досталась ему нелегко, — было бы так жаль, если бы ты лишилась своих волос; и если уж приносить в жертву чьи-то волосы, то, конечно же, мои…

— У, вас идет кровь из головы, — перебила она. — Скажите, чужестранец, вы тяжело ранены?

— Я ничего не отвечу, госпожа, — с улыбкой сказал он, — пока ты не возьмешь назад свой обет.

— Хорошо, чужестранец; вместо волос я пожертвую богине свою золотую цепь, кстати, она и стоит дороже.

К этому времени Метем уже пришел в себя и даже обрел всегдашнюю находчивость.

— Лучше бы ты, госпожа, — сказал он резким голосом, — преподнесла эту цепь мне, ведь этот черный злодей проломил мне голову, когда я пытался тебя спасти.

— Я благодарна тебе от всего сердца, — ответила она, — но разбойника убил молодой господин: он спас меня от рабства, худшего, чем смерть, за что и будет достойно вознагражден моим отцом.

— Нет, вы только послушайте, — проворчал Метем, — я, старый дуралей, первым ринулся на ее спасение, — неужели же я не заслужил хотя бы доброго слова за свою отвагу? Но нет, я стар и не получу ни благодарности, ни вознаграждения: они предназначаются для молодого принца, который был лишь вторым. Что ж, обычная история; без благодарности я как-нибудь обойдусь, а вознаграждение постараюсь получить из сокровищницы богини.

Позвольте осмотреть ваш рану, принц? У вас только рассечено ухо; благодарите свою счастливую звезду: придись удар чуть-чуть ниже, и копье перебило бы вам шейную артерию… Попробуйте вытащить свой меч из тела этого животного, у меня не хватает сил, принц. А затем эта госпожа, если она не возражает, отведет нас в город, ибо в любую минуту могут подоспеть сообщники этого злодея, а на эту ночь с меня уже хватит стычек.

— Конечно, я отведу вас. Тут совсем рядом, рукой подать, и отец вас отблагодарит; но, с вашего позволения, я хотела бы знать ваши имена, чтобы представить вас отцу.

— Я финикиец Метем, начальник каравана, посланного Хирамом; царем тирским, а этот знатный вельможа, который убил варвара, не кто иной как принц Азиэль, дважды царской крови, ибо он внук великого царя Израиля и сын принцессы из Дома египетских фараонов.

— И все же он рисковал жизнью ради моего спасения, — пробормотала изумленная девушка и, опустившись на колени перед принцем, по восточному обычаю коснулась лбом земли, осыпая его изъявлениями благодарности и похвалами.

— Встань, госпожа, — запротестовал Азиэль, — я не только принц, но прежде всего мужчина, а ни один мужчина не оставил бы тебя в такой беде и непременно обнажил бы меч в твою защиту.

— Нет, — не преминул съязвить Метем, — ни один, ибо, на свое счастье, ты молода, прелестна и благородного происхождения. Будь ты безобразная старуха, из самых простых, конечно, я не стал бы рисковать головой, чтобы преградить путь этому чернокожему, пусть он утащил бы тебя хоть в Тир, то же самое и принц, только вряд ли он признается откровенно.

— Мужчины не часто изъясняются с такой прямотой, — язвительно усмехнулась девушка. — Но послушайте, я должна отвести вас в город, пока не случилась какая-нибудь новая беда, ведь у этого негодяя и впрямь могут быть сообщники.

— У нас с тобой мулы, госпожа: может быть, поедешь на моем? — предложил Азиэль.

— Благодарю, принц, но я предпочитаю идти пешком.

— Так же, как и я, — сказал принц, прекратив долгие, бесплодные попытки извлечь меч из грудной клетки сраженного им варвара. — По таким топям безопаснее ходить пешком. Не поведешь ли ты, друг, моего мула вместе со своим?

— Ах, принц, — проворчал Метем, — такова участь людей пожилых в этом мире; вам — общество прелестной госпожи, а мне — общество мулицы. И все же я предпочитаю мулицу: с ней безопаснее и она не докучает беспрестанной болтовней.

И они отправились в путь. Что до меча, то его так и пришлось оставить в мертвом теле.

— Как тебя зовут, госпожа? — спросил принц и тут же спохватился. — Впрочем, к чему этот вопрос? Ты Элисса, дочь Сакона, правителя Зимбое.

— Да, так меня зовут, принц, хотя мне и невдомек, откуда вы знаете мое имя.

— Ты сама назвала его, госпожа, когда молилась перед алтарем.

— Вы подслушали мою молитву, принц? — с трепетом спросила она. — Знаете ли вы, что подслушивать молитву жрицы Баалтис в священной роще богини — тяжкое преступление, карающееся смертью. К счастью, никто не знает этого, кроме самой всезрящей богини, поэтому умоляю вас: ради себя самого и ради своего спутника ничего не говорите об этом в городе; если об этом проведают жрецы Эла[250] вы окажетесь в большой опасности.

— Но ведь не заблудись я впотьмах и не подслушай случайно твою молитву, тебе бы ни за что не спастись, — рассмеялся принц. — Но раз уж я ее слышал, должен сказать, это была прекрасная молитва, излияние чистой, высокой души, хотя, к сожалению, и обращенная к той, кого я считаю демоницей.

— Спасибо за похвалу, принц, — сухо ответила она, — но вы забываете, что мы разной веры, вы иудей, поклоняетесь Яхве, так я, по крайней мере, слышала, я же, в чьих жилах — сидонская кровь, почитаю Царицу Небес, Баалтис.

— Увы, — вздохнул он, — не будем затевать бесплодный спор; если ты пожелаешь, сопровождающий меня пророк Иссахар, левит[251] может разъяснить тебе наше учение.

Эдисса ничего не ответила, и некоторое время они шли молча.

— Кто этот чернокожий, которого я убил? — спросил Азиэль.

Не знаю, принц, — неуверенно ответила она. — Такие, как он, варвары рыщут вокруг города и похищают белых женщин себе в жены. Он наверняка следил за мной, поэтому и оказался в священной роще.

— Почему же ты отправилась туда одна, госпожа?

— Подобные моления следует возносить в полном одиночестве и только в священной роще, в час восхода луны. К тому же Баалтис вполне может защитить своих жриц и разве не защитила она меня?

— А я-то полагал, что это моя скромная заслуга.

— Да, принц, это ваша рука нанесла смертельный удар похитителю, но в священную рощу ради моего спасения вас привела не кто иная, как сама Баалтис.

— Понимаю, госпожа. Ради твоего спасения Баалтис, вместо того чтобы воспользоваться своим могуществом, почему-то привела в рощу простого смертного, хотя его пребывание там — преступление, караемое смертью.

— Кто может проникнуть в замыслы богов? — пылко ответила она и нерешительно, как будто борясь с каким-то, только что охватившим ее сомнением, прибавила: — И разве богиня не вняла моей молитве?

— Не знаю, госпожа. Я должен подумать. Если я понял тебя правильно, ты молилась о ниспослании тебе божественной мудрости, но была ли она ниспослана тебе в тот час, — я не берусь судить. Ты также молилась о ниспослании тебе любви, бессмертной любви… О прекрасная! Неужели с тех пор как луна засияла в небе, эта твоя молитва исполнилась? И еще ты молилась…

— Остановитесь, принц, — прервала она, — не смейте надо мной подтрунивать, не то, хоть вы и такой знатный вельможа, я оповещу всех о вашем преступлении. Говорю вам, что я молилась о том, чтобы мне был явлен какой-нибудь знак или символ, и молитва была услышана.

Ведь этот черный негодяй пытался сделать меня рабой — своей ли, либо кого-нибудь другого. И разве не является он олицетворением всего Зла и Невежества, что есть в мире, Зла, стремящегося растоптать своей пятой Добро, и Невежества, попирающего земную мудрость, На мое спасение бросился финикиец, но потерпел неудачу, ибо дух Маммоны не может одолеть черные силы Зла. Затем прибежали вы, сражались долго и упорно, и в конце концов сразили могучего врага, вы, принц, потомок царей… — И она замолчала.

— У тебя просто природный дар к иносказаниям, госпожа, что, вероятно, естественно для женщины, истолковывающей волю богини, ее оракула. Но ты еще не сказала своему покорному слуге, что олицетворяет собой он.

Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо.

— Никогда еще не слышала, чтобы просвещенные евреи или египтяне не умели разгадывать аллегории. Впрочем, если вы, принц, не можете разгадать мое иносказание, не мне, женщине, растолковывать его вам.

Их взгляды встретились; в ясном лунном сиянии Азиэль увидел, как в темных прекрасных глазах его спутницы мелькнула тень сомнения, а ее лоб чуть приметно порозовел. Он увидел это — и в его сердце шевельнулось какое-то новое, еще никогда до этого часа не изведанное чувство, и уже тогда он знал, что его нелегко будет подавить.

— Скажи, госпожа, — спросил он, понизив голос почти до шепота, — в твоем иносказании отведена ли мне, хоть на один час, роль воплощения бессмертной любви, о ниспослании которой ты молилась?

— Бессмертная любовь, принц, — ответила она изменившимся голосом, — ниспосылается не на один час, а на все часы жизни. Только вы один и знаете, хватит ли у вас дерзновения сыграть эту роль — хотя бы и в воображении.

— Возможно, госпожа, на свете и есть женщина, ради которой стоит сыграть подобную роль.

— На свете не может быть такой женщины, принц, ибо бессмертная любовь — порождение духа, а не плоти. Бродит ли сейчас по земле в телесной оболочке дух, достойный вечной любви и благоговения, отыскивая другой, родственный себе дух, — я не могу сказать. Но, если им удастся найти друг друга, это их счастье, ибо два таких отважных духа смогут найти разгадку великой тайны, непостижимой для других.

Размышляя, что это за тайна, Азиэль нагнулся к своей проводнице, чтобы ответить, но тут из-за изгиба тропы, в нескольких от них шагах показалась группа телохранителей и слуг во главе с человеком в белом одеянии и с посохом в руке. Человек этот был аскетического вида, с седой бородой, проницательными глазами и могучим лбом; он сразу приковывал к себе внимание величавой осанкой. Завидев своего воспитанника в обществе девушки, он остановился и посмотрел на них недоуменно и с неодобрением.

— Нашли, — сказал он по-еврейски, — вот тот, кого мы искали, вместе с язычницей в одеянии жрицы из священной рощи.

— Кого же ты искал, Иссахар? — торопливо спросил принц, обескураженный внезапным появлением левита.

— Тебя, принц. Ты, естественно, догадываешься, что твое отсутствие было замечено. Мы все встревожились, не случилось ли какой-нибудь беды, не заблудился ли ты, но, оказывается, ты нашел себе проводницу. — И он сурово уставился на финикиянку.

— Эта проводница, Иссахар, — объяснил Азиэль, — не кто иная как госпожа Элисса, дочь Сакона, правителя города, которую мне посчастливилось спасти от похитителя в роще богини Баалтис.

— А вот мне не посчастливилось: я попробовал ее спасти, но мне только проломили голову. Смотрите! — сказал подоспевший с мулами Метем.

— В роще богини Баалтис! — сверкнув глазами, повторил левит, выразительно стукнув по земле посохом. Ты, принц Израиля, наедине в этом нечестивом месте со жрицей, почитающей демоницу! Стыд и срам! Неужели, Азиэль, ты вступил на греховный путь твоих предков — и так рано?

— Прекратим этот разговор, — повелительным тоном произнес принц, — я был в этой священной роде не один и не по своей доброй воле, и пойми, что здесь неподходящее место для оскорблений и препирательств.

— Не могу молчать, — яростно ответил старый наставник. — Между мной и теми, кто поклоняется лжебогам, в том числе и женщинам, их почитающих, — непримиримая вражда!

С этими словами он направился к воротам города, за ним последовали и все остальные.

Глава III Царь Итобал

Миновало всего два часа, а принц Азиэль вместе со своей свитой, караванщиками и многими другими гостями уже сидел на пиру, который давал в его честь Сакон, правитель города. Пир происходил в большом многоколонном зале дворца, построенного под северной стеной крепости-храма, в нескольких шагах от узких ворот; при необходимости в этой крепости могли бы укрыться многие тысячи горожан. По всему залу были расставлены столы; за ними расположилось более двухсот человек, самые же важные гости сидели отдельно — на помосте в конце зала. Тут находился и Сакон, человек средних лет, полного сложения и с задумчивым лицом, а также его дочь Элисса, несколько знатных женщин и более двух десятков вельможных особ как из самого города, так и его окрестностей.

Одна из этих важных особ тотчас же привлекла внимание Азиэля, сидевшего на почетном месте, по правую руку от Сакона, между ним и госпожой Элиссой. То был настоящий гигант, лет около сорока; великолепие его наряда, дополненного большой, отделанной необработанными алмазами золотой цепью на шею, говорило о его высоком сане. Смуглый цвет лица свидетельствовал о смешанном происхождении. Это подтверждалось и чертами лица: лоб, нос и скулы были явно семитического типа, а крупные, навыкате глаза и толстые, чувственные губы с не меньшей уверенностью можно было приписать негроидному типу. Он и в самом деле был сыном туземной африканской царицы, верховной владычицы племен, и знатного финикийца и являлся неограниченным монархом и наследственным вождем обширной, с неопределенными границами территории, раскинувшейся вокруг торговых городов белых людей, главным и крупнейшим из которых был Зимбое. Азиэль заметил, что царь — звали его Итобал — явно рассержен и в весьма дурном настроении — то ли недоволен отведенным ему местом, то ли по какой-то иной причине.

Когда унесли остатки еды и наполнили вином кубки, завязался оживленный разговор; чуть погодя Сакон призвал всех к молчанию, встал и обратился к Азиэлю:

— Принц, от имени всего нашего большого вольного города, а он действительно является вольным городом, хотя мы и признаем тирского царя своим сюзереном, — я приветствую вас в этих стенах. Даже здесь, в самом сердце Ливии, мы слышали о великославном и мудром царе, вашем деде, и могущественном египетском фараоне, также вашем родственнике. Ваше прибытие, принц, для нас большая честь; все, чем располагает эта золотая земля, — в вашем распоряжении, извольте лишь высказать просьбу. Желаю вам долгих лет жизни, да сопутствует вам благоволение богов, вами почитаемых, равно как и успех в обретении мудрости и богатства, в войне и в любви; да пожнете вы колосья, полные отменного зерна, и пусть ветер преуспеяния отвеет прочь всю мякину, дабы не валялась она под ногами вашими. До сих пор, принц, я приветствовал вас как царственного отпрыска Дома Соломона и Дома фараона; добавлю еще несколько слов. Теперь я приветствую вас как отец, чью единственную любимую дочь вы спасли от смерти или позорного рабства. Знаете ли вы, друзья, что сделал этот чужестранец вчера вечером после восхода луны? Моя дочь молилась одна, далеко за крепостными стенами, когда на нее напал громадный варвар. Он наверняка похитил бы ее, не приди ей на помощь принц Азиэль; в ожесточенной схватке он убил этого негодяя!

— Невелика заслуга, — убить одного дикаря, — не преминул вставить царь Итобал, с видимым нетерпением слушавший, как Сакон расхваливает родовитого чужеземца.

— Невелика заслуга, говорите вы, царь, — ответил Сакон. — Эй, стража, внесите тело убитого.

В зал, пошатываясь, вошли шестеро стражников: они внесли громадное, прикрытое леопардовой шкурой, тело и бросили его на краю помоста.

— Смотрите, — сказал один из них, сбрасывая меховую накидку и показывая на меч, все еще торчащий в груди сраженного Азиэлем великана, и тут же добавил: — Небеса даровали рукам принца просто нечеловеческую силу!

Гости — те, что поближе, — поднялись, чтобы взглянуть на это отвратительное зрелище, и затем все стали дружно поздравлять победителя. Лишь один царь Итобал не пожелал его поздравить; более того, при виде мертвеца его глаза заполыхали гневным пламенем.

— Что с вами, царь? Уж не завидуете ли вы силе этого великолепного удара? — с любопытством за ним наблюдая, осведомился Сакон.

— Ну какой там удар! — скромно сказал Азиэль. — Просто этот человек всем своим весом напоролся на мой меч, поэтому лезвие и засело так прочно, что я не мог его вытащить.

— Тогда я окажу вам эту услугу, принц, — язвительно усмехнулся Итобал. И, упершись ногой в грудь мертвеца, внезапным напряжением своего могучего тела вытащил меч и швырнул его на стол.

— Можно подумать, — вспыхнув от гнева, сказал Азиэль, — что вы, царь, показывая свое превосходство в физической силе, бросаете мне вызов, Но, должно быть, я ошибаюсь, ведь я не знаю здешних обычаев.

— Думайте что угодно, — отрезал царь, — но знайте, что этот человек, убитый, как вы утверждаете, вашей рукой, не какой-нибудь презренный раб, которого можно прикончить просто так, по случайной прихоти, а знатный вельможа, сын сестры моей матери.

— В самом деле? — переспросил Азиэль. — Да вам просто повезло, что вы избавились от двоюродного брата, которому знатное происхождение не мешало заниматься столь гнусным делом, как похищение благородных девушек.

Услышав такую отповедь, Итобал вскочил и схватился за меч; но, прежде чем он успел что-нибудь сказать или обнажить оружие, Сакон остудил его пыл.

— Прошу вас, царь, вспомните, что принц, как и вы, мой гость, и успокойтесь. Если убитый и в самом деле приходится вам двоюродным братом, он вполне заслуживал смерти — и не от руки особ царской крови, а от руки палача, ибо похитители девушек — гнуснейшие из всех преступников. И прошу, объясните мне, царь, каким образом ваш двоюродный брат очутился так далеко от своего дома, ведь он же не числится в вашей свите.

— Не знаю, Сакон, — ответил Итобал, — а если бы и знал, не сказал. Вы утверждаете, будто мой покойный родственник похищал девушек, что в глазах финикийцев, по-видимому, является тяжким преступлением. Но говорю вам, похититель он или нет, отныне между мной и его убийцей — кровная вражда, и будь он сам великий Соломон, а не один из пятидесяти его родственничков, именующих себя принцами, — он горько поплатился бы за это. Завтра, Сакон, перед тем как отправиться в обратный путь, я должен поговорить с вами. А до тех пор прощайте! — Он встали пошел по залу, за ним — его свита.

* * *

Внезапный уход разгневанного царя Итобала послужил сигналом и для всех остальных.

— Почему этот ублюдок так обозлился на меня? — тихо спросил Азиэль у Элиссы, когда вслед за Саконом они направились в другую комнату.

— Хотите знать правду? Это он стоял за спиной убитого родственника, вы помешали ему осуществить свое намерение, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Прежде чем принц успел что-нибудь сказать, к нему повернулся Сакон. Лицо его было сильно встревожено.

— Простите, принц, — сказал он, отводя его в сторону, — за то, что вам пришлось терпеть оскорбления за моим столом. Посмей только кто-нибудь другой заговорить с вами так грубо, он тотчас же горько пожалел бы об этом, но этот Итобал — сущий бич для нашего города: при желании он может собрать стотысячную армию дикарей и отрезать нас от источников продовольствия и от копей, где мы добываем золото. Приходится его ублажать, как до этого мы долгие годы ублажали его отца, — добавил он с потемневшим лицом, — но на этот раз он требует слишком высокую цену. — И он бросил взгляд на свою дочь, которая стояла, глядя на них, чуть поодаль, необычайно пленительная в своем белом платье и золотых украшениях.

— Нанесите ему опережающий удар, постарайтесь сломить его могущество, — посоветовал Азиэль, с тайным беспокойством догадываясь, что дань, требуемая Итобалом — спасенная им Элисса, чья мудрость и красота взволновали его сердце.

— Слишком большой риск, принц, мы ведь здесь для того, чтобы разрабатывать золотые копи и богатеть, ведя прибыльную торговлю, а не для того, чтобы воевать. Политика Зимбабве всегда была мирной политикой.

— У меня есть лучшее предложение, и его осуществление обойдется куда дешевле, — послышался рядом спокойный голос Метема. — Накиньте удавку на шею этого животного, храпящего сейчас в его комнате, и затяните ее потуже. Нетрудно справиться с орлом в клетке, но как сразить орла, парящего высоко в небе?

— Совет не лишен мудрости, — колеблющимся тоном произнес Сакон.

— Мудрости? — возмутился Азиэль, — да, мудрости убийцы! Неужели, благородный Сакон, вы удавите спящего гостя?

— Нет, принц, это против моих правил, — поспешил оправдаться Сакон, — к тому же на нас обрушилась бы совместная месть всех племен.

— Оказывается, Сакон, вы стали еще неразумнее, чем были, — засмеялся Метем. — Человек, не решающийся покончить с врагом, который у него в руках, честным ли, вероломным ли способом, не годится править богатым городом в самом сердце варварской страны. Все это я и доложу Хираму, царю нашему, если когда-нибудь возвращусь живым в Тир. Что до вас, о высокочтимый принц, простите смиреннейшего из ваших слуг, если он предскажет, что чрезмерная чувствительность и благородство преждевременно сведут вас в могилу и умрете вы не своей смертью. — Метем взглянул на Элиссу, как бы желая придать особое значение своим словам, и с язвительной усмешкой удалился.

И тут появился посланец — судя по длинным седым прядям волос, полубезумным глазам и красной одежде, жрец Эла — и шепнул на ухо Сакону что-то, сильно его встревожившее.

— Простите, принц, но я вынужден вас оставить, — сказал правитель. — Я только что получил печальное известие, призывающее меня во дворец. Госпожа Баал тис заболела черной лихорадкой, и я должен ее навестить. Через час я вернусь.

Новость вызвала всеобщее смятение, и, пользуясь этим, Азиэль присоединился к Элиссе; она сидела одна на балконе, глядя на залитый луной город и равнины. Увидя его, она почтительно привстала и снова уселась пригласив его знаком сделать то же самое.

— Объясни, госпожа, — сказал он. — Если Баал тис — та богиня, которой ты поклонялась в священной роще, как же она может заболеть лихорадкой?

— Та самая, — улыбнулась в ответ Элисса, — но госпожа Баалтис — земная женщина; мы чтим ее как воплощение богини, и как всякая земная женщина, она подвержена болезням и смерти.

— И что же происходит в случае ее смерти?

— Общины жрецов и жриц избирают новую госпожу Баалтис. Если покойная госпожа оставляет после себя дочь, выбор обычно падает на нее или же на какую-нибудь другую знатную девушку.

— Стало быть, госпожа Баалтис может выйти замуж?

— Да, принц, не позднее чем через год после посвящения она может выбрать себе мужа, — любого, какого пожелает, лишь бы он принадлежал к белой расе и поклонялся Элу и Баалтис. Этот муж после женитьбы удостаивается титула шадида, и при жизни жены является верховным жрецом Эла и облечен величием бога точно так же как его супруга облечена величием Баалтис. Но после ее смерти его место занимает другой.

— Странное учение, — сказал Азиэль, — уверяющее, будто Повелители Небес могут вселяться в смертные тела. Но этой веры придерживаешься ты, госпожа, и я умолкаю. А теперь, если у тебя нет возражений, объясни, госпожа, что ты имела в виду, сказав, что этот варвар — царь Итобал — стоит за спиной своего родственника, пытавшегося тебя похитить. Знаешь ли ты наверняка или только подозреваешь?

— Я подозревала это с самого начала, принц, на то у меня были веские основания; в этих подозрениях я утвердилась еще больше, увидев лицо царя, когда он смотрел на мертвеца и когда потом заметил меня среди пирующих.

— Почему же он действовал с такой наглостью? Ведь он как будто бы поддерживает мир с вашим великим городом?

— После того что произошло сегодня вечером, принц, вы можете и сами догадаться, — ответила она, потупясь.

— Да, госпожа, догадываюсь; конечно, это сущий позор, что такой варвар смеет думать о тебе, но как мужчина, я не берусь безоговорочно осуждать его. И все же, отчего он действует исподтишка и так грубо, почему не посватается открыто, как подобало бы царю?

— Потому что знает, что на свое сватовство получит решительный отказ, — тихо сказала она. — Но если бы он увез меня в какую-нибудь дальнюю крепость, как смогла бы я противиться его воле, если бы, конечно, осталась живой? Там, не платя никакого выкупа ни золотом, ни землями, не поступаясь своей неограниченной властью, он был бы моим повелителем, а я его рабыней, пока не наскучила бы ему. От этой-то участи вы и спасли меня, принц, а уж если говорить напрямик, вы спасли меня от неминуемой смерти, ибо я не из тех, кто может снести подобный позор да еще и от ненавистного мне человека.

— Госпожа, — сказал он с поклоном, — сегодня я впервые рад, что родился на свет.

— А я, — сказала она, простая финикийская девушка, рада, что мне довелось встретить человека, столь же царственно благородного в своих мыслях и чувствах, сколь и высокого саном. О принц, — продолжала она, всплеснув руками, — если ваши слова не пустая любезность, выслушайте меня, ибо вы человек могущественный, истинный владыка земли, которому никто не смеет отказать, и, может быть, в вашей власти помочь мне. Я в большой беде; опасность, об избавлении от которой я молилась сегодня вечером, по-прежнему висит надо мной. Да, верно, я и мой отец отклонили предложение Итобала, потому он и устроил похищение. Но это еще не все, позднее к моему отцу приходили высшие городские сановники и старшие жрецы Эла и просили его отдать меня Итобалу; они боятся, как бы его ярость не обратилась против Зимбое, которому он давно уже угрожает войной. Когда человек в положении моего отца вынужден выбирать между безопасностью тысяч горожан и честью и счастьем бедной девушки, как вы полагаете, каков будет его выбор?

— Теперь, — сказал Азиэль, — хотя я и убежден, что злом нельзя искоренить зло, я почти сожалею, что отклонил совет Метема, как неприемлемый для честного человека. Во всяком случае, милейшая госпожа, будь уверена: я отдам все, что у меня есть, даже саму жизнь, чтобы защитить тебя от столь ужасной участи, — да, все, что у меня есть, за исключением бессмертной души.

— Ах, — воскликнула она с внезапной вспышкой в темных глазах, — все, за исключением души! Если бы мы, женщины, могли найти мужчину, готового пожертвовать для нас и жизнью и душой, будь он даже простым рабом, мы преклонялись бы перед ним, как не чтили ни одного мужчину, с тех пор как Баалтис воссела на свой небесный престол.

— Не будь я иудейской религии, может быть, я и принял бы этот вызов, — улыбнулся Азиэль, — Но я иудей и не могу рисковать своей душой, даже если бы и надеялся обрести такую награду…

— Нет, принц, — перебила она, — я только пошутила. Забудьте мои слова, он вырвались из сердца, раздираемого жесточайшими страхами. Если бы вы знали, какой ужас внушает мне этот полудикарь Итобал, вы простили бы мне все, а сегодня этот ужас гнетет меня с удесятеренной силой!

— Почему, госпожа?

— Потому что опасность совсем близко, — шепнула Элисса, но ее невыразимо прекрасные глаза и трепещущие губы, казалось, опровергали ее слова и твердили другое: «Потому что вы близко, и все во мне изменилось».

Уже второй раз в тот день Азиэль встретился с ней взглядом, и второй раз странная, еще неизведанная боль — да, скорее боль, чем радость, и все же божественно сладостная, затопила его сердце, заглушая голос рассудка и отнимая дар речи.

«Что со мной?» — смутно удивился он. За свою жизнь он видел много обольстительных лиц, многие знатные женщины добивались его внимания, но ни одна из них так не волновала его. Может быть, эта иноземная язычница и есть его суженая, та, кого об обречен любить больше всех на свете; нет, уже полюбил — и так скоро!

— Госпожа, — сказал он, подойдя к ней на шаг, — госпожа…

Элисса наклонила свою темноволосую голову так низко, что ее надушенные и украшенные золотыми заколками волосы едва не упали ему на ноги, но ничего не ответила.

И тут вдруг недолгое молчание нарушил другой голос, зычный и резкий. Голос произнес: — Прости, принц, что снова вынужден тебя потревожить; все гости уже разошлись, спальня для тебя готова; я не знаю обычаев здешних женщин, но, признаюсь, никак не предполагал застать тебя с одной из них, да еще в такой час.

Азиэль поднял глаза, хотя в этом не было никакой необходимости — слишком хорошо знал он этот голос. Перед ними стоял высокий левит, его глаза излучали холодный свет гнева.

Увидела его и Элисса и, быстро простившись, повернулась и вышла, оставив их вдвоем.

Глава IV Сон Иссахара

Затянувшуюся тишину нарушил Азиэль.

— Сдается мне, Иссахар, ты слишком ревностно печешься о моем благополучии.

— А я другого мнения, принц, — сурово отозвался левит. — Твой дед поручил мне неусыпно заботиться о тебе, неужели же я не оправдаю его доверия, неужели не выполню обязанности, еще более высокие, чем все на меня возложенные?

— Что ты хочешь сказать, Иссахар?

— По-моему, это совершенно ясно, и все же уточню. Великий царь сказал мне в зале своего золотого дворца в Иерусалиме: «Попечение о теле моего внука, о его безопасности я препоручил сопровождающим вас воинам. На тебя же, левит Иссахар, его наставник, я возлагаю попечение о его душе, обязанность куда более высокую и трудную. Оберегай его, Иссахар, от столь соблазнительных чужеземных верований и нашептываний чужеземных богов, но пуще всего оберегай от чужестранок, поклоняющихся Баалу, ибо ведут они в геенну огненную, и те, кто входит в сии врата, оказываются в Тофете[252]».

— Все, сказанное моим дедом, как и всегда, исполнено мудрости, но я все же не понимаю…

— Тогда буду говорить без обиняков, принц. Как случилось, что ты очутился наедине с этой искусительницей-колдуньей, поклонницей демоницы Баалтис? Ведь ты не должен снисходить до общения с ней, за исключением разве что обмена обычными светскими любезностями.

— Значит, мне запрещено, — возмущенно заговорил Азиэль, — беседовать с дочерью хозяина, девушкой, которую мне посчастливилось спасти от гибели, о здешних обычаях, о таинствах поклонения.

— Таинства поклонения! — пренебрежительно воскликнул Иссахар. — Таинства поклонения ее прелестному телу, дивному белому сосуду, хранилищу скверны, — стоит только пригубить — и вера поколеблена, душа отравлена! Так это таинства поклонения побудили тебя, принц, нагнуться к этой женщине, так, будто ты собирался лобзать ее, со словами любви, если не на устах, то в сердце. О, служительницы Баала весьма искусны в колдовстве: они наделены множеством губительных даров и мудростью, внушенной им демоном. Легкими прикосновениями, вздохами, взглядами уме ют они разжечь молодых людей, чтобы в кипении страстей утопить все их угрызения совести; в этом искусстве у них поистине превеликий опыт.

— Нет, принц, выслушай правду, — продолжал Иссахар. — До нынешнего вечера ты никогда не видел этой женщины, но едва ты ее увидел — и твоя кровь вся пылает, ты уже любишь ее. Скажи, что я не прав, поклянись своей честью, и я тебе поверю, ибо знаю, что ты не лгун.

После короткого раздумья Азиэль ответил:

— У тебя нет права допрашивать меня, Иссахар, но, если уж ты взываешь к моей чести, буду откровенен. Не знаю, люблю ли я эту женщину, которую я и в самом деле увидел лишь вчера, но не буду скрывать, что мое сердце тянется к ней, точно цветок к солнцу. Да, до вчерашнего дня я никогда ее не видел, но, когда в той проклятой роще передо мной впервые предстало ее лицо, у меня было такое чувство, будто я родился на свет лишь для того, чтобы встретиться с ней. Такое чувство, будто я знаю ее многие века, будто она всегда была моей, а я — ее. Разгадай эту тайну, Иссахар. Что это — неужели всего лишь страсть, порожденная молодостью и внезапным появлением прелестной женщины? Нет, не может быть, я знавал женщин не менее прелестных и уже не раз проходил испытание этим огнем. Ты человек старый и мудрый, хорошо изучил людские сердца, скажи же мне, что за волна захлестнула мое сердце.

— Что за волна, принц? Ты околдован, попал в западню, поставленную Вельзевулом для того, чтобы завладеть твоей душой; поддайся искушению, и не только твое тело будет ввергнуто в геенну огненную — там же навсегда окажется и твоя душа. Я опасаюсь за тебя, сын мой, ибо получил предостережение во сне. Слушай же! Минувшей ночью, когда я лежал в шатре на равнине, мне приснилось, будто тебе угрожает какая-то великая опасность, и я помолился во сне, дабы мне была открыта твоя судьба. И в ответна свое моление услышал глас, которые рек: «Иссахар, ты хочешь узреть будущее; знай же, что тот, кто столь дорог твоему сердцу, воистину пройдет через печь огненную. Понуждаемый великой любовью и состраданием, отринет он свою веру и за грех этот заплатит не менее великим горем и смертью».

В глубоком смятении духа я стал молить Небеса, дабы спасли они тебя, сын мой, от неведомого искушения, но глас опять рек: «Двоих, неразделимо слитых с самого начала, можно разлучить лишь по их доброй воле. Пусть и в счастье и в горе помогают они друг другу спастись. Конечная цель ясна, но дорогу должны выбрать они сами».

Пока я раздумывал, что означают сии темные прорицания, мрак разверзся — и я увидел тебя, Азиэль: ты стоял среди деревьев, и к тебе с протянутыми руками приближалась закутанная в покрывало женщина, чье чело увенчано золотым луком Баалтис. Вокруг тебя бушевало пламя, — и в этом пламени я увидел много, давно уже мной позабытого, увидел и Царя Смерти, который разил и разил всех без пощады… Проснулся я с тяжелым сердцем, зная, что на меня, так тебя любящего, пала тень Рока.

В наши дни любой просвещенный человек отмахнулся бы от полу бредовых сновидений Иссахара, посчитав их эфемерными порождениями расстроенного рассудка. Но Азиэль жил во времена Соломона, когда его единоверцы в своих поступках руководились пророчествами, в уверенности, что Яхве являет свою божественную волю через сновидения и чудеса, а также возглашает ее устами провидцев. Этой веры мы, в сущности, держимся до сих пор, по крайней мере, обращаясь к событиям и людям того времени, ибо не подвергаем сомнению, что Исайя, Давид и им подобные были вдохновлены свыше. Одним из них был и левит Иссахар. С самой юности по ночам с ним беседовали таинственные голоса; он часто обращал свои предостережения и обличительные речи к царям и народам, убежденно предупреждая их о последствиях грехов и идолопоклонничества, о грядущем возмездии. Его воспитанник и ученик, Азиэль хорошо знал это и не отвергал сновидений, как нечто незначительное, тем более достойное насмешки, и, склонив голову, внимательно слушал.

— Для меня высокая честь, — сказал он смиренно, — что судьбой моей бедной души и тела озабочены вышние силы.

— «Бедной души», говоришь ты, Азиэль?! — возмутился Иссахар. — Твоя душа, о которой ты отзываешься столь легкомысленно, в глазах Господа обладает не менее высокой ценностью, чем душа любого херувима в Его чертогах. Падшие ангелы были первыми и самыми великими из всех, и хотя в наказание за прегрешения наши мы облачены ныне в бренную плоть, мы вновь обретем искупление и славу среди самых могущественных из их сонмов. Умоляю тебя, сын мой, отврати лицо свое от сей женщины, пока еще не поздно, иначе ты обречен пить горе из кубка ее уст, а твоя душа будет низвергнута в ад поклонников Ашторет.

— Вполне вероятно, — согласился Азиэль. — Но Иссахар, что сказал глас в твоем сновидении? Что эта женщина и я составляли нераздельное целое с самого начала? Ты полагаешь, Иссахар, что глас говорил именно об Элиссе, и хочешь, чтобы я отвратил от нее лицо, дабы избежать неминуемого наказания за грех? Если у меня достанет сил, я попробую внять твоему предостережению, ибо предпочитаю тысячу раз умереть, чем отречься от своей веры, как это предвещает твой сон. Однако я не верю, что ради женской любви я в своих поступках или мыслях отклонюсь от пути праведного. Такое может произойти лишь по воле судьбы, но не по моей собственной, а какой человек может избежать предопределенного свыше? Но даже если эта девушка — та, кого мне суждено полюбить ты требуешь, чтобы я оставил ее, потому что она язычница. Что за постыдная мысль! Если она и язычница, то по невежеству, и вполне возможно, мне удастся обратить ее в истинную веру. Неужели в заботе о собственном благополучии я допущу, чтобы эта женщина, с которой я, по твоим же словам, составлял нераздельное целое, была ввергнута в ад Баала? Нет, твой сон — не вещий. Веры своей я не отвергну, скорее обращу эту женщину на путь истинный, и вместе с ней мы восторжествуем над угрожающими нам бедами, — клянусь тебе, Иссахар!

— Воистину, у Нечистого много разнообразных уловок, — ответил левит, — и я поступил неблагоразумно, поведав тебе о своем сне; я не подумал, что его можно перетолковать так, чтобы он укреплял тебя в твоем безумии. Поступай как хочешь, Азиэль, ты еще пожнешь плоды своего безрассудства, но я открыто предостерегаю тебя: пока у меня будет хоть какая-то возможность удержать тебя, принц, ты никогда не прижмешь к груди эту колдунью, которая погубит и твою жизнь и твою душу.

— Стало быть, между нами война.

— Война так война.

* * *

Солнце стояло уже высоко в небе, когда Азиэль пробудился от глубокого, без каких бы то ни было видений сна, последовавшего за волнениями и усталостью предыдущего дня. Слуги помогли ему умыться и одеться, принесли молоко и фрукты, после чего, отпустив их, он сел у окна, чтобы обдумать все случившееся.

Под ним лежали плоские дома города, обнесенного двойной стеной, за которой теснились тысячи похожих на ульи соломенных хижин, где жили туземцы, рабы или слуги захватчиков-финикийцев. Справа от него, не более чем в ста шагах от дома правителя, где он находился, круглились могучие стены храма, где свершали свои богослужения поклонники Эла и Баалтис и где очищали добытое золото. На окружавших его широких крепостных стенах наблюдательные башни чередовались с гранитными колоннами, заостренные шпили которых были увенчаны коршунами — грубо изваянными эмблемами Баалтис. Между башнями постоянно расхаживали вооруженные воины — они наблюдали за городом и окружающими его равнинами. Хотя главная цель финикийцев и состояла в мирном обогащении, было очевидно, что они находятся в постоянной готовности к войне. На горе над большим храмом высилась еще одна каменная крепость, считавшаяся неприступной даже в том случае, если врагами будет захвачен храм, а на скалистом гребне, который, насколько хватал глаз, уходил в обе стороны от крепости, было возведено множество мелких фортов.

В городе уже начался деловой день, на открытой площади под окном шла оживленная рыночная торговля. Здесь, под травяными навесами финикийские торговцы, недавние его спутники в долгом путешествии, торговались с многочисленными покупателями, справедливо надеясь, что будут с лихвой вознаграждены за пережитые ими тяготы и опасности. Тут же, под навесами, лежали и их товары: шелка с острова Коса, бронзовое оружие и медные брусья или болванки из богатых кипрских рудников, полотно и муслин из Египта, бусы, статуэтки, резные чаши, ножи, стеклянная посуда, горшки и кувшины всевозможной формы и амулеты из глазурованного фаянса или египетского камня, тюки знаменитой пурпурной тирской ткани, тогдашние хирургические орудия, драгоценные украшения и предметы женского туалета: духи, горшочки с румянами и притирания для женщин в маленьких алебастровых или глиняных вазах, мешки с очищенной солью и тысячи товаров, производимых в финикийских мастерских. Все это купцы обменивали на золотые слитки по весу, слоновьи бивни, страусиные перья и хорошеньких девушек, пленных рабынь, а в некоторых случаях и на свободных женщин, если жестокие родители продавали их в рабство.

В другой части площади торговали провизией и скотом. Занимались этим преимущественно туземцы. Здесь лежали груды овощей и фруктов, мешки с зерном, зеленые корма с орошаемых земель за крепостными стенами, калебасы[253] с кислым молоком, пальмовым вином и вязанки тростниковых стеблей для крыш. Были также волы, мулы и ослы, большие антилопы канна или куду, принесенные на носилках свирепыми охотниками, которые убили их стрелами или поймали в ямы. В этой пестрой толпе, казалось, были представлены все восточные племена и народы. Вот в одних набедренных повязках вышагивают дикари, вооруженные большими копьями — с нескрываемым изумлением взирают они на диковинное для них торжище белых людей, А вот бредут угрюмые длиннобородые арабские купцы, или финикийцы в своих остроконечных шапках, или полукровные наемные солдаты в доспехах. Кого тут только нет! Сущее вавилонское столпотворение! И все они, каждый на своем языке, расхваливают продаваемые ими товары, торгуются и ссорятся.

Азиэль с интересом смотрел на новое для него зрелище, которое, однако, скоро ему приелось. Неожиданно толпа расступилась, оставив проход между рыночной площадью и узкими воротами храма. По этому проходу двигалась процессия жрецов Эла в красных одеяниях и высоких красных шапках, из-под которых выбивались прямые и длинные, до плеч, волосы. В руках они держали позолоченные жезлы, на шеях у них висели золотые цепи с эмблемами почитаемого ими бога. Жрецы шли попарно, было их человек пятьдесят, они тянули какой-то заунывный гимн и каждый опирался рукой на плечо соседа; при их появлении все, кроме нескольких иноверцев, обнажили головы, а самые благочестивые даже пали на колени.

Затем появилась процессия жриц Баалтис. Их было не меньше ста — все в белых платьях, в прозрачных, накинутых на голову и ниспадающих до колен покрывалах, которые держались при помощи позолоченных обручей с изображением луны. В руках жрицы держали не позолоченные жезлы, а завернутые в листья початки кукурузы с кисточками цветов. К правым же их запястьям тонкой проволокой были прикреплены молочно-белые голуби. И початки и голуби олицетворяли Плодородие, которому, в сущности, и поклонялись эти люди. Женщины, вокруг увенчанных полумесяцем лиц которых, в диком стремлении освободиться, метались голуби, являли собой очень странную и привлекательную картину. Медленно идя вперед, они тоже тихо распевали какую-то заунывную песнь. Азиэль внимательно вглядывался в их лица, и вдруг его сердце дрогнуло: в их рядах, крепко прижимая голубя к груди, видимо, чтобы успокоить птицу, шла и госпожа Элисса. Подойдя к дворцу, она подняла глаза на его окно, но не увидела его, ибо он сидел в тени.

Когда длинная колонна жриц, провожаемая сотнями верующих, углубилась в извилистый узкий проход, ведущий в храм, Азиэль откинулся на спинку кресла и задумался.

Среди поклонников богини, жестокий культ которой осуждали даже в весьма терпимом древнем мире шла и женщина, к которой его влекло со странной непреодолимой силой. Если верить вещему сну Иссахара и его собственным таинственным прозрениям их судьбы тесно сплетены. И вдруг на него нахлынуло отвращение. Да, она мудра и хороша собой, да, на вид она чиста и непорочна, но Иссахар прав: она — жрица омерзительно жестокой религии, хуже того, она полна скверны, ее мудрость — только злой дар тех злых сил которым она служит. Он, благородный принц из Дома Израиля и Дома древних фараонов Кеме[254], он, сын Избранного Народа, верующий в единственного, истинного Бога, не хочет иметь с ней ничего общего Вчера он был просто околдован — то ли черной магией, то ли необыкновенной красотой и статью, не важно, чем именно, но сегодня он в полном рассудке и поборет это наваждение.

Стоя на рыночной площади, левит Иссахар также наблюдал за процессиями жрецов и жриц.

— Скажи, Метем, — спросил он у финикийца, с непокрытой головой стоявшего рядом. — Что это за шутовское представление?

— Это отнюдь не шутовское представление, достойный Иссахар. В храме должно состояться публичное жертвоприношение во имя исцеления тяжело больной верховной жрицы, госпожи Баалтис.

— И что же они собираются принести в жертву? Я не вижу ничего, пригодного для этой цели, кроме голубей, привязанных к запястьям женщин.

— Нет, Иссахар, — с мрачной улыбкой ответил Метем, — боги требуют более благородной крови, чем голубиная. Для жертвоприношения предназначается первенец госпожи Баалтис.

— О Владыка Небесный! — вознегодовал Иссахар, обращая глаза ввысь. — Доколе будешь ты терпеть, чтобы этот проклятый кровожадный народ осквернял лик земли?!

— Тише, друг, — перебил его Метем. — Я читал ваше Священное писание; разве не сказано там, что одному из ваших предков велели принести в жертву своего первенца?[255]

— Не богохульствуй, — осадил его пророк. — Да, такое испытание было ему ниспослано, но Господь остановил его руку. Тот, кого я чту, строго запрещает проливать кровь детей…

Увидев среди жриц в белом платье госпожу Элиссу, Иссахар замолк. Перехватив ее взгляд, устремленный на окно дворца, он заметил то, чего не могла разглядеть она — сидящего в тени принца.

— Дочь Сатаны раскидывает свои сети, — прошептал он сквозь зубы. И но внезапному наитию добавил: Скажи, Метем, дозволяется ли иноземцам присутствовать при свершаемых в храме обрядах?

— Да, конечно, — ответил финикиец, — при условии, что они будут вести себя благопристойно и не нарушать установленных порядков.

— Тогда я хотел бы побывать там, Метем. Это желание, несомненно, разделяет и принц Азиэль. Если не возражаешь, окажи мне услугу, зайди к принцу и пригласи его посетить важную церемонию, которая состоится сейчас в храме. А если он спросит, что за церемония, скажи только, что это жертвоприношение голубей.

Я подожду тебя у врат храма, но не говори ему, кто тебя послал. Я знаю, ты любишь деньги, Метем; помни: если ты угодишь мне, помогая и в этом деле и в кое-каких других, точно выполняя мои просьбы, в моем распоряжении вся иерусалимская казна.

— Соблазнительное предложение, — весело сказал финикиец. — Конечно же, я выполню все ваши пожелания, достопочтенный Иссахар, как повелел царь иудейский.

«Теперь-то мне ясно, — смекнул он, отправляясь выполнять поручение, — как обстоят дела. Принц Азиэль влюбился — или вот-вот влюбится — в госпожу Элиссу, что вполне понятно и естественно в его годы, особенно после того, как он пропутешествовал по морю и суше целых двенадцать месяцев, не видя ни одного сколько-нибудь пригожего личика. Святой Иссахар, с Другой стороны, твердо намерен не допустить общения своего воспитанника с жрицей Баалтис, что тоже вполне понятно и естественно, учитывая его возраст и святое призвание. Есть еще этот черный дикарь Итобал, стремящийся завладеть девушкой, и сама девушка, которая, как это свойственно женскому полу может искусно столкнуть их всех лбами. Ну что ж, тем лучше для меня — прежде чем все это завершится я поднабью свою мошну. В конце концов у меня две руки, а золото всегда золото, кто бы его ни давал» И с хитрой улыбкой Метем вошел во дворец.

Глава V Близ алтаря

Поглощенный раздумьями Азиэль, подняв глаза увидел перед собой склонившегося с шапкой в руке финикийца.

— Да, продлится ваша жизнь вечно, принц! — сказал он. — Но если вы будете поддаваться унынию, как бы долга ни оказалась ваша жизнь, она будет омрачена тенью постоянной печали.

— Я только размышлял, Метем, — очнувшись, ответил принц.

— Не о спасенной ли вами госпоже Элиссе? Вижу, угадал. Она просто чудо как хороша — никогда не видел таких мечтательных, будто чуть сонных глаз и такой непостижимой улыбки. К тому же она очень образованна, хотя лично я предпочитаю в женщинах красоту, а не ученость. Жаль, что она жрица нашей религии, это может возбудить недовольство святого Иссахара, который, боюсь, принц, слишком суровый наставник для молодого человека…

— Ближе к делу, — перебил Азиэль финикийца.

— Простите, принц, — ответил тот, с извиняющимся видом разводя руки, — сегодня утром я заключил очень прибыльную сделку, скрепив ее изрядной порцией вина, поэтому не сердитесь, если я говорил слишком вольно в вашем присутствии. У меня к вам предложение. Сегодня в храме проводится церемония, где имеют полное право присутствовать и чужестранцы. Это редкая возможность, и так как вы наслышались о наших таинствах в священной роще, то я подумал, что вы, возможно, пожелаете присутствовать. Если так, я с удовольствием вас провожу.

Первым побуждением Азиэля было отклонить это предложение. Слова отказа уже вертелись у него на языке, когда его осенила внезапная мысль, Почему бы не посмотреть на это мерзкое зрелище, не узнать, какую роль в церемонии будет играть госпожа Элисса? Не верный ли это способ исцелиться от снедающего его недуга?

— Какой обряд будет совершаться? — спросил он.

— Жертвоприношение с целью исцелить тяжко больную госпожу Баалтис, принц.

— А что предназначается в жертву?

— Я слышал, голуби, — последовал равнодушный ответ.

— Я пойду с тобой, Метем.

— Хорошо, принц. Свита ожидает вас у ворот.

У главного входа во дворец Азиэль в самом деле нашел свою охрану и других слуг, готовых его сопровождать.

С ними был и Иссахар; принц приветствовал его и спросил, знает ли он что-нибудь о предстоящем обряде.

— Да, принц, мы будем свидетелями гнусного жертвоприношения.

— И ты хочешь пойти вместе со мной, Иссахар?

— Куда мой господин, туда и я, — угрюмо пробурчал левит. — Кроме того, принц, если у вас есть причины желать посмотреть на это дьяволопоклонство, то и у меня есть свои.

Вместе с Метемом они направились к храму. У северной калитки храма, шириной не больше одного шага, финикиец поговорил со стражниками, и те пропустили их внутрь. Проходы здесь были очень узкие; приходилось идти гуськом. Миновав запутанный лабиринт проходов, они пошли вдоль громадных стен, сложенных из гранитных глыб, не скрепленных цементом, и наконец оказались на большой открытой площадке, Церемония уже началась. Почти в самом центре площадки, вымощенной гранитными плитами, стояли две конические башни, одна — высотой около тридцати футов, другая — вдвое ниже. Эти башни, также сложенные из каменных глыб, являлись, как объяснил Метем, священными символами Эла и Баалтис. Перед башнями находился помост с каменным жертвенником, а между ними, в жертвенной яме, пылал жаркий костер. Весь центр занимали стройные ряды жрецов и жриц. А вокруг священной круглой площадки толпилось множество зрителей, среди которых отвели место Азиэлю и ею сопровождающим, хотя кое-кто из людей фанатичных и возражал против допуска иудеев.

Когда они вошли, жрецы и жрицы уже заканчивали молитву, фразы которой они произносили поочередно, странным речитативом. Молитва была отчасти традиционной, хорошо заученной, отчасти импровизированной; молящиеся взывали к богам-хранителям, прося исцелить верховную жрицу, госпожу Баалтис. Но вот молитва закончилась, и хорошенькая, решительного вида девушка вышла на открытое место перед жертвенником и резким взмахом руки скинула с себя белую накидку; под ней оказалось пестроцветное прозрачное платье, через которое просвечивала ее ослепительно-белая плоть.

Черные волосы девушки, украшенные венком из алых цветов, ниспадали свободными прядями; руки и ноги были обнажены, и в каждой руке она держала по бронзовому кинжалу. Чуть-чуть приоткрыв накрашенный рот, словно собираясь заговорить, и воздев насурьмленные глаза к небу, она медленно-медленно начала свой танец. Мало-помалу ее движения убыстрялись, волосы разлетались в стороны, так что цветочный венок походил на большое рубиновое ожерелье. Вдруг бронзовый нож в ее правой руке ярко сверкнул, и над ее левой грудью расползлось багровое пятно, затем блеснул кинжал в левой руке, — такое же пятно забагровело над правой грудью. При каждом ударе собравшиеся дружно охали и тут же замолкали.

В безумном исступлении пляшущая жрица перестала вертеться и взметнулась высоко в воздух, звеня над головой ножами и крича:

— Внемли мне, внемли мне, Баалтис.

Она взлетела вновь, и на этот раз на ее вопрос последовал ответ, произнесенный ее же губами, но другим голосом:

— Я здесь. Говори, чего тебе надобно?

Совершив еще один, третий прыжок, жрица сказала своим собственным голосом:

— Исцели твою больную слугу. Второй голос ответил:

— Я слышу тебя, но не вижу никакого приношения.

— Какую жертву ты велишь принести тебе, Царица? Голубя?

— Нет.

— Какую же, царица?

— Первого ребенка женщины.

Услышав эти слова, сочтенные повелением свыше, хотя их и произнесла окровавленная жрица, — собравшиеся там люди, до сих пор безмолвствовавшие, громко закричали; плясунья же, в полном изнеможении, лишившись чувств, повалилась наземь.

На помост вспрыгнул верховный жрец Эла, шадид, муж больной жрицы.

— Устами оракула богиня изъявила свою волю, — закричал он. — Божественная мать требует одну жизнь из множества, ею дарованных, дабы исцелить свою земную посланницу. Чьей жизнью пожертвуем мы ради благосклонности богини, которая только одна и может спасти эту посланницу?

Вперед выступила женщина в жреческом платье, со спящим, видимо опоенным снотворными снадобьями, младенцем на руках; заметно было, что эта сцена хорошо подготовлена.

— О отец! — воскликнула она суровым, пронзительным голосом, хотя губы ее и подрагивали. — Пусть примет богиня это дитя, первый плод моего тела, дабы госпожа Баалтис могла исцелиться от своего недуга, дабы я, и все, чтящие богиню, могли снискать ее благословение. — И она протянула верховному жрецу маленькую жертву.

Шадид хотел взять ее на руки, но ему так и не суждено было это сделать, ибо в следующий миг на помост вспрыгнул высокий бородатый Иссахар в своем белом одеянии.

— Стоп! — выкрикнул он зычным голосом. — Не притрагивайся к этому невинному дитя! Неужели ты, сатанинское отродье, готов его умертвить, дабы умилостивить демонов, которым ты поклоняешься? Горько поплатитесь вы за это злодеяние, люди Зимбое! Мои глаза открыты, я зрю… — продолжал он, в пророческом вдохновении неистово тряся над головой худыми руками. — …я зрю меч истинного Бога, его меч пламенеет над капищем идолослужителей, погрязших в великой мерзости! И я говорю вам: прежде чем луна вновь помолодеет, это капище будет залито вашей кровью, о идолослужители, обитательницы рощ! У ваших врат, о поклонники демонов, уже стоят язычники; сих демонов насылает на вас сам Господь, как насылает Он саранчу на посевы или северный ветер, чтобы размести прах. Тщетно будете вы взывать тогда к Элу и Баалтис, не спасут они вас от гибели неминуемой! Азраил, Ангел Смерти, уже начертал на челе у вас свои письмена; вы все обречены; в вашем городе будут хозяйничать совы, ваши тела будут пожирать шакалы, ваши души утащит в свое логово Сатана…

Все это время жрецы и зрители слушали обличения Иссахара в изумлении и замешательстве и не без тайного страха. Теперь они с гневным ревом очнулись; десятки рук стащили его с помоста и принялись избивать. Он был бы разорван на куски, если бы группа воинов, зная, что он гость Сакона и состоит в свите принца Азиэля, не вырвала его из рук беснующейся толпы и не увела в безопасное место.

Общая суматоха все еще не улеглась, когда в храм вбежал запыхавшийся финикиец. Протолкнувшись к Метему, он дернул его за рукав.

— В чем дело? — спросил Метем этого человека, своего слугу.

— Госпожа Баалтис скончалась. Исполняя ваше повеление, я сговорился с ее служанкой, что она помашет мне платком из окна башни, если ее хозяйка умрет.

— Кто-нибудь знает об этом?

— Никто.

— Смотри, никому не проговорись! — предупредил Метем и отправился искать Азиэля.

Принц, в свою очередь, вместе со своими телохранителями искал Иссахара.

— Не бойтесь, принц, — сказал Метем в ответ на его нетерпеливые расспросы. — Воины увели этого глупца, он в безопасности… Простите, что я говорю так о святом человеке, но он едва не сгубил всех нас.

— Не могу тебя простить, — в сердцах сказал Азиэль. — Я глубоко чту Иссахара за его поступок и слова. Прочь из этого проклятого капища, куда ты меня заманил, хитрец!

Прежде чем Метем успел возразить, голос прокричал:

— Закройте двери святилища, дабы никто не мог войти или выйти, и да свершится жертвоприношение!

— Послушайте, принц, — сказал финикиец, — вам придется остаться здесь до конца.

— Тогда знай, финикиец, что я не допущу, чтобы это несчастное дитя зарезали у меня на глазах, нет, я прорублюсь к нему вместе со своими телохранителями и спасу его!

— Спасти его вы не спасете, а себя неминуемо погубите, — ответил Метем. — Но смотрите, с вами хочет поговорить какая-то женщина. — И он показал на девушку в жреческом платье, со скрытым под покрывало лицом, которая, пользуясь общим переполохом, пробиралась к нему через толпу.

— Принц, — шепнула, подойдя, девушка в покрывале, — я Элисса. Ради спасения своей жизни ничего не говорите и не делайте, или вы будете растерзаны на месте: жрецы подслушали вас и вне себя от вашего кощунства.

— Прочь, нечестивица, — взорвался Азиэль. — Я не желаю иметь ничего общего с дикой обитательницей рощ, детоубийцей!

Она поникла под бременем его горьких слов, но все же спокойно сказала:

— Я рискую собой, чтобы спасти вашу жизнь, принц, но вам как будто доставляет удовольствие играть со смертью! Прежде чем вы падете жертвой толпы, знайте, что я ничего не ведала об этом гнусном жертвоприношении, что я с радостью пожертвовала бы собой, чтобы спасти этого младенца.

— Спаси его, тогда я тебе поверю, — ответил принц, отворачиваясь.

Элисса тихо отошла прочь, ибо увидела, что жрицы, ее товарки, выстраиваются опять в ряды и медлить нельзя. Но не прошла она и несколько шагов, как ее схватили за рукав, и голос Метема, который слышал ее разговор с принцем, шепнул ей на ухо:

— Дочь Сакона, что ты мне дашь, если я подскажу тебе, как спасти ребенка, а заодно и принца, чтобы он переменил свое мнение о тебе?

— Я дам тебе все свои драгоценности и золотые украшения, а их у меня немало, — поспешно ответила она.

— Тогда по рукам. Слушай: госпожа Баалтис скончалась несколько минут назад, но этого не знает еще никто, кроме меня и моего слуги; и пока храм заперт, сюда не сможет проникнуть эта новость. Притворись, будто твоими устами говорит сама богиня и вели отменить жертвоприношение, ибо та, ради кого оно должно было совершиться, скончалась. Ты поняла?

— Поняла, — ответила она, — и хотя подобный обман может навлечь на меня месть Баалтис, я все же воспользуюсь твоим советом. Не бойся, я заплачу щедро. — И, не снимая с головы покрывала, она вернулась на прежнее место; в общей давке никто даже не обратил внимания на то, что она отходила.

Когда ропот и гневные крики, наконец, затихли и непосвященных вытеснили из пределов священного круга, жрец закричал с помоста:

— Теперь, когда богохульник выдворен из храма, мы можем начать жертвоприношение.

— Да, начнем, — поддержала его толпа, и женщина со спящим младенцем вновь выступила вперед. Но, прежде чем жрец успел его взять, перед ним появилась Элисса с протянутыми руками и обращенными к небу глазами.

— Остановись, о жрец! — воскликнула она. — Богиня овеяла своим дыханием мое чело и передала мне свое святое послание.

— Подойди ближе, дочь моя, и сообщи всем нам это послание, — изумленно ответил жрец, который, разумеется, не верил, будто Элиссу и впрямь осенило божественное вдохновение, и если бы только смел, запретил ей говорить.

Элисса взошла на помост и, стоя со все еще распростертыми руками и запрокинутым лицом, произнесла громким и чистым голосом:

— Богиня отвергает предназначенное ей приношение, ибо она уже призвала к себе ту, ради которой оно должно было свершиться, — господа Баалтис покинула этот мир!

При этом известии присутствующие громко застонали — то был отчасти стон скорби по любимой всеми духовной наставнице, отчасти стон разочарования, вызванного предстоящей отменой жертвоприношения, ибо финикийцы любили эти устрашающие действа, которые, однако редко разыгрывались при дневном свете и таком скоплении людей.

— Ложь! — прокричал голос. — Совсем недавно госпожа Баалтис была жива!

— Откройте ворота и пошлите узнать, ложь это или нет, — спокойно сказала Элисса.

Пока жрец ходил проверять, верно ли ее сообщение, на площадке царило безмолвие. Наконец он вернулся. Протиснувшись через толпу, взошел на помост и объявил:

— Дочь Сакона сказала правду: господа Баалтис, увы, опочила!

Элисса облегченно вздохнула: не подтвердись ее слова, она вряд ли избежала бы жестокой расправы.

— Да, — воскликнула она, — как я вам сказала, она опочила, опочила из-за грехов ваших, ведь вы хотели, вопреки обычаям нашей веры и нашего города и без повеления богини, устроить публичное человеческое жертвоприношение.

* * *

Жрецы и жрицы в угрюмом молчании вновь выстроились в колонны и покинули храм, за ними последовали и зрители, которые тоже были не в слишком хорошем настроении, ибо лишились предвкушаемого развлечения.

Глава VI Зал для аудиенций

Достигнув, наконец, своей комнаты, Элисса бросилась на ложе и разразилась потоком слез. Да и как было удержаться от слез: ведь она нарушила свой жреческий обет, выдала за послание богини то, что было сообщено ей простым смертным. И она никак не могла отделаться от воспоминания о том, с каким презрением и даже ненавистью взирал на нее принц Азиэль, никак не могла забыть его жестоких, оскорбительных слов, ведь он назвал ее «дикой обитательницей рощ, детоубийцей».

В отношении Элиссы эти обвинения были совершенно беспочвенны. Никто не мог бы бросить на нее тень, ибо она всеми силами души ненавидела эти редкие человеческие жертвоприношения, и только силой можно было бы заставить ее присутствовать на них, знай она, каково будет приношение.

Как и большинство древних верований, верование финикийцев имело две стороны: духовную и материальную. Духовная состояла в поклонении далекому неведомому божеству, чьими символами были солнце, луна и планеты и чье могущество проявлялось в их величественном движении и в действии сил природы. Вот это-то и привлекало Элиссу, это божество она и считала истинным; наделенная глубокой мудростью, она стремилась проникнуть в сокровенные тайны природы. Элисса любила взывать к богине в полном одиночестве, под светом безмолвной луны; в этих молитвах она и черпала силу и утешение, но к ритуалам, особенно наиболее тайным и жестоким, о которых, впрочем, знала очень мало, она относилась с непреодолимым отвращением. Что, если устами еврейского пророка говорила сама истина? Что, если ее религия, со всеми своими корнями и ответвлениями, религия ложная и на небесах и впрямь обитает Бог-Отец, внимающий молитвам людей и не требующий от них крови им же порожденных детей?

Душой Элиссы овладело сильное сомнение, повергшее в трепет все ее существо: это сомнение, однако, принесло с собой и надежду. Если вера, которой она придерживается, истинная, как могло случиться, что она безнаказанно выдала себя за оракула богини? Ей хотелось знать больше обо всем этом, но кто мог бы ее просветить? Левит Иссахар? Но он отворачивается от нее, как от зачумленной. Принц Азиэль? Но и он отвергает ее с презрением. Почему его слова причиняют ей такую мучительную боль, будто он разит ее копьем? Не потому ли, что он… стал ей дорог, бесконечно дорог? Да, это так, надо смотреть правде в глаза. Она поняла это еще тогда, когда он проклинал ее: в ее горячей южной крови разлился какой-то еще неведомый ей огонь. И пылала не только ее кровь, пылала и душа, страстно к нему стремившаяся. Даже при первой их встрече она испытывала такое чувство, как будто нашла давно потерянного, безгранично любимого человека. Но какое же горькое разочарование — узнать, что тот, кого она так любит, ненавидит ее!

Эти невеселые размышления были прерваны появлением Сакона.

— Что там произошло в храме? — спросил он, так как не ходил в святилище. — И почему ты так горько плачешь, доченька?

— Я плачу потому, отец, что твой гость, принц Азиэль, назвал меня «дикой обитательницей рощ, детоубийцей», — ответила она.

— Клянусь головой, я ему этого не спущу! — воскликнул Сакон, хватаясь за меч.

— Но, может быть, я заслужила эти жестокие слова, с его точки зрения. Слушай! — И, ничего не утаивая, она рассказала ему обо всем происшедшем.

— Воистину беда следует за бедой, — выслушав ее, сказал отец. — Какой безумец разрешил принцу и этому необузданному Иссахару присутствовать на жертвоприношении! Говорю тебе, доченька; я, как и мои предки, — поклоняюсь Элу и Баалтис, но я знаю, что Яхве — великий могущественный бог, а его пророки никогда не лгут в своих предсказаниях, в этом я неоднократно убеждался еще в своей юности, на берегах Сидона… Так что же сказал Иссахар? Прежде чем луна опять помолодеет, храм будет залит потоками крови? Вполне вероятно, ибо Итобал угрожает нам войной. И причина этому — ты, доченька.

— Почему я, отец? — неохотно спросила она, предугадывая, какой последует ответ.

— Ты хорошо знаешь, доченька. Месяц назад ты танцевала на большом пиршестве в его честь; с тех пор он без ума от тебя; а тут еще недавно прибывший принц Азиэль разжег в нем безумную ревность. Сегодня он потребовал аудиенции; меня предупредили, что он намеревается просить твоей руки и в случае отказа объявит войну нашему городу, с которым у него старые счеты. Да, царь Итобал и есть тот самый Меч Господень, который, по словам пророка, висит над нашим городом. Если этот меч обрушится, причиной будешь ты, Элисса.

— Пророк назвал другую причину, он сказал, что это будет кара за грехи нашего народа, за его идолопоклонство.

— Не все ли равно, что он сказал? — поспешил перебить ее Сакон. — Какой ответ мне дать Итобалу?

— Ответь ему, — со странной улыбкой сказала Элисса, — что он прав в своей безумной ревности к принцу.

— Что? — удивился отец. — У него есть основания ревновать тебя к чужестранцу, который сегодня говорил с тобой так грубо?

Элисса ничего не ответила, только кивнула, глядя прямо перед собой.

— Есть ли у кого-нибудь еще такая своевольная дочь! — продолжал Сакон в раздражении и замешательстве. — Верно говорят люди: женщины любят тех, кто осыпает их побоями и бранью. Конечно, я с куда большим удовольствием выдал бы тебя замуж за принца Израиля и Египта, чем за этого полукровного варвара, но армии Соломона и фараона далеко, а сто тысяч копьеносцев Итобала у наших ворот.

— К чему этот разговор, отец? — сказала Элисса, отворачиваясь. — Даже если бы я и хотела стать женой принца, он ни за что не пожелала бы связать свою судьбу с жрицей Баала.

— Если бы все упиралось только в различие в религии, это еще можно было бы уладить, — сказал Сакон. — Но есть другие препятствия, непреодолимые. Могу ли я сообщить Итобалу, что ты согласна стать его супругой?

— Я? — воскликнула она. — Чтобы я стала женой этого дикаря, чье сердце столь же черно, как и его кожа! Отец, ты можешь ответить ему все, что хочешь, но знай, что я предпочту смерть супружеству с Итобалом.

— Но, доченька, — взмолился Сакон, — подумай, прежде чем дать окончательный ответ. Ты принадлежишь к роду, хотя и знатному, но не царскому; выйдя за него замуж, ты станешь царицей и матерью царей. Но если ты отвергнешь его предложение, мне придется употребить свою отцовскую власть, чего бы я очень не хотел, и выдать тебя насильно, чтобы предотвратить назревающую кровопролитную войну, подобной которой наш город не знал в течение многих поколений, ибо Итобал и его племена ненавидят нас уже давно и по многим причинам. Пожертвовав своим счастьем, ты будешь способствовать установлению мира, если же ты отклонишь его предложение, прольются реки крови и этот город, возможно, будет разрушен до основания, а если и уцелеет, то уже не будет процветающим торговым городом, а все его богатства будут разграблены.

— Ничто не может отвратить начертаний судьбы, — спокойно ответила Элисса. — Эта война назревает уже много лет, а что до меня, то я, как и всякая женщина, должна думать прежде всего о себе, и только потом о судьбе городов. По своей доброй воле я никогда не соглашусь выйти замуж за Итобала. К этому мне нечего добавить, отец.

— Хорошо, допустим, тебя в самом деле не тревожит, что станет с нашим городом, но подумала ли ты обо мне и обо всех, кого мы любим? Неужели мы все будем разорены, а может быть, и убиты из-за твоего девичьего своеволия?

— Этого я не говорила, отец. Повторю только, что по своей доброй воле я никогда не выйду замуж за Итобала. Пользуясь своей отцовской властью, ты можешь отдать меня ему, но знай, что, поступив так, ты обречешь меня на смерть. Может быть, это и будет наилучшим выходом.

Сакон хорошо знал свою дочь, он даже не взглянул на ее решительно поджатые губы, чтобы еще раз убедиться, что она ни за что не отступится от сказанного.

— Воистину я в трудном положении; ума не приложу, что мне делать, — сказал он, закрывая лицо руками.

Элисса слегка прикоснулась к его плечу.

— Отец, зачем отвечать ему немедленно? Попроси месяц отсрочки, а если он не согласится, хотя б неделю. Кто знает, что случится за это время.

— Ответ вполне разумный, — воскликнул он, цепляясь за протянутую ему соломинку. — В три часа пополудни, доченька, вместе со своими служанками будь в большой зале для аудиенций; мы должны принять Итобала без каких-либо признаков страха, со всей подобающей пышностью и учтивостью. А сейчас я пойду к жрецам Эла, постараюсь вызволить из их рук левита и узнать, кого прочат на место госпожи Баалтис. Вероятнее всего — Месу, дочь покойной Баалтис, хотя многие и против. О, если бы не жрецы и женщины, править этим городом было бы куда проще. — И, раздосадованно махнув рукой, Сакон вышел из комнаты.

* * *

В три часа пополудни большой зал для аудиенций заполнился пестрой, богато одетой публикой. Кроме самого правителя города с его ближайшими советниками, тут были принц Азиэль и его свита, включая Иссахара, которого отнюдь не укротили полученные им в храме побои: его глаза лучились обычной горделивостью; тут были представители жреческой общины; многочисленные знатные женщины, жены и дочери вельмож и богачей, в нижней же части зала собрались зрители из всех сословий, ибо город облетел слух, что последняя аудиенция, предоставляемая Саконом Итобалу, может сопровождаться бурными объяснениями.

Все это многочисленное общество было уже в сборе, когда глашатай возвестил, что Итобал, царь племен, накануне возвращения домой хочет засвидетельствовать свое почтение правителю Зимбое Сакону.

— Пригласите его в зал, — велел Сакон, который сидел с усталым, встревоженным видом. Когда глашатай поклонился и ушел, он повернулся и что-то шепнул на ухо Элиссе. Загадочная, словно сфинкс, она стояла за его троном, вся в великолепных сверкающих одеяниях и золотых украшениях, с которых Метем не спускал довольных глаз, ведь отныне они являлись его собственностью.

Под звуки варварской музыки в зал вступил Итобал. Облачен он был в дорогие пурпурные тирские ткани и весь увешан золотыми цепями; на голове же у него красовался золотой обруч с единственным кроваво-алым рубином — знак царского достоинства. Перед царем шел меченосец: он нес церемониальный меч, великолепное оружие с рукоятью из слоновой кости, отделанное негранеными камнями и золотой инкрустацией; позади, разодетые с варварской роскошью, следовали царские советники и слуги: эти огромные полудикие люди ошеломленно таращили глаза на великолепный зал и собравшуюся знать. При появлении царя Сакон поднялся со своего высокого, похожего на трон кресла, подошел к царю, взял его за руку и усадил на такое же кресло чуть поодаль.

Усевшись, Итобал стал оглядываться. Заметив среди присутствующих Азиэля, он нахмурился.

— Допускает ли придворный этикет, — спросил он, — чтобы принц сидел выше коронованного царя? — И он показал на кресло Азиэля, стоявшее на помосте чуть выше отведенного ему кресла.

Ответил ему не Сакон, а опередивший его Азиэль.

— Я сижу там, где меня усадили, — холодно произнес он. — Но я могу уступить это место царю Итобалу. Внуку фараона и Соломона нет никакой необходимости спорить о старшинстве с диким властителем диких племен.

Итобал вскочил на ноги и схватился за меч.

— Клянусь душой моего отца, ты ответишь за это, князек.

— Тебе следовало бы поклясться душой матери, — надменно усмехнулся Азиэль. — Не сомневаюсь, что примесь крови этой чернокожей женщины и является причиной того, что ты забываешь о простейших приличиях. Что до всего прочего, то я в ответе только перед своим собственным царем.

— И все же есть человек, перед которым тебе придется ответить, — яростно прохрипел Итобал. — Вот он! — И он помахал сверкающим мечом перед глазами принца. — А если ты не осмеливаешься встретиться с ним лицом к лицу, я прикажу своим рабам задать тебе взбучку, пока ты не взмолишься о прощении.

— Если ты хочешь вызвать меня на поединок, царь Итобал, я к твоим услугам. Но я никогда не видел среди цивилизованных народов, чтобы вызов бросали вот так — как это делаешь ты.

— Достаточно, достаточно, — громовым голосом остановил своих высоких гостей Сакон. — Здесь неподходящее место для подобных ссор, царь Итобал; если я допущу, чтобы вы скрестили мечи с принцем Азиэлем, я навлеку на себя державный гнев Израиля, Тира и Египта. Никакого поединка между вами не будет — даже если мне придется заключить принца под стражу. Прошу вас, изложите приведшее вас сюда дело, царь Итобал; в противном случае я вынужден буду прекратить аудиенцию и выслать вас под эскортом из города.

Советники схватили Итобала за рукав и что-то зашептали ему на ухо; он выслушал их с мрачной миной, затем сказал:

— Хорошо, излагаю свое дело, Сакон. Вот уже много лет я и подвластные мне племена терпим обиды и притеснения от вас, финикийцев. Несколько столетий назад вы обосновались в нашей стране, чтобы заниматься торговлей. Против того, чтобы вы занимались торговлей, мы не возражаем, но мы возражаем против того, чтобы вы существовали как независимое государство, чтобы вы, мои слуги, претендовали на равенство со мной. От имени всех своих подданных я требую, чтобы отныне вы платили двойной налог за право на разработку золотых копей. Я требую также, чтобы вы снесли все городские укрепления и прекратили порабощать моих подданных, которых вы принуждаете трудиться на себя. Вот мое слово.

Выслушав эти надменные притязания, все в изумлении и гневе повернулись к Сакону, ожидая его ответа.

— А если мы откажемся удовлетворить столь умеренные требования, о царь, — с саркастической улыбкой осведомился правитель города, — что тогда? Война?

— Сначала скажи, Сакон, отказываешься ли ты их принять?

— От имени городов Тира и Сидона, от имени моего повелителя Хирама, я отклоняю эти требования, — с достоинством произнес Сакон.

— Тогда, Сакон, я соберу под свое знамя стотысячнуюармию, которая сотрет с лица земли и тебя и твой город, — сказал Итобал. — Однако я помню, что к той благородной древней крови, о которой так непочтительно отозвался этот выскочка, примешивается и финикийская кровь, — поэтому я хотел бы пощадить тебя. Я также помню, что в течение многих поколений мои предки жили в мире и дружбе с этим городом. Как видишь, я возвожу мост между нами, и в доказательство твоих дружеских чувств я прошу тебя лишь о небольшом одолжении — выдай за меня свою дочь госпожу Элиссу, которую я сделаю своей царицей. Хорошенько подумай, прежде чем ответить, помни, что от твоего ответа зависят жизни тех, кто тебя сейчас слушает, и еще тысячи других.

В зале водворилась тишина, все взгляды обратились на Элиссу; она по-прежнему стояла безмолвная и неподвижная, с загадочным выражением сфинкса. Вместе со всеми смотрел на нее и Азиэль; и из сотен устремленных на нее взглядов она чувствовала лишь его взгляд. Столь сильным было притяжение его глаз, что помимо своей воли она повернула голову и посмотрела в его сторону. Но, вспомнив о том, что произошло в тот день между ней и Азиэлем, она слегка покраснела и потупилась, что не ускользнуло от пристальных глаз Итобала.

— Царь, — заговорил Сакон, — для меня поистине большая честь, что вы просите руки моей дочери с намерением сделать ее царицей, но она — моя единственная, горячо любимая дочь, и я поклялся, что не выдам ее замуж против ее желания. Примите, царь, ответ из ее уст, это будет и мой ответ.

— Госпожа, — обратился Итобал к Элиссе, — ты слышала, что сказал твой отец; соблаговоли же сказать, что ты охотно разделишь со мной и трон, и власть.

Элисса вышла вперед и низко поклонилась.

— О царь, — сказала она, — я ваша слуга, и своим предложение вы оказываете мне великую честь. И все же, царь, прошу вас: найдите себе более прекрасную и знатную женщину, чтобы она разделила с вами корону и скипетр, ибо я недостойна столь высокого сана: мне нечего добавить ко всему, сказанному еще прежде. — Она вновь поклонилась и повторила: — Я ваша слуга, царь.

Поднялся удивленный гул: почти никто не предполагал, что Элисса может отказаться от такого заманчивого предложения — стать супругой царя. Не удивлен, казалось, был лишь Итобал, этого ответа он и ожидал.

— Госпожа, — сказа он, с трудом подавляя кипящие в его душе страсти. — У меня есть как будто бы все, чего может пожелать женщина, но ты отвергаешь мое предложение с такой легкостью, будто я не могущественный владыка, а какой-то безродный выскочка. Это можно объяснить только тем, что твое сердце отдано другому.

— Ну что ж, — ответила Элисса, — считайте, что так оно и есть: мое сердце отдано другому.

— И все же, госпожа, еще четыре солнца назад ты клялась, что твое сердце свободно. За это недолгое время ты, очевидно успела полюбить. Уж не этот ли еврей — твой избранник? — И он показал на принца Азиэля.

На этот раз Элисса залилась сплошным румянцем, хотя и не выказала никаких других признаков замешательства.

— Да простит меня царь, — сказала она, — и да простит меня принц Азиэль, чье имя названо вместе с моим. Я сказала, что мое имя отдано другому, но не сказала, что оно отдано смертному человеку. Я жрица, мое сердце отдано Вечно Живущему.

На это царь не нашелся, что сказать; кругом послышались одобрительные возгласы людей, восхищенные ее находчивостью. И вдруг в дальнем конце зала кто-то выкрикнул:

— Госпожа, видимо не знает, что и в Египте и Иерусалиме Вечно Живущим называют принца.

Элисса была явно смущена.

— Этого я не знала, — произнесла она, — да и откуда мне знать? Я говорила о том, кто обитает на небесах, — боге, которому я поклоняюсь.

— Оказывается, это же имя носит и тот, кто обитает на земле. Поэтому ты должна поклоняться и ему, ведь такие совпадения не могут быть случайными, — прокричал тот же голос, но уже с другой стороны переполненного зала.

— С вашего позволения, — вмешался принц Азиэль, — я хотел бы сказать несколько слов. Да, верно, египтяне и в самом деле называют меня Вечно Живущим, потому что на теле у меня есть родимое пятно, напоминающее своими очертаниями символ Вечной Жизни, но госпожа не могла этого знать здесь, конечно же, случайное совпадение, отнюдь не тема для шуток. Перестаньте же оскорблять женщину, это просто не по-мужски. Я здесь человек чужой, пришлый, мне ли домогаться милости госпожи Элиссы?

— А ты попроси, может быть, она и дарует тебе свою милость, — произнес все тот же голос, неизвестно кому принадлежащий, ибо он, казалось, звучал со всех сторон.

— Ко всему, — продолжал Азиэль, не обращая внимания на последнюю реплику, — мы с госпожой Элиссой сильно поссорились, так как принадлежим к разным религиям.

— Ну и что? — прокричал голос. — Любовь выше всех религий, недаром ее так чтут финикийцы.

— Схватите этого наглеца! — громко приказал Сакон, но кричавшего так и не нашли. Уже впоследствии Азиэль вспомнил, как однажды, во время путешествия, Метем развлекал их криками, которые, казалось, исходили их всех углов хижины, где они пережидали непогоду.

— Хватит этого безумия! — прокричал Итобал, выпрямившись во весь рост. — Я здесь не для того, чтобы слушать чьи-то препирательства. Мне совершенно все равно, говорила ли госпожа Элисса о боге, которому она служит, или о смертном человеке. Не важно, о ком она говорила, важно, что говорила. А теперь послушайте меня вы, торгаши: если это окончательный ответ на мое предложение — я рушу воздвигнутый мною мост. Отныне между вами и моими племенами — война до победного конца. Но если госпожа Элисса передумает и, любит она меня или нет, согласится стать моей женой, этот мост сохранится, пока я жив; когда мы поженимся, я несомненно сумею научить ее любви, а если и не сумею, то в конце концов мне нужна она сама, а не ее любовь, без которой я могу обойтись. Подумай же еще, госпожа, ведь от твоего ответа зависит судьба стольких людей.

— Вы полагаете, царь Итобал, — гневно сверкнула глазами Элисса, — что такую женщину, как я, можно сломить с помощью угроз? Ошибаетесь, царь Итобал.

— Не знаю, — ответил он, — знаю только, что ее можно сломить с помощью силы, и тогда, госпожа, тебе придется укротить свою гордыню, ты все равно станешь моей, но царицей тебе уже не быть.

Поднялся один из городских советников.

— Сакон, — сказал он, — дело это очень важное и его нельзя сводить к тому, нравится или нет царь Итобал вашей дочери. Неужели то, что какая-то женщина косо поглядывает на какого-то мужчину, — достаточно веская причина для того, чтобы наш город был вовлечен в войну, исхода которой никто не может предугадать? Да лучше окрутить тысячу девиц, чем допустить подобное! Согласно нашему древнему обычаю, Сакон, ты имеешь право выдать свою дочь, за кого и когда пожелаешь. Мы требуем, чтобы ради нашего общего блага ты воспользовался этим правом и выдал госпожу Элиссу за царя Итобала.

Его короткую речь поддержали громкими, одобрительными криками, ибо финикийцы отнюдь не были склонны жертвовать своими жизненными интересами ради такой малости, как счастье женщины.

— Я обещал моей дочери, что не выдам ее замуж против ее воли, однако обязан это сделать как правитель великого города, поэтому я в трудном положении, — проговорил Сакон. — Послушайте, царь Итобал, я должен подумать. Дайте мне восемь дней на размышление, или же я вынужден ответить немедленным отказом.

Итобал, видимо, хотел отвергнуть эту просьбу. Но советники вновь потянули его за рукав и сказали, что ему следует согласиться, иначе их не выпустят живыми из города: по знаку правителя стражники уже покидали зал.

— Хорошо, Сакон, — наконец согласился Итобал. — Эту ночь я проведу за городскими стенами; после всего происшедшего оставаться здесь небезопасно; если на восьмой день ты не пришлешь ко мне госпожу Элиссу, я осуществлю свою угрозу. Прощай! — И, окруженный своей свитой и стражей, царь Итобал вышел.

Глава VII Черный карлик

Прошло около двух часов после окончания аудиенции в большом зале. Принц Азиэль сидел у себя в комнате, когда слуга доложил, что его хочет видеть какая-то женщина. Он велел ее впустить; вошла закутанная с головой в покрывало женщина и низко ему поклонилась.

— Сними покрывало и изложи свое дело, велел он.

Женщина с некоторой неохотой открыла лицо, и Азиэль узнал одну из служанок Элиссы.

— Я хотела бы поговорить с вами наедине, принц, — сказала она, глядя на впустившего ее слугу.

— Принимать незнакомых людей наедине не в моих правилах, — сказал принц. — Ну, хорошо, на этот раз я сделаю исключение. — И он махнул слуге, чтобы тот вышел. — Итак, что привело тебя ко мне?

— Я должна передать вам письмо, — сказала она, доставая из-за пазухи небольшой свиток.

— От кого?

— Не знаю, принц; меня только просили передать.

Он развернул свиток. Вот что там было написано:

Хотя мы и расстались, поссорившись, я в очень трудном положении и нуждаюсь в вашем совете. Говорить с вами мне запретили, поэтому я прошу вас встретиться со мной в час восхода луны в дворцовом саду, под большой смоковницей с пятью корнями; со мной будет только одна служанка, которой я доверяю. Ради моей безопасности приходите один.

Эллиса

Азиэль спрятал свиток под одежду и задумался. Затем дал служанке золотую монету и сказал:

— Передай той, что тебя послала: я выполню ее просьбу. Ступай.

Женщина, явно озадаченная, хотела было что-то сказать, но передумала, повернулась и ушла.

Почти сразу же после ее ухода появился Метем.

— Извините за предостережение, принц, — лукаво сказал он. — Но если к вам среди бела дня повадятся шнырять женщины в покрывалах, это, конечно, дойдет до слуха благочестивого, но не слишком сдержанного Иссахара, о ком я и хотел с вами поговорить. И тогда принц, я вам не завидую.

Принц отмел эту шутливую угрозу нетерпеливым, полупрезрительным взмахом руки.

— Эта женщина — служанка, — сказал он. — Она принесла письмо, не совсем мне понятное. Скажи, Метем, ты ведь еще издавна знаешь этот дворец; есть ли в здешнем саду смоковница с пятью корнями?

— Да, принц, во всяком случае я видел ее, когда был здесь в последний раз. Это громадное дерево — одна из городских достопримечательностей, Так что вы хотели мне сказать?

— Что я должен быть там в час восхода луны. Возьми и прочти это письмо; что бы ты там ни болтал о себе, я знаю, что на тебя можно положиться, ты человек верный.

—: Да, если мне хорошо платят за услуги, принц, — улыбнулся финикиец. И быстро пробежал глазами письмо. — Хорошо, что благородная госпожа приведет с собой служанку, — сказал он, с поклоном возвращая свиток. — В Зимбое хватает злых языков, и лучше не давать им пищи для сплетен; я уж не говорю о том, что подумали бы об этом свидании при свете луны Сакон и Иссахар. Ну что ж, девицы — что голубицы, им бы только поворковать. На этом деле ничего не заработаешь, поэтому я умываю руки.

— Никто и не собирается ворковать, — сердито обронил принц. — Я иду, чтобы дать ей совет, как ответить на предложение Итобала. Госпожа Элисса и я сильно поссорились из-за этого проклятого жертвоприношения…

— Которое она сумела предотвратить с такой находчивостью…

— Но вчера вечером я обещал ей помочь, если это в моих силах, — продолжал принц. — А я всегда верен своему слову.

— Понимаю, принц. Вы решили отныне не общаться с госпожой, чье имя молва неразрывно связывает с вашим именем, и, конечно же, дадите ей благоразумный совет, а именно, выйти замуж за Итобала, предотвратив тем самым войну, угроза которой уже легла своей мрачной тенью на город. В этом случае все будут вам очень признательны, ибо вы, вероятно, единственный, кто может преодолеть ее строптивость. Кстати, если, выслушав ваш благоразумный совет, дочь Сакона расскажет вам, с каким Ужасом узнала она о предстоящем жертвоприношении и что для его предотвращения она пожертвовала всеми своими драгоценностями, знайте, что это сущая правда. Но вы в ссоре, принц, поэтому ее слова будут представлять для вас столь же мало интереса, что и мои. А теперь я хотел бы затронуть другую тему. — И Метем заговорил о поведении Иссахара в святилище и о том, что подобный фанатизм может стоить ему жизни: жрецы Эла ни на миг не остановятся перед убийством.

Оставшись один, принц еще долго сидел озадаченный.

Верно ли, что — как сказала сама Элисса и как только что подтвердил Метем — не по своей воле принимала она участие в тех ужасных обрядах, которые свершаются в храме? Если верно, то он был к ней более чем несправедлив; чем сможет он искупить жестокие слова, брошенные ей в лицо? Но, должно быть, она поняла и простила его, иначе не обратилась бы к нему за помощью, хотя он и не представлял себе, что может для нее сделать.

* * *

После аудиенции в большом зале Элисса вернулась к себе, совершенно измученная душой и телом, и тут же прилегла отдохнуть. Вскоре она задремала, ее сон был полон видений, сперва неотчетливых, смутных, затем более ясных. Она увидела себя в освещенном луной саду, где росло большое, знакомое ей дерево со скрюченными корнями. Что-то — что именно, она не могла разглядеть — шевелилось среди его ветвей. Приглядевшись, она заметила безобразного черного карлика с круглыми, похожими на большие бусины, глазами; в руках у него был отделанный слоновой костью лук с возложенной на тетиву стрелой. Сосредоточившись, она каким-то таинственным, непостижимым образом поняла, что стрела отравленная. Что делает на дереве этот карлик, вооруженный луком и стрелой? И вдруг она явственно услышала шорох приближающихся по траве ног и заметила, что примостившийся на суку карлик весь подобрался и напрягся, он с такой силой стиснул стрелу, что от желтых кончиков его пальцев отхлынула вся кровь. Проследив за взглядом его злых черных глаз, она увидела идущего в тени высокого человека в темной одежде. Выйдя на открытое место, он остановился и стал оглядываться, видимо, кого-то ища. Карлик присел на коленях и, целясь в обнаженное горло подошедшего человека, оттянул тетиву до самого уха. Тот повернул голову, и в лунном свете Элисса узнала принца Азиэля.

* * *

Вскрикнув, Элисса пробудилась, дрожа встала и полагалась подавить сильное чувство тревоги, ею овладевшей, мыслью о том, что все это только сон, хотя и обладающий отчетливостью яви. Все еще сильно встревоженная и обеспокоенная, она перешла в другую комнату и нехотя поела приготовленный для нее ужин, ибо был уже час заката. Пока она ужинала, служанка доложила, что с ней хочет поговорить финикиец Метем, и она велела его впустить.

— Госпожа, — сказал он, кланяясь, как только служанки удалились в противоположный конец комнаты, — я полагаю, ты догадываешься о цели моего прихода. Сегодня утром я сообщил тебе кое-какие сведения, которые оказались и достоверными и полезными, за что ты обещала мне соответствующее вознаграждение.

— Да, верно, — подтвердила она, подошла к сундуку и вытащила оттуда красивую, слоновой кости шкатулку, доверху наполненную золотыми украшениями, отделанными негранеными драгоценными камнями. — Возьми, — сказала она, — отныне все это принадлежит тебе, за исключением этой золотой цепи, составляющей собственность богини Баалтис.

— Но, госпожа, как ты сможешь предстать перед царем Итобалом без всех этих украшений?

— Я не намерена появляться перед царем Итобалом, — резко ответила она.

— В самом деле?! А что подумает принц Азиэль, увидев тебя без всех украшений?

— Лучшее мое украшение — красота, — ответила она, — а не вся эта мишура. К тому же мне все равно, что он подумает, ведь он меня ненавидит, еще недавно осыпал оскорблениями.

Метем недоверчиво вздернул брови.

— Все же я не буду лишать тебя всех этих сокровищ. Посмотри, во сколько я их оцениваю. — Он вытащил письменные принадлежности и кусок папируса, написал долговое обязательство и попросил ее поставить свою подпись. — Это обязательство, госпожа, я представлю твоему отцу или мужу — в подходящее время, и уверен, что никто из них не откажется от оплаты. А теперь, с твоего позволения, я должен удалиться, ибо тебе предстоит свидание, и, — многозначительно добавил он, — час восхода луны уже недалек.

— Что ты хочешь сказать? — удивилась она. — Мне не предстоит никакого свидания — ни в час восхода луны, ни в какой-либо другой.

Метем вежливо поклонился; весь его вид говорил, что он не верит ее словам.

— Еще раз спрашиваю, что ты имеешь в виду, торговец? Твои темные намеки выводят меня из себя.

Метем внимательно посмотрел на нее, ее голос звучал с несомненной искренностью, — Госпожа, — сказал он, — какой смысл отпираться: я сам читал написанное тобой письмо, в котором ты назначила свидание принцу Азиэлю, чтобы — так там написано — посоветоваться с ним о сватовстве Итобала; это свидание должно состояться через несколько минут.

— Написанное мной письмо? — повторила она с изумлением. — Я назначила принцу Азиэлю свидание в дворцовом саду? Да мне и в голову не приходило такое!

— Но, госпожа, письмо подписано твоим именем и принесла его твоя служанка. По-моему, она сидит в этой комнате, я узнал ее по фигуре.

— А ну-ка подойди сюда, — позвала служанку Элисса. — Какое письмо ты отнесла сегодня принцу Азиэлю и зачем ты ему сказала, что оно от меня?

— Госпожа, — смущенно пробормотала служанка, — я вовсе не говорила принцу Азиэлю, что письмо от вас.

— А ну выкладывай правду, чистую правду, — потребовала ее хозяйка. — Не смей лгать, а то тебе придется плохо, очень плохо.

— Госпожа, я расскажу все, как было. Сегодня на рыночной площади меня остановила черная старуха и предложила золотую монету, если я вручу письмо принцу Азиэлю. Я женщина бедная, поэтому согласилась, но я не знаю, кто написал письмо, и я никогда раньше не видела этой старухи.

— Ты поступила дурно, но я тебе верю. Ступай. Элисса призадумалась, и Метем увидел, что по ее лицу расползается тень страха и тревоги.

— Скажи, — спросила она, поворачиваясь, — в этом дереве, о котором говорится в свитке, есть что-то необычное?

— Оно очень велико, и у него пять выступающих из земли корней.

Элисса вскрикнула.

— То самое дерево, которое я видела во сне. Теперь я понимаю, все понимаю. Быстро! Пошли быстро, ибо луна уже восходит. — И она бросилась к дверям, сопровождаемая недоумевающим Метемом.

Еще минута, и они уже бежали по узкой улочке, вызывая общий смех; все думали, что это ревнивый муж гонится за своей женой. Элисса уже возилась с запором садовой калитки, когда Метем наконец настиг ее.

— Что все это означает? — спросил он.

— Я опасаюсь, что они заманили сюда принца, чтобы убить его, — ответила она и побежала по тропинке.

«Вот почему мы прибежали сюда. Чтобы убили и нас. Типично женская логика», — подумал Метем, тяжело отдуваясь.

Как ни быстро мчалась Элисса по улочке, здесь она помчалась еще быстрее. Казалось, по лужайкам, не касаясь земли, скользит белый призрак. Ее спутник с трудом поспевал за ней. Наконец, они достигли большой открытой лужайки, где играли пологие лучи восходящей луны. Посреди этой лужайки росло громадное дерево с густой зеленой листвой. Элисса, затравленно оглядываясь, забежала за него, и на несколько мгновений Метем потерял ее из виду. Когда он увидел ее вновь, она бежала к высокому человеку, стоящему на открытом пространстве, шагах в десяти от развесистых ветвей дерева. Показывая на дерево, Элисса громко кричала на бегу: «Берегись! Берегись!».

Она была уже совсем рядом с этим человеком и, все еще показывая на дерево, выкрикивала какие-то отрывистые фразы, как вдруг из темного сплетения ветвей вылетело что-то сверкающее и устремилось к этой паре, стоящей в ярких лунных лучах. Элисса подпрыгнула, вытянув вверх руку. Когда она опустилась, колени под ней подогнулись, и она со стоном рухнула наземь. Подбегая к ней, Метем успел заметить, как из тени дерева выскользнул черный карлик — выскользнул и тут же скрылся в ближних кустах. Элисса полулежала на земле, а над ней склонялся принц Азиэль, в ладони ее правой руки, которую она, морщась от боли, тянула вверх, торчала маленькая стрела с наконечником из слоновой кости.

— Вытащите стрелу, — запыхавшись, крикнул он.

— Это бесполезно, — ответила она, — стрела отравленная.

С взволнованным восклицанием Метем упал на колени и, не обращая внимания на ее стоны, вытащил стрелу. Оторвав полоску полотна от своего платья, замотал ее вокруг запястья Элиссы, завязал, а затем подобрал с земли поломанную палку и с ее помощью закрутил сделанный им жгут так, что тот глубоко врезался в ее нежную кожу.

— А теперь, принц, — сказал он, — высосите яд из раны; я слишком запыхался, чтобы это сделать. Не бойся, госпожа, у меня есть противоядие, сейчас я за ним сбегаю. А до тех пор, если тебе дорога жизнь, не ослабляй жгута, как бы сильна ни была боль. — И он торопливо ушел.

Азиэль припал губами к ране, чтобы высосать яд.

— Нет, — слабо произнесла она, вырывая руку, — не делайте этого, яд может убить вас.

— Судя по всему, для меня-то он и предназначался, — ответил принц. — В худшем случае я получу то, что и было приготовлено для меня.

Велев Элиссе поднять раненную руку над головой, он подхватил ее на руки и перенес шагов на сто, на самую середину открытой лужайки.

— Зачем вы меня трогаете? — спросила она, припав головой к его плечу.

— Тот, кто стрелял, может вернуться для второй попытки, а сюда его стрелы не долетят. — Он бережно положил ее на траву и стоял, глядя на нее.

— Послушайте, принц Азиэль, — сказала Элисса, — яд, которым чернокожие смазывают свое оружие, очень силен, и, если противоядие Метема не подействует, я могу умереть. Но прежде чем умереть, я хотела бы вам кое-что сказать. Что привело вас сюда?

— Твое письмо, госпожа.

— Я знаю. Но оно написано не мной; это ловушка, подстроенная, по всей вероятности, царем Итобалом, который любой ценой хочет от вас избавиться. Подосланная им старуха подкупила мою служанку, чтобы та передала вам письмо якобы от моего имени; я узнала об этом от Метема. И как только узнала, сразу же догадалась обо всем и поспешила сюда, чтобы спасти вас от смерти.

— Как же ты догадалась, госпожа?

— Довольно странным образом. — И она рассказала ему о своем сновидении.

— Просто удивительно, что ты получила такое предостережение, — не без сомнения проговорил он.

— Настолько удивительно, принц, что вы мне даже не верите, — ответила Элисса. — Я могу легко проследить ход ваших мыслей. Вы думаете: «Сегодня утром я нанес ей оскорбление, которое не может простить ни одна женщина, тем более такая мстительная, поэтому она решила заманить меня в западню и убить, но со свойственным всем женщинам непостоянством переменила свое решение». Метем может засвидетельствовать, что это не так.

— Я верю тебе, госпожа. На что мне свидетельство Метема? Но в таком случае все представляется мне еще более странным; я не сомневаюсь, что ты не замышляла против меня ничего плохого, и все же не могу понять, зачем ты перехватила рукой стрелу, которая предназначалась твоему обидчику?

— Это произошло случайно, — ответила она тихо. — Как только я узнала правду, я бросилась бежать, чтобы предостеречь вас. И тут я увидела стрелу, нацеленную в ваше сердце, и попыталась ее схватить на лету, вот она и пронзила мне ладонь. Это произошло, повторяю, случайно, как случайно привиделся мне сон, который предостерег об угрожающей вам опасности. — И она лишилась чувств.

Глава VIII Помолвка

Вначале Азиэль подумал было, что это подействовал яд и Элисса умерла, но, приложив руку к ее сердцу, он убедился, что оно, хоть и слабо, но бьется, — и понял, что она просто в беспамятстве. Боясь, как бы не ослаб жгут, он не решился пойти за помощью или за водой, а опустился на колени и стал терпеливо ждать возвращения Метема.

Как неотразимо прекрасно, восхищенно думал он, ее лицо в обрамлении темных волос! А что за странная история с этим приснившимся ей видением, которое побудило ее подставить себя под стрелу Убийцы, чтобы спасти ему жизнь! Многие на его Месте не поверили бы, но он был убежден, что все это сущая правда, она не могла бы солгать ему, даже если бы захотела. С первой же их встречи он знал, что их души открыты друг для друга.

Едва поняв, что ему грозит смертельная опасность, она, рискуя жизнью, бросилась на его спасение, а ведь он так несправедливо назвал ее «дикой обитательницей рощ, детоубийцей». Какое же объяснение может быть руководившему ею чувству? Только одно: она любит его… как и он ее.

Азиэль больше не мог обманывать себя, да, он любит ее, это правда. Еще вчера вечером, слушая упреки Иссахара, он уже догадывался об этом, хотя и не хотел признаться себе в том, что это именно так, но сейчас он твердо знал, что свершилось предопределенное самой судьбой. Пусть люди думают, что в конце концов он просто мужчина и не смог устоять перед таким необычайно прелестным лицом и такой стройной фигурой, перед такой преданностью и самопожертвованием. Но он-то знает, что дело в друге К этой девушке он испытывает чувство, ничего обще с плотским влечением не имеющее, нечто непостижимое и необъяснимое (если не принять за объяснение то, что видел во сне Иссахар), захватившее его с той самой минуты, когда он увидел ее впервые. Возможно, даже вполне вероятно, не пройдет и часа, как она погрузится в темные пучины смерти, куда он не сможет за ней последовать. Но даже уверенность, что она никогда не будет ему принадлежать, не может притушить пламя, полыхающее в его груди, ибо это отнюдь не обычное пламя земной любви.

Азиэль нагнулся над еще не пришедшей в себя девушкой, внимательно вглядываясь в ее бледное лицо. Их губы почти соприкасались, и его дыхание, казалось, оживило ее. Она пошевелилась, открыла глаза и посмотрела ему в лицо глубоким, полным тайного значения взглядом.

Он не говорил ни слова, как будто пораженный внезапной немотой, но его сердце неустанно твердило: «Люблю тебя! Люблю тебя!» — и ее сердце услышало это признание, ибо она шепнула в ответ:

— Подумай, кто ты и кто я.

— Не все ли равно? Ведь мы нераздельное целое.

— Подумай, — настаивала она, — я могу скоро умереть, и ты навсегда меня потеряешь.

— Этого не может быть, ведь мы нераздельное целое. Мы были и останемся неразлучными и в жизни и в смерти.

— Принц, — продолжала она, — в последний раз прошу тебя: подумай хорошенько; что-то подсказывает мне, что ты говоришь правду, и если сегодня я приму то, что ты мне предлагаешь, это будет на веки вечные.

— И пусть будет на веки вечные, — сказал Азиэль, наклоняясь еще ниже.

Так, в этом безмолвном, залитом лунным светом саду и состоялась их странная помолвка.

* * *

— Госпожа, — послышался рядом голос Метема, — позволь я займусь твоей рукой, время не терпит.

Подняв глаза, Азиэль увидел над собой финикийца с насмешливой улыбкой на лице, а за ним — высокую фигуру Иссахара, который, скрестив руки на груди, холодно взирал на них всех.

— Досточтимый Иссахар, — с лукавыми нотками в голосе обратился к нему финикиец, — соблаговолите подержать руку госпожи, ибо принц может лечить, видимо, только ее губы.

— Нет, — отказался левит, — какое мне дело до этой дщери Баалтис? Исцели ее, если сумеешь, а если нет, пусть примет она смерть, которая удалит камень преткновения из-под ног глупца.

— Но ведь если он жив, то только благодаря этому «камню преткновения». Да пошлют мне боги такой же «камень», если когда-нибудь черный карлик пустит в меня отравленную стрелу, — ответил Метем, готовя свои снадобья. И, обращаясь к принцу, добавил: — Не отвечайте ему, лучше подержите руку госпожи, ладонью к свету.

Азиэль повиновался. Метем промыл рану водой и втер в нее такую нестерпимо жгучую мазь, что Элисса громко застонала.

— Потерпи, госпожа, — уговаривал Метем, — если яд еще не проник в кровь, эта мазь — надежное противоядие.

Они отвели, вернее, отнесли ее во дворец. Здесь Метем перепоручил ее заботам отца, рассказав тому только то, что счел необходимым, и предупредив, чтобы он молчал о случившемся.

У входа во дворец Иссахар спросил Азиэля:

— Уж не приснилось ли мне, принц, что ты поклялся этой идолопоклоннице в вечной любви и что ты поцеловал ее в губы?

— Нет, это был не сон, а явь, Иссахар, — с суровым видом сказал Азиэль. — Выслушай меня и прошу, не докучай мне больше своими упреками; если будет хоть какая-то возможность, я женюсь на Элиссе, если же нет, пока я жив, я не взгляну ни на одну другую женщину.

— Весьма утешительная новость для человека, которому поручено заботиться о твоем благополучии, принц; со своей стороны уверяю тебя, что если будет хоть какая-то возможность помешать тебе, я ни за что не допущу, чтобы ты женился на язычнице, да еще и чародейке.

— Иссахар, — сказал принц, — я прощал тебе многое, потому что хорошо знаю, что ты меня любишь, более того, заменил мне отца. Но теперь я, в свой черед, предупреждаю тебя: не причиняй вреда госпоже Элиссе; всякий удар по ней — это удар по мне, за ним последует неминуемое возмездие.

— Возмездие? — презрительно процедил левит. — Если я и страшусь возмездия, то, конечно же, не твоего; и я не собираюсь слушать любовный бред, когда долг указует единственно верный путь. Я предпочту видеть тебя мертвым, принц Азиэль, чем допустить, чтобы эта чародейка своими кознями увлекла тебя в ад.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел.

* * *

По пути в свою комнату, у дверей Элиссы, полный горечи и негодования Иссахар столкнулся лицом к лицу с выходившим оттуда Метемом.

— Эта женщина не умрет? — спросил он.

— Успокойтесь, достойный Иссахар. Надеюсь, нет, если, конечно, не сползет повязка. Я иду рассказать о ее состоянии принцу.

— С удовольствием уплатил бы сто золотых шекелей тому, кто сообщил бы мне, что повязка сползла, и эта женщина оказалась в руках своего прародителя Вельзевула, — страстно перебил его левит.

— И такое говорит святой человек! — прикидываясь изумленным, произнес Метем. — Честно сказать, Иссахар, я готов на многое ради денег, но снять повязку означало бы совершить убийство, а этого я не сделаю даже за золото или чтобы угодить вам, Иссахар.

— Глупец, — ответил Иссахар, — кто просил тебя совершить убийство? Таким оружием я не сражаюсь; останется эта женщина жить или умрет — на то воля судьбы. Зайди ко мне, я хочу поговорить с тобой, ибо ты человек ловкий, искушенный в мирских делах. Послушай, я люблю принца Азиэля, был его наставником с самого младенчества; своих детей у меня нет, и он мне все равно что сын. Кроме того, меня прислали в эту ненавистную страну, чтобы я смотрел за ним и оберегал его от всякого зла. Я отвечаю за все, что с ним может случиться. Итак, что случилось? Эта женщина, Элисса, с помощью колдовских чар…

— Спустись на землю, Иссахар. Какие еще чары требуются ей, кроме этой красоты, кроме этих губ, глаз и стана…

— Эта женщина, повторяю, сумела его зачаровать, и он поклялся на ней жениться.

— Ну и что, Иссахар? Ему пришлось бы долго странствовать по белу свету, прежде чем он нашел бы более обворожительную девушку.

— Ты говоришь: «Ну и что»? Ты же знаешь, кто он, знаешь, какой он веры. Эта идолопоклонница погубит его душу. Ты говоришь: «Ну и что»? Но ты же сам слышал: он поклялся в вечной к ней любви. В своем ли ты уме, торговец?

— Такой же вопрос я мог бы задать и вам, святой отец: вы забываете, что я принадлежу к той самой религии, которую вы поносите. Однако, хорошо это или плохо, случилось то, что случилось; чего же вы теперь хотите от меня?

— Я хочу, чтобы ты предотвратил женитьбу принца Азиэля на этой женщине. Конечно, не с помощью убийства, ибо сказано: «не убий», а устроив так, чтобы она вышла замуж за царя Итобала, если же это невозможно, любым другим способом, который придет тебе в голову.

— Значит, ваш закон говорит: «не убий»; скажи мне, Иссахар, хорошо ли обрекать женщину на участь, которая для нее хуже смерти? Что говорит ваш закон по этому поводу? Конечно, можно считать это проявлением глупого упрямства. Но в твердой воле у этой женщины нет недостатка, и я сомневаюсь, чтобы все городские старейшины смогли передать ее живой в руки Итобала.

— Мне совершенно безразлично, Метем, выйдет ли она за Итобала или нет; хотя я терпеть не могу этого язычника и убежден, что своим своеволием и колдовством она быстро свела бы его в могилу. Я только не хочу, чтобы она стала женой Азиэля; а как ты помешаешь их соединению — это уж твоя забота.

— И что я получу за эту услугу, святой Иссахар? Подумав, пророк ответил:

— Сто золотых шекелей.

— Двести, — задумчиво поправил Метем. — Ведь вы предложили мне двести, Иссахар? Во всяком случае, за меньшую сумму я не возьмусь, и это не столь уж дорого, учитывая, какой тяжкий грех должен я взвалить на свою бедную совесть — разлучить два любящих сердца. Но я хорошо знаю, что вы правы и что супружество оказалось бы несчастливым и для принца Азиэля и для госпожи Элиссы, которым пришлось бы день за днем, год за годом терпеть ваши суровые упреки, Иссахар. Поэтому я сделаю все, что могу, не ради денег, а потому, что считаю это своим священным долгом. Вот пергамент, дайте же мне светильник, чтобы я мог написать обязательство.

— Мое слово и есть мое обязательство, финикиец, — высокомерно отрезал левит.

Метем посмотрел на него.

— Да, конечно. Но вы стары, а в этой варварской стране нередко происходят несчастные случаи. Все же такой документ был бы не для посторонних глаз, и, как вы говорите, ваше слово и есть ваше обязательство. Только помните, двести шекелей под один процент в месяц. А теперь вы, вероятно, утомлены, достопочтенный Иссахар, своими заботами о благе других; и я тоже. Всего доброго, приятных вам снов.

Левит проводил его взглядом, бормоча про себя: «Горько, конечно, что я опустился до сделки с таким прожженным плутом, но я сделал это ради тебя и спасения твоей души, о Азиэль, сын мой. Молюсь только, чтобы судьба не повернула все по-своему».

* * *

Два дня после той ночи Элисса была в почти полном беспамятстве; опасались, что она не выживет. Но, когда Метем осмотрел ее на другое утро после ранения и увидел, что ее рука распухла не так уж сильно, а главное, не почернела, он объявил, что она будет жить, что бы там ни предсказывали городские лекари. Ее отец Сакон и принц Азиэль жарко благодарили его, но Иссахар промолчал.

Когда наутро финикиец проходил по рыночной площади, его остановила незнакомая чернокожая старуха; она сказала, что у нее есть для него тайное послание от царя Итобала, который разбил свой лагерь под городом; ее повелитель хочет осмотреть товары, привезенные им с побережья Тира. Метем уже с большой выгодой распродал все привезенное, но он не захотел пренебречь представившейся возможностью, закупил еще партию у других купцов, загрузил двух верблюдов и поехал на муле в лагерь Итобала. К полудню он был уже там. Лагерь располагался около воды, в прохладной тенистой роще; Метем заметил, что на одном из деревьев, недалеко от шатра Итобала, болтается тело повешенного черного карлика.

«Такова участь того, кто стреляет в оленя, а попадает в лань, — размышлял Метем, подъезжая к шатру. — Я всегда говорил, что убийство — опасная игра, за пролитую кровь расплачиваются кровью».

У дверей шатра в солнечных лучах стоял царь Итобал, он был очень мрачен. Метем спешился и подобострастно простерся ниц.

— Живи вечно, царь, — сказал он, — великий царь, рядом с которым все земные цари все равно что мелкие божки по сравнению с Баалом или тусклые звезды по сравнению с солнцем.

— Встань и прекрати эти льстивые излияния, — кратко сказал Итобал. — Может быть, я и более велик, чем другие цари, но ведь ты-то так не считаешь.

— Как повелит великий царь, — спокойно согласился Метем. — Женщина на рыночной площади сказала мне, что царь хотел бы осмотреть мои товары. Поэтому я привез все самое лучшее и отборное, чем славится Тир. — Он показал на двух верблюдов, груженных всякими изделиями, по дешевке закупленными им у торговцев, и, заглядывая в свои таблицы, стал описывать их качество и количество.

— В какую сумму ты оцениваешь все это, купец? — спросил Итобал.

— Для местных купцов столько-то, для тебя, царь, гораздо меньше. — И он назвал сумму вдвое большую, чем та, которую заплатил сам.

— Хорошо, — равнодушно согласился Итобал. — Я не привык торговаться. Хотя ты и запрашиваешь слишком много, мой казначей рассчитается с тобой золотом.

Оглянувшись, Метем произнес:

— Диковинные плоды растут на деревьях в твоем лагере, царь. Могу ли я полюбопытствовать, за что была вздернула эта черная обезьянка?

— За то, что пыталась совершить убийство отравленной стрелой, — угрюмо ответил Итобал.

— И промахнулась? Это должно быть для тебя утешением, если он твой слуга. Странно, однако, что какой-то неизвестный прошлой ночью тоже пытался совершить убийство и тоже с помощью отравленной стрелы. Я говорю: пытался, но у меня нет уверенности, что покушение не удалось.

— Что! — вскричал Итобал. — Неужели?..

— Нет, царь, стрела не попала в принца Азиэля, она пронзила ладонь госпожи Элиссы, которая пыталась ее перехватить на лету, и теперь бедная девушка при смерти. Лечу ее я, и если бы не мое врачебное искусство, она давно уже почернела бы и умерла — как этот незадачливый стрелок из лука.

— Спаси ее, — прохрипел Итобал, — я заплачу тебе сто унций золота. О, если бы я только знал; этот болван не умер бы такой легкой смертью.

Метем взял свои таблицы и записал обещанную ему сумму.

— Не убивайся так, царь, — сказал он. — Я уверен, что заработаю эти деньги. Откровенно говоря, вся эта история выглядит довольно неприглядно, и досужая молва связывает ее с твоим именем. Поговаривают также, что твой двоюродный брат, этот великан, убитый принцем Азиэлем, по твоему велению пытался похитить некую госпожу.

— Стало быть, в Зимбое распространяются ложные слухи, и уже не впервые, — холодно ответил Итобал. — Послушай, купец, ответь мне на один вопрос. Согласится ли принц Азиэль на поединок со мной, если я предоставлю ему выбор оружия?

— Несомненно, но, прости меня за откровенность, он убьет тебя точно так же, как и твоего двоюродного брата, ибо превосходно владеет мечом, изучал фехтовальное искусство в Египте, где его хорошо знают, — и вся твоя сила тебе не поможет. Однако ответить на твой вопрос легко: принц охотно согласится на поединок с тобой, но Сакон ни за что этого не допустит… Ты хотел бы спросить еще что-нибудь, царь?

Итобал кивнул.

— Послушай, купец. Тебя считают человеком очень корыстолюбивым, готовым ради денег на все, что угодно, и более хитрым, чем любой горный шакал. Если ты исполнишь мою волю, я просто озолочу тебя.

— Предложение звучит заманчиво для бедного человека, царь, но я должен знать, какова эта воля.

Итобал подошел к двери шатра и велел часовым никого не подпускать близко. Затем вернулся и сказал:

— Вот что я тебе скажу, но смотри, никому не проболтайся, ибо слух у меня острый, а руки длинные. Ты знаешь, в каких отношениях я с госпожой Элиссой, ее отцом Саконом и городом. Если в течение восьми дней Элиссу не выдадут за меня, я поклялся объявить войну Зимбое. И я ее начну: племена ненавидят белых, и они уже собираются под мое знамя; я смогу выставить десять армий, каждая по десять тысяч. Уж если все они осадят эти стены, то не оставят от вашего золотого города камня на камне, превратят его в кладбище. Таково будет мое мщение, но я хочу не мести, а любви; что мне из того, что перебьют всех торгашей, если я потеряю ту, которой хочу владеть, чья красота будет лучшей моей короной, чей ум сделает меня истинно великим, а ведь во время войны всякое может случиться.

Поэтому, Метем, я хотел бы добиться своей цели без войны, пусть война начнется позднее, а начнется она непременно, ибо время для нее приспело. И, как ни противилась бы госпожа Элисса, я непременно добился бы своей цели, если бы не этот принц Азиэль, с которым она встретилась так странно и которого сразу же полюбила. Теперь мне стало гораздо труднее осуществить свое намерение. Более того, это почти невозможно, пока принц Азиэль может на ней жениться, ибо ни угроза войны, ни угроза разрушения города не может отвратить сердце женщины от любимого ею человека, у него она и будет искать защиты. Поэтому я прошу тебя…

— Прости, царь, — перебил Метем, — я вижу, что ты, как и твой соперник, без ума от красоты этой девушки. Во всем, что касается ее, ты просто неспособен здраво размышлять. Я не хотел бы слышать от тебя то, что ты, возможно, собираешься мне сказать, да впоследствии ты и сам пожалеешь о сказанном. Если ты хотел потребовать, чтобы я участвовал в каком-нибудь заговоре против принца Азиэля, разумеется, я отказался бы, даже если бы ты посулил Мне целые горы золота и драгоценных камней. Я не желаю участвовать в чьем-либо убийстве, к тому же твой соперник принц — мой друг и господин, и я не причиню ему никакого вреда. Могу тебе сообщить, что после вчерашнего покушения никому не позволяют даже приблизиться к нему, отныне и днем и ночью его будут сторожить два телохранителя. Ни один волос не должен пасть с его головы.

— Очень благородно — прятаться за спиной женщины, — с горечью произнес Итобал. — Но ты забегаешь вперед, у меня и в мыслях не было покушаться на жизнь принца, ибо я знаю, что это бесполезно, я только хочу предотвратить его женитьбу на Элиссе. Как ты это сделаешь, не моя забота, лишь бы госпожа не пострадала. Ты можешь устроить его похищение, можешь восстановить против него весь город, ибо именно его присутствие порождает угрозу войны; можешь добиться того, чтобы его отослали обратно к морскому побережью, либо подговорить жрецов Эла, чтобы они спрятали его в своих подземельях, — повторяю, это не моя забота, лишь бы он был навсегда разлучен с Элиссой. Скажи, купец, можешь ли ты выполнить мою волю или я должен буду вручить все это золото кому-нибудь другому?

После недолгого размышления Метем ответил:

— Пожалуй, я возьмусь за это дело, царь, конечно, на подходящих условиях, но не могу ручаться за успех. Поступлю я так не только корысти ради, но и потому, что и я и все окружающие принца не можем допустить, чтобы он, потомок величайших властителей, без разрешения своего деда, великого царя Израиля, женился на дочери финикийского сановника, какой бы прекрасной и преданной она ни была. И я люблю этот город, который знаю вот уже сорок лет, и не хочу, чтобы он былвтянут в кровопролитную войну и, возможно, полностью разрушен, только потому, что некий молодой человек хочет жениться на некой девушке. Что я получу в случае успеха?

Итобал назвал внушительную сумму.

— Царь, — ответил Метем, — эту сумму придется удвоить, ибо все, что ты предлагаешь, уйдет лишь на подкуп. И еще одно условие: ты должен отдать мне все золото прямо сейчас, прежде чем я покину лагерь, иначе я ничего не смогу сделать.

— А что, если ты украдешь все это золото и ничего не сделаешь? — сердито усмехнулся Итобал.

— Поступай, как считаешь нужным. Таковы мои условия; если они для тебя неприемлемы, дозволь мне уехать. Но если ты примешь мои условия, я письменно обязуюсь сделать женитьбу принца Азиэля на госпоже Элиссе невозможной; если в течение восьми дней я не выполню своего обещания, ты будешь вправе потребовать назад все золото, которое не будет истрачено на выполнение твоей воли, с предъявлением всех соответствующих документов, а еще не было случая, чтобы Метем уклонялся от уплаты своих долгов… Но, нет, я, пожалуй, возьму пример с мудрого Иссахара и не стану подписывать обязательство, не предназначенное ни для чьих глаз. Ты должен удовлетвориться моим клятвенным обещанием. И еще одно: возможно, скоро начнется война или мне придется бежать. Поэтому прикажи выдать мне пропуск, заверенный твоей печатью, чтобы по его предъявлении твои воины пропустили вместе со мной двадцать человек и все мои товары и деньги. О выдаче этого пропуска ты уведомишь всех своих военачальников. Согласен ли ты на мои условия?

— Да.

* * *

В тот же вечер Метем возвратился в Зимбое, но двое его погонщиков даже не догадывались, что верблюды нагружены не обычными товарами, а деньгами и золотом.

Глава IX «Приветствуем Баалтис»

Когда Метем брал деньги у Иссахара и Итобала, пообещав им взамен предотвратить супружество Азиэля и Элиссы, у него уже был готовый замысел. Этот замысел должен был навсегда разлучить обоих возлюбленных, и в то же время содействовать, как считал Метем, их истинному благу.

Элисса уже объясняла принцу, что после смерти очередной госпожи Баалтис общины жрецов и жриц выбирают на ее место другую. Новая Баалтис может выйти замуж, это даже считается желательным, ее муж принимает титул шадида и при ее жизни исполняет обязанности верховного жреца Эла. Расчет Метема был прост: если ему удастся добиться избрания Элиссы госпожой Баалтис, это возведет непреодолимую преграду между ней и Азиэлем. Тогда для женитьбы на ней ему пришлось бы отречься от своей религии, на что не пойдет ни один иудей, и взять на себя роль земного воплощения того, кого он считает лжебогом и даже дьяволом.

В этом случае не только их супружество, но и вообще всякое общение становилось практически невозможным; на этот счет религиозный закон, достаточно свободный во многих других отношениях, чрезвычайно строг. Настолько строг, что госпоже Баалтис под страхом смерти запрещается встречаться с мужчинами. Подобная строгость обосновывается тем, что госпожа Баалтис является как бы представительницей богини, а ее муж шадид — земным богом, поэтому любой ее предосудительный поступок считается оскорблением наиболее могущественных божеств; этот поступок можно искупить только кровью недостойных земных воплощений. Закон этот был и оставался в полной силе: столетие назад, еще до рождения Элиссы, тогдашняя госпожа Баалтис, обвиненная в подобном преступлении, была сброшена с самой высокой башни храма в зияющую внизу пропасть.

Этот священный закон был хорошо известен Метему, поэтому он и задумал добиться избрания Элиссы госпожой Баалтис. Тем самым она будет удостоена высочайшей чести, на которую может рассчитывать женщина в этом городе, это будет для нее утешением в ее горе и к тому же оградит от преследований Итобала: став госпожой Баалтис, она сможет беспрепятственно выбрать себе мужа; ее выбор является окончательным и не подлежит пересмотру; единственное условие — чтобы ее муж был белым человеком, а Итобал, естественно, не отвечал этому требованию.

Всесторонне обдумав свой замысел, Метем утвердился в мысли, что таким путем он не только сможет потуже набить свою мошну, но и способствовать благу всех окружающих; затем он с поистине фанатичным рвением приступил к исполнению своего замысла, действуя с присущей его соотечественникам стремительностью и хитростью. Дело, за которое он взялся, было отнюдь не из легких. На место покойной Баалтис прочили ее дочь Месу, хотя у нее были и враги и соперницы. Никто не сомневался, что жрецы и жрицы выберут именно ее. Избрание должно было состояться через два дня. Однако Метем был ничуть не обескуражен столь явным недостатком времени и другими трудностями и, тайком от Элиссы и ее отца, энергично плел свои интриги.

Прежде всего, за крупную сумму денег он подкупил бывшего шадида, мужа прежней госпожи Баалтис. Оказалось, что этот достойный человек в ссоре со своей дочерью. Он предпочитал, чтобы на место его покойной жены выбрали другую женщину, надеясь, что, невзирая на его преклонные годы, она все же окажет свое предпочтение ему.

Вряд ли есть необходимость следовать за всеми тайными махинациями Метема; чаще всего он прибегал к прямому подкупу, иногда играл на струнах зависти и неприязни. Некоторых он уговаривал, превознося красоту и мудрость Элиссы; напоминая о ее вдохновенном пророчестве в храме, он доказывал, что она как никто другой достойна занять это высокое место. Самых, однако, влиятельных себе союзников он нашел среди членов городского совета. Этих сановников он убеждал таким доводом: Элисса — женщина с необычайно сильным характером, она ни за что не согласится на замужество с Итобалом, а ее отказ приведет к кровопролитной войне; Сакон всецело находится под ее влиянием: сколько ни настаивай, он не решится употребить свою отцовскую власть. Поэтому ее избрание госпожой Баалтис — единственный выход из всех трудностей. Только оно позволяет отвергнуть сватовство царя дикарей; ибо к богине нельзя применять принуждение; даже Итобал, опасаясь возмездия Небес, вынужден будет воздерживаться от насилия.

Заручившись их поддержкой, с подобными же аргументами он обратился и к самому Сакону, предварительно взяв с него слово, что он будет молчать. Ко всем своим соображениям он присовокупил и такое: конечно, хорошо было бы, если бы его дочь вышла замуж за принца Азиэля, но их брак, хотя и сулит блистательные перспективы, наверняка вызовет гнев Итобала, а также, по всей вероятности, и недовольство дворов Египта, Израиля, а впоследствии и Тира. Для достижения своей цели Метем развил лихорадочную деятельность, и, когда подошел день выборов, он ожидал их исхода с почти полной уверенностью в успехе.

В тот самый день, впервые с тех пор, как Элисса была ранена стрелой, предназначенной для сердца Азиэля, принцу наконец позволили ее навестить. В ее скором и окончательном исцелении уже не оставалось никаких сомнений, хотя слабость все еще не проходила, а опухоль на правой руке и запястье не спадала. Элисса возлежала в оконной нише, в большой комнате, где она жила и где сейчас не было никого, кроме двух-трех служанок, которые занимались рукоделием за ширмой в дальнем конце. Подойдя к ней, Азиэль склонился, чтобы поцеловать раненую руку.

— Нет, — сказала Элисса, поспешно убирая ее под складки своей одежды, — рука у меня все еще черная и безобразная.

— Потому я и хочу ее поцеловать, ведь ты принесла эту жертву ради меня.

Их глаза встретились, она прошептала:

— Не в руку, принц, а в лоб, пусть твой поцелуй и увенчает меня.

Он припал губами к ее губам.

— Отныне ты владычица моего сердца; этот трон скромен, зато надежен. Спасенная тобой жизнь принадлежит только тебе — и никому больше!

— Я только заплатила свой долг, — ответила она, — но не будем об этом говорить. Я с радостью отдала бы жизнь для твоего спасения; хотела бы я знать, готов ли ты, если понадобится, совершить для меня то же самое?

— Зачем этот вопрос, госпожа? Ради тебя я готов принять не только смерть, но и позор, а это хуже смерти!

— Приятно слышать такое признание, Азиэль, — улыбнулась она. — Посмотрим, выполнишь ли ты свое обещание, когда наступит час испытания, а он непременно наступит! Ты только что сказал, что твоя жизнь принадлежит мне, верно ли это? Я слышала, что твое имя соединяют с именем принцессы Кеме. Расскажи мне, что побудило тебя предпринять столь далекое путешествие в наш город?

— Желание найти тебя, — ответил он, улыбаясь, но, видя, что в ее глазах все еще светится немой вопрос, перешел на серьезный тон. — Но ведь это чистая правда, если ты хочешь знать правду. Видимо, лучше всего откровенно рассказать тебе обо всем, тем более что ты уже кое-что слышала. Некоторое время назад мой дед, царь Израиля, отправил меня ко двору египетского фараона с дружественным поручением: сопровождать оттуда прекрасную принцессу, мою двоюродную сестру, которая, согласно заключенному договору, должна стать женой моего дяди, великого израильского принца. Это поручение я и выполнил, со всей подобающей учтивостью по отношению к этой госпоже. Но когда мы прибыли в Иерусалим, принцесса отказалась стать женой моего дяди, с которым была уже сговорена… — Он заколебался, не зная, продолжать ли.

— Смелее, принц! — резко сказала Элисса. — Прошу тебя, продолжай. Я слышала, что принцесса прибавила еще кое-что к своему отказу.

— Да, Элисса. Она объявила царю, что не пойдет замуж ни за кого, кроме меня, на что мой дядя очень разгневался и — совершенно несправедливо — обвинил меня в вероломстве.

— Но ведь госпожа, говорят, чудо как хороша, Азиэль… Что же сказал великий царь?

— Что не позволит, чтобы ее принудили к замужеству, тем более что она никогда не видела жениха. Но чтобы ничто не могло влиять на ее решение, он повелел послать меня в дальнее путешествие. Таково было его последнее слово, госпожа.

— Но ведь и он тоже кое-что добавил, — нетерпеливо перебила она.

— Он добавил, — нехотя продолжал Азиэль, — что, если за время моего путешествия принцесса передумает и выйдет замуж за моего дядю, это будет хорошо. Но если к моему возвращению она не переменит своего решения и захочет… выйти за меня… это тоже хорошо; мой дядя, понятно, недоволен таким решением, но вынужден смириться.

— А вот я не желаю смириться, — сказала Элисса, и на ее темные глаза навернулись слезы. — Я уверена, что принцесса не переменит своего решения и не пожелает выйти за человека, ей ненавистного, да еще и в преклонных летах, вместо молодого человека, которого она любит. Поэтому, по возвращении в Иерусалим, тебе придется выполнить повеление царя и жениться на госпоже.

— Нет, Элисса, если я буду уже женат, это само собой отпадает.

— Говорят, в Иудее, принц, дозволено многоженство и у мужчин есть право развода. Если ты и впрямь Меня любишь, не возвращайся туда. Я так боюсь потерять тебя.

В этот миг Азиэль услышал громкие звуки музыки и пения. Подойдя к окну, он увидел длинную процессию жрецов и жриц в церемониальных одеждах, их сопровождали городские сановники, толпы простолюдинов и музыканты; процессия тянулась через рыночную площадь к дворцу.

— Что происходит? — воскликнул он. Дверь отворилась, вошли два пышно наряженных глашатая с жезлами в руках и простерлись перед Элиссой.

— Приветствуем тебя, о благороднейшая, благословеннейшая госпожа, высокая избранница богов! — закричали они в голос. — Будь готова услышать радостное известие и принять тех, кто его принесет.

— Радостное известие? — изумилась Элисса. — Итобал отказался от своего предложения?

— Нет, госпожа. Посланцы прибудут не для того, чтобы говорить об Итобале.

— Тогда я не могу их принять, — сказала она, испуганно опускаясь на ложе. — Я еще больна и слаба, передайте им мои извинения.

— Нет, госпожа, — настаивали глашатаи, — то, что они тебе сообщат, сразу же исцелит твой недуг.

Элисса хотела вновь запротестовать, но, прежде чем она успела произнести хоть слово, появился муж покойной Баалтис, сопровождаемый жрецами и жрицами, Саконом, Метемом и многими сановниками и вельможами.

— Приветствуем тебя, госпожа! — кричали они, простираясь перед ней. — Приветствуем тебя, избранница богов!

Элисса широко открыла глаза.

— Простите, — сказала она, — я ничего не понимаю.

Прежний шадид, который до назначения его преемника все еще продолжал выполнять свои обязанности, поднялся и обратился к ней от имени всех собравшихся:

— Знай, госпожа, ты удостоилась великой чести! Знай, о Божественная, что, вдохновленные Владыками Небес, Элом и Баалтис, вняв голосу оракулов и истод ковав вещие знаки, общины жрецов и жриц нашего города возвели тебя на высокое место, опустошенное смертью. Приветствуем тебя, Хранительница духа богини! Приветствуем тебя, госпожа Баалтис! — И, кланяясь до самого пола, остальные подхватили: — Приветствуем тебя, госпожа Баалтис!

— Я не искала этой чести, — пробормотала в наступившей тишине Элисса, — и я от нее отказываюсь. Храм богини по праву принадлежит Месе, пусть же она займет его, а если и она откажется, поищите кого-нибудь другого, более достойного.

— Госпожа, — сказал шадид, — твои слова свидетельствуют о подобающей скромности, но боги соблаговолили избрать тебя, а не мою дочь Месу или какую-либо другую женщину; воля богов должна быть свято выполнена. Отныне и до самой смерти ты и только ты будешь госпожой Баалтис, которой мы все повинуемся.

— Вы хотите обожествить меня против моей воли, — жалобно произнесла Элисса и повернулась к Азиэлю, как бы ища его совета.

— Извольте отойти прочь, принц Азиэль! — сурово приказал шадид. — Ни один мужчина не имеет теперь права разговаривать с Баалтис, кроме того, кого она назовет шадидом, своим супругом. Больше вы не можете с ней видеться, это преступление, за которое она может поплатиться своей жизнью.

Азиэль и Элисса со всей Ясностью поняли, что навсегда разъединены грозным Мечом Судьбы, и в отчаянии впились взглядами друг в друга. По знаку шадида жрицы плотным кольцом обступили Элиссу, накинули на ее голову белое покрывало, запели радостный гимн и повлекли ее, еле стоящую на ногах, в храм богини, который должен был стать ее обиталищем.

За ними последовали все прочие, включая и служанок; в комнате остались лишь Азиэль, Метем и левит Иссахар, привлеченный сюда звуками пения.

— Успокойтесь, принц, — добродушно подшучивая, сказал Метем. — Если вы и госпожа Баалтис истинно любите друг друга, она все еще может стать вашей женой, преклоните колено перед Элом, и она назовет вас шадидом и супругом.

— Не богохульствуй! — строго оборвал его Иссахар. — Неужели тот, кто поклоняется Богу Израиля, ради женской улыбки совершит жертвоприношения Баалу.

— Время покажет, — пожал плечами Метем. — Во всяком случае, это единственная возможность вам соединиться, другой нет. Принц, — добавил он, изменив тон. — Если у вас и есть подобное намерение, откажитесь от него, ибо закон на этот счет неумолим. И шадид не лгал, когда предупредил вас, что, если Баалтис застанут в вашем обществе, она неминуемо будет предана смерти; быть с ней дозволено только ее мужу, Азиэль как будто не слышал его слов; он повернулся к левиту и спокойно спросил:

— Не ты ли устроил все это, чтобы нас разлучить? Вот увидишь, ты еще пожалеешь об этом.

— Послушайте, принц, — прервал его Метем. — Это не Иссахар, а я устроил так, чтобы госпожу Элиссу избрали Баалтис; во всяком случае, я приложил много труда для этого. И сказать почему? Чтобы спасти и вас и ее, а заодно предотвратить опустошительную войну. Вы не можете жениться на этой женщине, принадлежащей к другому народу, к другой вере и не равной вам по происхождению. А если бы и могли, это привело бы, повторяю, к опустошительной войне, которая стоила бы жизни тысячам и тысячам людей, а городу — его богатств. А просто вашей возлюбленной она не могла бы быть, ведь она женщина благородной крови и вы гость ее отца. Поэтому ради вас самих лучше, чтобы она была разлучена с вами. Лучше это и ради нее самой, ибо она женщина честолюбивая, рожденная, чтобы властвовать, а отныне она будет облечена почти неограниченной властью. К тому же ей угрожала опасность оказаться в руках ненавистного ей дикаря Итобала. Теперь это едва ли возможно, ибо госпожа Баалтис может выйти замуж только за белого человека, по своему выбору. Этого закона не может нарушить даже сам Итобал. Поэтому не браните меня, а благодарите, хотя какое-то время вам и придется перестрадать.

— Я и так уже страдаю, и нестерпимо, — ответил Азиэль. — Ты считаешь свои слова мудрыми, но, увы, они не обладают врачующей силой, финикиец. Может быть, ты и впрямь полагал, что печешься о моем благе или о благе госпожи Элиссы или же, будучи до мозга костей торгашом, о своем собственном благе, — пусть даже о нашем общем благе, не знаю, да и не хочу знать. Знаю только, что ты, а также и Иссахар, пытаетесь поймать судьбу в дырявые сети, а это тщетная попытка. Я люблю эту женщину, и она любит меня, так предопределено свыше. И никакие воздвигнутые людьми преграды не смогут нас разлучить. И еще я уверен, что ваши тайные козни повлекут за собой те самые беды, которые вы хотите отвратить: а именно, войну, гибель многих тысяч людей и всеобщее горе.

Добавлю еще, что вы ошибаетесь, полагая, что я, которого вы предали, и женщина, которую вы погубили, добившись, чтобы ее увенчали ненужной ей короной, — лишь послушная глина в ваших руках. Сосуд вашей судьбы вылепила другая, не ваша рука, и вы не можете помешать нам испить хранящееся в нем чистое вино. Прощайте же! — И, печально склонив голову, он вышел.

Проводив его взглядом, Метем сказал Иссахару:

— Я вполне заслужил обусловленное вознаграждение, но теперь я сожалею, что взялся за это дело. Не могу сказать, почему, но сдается мне, принц говорит верно: никакие наши ухищрения не смогут разлучить этих двоих, рожденных друг для друга, хотя, возможно, мы и объединим их в смерти… Иссахар, — добавил он с яростной убежденностью. — Я не возьму вашего золота, ибо эта плата за кровь. Говорю вам, это плата за кровь!

— Как хочешь, финикиец, — ответил левит. — Что до меня, то я вполне удовлетворен, что заключил с тобой эту сделку. Даже если принц Азиэль и лишится своей молодой жизни, пусть лучше погибнет его тело, чем душа. И ради чего? Ради так быстро отцветающей женской красоты. Как бы он ни страдал, но душу он сохранил, отныне ему не целовать губ этой колдуньи. Израильтянин не может сочетаться браком с Баалтис.

— Так вы полагаете, Иссахар; но я-то видел, как высоко забираются люди, чтобы сорвать желанный им плод. Да, и они карабкаются вверх, даже зная, что им угрожает неминуемое падение и что плод все равно им не достанется.

И он тоже ушел, оставив Иссахара в одиночестве. Левит испытывал гнетущий страх перед будущим, ничуть не менее сильный от того, что он не мог предугадать, что сулит это будущее.

Глава X Посольство

Слабую, еще не оправившуюся от ранения, в полубеспамятстве от неожиданного ужасного удара, нанесенного ей судьбой, Элиссу с ликующими криками несли во дворец, где она отныне должна была воцариться. Вокруг раззолоченного паланкина плясали жрицы, распевая свои дикие, полувакхические, полурелигиозные гимны; вперед, бряцая кимвалами и крича: «Дорогу! Дорогу новорожденной богине! Дорогу той, чей престол — на двурогом полумесяце!», шествовали жрецы. Завидев эту процессию, все многочисленные зрители благоговейно повергались ниц.

Элисса смутно слышала крики и музыку, смутно видела плясуний и распростершиеся на земле толпы. Ее сердце пронизывала мучительная боль, а ее рассудок, сокрушенный обрушившимся на нее несчастьем, с достаточной ясностью сознавал лишь безмерность ее потери. Да, потери. Она потеряла все, включая и себя! Еще какой-то час назад она наслаждалась присутствием любимого и, как она была уверена, любящего человека, и ее воображение рисовало ей картины счастливой жизни с ним вдали от этого города, где свершают свои кровавые обряды поклонники Баала. И вот она верховная жрица религии, внушающей ей страх, если не глубокую ненависть. Хуже того, отныне и вплоть до самой смерти, которая только одна и положит конец ее мукам, она не только навсегда разъединена с обожаемым ею человеком, но и лишилась всякой надежды на уже начавшееся, но еще далеко не завершившееся духовное прозрение.

Элисса посмотрела на хорошеньких жриц, которые плясали и пели вокруг паланкина, звеня своими золотыми украшениями; и вдруг ее глаза, казалось, обрели способность лицезреть скрывающихся в них духов. Какие же это были мрачные уродливые создания с искривленными, омерзительными на вид лицами, с пылающими, полными невыразимого страха глазами; музыка их украшений звучала в ушах Элиссы, подобно бряцанию цепей или пыточных орудий. А перед плясуньями, в красном облаке пыли, взбитой их ногами, прорисовывались смутные очертания демоницы, чьей верховной жрицей ее выбрали.

Какой у нее насмешливый, нечеловеческий лик, какое грозное чело! Беспорядочно развеваются пылающие волосы, сто рук тянутся во все стороны, чтобы похищать души людей. Чу! Бряцание кимвалов и крики плясуний сливаются в одно целое — звучит грозный голос богини, приветствующей свою жрицу, сулящей ей гордый трон и пожизненное могущество.

«Не хочу ничего этого! — воскликнуло ее сердце. — Хочу только, чтобы ко мне вернулся мой утраченный возлюбленный!»

«И только-то? — язвительно произнес голос богини. — Тогда повели, чтобы он воскурил мне фимиам — и он твой. Неужели той дивной красоты, которой я тебя наделила, недостаточно, чтобы похитить одну-единственную душу у слуг моего заклятого врага — еврейского Бога».

«Нет, нет! — запротестовало ее сердце. — Я не стану сбивать его с пути праведного, склонять к отречению».

«И все же будет по-моему! — издевался призрачный голос. — Ради тебя он воскурит мне фимиам!»

* * *

Наваждение исчезло, перед Элиссой распахнулись золотые ворота дворца Баалтис. Жрицы усадили ее на золотой трон в форме полумесяца и набросили на нее черное покрывало, усеянное россыпью звезд, — символ ночи. Затем, удалив всех непосвященных, они совершили обряд тайного поклонения. В страхе и изнеможении Элисса откинулась на спинку трона. Наконец ее отнесли на отделанную слоновой костью кровать Баалтис, истинное чудо ремесленного мастерства и аллегорического искусства, — и оставили одну.

* * *

На другой день, на рассвете, в лагерь Итобала отправилось посольство, возглавляемое Саконом, к чьей свите примкнули Метем и Азиэль. Посольство должно было сообщить царю ответ на его требование, ибо сам он отказался посетить Зимбое, если ему не разрешат привести с собой большее, чем допускали соображения безопасности города, войско. На некотором расстоянии от лагеря они остановились и послали к царю Итобалу гонцов с предложением встретиться на равнине, ибо не решались входить в его лагерь, обнесенный прочной терновой изгородью. Метем сказал, что не боится царя и пошел вместе с ними; едва он оказался за воротами, как его тотчас пригласили в шатер Итобала. Огромный, могучий царь угрюмо расхаживал взад и вперед.

— Зачем ты сюда пожаловал, финикиец? — спросил он, оглядываясь через плечо.

— За своим вознаграждением, царь. Ты изволил обещать мне сто унций золота, если я спасу жизнь госпожи Элиссы. Я прежде всего хочу сообщить, что мое врачебное искусство одержало верх над отравленной стрелой, пущенной этим вероломным шакалом и пронзивший насквозь ладонь госпожи Элиссы, когда она беседовала с принцем Азиэлем. Поэтому я пришел за вознаграждением. Вот здесь у меня записана сумма. — И он достал свои таблички.

— Если половина того, что я слышал, — правда, предатель, — сказал разъяренный Итобал, — только палачи и пыточных дел мастера смогут сполна уплатить мой долг. А ну скажи, купец, как ты отблагодарил меня за целый мешок золота, который я приказал тебе выдать несколько дней назад.

— Наилучшим образом, царь, — бодро ответил Метем, хотя его и пробирал страх. — Я сдержал свое слово и выполнил повеление царя. Отныне принц Азиэль не может жениться на дочери Сакона.

— Да, предатель, ты достиг этой цели, добившись ее посвящения в сан Баалтис и возведя таким способом барьер, непреодолимый даже для меня. Трудно надеяться, что она выберет меня по своей доброй воле, а попытаться применить силу, чтобы завладеть Баалтис, — святотатство, которое не посмеет совершить ни один человек, даже царь, в страхе перед возмездием Небес. За твою услугу я хочу рассчитаться с тобой так, как ты и не предполагаешь. Слышал ли ты, финикиец, что вожди некоторых моих племен любят обтягивать свои копья кожей белых людей, а из их тел изготовляют снадобье, внушающее отвагу?

Задав столь доброжелательный, наводящий на приятные размышления вопрос, Итобал замолчал и посмотрел на дверь шатра, как бы собираясь позвать стражников.

Метем весь похолодел, ибо знал, что этот дикий царь не из тех, кто бросает угрозы на ветер. Но хладнокровие и находчивость не изменили ему и на этот раз.

— Да, я слышал, у твоих племен есть довольно странные обычаи, — сказал он со смешком. — Но я не думаю, чтобы моя сморщенная шкура могла украсить древко копья, снадобье же из моего тела может внушить лишь торговую смекалку, а никак не отвагу, необходимую для воина. Но шутки в сторону, слушай же меня, царь. Когда я вынашивал свой замысел, признаюсь, я даже не допускал возможности, что тебя могут остановить подобного рода соображения. Ты веришь, будто теперь она богиня? Даже если и так, — не мне подвергать это сомнению — кто может быть более достойным супругом для богини, чем величайший на земле царь. Бери же ее, царь Итобал, бери ее; когда твои армии осадят город, поверь мне, жрецы Эла охотно отпустят тебе такой грех, как желание поцеловать прелестные губы Баалтис.

— Губы Баалтис! — взорвался Итобал. — Ты полагаешь, будто они стали только слаще от того, что их целовал другой мужчина? Во дворце богов есть много тайных покоев, и несомненно принц уже нашел туда путь.

— Нет, царь, между этими двоими я и в самом деле возвел непроходимый барьер. Тот, кто почитает Бога Израиля, не может встречаться с верховной жрицей Ашторет. К тому же я устрою так, что в скором времени принц Азиэль вернется в свою родную землю.

— Устрой так, и я поверю тебе, купец, хотя было бы лучше, если бы принц упокоился в здешней земле. Ладно, на этот раз я пощажу тебя, но запомни: если все сорвется, я с тобой непременно посчитаюсь, ты уже знаешь, каким образом. А теперь я пойду поговорю с этими купчишками, незваными пришельцами. Чего ты ждешь? Я отпустил тебя — и ты жив.

Метем устремил взгляд на таблички, которые все еще держал в руке.

— Я слышал, — смиренно сказал он, — что великий царь Итобал всегда платит свои долги, и так как я, незваный пришелец, пользуясь его пропуском, вскоре покину Зимбое, я хотел бы получить по этому небольшому счету.

Итобал подошел к двери и велел позвать казначея с деньгами. Тот немедленно явился и по приказу своего повелителя отвесил сто унций золота.

— Ты прав, финикиец, — сказал Итобал, — я всегда плачу свои долги — когда золотом, когда железом. Смотри же, чтобы за мной не завелось новых долгов: сегодня я заплатил тебе золотом, а завтра могу заплатить и железом; ты знаешь, что я с тобой сделаю. А теперь проваливай!

Метем собрал все врученное ему золото, спрятал его под своей просторной одеждой, непрерывно кланяясь, попятился назад и быстро оказался за пределами огороженного терновником лагеря.

«Моя жизнь была в большой опасности! — вздохнул он, вытирая лоб. — Этот черный зверь, не считаясь с неприкосновенностью особы посла, хотел было подвергнуть меня пытками и убить. Так, так, царь Итобал, финикиец Метем — честный купец и тоже «всегда платит свои долги», спроси на рынках Иерусалима, Сидона и Зимбое, и я должен с лихвой заплатить тебе за страх, испытанный мной сегодня. Во всяком случае Элиссы ты не получишь, уж я об этом позабочусь; она слишком хороша для дикого мулата; а если, перед тем, как я покину эти варварские земли, мне удастся капнуть тебе яда в вино или всадить стрелу в глотку, честное купеческое слово, я не премину это сделать, царь Итобал».

* * *

Когда Метем добрался до Сакона и его свиты, он узнал, что царь Итобал уже известил их о том, что встретится с ними на равнине, недалеко от лагеря. Однако он долго не показывался, и Сакон был вынужден отправить еще одного гонца, чтобы предупредить, что он возвращается в город; только тогда наконец изволил появиться Итобал во главе отряда своих черных телохранителей. Выстроив их в шеренгу перед лагерем, он зашагал вперед, вместе с двенадцатью-четырнадцатью советниками и военачальниками, без всякого оружия. На полпути между своими воинами и финикийцами, на расстоянии, превышающем полет стрелы с той и другой стороны, он остановился.

Навстречу им двинулся Сакон примерно с таким же количеством жрецов и вельмож, тут же находились Азиэль и Метем; все они также были без оружия, если не считать кинжалов на поясах. Свой эскорт они оставили на склоне холма.

— Перейдем к делу, — предложил Сакон, как только закончился обмен приветствиями. — Мы так долго ждали, пока вы соблаговолите показаться перед нами, что из города уже выходят войска, обеспокоенные нашим долгим отсутствием.

— Уж не опасаются ли они, что я устрою засаду на послов? — запальчиво спросил Итобал. — И разве слугам не подобает смиренно стоять у дверей царских покоев, ожидая, когда изволит показаться их повелитель?

— Не знаю, чего опасаются они, — ответил Сакон. — Мы, во всяком случае, ничего не боимся, ибо нас тут достаточно много. — Он оглянулся на тысячный отряд своих воинов, выстроившихся на склоне холма. — И если мы, горожане Зимбое, чьи-либо слуги, то только царя Тира.

— Это мы еще увидим, Сакон, — сказал Итобал, — но объясни мне, что делает среди вас этот еврей? — И он указал на Азиэля. — Он что, тоже посол?

— Нет, царь, — смеясь, ответил принц, — но мой дед, могущественный властитель Израиля, поручил мне изучить мирные и военные обычаи дикарей, чтобы я знал, как с ними обходиться. Потому я и попросил у Сакона разрешения сопровождать посольство.

— Прошу вас, не продолжайте, — перебил его Сакон. — Сейчас неподходящее время для подобных разговоров… Царь Итобал, поскольку вы не решились сами прийти в наш город, мы явились сюда, чтобы ответить на ваши требования. Вы требуете, чтобы мы снесли все свои укрепления; это требование мы отвергаем, ничего разрушать мы не будем. Вы требуете, чтобы мы не обращали в рабство ваших людей, дабы они трудились в наших копях; в ответ на это требование мы обязуемся платить соответствующую сумму их законному властелину или же вам, царь. Вы требуете, чтобы старинная дань была удвоена. На это — из чувства любви и дружбы, а не из страха — мы соглашаемся, если вы заключите с нами договор о мире, ибо мы хотим мира, а не войны. Вот наш ответ, о царь.

— Ты ответил не на все мои требования, Сакон. Первым моим условием было, чтобы прекрасная госпожа Элисса, твоя дочь, стала моей женой.

— Это невозможно, царь, ее судьба не в наших руках. Небесные боги избрали ее своей верховной жрицей, а их воля нерушима.

— Клянусь жизнью, — в бешенстве выпалил Итобал, — я отберу твою дочь у богов и сделаю ее своей плясуньей. Уж не вздумали ли вы издеваться надо мной, люди Зимбое, которым я оказал столь большую честь, пожелав жениться на одной из ваших дочерей? С помощью жрецов вы хотите одурачить меня своими хитростями, сделав так, чтобы ей мог тешиться этот выскочка-принц. Предупреждаю вас: я разрушу этот город и затоплю его развалины вашей кровью. Да, ваши молодые люди будут трудиться в моих копях, а ваши знатные девушки будут прислуживать моим Царицам… Слушайте! — Он повернулся к своим военачальникам. — Гонцы уже ждут, велите им немедленно отправляться на восток и запад, север и юг, пусть передадут вождям, чьи имена вы знаете, чтобы те вместе со своими племенами собрались в условленное время и в условленном месте. В следующий раз я буду говорить с вами, старейшины Зимбое, во главе стотысячной армии.

— Стало быть, ты обрекаешь, царь, тысячи невинных людей на смерть. Да падет вся вина на твою голову! Да разразят тебя боги! — Сакон отвечал хоть и гордо, но бледными губами; как ни старались его сопровождающие, они не могли скрыть страха перед предстоящей войной с более чем сомнительным исходом.

Не снисходя до ответа, Итобал круто повернулся, но перед тем как уйти, он шепнул несколько слов на ухо двоим военачальникам, могучим воинам, которые начали что-то искать на земле. Сакон и его советники также повернулись и направились к своему эскорту, но принц Азиэль замешкался; никакой ловушки он не опасался, и ему хотелось знать, что они там потеряли.

— Что вы ищите, о вожди? — учтиво осведомился он.

— Один из нас уронил золотой браслет, — ответили они.

Азиэль присмотрелся и недалеко от себя заметил украшение, поблескивающее в пучке сухой травы.

— Этот браслет? — спросил он, поднимая и протягивая его им.

— Он самый, спасибо, — ответили они, подходя.

В следующий миг, прежде чем Азиэль успел угадать их намерение, военачальники схватили его за обе руки и быстро потащили к лагерю. Сознавая, что ему грозит большая опасность, принц громко позвал на помощь. Затем бросился наземь, уперся в большой камень, который оказался у него под ногами, и резким движением вырвал свою правую руку. Выхватил кинжал и, все еще лежа на спине, вонзил его в плечо второму похитителю; застонав от боли, тот выпустил и другую его руку. Азиэль вскочил на ноги, метнулся в сторону, чтобы обмануть своих врагов, и с быстротой оленя понесся к Сакону и другим послам, которые, заслышав его крик, обернулись.

Итобал и его телохранители кинулись было в погоню, но на небольшом расстоянии остановились, и царь громко прокричал:

— Я хотел взять в заложники этого чужеземца, виновника войны между нами, Сакон, но на этот раз он ускользнул. Ну, ничего, все в свое время. Если оба вы люди благоразумные, договоритесь, пусть он отправится обратно к морю, — я даже выдам для него пропуск, чтобы он мог без помех возвратиться к себе на родину.

И, не говоря больше ни слова, он зашагал к лагерю и скрылся за его воротами.

* * *

— Принц Азиэль, — сказал Сакон, когда они подошли к городским стенам, — хоть и не подобает мне говорить подобные слова столь высокому гостю, но трудно отрицать, что вы причина многих наших неприятностей. Вот уже дважды вы едва не погибли от рук Итобала; случись такое, мне, без сомнения, пришлось бы держать ответ перед справедливо разгневанным Израилем. Из-за вас, принц, город Зимбое вовлечен в войну, которая может оказаться последней в его истории; к тому же вы так очаровали мою дочь, что она и слышать не хочет об Итобале; гордость царя уязвлена ее отказом, и он поднимает на нас все свои племена. Пока вы остаетесь в этом городе, принц, нет никаких надежд на примирение. Не обижайтесь же на вашего покорного слугу, если я попрошу вас оставить город, пока еще есть время.

— Сакон, — ответил Азиэль, — благодарю вас за откровенность и отплачу вам за нее столь же полной откровенностью. Охотно покинул бы я этот город, где не знал ничего, кроме огорчений, если бы не одно обстоятельство, которое вы, возможно, сочтете несущественным, но которое для меня — а, возможно, и еще для одного человека — важнее всего на свете. Я люблю вашу дочь, как не любил прежде ни одну женщину, и наши сердца — одно целое. Как же я могу покинуть город, если это обречет нас на вечную разлуку?

— А как вы можете оставаться здесь, принц, если это обречет ее, да и вас тоже, на позор и смерть? Скажите, готовы ли вы ради моей дочери отречься от веры отцов и стать служителем Эла и Баалтис?

— Вы хорошо знаете, что нет, Сакон. Ничто из того, что может дать мир, не заставит меня совершить столь великий грех!

— Тогда, принц, лучше всего уезжайте, ибо именно такова цена, которую вы должны были бы уплатить, захоти вы стать супругом моей дочери Элиссы. Если же вы попробуете добиться этого каким-нибудь обходным путем, предупреждаю вас, что ни ваш высокий сан, ни моя власть и дружеское к вам расположение, ни сострадание к вашей и ее молодости не спасут вас обоих от гибели: пощади мы вас, весь гнев богов обрушится на Зимбое. О принц, ради себя самого и ради той, которую мы оба с вами так горячо любим, не поддавайтесь искушению остаться, а поступите, как подобает человеку отважному и решительному, поборите соблазн и уезжайте, и тогда до самой могилы вас будет осенять мое благословение, и ничто не умалит вашей чести и достоинства.

Азиэль прикрыл глаза рукой и ненадолго задумался, затем сказал:

— Повинуюсь, друг. Я оставляю этот город, хотя и с разбитым сердцем.

Глава XI Метем продает статуэтки

По прибытии во дворец Азиэль тотчас отправился в покои Иссахара. Слуги у дверей не было, и принц, не останавливаясь, прошел в комнату. Старый пророк стоял, молясь, на коленях у окна, обращенного в сторону Иерусалима. Так поглощен он был своей молитвой, что, только окончив ее и поднявшись, заметил своего воспитанника.

— А вот и ответ на мою молитву, — сказал он. — Сын мой, мне сказали, что тебе опять угрожала большая опасность, хотя никто не знал, что с тобой стало. Я молился о твоем спасении, — и, хвала Богу, ты здесь, целый и невредимый. — И он крепко обнял принца.

— Да, мне и в самом деле угрожала опасность, — ответил Азиэль и рассказал обо всем случившемся.

— Я же просил тебя не сопровождать посольство.

— Да, отец, но ведь я все же благополучно вернулся. Послушай, у меня есть новость, которая, возможно, тебя обрадует. Час назад я обещал Сакону покинуть Зимбое, он убежден, что мое здесь присутствие — источник многочисленных бед для их города.

— Воистину радостная новость! — воскликнул Иссахар. — Я не буду знать ни часа покоя, пока мы не уедем далеко от башен этого обреченного города и проклятых дьяволопоклонников.

— Ты радуешься, отец, а для меня это великое горе: здесь я оставлю и свою молодость, и счастье. Я знаю, ты думаешь, это случайная прихоть, наваждение, порожденное красотой женщины, но ты ошибаешься. С первого же мгновения нашей встречи с госпожой Элиссой она стала жизнью моей жизни, душой моей души; я покидаю этот город, навсегда утратив всякую радость и надежду, унося с собой нестерпимо тягостные воспоминания, которые источат мое сердце. Ты считаешь ее колдуньей, веришь, будто Баалтис наделила ее способностью очаровывать и губить души мужчин, но я говорю, что у нее нет других чар, кроме чар ее любви ко мне, и еще я говорю, что та, о ком ты отзываешься так несправедливо, уже не служительница Баалтис.

— Элисса не служительница Баалтис? Но ведь она ее верховная жрица! Ты ослеплен своей безумной страстью, Азиэль!

— Верховной жрицей она стала вопреки своей воле, ее избрания добился Метем; за его спиной стоит еще кто-то — кто, я не знаю. — Он в упор посмотрел на Иссахара, и тот отвернулся. — Но, в конце концов, какое значение, на чьей совести это злое дело. Ясно только, что мое присутствие и в самом деле плодит беды и может привести к кровопролитию; я должен, как и обещал, оставить Зимбое.

— Когда же мы выезжаем, принц? — спросил Иссахар.

— Не знаю, мне все равно. Вот идет Метем, спроси у него.

— Метем, — сказал левит, — принц намеревается вернуться к морскому побережью, с тем чтобы отплыть оттуда на корабле в Тир. Когда сборы будут закончены?

— Я уже слышал, Иссахар, от Сакона, что он Договорился с принцем. Я рад, ибо тучи здесь сгущаются; ваше пророчество, по всей видимости, скоро оправдается — и на город Зимбое, где каждый заботится лишь о себе и готов с потрохами продать своего ближнего, падут поистине неслыханные бедствия. Итак, мы выезжаем послезавтра вечером, но готовиться я начну уже сегодня. Завтра, после захода солнца, я буду посылать верблюдов по одному и по два, с навьюченным на них багажом и сокровищами в одно тайное укрытие в горах, куда мы все вместе с охраной принца можем поехать потом на мулах. Я заручился пропуском самого Итобала. Но я не хочу вводить его войска в искушение, проводя мимо них двадцать тяжело груженых золотом верблюдов. К тому же, узнав о нашем отъезде, к нам захочет присоединиться полгорода, ибо здесь живут люди торговые, отнюдь не воинственные, и они не уверены в благополучном исходе войны с Итобалом.

— Это твое дело, — сказал Иссахар, — ты начальник всего каравана и отвечаешь за безопасность принца в этом путешествии. В назначенный час я буду готов, и чем скорее будет назначен этот час, тем боле доволен я буду тобой.

— Пойдем ко мне, я хочу поговорить с тобой, сказал Азиэль финикийцу, когда они вышли из комнаты Иссахара. — Послушай, — продолжал он уже у себя в комнате, — мы скоро оставим этот город и я должен проститься…

— С госпожой Баалтис?

— С госпожой Элиссой. Я хочу, чтобы ты переда. I ей мое прощальное письмо. Можешь ли ты это сделать?

— Могу, принц… за деньги, конечно… Нет, нет с вас я ничего не возьму. У меня осталось еще несколько статуэток на продажу, а нам, купцам, открыт вход всюду, даже к госпоже Баалтис, если она пожелает меня принять. Напишите письмо, и я его передав хотя, по совести говоря, я берусь за это поручение без особой охоты.

Азиэль медленно, тщательно выводя каждый знак написал письмо, запечатал и отдал Метему.

— У вас очень грустный вид, принц, — сказал купец, припрятывая свиток в складках одежды. — Но поверьте мне, вы поступаете правильно и мудро.

— Может быть, — ответил Азиэль, — но лучше бы мне умереть; пусть падет мое проклятие на головы тех, кто подстроил все это! А теперь, прошу тебя вручи этот свиток той, о ком я тебе говорил, и принес мне ее ответ, если таковой будет; я заплачу тебе вдвое больше, чем тебе уже заплатили за предательство.

— Не тревожьтесь, принц, — спокойно, без всяко обиды ответил Метем. — Я выполню это поручение и дружеских побуждений, не из корысти. Весь риск мой, а выгода — или убыток — ваши.

* * *

Через час финикиец уже стоял у дворца богов и, сославшись на позволение правителя города Сакона, потребовал, чтобы его пропустили к госпоже Баалтис, которой он, мол, хочет продать превосходные священные золотые статуэтки. Разрешение было дано, и старшие жрецы провели его по бдительно охраняемым коридорам в личные покои жриц. Элисса ожидала его в длинном, низком зале с кедровыми колоннами,пахнувшем благовонным деревом и богато украшенном золотом.

Она сидела одна в дальнем конце зала, прямо под окном, облаченная в церемониальное платье, богато расшитое эмблемами луны. Ее служанки — кое-кто из них занимался рукоделием, другие лениво перешептывались — сидели у самого входа.

Метем поздоровался с ними, они задержали его расспросами о новостях, не слишком утонченными шутками и просьбами подарить им драгоценные украшения в обмен на благословения богини. Для каждой из них он нашел подходящий ответ, ибо не терялся даже в разговоре со жрицами Баалтис. Его острые глаза подметили, однако, что одна из женщин не принимает в этом живом разговоре никакого участия. В худой, с тонкими, поджатыми губами женщине он узнал Месу, дочь опочившей Баалтис, которая стремилась занять освободившийся престол, но вынуждена была уступить его Элиссе.

Когда он вошел в зал, Меса сидела на полотняном стульчике в стороне от остальных; подперев подбородок рукой, она недобрыми глазами смотрела на Элиссу. Не смягчилось ее лицо и при появлении тороватого купца; она хорошо знала, что это он своими хитростями и прямым подкупом добился избрания ее соперницы.

«Опасная женщина», — подумал Метем, когда, отделавшись наконец от докучливых жриц, он прошел мимо нее. Подойдя к Элиссе, финикиец преклонил колени и притронулся лбом к ковру.

— Встань, Метем, — сказала Элисса, — скажи, что тебя привело ко мне, только покороче, ибо близится час вечерней молитвы и я не могу долго с тобой беседовать.

Выкладывая свой запас статуэток, Метем видел, что лицо ее печально, а глаза полны неизъяснимого страха.

— Госпожа, — сказал он, — послезавтра вечером я уезжаю из вашего города и очень рад, что покидаю его живым и невредимым. Я принес тебе четыре бесценных статуэтки превосходнейшей тирской работы, надеюсь, ты соблаговолишь купить их для служения богине.

— Ты оставляешь город? — спросила она. — Один?

— Нет, госпожа, не один, со мной едет святой Иссахар, эскорт принца Азиэля и сам принц, чье дальнейшее пребывание в Зимбое признано нежелательным. — Он замолчал, видя, что Элисса едва справляется с волнением, и шепнул: — Держи себя в руках, за нами наблюдают. У меня есть к тебе письмо… Госпожа, — продолжал он громко, — если тебе угодно будет осмотреть одну из этих драгоценных статуэток при дневном свете, ты не будешь колебаться и цена уже не покажется тебе чрезмерной. — И с низким поклоном он зашел за трон, куда за ним последовала и Элисса.

Теперь они стояли лицом к окну, скрытые от любопытных глаз высокой позолоченной спинкой трона.

— Вот, — сказал он, вкладывая ей в руку пергамент, — прочитай быстро и верни.

Она схватила свиток и пробежала его глазами строку за строкой; ее лицо сильно помрачнело, а губы побелели от сдерживаемой боли.

— Держись! — прошептал Метем, ибо его сердце дрогнуло от жалости, — для всех будет лучше, если он уедет.

— Для него, может быть, и лучше, — ответила она нехотя возвращая письмо, которое не посмела оста вить у себя, — но что будет со мной? О Метем, что будет со мной?

— Госпожа, — грустно произнес он, — у меня не слов, чтобы уврачевать твою печаль, скажу только, что такова воля богов.

— Каких богов? — яростно спросила она. — Уж и тех ли, которых мне велят почитать? — И, задрожав, она добавила: — Сжалься, Метем. Если ты хоть когда-нибудь любил женщину или был любим, сжалься надо мной — ради той, другой. Я должна проститься с ним и только ты в силах мне помочь!

— Я? Каким образом, во имя Баала?

— Когда вы уезжаете, Метем?

— Послезавтра вечером, на восходе луны.

— Тогда за час до восхода я буду в храме, куда можно пробраться потайным входом прямо из дворца, а он сможет войти туда через маленькую калитку, которую я оставлю незапертой. Пусть же он придет — чтобы мы могли повидаться в последний раз.

— Госпожа! — запротестовал он. — Это чистейшее безумие, я отказываюсь, найди себе другого посланца.

— Безумие это или нет, такова моя воля, и не смей мне перечить, Метем; я госпожа Баалтис и обладаю правом казнить без каких бы то ни было объяснений. Клянусь, если я не увижу его, тебе не выбраться живым из этого города.

— Аргумент чрезвычайно веский и убедительный, — задумчиво произнес Метем. — Я уже приготовил для себя высеченную из скалы гробницу в Тире и не хотел бы, чтобы мой резной саркофаг из лучшего египетского алебастра валялся никому не нужный или был продан за бесценок какому-нибудь ничтожеству.

— Так оно и будет, если ты не выполнишь мою волю, Метем. Запомни — за час до восхода луны, у подножия столпа Эла во внутреннем дворе храма.

Метем вздрогнул: его чуткий слух уловил какой-то шорох.

— О божественная царица, — заговорил он громко, возвращаясь на прежнее место, перед троном, — ты очень несговорчивая покупательница. Если бы таких, как ты, было много, бедный торговец не смог бы заработать даже себе на пропитание. А вот женщина, которая знает цену таким бесценным произведениям искусства. — И он показал на Месу, которая со сложенными на груди руками, потупив глаза, стояла в пяти шагах от трона — настолько близко, насколько позволял обычай. — Госпожа, — продолжал он, обращаясь к ней, — ты слышала, какую цену я прошу; разве она слишком велика?

— Я ничего не слышала, господин. Я стою здесь, ожидая, пока моя святая повелительница вернется на трон — хочу напомнить ей о приближении часа вечерней молитвы.

— Как жаль, что у меня нет такой милой подсказчицы! — воскликнул Метем. — Тогда я терял бы меньше времени. — Но про себя он подумал: «Она что-то слышала, надеюсь, не все», — Рассуди нас, госпожа, — произнес он вслух. — Неужели пять десять шекелей — чересчур высокая цена за статуэтки, освященные и опрысканные детской кровью верховным жрецом Баала в Сидоне?

Меса подняла холодные глаза и осмотрела статуэтки.

— По-моему, цена и впрямь чересчур высокая. Но пусть госпожа Баалтис судит сама. Кто я такая, чтобы решать за нее?

— Я воззвал к оракулу, и оракул высказался против меня, — сказал Метем, ломая руки в притворном сокрушении. — Ну что ж, делать нечего. Царица, ты предложила мне сорок шекелей, и за сорок шекелей, во имя святых богов, я уступлю их тебе, хоть и теряю десять шекелей на этой сделке. Прикажи казначею, чтобы он выплатил мне завтра деньги. Всего доброго. — И, коснувшись лбом пола, он поцеловал полу одежды Элиссы.

Она склонила голову, прощаясь с ним, и, когда он встал, они посмотрели друг на друга. В ее глазах он прочитал строгое предостережение, и, хотя она молчала, ее губы как будто выговаривали одно слово: «Помни!»

Через десять минут Метем стоял в комнате Азиэля.

— Прочитала ли она мое письмо и что ответила? — спросил принц, вскакивая при его появлении.

— Во имя всех богов всех народов умоляю вас, не говорите так громко, — ответил Метем, плотно закрывая дверь и подозрительно оглядываясь. — О, если я когда-нибудь возвращусь в Тир целый и невредимый, клянусь пожертвовать щедрый дар каждому божеству, чей храм там находится, — а их немало, ибо ни одно из них в отдельности не обладает достаточным могуществом, дабы вызволить меня отсюда. Видел ли я госпожу Элиссу? О да, видел. И как вы думаете, чем угрожала мне эта невинная овечка, эта беспорочная голубка? Смертью! Не более, не менее! Она угрожала мне смертью, если я не выполню ее безрассудных повелений. И она отнюдь не шутит; у нее вполне достаточно полномочий для исполнения своей угрозы, ибо госпожа Баалтис обладает высшей властью над людскими жизнями, во всяком случае, никто не станет оспаривать волю богини, если она вознамерится лишить жизни простого смертного вроде меня. Если я не выполню ее повеления, мне конец; не правда ли, достойная награда за то, что я впутываюсь в ваши безумные любовные дела?

— Молчи! — остановил его Азиэль. — Скажи, чего она хочет.

— Чего хочет? Как вы думаете, чего она хочет? Повидаться с вами за час до того, как вы покинете город. Ставка в этой игре — моя жизнь, и, клянусь Баалом, я постараюсь, если смогу, выполнить ее желание, хотя и говорю вам, что вся эта затея — сущее безумие. Послушайте! — И он рассказал обо всем, происшедшем во дворце Баалтис. — А теперь, — спросил он, — готовы ли вы рискнуть, принц?

— Я оказался бы жалким трусом, если бы уклонился от встречи, — ответил Азиэль, — ведь она, слабая женщина, рискует куда больше меня…

— А вот я берусь за это дело только потому, что я жалкий трус и дорожу своей шкурой… Но что скажет Иссахар? Вряд ли можно сохранить в тайне от него это свидание.

Азиэль немного подумал.

— Приведи его сюда.

Метем вышел и через несколько минут вернулся с левитом, которому принц тотчас же без утайки рассказал обо всем.

— Благодарю тебя, принц, за откровенность; и я тоже, в свой черед, с такой же прямотой прошу тебя отринуть этот безрассудный замысел, который может кончиться лишь непоправимой бедой или даже чьей-либо гибелью.

— Не отступайтесь, принц, — перебил Метем, — если вы отринете свой безрассудный замысел, дело наверняка кончится моей гибелью, ибо госпожа вне себя и все равно настоит на своем. Расплачиваться придется мне.

— Не бойся, — улыбнулся принц. — Иссахар, я должен с ней встретиться либо…

— Либо что, принц?

— Я не уеду. Конечно, Сакон может выдворить меня силой, но только лишив жизни. Не теряйте слов попусту; если такова воля Элиссы, я должен повидаться с ней в последний раз. Это будет не любовная встреча, а навечное прощание двух сроднившихся душ.

— Ты так говоришь, принц. Позволишь ли ты мне сопровождать тебя?

— Да, если ты хочешь, Иссахар, но дело это опасное.

— Опасное? Чего-чего, а опасности я не боюсь. Да свершится воля Небес… Стало быть, мы пойдем вместе, но что будет с нами — не берусь предугадывать. Что ж, от судьбы не уйти.

Глава XII Свидание

Прошло два дня, и в условленный час к калитке в стене храма-крепости подкрались три фигуры в темных накидках. Время было предполуночное, но город еще не спал, ибо как раз в тот вечер распространилось известие о том, что Итобал во главе десятков тысяч воинов подступает к городским стенам. Все сходились в убеждении, что через несколько дней начнется осада Зимбое. Несмотря на позднее время, во дворце Сакона срочно собрали городской совет для подготовки к обороне; на всех улицах группы людей встревоженно обсуждали происходящее; а из кузниц уже доносился грохот молотов, выковывающих оружие. Проходили отряды воинов, белых и темнокожих; тянулись длинные вереницы мулов, груженных вяленым мясом и зерном; какая-то женщина с громкими рыданиями колотила себя в грудь, так как по приказу городского совета двоих ее сыновей забрали служить лучниками, а третьего послали таскать камни для укрепления городских стен.

Азиэль, Иссахар и Метем прошли незамеченными по шумным, многолюдным улицам, свернули в узкий проход в крепостной стене и вышли к калитке. Метем торкнулся в нее и шепнул:

— Она сдержала свое слово, калитка не заперта. Ну, а теперь идите на свое любовное свидание, достопочтенный Иссахар.

— Ты не пойдешь с нами? — спросил левит.

— Нет, я слишком стар для подобных приключений. И мне предстоит еще сделать кое-какие приготовления. Через час мулы с личной охраной принца будут стоять возле калитки; сам же караван со всей поклажей и сопровождающими находится на расстоянии однодневного перехода от этого проклятого города.

— Там вы и предлагаете встретиться?

— Нет, я зайду за вами в ваши комнаты, и прошу вас, не мешкайте: промедление чревато многими опасностями. После того как нежное свидание закончится и принц утрет свои слезы, ничто не должно задерживать его, ибо он уже осушил прощальный кубок вместе с Саконом. Входите же быстрее, чтобы вас не приметил какой-нибудь жрец; молюсь, чтобы вы благополучно вышли оттуда… Зрелище, прямо сказать, необычное! Принц Израиля и старый почтенный левит спешат на полночное свидание с верховной жрицей Баалтис в святилище ее бога. Не отвечайте — у нас нет ни одной лишней минуты. — И он исчез.

* * *

Войдя в калитку, Азиэль и Иссахар крадучись прошли по извилистым проходам, с трудом находя путь при тусклом небесном свете, который едва пробивался между стенами. Наконец они достигли двора святилища. Тишина здесь стояла мертвая, ибо городской шум не проникал за эти высокие, массивные, гранитные стены.

— Сущий Тофет! — прошептал Иссахар, вглядываясь в густые тени. — Дом Вельзевула, его обиталище. Куда же нам идти, Азиэль?

Принц показал на два больших предмета, смутно различимых при звездном свете, и ответил:

— Туда, к подножию столпа Эла.

— Припоминаю, — сказал Иссахар. — То самое место, где эта нечестивая жрица хотела совершить жертвоприношение и где жрецы меня поколотили за то, что я предрек, что их всех покарает гнев Господень, и этот час близок. Находиться здесь — святотатство, видеться с женщиной в присутствии всех этих демонов — святотатство… Хорошо, иди вперед, но умоляю, постарайся закончить этот разговор как можно быстрее, меня гнетет недоброе предчувствие, я чувствую смертельную опасность — не только для тела, но и для души.

Они двинулись дальше.

— Осторожнее, — прошептал Азиэль, — ты проходишь мимо жертвенной ямы.

— Да, да, — ответил Иссахар, — мы идем по самому краю адской бездны. Признаюсь, меня обуревает страх, ибо в подобных богомерзких местах Ангел Господень покидает нас.

— Нет никаких оснований для страха, — успокоил его Азиэль. Но в тот миг, когда он произнес эти слова, из жертвенной ямы выглянуло мертвенно-бледное лицо, будто некий призрак восстал из могилы; несколько Мгновений призрак наблюдал за ними холодными глазами, затем скрылся. Ни Азиэль, ни его спутник ничего не заметили.

Они были уже около большого столпа; от него отделилась фигура в черном покрывале.

— Элисса? — шепнул Азиэль.

— Я, — ответил мягкий голос, — но кто с тобой?

— Я, Иссахар, — ответил левит, — мой долг — оберегать принца, не мог же я отпустить его одного А теперь, жрица, как можно быстрее поговори с ним и мы сразу же уйдем из этого места, оскверненного человеческой кровью.

— Твои слова суровы, Иссахар, — кротко ответила она, — но я очень рада, что ты сопровождаешь принца, ибо, поверь, я позвала его отнюдь не для любовного свидания. Послушайте же, вы оба; вы знаете, меня возвели в сан верховной жрицы Баалтис вопреки моек воле. Теперь повторю тебе, Иссахар, то, что сказала принцу Азиэлю, — я уже не почитаю Баалтис. Да, здесь, в ее святилище, я отрекаюсь от нее, даже если она покарает меня смертью. О, с тех пор, как мет выбрали верховной жрицей, мне пришлось изучить все их тайные ритуалы, о которых я прежде и понятия не имела, я видела такое, от чего кровь стынет в жилах Говорю вам, принц Азиэль и Иссахар, я не могу этого больше выносить. От Эла и Баалтис я обращаюсь к тому, кого чтите вы, хотя, увы, у меня остается очень мало времени для искупления своих заблуждений…

— Почему ты думаешь, что у тебя мало времени? — спросил Азиэль.

— Потому что смерть уже стоит у меня за плечами, принц; да и что будет со мной, останься я в живых? Или я должна быть верховной жрицей Баалтис, изо дня в день преклонять перед ней колени и месяц за месяцем приносить ей жертвы. И как вы думаете — какие? Скажу без околичностей — кровь девушек и детей. А если страх горожан и жрецов окажется сильнее их веры, для предотвращения войны совет принесет меня в жертву Итобалу.

Ни эти жертвоприношения, ни этот позор не для меня, такого бремени мне не выдержать. Как только ты уйдешь, принц, я тоже покину этот город, я говорю не о своем теле, а о душе, и погружусь в вечный сон и покой. Вот почему я так хотела с тобой проститься всего лишь слабая женщина, я хочу, чтобы ты знал истинную правду о том, как я уйду из этой жизни.

Теперь ты знаешь все, для меня нет спасения, прощай же навсегда, принц Азиэль, которого я любила и люблю, хотя никогда больше не увижу, даже за могилой. — И с жестом полного отчаяния она повернулась, чтобы идти.

— Погоди, — хрипло произнес Азиэль, — мы не можем расстаться вот так; если у тебя хватает решимости оставить этот мир, может быть, у тебя хватит решимости бежать вместе с нами?

— Возможно, принц, — сказала она со смешком, — но хватит ли у тебя решимости взять меня с собой? И как посмотрит на это Иссахар? Нет, нет, иди своим собственным жизненным путем и предоставь мне умереть — так легче всего.

— В этом деле решать мне, а не Иссахару, — сказал Азиэль, — хотя, если пожелает, он может выдать нас жрецам Эла. Слушай, Элисса: или ты уедешь вместе со мной или я останусь здесь… Ты слышишь меня, Иссахар?

— Слышу, — ответил левит, — но, может быть, прежде чем изливать на меня свое негодование, ты все-таки соизволишь меня выслушать. Самоубийство — великий грех, но я чту эту женщину, готовую скорее пролить собственную кровь, нежели кровь невинных жертв и решительно не желающую, чтобы ее выдали замуж за человека, ей ненавистного; более того, эта женщина нашла в себе силы и доброчестие, дабы отринуть дьяволопоклонство, если это воистину так. Она хочет бежать вместе с нами? Почему бы не взять ее с собой? Только поклянись, Азиэль, что не женишься на ней, пока великий царь, твой дед, не выслушает нас и не даст свое милостивое позволение.

— Я могу поклясться за него! — воскликнула Элисса. — Ты согласен, Азиэль?

— Да, госпожа, — ответил он. — Иссахар, даю тебе слово: пока мы не получим благословение деда, она останется для меня сестрой, и только сестрой.

— Слышу и верю, — сказал Иссахар. — А теперь, госпожа, мы уходим; так что если ты готова — пошли.

— Я готова, — ответила она, — и это самый подходящий час, ибо меня хватятся лишь утром.

Они повернулись и пошли обратной дорогой. Никто не пытался их задержать, и все же, хотя они благополучно достигли комнаты Азиэля, на душе у них было сумрачно — их преследовало предчувствие неминуемых бед.

Их тревога, вероятно, была бы еще сильнее, если бы они заметили, что за ними до самого дворца следовала женщина с мертвенно-бледным лицом, которая выползла из жертвенной ямы. Уже у самого входа во дворец женщина повернулась и со всех ног бросилась бежать к святилищу, где обитала община жрецов Эла. Метем уже поджидал их.

— Рад вас видеть в целости и невредимости, на что, откровенно говоря, я даже и не надеялся, — сказал он. И, увидев закутанную в черное покрывало Элиссу, добавил: — С вами кто-то третий. А, госпожа Элисса! Стало быть, госпожа Баалтис будет сопровождать нас в нашем путешествии.

— Да, — подтвердил Азиэль.

— Итак, с нами избранница богов и святой Иссахар, значит, в чем-чем, а в благословениях недостатка у нас не будет. Велика же должна быть угроза, против которой они по отдельности или вместе не смогут нас защитить! Но позволь спросить, госпожа, простилась ли ты со своим почтенным отцом?

— Не терзай меня, — прошептала Элисса.

— Я этого не хотел, хотя, если помнишь, ты еще совсем недавно угрожала навеки запечатать мои уста. Но в такой поспешности, разумеется, не до трогательных прощаний; к счастью, я все это предвидел и запасся еще несколькими мулами. Мои дела добрее, чем мои слова. Я иду проверить, все ли как следует приготовлено. А вы пока поешьте. Скоро я вернусь за вами.

После его торопливого ухода они расселись вокруг стола с едой, но никому не хотелось есть, ибо их по-прежнему снедали тяжелые предчувствия. В скором времени они услышали какой-то шум и возбужденные крики о ворот дворца.

— Должно быть, Метем с мулами? — предположил Азиэль.

— Надеюсь, — ответила Элисса.

Наступила тишина. Затем в дверь громко забарабанили.

— Вставайте, — сказал Азиэль. — Пришел Метем.

— Нет, нет! — вскричала Элисса. — Это не Метем, сама Судьба ломится в нашу дверь.

Под натиском снаружи дверь распахнулась, и внутрь ворвалась толпа вооруженных жрецов во главе с шадидом. Рядом с ним шла его дочь Меса, и, словно два факела на ветру, пылали ее глаза на мертвенно-бледном лице.

— Говорила же я вам, — завопила она, показывая на троих беглецов. — Вот они, госпожа Баалтис и ее любовник, а с ними тот самый проповедник ложной веры, который призывал проклятия Небес на наш город.

— Да, ты говорила, — ответил шадид, — но мы, прости, не верили, что подобное может произойти. — и с криком ярости он приказал: — Взять их!

Азиэль обнажил меч и одним прыжком заслонил собой Элиссу, но, прежде чем он смог нанести хоть один удар, множество рук схватило его сзади; в один миг его связали, заткнули ему рот, закрыли темной повязкой глаза. Затем он, как во сне, почувствовал, что его ведут по длинным проходам; наконец его втолкнули в какую-то душную каморку, вытащили кляп изо рта и сняли с глаз повязку.

— Где я? — спросил Азиэль.

— В темнице под храмом, — ответили жрецы и, выйдя, заперли за собой большую дверь.

Глава XIII Отступничество Азиэля

Сколько времени Азиэль пролежал в темнице, мучимый горькими мыслями и страхом за Элиссу, — он не мог бы определить при всем желании, ибо дневной свет туда не проникал. В растущем смятении он все ясней и ясней сознавал лишь одно: его и Элиссу застигли, что называется, на месте преступления; они нарушили религиозный закон города, и за этот грех их ожидает жесточайшая кара. Почти никаких шансов на спасение у них нет.

Его мало тревожило, что будет с ним самим, но он горько скорбел об Элиссе и Иссахаре. И левит и Метем были правы в своих предупреждениях: и ради нее и ради себя он не должен был общаться с верховной жрицей Баала. Но он не внял их предостережениям, его сердце наотрез отказалось им внять, — и теперь, если их не спасет какое-либо чудо — или Метем — оба они, в расцвете молодости и любви, обречены на заклание.

Вконец истерзанный нестерпимыми страхами и бесплодными сожалениями, Азиэль незаметно погрузился в тяжелый сон. Разбудил его громкий скрип двери: вошли жрецы, угрюмые, молчаливые. Они схватили его и завязали ему глаза. Затем его повели по многочисленным лестницам и по таким крутым переходам, что время от времени им приходилось останавливаться и отдыхать.

Наконец, он услышал гул многочисленных голосов и понял, что его привели куда-то, где находится много народа. С его глаз сняли повязку. Он невольно отшатнулся, когда в глаза ему ударили ослепительные лучи заходящего солнца; его тут же, с громким восклицанием, схватили и больше уже не отпускали. Азиэль сразу же понял почему. Он стоял на самом краю пропасти, на высоко возносящейся над уже затененным городом скале. Далеко внизу, по мрачному ущелью, бежала торговая дорога, ведущая к морскому побережью.

Здесь, на головокружительной высоте, находилась широкая квадратная площадка, окруженная с трех сторон отвесными склонами. С четвертой стороны зияла пропасть. На этой площадке в несколько полукружий были расставлены камни; на них сидели старшие жрецы и жрицы Эла и Баалтис в своих церемониальных одеяниях. Справа и слева теснились избранные зрители, среди которых Азиэль увидел Метема и Сакона; рядом с ним, охраняемые вооруженными жрецами, стояли Элисса в своем темном покрывале и, поодаль, Иссахар. Перед ним, на маленьком жертвеннике, горел огонь; за жертвенником виднелась святыня с символическим изображением Баалтис в облике стогрудой женщины; святыня была изготовлена из золота, слоновой кости и дерева.

Азиэль понял, зачем их сюда привели; эти жрецы и жрицы — их судьи. Ему показывали уже это место, объяснив, что там вершат суд над теми, кто смеет оскорблять самих богов. Если суд признает подсудимых виновными, несчастных сбрасывают в пропасть, где их тела безжизненными грудами мяса и костей валяются потом на дороге.

После долгой торжественной паузы, по знаку шадида, мужа опочившей Баалтис, с Элиссы сняли покрывало. Она тут же обернулась к Азиэлю и грустно ему улыбнулась.

— Ты знаешь, какой жребий нас ожидает? — спросил принц по-еврейски у Иссахара.

— Я знаю, и я готов, — ответил старый левит. — Моей душе ничто не грозит, а как эти псы поступят с моим телом, мне все равно. Но, сын мой, я скорблю о тебе; будь проклят тот час, когда ты впервые узрел лицо этой женщины.

— Не упрекайте меня, я и без того несчастлива,— тихо сказала Элисса. — Неужели с меня мало того, что я навлекла погибель на того, кого люблю? Не проклинайте меня, лучше помолитесь за прощение моих грехов.

— С радостью, дочь моя, — ответил Иссахар, — ведь это только кажется, будто ты повинна во всех злосчастьях, на самом же деле ничто в мире не происходит без соизволения на то Небес. Я был неправ, упрекая тебя, прости!

Шадид потребовал, чтобы все замолчали. Из-за изваяния богини вышла Меса.

— Кто ты такая и что здесь делаешь? — спросил шадид, будто впервые ее увидел.

— Я Меса, дочь прежней госпожи Баалтис, Мать жриц Баалтис, — ответила она. — Я хочу дать показания против новой Баалтис, против чужеземца Азиэля и священнослужителя Бога евреев.

— Возложи руку на жертвенник и говори правду, только правду, — велел шадид.

Меса склонила голову, коснулась пальцами алтаря, принося требуемый обет, и начала:

— Я относилась к госпоже Баалтис с подозрением с первого же дня ее избрания.

— Почему? — спросил шадид.

Она повернулась к Метему и несколько мгновений смотрела на него, явно колеблясь. По каким-то своим соображениям она, очевидно, не хотела изобличать его.

— Меня насторожили некоторые ее слова, когда она была в священном трансе перед жертвенным огнем. Как Мать жриц, я наклонилась к ней, чтобы услышать и объявить волю богов, но вместо святых слов она забормотала что-то невнятное о чужестранце-еврее и о том, что за час до захода солнца должна с ним встретиться у столпа Эла во дворе святилища. Несколько ночей, исполняя свой долг, я пряталась в жертвенной яме и ждала. В последнюю ночь, за час До восхода луны, туда потайным ходом прокралась переодетая госпожа Баалтис и встала возле столпа; тут же к ней подошли Азиэль и левит и о чем-то с ней заговорили.

О чем именно был их разговор, я не могла слышать, слишком далеко они стояли, но наконец они оставили храм и направились ко дворцу Сакона. Я проследила за ними, и когда они достигли дворца, предупредила тебя, шадид, и жрецов, — и вы схватили их. Как Мать жриц, я требую суровой кары для этих святотатцев, дабы наш город не поразило проклятие Баалтис. Так повелевает наш древний обычай.

Окончив показания, своими холодными, полными торжествующей ненависти глазами она оглядела соперницу и отошла прочь.

— Вы слышали? — спросил шадид, обращаясь к другим судьям. — Требуются ли дополнительные показания? Солнце уже садится, у нас мало времени.

— Нет, не требуются, — ответил один из судей от имени всех остальных, — ведь мы застигли их всех в комнате принца. Изложи, шадид, что гласит по этому поводу закон, и да свершится правосудие в соответствии с духом и буквой закона, без каких бы то ни было опасений и пристрастий.

— Послушайте! — сказал шадид. — Вчера ночью Элисса, дочь правителя, с соблюдением всех требований закона избранная госпожой Баалтис, тайно встретилась с мужчинами во дворе храма и вошла с ними обоими или одним из них, в комнату Азиэля, принца Израильского, гостя Сакона. Намеревалась ли она бежать с ним вместе из города, который он должен был оставить вчера ночью, — мы не можем утверждать уверенно, и допрашивать об этом нет никакой необходимости, достаточно того, что она была с ним вместе. Нет сомнения, что, совершая этот грех, они оба были хорошо осведомлены о нашем законе; я сам лично предупреждал их, что госпоже Баалтис запрещено встречаться с каким-либо мужчиной, кроме законно избранного ею самой, на что она имеет полное право, супруга; подобное преступление карается смертной казнью. Поэтому, израильтянин Азиэль, мы приговариваем тебя к смертной казни; ты будешь сброшен в пропасть.

— Я в вашей власти, — гордо заявил принц, при желании вы можете убить меня за нарушение какого-то там закона Баала, но предупреждаю, что вас настигнет возмездие царей Израиля и Египта. Они взыщут с вас за мою кровь. Единственное, о чем я прошу, — пощадить госпожу Элиссу, ибо вся вина моя, всецело моя.

— Принц, — угрюмо ответил шадид, — мы знаем ваш высокий сан и знаем, что за вашу казнь может последовать суровое возмездие, но мы, служители богов, чье мщение неотвратимо и грозно, не можем отступить от своего закона из страха перед земными властителями. Тот же закон, однако, оговаривает, что вы можете избежать смертной казни: есть путь, ведущий не только к спасению, но и к высоким почестям; этот путь может открыть для вас та, что является причиной свершенного вами греха. Элисса, Хранительница духа Баалтис здесь на земле, если ты соизволишь назвать этого человека своим мужем, он будет освобожден; тот, кого избирает Баалтис, не может отвергнуть дар ее любви, но, покуда она жива, должен править вместе с ней, возведенный в сан шадида. Но если ты не пожелаешь избрать его своим мужем, он, как я уже сказал, умрет — и немедленно. Говори.

— По-видимому, у меня нет выбора, — слабо улыбаясь, вымолвила Элисса. — Прошу тебя: прости меня, но я вынуждена поступить так, чтобы сохранить тебе жизнь, принц Азиэль! Итак, по нашему древнему обычаю, пользуясь священным правом Баалтис, я объявляю тебя своим супругом.

Азиэль хотел было что-то ответить, но шадид поспешно его перебил:

— Да будет так, госпожа, мы слышали, какой выбор ты сделала, и мы должны с ним согласиться, но пока еще, принц Азиэль, ты не можешь назвать ее своей женой и занять свое место со всеми его высокими правами. Отныне твоя жизнь в безопасности, так как Баалтис назвала тебя своим супругом, и вся вина с тебя снята. Но за ней вина по-прежнему остается, и ее ожидает смерть, ибо в нарушение закона она выбрала мужем человека, почитающего чужого бога, а это наитягчайшее из всех преступлений. Поэтому или ты должен будешь возложить фимиам на алтарь, совершив тем самым жертвоприношение Элу и Баалтис, и отречься таким образом от своей веры и принять нашу, либо она должна умереть, а после ее смерти ты будешь лишен сана шадида и немедленно изгнан из города.

Только теперь Азиэль понял, какая искусная западня для него приготовлена, вероятнее всего, усилиями Сакона и Метема. Элисса преступила религиозный закон, он истинный виновник ее святотатства; и даже правитель города, со всей его властью, не мог помешать суду над дочерью и его высоким гостем. Поэтому они и разыграли эту, как им, видимо, представляется, комедию, чтобы спасти их обоих в надежде на то, что будущее так или иначе развяжет этот узел. Для этого необходимо было, чтобы Элисса назвала его своим мужем, а он бросил несколько зернышек фимиама на жертвенник, после чего, в соответствии с законом, они оба свободны и в безопасности. Однако Метем и его сообщники, кто бы они ни были, не учли, что жертвоприношение Баалу — наихудшее святотатство в глазах любого иудея, и если бы речь шла только о спасении его собственной жизни, принц скорее бы умер, чем пошел на отступничество.

Когда принц услышал приговор и осознал весь ужас предстоящего ему выбора, он буквально оцепенел и некоторое время был в полном смятении. Либо ом отречется от своей веры, погубив тем свою душу, либо женщина, которую он любит, на глазах у него будет предана ужасной смерти. Как может он допустить подобное перед ликом Небес и перед этими отродьями Сатаны! Даже думать об этом было невыносимо.

А времени для раздумий не оставалось: жрец уже протягивал ему чашу с фимиамом; помимо своей воли принц отметил, что чаша золотая, с ручками из зеленого камня, и представляет собой образ Баалтис, чьим служителем он должен себя объявить. Он, Азиэль, из царского Дома Израиля, должен объявить себя служителем Баала и Баалтис, хуже того, верховным жрецом их культа! Чудовищно, невообразимо! Но что будет с Элиссой? Она должна умереть — если, конечно, все это не комедия и они не пощадят ее: неужели такой ценой он должен выкупить ее жизнь?!

— Не могу! — произнес он одними сухими губами, отталкивая чашу.

На всех лицах отобразилось изумление, очевидно, его отказ не был предусмотрен. Последовало недолгое молчание, затем перед алтарем опять появилась Меса в своей роли обвинительницы от имени разгневанных богов.

— Иудей, которого госпожа Баалтис избрала своим мужем, отказывается почитать ее богов, — произнесла она недрогнувшим голосом. — Как Марь жриц и выразительница воли Баалтис, я требую, чтобы Элисса, дочь Сакона, была казнена и трон Баалтис очищен от этой осквернительницы, дабы отвратить немедленное и беспощадное отмщение богини.

Шадид сделал знак, чтобы она замолчала, и сказал Азиэлю:

— Мы просим тебя подумать немного, прежде чем предадим смерти ту, чей единственный грех состоит в том, что, будучи верховной жрицей нашей религии, она избрала своим супругом, земным представителем Эла, иноверца. Из сострадания к ее судьбе мы даем тебе время подумать.

Воспользовавшись этим коротким перерывом, Сакон бросился вперед и, обвив руками колени Азиэля, в безграничном отчаянии умолял его спасти его единственное дитя от столь страшной судьбы.

Если принц откажется спасти ее из-за своих религиозных убеждений, провозгласил Сакон, он просто жалкий подлец и трус, обреченный на вечное презрение всех живущих. Только любовь к нему, принцу, и понудила ее нарушить закон, совершив преступление, караемое смертной казнью, и хотя его предупредили об угрожающей ей опасности, он как человек безнадежно испорченный, безрассудно пренебрег этими предостережениями. Неужели же он отречется от нее?..

Однако Иссахар не дал ему договорить, он обратился к своему воспитаннику с обжигающими, точно пламя, словами:

— Не слушай этого человека, Азиэль. Он пользуется твоей слабостью, дабы погубить твою душу. Неужели ради спасения одной женщины, чье миловидное личико навлекло столько горя на всех нас, ты отринешь Господа своего, станешь рабом Баала и Ашторет? Пусть поразит ее смерть, если этого требует судьба, но сохрани свое сердце в беспорочности; не то отринутый тобой Яхве тотчас же отмстит и тебе и ей. Я предостерегал тебя с самого начала, но ты отвращал от моих слов слух свой. Предупреждаю в последний раз, Азиэль, внемли моему посланию, иначе тебе горе! Великое горе! — И, воздев руки к небесам, пророк начал громко молиться, чтобы Азиэль устоял перед этим тяжким испытанием.

Тем временем подошел Метем.

— Принц, — сказал он тихим голосом, — вы знаете, человек я не слишком чувствительный; в этом мире так много молодых девиц, что мне все равно, станет ли одной из них меньше или нет, а у этой хватило дерзости три дня назад угрожать мне смертью. И все же я не могу допустить, чтобы она погибла так ужасно. Не слушайте завываний этого старого фанатика, принц; ведь именно из-за вас госпожа оказалась в этом безвыходном положении; поступите же, как подобает истинному мужчине. Я могу понять твердость ваших религиозных убеждений, могу понять, сколь дорожите вы своей душой, и все же я спрашиваю: неужели вы обречете на смерть прекрасную женщину, которая пожертвовала ради вас всем, чем она обладает? — и вздрогнув, он кивком головы показал на зияющую рядом пропасть.

— Неужели нет никакого другого выхода? — спросил Азиэль.

— Клянусь, никакого другого. Никто не хочет ее смерти, кроме этой дикой кошки Месы, которая метит на ее место, но уж если устроено открытое судилище, обратного хода нет. Ни золотом, ни мольбами нельзя воспрепятствовать осуществлению закона, одного из немногих, подлежащих беспрекословному исполнению. А тут еще горожане, полуспятившие от страха перед Итобалом, убеждены, что его неисполнение повлечет неминуемую кару богов. Может быть, мы и придумали бы что-нибудь, но, честно сказать, никому даже в голову не пришло, что вы откажетесь принести такую пустячную жертву ради любимой, как вы клянетесь, женщины.

— Ничего себе, пустячная жертва!

— Да, принц, пустячная жертва. Вспомните, что воскурение фимиама — чисто ритуальный обычай, который вы совершаете лишь по принуждению. Впоследствии, когда вы оба бежите из этого города, вы сможете замолить этот грех, искупить его покаянием. Если ваш Господь может разгневаться на вас за то, что вы сожжете щепоть фимиама, чтобы спасти женщину, которая пожертвовала ради вас очень многим, — такой бог не достоин поклонения, по мне, так уж лучше Баал.

Азиэль посмотрел на жреца с золотой чашей. Все это время Элисса молчала, но тут она выступила вперед и тихим, убедительным голосом сказала:

— Принц Азиэль, я объявила вас своим супругом, чтобы спасти вам жизнь, но во имя всего святого заклинаю: не делайте того, что от вас требуют, чтобы спасти мою, не столь уж и ценную, жизнь, вряд ли заслуживающую спасения. Ведь вы иудей, принц Азиэль, и это жертвоприношение, пусть на вид и ничтожное, — величайший грех; вы не должны, не имеете права совершать его ради женщины, которая, на вашу же беду, полюбила вас. Внемлите же мудрому совету Иссахара и моей смиренной мольбе. Отбросьте все колебания и позвольте мне умереть, ведь мы расстанемся лишь на время, я буду ждать вас у Врат Смерти, принц Азиэль.

То ли терпение шадида к этому времени истощилось, то ли он решил подвергнуть Азиэля более жестокому испытанию, но он громко приказал:

— Пусть будет так, как она желает.

Четыре жреца схватили Элиссу за руки и ноги, отнесли к краю пропасти и стали раскачивать; ее длинные волосы свисали вниз, в бездну, багровое пламя заката озаряло запрокинутое, смертельно-бледное лицо. На какой-то миг жрецы остановились, ожидая дальнейших приказаний. Шадид поднял руку, прежде чем дать окончательный сигнал.

— Извольте сказать, принц Азиэль, обрекаете ли вы эту женщину на смерть или она останется жить, решайте быстрее, ибо рука у меня устает, и когда я опущу жезл, вы уже лишитесь выбора.

Все глаза обратились на жезл, тишину нарушали только горестные крики Сакона. Метем в отчаянии ломал руки, и даже Иссахар прикрыл глаза краем капюшона, чтобы не видеть этого жуткого зрелища. Жрец с умоляющим видом протянул Азиэлю чашу с фимиамом.

Каждое проходящее мгновение казалось принцу целой вечностью. Его сердце разрывалось надвое между чувством долга и любовью и состраданием. Он не отрывал глаз от искаженного лица обреченной женщины, и в тот миг, когда жезл стал клониться вниз, любовь и сострадание восторжествовали.

«Да простит меня Господь за отступничество!» — произнес он про себя и вслух добавил: — Я совершу жертвоприношение. — Взяв несколько зернышек фимиама, он бросил их в огонь, пылающий на алтаре, и машинально, не вдумываясь в смысл слов, повторил вслед за шадидом:

— Принося эту дань почитания, предаюсь вам душой, Эл и Баалтис, единственные истинные божества…

* * *

Отзвучал и смолк голос Азиэля, в безветренном воздухе заклубилась, поднимаясь ввысь, струя густого Дыма. Азиэль смотрел на этот дым, и ему казалось, будто он видит перед собой Ангела Мести с пламенеющим в руке мечом, который гонит его, оскверненного вероотступничеством, прочь, как некогда наши прародители были изгнаны из сияющих врат рая. А вокруг, в разгоревшемся пылании заката, пожирая его широко Раскрытыми глазами, стояли злобные нелюди. Это демоны, обагренные человеческой кровью, думал принц демоны, восставшие из преисподней, чтобы быть вечными свидетелями его отступничества, которому нет и не может быть прощения!

Глава XIV Мученический конец Иссахара

Итак, свершилось! Ликующий, пронзительный крик вырвался из уст сидящих полукружиями жрецов и жриц. Их боги одержали великую победу. Этот высокопоставленный служитель ненавистного им израильского Бога прельстился госпожой Баалтис и, чтобы сохранить ей жизнь, отрекся от него. Стало быть, они, слуги Бааловы, одержали верх, как же тут не торжествовать?

Шадид вновь поднял свой жезл — и сразу же водворилось молчание.

— Ты поступил, брат, благородно и разумно, — сказал он Азиэлю. — Отныне эта божественная госпожа, избравшая тебя, — твоя законная супруга. — И он показал на Элиссу, безжизненно распростершуюся на скале. — Наслаждайся же счастьем ее любви. Ты мой преемник, верховный жрец Эла, хранитель жреческих тайн. Забудь о своей бессмысленной прежней вере и наплюй на ее алтари. Приветствую тебя, новый шадид, повелитель госпожи Баалтис, избранник самого Эла. Отведите же его, жрецы, вместе с божественной госпожой, его супругой, в их обиталище.

— А как быть с левитом? — спросила Меса. Шадид поглядел на Иссахара, который, раненный в самое сердце, все это время стоял с выражением безграничного горя на лице и с непередаваемым ужасом в глазах.

— Пророк, — сказал он, — я забыл о тебе, но ты тоже подлежишь суду, ведь ты, вопреки закону, посмел присутствовать на тайном свидании с госпожой Баалтис. Это преступление наказывается смертью, и я не думаю, чтобы какая-нибудь женщина изъявила желание назвать тебя своим супругом, дабы спасти тебя от этого наказания. И все же в этот радостный час мы будем милосердны; поэтому, как и твой господин, воскури фимиам, произнеси при этом полагающиеся слова и ступай своей дорогой.

— Прежде чем выполнить твое повеление и возложить фимиам на алтарь, я хотел бы сказать несколько слов, о служитель Эла, — начал Иссахар; его голос звучал спокойно, но, казалось, замораживал кровь всех слушателей. — Прежде всего, я обращаюсь к тебе, Азиэль, и к тебе, женщина. — Он показал на Элиссу, которая успела встать и, вся дрожа, опиралась на своего отца. — Мой вещий сон сбылся.

Ты, Азиэль, свершил воистину тяжкий грех и понесешь заслуженную кару. И все же услышь послание милосердия: ты согрешил, понуждаемый любовью и состраданием, и посему твоя жизнь будет пощажена, но тебе суждено каяться до последних своих дней; в горьком отчаянии, в тоске необоримой приползешь ты обратно к стопам отринутого тобой Господа.

Ты, женщина, явила истинное благородство духа, вступила на путь праведный, однако же именно ты виновница столь великого греха. Посему твоей любви не будет дано принести никаких плодов, и отступничество твоего возлюбленного не спасет тебя от уготованной тебе судьбы. На этой грешной земле, о Саконова дочь, нет для тебя никакой надежды; обрати же свой взор горе: там, в мире ином, для тебя еще сохраняется надежда.

А вот стоит та, что предала нас. — Он устремил свой пылающий взгляд на Месу. — Жрица, ты не гнушалась никакими кознями, чтобы взойти на трон Баалтис; узнай же, какая тебе уготована участь: ты останешься в живых, будешь подметать хижины дикарей и рожать от них ублюдков.

Я читаю в твоей душе, жрец, — показал он на шадида. — Тыуже обдумываешь, как убить этого отступника, коего ты приветствуешь как своего преемника, ибо ты хочешь захватить его место. Но твоим замыслам не суждено сбыться: твое место — в брюхе шакала.

Попомните мои слова и вы, жрецы и жрицы Эла и Баалтис. Посмотрим, вознесете ли вы к небесам громкий триумфальный гимн, когда вы сами будете возложены на алтарь и спалены всепожирающим пламенем, и не сохранится от вас ничего, кроме грехов ваших, а им суждено жить вечно, ибо они бессмертны. О обитатели проклятого града, обратите свои взоры вон на те холмы и ответствуйте, что вы там зрите в свете умирающего дня? Море сверкающих копий, Не так ли? Их острия уже нацелены в сердца ваши, обитатели проклятого града, само название коего позабудется в веках; только башни и уцелеют от него, дабы удивлять и озадачивать людей еще не родившихся.

Я высказал все, что хотел, жрец, и теперь кладу свою жертву на твой алтарь.

Среди всеобщего смятения и страха Иссахар шагнул вперед, схватил древний образ Баалтис, плюнул на него и швырнул бесценное изваяние на алтарь, где оно разбилось на куски, тут же охваченное пламенем.

— Вот мое жертвоприношение! — воскликнул он. — Да примет его тот, коему я служу! А сейчас состоится другое жертвоприношение. Прощай же, сын мой Азиэль!

Несколько мгновений присутствующие в ужасе и растерянности смотрели на догорающие обломки священного образа. Затем с яростными криками и проклятиями жрецы и жрицы в едином порыве вскочили с камней, где они сидели, и набросились на Иссахара, который поджидал их со скрещенными на груди руками. Они били его своими жезлами из слоновой кости, раздирали ногтями и зубами, терзая, как собаки — горную лису, пока, опрокинув, не затоптали его насмерть.

Так принял свой мученический конец левит Иссахар; лучшей для себя смерти он, вероятно, не мог бы и пожелать.

Азиэль пробовал кинуться ему на помощь, но Метем и Сакон, зная, что его ожидает немедленная расправа, с большим трудом удержали его. Он все еще продолжал вырываться, когда Иссахар вытянулся и застыл, уже навсегда неподвижный. Солнце закатилось, быстро сгустились сумерки. Азиэль почувствовал, что силы его оставляют; сознание его помутилось, и он упал.

* * *

Ему казалось, будто он видит бесконечный кошмарный сон; среди множества хаотически сменяющих друг друга видений настойчиво повторялось одно: перед ним, как будто наяву, возлежал умирающий пророк, суровым голосом обличая того, кто отступился от бога своих предков и преклонил колени перед Баалом.

Очнулся он в незнакомой ему комнате. Была ночь, в мерцании светильников он увидел какого-то человека, который смешивал снадобье в стеклянном фиале. Так велика была его слабость, что он не сразу смог вспомнить имя этого человека.

— Метем, — наконец выговорил он. — Где я? Финикиец поднял на него глаза и с улыбкой сказал:

— В своем собственном доме, принц, во дворце шадида. Но вам не следует говорить, вы еще не оправились от болезни; выпейте вот это и поспите.

Приняв лекарство, Азиэль сразу же погрузился в крепкий сон. Когда он пробудился, в окне уже ярко сверкало солнце, озаряя своими лучами проницательное и доброе лицо Метема, который сидел на стуле и, подпирая подбородок ладонью, внимательно за ним наблюдал.

— Расскажи мне обо всем, что случилось, друг, — сказал Азиэль, — с тех пор как… — Он вздрогнул и замолчал.

— С тех пор как вы женились на госпоже Элиссе и этот фанатичный, хотя и достойный всяческого уважения глупец Иссахар обрел желанную ему награду?.. Хорошо, расскажу, но сперва подкрепитесь, — ответил Метем, протягивая ему блюдо с едой. — Вот уже три дня, — продолжал он, — как вы лежите в сильном жару; пользую вас я, а в свободное от религиозных дел время сюда заходит и ваша супруга, госпожа Элисса.

— Элисса? Она бывает здесь?

— Успокойтесь, принц, конечно же, бывает и скоро придет опять… Могу вам также сообщить, что Итобал сдержал свою угрозу и обложил город во главе большой армии, перерезав все подвозные пути и пути бегства. Предполагают, что на следующей неделе он начнет штурм, который, по мнению многих, вполне может оказаться успешным. И последняя новость: чтобы спасти город, жрецы и жрицы, по настоянию городского совета, обсуждают, не выдать ли царю дочь Сакона. В свое оправдание они ссылаются на то, что госпожа Баалтис была выбрана с помощью подкупа, поэтому-де ее избрание недействительно, ибо к воле богини не должны примешиваться никакие посторонние обстоятельства.

— Но ведь по их же религиозному закону, — сказал Азиэль, — она является моей супругой, как же ее можно выдать замуж за другого человека?

— Нет, принц, как только она перестанет быть госпожой Баалтис, ваше супружество само собой расторгается, вы теряете пост шадида, которым, как я понимаю, не слишком и дорожите. Но все эти исхищрения жрецов не имеют особого значения, ибо весь город объят таким непреодолимым ужасом, что, попадись им в руки сама богиня Баалтис, они выдали бы и ее, лишь бы умилостивить царя Итобала, а о госпоже Элиссе и говорить нечего. Разумеется, она осведомлена об угрожающей ей опасности. Но вот и она сама.

Дверные шторы раздвинулись, и появилась Элисса, облаченная в великолепное церемониальное платье и с золотым полумесяцем над челом.

— Как чувствует себя принц, Метем? — спросила она, с тревогой поглядывая на полускрытое в тени стены ложе.

— Посмотри сама, госпожа, — ответил финикиец с поклоном.

— Элисса! Элисса! — громко позвал Азиэль, приподнимаясь и протягивая к ней руки.

Она и увидела и услышала, и с негромким вскриком порхнула к нему в объятия. Несколько минут, не размыкая рук, они бормотали слова любви и приветствия.

— Может быть, оставить вас наедине? — спросил Метем. — Нет? Тогда извольте вспомнить, принц, что вы еще очень слабы и не должны предаваться бурным чувствам.

— Послушай, Азиэль, — сказала Элисса, убирая руки с его шеи, — у нас нет времени на нежные излияния, да и не следует тебе проявлять любовь к той, которая все еще является верховной жрицей Баалтис, хотя и перестала ей поклоняться. Ты поступил очень благородно, воскурив фимиам Элу ради спасения моей жизни. Но ты напрасно не послушался меня, когда я умоляла тебя не делать этого; и теперь я горько сожалею, что ради меня ты совершил такой грех. Тем более что твоя жертва может оказаться напрасной; пророчества Иссахара содержат угрозу для нас обоих, мне не избежать смерти, а тебе не избежать горьких мук раскаяния, той тоски, тягостней которой нет ничего на свете, — тоски по навеки ушедшей.

— Бежать уже невозможно?

— Метем может подтвердить: нет, невозможно; за мной наблюдают день и ночь, Меса бродит за мной по пятам, от двери к двери. К тому же Итобал окружил Зимбое таким плотным кольцом, что без его ведома даже мышь не проскользнет наружу. И это еще не самое худшее: они намереваются выдать меня Итобалу и купить такой ценой мир. В заговоре участвует даже мой отец, в полном отчаянии он считает своим долгом пожертвовать родной дочерью ради спасения города, если, конечно, этой жертвы окажется достаточно.

— Но ведь госпожа Баалтис неприкосновенна?

— В такие времена даже сама богиня не была бы ограждена от посягательств, что уж говорить о ее жрице, Азиэль. Они сговорились схватить меня сегодня ночью. Это поручено Месе и другим жрецам. Этим приношением они хотят задобрить Итобала, который не принимает никакого другого.

— Лучше бы нам умереть, — громко простонал Азиэль.

— Лучше бы мне умереть, — поправила она, кивнув. — Но послушай, я тут кое-что придумала, отчаиваться еще рано. Подъезжая к Зимбое, в трех милях от городских ворот, высоко над дорогой, на скале, ты, может быть, заметил бронзовые решетчатые ворота, закрывающие вход в пещеру?

— Да, заметил, — подтвердил Азиэль. — Мне сказали, что там находится священное кладбище.

— Там хоронят верховных жриц Баалтис, — продолжала Элисса. — Сегодня вечером я должна возложить жертву на гробницу моей предшественницы. Войду я одна, ибо никто не имеет права сопровождать меня туда, и сразу же запру за собой ворота. Они предполагают схватить меня на обратном пути: но я останусь в этой пещере. Конечно, живая, а не мертвая, Азиэль. Я заранее припасла там пищу и воду — этих припасов хватит на много дней. В этой пещере, среди усопших, я и останусь жить, пока не присоединюсь к их числу.

— Но что помешает им взломать ворота и вытащить тебя оттуда, Элисса?

— Живой они меня не вытащат, а мое мертвое тело они вряд ли пожелают показать Итобалу. Вот здесь на груди у меня фиал с ядом, на поясе — кинжал; этого вполне достаточно, чтобы покончить с собой такой хрупкой женщине, как я. При первой же попытке взломать ворота, я предупрежу их, что приму яд или пущу в ход кинжал и тем самым сорву их замысел; У них останется лишь надежда выдворить меня оттуда с помощью голода или выманить какой-нибудь другой хитростью.

— Ты смелая женщина! — в восхищении воскликнул Азиэль. — Но ведь самоубийство — величайший грех.

— Даже этот грех не остановит меня, любимый. Я пошла бы на него и прежде, с меньшим основанием, лишь бы не попасть живой в руки Итобала; что бы ни случилось, на какой бы обман мне ни пришлось бы пойти, тебе, Азиэль, я останусь верной и в жизни, и в смерти!

Обуреваемый мучительными сомнениями, принц горько застонал.

— Можешь ли ты что-нибудь сказать, Метем, — обратился он к финикийцу.

— Да, принц, — ответил тот. — Прежде всего, я хочу сказать, что госпожа Элисса поступает опрометчиво, раскрывая передо мной свои тайные мысли, ведь я могу донести на нее в городской совет или жрецам.

— Нет, Метем, не упрекай меня в опрометчивости, хотя ты и любишь деньги, я уверена, что меня ты не предашь.

— Ты права, госпожа, я тебя не предам, да и на что мне деньги в городе, который вот-вот будет взят штурмом? Кроме того, я ненавижу Итобала; он угрожал мне смертью, так же, кстати, как и ты, госпожа; и я сделаю все возможное, чтобы спасти тебя от его лап. Это первое. Второе — я не вижу никакой пользы в этом твоем замысле: если тебя не выдадут, Итобал начнет штурм — и тогда…

— Он может потерпеть поражение, Метем, ибо горожане будут биться за свою жизнь, к тому же с нами принц Азиэль, опытный военачальник; он тоже будет участвовать в сражениях, если поправится…

— Не тревожься, Элисса, еще два дня, и я буду достаточно силен, чтобы сражаться не на жизнь, а на смерть.

— Во всяком случае, — продолжала Элисса, — с помощью моего плана мы можем выиграть время, а кто знает, как повернется судьба. Как бы то ни было, бегство для меня невозможно, и лучшего плана у меня нет.

— И у меня тоже, — сказал Метем, — ибо в конце концов и самая хитрая лиса возвращается к своему прежнему следу. Один я могу бежать из этого города, принц может бежать, даже госпожа Элисса, если переоденется, — но втроем у нас нет никакого шанса спастись, ибо в городе мы все время находимся под наблюдением, а за его стенами нас поджидает Итобал со своими армиями. О принц Азиэль! Благоразумие требовало, чтобы я бежал, когда вас с Иссахаром схватили после этого безрассудного свидания в храме, я предвидел, что оно плохо кончится; но на старости лет я сильно поглупел и подумал, что не могу покинуть вас, не простившись. Ну что ж, пока еще мы все живы, не считая Иссахара, человека самого из нас достойного, хотя и фанатика; но долго ли еще нам осталось жить — это я не могу сказать.

Наилучшим для нас выходом была бы победа над Итобалом; в общем ликовании мы могли бы незаметно бежать из Зимбое и присоединиться к нашим слугам, ждущим нас в обусловленном тайном месте, за первой грядой холмов. Если же одолеть его не удастся, что ж, мы отбудем немного раньше, чем предполагали, чтобы узнать, кто же распоряжается людскими судьбами и в самом ли деле солнце и луна — колесницы Эла и Баалтис… Принц, вы совсем бледны…

— Ничего страшного, — сказал Азиэль, — принесите мне воды, у меня все еще жар.

Метем пошел за водой, а Элисса опустилась на колени возле ложа и пожала руку своего возлюбленного.

— Я не смею здесь дольше оставаться, — прошептала она. — О, Азиэль, я не знаю, как и когда мы встретимся вновь, но на душе у меня очень тягостно; я чувствую, увы, что мой конец приближается. Я причинила тебе много горя, Азиэль, хотя себе еще больше, — и я ничего не дала тебе взамен, кроме самого заурядного из всего, что может быть на свете, — женской любви.

— Самого прекрасного из всего, что может быть на свете, — поправил он, — и я счастлив, что получил этот дар.

— Да, но ты заплатил за него слишком дорого, — ведь я-то хорошо знаю, чего тебе стоило возложить фимиам на алтарь, — и я молюсь твоему Богу, который отныне и мой Бог, чтобы твой грех пал на мою голову, а тебе было даровано полное прощение. Азиэль, женщина я или дух, пока во мне сохраняются Жизнь и память, я твоя: только твоя; я оставляю тебя, чистая душой и телом, и если нам суждено встретиться в этом или ином мире, я возвращусь к тебе такая же чистая и верная, как и сейчас. Я рада, что жила, ибо знала в этой жизни тебя и ты поклялся, что любишь меня. Я была бы рада и жить вновь, если ты будешь рядом и будешь клясться в любви; если же мне отказано в этом счастье, я хочу спать вечным сном, ибо жизнь без тебя для меня хуже ада. Но ты слабеешь, и я должна уйти. Прощай же; живой или мертвый, не забывай меня; поклянись, что не забудешь.

— Клянусь, — тихо ответил он, — пусть же, по воле Неба, я умру за тебя, а не ты за меня.

— Я молюсь об обратном, — шепнула она, наклонилась и поцеловала его в лоб, ибо он был слишком слаб, чтобы протянуть ей свои губы.

И она ушла.

Глава XV Элисса укрывается в священной погребальной пещере

Через два часа в вечернем свете можно было видеть процессию жриц, медленно восходящую к священной пещере по узкой, высеченной в скалах тропе. Впереди процессии, в черном покрывале поверх расшитого платья, шла Элисса с потупленными глазами и распущенными в знак скорби волосами, за ней следовали Меса и другие жрицы, они несли алебастровые чаши с едой и вином для усопших, вазы с благовониями и масляные плошки. Замыкали шествие плакальщицы; они пели заунывное песнопение и время от времени в притворном горе разражались громким плачем. Впрочем, их горе было лишь отчасти притворным: с горной тропы они хорошо видели передовые посты армии Итобала на равнине и с содроганием замечали бесчисленные тысячи копий, поблескивающих в ущельях окрестных холмов. В этот день они оплакивали не покойную госпожу Баалтис — их угнетало предчувствие гибели, нависшей над ними самими и над их золотым городом.

— Да падет на нее проклятие всех богов! — прошептала одна из жриц, сгибаясь под тяжестью приношений. — Из-за какой-то смазливой гордячки мы все должны погибнуть от копий либо стать женами дикарей. — И она показала подбородком на Элиссу, которая шла впереди, поглощенная своими мыслями.

— Потерпи, — ответила ей Меса. — Ты знаешь наш план: сегодня ночью эта гордячка, эта лживая жрица будет спать в лагере Итобала.

— Надеюсь, это утихомирит его, — сказала женщина, — и он оставит нас в покое.

— Все надеются, что так оно и будет, — со смешком отозвалась Меса, — хотя и странно, что царь предпочитает круглоглазую, худоногую девицу, любящую его соперника, богатой добыче и славе. Что ж, возблагодарим богов, что они сотворили мужчин такими глупцами и одарили нас, женщин, умом, дабы мы могли пользоваться их неразумием. Если он хочет, пусть забирает ее, невелика потеря для всех нас.

— Ну, для тебя-то только выигрыш, — сказала женщина. — Ты будешь увенчана короной Баалтис. Но я тебе не завидую. Что до дочери Сакона, то она будет принадлежать Итобалу, даже если мне придется разрезать ее на куски.

— Нет, нет, сестра, так мы не уславливались; помни, что она должна быть передана ему без единой ссадины или царапины; иначе наше святотатство окажется напрасным. Помолчи, мы уже подошли к пещере.

Достигнув площадки перед решетчатыми воротами, процессия перестроилась в полукруг. Они стояли спиной к пропасти, которая отвесно поднималась на добрых шестьдесят футов над равниной, по которой вдоль самого подножья утеса бежала дорога, где проходили торговые караваны на своем пути от моря и обратно. После того как пропели гимн, призывающий благословение богов на покойную верховную жрицу, Элисса, в своей роли нынешней госпожи Баалтис, отперла бронзовые ворота золотым ключом, что висел у нее на поясе, и жрицы втолкнули принесенные ими дары в пещеру, ибо им было строго запрещено переступать ее порог. Склонив голову и сложив на груди руки, Элисса вошла в пещеру, заперла за собой ворота, взяла две чаши и исчезла с ними в ее сумрачной глубине.

— Почему она заперла ворота? — спросила жрица у Месы. — Обычно так не делают.

— Такая у нее, видимо, причуда, — резко ответила Меса.

Она также не могла понять, зачем Элисса заперла ворота.

Прошел час, Элисса все не возвращалась, и ее недоумение сменилось страхом и сомнением.

— Позовите госпожу Баалтис, — сказала она, — ее молитвы что-то затянулись. Уж не случилось ли с ней какой-нибудь беды?

Приложив губы к решетчатым воротам, жрицы стали звать госпожу Баалтис, и немного погодя перед ними, со светильней в руке, предстала Элисса.

— Почему вы беспокоите меня в священной пещере? — спросила она.

— Госпожа! На городских стенах уже дежурит ночная стража, — ответила Меса. — Пора возвращаться в храм.

— Ну что ж, возвращайтесь, — сказала Элисса, — а меня оставьте в покое. Что, Меса, без меня ты не можешь вернуться? Хочешь, я скажу тебе почему? Потому что ты тайно договорилась передать меня сегодня ночью тем, кто, в свой черед, выдаст меня Итобалу, чтобы договориться о мире, и если ты придешь к ним без меня, они встретят тебя не слишком-то ласково. Не отпирайся, Меса. У меня тоже есть свои люди, и от них я знаю весь ваш план, поэтому я и укрылась в пещере.

Меса пробормотала сквозь стиснутые губы:

— Те, кто решил наложить руки на живую Баалтис, не остановятся перед тем, чтобы вторгнуться и в общество усопших сестер.

— Я знаю, Меса, но ворота заперты на ключ, и у меня достаточно пищи и воды.

— Ворота, даже самые прочные, можно взломать, — ответила жрица, — так что не жди, госпожа, пока тебя выволокут оттуда, будто беглую рабыню.

— Вот как? — усмехнулась Элисса. — Но я не допущу этого бесчестья и взломаю другие ворота — ворота собственной жизни. Смотри, предательница, вот яд, а вот бронзовый кинжал; клянусь тебе, что, если кто-нибудь только попытается притронуться ко мне, я покончу с собой у него на глазах. Отнесите тогда мои останки Итобалу, уж он вас вознаградит с такой щедростью, какая вам и не снилась!.. А теперь, Меса, уходи прочь, передай моему отцу и всем другим заговорщикам, что им не удастся ублажить Итобала, принеся ему в жертву мою красоту; пусть лучше они вспомнят о своем мужском достоинстве и сразятся с ним в честном бою.

Она повернулась и скрылась в темной глубине пещеры.

Велико было замешательство советников Зимбое и жрецов, участников заговора, когда час спустя явилась Меса — не для того, чтобы передать им Элиссу, а повторить ее послание и угрозы. Напрасно взывали они к Сакону, который лишь качал головой и повторял:

— У меня нет ни малейших сомнений, что моя дочь выполнит свою клятву, если вы ее к этому принудите. Вы мне не верите? Пойдите и попытайтесь ее уговорить. Я заранее знаю, каков будет ее ответ, и я считаю, что это возмездие нам всем за то, что мы выбрали ее Баалтис вопреки ее воле, затем угрожали ей смертью из-за принца Азиэля, а теперь еще хотим совершить святотатство, низложив ее со священного трона, разорвав узы ее брака и передав ее Итобалу.

Старейшины города отправились к священной пещере и через решетчатые ворота попытались уговорить Элиссу. Но они ничего от нее не добились: она говорила с ними, одной рукой прижимая к груди фиал с ядом, а другой — стискивая обнаженный кинжал, и повторила то же самое, что уже сказала Месе, — им лучше оставить свои тайные козни и сразиться с Итобалом лицом к лицу, как подобает мужчинам, тем более, что даже в случае успеха их заговора, она быстро опостылела бы Итобалу, и война все равно стала бы неизбежной.

— Сотни лет, — добавила она, — собиралась эта гроза: теперь она неминуемо разразится. Лишь после этого станет известно, кто истинный хозяин этой страны — древний город Зимбое или Итобал, повелитель племен.

Так они и ушли ни с чем, а на следующий день, рано утром, со спокойными лицами, но тяжелыми сердцами, приняли послов царя Итобала и рассказали им обо всем происшедшем. Выслушав их, послы захохотали.

— Мы очень рады, — открыто признались они, — мы-то не влюблены в дочь Сакона и хотим не мира, а войны; ибо наконец для нас настало время раздавить своей пятой незваных белых пришельцев, которые захватили нашу страну и грабят ее богатства. И дело это, сдается нам, не трудное; какое сопротивление могут оказать алчные торговцы, если они Не могут даже справиться с одной-единственной девицей?!

Доведенные до крайнего отчаяния, старейшины предложили Итобалу других девушек, сколько он пожелает, и богатый денежный выкуп. Но послы даже не стали их слушать, сказав, что ценят хороший удар копьем куда дороже золота, которое им и даром не нужно, а их царь, Итобал, добивается только одной женщины, и никакой другой.

Угнетаемые тяжелыми предчувствиями, горожане стали готовиться к осаде, ибо хорошо представляли себе, как неистова будет ярость Итобала, когда он обо всем узнает. А он и в самом деле не пожелал слушать никаких их посулов, требуя лишь одного — чтобы Элисса была выдана ему целой и невредимой, а это было не в их власти. Начались заседания военного совета, куда пригласили и принца Азиэля, едва он почувствовал себя лучше, — ибо у него была слава опытного военачальника; поэтому, хотя он и являлся причиной многих несчастий, обрушившихся на город, горожане воззвали к нему о помощи. К тому же, в случае, если война затянется, они надеялись заручиться через него поддержкой Израиля, а, возможно, и Египта.

Азиэль предложил предпринять ночную вылазку против Итобала, все свои расчеты он строил на нападении, а не на обороне, но члены военного совета не желали даже и слышать об этом, они полагались только на прочность городских стен. Их поддержал и Метем; когда принц попробовал настаивать, он ответил:

— Ваша тактика могла бы принести успех, принц, будь за вашей спиной бесстрашные львы Иудеи или дикие бедуины-арабы. Но здесь вы можете рассчитывать только на таких, как я, — мы, финикийцы, мирные купцы, а не воины. Как и крысы, сражаемся мы, только когда у нас не остается иного выбора, и никогда не наносим первого удара. Конечно, в городе есть и опытные солдаты, но они чужестранные наемники; все остальные — мулаты, вольноотпущенники, они подчиняются Итобалу в той же мере, что и Сакону, положиться на них невозможно. Нет, нет, мы останемся за крепостными стенами, они-то, по крайней мере, возведены еще в те времена, когда люди строили добротно, и не предадут нас.

В Зимбое было три линии укреплений: одиночная стена, возведенная вокруг хижин рабов на равнине; двойная, со рвом посредине, стена, окружающая собственно город, и большая крепость-храм на скале. Эти укрепления, с многочисленными сторожевыми башнями, можно было, как полагали, взять только измором, с помощью меча голода.

* * *

И вот гроза разразилась: на пятое утро после того, как Элисса укрылась в погребальной пещере, Итобал атаковал город. С дикими боевыми кличами десятки тысяч его свирепых воинов, вооруженных большими копьями и щитами из буйволиной кожи и с высокими пучками перьев на головах, начали штурм первого ряда укреплений. Дважды их отбивали, но стена сильно обветшала и была слишком большой протяженности для успешной защиты, и на третий раз воинам Итобала, многочисленным, как полчища муравьев, удалось пролезть через нее, оттеснив защитников к внутренним воротам. В этом сражении убито было не так много осажденных, но большинство рабов сложили оружие и переметнулись на сторону Итобала, который пощадил их вместе с женами и детьми.

Всю последующую ночь военачальники Зимбое готовились к отражению приступа. По всей длине внутренней стены были расставлены войска, а двойные южные ворота, охраной которых руководил принц Азиэль, были укреплены каменными глыбами.

Незадолго до зари, едва посветлело восточное небо, Азиэль, находившийся на своем посту, над воротами, услышал грозную боевую песню, разом вырывающуюся из пятидесяти тысяч глоток, и размеренный топот множества ног. Когда рассвело, он увидел три армии: они направлялись к трем избранным для приступа пунктам; самой большой из них командовал царь Итобал; эта армия двигалась к воротам, порученным ему для охраны.

Зрелище было изумительное и ужасающее: на них надвигалась целая орда воинов, украшенных перьями, их суровые от природы лица пылали лютой ненавистью и жаждой убийства, ярко сверкали в лучах солнца копья с широкими наконечниками. Никогда еще Азиэлю не доводилось видеть ничего подобного, и у него не могло не возникнуть естественное опасение за исход войны, ибо дикари были отважны, точно львы, и поклялись головой своего повелители, что снесут крепостные стены, пусть даже голыми руками, — или падут все до единого.

Со вздохом отвернув голову, Азиэль увидел рядом с собой Метема.

— Ты видел ее? — нетерпеливо спросил он.

— Нет, принц. Как я мог видеть ее ночью, когда она сидит в этой темной пещере, точно лиса в своей норе? Но я слышал ее.

— И что же она сказала? Говори быстрее!

— Почти ничего, принц, ибо за пещерой все время наблюдают и я не мог быть там долго. Она посылает тебе свои приветствия и просит передать, что в этом сражении ее сердце — вместе с тобой, она будет молиться Всевышнему о твоей безопасности. Она также добавила, что чувствует себя неплохо, хотя ее и угнетает присутствие покойных жриц Баалтис, чьи духи постоянно являются ей во сне и проклинают ее за то, что она отреклась от их богов и оскверняет святилище. Ей там очень одиноко!

— Одиноко! — повторил, вздрогнув, принц Азиэль. — Скажи, Метем, а больше она ничего не просила передать?

— Просила, принц, но ничего хорошего; она по-прежнему уверена, что обречена на гибель и что вы двое никогда больше не встретитесь. И все же она поклялась, что ее дух будет незримо сопровождать вас всю жизнь и в конце концов встретит на пороге подземного мира.

Азиэль, отвернувшись, сказал:

— Хорошо бы это произошло поскорее.

— Боюсь, вам недолго придется ждать, — с мрачным смехом ответил Метем. — Посмотрите! — И он показал на продвигающуюся орду.

— Укрепления прочные, и мы отобьем их атаку, — ответил Азиэль.

— Нет, принц, даже самые надежные стены требуют для своей обороны надежных смельчаков, а сердца изнеженных, словно женщины, горожан Зимбое и их наемников трепещут от страха. Знайте, что пророчества левита Иссахара, которые он сделал в день жертвоприношения в храме, а затем в час своей смерти, завладели сердцами людей и, напрочь лишая их доблести, быстро осуществляются.

Мужчины постоянно упоминают о них намеками, женщины шепчут о них в своих спальнях, а дети открыто кричат о них на улицах.

Более того, вчера ночью какой-то человек, показывая на небеса, завопил, что видит тот самый огненный меч Судьбы, о котором говорил пророк, меч, острием вниз, висит над городом, все кругом закричали, что они тоже его видят, хотя я полагаю, что это было лишь созвездие в форме креста. Другой рассказывает всем, что встретил на рыночной площади призрак Иссахара, в чьих глазах он, словно в зеркальцах, увидел большие языки пламени, охватывающие храм, а в их отблесках — свое собственное мертвое тело. Это был жрец, нанесший первый удар святому левиту во время расправы над ним.

И еще одно: вчера ночью Меса совершала жертвоприношение вместо укрывшейся в священной пещере Баалтис, и возложенный на алтарь шестимесячный младенец, уже мертвый, пошевелился и прорыдал громким голосом, что после захода третьего с этого дня солнца на них падет возмездие за его кровь. Я не верю этим россказням; достоверно, однако, что жрицы поспешно бежали из тайного зала, где свершалось жертвоприношение; я сам видел, как они бегут, визжа от ужаса и разрывая на себе одежды. Но к чему говорить о знамениях, добрых или недобрых, когда стены обороняются трусами, а копья армии Итобала сверкают, словно бесчисленные звезды небес? Принц, говорю вам, этот древний город обречен; здесь, как я опасаюсь, кончится и наше земное странствие.

— Будь что будет, — ответил Азиэль. — Я, во всяком случае, умру, сражаясь до последнего.

— И я тоже умру, сражаясь, принц, не потому, что люблю битвы, а потому, что это предпочтительнее, чем погибнуть от острого копья какого-нибудь дикаря. И зачем только вы встретились с госпожой Элиссой, когда она молилась Баалтис в священной роще, и какой злой дух наполнил ваши сердца безумной любовью друг к другу? Вот где источник всех наших бед; если бы не ее глаза, мы давно были бы уже на пути к Тиру, но что поделаешь, на все воля судьбы. Посмотрите: вон шагает сам Итобал во главе отряда своих телохранителей. Дайте мне лук; хотя расстояние, пожалуй, слишком велико, я попробую пронзить его черное сердце стрелой.

— Побереги силы, — ответил Азиэль, — Итобал еще слишком далеко от нас, а уж что до стрельбы, то скоро мы настреляемся вволю. — И он повернулся, чтобы что-то сказать подчиненным ему начальникам.

Глава XVI Клетка для приговоренных к смерти

Атака началась через час. Перед своими наступающими колоннами дикари гнали захваченных ими или добровольно сдавшихся рабов. Те тащили фашины для заполнения рва, грубо сколоченные приставные лестницы и толстые стволы деревьев для использования их в качестве таранов. Большинство из рабов не имели никакого оружия и были защищены только своей ношей, которую держали перед собой как щит, и стрелами войска Итобала. Но эти стрелы наносили ничтожный урон защитникам, скрытым за стенами, тогда как их луки убивали и ранили многие десятки рабов; если же эти несчастные пробовали бежать, то натыкались на острия копий подгонявших их сзади дикарей, и падали, как дикие звери в вырытую для них ловушку. И все же уцелевшие, укрывшись под стеной, пускали в ход свои тараны и приставляли к стене лестницы, однако смерть настигала их везде, а некоторые падали бездыханные от сильного страха или перенапряжения сил.

Тогда и начался настоящий штурм. С оглушительными воплями выстроенная по трое колонна ринулась к стене; нападающие крушили стены таранами, карабкались по лестницам, тогда как защитники осыпали их градом копий и стрел, сбрасывали на них тяжелые каменные глыбы, поливали горячей смолой и кипятком из больших котлов, которые стояли у них под рукой.

Раз за разом осаждающих отбивали с тяжелыми потерями и раз за разом в сражение вступали свежие подкрепления. Трижды приставлялись лестницы к южным воротам, трижды штурмующие появлялись на стене, откуда их, окровавленных и избитых, тут же скидывали на землю.

Прошел долгий день, а защитники все еще держались.

— Мы победим! — крикнул Азиэль Метему, когда очередная лестница с карабкающимися по ней людьми была сброшена на усеянную мертвыми телами равнину.

— Да, здесь мы победим — потому что сражаемся, — ответил финикиец, — но в других местах дела могут пойти менее успешно.

На какое-то время натиск на южные ворота ослаб. Прошел еще час; слева от них послышался громовой ликующий вопль, а затем и испуганные крики: «Отступайте за вторую стену, враги уже во рву».

В трехстах шагах от них Метем увидел большую толпу дикарей, бегущую по направлению к ним.

— Надо перебираться за внутреннюю стену, — сказал он, — внешняя уже захвачена.

В этот миг нападающие снова приставили лестницы к воротам, и Азиэль подбежал, чтобы их сбросить. Сбросив лестницы, он оглянулся и увидел, что его уже отрезали и окружили. Метем и большинство воинов благополучно укрылись за внутренней стеной, оставив его вместе с двенадцатью отважнейшими воинами из его личного сопровождения в башне над воротами. Бегство было уже невозможно, и равнина внизу и ров были заполнены воинами Итобала, они также многими сотнями приближались по широкому гребню захваченной ими стены.

— Нам остается лишь одно, — сказал Азиэль, — отважно сражаться, пока нас всех не перебьют.

Едва он это произнес, как брошенное снизу копье ударило его в бронзовый нагрудник. Удар был столь силен, что, хотя копье и не пробило бронзу, принц рухнул на колени. Когда он поднялся, чей-то голос позвал его по имени, и, посмотрев вниз, он увидел Итобала, облаченного в золотые латы и окруженного военачальниками.

— Тебе не удастся бежать, принц Азиэль, — закричал царь, — сдавайся на мою милость.

Азиэль быстро натянул лук. Лучник он был сильный и искусный, стрела пронзила золотой шлем царя, пробив его голову до самого черепа.

— Вот мой ответ, — выкрикнул Азиэль, когда Итобал упал на землю. Но в следующее мгновение царь был уже на ногах и отдавал повеления, прикрытый плотным окружением военачальников.

— Захватите принца Азиэля и всех его воинов живыми, — приказал он. — Тех, кто это сделает, я награжу большим стадом, но те, кто их ранит, будут преданы смерти.

Военачальники с поклонами отдали соответствующие распоряжения своим отрядам, и вскоре к высокой башне со всех сторон приставили лестницы и по ним уже карабкались невооруженные воины. Вновь и вновь сбрасывали защитники лестницы, но их было мало и становилось все труднее скидывать тяжел, лестницы с многочисленными людьми, и они рубилу осаждающих по головам, как только те появлялись над парапетом.

Многих приканчивали они своими меткими удара, ми, но в конце концов выбились из сил; стремясь отличиться перед царем, который внимательно наблюдал за происходящим, отважные дикари продолжали лезть вверх, не боясь угрожающей им смерти. Наконец они с криками перелезли через парапет и бросились на небольшой отряд евреев.

Азиэль хотел сброситься вниз, с башни, но телохранители удержали его; вот так и случилось, что его схватили и связали.

Когда Азиэля тащили к лестнице, он посмотрел через ров, и увидел, что наемники, оставив все еще неповрежденную внутреннюю стену, удирают, а тысячи горожан теснятся возле ворот, ведущих в храмовую крепость.

Азиэль мысленно застонал и прекратил всякую борьбу: он знал, что участь древнего города решена, и вот-вот сбудется предсказание Иссахара.

* * *

Азиэля и его спутников со связанными за спиной руками, обмотав вокруг их шей длинные сыромятные ремни, протащили через все вражеское войско; их осыпали насмешками и плевками. Затем их подвели к сшитому из шкур шатру, осененному знаменем. В этот шатер принца втолкнули одного и силой заставили встать на колени. Перед ним на застланном львиной шкурой ложе лежал громадный Итобал; его раненую голову промывали лекари.

— Приветствую тебя, сын Израиля и фараона, — усмехнулся царь. — Воистину ты поступаешь мудро, преклонив колени перед властителем мира.

— Глупая шутка, — ответил Азиэль, оглядываясь на державших его воинов. — Подлинное уважение может идти лишь от сердца, царь Итобал.

— Я знаю это, и такое уважение ты тоже мне окажешь, когда я укрощу твою гордость. Кто учил тебя стрелять из лука? Ты превосходный лучник. — И он показал на окровавленный шлем, в котором торчала пробившая его стрела.

— Нет, — ответил Азиэль, — это был неудачный выстрел, ибо у меня очень устала рука. Когда в следующий раз я натяну тетиву, царь Итобал, клянусь, выстрел будет более удачным.

— Хорошо сказано, — рассмеялся царь. — Но знай, пес, что теперь моя очередь стрелять. Как я с тобой поступлю, ты узнаешь позже. Знаешь ли ты, что город уже захвачен, мои воины охраняют ворота, а эти трусы, горожане Зимбое, толпятся, точно овцы, во дворе храма и на склонах утеса? Они воображают, будто находятся там в безопасности, но я говорю тебе, что они были бы в большей безопасности на равнине, ибо у меня в руках ключ от их крепости — тайный ход, ведущий от дворца Баалтис к храму; ты, кажется, его знаешь? А если бы даже у меня и не было этого ключа, голод и жажда скоро сделают свое дело.

Я победил, еврей, и с меньшим, чем думал, трудом; отныне в заложниках у меня весь великий город, я могу пощадить его или разрушить, как мне будет угодно, хотя твоя стрела едва не лишила меня радости победы.

— Ну что ж, — равнодушно ответил Азиэль, — я выполнил свой долг, дальнейшее — в руках Судьбы.

— Да, ты хорошо сражался, пока горожане не покинули тебя, а смелого человека не волнует участь трусов. Но подумай об Элиссе. Я знаю все: она укрылась в погребальной пещере с фиалом яда на груди и бронзовым кинжалом на поясе, чтобы покончить с собой, если ее попробуют схватить, чтобы передать мне. И все это она делает потому, что любит тебя, принц Азиэль, только поэтому она отказывается стать моей царицей и править завоеванным мной городом и всеми моими бесчисленными племенами.

Догадываешься ли ты, почему я повелел взять тебя живым? Нет? Сейчас объясню: я надеюсь поймать ее с помощью приманки; эта приманка — ты, принц Азиэль. Убить тебя было бы проще простого, но ведь тогда и она покончила бы с собой. Однако, возможно, она сохранит себе жизнь ради твоего спасения и согласится стать моей. Во всяком случае, попытка не пытка; если же мой замысел не удастся, за ее гордость ты заплатишь мне своей кровью, принц Азиэль.

— Я сделал бы это с радостью, — ответил Азиэль, — но какой же ты низкий ублюдок, раз готов так жестоко терзать сердце беспомощной женщины! Неужели нет у тебя мужского достоинства? Подобный замысел может вынашивать только жалкий трус.

— Глупец! Именно мужское достоинство и заставляет меня действовать так, — сердито проговорил Итобал. — Ты, конечно, думаешь, что моими поступками руководит безумная прихоть, но это не так, хотя мое сердце, как и твое, стремится лишь к этой женщине и ни к какой другой. Я мог бы побороть эту слабость, но, послушай, из всех живых существ эта женщина единственная, кто посмел противиться моей воле; теперь даже стражники совершающие обход, и дикарки в краалях шушукаются о том, что царь Итобал, повелитель сотни племен отвергнут и осмеян девушкой, презирающей его, потому что в его жилах течет смешанная кровь. Я стал посмешищем, и поэтому должен сделать ее своей женой, чего бы мне это не стоило.

— А я говорю тебе, царь Итобал, что она не станет твоей женой — даже если ты предашь меня медленной смерти у нее на глазах.

— Посмотрим, — усмехнулся царь. Он подозвал стражника и сказал:

— Отвезите их на предназначенное для них место.

Азиэля выволокли из шатра и впихнули в деревянную клетку: в таких клетках некогда перевозили на верблюдах рабов и женщин. Схваченных вместе с ним воинов также поместили в клетки, попарно навьючив их на верблюдов. Затем клетки занавесили плотной тканью, верблюды поднялись на ноги и двинулись в путь.

Около мили они прошли по равнине, затем по замедлившемуся шагу верблюда и участившимся ударам погонщиков, Азиэль понял, что они поднимаются в крутую гору. Наконец, они достигли вершины, их сгрузили с верблюдов, как ящики с товаром, но к этому времени уже наступила ночь, и ничего не было видно. Затем, прямо в клетках, их отнесли к шатру, где через прутья дали им пищу и воду; Азиэль был изнурен после долгого дневного сражения, подавлен горем, сказывалась и перенесенная недавно болезнь, поэтому он сразу же уснул.

На рассвете его пробудил знакомый голос и, открыв глаза, он увидел через прутья Метема, не связанного, хотя и под охраной стражников. Финикиец смотрел на него с глубоким участием, в его живых глазах стояли слезы.

— Увы! — вздохнул он. — Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь увижу потомка Израиля и фараона, сидящего, точно дикий зверь, в клетке и осыпаемого насмешками варваров. О принц! Лучше бы вам умереть, чем подвергнуться такому позору.

— Несчастья властвуют над человеком, а не человек над несчастьями, Метем, — рассудительно ответил принц. — Истинного бесчестья в них нет. Даже если бы я мог покончить с собой, это был бы непрощаемый грех; кроме того, моя смерть повлекла бы за собой смерть другого человека. Поэтому я ожидаю своей участи, какова бы она ни была, с должным терпением, уповая на то, что мои страдания и мой позор искупят мой грех в глазах Того, кого я отверг. Но как ты очутился здесь, Метем?

— Я пришел сюда с позволения Итобала; он разрешил мне посетить вас в каких-то своих целях. Вы слышали, принц, что он занял все городские ворота, хотя сам город пока еще уцелел, что все горожане толпятся в храме и на горе и что, в полном отчаянии, Сакон покончил с собой, упав на меч?

— Да? — сказал Азиэль. — Все это предсказал Иссахар. Такова заслуженная участь дьяволопоклонников и трусов. Есть ли какие-нибудь известия об Элиссе?

— Да, принц, она все еще скрывается в погребальной пещере и, полная твердой решимости, не сдается ни на какие уговоры.

В это мгновение стражник стащил ткань, и при солнечном свете Азиэль увидел всех своих двенадцать телохранителей, заключенных в такие же позорные клетки.

— Смотрите, — сказал Метем. — Узнаете это место?

Принц с трудом поднялся на колени и увидел, что они находятся на вершине каменистого холма высотой футов в восемьдесят. Напротив них, на расстоянии ста шагов, в отвесном каменном склоне виднелись бронзовые решетчатые ворота. Внизу пролегала дорога.

— Узнаю, Метем. Это дорога в город — по ней-то мы и проезжали, а напротив — священная погребальная пещера Баалтис.

— Да, та самая пещера, где сидит госпожа Элисса; оттуда ей хорошо видно все, здесь происходящее, — со значением произнес Метем. — Догадываетесь, зачем вас привезли сюда, принц Азиэль?

— Чтобы она могла видеть, каким пыткам мы будем подвергаться?

Метем кивнул.

— И что именно они задумали, Метем?

— Скоро узнаете, — грустно вздохнул купец.

В это время появился Итобал в сопровождении злобных, как дьяволы, дикарей. Он учтиво поздоровался с Метемом, повернулся к воинам-евреям и спросил, кто из них уже приготовился к смерти.

— Я, их начальник, Итобал, — сказал Азиэль.

— Нет, принц, — с жестокой улыбкой ответил Итобал, — твой черед еще не пришел. Вон там, я вижу раненый воин; избавить его от мучений — поистине благое дело. Рабы, поднесите этого еврея к самому краю пропасти; принц, вероятно, заинтересуется новым видом казни, поэтому пододвиньте туда же и его клетку.

Приказ был тотчас жевыполнен; Азиэль в своей клетке оказался на самом краю пропасти. Недалеко от него находился каменный выступ около двадцати футов длиной, с выдолбленным в самом его конце желобом; над этим желобом, на деревянном шесте с тонкой цепочкой, было подвешено хорошо отполированное зажигательное стекло. Пока Азиэль размышлял о цели этих зловещих приготовлений, рабы привязали к клетке, где сидел раненый воин, прочную веревку, пропустив другой ее конец через желоб и закрепив его; затем они спустили клетку с утеса, и она повисла высоко в воздухе.

— А теперь я кое-что объясню, — сказал Итобал. — Этот вид казни я заимствовал у поклонников Баала, почитающих солнце; так Баал получает предназначенную для него жертву, и никто не виновен в ее смерти. Ты видишь это зажигательное стекло? Так вот, в определенный час, который можно менять по своему усмотрению, лучи солнца, проходя через это стекло, начинают пережигать травяную веревку, в конце концов веревка перегорает и разрывается, и тогда… тогда Баал получает свою жертву. Если в этот час солнце скрыто за облаками, это означает, что Баал пощадил свою жертву, и ее освобождают. Но в это время года, как ты знаешь, облаков не бывает… Что же ты молчишь, принц? — продолжал он. — Так вот знай: твоя судьба всецело в руках госпожи Элиссы. Умоляй же ее спасти тебя. Подумай, какая это пытка — висеть, как твой слуга, над зияющей пропастью, в мучительном ожидании, пока над веревкой не начнут клубиться тонкие струйки дыма. Случалось, люди даже сходили с ума и, как волки, грызли деревянные прутья.

Ты не хочешь умолять госпожу Элиссу? Тогда ты, Метем, похлопочи за нашего друга. За час до полудня госпожа Баалтис увидит, как погибнет этот раненый бедняга. Завтра такая же судьба постигнет и ее возлюбленного, если она не откажется от самоубийства и не отдастся в мои руки. Не смей возражать! Мои люди отведут тебя через нижний город к воротам погребальной пещеры, и госпожа Элисса выслушает, что ты ей скажешь. Смотри, купец, чтобы тебя не подвело красноречие, не то и ты тоже окажешься в клетке. Предупреди госпожу Элиссу, что завтра, на заре, я сам приду за ее ответом. Если она примет мое предложение, принц и его спутники — вместе с тобой, Метем, ведь ты же их проводник — будут отправлены на быстрых верблюдах туда, где их уже ожидают все остальные, — за горы. Но если она заупрямится… тогда… тогда Баал получит свое приношение. Иди.

Не имея никакого выбора, Метем поклонился и ушел, оставив принца в его клетке на краю пропасти.

Усилием воли Азиэль подавил ужас, который леденил его душу, и совместной молитвой попробовал поддержать своего обреченного товарища.

Они молились и молились, час за часом, пока наконец на противоположном утесе принц не увидел Метема и сопровождающих его воинов. Финикиец подошел в решетчатым воротам и что-то крикнул. Повернувшись в своей клетке, Азиэль увидел, что узкий луч, исходящий от зажигательного стекла, уже приближается к веревке.

Роковое мгновение настало… В неподвижном воздухе заклубилась струйка дыма. Азиэль крикнул, чтобы его несчастный слуга закрыл глаза. И в то же мгновение туго натянутая веревка порвалась, клетка с воином исчезла, а чуть погодя снизу донесся грохот тяжелого падения, — и почти в унисон с ним послышался пронзительный крик женщины, подхваченный эхом.

Глава XVII «Надежда еще остается»[256]

Итобал стоял подле ворот погребальной пещеры, на его латах тускло отсвечивал свет зари. Рукоятью своего меча царь постукивал по бронзовым прутьям решетчатых ворот.

— Кто там тревожит меня? — спросил изнутри женский голос.

— Госпожа, это я, Итобал. Метем передал тебе что я приду на заре, чтобы узнать, какую судьбу ты определишь моему пленнику, принцу Азиэлю. Он уже висит над пропастью, и через час, если ты не вмещаешься, упадет и разобьется. Или же он будет освобожден и сможет вернуться к себе на родину, — это в твоей власти.

— И какова же цена его освобождения, царь Итобал?

— Ты хорошо знаешь, госпожа, — это ты сама. Я взываю к твоему благоразумию: спаси же и его и свою жизнь. А заодно и весь этот город, где ты будешь править вместе со мной.

— Этой угрозы я не боюсь, царь Итобал. Отец которого я так горячо любила, умер, зачем же мне жертвовать собой ради города, ради жрецов, которые замышляли предательски выдать меня тебе.

— Но ты можешь пожертвовать собой ради чело века, так сильно тебя любящего. Подумай: если ты откажешься, вся вина за его смерть падет на твою голову, и что же ты выиграешь?

— Я хочу смерти, потому что устала бороться.

— Тогда окончи свою жизнь в моих объятиях госпожа. Скоро ты забудешь об этой своей прихоти и станешь одной из великих владычиц мира.

Элисса ничего не ответила.

— Госпожа, — вновь заговорил Итобал, — солнце уже восходит, и мои слуги ожидают сигнала.

— А ты не опасаешься, царь Итобал, — сказала она, как бы заколебавшись, — доверить свою жизнь женщине, которой ты завладеешь с помощью гаки вот угроз?

— Нет, — ответил Итобал. — Я не верю, когда ты говоришь, что тебя не волнует судьба города; эти тысячи людей, толпящихся в верхней крепости, — надежный залог моей безопасности. Если ты заколешь меня кинжалом, в тот же день город Зимбое будет предан огню и мечу. Нет, будущее меня не страшит, ибо я хорошо знаю, что тебе только кажется, будто меня ненавидишь, я ничуть не сомневаюсь, что очень скоро ты меня полюбишь.

— Если я отдамся в твои руки, обещаешь ли ты, царь Итобал, освободить принца Азиэля? Ты уже дважды пытался его убить, как же могу тебе поверить?

— Можешь не верить мне, Элисса, но ты должна будешь поверить своим глазам. Посмотри, дорога к морю проходит под этой скалой. Выйди из своей пещеры, встань на краю пропасти, и ты увидишь принца Азиэля внизу, уже на пути к морю; ты даже сможешь с ним поговорить, чтобы убедиться, что это он, живой и невредимый, сможешь пожелать ему счастливого пути. И я клянусь тебе своей головой и честью, что никто не посмеет притронуться к тебе, пока он не уйдет, и еще — что никто не будет его преследовать. А теперь выбирай.

Последовало молчание. Затем Элисса заговорила пресекающимся голосом:

— Я выбрала, царь Итобал. Поверив твоему царскому слову, я подойду к пропасти, и когда принц Азиэль пройдет внизу, живой и невредимый, — ты сможешь, если такова твоя воля, обнять меня и унести куда пожелаешь. Ты победил меня, царь Итобал. Отныне эти губы принадлежат только тебе и никому больше. Прошу тебя, дай сигнал, я отброшу прочь яд и кинжал и выйду из погребальной пещеры.

Азиэль висел в своей клетке над пропастью, ожидая смерти и охотно готовый умереть, ибо не сомневался, что Элисса не захочет спасти его жизнь такой ценой, как замужество с Итобалом. От постоянной качки у него кружилась голова, сердце мучительно ныло, он горячо молился в ожидании конца, а вокруг него, чуя добычу, реяли стервятники.

На противоположном утесе трижды протрубил горн. Пока Азиэль размышлял, что бы это могло означать, его клетка была осторожно поднята на край скалы, а затем спущена по крутому склону.

У подножья скалы он увидел караван, на всех верблюдах восседали его воины. Лишь на одном верблюде, которого вел на поводу Метем, не было седока.

Слуги Итобала выпустили Азиэля из клетки и усадили на свободного верблюда, хотя и не развязали ему рук.

— Царь повелел, — сказал старший над ними Метему, — чтобы руки принца Азиэля оставались связанными в течение шести часов. Поезжайте спокойно, вам ничто не угрожает.

* * *

— Что происходит, Метем? — спросил Азиэль. — Почему меня освободили, вместо того чтобы казнить? Это какая-то новая твоя хитрость, или же госпожа Элисса… — Он не договорил.

— Честное купеческое слово, не знаю, принц. Вчера царь Итобал заставил меня передать свое послание госпоже Элиссе. Она сказала только одно: если предоставится такая возможность, мы должны бежать, не боясь за нее, ибо она придумала, как освободиться от Итобала, и непременно присоединится к нам по дороге.

Обогнув небольшой холм, верблюды вышли на дорогу, пролегающую под погребальной пещерой. На скале над ними стояла Элисса, поодаль — царь Итобал.

— Остановись, принц Азиэль, — прокричала Элисса звонким голосом, — и выслушай мои прощальные слова. Я выкупила твою жизнь и жизнь твоих спутников, ты спасен, ибо дорога открыта, и никто не сможет догнать двадцать самых быстроходных во всем Зимбое верблюдов. Поэтому поезжай и живи счастливо, не забывая ни одного слова из всех, мною сказанных. Сейчас я выполню обещание, которое передала тебе недавно через Метема: присоединюсь к тебе по дороге, чтобы ты не думал, будто я нарушила клятву верности тебе.

Царь Итобал, эта телесная оболочка — твоя, забирай же свою добычу. Принц Азиэль — моя душа при надлежит тебе, она будет следовать за тобой всю твою жизнь и ждать тебя после смерти. Принц Азиэль, я иду к тебе. — И, прежде чем он успел выговорить хоть слово, она кинулась вниз с утеса.

В неистовом отчаянии принц с такой силой рванул руки, что порвал стягивавшие их путы. Спрыгнув с верблюда, он упал на колени рядом с Элиссой. Она была еще жива, ее глаза, — открыты, губы шевелились.

— Я сдержала свое слово, сдержи и ты, Азиэль, еле слышно прошептала она. В следующий миг жизнь покинула ее, душа отлетела.

Азиэль поднялся и посмотрел наверх. Там, на краю утеса, перегнувшись вниз, с незрячими от ужаса глазами, стоял Итобал. Азиэль увидел царя, и его сердце затопила бешеная ярость. Своей необузданной ревностью и злодействами этот человек погубил его, Азиэля, любимую женщину, а сам все еще был жив. Рядом стоял Метем; всегда такой словоохотливый, на этот раз он не мог вымолвить ни слова. Стремительным движением Азиэль выхватил у него лук, приладил стрелу и выстрелил.

Стрела устремилась ввысь и, раздвинув пластины лат, вонзилась царю в горло.

— Это тебе дар, царь Итобал, от израильтянина Азиэля, — закричал он.

Громадный мулат продолжал стоять неподвижно, затем, раскинув руки, рухнул в пропасть. С тяжелым стуком упал он на дорогу и лежал бездыханный возле бездыханной Элиссы.

* * *

— Драма сыграна, воля судьбы свершилась, — вскричал Метем. — Смотрите, слуги царя уже спешат разнести скорбную новость; пора отправляться в путь, если мы не хотим навсегда остаться с этими двумя.

— Именно этого я и хочу, — сказал Азиэль.

— Возьмите себя в руки, принц, — сказал Метем. — Мы не можем поехать без вас. Не хотите же вы принести в жертву всех нас великому духу покойной госпожи? Этой жертвы она бы не приняла.

Азиэль преклонил колени, поцеловал лоб Элиссы и, не говоря ни слова, отправился в путь.

* * *

В тот вечер, когда стемнело, в небе за спиной путников забагровело высокое зарево.

— Вот он, конец золотого города! — сказал Метем. — Зимбое предан огню, а его дети — мечу. Иссахар — истинный пророк, он все это предвидел.

Азиэль наклонил голову, вспомнив, что Иссахар также сказал, что для него и Элиссы остается надежда и за могилой. Его лицо овеял набежавший ветерок, и он явственно услышал мягкий голос: «Мужайся, любимый, надежда еще остается».

* * *

Оставив позади себя руины и смерть, ныне давно уже позабытый возлюбленный Элиссы направил свой путь к Морю Жизни; переплыв это море, он в назначенный судьбой час высадился на дальнем берегу, где его приветствовала та, что все это время следила за его путешествием.

Вот так более трех тысяч лет назад по воле Рока любовь принца Азиэля и жрицы, дочери правителя Сакона Элиссы, привела к разрушению древнего города Зимбое племенами царя Итобала; от того далекого прошлого сохранились лишь истлевшие людские кости да одинокая серая башня.

Черное сердце, белое сердце

Глава I Филип Хадден и король Сетевайо

Судьба свела меня с Филипом Хадденом в те времена, когда он промышлял перевозкой грузов и кое-какой торговлей в Зулуленде. Был он еще довольно молод, под сорок, и очень хорош собой: высокий, стройный и смуглый, с точеными чертами лица, короткой бородкой и вьющимися волосами; глаза острые — так и пронизывают насквозь. Жизнь его, казалось, сплошь состояла из приключений, и о кое-каких он не рассказывал даже самым близким приятелям. Происхождения, однако, он был благородного, и поговаривали, что он окончил не только среднюю школу, но и университет в Англии. Во всяком случае, он умел щегольнуть цитатой из классики и отличался утонченной манерой говорить и держаться; подобные достоинства не столь уж часто встречаются в диких уголках мира; неудивительно поэтому, что грубоватые товарищи прозвали его Принцем.

Как бы там ни было, несомненно, что эмигрировать в Наталь его понудили обстоятельства довольно темные; несомненно также и то, что родственники не проявляли ни малейшего интереса к его судьбе. Последние пятнадцать-шестнадцать лет Хадден провел в самой колонии и в соседних краях; за это время он сменил множество занятий, но ни в одном из них так и не преуспел. Человек неглупый, обходительный и располагающий к себе, он легко сходился с людьми и с такой же легкостью принимался за какое-нибудь новое дело. Но мало-помалу друзья проникались к нему смутным недоверием, энергия, которую он проявлял в очередном своем начинании, истощалась, а затем он вдруг исчезал, оставляя за собой дурную репутацию и скверные долги.

За несколько лет до наиболее примечательных эпизодов в его жизни, здесь описываемых, Филип Хадден занялся перевозкой грузов из Дурбана в Маритцбург и другие города в глубине материка. Но одна из тех многочисленных неудач, которые преследовали его везде и всегда, лишила его и этой возможности зарабатывать себе на пропитание. Когда он доставил два фургона различных товаров в маленький пограничный городок Утрехт, оказалось, что не хватает пяти из шести заказанных ящиков бренди. Хадден попробовал было свалить вину на своих «парней» — кафров, но лавочник, получатель груза, человек крутой и не сдержанный на язык, открыто назвал его вором и начисто отказался платить по счетам. От перебранки перешли к потасовке, затем обнажили ножи, и, прежде чем присутствующие успели вмешаться, Хадден пропорол бок своему противнику. В ту же ночь, не дожидаясь, пока ланддрост (судья) примется за расследование, Хадден отогнал свои запряженные быками фургоны в Наталь. Но и там он не чувствовал себя в безопасности и, оставив один из фургонов в Ньюкастле, нагрузил второй обычными колониальными товарами: одеялами, ситцем, всевозможными металлическими изделиями — и отправился в Зулуленд, где в те дни он мог не опасаться судебного преследования.

Хорошо зная и язык и обычаи туземцев, он с большой для себя выгодой распродал все товары и не только поднабил мошну, но и завел небольшое стадо. Тем временем до него дошли слухи, что раненый лавочник поклялся отомстить ему и подал жалобу натальским властям. Пришлось на некоторое время отложить мысль о возвращении к цивилизованной жизни; для продолжения же так удачно начатой торговли требовались новые товары; поэтому Хадден, как человек, умудренный жизнью, решил потратить свободное время на развлечения. Он переправил фургон и скот через границу и, оставив их на попечение тамошнего вождя, своего друга, отправился пешим ходом в Улунди, чтобы испросить у короля Сетевайо позволения поохотиться в его владениях. К удивлению Хаддена, вожди — индуны — встретили его довольно приветливо, хотя оставалось всего несколько месяцев до зулусской войны, и Сетевайо начал уже относиться к англичанам, торговцам и другим, с непонятным для них недружелюбием.

Во время своей первой и последней встречи с Сетевайо Хадден все же сумел кое-что понять. На второе утро после его прибытия в королевский крааль ему передали, что его желает видеть Слон-сотрясающий-землю. Его провели мимо тысяч хижин, через большую площадь, к огороженному месту, где, восседая на троне, Сетевайо, величественного вида зулус в кароссе[257] из леопардовых шкур, беседовал со своими советниками. Прежде чем приблизиться к своему августейшему повелителю, индуна, проводник Хаддена, опустился на четвереньки и, провозгласив обычное царственное приветствие «Байете!», пополз, чтобы доложить о приведенном им белом.

— Пусть подождет, — сердито обронил король и, отвернувшись, продолжал совещание.

Хадден, как я уже упоминал, превосходно знал зулусский язык, и всякий раз, когда король повышал голос, мог кое-что расслышать.

— Что ты несешь! — оборвал Сетевайо морщинистого старца, который настойчиво пытался в чем-то его убедить. — Как смеют эти белые гиены охотиться на меня, будто я пес?! Эта земля принадлежит мне, как принадлежала моему отцу. И я волен карать и миловать своих подданных. Говорю тебе: я перебью всех этих белых людишек; мои импи[258] сожрут их с потрохами. Я сказал!

Снова заговорил старец, выступая, видимо, в роли миротворца. Слов Хадден не слышал, но видел, что тот показывает в сторону моря; судя по его выразительным жестам и скорбному выражению лица, он пророчил великую беду, если пренебрегут его мнением.

Не дослушав его, король вскочил, его глаза буквально изрыгали пламя.

— Слушай! — крикнул он старому советнику. — Я уже давно подозревал, что ты изменник, теперь я окончательно в этом убедился. Ты пес Сомпсю[259], пес натальского правительства, и я не потерплю, чтобы в моем же собственном доме меня хватал за ноги чужой пес! Уведите его!

Окружавшие короля индуны удивленно зашептались; старец же не выказал ни малейшего страха — Даже когда его грубо схватили воины, чтобы повести на казнь. Несколько секунд, может быть секунд пять, он прикрывал лицо краем каросса, затем, подняв глаза, заговорил отчетливо и ясно.

— О король, — сказал он, — я очень стар. В юности я служил под началом Льва-Чаки[260] и слышал его пред, смертное пророчество о приходе белых. И белые пришли. Я сражался в войсках Дингаана[261] в битве у Кровавой реки. Они убили Дингаана, и много лет я был советником твоего отца Панды. Я сражался вместе с тобой, о король, в битве у реки Тугела, серые воды которой покраснели от крови твоего брата Умбулаза и десятков тысяч его людей. Потом я стал твоим советником, о король; я был в твоей свите, когда Сомпсю возложил на твою голову корону, а ты дал ему обещания, впоследствии тобою же нарушенные. Теперь я надоел тебе, и это вполне естественно, ибо я очень стар и, вероятно, говорю бестолково, как и вес старики. И все же я уверен, что пророчество твоего двоюродного деда Чаки непременно исполнится: ты потерпишь поражение и примешь смерть от белых Я хотел бы еще раз сразиться за тебя, о король, ибо сражение неизбежно, но ты избрал для меня другой удел — куда лучший. Покойся же в мире, о король, и прощай! Байете!

Воцарилось непродолжительное молчание, все ждали, что тиран отменит свой приговор. Но то ли он не захотел проявить милосердие, то ли политические соображения перетягивали все остальные, и он повторит:

— Уведите его!

Старый военачальник и советник, медленно улыбнувшись, сказал только «Спокойной ночи» и, поддерживаемый рукой воина, побрел к месту казни.

Хадден наблюдал за всем этим с удивлением, смешанным со страхом. «Если он так расправляется со своими слугами, как же он поступит со мной? — думал он, поеживаясь. — Сдается мне, с тех пор как я оставил Наталь, англичане у него в немилости. Уж не собирается ли он воевать против нас? Если так, здесь мне не место».

Несколько минут король стоял с мрачным лицом, уставившись себе под ноги. Затем, подняв глаза, приказал:

— Приведите чужестранца!

Услышав эти слова, Хадден выступил вперед и с как можно более спокойным и хладнокровным видом протянул руку Сетевайо.

К его удивлению, король ее пожал.

— Белый человек, — сказал он, оглядывая его высокую, подтянутую фигуру и точеные черты лица, — сразу видно, что ты не умфагозан (низкородный человек), в тебе течет благородная кровь.

— Да, король, — с легким вздохом подтвердил Хадден, — в моих жилах в самом деле течет благородная кровь.

— Что тебе нужно в моей стране, Белый человек?

— У меня к тебе скромная просьба, о король, Ты, должно быть, слышал, что я торговал в твоей стране и распродал все свои товары. А сейчас я прошу, чтобы перед возвращением в Наталь ты позволил мне поохотиться на буйволов и другую крупную дичь.

— Нет, не дам я тебе такого разрешения, — ответил Сетевайо. — Ты шпион, подосланный Сомпсю или королевским индуной. Убирайся, пока цел.

— Ну что ж, — сказал Хадден, пожимая плечами, — Остается только надеяться, что Сомпсю или королевский индуна или они оба вместе вознаградят меня, когда я вернусь в Наталь. Конечно, я не могу ослушаться повеления короля, но сперва я хотел бы вручить ему подарок.

— Какой подарок? — спросил король. — На что мне твои подарки? У нас тут всего вдоволь, Белый человек. Мы богаты.

— Нет так нет. Боюсь, мой подарок не из тех, что подносят королям, — всего-навсего ружье.

— Ружье, Белый человек? Где же оно?

— Я оставил его за оградой. Твои слуги предупредили меня, что перед Слоном-сотрясающим-землю под страхом смерти запрещается появляться с оружием.

Сетевайо нахмурился, уловив нотки сарказма в словах Хаддена.

— Принесите подарок Белого человека. Я хочу его осмотреть.

Индуна, который сопровождал Хаддена, пригнувшись так низко, что казалось, вот-вот упадет лицом на землю, бросился к воротам. Через несколько минут он возвратился с оружием в руке и протянул его королю, дулом вперед.

— Прошу тебя, о Слон, — медленно произнес Хадден, — прикажи своему слуге, чтобы он отвел дуло от твоего сердца.

— Почему? — спросил король.

— Ружье заряжено и на взводе, о Слон. Поэтому, если ты хочешь по-прежнему сотрясать землю, вели чтобы ружье сейчас же у него отняли.

Слон издал громкий вопль и, начисто позабыв о своем королевском достоинстве, кубарем скатился с трона. Испуганный индуна, отпрыгнув назад, случайно нажал спусковой крючок, и пуля просвистела как раз там, где всего мгновение назад находилась монаршья голова.

— Уберите этого глупца! — приказал, не поднимаясь с земли, король, но индуна уже успел отшвырнуть ружье, крича, что оно заколдовано, и стремглав выбежал из ворот.

— Он уже сам убрался, — под общий смех заметил Хадден. — Только не притрагивайся к ружью, король: оно многозарядное. Смотри! — И, подняв винчестер, он быстро выстрелил еще четыре раза, сбив верхушку ближнего дерева.

— Удивительное ружье! — ахнули советники.

— А больше оно не выстрелит? — осведомился король.

— Нет, — ответил Хадден. — Можешь его осмотреть.

Сетевайо взял винчестер в руку и осторожно осмотрел, направляя ствол поочередно на животы своих советников, которые испуганно шарахались в сторону.

— Видишь, какие они трусы, Белый человек! — скривился король. — Боятся, что в ружье остался еще патрон.

— Да, — ответил Хадден, — трусы они отъявленные. Если бы они сидели, то все повалились бы на землю, как и Ваше Величество!

Индуны отвернулись, сделав вид, что рассматривают изгородь.

— А ты что-нибудь смыслишь в изготовлении ружей, Белый человек? — спросил Сетевайо.

— Нет, король, я умею только чинить их.

— Если я хорошо тебе заплачу, Белый человек, не возьмешься ли ты чинить ружья здесь, у меня в краале?

— Смотря, сколько ты предложишь, — ответил Хадден. — Но сейчас я устал от работы, хочу отдохнуть. Разреши мне поохотиться в твоих владениях и дай несколько сопровождающих; возможно, после моего возвращения мы и договоримся. Если нет, я попрощаюсь с тобой и вернусь в Наталь.

— Чтобы донести обо всем, что ты видел и слышал, — пробурчал себе под нос король.

Тут появились воины, те самые, что некоторое время назад увели старого индуну на казнь. Они молча простерлись перед королем.

— Он мертв? — спросил король.

— Он перешел через королевский мост, — мрачно ответили они, — и умер, вознося хвалебную песнь в честь своего повелителя.

— Хорошо, — сказал Сетевайо, — больше я не буду спотыкаться об этот камень… Расскажите о его судьбе Сомпсю и королевскому индуне в Натале, Белый человек, — сказал он с горькой усмешкой.

— Баба! Слушайте, что говорит наш отец! Слушайте трубный глас Сотрясающего-землю! — подхватили индуны, почувствовав угрозу, скрытую в словах Сетевайо, а один, посмелее других, добавил: — Скоро мы споем этим белым с их извергающими огонь трубами другую песнь, красную песнь копей, все наши полки споют им эту песнь!

С той же внезапностью, с какой вспыхивает иссушенная зноем трава, зулусов охватил пылкий энтузиазм. Они вскочили с земли и, дружно подтаптывая ногами, затянули:

Красную песнь!

Красную песнь!

Песнь копий

Наши полки им споют!

Один из них, яростного вида верзила, подошел к Хаддену и потряс своим кулачищем у него перед носом, — хорошо еще, что у него не было с собой ассегая, — и прокричал эти фразы прямо ему в лицо.

Король заметил, что разожженный им огонь пылает слишком жарко.

— Молчать! — прокричал он своим громовым голосом, знаменитым на весь Зулуленд; и все сразу же замолчали, застыв каменными изваяниями; только эхо вновь и вновь доносило: «Песнь копий наши полки им споют».

«Здесь мне не место, — еще раз подумал Хадден. — Будь этот негодяй вооружен, дело могло бы кончиться плохо. Но кто это?»

В ворота вошел великолепный представитель зулусского народа, лет тридцати пяти на вид, в полном боевом облачении военачальника полка Умситую. Над его лбом, обвитым шкуркой выдры, красовался высокий плюмаж; туловище, руки и ноги были украшены Длинной бахромой из черных бычьих хвостов; в одной руке он держал небольшой щит, какие обычно носят танцоры, также черного цвета. Другая его рука была свободна, ибо он оставил оружие у входа. Зулус был очень красив, глаза, хотя и омраченные беспокойством, смотрели приветливо и прямо, в очертаниях губ таилась чувственность. Ростом он был примерно в шесть футов и два дюйма, однако не казался очень высоким, благодаря, вероятно, широкой груди и мощным рукам и ногам, ничуть не похожим на небольшие почти женственные руки и ноги, отличающие обычно зулусскую знать. Короче говоря, то был типичный полный достоинства и отваги, зулусский аристократ. Его сопровождал человек в муче[262] и одеяле, судя по седым волосам уже достаточно пожилой, за пятьдесят. И у него тоже было приятное, благородное лицо, но в глазах проглядывала робость, а рот свидетельствовал о недостаточной воле.

— Кто эти люди? — спросил король. Вошедшие пали на колени, низко, до самой земли, поклонились, вознося королю традиционные хвалы — сибонгу.

— Говорите! — нетерпеливо приказал он.

— О король! — начал молодой воин, усаживаясь по зулусскому обычаю. — Я Нахун, сын Зомбы, один из начальников полка Умситую, а это мой дядя Умгона, брат одной из моих матерей, младшей жены моего отца.

Сетевайо сдвинул брови.

— Почему ты не в своем полку, Нахун?

— С позволения старших начальников, о король, я пришел просить тебя об одной милости.

— Тогда поторопись, Нахун.

— О король, — заговорил рослый зулус не без некоторого замешательства, — недавно ты оказал мне высокую честь, возведя меня в сан кешлы. — Он притронулся к черному кольцу на голове. — Будучи отличен тобой, я прошу тебя разрешить мне воспользоваться своим правом — правом женитьбы.

— Ты говоришь о правах? Будь поскромнее, сын Зомбы, — у моих воинов, как и у моего скота, нет прав!

Поняв свою оплошность, Нахун прикусил губу.

— Прости меня, о король. Дело обстоит так: у моего дяди Умгоны — он здесь, со мной — есть красивая дочь Нанеа; с ее согласия я хотел бы на ней жениться а ожидании твоего позволения, король, я обручился ней и даже уплатил лоболу (выкуп) коровами и телятами. Но рядом с Умгоной живет могущественный старый вождь Мапута, Страж Крокодильего брода; король, конечно, его знает; этот вождь также хочет цениться на Нанеа, угрожая Умгоне, в случае, если его сватовство будет отвергнуто, жестокими карами. Но сердце Нанеа благоволит мне и не благоволит Мапуте; поэтому мы и пришли просить короля о милости.

— Да, это так, он говорит правду, — подтвердил Умгона.

— Замолчи, — сердито оборвал его Сетевайо. — Время ли сейчас моим воинам думать о женитьбе? Женатый мужчина уже не мужчина, а тряпка. Только вчера я повелел удавить двадцать девушек за то, что они без моего разрешения посмели выйти замуж за воинов из полка Унди: их тела вместе с телами их отцов брошены на перекрестках дорог, чтобы все знали об их преступлении: это хороший урок для всех! Ты поступил благоразумно, Умгона, обратившись ко мне за позволением: тем самым ты спас и себя и свою дочь. Объявляю вам всем свое решение. Я отказываю тебе в твоей просьбе, Нахун; тебя, Умгона, я избавлю от преследований старого вождя Мапуты, которого ты не хочешь взять в зятья. Нахун уверяет, что девушка, — красавица, поэтому я окажу ей свою милость: возьму себе в жены. Через тридцать дней, когда народится новая луна, приведи ее в сигодхлу (часть крааля, отведенная для жен), а заодно коров и телят, которых дал тебе Нахун в качестве лоболы; такое наказание я назначаю ему за то, что он осмелился помышлять о женитьбе без моего позволения.

Глава II Пчела пророчествует

«Пророк Даниил призван к суду царскому, — подумал Хадден, не без интереса наблюдавший за этой трагикомической сценой. — Наш влюбленный друг явно не ожидал такого исхода. Полагаться на справедливость цезаря — дело опасное». Он повернулся и стал рассматривать обоих просителей.

Старый Умгона, слегка вздрогнув, принялся изливать традиционные похвалы и благодарность славя доброту и милосердие своего повелителя. Сетевайо выслушал его молча, а когда тот наконец договорил, резко напомнил, чтобы он привел Нанеа точно в назначенный им срок, иначе и она и он будут украшать собой ближайшие перекрестки дорог.

Из них двоих Нахун, безусловно, заслуживал большего внимания. После того как король вынес свой непререкаемый приговор, на его лице выразилось полнейшее замешательство, тут же сменившееся яростным гневом — справедливым гневом человека, которому нанесли незаслуженную жестокую обиду. Все его тело пронизала дрожь, на шее и на лбу вздулись узлы вен, пальцы плотно сжались, как будто стискивая рукоятку копья. Вскоре, однако, его ярость улеглась: роптать на зулусского деспота — то же самое, что роптать на саму судьбу; его лицо воплощало теперь лишь безнадежность и отчаяние. Гордые темные глаза утратили свой блеск, осунувшееся медное лицо стало пепельно-серым, уголки рта обвисли, с закушенной губы закапала кровь. Высокий зулус поднял руку, прощаясь с королем, встал и нетвердой походкой побрел к воротам.

— Погоди, — внезапно остановил его Сетевайо. — Я хочу поручить тебе важное дело, Нахун, которое вышибет из твоей головы все эти дурацкие мысли о женитьбе. Видишь этого Белого человека; он мой гость и хочет поохотиться на буйволов и другую крупную дичь. Поручаю его твоим заботам: возьми с собой несколько охотников и следи, чтобы с ним не случилось никакой беды. Через месяц приведи его обратно — и помни: ты отвечаешь за него головой. Как раз в это время, когда народится новая луна, приведут и Нанеа, и я скажу, так ли она хороша, как тебе представляется. А теперь иди, сын мой, и ты тоже, Белый человек; остальные присоединятся к вам на заре. Счастливого тебе пути, чужестранец, но не забудь, что мы встретимся в следующее новолуние, тогда и решим, сколько ты будешь получать за починку ружей. И не пытайся меня обмануть, Белый человек, не то я пошлю за тобой своих людей, а они могут обойтись с тобой грубовато.

«Это означает, что я пленник, — заключил Хадден. — У меня один выход — удрать. Если объявление войны застанет меня в этой стране, из меня изготовят мути (колдовское снадобье), выколют мне глаза либо сыграют еще какую-нибудь милую шутку в том же духе».

Прошло десять дней; вечером последнего дня Хадден и сопровождающие его зулусы остановились на ночлег в дикой гористой местности, лежащей между кровавой рекой и рекой Унвуньяна, не более чем в восьми милях от того места, которое через несколько недель стало известно всему миру под своим туземным названием Исандхлвана. Вот уже три дня они шли по следам небольшого стада буйволов, все еще обитавших в этих краях, но никак не могли их настичь. Зулусы предложили спуститься вдоль Унвуньяны, ближе к морю, где дичи водится больше, но ни Хадден, ни их начальник Нахун не захотели принять этот совет, каждый по своим тайным соображениям. Хадден замышлял подобраться поближе к Буйволиной реке, откуда открывался путь на Наталь; Нахун же не хотел удаляться от крааля Умгоны, который находился поблизости от их нынешней стоянки; его не оставляла смутная надежда увидеться с Нанеа, своей нареченной, которая через несколько недель будет у него отобрана и отдана королю.

Более диковинного места, чем эта их стоянка, Хаддену еще никогда не доводилось видеть. Позади них простирался болотистый лес, где, как предполагалось, и скрываются буйволы. За лесом, в своем одиноком величии, вздымалась гора Исандхлвана, а впереди, в амфитеатре, замкнутом крутыми холмами, густел необыкновенно мрачный лес, куда река уносила с собой болотные воды.

Река текла ровно и спокойно, но через триста ярдов обрывалась не очень высоким, но почти отвесным порогом, под которым лежала заполненная бурлящей водой каменная котловина, куда никогда не проникали лучи солнца.

— Как называется этот лес, Нахун? — спросил Хадден.

— Эмагуду, Дом Мертвых, — рассеянно ответил зулус: недалеко от них, на гребне холма, в каком-нибудь часе ходьбы лежал крааль Нанеа, и Нахун сосредоточенно смотрел в ту сторону.

— Дом Мертвых? Почему его так называют?

— Потому что там обитают мертвые, или, по-нашему, Эсемкофу, Бессловесные, и другие духи — Амахлоси, которые продолжают жить даже после того, как их покинет дыхание.

— Да? — проговорил Хадден. — И ты когда нибудь видел этих духов?

— Я еще не спятил, чтобы заходить в этот лес, Белый человек. Там обитают только мертвые; живых же оставляют для них приношения на опушке.

Сопровождаемый Нахуном, Хадден подошел к краю утеса и посмотрел вниз. Слева зияла та самая глубокая и ужасная на вид котловина; почти на самом ее берегу, на узкой полоске поросшей травой земли между утесом и лесом, стояла чья-то хижина.

— Кто там живет? — полюбопытствовал Хадден.

— Великая исануси[263], иньянга, или знахарка, прозванная Инйоси (Пчелой), потому что собирает свою мудрость в лесу, принадлежащем мертвым.

— И ты полагаешь, у нее достаточно мудрости чтобы предсказать, убью ли я буйвола, Нахун?

— Возможно, Белый человек, но… — добавил он со смешком, — те, что посещают улей Пчелы, могут не узнать ничего или узнать больше, чем им хотелось бы. Язык у нее как жало.

— Ну что ж, посмотрим, сможет ли она меня ужалить.

— Хорошо, — сказал Нахун и, повернув, пошел вдоль утеса, пока не достиг тропки, которая, петляя, сбегала вниз.

По этой тропке они спустились на травянистую полоску земли и направились к хижине, обнесенной невысокой тростниковой изгородью. Небольшой двор был покрыт плотно утрамбованной землей, срытой с муравейника. Посреди него, у круглого входа в хижину, скорчившись, сидела сама Пчела. В густой тени Хадден разглядел ее не сразу. Она куталась в засаленный, рваный каросс из дикой кошки; видны были лишь ее глаза: зоркие и яростные, как у леопарда.

У ее ног тлел небольшой костер; он как бы замыкал полукруг черепов, разложенных попарно — так, что казалось, они, переговаривались друг с другом; на хижине и на изгороди висело множество костей; также, видимо, человеческих.

«Я вижу, старуха разукрасила свое жилище, как принято у всех этих ведьм», — мысленно усмехнулся Хадден, но вслух ничего не сказал.

Молчала и иньянга, не сводя с его лица своих круглых, похожих на большие бусины, глаз. Хадден попробовал отплатить ей той же монетой, уставясь на нее немигающим взглядом, но вскоре понял, что проигрывает в этом необычном поединке. Мысли его спутались, зато странно разгорелось воображение: ему чудилось, будто перед ним сидит громадный красный паук, подстерегающий добычу, и будто эти кости — останки его жертв.

— Почему ты молчишь, Белый человек? — наконец произнесла она медленно и отчетливо. — А впрочем, я и так могу прочитать твои мысли. Ты думаешь, что вместо прозвища Пчела мне куда более подошло бы Паучиха. Но ты ошибаешься: этих людей убила не я. Мертвецов тут и так хватает. Я сосу мысли, а не тела, Белый человек. И люблю заглядывать в сердца живых: там я могу почерпнуть истинную мудрость. Что бы ты хотел узнать у Пчелы, которая неустанно трудится в этом Саду Смерти, и что привело сюда тебя, сын Зомбы? Почему ты не в своем полку Умситую, ведь он сейчас готовится к великой войне — последней войне между белыми и черными, — а если у тебя нет желания воевать, почему ты сейчас не вместе со своей высокой красавицей Нанеа.

Нахун ничего не ответил, но Хадден сказал:

— Я хотел бы задать тебе один пустяковый вопрос, Мать. Повезет ли мне на охоте?

— На охоте, Белый человек? А за чем ты охотишься? За дичью, богатством или же за женщинами? Я знаю, ты вечный охотник; таково уж твое предначертание: охотиться — или служить дичью для других. Скажи мне, зажила ли рана у того лавочника, которого ты пырнул ножом в городе мабуна (буров). Можешь не отвечать, Белый человек, я и так знаю; но какое вознаграждение ты дашь бедной гадалке? — добавила она хнычущим тоном. — Ты же не допустишь, чтобы старая женщина работала просто так, без всякой платы!

— У меня нет для тебя ничего, Мать, поэтому я лучше пойду, — сказал Хадден, достаточно уже убедившийся и в наблюдательности Пчелы и в ее умении читать чужие мысли.

— Ну уж нет, — ответила она с неприятным смешком, — если ты задал мне вопрос, то должен получить и ответ. Сейчас я не возьму с тебя ничего, Белый человек; расплатишься в другой раз. — И она снова засмеялась. — Я должна посмотреть тебе в лицо, хорошенько посмотреть тебе в лицо, — продолжала она, поднимаясь и подходя к нему ближе.

Вдруг что-то холодное прикоснулось к затылку Хаддена, и в следующий миг Пчела отпрянула от него зажимая между большим и указательным пальцем срезанный локон темных волос. Она проделала это та молниеносно, что у него даже не было времени увернуться, ни возмутиться, — он только стоял и смотрел с глупым видом.

— Это все, что мне надо! — воскликнула она. — Черной магией я не занимаюсь, лишь белой — белой как и мое сердце… Погоди, сын Зомбы, дай-ка мне и твой локон, ибо все, кто посещает Пчелу, должны выслушать ее жужжание.

Нахун послушно срезал клок волос острием своего ассегая. Сделал он это с явной неохотой, но отказаться не посмел.

Пчела поправила каросс и, нагнувшись, подбросила в костерок какие-то травы из висевшей у нее на поясе сумки. Ее фигура еще не утратила своей гибкости и стройности, и на ней не было никаких отвратительных амулетов, которые Хадден привык видеть на ворожеях. Только на шее у нее висело необычное украшение — живая красно-зеленая змейка, одна из самых ядовитых, какие водятся в этих краях. Ворожеи банту нередко украшаются такими змейками, хотя никто не может сказать, удалены у них ядовитые клыки или нет.

Травы затлелись, от них потянулась тонкая прямая струйка дыма, который, растекаясь, окутывал голову Пчелы наподобие прозрачного голубоватого покрывала. Быстрым движением она бросила оба локона на горящие травы; локоны тут же свернулись, как живые, и рассыпались горстками пепла. Затем она открыла рот и глубокими вдохами стала втягивать в себя дымок от волос и трав; змейка же сердито зашипела, полезла вверх и спряталась среди черных перьев на голове у иньянги.

Курения постепенно оказывали свое одурманивающее действие: иньянга, что-то шепча, раскачивалась взад и вперед, потом бессильно откинулась к стенке хижины, головой на соломенную кровлю. Лицо Пчелы было обращено теперь вверх, к свету, и на него было страшно смотреть: оно все посинело, глаза запали, как у покойницы, а надо лбом колыхалась и шипела змейка, напоминая урей[264] на челе статуй египетских царей. Секунд через десять Пчела заговорила глухим и неестественным голосом:

— О человек с прекрасным белым телом, я заглянула в твое сердце и увидела, что оно черно, как запекшаяся кровь. О человек с прекрасным белым телом и черным сердцем, ты найдешь себе добычу, и, когда будешь ее преследовать, она заведет тебя в Дом бездомных, в Дом Мертвых, и будет она в облике быка, и будет она в облике тигра[265], и будет она в облике женщины, которую не могут погубить ни воды, ни короли. О человек с прекрасным белым телом и черным сердцем, ты сполна получишь все тобой заработанное, монету за монету, удар за удар. Вспомни о моих словах, когда на груди у тебя зарычит пятнистая кошка; вспомни о моих словах в самой гуще битвы; вспомни о моих словах, когда ты получишь свою великую награду, когда столкнешься лицом к лицу с призраком в Доме Мертвых.

— О человек с черным телом и белым сердцем — продолжала она, — я заглянула в твое сердце; оно бело, словно молоко; молоко чистоты и спасет его. Глупец, зачем ты нанесешь свои удары? Зачем защитишь того, кого возлюбил тигр и чья любовь — словно любовь тигра? О, чье это лицо мелькает в толпе сражающихся? Преследуй же его, преследуй, о быстроногий, но будь осмотрителен; язык, однажды солгавший, не станет молить о пощаде, и рука, однажды предавшая, не дрогнет в смертельной стычке. Что такое смерть, о Белое сердце? Смерть — продолжение жизни, в царстве мертвых ты обретешь утраченную жизнь, ибо там тебя ждет та, которую не могут погубить ни короли, ни воды.

Голос Пчелы мало-помалу становился все тише и тише, пока наконец не стал еле слышен. Затем он замолк; транс, видимо, перешел в сон. Хадден слушал ее с цинично-язвительной улыбкой, теперь он рассмеялся.

— Над чем ты смеешься, Белый человек? — сердито спросил Нахун.

— Над собственной глупостью: потерять так много времени, слушая эту лгунью и обманщицу, которая нагородила столько чепухи!

— Это не чепуха, Белый человек.

— Да? Тогда объяснимне, что все это означает.

— Пока еще не могу, но она говорила о женщине, о леопарде и о твоей и моей судьбе.

Хадден пожал плечами, не желая продолжать это никчемный, по его мнению, спор; в это мгновение Пчела, дрожа, пробудилась, пересадила змею обратно на шею и вновь укуталась в засаленный каросс.

— Удовлетворен ли ты моим предсказанием, инкоси? — спросила она Хаддена. — Не сомневаешься ли ты в моей мудрости?

— Я не сомневаюсь в том, что ты, Мать, одна из искуснейших обманщиц во всем Зулуленде, — холодно ответил он. — За что же тут платить?

Пчела, казалось, не обиделась на эти грубые слова хотя на миг ее взгляд стал странно похож на взгляд змейки, разозленной едким дымком.

— Уж если белый господин говорит, что я обманщица, стало быть, так оно и есть, — согласилась она. — Кто-кто, а уж он-то должен распознавать обманщиков с первого взгляда. Я уже говорила, что не прошу никакой платы; только отсыпь мне горсть табака из сумки.

Хадден открыл свою сумку из антилопьей кожи и дал ей горсть табака. Внезапно, перехватив его руку, она впилась глазами в золотой перстень на его безымянном пальце — в виде змеи с маленькими рубиновыми глазками.

— Я ношу змею на шее, а ты на пальце, инкоси. Хотела бы я иметь такой перстень на руке, чтобы змее на шее было не так одиноко.

— Тогда тебе придется подождать моей смерти, — сказал Хадден.

— Да, да, — нежданно обрадовалась Пчела. — Я запомню твое обещание: подожду твоей смерти и возьму перстень; никто не посмеет сказать тогда, что я его украла. Нахун подтвердит, что ты обещал его мне.

В тоне, каким были произнесены эти слова, заключалась какая-то зловещая угроза, и Хадден впервые вздрогнул. Если бы Пчела говорила в обычной манере всех ворожей, он не обратил бы на них никакого внимания; но, обуянная жадностью, она заговорив совершенно искренне, с полной убежденностью.

Заметив, что он насторожился, она тотчас же переменила тон.

— Надеюсь, белый господин не станет сердиться на бедную старую ворожею за ее шутку, — вновь захныкала она. — Смерть бродит вокруг, поэтому ее имя всегда у меня на устах. — И она показала глазами на полукруг черепов, а затем на водопад и мрачную котловину, на берегу которой стояла ее хижина.

— Смотри, — только и сказала она.

Следуя взглядом за ее протянутой рукой, Хадден увидал два полузасохших мимозовых дерева, росших над водопадом, почти под прямыми углами к его скалистому краю. Деревья были соединены грубым бревенчатым помостом, скрепленным сыромятными ремнями. На этом помосте стояли три фигуры; даже издали, через облако пены, можно было различить, Что это два мужчины и одна девушка — их фигуры отчетливо выделялись на фоне огнисто-алого закатного неба. Через миг девушка исчезла; что-то темное мелькнуло в потоке низвергающейся воды и с глухим плеском погрузилось в бурлящую котловину; до них донесся слабый жалобный крик.

— Что это? — в изумлении и страхе спросил Хадден.

— Ничего, — засмеялась Пчела. — Неужто ты не знаешь, что здесь казнят беспутных женщин или девушек, осмеливающихся любить без позволения короля, а с ними и их любовников. Казни происходят каждый день; и каждый день я смотрю и подсчитываю число казненных. — Она вытащила палку, спрятанную в соломенной кровле, взяла нож и добавила еще зарубку ко многим, уже сделанным, полувопрошающе, полупредостерегающе глядя на Нахуна.

— Да, да, здесь их казнят, — пробормотала она. — Там, наверху день за днем умирают живые, а здесь, внизу, — она показала на начинающийся в двухстах ярдах от ее хижины лес, — поселяются их души. Слушай!

С темной опушки до них долетел какой-то странный, непонятный звук, в котором было что-то звериное, что-то не поддающееся определению.

— Слушай! — повторила Пчела. — Они как раз веселятся.

— Кто? — спросил Хадден. — Бабуины?

— Нет, инкоси, Аматонго, духи, приветствующие ту, что отныне присоединилась к их сонму.

— Духи? — грубо повторил Хадден, ибо он был недоволен собой, тем, что потерял самообладание. — Хотел бы я видеть этих духов. Неужели ты думаешь, Мать, что я никогда не слышал, как орут обезьяны в лесу. Пошли, Нахун; пока еще светло, мы должны взобраться на утес. Прощай, Мать.

— Прощай, инкоси; можешь не сомневаться, что твое заветное желание исполнится. Ступай себе с миром, инкоси, — чтобы почить в мире.

Глава III Конец охоты

Несмотря на благопожелание Пчелы, Филип Хадден почти не сомкнул глаз в эту ночь. Физически он чувствовал себя хорошо, совесть, как обычно, его не беспокоила, и все же ему не спалось. Стоило закрыть глаза, как перед ним вставал образ угрюмой иньянги, так странно прозванной Пчелой, и в его ушах звучали ее зловещие слова. Человек он был не робкого десятка, не суеверный, едва ли даже допускал возможность существования сверхъестественного. И все же он не мог отделаться от странного опасения, что в прорицании этой ведьмы есть какие-то зерна истины. Что, если и впрямь ему угрожает скорая смерть, что, если это сердце, с такой силой бьющееся в его груди, скоро навсегда замрет — нет, нет, он не хочет даже допустить такой мысли. Просто его угнетает это мрачное место, он никак не может забыть ужасное зрелище, которое видел в тот день. Обычаи этих зулусов не слишком-то приятны для европейцев; он был полон решимости как можно быстрее покинуть их страну.

Да что там — он попробует бежать сегодня же ночью. Надо только убить буйвола или какую-нибудь другую крупную дичь. Все охотники нажрутся так, что с трудом смогут двигаться, — тогда-то и самое время. Только Нахун, возможно, устоит против этого соблазна. Чтобы избавиться от него, приходится рассчитывать лишь на свою удачу. В худшем случае не останется ничего, кроме как пристрелить его, и тут у него есть оправдание, ведь этот человек — приставленный к нему тюремщик. Случись такая необходимость, он, Хадден, даже не испытает особых угрызений совести: честно сказать, он недолюбливает, а временами и откровенно ненавидит зулуса. Они — полные противоположности, он хорошо знает, что и рослый воин относится к нему с недоверием и даже с презрением. Подумать только, какой-то дикий «ниггер» смотрит на него сверху вниз — такого его гордость не может переварить!

С первыми проблесками зари Хадден встал и разбудил остальных охотников, которые все еще спали вокруг догорающего костра, завернувшись в кароссы или одеяла. Нахун встал и размялся; среди утренних теней он выглядел настоящим великаном.

— Почему ты вскочил в такую рань, еще до восхода солнца, умлунгу (Белый человек)?

— Потому что пора отправляться на охоту, Мунтумпофу (Желтый человек), — холодно ответил Хадден. Его раздражало, что этот дикарь не употребляет какого-нибудь почтительного обращения.

— Прости, — сказал зулус, угадав причину его досады, — но я не могу называть тебя «инкоси», потому что ты не мой вождь, но, если тебе кажется оскорбительным обращение «Белый человек», мы придумаем тебе какое-нибудь имя.

— Как хочешь, — сухо процедил Хадден.

С тех пор его стали называть «инхлизин-мгама», и Хадден отнюдь не был польщен, когда узнал, что это мягко звучащее прозвище означает «Черное Сердце». Так его называла и иньянга, только другими словами.

Через час они были уже в болотной лесной местности за стоянкой. Почти сразу же Нахун поднял руку, затем показал на землю. Хадден присмотрелся: судя по глубоким следам, не более десяти минут назад здесь прошло небольшое стадо буйволов.

— Я знал, что сегодня мы найдем дичь, — шепнул Нахун. — Так предсказала Пчела.

— К черту Пчелу! — вполголоса выругался Хадден. — Пошли!

Более четверти часа они продирались через густой тростник; внезапно, присвистнув, Нахун тронул Хаддена за руку. Тот поднял глаза — в двухстах ярдах от них, на небольшом бугорке, среди мимозовых деревьев, паслись буйволы. Их было шесть — старый бык с великолепными рогами, три коровы, телка и четырехмесячный теленок. Ни ветер, ни характер местности не позволяли подкрасться к ним незамеченными, поэтому охотники сделали крюк в полмили и осторожно поползли против ветра, от мимозы к мимозе, а когда роща кончилась — под прикрытием высокой травы тамбути. Наконец они подобрались к стаду на сорок ярдов, двигаться дальше было опасно. Хотя старый бык и не учуял их, по его движениям чувствовалось, что он уловил какой-то подозрительный шорох и насторожился. Телка стояла боком к Хаддену, совсем близко от него, — превосходная мишень. Он поднял свой мартини — из всей группы с ружьем был он один — прицелился чуть позади лопатки и медленно нажал спусковой крючок. Прогремел выстрел — и телка упала, пораженная прямо в сердце. Стадо, как ни странно, не обратилось в бегство. Буйволы, видимо, не могли понять причину внезапного грохота, и, не чуя никаких посторонних запахов, подняли головы и оглядывались. Хадден воспользовался их замешательством, чтобы перезарядить ружье и выстрелить в старого быка. Пуля попала ему в шею или в плечо, он рухнул на колени, но тут же вскочил и бросился прямо на пороховое облачко. Что-то — то ли дым, то ли что-то другое — помешало Хаддену увидеть его; бык неминуемо растоптал бы его или поднял на рога, если бы, рискуя своей жизнью, Нахун не прыгнул вперед и не оттащил его в сторону, за высокий муравейник. Громадное животное с громким топотом промчалось мимо и исчезло вдали.

— Вперед! — приказал Хадден, и, оставив большинство охотников свежевать и разделывать телку, чтобы затем отнести все лучшее мясо на стоянку, они двинулись по кровавому следу.

После нескольких часов преследования, пробираясь через каменистое, поросшее кустами место, они потеряли след и, утомленные, все в поту, присели отдохнуть и поесть захваченного с собой биллтога — вяленого мяса. Покончив с едой, они хотели было вернуться на стоянку, когда один из четырех зулусских охотников спустился, чтобы попить воды, к ручью, протекавшему в каких-то десяти шагах от них. Через полминуты они услышали устрашающее фыркание и плеск и увидели, как зулус взлетел высоко в воздух. Оказалось, что раненый буйвол лежал в засаде под густыми кустами на берегу. Хитрое животное знало, что рано или поздно настанет его черед отомстить. С растерянными криками они бросились вперед, но буйвол тут же скрылся за гребнем холма. Хадден так и не успел выстрелить; зулус-охотник был смертельно ранен — громадный рог пропорол ему легкое.

— Это не буйвол, а сам дьявол, — сказал охотник перед смертью.

— Дьявол он или нет, я все равно его убью! — вскричал Хадден. И вместе с Нахуном бросился в погоню; остальные понесли тело своего — убитого товарища на стоянку. Открытая местность облегчала преследование; Хадден и Нахун часто видели убегающее животное, хотя и на слишком далеком расстоянии, чтобы можно было в него стрелять. Немного погодя они спустились с крутого утеса.

— Ты знаешь, где мы? — спросил Нахун, показывая на лес впереди. — Это Эмагуду, Дом Мертвых — смотри, буйвол бежит прямо туда.

Хадден оглянулся. Нахун не ошибался, слева от них были водопад, Котловина Смерти и хижина Пчелы.

— Ну что ж, — отозвался он, — стало быть, и наш путь туда.

Нахун остановился.

— Неужели ты войдешь в этот лес?

— Конечно, — ответил Хадден. — Но, если ты трусишь, можешь остаться здесь.

— Да, я боюсь духов, — сказал зулус. — Но все равно пойду с тобой.

Они пересекли полоску травянистой земли и вошли в заколдованный лес. И мрачное же это было место: большие, с широкими кронами деревья росли так густо, что полностью застилали небо; воздух был напитан тяжелым запахом гниющей листвы. Тишина здесь стояла мертвая и, казалось, нет ничего живого, лишь изредка с треском падал подгнивший сук и какая-нибудь пятнистая змея, извиваясь, торопливо уползала прочь.

Но Хадден был чересчур увлечен погоней за буйволом, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Он только отметил про себя, что в таком сумраке нетрудно и промазать, и зашагал дальше.

Они углубились в лес на добрую милю, когда увидели, что пятна крови на земле становятся все гуще и гуще; было ясно, что бык ранен смертельно.

— Побежали, — весело сказал Хадден.

— Нет, хамба гачле — пошли медленней, — возразил Нахун. — Дьявол при последнем издыхании, но он может еще сыграть с нами злую шутку. — Дальше он шел, пристально вглядываясь вперед.

— Он где-то здесь, — сказал Хадден, показывая на уходящие прямо вперед глубокие отпечатки в топкой почве.

Нахун ничего не ответил: он пристально смотрел на два дерева прямо перед ними, чуть правее.

— Смотри, — шепнул он.

Приглядевшись, Хадден заметил огромную коричневую тушу за стволами.

— Сдох! — воскликнул он.

— Нет, — ответил Нахун, — он вернулся по своему же собственному следу и подстерегает нас. Он знает что мы его преследуем. Я думаю, ты мог бы отсюда попасть ему в хребет; стреляй между стволов.

Хадден опустился на колено, очень тщательно прицелился и выстрелил. В ответ послышался оглушительный рев, буйвол вскочил и бросился на них. Нахун метнул свое копье с широким наконечником — оно вонзилось глубоко в грудь быку. Затем и белый и черный бросились бежать в разные стороны. Какое-то мгновение буйвол стоял недвижно, опустив голову, глядя поочередно вслед то одному, то другому, затем с тихим мычанием повалился наземь, в своем падении сломав на несколько кусков ассегай Нахуна.

— Сдох-таки! — облегченно вздохнул Хадден. — Наверно, твое копье добило его. Что это за шум?

Нахун прислушался. В различных частях леса, трудно было сказать, далеко ли, близко, слышались странные, непонятные звуки — как будто перекликались испуганные люди, но в этой перекличке нельзя было разобрать ни одного членораздельного слова. Нахун вздрогнул.

— Это Эсемкофу, — сказал он, — безъязыкие духи, которые могут только хныкать как дети. Пошли отсюда — это плохое место для смертных.

— И еще худшее для буйволов, — сказал Хадден, пиная поверженного быка, — но боюсь, нам придется оставить его здесь для твоих друзей, Эсемкофу, так как у нас уже достаточный запас мяса, а его голову нам не дотащить.

Они стали выбираться из леса. Пока они петляли среди деревьев, Хаддена осенила новая мысль. От этого леса какой-нибудь час быстрой ходьбы до зулусской границы; и он почувствует себя в куда большей безопасности, если пересечет эту границу. До сих пор он предполагал бежать ночью, но то был рискованный план. Рассчитывать, что все зулусы, объевшись, тут же уснут — особенно после смерти их товарища, — не приходилось; Нахун же не спускал с него глаз ни днем, ни ночью.

Что ж, если другого выхода нет, Нахун должен умереть — у него в руках заряженное ружье, а у зулуса нет даже копья, только дубина. Конечно, не хочется его убивать, но на карту поставлена его, Хаддена, жизнь, так что оправдание у него есть — и достаточно веское. Почему бы не сказать об этом самому Нахуну, а там уже действовать сообразно с обстоятельствами. Нахун как раз шел по небольшой лужайке, шагах в десяти впереди, и Хадден очень хорошо его видел, тогда как сам он был в тени большого дерева с низко нависающими ветвями.

— Нахун, — позвал он.

Зулус повернулся и сделал шаг вперед.

— Прошу тебя, не двигайся. Стой, где стоишь, не то я вынужден буду тебя застрелить. Не бойся, стрелять без предупреждения я не буду. Я твой пленник, и тебе велено отвести меня обратно к королю. Но я уверен, что между твоим и моим народом вот-вот разгорится война; поэтому, как ты сам понимаешь, я не хочу возвращаться в крааль Сетевайо: там меня убьют твои соотчичи, или же мои собственные соотчичи сочтут меня предателем и поступят со мной соответственно. Отсюда до зулусской границы всего час ходьбы — самое большее, полтора часа; я должен пересечь ее еще до восхода луны. Ты можешь сказать, Нахун, что потерял меня в лесу, и начать поиски через полтора часа, или ты предпочитаешь остаться с этими духами, о которых ты мне рассказывал? Ты понимаешь? Только не двигайся.

— Я понимаю тебя, — не теряя хладнокровия, ответил зулус. — Тебе очень подходит имя, которое мы дали тебе сегодня утром, хотя я и должен признать, Черное Сердце, что твои слова не лишены здравого смысла. Возможность и в самом деле благоприятная, — и человек с таким, как у тебя именем, конечно же, ее не упустит.

— Я рад, что ты входишь в мое положение, Нахун. Итак, ты скажешь, что потерял меня, и не будешь искать до восхода луны? Обещаешь?

— Что ты хочешь сказать, Черное Сердце?

— То, что говорю. Решай, у меня нет лишнего времени.

— Странный ты человек, — задумчиво произнес зулус. — Ты же слышал, что повелел король; как же я могу нарушить его повеление?

— Почему бы и нет? Тебе не за что любить Сетевайо, и какая тебе разница, вернусь ли я в королевский крааль, чтобы чинить его ружья, или нет! Если же ты опасаешься его гнева, мы можем пересечь гранит, с тобой вместе.

— Чтобы король выместил свою злобу на моем отце и братьях? Нет, ты не понимаешь, Черное Сердце. Да и как можно понять с таким именем? Я воин а королевское слово есть королевское слово. Я надеялся умереть в честном бою, но пойман, как птица в твои силки. Стреляй же — или ты не успеешь добраться до границы до восхода луны. — И он с улыбкой развел руки.

— Ну что ж, значит, так тому и быть. Прощай Нахун, ты смелый человек, но каждый в первую очередь заботится о своей шкуре, — спокойно ответил Хадден.

Он не спеша поднял ружье и тщательно прицелился в грудь зулуса.

Нахун стоял, по-прежнему улыбаясь, хотя губы его и подрагивали, ибо самый отважный человек не может подавить страх смерти — палец Хаддена уже начал нажимать спусковой крючок, как вдруг, словно сраженный молнией, он повалился навзничь: на груди у него, помахивая длинным хвостом и свирепо сверкая глазами, стоял огромный пятнистый зверь.

То был леопард — тигр, как их называют в Африке. Он прятался на дереве и не удержался от искушения напасть на стоявшего внизу человека. Несколько мгновений тишину нарушало лишь порыкивание или, вернее, пофыркивание леопарда. И странное дело — в эти мгновения перед мысленным оком Хаддена неотступно стояла иньянга по прозвищу Инйоси, или Пчела; голова откинута на соломенную крышу, губы шепчут: «Вспомни о моих словах, когда на груди у тебя зарычит пятнистая кошка», — и от всего ее облика веет холодом смерти.

Зверь пустил в ход всю свою мощь. Когтями одной лапы он впился глубоко в мышцы левого бедра Хаддена, другой лапой содрал с его груди одежду и процарапал на обнаженной груди кровавые борозды. Зрелище белой кожи, казалось, привело его в полное бешенство; объятый яростной жаждой крови, он опустил свою квадратную морду и вонзил клыки в плечо своей жертвы. Но тут послышался топот ног и глухой стук тяжелой дубины, обрушившейся на леопарда. С гневным рычанием леопард поднялся на задние лапы, не уступая высотой нападающему на него зулусу. Он был готов расправиться с черным человеком, как только что расправился с белым. Но тот нанес сокрушительный удар дубиной по его челюстям, и он опрокинулся навзничь. Прежде чем зверь успел подняться, дубина вновь с ужасающей силой обрушилась на загривок и парализовала его. Леопард щелкал клыками, корчился извивался, взрывал землю и груды листьев, но удары сыпались на него один за другим; наконец он судорожно рванулся в последний раз, сдавленно зарычал — и затих.

Хадден присел, весь в крови.

— Ты спас мне жизнь, Нахун, — тихо проговорил он. — Спасибо.

— Не благодари меня, Черное Сердце, — ответил зулус. — Король повелел оберегать тебя; я только выполнял его повеление. И все же этот тигр не заслужил такой участи; ведь он спас мою жизнь. — Нахун поднял и разрядил мартини.

В этот миг Хадден потерял сознание.

Прошло двадцать четыре часа; все это время Хадден как будто провел в беспокойном, тревожном сне и если и слышал голоса, то не понимал, о чем они говорят. Впечатление было такое, словно он куда-то, неведомо куда плывет. А когда наконец он очнулся, то увидел, что лежит на кароссе в большой, удивительно чистой кафрской хижине и под головой у него вместо подушки — охапка мехов. Рядом стояла чаша с молоком. Сжигаемый жгучей жаждой, он потянулся к ней, но, к его удивлению, рука бессильно упала на пол, точно рука покойника. Нетерпеливо оглядевшись, он не увидел никого, кто мог бы ему помочь, оставалось только спокойно лежать. Уснуть он не уснул, но глаза его закрылись, его охватило легкое забытье, затуманивая вернувшееся сознание. И тут он услышал мягкий голос: голос как будто звучал далеко-далеко, но он отчетливо слышал каждое слово.

— Черное Сердце все еще спит, — проговорил голос, — но его лицо чуть порозовело: скоро он проснется и придет в себя.

— Не бойся, Нанеа; конечно, он проснется, не такие уж опасные у него раны, — ответил знакомый голос Нахуна. — Он сильно ударился головой, когда его опрокинул леопард, поэтому он так долго в беспамятстве. Если он не умер до сих пор, значит, не умрет.

— Было бы очень жаль, если бы он умер, — продолжал мягкий голос. — До чего же он красив, никогда не видела такого красивого белого.

— А вот я что-то не замечал его красоты, когда он целился в мое сердце, — мрачно возразил Нахун.

— В его оправдание можно сказать, что он хотел бежать от Сетевайо. И я его хорошо понимаю, — послышался долгий вздох. — К тому же он предложил тебе бежать вместе с ним, и ты поступил бы вполне разумно, если бы принял его предложение. Мы могли бы бежать все вместе.

— Это невозможно, Нанеа, — сердито произнес Нахун. — Как я могу нарушить повеление короля?

— Короля? — повторила она, повышая голос. — Разве у тебя есть какой-нибудь долг перед ним? Ты служил ему верой и правдой; в награду за это через несколько дней он отнимет меня у тебя, а ведь я должна была стать твоей женой; но вместо этого я… я… — И она тихо заплакала, продолжая вставлять между всхлипываниями: — Если бы ты и в самом деле любил меня, ты думал бы больше обо мне и о себе, чем о Черном Слоне и его повелениях. Бежим же с тобой в Наталь, прежде чем это копье пронзит мою грудь.

— Не плачь, Нанеа, — сказал он, — мое сердце и так разрывается надвое между любовью и долгом. Ты знаешь, что я воин и должен идти путем, который указывает мне король. И я надеюсь, что скоро умру, ибо я ищу смерти, — лишь тогда я обрету мир и покой.

— Ты-то, может быть, и обретешь, Нахун, но что будет со мной? И все же ты прав, я знаю, ты прав. Прости меня, я не воин, а женщина, чей долг повиноваться… королевской воле. — Она обвила его шею руками и долго рыдала у него на груди.

Глава IV Нанеа

Бормоча что-то невнятное, Нахун выполз из хижины через круглое, похожее на леток дверное отверстие. Хадден открыл глаза и осмотрелся. Солнце садилось, и его последние лучи, проникая внутрь, разливались ласковым алым мерцанием. В самом центре хижины, опираясь спиной о закопченный столб из тернового дерева, в свете заката стояла Нанеа — воплощение кроткого отчаяния.

Как и многие зулуски, Нанеа была очень хороша собой — так хороша, что с первого взгляда на нее У Хаддена перехватило горло. Одета она была очень просто: на плечах — накидка из мягкой белой ткани, отделанной голубым бисером, на поясе — муча из оленьей шкуры, также отделанная голубым бисером, на лбу и левом колене — полоски серого меха, а на правом запястье — сверкающий медный браслет. Ее высокая обнаженная фигура была сложена необыкновенно пропорционально; лицо даже отдаленно не походило на лица туземок; в нем чувствовалось древнее арабское или семитское происхождение. Оно было овальной формы, с благородными орлиными чертами, с изогнутыми дугой бровями, полным ртом, слегка опущенным книзу по краям, с маленькими ушами, за которыми волнами спадали на плечи угольно-черные волосы, и с самыми прелестными, живыми, темными глазами, какие только можно себе вообразить.

С минуту Нанеа стояла неподвижно; ее лицо рдело в лучах заходящего солнца, и Хадден просто упивался ее красотой. Затем, с тяжелым вздохом, она отвернулась и, заметив, что он пробудился, быстрым движением прикрыла грудь и подошла, вернее, подплыла, ближе.

— Вождь проснулся, — сказала она с присущей ей мягкостью голоса. — Не подать ли ему чего-нибудь?

— Да, красавица, — ответил он, — я хочу пить, но слишком слаб, чтобы дотянуться до молока.

Она опустилась на колени и, поддерживая его голову левой рукой, правой поднесла чашу к губам. За то недолгое время, пока Хадден пил, с ним случилось нечто неожиданное и необъяснимое. Трудно сказать, что на него повлияло так сильно — прикосновение ли девушки, ее необычная смуглая красота или же нежная жалость в ее глазах, а может быть, и все вместе. Она задела какую-то тайную струну в его бурном, необузданном сердце, и его вдруг захлестнула страсть, не слишком, может быть, возвышенная, но вполне реальная. Ни на один миг не усомнился он в значении того потока чувств, который затопил все его существо. С чем-чем, а с фактами Хадден умел считаться.

«Клянусь Небом, — сказал он себе, — я влюбился в эту черную красотку с первого взгляда — просто без ума от нее; такого со мной никогда еще не бывало.

Положение трудное, но в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Для меня, конечно. Но не для Нахуна или Сетевайо или их обоих. Ну, а если она мне надоест, я всегда могу от нее отделаться».

Обессиленный приливом волнения, он прилег на меховую подушку и смотрел, не отрывая глаз, на Нанеа, пока она смазывала каким-то снадобьем нанесенные леопардом раны.

Казалось, то, что происходило в его душе, в какой-то степени передалось и девушке. Рука ее слегка задрожала, и, быстро закончив врачевание, она встала с колен, вежливо сказала: «Я сделала все, что нужно, никоей», — и заняла прежнее место у столба.

— Благодарю, госпожа, — сказал он, — у тебя добрые руки.

— Не зови меня госпожой, — ответила она, — я все го-навсего дочь вождя Умгоны.

— И зовут тебя Нанеа, — продолжал он. — Не удивляйся, я уже слышал о тебе. Но ведь ты станешь важной госпожой, если займешь место в краале короля.

— Увы! увы! — вздохнула она, закрывая лицо руками.

— Не огорчайся, Нанеа, как бы высока и густа ни была изгородь, сквозь нее или через нее всегда можно перебраться.

Опустив руки, она внимательно на него посмотрела, но он не стал развивать свою мысль.

— Скажи мне, Нанеа, как я здесь очутился.

— Тебя принес Нахун вместе с другими охотниками, инкоси.

— Я начинаю испытывать благодарность к леопарду, который сшиб меня с ног. Нахун — смелый человек, ему я обязан спасением. Надеюсь, я смогу заплатить свой долг — тебе, Нанеа.

* * *

Такова была первая встреча Нанеа и Хаддена, но хотя девушка не искала новых встреч, само положение, в котором они находились, и его болезнь требовали частого общения. Белый человек был полон решимости завладеть так понравившейся ему туземной девушкой и не колеблясь пустил в ход все свое обаяние, чтобы отвратить от Нахуна и привлечь к себе ее сердце. Ухаживал он без всякой грубости, действовал вкрадчиво, стараясь оплести ее паутиной лести и внимания. И он, без сомнения, добился бы своей цели, ведь Нанеа была только женщиной, к тому же еще и неопытной, — если бы не одно простое, но непреодолимое препятствие. Она любила Нахуна, и в ее сердце не оставалось места ни для одного другого мужчины, белого или черного. Ее отношение к Хаддену было вежливым и добрым, не более того; она, казалось, даже не замечала его постоянных усилий отвоевать себе уголок в ее душе. Сначала он был в недоумении, но потом вспомнил, что зулуски никогда не проявляют своих чувств по отношению к поклонникам до их откровенного объяснения. Необходимо было объясниться.

Придя к этому решению, он постарался выполнить его при первой же возможности. К тому времени он уже окончательно оправился от ран и часто разгуливал вокруг крааля. В двухстах ярдах от хижины Умгоны начинался ручей, и по вечерам Нанеа обычно ходила туда за питьевой водой. Тропа от крааля к ручью пролегала через рощу, и однажды перед закатом, увидев, что Нанеа спустилась к ручью, Хадден уселся там под деревом. Через четверть часа Нанеа появилась с большой тыквенной бутылью на плече. Чтобы не забрызгать свою накидку, она оставила ее дома и была в одной муче.

Хадден смотрел, как, упершись руками в бедра, она поднимается по тропе; ее великолепная нагая фигура четко вырисовывалась на фоне вечереющего неба. Он не знал, с чего начать разговор. Но случай помог ему: когда Нанеа была уже совсем близко, перед ее ногами скользнула змея, она в испуге отпрыгнула назад и уронила калебас. Он подошел и подобрал его.

— Подожди здесь, — сказал он, смеясь, — я наполню его водой и принесу.

— Нет, инкоси, — запротестовала она, — это женское дело.

— У нас, — сказал он, — мужчины с удовольствием помогают женщинам. — И, оставив ее в нерешимости, направился к ручью.

Возвращаясь, он пожалел о своей галантности: нести тыквенную бутыль на плече оказалось делом нелегким, и он выплеснул часть ее содержимого на себя.

— Вот твой калебас, Нанеа: хочешь, я донесу его до крааля?

— Нет, благодарю тебя, инкоси; отдай его мне, для тебя он слишком тяжел.

— Погоди, я провожу тебя. Я еще очень слаб Нанеа; если бы не ты, я бы, конечно, не выжил.

— Тебя спас Нахун, а не я, инкоси.

— Нахун спас мое тело, но мою душу спасла ты.

— Ты выражаешься чересчур туманно, инкоси.

— Тогда буду говорить прямо, Нанеа. Я люблю тебя.

Ее карие глаза изумленно открылись.

— Ты, белый господин, любишь зулусскую девушку? Да как это может быть?

— Не знаю, Нанеа, но это правда, и не будь ты слепа, ты давно бы уже это заметила. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться.

— Это невозможно, инкоси, я уже обручена.

— Да, — ответил он, — ты предназначена в жены королю.

— Нет, я обручена с Нахуном.

— Но ведь через неделю тебя отведут к королю. Не лучше ли стать моей, чем его, женой?

— Конечно, я охотнее вышла бы замуж за тебя, чем за короля, но больше всего я хочу стать женой Нахуна. Возможно, мое желание так и не исполнится, но я никогда не буду жить в королевском краале.

— Как ты сможешь противиться воле короля?

— Есть глубокие воды, где девушка может утопиться, есть деревья, на которых она может повеситься, — ответила девушка, твердо сжав губы.

— Нет, нет, Нанеа, ты слишком хороша, чтобы умереть.

— Хороша ли я или нет, я все равно умру, инкоси.

— Нет, нет, ты должна бежать со мной — я уж придумаю как — и стать моей женой. — Он обнял ее за талию и попытался привлечь к себе.

Без всякого резкого усилия, ни на миг не роняя достоинства, девушка высвободилась.

— Благодарю за предложенную честь, инкоси, — спокойно сказала она, — но ты не понимаешь. Я жена Нахуна — принадлежу Нахуну, и пока он жив, даже не посмотрю ни на кого другого. Таков наш обычай, инкоси. Мы, зулуски, женщины простые, невежественные — не то что белые, — и если мы даем обет верности, то храним его до самой смерти…

— Да? — сказал Хадден. — Так, что же, теперь ты пойдешь и скажешь Нахуну о моем предложении?

— Нет, инкоси, зачем мне открывать ему твои тайны? Я же сказала тебе «нет», а не «да»; значит, у него нет никакого права знать об этом. — И она нагнулась, чтобы поднять калебас.

Хадден быстро прикинул, как ему поступить, ибо ее отказ только укрепил его решимость. И тотчас же, в самых общих очертаниях, в голове у него родился замысел. Этот замысел отнюдь не отличался благородством, скорее напротив; это может быть, остановило бы многих, но не Хаддена, который не мог допустить, чтобы над ним одержала верх простая зулуска, и, хотя и не без сожаления, решил, что если не сможет добиться своей цели сколько-нибудь честными способами, то вынужден будет прибегнуть к способам более сомнительного свойства.

— Нанеа, — сказал он. — ты хорошая, честная женщина, и я отношусь к тебе с уважением. Я уже признался тебе в любви, но если ты не разделяешь моих чувств, не будем продолжать этот разговор; может быть, даже лучше, чтобы ты вышла замуж за человека из твоего народа. Но за Нахуном тебе никогда не быть замужем, Нанеа; тебя заберет король, если только ему не взбредет в голову отдать тебя кому-нибудь другому; ты или станешь одной из его «сестер», либо, чтобы избавиться от него, должна будешь покончить с собой. Послушай меня, ведь я люблю тебя и желаю тебе лишь добра, поэтому и говорю так откровенно. Почему бы вам вместе с Нахуном не бежать в Наталь, где вы можете жить в полной безопасности, вдали от Сетевайо?

— Этого я и хочу, инкоси, но Нахун не соглашается. Он говорит, что между нами и белыми скоро начнется война; он не может ослушаться короля и оставить армию.

— Стало быть, не очень-то он тебя любит, Нанеа; ты должна позаботиться о себе самой. Подговори отца и беги с ним вместе; я не сомневаюсь, что Нахун тотчас последует за тобой. И я тоже убегу с вами, я тоже уверен, что надвигается война, и тогда белый человек в этой стране окажется в такой же опасности, как овца, преследуемая орлами.

— Я готова бежать, инкоси, — лишь бы Нахун согласился; но без него я не убегу, останусь здесь и покончу с собой.

— Ты такая красавица и так сильно его любишь, что, конечно же, сумеешь сломить его безрассудное упрямство. Через четыре дня мы должны отправиться в королевский крааль, и, если ты переубедишь Нахуна, мы сможем повернуть на юг и пересечь реку, отделяющую страну Амазулу от Наталя. Ради всех нас и прежде всего ради себя самой постарайся уговорить его. Помни, что я тебя люблю и хотел бы спасти. Постарайся же его убедить. Не мне подсказывать тебе как, но пока, прошу тебя, не говори ему, что я собираюсь бежать, не то он будет следить за мной и день и ночь.

— Я постараюсь, инкоси, — серьезно ответила Нанеа. — Благодарю тебя за доброту. И не бойся: я скорее умру, чем предам тебя. Прощай.

— Прощай, Нанеа. — И он поднес ее руку к своим губам.

Поздно вечером, когда Хадден уже укладывался, он услышал негромкий стук в доску, заменявшую дверь.

— Войдите, — сказал он, открывая дверь, и при свете своего небольшого фонаря увидел, что в хижину вползла Нанеа, а вслед за ней и громадный Нахун.

— Инкоси, — прошептала она, затворив за собой дверь, — я уговорила Нахуна; вместе с нами бежит мой отец.

— Это правда, Нахун? — спросил Хадден.

— Правда, — смущенно потупившись, ответил зулус. — Чтобы спасти эту девушку, любовь к которой изъела мне сердце, я решил пожертвовать своей честью. Но я говорю тебе, Нанеа, и тебе, белый человек, как только что сказал Умгоне, что из этой затеи не получится ничего путного; если кто-нибудь нас предаст, мы будем схвачены и убиты…

— Вряд ли нас поймают, — обеспокоенно перебила Нанеа. — Да и кто может нас предать, кроме инкоси…

— Который вряд ли это сделает, — спокойно заметил Хадден, — ведь и он тоже намеревается бежать с вами, ибо и его собственная жизнь под угрозой.

— Да, верно, Черное Сердце, — сказал Нахун. — Иначе я ни за что не доверился бы тебе.

Хадден пропустил мимо ушей это не слишком для него лесное высказывание; обсуждение плана бегства продлилось до поздней ночи.

На другое утро Хадден пробудился от громких криков. Оказалось, приехал толстый, злобный кафрский вождь, который хотел жениться на Нанеа. Не слезая со своего пони, он яростно поносил Умгону: тот-де украл у него быков и заколдовал коров, которые перестали доиться. Опровергнуть обвинение в воровстве было дело нетрудное, труднее было опровергнуть обвинение в колдовстве.

— Паршивый пес! — кричал Мапута, потрясая жирным кулаком перед самым лицом дрожащего, но полного негодования Умгоны. — Ты обещал мне отдать свою дочь, а сам обручил ее с этим умфагозаном Нахуном, сыном Зомбы, затем вы вместе оклеветали меня перед королем, восстановили его против меня, а теперь ты околдовал моих коров. Ну ничего, я еще доберусь до тебя, чертов колдун; как-нибудь утром ты проснешься, а вся твоя изгородь — в огне, и у твоих ворот стоят мои люди с копьями, тут вам всем и конец.

Все это время Нахун слушал молча, но тут он не выдержал.

— Хорошо, — сказал он, — мы еще посмотрим, чья возьмет, а пока, вождь Мапута, хамба! (проваливай!) — И, сграбастав пузатого старого негодяя за шиворот, он толкнул его с такой силой, что тот, слетев с пони, кубарем покатился вниз с холма.

Хадден рассмеялся и отправился к речке, чтобы искупаться. Он уже подошел к берегу, как вдруг увидел, что по тропе едет Мапута — голова заляпана грязью, черное лицо посинело от злобы, губы оттопырены.

«Ну и взбеленился же этот пузан! — сказал он себе. — А что, если?..» Он поднял глаза, как бы ожидая вдохновения свыше. И вдохновение не замедлило его осенить. Но внушено оно было, без сомнения, самим дьяволом. Через несколько мгновений его замысел окончательно созрел, и он зашагал через кусты навстречу Мапуте.

— Успокойся, вождь, — сказал он, — эти люди обошлись с тобой грубо. Поддержать тебя я не мог, но это зрелище так меня огорчило, что я ушел. Да это просто стыд и срам, чтобы такую важную, почтенную особу буквально втаптывали в грязь. Да и кто? Какой-то захмелевший от пива вояка!

— Ты прав, Белый человек, — снова закипел Мапута. — Это просто стыд и срам! Но, погоди, я, Мапута, еще опрокину эту скалу, еще повалю этого быка. Вот увидишь, когда созреет следующий урожай, здесь не останется ни Нахуна, ни Умгоны, ни кого-нибудь другого из их крааля, кто мог бы его собрать.

— И как же ты с ними разделаешься?

— Еще не знаю, но что-нибудь придумаю. Непременно.

Хадден потрепал холку пони, перегнувшись вперед посмотрел вождю прямо в глаза и сказал:

— А что ты мне дашь, Мапута, если я подскажу тебе, как поквитаться с этим Нахуном, который обошелся с тобой так невежливо, а заодно и с Умгоной, который и на меня наслал болезнь.

— А какой награды ты хотел бы, Белый человек? — нетерпеливо спросил Мапута.

— Я прошу не так уж много, вождь, — хочу только заполучить девушку Нанеа, которая мне приглянулась.

— Я и сам не прочь заполучить девушку, но она предназначена для Того-кто-обитает-в-Улунди.

— С Тем-кто-обитает-в-Улунди, я как-нибудь договорюсь, вождь. В этих краях самый могущественный владыка ты, с тобой-то я и хочу найти общий язык. Послушай, если ты поможешь мне выполнить свое желание, я не только помогу тебе отомстить твоим врагам, но, когда девушка будет в моих руках, подарю тебе это ружье и сто патронов к нему.

Мапута посмотрел на охотничий мартини, и глазки его блеснули.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо. Я уже давно мечтаю о таком ружье для охоты и расправы с моими врагами. Обещай, что отдашь его мне, и девушка — твоя.

— Поклянись, Мапута!

— Клянусь головой Чаки и духами моих предков.

— Хорошо. На рассвете четвертого дня Умгона, его дочь Нанеа и Нахун, вместе со всем их скотом, хотят переправиться через Крокодильий брод в Наталь, чтобы спастись от преследований короля. И я вместе с ними; они знают, что я проник в их тайну и убьют меня, если я попытаюсь от них отделаться. Твой долг — охранять границу и брод; спрячься ночью со своими людьми среди скал на мелководье и поджидай нас. Впереди, погоняя коров и телят, будет идти Нанеа — так мы условились, — а я буду ей помогать. Умгона и Нахун будут идти сзади, погоняя быков и телок. Ты нападешь на них, убьешь, захватишь скот, а потом я отдам тебе ружье.

— А если король потребует девушку, Белый человек?

— Ты ответишь, что впотьмах не заметил ее и она убежала; да и как, скажешь ты, было схватить ее сразу, — она подняла бы крик и спугнула всех остальных.

— Да, но как я получу ружье, если ты перейдешь через брод?

— Прежде чем войти в реку, я положу ружье и патроны на камень, на берегу; Нанеа же я скажу, что вернусь за ними, когда мы перегоним скот.

— Хорошо, можешь на меня положиться, Белый человек.

Так был заключен тайный заговор; обсудив еще кое-какие подробности, заговорщики ударили по рукам и расстались.

«Все должно пройти гладко, как по маслу, — рассуждал Хадден, плавая в реке. — Вот только я не вполне доверяю нашему другу Мапуте. Лучше бы мне самому, без его помощи, избавиться от Нахуна и его почтенного дяди — пара выстрелов, и все шито-крыто. Но это было бы убийство, не хотелось бы марать руки убийством, а вот выдать двух подлых дезертиров, тем более в военное время, дело даже похвальное. К тому же мое личное участие может сильно повредить мне в глазах девушки, но если Мапута отправит на тот свет Умгону и Нахуна, ей волей-неволей придется воспользоваться моей помощью, других провожатых у нее не будет. Риск, конечно, есть, но бывают случаи, когда и самым осторожным приходится рисковать».

Случилось так, что подозрения Филипа Хаддена оправдались. Прежде чем достойный вождь добрался до своего крааля, он уже смекнул, что план, предложенный его белым сообщником, хотя и не лишен заманчивости, слишком опасен: бегство Нанеа, несомненно, сильно разгневает короля. Да и его сопровождающие могут заподозрить неладное; что, если кто-нибудь из них проболтается? С другой стороны, разоблачив заговор, он сможет завоевать благорасположение Его Величества; он скажет королю, что узнал обо всем от белого охотника, которого Умгона и Нахун насильно втянули в свой заговор. Что до ружья, составлявшего предмет его вожделений, то оставалось уповать лишь на счастливую случайность.

* * *

Через час два надежных гонца уже мчались по равнине с посланием от вождя Мапуты, Стража границы, Великому-Черному-Слону-обитающему-в-Улунди.

Глава V Котловина Смерти

Судьба странно благоприятствовала замыслам Нахуна и Нанеа. Труднее всего было усыпить бдительность воинов-охотников, посланных королем сопровождать Хаддена. Но на другой день после появления Мапуты от короля прибыл посланец — великий воин индуна Твингвайо-Ка-Мароло, который впоследствии командовал зулусской армией в битве при Исандхлване; он приказал всем зулусам, за исключением самого Нахуна, немедленно вернуться в их полк Умситую: полк приказано было привести в полную боевую готовность. И Нахун отослал их всех, сказав, что через несколько дней вернется с Белым человеком, еще не совсем-де оправившимся от полученных им ран. Это ни у кого не вызвало никаких подозрений.

Умгона, в свою очередь, объявил, что во исполнение королевского приказа он в ближайшие же дни отправится в Улунди, чтобы доставить свою дочь Нанеа в сигодхлу короля и отогнать в королевский крааль пятнадцать голов скота, пригнанных ему Нахуном в качестве лоболы. Остальное свое стадо, под предлогом необходимости переменить пастбище, он передал под присмотр пастуху басуто[266] ничего, естественно, оего тайных планах не ведавшему, поручив ему пасти стадо около Крокодильего брода, где трава и гуще и вкуснее.

На третий день, завершив все необходимые приготовления, оставшиеся двинулись по направлению к Улунди. Через несколько миль, однако, они свернули круто направо и пошли через большой безлюдный лес. Их путь пролегал недалеко от Котловины Смерти, что находилась близ крааля Умгоны и леса, который назывался Домом Мертвых. За ночь они рассчитывали добраться до пересеченной местности около Крокодильего брода. Здесь они предполагали скрываться весь день и всю ночь, чтобы к утру следующего дня, забрав скот, пересечь реку. Таков, во всяком случае, был замысел спутников Хаддена, но на уме у него самого, как мы уже знаем, было совсем другое; его цель заключалась в том, чтобы избавиться от двоих из его спутников.

В последний вечер их путешествия впереди, с длинной палкой из черно-белого дерева умхимбит, торопливо шагал Умгона, знавший эти места вдоль и поперек, Он гнал перед собой пятнадцать голов скота. За зим следовал Нахун, вооруженный ассегаем с широким наконечником, в одной муче и в ожерелье из бабуиновых клыков, а рядом с ним шла Нанеа в своей белой, отделанной бисером, накидке. Хадден, замыкавший шествие, видел, что девушку тяготит какое-то недоброе предчувствие, она то и дело сжимала руку своего возлюбленного и, вскидывая глаза на его лицо, что-то настойчиво, даже страстно ему внушала.

Странно, но Хадден был растроган, несколько раз его с такой силой охватывало раскаяние, что он даже подумывал, не разорвать ли паутину смерти, сплетенную его же руками. Но каждый раз внутренний голос напоминал ему, что он, белый инкоси, был отвергнут этой чернокожей красоткой, и если он спасет ее нареченного, через несколько часов она станет женой дикого аристократа, который окрестил его Черным Сердцем и который его презирает; он отметал воспоминание о том, как Нахун, рискуя своей жизнью, спас его от клыков леопарда, хотя как раз перед этим он хотел его убить. Хадден никогда не отказывал себе ни в одном удовольствии; это потворство своим прихотям заводило его все глубже и глубже в трясину греха, да еще и приносило ему много разочарований, отнюдь не способствуя жизненным успехам; и сейчас он был уверен, что этот прелестный цветок никуда от него не денется — надо только протянуть руку и сорвать его. Если между ним и цветком попробует встать Нахун, тем хуже для него, а если цветок завянет в руке у него, Хаддена, то невелика потеря, его всегда можно выбросить. Вот так, не первый раз в жизни, Филип Хадден подавил в себе не слишком глубокие угрызения совести и внял нашептываниям лукавого.

Около половины пятого вечера четверо беглецов перешли поток, который через милю ниже по течению низвергался в Котловину Смерти, и, углубившись в терновую рощу, попали прямо в засаду: их поджидали двадцать два воина, которые, чтобы скоротать время, нюхали табак или курили дакку, местную коноплю. Тут же был и сам вождь Мапута; он был слишком тучен для ходьбы и, как всегда, восседал на пони.

Увидев, что долгожданные гости прибыли, воины выколотили трубки, убрали коробочки с нюхательным табаком, подвешивавшиеся к мочкам ушей, и схватили всех четырех беглецов.

— Зачем вы задерживаете нас, о королевские воины? — дрожащим голосом осведомился Умгона. Мы идем в крааль Сетевайо, почему же вы преграждаете нам путь?

— Но вы шли на юг. Разве Черный Слон обитает на юге? Сейчас мы вас отведем в другой крааль, — с грубым смехом произнес веселый начальник отряда.

— Не понимаю, — пролепетал Умгона.

— Тогда я объясню, — ответил начальник. — Вождь Мапута донес Черному Слону в Улунди, что вы все собираетесь бежать в Наталь. Вождя предупредил об этом Белый человек. Черный Слон разгневался и повелел схватить вас и предать казни. Вот и все. Пошли, покончим с этим делом. Котловина Смерти тут совсем рядом, страдать вам придется недолго.

Услышав эти слова, Нахун бросился к Хаддену, собираясь его задушить, но солдаты перехватили его, он так и не смог выполнить это намерение. Услышала эти слова и Нанеа; повернувшись, она посмотрела предателю прямо в глаза, ничего не сказала, только посмотрела, но он никогда, пока жив, не забудет этого взгляда. Белый человек, в свою очередь, воспылал негодованием против Мапуты.

— Подлая тварь! — прошипел он. Вождь с кислой улыбкой отвернулся.

Их повели по берегу потока к водопаду, низвергающемуся в Котловину Смерти.

Хадден был человеком по-своему храбрым, но и у него дрогнуло сердце, когда он заглянул в пропасть.

— Вы, что, собираетесь сбросить и меня? — хриплым голосом спросил он у начальника отряда.

— Тебя, Белый человек? — ответил тот равнодушно. — Нет, тебя приказано отвести в Улунди, но как поступит с тобой король, я не знаю. Между нашим и твоим народом скоро будет война; возможно, он велит приготовить из тебя снадобье для наших колдунов, а возможно, велит посадить тебя на кол на муравейнике, для острастки всем белым.

Хадден молча выслушал начальника; его ум уже сосредоточенно подыскивал какой-нибудь путь спасения.

Отряд с захваченными пленниками остановился около двух терновых деревьев, ветви которых нависали над водопадом.

— Кому нырять первым? — спросил начальник у вождя Мапуты.

— Первым пусть ныряет старый колдун, — ответил он, кивая на Умгону, — потом его дочь, а последним вот этот наглец. — И он ударил Нахуна наотмашь.

— Пошли, колдун, — сказал начальник, хватая Умгону за руку. — Посмотрим, какой ты ныряльщик.

Услышав эти роковые слова, Умгона, как это свойственно всем его соотчичам, сразу же обрел полное самообладание.

— Не надо меня тащить, воин, — сказал он, вырываясь, — я старый человек и готов к смерти. — Он поцеловал дочь, пожал руку Нахуну и, презрительно отвернувшись от Хаддена, поднялся на помост, соединявший два дерева. Бросив прощальный взгляд на заходящее солнце, он вдруг молча бросился вниз.

— Смелый человек! — восхищенно воскликнул начальник отряда. — И ты тоже прыгнешь сама, девушка или нам придется применить силу?

— Я последую за отцом, — тихо ответила Нанеа, — но сперва я хотела бы сказать несколько слов. Да, верно, мы хотели бежать от короля и, согласно закону, заслуживаем смерти; но в этот заговор нас втянул Черное Сердце, он же и предал нас. И знаете, почему? Потому что домогался моей любви, а я ему отказала; вот он и решил отомстить — такова месть белых!

— Да, — подтвердил вождь Мапута, — красавица говорит чистую правду. Белый человек договорился со мною о том, чтобы колдуна Умгону и военачальника Нахуна убили при переходе через Крокодилий брод, а ему позволили бежать с девушкой. Я поддакивал ему, соглашался, но как честный человек тут же донес обо всем королю.

— Слышите, — вздохнула Нанеа. — Прощай, Нахун. Надеюсь, мы скоро встретимся уже в другом месте. По моей вине ты нарушил свой воинский долг. Ради меня опозорил свое имя, — и вот неминуемая расплата. Прощай, мой муж, лучше умереть вместе с тобой, чем стать одной из королевских жен. — И Нанеа поднялась на помост.

Держась за сук одного из деревьев, она обратилась к Хаддену с такими словами:

— Ты, верно, думаешь, Черное Сердце, что одержал верх в этот день, но меня ты, во всяком случае, потерял навсегда, а солнце еще не зашло. За вечеров наступает ночь, и я молюсь, чтобы ты вечно скитался в этой ночной тьме и чтобы тебя напоили и моей кровью, и кровью моего отца Умгоны, и кровью моего мужа Нахуна, который спас тебе жизнь ценой своей жизни. Возможно, мы еще встретимся с тобой, Черное Сердце, в Доме Мертвых.

С негромким криком Нанеа соединила руки и сильным прыжком метнулась вперед. Все воины пристально следили за ее падением. Ее тело с лету погрузилось в воду в пятидесяти футах внизу. На поверхности мрачной котловины мелькнула белая одежда и тут же скрылась среди теней и колец тумана.

— А теперь твоя очередь, муж, — прокричал веселый начальник. — Невеста уже ждет тебя на брачном ложе. Ну, и смелые же вы все люди, казнить вас — одно удовольствие. Впервые таких вижу. Ну… — Он вдруг осекся; не выдержав обрушившегося на него испытания, Нахун внезапно лишился рассудка.

С оглушительным, как рев льва, криком, он разметал державших его воинов и схватил одного из них поперек туловища. Затем с чудовищным напряжением силы поднял его, словно ребенка, и швырнул вниз, на каменные зубья Котловины Смерти.

— А теперь твоя очередь, проклятый предатель, твоя очередь, Черное Сердце! — закричал он, бросаясь к Хаддену; глаза его вращались, изо рта струилась пена. На бегу он одним ударом свалил вождя Мапуту с его пони. Плохо пришлось бы его белому врагу, доберись до него Нахун. Но обезумевшего зулуса со всех сторон облепили воины и, как он ни сопротивлялся, повалили наземь — так по праздникам зулусские воины голыми руками валят быков перед королем.

— Бросайте его вниз, пока он не натворил еще бед, — прокричал чей-то голос.

Но начальник отряда решительно возразил:

— Нет, нет, отныне он святой человек. Небесный огонь воспламенил его ум; если мы причиним ему вред, нас всех постигнет неизбежное возмездие. Свяжите его по рукам и ногам и отнесите туда, где о нем сможет кто-нибудь позаботиться. Слишком уж все шло гладко, вот под конец и случилось такое несчастье!

Связывая Нахуна, они соблюдали величайшую бережность, ибо люди безумные почитаются у зулусов святыми. Дело это было не очень легкое и требовало много времени.

Осмотревшись, Хадден понял: вот он, благоприятный случай! Ружье лежало совсем рядом — там, где его положил один из воинов, ярдах в двенадцати от него пасся пони Мапуты. Молниеносным движением он схватил свой мартини, еще через пять секунд он уже сидел на пони и во весь опор скакал к Крокодильему броду. Он действовал с такой стремительностью, что добрых полминуты никто из связывавших Нахуна воинов ничего не заметил. Увидел это только Мапута. Он заковылял вслед за беглецом к вершине холма, громко вопя:

— Этот белый вор украл мою лошадь и ружье, которое он мне обещал.

К этому времени Хадден был уже на расстоянии ста ярдов, но, когда он услышал этот вопль, его затрясло от злости. Этот человек превратил его в убийцу, хуже того, лишил его девушки, ради которой он и совершил все эти подлости. Он оглянулся через плечо — Мапута все еще преследовал его, один. Стало быть, время еще есть, можно рискнуть.

Дернув повод, он остановил пони и, держась за упряжь, спрыгнул наземь. Как он и предполагал, это была послушная, хорошо выдрессированная охотничья лошадка, и стояла она неподвижно. Хадден прочно уперся ногами в землю, сделал глубокий вдох, взвел курок и прицепился в неуклюже бегущего вождя. Мапута с криком ужаса повернулся и хотел было броситься в обратную сторону. Хадден хорошенько прицелился в его жирную спину и в то самое мгновение, когда из-за гребня появились воины, выстрелил. Стрелок он был отменный, и на этот раз ни глаз, ни рука его не подвели: широко раскинув руки, Мапута плюхнулся наземь, уже бездыханный.

Через три секунды с яростным проклятьем Хадден вскочил на пони и поскакал к реке; скоро он был уже на том берегу, в безопасности.

Глава VI Призрак

С Нанеа, спрыгнувшей с высокого помоста в Котловину Смерти, случилось нечто совершенно неожиданное. Под крутым склоном было множество зазубренных камней, куда обрушивались низвергающиеся воды, чтобы тут же, бурля и кипя, устремиться в котловину. Об эти-то камни и разбивались несчастные жертвы, которых сбрасывали с помоста. Но Нанеа прыгнула вперед с такой силой, что перелетела через них и, как опытный пловец, головой вниз, погрузилась в глубокие воды. Она думала, что не сможет всплыть, но все же всплыла, как раз возле устья быстрой реки, куда ее тут же увлекло течение. К счастью, здесь не было скал, плавала Нанеа хорошо и благополучно избежала опасности разбиться о берег.

Течение несло ее довольно долго, пока она не оказалась в лесу, куда почти не проникал дневной свет. Нанеа ухватилась за одну из низко нависающих ветвей и выбралась из реки Смерти, откуда еще никому не удавалось спастись. И вот она, тяжело дыша, стояла на берегу, живая и невредимая, без единой царапины; не пострадала даже ее накидка. Но, хотя Нанеа и отделалась так благополучно, она едва стояла на ногах от изнеможения. В лесу было темно, как ночью, и, дрожа от холода, Нанеа беспомощно озиралась в поисках какого-нибудь убежища. На самом берегу росло громадное желтое дерево. Нанеа направилась туда, надеясь вскарабкаться на него и устроиться среди ветвей. Таким способом она рассчитывала защититься от диких зверей. Судьба опять улыбнулась ей — на высоте нескольких футов от земли она обнаружила большое дупло, как оказалось, пустое. В это дупло она и залезла, хотя и боялась наткнуться на змею или какое-нибудь хищное животное. На ее счастье, там было не только пусто, но и просторно, тепло и даже сухо, потому что дно было на целый фут усыпано гнилушками и мохом. Она улеглась на гнилушках, укрылась мохом и листьями и скоро погрузилась в сон или забытье.

Сколько времени Нанеа проспала — она не знала; разбудили ее гортанные человеческие голоса, перекликавшиеся на непонятном ей языке. Поднявшись на колени, она выглянула наружу. Была ночь, но звезды сияли ярко, и свет их озарял открытую лужайку на берегу реки. Посреди лужайки был разложен большой костер, вокруг него стояло около десяти безобразных существ, которые с радостным видом разглядывали что-то лежащее на земле. Детей среди них не было, только взрослые мужчины и женщины, все низкорослые и почти нагие. У них были волосатые лица, выступающие челюсти и зубы и коренастые, почти квадратные туловища. В руках они держали палки с приделанными к ним острыми камнями, нечто вроде топоров, грубые каменные тесаки.

У Нанеа зашлось сердце, она едва не лишилась чувств от страха, когда поняла, что находится в Заколдованном лесу, а эти существа, которых она видит перед собой, несомненно, Эсемкофу — обитающие здесь злые духи. Да, это они! И все же она не могла отвести от них глаз — в этом зрелище для нее таилось ужасное очарование. Но если они призраки, то почему поют и танцуют, как люди? Почему машут каменными топориками, ссорятся и бьют друг друга? И почему они разводят костры, как это делают все люди, когда хотят что-нибудь пожарить? Почему, наконец, они так радуются, глядя на что-то длинное и темное, недвижно лежащее на земле? Это не голова буйвола и не крокодил, и все же это что-то съедобное, потому что они точат свои каменные тесаки с явным намерением приступить к разделке.

Пока Нанеа раздумывала над всем этим, одно из безобразных существ приблизилось к костру, взяло пылающий сук и подошло, чтобы посветить другому существу с тесаком в руке. В следующий миг Нанеа отдернула голову, с ее губ сорвался сдавленный крик. Она поняла, что именно лежит на земле — человеческое тело. Стало быть, это не духи, а людоеды, о которых в детстве рассказывала ей мать, чтобы она не забредала далеко от дома.

Но кто этот мертвый человек, которого они собираются съесть? Во всяком случае, не один из них, ибо мертвец куда больше, чем они. Неужели… неужели это Нахун, чье тело принесли в Заколдованный лес воды реки, как они принесли и ее, только живую. Наверняка это Нахун, — и они собираются сожрать ее мужа у нее на глазах! При этой мысли Нанеа охватил дикий ужас. То, что его казнили по приказу короля, вполне естественно, но чтобы его тело стало добычей людоедов! А как может она помешать их гнусному пиршеству? И все же она должна помешать — даже если это будет стоить ей жизни. В худшем случае ее тоже убьют и съедят. А после смерти Нахуна и отца Нанеа, лишенной каких бы то ни было религиозных или духовных Надежд и опасений, было совершенно безразлично, останется ли она в живых или нет.

Нанеа вылезла из дупла и спокойно направилась к людоедам, даже еще не зная, что предпримет, когда подойдет ближе. Оказавшись возле костра, она вдруг осознала, что у нее нет никакого плана действий и остановилась. В этот самый миг один из людоедов подняв глаза, увидел высокую, статную фигуру в белом одеянии; в мерцании костра казалось, будто она то выходит из густой темной тени, то опять скрывается в ней. Бедный дикарь, который ее увидел, держал в зубах каменный нож; широко раскрыв большие челюсти, он издал самый ужасающий, пронзительный вопль, который Нанеа когда-либо доводилось слышать. Нож, естественно, упал наземь. Когда ее заметили и остальные, лес огласили крики ужаса. Несколько мгновений лесные изгои, не шевелясь, глазели на нее; затем они как испуганные шакалы, ринулись в ближайший подлесок. Те, кого зулусская традиция считала Эсемкофу, в своем же заколдованном доме испугались женщины, которую приняли за духа.

Бедные Эсемкофу! Они оказались жалкими, голодными бушменами, загнанными в это зловещее место много лет назад и вынужденными, чтобы не умереть с голоду, кормиться единственной доступной им пищей. Здесь, по крайней мере, никто их не тревожил, и так как ничего другого съедобного раздобыть в этом диком лесу они не могли, им приходилось довольствоваться тем, что приносила река. Когда казни совершались редко, для них наступали тяжелые времена — оставалось только поедать друг друга. Потому-то у них и не было детей.

Когда их нечленораздельные крики замерли вдали, Нанеа подбежала к распростертому на земле телу и испустила вздох облегчения. Это был не Нахун, а один из их палачей. Как он очутился здесь? Может быть, его убил Нахун? Может быть, Нахун сумел спастись бегством? Это было почти невероятно, и все же при виде мертвого воина в ее сердце замерцал слабый лучик надежды, ибо убить его мог только Нахун — и никто другой. Оставить мертвое тело так близко от своего убежища она не могла, поэтому, поднатужившись, спихнула его в реку, — и оно тотчас же уплыло, подхваченное быстриной. Потом, подбросив хвороста в костер, она вернулась в дупло и стала ждать рассвета.

Наконец в лесу стало чуть светлее; к этому времени Нанеа сильно проголодалась, вылезла из дупла и отправилась на поиски хоть какой-нибудь пищи. Она тщетно проблуждала весь день и только к вечеру вспомнила, что на опушке леса есть большой плоский камень, куда люди, попавшие в беду или заподозрившие, что кто-то околдовал либо их самих либо что-то им принадлежащее, приносят жертвы — съестные припасы для Эсемкофу и Амальхоси. Подгоняемая острым голодом, Нанеа торопливо направилась туда и с великой радостью обнаружила, что плоская скала завалена початками кукурузы, калебасами с молоком, кашей и мясом. Забрав с собой сколько смогла, Нанеа возвратилась в свое логово, попила молока и поела пожаренного на костре мяса и маиса.

Почти два месяца прожила Нанеа в этом лесу, который она не решалась покинуть, опасаясь, что ее схватят и вновь предадут казни. Здесь она, во всяком случае, была в безопасности, ибо никто из ее соотчичей не смел заходить сюда, а Эсемкофу ее больше не беспокоили. Несколько раз она их видела, но они тут же с криками пускались врассыпную. Где было их постоянное убежище — Нанеа так и не знала. Что до еды, то ее хватало с избытком: увидев, что их жертвы принимает некое, как они полагали, лесное божество, благочестивые даятели завалили плоскую скалу своими приношениями.

Это была поистине ужасная жизнь; мрак и одиночество, усугубляемое постоянным горем, доводили Нанеа до грани помешательства. И все же она продолжала жить, хотя и часто мечтала умереть. Поддерживала ее только надежда, что Нахун жив. Но надежда эта была смутная, почти ни на чем не основанная.

* * *

Когда Филип Хадден достиг цивилизованных краев, он узнал о предстоящем объявлении войны между Ее Величеством и Сетевайо, королем Амазулу. В атмосфере всеобщего возбуждения никто и не вспомнил о его стычке с утрехтским лавочником, а если и вспомнил, то не счел ее достойной внимания. У него было два добротных фургона и две пары кряжистых быков. Для вторжения в Зулуленд войскам был необходим транспорт; за каждый фургон интенданты готовы были платить по девяносто фунтов в месяц; в случае же потери скота возмещалась полная его стоимость. Хадден не испытывал ни малейшего желания вернуться в Зулуленд, но соблазн оказался для него непреодолим, и он сдал оба фургона внаем, одновременно предложив комиссариату свои услуги в качестве проводника и переводчика.

Его прикомандировали к третьей колонне, которая находилась под непосредственным командованием лорда Челмсфорда, и 20 января 1879 года колонна двинулась по дороге, соединяющей брод Рорке с лесом Индени, и в ту же ночь разбила лагерь в тени одинокой крутой горы Исандхлвана.

Еще днем большая армия короля Сетевайо, насчитывавшая больше двадцати тысяч копий, спустилась с холма Упиндо и также разбила лагерь на каменистой равнине в полутора милях к востоку от Исандхлваны. Костров воины не разжигали, тишину соблюдали полнейшую и, по зулусскому выражению, «спали на копьях».

Среди этой армии был и полк Умситую, численностью в три с половиной тысячи копий. Едва посветлело небо, индуна, возглавлявший Умситую, выглянул из-под черного щита, которым он укрывался на ночь; в густом тумане перед ним стоял исхудалый, с дикими глазами высокий человек в муче и с тяжелой дубиной в руке. Индуна окликнул его, но не получил никакого ответа. Опираясь на дубину, высокий человек оглядывал море бесчисленных щитов.

— Кто этот сильвана (дикое существо)? — спросил индуна у окружавших его начальников.

Они посмотрели на странного скитальца, и один из них ответил:

— Это Нахун, сын Зомбы, до недавнего времени один из младших начальников полка Умситую. Его нареченную, Нанеа, дочь Умгоны, казнили вместе с отцом по приказу Черного Слона, и Нахун, который видел их казнь, помешался: его ум воспламенил Небесный огонь.

— Что тебе здесь нужно, Нахун-Ка-Зомба? — спросил индуна.

— Мой полк отправляется в поход против белых, — медленно ответил Нахун. — Дай мне щит и копье, о королевский индуна, я хочу сражаться вместе со своим полком; я должен найти одного чужестранца.

* * *

Солнце было уже высоко в небе, когда на ряды Умситую посыпался град пуль. Защищенные черными щитами и украшенные черными перьями, воины Умению стали подниматься, шеренга за шеренгой; за ними во всю свою ширину поднялась огромная зулусская армия и — сверкающее море копий — двинулась на обреченный британский лагерь. На щиты сыпались пули, ядра пробивали длинные бреши в рядах нападающих, но они ни на миг не останавливались. Их фланги, изгибаясь, как рога полумесяца, неотвратимо охватывали британцев. Послышался могучий боевой клич зулусов, и волна за волной, с ревом, подобным реву водопада, со стремительностью налетающего шквала, с шумом, подобным жужжанию мириадов пчел, — зулусская армия покатилась на белых. Среди них был и полк Умситую, заметный по его черным щитам, а вместе с полком и Нахун, сын Зомбы. Шальная пуля задела его бок, скользнув вдоль ребер, но он ничего не чувствовал; белый человек упал перед ним с коня, но он даже не остановился, чтобы пригвоздить его ассегаем, ибо искал другого.

И наконец его поиски увенчались успехом. Среди фургонов, где толпилось множество воинов с копьями, он увидел убийцу своей невесты — Черное Сердце: стоя возле коня, тот вел частый огонь по наступающим. Их разделяли три солдата. Одного из них Нахун заколол ассегаем, двоих других отшвырнул и бросился прямо на Хаддена.

Белый человек заметил его и — даже под маской безумия — узнал; им овладел непреодолимый ужас. Все боеприпасы он уже расстрелял, поэтому, отбросив ненужное теперь ружье, он вскочил на коня и вонзил ему в бока шпоры. Конь ринулся вперед, перескакивая через трупы, прорываясь сквозь ряды щитов, а за ним, пригнувшись и таща за собой копье, как охотничий пес за оленем, бежал Нахун.

Вначале Хадден хотел скакать к броду Рорке, но, взглянув налево, убедился, что путь в эту сторону преграждает полк Унди, поэтому он погнал коня вперед, полагаясь на свою удачу. Через пять минут он перемахнул через гребень холма, оставив позади всех сражающихся; через десять минут уже не было слышно никаких звуков битвы, ибо в беспорядочном отступлении к броду Беглеца пушки почти не стреляли, а ассегаи поражают бесшумно. Странно, но даже в этот момент Хадден остро ощущал контраст между ужасными сценами кровопролитного побоища и мирными картинами окружающей природы. Здесь пели пташки, пасся домашний скот; пушечный дым не застилал здесь солнца, длинные вереницы стервятников тянулись к равнине около Исандхлваны.

Местность была очень неровная, и конь начал уставать. Хадден оглянулся через плечо — в двухстах ярдах позади за ним неотступно следовал грозный, точно Смерть, и неумолимый, точно Судьба, зулус. Он осмотрел пистолет, висевший у него на поясе, там оставался всего один заряд; патронная же сумка была пуста. Ну что ж, одной пули за глаза хватит на одного дикаря; вопрос только в том, когда ее использовать. Остановиться прямо сейчас? Нет, есть риск промахнуться, а у него важное преимущество: он — верхами, а его преследователь — пешком. Самое разумное — вымотать все его силы.

Один за другим они пересекли небольшую реку, которая показалась Хаддену знакомой. Да, вот она, та самая заводь, где он купался, когда гостил у Умгоны, отца Нанеа; справа на холме хижины, вернее, их пепелища, ибо они сожжены. Какой странный случай занес его в эти места, удивился Хадден и оглянулся назад, на Нахуна. Тот, казалось, прочитал его мысли, ибо потряс копьем и показал на разоренный крааль.

Дальше началось ровное место, и, к своей радости, Хадден уже не видел за собой отставшего преследователя. Затем на целую милю пошли россыпи камней; миновав их, Хадден обернулся и вновь увидел Нахуна. Конь бежал из последних сил, но Хадден слепо гнал его вперед, сам не зная куда. Теперь он ехал по полоске травянистой земли, спереди доносился мелодичный перезвон реки, слева вставал высокий склон. И вдруг не больше чем в двадцати ярдах от себя Хадден увидел на берегу реки кафрскую хижину. Он присмотрелся: да, конечно, это жилище проклятой ведьмы Пчелы; а вот и она сама — стоит возле ограды. Завидев ворожею, конь резко метнулся в сторону и, споткнувшись, упал. Он лежал, тяжело дыша, на земле. Хадден вылетел из седла, но остался невредим.

— А, это ты, Черное Сердце? Как там идет сражение, Черное Сердце? — насмешливо крикнула Пчела.

— Помоги мне, Мать, — взмолился он. — За мной гонятся.

— Ну и что, Черное Сердце, — за тобой бежит всего один усталый человек. Встреть же его лицом к лицу — Черное Сердце против Белого Сердца. Ты не осмеливаешься? Тогда беги в лес, ищи там убежище среди поджидающих тебя мертвых. Скажи мне, скажи мне, не лицо ли Нанеа не так давно я видела в воде? Передай ей от меня привет, когда вы встретитесь в Доме Мертвых.

Хадден бросил взгляд на реку. Она разлилась так широко, что он не решился ее переплыть и, преследуемый злобным смехом ворожеи, устремился в лес. А за ним следом — Нахун, с вывалившимся, как у волка, языком.

Хадден бежал через темный лес, вдоль реки, пока, окончательно выдохнувшись, не остановился на дальней стороне небольшой лужайки, около развесистого дерева. Нахун еще слишком далеко, чтобы метнуть копье, у него есть время вытащить пистолет и приготовиться.

— Стой, Нахун! — закричал он, как уже кричал однажды. — Я хочу с тобой поговорить.

Услышав его голос, зулус послушно остановился.

— Послушай, — сказал Хадден, — мы проделали долгий путь, мы приняли участие в долгом сражении и всё еще живы. Если ты сделаешь шаг вперед, один из нас умрет, и это будешь ты, Нахун, потому что я вооружен, а ты знаешь, какой меткий я стрелок! Что ты скажешь?

Нахун ничего не ответил, он все еще стоял на краю лужайки, не в силах отдышаться и не сводя диких сверкающих глаз с лица своего врага.

— Отпустишь ли ты меня, если я отпущу тебя? — вновь спросил Хадден. — Я знаю, ты ненавидишь меня, но прошлого все равно не вернуть и умерших не воскресить.

Нахун ничего не ответил, и в его молчании, казалось, была заключена некая роковая сила; никакое высказанное им обвинение не смогло бы внушить Хаддену большего страха. Подняв ассегай, Нахун угрюмо направился к своему врагу.

Когда он был в пяти шагах, Хадден прицелился и выстрелил. Нахун отпрыгнул в сторону, но он был ранен в правую руку, и копье пролетело над головой белого. Зулус все так же молча бросился вперед и левой рукой схватил Хаддена за горло. Несколько минут они боролись, раскачиваясь взад и вперед, но Хадден был цел и невредим и проявлял ярость отчаяния, тогда как Нахун был дважды ранен и мог действовать только одной рукой. Хадден, с его железной силой, скоро повалил своего противника на землю.

— Ну, а сейчас я окончательно разделаюсь с тобой, — свирепо пробормотал он и повернулся, чтобы схватить ассегай. И тут же, с испуганными глазами попятился назад. Ибо перед ним в белой накидке и с копьем в руке стоял призрак Нанеа.

«Подумать только!»— пробормотал он, смутно припоминая слова иньянги: «Когда столкнешься лицом к лицу с призраком в Доме Мертвых».

Сдавленный крик, блеск стали, — и широкий наконечник копья вонзился в грудь Хаддена. Он покачнулся и упал; так Черное Сердце обрел обещанную ему Пчелой великую награду.

— Нахун! Нахун! — шептал мягкий голос. — Очнись, я не призрак, я Нанеа, твоя живая жена, которой ее эхлосе[267] помог спасти твою жизнь.

Нахун услышал, открыл глаза, и в тот же миг безумие оставило его.

* * *

Ныне Нахун — один из индун английского правительства в Зулуленде. В его краале полно ребятишек. И все, о чем я здесь поведал, я узнал от его жены Нанеа.

Пчела еще жива и по-прежнему исподтишка занимается колдовством, хотя при правлении белых это запрещенное занятие. На ее черной руке сверкает золотой перстень в виде змеи с рубиновыми глазками. Пчела очень гордится этим украшением.

Месть Майвы

Глава I Гобо выходит из подчинения

Однажды — наверное, через неделю после того, как Аллан Квотермейн рассказал мне историю о «Трех львах» и трагической смерти Джим-Джима, — мы с ним возвращались домой с охоты. Вокруг имения, которое он приобрел в Йоркшире, было около двух тысяч акров охотничьих угодий, из них более ста акров леса. Шел второй год, как Квотермейн жил в Грандже, и к этому времени он развел здесь уже довольно много фазанов, поскольку охотник он был разносторонний и с удовольствием ходил не только на крупную дичь, но и на птицу. В тот день мы поначалу охотились втроем — Генри Куртис, старик Квотермейн и я, но в середине дня сэру Генри пришлось нас покинуть: он должен был встретиться со своим управляющим и съездить на одну из дальних ферм, чтобы решить вопрос о какой-то хозяйственной постройке. Тем не менее он собирался вернуться к ужину и привести с собой капитана Гуда, поскольку Брейли-Холл находился милях в двух от Гранджа.

Поохотились мы неплохо, хотя обошли лишь несколько дальних садков для птицы. На нашем счету было двадцать семь вальдшнепов и три куропатки из взлетевшей стаи. Обратный путь лежал мимо живой изгороди — длинной рощицы, где любили прятаться вальдшнепы и нередко попадалась парочка фазанов.

— Как вы думаете, — спросил Квотермейн, — не заглянуть ли нам сюда напоследок?

Я согласился, тогда он подозвал лесничего, который шел чуть поодаль с группой загонщиков, и велел ему начать выгонять дичь.

— Слушаюсь, сэр, — ответил тот, — но уже почти стемнело, и ветер разыгрался не на шутку. По-моему, охотиться сейчас — только зря время тратить.

— Поднимите нам птицу, Джеффриз, а остальное — наша забота, — отрезал Квотермейн, не терпевший возражений, когда дело касалось охоты.

Лесничий повернулся и пошел к роще. Я услышал как по дороге он бросил в сердцах кому-то из свои: спутников: «Хозяин он, конечно, хороший, грех жаловаться, только в этой темнотище, да еще и на ветру ничего ему не подстрелить, могу побиться об заклад».

Думаю, до Квотермейна тоже долетели эти слова но он промолчал. Ветер крепчал с каждой минутой и к тому моменту, когда загонщики принялись выгонять вальдшнепов, начался настоящий ураган. Я встал у правого края рощицы, которая узкой подковой огибала небольшую поляну, Квотермейн разместился слева, шагах в сорока от меня. Я даже не успел толком приготовиться, как в небо взмыл старый фазан; от ветра все перья у него на хвосте торчали в разные стороны. Я вскинул ружье — первый выстрел оказался никуда не годным, зато второй достиг цели, фазан свалился мне под ноги. Никогда еще я не был так доволен собой, ибо охотиться в таких условиях мне прежде не доводилось: даже Квотермейн одобрительно кивнул головой. Тут в шуме и треске деревьев раздался возглас загонщика: «Птица впереди! Птица справа!» И сразу же к нему присоединились остальные «Птица справа!» «Птица слева!» «Птица сверху!»

Я поднял голову и увидел вальдшнепа, который стрелой летел по ветру в мою сторону. Следить за ним в темноте было очень трудно, вдобавок он петлял между голыми верхушками деревьев. Собственно говоря, я видел не его самого, а скорее движение его крыльев. Вот он был уже почти рядом. Я спустил курок — очередной взмах крыльев… Промах. Я выстрелил снова, на этот раз абсолютно не сомневаясь в успехе. Нет, как ни в чем не бывало вальдшнеп уходил влево.

«Стреляйте!» — крикнул я Квотермейну и немного подался вперед, чтобы на фоне холодного, гаснущего неба разглядеть его силуэт, к тому же мне было интересно, сумеет он повторить мой успех с фазаном или нет. Конечно, думал я, стреляет он отменно, но эта птичка даже ему будет не по зубам.

Я увидел, как он приподнял ружье, слегка наклонился… и в этот миг вверх взметнулись сразу два вальдшнепа: один — тот самый, в которого я не попал, — справа от него, другой — слева. И сразу же услышал новый возглас: «Птица сверху!» Я посмотрел вверх — высоко над рощицей, как сухой лист на ветру, прямо на Квотермейна несся третий вальдшнеп. Вот тут старик и показал все, на что способен. Первая птица летела довольно низко, и он решил начать с нее, поскольку она раньше остальных могла скрыться из виду. Впрочем, и сейчас, в темноте обычный глаз различил бы ее с трудом. Но от орлиного взора Квотермейна укрыться не удавалось еще никому — вальдшнеп камнем упал на землю. Квотермейн резко повернулся и следующим выстрелом ярдов с сорока пяти сбил второго. В это время у него над головой как молния пронесся третий. Он летел на очень большой высоте, футов сто, если не выше. Старик взглянул в его сторону, поворачиваясь, мгновенно открыл ружье, вынул правую гильзу и вставил новый патрон. Вальдшнеп был уже ярдах в пятидесяти. Вскинув ружье, Квотермейн выстрелил ему вслед и убил на лету. Яростный порыв ветра подхватил мертвую птицу, как сорванный с дуба листок, и унес ее вдаль, ярдов на сто тридцать.

— Послушайте, Квотермейн, — спросил я, когда охота закончилась, — и часто вам удаются такие чудеса?

— Да как сказать… — произнес он с невозмутимой улыбкой. — Последний раз, когда мне пришлось стрелять и перезаряжать с такой скоростью, дичь была покрупнее. Слоны… На трех слонов три выстрела, как и сегодня с вальдшнепами. Правда, тогда все чуть не обернулось иначе. В общем, они сами меня едва не прикончили.

Тут подошел лесничий. «Ну как, сэр, удалось что-нибудь подстрелить?» — спросил он, явно не рассчитывая на утвердительный ответ.

— Разумеется, Джеффриз, — сказал Квотермейн, — одного вальдшнепа вы найдете там, возле рощи, а другого — ярдах в пятидесяти от нее, если пойдете влево по пашне.

Лесничий в полном недоумении хотел было идти за дичью, но старик снова его окликнул: «Постойте, Джеффриз. Видите вон то дерево, ярдах в ста сорока отсюда? Так вот, там, в поле, шагах в сорока от него должен быть и третий».

«Скажи кому, так ни за что не поверят», — только и пробормотал Джеффриз и ушел. Мы отправились домой. Как и было условлено, к ужину пришли сэр Генри Куртис и капитан Гуд. Гуд вырядился в такой узкий и живописный костюм, каких я отроду не видел На жилете у него, помнится, красовались пять розовых пуговиц из настоящего коралла.

За столом мы много разговаривали, шутили. Квотермейн пребывал в отличном расположении духа находясь под впечатлением от своего триумфа над неверующим Джеффризом. А Гуда буквально распирало от желания поделиться с нами своими охотничьими подвигами. Мы услышали совершенно фантастическую историю о том, как он охотился в Кашмире на каменных козлов, или козерогов. Он выслеживал их днем и ночью без сна и отдыха четверо суток. И вот, наконец, к утру пятого дня ему удалось напасть на группу из пяти-шести самок и старого красавца вожака с такими огромными рогами, что написать здесь, какой они были длины, я, пожалуй, не рискну. Гуд полз за ними по-пластунски, с трудом укрываясь за камнями, пока не оказался ярдах в двухстах. Он взял было самца на мушку, однако выстрелить помешало непредвиденное обстоятельство: на одной из дальних вершин чрезвычайно некстати появились какие-то туземцы. Самки повернулись и, прыгая с камня на камень, мгновенно скрылись из виду. Вожак же поступил более решительно. Перед ним простиралась глубокая расселина, футов тридцать шириной. Он попытался перескочить через нее, но выстрел Гуда настиг его прямо в момент прыжка. Козерог перевернулся в воздухе, полетел вниз, зацепился рогами за выступ на противоположной скале и так и повис. Долго и мучительно Гуд перебирался с одной скалы на другую — а крюк был немалый — и там, ловко и элегантно набросив на старого красавца веревочную петлю, вытащил его наверх.

Эта волнующая история из жизни дикой природы была встречена с незаслуженным скептицизмом.

— Ну, знаете ли, — возмутился Гуд, — если вы ставите под сомнение мой рассказ, совершенно, кстати, достоверный, предложите нам что-нибудь поинтереснее. Я готов выслушать все, что угодно: будь то сказка или правда. — И он гордо замолчал.

— Слушайте, Квотермейн, — не выдержал я, — вы не можете просто так отдать Гуду лавры победителя. Расскажите, как вы убили трех слонов, ну, тех самых, о которых зашла речь после сегодняшней охоты на вальдшнепов.

— Должен вам заметить, — промолвил Квотермейн невозмутимо, но с какой-то смешинкой в карих глазах, — что соперничать с Гудом — задача не из легких. И вообще, если бы не тот знаменитый выстрел, — помните, Куртис, когда он с трехсот ярдов подбил бегущую жирафу, — я бы ни за что не поверил в эту историю с козерогом…

Тут Гуд всем видом изобразил оскорбленную невинность.

— Но раз вы просите, — продолжал старик, — у меня, пожалуй, тоже найдется, чем вас поразвлечь.

Я, помнится, рассказывал недавно про трех львов и про то, как львица убила моего несчастного проводника Джим-Джима. Так вот, после этих печальных событий я решил сменить образ жизни и рискнул открыть в Претории лавку на паях с одним весьма оборотистым типом, который убедил меня, что торговать следует исключительно за наличные деньги.

Я имел кое-какой капитал, он — опыт, с этим каждый из нас и вступил в дело. Но партнерство наше длилось недолго. Буры решительно не желали платить наличностью, и к концу четвертого месяца опыт был уже у меня, а капитал — у него. Короче, я понял, что торговля — дело не мое. На оставшиеся четыреста фунтов я отправил сына учиться в Наталь, а себе купил хороший охотничий костюм и начал готовиться к новой экспедиции. Я решил отправиться за слоновой костью в такие дикие места, где до сих пор охотиться мне еще не доводилось. За несколько фунтов я купил в Дурбане билет на торговый бриг, доплыл до бухты Делагоа и оттуда в сопровождении двадцати носильщиков направился в глубь континента. План был такой: двигаться на север к реке Лимпопо, стараясь по возможности держаться параллельно линии побережья на расстоянии ста пятидесяти миль.

Первые двадцать дней мы очень мучались от лихорадки, вернее сказать, мучались мои носильщики, — меня она не берет. Но из-за нее мне пришлось кормить весь лагерь, что было нелегко, так как, хотя места эти населены очень мало, дичи там почти не водилось. За все время мне не удалось подстрелить ничего крупнее водяного козла, а водяной козел, сами знаете, — добыча не слишком аппетитная. Дней через двадцать мы вышли к довольно широкой реке — Гонороо — и, переправившись на другой берег, двинулись дальше, к огромной горной цепи, которая была продолжением Драконовых гор, огибавших провинцию Наталь в континентальной части. Эта цепь голубоватой тенью виднелась далеко на горизонте, а от нее миль на пятьдесят в сторону океана простирался большой отрог, заканчивавшийся гигантской остроконечной вершиной Я знал, что по отрогу проходила граница двух племен — к северу от него лежала земля вождя Вамбе, к югу — Налы. Нала правил племенем бутиана, одной из отдаленных ветвей зулусов, а Вамбе — гораздо более многочисленным племенем матуку, с явно выраженными признаками басу то, к тому же много у них перенявшим. Они, например, делали двери в своих хижинах, пристраивали к ним веранды, прекрасно обрабатывали шкуры и носили мучи, а не простые набедренные повязки. Лет двадцать назад бутиана подверглись неожиданному нападению со стороны матуку, были безжалостно перебиты и с той поры находились у них в подчинении. Правда, теперь племя потихоньку восстанавливалось и, как вы понимаете, особой любви к северному соседу не питало.

Так вот, я слышал, что в густых горных лесах со стороны, принадлежавшей Вамбе, водилось очень много слонов. Доходили до меня и ужасные рассказы об этом царьке, который жил на склоне горы в краале, окруженном могучими стенами, что делало его практически неприступным. Вамбе называли самым кровожадным вождем в этой части Африки и говорили, что лет семь назад он хладнокровно убил восьмерых англичан, которые охотились на слонов в его владениях. Проводником у них был мой старый приятель Джон Эвери. Как часто я оплакивал его безвременную кончину! Тем не менее я твердо решил отправиться за слоновой костью, и никакой Вамбе не смог бы меня остановить. Туземцев я и раньше не боялся и отнюдь не собирался пасовать перед ними теперь. Вы знаете, друзья, я в некотором роде фаталист и поэтому решил: если судьбе будет угодно, чтобы Вамбе отправил меня вслед за моим другом Эвери, значит, так тому и быть. В общем, особых страхов на сердце у меня не было.

Через три дня после того, как нам впервые открылась огромная вершина, мы оказались в ее царственной тени. Двигаясь вдоль реки, которая вилась у подножия горы среди деревьев, мы вступили на территорию грозного Вамбе. Правда, перед этим у нас с носильщиками обнаружилось некоторое несовпадение точек зрения, ибо как только мы подошли кневидимой границе, за которой начинались владения враждебного племени, они сели на землю и наотрез отказались идти дальше. Я уселся рядом, начал их уговаривать, и как мог красноречивее попытался изложить им свой фаталистический взгляд на жизнь. Нет, они ничего не желали слышать. Шкуры у них пока целы, упирались туземцы, но окажись они по ту сторону без разрешения, от них мокрого места не останется. Напрасно я им доказывал, что это судьба, злой рок, они были твердо убеждены, что злой рок поджидает их там, у Вамбе, а пока они здесь, им ничего не грозит.

— И что же вы теперь намерены делать? — спросил я у Гобо — он был у них старший.

— Мы пойдем обратно, домой, Макумазан, — вызывающе ответил тот.

Кровь у меня так и вскипела. «Вот как? Ну что ж, господин хороший, так и знай, ни тебе, ни твоим приятелям не видать дома, как своих ушей. Я только что позавтракал, — тут я взял магазинную винтовку и, прислонившись спиной к дереву, уселся поудобнее, — и уходить отсюда не собираюсь. А тот из вас, кто сделает хоть один шаг в ту сторону, получит пулю, ты знаешь, я стреляю без промаха».

Гобо потрогал пальцем наконечник копья — к счастью, ружья были сложены рядом со мной, возле дерева, — и повернулся, собираясь уйти. Остальные, не отрываясь, смотрели ему в спину. Поднявшись, я прицелился в него, и хотя он всячески старался держаться спокойно, я заметил, что он все время нервно поглядывал в мою сторону. Когда упрямец отошел ярдов на двадцать, я сказал тихо, но твердо: «Стой, Гобо, или я стреляю».

Конечно, я блефовал. Я совершенно не собирался убивать ни Гобо, ни кого-то еще только потому, что, опасаясь за свою жизнь, они отказывались сопровождать меня в страну Вамбе. И в то же время мне было ясно, что сохранить свой авторитет в этой ситуации я мог, лишь прибегнув к самым решительным мерам, но убийство к ним, разумеется, не относилось. Я продолжал держать Гобо под прицелом и со стороны, должно быть, выглядел весьма свирепо. Тут он понял, что дело зашло слишком далеко, и остановился.

— Не стреляй, хозяин! — крикнул он. — Я пойду с тобой.

— Так я и думал, — ответил я спокойно. — Видишь, злой рок может настигнуть тебя не только у Вамбе, но и здесь.

Больше трудностей с носильщиками у меня не возникало. Гобо был старший, так что раз он пошел, на попятную, пришлось подчиниться и остальным. Мир был восстановлен, мы перешли границу, и наутро я уже начал охотиться всерьез.

Глава II Утренняя охота

Пройдя пять или шесть миль вокруг подошвы высокого пика, о котором я уже упоминал, мы в тот же день оказались в одном из самых чудесных уголков Африки; только в стране Кукуанов мне доводилось видеть такие места. Перед нами царственной дугой изгибался горный отрог, под прямым углом отходивший от окутанной облаками горной цепи, вершины которой, насколько было видно глазу, простирались к северу и к югу. Из конца в конец этой дуги было миль тридцать пять, а вдали, за полумесяцем гор, серебристой нитью извивалась река. На той стороне реки безбрежным морем расстилалась равнина — великолепный естественный парк, тут и там покрытый огромными — до нескольких квадратных миль — пятнами густого кустарника, перемежавшегося яркой зеленью полян, где чьей-то рукой были разбросаны то купы высоких деревьев, то причудливые холмы, и даже одинокие гранитные утесы, больше похожие на творение человека, чем на надгробные камни, которыми природа украшает могилы минувших веков. На западе возвышалась одинокая гора, от ее склона равнина уходила далеко на север, к сырому болотистому побережью, но как далеко, сказать не могу — по словам туземцев, восемь дней пути, а дальше дорога терялась в бескрайних болотах.

На этой стороне реки пейзаж был иной. Вдоль берега тянулась зеленая полоса болот, за ней — сочные, богатые дичью луга, поднимавшиеся по склону к краям леса, который начинался примерно на высоте тысячи футов от подножия и покрывал всю гору чуть ли не до самого гребня. Деревья здесь растут огромные — это большей частью разновидности тюльпановых деревьев — и подчас достигают таких размеров, что птицу на верхних ветках выстрелом из простого дробовика не достать. Необычно и то, что стволы их почти сплошь бывают покрыты мхом. Из этого мха туземцы получают великолепную краску удивительно глубокого пурпурного цвета и красят ею выделанные шкуры, а когда есть, то и ткани. У меня перед глазами так и стоит один из этих лесных исполинов, от корней до макушки увитый гирляндами серебристого мха, — изумительное зрелище. Издали он был похож на седого косматого Титана в венке из зеленых листьев, усыпанном яркими орхидеями.

Вечером того дня, когда у нас с Гобо вышла небольшая размолвка, мы разбили лагерь на опушке этого леса, а утром, как только рассвело, я отправился на охоту. Поскольку наши запасы мяса подходили к концу, я решил не искать слоновий след, а сначала подстрелить буйвола, благо кругом их было множество. Пройдя около полумили, мы вышли к тропе, по которой свободно мог проехать экипаж — ее, несомненно, еще утром протоптало огромное стадо буйволов; они, видно, на заре отправились со своих болотных пастбищ на горные склоны, чтобы провести день в прохладе. Поскольку ветер дул вниз, в мою сторону — то есть оттуда, куда ушли буйволы, — я решительно двинулся по этой тропе. Через милю лес сделался гуще, и по виду тропы я понял, что цель где-то совсем близко. Еще двести ярдов, и заросли стали настолько густыми, что, не будь тропы, нам вряд ли удалось бы продраться сквозь них. Здесь Гобо, который нес мой штуцер восьмого калибра (я нес штуцер-экспресс), и двое остальных обнаружили сильнейшее нежелание двигаться дальше, доказывая, что отсюда им будет «некуда бежать». «Раз так, оставайтесь, — был мой ответ, — я пойду дальше». Им, наверное, стало стыдно, и они двинулись за мной. Еще пятьдесят ярдов, и тропа вывела нас на небольшую поляну. Я встал на колени и начал смотреть по сторонам, но ни одного буйвола не заметил. По следам было ясно, что здесь стадо разбредалось и порознь ушло в лес напротив. Я пересек поляну, выбрал один след, прошел по нему ярдов шестьдесят и тут понял, что буйволов кругом было сколько душе угодно — просто я не мог разглядеть ни одного сквозь густые заросли. Я слышал, как неподалеку слева один из них чешет рога о ствол дерева, а справа от меня время от времени доносилось хриплое мычание, которое означало, что буйвол мне увы, попался старый. Я пополз к нему, опасаясь спугнуть стуком собственного сердца; доведись мне на спор пройти по яйцам, не раздавив ни одного, я и то не был бы так осторожен; я подбирал каждый сучок на пути и клал его на землю позади себя, чтобы буйвол меня не услышал. За мною след в след двигались трое моих вассалов, и не могу сказать, кто из них выглядел более испуганным. Вскоре Гобо тронул меня за ногу. Я оглянулся и увидел, что он показывает куда-то вбок, влево. Я приподнял голову и бросил быстрый взгляд поверх стелющихся лиан. Там начинались колючие заросли алоэ с растущими во все стороны листьями, а за ними, шагах в пятнадцати от нас, я увидел рога, шею и хребет громадного старого буйвола. Взяв штуцер восьмого калибра, я встал на колено и решил стрелять ему в шею, чтобы сразу перебить позвоночник. Я уже прицелился, насколько позволяли заросли алоэ, как вдруг он будто вздохнул и лег.

Я невероятно огорчился. Что было делать? Застрелить его, пока он лежит, невозможно, даже если пуля пройдет сквозь алоэ, в чем я весьма сомневался; если я встану, он либо убежит, либо бросится на меня. Я подумал и пришел к выводу, что сделать можно только одно — тоже лечь на землю, поскольку мне не очень хотелось лазить по густым зарослям в поисках другого буйвола. Ясно, рано или поздно он все равно встанет, следовательно, дело только в терпении, придется, как говорят зулусы, «вести битву сидя».

Я сел и закурил трубку, полагая, что дым долетит до буйвола и вспугнет его. Но ветер дул в другую сторону, и из моей затеи ничего не вышло. Поэтому, докурив одну, я принялся за следующую. Впрочем, довольно скоро мне пришлось пожалеть об этом.

Так я просидел на корточках не то полчаса, не то три четверти часа, пока, наконец, мне чертовски не надоели все эти фокусы. Только последний акт комической оперы мог нагнать на меня такую же тоску. Я слышал, как кругом бродят и фыркают буйволы, видел красноклювых птиц-санитаров, которые слетали с их спин, посвистывая почти как английские дрозды, но я не видел ни одного буйвола. Что же касается моего старика, он, скорее всего, спал сном праведника, поскольку даже не шевелился. И вот пока я раздумывал, как выйти из положения, послышался хруст и треск. Сначала мне показалось, что это буйвол жует жвачку, но шум был слишком силен. Я обернулся, начал вглядываться через проломы в глубину зарослей, и мне показалось, что ярдах в пятидесяти от нас движется какая-то серая масса. Хруст и треск продолжался, я не мог ничего различить, поэтому перестал ломать себе голову, и вновь обратил все внимание на буйвола. Вскоре, однако, на расстоянии ярдов сорока раздалось страшное пыхтение, больше всего на свете напоминавшее грохот тяжелого нагруженного поезда.

«Черт побери, — мелькнуло у меня в голове, когда я обернулся на шум, — не иначе это носорог учуял нас». Вы ведь знаете, друзья, что звуки, которые издает мчащийся на вас носорог, нельзя спутать ни с чем.

В следующую секунду раздался оглушительный треск. Не успел я решить, что делать, не успел я даже встать, как заросли у меня за спиной буквально разлетелись в разные стороны, и чуть ли не в восьми ярдах от нас появился огромный рог, а за ним и злобный мигающий глаз атакующего громадного носорога. Нас он учуял или мою трубку, не знаю, но, по своему обыкновению, тут же бросился на запах. Я не мог ни подняться, ни вскинуть ружье — не было времени. Все, что я успел, — откатиться с пути чудовища, насколько позволяли заросли. Через секунду он был возле меня, его гигантская туша нависла надо мной как гора и, клянусь вам, я не мог отделаться от его запаха целую неделю. Во всяком случае, обстоятельства способствовали тому, чтобы он запечатлелся в моей памяти. Его горячее смрадное дыхание коснулось моего лица, передней ногой он чуть не расплющил мне голову, а задней наступил на штанину и даже прищемил кожу на ноге. Лежа на спине, я видел, как он пронесся мимо, а через секунду случилось вот что. Мои спутники были чуть позади меня, и поэтому оказались прямо на пути носорога. Один из них бросился назад, в заросли, и так избежал встречи со зверем. Другой с диким криком вскочил на ноги и, прыгнув в заросли алоэ, как каучуковый мяч, приземлился прямо на колючие отростки. Но третий — мой приятель Гобо — скрыться не мог. Он успел только подняться на ноги. Низко опустив голову, носорог тут же пошел в атаку. Его огромный рог оказался у Гобо между ног и, почувствовав что-то на носу, носорог подкинул посторонний предмет кверху. Гобо взлетел в воздух. Он перекувырнулся через голову в самой верхней точке полета, и в это время я увидел его лицо, серое от ужаса, с широко раскрытым ртом. Он упал прямо на необъятную спину носорога, но, к счастью для него, носороги никогда не оборачиваются. Зверь ломился прямиком сквозь алоэ, едва не задев одного из слуг, который спасался среди шипов. Тут возникло непредвиденное обстоятельство. Спавший по ту сторону зарослей буйвол, услышав шум, поднялся на ноги, и несколько секунд стоял неподвижно, не зная, что делать. В этот момент прямо на него налетел носорог и с такой страшной силой всадил ему рог в брюхо, что тот рухнул на спину, а победитель перелетел через его тушу самым неожиданным образом. Однако через секунду он вскочил и, повернув влево, стал ломиться сквозь заросли, пытаясь выбраться на открытое пространство.

Тут все кругом наполнилось тревожными криками. Обезумевшие от ужаса животные метались среди зарослей, а за стеной кустарника как безумный ревел раненый буйвол. С минуту я лежал тихо, молясь в душе, чтобы один из буйволов случайно не налетел на меня. Когда опасность миновала, я встал на ноги, отряхнулся и огляделся вокруг. Один из моих парней, который кинулся в заросли, ухитрился добраться до половины дерева, и, будь там на верхушке рай, он вряд ли лез бы туда быстрее. Гобо лежал неподалеку от меня, испуская громкие стоны, но, как я подозревал, целый и невредимый; в то же время из зарослей алоэ, куда подобно теннисному мячу влетел третий туземец, непрерывно неслись душераздирающие крики. Я взглянул туда и увидел, что бедняга действительно находился в отчаянном положении: длинный шип алоэ пропорол ему сзади пояс, не причинив, впрочем, особого вреда, но он повис на кусте и не мог пошевельнуться. Мало того, в шести футах от него ревел и крушил рогами густые заросли алоэ раненый буйвол, несомненно приняв его за обидчика. Было ясно, что, если я хочу спасти парня, медлить нельзя. Поэтому, схватив ружье, к счастью неповрежденное, я шагнул влево, в пробитую носорогом дыру в зарослях, и прицелился зверю под лопатку, потому что в сердце со своего места целиться не мог. Я видел, что носорог нанес ему чудовищную рану в брюхо, да к тому же ударом выбил заднюю ногу из бедренного сустава. Я выстрелил, и пуля, попав в плечо, свалила буйвола с ног. Теперь он уже встать не мог, потому что у него были повреждены обе ноги, и передняя и задняя, так что, невзирая на жуткий рев, я рискнул подойти поближе. Он лежал, свирепо глядя кругом, и пытался рыть землю рогами. Остановившись в двух ярдах от него, я прицелился в шейный позвонок и выстрелил. Мой расчет оказался верен: голова его упала на землю, он взревел и издох.

Закончив небольшую операцию, я с Гобо, который уже пришел в себя, приступил к вызволению нашего незадачливого спутника из зарослей алоэ. Нам пришлось изрядно повозиться, но в конце концов он был снят с дерева целым, правда, в необычайно набожном настроении. Добрый дух, сообщил он нам, несомненно, был где-то рядом и уберег его от верной смерти. Не в моих правилах оспаривать столь похвальное благочестие, короче, я решил даже не упоминать, что «добрый дух», дабы его спасти, любезно воспользовался моим штуцером.

Отправив беднягу в лагерь за носильщиками, чтобы разделать буйвола, я понял, что носорог сильно задел мое самолюбие и с ним следовало бы рассчитаться. Поэтому, ничего не сказав Гобо, который сейчас еще сильнее уверовал в то, что злой рок подстерегает каждого, кто осмеливается ступить на землю Вамбе, я двинулся по следу зверя. Судя по всему, он шел напролом сквозь заросли, пока не добрался до небольшой поляны. Тут он слегка умерил шаг, спустился вниз по поляне, опять свернул направо, в лес, направляясь к долине между опушкой леса и рекой. Пройдя за ним милю или чуть больше, я оказался на открытом пространстве. Тут я взял бинокль и осмотрел долину. Далеко впереди виднелось что-то коричневое — как мне показалось, носорог; я прошел еще с четверть мили, снова посмотрел — это оказался не носорог, а гигантский муравейник. Я не мог понять, куда он делся, и все же охоту мне бросать не хотелось: по следу было видно, что носорог где-то впереди. Но ветер дул от меня в его сторону — а носороги, как известно, чуют человека за милю — и преследовать его дальше становилось опасно. Поэтому я сделал крюк длиной в милю или около того, оказался почти напротив муравейника и еще раз оглядел долину. Опять ничего — он словно исчез; я уже было собрался прекратить погоню и поохотиться на антилоп-бейз, которых заметил вдали, как вдруг из-за муравейника, ярдах в трехстах, из зеленой травы медленно поднялся мой красавец.

«Боже, — подумал я, — сейчас опять уйдет». Но нет, он постоял минуты две и снова залег.

Я оказался в затруднительном положении. Как вам известно, носороги страшно близоруки — можно сказать, что зрение у них настолько плохо, насколько хорошо обоняние. Носорог полностью осознает это и всегда наилучшим образом пользуется тем, что дала ему природа. Например, он всегда ложится так, чтобы чуять ветер. Поэтому, если враг появится с подветренной стороны, носорог либо успеет убежать, либо бросится в атаку, а если с наветренной стороны, у него по крайней мере будет возможность вовремя заметить опасность. В общем, если подкрасться тихо, носорога можно подстрелить как куропатку, но двигаться надо под ветер.

Короче, сейчас главное было в том, чтобы как-то подобраться к нему. Хорошенько подумав, я решил зайти сбоку, намереваясь целиться ему под лопатку. Поэтому мы двинулись вперед, пригнувшись, сначала я, следом, держась за полы моей куртки Гобо, а за ним и второй туземец. Я всегда именно так подкрадываюсь к крупной дичи, потому что при любом другом способе линия загонщиков может нарушиться. Первые триста ярдов дались нам довольно легко, а потом начались всяческие осложнения. Травы здесь почти не осталось — лесные обитатели объели ее до самых корней, и спрятаться было негде. Мы то и дело опускались на четвереньки, и каждый раз мне приходилось то класть ружье на землю, то снова брать его в руки. Тем не менее я каким-то образом сумел продвинуться вперед, и если бы не Гобо и его приятель, все, без сомнения, прошло бы прекрасно. Впрочем, вы и сами видели, как туземцы крадутся за добычей — всеми своими повадками они напоминают страуса. Они, видно, считают, что раз голова спрятана, то и всего остального тоже разглядеть нельзя. Так было и на этот раз: оба моих помощника крались на четвереньках, опустив головы к самой земле и, что я, увы, заметил слишком поздно, нимало не заботясь о том, чтобы спрятать еще и те части тела, что находились у них пониже спины. Надо сказать, что к этой составляющей человеческой анатомии, как, впрочем и к лицу, животные относятся весьма подозрительно, и вскоре я лишний раз в этом убедился. Мы уже подошли к носорогу ярдов на двести, и я втайне готов был поздравить себя с тем, что не зря полз по этому пеклу, подставив шею и спину палящему солнцу, как вдруг услышал посвист птиц-санитаров. В тот же миг три или четыре пичужки сорвались со спины носорога, где только что вполне беззаботно предавались ловле насекомых. Для носорога такое поведение его постоянных спутников равносильно сигналу тревоги: он мгновенно весь обращается в слух. В общем, не успели птицы подняться в воздух, трава зашевелилась.

«На землю!» — шепотом скомандовал я, и тут же увидел, что носорог встал и начал подозрительно оглядываться по сторонам. Конечно, он ничего не заметил; я думаю, даже если бы мы стояли во весь рост, он не разглядел бы нас на таком расстоянии. Поэтому он просто два или три раза втянул носом воздух, опять улегся головой к ветру, а птицы снова спустились ему на спину.

Но мне уже стало ясно, что он спит вполглаза и исполнен подозрений и самых дурных намерений. Красться дальше не имело смысла, и мы тихонько отошли назад, чтобы обсудить положение и изучить местность. Результаты оказались неутешительными. Кроме муравейника, находившегося ярдах в трехстах от носорога с наветренной стороны, никакого укрытия не было. Я понимал, что, если попробую подползти к нему отсюда, из этого ничего не выйдет; бессмысленно было бы заходить и с другой стороны: либо он, либо птицы заметят меня. Поэтому я решил затаиться за муравейником, в надежде, что через некоторое время он меня учует и сам двинется в мою сторону. Это был рискованный шаг, и другим охотникам я не посоветовал бы идти на него, но тут мне захотелось сыграть с носорогом в открытую.

Я объяснил своим помощникам, что собираюсь делать, и они в ужасе воздели руки к небу. Правда, при известии, что сопровождать меня необязательно, их страхи относительно моей безопасности несколько уменьшились.

Гобо прошептал заклинание против злого рока, который мог встретиться мне на пути, а другой туземец с жаром принялся доказывать, что мой «добрый дух» не допустит, чтобы я стал добычей носорога; с тем оба они и удалились в безопасное место.

Я взял штуцер восьмого калибра, положил в карман дюжину патронов про запас, и пошел в обход. Благополучно добравшись до муравейника, я лег на землю. На какой-то момент ветер стих, но его легкое дуновение коснулось меня и унеслось в сторону носорога. Кстати, меня всегда интересовало, что такое на самом деле запах человека? Это запах его тела или его дыхание? Я точно не знаю и по сей день, что когда-То видел, как охотник, приманивая уток, держал около рта кусочек горящего торфа, и птицы его не чувствовали. Так, может, запах человека — это все-таки его дыхание? Ну да ладно, чем бы там я ни привлек внимание носорога, он вскоре меня почуял и секунд через тридцать после того, как ветер долетел до него уже был на ногах и разворачивался в мою сторону! Еще несколько секунд он принюхивался, затем двинулся вперед, сперва шагом, а потом, когда запах стал сильнее, перешел на бешеный галоп. Он пыхтел не хуже паровоза и, задрав хвост, мчался прямо на меня; думаю, даже если бы он точно видел, где я лежу, то не мог бы выбрать направление вернее. Должен вам сказать, лежать и ждать, пока на тебя набросится такая гора мяса — не у всякого хватит нервов. И все же я решил не стрелять, пока не увижу его глаза — именно так я обычно определяю точное расстояние выстрела по крупной дичи. Поэтому, встав на колено, я положил ружье на муравейник и стал ждать. Он был уже ярдах в сорока, когда я понял, что пора, и, прицелившись ему прямо в центр грудной клетки, нажал на курок.

Бум! Раздался выстрел, носорог страшно взревел и от мощного удара рухнул на землю, как подстреленный кролик. Мне даже показалось, что с ним покончено — но не тут то было! В следующую секунду он опять был на ногах и продолжал с тем же упорством идти на меня, только низко опустив голову. Я решил подпустить его поближе, ярдов на десять, в надежде, что он откроет грудь, но он вовсе и не собирался этого делать. Тогда я рискнул и выстрелил ему в голову из левого ствола. Но, видно, счастье в этот день было не на моей стороне; как назло, пуля попала зверю в рог, срезала его дюймах в трех от основания и отлетела в сторону. Тут дело и вовсе приняло серьезный оборот. Патронов в ружье не оставалось, носорог надвигался быстро, — настолько быстро, что мне оставалось только одно — поскорее убраться с его пути. Я вскочил и со всех ног рванул вправо. В этот момент он подлетел к дававшему мне приют муравейнику, на полном ходу раздавил его и второй раз за день споткнулся и упал. Это дало мне небольшой выигрыш во времени, и я бросился бежать в подветренном направлении — вы бы только видели, как я бежал! Но, к сожалению, моя скромная попытка покинуть поле боя была замечена, и носорог, поднявшись на ноги, пустился вслед, ни один человек в мире не может состязаться в беге с разъяренным носорогом, и я знал, что он скоро меня догонит. Но, имея некоторый опыт в подобных вещах, я, к счастью, не потерял головы и на бегу сумел открыть штуцер, выбросить гильзы и вставить два новых патрона. Для этого мне пришлось немного сбавить темп, и к тому времени, как я защелкнул штуцер, его фырканье и топот раздавались в нескольких шагах у меня за спиной. Я остановился, быстро взвел штуцер и резко повернулся в его сторону. Носорог был уже в шести-семи ярдах от меня, но на этот раз нападал с поднятой головой. Я поднял ружье и выстрелил. Хотя у меня и не было времени, чтобы хорошенько прицелиться, пуля попала ему в грудь дюйма на три ниже первой и пробила легкие. Но и это не остановило его, мне снова оставалось только отскочить в сторону, что я и сделал с удивительной быстротой, а когда он мчался мимо меня, выстрелил ему в бок из другого ствола. Этот выстрел его сразил. Пуля вошла под лопатку и попала прямо в сердце. Он упал на бок, оглушительно взвизгнув, — дюжина свиней не смогла бы устроить такого шума — и тут же издох, а его злобные глазки так и продолжали смотреть на меня.

Тут я хорошенько прочистил нос, подошел к носорогу, сел ему на голову, подумал и решил для себя, что утренняя охота удалась на славу.

Глава III Первая встреча

Поскольку уже наступил полдень, и дичи я настрелял достаточно, мы торжественно вернулись в лагерь, где я принялся тушить мясо буйвола с овощами. Когда оно было готово, мы поели, и я лег вздремнуть. Но часа в четыре Гобо разбудил меня и сказал, что со мной хочет увидеться вождь одного из краалей Вамбе. Я приказал привести его, и он тут же явился: маленький, сморщенный, болтливый старик, в набедренной повязке и засаленном потертом кароссе из меха горных кроликов.

Я велел ему сесть и, не дав рта раскрыть, принялся ругать его, на чем свет стоит. Как посмел он столь наглым образом потревожить мой покой? Как ему даже в голову пришло нарушить сон такого важного и знатного господина для разговора с таким ничтожеством, как он?

Я говорил так, ибо знал, что это произведет на него впечатление. Ведь как рассуждают дикари: только действительно могущественный человек осмелится разговаривать таким тоном. Сами они, как правило, ужасные задиры, и наглость кажется им признаком силы.

Старик перепугался не на шутку. Отчаянью его нет предела, сердце его разрывается, он вполне сознает меру своей вины, бормотал он. Но ждать было нельзя. До него дошел слух, что в этих краях появился великий охотник, прекрасный белый человек, он даже не мог представить себе, насколько прекрасный, пока не увидел своими глазами (это обо мне-то!), и он пришел просить у меня помощи. Дело в том, что три огромных слона, каких никто еще не встречал, вот уже много лет наводят ужас на их крааль, совсем небольшой поселок, крааль великого вождя Вамбе, где они живут и держат скот. За последние годы слоны нанесли им большой ущерб, а вчера ночью растоптали все маисовое поле, и он боится, что, если слоны придут опять, жители поселка в будущем году погибнут с голоду. Пусть добрый белый охотник придет и убьет слонов. Ему это будет нетрудно, о, совсем нетрудно! Пусть он только спрячется на дереве, поскольку сейчас полнолуние, а когда слоны придут, белый охотник поговорит с ними с помощью ружья, и они упадут мертвыми, и настанет конец мучениям всей деревни.

Конечно, поначалу я тянул время, отнекивался, но сделал вид, будто уступаю, представив свое согласие, как величайшее одолжение, хотя в глубине души был в восторге от предоставившейся мне возможности. Правда, я поставил условие — немедленно послать гонца к Вамбе, чей крааль находился отсюда на расстоянии двух дней пути, и сообщить ему, что я намереваюсь в ближайшие дни прийти и засвидетельствовать свое почтение и попросить официального разрешения на охоту в его землях. Еще я велел передать, что собираюсь преподнести ему хонго, то есть богатые подарки, и надеюсь купить у него немного слоновой кости, которой, как я слышал, у него предостаточно. Старый джентльмен пообещал тут же исполнить все, что я просил, хотя по его поведению мне показалось, что у него были сомнения относительно того, как это сообщение будет принято. Мы свернули лагерь, направились к нему в крааль, и за час до заката оказались на месте. Крааль представлял собой скопление хижин, окруженных весьма непрочной колючей изгородью; их было около десяти. Он располагался в горном ущелье, по которому бежал ручей. Ущелье густо поросло лесом, но возле крааля зарослей не было, и там, на хорошей почве, нанесенной ручьем, расстилалось поле акров в двадцать — двадцать пять. Одна из хижин стояла на краю поля, в ней хранились запасы маиса, а сейчас еще жила старуха, первая жена нашего новоиспеченного приятеля — вождя крааля.

Случилось так, что эта почтенная мадам, не сойдясь со своим супругом во взглядах относительно того, какой властью должна обладать более молодая и более любимая жена, отказалась жить в краале и, дабы продемонстрировать свое недовольство, поселилась среди початков маиса. Как выяснилось впоследствии, наказала она только себя.

Неподалеку от этой хижины рос огромный баньян. С первого взгляда на маисовое поле было ясно, что старый вождь не преувеличил урона, нанесенного еще не созревшему урожаю. Около половины посевов было уничтожено. Слоны-гиганты съели сколько смогли, а остальное втоптали в землю. Я рассмотрел их следы и вернулся в потрясении. Таких следов мне в жизни не доводилось видеть. Они были просто невероятных размеров, особенно следы старого слона, у которого, по словам туземцев, был только один бивень. Каждый отпечаток вполне мог служить хорошей сидячей ванной.

Оценив ситуацию, я принялся готовиться к охоте. Туземцам удалось проследить трех слонов до густых зарослей над ущельем. Мне казалось весьма вероятным, что сегодня ночью они снова придут попастись на остатках зреющего маиса. А поскольку было полнолуние, я, проявив некоторую смекалку, мог бы застрелить одного слона, а если повезет, то и больше. Я даже придумал, как это сделать, не подвергая себя особому риску; должен сказать, что риск несомненно был — уж кому-кому, а мне сила и злобность слонов-самцов были прекрасно известны. Мой план был таков: справа от хижин, если смотреть на ущелье, среди посевов Маиса рос баньян, о котором я уже упоминал. На Него-то я и решил забраться. Если появятся слоны, оттуда мне будет удобно в них стрелять. Я объявил о своем решении вождю крааля, который пришел в восторг. Теперь, заявил он, его народ может спать спокойно, поскольку, если великий белый охотник сверху, как добрый дух, станет охранять мир и покой крааля, им бояться нечего.

Я ответил, что только неблагодарная скотина может думать о сне в то время, как я, не смыкая глаз, забыв об отдыхе, всю ночь должен торчать на дереве, подобно раненому грифу, и стеречь его добро. Тут он снова сник, признав мои слова «резкими, но справедливыми».

Но, как и в прошлый раз, доверие было полностью восстановлено, и в тот вечер все в краале, в том числе и престарелая жертва ревности в своем сарае на краю поля, отправились спать со сладостным чувством безопасности от слонов и прочих животных, рыскающих по ночам.

Начав приготовления к ночной охоте, я добыл у вождя бревно, оказавшееся, кстати, совершенно трухлявым, и укрепил его на двух горизонтально растущих сучьях баньяна футах в двадцати пяти над землей так, чтобы на нем можно было сидеть, свесив ноги и прислонившись к дереву спиной. Потом я вернулся в лагерь и поужинал. Около девяти часов, за полчаса до восхода луны, я позвал Гобо, который, видимо, полагал, что на сегодня прелестей охоты на крупного зверя с него достаточно, и особого рвения не выказывал, не обращая внимания на его недовольство, сунул ему в руки мой штуцер восьмого калибра, сам взял штуцер-экспресс, и мы отправились к дереву. Было очень темно, но мы нашли его без труда, правда, забраться на него оказалось не так просто. Но мы все-таки залезли, уселись на бревне, словно двое мальчишек на слишком высокой скамейке, и стали ждать. Курить я не решался, памятуя о случае с носорогом и опасаясь, что слоны почуют табак, если пойдут в нашем направлении, а это сильно осложнит дело. Поэтому я просто сидел и поражался безмерности тишины.

Наконец взошла луна, застонал ветер, и от его дыхания тишина начала наполняться таинственным шепотом. В разлитом свете необъятная равнина, горы и лес казались пустынными, и скорее походили на сумеречное видение из сна, на неясное отражение прекрасного, исполненного покоя, но недоступного мира, чем просто на прелестный уголок земли, мягко посеребренный тихим сном. Вообще говоря, если бы не проклятое бревно, с каждой минутой становившееся все жестче и жестче, я, пожалуй, смог бы полностью отдаться открывшемуся мне чуду природы. Вот только пусть мне покажут того, кто сумеет беззаботно предаваться миросозерцанию, сидя в засаде, высоко на дереве, да еще на жесткой, корявой деревяшке. Короче, я просто отметил в уме, что ночь была дивно хороша, и стал дожидаться слонов. Но слоны все не появлялись, и, прождав еще около часа, я, то ли от усталости, то ли от скуки, начал дремать. Проснулся я довольно внезапно. Гобо, сидевший рядом, но все же чуть поодаль, насколько позволяло бревно (белые и туземцы с обоюдной неприязнью относятся к запахам, исходящим друг от друга), еле-еле слышно щелкал указательным и большим пальцами. По этому сигналу, весьма распространенному среди охотников-туземцев и носильщиков, я понял, что он что-то увидел или услышал. Я взглянул на него: мой напарник напряженно смотрел на подернутую туманом опушку леса позади темно-зеленой полосы маиса. Я тоже стал вглядываться и вслушиваться. Вскоре до меня донесся негромкий низкий звук, словно великан, вытягивая руки, придавливал к земле стебли маиса. Потом наступила пауза, и на открытое пространство величественно выступил слон, каких я доселе не видел и вряд ли когда-нибудь увижу. Силы небесные! Что это был за исполин! Как мерцал лунный свет на его единственном великолепном бивне — другого бивня не было, — когда он стоял среди маисового поля, мягко поводя ушами и ловя хоботом запахи! Пока в изумлении от его размеров я думал, сколько может весить такой бивень — а я поклялся в душе добыть его во что бы то ни стало, — появился другой слон и встал рядом с первым. Он был немного ниже, но, как мне показалось, почти такой же массивный, как первый, и даже при таком свете было видно, что оба его бивня превосходны. После некоторой паузы возник и третий. Он был короче остальных, но повыше второго; когда позже я их измерил, оказалось, что у меньшего из этой могучей троицы в холке было двенадцать футов и полтора дюйма, так что можете себе представить их размеры. Они встали в ряд, с минуту постояли тихо, а мой гигант нежно поглаживал хоботом своего соседа слева. Они начали пастись, продвигаясь вперед и чуть вправо, срывая большие пучки сладкого маиса и отправляя их в рот. Все это время они находились слишком далеко, ярдах в ста двадцати от меня (я заранее промерил шагами расстояние от дерева в разные стороны), и стрелять в них при этом неверном свете было бессмысленно. Они паслись полукругом, постепенно приближаясь к стоявшей рядом с моим деревом хижине, где хранились початки и спала старуха.

Прошел час-полтора. От возбуждения и надежды что томит сердце, я потерял терпение и даже всерьез подумывал спуститься с дерева и при свете луны подкрасться к добыче. Конечно, охотиться на слонов в открытом поле было бы чистым безумием, и уже одно то, что мне это могло прийти в голову, дает вам представление о моем состоянии. Но удача приходит к тому, кто умеет ждать, а порой и к тому, кто не умеет, и в конце концов слоны, вернее, один из них, подошли к дереву. Утолив голод, очевидно весьма сильный, великолепная троица снова выстроилась в ряд ярдах в семидесяти слева от хижины и ярдах в восьмидесяти пяти от места моей засады. Тут слон с одним бивнем издал какой-то странный звук, как будто высморкался, и прямиком направился к хижине, где спала старуха. Я приготовил штуцер, взглянул на луну и понял, что в ближайшее время надо ждать новых осложнений. Я уже говорил, что, когда взошла луна, поднялся ветер. Так вот, он принес с собой облака и тучи. Из-за первых, еще легких облачков свет стал слабее, хотя луна пока не скрылась, но за ними быстро надвигались две черные тучи: одна небольшая, продолговатая, а за ней — огромная и широкая. Привлекли они мое внимание потому, что очень уж напоминали телегу, запряженную длинной тощей лошадью. Как назло, когда слон оказался ярдах в двадцати пяти, голова облака-лошади наплыла на лунный лик, лишив меня возможности стрелять. В тусклом свете я различал лишь серую массу огромного животного, продолжавшего идти к хижине. Потом свет исчез совершенно, и мне пришлось полагаться только на слух. Я слышал, как слон шарит хоботом, очевидно, по крыше хижине. Потом раздался шорох раздвигаемой соломы, и на какое-то время сделалось совсем тихо. Облако начало сдвигаться. Теперь я мог разглядеть очертания слона: голова его находилась прямо над хижиной, но хобота я не видел, и неудивительно, — он был внутри. Слон, явно привлеченный запахом маиса, шарил им в сарае. Стало светлее, я уже приготовил штуцер, как вдруг раздался леденящий душу вопль, и над крышей снова появился гигантский хобот, а в нем — старуха в одеяле, до того мирно спавшая в хижине. Она вылетела из дыры в крыше, как червяк на крючке, растопырив тощие руки и ноги в разные стороны и вопя истошным голосом. Не знаю, право, кто из нас сильнее испугался — она, я или слон. Слону, конечно, тоже пришлось не сладко: ни о чем не подозревая, он приготовился было полакомиться маисом, а старуха подвернулась ему совершенно случайно и перепугала до смерти. Он грозно затрубил и швырнул ее на макушку невысокой мимозы, где она и застряла, не переставая издавать звуки, которым позавидовал бы любой лондонский поезд. Старый слон, задрал хвост, захлопал огромными ушами и приготовился бежать. Я поднял штуцер восьмого калибра и, поспешно прицелившись ему в шею (а шея была широченная), выстрелил. Выстрел прогремел как гром, отдавшись в тихих холмах стоголосым эхом. Он рухнул на землю как мертвый. И тут, представьте себе, то ли отдача тяжелого ружья, то ли бурный восторг этого идиота Гобо, то ли все вместе, а может, просто несчастный случай — не знаю, но только гнилое бревно сломалось, и мы с ним полетели вниз, грохнувшись на ту часть тела, о которой в приличном обществе вслух не говорят. Удар был страшный, я решил даже, что у меня вылетели все зубы; но хотя меня и оглушило на некоторое время, к счастью, упал я довольно удачно и ничего себе не повредил. Слон тем временем принялся реветь от страха и ярости, и в ответ на зов оба его товарища двинулись на помощь. Я попытался нашарить ружье — его нигде не было. Тут я вспомнил, что приладил его в развилке дерева — так было удобнее стрелять — наверняка оно там и осталось. Положение оказалось незавидным. Снова лезть на дерево я не отважился, так как после падения мне это было слишком трудно, да к тому же слоны непременно заметили бы меня, а мой второй штуцер остался у Гобо, который, уцепившись за сук, повис на дереве. Бежать я тоже не мог: никакого укрытия поблизости не было. Оставалось только одно: я тихо, как только мог, заполз за дерево, шепотом приказал Гобо принести штуцер вниз и, не отрывая взгляда от слонов, стал ждать, как повернутся события. Я знал, что если слоны меня не видят, а они, к счастью, были поглощены своими делами, то не смогут и учуять, ибо я находился с подветренной стороны. Гобо же предпочитал сидеть в безопасности на дереве и либо меня не слышал, либо делал вид, что не слышит. Потом он утверждал, будто не слышал, я же уверен в обратном, поскольку уже имел возможность убедиться в том, что он не слишком азартен, и вряд ли ночная охота на слонов могла увлечь его всерьез. Короче, я сидел за деревом, без ружья, в двух шагах от смерти, но забыв обо всем, поскольку зрелище мне довелось увидеть поистине замечательное.

Когда два слона подошли к лежавшему на земле гиганту, он перестал реветь, но начал стонать и легонько касаться раны в плече, откуда кровь буквально текла ручьем. Те, казалось, всё сразу поняли, во всяком случае, они сделали вот что: встали на колени по обе стороны, просунули под раненого товарища бивни и хоботы и в один прием подняли его. Потом, поддерживая его с двух боков, все вместе двинулись к деревне[268]. Такая преданность никого не оставила бы равнодушным, и даже я почувствовал себя злодеем.

Вскоре, как только раненый слон чуть-чуть пришел в себя, они перешли на рысь, а потом их не стало видно, поскольку вторая огромная туча полностью закрыла луну, словно облако пены из огнетушителя. Я не мог ничего рассмотреть, но благодаря острому слуху мог неплохо следить за тем, что происходит. Когда луна исчезла, трое испуганных животных направлялись прямо к краалю, возможно, потому, что путь был открыт и дорога нетрудная. Я подумал даже, что в темноте они перестали ориентироваться, так как, подойдя к изгороди крааля, не свернули, а проломили ее. Но тут такое началось! Разгромив изгородь, они решили, что так же следует поступить и с хижинами, и попросту прошлись по крышам. Одна хижина, похожая на улей, была опрокинута, и когда я подошел, спавшие в ней туземцы сновали вокруг, как потревоженные в ночи пчелы; еще две хижины слоны сровняли с землей, а у третьей выломали стену. Как ни странно, никто не пострадал, хотя несколько человек чудом избежали смерти у них под ногами.

Появившись в краале, я застал старого вождя в состоянии, достойном греческой трагедии: он метался перед развалинами дома как безумный, словно его укусил скорпион.

Я спросил, что стряслось, и он разразился оскорблениями. Он кричал, что я колдун, обманщик, мошенник, что приношу одни несчастья. Я пообещал ему убить слонов, а устроил так, что слоны чуть не убили его самого и тому подобное.

Это оказалось последней каплей — все тело у меня еще болело после падения, а тут услышать такое! — я кинулся на своего обидчика и, схватив за ухо, принялся колотить его головой о косяк двери, ибо больше от хижины ничего не осталось.

— Ах ты, старый негодяй, — бушевал я, — как ты смеешь попрекать меня такими пустяками, когда из-за гнилого бревна, которое ты мне подсунул, меня чуть не растоптали слоны (бум! бум! бум!), когда твою собственную жену великий Сотрясатель Земли вытащил из хижины (бум!), как улитку из раковины, и забросил на дерево (бум! бум!).

— Смилуйся, отец мой, смилуйся! — чуть дыша, умолял старик. — Сердце подсказывает мне — я был неправ.

— Надеюсь, что так, гнусный негодяй (бум!)!

— Смилуйся, великий белый господин. Я думал, бревно крепкое. Но что сказал несравненный вождь — старуха, моя жена, и вправду умерла? Если так, то, может, это и к лучшему. — Тут он сложил руки и набожно взглянул на небо, где опять ярко сияла луна.

Я захохотал и отпустил его ухо — вся эта сцена и его надежды на кончину подруги, делившей с ним радости, а скорее горести жизни, показались мне необычайно забавными.

— Нет, старый развратник, — ответил я. — Когда я уходил, она сидела на верхушке колючего дерева и верещала, как сотня соек. Туда ее забросил слон.

— Ай-ай-ай! — запричитал он. — Поистине, спина буйвола создана для ноши. Нет сомнения, отец мой, как только ей там надоест, она спустится вниз.

И, не проявляя больше никакого беспокойства по этому поводу, он принялся раздувать тлеющие в очаге угольки.

В самом деле, она появилась несколько минут спустя, изрядно исцарапанная и напуганная, но не более того.

Я же спустился в свой небольшой лагерь, который, к счастью, остался цел, завернулся в одеяло и мгновенно заснул.

Так кончилась моя первая встреча с тремя слонами.

Глава IV Последняя встреча

Утром я проснулся весь во власти болезненных вспоминаний, но исполненный благодарности силам небесным за то, что вообще проснулся. События вчера развивались бурно: буйвол, носорог, слон — для одного дня многовато. Моя следующая мысль была о великолепных бивнях, и я тут же, с самого утра, нарушил десятую библейскую заповедь. Я пожелал бивней ближнего своего, если, конечно, слонаможно назвать ближним de jure; впрочем, не надо забывать, что совсем недавно, прошлой ночью, он был им de facto — причем, был гораздо ближе ко мне, чем я того хотел бы. Ну, а если ты пожелал добра ближнего, то самое простое, хотя, может, и не лучшее с точки зрения морали, — пойти к нему и с помощью силы и оружия добро это забрать. Очень уж сильным меня назвать нельзя, но штуцер снова был при мне, а значит, я был во всеоружии; было чем обороняться и моему противнику — огромному слону с одним бивнем. Так что я приготовился сражаться не на жизнь, а на смерть. Короче, я призвал своих верных вассалов и объявил им, что собираюсь, если понадобится, идти за слонами хоть на край света. Особой радости у них это известие не вызвало, но и возражать они не посмели. С тех пор как я торжественно доказал им готовность покарать мятежного Гобо, они прониклись ко мне глубоким уважением.

Я пошел попрощаться со старым вождем. Он осматривал руины крааля, а в промежутках колотил почем зря свою ревнивую мадам, утверждая, что именно она была причиной всех его несчастий. Молодая жена ему усердно в этом помогала.

Предоставив им самим улаживать семейные разногласия, я вместо платы за оказанные услуги набрал овощей, и ушел, оставив им свое благословение. Чем там у них все кончилось, не знаю, потому что больше мы никогда не встречались.

Итак, я отправился по следам трех слонов. На расстоянии двух миль за краалем, до полосы болот, тянувшихся вдоль реки, почва была довольно каменистой, лишь кое-где попадались заросли кустарника. Дождь лил до самого рассвета, и это, а также характер почвы, очень усложняло поиск следов. Правда, рана слона не переставала обильно кровоточить, но дождь смывал кровь с травы и листьев, и на твердой, каменистой земле ее почти не было видно. И тем не менее мы, хотя и медленно, двигались вперед, то находя следы, то осторожно поднимая листья и травинки — кровь в таких случаях часто попадает на обращенную к земле поверхность и даже в сильный дождь долго там сохраняется. Нам потребовалось больше полутора часов, чтобы добраться до края болот, но там задача наша сразу же облегчилась, поскольку на мягкой земле видно было множество следов прошедших здесь огромных животных. Пробравшись по болоту, мы наконец достигли брода и там смогли увидеть, где несчастное животное ложилось в грязь и в воду в надежде успокоить боль, а где его верные товарищи снова помогали ему подняться. Мы перешли реку, обнаружили след на той стороне и направились в болотистую местность за рекой. Здесь дождя не было, и кровяные пятна встречались намного чаще.

Мы преследовали трех слонов целый день, то по открытой равнине, то по кустарникам. Казалось, слоны шли вперед почти не останавливаясь, и я понял, что к раненому слону начали потихоньку возвращаться силы. Мне это стало ясно, во-первых, потому, что следы стали четче, а во-вторых, потому, что двое других перестали его поддерживать. Наконец наступил вечер, и, пройдя около восемнадцати миль и совершенно обессилев, мы сделали привал.

На следующее утро мы поднялись еще до рассвета, и с первыми лучами солнца уже шли по следу. Около половины шестого мы добрались до места, где слоны паслись и спали. Здоровые слоны утолили голод, это было видно по кустам вокруг, но раненый слон не ел ничего. Он провел ночь, опираясь на могучее дерево, которое согнулось от его тяжести. Они были здесь совсем недавно и вряд ли успели уйти далеко, тем более что раненый слон снова шел с таким трудом, что вначале несколько миль его пришлось поддерживать. Но слоны двигаются весьма быстро, хотя порой и кажутся медлительными, ведь кустарники и лианы, преграждающие путь людям, — для них не помеха Слоны свернули влево и направлялись в сторону гор намереваясь, видимо, пройти в обход на свои прежние пастбища на той стороне реки.

Нам оставалось только следовать за ними. Солнце жарило нещадно, мы все шли и шли, оставляя за спиной множество всевозможной дичи и даже следы других слонов. Но, несмотря на мольбы туземцев, мой след я не оставлял. Мне нужны были только эти великолепные бивни — либо все, либо ничего.

Под вечер мы оказались совсем близко от цели — примерно в четверти мили, но сквозь густые заросли ничего не было видно, и, огорченные очередной неудачей, мы разбили лагерь. Ночью, когда взошла луна, я курил трубку, прислонясь спиною к дереву, и вдруг ярдах в трехстах услышал рев слона, будто чем-то обеспокоенного. Я порядком устал, но любопытство взяло верх, и, не сказав никому ни слова, тем более что все мои помощники, как один, спали, взял тяжелый штуцер, несколько запасных патронов и пошел на звук. Звериный след, по которому мы двигались целый день, вел прямо туда, откуда раздался рев. Тропа была узкая, но хорошо протоптанная и в свете луны казалась белой лентой. Я прошел еще ярдов двести и вдруг оказался перед необыкновенно красивой поляной, шириной в несколько сот ярдов, поросшей травой и высокими деревьями с плоской кроной. Осторожность, приобретенная с годами, заставила меня не сразу выйти на поляну, а подождать несколько минут, и тут я понял, почему трубил слон. Посреди поляны я увидел огромного гривастого льва. Он стоял неподвижно, мягко и тихо порыкивая, и махал хвостом. Вскоре примерно в сорока ярдах от него заколыхалась трава, и оттуда языком пламени бесшумно взметнулась львица. Оказавшись рядом со львом, громадная кошка замерла на миг, а потом вдруг стала тереться головой о его плечо. Тут любовная песнь царственной четы зазвучала с удвоенной силой, так, что, думаю, в этой тишине ее было слышно за две сотни ярдов, если не больше.

Время шло, а я все думал, как быть, не зная, заметят они меня или им надоест стоять так без дела, и они отправятся на охоту. Но тут, словно в ответ на мои мысли, они оба одновременно сорвались с места и в несколько прыжков скрылись в глубине леса. Я подождал немного, чтобы убедиться, нет ли здесь еще кого-нибудь из этой породы, но все было спокойно, и я решил, что львы, наверное, спугнули слонов, и все мои усилия оказались напрасны. Но стоило мне повернуть обратно, как с дальнего края поляны донесся треск сломанной ветки, и я, забыв об опасности, двинулся туда. Я пересек поляну, производя не больше шума, чем моя тень. На той стороне тропа шла дальше. Заросли здесь были настолько густыми, что сводом сходились над головой, почти не пропуская света, и под ногами ничего не было видно. Вскоре, однако, они кончились, и открылась другая поляна, чуть меньше первой, а там, на дальней стороне, ярдах в восьмидесяти от меня, я увидел трех величественных слонов.

Они стояли так: прямо напротив, головой ко мне — раненый слон с одним бивнем. Он всем телом опирался на засохшее колючее дерево, единственное на поляне, и выглядел совершенно измученным. Рядом стоял другой, словно оберегая его покой. Третий был намного ближе, он стоял ко мне боком. Пока я смотрел на них, третий слон вдруг зашагал по тропке, ведущей вправо, и исчез.

Теперь надо было решать, как поступить: либо вернуться в лагерь и начать охоту утром, либо приступить прямо сейчас. Конечно, первое решение было мудрее, да и опасность не так велика. Атаковать одного слона при лунном свете, без чьей-либо помощи — дело весьма рискованное, а уж иметь дело с тремя — чистое безумие. Но, с другой стороны, я знал, что они уйдут еще до рассвета, и нам опять придется преследовать их целый день по страшной жаре… А если мы их вообще не нагоним?

«Нет, — подумал я, — кто не играет, тот и не выигрывает. Надо действовать. Но как?» Идти в их сторону прямо через поляну я не мог — они тут же меня увидели бы; значит, надо было попробовать зайти сзади, из кустарника. Минут за семь-восемь я осторожно обошел поляну по краю и оказался у начала тропинки, по которой ушел третий слон. Два других находились ярдах в пятидесяти, но за такой стеной зарослей, что возможности подобраться ближе не было. Надо было внимательно осмотреть новое место. Тропа ярдов через пять сворачивала в сторону и огибала кусты. Я решил посмотреть, что там за поворотом, твердо рассчитывая увидеть хвост третьего слона.

Первое, что я увидел за поворотом, был его хобот. Тут кто угодно пришел бы в замешательство, и на какое-то мгновение я застыл на месте, почти под его гигантской головой, поскольку нас разделяло шагов шесть или семь. Он тоже застыл, не то увидев, не то почуяв меня, потом задрал хобот и затрубил, словно приготовившись к атаке. Деваться мне было некуда, и справа и слева плотной стеной стояли заросли кустарника, а повернуться и отступить я не решался. Мне только и оставалось, что вскинуть ружье и выстрелить в маячившую перед мною черную тушу. Целиться в такой темноте было бессмысленно, так что стрелять пришлось наугад.

Выстрел прогремел в тишине как гром, слон взревел, резко опустил хобот и секунду или две стоял, словно окаменев. Вот тут, должен признаться, я потерял голову — нужно было выстрелить из другого ствола, а я вместо этого зачем-то быстро открыл ружье, вынул из правого ствола гильзу и перезарядил его. Но не успел я защелкнуть стволы, слон оказался рядом со мной. Я увидел, как взлетает кверху его громадный, как хорошее бревно, хобот, и не стал больше ждать ни секунды. Повернувшись, я кинулся бежать со всех ног, а он с грохотом гнался за мной. Я бежал прямо к поляне, и, когда слон почти нагнал меня, слава Богу, сказалось действие пули. Она, видно, пробила ему сердце или легкие, и только тут он рухнул замертво.

Итак, Сциллы я избежал, но тут же передо мной распахнулись челюсти Харибды. Услышав, как упал слон, я посмотрел вокруг. Прямо передо мной, шагах в пятнадцати, стояли два других. В ту же секунду с невероятной скоростью они ринулись ко мне — с двух разных сторон. Времени хватило только на то, чтобы защелкнуть стволы, вскинуть ружье и, почти не целясь, выстрелить в голову тому, который был ближе.

У африканских слонов, как вам известно, череп не вогнутый, а выпуклый, поэтому так стрелять рискованно, а главное, совершенно бессмысленно. Пуля застревает в кости, и только. Но есть на голове одна точка, и если пуля попадает в нее, то через какой-то канал, видимо ноздревой, проходит в мозг. На этот раз так и случилось: пуля попала в роковое место около глаза и проникла в мозг. Огромный слон рухнул как подкошенный. Я обернулся и очутился один на один с третьим, слоном-гигантом, которого ранил два дня назад. Он был почти рядом, и в тусклом свете луны возвышался надо мной как башня. Я вскинул ружье и нажал на спуск. Но выстрела не было. Тут я вспомнил, что ружье было на предохранителе. Пружина замка немного ослабла, и несколько дней назад, когда я охотился на антилопу-канну, левый ствол случайно выстрелил при отдаче правого ствола, так что я решил держать его на предохранителе, пока оно мне не понадобится.

Я отчаянно рванулся вправо и, несмотря на поврежденную ногу, прыгнул так, что позавидовал бы любой спортсмен. Но главное — я прыгнул вовремя, поскольку, еще находясь в воздухе, почувствовал сильнейшей порыв ветра от взмаха огромного хобота. И я бросился бежать со всех ног.

Я бежал, но ружья из рук не выпускал. Я рассчитывал, если в такой ситуации вообще уместно говорить о каких бы то ни было расчетах, нырнуть, как кролик в нору, в тот самый проход, по которому вышел на поляну, надеясь, что в неверном свете луны слон потеряет меня из виду. Я стремглав пересек поляну. К счастью, из-за раны слон не мог бежать быстро, но, несмотря ни на что, двигался с той же скоростью, что и я. Я не мог увеличить разделявшее нас расстояние ни на дюйм, и между нами по-прежнему оставалось около трех футов. Мы уже были на другой стороне, и мне хватило одного взгляда, чтобы понять — я не рассчитал и пролетел мимо тропинки. Вернуться на нее теперь было невозможно — мне пришлось бы бежать прямо на слона. Оставалось одно: я метнулся в сторону, как загнанный заяц, и побежал вдоль поляны, ища глазами какой-нибудь просвет, куда можно было скрыться. Это дало мне небольшой выигрыш во времени, потому что слон не мог развернуться так быстро, как я. Но никакого просвета не было, заросли стояли стеной. Мы бежали по краю, и слон снова нагонял меня. Он был уже в шести футах, и когда затрубил, а вернее, взревел, я почувствовал на спине его свирепое горячее дыхание. Боже мой! Какой это был кошмар! Мы пробежали три четверти окружности, и в пятидесяти ярдах передо мной оказалось единственное на этой поляне высокое засохшее дерево, на которое перед этим слон опирался. Я рванулся к нему, это была последняя надежда на спасение. Но, хотя я и летел как ветер, мне показалось, что, пока я добрался до него, прошла целая вечность. Схватившись за ствол, я с размаху обогнул дерево и оказался прямо перед слоном. На стрельбу времени не было, я только успел взвести ружье и отпрыгнуть назад и в сторону.

Слон был уже рядом. Раздался страшный треск: это он сшиб дерево лбом. Оно переломилось как морковка, дюймах в сорока от земли. Меня слон, к счастью, не задел, но одна сухая ветка ударила в грудь и сбила с ног. Я упал на спину, и слон проскочил мимо. И вот тут, видимо, сработал инстинкт — я одной рукой поднял штуцер и нажал на спуск. Как я обнаружил впоследствии, пуля попала ему между ребрами. Когда в таком положении стреляешь из тяжелого штуцера, отдача бывает необычайно сильной: рука вывернулась, приклад ударил в плечо и в шею, и на какой-то момент меня словно парализовало, даже ружье выпало из руки. А слон продолжал надвигаться. Он прошел шагов двадцать и внезапно остановился. У меня мелькнула мысль, что он собирается прикончить меня, но даже перспектива неминуемой и ужасной смерти не могла заставить меня пошевелиться. Я был совершенно без сил и не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

В каком-то тумане, почти безразлично, я наблюдал за ним. Он ненадолго застыл, протрубил так, что отозвалось небо, и медленно, с достоинством опустился на колени. Тут я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то по положению луны догадался, что пролежал без чувств около двух часов. От росы я насквозь промок и дрожал как осиновый лист. Сначала я не мог понять, где нахожусь, а потом, подняв голову, увидал очертания стоящего на коленях слона шагах в двадцати от меня. Тут я все вспомнил. Я медленно поднялся, и меня охватила такая страшная слабость — результат перенапряжения, — что я чуть было снова не потерял сознания. Когда мне стало легче, я принялся обдумывать происшедшее. Два слона, насколько я знал, были убиты, а вот третий? Он лежал в царственной позе на залитой луной поляне. Я только не мог понять, был он мертв или просто отдыхал? Я перевернулся на живот, зарядил штуцер и с трудом прополз несколько шагов. Луна светила ярко, и я разглядел его глаз, открытый и выпуклый. Я снова лег на землю и стал ждать. Веко было неподвижно, как и все огромное тело, как хобот, ухо, хвост — полная неподвижность. Мне стало ясно, что он мертв.

Я подошел к нему, все еще держа ружье наготове, пнул его ногой и тут подумал, что, сложись все иначе, и силу его ноги на себе вполне мог бы почувствовать я. Он не шелохнулся, он и вправду был мертв, хотя я так по сей день и не знаю, что было причиной: моя последняя, пущенная наугад пуля или сильнейший удар о дерево. Как бы то ни было, он лежал передо мной, прекрасный и холодный, коленопреклоненный, как, наверное, сказал бы поэт. Думаю, я и вправду никогда в жизни не видел ничего более величественного, чем это огромное, освещенное луной животное, застывшее в объятиях смерти. Я стоял и любовался им и от всего сердца благодарил Бога, что остался цел, но вдруг опять почувствовал ужасную слабость. Поэтому, решив не осматривать двух других слонов, я побрел назад, в лагерь, и через какое-то время благополучно добрался до него. Все спали. Я не стал никого будить и, сделав добрый глоток бренди, сбросил куртку, башмаки и вскоре заснул. Когда я проснулся, было уже светло, и сначала я решил, что, подобно библейскому Иосифу, видел сон. Но, повернув голову, мгновенно понял, что все произошло наяву, так как шея и лицо у меня страшно болели от удара прикладом, и малейшее движение причиняло нестерпимые мучения. Минуту или две я лежал в изнеможении. Гобо с другим туземцем, завернувшись в одеяла, как пара монахов, сидели на корточках у разведенного огня — утро выдалось промозглым — и, полагая, что я еще сплю, мило беседовали.

Гобо говорил, что ему надоела такая охота. Макумазан (то есть я), конечно, человек опытный и стреляет хорошо, но он, видно, совсем сошел с ума. Только сумасшедший может так долго гнаться за слонами, которых невозможно поймать, и оставлять без внимания свежие следы других слонов. Конечно, сумасшедший, и это безумие нужно прекратить, что он, Гобо, и решил сделать. Он отказывается продолжать эту безумную охоту.

Да, вторил ему другой, у бедного хозяина и вправду что-то не в порядке с головой, надо положить конец его глупостям, пока кожа на пятках у них еще цела. И потом, ему вообще не нравится земля Вамбе, здесь слишком много духов. Вот вчера ночью, например, он слышал, как они палили из ружей, во всяком случае, звуки были похожи. Это очень подозрительно, но, может, их потерявший разум хозяин…

— Гобо, негодяй! — заорал я, сев на постели. — Прекрати бездельничать и свари мне кофе.

Гобо и его приятель вскочили и через минуту почтительно крутились около меня, что совершенно не соответствовало высокомерию и презрению, звучавшим в прерванном разговоре. Но, видимо, решение их было достаточно серьезно, и, не успел я допить кофе, как они предстали передо мной и заявили, что если я хочу и дальше преследовать слонов, то мне придется идти одному, а они отказываются.

Я стал спорить, даже сделал вид, что вышел из себя. «Слоны рядом, рукой подать, — убеждал их я, — я точно знаю, я слышал, как они трубили ночью».

Да, отвечали оба моих помощника с таинственным видом, они тоже слышали ночью всякие ужасы, просто вслух сказать страшно: они слышали выстрелы, это стреляли злые духи, и они больше не хотят находиться на земле, где живет нечистая сила.

Ерунда, возражал я, если бы это были духи, они стреляли бы не черным порохом, а из волшебного ружья, которое услышать невозможно. Но раз они такие трусы, пусть остаются, заставлять я не стану, только хочу предложить им сделку. Мы ищем слонов полчаса, и если не находим, то прекращаем охоту и прямиком отправляемся к вождю матуку Вамбе, чтобы вручить ему хонго.

На это они с готовностью согласились. Через полчаса мы свернули лагерь и отправились в путь; невзирая на боль и ссадины, я, по-моему, никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Чрезвычайно приятно, проснувшись утром, вспомнить, что глухой африканской ночью, один, без чьей-либо помощи ты убил трех огромных слонов, да к тому же всего тремя пулями. Я никогда не слышал, чтобы это кому-то удавалось, и в то утро чувствовал себя просто героем. Единственное, чего я опасался, так это того, что никто и никогда мне не поверит, поскольку принято считать, будто все охотничьи истории — сплошное вранье, и никому в голову не придет, что все это могло произойти на самом деле[269].

Итак, мы двинулись в путь, миновали поляну, где я ночью видел львов, и добрались до полосы леса, отделявшей первую поляну от второй, где остались убитые слоны. Тут я сделал вид, будто сперва собираюсь предпринять кое-какие меры предосторожности, и даже приказал Гобо тихонько подползти к опушке и посмотреть, нет ли там случайно слонов. Не скрывая снисходительной улыбки, он пополз вперед, но мгновенно вернулся обратно и начал тихонько щелкать пальцами.

— Что там? — прошептал я.

— Слон, громадный слон с одним бивнем, стоит на коленях.

Я пополз за ним. Слон стоял на коленях в той же позе, как я его оставил прошлой ночью, поодаль лежали и остальные.

— Они спят? — спросил я шепотом у изумленного Гобо.

— Да, Макумазан, спят.

— Нет, Гобо, они мертвы.

— Мертвы? Не может быть! Кто убил их?

— Как люди называют меня, Гобо?

— Макумазан.

— А что значит «Макумазан»?

— Макумазан — это человек, бодрствующий в ночи, человек, который встает после полуночи.

— Да, это сказано про меня. Смотрите, трусы, лентяи, бездельники! Пока вы спали, я встал, в одиночку догнал этих слонов-великанов и застрелил их при свете луны. На каждого из них я потратил одну пулю, только одну, и она была смертельной. Видите, — тут я вышел на поляну, — вот мой след, и вот след громадного слона, который гнался за мной, а вот дерево, за которым я прятался. Смотрите, слон в ярости разнес его. Несчастные трусы, вы хотели бросить охоту, когда свежий кровавый след дымился прямо у вас под носом! Смотрите, что я сделал один, пока вы спали, и пусть вам будет стыдно!

«Оу, — сказал туземец, — оу! Коос, коос и умкооль! (Да, о вождь, могучий вождь!)» На этом их красноречие иссякло, они подошли к трем мертвым животным и принялись молча их разглядывать.

Они и потом смотрели на меня как на существо более высокого порядка, чем простой смертный. Они были уверены, что обыкновенному человеку убить трех слонов за одну ночь не под силу. Больше у меня с ними никаких недоразумений не было. Думаю, если бы я приказал им прыгнуть в пропасть и пообещал, что они останутся невредимы, они бы мне поверили.

Я тоже пошел посмотреть на свою добычу. Таких бивней я никогда не видел и никогда не увижу. Нам понадобился целый день, чтобы их отпилить, и когда они в конце концов оказались в бухте Делагоа, правда, к тому времени ими уже владел не я, то выяснилось, что единственный бивень самого большого слона весил сто шестьдесят фунтов, а четыре остальных в среднем по девяносто девять с половиной фунта — огромное количество замечательной, просто небывалого качества слоновой кости[270]. К сожалению, я был вынужден распилить большой бивень на две части, иначе нам было его не унести.

— Ах, Квотермейн, это просто варварство, — прервал его я, — испортить такой бивень! Я бы сохранил его целым, пусть даже мне потом пришлось бы тащить его на себе.

— Конечно, молодой человек, — ответил Квотермейн, — вам сейчас легко рассуждать, но, окажись вы в таком положении, как я буквально через несколько часов, уверен, вы побросали бы все бивни и бежали оттуда куда глаза глядят.

— О, — сказал Гуд, — значит, это еще не конец? Кстати говоря, замечательная история, Квотермейн, — даже я не придумал бы лучше.

Старый джентльмен сурово посмотрел на Гуда — он чрезвычайно не любил, когда смеются над его рассказами.

— Не понимаю, о чем вы, Гуд. Не вижу ничего общего между тем, что действительно случилось со мной, и вашими нелепыми выдумками про горных козлов, которые висят над пропастью на собственных рогах. Нет, моя история на этом не кончается, самое удивительное еще впереди. Но сегодня я рассказал вам достаточно, а если вы будете продолжать в том же духе, Гуд, то конец услышите очень не скоро.

— Я не хотел вас обидеть, поверьте, — смиренно сказал Гуд. — Давайте выпьем в знак примирения, старина.

Так мы и поступили.

Глава V Майва приносит послание

Назавтра мы снова ужинали вместе, и, хотя Квотермейн все еще не мог забыть насмешек Гуда, мы уговорили его рассказывать дальше.

— И вот, — продолжил он, — за несколько минут до заката мы закончили работу. Мы трудились весь день, прервавшись только на обед, ибо нелегко было обработать пять бивней, да тем более таких, какие лежали теперь передо мной в ряд, сверкая белизной. Кстати, об обеде стоит сказать особо, это было жаркое из сердца слона, — того самого, с одним бивнем; слон был такой огромный, что слуга, которого я послал достать сердце, извлекал его из слоновой туши по частям. Мы нарезали его на куски и пожарили. Мне никогда не приходилось пробовать ничего подобного — мясо просто таяло во рту. Кстати, я потом осмотрел челюсть этого слона: в ней с самого начала рос только один бивень, признаков второго — даже намека на него — я не обнаружил.

Итак, передо мной лежали пять прекрасных бивней, точнее сказать, четыре, потому что Гобо с другим слугой распиливали самый крупный бивень на две части. Я очень не хотел этого делать, но пришлось — по опыту мне было известно, что иначе донести бивень будет невозможно. Сто шестьдесят фунтов слоновой кости, к тому же не до конца обработанной, — слишком тяжелая ноша даже для двух человек, а нам предстояло тащить бивни по сильно пересеченной местности. Я сидел, наблюдая за работой, покуривая трубку в свое удовольствие; вдруг в кустах послышался шорох, и оттуда вышла очень красивая девушка-туземка, лет двадцати, с корзиной маиса на голове.

Конечно, странно было встретить молодую девушку в таком диком месте, вдали от какого бы то ни было жилья, но я не придал этому особого значения, а позвал одного из слуг и велел ему узнать, сколько она хочет за всю корзину и нельзя ли где-нибудь по соседству купить еще маиса. В этот момент чья-то тень заслонила свет. Я обернулся: девушка стояла прямо передо мной, так и держа корзину на голове.

«Марем, марем», — произнесла она, тихонько хлопая в ладоши. Слово «марем» на языке живущих в этих краях матуку (хотя она и не была матуку) значит то же, что «коос» по-зулусски, а похлопывание в ладоши — форма приветствия, очень распространенная среди басуту.

— Что, красавица, хочешь продать маис? — спросил я ее на сисуту.

— Нет, великий белый охотник, — ответила она по-зулусски. — Это подарок.

— Прекрасно! — обрадовался я. — Поставь корзину на землю.

— Подарок за подарок, белый человек.

— А-а, — проворчал я, — старая история: ты — мне, я — тебе. Так что же ты хочешь взамен — бусы?

Она кивнула, и я уже было послал за бусами, но она меня остановила.

— Подарок из рук того, кто дарит, дорог вдвойне, — произнесла она, причем, как мне показалось, с каким-то особым смыслом.

— Ты хочешь, чтобы я сам вручил тебе подарок?

— Конечно.

Я встал, чтобы пойти вместе с ней за бусами.

— А почему ты говоришь по-зулусски? — с подозрением спросил я. — Ведь ты из племени матуку.

— Я не матуку, — ответила она, предварительно убедившись, что нас никто не слышит. — Я из народа Налы, а наше племя — из рода бутиана. Мы живем там. — Она показала на горы. — К тому же я одна из жен Вамбе. — Тут у нее в глазах сверкнул странный огонь.

— А как ты добралась сюда?

— Пешком, — лаконично ответила она.

Мы подошли к тюкам, я вскрыл один из них и достал пригоршню бус.

— Ну что ж, — сказал я, — подарок за подарок. Это тебе за маис.

Девушка взяла бусы, даже не взглянув на них, что разбудило во мне любопытство. Сняв с головы корзину с маисом, она высыпала ее содержимое на землю.

На дне корзины лежали какие-то странные зеленые листья, похожие на листья гуттаперчевого дерева, но потолще и помясистее. Как бы невзначай, девушка достала из корзины один такой лист, понюхала его и подала мне. Я решил, что она хочет, чтобы я тоже его понюхал, и даже собрался доставить ей это удовольствие, но тут мне в глаза бросились какие-то странные красные царапины, покрывавшие зеленую поверхность листа.

— Вот! — почти шепотом произнесла девушка (ее, кстати, звали Майва). — Прочти эти знаки, белый человек!

Не отвечая ей, я продолжал рассматривать лист. Он был весь исцарапан, вернее, исписан чем-то острым, по всей видимости, гвоздем. Едкий сок из царапин, попав на поверхность, приобрел кроваво-ржавый оттенок. Я быстро нашел начало этих каракулей и прочел все сообщение. Оно было написано по-английски и целиком занимало этот и еще два других листа.

«До меня дошел слух, что в землях матуку охотится белый человек. Я должен предупредить его, пусть немедленно уходит во владения Налы. На рассвете Вамбе собирается снарядить солдат, белому охотнику грозит гибель, ибо он начал охоту без хонго. Ради всего святого, кто бы вы ни были, постарайтесь мне помочь! Почти семь лет я томлюсь в рабстве у этого дьявола Вамбе и семь лет терплю постоянные побои и истязания. Он убил всех моих спутников, а меня держит здесь только из-за того, что я умею работать с металлом. Письмо это вам передаст Майва, его жена; она бежит к своему отцу Нале, потому что Вамбе убил ее ребенка. Доберитесь до Налы и уговорите его напасть на Вамбе. Майва проведет вас через горы. Ваша помощь будет вознаграждена — изгородь главного крааля Вамбе целиком построена из бивней. Ради Бога, не оставьте меня в беде, иначе я покончу с собой! У меня больше нет сил.

Джон Эвери»

— Силы небесные! — в изумлении воскликнул я. — Эвери! Да ведь это же он, мой старый приятель!

Тут Майва указала мне на другую сторону листа, где было еще что-то приписано. И вот что я прочел: «Как мне стало известно, белого человека в этих краях все называют Макумазан, а это никто иной, как мой старый друг Аллен Квотермейн. Молю бога, чтобы это оказалось так, потому что знаю: он не бросит друга в беде. Смерти я не страшусь, мне уже все равно, умру я или нет, но сначала надо рассчитаться с Вамбе».

«Нет, старина, — подумал я, — разве я могу оставить друга на произвол судьбы, если есть хоть малейшая возможность вызволить его из неволи? Я выкручивался и не из таких переделок, хватит смекалки и на этот раз. Надо просто разработать толковый план. И потом, ограда из слоновой кости… От нее тоже глупо отказываться».

Я обратился к женщине:

— Тебя зовут Майва?

— Это так.

— Ты дочь Налы и жена Вамбе.

— Это так.

— Ты сбежала от Вамбе и направляешься к отцу — Да.

— А почему ты от него убежала? Подожди, я прикажу слугам готовиться в путь, — и, позвав Гобо, велел ему немедленно собираться.

Вместо ответа молодая женщина достала из маленького мешочка из антилопьей шкуры, который висел у нее на поясе, — что бы вы думали! — высушенную детскую ручку, да к тому же основательно провяленную на огне. Можете себе представить мой ужас!

— Вот почему я убежала от Вамбе, — произнесла она, протягивая мне эту страшную реликвию. — У меня был ребенок. Это был ребенок Вамбе, он прожил на этом свете полтора года, и я его любила. Но Вамбе своих детей не любит, он их убивает, он боится, что, когда они вырастут, они убьют его самого; он убил бы и это дитя, но я вымолила ему жизнь. Однажды мимо хижины проходили солдаты, они увидели младенца и назвали его своим будущим вождем. Вамбе все слышал, он просто обезумел. Он ударил ребенка, тот заплакал. Тогда Вамбе сказал, что ребенок плачет недаром. Среди вещей, захваченных Вамбе у белых, есть капкан на львов. Он захлопывается с такой силой, что открыть его могут только четверо мужчин, по двое с каждой стороны.

* * *

Тут Квотермейн умолк. «Знаете, друзья мои, — сказал он, — пожалуй, я пропущу этот эпизод: ни видеть страдания детей, ни рассказывать о них я не могу. Вы и сами догадываетесь, что совершил этот злодей и чему несчастная мать стала свидетелем. Поверите ли, она рассказала мне все это без каких бы то ни было эмоций, даже голос ни разу не дрогнул, вот только веко все время нервно подергивалось».

* * *

— Так, — произнес я, стараясь говорить как можно более спокойно, словно речь шла о зарезанном барашке, хотя внутри у меня все буквально кипело от ужаса и ярости, — и что же ты собираешься теперь делать, Майва, жена Вамбе?

— А вот что, белый человек, — отвечала она, гордо выпрямившись, и голос ее стал тверже стали и холоднее льда. — Я буду бороться, не зная усталости, бороться, не покладая сил, пока, наконец, не настанет день, когда мои глаза увидят, как Вамбе настигнет такая же жестокая смерть, какой он убил нашего ребенка.

— Хорошо сказано, — заметил я.

— Да, хорошо сказано, Макумазан, хорошо сказано, только не легко мне все это забыть. Разве я могу забыть? Видишь, я храню эту мертвую ручку у самого сердца; когда мой сын был жив, она покоилась на том же месте. А сейчас, хотя он мертв, его рука каждую ночь выходит из своего гнездышка, перебирает мне волосы, крепко сжимает мои пальцы в своей крошечной ладошке. Это случается каждую ночь, мой малыш боится, что я о нем забуду. О мое дитя! Мое дитя! Десять дней назад я прижимала тебя к груди, а теперь вот все, что осталось от тебя! — Она поцеловала мертвую руку и задрожала, но, как и прежде, не проронила ни слезинки. — А теперь послушай меня, белый человек, — продолжала она. — Пленник Вамбе был добр ко мне. Он любил моего сына, он плакал, когда ребенок умер и, рискуя собственной жизнью, сказал Вамбе, моему мужу — о да, моему мужу! — кто он есть на самом деле! Белый пленник все это и придумал. Он сказал мне: «Иди в лес, Майва, иди одна и очистись там, как велят обычаи твоего народа, ибо ты прикасалась к мертвому телу. Скажи Вамбе, что ты уходишь на две недели, что собираешься пройти обряд очищения, что должна идти одна. А сама тем временем поспеши к своему отцу Нале и подыми его племя на войну против Вамбе, чтобы отомстить за погибшего ребенка». Он правильно сказал, но той же ночью, когда я собиралась уйти, по краалю разнеслась весть, что в наших землях охотится белый человек, и Вамбе, обезумев от выпитого, пришел в ярость и приказал собрать импи — свой отряд, чтобы убить белого человека, его людей и завладеть их имуществом. Потом Покоритель Железа (Эвери) написал послание на листьях, велел мне найти тебя, объяснить, в чем дело, и сказать, что ты должен спасаться в горах у Налы. Видишь, я все исполнила, Макумазан, великий охотник, истребитель слонов.

— Спасибо тебе, Майва, — сказал я. — Сколько примерно человек в импи у Вамбе?

— Примерно сто и еще полсотни.

— А где сейчас импи?

— К северу отсюда. Они напали на твой след Я видела их вчера, но подумала, что ты должен быть неподалеку от гор и пришла сюда более коротким путем. Завтра на рассвете солдаты будут здесь.

«Весьма вероятно, — подумал я, — но Макумазана им не найти. А не положить ли в слоновьи туши немного стрихнина, славная у них будет трапеза». Я знал, что матуку не упустят возможности полакомиться слоновьим мясом, а мы тем временем сможем уйти подальше. Но от замысла отравить их пришлось отказаться, так как запасы стрихнина у нас подошли к концу.

* * *

— А может, потому, что вы в такие игры не играете, Квотермейн? — смеясь, предположил я.

— Могу только повторить, друзья мои: у меня просто вышел весь стрихнин. И потом, вы представляете, сколько нужно стрихнина, чтобы отравить мясо трех слонов? — ответил старик.

Я улыбнулся и замолчал, прекрасно понимая, что на такое коварство старина Аллан не пошел бы даже в самых тяжелых обстоятельствах. Но таков уж его характер: он всегда старается представить себя хуже, чем есть на самом деле.

* * *

— В этот момент подошел Гобо, — продолжал наш благородный друг, — и объявил, что они готовы отправиться в путь. «Я рад, что вы готовы, — сказал я, — мы должны убираться отсюда немедленно и идти так быстро, чтобы земля горела под ногами, иначе вам вряд ли придется впредь ходить по этой грешной земле: Вамбе снарядил импи, чтобы убить нас, и солдаты будут здесь с минуты на минуту».

Гобо буквально позеленел, у него даже колени задрожали. «Вот! Что я говорил! — воскликнул он. — Злой рок только и ждет, чтобы разделаться с нами».

— Прекрасно, значит, мы просто должны постараться обогнать его. И выбрось из головы, что бивни останутся здесь. Я не собираюсь с ними расставаться, понятно?

Гобо решил не спорить, спешно приказал носильщикам взять груз и спросил, в какую сторону мы пойдем.

— Кстати, — обратился я к Майве, — куда идти?

— Туда, — ответила она, указывая на конус огромной горы, что упиралась в небо милях в сорока отсюда и разделяла земли Налы и Вамбе. — Там, у малой вершины, есть перевал, только через него может пройти человек. К тому же его можно перегородить сверху. Если идти другой дорогой, придется обходить большую гору, а это два с половиной дня пути.

— Как далеко находится эта вершина?

— Нужно идти ночь и еще день, и если идти быстро, то к восходу солнца мы будем на перевале.

Я присвистнул: еще бы — нам предстояло пройти сорок пять миль без сна и отдыха. Я приказал слугам взять столько вареного слоновьего мяса, сколько каждый сможет унести. Я тоже нагрузился мясом и заставил Майву немного поесть перед дорогой. Уговорил я ее с большим трудом, потому что она не могла ни есть, ни спать, а только думала о мести.

Мы пошли за Майвой. Пройдя примерно с полчаса в гору, мы оказались в дальнем конце огромной, поросшей густым кустарником, лощины, похожей на дно обмелевшего озера. Заросли здесь были почти непроходимые, лишь изредка попадались небольшие поляны, вроде тех, где я охотился на слонов.

На вершине холма Майва остановилась и оглянулась, приложив ладонь козырьком к глазам. Потом она коснулась моей руки и указала прямо перед собой — туда, где за зеленым морем, милях в шести-семи от нас виднелось свободное от леса пространство. Я тоже пригляделся и заметил, как в красных лучах заходящего солнца вдруг что-то сверкнуло, потом угасло, а потом сверкнуло вновь.

— Что это? — спросил я.

— Это копья импи, они идут очень быстро, — ответила она, не теряя присутствия духа.

Наверное, лицо мое при этом выразило смятение и тревогу, ибо она тут же добавила:

— Не бойся, они обязательно остановятся, чтобы полакомиться слоновьим мясом, а мы тем временем продолжим путь. Может быть, нам удастся уйти от них.

И мы предприняли еще один рывок, но тут стало совсем темно, и нам пришлось ждать восхода луны Конечно, мы потеряли какое-то время, зато немного отдохнули. К счастью, никто из моих людей не заметил сверкания копий, иначе я вряд ли сохранил бы над ними власть. Но Бог миловал и, должен вам сказать мне никогда в жизни не доводилось видеть, чтобы тяжело нагруженные носильщики спасались от погони с такой скоростью — столь велико было их желание поскорее покинуть владения Вамбе. Я на всякий случай шел последним, опасаясь, как бы они не начали потихоньку избавляться от поклажи или — что еще хуже — от моих охотничьих трофеев. Этот народ выбросит что угодно, если речь идет об их собственных шкурах. Вы тут как-то вечером читали мне историю про благородного Энея, так вот, окажись он сыном какого-нибудь туземца из бухты Делагоа, он родного отца бросил бы в осажденной Трое, разумеется, если бы престарелый папаша к тому же составил завещание в его пользу.

Дождавшись восхода луны, мы снова пустились путь и, не считая коротких остановок, шли и шли до самого рассвета, пока силы не иссякли окончательно. Тут нам пришлось немного передохнуть и поесть. В половине шестого утра мы отправились дальше и примерно в полдень переправились через реку. Потом мы долго и мучительно шли вниз, продираясь сквозь густой кустарник — вроде того, где я подстрелил буйвола. Заросли тянулись еще шесть или семь миль — не сладко же нам пришлось, доложу я вам. Потом начался редкий лес, идти стало полегче, но теперь дорога вела в гору. Полоса леса простиралась на две мили в ширину, и мы миновали ее к четырем пополудни. Здесь над редким кустарником открылся протяженный крутой склон, усеянный валунами, он вел к подножию невысокой вершины, расположенной примерно в трех милях от нас. Когда совершенно измученные, с гудящими ногами мы вышли на этот негостеприимный склон, кто-то из носильщиков оглянулся и увидел копья стремительно приближавшихся импи. Нас разделяло не больше мили.

Поначалу возникла паника, носильщики попытались было бросить поклажу и удрать, но я крикнул, что пристрелю первого, кто сделает это, а если они полностью доверятся мне, то обещаю вызволить их из неприятности. С тех пор как я в одиночку убил трех слонов, мое влияние на них было безгранично, и они меня послушались. Мы карабкались вверх изо всех сил; даже членам Альпийского клуба такое оказалось бы не под силу. Камни буквально горели у нас под ногами, как сказал бы какой-нибудь француз. Поднявшись еще на милю вверх, мы услышали бряцанье копий в редком кустарнике; тут солдаты заметили нас, и издали такой оглушительный боевой клич, что у нас чуть не лопнули барабанные перепонки. Мы и так двигались быстро, но в этот момент прибавили шагу, ибо ужас буквально окрылил мое доблестное войско. И все же мы ужасно устали, а ноша была слишком тяжела, и, несмотря на наш стремительный темп, воины Вамбе настигали нас еще скорее. Это был довольно большой отряд, вооруженный длинными копьями, небольшими щитами, но без головных уборов. Последние мили этой захватывающей погони я могу сравнить только с охотой на лису, причем лисой были мы, да к тому же все время на виду. Но что меня больше всего потрясло, так это стойкость и энергия Майвы. Она словно не ведала усталости, будто была сделана не из плоти, а из железа; впрочем, ее, наверное, вела вперед невероятная сила воли. Тем не менее она добралась до подножия вершины второй, первым пришел бедняга Гобо — когда предстояло бежать от опасности, ему не было равных.

Я добрался туда третьим, с трудом переводя дух. Перед нами футов на сто пятьдесят вверх тянулась каменная стена, в которой слои породы образовали что-то вроде ступеней, благодаря чему подъем на склон был относительно несложным, кроме одного участка, где нужно было сначала перелезть через выступающую скалу, а потом взять немного влево. Этот участок пути не оказался бы таким сложным и опасным, но прямо под этим выступом находилось глубокое ущелье, или донга, на краю которой мы и стояли сейчас. Ущелье это было, несомненно, естественного происхождения и образовалось под воздействием потоков воды, сбегающих с вершины и с утеса. Такую пропасть человеку со слабыми нервами преодолеть было практически не под силу, что и подтвердилось в дальнейшем. Когда выступ скалы был позади, оставалась сущая безделица. Однако на последнем участке пути выяснилось, что кромка утеса нависала над тропой, и единственный остававшийся проход был так узок, что любой, даже небольшой, камень делал его совершенно непроходимым — без веревок тут делать было нечего.

К этому моменту солдаты Вамбе были уже в тысячи ярдов от нас, и времени на размышления не оставалось. Я приказал своим людям начать подъем, а Майва, хорошо знакомая с дорогой, пошла впереди. Они начали яростно карабкаться наверх, толкая перед собой поклажу. Когда носильщик, шедший следом за Майвой, добрался до выступа скалы, они закинули поклажу на площадку, а потом вскарабкались туда сами. Там оба они легли плашмя на камни и начали принимать груз снизу у других носильщиков. Так им удалось миновать это опасное место, а уж оттуда без труда бивни и тюки можно было затащить на вершину. Но все это заняло слишком много времени. Меж тем воины Вамбе стремительно догоняли нас, воинственно крича и размахивая длинными копьями. Они были уже в четырехстах ярдах от нас, а часть груза и все бивни еще предстояло отправить на скалу. Я стоял под скалой, отдавая приказания тем, кто уже был наверху, но тут понял, что, пожалуй, и мне пора уходить. Однакопрежде я все же решил немного попугать надвигающегося неприятеля. У меня при себе был карабин, но стрелять из него с такого расстояния было бессмысленно, поэтому, обернувшись к дрожащему от страха Гобо, я отдал ему карабин и взял штуцер-экспресс. Враг был уже в трехстах пятидесяти ярдах от нас, а штуцер бьет в цель с трехсот. Мне оставалось только положиться на ружье в отношении этих лишних пятидесяти ярдов. Впереди воинов Вамбе бежали два матуку, судя по всему командиры отряда; один из них был очень высокого роста. Я поставил прицел на триста ярдов, прислонившись с скале, сделал глубокий вздох, чтобы успокоить дыхание, а потом взял этого гиганта на мушку. Раздался выстрел, и еще до того, как звук попавшей пули достиг моего слуха, я увидел, что туземец взмахнул руками и упал, уткнувшись головой в землю. Его спутник остановился как вкопанный — лучшей мишени и придумать было нельзя. Я моментально прицелился и выстрелил из левого ствола. Он развернулся и рухнул.

Все это вызвало замешательство во вражеских рядах: они никогда прежде не видели, чтобы человек был убит с такого расстояния, и решили, что здесь не обошлось без вмешательства нечистой силы. Воспользовавшись неожиданной паузой, я вернул Гобо ружье и, перекинув карабин на спину, начал карабкаться на утес. Когда я добрался до выступа, все тюки были уже наверху, а бивни еще предстояло туда переправить, что — принимая во внимание их вес и гладкую поверхность, — было трудной задачей. Конечно, их надо было бросить, и много раз я упрекал себя за то, что не сделал этого. Знаю, упрямство, с которым я тащил их за собой, было абсолютно греховным, но я вообще человек упрямый, и просто не мог расстаться с этими роскошными бивнями, стоившими мне столько сил и трудов. Судите сами, из-за них я чуть было не лишился жизни сам, погубил беднягу Гобо, как вы узнаете впоследствии, не говоря уж об ущербе, нанесенном врагу моими меткими выстрелами. Добравшись до уступа, я увидел, что мои слуги с идиотским упорством пытаются поднять бивни на скалу острым концом вперед. Те, кто был наверху, пытались уцепиться за их отполированную поверхность, но, поскольку и сами находились в неудобном положении, тяжелые бивни все время выскальзывали у них из рук. Я велел им перевернуть бивни другим концом и толкать вверх более грубым, полым концом. Они вняли моему совету, и вскоре первые два бивня лежали на скале.

Оглянувшись, я увидел, что матуку врассыпную устремились вверх по склону и находятся не более чем в ста ярдах от нас. Подняв карабин, я открыл по ним огонь. Не знаю, сколько раз я промахнулся, но уверен, что никогда в жизни не стрелял лучше. Это было похоже на стрельбу по загнанным в угол фазанам. Я поворачивался то в одну, то в другую сторону, почти не прицеливаясь, то есть практически наугад — примерно так же умельцы расстреливают стеклянные шары. Я стрелял, солдаты валились один за другим, и к тому времени, как я выпустил все двенадцать патронов, продвижение врага было приостановлено. Я быстро перезарядил винтовку, и тут наши преследователи, видимо, осознав, что мы от них уходим, снова кинулись в атаку с пронзительными воплями. К этому времени только две половинки гигантского бивня оставались внизу. Я стрелял так же метко, как и раньше, но, несмотря на все мои старания, несколько человек ускользнули из-под града пуль и начали взбираться вверх по склону. Тут у меня снова кончились патроны. Я закинул карабин за спину, достал револьвер и развернулся, чтобы опять начать стрельбу. Солдаты были уже совсем близко, прямо рядом у меня с головой о камень лязгнуло копье. Вот уже вторая — последняя — половинка бивня исчезала за утесом, я крикнул Гобо и другим носильщикам, толкавшим ее наверх чтобы они уносили ноги. Бедняга Гобо не заставил просить себя дважды, но излишняя торопливость сыграла с ним недобрую шутку. Он вспрыгнул на уступ. Кончик бивня все еще торчал над скалой, и вместо того, чтобы схватиться за камень, Гобо схватился за бивень. Кость выскользнула у него из руки, и с ужасным криком он сорвался в пропасть.

Мы все застыли в оцепенении, и тут глухой стук упавшего тела гулко отозвался у нас в ушах. Бедный Гобо, вот его и настиг тот самый злой рок, который, как он сам часто говорил, подстерегает любого пришельца в землях Вамбе. Остальные, проклиная врагов на чем свет стоит, взобрались на скалу без приключений. Я стоял, не в силах пошевельнуться от ужаса, и в этот миг огромное копье матуку воткнулось в землю у моих ног. Это привело меня в чувство, и я начал как кошка взбираться по скале. Я был на полпути к цели и уже ухватил за руку нашу храбрую проводницу, которая спустилась, чтобы помочь мне (носильщики с поклажей в это время двигались дальше), как вдруг почувствовал, что кто-то снизу уцепился за мою ногу.

«Тяни, Майва, тяни», — еле выдохнул я. Майва оказалась очень сильной. Прежде у меня никогда не было возможности должным образом оценить преимущества хорошего физического развития у женщин. Майва тащила меня за левую руку, а дикарь внизу — за правую ногу, пока я не сообразил, что какое-то звено нашей странной цепи может не выдержать. К счастью, я сохранил присутствие духа, как тот человек, у которого горит дом: он выбрасывает тещу в окно, а матрац на спине сносит по лестнице. Моя правая рука оставалась свободной, в ней был револьвер, закрепленный на запястье кожаным ремешком. Курок был взведен, и я просто направил дуло вниз и выстрелил. Результат последовал незамедлительно — и, насколько я мог убедиться, возымел должный эффект. Я попал в того, кто меня тянул вниз, правда, не знаю, в какое место. Да это и не важно, он выпустил мою ногу и полетел головой в пропасть, туда, где покоился Гобо. В следующее мгновение я был уже на вершине скалы, и оставшийся отрезок пути преодолел весьма стремительно. Еще один солдат бросился за мной в погоню, но кто-то из моих парней выстрелил в него из ружья. Мне не известно, ранили его или просто напугали — во всяком случае, он убрался туда, откуда и появился. Зато я точно знаю, что стрелявший чуть было не попал в меня, потому что пуля просвистела у меня над ухом. Еще тридцать секунд — и мы с Майвой были на вершине утеса, с трудом переводя дух, но целые и невредимые.

Мои слуги по совету Майвы подкатили к проходу несколько огромных валунов и полностью перегородили его, так что солдаты Вамбе уже не смогли бы забраться на скалу. Впрочем, они даже и не пытались; в их сердцах поселился страх, как говорят зулусы.

Передохнув несколько минут, мы взвалили на плечи поклажу, в том числе и слоновую кость, за которую пришлось заплатить столь высокую цену, молча прошли мили две и оказались у полосы густого кустарника. Здесь, почувствовав смертельную усталость, мы раскинули лагерь на ночь, предусмотрительно выставив стража, чтобы не опасаться внезапного нападения.

Глава VI План военных действий

Несмотря на бурные события прошедшего дня, а может, как раз благодаря всему, что случилось с нами, сон сморил меня мгновенно, и я, наверное, спал так же крепко, как несчастный Гобо, вокруг изувеченного тела которого сейчас, видно, рыскали гиены. Но за ночь силы восстановились, на рассвете мы отправились дальше и к ночи пришли в крааль Налы. Крааль был выстроен на расчищенной от леса и кустарника земле, как принято у зулусов, его окружала крепкая изгородь, а внутри стояли круглые, похожие на ульи, хижины. Позади крааля, чуть слева, располагался загон для скота. Обычаи и язык этого племени свидетельствовали о том, что бутиана принадлежит к той ветви народа банту, которая со времен великого Чаки была известна как зулусская раса. Вождя Налу в тот вечер мы так и не увидели. Как только мы добрались до крааля, Майва немедленно отправилась в хижину к отцу, и вскоре к нам явился один из его старейшин — он принес немного баранины, маиса и молока.

— Вождь приветствует вас, — сказал он, — и назначает вам встречу на завтра.

Он приказал разместить нас на ночлег, чтобы и мы сами, и наш груз были в полной безопасности. Нам предоставили несколько удобных хижин рядом с жилищем вождя, где мы прекрасно выспались.

Наутро, часов около восьми старейшина снова пришел к нам и передал, что Нала готов принять меня. Я последовал за ним в личную резиденцию вождя и был представлен Нале — красивому мужчине лет пятидесяти, с изящными руками и маленькими ногами и довольно нервным ртом. Он сидел на дубленой воловьей шкуре на пороге своей хижины. Рядом с ним сидела Майва, а вокруг на корточках — человек двадцать советников — индуны, причем ряды их непрерывно пополнялись. Они приветствовали меня, а вождь встал, подал руку и приказал, чтобы мне принесли стул. Когда я сел, он чрезвычайно красноречиво и с присущей местным жителям учтивостью поблагодарил меня за то, что я не покинул его дочь в тех стесненных и опасных обстоятельствах, в которых она оказалась, а также высоко оценил храбрость — так он изволил выразиться, — с которой я защищал проход в горах. Я не менее учтиво ответил ему, что если кто и заслуживает благодарности, так это Майва: если бы она не предупредила нас об опасности и не указала путь, нас здесь сегодня не было бы; что же касается защиты горного перевала, так я боролся за свою собственную жизнь — вот настоящая причина моей храбрости.

Когда обмен любезностями был закончен, Нала велел Майве рассказать советникам о ее злоключениях. Речь ее была проста, но весьма убедительна. Она напомнила собравшимся, что вышла замуж за Вамбе против своей воли; что за нее племя даже не получило никакого скота, ибо Вамбе угрожал им войной, если невеста не будет прислана бесплатно. С тех пор как она переступила порог крааля Вамбе, дни ее наполнились тяготами, а ночи — слезами. Она терпела побои, унижения, выполняла самую грязную работу — она, дочь вождя! У нее родился ребенок, и вот что с ним случилось. В гробовом молчании она поведала им ту самую леденящую душу историю, что накануне рассказала мне. Когда она умолкла, со всех сторон послышались крики негодования: «О, Майва, дочь Налы!»

— Да, — продолжала она, сверкая глазами, — да, все это чистая правда. Мои уста преисполнены истиной, как цветок — медом, а слезы на глазах подобны предрассветной росе на траве. Это правда, я видела смерть своего сына. Вот доказательство, советники. — Она достала из мешочка на поясе мертвую руку ребенка и показала им.

— О! — снова воскликнули они, — о, это мертвая рука!

— Да, — ответила она, — это рука моего погибшего ребенка, я ношу ее с собой, чтобы никогда не забывать о том, что случилось, ношу ради того момента, когда увижу смерть Вамбе и отомщу за невинное дитя. Неужели ты, отец, смиришься с тем, что над твоей дочерью и над ребенком твоей дочери надругались матуку? Смиритесь ли вы с этим, люди моего племени?

— Нет, — сказал один старый индуна, подымаясь, — с этим нельзя смириться. Мы достаточно натерпелись от этих собак матуку и от их громогласного вождя. Мы обязаны им отомстить.

— Мы действительно должны отомстить, — произнес Нала, — но как одолеть такой многочисленный народ?

— Спроси его, спроси белого мудреца, Макумазана, — ответила Майва, указывая на меня.

— Как нам одолеть Вамбе, великий охотник Макумазан?

— А как шакал побеждает льва, Нала?

— Хитростью, Макумазан.

— Так же и ты одолеешь Вамбе, Нала.

В этот момент нас прервали. Вошел человек и сообщил, что прибыли посланцы от Вамбе.

— Что им нужно? — спросил Нала.

— Они требуют вернуть им твою дочь Майву, а с ней и белого охотника.

— Какой ответ я должен дать, Макумазан? — спросил Нала, когда говоривший вышел.

— Ответь так, — поразмыслив, сказал я. — Скажи, что отправишь нас с Майвой назад к Вамбе и прикажи им возвращаться домой. Постой, я спрячусь в хижине, чтобы меня никто не увидел.

Я спрятался и сразу же через щель в стене увидел, как появились гонцы. Это были огромные парни свирепой наружности, их было четверо, и было видно, что они проделали долгий и трудный путь. Они вошли с важным видом и сели на корточки перед Налой.

— Какое у вас ко мне дело? — спросил Нала, нахмурившись.

— Мы пришли от Вамбе, передать приказ его слуге Нале, — ответил старший.

— Говори, — велел Нала, и его нервные губы странно искривились.

— Вамбе сказал так: «Верни мне жену, убежавшую из моего крааля, а с ней отправь белого человека, посмевшего охотиться в моих владениях без позволения и убившего моих воинов». Так сказал Вамбе.

— А если я откажусь? — спросил Нала.

— Тогда Вамбе приказал объявить тебе войну. Вамбе сотрет тебя в порошок. Он дух из тебя выпустит. А твои краали сровняет с землей — вот так. — Тут матуку выразительно провел ладонью по губам, как бы показывая, сколь безжалостной будет расправа над любым, кто осмелится прекословить Вамбе.

— Это серьезные слова, — сказал Нала. — Я должен подумать, прежде чем дам ответ.

После его слов на пороге хижины был разыгран превосходный спектакль, делающий честь не слишком искушенным в театральном мастерстве туземцам. Гонцы Вамбе отошли в сторону, а Нала с самым серьезным видом принялся советоваться со своими индунами. Потом настала очередь Майвы, она бросилась отцу в ноги, безутешно рыдая и моля его о защите, а сам вождь заламывал руки, изображая страдание и смятение духа. Наконец он подозвал посланников и обратился к ним с речью, прерывавшейся вполне естественными стонами дочери.

— Вамбе — великий вождь, — сказал Нала, — а эта женщина — его жена, и он вправе требовать ее назад. Она обязана вернуться к нему, но у нее совершенно разбиты ноги, и прямо сейчас она с вами пойти не сможет. Через восемь дней, считая с сегодняшнего дня, в сопровождении отряда моих солдат она будет доставлена в крааль Вамбе. Что касается белого охотника и его слуг, тут моей вины нет, я не могу отвечать за их поступки. Они явились ко мне без приглашения, и я отправлю их туда, откуда они пришли, чтобы Вамбе судил их по своим законам. Их приведут вместе с этой женщиной. Вы же сейчас отправляйтесь назад. У выхода из крааля вам дадут еды в дорогу и вручат подарок для Вамбе — это будет плата за неприятности, причиненные ему моей дочерью. Я сказал.

Поначалу гонцы пытались настаивать на том, что-бы Майва отправлялась с ними немедленно, но, когда им показали, в каком состоянии были ее ноги, они прекратили спор и отбыли восвояси.

Когда они отошли достаточно далеко, я выбрался из хижины и мы приступили к обсуждению плана. Прежде всего, я объяснил Нале, что вовсе не собираюсь помогать ему бесплатно. Я слышал, что крааль Вамбе окружен частоколом из слоновых бивней. Эти бивни, в случае успеха, я и возьму в качестве платы за оказанную помощь с условием, что Нала снабдит меня людьми, которые донесут эти бивни до побережья.

В ответ на эту скромную просьбу вождь и его советники дали незамедлительное и искреннее согласие, тем более что в глубине души явно не слишком рассчитывали вообще когда-либо увидеть их.

Другое мое условие было таким: в случае победы белый человек по имени Джон Эвери должен быть передан мне вместе с теми вещами, которые он потребует. Вряд ли стоит говорить, что его трагическая судьба, в сущности, и была единственной причиной, заставившей меня ввязаться в столь рискованное предприятие, но из осторожности и по политическим соображениям я решил держать мои соображения в тайне. Нала принял и это условие. Третьим пунктом нашего соглашения было следующее: не убивать ни женщин, ни детей. С этим они тоже согласились, и мы приступили к разработке плана действий. Вамбе, насколько я мог судить, был весьма могущественной фигурой в этих краях, а значит, мог собрать по меньшей мере шесть тысяч солдат прямо у себя в краале, который считался совершенно неприступным. У Налы в распоряжении было не более тысячи — тысячи двухсот бойцов, правда, они принадлежали к расе зулусов и были куда более опытны в военном искусстве, чем воины Вамбе, принадлежавшие к племени матуку.

Впрочем, эти обстоятельства, хотя и достаточно важные, не смогли охладить наш пыл. Главное препятствие состояло в том, что атаковать прекрасно укрепленные позиции Вамбе было чрезвычайно сложно. Крааль был окружен каменными стенами, в нем были бесчисленные пещеры и насыпи со стороны горы, у ее подножия, так что никакой враг не мог их преодолеть. Рассказывают, что в годы правления зулусского монарха Дингаане его многочисленный импи проник в укрепленный район и напал на крааль, которым в то время владел предок Вамбе. Атака была отбита, и при этом погибло более тысячи человек. Обдумав все это, я заставил Майву подробно рассказать обо всем, что касалось укреплений и топографических особенностей местности, — и не безрезультатно.

Я выяснил, что крааль и в самом деле совершенно неприступен для лобовой атаки, однако крайне слабо защищен с тыла, обращенного к склону: там и вправду было всего две линии каменных стен. Дело в том, что к горе практически невозможно было подобраться, кроме как по тайной тропе, известной скорее всего лишь вождю и его приближенным, и поэтому считалось, что строить там укрепления нет нужды.

— Скажи мне, Майва, — спросил я, выслушав ее, — а тебе самой известен тайный путь к горе?

— Да, — отвечала она. — Я не так глупа, Макумазан. Знание дает нам огромную силу. Мне известен секретный проход к горе.

— А ты можешь провести туда импи твоего отца, но только чтобы отряд вышел к селению с тыла?

— Да, могу, но люди Вамбе не должны знать о приближении нашего импи, иначе они перекроют дорогу.

— Тогда надо действовать так. Послушай меня, Нала, и скажи, хорош мой план или нет, а если ты можешь предложить что-нибудь получше, я готов выслушать тебя. Отпусти гонцов и созови всех своих солдат, пусть явятся сюда через три дня. Поставь у них во главе Майву, и пусть утром четвертого дня они отправляются в путь; перейдя через горы, они окажутся в землях Вамбе, а через три дня — это около ста двадцати миль пути — придут к тому месту, что находится напротив крааля Вамбе. На третью ночь похода Майва должна будет осторожно провести их по тайной тропе, так, чтобы отряд оказался у подножия горы, возвышающейся над Укрепленным Местом, и спрятался там среди скал. Меж тем, на шестой день, начиная с сегодняшнего, пусть один из твоих индун соберет двести человек с оружием, возьмет с собой меня и моих людей в качестве пленников, а также выберет среди народа бутиана девушку, очень похожую на Майву, свяжет ей руки и ведет через проход в горах к краалю Вамбе. Учти, что у людей, которые нас поведут, не должно быть при себе ни щитов, ни шлемов с перьями, только ружья и короткие копья. Когда им встретятся воины Вамбе, они должны сказать, что пришли отдать жену вождя, а с ней белого человека, его людей и выкуп для Вамбе. Вряд ли нас станут задерживать, так что на исходе седьмого дня мы выйдем к воротам, ведущим в крааль Вамбе. Около этих ворот, по словам Майвы, находится укрепленная насыпь, однако охраняется она только в военное время, в худшем случае там будет несколько часовых, и с ними легко будет справиться.

Все это точно исполнив, на рассвете солдаты должны будут зажечь на горе за селением костер из сырой травы, чтобы дым подымался вверх. Увидев дымовой сигнал, мы начнем стрелять с насыпи по селению Вамбе, и туда сбегутся все воины, чтобы убить нас. Но мы постараемся продержаться какое-то время, а твой импи тем временем пусть спустится с горы и взберется на стены, убьет защитников крааля ассегаями, а потом спустится в крааль, захватит его и развеет воинов Вамбе, как ветер сухую кукурузную шелуху. Такой мой план. Я сказал.

— О! — произнес Нала. — Хороший план, очень хороший. Белый человек и вправду хитрее шакала. Да, пусть все так и будет, и пусть Змей народа бутиана встанет на хвост и поможет нам в войне, ибо мы должны избавиться от Вамбе и его тирании.

После этих слов Майва встала, снова извлекла на свет божий свою страшную реликвию и заставила отца и его приближенных поклясться на ней, что война мести будет вестись до победного конца. Зрелище было весьма впечатляющим, и, кстати сказать, разразившаяся из-за этих событий война вошла в историю местных народов под названием Войны Маленькой Руки.

В ближайшие два дня мы были страшно заняты. Гонцов отправили восвояси, а всем мужчинам племени бутиана было приказано принять участие в «Великом Танце». Владения Налы были невелики, и к вечеру второго дня собрались около 1250 человек с ассегаями и щитами. Они составили прекрасное крепкое войско.

На следующий день на рассвете — шел четвертый день с отбытия гонцов — в поход вышел основной импи, которым командовал сам Нала. Вождь понимал, что и его жизнь и пребывание во главе племени зависит от исхода битвы, и принял мудрое решение взять руководство отрядом на себя. Вместе с ними отправилась Майва, которой предстояло провести войско по тайной тропе. Нале пришлось дать им два дополнительных дня, ибо дорога предстояла трудная и долгая — более двухсот миль, к тому же, чтобы не попасть в ловушку, надо было идти в обход, через высокий горный хребет, тянувшийся с севера на юг. А на рассвете шестого дня в путь пустился и я в сопровождении своих чрезвычайно недовольных носильщиков, которым явно не улыбалась перспектива добровольно положить голову в львиную пасть. Если бы не ужас перед копьями солдат Налы, да еще неясная вера в мои сверхчеловеческие возможности, они, может, и не согласились рисковать жизнью. С нами вышло примерно две сотни бутиана, вооруженных самым разным огнестрельным оружием, обращаться с которым, как выяснилось впоследствии, они практически не умели. Воины были без щитов и без шлемов с плюмажем: мы всячески старались избегать любой военной символики. С нами в путь отправилась сестра Майвы, правда, от другой матери, но чрезвычайно на нее похожая; ей предстояло изображать жену-беглянку.

Вечером мы разбили лагерь на вершине склона, того самого, где чудом избежали смерти несколько дней назад, а утром с первыми лучами солнца откатили камни, которыми, отступая, завалили проход, и спустились вниз по склону горы. Здесь мы обнаружили тела, вернее, уже скелеты тех, кого сразили мои меткие выстрелы. Воины матуку предоставили хищникам погребение своих товарищей. Я спустился в лощину, в надежде отыскать останки бедного Гобо, но, хотя я и нашел то место, куда упал он сам и кто-то из нападавших, там лежали только кости матуку — я определил это по набедренной повязке. То ли хищники утащили тело, то ли солдаты матуку — не знаю, но вместе с Гобо исчезла и моя винтовка, которая была при нем в момент падения. В общем, больше я о нем никогда и ничего не слышал.

Оказавшись во владениях Вамбе, мы решили двигаться дальше чрезвычайно осторожно, в строго продуманном порядке. Человек пятьдесят шли впереди, на случай непредвиденных обстоятельств, примерно столько же — за ними. Далее следовала еще сотня солдат, а в центре этой группы находился я вместе с сестрой Майвы и мои носильщики. Мы шли без оружия, носильщики были связаны, дабы показать, что они — пленники. На голову девушки было наброшено покрывало, она делала вид, что идет крайне неохотно. Мы направлялись прямо в крааль Вамбе, располагавшийся милях в двадцати пяти от горного перевала.

Пройдя около пяти миль, мы встретили группу из полусотни воинов Вамбе, явно посланных на наши поиски. Они остановили нас, и старший спросил, куда мы держим путь. Командир нашего отряда ответил, что по приказу Вамбе ведет к нему его жену-беглянку, Майву, и белого охотника со слугами. Матуку пожелал узнать, почему нас так много, на что наш представитель ответил, что белый охотник и его люди — отпетые негодяи, что если послать их с меньшим отрядом, они наверняка сбегут, а это покроет позором все племя бутиана и навлечет на него гнев великого Вамбе. Тут этот благородный джентльмен, капитан матуку, начал издеваться надо мной, говоря, что Вамбе заставит меня заплатить за жизнь своих воинов, он отдаст меня Железу-которое-кусает — проще говоря, посадит в львиный капкан, — и оставит умирать там, как шакала, пойманного за ногу. Я промолчал, хотя страшно разозлился, но на всякий случай сделал вид, что чрезвычайно напуган его словами. Вообще-то говоря, особенно притворяться мне не пришлось, я и в самом деле был напуган: я прекрасно понимал, в какое рискованное предприятие мы ввязались, и отнюдь не исключал, что мне и вправду придется познакомиться с львиным капканом, причем весьма скоро. Но я не имел права бросить беднягу Эвери на произвол судьбы, поэтому решил отдаться на волю Провидения, которое не раз выручало меня и прежде.

Но тут возникло непредвиденное обстоятельство. Воины Вамбе непременно хотели сопровождать нас, более того, всеми силами принялись подгонять наш отряд, поскольку явно стремились вернуться назад до наступления ночи. Но в наши планы это совершенно не входило, поскольку мы рассчитывали под покровом темноты захватить насыпь, окружающую поселение. Их назойливость в конце концов нам чрезвычайно надоела, и мы наотрез отказались прибавить шаг, сославшись на то, что женщина устала. Им это обстоятельство не показалось достаточно веским, и я решил даже, что с минуты на минуту начнется схватка, ибо бутиана и матуку никогда не питали особой любви друг к другу. Но все же, то ли из политических соображений, то ли потому, что их явно было меньше, матуку уступили и разрешили нам идти так, как мы хотели. Я всем сердцем надеялся, что они отправятся обратно без нас, но не тут-то было. Они двинулись за нами по пятам, не переставая с восторгом выкрикивать всяческие гнусности про Железо-которое-кусает, что здорово действовало мне на нервы и портило настроение.

Примерно в половине четвертого дня мы вышли к скалистому хребту, откуда хорошо были видны владения Вамбе, расположенные в шести-семи милях от нас. Столица была построена в долине, за исключением личного крааля Вамбе, что стоял у подножия далеких гор, на которых утром я надеялся увидеть сверкание копий нашего импи. Даже отсюда, издалека, было видно, как надежно укреплен город за счет насыпей, рвов и каменных стен и как трудно будет в него пробраться. В самом деле, захватить его можно было только врасплох, да и то с помощью хорошей пушки, хотя против этих скал и каменных насыпей любое пушечное ядро будет так же эффективно, как дробинка против слона.

Дорога шла вниз на три тысячи футов и далась нам с невероятным трудом, потому что тропа — если ее можно было так назвать — вся была покрыта огромными отшлифованными водой валунами, через которые приходилось перепрыгивать, так что со стороны мы, наверное, выглядели как стая кузнечиков. Спуск занял у нас два часа, вдобавок солнце палило нещадно, и, когда мы наконец оказались внизу, я совершенно обессилел. Вскоре начали сгущаться сумерки, и тут мы подошли к первой линии укреплений; это была стена толщиной в три камня, в которой был такой узкий проход, что человек едва мог через него протиснуться. Мы прошли через эти ворота беспрепятственно, поскольку нас сопровождали воины Вамбе. Потом началась полоса земли шагов в триста или больше, очень каменистая и труднопроходимая, без единой хижины. Здесь были вырыты рвы, где в случае опасности прятали скот. Дальше шли новые укрепления, еще одни маленькие ворота в форме перевернутой латинской буквы «V», а за ними я увидел насыпь, которую мы планировали захватить со стороны гор. По дороге я успел шепнуть нашему командиру, что надо делать, и у вторых ворот он остановил отряд и заявил солдатам Вамбе, что мы собираемся ждать здесь, пока сам Вамбе не позволит нам войти в город.

Матуку вроде бы и не возражал, но сказал, что ему приказано доставить пленников в крааль вождя, поскольку Вамбе «не терпится приступить к делу», и, «пока сон не сомкнул ему очи, он всем сердцем жаждет увидеть белого человека, а также свою жену, возвращению которой он, конечно же, рад». Наш командир ответил, что это невозможно, поскольку у него тоже есть приказ лично привести пленников к Вамбе, и нарушать приказ он не собирается. Как он сможет отвечать за безопасность пленников, если выпустит их из рук? Нет, они будут ждать здесь, пока не получат разрешение от Вамбе.

На это, после некоторых колебаний, матуку согласился и ушел, предупредив, что скоро вернется. Проходя мимо меня, он ухмыльнулся и, показывая на угасающее зарево заката, прорычал: «Погляди в последний раз на солнечный свет, белый человек, ибо Железо-которое-кусает живет во тьме ночи».

Так случилось, что назавтра я застрелил негодяя, и, поверите ли, наверное, это было единственное человеческое существо, принявшее смерть из моих рук, по поводу которого я не испытывал ни сожаления, ни угрызений совести.

Глава VII Сражение

Как раз в том месте, где мы остановились, протекал небольшой ручеек. Я взглянул на него, и подумал, что на насыпи воды может не оказаться. Я сообщил об этом нашему командиру, и он приказал солдатам напиться впрок и наполнить водой шесть или семь котелков для приготовления пищи, которые мы несли с собой. Теперь предстояло решить главное: как захватить насыпь? Когда командир спросил меня об этом, я сказал, что, по-моему, надо просто взобраться на нее и взять силой. Когда мы подошли к узким воротам, нас, как я и предполагал, остановили двое часовых и спросили, что нам тут нужно. Старший ответил, что он передумал и хочет отвести пленников к Вамбе. Но те наотрез отказались пропустить нас и велели ждать.

Вместо ответа мы оттолкнули их в сторону, и по одному прошли в ворота, которые находились в ста ярдах от насыпи. Часовые с криками бросились за помощью, и их призыв был услышан мгновенно: буквально через минуту в нашу сторону бежало множество вооруженных людей. Тут мы тоже кинулись к насыпи. В темноте они не сразу поняли, куда мы стремимся, но потом ускорили бег, стараясь добраться до насыпи раньше нас. Но мы их опередили и добежали туда быстрее. Только один наш солдат споткнулся, упал, и попал в лапы матуку. Когда на следующий день началось сражение, и он отказался давать какие-либо сведения о наших планах, они его убили. К счастью, времени подвергнуть его пыткам у них не было, иначе они не преминули бы поразвлечься, поскольку матуку с превеликим удовольствием пытают врагов.

Когда мы добрались до вершины насыпи, солдаты, пытавшиеся отрезать нас от нее, остановились, так как поняли преимущество нашей позиции. У нас появилось несколько минут, чтобы оглядеться, пока не стало совсем темно. Мы обнаружили, что насыпь не охраняется и укреплена обычным лабиринтом каменных стен, в ней были три большие пещеры и несколько маленьких. Теперь, пока позволяло время, надо было правильно расставить солдат. Своих носильщиков я поместил на самой вершине. Они все равно были совершенно бесполезны, поскольку находились в состоянии крайнего ужаса, и я боялся, что они убегут и сообщат о наших планах Вамбе. Я не спускал с них глаз и предупредил, что каждого, кто посмеет пошевельнуться, пристрелю на месте.

Вскоре совсем стемнело, и тут из темноты послышался голос — это командир матуку приказывал нам спуститься. Мы ответили, что сейчас слишком темно, и мы боимся поранить ноги о камни. Он настаивал, но мы решительно отказались, заявив, что в случае малейшей попытки тронуть нас мы откроем огонь. Тогда они ушли, поскольку не собирались нападать на нас в темноте, но по сигнальным кострам, разведенным вокруг, мы понимали, что они неотступно наблюдают за нами.

Ночь была очень тяжелой, поскольку мы не представляли себе, как будут развиваться события. К счастью, у нас была с собой еда, так что мы смогли подкрепиться. Мое решение напоить солдат из ручья оказалось как нельзя более кстати, поскольку, как я и ожидал, воды на вершине насыпи не оказалось ни капли.

Наконец, ночь пошла на убыль, и с первыми проблесками света я отправился осмотреть местность, чтобы, насколько было возможно, подготовиться к атаке, которая по моим расчетам должна была начаться часа через два. Наши солдаты закоченели от холода и пали духом, но я всячески старался вселить в них уверенность в победе, напомнив, что они ведут свой род от великого племени и негоже им трусить перед сворой собак матуку. Вскоре стало светать, и я увидел длинные колонны солдат, приближавшихся к насыпи. Они остановились в укрытии на расстоянии ста пятидесяти ярдов, и, когда совсем рассвело, вперед выступил один из них и окликнул нас. Наш командир поднялся на скалу, чтобы вести переговоры.

— Вот слова Вамбе, — произнес глашатай матуку. — Спуститесь с насыпи, выдайте нам злоумышленников и ступайте домой с миром или оставайтесь там и умрите.

— Еще слишком рано спускаться, — дипломатично ответил наш командир. — Когда солнце рассеет туман, мы сможем идти, а сейчас от холода у нас онемели руки и ноги.

— Все равно, спускайтесь прямо сейчас, — потребовал их посланник.

«Как бы не так, дружище», — подумал я, а наш командир ответил, что спустится не раньше, чем сочтет нужным.

— Тогда готовьтесь к смерти, — сказал матуку, совсем как злодей в дешевой мелодраме, и величественно присоединился к рядам солдат.

Я отдал последние распоряжения, с тревогой глядя на далекий горный хребет, откуда уже поднимался туман, но столба дыма видно не было. Я даже присвистнул от огорчения, понимая, что, если помощь не подоспеет вовремя или случится еще что-нибудь непредвиденное, нам придется совсем туго. Воды едва хватало, чтобы слегка промочить горло, но скоро и она кончится, и мы не сможем долго удерживать насыпь на этой жуткой жаре.

Наконец, когда солнце поднялось во всей красе над вершинами гор, матуку, которых собралось не менее полутора тысяч, издали странный свистящий звук, а потом затянули боевую песнь. Прозвучали одиночные выстрелы — у матуку было несколько ружей, но вреда они нам не причинили, хотя одна пуля пролетела рядом с головой одного нашего солдата. «Сейчас начнется», — подумал я и был недалек от истины, потому что в следующий момент отряд матуку разделился на три группы, сотен по пять каждая, и, возвестив начало боя беспорядочной стрельбой, солдаты Вамбе бросились на нас с трех сторон. Мы все находились в укрытии, и первая атака не принесла врагу успеха. Я взобрался на скалу, чтобы лучше видеть насыпь и долину, и приказал бутиана беречь патроны и до моей команды огонь не открывать, а потом начать стрелять как можно ниже и перезаряжать ружья без промедления. Я знал, что, как и все туземцы, стреляют они плохо и вооружены примитивным оружием, переделанным из старых армейских ружей, так что нанести хоть какой-то урон противнику можно было не иначе, как подпустив его на максимально близкое расстояние.

Враги стремительно приближались. Они уже были в восьмидесяти ярдах и по мере продвижения к насыпи сбивались в кучу, что как раз было нам на руку.

— Еще рано стрелять, отец мой? — выкрикнул старший.

— Рано, черт побери, — ответил я. Шестьдесят ярдов — пятьдесят — сорок — тридцать.

— Огонь, негодяи, — закричал я и, подав им пример, разрядил оба ствола в самую гущу матуку.

Тут поле битвы огласилось залпом двухсот с лишним ружей, и в воздух полетели самые невообразимые снаряды: железные ножки от котелков, куски металла и камни, покрытые свинцом. Результат оказался весьма чувствительным для матуку, они были так близко, что мы просто не могли промахнуться, а с расстояния тридцати ярдов камень в свинцовой оболочке, выпущенный из туземного ружья, бьет не менее эффективно, чем пуля из винтовки Мартини. Матуку десятками валились на землю, а оставшиеся в живых в ужасе бросились бежать. Мы стреляли им вслед, пока они не исчезли из виду. Достигли цели и несколько выстрелов из ружья, с которым я охотился на слонов. Тут выдалась небольшая передышка, и мы принялись за еду в прекрасном расположении духа, поскольку не потеряли ни одного человека, в то время как у матуку я насчитал добрых полсотни убитых и раненых. Радость мою омрачило только одно: долгожданного столба дыма над горным хребтом по-прежнему не было.

Новая атака началась примерно через полчаса. Теперь нападающие избрали новую тактику. Поняв, что нападать на нас плотным строем слишком рискованно, они разбились на небольшие группы по пять-шесть человек. В одном месте у насыпи земля обрушилась, и образовалась яма, куда наш огонь не попадал. Здесь и начали собираться воины Вамбе. Конечно, мы старались убить как можно больше солдат, пока они бежали к яме, но для этого требовались меткие стрелки, а их то нам как раз и не хватало. Плохо было и то, что наши готовы были стрелять из своих так называемых ружей направо и налево, даже по самым маленьким группам врагов. И хотя первые ряды матуку были сметены, следовавшие сзади достигли цели почти не пострадав, поскольку для того, чтобы перезарядить туземные ружья и старые мушкеты, требовалось очень много времени. Я стрелял то из ружья, то из карабина с такой скоростью, что их почти невозможно было держать в руках, так они раскалились, но разве мог я в одиночку остановить такой натиск или хотя бы существенно уменьшить число врагов? В яме, всего в нескольких ярдах от нас, их собралось уже не меньше тысячи, а те, у кого были ружья, непрерывно обстреливали насыпь. Матуку убили двух моих носильщиков и ранили третьего, ибо они оказались чрезвычайно удобной мишенью. Видя, что положение становится серьезным, я посредством угроз и уговоров убедил наших солдат прекратить бесполезную стрельбу, перезарядить ружья и приготовиться к штурму. Не успели они исполнить мой приказ, как враг с ревом бросился на нас. Должен заметить, что я никогда бы не поверил, что матуку способны на такие решительные действия. Довольно большой отряд обогнул насыпь и атаковал нас с тыла, а остальные карабкались наверх со всех сторон. Мы оказались в кольце.

«Огонь!» — крикнул я, и результат даже превзошел мои ожидания. Десятки нападавших остались лежать на земле, но, хотя мы и задержали врагов ненадолго, полностью остановить их не смогли. Они сдвинули ряды и захватили первую линию укреплений, убив многих наших солдат. Боролись мы уже почти исключительно холодным оружием, так как времени перезаряжать ружья не было, но это-то как раз и устраивало бутиана, потому что ассегаи, и есть то оружие, которым они владеют безупречно. Те из наших людей, кому удалось спастись у первой стены укреплений, укрылись за второй, откуда вел огонь я сам, и здесь битва завязалась с особой яростью. Время от времени группы матуку прорывались через укрепление, и тут же падали под ударами копий бутиана. Но они все равно держались, и я понимал, что, если так пойдет и дальше, мы обречены. Нас было слишком мало, да к тому же на помощь войску Вамбе по долине стекались все новые и новые отряды. Я уже принял решение отступить в пещеры и там принять героическую и достойную смерть, стал мысленно оплакивать горькую судьбу, припоминать все большие и малые грехи, но при этом сражался как дьявол. Как раз тут под руку мне и подвернулся мой приятель, капитан матуку: увидев меня, он нацелился мне в живот копьем (я, впрочем, сумел увернуться) и прокричал, вернее, начал свою излюбленную фразу про Железо-которое… но докончить так и не успел — на слове «кусает» я разрядил в него ружье.

Похоже было, что игра подходит к концу. Один из наших солдат бросил копье, собираясь сдаваться, и трусость стоила ему жизни. Вдруг раздался крик: «Посмотрите на горы! Там наш импи!»

Я взглянул наверх, и там, действительно, увидел двойную цепь воинов Налы в шлемах с длинными перьями — утреннее солнце сияло на их копьях. Они были уже на полпути к первому укреплению и тут же бросились вниз, в бой. Позже мы узнали, что они опоздали из-за разлива реки и не могли попасть на гору до рассвета. Но с вершины они увидели, что сражение уже началось — «было в самом цвету», как они говорят, — и поэтому поспешили к нам на помощь, не подав дымового сигнала.

Но их уже заметили из селения, и солдаты Вамбе полезли вверх по склону в надежде занять ограждение и вторую линию укреплений. Защищать первую линию они уже не собирались: войско Налы было слишком близко. Правда, они успели добежать до рвов, защищенных каменными стенами, и разбившись на группы по десять-двенадцать человек, открыли оттуда огонь. Я посмотрел на северные и южные ворота города. Сотни женщин и детей спасались через них бегством, в надежде укрыться от врага в горах и пещерах. В нашем стане появление импи Нала тоже произвело коренные перемены. Нападавшие на нас солдаты, поняв, что столица подвергается нападению с тыла, скатились с насыпи и бросились защищать свои дома от нового врага. В пять минут на насыпи не осталось ни единого человека, кроме убитых и тяжелораненых. Я почувствовал безумное желание воскликнуть «Спасены!», как герой дешевой пьесы, но передумал, поскольку обстановка не слишком к этому располагала. Я собрал уцелевших людей и подсчитал убитых и раненых: наши потери составили пятьдесят человек. Потом несколько бутиана отправились за водой к ручью, и мы наконец смогли напиться. Раненых я оставил на попечение носильщиков, поскольку для сражения они все равно не годились, а сам принялся наблюдать за ходом битвы.

К тому времени импи Нала преодолел без сопротивления первую линию укреплений и с боевой песнью длинной цепью продвигался ко второй через заграждения и рвы. Вскоре из-за каменных стен стали подниматься дымки от выстрелов, и в бинокль я увидел, что ряды бутиана поредели. Тут они подошли ближе к стенам, сбились в плотную группу и предприняли яростный штурм. Я ясно видел, как они взбирались на стену и исчезали за ней, а некоторые падали назад под пулями и копьями матуку. Потом наступил следующий акт трагедии. С противоположной стороны укрепления стали появляться оставшиеся в живых защитники — по трое или четверо они бежали от неминуемой смерти, но по пятам за ними гнались «разъяренные псы», и одного за другим их настигали огромные копья. Человек десять наших солдат перепрыгнули через одну из стен, но, сколько я ни смотрел, ни один из них оттуда не вышел. Позже мы осмотрели это место, и оказалось, что все они там погибли с двадцатью тремя матуку. Ни те, ни другие не пожелали отступить и боролись до самого конца.

Наконец, бутиана приблизились ко второй линии укреплений, за которой быстро собралось около двух тысяч человек — все, что осталось от войска матуку. Выждав небольшую паузу, солдаты Налы бросились на штурм, и до меня долетел протяжный воинственный клич «Булала матуку!» («Смерть матуку!»). В ответ раздался боевой клич противника и звуки стрельбы, и тут я увидел, что бутиана отступает, причем с большими потерями. Очевидно, за стенами их ждал страшный прием: матуку стояли насмерть.

Ждать дольше было нельзя, и я решил, что пора предпринять отвлекающий маневр, иначе слишком велика была вероятность того, что мы потерпим поражение. Я позвал командира нашегомаленького отряда и быстро изложил ему свои соображения. Видя безнадежное положение бутиана, он согласился пойти на риск. Спустя две минуты наш отряд, за исключением моих носильщиков, которых я оставил охранять раненых, быстро спустился с насыпи, пересек долину, прошел через опустевший город по направлению к месту сражения. Через семь-восемь минут мы подошли к краалю одного из старейшин и заняли его. Враг нашего перемещения не заметил, потому что был слишком поглощен противником впереди, к тому же нас разделял высокий гребень земляного вала. Здесь мы передохнули две-три минуты, а я отдал последние распоряжения. Как только мы услышим, что бутиана начали новое наступление, надо будет шеренгой взобраться на гребень и с тыла открыть огонь по матуку, защищавших укрепление. Потом ружья надо будет бросить и драться ассегаями. Щитов у нас не было, но с этим приходилось смириться. Времени перезаряжать ружья тоже не будет, так что следовало нанести врагу максимальный урон в самом начале атаки.

Наши солдаты были полны решимости и отваги, как никогда, и охотно согласились с моим планом, хотя все прекрасно понимали, на какую опасность идем. Но я знал, что, если бутиана снова отступят, всем нам придется не сладко, мне-то уж, во всяком случае, придется познакомиться с Железом-которое-кусает, и эта мысль придавала мне силы и боевого духа.

Ждать нам пришлось недолго. Вскоре мы услышали боевую песнь бутиана — они начинали атаку. Я дал сигнал, и сто пятьдесят человек выскочили из крааля и плотной шеренгой пробежали пятьдесят или шестьдесят ярдов по склону, отделявшему нас от вершины земляного вала. В тридцать секунд мы были наверху и прямо под собой увидели основной отряд матуку, ожидавших нападения врага с ружьями и копьями в руках. Они были так сосредоточены на предстоящей атаке, что нас даже не заметили. Я жестом велел нашим солдатам хорошенько прицелиться и скомандовал: «Огонь!». Тридцать или сорок матуку рухнули на землю.

«Вперед!» — снова крикнул я, отбрасывая дымящееся ружье и вытаскивая из кобуры револьвер, и бутиана, последовав моему примеру, подхватили с земли копья. Раздался боевой клич, и мы начали атаку. Сотни матуку крутились на месте, застигнутые врасплох этим новым поворотом событий. Мы продвинулись вперед ярдов на двадцать, и, взглянув поверх голов сражающихся, я увидел, как, словно вырастая из-под земли, над стеной показались сотни огромных копий, а следом сотни голов, украшенных боевыми перьями. С воплями они прыгали со стены и, потрясая широкими щитами, бросались прямо на наших опешивших врагов.

Мы дрались как дьяволы, с противоположной стороны импи Нала начал свое дело. Копья и перья снова и снова появлялись на стене, воины прыгали вниз и вступали в битву. Толпы матуку метались на этом узком пространстве в растерянности, ужасе и отчаянии. Бутиана бились без передышки, всюду мелькали копья, и крики победы взлетали к небесам. Там же, на стене стояла Майва в белой струящейся с плеч накидке, с ассегаем в руке, с огнем в глазах. Ясным, чистым голосом, перекрывавшим грохот битвы, она подбадривала отряды бутиана. Но победа была еще далеко не полной. Воины Вамбе оправились от первого шока и, поскольку их все-таки было больше, опять стали теснить наших солдат. Бутиана начали отступать, потом снова пошли вперед — исход казался совершенно неясным.

«Бейте их, щенки! — кричала Майва со стены. — Неужели страх поселится в ваших сердцах? Вы трусливее женщин, трусливее цыплят! Бейте их или умрите как собаки! Что? Вы отступаете?! За мной, дети Налы!» С громким криком она прыгнула вниз со стены, как раненая антилопа, и, высоко держа ассегай, бросилась в самую гущу битвы. Воины увидели ее и издали такой клич, что он отозвался в горах, как раскат грома. Они сдвинули ряды и, влекомые сиянием ее развевающейся белой одежды, врезались в самое сердце врага. Матуку падали под их натиском, как деревья под порывами урагана. Перед таким напором не мог устоять никто. Так крушит берега стремительный, могучий поток. Вытянувшись длинной линией, бутиана теснили и теснили отряды врагов, а на переднем краю сверкала и звала их вперед белая накидка Майвы.

Враг был повержен, и, охваченные паникой, воины Вамбе беспорядочной толпой бросились бежать куда глаза глядят, а у них за спиной раздавалась громовая поступь победителей.

Бой окончился. Мы победили, я вытер пот со лба и сел на камень, благодаря Провидение за то, что мне удалось дожить до конца этого трудного дня. Через двадцать минут стали возвращаться воины Нала. «Матуку бежали в лес и в пещеры, надеясь, что там мы их не поймаем», — сообщили они, многозначительно добавив, что далеко не всем удалось достигнуть убежища.

Я был словно в тумане, и теперь, когда битва кончилась, силы окончательно меня покинули, и я почти ни на что не обращал внимания. Но вдруг кто-то позвал меня по имени, и я пришел в себя. Я поднял глаза и увидел прямо перед собой Налу, у которого из раны в плече текла кровь. Рядом с ним стояла Майва, запыхавшаяся, но целая и невредимая, с таким же гордым и устрашающим выражением лица.

— Они ушли, Макумазан, — сказал вождь. — Они больше не опасны, их сердце разбито. Но где вождь Вамбе, и где белый человек, которого ты пришел спасти?

— Не знаю, — ответил я.

Неподалеку лежал молодой матуку, раненый в ногу. Рана была не слишком тяжелая, но убежать он не мог.

— Отвечай, собака, — сурово произнес Нала, подходя к нему и потрясая перед ним красным копьем. — Отвечай, где Вамбе? Говори, или я убью тебя. Он был среди солдат?

— Нет, господин, — отвечал раненый в ужасе. — Я не знаю. Он не сражался с нами. У Вамбе нет духу, чтобы сражаться. Может быть, он вон в том краале или в пещере за краалем. — И он указал на небольшое огороженное место на склоне горы примерно в четырехстах ярдов от нас.

— Надо пойти и посмотреть, — сказал Нала и позвал своих солдат.

Глава VII Майва отмщена

Воины собрались. Увы! Час назад их было на треть больше, чем сейчас. Нала выделил двести человек, чтобы собрать раненых и оказать им помощь. По моему настоянию он строго приказал, чтобы они не смели убивать оставшихся в живых, а главное, женщин и детей, как обычно после сражения поступают многие африканские племена. Напротив, раненым разрешалось послать весточку своим женам, чтобы те могли прийти и ухаживать за ними, ничего не опасаясь, потому что Нала боролся с тираном Вамбе, а вовсе не хотел гибели племени матуку. Потом мы с четырьмя сотнями солдат отправились в крааль Вамбе. Как я уже говорил, он находился на склоне горы, был прекрасно укреплен и занимал не более полутора акров. Рядом с краалем, за аккуратной тростниковой оградой полукругом размещались хижины старших жен вождя. Майва, конечно, знала здесь каждый дюйм — тут была и ее хижина — и повела нас прямо к входу. Мы заглянули в ворота и увидели несколько хижин и площадку, усыпанную измельченным известняком, ослепительно отражавшим солнечный свет, но кругом не было ни души.

«Шакал зарылся в землю, — сказала Майва, — мы найдем его в пещере позади хижины». Она указала ассегаем в направлении еще одной небольшой полукруглой ограды, за которой стояла большая хижина; задней стеной ей служила скала. Я посмотрел на ограду. Клянусь Святым Георгием, это был не сон! Она вся была сложена из слоновьих бивней, врытых в землю острыми концами вверх. Самые мелкие, хотя совсем мелких там не было, располагались по обеим сторонам ближе к скале, к центру бивни становились все крупнее и крупнее и кончались двумя гигантскими бивнями, образующими перевернутую латинскую букву «V» — ворота ограды. Я просто онемел от восторга, впрочем, какой охотник на слонов испытал бы иные чувства при виде пяти или шести сотен готовых бивней, которые словно только и ждали, чтобы кто-нибудь забрал их отсюда. Правда, их скорее можно было бы назвать «черной слоновой костью», поскольку за много лет, если не веков, от ветра и непогоды наружная поверхность бивней стала почти черной. Но я готов был ручаться, что они не сильно испортились. Полностью забыв об опасности, я в величайшем возбуждении побежал прямо через открытую площадку, на ходу доставая нож, и стал яростно скрести один из бивней, чтобы посмотреть, насколько глубоко он поврежден. Как я и думал, ничего страшного с ним не произошло: слоновая кость под черным слоем сияла белизной. Я чуть было не запрыгал от радости, ибо, боюсь, в глубине души человек я очень корыстный. Тут до меня донесся слабый крик о помощи.

— Помогите! — кричал кто-то на диалекте сисуту. — Помогите, убивают!

Я узнал голос. Это был Джон Эвери! Боже, каким эгоистом, каким негодяем я себя почувствовал! Пусть хоть на мгновение, но эта проклятая слоновая кость затмила память о нем в моем сознании, а теперь, может быть, было уже слишком поздно.

Нала, Майва и солдаты подошли к ограде. Они тоже услыхали крик и, даже не зная языка сисуту, поняли, что там происходило что-то неладное.

— Туда! — крикнула Майва, и мы бросились вперед, за хижину. Там был узкий вход в пещеру. Мы кинулись в него, не думая о возможности засады, и когда глаза чуть-чуть привыкли к полумраку, царившему в пещере, увидели вот что.

В центре пещеры, прикрепленный к полу крепкими кольями, стоял огромный львиный капкан с двойной пружиной, оскаленный острыми сверкающими зубьями. Он был открыт, а за ним или, вернее, почти над ним происходила отчаянная борьба. Шесть или восемь женщин с трудом волокли к капкану яростно сопротивлявшегося почти голого белого человека с длинной бородой. За всем этим наблюдал только один мужчина, толстый, с жестоким лицом, маленькими глазами и отвислыми губами. Это был сам Вамбе, он стоял у капкана и ждал, явно намереваясь втолкнуть туда свою жертву.

В этот момент они нас увидели, и наступила минутная пауза. Потом, прежде чем я успел понять, что произошло, Майва подняла ассегай, который все еще держала в руке, и метнула его в голову Вамбе. Я увидел только отблеск металла, злодей увидел его тоже, он сделал шаг назад — прямо в разверстую пасть капкана. Стальные зубы Железа-которое-кусает сомкнулись на его жирном теле, как челюсть огромного хищника; он издал нечеловеческий крик — такие вопли мне доводилось слышать нечасто! Теперь, наконец, и он испытал на себе те адские мучения, которым подвергал стольких людей, и хотя я и христианин, не могу сказать, чтобы в эту минуту я испытывал к нему жалость.

Ассегай пролетел мимо и пронзил руку одной из женщин, вцепившихся в несчастного Эвери. Она тут же отпустила его, как, впрочем, и все остальные. Эвери упал на землю и лежал, тяжело дыша.

— Смерть ведьмам! — вскричал Нала громовым голосом, указывая на женщин.

«Не надо, — едва сумел выдохнуть Эвери. — Пощадите их, это он их заставил». Он указал на дьявола в человеческом облике, корчившегося в капкане.

Тут Майва жестом велела всем нам отойти назад, ибо настал час ее мщения. Мы отступили, а она приблизилась к Вамбе, сорвала с себя белоснежную накидку и встала перед ним. Ее горящее яростью прекрасное лицо было неподвижно, словно высечено из камня.

— Кто я? — воскликнула она таким ужасным голосом, что Вамбе перестал кричать. — Отвечай, кто я — женщина, которую дали тебе в жены, женщина, у которой ты убил ребенка? Или я дух, пришедший увидеть твою гибель? Что это? — продолжала она, доставая высохшую детскую ручку из мешочка, висевшего у нее на поясе. — Если это рука ребенка, то почему она одна? Кто отрезал ее, и где тот ребенок? Это рука или тень руки, которая сейчас вопьется тебе в горло? Где твои люди, Вамбе? Они спят, едят, выполняют твои приказания? Или, может, они мертвы и рассеяны по земле как листья зимой?

Вамбе застонал, а женщина с горящим взором продолжала:

— Ты все еще вождь, Вамбе? Или кто-то отнял у тебя землю и власть? Скажи, мой господин, что ты здесь делаешь и что за рабские оковы у тебя на ногах? А может, это сон, Вамбе, великий господин и вождь, а может… — Она подняла сжатые кулаки, потрясая ими у него перед лицом. — А, может, тебя настигла месть женщины, и ее ум победил твою силу, тиран? И не придется ли тебе теперь медленно умирать в муках, которые страшно вообразить, ты, проклятый детоубийца!

Тут с ужасным криком она швырнула мертвую детскую руку прямо ему в лицо, а сама без чувств упала на землю. Демон в ловушке отпрянул назад, насколько позволяли его железные путы, глаза его полезли на лоб от боли и ужаса, и он снова начал издавать страшные вопли.

Это было выше моих сил.

— Нала, — сказал я, — прикажи прекратить пытку. Этот человек — злодей, но нельзя обрекать его на такую страшную смерть. Отдай приказ.

— Нет, — ответил Нала, — пусть попробует пищи, которой сам кормил многих. Пусть остается здесь, пока смерть не заберет его.

— Я запрещаю это, — возразил я. — Пусть его конец будет скорым. Отдай приказ.

— Ну, если такова твоя воля, Макумазан… — промолвил вождь, пожимая плечами. — Но сначала надо вынести отсюда белого человека и Майву.

Воины подняли Эвери и Майву и вынесли их из пещеры. Когда Эвери проносили мимо поверженного вождя, мучитель — так труслива была его жалкая душонка — молил своего пленника заступиться за него и избавить от ужасной участи, которая, если бы не наше чудесное появление в пещере, могла бы настигнуть самого Эвери.

Мы вышли на свет, и через минуту один из самых гнусных негодяев перестал обременять землю своим присутствием.

На свежем воздухе Эвери быстро пришел в себя. Я посмотрел на него и пришел в ужас: он выглядел шестидесятилетним стариком, а ведь ему не было еще и сорока, все его тело было сплошь покрыто рубцами, шрамами и другими следами пыток, которыми Вамбе столько лет подвергал несчастного ради забавы. С трудом поднявшись на колени, Эвери, обливаясь слезами, обнимал мои ноги и даже пытался целовать их.

— Ну, что вы, старина, — смущенно пробормотал я, ощущая величайшую неловкость, ибо не привык к подобным проявлениям чувств.

— Благослови вас Бог, — рыдал он. — Благослови вас Бог! Если бы вы только знали, что мне довелось пережить! Подумать только, вы пришли мне на помощь, рискуя собственной жизнью! Квотермейн, вы всегда были верным другом. Да, да, истинным другом!

— Что за глупости! Я торговец, я пришел за этой слоновой костью, — раздраженно ответил я и показал на частокол из бивней. — Вы можете себе представить охотника на слонов, который не рискнул бы ради нее своей бессмертной душой, не говоря уже о бренном теле?

Но он не слушал и продолжал благословлять меня, пока, наконец, я не догадался, что немного бренди из фляжки, которая у меня всегда была с собой, поможет привести его в чувство. Эвери выпил глоток, и результат оправдал мои ожидания: он сразу же пришел в себя. Потом я осмотрел хижину Вамбе, нашел там кароссу, прикрыл его избитые плечи, и он снова стал похож на человека.

— А теперь, — спросил я, — расскажите, почему наш любезный друг Вамбе собирался засунуть вас в капкан.

— Потому что как только они узнали, что на них напало войско Налы с Майвой во главе, одна из женщин сказала Вамбе, будто я написал что-то на листьях и передал их Майве, когда она уходила отсюда для очищения. Он, конечно, сразу догадался, что я имею какое-то отношение к захвату холма и нападению отряда импи с гор, и решил замучить меня до смерти раньше, чем мне придут на помощь. Боже, какое счастье снова слышать английскую речь!

— Эвери, сколько лет вас держали в плену?

— Шесть лет с небольшим, Квотермейн. В последнее время я потерял счет дням. Со мной был майор Олди, еще три джентльмена и сорок носильщиков. Этот дьявол Вамбе устроил засаду и перебил почти всех, чтобы добыть оружие. Оно не принесло ему большой пользы, потому что эти идиоты расстреляли все патроны за месяц или два. Однако сами ружья в хорошем состоянии и висят там, в хижине. Меня они не убили, потому что перед нападением на наш отряд один из них видел, как я чинил ружье, — для того они меня здесь и держали. Дважды я пытался бежать, но оба раза меня ловили. В последний раз Вамбе чуть не запорол меня до смерти — у меня до сих пор вся спина в шрамах. Я бы наверняка умер, если бы не Майва: она тайком меня выхаживала. Проклятый львиный капкан он тоже взял у нас, и, думаю, замучил в нем до смерти человек сто или двести. Это было его любимым развлечением: он обычно каждый день приходил, садился и наблюдал за жертвой, пока человек не умирал. Иногда он давал им воду и еду, чтобы продлить мучения, и обещал, что выпустит из капкана, если они доживут до определенного дня. Но он никогда никого не отпускал, они все там погибали, и я могу показать вам их кости вон там, за скалой.

— Дьявол, — стиснув зубы произнес я. — Жаль, что я вмешался. Пусть его постигла бы та же участь.

— Все-таки ему тоже немного досталось, — ответил Эвери. — Как я рад, что ему тоже досталось. Это справедливое возмездие, теперь он отправился в ад, и, надеюсь, там для него приготовлен капкан получше. Черт побери, я и сам бы с удовольствием зарядил его для этого негодяя!

Он говорил и говорил, а я сидел и слушал, поражаясь, как ему удалось сохранить рассудок за все эти годы. Правда, его английский правильным назвать было трудно: он говорил очень медленно, как будто во рту была каша, и часто вставлял туземные слова, потому что родные стерлись у него из памяти.

Вскоре пришел Нала и сообщил нам, что еда готова. Мы поели с огромным удовольствием, а потом устроили совет. У матуку погибла почти тысяча солдат, но, по крайней мере, еще две тысячи скрывались в лесу и в горах, и все они, не говоря уже о солдатах из отдаленных краалей, были весьма опасны. Надо было решить, что с ними делать — преследовать или оставить в покое. Одни советники предлагали одно, другие — другое, я ждал, пока не выскажутся все. Когда очередь дошла до меня, я встал и торжественно объявил, что Нале суждено вписать новую страницу в книгу великого царя зулусов Чаки — следует не уничтожать побежденное племя, а объединить его со своим. Среди наших пленников было много женщин. Пусть они, предложил я, пойдут туда, где прячутся солдаты, и передадут им наше предложение. Если мужчины вернутся, сложат оружие и провозгласят Налу царем, он пощадит и их самих, и их селение и скот. В качестве военной добычи бутиана возьмут только скот Вамбе. Далее, поскольку Вамбе не оставил после себя детей, вождем матуку должна стать его жена Майва. Если к утру матуку не примут наше предложение, мы будем считать, что они намерены продолжать войну. Тогда их селение будет сожжено, скот угнан, а сами они убиты.

Этот совет был признан мудрым, и Нала ему последовал. Женщины отправились разыскивать мужей, и по их лицам я видел, что они совершенно не ожидали подобного обращения и были уверены в успехе. Тем не менее мы весь день готовились к возможным сюрпризам. Для раненых и с той и с другой стороны мы устроили что-то вроде походного лазарета и постарались сделать для них все, что было в наших силах. В тот вечер Эвери выкурил первую трубку табаку за шесть лет. Бедняга! Он чуть не плакал от радости. Ночь прошла спокойно, а на утро мы увидели результаты принятого решения: в крааль вернулись женщины, дети и несколько мужчин и начали занимать свои дома. Конечно, было довольно трудно удержать наших солдат от грабежей и всего того, что дикари, как, впрочем, и белые, обычно совершают по отношению к побежденным. Но когда Нала приказал убить одного из своих соплеменников, который, несмотря на приказ, обидел женщину, это стало суровым предупреждением для остальных, хотя некоторое недовольство среди солдат и возникло.

На следующее утро в деревню стали собираться старейшины и остатки войска Вамбе, и около полудня перед нами предстала депутация без оружия. Матуку побеждены, признали они, Вамбе умер, и теперь они хотят выслушать большого льва, который проглотил их племя, и хитрого белого человека, Шакала, заманившего их в ловушку, и Майву, Повелительницу Войны, которая вела сражение и решила судьбу битвы.

Мы повторили им свои условия, и тотчас поднялся один из старейшин. Он сказал, что от имени народа принимает иго, которое налагает на них победитель, принимает с радостью, потому что даже женщина не сможет править ими хуже, чем Вамбе. Более того, они хорошо знают Майву, Повелительницу Войны, и не боятся ее, хотя она колдунья и страшна в бою.

Тут Нала спросил дочь, согласна ли она стать предводительницей племени под его началом.

Майва, которая не проронила ни слова с тех пор, как свершилось возмездие, ответила, что согласна, что с теми, кто станет служить ей верой и правдой, она будет добра и справедлива, но упрямцев и мятежников будет беспощадно карать железной рукой. Судя по ее характеру, это было очень похоже на правду.

Старейшина ответил, что она хорошо сказала, что матуку согласны на наши условия, и на этом торжественная церемония закончилась.

Следующий день мы провели в сборах. Я главным образом руководил выкапыванием бивней, и с величайшим удовольствием, должен вам заметить. Всего их там было около пяти сотен. Я расспросил о них Эвери, и он сказал, что ограда стоит на этом месте очень давно, и никто точно не знает, кто ее построил и откуда взялись бивни. Однако к ним всегда относились с каким-то суеверным страхом, и поэтому ни один вождь не рискнул продать это огромное количество слоновой кости. Мы с Эвери хорошенько осмотрели бивни и обнаружили, что, несмотря на почтенный возраст, они прекрасно сохранились, и испорченной слоновой кости среди них почти не попадалось. Сначала у меня были опасения, что Нала не захочет расстаться с таким сокровищем, хотя я и исполнил все, что обещал. Но я ошибался. Стоило мне только завести об этом разговор, он сказал просто: «Бери их, Макумазан. Бери — ты их заслужил». Говоря по правде, я и сам считал, что действительно заслужил подобную награду. Мы нагрузили слоновой костью несколько сотен носильщиков-матуку, предоставленных в наше распоряжение, и на следующий день отправились в путь.

Перед этим я попрощался с Майвой, которую мы оставляли под охраной трехсот воинов, чтобы она могла навести порядок в стране. Королевским жестом она протянула мне руку для поцелуя и сказала:

— Макумазан, ты храбрый человек, ты был мне верным другом в тяжелую минуту. Если когда-нибудь тебе понадобится помощь или крыша над головой, помни: Майва не забывает ни врагов, ни друзей. Все, что у меня есть — твое!

Я поблагодарил ее от всего сердца. Майва, действительно, была необыкновенная женщина. Год или два спустя я узнал, что ее отец Нала умер, и она стала во главе обоих племен, которыми правила справедливо и твердо.

Смею вас заверить, мы поднимались в горы с совершенно иными чувствами, чем когда несколько дней назад спускались к столице Вамбе. И если я был благодарен судьбе за столь счастливый исход, то вы можете себе представить, что испытывал Эвери. Когда мы добрались до перевала, он, невзирая на присутствие носильщиков и солдат, упал на колени и, обливаясь слезами радости, принялся благодарить Всевышнего за свое спасение. Конечно, не следует забывать, что нервы у него были слишком расстроены, но теперь, когда борода его была подстрижена, тело прикрыто одеждой, а в сердце поселилась надежда, внешне он мало походил на того бедолагу, которого мы спасли от мучительной смерти.

С Налой мы расстались на горном перевале. Нам с Эвери предстояло спуститься к реке, откуда я пришел несколько недель назад, а вождь направлялся в свой крааль по ту сторону гор. Он дал нам еще сто пятьдесят человек, приказал им сопровождать нас шесть дней и поддерживать порядок среди магуку, а потом возвращаться домой. Я знал, что через шесть дней мы будем там, где сможем нанять других носильщиков и оттуда легко переправим слоновую кость в бухту Делагоа.

— И вы удачно ее доставили? — спросил я.

— К несчастью, нет, — ответил Квотермейн. — Около трети груза мы потеряли: река неожиданно разлилась, как раз в то время, когда мы переправлялись через нее, и многие носильщики бросили бивни, спасая свою жизнь. У нас не было возможности поднять слоновую кость со дна, и я, конечно, был очень, очень расстроен. Но и то, что осталось, мы продали чуть ли не за семь тысяч фунтов — совсем не плохо. Все деньги я брать себе не стал, а уговорил Эвери взять половину. Бедняга, он заслужил их, как никто другой. На эти деньги он завел магазин в старой колонии и теперь процветает.

— А что вы сделали с львиным капканом? — спросил сэр Генри.

— Капкан я тоже привез с собой, и поставил у себя дома, в Дурбане. Но вы знаете, по ночам я люблю выкурить трубочку-другую, и терпеть его перед глазами все время стало просто невыносимо. Я вдруг начинал видеть эту несчастную женщину, руку ее мертвого ребенка и прочие ужасы, которым служило это приспособление. В конце концов, мне даже стало сниться, что он пытается схватить меня за ногу. Чтобы не отравлять себе жизнь, в один прекрасный день я упаковал его и отправил изготовителю в Шеффилд — его имя было выбито на этой жуткой игрушке, а в письме написал, для каких целей использовалось его изделие. Думаю, он передал его в музей или куда-нибудь еще.

— А что стало с бивнями тех трех слонов? Неужели вы оставили их у Налы?

Квотермейн помрачнел.

— А-а, — сказал он, — это печальная история. Нала обещал переслать их с остальными вещами моему агенту в Делагоа, и так он и сделал. Но носильщики, с которыми он их отправил, не были вооружены, а им в дороге встретился невольничий караван. Его хозяин, португалец-полукровка, отобрал у них мои бивни и, что хуже всего, клялся потом, что добыл их сам. Правда, впоследствии я с ним расквитался, — добавил он с довольной усмешкой. — Но бивни вернуть мне так и не удалось. Теперь они наверняка превратились в щетки и гребни для волос, — вздохнул старик.

— Да, — промолвил Гуд, — великолепная история, но…

— Что но? — отрывисто спросил Квотермейн, предчувствуя подвох.

— Но она не так хороша, как моя история про козерога — конец немного подкачал.

По мнению Квотермейна, эта реплика даже не заслуживала ответа.

— Известно ли вам, господа, — сказал он, — что уже половина третьего ночи, и, если мы завтра отправляемся на вальдшнепов, из дома надо выйти не позднее девяти тридцати.

— Даже если вы будете охотиться еще сто лет, — сказал я, — вам все равно не побить рекорда тех трех вальдшнепов.

— Или тех трех слонов, — добавил сэр Генри. Мы отправились спать, а ночью мне приснилось, что я женился на Майве и не знаю, куда деваться от страха перед этой молодой решительной особой.

1

– Тысяча благодарностей, мсье!

– Не за что, мадам.

– Ах, мсье говорит по-французски!

– Ну да, мадам.

(обратно)

2

Джаггернаут – одно из воплощений бога Вишну. Культ Джаганнатхи включал в себя ритуальные самоистязания и самоубийства верующих, бросавшихся под колесницу, на которой возили его изображение. Отсюда пошло известное выражение «колесница Джаггернаута», которым обозначают высшие проявления слепого фанатизма.

(обратно)

3

Готтентоты – древнейшее племя в Южной Африке. Название происходит от нидерландского hottentot, что значит «заика», и было дано этому народу за особый щелкающий вид произношения звуков.

(обратно)

4

Зулусский Наполеон, двоюродный дед нынешнего короля зулу, Кечвайо. – Примеч. автора.

(обратно)

5

Здесь следует упомянуть, что, по всей видимости, в итоге военное ведомство так и не сочло заслуги Эрнеста заслуживающими внимания и поощрения, поскольку он больше никогда и ничего от командования не получал. (Примеч. авт.)

(обратно)

6

Кафры (от арабского каффир — неверный) — устаревшее наименование юго-восточных африканских народов.

(обратно)

7

Капштадт — прежнее название Кейптауна.

(обратно)

8

Таково было официальное название бурской республики Трансвааль с 1856 по 1877 гг.

(обратно)

9

Хеер — господин (африкаанс).

(обратно)

10

Крааль — здесь: загон для скота (зулу).

(обратно)

11

Дракенсберг — Драконовы Горы, горная гряда в Натале.

(обратно)

12

Морген — единица измерения земельных площадей в ряде стран. Южноафриканский морген равен примерно 0,86 га.

(обратно)

13

В апреле 1877 г. Теофил Шепстон, назначенный в Трансвааль чрезвычайным комиссаром британского правительства, аннексировал эту страну в пользу британской короны.

(обратно)

14

Гернет Уолсли — главнокомандующий английскими войсками в Натале.

(обратно)

15

Велд — степь, саванна (африкаанс).

(обратно)

16

Минеер — господин (африкаанс).

(обратно)

17

Роой батьес — красные мундиры, т. е. английские солдаты (африкаанс.).

(обратно)

18

Речь идет об англо-зулусской войне 1879 г., в результате которой зулусы потеряли свою независимость.

(обратно)

19

Готтентоты — одна из коренных народностей, живущих в Южной Африке.

(обратно)

20

Герберт Генри Говард Молино Карнарвон (1831–1890) — английский политический деятель, консерватор, министр колоний (1866–1868, 1874–1880). Трансвааль был аннексирован британской короной во многом благодаря энергичной внешней политике консервативного правительства.

(обратно)

21

Баас — господин (африкаанс).

(обратно)

22

Стонхендж — культовая постройка второго тысячелетия до н. э. в Великобритании, близ города Солсбери.

(обратно)

23

Дистрикт — округ, район (африкаанс).

(обратно)

24

Секукуни — вождь племени бапеди (Северный и Восточный Трансвааль).

(обратно)

25

В 1880 г. английский консервативный кабинет министров ушел в отставку и его место заняло либеральное правительство, чья нерешительная внешняя политика привела к потере англичанами Трансвааля и Оранжевой республики.

(обратно)

26

Имеется в виду Капская колония.

(обратно)

27

Фроу — госпожа (африкаанс).

(обратно)

28

Младые кудри ее волос

Увивали ее будто златым венцом,

Ее нежные руки опущены были вниз,

Стройные, как статуи.

Подобно тому, как белоснежные лепестки лилий

Свертываются и изгибаются,

Так и она двигается под звуки музыки

Плавно, точно лебедь по реке. (Англ.)

(обратно)

29

Стефанус Йоханнес Паулус Крюгер (1825–1904) — бурский политический деятель, после аннексии Великобританией Трансвааля призывавший к восстановлению независимости республики. Наряду с Мартинусом Весселсом Преториусом (1819–1901) и Петрусом Якобусом Жубером (1834–1900) был одним из членов триумвирата, возглавлявшего восстание буров в 1880 г. В 1883–1902 гг. президент Трансвааля. Преториус был президентом Трансвааля в 1857—60 и 1864—71 гг., а в 1860—63 гг. — президентом Оранжевой республики.

(обратно)

30

Имеется в виду мыс Доброй Надежды.

(обратно)

31

Ватерберг — горная гряда на севере Трансвааля.

(обратно)

32

Томас-Франсуа Бюргерс (1834—81) — бурский политический деятель, президент Трансвааля в 1872—77 гг.

(обратно)

33

Оуэн Лэньон являлся администратором Трансвааля.

(обратно)

34

Уильям Юарт Гладстон (1809–1897) — английский государственный деятель, лидер либеральной партии, премьер-министр английского правительства (1868–1874, 1880–1885, 1886, 1892–1894).

(обратно)

35

Бартл Фрер — верховный комиссар Южной Африки.

(обратно)

36

Кетчвайо (Сетевайо) (ок. 1828–1884) — последний независимый правитель зулусов.

(обратно)

37

Бечуаналенд — ныне государство Ботсвана.

(обратно)

38

20 декабря 1880 г. близ местечка Бронкерс Сплинт буры разгромили английский отряд численностью в 260 человек.

(обратно)

39

Баймакаар — митинг (африкаанс).

(обратно)

40

Это слово употреблено с намерением. Год тому назад один из жителей Трансвааля просил меня обратить внимание публики на печальное состояние этих могил. Я до сих пор не убежден, сделано ли что-нибудь в этом отношении. — Примеч. автора.

(обратно)

41

Джордж Колли — английский генерал.

(обратно)

42

Речь идет о неудачной попытке английских войск форсировать горный проход Лейнгс Нэк, ведущий через Драконовы горы из Наталя в Трансвааль (28 января 1881 г.).

(обратно)

43

Имеется в виду Джордж Колли.

(обратно)

44

8 февраля 1881 г. английский отряд численностью в 500 человек под командой генерала Колли потерпел поражение в сражении на холме Скейнс Хоогте близ реки Ингого. После этого боя буры вторглись в северные провинции Наталя.

(обратно)

45

В бою у горы Маюба 27 февраля 1881 г. английский отряд численностью в 600 человек под командованием генерала Колли, пытавшийся выбить буров с перевала Лейнгс Нэк, был наголову разбит бурами; при этом погиб генерал Джордж Колли.

(обратно)

46

Чака — зулусский правитель (1816–1828), объединивший родственные зулусам племена и создавший могущественную зулусскую империю.

(обратно)

47

Саутпансберг — горная гряда на северной границе Трансвааля.

(обратно)

48

Вавилонский царь Навуходоносор бросил в огненную печь трех отроков, не пожелавших поклониться его золотому изображению (2-я Книга Царств, 4. 20).

(обратно)

49

Смешай их хитрости,

Разрушь их рабское лукавство,

Боже, храни королеву! (англ.)

(обратно)

50

Весьма нередко можно встретить в Южной Африке белых людей, которые так или иначе верят в заклинания туземных колдунов и знахарей и которые, несмотря на запрещение закона, обращаются к ним за помощью, в особенности в тех случаях, когда дело идет о каких-либо потерянных предметах. — Примеч. автора.

(обратно)

51

Ассегай — копье или дротик у южноафриканских племен.

(обратно)

52

Крааль — здесь: в Южной Африке название особого типа деревень, состоящих из ульеобразных хижин, окруженных общей изгородью.

(обратно)

53

Делагоа — порт и залив, находящийся на юго-восточном побережье Африки.

(обратно)

54

Г.Р.Хаггард прибыл в Южную Африку в июле 1875 г. в свите нового губернатора Наталя. Порт-Наталь — прежнее название Дурбана. — Примеч. перев.

(обратно)

55

Велд — степь, саванна (африкаанс).

(обратно)

56

Клуфс — овраги (африкаанс).

(обратно)

57

Кафрами колонисты называли коренных жителей Южной Африки. Умутша — передник (зулу). Крааль — в данном случае поселок. — Примеч. перев.

(обратно)

58

Акр — 0, 4 га.

(обратно)

59

Ярд — 91 , 4 см.

(обратно)

60

Т. Шепстон возглавлял в то время Департамент туземных дел колонии Наталь. — Примеч. перев.

(обратно)

61

Генри Булвер — тогдашний губернатор Наталя. — Примеч. перев.

(обратно)

62

Кетчвайо — правитель зулусов в 1856 — 1879 гг. — Примеч. перев.

(обратно)

63

Диссиденты — протестанты, отложившиеся от официальной англиканской церкви. — Примеч. перев.

(обратно)

64

Пятикнижие — часть Библии. — Примеч. перев.

(обратно)

65

Язычниками в то время называли анималистов. — Примеч. перев.

(обратно)

66

В конце 1876 г. Теофил Шепстон был назначен в Трансвааль чрезвычайным комиссаром британского правительства. «Миссия» его закончилась аннексией этой страны. — Примеч. перев.

(обратно)

67

Сообщая о его смерти 26 октября 1897 г., газета «Натал Уитнесс» писала, что он был сыном Мовази, короля Свазиленда, и в молодости служил в отборном полку Ньяти. — Примеч. автора.

(обратно)

68

Мали-Мат — «так много денег» (зулу). Осборн — английский колониальный чиновник, друг Р.Хаггарда. — Примеч. перев.

(обратно)

69

Инкоси — вождь, правитель, старейшина зулусов. Употребляется также как уважительная форма обращения. — Примеч. перев.

(обратно)

70

Инкосикази — жена вождя или знатная дама (зулу).

(обратно)

71

Высокий велд — название плато. — Примеч. перев.

(обратно)

72

Копье — холм (африкаанс).

(обратно)

73

Мпанда — правитель зулусов с 1840 по 1856 г. — Примеч. перев.

(обратно)

74

Седые — название полка ветеранов. — Примеч. перев.

(обратно)

75

Условия освобождения рабов в Капской колонии были весьма неблагоприятны для рабовладельцев-буров. — Примеч. перев.

(обратно)

76

Опсит — посиделки (африкаанс)

(обратно)

77

Импи — полки, отряды (зулу).

(обратно)

78

Челмсфорд — генерал, командовавший войсками английских интервентов в войне с зулусами. После поражения при Изанзлване был смещен. — Примеч. перев.

(обратно)

79

Фроу — женщина (африкаанс)

(обратно)

80

Роой батьес — красные мундиры, т.е. английские солдаты (африкаанс).

(обратно)

81

Артур Каннингем — английский генерал. — Примеч. перев.

(обратно)

82

Преторийский конный отряд — добровольческая воинская часть, сформированная английскими колонистами. — Примеч. перев.

(обратно)

83

Гернет Уолсли — главнокомандующий английскими войсками в Натале. — Примеч. перев.

(обратно)

84

Кокрейн — сначала сослуживец, потом компаньон автора. — Примеч. перев.

(обратно)

85

В 1879 г. Р.Хаггард уехал в Англию, женился там и в конце 1880 г. вернулся в Южную Африку с женой и в сопровождении слуг. — Примеч. перев.

(обратно)

86

Джиббс — имя служанки Хаггардов; Боб — кличка их собаки. — Примеч. перев.

(обратно)

87

Речь идет об английских колонистах, бежавших из Трансвааля после начавшегося там восстания против британского владычества (1880 г.). — Примеч. перев.

(обратно)

88

Стефен — слуга Р. Хаггарда. — Примеч. перев.

(обратно) name=t595>

89

Хиллдроп — стоящий на склоне (англ.).

(обратно)

90

Джордж Колли — английский генерал. — Примеч. перев.

(обратно)

91

Речь идет о неудачной попытке английских войск форсировать горный проход Лейнгс Нэк, ведущий из Наталя в Трансвааль (28 января 1881 г.). — Примеч. перев.

(обратно)

92

В бою у горы Маюба в конце февраля 1881 г. английские войска, пытавшиеся вторгнуться в Трансвааль, были наголову разбиты бурами. — Примеч. перев.

(обратно)

93

Имеется в виду отказ Англии от аннексии Трансвааля и признание ею независимости бурской республики. — Примеч. перев.

(обратно)

94

Из работы м-ра Даусона о Южной Африке (стр. 269 и 343), опубликованной в 1925 г., можно заключить, что этот порок продолжает существовать. — Примеч. англ. ред.

(обратно)

95

Ступ — веранда (африкаанс).

(обратно)

96

Южноафриканский морген = 0, 855 — 0, 8565 га.

(обратно)

97

Бушвелд — плато в Трансваале. — Примеч. перев.

(обратно)

98

Имеется в виду немецкий египтолог Г.-К. Бругш. — Примеч. перев.

(обратно)

99

Имеется в виду английский египтолог Г. Картер. — Примеч. перев.

(обратно)

100

Так назывался старшина гидов. — Примеч. перев.

(обратно)

101

Ранчо — небольшая ферма.

(обратно)

102

Асиенда — обширное поместье, ферма в Латинской Америке.

(обратно)

103

Да, сеньор англичанин, оспа, оспа… (исп.).

(обратно)

104

Клавдий Гален (ок. 130 — ок. 200) — древнеримский врач и естествоиспытатель, после Гиппократа самый крупный теоретик античной медицины.

(обратно)

105

Уильям Гарвей (правильнее Харви) (1578 —1657) —английский врач, открывший кровообращение.

(обратно)

106

Дженнер (1749—1823) — английский врач, открывший предохранительную силу коровьей оспы. — Примеч. перев.

(обратно)

107

Крааль — в Южной Африке название особого типа деревень, состоящих из ульеобразных хижин, окруженных общей изгородью.

(обратно)

108

Акр — английская мера площади, равная примерно 0,4 га.

(обратно)

109

Ульстер — длинное свободное пальто, обыкновенно с поясом.

(обратно)

110

Подобный случай произошел с «Тевтоном», затонувшим у берегов Южной Африки. — Примеч. автора.

(обратно)

111

Президент здесь — председатель суда.

(обратно)

112

Скорее всего, речь идет о законоведе.

(обратно)

113

Генеральный атторней — высший чиновник органов юстиции в Англии, являющийся членом кабинета министров.

(обратно)

114

Голландское «vrouw» значит — «госпожа».

(обратно)

115

Карабин.

(обратно)

116

Буквальное значение слова «нахтмаал» — «вечеря». В известный день и на известном месте, раза два в год, собираются боеры и христиане-туземцы. На выбранном месте сооружается часовня, в которой прибывший к этому времени пастор исполняет различные таинства и обряды, т.е., крестит, венчает, исповедывает, приобщает и служит панихиды в то время, как снаружи происходит оживленный торг. Таким образом, «нахтмаал» служит для удовлетворения и религиозных, и материальных потребностей в одно и то же время (прим. переводчика).

(обратно)

117

Крааль — загон для скота.

(обратно)

118

Меховая одежда кафрянок.

(обратно)

119

Хозяин.

(обратно)

120

Дек — палуба корабля.

(обратно)

121

Ка — душа.

(обратно)

122

Пилон — каменный вал перед входом в египетский храм.

(обратно)

123

Как известно, евреи при исходе из Египта захватили много драгоценностей египтян.

(обратно)

124

Предание гласит, что Парис обманул Елену, приняв с помощью колдовства облик ее мужа.

(обратно)

125

Библейское название Красного моря.

(обратно)

126

Элозий — добрый гений.

(обратно)

127

Колдуны-кафры употребляют для колдовства суставы звериных костей и бросают их, как мы бросаем кости в игре.

(обратно)

128

Царский титул у зулусов.

(обратно)

129

Зулусов хоронят сидящими.

(обратно)

130

Советников.

(обратно)

131

Сэр Уильям Блейк Ричмонд (1842–1921) – английский художник-прерафаэлит. – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

132

Мэри Элизабет Брэддон (1835–1915) – популярная английская писательница Викторианской эпохи.

(обратно)

133

Георг Морис Эберс (1837–1898) – немецкий ученый-египтолог и писатель.

(обратно)

134

Куш – древнее царство, существовавшее в северной части современного Судана с VIII века до н. э. по IV век.

(обратно)

135

Атрибуты власти фараона в форме жезла, плети и крюка.

(обратно)

136

Разновидность шахмат на арабском Востоке, появилась там значительно позже описываемых авторами событий.

(обратно)

137

В египетской мифологии бог мудрости, счета и письма.

(обратно)

138

В египетской мифологии богиня-львица.

(обратно)

139

В египетской мифологии богиня радости и веселья, изображалась в виде женщины с головой кошки.

(обратно)

140

Возможно, на этом мертвом языке древнего и ныне забытого народа написаны загадочные и пока не расшифрованные книги, которые время от времени находят в Египте во время раскопок. Одну из таких книг обнаружил в Коптосе жрец одного из местных храмов. «Вся земля была погружена во тьму, но книгу освещал яркий свет луны». Некий писец периода Рамессидов упоминает другой не поддающийся расшифровке древний текст: «Ты говоришь мне, что не можешь разобрать в нем ни слова. Он словно бы окружен стеной, которую никто не может одолеть. Ты посвящен в знания, однако не можешь прочесть. Это меня пугает». Бирш «Журнал», 1877, стр. 61–64. «Папирус Анастаси I», табл. X, 1.8, табл. X, 1.4. Масперо «Древняя История», стр. 66–67. – Примечание авторов.

(обратно)

141

Ка – в египетской мифологии один из элементов, составляющих человеческую сущность, одна из «душ» человека. Олицетворял жизненные силы богов и царей; они имели несколько Ка.

Ба – один из элементов, составляющих человеческую сущность, продолжал существовать и после смерти человека, оставаясь с ним в гробнице, может отделяться от тела человека, выходить из гробницы и подниматься на небо.

Ку – одна из «душ» человека, не только его жизненная сила, но и двойник, рождающийся вместе с ним.

(обратно)

142

Сиена или Сиене – так в Древнем Египте называли Асуан.

(обратно)

143

По древнеегипетским поверьям, на острове Филэ был погребен Осирис.

(обратно)

144

В египетской мифологии Сахус – персонификация созвездия Орион. Считался царем звезд и изображался человеком в короне Верхнего Египта. В заупокойной литературе выступает как покровитель умерших. Близок к Осирису, которого часто называют Орионом.

(обратно)

145

Прозвище пирамиды Менкаура, означает «высокая».

(обратно)

146

Феаки – жители острова Схерия, на который Одиссей был выброшен бурей.

(обратно)

147

Шерданы – один из так называемых «народов моря», населявших, по древнеегипетским источникам, Средиземноморье во втором тысячелетии до н. э. Промышляли пиратством и участвовали во вторжениях в Египет.

(обратно)

148

В греческой мифологии – река на крайнем западе границы между миром жизни и миром смерти.

(обратно)

149

Египетское искажение имени богини Иштар (Астарты).

(обратно)

150

Тифон – в греческой мифологии чудовище, сын Геи и Тартара, дикое хтоническое существо, у него сотня драконьих голов, вместо ног извивающиеся кольца змей, тело покрыто перьями.

(обратно)

151

Сехмет – в египетской мифологии богиня войны и палящего солнца, пламя ее дыхания уничтожает всё.

(обратно)

152

Песня или поэма Пентаура – сочинение придворного писца фараона Рамсеса II, в которой он воспевает его военные подвиги.

(обратно)

153

В религии Древнего Египта – бог войны с головой сокола.

(обратно)

154

Стесихор (вторая половина VII в. до н. э.) – древнегреческий лирический поэт, имел в древности большое значение и влияние, его сравнивали с Гомером. Большую популярность во все времена имела легенда о знаменитой палинодии Стесихора. Стесихор опозорил Елену, отозвавшись о ней как об изменнице мужу и виновнице гибельной войны. В ту же ночь он ослеп. Он взмолился богам; тогда во сне ему явилась Елена и сказала, что за такие стихи ее братья Кастор и Поллукс наказали его слепотой. Стесихор написал палинодию, в которой утверждал, что Парис увез в Трою не Елену, а ее призрак, наведенный ее отцом Зевсом. Настоящую же Елену боги перенесли в Египет, где она пребывала, верная Менелаю, до самого конца войны. Этот странный миф умилостивил Елену, и зрение поэту было возвращено.

(обратно)

155

Гиксосы (от древнеегипетского «властители чужих стран») – скотоводческие племена Передней Азии и Аравии, захватившие часть Нижнего Египта около 1700 г. до н. э. более чем на 100 лет.

(обратно)

156

Пта (Птах) – верховное божество города Мемфиса, почитавшееся как творец мира и всего в нем существующего, как покровитель искусств и ремесел.

(обратно)

157

В Книгу судеб вписывалась судьба каждого человека.

(обратно)

158

Пектораль – нагрудное украшение, могло быть частью защитной амуниции воина.

(обратно)

159

Земли, лежащие южнее Египта, египтяне называли иногда пустыней Куш, иногда Нубией, а иногда – Эфиопией. Поэтому в повествовании Ру упоминается то как нубиец, то как эфиоп.

(обратно)

160

Тир (Сур) – крупный финикийский город-государство на территории современного Ливана.

(обратно)

161

Бел – владыка, господин (аккадск.). Первоначально вавилоняне именовали так любого бога, но позднее этим эпитетом стали награждать Мардука, главного бога Вавилона.

(обратно)

162

Апис – в древнеегипетской мифологии бог плодородия в образе быка; центром культа Аписа был Мемфис.

(обратно)

163

Гармахис – искаж. греческое от древнеегипетского «Хор-эм-ахет», то есть Хор (Гор) на горизонте. Египтяне именовали так Большого сфинкса, поставленного в честь фараона Хафра.

(обратно)

164

Три величайших пирамиды Египта – пирамиды фараонов Хуфу (или, как называли его древние греки, Хеопса), Хафра (Хефрена) и Менкаура (Микерина).

(обратно)

165

Везир (визирь, вазир) – титул министров и высших чиновников во многих восточных государствах.

(обратно)

166

Ном – область (древнегреч.).

(обратно)

167

Инситнии – внешние знаки могущества, власти или сана.

(обратно)

168

Набу – сын Мардука, бог мудрости у древних вавилонян, покровитель писцов, писец таблиц судеб.

(обратно)

169

Очевидно, здесь упоминается бог грома и ветра Адад.

(обратно)

170

Ютландия — полуостров на севере Европы, большая часть которого принадлежит Дании.

(обратно)

171

Конунг у народов Северной Европы — вождь, князь, позднее — король.

(обратно)

172

Норны — в скандинавской мифологии женские божества, определявшие при рождении людей их судьбу, которую не могли изменить Даже всесильные боги.

(обратно)

173

Вальгалла (Вальхалла) — палаты Одина, куда, согласно верованиям древних скандинавов, попадают после смерти герои, павшие на поле битвы.

(обратно)

174

Тор — в скандинавской мифологии бог грома и молнии, бог силы.

(обратно)

175

Шкафут — широкие доски, уложенные вдоль бортов деревянных парусных кораблей.

(обратно)

176

Хель — в скандинавской мифологии хозяйка одноименного царства мертвых, куда попадают все умершие смертью, не подобающей героям.

(обратно)

177

Второй нильский порог находился на юге Египта, недалеко от Абу-Симбела.

(обратно)

178

Египет стал провинцией Византии с 395 г., после раздела Римской империи на Восточную и Западную. После поражения при Гелиополе в 641 г. византийской армии от арабских войск Египет стал наместничеством Арабского халифата.

(обратно)

179

Копты — исконное христианское население древнего и современного Египта.

(обратно)

180

Первый нильский порог находился у древнего города Сиены (ныне — г. Асуан).

(обратно)

181

Нубийцами называют группу родственных народов, проживающих на юге Египта и севере Судана, в исторической области Нубия, между первым и пятым порогами Нила.

(обратно)

182

Исида — в египетской мифологии богиня плодородия, богиня воды и ветра, символ женственности и семейной верности

(обратно)

183

Византий — название древнего города, на месте которого в 324 — 330 гг. был основан Константинополь.

(обратно)

184

Кесарь — здесь: командующий армией.

(обратно)

185

Лесбос — остров в Эгейском море, у западного побережья Малой Азии.

(обратно)

186

Митилена — древнегреческое название главного города Лесбоса; ныне — г. Митилини.

(обратно)

187

Потеря Византией Египта, как и других восточных провинций, была во многом обусловлена тем, что местное христианское население выступало против официальной византийской православной церкви, чьих сторонников называли мелькитами.

(обратно)

188

Гизех, ныне г. Гиза, расположен на территории некрополя древнего Мемфиса. Здесь находится одно из «семи чудес света» — ансамбль пирамид Хуфу-Хеопса, Хафра-Хефрена и Менкаура-Микерина, а также пирамиды меньшего размера и «Большой сфинкс».

(обратно)

189

Ныне — город Луксор.

(обратно)

190

В ущелье, называемом Долиной царей, находятся скальные гробницы царей Нового царства (16 — 11 вв. до н. э.).

(обратно)

191

Бобби — прозвище полицейских в Англии. Прим. переводчика.

(обратно)

192

Столовая бухта — бухта Атлантического океана у юго-западных берегов Африки с портом Кейптаун.

(обратно)

193

Речь идет о лорде Эдварде Генри Стэнли (1826 — 1893), 15-м графе Дерби, министре колоний в английском либеральном правительстве (1882 — 1884).

(обратно)

194

В 1881 году во время обсуждения конвенции президенту Крюгеру был задан нашим представителем вопрос относительно того, как будут себя чувствовать англичане в Трансваале, на что тот ответил: «Все иностранцы имеют и будут иметь равные права и привилегии вместе с другими гражданами Трансвааля» — цитата из речи м-ра Чемберлена, 26.6.1889 г. — Примеч. автора.

(обратно)

195

Речь идет о Витватерстранде.

(обратно)

196

Имеется в виду мыс Доброй Надежды.

(обратно)

197

По этому поводу имеется интересное письмо буров «Постскриптум», опубликованное в номере «Таймс» от 14 октября. Оно приводится в приложении 3 на стр. 443. — Примеч. автора.

(обратно)

198

Повествование не успевало за ходом быстро меняющихся событий. Эти строки были написаны до того, как Трансвааль предъявил свой «ультиматум», пожалуй, самый дерзкий документ, с которым небольшое государство когда либо обращалось к крупной державе. Фактически, это было объявлением войны. Военные действия начались с того, что бурами был уничтожен бронепоезд в Краайпане, осуществлен захват и расстрел его охраны. — Примеч. автора.

(обратно)

199

Уильям Юарт Гладстон (1809 — 1897) — английский государственный деятель, лидер либеральной партии, премьер-министр английского правительства (1868 — 1874, 1880 — 1885, 1886, 1892 — 1894).

(обратно)

200

Лоялист — верноподданный, сторонник существующего строя.

(обратно)

201

Чака — зулусский правитель (1816 — 1828), объединивший родственные зулусам племена и создавший могущественную зулусскую империю.

(обратно)

202

Дингаан — зулусский правитель (1828 — 1840).

(обратно)

203

Лобенгула (ок. 1836 — 1894) — последний независимый правитель матабеле, сын Мзиликази.

(обратно)

204

Зюйдпансберг — провинция на севере Трансвааля.

(обратно)

205

Речь идет о Нидерландской Ост-Индской компании, основавшей Капскую колонию в 1652 г. Голландцы владели Капской колонией до 1795 г.

(обратно)

206

Так называли буров, участников Великого трека — переселения буров из Капской колонии на север, пик Великого трека приходится на 30-е гг. XIX в., его результатом стало основание бурами Оранжевого свободного государства и республики Трансвааль.

(обратно)

207

«Синие книги» — сборники парламентских отчетов, публикуемых в виде книг в синих обложках.

(обратно)

208

Граф Герберт Генри Говард Молино Карнарвон (1831 — 1890) — английский политический деятель, консерватор, министр колоний (1866 — 1868, 1874 — 1880).

(обратно)

209

Один из членов знаменитого Триумвирата. — Примеч. автора.

(обратно)

210

Я взял на себя смелость привести данные выдержки в строгом соответствии с оригиналом, не вводя их в виде косвенной речи в ткань повествования, с тем, чтобы избежать упреков, которые очень часто поступают в адрес авторов, касающихся этой темы. Первоисточник можно найти в официальных отчетах комиссии, представленных на рассмотрение в парламенте. Я считал наиболее целесообразным ограничиться данными выдержками, не повторяя историй, как бы достоверно они ни звучали, дошедших до меня частным образом, поскольку всегда в подобных случаях имеется повод для сомнений. — Примеч. автора.

(обратно)

211

Генеральный атторней — высший чиновник органов юстиции, являющийся членом кабинета министров.

(обратно)

212

Ныне маршал Кларк, специальный уполномоченный по делам Басутоленда. — Примеч. автора.

(обратно)

213

Во время подписания конвенции в Претории английский флаг был официально захоронен в присутствии огромной толпы англичан и лояльно настроенных туземцев. — Примеч. автора.

(обратно)

214

Иберния — античное и средневековое название Ирландии.

(обратно)

215

В южноафриканской добровольческой армии принято выбирать своих собственных офицеров при условии, если правительство не возражает против выдвинутых кандидатур. Это делается для того, чтобы впоследствии во время боевых действий личный состав не имел права заявлять о своем недоверии к товарищам по оружию или жаловаться на их действия по отношению к ним. — Примеч. автора.

(обратно)

216

Возглавляемая Гладстоном либеральная партия пользовалась горячей поддержкой избирателей в Шотландии, в частности, в графстве Мидлотиан, являвшемся избирательным округом самого Уильяма Гладстона.

(обратно)

217

В «Синей книге» за сентябрь 1881 года, в которой дается описание ряда событий, связанных с восстанием буров, в приложении опубликовано послание сэра Г. Уолсли, датированное октябрем 1879 года. В этом послании автор высказывает свое мнение относительно нарастания недовольства среди буров. Публикация этого послания почти через два года после его написания представляет собой очень любопытный факт. Может показаться, что сэр Уолсли из опасений за свою репутацию приложил усилия к тому, чтобы это послание в качестве документального приложения под заголовком «Я же вам говорил» было включено в «Синюю книгу» в доказательство того, что при всеобщей близорукости он все-таки предвидел ситуацию. Но вот перед вами достаточно искренняя цитата из этого послания: «Даже если бы можно было по ряду других причин отказаться от нашей власти в Трансваале, та ситуация нестабильности, при которой нам пришлось бы оставить значительную и самую лояльно настроенную часть населения (английских граждан), подставить их под удар со стороны буров, стала бы непреодолимым препятствием на пути возврата территории страны. Более того, подверженной опасности оказалась бы и та часть бурского населения, чей могучий интеллект и стойкость характера помогли им быть искренне преданными нашему правительству». Хотя правительство и потрудилось переиздать это послание, очень жаль, что оно не сочло необходимым обратить чуть больше внимания на его содержание. — Примеч. автора.

(обратно)

218

Обманным путем бурскому командующему удалось заставить полковника Уинслоу, у которого кончался запас продовольствия, сдать форт Почефструм во время короткого перемирия. — Примеч. автора.

(обратно)

219

Данная выдержка взята из последнего издания «Трансвааль Адвертайзер». В ней говорится о том, в каком состоянии находится в настоящее время столица Претория: «Улицы заросли травой; водные каналы неухожены и нечищены, от них исходят зловонные запахи, дома в полуразрушенном, ветхом состоянии; во многих местах тротуары представляют опасность для пешеходов — всюду, куда ни глянь, следы запустения и тлена, который охватил этот некогда цветущий город. Если путнику захочется побывать на окраине города, то там он увидит те же самые картины унылого запустения, заброшенные парковые зоны, неухоженные дороги, фабрики и другие предприятия на грани банкротства. Эти явные признаки загнивания и разрушения более всего тревожат душу. Как будто проклятие нависло над этим некогда красивым и процветающим городом. Стремительно превращается он в „заброшенную деревню“, „город мертвецов“. — Примеч. автора.

(обратно)

220

Я прошу заинтересовавшегося читателя обратиться к письму «Трансвааль» в издании «Стэндард», которое я привел в приложении к этой книге. — Примеч. автора.

(обратно)

221

«Возродись», «воскресни» (африкаанс).

(обратно)

222

Бенджамин Дизраэли (1804 — 1881), виконт Хэгендэн, граф Биконсфилд (титулы пожалованы в 1875 г.) — английский государственный деятель, лидер консервативной партии, премьер-министр английского правительства (1868, 1874 — 1880 гг.)

(обратно)

223

Генри Джон Темпл Пальмерстон (1784 — 1865) — английский государственный деятель, премьер-министр английского правительства (1855 — 1858, 1859 — 1865).

(обратно)

224

К голландцам я отношу антиправительственную группу ретроградов. Следует помнить, что многие прогрессивно настроенные и просвещенные бурские граждане не относятся к их числу. — Примеч. автора.

(обратно)

225

Сесиль Джон Родс (1853 — 1902) — английский политический деятель, создатель крупнейшей алмазной компании «Де Бирс», в 1889 г. создал компанию «Бритиш Саут Африка компани», которая в начале 1890-х гг. захватила обширные территории бассейнов рек Замбези и Лимпопо, впоследствии названные в честь Родса Родезией. Родс — один из главных виновников англо-бурской войны 1899 — 1902 гг.

(обратно)

226

Оккупация Родезии помешала бурам скрыться от английского и родезийского флага. — Примеч. автора.

(обратно)

227

Я понимаю так, что договор, который мы заключили с Аматонгалендом (где, кстати, была открыта новая гавань), обязывает власти не уступать территорию никаким государствам. Но в этом договоре не сказано ни слова о том, как себя вести в случае, если, скажем, португальцы или буры силой решат захватить страну. В условиях аннексии страны или установления английского протектората они бы не отважились на это. — Примеч. автора.

(обратно)

228

Впоследствии Баскеса заставили вернуть кольцо. — Примеч. автора.

(обратно)

229

Прощайте (исп.).

(обратно)

230

Кукумац (Кветцал) — так многие центрально-американские индейские племена называли бога Кецалькоатля.

(обратно)

231

Ранчо — небольшая ферма.

(обратно)

232

Алькальд, здесь — деревенский староста.

(обратно)

233

Спасибо (исп.).

(обратно)

234

Душа.

(обратно)

235

Как известно, израильтяне при исходе из Египта захватили много драгоценностей египтян.

(обратно)

236

Корона из золотых змей, надевавшаяся царями древнего Египта.

(обратно)

237

Каросс — накидка из меховых шкур. — Примеч. перев.

(обратно)

238

Индаба — совет, совещание. — Примеч. перев.

(обратно)

239

Импи — зулусский полк. — Примеч. перев.

(обратно)

240

Сэр Теофил Шепстон. — Примеч. автора.

(обратно)

241

Чака (ок. 1787 — 1828) — зулусский инкоси (правитель), глава объединения южно-африканских племен. — Примеч. перев.

(обратно)

242

Дингаан (? — 1843) — верховный вождь зулусских племен. — Примеч. перев.

(обратно)

243

Муча — набедренная повязка, обычно меховая. — Примеч. перев.

(обратно)

244

Исануси — колдунья. — Примеч. перев.

(обратно)

245

Тиграми в Африке называют леопардов. — Примеч. перев.

(обратно)

246

Басуто — одна из африканских народностей. — Примеч. перев.

(обратно)

247

Эхлосе — дух-хранитель. — Примеч. перев.

(обратно)

248

«И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней» (третья Книга Царств, 10, 11) (прим. перев.).

(обратно)

249

Crux ansata — символ жизни у древних египтян, подобие креста с петлей наверху.

(обратно)

250

Эл — финикийское имя Баала (Ваала).

(обратно)

251

Левит — служитель культа у древних евреев.

(обратно)

252

Тофет — место около Иерусалима, где в жертву Молоху приносили детей; также — ад, преисподняя.

(обратно)

253

Калебас — тыква-горлянка, тыквенная бутыль.

(обратно)

254

Кеме — зд. Египет.

(обратно)

255

В Библии говорится о том, что Господь повелел Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, но Ангел Господень остановил руку Авраама (Бытие, 22, 1–13).

(обратно)

256

Пока остается жизнь, надежда еще остается — английская перефразировка латинской пословицы: «Пока дышу, надеюсь».

(обратно)

257

Каросс — накидка из меховых шкур (примеч. перев.).

(обратно)

258

Импи — зулусский полк.

(обратно)

259

Сэр Теофил Шепстон (примеч. автора).

(обратно)

260

Чака (ок. 1787–1828) — зулусский никоей (правитель), глава объединения южно-африканских племен.

(обратно)

261

Дингаан (?—1843) — верховный вождь зулусских племен.

(обратно)

262

Муча — набедренная повязка, обычно меховая.

(обратно)

263

Исануси — колдунья.

(обратно)

264

Урей — изображение священной змеи, украшавшее головные уборы древнеегипетских властителей.

(обратно)

265

Тиграми в Африке называют леопардов.

(обратно)

266

Басуто — одна из африканских народностей.

(обратно)

267

Эхлосе — дух-хранитель.

(обратно)

268

Издатель мог бы усомниться в правдивости господина Квотермейна, если бы сам не знал о подобном случае.

(обратно)

269

Тем недоверчивым читателям, которые именно так склонны оценивать рассказ г-на Квотермейна, издатель хочет сообщить, что не так давно один его знакомый джентльмен, в чьей правдивости не приходится сомневаться, рассказывал, что ему удалось убить четырех африканских слонов всего лишь четырьмя пулями. Два слона атаковали его одновременно, и из четырех три были убиты выстрелом в голову, а это в охоте на африканских слонов большая редкость.

(обратно)

270

Самый крупный бивень, о котором известно издателю, весил сто пятьдесят фунтов.

(обратно)

Оглавление

Генри Райдер Хаггард Бенита

  ГЛАВА I. Откровенность

  ГЛАВА II. Конец «Занзибара»

  ГЛАВА III. Как Роберт добрался до берега

  ГЛАВА IV. Мистер Клиффорд

  ГЛАВА V. Джекоб Мейер

  ГЛАВА VI. Дукат

  ГЛАВА VII. Посольство

  ГЛАВА VIII. Бомбатце

  ГЛАВА IX. Клятва Мадуна

  ГЛАВА X. Вершина горы

  ГЛАВА XI. Спящие в подземелье

  ГЛАВА XII. Поиски начинаются

  ГЛАВА XIII. Бенита задумывает бегство

  ГЛАВА XIV. Бегство

  ГЛАВА XV. Преследование

  ГЛАВА XVI. Снова в Бомбатце

  ГЛАВА XVII. Первый опыт

  ГЛАВА XVIII. Пробуждение

  ГЛАВА XIX. Неожиданное событие

  ГЛАВА XX. Голос живого

  ГЛАВА XXI. Бенита дает ответ

  ГЛАВА XXII. Истинное золото

Генри Райдер Хаггард Владычица Зари

  Глава I. СОН РИМЫ

  Глава II. ПОСЛАННИК

  Глава III. ПОБЕГ

  Глава IV. ХРАМ СФИНКСА

  Глава V. ПРИНЕСЕНИЕ КЛЯТВЫ

  Глава VI. НЕФРЕТ ПОКОРЯЕТ ПИРАМИДЫ

  Глава VII. ЗАМЫСЕЛ ВЕЗИРА

  Глава VIII. ПИСЕЦ ПО ИМЕНИ РАСА

  Глава IX. КОРОНАЦИЯ НЕФРЕТ

  Глава X. ПОСЛАНИЕ

  Глава XI. ПАДЕНИЕ

  Глава XII. ДУХ ПИРАМИД

  Глава XIII. ГОНЕЦ ИЗ ТАНИСА

  Глава XIV. ПРИГОВОР ФАРАОНА

  Глава XV. БРАТ ТЕМУ

  Глава XVI. СМЕРТЬ РОИ

  Глава XVII. СУДЬБА БЕГЛЕЦОВ

  Глава XVIII. НЕФРЕТ ПРИБЫВАЕТ В ВАВИЛОН

  Глава XIX. ЧЕТВЕРО БРАТЬЕВ

  Глава XX. ПОХОД ИЗ ВАВИЛОНА

  Глава XXI. ИЗМЕННИК ИЛИ ГЕРОЙ?

  Глава XXII. ХИАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ТАНИС

  Глава XXIII. ВЛАДЫЧИЦА ЗАРИ

Генри Райдер Хаггард Голова ведьмы

  Библиография Генри Райдера Хаггарда

    Книжные публикации

  Голова ведьмы

  Книга I

    Глава 1. Явление Эрнеста

    Глава 2. Реджинальд Кардус, эсквайр, мизантроп

    Глава 3. Старый Дум Несс

    Глава 4. Мальчики

    Глава 5. Обещание Евы

    Глава 6. Джереми влюблен

    Глава 7. Эрнест неосторожен

    Глава 8. Идиллия в саду

    Глава 9. Ева что-то находит

    Глава 10. Находка Евы

    Глава 11. Глубокие воды

    Глава 12. Еще глубже

    Глава 13. Мистер Кардус объявляет о своих планах

    Глава 14. Прощание

    Глава 15. Эрнест попадает в беду

    Глава 16. Работа мадам

  Книга II

    Глава 1. Моя бедная Ева

    Глава 2. Свято место пусто не бывает

    Глава 3. Ева занимается богоугодными делами

    Глава 4. Джереми потрясает мистера Плоудена

    Глава 5. Флоренс складывает марьяж

    Глава 6. Мистер Плоуден ухаживает

    Глава 7. Над водой

    Глава 8. Эпическая битва

    Глава 9. Любовное письмо Эрнеста

    Глава 10. Путь к спасению

    Глава 11. Долгожданное письмо

    Глава 12. Бегство Эрнеста

    Глава 13. Мистер Плоуден предъявляет свои права

    Глава 14. Дева-мученица

    Глава 15. Город отдохновения старого Ганса

    Глава 16. Эрнест отправляется на службу

    Глава 17. Ганс пророчит беду

    Глава 18. Мистер Эльстон размышляет

    Глава 19. Изандлвана

    Глава 20. Конец корпуса Эльстона

  Книга III

    Глава 1. Берега доброй старой Англии

    Глава 2. Злая судьба Эрнеста

    Глава 3. Взгляд в недавнее прошлое

    Глава 4. После стольких дней

    Глава 5. Снова дома

    Глава 6. Как все произошло

    Глава 7. Прощание с Мазуку

    Глава 8. Мистер Кардус завершает свою месть

    Глава 9. Последняя скачка безумногоАттерли

    Глава 10. Триумф Дороти

  Генри Райдер Хаггард ДЖЕСС

    Глава I Происшествие

    Глава II О том, как сестры впервые прибыли в Муифонтейн

    Глава III Мистер Фрэнк Мюллер

    Глава IV Предложение

    Глава V Это был сон

    Глава VI Гроза

    Глава VII Юные грезы

    Глава VIII Джесс отправляется в Преторию

    Глава IX История Яньи

    Глава X Джон благополучно избегает опасности

    Глава XI Рубикон

    Глава XII Жребий брошен

    Глава XIII Фрэнк Мюллер открывает свои карты

    Глава XIV Джон едет на помощь

    Глава XV Опасный переезд

    Глава XVI Претория

    Глава XVII Двенадцатое февраля

    Глава XVIII Болезнь

    Глава XIX Ханс Кетце едет в Преторию

    Глава XX Великий республиканец

    Глава XXI Джесс получает пропуск

    Глава XXII В дороге

    Глава XXIII Вброд через Вааль

    Глава XXIV Призраки смерти

    Глава XXV Между тем

    Глава XXVI Немного о Фрэнке Мюллере

    Глава XXVII Старик Крофт вынужден наконец уступить

    Глава XXVIII Бесси подвергнута заключению

    Глава XXIX Приговоренный к смерти

    Глава XXX Нам надо расстаться, Джон

    Глава XXXI Джесс встречает друга

    Глава XXXII Он должен умереть

    Глава XXXIII Мщение

    Глава XXXIV Тетушка Кетце внезапно приходит на помощь

    Глава XXXV Заключение

Генри Райдер Хаггард Дни моей жизни

  НАТАЛЬ

  МИССИЯ В ТРАНСВААЛЬ

  ЕГИПЕТ

Генри Райдер Хаггард Доктор Терн

  I. Дилижанс над пропастью

  II. Асиенда[102]

  III. Сэр Джон Белл

  IV. Стивен Стронг идет в поручители

  V. Допрос

  VI. Врата смерти

  VII. Я перешел Рубикон

  VIII. Браво, антивакцинисты!

  IX. Карьера и деньги

  X. Дженни встречается с доктором Мерчисоном

  XI. Появление странного человека

  XII. Призраки заразы

  XIII. Время жатвы

Генри Райдер Хаггард Завещание мистера Мизона

  I. Фирма «Мизон и К°»

  II. Юстас лишается наследства

  III. Августа Смиссерс и ее сестренка

  IV. Решение Августы

  V. На корабле «Канчаро»

  VI. Мистер Томби забегает вперед

  VII. Катастрофа

  VIII. Остров Кергелен

  IX. «Татуируйте меня!»

  X. Смерть мистера Мизона

  XI. Спасены!

  XII. Саутхемптонская набережная

  XIII. Юстас покупает газету

  XIV. Свидание

  XV. У адвоката

  XVI. На законном основании

  XVII. Испытания Августы

  XIX. Дело «Мизон, Аддисон и К°»

  XX. Джеймс Шорт защищает дело

  XXI. Иск подлежит удовлетворению

  XXII. Свадьба

  XXIII. Новая фирма «Мизон и К°»

Генри Райдер Хаггард Ласточка

  I. ПОЧЕМУ ВРУВ[114] БОТМАР ВЗДУМАЛА РАССКАЗАТЬ СВОИ ВОСПОМИНАНИЯ. КАК СУСАННА БОТМАР НАШЛА РАЛЬФА КЕНЗИ

  II. ИСТОРИЯ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ. ТЕНЬ АНГЛИЧАНИНА

  III. ОБЪЯСНЕНИЕ. ССОРА И ПРИМИРЕНИЕ

  IV. ПРИБЫТИЕ АНГЛИЧАН. ГРЕХ ВРУВ БОТМАР. ПОДВИГ СУЗИ

  V. КАК СУЗИ СПАСЛА СИГАМБУ. КЛЯТВА СИГАМБЫ

  VI. КАК РАЛЬФ «ПРОУЧИЛ» ЧЕРНОГО ПИТА. ЧТО УКАЗАЛА ЗИНТИ КОРОВА

  VII. ПОДВИГ СИГАМБЫ. СВАДЬБА СУЗИ И РАЛЬФА

  VIII. КАК РАЛЬФ СНОВА ПОПАЛ БЫЛО В МОРЕ. ЧТО СДЕЛАЛА СИГАМБА

  IX. ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ. В ХИЖИНЕ ЧЕРНОГО ПИТА

  X. КАК СТРЕЛА СПАСЛА СУЗИ И СИГАМБУ. ПРЕДСКАЗАНИЕ О БЕЛОЙ ЛАСТОЧКЕ

  XI. СОН РАЛЬФА И СУЗИ. ПОХОД БЕЛОЙ ЛАСТОЧКИ

  XII. КАК СУЗИ СДЕЛАЛАСЬ НАЧАЛЬНИЦЕЙ. ПЛЕМЕНИ ДИКАРЕЙ. ТЩЕТНЫЕ ПОИСКИ

  XIII. ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ. СООБЩЕНИЕ РАНЕНОГО КАФРА

  XIV. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА И ГИБЕЛЬ ИНТА. ГЕРОЙСКАЯ СМЕРТЬ СИГАМБЫ

  XV. КАК РАЛЬФ НАШЕЛ СВОЮ ЖЕНУ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Генри Райдер Хаггард Люди тумана

  I. ГРЕХИ ОТЦОВ ПАДАЮТ НА ДЕТЕЙ

  II. КЛЯТВА

  III. СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

  IV. ПОХОРОНЫ

  V. ОТТЕР ДАЕТ СОВЕТ

  VI. РАССКАЗ СОА

  VII. ЛЕОНАРД КЛЯНЕТСЯ КРОВЬЮ АКИ

  VIII. ОТПРАВЛЕНИЕ

  IX. ГНЕЗДО ЖЕЛТОГО ДЬЯВОЛА

  X. ЛЕОНАРД СОСТАВЛЯЕТ ПЛАН ДЕЙСТВИЙ

  XI. ХРАБРОСТЬ ОТТЕРА

  XII. АУКЦИОН…

  XIII. ПОЛНОЧНОЕ БРАКОСОЧЕТАНИЕ

  XIV. МЕСТЬ

  XV. РАЗОЧАРОВАНИЕ

  XVI. НЕДОРАЗУМЕНИЯ

  XVII. СМЕРТЬ МЭВУМА

  XVIII. COA ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ…

  XIX. КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

  XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ АКИ

  XXI. БЕЗУМИЕ ОТТЕРА

  XXII. ХРАМ ДЖАЛЯ

  XXIII. КАК ХУАННА ПОКОРИЛА НАМА

  XXIV. РАССКАЗ ОЛФАНА О РУБИНАХ

  XXV. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ПО НОВОМУ ОБРЯДУ

  XXVI. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПОСЕЛЕНЦЕВ

  XXVII. ОТЕЦ И ДОЧЬ

  XXVIII. ХУАННА КРИВИТ ДУШОЙ

  XXIX. ИСПЫТАНИЕ БОГОВ

  XXX. ИСКУПИТЕЛЬНАЯ ЖЕРТВА ФРАНСИСКО

  XXXI. БЕЛАЯ ЗАРЯ

  XXXII. КАК ОТТЕР СРАЖАЛСЯ СО ЗМЕЕМ

  XXXIII. В ЗАПАДНЕ

  XXXIV. ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ НАМА

  XXXV. БУДЬ БЛАГОРОДНЫМ ИЛИ НИЗКИМ!

  XXXVI. КАК ОТТЕР ВЕРНУЛСЯ ИЗ ПЕЩЕРЫ ЗМЕЯ

  XXXVII. «Я ВОЗНАГРАЖДЕН, КОРОЛЕВА!»

  XXXVIII. ТОРЖЕСТВО НАМА

  XXXIX. ПЕРЕПРАВА ПО ЛЕДЯНОМУ МОСТУ

  XL. ПРОЩАНИЕ ОТТЕРА

Генри Райдер Хаггард Мечта Мира

  I. Безмолвный остров

  II. Мечта Мира

  III. Одиссей убивает сидонцев

  IV. Кровавое море

  V. Царица Мериамун

  VI. История царицы Мериамун

  VII. Видение царицы

  VIII. В святилище смерти

  IX. Пророчество Апура

  X. Страшная ночь

  XI. Бронзовые ванны

  XII. Комната царицы

  XIII. Храм погибели

  XIV. Стражи-охранители священных врат

  XV. Тени в свете солнца

  XVI. Отделение духа Реи

  XVII. Пробуждение спящего

  XVIII. Клятва Скитальца

  XIX. Пробуждение Скитальца

  XX. Мщение Курри

  XXI. Возвращение Фараона

  XXII. На одре мучений

  XXIII. Сон Фараона

  XXIV. Голос мертвеца

  XXV. Сожжение святилища

  XXVI. Последний бой Одиссея

  XXVII. До тех пор, пока Одиссей вернется

Генри Райдер Хаггард Нада

  ВВЕДЕНИЕ

  ПРОРОЧЕСТВА МАЛЬЧИКА ЧЕКИ

  ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОПО

  МОПО ЕЩЕ РАЗ ПОСЕЩАЕТ СВОЙ КРААЛЬ

  БЕГСТВО МОПО И БАЛЕКИ

  МОПО НАЗНАЧАЕТСЯ ЦАРСКИМ ВРАЧОМ

  РОЖДЕНИЕ УМСЛОПОГАСА

  УМСЛОПОГАС ОТВЕЧАЕТ ЦАРЮ

  ВЕЛИКОЕ ИНГОМБОКО

  ГИБЕЛЬ УМСЛОПОГАСА

  ПЫТКА МОПО

  СОВЕТ БАЛЕКИ

  РАССКАЗ ПРО ГАЛАЦИ-ВОЛКА

  ГАЛАЦИ ПОКОРЯЕТ ВОЛКОВ

  БРАТЬЯ ВОЛКИ

  СМЕРТЬ ЦАРСКИХ ПАЛАЧЕЙ

  УМСЛОПОГАС ДОСТАЕТ СЕКИРУ

  УМСЛОПОГАС СТАНОВИТСЯ ВОЖДЕМ ПЛЕМЕНИ СЕКИРЫ

  ПРОКЛЯТИЕ БАЛЕКИ

  МЕЗИЛО В КРААЛЕ ДУГУЗЫ

  МОПО ВХОДИТ В СОГЛАШЕНИЕ С ПРИНЦАМИ

  СМЕРТЬ ЧЕКИ

  МОПО ОТПРАВЛЯЕТСЯ К УБИЙЦЕ

  МОПО ОТКРЫВАЕТСЯ УБИЙЦЕ

  ИЗБИЕНИЕ БУРОВ

  ВОЙНА С ПЛЕМЕНЕМ ГАЛАКАЦИЕВ

  НАДА

  КОСТЕР

  ЛИЛИЯ ПЕРЕД ДИНГАНОМ

  РАССКАЗ МОПО

  ПОЯВЛЕНИЕ НАДЫ

  ЖЕНСКАЯ ВОЙНА

  ЗИНИТА В КРААЛЕ ЦАРЯ

  ГИБЕЛЬ НАРОДОВ, ЧЕРНОГО И СЕРОГО

  ПРОЩАНИЕ С ЛИЛИЕЙ

Генри Райдер Хаггард Одиссей. Владычица Зари (сборник)

  Библиография Генри Райдера Хаггарда

  Одиссей

    Предисловие

    Книга первая

      I. Безмолвный остров

      II. Видение Одиссея

      III. Одиссей убивает сидонцев

      IV. Кроваво-красное море

      V. Царица Мериамун

      VI. История царицы Мериамун

      VII. Сны царицы Мериамун

      VIII. Ка, Ба и Ку[141]

    Книга вторая

      I. Пророки апура

      II. Страшная ночь

      III. Бронзовые ванны

      IV. В покоях царицы

      V. Перед храмом Хатор

      VI. Стражи

      VII. Тень в лучах солнца

      VIII. Дух Реи отделяется от тела

      IX. Пробуждение Той, что спит

      X. Клятва Скитальца

      XI. Пробуждение Скитальца

    Книга третья

      I. Мщение Курри

      II. Возвращение фараона

      III. В камере пыток

      IV. СОн фараона

      V. Голос мертвого фараона

      VI. Пожар в храме Хатор

      VII. Последняя битва Одиссея, Лаэртова сына

      VIII. Когда Одиссей вернется…

    Палинодия

  Владычица Зари История одной любви из времен Древнего Египта

    Глава I Сон Римы

    Глава II Посланник

    Глава III Побег

    Глава IV Храм Сфинкса

    Глава V Принесение клятвы

    Глава VI Нефрет покоряет пирамиды

    Глава VII Замысел везира[165]

    Глава VIII Писец по имени Раса

    Глава X Послание

    Глава XI Падение

    Глава XII Дух пирамид

    Глава XIII Гонец из Таниса

    Глава XIV Приговор фараона

    Глава XV Брат Тему

    Глава XVI Смерть Рои

    Глава XVII Судьба беглецов

    Глава XVIII Нефрет прибывает в Вавилон

    Глава XIX Четверо братьев

    Глава XX Поход из Вавилона

    Глава XXI Изменник или герой?

    Глава XXII Хиан возвращается в Танис

    Глава XXIII Владычица Зари

Генри Райдер Хаггард Ожерелье Странника

  НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ

  КНИГА ПЕРВАЯ. Аар

    Глава I. Помолвка Олафа

    Глава II. Медведь убит

    Глава III. Ожерелье Странника

    Глава IV. Идуна надевает ожерелье

    Глава V. Битва на море

    Глава VI. Как Олаф сразился с Одином

  КНИГА ВТОРАЯ. Византия

    Глава I. Ирина — Повелительница Мира

    Глава II. Слепой цезарь

    Глава III. Мать и сын

    Глава IV. Олаф предлагает свой меч

    Глава V. «Приветствую тебя через века!»

    Глава VI. Хелиодора

    Глава VII. Победа или Вальгалла!

    Глава VIII. Суд над Олафом

    Глава IX. Коридор Преисподней

    Глава X. Олаф выносит приговор

  КНИГА ТРЕТЬЯ. Египет

    Глава I. Известия из Египта

    Глава II. Статуи у Нила

    Глава III. Долина мертвых царей

    Глава IV. Халиф Харун

    Глава V. Мольба Ирины

Райдер Хаггард Перстень царицы Савской

  Глава I. Кольцо фигурирует впервые

  Глава II. Совет сержанта Квика

  Глава III. Профессор отправляется пострелять

  Глава IV. Смертоносный ветер

  Глава V. Фараон вызывает сумятицу

  Глава VI. Как мы бежали из Хармака

  Глава VII. Барунг

  Глава VIII. Призрак судьбы

  Глава IX. Мы приносим присягу

  Глава X. Квик зажигает спичку

  Глава XI. Неудача

  Глава XII. Львиная пещера

  Глава XIII. Приключения Хиггса

  Глава XIV. Как Фараон встретился с Шадрахом

  Глава XV. Предчувствие сержанта Квика

  Глава XVI. Хармак прилетает в Мур

  Глава XVII. Как я нашел моего сына и что случилось потом

Генри Райдер Хаггард Последняя бурская война

  ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

  Глава I. Население республики, законы и обычаи

  Глава II. События, предшествующие аннексии

  Глава III. Аннексия

  Глава IV. Трансвааль в период британского правления

  Глава V. Восстание буров

  Глава VI. Капитуляция

  Глава VII. Отрывок из вступления к новому изданию 1888 года

  ПРИЛОЖЕНИЕ

Генри Райдер Хаггард Сердце Мира

  I. Дон Игнасио

  II. Неудавшийся заговор

  III. Сеньор Стрикленд

  IV. Приглашение

  V. Сказание о Сердце

  VI. Начало поисков

  VII. Асиенда

  VIII. После ужина

  IX. Поединок

  X. Смерть Моласа

  XI. Рассказ Зибальбая

  XII. Майя спускается в колодец

  XIII. Клятва

  XIV. Сердце Мира

  XV. Возвращение Зибальбая

  XVI. На пирамиде

  XVII. Проклятие Зибальбая

  XVIII. Заговор

  XIX. Суд

  XX. Бегство

  XXI. Смерть и спасение

  XXII. Послесловие

Генри Райдер Хаггард Скиталец

  ГЛАВА I. Безмолвный остров

  ГЛАВА II. «Мечта мира»

  ГЛАВА III. Одиссей убивает сидонцев

  ГЛАВА IV. Кровавое море

  ГЛАВА V. Царица Мериамун

  ГЛАВА VI. История царицы Мериамун

  ГЛАВА VII. Видение царицы

  ГЛАВА VIII. В святилище смерти

  ГЛАВА IX. Пророчество Апура

  ГЛАВА X. Страшная ночь

  ГЛАВА XI. Бронзовые ванны

  ГЛАВА XII. Комната царицы

  ГЛАВА XIII. Храм погибели

  ГЛАВА XIV. Стражи-охранители священных врат

  ГЛАВА XV. Тени в свете солнца

  ГЛАВА XVI. Отделение духа Реи

  ГЛАВА XVII. Пробуждение спящего

  ГЛАВА XVIII. Клятва Скитальца

  ГЛАВА XIX. Пробуждение Скитальца

  ГЛАВА XX. Мщение Курри

  ГЛАВА XXI. Возвращение Фараона

  ГЛАВА XXII. На одре мучений

  ГЛАВА XXIII. Сон фараона

  ГЛАВА XXIV. Голос мертвеца

  ГЛАВА XXV. Сожжение святилища

  ГЛАВА XXVI. Последний бой Одиссея

  ГЛАВА XXVII. До тех пор, когда Одиссей вернется

Генри Райдер Хаггард Суд фараонов

  Глава I

  Глава II

Генри Райдер Хаггард Черное Сердце и Белое Сердце

  Глава I. Филип Хадден и король Сетевайо

  Глава II. Пчела пророчествует

  Глава III. Конец охоты

  Глава IV. Нанеа

  Глава V. Котловина Смерти

  Глава VI. Призрак

Генри Р. Хаггард Элисса Повести

  Элисса, или Гибель Зимбое

    Глава I Караван

    Глава II Роща Баалтис

    Глава III Царь Итобал

    Глава IV Сон Иссахара

    Глава V Близ алтаря

    Глава VI Зал для аудиенций

    Глава VII Черный карлик

    Глава VIII Помолвка

    Глава IX «Приветствуем Баалтис»

    Глава X Посольство

    Глава XI Метем продает статуэтки

    Глава XII Свидание

    Глава XIII Отступничество Азиэля

    Глава XIV Мученический конец Иссахара

    Глава XV Элисса укрывается в священной погребальной пещере

    Глава XVI Клетка для приговоренных к смерти

    Глава XVII «Надежда еще остается»[256]

  Черное сердце, белое сердце

    Глава I Филип Хадден и король Сетевайо

    Глава II Пчела пророчествует

    Глава III Конец охоты

    Глава IV Нанеа

    Глава V Котловина Смерти

    Глава VI Призрак

  Месть Майвы

    Глава I Гобо выходит из подчинения

    Глава II Утренняя охота

    Глава III Первая встреча

    Глава IV Последняя встреча

    Глава V Майва приносит послание

    Глава VI План военных действий

    Глава VII Сражение

    Глава VII Майва отмщена

*** Примечания ***