Побег [Юрий Алексеевич Пупынин] (fb2) читать онлайн

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

А. С. Пушкин. Пора, мой друг, пора!

Часть I. В МИРЕ ГРЕЗ

1

Он раскрыл книгу, которую купил случайно, попавшись неизвестно на какой крючок. Книг не покупал давно. Во-первых, некуда было ставить в тесной квартирке: домашний стеллажик просто уже давился ими, не в силах поглотить. Во-вторых, какие же книги в эпоху Интернета? О нет, они еще не погибли, просто, покопавшись, можно книгу разыскать где-нибудь на сайте, простодушно ее уворовавшем, либо уж купить на лазерном диске, на ослепительном и резком, похожем на императив, «сиди».

Начиналось скучно: поворачивалась, освещаясь с разных сторон нудным автором, какая-то женщина, — стоя, сидя, лежа на диване, едучи в автобусе. Он сам не знал, почему не захлопывает, все продирается сквозь какие-то вопросы к ней и ее неумные ответы. Спустя несколько абзацев она отчего-то поскользнулась и упала. Стала вставать, будучи наконец поименована Бабушкиной Ольгой Михайловной. И тут он понял, что выбирающаяся из-под колес описываемой истории героиня является его родной сестрой. Та как раз была Бабушкина по мужу.

Как? Что? Почему ее взяли в повествование, да еще поместив в самое начало? Не успев обдумать это, несколько ниже он уже читал ее прямой вопрос:

— Есть ли среди читателей Капустин Олег Михайлович? Отзовись!

— Да, есть, — хрипло отозвался он и ощутил с изумлением, как оказался рядом с нею, обнимаемый и целуемый.

Они находились в какой-то неизвестной стране, читал он далее, под названием Боруния. По отменному качеству ветчины она была похожа на Германию, зато по сладкой, до невозможности пряной селедке — на Швецию. Населяли ее поровну все три основные расы: белая, желтая и черная, так что даже неясно было, кто был борунцем изначально, а кто понаехал из других мест. По селедке и ветчине Олег Михайлович склонялся к Европе и, соответственно, белому старшинству, но по количеству китайских ресторанов допускал и восточный вариант. Это могла быть и Южная Африка, где тоже в целом неплохо с комфортом и копченостями.

У сестры было спрашивать бесполезно, в географии была слаба.

— Мне-то что? Живу! — говорила она.

Язык был как везде: английский и еще какой-то другой, неясный.

Ольга, дипломированный инженер, работала горничной в гостинице. Работа была случайной. Ну а в России, матушке России, разве не случайно работала она последние годы, то продавая книги с лотка, то распространяя какой-то препарат, вылечивающий от всего, если его принимать не менее трех месяцев, следуя непростой инструкции?

Олег не был избалован путешествиями, поэтому больше помалкивал, вглядываясь в улицы с чистенькими, большей частью серыми домами. Они частично удовлетворяли его тоску по порядку, которого не хватало дома.

Шел уже второй день из тех, что он проводил у сестры. Она дала ему автобусную карточку, чтобы он поездил по городу, несколько денежных купюр с чопорными дамами без сережек и в строгих темных платьях, а также мужчинами в костюмах и галстуках. Среди мужчин попалась пара китайцев, а одна дама была явной негритянкой. Вопрос о части света оставался открытым.

Книга ему все больше нравилась. Он двигался по ней не спеша, стараясь ничего не упустить. В маленьком кафе под навесом к заказанному им крепкому, как коньяк, эспрессо бесплатно подали маленькую шоколадку. Браво, автор!

Он зашел в универмаг, где от обилия хороших, но абсолютно ему ненужных рубашек, пиджаков и, конечно, блузок, платьев и элегантных женских трусиков заскучал. Это место показалось ему немного затянутым, но, может быть, он просто был не в настроении.

Олег вежливо, но быстро прошел все четыре этажа и вернулся на улицу. Текла неторопливая борунская жизнь. По ходу повествования она пока особенно не разъяснялась. «Ничего, постепенно все пойму из контекста», — спокойно думал он.

Вернувшись к сестре, он вскользь поинтересовался: а где же муж ее, Бабушкин Сергей? В ответ та понесла какую-то околесицу о том, что в повесть его не взяли, что она из-за этого долго страдала и рвалась вон из героинь. Олег удивился про себя: ну какая она героиня? Всегда до смерти боялась лошадей и пожаров, даже слушать про них не терпела. Пекла потихоньку изумительные печенья и эту — как ее? — шарлотку с яблоками.

Единственный ее подвиг состоял в том, что она никогда не сердилась. По крайней мере так, как многие дамы, то есть не повышала голос, не припечатывала обидными словами, никого не обвиняла с прискорбием. Обидит ее Олег случайно или мать грубоватым поучением заденет — она просто замолчит, как бы потрясенная. Далее все зависело от глубины обиды. Если мелкая, через пять минут заговорит как ни в чем не бывало, ни словом не указав собеседнику на проявленную бестактность. Если же глубокая, то могла молчать днями. Причем молчала самым естественным образом, будто не слыша все громче обращаемых к ней слов. А может быть, и взаправду была оглушена. Нервы у нее были тончайшие. Олег верил, что взаправду. Он брал ее за плечи, добивался ответного взгляда и тщательно проговаривал:

— Оля, прости, я дурак, но я не хотел тебя обидеть.

После этого слух и дар речи начинали к ней возвращаться.

Сообразительный Бабушкин Сергей научился у Олега этому ласковому подступу и редко ссорился с супругой.

— По электронной почте пишет, что все хорошо у них, — поделилась она. — Яночка седьмой класс заканчивает.

Яна была их младшая дочка. Старшая, Даша, год назад вышла замуж и уехала в Новосибирск.

Ольга заплакала.

— Спрашивает: нельзя ли ему жениться на ком-нибудь. Что ж, я понимаю... Говорит: и ты там как-нибудь устраивайся, раз так получилось. О нас не думай...

Олег посмотрел на нее, оценивая перспективы. Они казались великолепными. Выглядит на тридцать девять. Длинные русые волосы, почти блондинка, припухлые, словно после поцелуя, губы, внимательные голубые глаза. Худая, правда, но в Борунии это огромное достоинство.

Она поняла.

— Пока что поступают предложения в ресторан и в постель. Прямо в ту, которую я им застелила. Особенно тают японцы.

Далее в книге следовала его реплика, в которой рассеянный автор забыл проставить слова.

Он хотел спросить: «Может быть, ты мечтала уехать куда-нибудь, проговорилась кому-то, вот тебя с твоей мечтой и накрыли, как бабочку сачком?» Но не спросилось. Он словно уперся в какую-то стену. Тогда он сказал:

— Не расстраивайся. Не может быть, чтобы ты оказалась здесь случайно! В этом есть какой-то смысл, который тебе пока неведом.

Эта фраза прошла без проблем. В ней содержалась едва заметная похвала автору. Что же, автора нужно поддерживать! Пусть старается! Пусть ведет нас к смыслу.

Вечером пришли гости, здешние русские, профессор физики с женой, вышедшая за борунца официантка Галя с пятнадцатилетней дочерью от первого брака и ночной сторож со склада электроизделий, который кратко объяснил, что приплыл в Борунию морем. Что происходит на родине, они знали из газет и телевидения, но им хотелось взглянуть на Олега, словно он еще хранил на себе ее запах и отпечатки.

— А кем вы собираетесь работать, Олег? — спросил у него кто-то на следующей странице.

Опять следовала чистая строчка. Надо было что-то изобретать.

Поежившись, он ответил наобум:

— Да так... Может быть, преподавать.

Через несколько дней, к собственному изумлению, он уже входил в университет, где была кафедра славистики, предложившая ему несколько пробных занятий. В аудитории сидело пять борунских студентов: два белых, два негра и один китаец. Даже шесть. Шестая, добродушная дама лет пятидесяти, тоже вроде бы белая, но южного, испанского типа. Она была поначалу принята им за преподавательницу, зашедшую не то для контроля, не то для знакомства.

Негры когда-то учились в Харькове и говорили неплохо, с ощутимым украинским акцентом. Китаец учил русский в шанхайской средней школе, но говорить робел, после каждого вопроса проваливаясь сквозь землю. С белыми борунцами пока было неясно: глаза у них смотрели понимающе, но сами очень уж оказались немногословны.

Олег вообще-то был учителем химии. Отвечая: «Преподавать», — он имел в виду объяснение взаимодействия кислоты и щелочи с последующим выпадением осадка, увлекательную работу с реактивами, запись химических уравнений на доске. Но в Борунии химию надо было преподавать на борунском, а местный язык оставался для него приятным журчанием ручейка, без малейшей надежды отличить в нем одно слово от другого.

Для первого занятия, по совету профессора физики, человека бывалого, Олег взял тему «Автобиография». Он узнал о своих студентах довольно много. У старшего негра был трехлетний сын.

— Гарный хлопчик, — гордо подчеркнул тот.

Немолодая дама, которая единственная из всех оказалась коренной борункой, была разведенной бабушкой. На самом деле было ей семьдесят два. Раз в год по неделе она живала у трех взрослых дочерей, причем отзывалась о каждой из них критически.

Остальные два белых борунца были венграми. «Зачем их принесло в такую даль изучать русский язык?» — недоумевал Олег.

Оказывается, он и она, Дьердь и Котолин, тут же переименовавшиеся в Юру и Катю, учились в Сегедском университете, куда пришли две борунских стипендии. Помыкавшись здесь на разных отделениях филфака, они прибились к славистике, которой занимались и в Сегеде. У Кати в Венгрии остался муж, тридцатилетний владелец небольшой пивоварни. Детей у нее не было.

— А вы женаты, Олег? — поинтересовалась она.

Все оживились. Олег раскрыл рот, чтобы сказать, но сразу этого сделать не смог. Он трижды перечитал свой собственный ответ, который на этот раз автор не забыл напечатать черным по белому — после обязательного тире. Пожал плечами и сухо произнес его, как бы не приветствуя любопытство к своей персоне:

— Нет.

И сразу стал блекнуть целый круг воспоминаний. Шутка ли, забывался кусок жизни! Как на потускневших фотографиях с трудом различал он теперь себя и жену. Вот они с Мариной в Ялте, вот улыбаются в лесу фотоаппарату, поставленному на пне, а вот со строгими лицами стоят перед свежевыстроенным домом, в котором им дали крошечную квартирку... После этого прочитанного «нет» Марина больше не приходила ему в голову. Он вызывал ее в воображении, звонил домой, писал электронные письма. Но в ответ на свое стремление ощущал явное противодействие! В воображении она возникала сердитой и корящей, так что больше вызывать не хотелось, с телефонными звонками автор вообще расправился хулигански, указав: «никто не брал трубку». Как это не брал? А где же она жила, если не дома? На двадцать Олеговых посланий пришел наконец единственный электронный ответ: «Не надо больше писать. Завтра улетаем с Игорем на Канары». Игорь был Олегов однокурсник по химфаку, владелец небольшой, но бойкой фирмы, торгующей лаками и красками.

Нет, но какова повесть! Стало даже неприятно. И если бы не загорелся интерес, к чему же это все приведет, Олег захлопнул бы книгу, непременно захлопнул!

После первых занятий студенты, к его удивлению, не разбежались, и Олега взяли на полставки на какие-то мизерные деньги.

Оля была довольна.

— Большое начинается с малого! А ты всегда был мальчик способный!

Мальчик! Но он не стал напоминать ей, что ему скоро сорок, что виски седые. Он хотел сказать другое: «Давай вызовем сюда маму!» Но вместо этого ему пришлось произнести ничего не значащую фразу о том, что пиво здесь вкусное. На миг возмутившись, что его как бы заставили похвалить пусть даже и вправду хорошее пиво, он буркнул:

— А вот малиновое варенье ничем не пахнет! Не то, что мамино.

Впрочем, через минуту он вспомнил, что мама не читает книг, сильно в них разочаровавшись, и шансов обратиться к ней напрямую все равно было немного.

Сестра купила ему, как университетскому преподавателю, новые ботинки на распродаже. Затем пришла очередь джинсов и свитера модной неопределенной расцветки. Он стал неотличим на улице от других прохожих, но не мог понять, обрадовало его это или огорчило.

Завкафедрой, добродушный старый борунец, вопреки официальной кампании вовсю куривший, пригласил его на ленч. Сказал, что после длительного спада интерес к русскому языку понемногу начал расти. Не исключено, что в следующем семестре ему дадут вторую группу студентов. Так и сказал: «Не исключено», — мило козырнув знанием оборота. Не согласится ли Олег в ближайшие каникулы съездить со студентами в Петербург? Заведующий сам туда собирался, но жена упросила слетать с ней в Малайзию.

Сердце екнуло. Он не торопился отвечать, боясь, что автор помешает, как мешал уже не однажды. Но в тексте, слава Богу, стояло:

— Конечно!

Котолин — Катя, — уже два раза задерживалась после занятий, расспрашивая Олега о России, в которой ни разу не была. Любят ли русские петь? Почему они пьют мало сухого вина? Есть ли в России колдуны? Вопросы были не такие уж дурацкие. На многие из них нелегко было ответить. Тем более что нужно было изо всех сил стараться не смотреть на ее светящиеся коленки.

Она спросила, как русские относятся к смерти.

— С уважением, — усмехнулся он, а сам про себя задумался: а все-таки?

У деда, деревенского человека, собственноручно сколоченный гроб семь лет стоял в ожидании, прислоненный к стене, пока наконец не принял горизонтальное положение навсегда. Бабушка прожила потом еще четыре года, но постоянно вздыхала и упрашивала Господа прибрать ее. Олег, весьма беспечный в религиозных вопросах человек, тут возмутился и сделал ей замечание:

— Слушай, по-моему, это грех! Не ожидал этого от тебя, женщины очень правильной. Господь дал тебе жизнь, он и заберет ее, когда сочтет нужным.

Вспоминал он и об исторических воинах, надевавших перед сражениями чистые рубахи, как на праздник. Но это было давно.

Отец и мать не особенно боялись старухи с косой, честно падали в инфарктах и увозились «Скорой помощью». После одного такого увоза отец не вернулся.

Но Олег и Ольга смерти побаивались. Ольга в России вообще после девяти не выходила на улицу, опасаясь бандитизма. У Олега причина была своя. Однажды его, задумавшегося, буквально выдернул из-под колес автомобиля прохожий. Назвав шофера сволочью, а Олега кретином, спаситель тотчас исчез в толпе, оставшись безымянным. С тех пор в уголке души появился и зажил страшок, что все может вот так, в момент, и кончиться. Правда, боялся Олег не столько того, что умрет, сколько того, что ничего не успеет. Чего же он не успеет? Это оставалось неизвестным абсолютно. Не успеет чего-то эдакого, скорее сердечного, чем умственного.

Вообще с недавних пор в России все всего забоялись. Безработицы, бедности, болезней, а также друг друга.

Туристы в страну, где в городах иногда постреливают, стали ездить поменьше, но студент всегда был человеком отважным. Для поездки насобиралась группа в шесть человек. Был один студент-физик, был аспирант с богословского факультета. Записались и Котолин с Дьердем.

2

Внезапно Олегу сделалось катастрофически скучно. Это был приступ знакомой российской болезни, которая не излечивается, а переживается.

После занятий он зашел в кафе. Было еще светло, но на столиках горели свечи, приманивая таинственным пламенем прохожих, как мотыльков. Олег сел у окна и со всею прямотою пустился в горькие размышления.

Ситуация складывалась непростая. Здесь приятно. Автор пишет легко, как птичка щебечет. Но не слишком ли он поверхностен? Да он, пожалуй, обыкновенный гедонист! Изображает срез розовой касслерской ветчины в белоснежном обрамлении, словно закат с облаками. Прямо-таки восторженно пропитывает улочки города пронзительным ароматом кофе. А с какой любовью он расписывал букеты разноцветных женских трусиков и лифчиков в супермаркете, откуда Олег еле выбрался, натыкаясь за каждой дверью на все новые и новые отделы шуршащего богатства!

Некоторые претензии на духовность обнаруживаются в изображении Кати. С этим нельзя спорить. Но этого слишком мало на фоне всего остального. И потом, что за тайную игру он ведет с персонажами? Если уж он оставляет пустую строчку, то почему не дает Олегу резануть то, что тот думает? Нежизненно это, не говоря уже о том, что ущемляет персонажей в правах.

Нет, должно быть, настала пора эту книгу закрывать. Дел невпроворот. Он с сожалением посмотрел на чашечку с оставшейся капелькой эспрессо, на несколько изящных печеньиц в тарелке рядом и прикрыл глаза, мысленно прощаясь с уже полюбившимся теплом неизвестной страны.

Представил себе, как через миг сделает усилие и захлопнет книгу, оказавшись на родном диване с огромными желтыми цветами на неправдоподобном коричневом фоне. Будет просматривать конспекты завтрашних уроков, дожидаясь Марину, которая в последнее время стала задерживаться на работе. Вглядится в резко подчеркнутый темными домами огненный закат.

Кстати, а кто автор этого мягкого и расслабляющего произведения, заслонившего суровые жизненные реалии? Название он помнил, оно было странно-интимным, то ли сентиментальным, то ли даже нагловатым: «Повесть о тебе». Даже усмешку вызвало. Но автор? И тут он вспомнил: в книге поразило именно то, что имени автора он не обнаружил. Ни на обложке, ни на корешке. И даже на последней странице, где, напечатанный мелким шрифтом, тот должен был бы наконец появиться, автор отсутствовал начисто. Олег на это и купился, приобретя «Повесть» как курьез, написанный (или не написанный) никем.

Все еще сидя в своем воображении дома на коричневом диване, он продолжал так же сидеть в борунском кафе с закрытыми глазами, размышляя о том, где же открыть их, свои глаза: в России или в Борунии. Наступали сумерки, он это чувствовал кожей. И тут он понял, что должен дать автору шанс. Может, тот все-таки сумеет зачерпнуть в реальности что-нибудь более достойное, чем хорошие напитки, спокойствие и комфорт. Кроме того, сюжет скоро и так приведет Олега на родину. Посмотрим, что из этого получится! Захлопнуть всегда успеем.

Он открыл глаза, окунаясь все в ту же борунскую жизнь. Забавно: а если бы ему пришло в голову остаться здесь навсегда? Вообще-то, конечно, ни за что, но чисто теоретически? Впрочем, теоретически тоже невозможно! Как автор сведет тогда концы с концами? Перепишет его прошлое, как он уже начал делать, вычеркнув Марину, словно ее и не было? Да я не соглашусь! Пусть берет кого-нибудь другого, более покладистого или по-настоящему неженатого. И Марину не забуду никогда, хотя никому не скажу о ней ни слова. Да у меня и паспорта нет ни российского, ни борунского, кстати! Живу, можно сказать, на нелегальном положении!

Главное, что вынес Олег из этого приступа тоски, было сильное желание почаще схватываться с автором и проводить свою точку зрения. Он шел по вечерней улице и обдумывал, какими путями здесь можно было бы добиться успеха. А возможности были! Во-первых, то, что автор иногда деликатничает, разрешает Олегу самому сочинить реплику. Правда, не всегда он потом соглашается, но надо не теряться, а в случае отказа предлагать новый вариант, не менее полезный для Олега. Короче говоря, следует детально спланировать линию поведения вплоть до четких алгоритмов на разные случаи жизни. Тут можно такого достичь — лишь бы фантазии хватило! Скажем, на тот же вопрос: «А кем вы собираетесь работать, Олег?» — можно было бы ответить совсем иначе: «Выучу язык и буду менеджером». Глядишь, и был бы сейчас директором какой-либо бойкой фирмочки! И по-борунски бы журчал.

Впрочем, Олегу не очень нравилась профессия менеджера. Просто сейчас все в нее как-то очень массово побежали, ну и он тоже подумывал, стараясь не отстать от современников.

Вторая возможность давно уже приходила ему в голову, но как-то мечтательно, а не серьезно. В повести иногда встречались куски, обнимающие довольно большой промежуток времени, но подробно его не описывающие. Например, такой: «Он пришел домой, выпил невкусного чаю в бумажных пакетиках, за который наговорил Ольге неприятных слов, так что она, словно дома, онемела минут на пятнадцать. Наутро проснулся поздно и лежал в кровати до одиннадцати часов».

Вот, пожалуйста! А как прошел вечер, да и, с позволения сказать, целая ночь? Можно было бы в варьете сходить или посидеть с Котолин в ресторане. Тут целый фейерверк возможностей! Нужно попытаться использовать эти промежутки, они законное его время, которое не пожелал никак осветить автор. Олег мысленно назвал их «зазоры свободы» и даже засмеялся вслух, потому что ему понравилось. Он уже стоял на автобусной остановке, но невозмутимых борунцев его смех ничуть не удивил.

Или вот еще одна возможность... Не произносить реплику, которая не нравится. Не произносить, хоть лопни! И посмотреть, что будет. Вышвырнут из повести? Пусть попробуют... Правда, это уже означало прямой конфликт. И хотя тихий Олег порою мог быть бешено смел, он отложил эту возможность на крайний случай.

Подошел автобус, и Олег поехал на свою чистую и правильную окраину. Он решил теперь вглядываться в строчки еще более медленно и тщательно, чем он делал это до сих пор. Надо выискивать те самые «зазоры свободы».

С детства он читал книги внимательнейшим образом, выпивая все их слова до капли. Лет в четырнадцать пришло время чтения в разном темпе. Пейзажи хотелось пробегать побыстрее, а на событиях задерживаться, но получалось почему-то наоборот. Пейзажи тянулись, как долгие леса и поляны в окне вагона, а события были редкими, полными жизни и огней станциями, которые проскакивали моментально. Ему нравился Тургенев, но, продираясь сквозь описания природы, он одуревал. Однако пропустить пейзаж, пролистать его казалось святотатством. Как это можно отмахнуться от восторгов мудрого классика, взволнованного лесной поляной! Кроме того, Олег не мог отделаться от мысли: а вдруг именно там, в траве, под листом какого-нибудь одуванчика, во рту только что прыгнувшей и застывшей навеки лягушки деепричастного оборота, торчит серебряный ключик, без которого не понять диковинного замысла автора?

Потом он научился делать и это: пролистывать. Хладнокровно игнорировались не только описания дней, вечеров и всяческих времен года, но и изображения комнат, домов и улиц. Что нового можно сказать об утре? Он выбрасывал сотни свежих, нежных, розовых утр. В этом отношении хитер был Достоевский: пейзажей у него почти нет, а романы огромны. Попробуй, одолей собрание его сочинений! Между тем в юности наш герой ставил было себе такую цель. Он осмелел лишь к тринадцатому тому и начал пропускать в «Подростке» некоторые диалоги, если они, по его мнению, были второстепенными. Как вспомнишь, до сих пор перед писателем неловко. Позже, правда, «Подросток» стал любимым романом, и Олег с удовольствием бродил по его закоулкам, обнаруживая незнакомые места.

Но вернемся к милой Борунии. Ужиная с Ольгой (чай был листовой и какой-то живительный), он сказал, что группа для поездки в Петербург уже набирается. Однако Ольга была рассеянна, упоминание о России оставило ее равнодушной. Сославшись на усталость после дежурства, она ушла спать.

Следующий абзац начинался словами «Наутро Олег проснулся...». Усилием воли он притормозил разбег по строчке. Вот оно! Зазор! Целая ночь! Но только надо действовать максимально осторожно.

Воля, действительно, требовалась большая. Нужно было не прерывать чтение, — это могло привести к неизвестным результатам (всего вероятнее, вылетишь из повести, вот и весь эксперимент). И нужно было не засыпать. Требовалось все время иметь в виду это «наутро», держать его перед глазами, быть готовым повиноваться ему в перспективе. Но при этом потихонечку попытаться, глядя на него, заняться только собственной, только его, Олеговой жизнью, перестать тянуть лямку повествования.

Отпугнув накативший было сон, он лежал на диване в гостиной с выключенным электричеством. В ночном полумраке виднелся шкаф, безмолвствовал темный телевизор, лениво выгибало подлокотники кресло. Олег осторожно высвободился из-под одеяла, сел. Удалось! Простые действия, которыми он никому не был обязан, от души обрадовали его. Осторожно одевшись, он отправился на кухню (она же столовая). Ему не терпелось тихонечко разбудить Ольгу, чтобы пошептаться, поделиться с ней своим открытием. Они все-таки свободны! Ну, конечно, не совсем, не абсолютно, а, скажем, так: они немножко свободны! Тоже немало.

Он постучал в дверь ее спальни. Потом погромче. Бедная Оля спала так крепко, что это было бесполезно. Нужно было потрясти ее за плечо, как когда-то, когда он по маминой просьбе будил ее, чтобы не опоздала в политехнический институт.

Войдя в комнату, он, к своему изумлению, обнаружил, что кровать Ольги пуста. На всякий случай потрогал, убедившись, что кровать аккуратно застелена пледом. Он беспомощно выговорил:

— Оля...

И тут же спохватился и умолк, опасаясь, что автор невидимой тенью присутствует где-то рядом и слышит его.

Потом он в темноте пил воду на кухне, думал: «Наверно, она давно догадалась! А мне не говорила... Хитрюга!»

Удивление сменилось обидой. Ну и пусть! Свобода есть свобода! Можно, наконец, и одному в баре посидеть.

Ночных ресторанов на окраине не было, но он как раз успел на автобус в центр. Заказал большую рюмку местной водки на тридцати травах, прожигающей до озноба. Но не пилось, не радовалось ему в эту ночь. То ли из-за Ольги — где все-таки она шляется? — то ли из-за чрезмерного волнения: неужели свободен?

Он обнаружил, что забыл надеть часы.

— Три часа, — лаконично ответствовал бармен.

Олег поразился, как быстро побежало время!

Это оттого, что он на свободе? Или это козни автора, специально убыстряющего те кусочки времени, которыми он не интересуется?

Во всяком случае надо было отправляться домой. Один раз в час ходил ночной автобус.

3

Наутро он проснулся от головной боли из-за недосыпа. За завтраком на сестру смотрел со скрытым порицанием.

— Почему ты на меня смотришь, словно я в чем-то виновата? — возмутилась Ольга.

— Я тебе потом объясню, — хмуро сказал он.

День предстоял насыщенный. В университете ждали два занятия и консультация.

Стоп! Занятия начинаются только в три. Вот прекрасная возможность выскользнуть из-под авторского ока и объясниться. Олег даже замер. Впереди засияли не тронутые автором полдня! Он быстро собрался и вышел из квартиры вместе с Ольгой.

— Куда ты так рано? — удивилась она.

Он прижал палец к губам и прошептал, что решил посидеть с ней в кафе. Ей передалась его таинственность, и она шепотом ответила, что очень рада.

Они зашли в первое же попавшееся кафе, причем Олег потащил ее в дальний угол, где было потемнее. Она шла покорно, но смотрела на него удивленно. «Неужели не знает про автора и про свободу?» — думал Олег.

Он сразу раскрыв карты:

— Я знаю, что тебя ночью не было дома.

— Ну и что? Я человек взрослый, — обиделась Ольга.

— Я не собираюсь влезать в твою личную жизнь. Оля, ты знаешь, как я к тебе отношусь... Но предупредить ты могла бы? — вскричал он, зная, что так сделал бы сейчас их отец.

Официантка, стоявшая вдали, взглянула на них.

— Предупредить? Да это чудо, что ты вообще заметил. Ты давно уже не замечаешь меня, голубчик, — она не любила слово «Олежек» и вместо этого говорила «голубчик». — Для вас всех я тихая, удобная женщина, мною вам всем доставляется горячее питание, чистое белье, новая одежда. Говорю я ласково. Обижаюсь безопасно. А у меня, между прочим, есть, как говорится, душа и сердце!

— Олечка, я же понимаю! И всегда тебя понимал. Я первый догадался, что тебя нельзя обижать!

— Ничего ты не понимаешь... Влюбилась я! Мне не до предупреждений. Ты душ принимал вчера, — он позвонил. Ты спать пошел, а я побежала.

Олег совершенно растерялся. Просто хлопал глазами, как последний идиот. Не нашел ничего лучшего, как спросить:

— А как же Яночка?

— Что Яночка? — спросила Ольга с усталой тоскою. — Ты в своем уме? Да кому я там нужна, если я здесь? Я хороша была, пока создавала уют, проявляла заботу. Нет меня там, — и забыта. Плохо другое: я и тут — средство.

— Почему средство? Я же помогаю тебе: стираю, посуду мою, за продуктами хожу.

— Я о другом. Вот ты читаешь эту дурацкую повесть. Скажи честно: много обо мне написано?

Олег помялся. Оля, не дождавшись ответа, продолжала:

— Только в самом начале, правда? Ночного сторожа какого-то подсунул... У меня такое ощущение, что я нужна была автору, чтобы тебя сюда затащить. И все! Потом он потерял ко мне интерес... Он жизнь мою коверкает, как хочет! — заплакала она.

— Нет! Ты ничего не понимаешь! — заволновался Олег.

Она действительно не понимала. Он медленно, буквально на пальцах, начал объяснять ей свою теорию. Вот герой, вот автор. Пусть непонятный, но все-таки автор. Автор изображает героя, изобретает ему фасон одежды, характер, голос, даже нос. Или из жизни заимствует. Потом отправляет героя куда-нибудь: на улицу, в гости. Может столкнуть с кем-нибудь, спровоцировать драку. А сам смотрит: а что, дорогой мой герой, при этом у тебя внутри? С какой частотой у тебя сердечко стучит? А помещу-ка я тебя еще в одну трудную ситуацию. Например, любимая не пришла. И телефон ее молчит. А какие мысли тебя в это время посещают? Ты злишься на нее или самокритикой занимаешься? Или вдруг понадобится нашему неутомимому экспериментатору выяснить, напьется ли персонаж, если лучший друг над его замечательной идеей в один прекрасный день надсмеется? И сколько он тогда выпьет? И будет ли закусывать? Одним словом, герой всегда под наблюдением, всегда под контролем!

— Да, я читаю сейчас в основном про меня, — согласился Олег. — Если ты думаешь, что это доставляет сплошное удовольствие, то сильно ошибаешься. Читаю с интересом, но то и дело испытываю боль. Автор держит меня в крепких рамках и из них не выпускает. А ты знаешь ли, что Маринка улетела с Игорем на Канары?

— Марина? — ахнула сестра. — Да он просто негодяй, твой автор! Не творец, а разрушитель, настоящий преступник! И тебе жизнь сломал? Бедный ты, бедный... — взяла она Олега за рукав.

— Погоди, — отмахнулся тот. — Не все так плохо. Я давно подозреваю какую-то тайную игру с стороны сочинителя. Может быть, не все, что он тут накрутил, правдиво. Во всяком случае, про Маринку до конца не верю, хотя, конечно, все может быть. Но я хочу сказать о другом. Мы под контролем, да. Но у нас есть зазоры свободы. Вдумываясь в текст, я понял, что у меня как у персонажа в жизни есть пустоты. Скажем, написал он: Олег с Ольгой позавтракали. А в следующем абзаце уже вечер, и мы с тобою гуляем в парке. Здрассте, а день-то куда подевался? Я считаю так — этот день мой. Я имею право использовать его совершенно, как хочу. Это мое законное время, отпуск. Поработал я на вас героем, господин автор, а теперь, извините, отгул!

Олег разгорячился, забыв, как осторожничал в первых шагах на воле вчера вечером, да и сегодня утром. Но он мог бы и самому автору сегодня бросить в лицо эту фразу, потому что он избавился от страха. Олег понизил голос только после того, как заметил, что официантка опять косо взглянула на них. Она тихо говорила по телефону.

— Теперь ты понимаешь, какое везение, что автор о тебе упоминает редко? Сколько свободы тебе предоставлено в результате? Бери же ее! Живи как хочешь, куда сердце увлекает! Люби, черт с тобой!

Олег почувствовал, как после этих слов под ложечкой что-то сладко ухнуло и провалилось в какую-то пропасть.

— Скажи хоть, кто он? — тихо попросил он.

Сестра мгновенно расцвела.

— Знаешь, он красавец! Ростом немного не вышел, но сложен хорошо. Умный, резкий, даже слишком резкий иногда. А как сверкнет глазом на меня — душа замирает. Он итальянец. Зовут Массимо, Максимка, значит.

— Познакомь как-нибудь.

— Видишь ли... — растерялась Ольга. — Тут есть одна проблема. Он занимается не очень обычными вещами.

— То есть?

Ольга мучительно пыталась объяснить, запинаясь и путаясь в словах.

— Тебе может не понравиться. Он иногда... пограбливает.

Поняв, наконец, что такое она сказала, она зарыдала.

— Преступник он, Олег. В преступника влюбилась!..

Тут уже у Олега и слов не нашлось. Хорошая, удобная жизнь рушилась, не успев еще толком наладиться. Рушилась не просто Олегова и Ольгина жизнь, но весь мир непоправимо поехал куда-то с установленного места.

Ольга, чувствуя, что перегрузила его бедную голову, стряхнула слезы, стала пудриться. Она оглянулась, чтобы подозвать официантку, но та еще говорила по телефону.

Вдруг Ольга решительно достала купюру, положила ее на стол и сказала негромко:

— Нам нужно быстро уходить.

— Мы не договорили.

— Я точно не поняла, в чем дело, но официантка звонит в полицию. Лучше уйдем.

Ольга довольно ловко говорила по-борунски и еще лучше понимала.

Олег неизвестно почему тоже почувствовал волнение и заторопился за сестрой, оглядываясь по сторонам.

Автобус, на который они сели, как раз повернул за угол, когда у дверей кафе остановилась машина. На ней было написано «Неотложная критическая помощь». Два человека в похожих синих костюмах зашли в кафе и вскоре снова вышли.

Неторопливо достали сигареты, закурили, и один сказал на чистом русском языке:

— Идиоты чертовы! Совсем роман завалят. И так сюжет еле-еле складывается, так они еще и тянут каждый в свою сторону! Та за итальянцем бегает. Этот в ночной бар потащился. На волю захотелось, видишь ли! А автор тоже хорош! Надо его одернуть основательно. Распустил персонажей! И жанр не контролирует. Да какой тут вообще жанр? Каша, а не жанр!

Его коллега, видимо, соглашаясь, что-то тихо проворчал по-борунски.

4

После занятий как-то само собой получилось, что Олег с Катей вместе вышли из университета. Перед филфаком была зеленая поляна, потом небольшое озеро, окруженное деревьями, а дальше начинал шуметь город.

— Олег, вы любите Борунию?

— Как сказать... Как можно относиться к стране, которая тебя приютила, дала кусок хлеба, покой? И при этом не требует, чтобы человек ходил с транспарантом, на котором было бы написано, что она добрая и хорошая! Конечно, я ей благодарен.

— А как вы здесь оказались?

— Сестра позвала, — сказал Олег, не вдаваясь в подробности.

Катя на подробностях не настаивала.

— Я просто хотела узнать, есть ли для вас что-то привлекательное в Борунии и борунцах.

— Борунды, по-моему, мужественные и упорные люди. Все борцы и одиночки. Как жизнь ни била бы борунца, он спокойно продолжает ткать свое семейное благополучие. В любой ситуации! Даже погибая. На борту тонущего корабля он позвонит по мобильному телефону жене или дочери, сообщив номер собственной страховки от несчастного случая, которую мимоходом оформил много лет назад. «Сюрприз, дорогая», — улыбнется он.

— Но заботиться о благополучии так естественно!

— Да? — удивился Олег. — Мне казалось, что российскому человеку это не очень свойственно. Заботиться о благополучии — это все равно что постоянно думать о будущем. А думать о будущем у нас всегда считалось чем-то сродни трусости. Это не то чтобы общественное мнение, оно как раз может быть очень даже такое... сберегательное, особенно сейчас. Но существует такая мифология характера, или, точнее, автомифология, что человеку необходимо в любой ситуации выкладываться полностью, не на шутку. Запил — так становись бомжом. Врешь — так ври так, чтобы самому с удивлением поверить в собственное вранье. Влюбился — так отдай любимой все свое без оглядки, чтобы она им владела навеки. Впрочем, это касается и денег: богатеешь, так отхватывай миллиарды. А иначе — зачем?

Он заметил, как блестят Катины глаза, и замолчал, потому что залюбовался.

— Зайдемте в кафе, — предложил он.

В Борунии не принято платить за даму, но он, смущаясь от того, что делает неприличное, все-таки настоял, чтобы заплатить.

Сразу после того, как они сели, Катя положила ладонь на Олегову руку.

— Вы все время один. Почему?

Далее шла незаполненная строчка. Автор опять забавлялся. Ставил очередной эксперимент, ожидая слов, которые родятся сейчас у бедного подопытного персонажа.

«Он где-то тут, поблизости! — подумал Олег. — В такие моменты он всегда где-то тут».

Он медленно — так, чтобы Катя подумала, что он не вглядывается вдаль, а подбирает слова для ответа, — посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую. За столиком слева заметил угрюмого, бритого наголо мужчину лет пятидесяти, тянущего красное вино, а справа — рослую блондинку, закуривающую сигарету. Блондинка тут же улыбнулась ему, причем довольно наступательно.

Ощущать нежную Катину ладонь на своей руке было приятно, но отвечать что-то было уже пора.

— Катя, а вы знаете, что вы мне нравитесь? — вдруг сказал он.

Автор эту реплику сказать допустил. Видимо, такой ответ не шел вразрез с его представлениями о правде жизни, а также с дальнейшими планами развертывания событий.

Теперь Катя должна была отвечать и тоже медлила. Олег опять взглянул на бритого. Тот обернулся к нему и неожиданно поднял бокал вина, словно приветствуя. Крупная блондинка, в свою очередь, снова отпустила Олегу улыбку и даже кивнула. Неужели кто-то из них и есть автор? Боже мой!

— Что вы все по сторонам смотрите? — строго спросила Катя. — Боитесь вы меня, что ли?

— Немножко боюсь, — честно ответил Олег.

Как ему было не бояться? Страхов насчитывалось даже несколько. Например, завкафедрой за кружечкой пива рассказал ему недавно трагическую историю о профессоре Толботе и студентке Жанне.

Профессор Толбот был известным занудой, появлявшимся на лекциях не в свитере и джинсах, а в костюме с галстуком. Помимо того что он носил подобную, можно сказать, вычурную одежду, он еще удивлял тем, что беззаветно любил факты. «А здесь-то что странного? — скажете вы. — Он же ученый!» Ох, не все так просто с этими учеными. Это только кажется, что ученый изучает себе что-то и в ус не дует. Ученый вам не просто обыкновенный мужик, только немного поинтеллигентнее, — он является представителем науки. А наука развивается неровно, не так, как мчится поезд в степи. Как многие сложные явления в нашем мире, она развивается скорее по синусоиде, ставя во главу угла то одно, то другое. В одни времена наука проявляет повышенную любовь к фактам. Она собирает их, как старатель золотой песок, тщательно сортирует и классифицирует: мелкую крупинку кладет с мелкой, среднюю со средней, — желтенькую с желтенькой, красненькую с той, что покраснее. В другие времена в моду вдруг входят идеи. Даже неважно какие, лишь бы смелые. Факты, конечно, необходимая вещь, но идеи кажутся симпатичнее, в них тепло, вкус жизни, биение сердец.

Конечно, идеи и факты существуют всегда. Но во времена фактов обычно происходит так, что несколько фактов, после тщательного рассмотрения, порождают одну идею. Во времена идей, как правило, картина становится другой: каждый факт порождает добрый десяток идей.

Поскольку в нынешнее время в науке господствуют идеи, то профессор Толбот с его многочисленными фактами был не очень популярен. Но те, кто записался на его курс, вынуждены были с этим мириться и с горем пополам сдавать занудный экзамен.

Жанна была симпатичным, робким существом не без способностей. Но зачем она выбрала курс профессора Толбота по немецкой литературе, никому неизвестно. Зачем ей понадобился мятущийся Гельдерлин? А если добавить, что Толбот требовал читать немецкую литературу на немецком же языке, то даже Томас Манн, знаете ли, не каждому окажется по силам. Не говоря уже об Иоганне Вольфганге Фридрихе Гете.

Жанна немецкий язык, мягко говоря, не очень любила, поэтому он (в, сущности, абсолютно не виноватый) сыграл в этой драме некую зловещую роль. С немцами всегда так! Мечтательные, чуть-чуть наивные, они постоянно вляпываются в какие-то жуткие истории, вплоть до того что вдруг пригвождаются к позорному столбу в качестве чумы двадцатого века.

Помимо немецкого языка, другая причина драмы заключалась в том, что Жанна профессору Толботу нравилась. Что тут темнить! Чем-то она отвечала дремлющему в его душе идеалу борунской красавицы. Первая и единственная Толботова жена ничему такому не отвечала. Она ушла от супруга давным-давно, не вынеся царящей в доме германской атмосферы, которая заключалась, в частности, в огромном количестве музыки Генделя, проникавшей даже в кухню.

Жанна нравилась Толботу, это правда. Но в этом заключалась единственная его вина. Иначе говоря, хотя она ему нравилась, но он к ней не приставал! Да, не приставал! Завкафедрой повторил это слово дважды, с каким-то пафосом, снова вызвав уважение Олега знанием тонкостей русской речи.

Толбот черпал в Жанне вдохновение, смотря на нее на лекциях то от стола, то от окна, то со стула, на который он вспрыгивал, рассказывая о периоде «Штурм унд Дранг». Что-то эллинское видел он в ней, что-то от пугливой дриады, случайно попавшей в цивилизованный мир.

Однако несмотря на эти завораживающие реминисценции, он никак не мог поставить ей положительную оценку на экзамене, потому что она катастрофически не знала немецкого и, следовательно, доподлинно не могла оценить даже очевидную музыку первой строчки гейневской «Лорелеи»: «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin»^[1].

Стоит отметить, что незнание Жанной немецкого еще не говорит, что она была тупа. Она всерьез восхищалась графикой Пикассо, а из писателей предпочитала французов. Кроме того, она обостренно чувствовала социальную несправедливость.

Шла середина семестра. Жанна никакого доклада еще не сделала и темы для курсовой работы еще не выбирала. Толботу ничего не оставалось, как вызвать неорганизованную студентку в свой кабинет, чтобы как-то воздействовать на нее. Он начал предлагать ей самые заманчивые темы: «Античность и Гете», «Античность и немецкие романтики», надеясь, что, окунувшись в греческую мифологию, она сама натолкнется на мысль, что она — дриада, вдруг попавшая в современность.

Однако Жанна отказывалась и просила тему попроще. Что-нибудь вроде «Гюнтер Грасс в переводах на борунский». Толбот такие примитивные ходы отвергал (хотя чуть было не предложил сгоряча тему «Античность и Гюнтер Грасс», чем мог приятно удивить современного прозаика), и у чувствительной девушки появилось ощущение, что к ней придираются. Однажды, во время одного из толботовских занудных пассажей ей показалось, что у нее на коленке лопнула нить на зеленых колготках. С борунскимиколготками это бывает редко, но все же бывает, и поэтому Жанна, расстроившись, совершенно забылась и стала потихоньку поднимать и без того короткую юбочку, чтобы рассмотреть, каких границ достигло бедствие. Вдруг она, сидящая в кресле, заметила отчаянный взгляд Толбота, уставленный на ее превосходные ноги. Она вспыхнула и вскоре попрощалась. Но пришлось приходить снова, от экзамена-то никуда не денешься.

Жанна поняла, что тот взгляд был не единственный. Но вместо того чтобы прийти к мысли, что все это оттого, что она похожа на дриаду, она сделала вывод, что становится жертвой сексуального террора. Жанна теперь являлась к Толботу наэлектризованной и все время ожидала, что он на нее набросится.

Профессор, наверно, и действительно начал доходить до безумия от ее чудесной фигурки и почти полного непонимания немецкой литературы. Иначе нечем объяснить ту дикую фразу, с которой он однажды обратился к Жанне:

— Сейчас еще около трех часов. Не могли бы вы съездить со мною в лес?

«Вот оно! — сердечко дернулось Жанны. — Значит, правда! Вот как, значит, достаются экзамены!»

— Зачем? — спросила она с достоинством.

— Мне нужно снять вас обнаженную среди деревьев.

— И тогда вы поставите мне хорошую оценку? — злобно-иронически спросила она.

— Ну что вы... Это нужно заслужить. Давайте лучше я предложу вам другое: с понедельника я начну заниматься с вами немецким языком.

Этого Жанна перенести не могла. Толбот издевается над ней, он собирается унизить ее, превратив в свою послушную вещь! В свою рабыню! За фотографирование обнаженной (и еще неизвестно, только ли фотографирование) она получит только уроки непонятного немецкого языка, и только за безраздельное удовлетворение его сексуальных желаний, очевидно, может рассчитывать на благополучный экзамен.

На лице ее показались слезы, и она выбежала из кабинета. Все подонки, все! Этажом ниже она остановилась ненадолго и попыталась прийти в себя. Она вырвала из блокнота листок и тщательно записала беспардонное предложение профессора, обрисовав заодно ситуацию, в которой оказалась. На психологических курсах она слышала, что письменное изложение неприятностей может облегчить боль. Однако, будучи зафиксированной, ситуация не только не отпустила ее, но стала жечь еще сильнее. Опять полились слезы. Университет! Так вот ты каков, храм знаний! Кому же тогда жаловаться, если сам храм проникнут ложью и грязью? Попробуй пожалуйся! Эти профессора всегда защитят друг друга! Как и у врачей, у них взаимоподдержка — дело чести!

Скомкав в кулаке записку, она, плохо соображая от душевной горечи, побрела дальше и неведомо каким образом оказалась у старинной башни, торчавшей за факультетом кибернетики. Когда строили комплекс зданий университета, то башню сохранили, по-борунски соблюдая уважение к старине. Но в данном случае лучше бы строители ее срыли до основания! Называлась она Башней Слез, и в старину девушка, если ее собирались выдать замуж за какого-нибудь противного и нелюбимого жениха, бросалась оттуда вниз, расставаясь с жизнью. Сто девушек, пожалуй, не набралось бы за семь веков существования Башни, но десяток определенно насчитывался. Туфельки Жанны без остановки отсчитали все 143 ступеньки, которые вели на верхнюю площадку. Но там она пошла далее. Ни разу не остановившись, а только плача и плача, она перешагнула через перила и распласталась у основания Башни, разбившись насмерть.

К профессору полицейские пришли тем же вечером. Узнав, что случилось, он по-настоящему тронулся и на все вопросы отвечал «да», не понимая, о чем его, собственно, спрашивают. Но до ареста дело не дошло, хотя он и предполагался. Той же ночью Толбот забрался на Башню Слез и бросился вниз, вослед своей милой дриаде.

С тех пор в университете преподаватели с большой неохотой подходят к студенткам ближе чем на полтора метра. Если же приходится давать студентке консультацию, то дверь кабинета, согласно секретному предписанию ректора, открыта нараспашку.

5

Катя уже в общих чертах знала эту историю, и пересказ Олега не вызвал у нее печали.

— Вы не похожи ни на сексуального террориста, ни на любителя античности. Кроме того, Толбот и Жанна — борунцы. Но вы же не борунец. И я не борунка. Мне кажется иногда, что они не чувствуют свободы. То есть у борунцев она даже и есть, но они не ощущают ее и не имеют вкуса к ней. Они в плену условностей и предписаний. А мы гораздо свободнее их и бесстрашнее, мы знаем вкус свободы, потому что мы слишком долго жили в рабстве.

Олег вздрогнул. Слова о свободе пробудили в нем страх номер два, точнее, не страх, а опасение, которое, впрочем, тоже его достаточно сковывало. С тех пор как он начал пытаться освободиться от воли автора, у него не проходило ощущение, что все, что он делает по авторскому слову, то есть по ходу развития сюжета, неверно, — в смысле это не его, не Олегово, а грубовато навязано ему все более распоясывающимся писателем. Вот что пугало его в отношениях с Катей: он не был уверен, сердце ли его это увлечено, или же он встречается с нею по долгу литературного героя, повинуясь влекущей вперед авторской строке?

Катя на самом деле ему нравилась. Но от этого все было только хуже. Приходилось решать вопрос, подлинно ли его чувство или он проявляет его в рамках жизни персонажа. Это превращало влюбленность Олега в кошмар, беспрерывно заставляя сомневаться в себе, искренен он или не искренен. Но еще и третий страшок добавлялся тут, совсем уже диковатый: не готов был Олег проявлять свои чувства напоказ, — будь они подлинные или даже навязанные ему. Контролирующее авторское око чудилось ему всегда и везде, и он просто ужасался, представляя себе, что его с Катей поцелуи будут описаны и мотивированы. А еще и самих поцелуев-то нет!

Официантка принесла два бокала красного вина.

— Почему? — спросил Олег. — Я не понимаю.

Может быть, это было неплохо, но он не заказывал.

— Это просьба господина за тем столиком — официантка деликатно посмотрела на бритого.

Тот уже поднимал свой бокал вверх и слегка кланялся. Олег и Катя подняли бокалы в ответ и отпили.

— Я знаю, что нравлюсь вам, Олег, — наконец ответила Катя. — Я приглашаю вас в гости завтра, на чашку чая. В семь часов.

Она хотела еще что-то сказать, но в это время бритый, улыбаясь, подошел к ним. Было бы невежливо не пригласить его за их столик.

Он с удовольствием уселся и стал напористо спрашивать:

— Неплохое вино, правда? Это «Каберне Шираз» из Австралии. Вы не борунцы? Откуда вы, господа?

Бритый Кате был почему-то неприятен, и она заторопилась. Но немедленно уйти было неприлично. Она достала ручку и стала что-то чертить на салфетке.

Отвечал в основном Олег. Да, они иностранцы. Из разных стран. Вино хорошее, хотя Олег из сухих вин предпочитает белое.

— Простите, а вы чем занимаетесь? — спохватился он.

И даже устрожил свой вопрос:

— Чем мы обязаны вашему вниманию?

— О-о, я просто люблю знакомиться. Но вопрос ваш очень уместен, моя профессия тут очень даже причем. Я журналист.

Катя встала.

— Простите, я срочно должна уходить. Олег, вот мой адрес, — она протянула исчерканную салфетку и пошла к двери.

— Вы знаете, у вас замечательная девушка! Но очень таинственная. Держу пари, что вы даже не знаете, какое дело так внезапно увело ее отсюда, — веселился бритый.

Олегу показалось, что тот насмешничает, но он не стал сосредоточиваться на этом. Надо было в конце концов выяснить, что перед ним за журналист такой. Еще ни разу ни один из борунцев не подходил к нему в ресторане. Здесь так не принято.

— О чем же вы пишете?

— Вы знаете, я свободная птица. Приобрел такое положение, когда сам могу выбирать темы. Пишу о людях. Об их делах. Об их интригах. Недавно заинтересовался борунско-русскими связями. Русская культура для меня как магнит. Когда читаю Достоевского, частенько плачу, поверители!

Олег подивился чувствительности журналиста, но в конечном счете только более насторожился.

— Видите вон ту даму? — понизив голос, говорил тем временем Джонни, успевший уже представиться, а также выведать у Олега его имя. Почему-то Олег назвал себя неохотно.

Джонни имел в виду как раз ту могучую блондинку, которая поглядывала теперь на Олега почти как старая знакомая.

— Эго моя жена Мария. Мы с нею ненавидим друг друга! Когда идем в ресторан, то садимся исключительно за отдельными столиками. Она тоже журналист. Двадцать лет назад я влюбился в нее без памяти. Десять лет мы жили вместе самым нежным образом, как две большие неуклюжие птицы. Она преподавала психологию (она проницательный, я бы даже сказал — пронзительный, — психолог), а я собирал материалы и писал статьи. И вдруг в один прекрасный день Мария мне говорит: «Ты знаешь, я тоже написала статью! О водопроводчике». К нам незадолго до того приходил водопроводчик, она целый час расспрашивала его о жизни, — описала в результате нудный рабочий день, колоссальное терпение, процитировала несколько его простейших шуток, — и решила, что статья готова! Назвала ее высокопарно: «Повелитель воды». Единственное там было занятное место: это как парень обнаруживал неисправность водопровода. Он приходил в квартиру и просил всех на десять минут замолчать и выключить телевизор и музыку. Потом оставался один в кухне, затворив двери, и открывал кран на всю мощь. Внимательно вслушивался в звон воды, бьющей в металлическую раковину. А через некоторое время преспокойно заявлял: «У вас в ванной возле самого пола не очень удачная труба. Она скоро прорвется. Настоятельно советую заменить. Кроме того, нужен новый бачок в туалете на втором этаже». Представляете, по звону воды ощущал водоносную систему всей квартиры! В старых домах на него молились, отмечала Мария в статье. Только из-за этого любопытного места я упросил редактора одной средней газетки опубликовать очерк. И что поразительно: он имел успех! Он понравился! Десятка два читателей, истосковавшихся по чему-то положительному в нашей серой жизни, прислали благодарности! А я почувствовал укол в сердце. Я же не лезу в психологию, думал я. Не пытаюсь преподавать в университете! Я всего лишь журналист. Зачем же отбирать у меня эту маленькую гордость? Но Мария только смеялась, даже не пытаясь меня успокаивать. Газетка заказала ей еще несколько статей в этом духе. Стали печататься один за другим «Повелитель телефонов», «Повелитель электричества» и даже «Повелитель садовых клумб»! Редактор ликовал. К жене пришла слава. Должен сказать, что в статьях Мария явно не дотягивала до своего собственного интеллектуального уровня профессора психологии. Но этого никому не было нужно... Любопытно, что она сохраняла те же нежные чувства ко мне, часто готовила что-нибудь вкусное, ясно улыбалась. Но я чувствовал себя с ней абсолютно незащищенным. Я искал в ее словах обиду и находил. А самое главное — то, что стало происходить ночами. Я абсолютно потерял к ней интерес как к женщине! После нескольких безуспешных попыток расшевелить меня она решила, что я переутомился, и предложила мне съездить на неделю в Финляндию. Я действительно знаю там место, где великолепная рыбалка. Но в этот раз мне не ловилось. Всю неделю я пил финскую брусничную водку, а когда вернулся, то сказал Марии, что ненавижу ее! Что все ее очерки предназначены для домашних хозяек! Что она ничего не приобрела, вторгнувшись в журналистику, а потеряла очень много! «Посмотрим!» — вспыхнула она. И тут началось... Она стала писать о людях и проблемах, точно идя за мною след в след, погружаясь в мои темы. И когда я заинтересовался русско-борунскими связями, она тут же принялась писать о них. Познакомилась чуть не с десятком русских писателей, — я не знаю и половины новых ее приятелей, — периодически берет у них интервью, вообще считается специалисткой по вашей литературе. Сотрудничает в уважаемой газете «Борунские литературные листки».

«Да, ребята, — думал Олег. — Не все ладно в вашем борунском королевстве. И чего бы счастливо не жить?»

— Написала про одного вашего автора, очень странного. Фамилия какая-то... Незапоминающаяся. Он занимается проблемами отношений писателя и персонажа. Он утверждает, что тут должна существовать определенная этика, и даже собирается ее разработать.

Олег вздрогнул.

— Давайте ее пригласим за наш столик, — предложил он.

— Она будет просто счастлива.

— Но вас это не обидит?

— Наверно, лучше позвать. Иначе она дома меня съест, да и вас потом все равно обязательно разыщет.

Как дама догадалась — неизвестно, но когда Олег повернулся к ней и вежливо привстал, дама немедленно — за миг до того, как он сделал приглашение! — согласно кивнула и сразу присоединилась к ним. «Какая... подвижная!», — подумал он.

— Я знаю много русских слов, — сказала она (разговор шел на английском), — и поэтому сразу ощутила к вам и вашей девушке симпатию. Вообще, вы очень миловидны.

Олег попробовал сделать выражение лица попротивнее. Блондинки ему, надо сказать, нравились. Что неудивительно. Но, право, до странности широкие плечи у этой дамы, а уж мускулы! Впрочем, борунки все очень спортивные и силы у них полно всякой-разной.

— Моя дорогая! — злобно сказал ей бритый. — Мы как раз говорили о тебе. И о твоих знакомых русских авторах.

— О, в России столько новых веяний! Вот, например, появилось модное течение — неподдельный реализм! Есть одна писательница — фамилию не выговорить, — она написала роман «Муравьи в океане». Совершенно реалистичный. Как она этого добилась? У себя в бассейне поместила специально заказанный деревянный корабль в полтора метра длиной, усадила на него пару сотен муравьев, приготовила им питание. Научного сотрудника наняла из энтомологического института, чтобы поддерживал ситуацию в рабочем состоянии. А сама начала описывать их жизнь. Несколько муравьев пометила светящейся краской, так чтобы можно было наблюдать даже ночью. Беготню бедных насекомых, обнаруживших в первый день, что вокруг вода, описала как панику. Несколько муравьев упало в воду, — она интерпретировала это как самоубийство. Изобразила роман муравья и муравьихи, несколько погрешив против законов природы (они там все самочки).

— Ей надо было однополую любовь изобразить! — буркнул бритый.

— Вот ты этим и займись! — парировала блондинка. — Ты ведь у нас знаток!

А потом повернулась к Олегу и ласково, даже как-то обволакивающе на него посмотрела.

— Ну? А вы?

— Что — я? — удивился тот.

— Чем вы занимаетесь в России? Что делаете здесь? Как попали в Борунию?

Олег хмуро молчал. То, как он здесь оказался, вообще-то не лезло ни в какие рамки. Как тут отвечать?

— Перед нами университетский преподаватель, так что помягче, Мария. Всегда ты прямолинейничаешь. Наверно, такова особенность всех бывших психологов, — ехидничал бритый.

Мария не обратила никакого внимания. Она не сводила глаз с Олега.

— Знаете, мне так хочется о вас написать! Вы словно созданы для роли героя: вдумчивый, а в глазах решительность. На лице эмоции так и играют. Вот меня, например, вижу, вы опасаетесь, а зря! Русских я люблю. Как автор статьи, я вас не обижу, всегда добра желаю своим персонажам. Предоставляю им полную свободу. Считаю, что автор и персонаж должны быть равноправны и относиться друг к другу тепло. Даже переспать друг с другом могут, что же тут такого! Только на пользу каждому пойдет! Да и как человек я мягкая и нежная, супруг подтвердит.

Олег с ужасом почувствовал под столом прикосновение ее энергичной и крепкой ноги.

— Поедемте к нам, голубчик! Вы увидите, что бояться совершенно нечего. Я чувствую, вам не хватает тепла. Я дам его вам! Вы разговоритесь, приоткроете всяческие завесы. Полежите у нас, отдохнете. Расскажете свои русские задушевности.

Бритый оживился.

— Вы знаете, Мария иногда дело говорит! Мы угостим вас великолепными винами, да и покрепче кое-что имеется. Мы отлично развлечемся втроем.

Он стал похлопывать Олега по плечу, уговаривая.

В России, может быть, тот даже поддался бы и поехал. Хотя бы для того, чтобы выяснить, что Мария имела в виду, говоря о свободе персонажей. Но у Олега была странная индивидуальная черта: очень уж он не любил, когда его похлопывают по плечу. Напиравшая под столом нога блондинки тоже решимости не добавляла. Он начал искать предлог, чтобы уйти, и, мысленно поблагодарив Катю, просто повторил ее слова:

— Простите, я срочно должен уходить.

Как они запротестовали! Как зашумели! Но Олег уже подошел расплачиваться к стойке, а там и выход был недалеко.

С улицы он увидел в окно, как разгневанный бритый резко опустил кулак на стол, так что кофе выплеснулся из чашки, а в ответ тут же презрительно искривились губы Марии, — и поскорее зашагал прочь.

«Вот и авторы появились, — думал Олег. — Целых два! Но не те».

6

На следующий день, после занятий, Олега поджидал в коридоре человек, которого он узнал с трудом.

Это был один из гостей той первой и единственной вечеринки у сестры, — тихий сторож со склада. Звали его Геннадий. Олег знал теперь, что Геннадий в Борунии уже давно. Еще в социалистические времена он спрыгнул с корабля, привезшего в Борунию русский лес, и отважно поплыл к чужому берегу.

— Олег, можете мне уделить полчаса для разговора наедине?

— Таинственно начинаете, — улыбнулся Олег.

Они пошли к кафедре восточных языков. Когда-то там под лестницей была курилка, но когда курение запретили, то место начало использоваться для самых разных целей: обдумывания жизненных неурядиц, длительных поцелуев или разговоров без свидетелей.

— Хочу поговорить с вами об Ольге. С ней происходит неладное. Я не знаю: вы-то в курсе?

— Очень немного, — честно ответил Олег.

— У вас замечательная сестра. Конечно, красивая, умная. Но главное в ней — душа. И страдание. Я считаю, что если женщина никогда не страдала, она ненастоящая женщина.

Олег нахмурился: «В писатели метит».

И угадал.

— Вы вот думаете: матрос, спрыгнул с корабля, чтобы в удобной Борунии остаться, ночной сторож ординарный... А я, между прочим, романы пишу. В матросы я пошел не просто так, а за жизненным опытом. Какой же писатель без опыта? Салага он, а не писатель! Сюжета не удержит, герои разбегутся. Роман, ведь он, по-моему, как парусник, а им — ох, как нелегко управлять! Когда я был в мореходке, два месяца ходил на «Крузенштерне». Должна быть дисциплина, иначе не поплывешь. Да что там не поплывешь, — парусов не поставишь! Контролировать надо персонажиков: этого — сюда, другого — туда! Тяни канат, работай, не прохлаждайся! Кого и под ребра ткнуть, чтобы дело знали.

Олег мысленно применил это «под ребра» к себе самому и поежился.

— И с корабля я, если хотите знать, для опыта спрыгнул. Два раза прыгал в России с поезда, и все неудачно.

— То есть как это неудачно?

— Да так! Словно из троллейбуса выхожу: ни синяка, ни царапины! Кувыркнусь по склону, и привет! Один раз шариковую ручку сломал, и все убытки! Решил попробовать с корабля сигануть. Недалеко, правда, до берега было, с километр. Но несколько раз думал: не доплыву. Спасибо береговой службе — откачали. А потом подумал: чем плохо романы за границей писать? Буду себе трудиться, как Гоголь в Италии. Нашел вот работу на складе. Да не обо мне речь! Ольга, вот о ком сейчас думать надо!

Он скрипнул зубами.

— Пропадет она! Слышали про этого Максима? Сволочь ужасная. Известный грабитель в Европе, в Америке и даже в Австралии. По-своему даже талантливый. Удачнее всего ему даются ювелирные магазины. Читали про ограбление «Юханссон и Смит» на Центральной улице? Полиция догадывается, что это он, вызывала на допрос, но улик нет. Ходит вокруг, как дура, но сделать ничего не может. А Ольга каждый день к нему в гостиницу бегает... Сгинет она с ним! Ни семьи, ни покоя не получит.

— Простите, а откуда вы знаете про гостиницу?

Геннадий спохватился, но тут же гордо вскинул голову:

— Вы проницательны, Олег. Что ж, — да! Я слежу за ней! Потому что я люблю ее. Не раз делал ей предложение, обещал счастье и процветание. Пускай роман мой ей не очень нравится (стиль слишком жесткий, говорит, и герои все на слишком коротком поводке), — я все стерплю! В конце концов пусть даже и влюбилась бы — в бизнесмена, в преподавателя, — но не в бандита же! Мне важно, чтобы она счастлива была...

Он достал из кармана плоскую серебряную фляжечку, каких в Борунии было полным-полно, сделал глоток и спросил:

— Не хотите?

Олег удивленно отказался.

— Я сначала собирался про Олю писать поэму. В прозе, конечно. Она называлась бы «Русские женщины — 2». Про неоценимость наших подруг. Никто не понимает, что в России единственный остался капитал — это женщины. Золото разбазарили, нефть разбазарили, газ разбазарили! Как бы и их теперь не разбазарить: нежных, терпеливых, любящих. Да что там, — уже все к тому идет! На ком сейчас американцу жениться? На американке гордой? Которая пальто себе подать не позволит да еще назовет при этом мужским шовинистом? С которой в контракте все заранее поделено, обязанности и права? А теплоты у нее и нету! — вдруг крикнул Геннадий. — Человеческого участия ни грамма! И мягкости не найдете: тверда, как мужик. Вот американец и едет к нам словно бы туристом, а сам по сторонам посматривает — зырк! зырк! Где какая женщина зазевается, он ее — хвать! — и начинает сманивать к себе в Америку: мол, у меня там посудомоечная машина, микроволновка, будешь жить без хлопот. Ты мне только участие, теплое участие являй иногда! А я тебя на руках носить буду. Даже по Интернету утянули в последнее время немало русских женщин, — я внимательно слежу за обстановкой! Причем уезжают лучшие, молодые да незамужние, оставляя в перспективе наших мужиков наедине с кошмарной действительностью. Да на наших подруг и надежд не только американцы зарятся: тут и немцы, корейцы, борунцы, итальянцы побежали...

— Так этот... Массимо, он жениться на ней хочет? — спросил Олег.

— Да нет. Тут хуже. — Геннадий опять опустил голову. — Итальянец этот принципиально не желает жениться. Он говорит: если на бабе жениться, она начнет ставить условия. Пойди туда, сделай то... Нет уж, если она хочет, пусть так живет. А не хочет — пусть убирается на все четыре стороны. И она клюнула. Он, гад, как некоторые русские мужики, действует! Где нахватался — не знаю.

— Опять не пойму, — сказал Олег. — Вам-то откуда все это известно — например, про взгляды Массимо на брак?

— Так я к нему ходил! Говорю: отпусти ты Ольгу, зачем она тебе? Мотаешься везде, бандюга сицилийский! Вообще-то он из Флоренции, но это я так, к слову. Объяснял ему, что Ольга нежная, ухода требует. Страдала в жизни много от непонимания... Как я унижался перед ним, мерзавцем! А он смеется: я, мол, ее не держу.

Олег взглянул на Геннадия с уважением. Именно так следовало поступить ему, брату, а не этому маленькому сторожу: взять сестру под защиту.

В разговоре наступила пауза, и Олег про себя взмолился: автор, автор! Дай мне сегодня же поговорить с Ольгой! Или устрой мне этот разговор, да опиши его с прямотой, с заботой о своей героине, — или уж дай мне какой-нибудь люфт, зазор свободы, и я сам этим займусь.

Геннадий продолжал уже спокойнее.

— Я когда приехал, целый год на женщин смотрел только издали. Борунского не знал, с английским у меня плоховато. А потом меня приметила одна борунка. Оказалась работником почты. Пригрела, приласкала. С ней у нас все было очень мило и продолжалось десять лет. Замуж она не хотела, здесь это не очень принято, да я и сам не очень настаивал. Жили мы в своих квартирках, у меня поменьше, у нее побольше, встречались раза два в неделю то на ее, то на моей территории. Дарили друг другу подарки, ходили в кино. Я дописал первую часть романа, начал вторую. И вдруг встретил Ольгу! На Центральной улице, у гостиницы «Шератон», она как раз выходила после дежурства. Я как заколдованный пошел за ней. Все оглядывались на меня, а ей было только смешно. Через сто метров она остановилась. Подошла ко мне, смотрит вопросительно в глаза и молчит. Я, запинаясь, спросил ее на ломаном борунском (от акцента никак не избавлюсь), любит ли она литературу. Люблю, говорит. Мне Тургенев очень нравится. Сердце мое застучало. «Мне тоже!» — вырвалось у меня. Ну разве это не судьба? Год ухаживал за нею, по ресторанчикам водил, рассказывал смешные истории, но ни к одному поцелую допущен не был. Она много говорила про своего Сережу, Яночку и почти ничего про себя. Я понял, что лишний в ее мире, и отстранился.

— Геннадий, — осторожно спросил Олег, понимая, что тому тяжело, и пытаясь сменить тему разговора. — А где можно купить ваши книги?

Геннадий, через силу улыбнувшись, сказал:

— Это непросто. Во-первых, я пишу под псевдонимом.

— А под каким? — заволновался Олег.

— Это пока неизвестно. Потому что, честно говоря, у меня еще ничего не опубликовано. Здесь, как вы понимаете, книги на русском языке не издаются. Я даже в ваш университет ходил, но мне не пошли навстречу, отфутболили. Говорят, принесите что-нибудь научное, тогда посмотрим. В России оно бы можно, там напечатать сейчас все можно, — даже страх берет. Но мне хотелось бы лично передать рукопись издателю, заглянуть, так сказать, ему в глаза... Поэтому, кстати, и к вам хочу обратиться с просьбой. Я сегодня в студенты кафедры славистики записался, — в Борунии, знаете, это запросто. Никакого конкурса... Так вот. Возьмите меня в Петербург! Вы ведь руководитель группы? А я туда рукопись отвезу.

Олег растерялся. События происходили прямо на глазах.

— Почему же нет? Запись, по-моему, еще не закончена.

7

Дома он застал Ольгу в слезах.

— Массимо арестован. Это я виновата!

— С чего ты взяла? Ты что, его выдала?

— Понимаешь, он вчера подарил мне колечко, — плакала она дальше, не отвечая на такие глупости, — и бриллиантик-то маленький, но милое. Это был его первый подарок мне, а то все рестораны, рестораны... И ведь догадывалась я, что ворованное, слыхала про «Юханссон и Смит». Сам-то он в эти дела меня не посвящает... И не потому что дурой считает, как вы все любите, а из жалости.

— Оля! Оля! — пытался вставить Олег. — Разве я считал тебя дурой когда-нибудь?

Но услышан, конечно, не был.

— Не утерпела, с колечком на работу пошла. Массимо ведь не предупреждал, чтобы я его не носила. А за нами следили. Причем, похоже, что Интерпол, потому что среди борунцев был один почему-то русский. Только я спустилась в вестибюль, борунец бриллиантик заметил и сразу с каталогом подскочил, чтобы фотографию колечка мне показать. Оказывается, дорогое оно страшно, потому что этот бриллиантик оказался с редким розовым отливом. Привели Массимо, а он улыбается. «Потерял я из-за тебя голову, Ольга... — говорит. — Теперь расставаться придется!» Повели его, а русский идет рядом со мною и злобно шепчет: «Ты почему все время сюжет нарушаешь? Тебе с Геннадием жить полагается! Он тебе пять раз предложение делал, страдает, как Онегин! Вон и сейчас за фикусом сидит, сам не свой! Массимо мы у тебя заберем, а ты давай-ка потихоньку к Геннадию прибивайся». И точно, Гена этот, якобы разнесчастный, сидел тут же в кресле и наблюдал, как Массимо уводили в тюрьму. «Злорадствуешь? — закричала я, отстав от русского интерпольца. — Какой ты, оказывается, душный!» И пошла на автобус. Меня не тронули.

Она вдруг встревожилась.

— Но я ничего не понимаю: какой там еще сюжет? Кому я мешаю?

— Я же тебе объяснял, — устало сказал Олег. — Мы все тут у автора под колпаком. До сих пор он вел себя спокойно. Потихоньку наблюдал за нами и часто даже верно описывал наше самочувствие. Были, конечно, и неприятности. Иногда не давал сказать, что нам хотелось. С близкими разлучил. Но теперь он переходит всякие границы! Интерпол напускает, одергивает напрямую! Ведет себя как старая мамаша! Требует любить, кого не хочется... Графоманов всяких.

— Ты учти, Геннадий в общем-то хороший, — сказала Ольга. — Он честный и вправду меня любит. И роман у него, может быть, даже ничего, просто не в моем вкусе. Но я не могу дать ему тепло первой любви, о котором он мечтает. Я же не десятиклассница, мне за сорок! Я ему советовала мягко: вернулся бы ты к своей почтовой голубке, ворковали бы с ней потихоньку. А он, говорит: нет, лучше уж ему прыгнуть с Башни Слез, как несчастная Жанна.

— Интересно, зачем автору понадобилось вас окрутить? — задумался Олег. — Наверно, он хотел состряпать вот что. Живут в Борунии два эмигранта. Сближаются на почве любви к родине. В России перемены. Сначала им радостно, потом страшно. Не видно, чтобы зарождалась счастливая жизнь. Но постепенно они созревают и возвращаются домой, чтобы принять участие в строительстве капитализма, которое идет явно неправильно. Что же, если грамотно подать, еще и мафией сверху посыпать для остроты, то даже выйдет модно.

— Подожди, какие эмигранты? — удивилась Ольга. — Это Геннадий эмигрант. Я-то не эмигрантка!

— А как все-таки ты сюда попала? Что-то ты все молчишь про это.

— Ну как? Ничего особенного. Наверно, как и ты. Зашла в магазин, купила книжку со странным названием «Загляни в меня». Пришла домой, раскрыла — а там Боруния. Я и пошла сразу по улице, разинув рот. В кармане какие-то деньги, ключи, адрес на бумажке. Пошла по адресу, пришла в эту квартиру. Так и зажила.

— Но ты же в любой момент можешь захлопнуть книжку! — сказал Олег, удивившись, что она этого не сделала раньше.

— Да? А где она, эта книжка? Где? — сказала она в отчаянии и даже показала ему пустые ладони. — Не знаю! С удовольствием захлопнула бы.

Олег вспомнил, что Оля всегда читала по-детски, самозабвенно. Она с головой уходила в сопереживание героям и плакала, когда кому-нибудь было трудно. Она не читала, а жила в книгах.

Он прикрыл глаза. Но его-то книга тут. Легкая, но все-таки весомая. Когда-то он тоже был самозабвенным читателем, но теперь пообвык, пообтерся. Стал осторожен. У него всегда есть выбор. Он может захлопнуть книгу, он это знает. Со многими книгами он проделывал это не раз. Не любил безысходных занудных драм (трагедия — другое дело, там хоть и наплачешься, но зато благодаря катарсису и просветлеешь). Не любил также, когда авторы запугивают читателя ужасом за ужасом в мистическом ключе (мистику предпочитал положительную, бодрящую, открывающую горизонты). В таких случаях захлопывал безвозвратно. Вот и в этой повести тоже что-то начинается неприятное, и ему опять захотелось с книгой распрощаться. И Массимо этот — какой-то идиот. А еще говорят: грабитель-виртуоз, профессионал. Разве так настоящие преступники поступают? Украл кольцо — так не дари любимой женщине хотя бы! Нет уж, идите вы все с такими олухами подальше. Захлопнуть-то можно... Но как быть с Олей? У нее-то нет дороги назад! Посочувствовав себе самой как героине, она совершенно слилась с ней и уже не может от нее отделиться. Нет, он не может бросить здесь Олю!

— Эй, эй, не уходи в страну грез, — дергала Ольга его за рукав. — Не оставляй меня.

— Ну, что ты! Я тут! — открыл глаза Олег.

А сам подумал: интересно, а если бы в этот момент его подергала за рукав Марина, незаметно вернувшаяся домой? Он открыл бы глаза в России, на желто-коричневом диване? А Оля осталась бы одна?

— Поможешь мне?

— Да, конечно, — нетерпеливо сказал Олег, а сам спросил поскорее о том, что давно его мучило: — Но я попал сюда не совсем так. Книгу-то я раскрыл, но ведь там была ты. Ведь это ты меня позвала! Если бы ты меня не крикнула, я бы ни за что в эту Борунию не сунулся. Почему тебе это в голову пришло?

— Знаешь, это все само собой получилось. Я уже пожила здесь, с Геннадием познакомилась, с профессором физики, но тоска звериная все равно подступала вечерами. Сергея Бабушкина звала, Янку. Толку никакого! Однажды взвыла (вспомнила, что все с книги началось, а ты читатель жадный, — может, и на эту книгу наткнешься): «Олег! Капустин Олег Михайлович!» Ты и отозвался.

— Вот, значит, как, — думал вслух Олег. — Значит, я как персонаж, может, и не планировался автором. Я неожиданно возник. Как нежеланный ребенок. Поэтому автор не знает точно, что со мной делать! Прислушивается, вычисляет. То свободную реплику мне даст. То, наоборот, зажмет мне рот и что-нибудь за меня скажет. А в последнее время он, по-моему, надеется, что я на тебя повлияю в хорошую сторону. Поняла? Он думает, что я отважу тебя от Массимо! Поэтому он Геннадия ко мне с такой просьбой сегодня присылал!

Сестра со страхом смотрела на него.

— Но ты не бойся! Я не буду его рабом! Я помогу тебе, если это, конечно, в моих силах! Что тебе нужно?

Оля отозвалась не сразу.

— Олег, ты только не торопись отказываться. В гостинице, где жил Массимо, остался пистолет. Я хочу, чтобы ты его принес.

— Ты в своем уме? Зачем тебе пистолет? Да и уж наверняка они все в номере перевернули и нашли его. Глупо надеяться, что он тебя там дожидается!

— Он не в номере, — тихо сказала Ольга. — В том-то и дело. Массимо всегда прячет его поумнее на случай обыска. Он на черной лестнице в вентиляционной трубе. На пятом этаже. Я бы сама сходила, но у меня нет уверенности, что в гостинице не осталось полицейских, которые знают, как я выгляжу. Драгоценности-то еще не найдены!

— А ты знаешь, где драгоценности? — Олег посмотрел на нее с любопытством.

— Вовсе нет. Откуда же мне знать? Но Интерпол, наверно, думает, что знаю.

— Ну, хорошо, допустим, я схожу в гостиницу, — начал сдаваться Олег. — Но все-таки ответь, будь добра, зачем тебе, доброй и спокойной женщине, матери двоих детей, огнестрельное оружие?

Ольга взглянула в сторону, как всегда делала перед тем, как начать хитрить.

— Низачем. Ты пойми: они то и дело могут начать в гостинице основательный поиск. Бриллианты их страшно интересуют. Не хватало, чтобы они при этом нашли пистолет с отпечатками пальцев Массимо! А так мы его хоть от этого убережем.

Олег на всякий случай надел плащ. Подошел к зеркалу, пониже надвинул кепи на глаза, скрывая их настырным длинным козырьком. На улице уже стемнело, но маскировка не помешает.

Ольга торопливо дошептывала подробности.

— Помни: пятый этаж. Вентиляционную решетку над дверью надо немножко дернуть, она отходит легко... А за нею полиэтиленовый пакет. И помни: если остановят, от всего отказывайся. Нашел, и все! За решеткой, мол, что-то белело, решил посмотреть. Массимо не впутывай, и тебе ничего не будет. Иди!

Олег добрался до отеля, где Массимо снимал номер, без приключений. Он никогда не имел дела с борунской полицией, но о ее корректности был наслышан. «Может ли такое быть, — задумывался порою он, — полиция и корректность? Тут что-то не то. Даже в иностранных фильмах полиция дерется почем зря».

На седьмом этаже был известный в городе бар, так что для отвода глаз он поднялся туда. Но заходить не стал и сразу повернул к двери на черную лестницу.

Все было правильно! Сквозь белый фирменный мешок известного супермаркета с огромным красным яблоком на боку прощупывался пистолет. Он был легче и меньше, чем ожидал Олег, насмотревшийся внушительных кольтов и смит-энд-вессонов в американских боевиках (борунское телевидение обожало их крутить). Почти счастливый от того, что все сделано, что он не арестован, Олег вышел из гостиницы на холодный ночной воздух. Подошел к фонарю под деревьями (перед гостиницей был крошечный скверик), раскрыл мешок и заглянул внутрь.

Парабеллум? «Готовься к войне». Сунул в мешок руку, ухватил за рукоять. Это было здорово!

Довольный собою, Олег двинулся по асфальтовой дорожке к автобусу. Он не заметил, что за ним от дерева к дереву рывками двигалась черная тень.

8

Профессор физики Виктор Павлович Коновалов был специалистом по спектральному анализу звездного света. В годы юности он очень не любил окружавшее его общество и, желая оказаться от него подальше, выбрал себе такую отвлеченную специальность. При этом Виктор Павлович не был рассеянным теоретиком, — напротив, он оставался человеком очень даже земным, страстно ценившим разного рода стейки и шотландский виски. Впрочем, это все было привито заграничной жизнью; на самом деле он всегда соглашался и на хорошую водку, особенно с домашними соленостями. И при этом понимал в звездных спектрах так тонко, словно сам сочинял их, как композитор музыку.

Несмотря на то, что специальность он выбрал при участии ума, а не сердца, он добился неплохих успехов и стал все чаще приглашаться на международные конференции, а также для участия в научных проектах. Честная работа его, сидение до полуночи, весомые результаты создали ему такую устойчивую славу, что однажды из-за него поссорились два японских университета. Ректорам пришлось даже тянуть жребий, к кому он поедет в первую очередь.

На родине общество резко изменилось, но по-прежнему не устраивало Виктора Павловича. Жить в России стало интереснее, однако зарплаты физиков (и не только физиков) были теперь ничтожными. Поэтому он часто кочевал по заграницам, и это не давало ему впасть в пессимизм.

Единственной неразрешимой проблемой Виктора Павловича была жена Алиса. Она была светловолосой хрупкой красавицей, умницей и программистом. Впрочем, программист из нее вышел довольно странный: программировать она не любила, а занималась в основном созданием локальных сетей. А за границей и вовсе ничем.

Готовила Алиса неутомимо и изысканно. С этой стороны не было никаких претензий. Была хорошей матерью. Четырнадцатилетний сын рос крепким, добродушным мальчуганом, получавшим отличные оценки в многочисленных школах — от Японии до Борунии. Заодно он постигал различные местные языки, болтая на каждом не хуже туземцев.

Проблема же заключалась в том, что у Алисы было огромное сердце. Оно свободно вмещало мужа, сына, родителей, и при этом в нем оставалось еще довольно много места. От этого в Алисином сердце часто накапливался избыток жалости, которая требовала пролиться.

В Нижнем Новгороде, где находился институт Виктора Павловича и где они живали месяца по три в году, она увидела однажды в книжном магазине усталого тридцатилетнего человека в заштопанном пиджаке. Он сидел на подоконнике и продавал изданную на грубой бумаге книжечку стихов. Алиса тут же купила десять экземпляров и начала строго спрашивать автора о его жизни. Поэт назвался Александром Сергеевичем (на книжке так и стояло «Стихи Александра Сергеевича П.»), а через несколько слов вдруг застенчиво обмолвился, что три дня не обедал.

В тот день Виктор Павлович, приехав с работы, обнаружил на кухне худого незнакомца, сопевшего от поедания пищи. На столе стояло блюдо любимых Виктором Павловичем стейков, а Алиса жарила свой фирменный тончайший картофель с румяной корочкой. Незнакомец смотрел на Алису, как на ясную звезду.

— Как вам повезло! — сказал он Виктору Павловичу. — На редкой женщине женаты!

Виктор Павлович энергично согласился. После взаимного представления он поинтересовался, нет ли у Александра семьи.

— А меня жена бросила, — отозвался поэт. — Причем уже вторая. Правда, я тоже не подарок! Понимаете, я целыми днями за вдохновением хожу. Причем двигаюсь как бы наощупь. Иду в одну сторону — чувствую: вдохновения не прибавляется. Тогда меняю направление. Захожу к кому-нибудь в гости или знакомлюсь с девушками, а сам все ловлю внутренним локатором: маячит вдохновение или не маячит? Иногда засижусь до звезд в парке, только соберусь прилечь на скамейке, вдруг слышу: оно! Сразу блокнот, карандаш, — и работаю под фонарем. То есть мне приходится жить как бы не в нашем мире, а параллельно.

— Поскольку вы на мое приглашение откликнулись и даже пришли сюда, появление вдохновения на этом пути считаете возможным? — спросила Алиса.

Александр робко кивнул.

— Это хорошо! — подбодрила его она.

А Виктор Павлович спрашивал дальше:

— На что же вы живете?

— Есть пара бизнесменов, — вы даже не поверите, какие оригинальные личности попадаются среди людей этого типа, — они просят иногда рекламные тексты сочинить. Платят неплохо.

— Но это же унизительно! Дискредитация поэтического слова! — возмутился Виктор Павлович, потому что был так воспитан. — Неужели ваше высокое вдохновение, ради которого вы занимаетесь столь трогательным самопожертвованием, может с этим мириться?

Александр удивился.

— Ничего страшного не вижу. Я поэт очень простой, безо всякой зауми. И не делаю различий между лирикой и рекламной работой. Что же плохого, например, в тексте, который вы можете прочитать в магазине, торгующем фирменными аудио- и видеозаписями: «С левою кассетой на качество не сетуй!»

Виктор Павлович молчал. «Да, на Пастернака не похоже... — растерянно думал он. — И на Мандельштама. И с Визбором ничего общего. Боже, как я отстал от родины с этими заграницами! Не понимаю эстетики и поэтики современников».

Наконец ему тоже была подана тарелка с аппетитным стейком и жареным картофелем, и он начал понемногу отвлекаться от грустных мыслей.

Вечером поэт ушел, но через день явился снова. Была суббота. Вид у него был несколько испуганный.

— Алиса, приютите меня на несколько дней!

— Что случилось? — взволновалась Алиса.

— Сам не пойму... Вышел, как обычно, на улицу за вдохновением. Вместо него поймал ощущение какого-то страха. Причем страх словно растворен в воздухе: он в прохожих, в деревьях, в домах. Я даже голубей пугаюсь. Сердце болит ужасно.

Александр говорил, а сам оглядывался на дверь.

— Бедный вы, бедный, — Алиса взяла его за локоть. — Здесь с вами ничего не случится. Идите в ванную, умойтесь. А я валидол поищу.

Виктор Павлович, естественно, радости особой не испытал. Но и отказывать не стал. «Что же я — изверг? — думал он. — Вдруг человека инфаркт хватит? А я перед ним двери закрою?»

Интеллигентный был человек. Хотя не без практичности. Положили Александра в гостиной на диванчике, и Алиса долго беседовала с ним, утешая. Дожидаясь ее в спальне, Виктор Павлович раскрыл книжку Александра Сергеевича П. и обнаружил стихотворение, чем-то даже похожее на автора:

«Чувствительность до добра не доводит, это верно, — думал Виктор Павлович. — Но и без нее нельзя. Стихотворение неплохое, хотя и грустное».

Явившаяся наконец Алиса начала рассказывать.

— Александр сказал, что не осмелился бы нас беспокоить, но с ним начали происходить странныевещи. Однажды, уже много лет назад, в августе, у него точно так же заныло сердце, и он неожиданно начал всего бояться. Ему бы запить боль таблетками, к врачу обратиться, а он решил переходить на ногах. Сердце болело все сильнее, а через несколько дней разразился путч. У Саши врачи определили микроинфаркт. Прошли годы. Однажды опять появился внезапный страх перед всем: проехавшим автомобилем, дуновением ветра, хлопнувшей дверью. Заодно он испугался своей первой жены, ушел из дома и не появлялся, пока она не уехала к маме. Нужно было показаться врачу, а он по совету одного приятеля начал лечиться сухим вином. Через неделю грянул инфаркт, и его увезли в больницу. Именно в этот день началась чеченская война. Ты что-нибудь понимаешь?

— Но это очевидно! Он тонкая, чувствительная натура, на которую драматические события воздействуют сильнее, чем на сонного обывателя!

— Саша объясняет это несколько более сложным образом. Он говорит, что если страна — организм, то в ней должны быть нервные клетки, которые чувствуют ее состояние и боль. Он считает себя как раз такой нервной клеткой. Если заболевает его сердце, то это значит, что в стране вот-вот произойдет неприятное событие, — как он выразился, «облом». То есть у него не повышенная чувствительность к происходящей драме, а предчувствие ее. Он замечает беду за несколько дней, когда она еще не наступила. Больше того, он утверждает, что если его сердце успокоить, боль понемногу снять, то общее напряжение в стране уменьшится, и драмы может не случиться. Он после того случая несколько лет осторожничал! Как только начинало болеть, пил, какие нужно, лекарства, лежал в постели. Приступы становились все реже. А теперь опять прихватило сердце.

— Как-то немного невероятно звучит... — проговорил Виктор Павлович. — Особенно насчет обратной связи. Разве как-нибудь можно на нее воздействовать, на страну эту? Несется, как... тройка, потерявшая управление. А впрочем...

Он не договорил. Опять поймал себя на том, что ему не нравится присутствие поэта в соседней комнате. Как бы ни был достоин сочувствия Александр, он, несомненно, привлечен сюда жалостью, обаянием и красотой Алисы. Вот что тревожило. Но как разрешить возникшую проблему, Виктор Павлович не знал.

В понедельник рано утром они улетали в Петербург, к Алисиным родителям. Нужно было повидаться с ними перед отъездом в борунский университет. Саша в пиджаке, подаренном Виктором Павловичем, проводил их до аэропорта, хотя они гнали его в поликлинику.

— Провожу вас и поеду обязательно. На этот раз сердце довольно сильно болит. А лекарства почему-то не помогают.

— Я боюсь оставаться без вас, Алиса, — сказал он вдруг жалобно и честно.

Виктор Павлович слушал и беспомощно молчал. Алиса посмотрела на него, на Сашу. Потом она вспомнила про мать, которой скоро должны были делать операцию на щитовидке, и решительно направилась к билетному контролю.

В Петербурге они узнали, что только что произошел известный банковский кризис, получивший почему-то название «дефолт». Рубль обвалился. В этот черный день пропали все их небольшие сбережения в банке. В экономике страны произошел облом.

Через два дня они вернулись в Нижний. Саша не появлялся. Алиса не могла сладить со своей жалостью. Она стала обзванивать сердечные отделения нижегородских больниц, и с третьего раза нашла его. У поэта в день кризиса снова случился микроинфаркт.

Алиса окружила Александра нежным вниманием и заботой. У нее иногда возникало странное чувство, что она делает что-то важное для своей страны. Она просидела несколько дней в Сашиной палате, пока тот не успокоился и не повеселел. А потом улетела вместе с Виктором Павловичем и сыном за границу. Однако через три месяца поэт в электронных письмах снова начал жаловаться на обостряющийся страх перед жизнью и сердечную боль.

Русский Интернет и газеты были полны сообщений о второй волне кризиса, которая будет еще страшнее первой. Все ждали хаоса. Виктор Павлович, весь в душевных сомнениях, отпустил Алису в Нижний Новгород. За неделю она умудрилась привести странного невротика в нормальное состояние. И тут правительство выступило с твердым заявлением, что не собирается девальвировать рубль. Мало-помалу экономика пришла в себя. Алиса гордилась тем, что помогла выправить ситуацию.

Виктор Павлович тем временем открыл в спектре одной из звезд новую молекулу, наличие которой многие ученые уже давно предсказывали. Кроме того, он очаровал западных коллег свежестью научного мышления. Но на душе у него творилось черт-те что. С одной стороны, он не то чтобы верил в странную взаимозависимость сердечной боли бродячего поэта и состояния страны (миф, питавший русскую поэзию не один век), но допускал это. А интеллигентному сознанию стоит только допустить что-то, то есть не сказать этому чему-то ни да, ни нет, и все пропало. Это самое «ни да, ни нет» гораздо хуже, чем простое «да». Оно темнее, мистичнее и постепенно закруживает голову. «Кто его знает, — думал Виктор Павлович. — Может, вот так, потихоньку, я — терпением, а Алиса — жалостью, мы убережем Россию от будущих неурядиц? Может быть, благосостояние страны и вправду как-то зависит от того, не перевелись ли в ней еще поэты?»

Сердце Алисы между тем оставалось неисчерпаемым. Она ни на градус не стала холоднее относиться к Виктору Павловичу, по-прежнему радуя его по ночам трепетной отзывчивостью. Все так же замечательно вела дом, воспитывала мальчика. Но два-три раза в год она рвалась, как птица, к Александру излечивать его от страха, охраняя тем самым страну от возможных потрясений. Причем не всегда она летала в Нижний, — иногда она вызывала поэта за границу, считая, что для его сердца будет полезно познакомиться с ритмами иной, более спокойной страны и, может быть, научиться вплетать их в сумбурную российскую симфонию. В этом году Александр прилетел в Борунию.

Поэту отвели для жизни маленький чуланчик, со старенькой софой и крошечным письменным столом, купленными по случаю в комиссионном магазине. Александр понимал некоторую странность создавшейся ситуации и старался никому не докучать. Днем он спал, а ночью писал (если, конечно, приходило вдохновение).

Виктор Павлович, может быть, и окончательно привык бы к подобному положению вещей, если бы не одно обстоятельство. Как он ни старался во время приезда поэта быть по ночам подольше с Алисой, чтобы увлечь ее и утомить своими жадными ласками, она, радостно на все отозвавшись и счастливо просветлев, через некоторое время все равно выскальзывала из постели и кралась в чуланчик.

— Но почему? — бормотал Виктор Павлович, если еще не спал.

— Успокойся, милый Витечка, — горячо шептала Алиса ему в ухо. — Это совсем другое. Саша говорит, что от моих прикосновений его сердечная боль утихает. И это правда, я же чувствую. Тебя я собой люблю, а его собой лечу. Это так важно, чтобы он выздоровел! Правда же? Я не могу ему в этом отказать. Тем более, что речь вдет, может быть, о выздоровлении нашей страны.

9

Позвонил Олег Капустин и попросил о немедленной встрече. Виктор Павлович сразу же и пригласил его. Олег был симпатичен каким-то славным сочетанием открытости и деликатности. В Борунии сегодня был праздник трех императоров. Вначале те нудно и кроваво сражались за трон, а потом решили править поочередно: по году каждый. История для Средневековья довольно сомнительная, но борунцы верили в нее и считали, что именно тогда начало проявляться их знаменитое чувство справедливости.

Поэт спал, Алиса делала ежедневную пробежку в парке, сын сидел за компьютером. Виктор Павлович пошел с Олегом на кухню и включил кофеварку.

— У вас что-то случилось.

— С одной стороны, случилось, но я пришел поговорить о другом, — как-то туманно начал Олег.

Виктор Павлович не перебивал.

— Можно, я сразу начну с сути? Вопрос вот какой: вам никогда не казалось, что вы — литературный герой?

Их взгляды встретились, и Виктор Павлович понял, что уходить от ответа было бы нечестно. Он зачем-то посмотрел в окно, налил себе и Олегу кофе, сел. И все же сначала решил выяснить, в каком смысле заданный вопрос волнует собеседника.

— А вам, стало быть, так кажется?

— Кажется. Более того, мне кажется, что все мы тут литературные герои. Только признаваться не хотим. Делаем вид, что мы настоящие.

— Ах, вот что вас волнует! — облегченно улыбнулся профессор. — Но вы ошибаетесь! Дело и проще, и сложнее. Я, например, вполне реальный человек. Могу документы показать, если хотите. Диплом доктора наук. Статьи, книги, наконец.

— Виктор Павлович, — нетерпеливо продолжал Олег. — Вы мне симпатичны. Вы мудрый человек, ученый. Прошу вас, не вводите меня в заблуждение. Сейчас я читаю о вас в книге. Вы персонаж! Все ваши дипломы и даже монографии, вероятнее всего, просто сочинены автором.

— Конечно, обо мне вы можете прочитать в книге. Тут нет противоречия! Кое-чего я в этой жизни стою. Разве нет книг, рассказывающих о реальных людях? И потом, если уж рассуждать о героях книг... Вы-то разве не реальны?

— Реален. Это правда, — опустил голову Олег. — Но ведь я и персонаж тоже! Вот в чем закавыка.

— Я тоже персонаж, — успокаивал его профессор. — Реальный человек и персонаж. Не понимаю, почему это вас так волнует. По-моему, это из-за того, что мы с вами попали в эту книгу разными путями.

— Я-то совершенно случайно. Раскрыл книгу, заметил среди героев собственную сестру, рванулся к ней. И вот я здесь.

— Ага, — кивал Виктор Павлович. — Значит, Ольга Михайловна тоже реальная личность. Признаться, насчет нее у меня были некоторые сомнения. Все у нее текло как-то гладко и спокойно.

— О нет, она очень даже, живая и реальная. И ничего у нее не гладко. Боюсь, что скоро вы об этом еще услышите. Простите, профессор, а все-таки: как вы сюда попали?

— У меня все было просто и прозаично. Я получил письмо. В нем содержалась официальная просьба стать, как вы говорите, персонажем. При этом автор упирал на то, что никак не будет влиять на ход моей реальной жизни, просто иногда я буду встречать дополнительных лиц в моем окружении (он не оговаривал — каких именно) и вступать с ними в общение. Письмо было довольно продуманным юридически, мой знакомый адвокат его хвалил. Например, там говорилось, что если мне предложат поработать в университете, не устраивающем автора, то он обязуется предоставить мне университет с более высокой зарплатой и не худшей научной средой, но только более подходящий ему по сюжету. Именно так я попал в Борунию вместо Испании.

Виктор Павлович хитро улыбнулся.

— Письмо выдавало некоторую заинтересованность во мне, и я решился на поступок, немного нахальный. Вы знаете, мы с Алисой не так давно потеряли все свои сбережения. Банк изволил лопнуть. Я до сих пор воспринимаю это болезненно. Я написал автору довольно сухо, что готов принять его предложение, но только при условии специальной ежемесячной оплаты моего литературного геройства. Он немедленно отозвался, и мы пришли к разумному соглашению на этот счет.

Олег был восхищен.

— Значит, вы не только персонаж, а еще и деньги за это получаете? Профессор, вы практичный человек! А я думал, ученые не от мира сего.

— Ну что вы! Посмотрите, сколько из них в нашей стране стало банкирами.

— И автор дает вам высказывать все, что вы пожелаете? Не препятствует?

— Нет, все просто замечательно.

«Интересно, знал ли автор, отправляя мне письмо, что у нас в семье иногда поселяется чужой поэт? — подумал вдруг Виктор Павлович. — Или этот поэт появился уже благодаря ему? По его инициативе? И так ли уж замечательно все получилось в результате?»

Олег начал объяснять, что у него все совершенно не так.

— В отличие от вас, мне здесь не столь комфортабельно. Наверно, из-за того, что я пришел сюда самовольно, — можно сказать, вломился. Хотя вел я себя скромно, особенно поначалу. Всегда все делал по ходу повествования. С выражением произносил реплики. Могу сказать, что до сих пор благодарен автору за эту милую страну, за то, что он расширил мой кругозор. Но есть и неприятные моменты. Иногда он заставляет меня давать ложные ответы на вопросы. Пусть это бывает довольно редко, но вопросы, как назло, принципиальные. Например, я пять лет женат, а здесь, в Борунии, на вопрос студентки вдруг ответил, что нет.

— Вы уверены, что не сами так сказали под влиянием минуты? — перебил его профессор. — Может, автор просто пошел навстречу вашему тайному желанию?

— Ну что вы! Он не оставил мне выбора. Иногда он действительно такой выбор предоставляет: скажем, идет в тексте моя реплика, но слов в ней не напечатано. Я сам ее произношу. Но это не значит, что он устраняется! Если ему моя реплика кажется неподходящей, ничего не происходит. Повествование замирает, пока я не скажу что-нибудь для него приемлемое, а мне часто вовсе чуждое. Таким образом, я не только не имею той свободы, которой обладаете вы, но и чуть ли не ежедневно испытываю насилие над собственной личностью. Пусть эта личность, может быть, не особо яркая, но она, простите, моя!

— То, что вы говорите, мне очень не нравится, — сказал профессор.

Он принес бутылку виски «Канадиен клаб», которое любил за мягкость и простоту. Налил на донышки двух больших шарообразных бокалов и молчал, пока они не вкусили.

— Знаете что? То, что происходит с вами, мне кажется отвратительным. Я уповаю на то, что здесь скрыто недоразумение. Мне кажется, вы должны написать автору письмо и объясниться. Немедленно.

— Что письмо? Какое письмо? — уныло говорил Олег. — Кому? Смеетесь? Я даже не знаю, как его зовут.

— Я тоже не знаю. Но у меня, как я вам рассказывал, есть его почтовый адрес: абонентский ящик и персональный номер получателя. Я, правда, давал обязательство не разглашать его координат. Но я и не разглашу! Я пошлю ваше письмо сам. Только мой вам совет: будьте кратки и спокойны, обойдитесь минимумом эмоций.

Виктор Павлович оставил Олега на кухне одного. Тот, мучаясь после мудрого, но практически невыполнимого совета, нацарапал примерно следующее.

Уважаемый господин автор!

Это издевательство! То, что вы позволяете себе, недостойно, на мой взгляд, российского писателя. Загляните в классиков: какая глубина, какая психология, какие правдивые диалоги! А как бережно старинные писатели создавали характеры? Не заставляли персонажей лгать, вести себя, как им не свойственно, не ломали им жизнь. Все шло естественно, все вырастало изнутри себя, отвечая музыке сфер. Вы же постоянно все подчищаете, потому что жизнь, как она есть, вам не нравится. Вы заставляете героев говорить и действовать, как вам хочется, наплевав на их собственные мысли и стремления. На бедную женщину напустили какого-то полицейского, чтобы она не уклонялась от сюжета! А она по образованию инженер и не уверена, что понимает, что такое сюжет. Это чересчур!

В вашем произведении, несомненно, есть позитивные черты. Занимательность, уют, определенная симпатия к изображаемому. Отдельные лица схвачены довольно точно. Но ваши методы обращения с персонажами вызывают, мягко говоря, недоумение. Если вы и дальше будете создавать нам проблемы, то трудно даже представить, куда это приведет. Что впереди? Что будет со всеми нами? Подумайте об этом!

Олег Михайлович Капустин,

персонаж.

Виктор Павлович вернулся с чистым белым конвертом.

— Профессор, не посмотрите текст? Нуждаюсь в вашем совете.

Тот кивнул, пробежал листочек глазами.

— Эмоции сдерживали, вижу. Хотя все равно многовато. Касательно вашей обиды хочу отметить вот что. Вам не приходило в голову, что в тот момент, когда вы совершали свой прыжок из действительности в книгу, автор проявил просто-напросто свою добрую волю? Он мог ведь вас и не пустить! И что бы тогда? Проблем ваших не появилось бы, — но разве это было бы лучше? Разве вы этого хотели бы? То-то! Кроме того, мне не нравится конец письма. Ваши пожелания довольно туманны. То есть они какие-то отвлеченные и расплывчатые. Подумайте, не попросить ли вам у автора что-нибудь поконкретнее? Например, хорошую машину, работу повыгоднее. Земных, так сказать, благ. Если вам кажется это слишком примитивным, то можно попросить чего-нибудь вроде знания языков или таланта игры на бирже. Так или иначе, письмо будет понятнее, а ему ничего не стоит, поверьте.

Олег мысленно признал резон этих замечаний, но менять в тексте ничего не стал. Написалось — значит написалось. Неловко было просить незаслуженного. Он не лукавил: одно дело мечтать о спортивной яхте, домике в деревне, собственном королевстве, а другое — обратиться с просьбой: дайте мне их просто так! Да еще к субъекту, отношения с которым так сложны и непонятны. И о котором даже стопроцентно не известно, существует ли он.

Вернулся деликатно опять выходивший Виктор Павлович. Олег торопливо вложил листочек в конверт и заклеил. Получилось как-то криво и бестолково. Он совсем засмущался и собрался уходить.

Однако Виктор Павлович задержал его, желая сказать еще несколько слов. Теперь наступала очередь хозяина мяться и подыскивать слова. Профессор плеснул им обоим еще светлого вкрадчивого виски и начал.

— Я слышал, вы скоро собираетесь в Петербург с группой студентов. Не могли бы вы прихватить одного нашего знакомого? Билет мы, конечно, оплатим. Собственно, ему лететь в Нижний Новгород, в Петербурге будет только пересадка. Я бы не стал к вам обращаться, но за ним нужен небольшой присмотр. На него периодически находит чувство страха, которое, в частности, выражается в сердечных болях. Лекарства от сердца у него есть самые современные, но вот что касается страха... Он у него слишком специфический. Мне трудно объяснить, лучше он сам вам потом расскажет. Начнет страшиться, так подбодрите его помягче, что ли. И проводите его в Питере до нижегородского самолета, дорогой Олег Михайлович. Если нетрудно.

— Конечно-конечно, — легко согласился Олег, прощаясь.

«Я смотрю, компания наша потихоньку растет и растет», — думал он, спускаясь по лестнице.

10

На улице был резкий ветер. Расстояния между домами были слишком большими. Человек проходил их долго, а ветер пролетал за одну секунду. Но у борунцев была любопытная черта: к ветру они относились с полным равнодушием. Если, случалось, задувал «морской разбойник» (так назывался один из особенно сильных и подлых ветров), то они, даже не сощуривая слезящихся глаз, спокойно шли против него, набычившись и упираясь ногами, словно продвигаясь сквозь толщу морской воды.

Но Олег шел и сердился. Он даже бранился на разыгравшееся явление природы, бросая ему: «Мерзавец какой!» Он успокоился, только сев в автобус. А успокоившись, подумал про Катю.

Вспомнив Катю, он сильно обрадовался. Это замечательно, что жизнь сводит их вместе, уже не только в университете, но и в других местах! Он вытащил тщательно сохраняемую салфетку и стал читать адрес, который уже знал наизусть.

Он еще не решил, поедет ли к ней сегодня, но утром обнаружил на карте города, что это недалеко от центра. С другой стороны, как объяснить, что он не поедет? Позвонить и сказаться больным? Но почему, собственно?

В семь часов, так и не приняв решения, он нажимал кнопку домофона у Катиного подъезда.

Катя сразу усадила его за стол. Попробовав гуляш с паприкой, Олег восхищенно посмотрел на разносторонне способную студентку. Она улыбнулась:

— А я боялась, что вы не придете.

— Что же тут страшного, — неловко пошутил Олег.

Он принес с собою единственное венгерское вино, продававшееся в Борунии, «Бычью кровь». Оно оказалось неплохим. Оно создавало хорошее настроение, было чудесного черно-красного цвета с искрой, имело удивительный солоноватый привкус, но ничего не решало: нельзя было понять, куда движется этот вечер и зачем.

— Я должна сегодня серьезно поговорить с вами.

«Конечно, нам и вправду нужен непростой разговор, — подумал Олег. — Мне пора обо всех своих сомнениях рассказать Кате, а то веду себя как какой-то... аферист, прости Господи!»

Катя продолжала:

— Наверно, я могла бы этого не рассказывать, но я чувствую, что если буду молчать, то по отношению к вам поступлю, как обманщица.

Смысл этих слов странно совпал с тем, что только что подумал Олег. На сердце стало почему-то тоскливо.

— Год назад я училась на четвертом курсе. Я еще была в Сегеде, конечно. Однажды в мае я вышла из гуманитарного корпуса, и меня окликнул мужчина. Он показался мне стариком, лет ему было около пятидесяти. Он был русский, хотя сначала говорил по-английски. Русский сказал, что приехал в Сегед как индивидуальный турист — оказывается, в России есть сейчас такой термин, я даже его в блокнот записала (разве могут быть не индивидуальные туристы?). Добавил, что поражен моим замечательным выговором и не предполагал, что в Сегеде так великолепно учат языку. Особенно теперь, когда венгры уже могут не прятать свои обиды на Россию. Пригласил меня посидеть в кафе, и я согласилась. Русские бывают в Сегеде, но общаются с венграми мало, в основном покупают нашу знаменитую салями. Мы стали почти не нужны друг другу. Так что безукоризненно вежливый русский турист был для меня хорошей возможностью попрактиковаться. Он заказал кофе с пирожными и спросил, как меня зовут, а узнав, что Котолин, почему-то разволновался. Оказалось, что у него в молодости была знакомая венгерская девушка с таким же именем. Вообще, это романтическая история. Котолин приехала в МГУ на полгода из Будапештского университета, и они влюбились друг в друга как сумасшедшие. Они хотели пожениться, но ничего не вышло: она должна была возвращаться в Венгрию, потому что ей нужно было сначала развестись. Муж повел себя жестко, даже жестоко. Он отвез ее к матери в деревню, и там Котолин на два месяца заперли. Русский ждал ее в своей Москве, а дождался огромного зареванного письма, о том, что ничего не выходит, но она будет бороться. Тогда он поехал на Карпаты и пытался перейти границу. Без сомнения, попался, чудом избежал тюрьмы, но вылетел из университета.

— Трудно поверить, что избежал тюрьмы, — удивился Олег. — За это наказывали очень строго.

— Что же тут такого? — в свою очередь удивилась Катя. — Рассказал всю правду начальнику пограничников. Объяснил, что шел к любимой девушке. Его наказали, вы не думайте: он вымыл все полы и окна на заставе, три дня чистил картошку. А потом его отвезли в Ужгород на железнодорожный вокзал. Он меня даже тронул своим рассказом. А после напугал. Оказывается, он уже неделю жил в Сегеде и наблюдал за мной. Он приехал на один день, но увидел меня и задержался. Ему показалось, что я похожа на ту Котолин. Не очень-то приятно узнать, что за тобой неделю следят, а ты и не подозреваешь! Но самое странное произошло дальше. Он сказал, что у него есть уникальная возможность устроить мне борунскую стипендию. Я повидаю мир, увижу новых людей. У него только одна просьба ко мне. В Борунии я, возможно, встречу одного человека, русского. Он большой путаник и бедолага, как говорят по-русски: «без царя в голове». И плохо понимает, чего он в жизни хочет. Но чем-то он похож на этого самого русского в молодости. «Ничего особенного в моей просьбе нет. Я просто прошу вас отнестись к нему со вниманием», — объяснил он. Я не знала, что говорить. Отнестись со вниманием — это может значить что угодно! Не потребуют ли от меня лечь к этому бедолаге в постель? Но русский уверял, что не имеет в виду никаких поступков, которые мне совершать не захочется. Потом, видя, что я почти соглашаюсь, он произнес странную фразу — не для меня, а просто так: «Чтобы что-то сделалось вечным, в нем должно проступить обаянье повтора». А в начале сентября в Сегедский университет пришло две борунских стипендии. Одна из них не имела никакого конкретного адресата, а в бумагах на другую было указано мое имя.

Катя замолчала, но на Олега не смотрела.

«Вот это все — так все! — думал тот. — А я навоображал себе влюбленную девушку, пустился строго проверять себя, искренне ли влюблен в нее сам, не использую ли преподавательского положения. А ко мне просто отнеслись, так сказать, со вниманием, пожалели, чтобы не пропал в сумрачном лесу! Поцелуев боялся, не фальшивые ли будут. А их и не предполагалось!»

Катя, однако, добавила еще несколько слов.

— Олег, я относилась к вам «со вниманием», как обещала тому русскому, ровно один день. А потом я забыла про это, потому что вы мне просто-напросто понравились. Но меня эта история мучает: если вы потом узнали бы ее не от меня, а от кого-нибудь еще, то посчитали бы, что я вела себя с вами неискренне.

Вот тут она посмотрела на Олега. Его безнадежные мысли не сдавались. Все опять запутывалось и, кажется, окончательно.

— Как звали этого человека? — спросил Олег.

— Я не помню. У меня такое ощущение, что он вообще не назвался.

Олег напряженно думал. Он не отказывался от мысли рассказать Кате о своих собственных сомнениях, но теперь решил сделать это только частично.

— Вы знаете, Катя, у меня тоже иногда возникает ощущение, что наша встреча не случайна. Вообще, мне все более кажется, что ничего в этой жизни не случайно. Если хотите знать, я чувствую себя персонажем какого-то повествования с неизвестным мне планом и концом. Получается, что я — весьма несамостоятельная личность. Мною управляют, и это неприятно и гадко. Вы мне тоже понравились в первый же день, как я вас увидел, но после выяснилось, что моя жизнь вовсю контролируется. И тогда я засомневался в подлинности собственной симпатии, потому что она кем-то запланирована. А теперь получается, что и вас ко встрече со мною подготавливали...

— Олег, это не имеет никакого значения!

— А вы уверены? Почему бы тогда нам давным-давно не поцеловаться, почему не пойти обниматься в кино? Почему какая-то достоевщина чуть не сразу поселилась в наших отношениях? Почему мы все время мучительно размышляем о том, что и как мы чувствуем, вместо того чтобы чувствовать?

Катя встала, подошла к нему и нерешительно наклонилась.

— Я готова.

Он прижался щекой к ее щеке (она послушно наклонилась) и закрыл глаза. Нежные, легкие духи, теплое тело, слышимое сквозь легкое платье. Плыви, забилось его сердце, плыви!

Но присутствие кого-то третьего вокруг не давало ему покоя.

Олег поцеловал ее в щеку, высвободился.

— Катя, простите меня, идиота. Я не могу. Я не знаю, как мне жить. Утром выхожу на улицу и вижу спокойных, уверенных в себе людей. Каждый знает, куда идет, движется к определенной ясной цели. А я не понимаю ничего! Я не только не знаю, куда мне идти, — я даже не знаю, чего я хочу! И я ли этого хочу или мне это кто-нибудь навязывает. Еще немного, и я сойду с ума. Мне нужно разобраться. Простите!

Он встал и церемонно, с поклоном и поцелуем руки попрощался.

Катя смотрела на закрывшуюся дверь и думала: «Какой все-таки мерзавец этот сегедский незнакомец! Как сладко говорил! Ободрял, успокаивал! А вышло все ужасно».

11

Когда он вернулся домой, Ольга показалась ему даже не то что задумчивой, она просто остановилась, замерла на какой-то мысли, едва замечая Олега, наступивший вечер за окном, весь белый свет вокруг.

— Что с тобой? — даже испугался он.

— Пойдем пить чай, — автоматически сказала она положенные пришедшему вечером домой слова и лишь потом спохватилась: — Ничего особенного.

Мысль ее, следовательно, была не парализующей, не горькой, не безысходной, а просто увлекшей ее, как никогда не увлекало ничто на свете. Олег сестру такою еще не видел.

Они пили чай, сооружали бутерброды. Олег ждал. Когда Ольга намазала ветчину малиновым джемом и протянула ему, он не вытерпел.

— Стоп. Это я есть не буду. И вообще не пошевелюсь, пока ты не объяснишь, что происходит.

Ольга вздохнула.

— Лучше бы тебе этого было не знать. С другой стороны, без твоей помощи мне, кажется, не обойтись. Видишь ли, у меня возник план по освобождению Массимо. План серьезный и небезопасный. Но просто махнув белою рукою, человека освободить из тюрьмы невозможно. Особенно, если ты не король. Помоги мне, пожалуйста, а?

Это «а» уехало на такую жалобную высоту, что Олег вздрогнул. После таких «а» братья сестрам в помощи обычно не отказывают.

— Если это не пойдет вразрез с моими убеждениями.

— Не бойся. Но не говори «нет», пока не дослушаешь до конца. Видишь ли, Олег, завтра я решила захватить вертолет.

— Бред какой-то! Ты рехнулась! Ты что, умеешь управлять вертолетами? Нет ведь? Я тоже.

— Просила ведь тебя: дослушай! Я собираюсь захватить вертолет вместе с пилотом. Помнишь про пистолет? Тут он очень даже пригодится.

— Ты полетишь на вертолете в тюрьму за Массимо? Тебя захватят спецназовцы и еще посмеются при этом! Это только в кино так освобождают преступников.

Олег не спеша, даже слегка улыбаясь, препирался с сестрой, поскольку не видел в ее словах никакого реального шанса помочь Массимо. Еще немного, и она оставит дурацкую затею.

— Я захвачу вертолет не только с пилотом, но и с пассажирами, среди которых, возможно, будут женщины и дети. И не я полечу в тюрьму, а сами полицейские слетают туда и привезут Массимо в то место, куда я укажу. Чтобы с заложниками не произошло ничего худого. И прекрати усмехаться, — жестко закончила Ольга.

Вот тут Олег испугался за нее. Настрой был серьезный, безвозвратный. У него еще оставалась надежда отговорить ее, объяснив, что в аэропорту никакого пистолета на борт воздушного судна ей пронести не удастся. Это чистая правда! Контроль слишком серьезен.

— Кто тебе сказал, что я собираюсь угонять вертолет из аэропорта? Я пойду на площадь Трех императоров и полечу в Национальный парк на экскурсионном вертолете.

Выдумано было отлично. Никто не сумел бы лучше.

— Допустим, ты угнала вертолет. Допустим, ты вступила в переговоры. Допустим, тебе отказали. Ты — что, будешь стрелять в пассажиров? Убивать по одному каждые пять минут? А я должен буду тебе помогать?

Ольга не выдержала. Она заплакала и встала перед ним на колени.

— Олег, не оставляй меня завтра. Я все сделаю сама, мне просто нужно, чтобы ты был рядом. Посмотри: разве я похожа на убийцу? Но я их всех напугаю, — ох, как я их напугаю! Они трусы, я их немножко изучила. Они хорошие, но они трусы, и слава Богу! Человек и должен бояться за свою жизнь. Но я больше не могу. Я устала от России, я устала от Борунии, словно тоже бы России, только вывернутой наизнанку. Я устала быть Ольгой Бабушкиной, инженером, продавцом книг, послушной горничной. Я устала быть предметом романтических воздыханий сторожа электроизделий. Я улечу от всего этого подальше, вот и все. Мне все — от рождения! — навязали. Пионерство, инженерство, страну, семью, послушание и боязнь. Даже в эту Борунию меня выпихнули насильно! Нет уж, пошли они все подальше! Я хочу сама править своей жизнью!

— Ну хорошо — а я? — спросил Олег. — Предположим, все пройдет удачно, и вы выберетесь из этой передряги. Зачем вам я? Что мне-то делать?

— Олег, голубчик! — Оля все не вставала с колен, — поехали с нами! А что тебе делать тут? Ты же сам жалуешься, что постепенно окружаешься враньем, теряешь себя. А с нами ты станешь вольной птицей. Я не хочу сказать, что ты будешь участвовать в делах Массимо. Да он тебя и не возьмет, он принципиальный одиночка, вор-романтик. Но он тебя отблагодарит за свое спасение. Поселишься где-нибудь на теплых островах, на тех же Канарах, и живи как хочешь. Как хочешь! Понимаешь?

— Если бы я знал, чего я хочу... — заволновался Олег, но тут же замолчал, закончив иронически: — ...то соломки бы постелил. Встань, Оля. Полечу я с тобой завтра на экскурсию. Но ты все-таки дура, учти!

Зазвонил телефон. Ольга бросилась к трубке.

— Тебя.

Олег подошел.

— Привет! Это Джонни. Помните, мы познакомились в кафе. Олег, возникло одно обстоятельство, которое требует нашей незамедлительной встречи.

— А по телефону решить это нельзя?

— Ни в коем случае. Сейчас уже поздно, поэтому я приеду к вам утром. В девять часов.

— Но я буду занят! — почти закричал Олег.

— Я приеду к вам, даже если вы этого не хотите. Впрочем, вы захотите. Вам ведь не нужно, чтобы вами заинтересовалась полиция? Алло! — говорящий подул в трубку. — Не слышу! До завтра!

— До завтра, — тихо ответил Олег.

В ответ на Ольгин взгляд он объяснил ей, кто такой Джонни и что он угрожал полицией.

— Ерунда! Не бойся, говорю тебе, — беззаботно сказала Ольга. — В девять — это, кстати, неплохо. Первый рейс в Национальный парк в десять, а мы полетим на втором — в одиннадцать.

Они пили чай, еще что-то обсуждали. Олег был уверен, что не уснет в эту ночь с его-то нервами, но через час уже спал тихим, ровным сном, пока утром Ольга не коснулась его плеча.

Без одной минуты девять раздался звонок в дверь. Пришел веселый и бодрый Джонни. Волосы на бритой голове не отросли ни на миллиметр. Возможно, он брил ее каждый день.

Познакомившись с Ольгой, он оценил ее высоко:

— Какой великолепный вкус у этого итальянца!

В ответ на их удивление Джонни преспокойно продолжил:

— Дорогие мои русские, можете меня не бояться. Я в курсе ваших дел. Как у всех журналистов, у меня очень много знакомых, в том числе среди полицейских. Из той информации, которую мне удалось раздобыть, можно догадаться, что вокруг Массимо что-то затевается. У меня к вам большая просьба, зато единственная. Если сегодня или завтра вы намерены что-то предпринять, возьмите меня с собой. Я не помешаю, уверяю вас! Постою в сторонке, сделаю несколько снимков, вот и все! Хоть я и пишу теперь проблемные статьи, но репортерство по-прежнему люблю. В этом Марии меня не догнать. Живое и горячее «сейчас» — суть журналистики.

Ольга покачала головой.

— Ничего мы, как вы выразились, «затевать» не собираемся. Решили сегодня отдохнуть, съездить куда-нибудь. Вас, естественно, с собой не возьмем. Простите, нам нужно собираться.

Джонни решил к такой строгой даме больше не обращаться.

— Олег! — сказал он, доставая из сумки какой-то прибор с объективом. — Знаете, что это такое?

— Никогда не видел.

— Это инфракрасный фотоаппарат. Делает снимки даже в абсолютной темноте. Причем отличного качества! Вот посмотрите!

Он протянул две фотографии, на которых Олег с удивлением увидел себя, какого-то темного, почти черного, но со вполне разбираемыми чертами лица. Он в плаще и кепи с полиэтиленовым мешком в руке выходил из гостиницы. Еще интереснее был второй снимок. На нем Олег стоял под фонарем, рассматривая вытащенный из мешка пистолет. Он с изумлением посмотрел на Джонни. Тот засмеялся.

— Вы, наверно, подумали, что его не вытащили. А на самом деле увлеклись и на секундочку вытащили! И полюбовались. А я эту секундочку уловил. И если вы меня теперь с собой не возьмете, то этими снимками заинтересуется сами знаете кто.

В дверь опять позвонили. Не понравился Олегу и Ольге этот звонок. Даже Джонни он не понравился. Но делать нечего, пришлось идти открывать.

Олег покорился судьбе и даже в глазок глядеть не стал, распахнул дверь, и все. В прихожую ворвалась Мария.

— Джонни у вас? Ничего не натворил?

Олег кивнул в направлении комнаты и двинулся за Марией, которая, вопреки своей солидной комплекции, понеслась вперед быстро и красиво, как статная львица.

Мария подскочила к дивану и дала супругу такую пощечину, что тот даже отъехал от нее на полметра по мягкому плюшу. Джонни схватился за щеку, ощутив ужасную боль. Это только по форме была пощечина, а по сути напоминало неплохой боксерский удар открытой перчаткой.

— Он сказал мне, что идет к вам, Олег. Объяснил мне, что вы у него в руках и дадите возможность ему написать такую статью, которой он не писал еще в жизни. Я не знала, что думать, и заглянула в его секретный ящик, ключ от которого у меня имеется уже давно.

Джонни с негодованием дернулся. Но ему никто не посочувствовал: в этой ситуации он кругом выходил злодеем.

— Там лежали фотографии, именно эти. — Она потрясла черно-белыми снимками, валявшимися на диване. — Я стала понимать, что здесь пахнет шантажом, и помчалась к вам. В столе и адрес был.

Мария постепенно успокаивалась.

— Это именно то, что меня в Джонни раздражает и с чем я принципиально не согласна. Он рассматривает героев исключительно как материал и, как видите, с легкостью может даже шантажировать их. И уж определенно он считает себя вправе контролировать их, следить за ними, а потом продавать газетам то, что с ними произошло, в виде очерков и статей. Ему плевать на собственных персонажей! Он пока еще их, правда, не убивает, но я не удивлюсь, если когда-нибудь он начнет приканчивать их за ненадобностью. Разумеется, после напечатания его драгоценных работ. А я, как я уже пыталась объяснить вам, Олег, не такая! Герои моих статей — свободные люди! Они живут, как им угодно, полностью вдыхая положенный им, как и мне, воздух свободы. И только после событий, случившихся с ними, они — за рюмкой коньяку, за чашкой кофе, — могут рассказать мне, что с ними произошло. Если, конечно, захотят! Поэтому вы со своей дамой отправляйтесь, куда вам нужно, и занимайтесь чем угодно, а мы останемся здесь и мешать вам ни в коем случае не будем. Вот мой телефон, по которому вы можете позвонить, — после когда-нибудь, если вам захочется поделиться.

Она достала из сумочки визитную карточку.

— Полагаю, что Джонни придется связать. Он человек с истерическими срывами и может заявить на вас в полицию.

Олег посмотрел на Ольгу, и та кивнула:

— Связать этого Джонни — дельная мысль. Она права.

Олег принес моток бельевой веревки и долго и неумело опутывал журналисту руки и ноги. Джонни еще находился в состоянии шока после пощечины и почти не сопротивлялся.

Мария на миг задумалась.

— Пожалуй, придется связать и меня тоже. Иначе непонятно будет, почему я на вас не заявила. У нас, вы знаете, полагается обязательно заявлять в полицию обо всем подозрительном, что мы видим.

Ольга кивнула:

— И верно, давайте вас свяжем. Какая вы славная женщина!

Мария пожелала быть привязанной к стулу. Когда Олег пропускал веревку под ее великолепной грудью, она высказала следующий комментарий.

— Эта ситуация тоже подтверждает мое отношение к героям, недоверчивый вы человек. Персонажи моих статей настолько свободны, что могут даже, как вы видите, совершить насилие над автором! Если им это нужно... Хотя, с другой стороны, разве это насилие? — вздохнула Мария. — Так, мелочи. Это можно рассматривать только как прелюдию к насилию. Вот если бы вы когда-нибудь решились на следующий шаг и обняли меня как следует, связанную!

— Олег! — крикнула Ольга от дверей. — Пойдем, мы уже едва успеваем к одиннадцати! Я все взяла.

12

Они вышли из автобуса на площади Трех императоров в пол-одиннадцатого. Три отца-основателя борунской справедливости держали в руках одну корону на всех и, позеленевшие и неподвижные, смотрели на Олега и Ольгу с определенной печалью. Так казалось Олегу. Ольга же была сосредоточенна, двигалась по-спортивному быстро и по сторонам вовсе не смотрела.

— Значит, ты понял? — говорила она на ходу. — Ты просто пассажир. Ты тоже заложник. И только! Все делаю я. Твоя помощь мне, вероятно, вообще не потребуется, но мне важно, чтобы ты был под рукою на всякий пожарный случай. Под конец ты просто останешься с нами как будто бы для пущей нашей безопасности. Мы с Массимо пообещаем полиции отпустить тебя где-нибудь по пути. В какой-нибудь Испании или Новой Зеландии. И не отпустим! — усмехнулась она.

Они поднялись на лифте на крышу дома, где находилась аккуратно огороженная вертолетная площадка. Было солнечно, но, как водится в Борунии, без сильного ветра не обошлось.

Стоял будний день, и билеты на одиннадцать часов еще продавались в кассе, хотя небольшой вертолет вмещал всего десять пассажиров. Возле вертолета стояли пилот лет тридцати, который скучал и важничал, и еще гид, молоденькая девушка весьма студенческого вида. Итого получалось двенадцать человек. «Она у меня и не пикнет, — подумала Ольга. — А парень — хорошо, что важничает, значит, легко поймет свою меру ответственности за людей».

Объявили начало посадки. Было еще пятнадцать минут до вылета, и народ не спешил. К металлической калитке, за которой находилась дорожка к вертолету, подошла пока лишь женщина с сыном лет восьми, самозабвенно тянувшим «колу» через соломинку.

Мальчик принялся придирчиво рассматривать летательный аппарат. Олег легонько толкнул сестру. Ольга поморщилась и решила, что выпустит их при первой возможности. Она кивнула Олегу, что все поняла.

В это время лифт привез еще одного вероятного пассажира. Это оказался Дьердь с банкой пива, Олегов студент. Он всегда и везде непременно был с банкой пива, либо отпивая из нее, либо готовясь к такому отпитию. Дьердь немедленно обрадовался и не спеша направился поздороваться с любимым преподавателем. В нем, как во многих высоких людях, сидело глубочайшее чувство собственного достоинства, и быстро двигаться он не умел.

— Знакомься, Ольга, это Дьердь Дюри! Он учится в моей группе на кафедре славистики, — сказал Олег, внезапно побледнев. — Как дела, Дюри?

— Очень ничего, — улыбался тот. — Давно собирался в Национальный парк, но все как-то не мог выбрать время. Тут вокруг площади такие отличные пивные! К этому дому невозможно подобраться! А между прочим, говорят, в этом парке классные скалы. И водопад какой-то.

— Сегодня не очень удачный день, — глупо говорил Олег, безуспешно подыскивая аргументы, чтобы отсоветовать Дюри лететь. — У меня, например, голова ужасно заболела.

— Как жаль! Но у меня все в порядке. Так почему тогда неудачный день?

«Скоро узнаешь! — в отчаянии думал Олег. — И чего тебя понесло сегодня в Национальный парк?»

Ольга повернулась, незаметно, но остро ткнув Олега локтем в ребра, и отошла. Он обернулся и увидел, что она стоит у кассы и что-то говорит кассирше, доставая кошелек.

— На одиннадцать билеты только что кончились, — сообщила она Дьердю, вскоре вернувшись. — А потом в полетах двухчасовой перерыв.

— Ах, и вправду неудачный день! — расстроился Дьердь и быстро прикончил банку пива.

Он достал из сумки еще одну, в отчаянии вскрыл и сделал пару глотков.

— А ты был в пивной «Горный орел»? Нет? — спросил Олег. — Тогда вперед. Как выйдешь из этого дома, вторая улочка направо. Отличный подвальчик с классическим борунским светлым.

— Спасибо! — обрадовался Дьердь и отправился туда утешаться, к своему и Олеговому облегчению.

Тем временем пассажиров окончательно пригласили в вертолет. Включилась зеленая надпись «Посадка». Ольга с Олегом, задержавшиеся из-за Дьердя, очутились в самом хвосте небольшой очереди. Детей, кроме любителя «колы», больше неоказалось. Впереди стояли пенсионеры, молодая парочка. Не было больше и знакомых. И некуда стало теперь отступать. Билеты, безумно, кстати, дорогие, проверяла кассирша.

Перед ними оставалось только два человека, как двери лифта снова раскрылись, и оттуда вышел полицейский с каким-то прибором наподобие черной дощечки, а также несколько скучающих туристов. С крыши дома открывался неплохой вид, о чем специально говорилось во всех справочниках.

Полицейский направился к металлической калитке и объяснил всем четверым, что он хочет проверить оставшихся экскурсантов с помощью специального прибора, реагирующего на оружие. Официально прибор начнет использоваться на экскурсионных поездках только с завтрашнего дня, но ему нужно немного попрактиковаться. Кассирша заглянула в их билеты и вернулась в кассу.

Полицейский с гордостью включил свой инструмент с помощью особой кнопочки, и у того тут же засветилась синяя лампочка. Проведя прибором вдоль брюк молодого человека, полицейский дотронулся также до куртки девушки в тех местах, где были карманы. Синяя лампочка продолжала гореть, и он пропустил молодых людей.

Потом он кивнул Ольге, но она как-то неловко шагнула, оступилась на ровном месте и выронила сумочку. Вторая Ольгина сумка, побольше, чуть-чуть задетая ею, отъехала к ногам Олега. Олег бросился помочь сестре подобрать обычную женскую коллекцию: помаду, расческу, маленький флакон духов, к счастью не разбившийся, другие мелочи. Ольга прошептала: «Когда он меня пропустит к вертолету, бросишь мне пистолет. А тебе придется остаться. Прости».

Олег поднял вторую сумку, нащупывая пистолет, а Ольга в несколько секунд оказалась у дверей вертолета. Полицейский улыбнулся ему, приглашая подойти.

Олег спокойно, как будто был в эту минуту один-одинешенек в целом мире, достал пистолет, взял его за ствол и бросил через полицейского по высокой дуге к вертолету. Пистолет, кружась и блестя, летел, как маленький металлический бумеранг. На миг он закрыл солнце, потом открыл его, стал снижаться и оказался точно в руках у Ольги, которая для этого подпрыгнула и хлопнула в ладоши над головой. Затем она исчезла в машине, закрыв тяжелую дверь. И больше Олег не видел своей сестры.

Наступило тяжелое молчание, которое продолжалось около минуты, после чего с грохотом начал раскручиваться огромный винт. На секунду дверь приотворилась, оттуда выскочила мамаша и, пригибаясь от мощных воздушных волн, потащила к калиточке сына все с той же «колой» в руках. Тот изо всех сил упирался и с интересом оглядывался.

Полицейский даже не делал попытки рвануться к вертолету. Растерян был, что ли? Или из вооружения при нем был только прибор с синей лампочкой?

Зато такую попытку предпринял Олег, но тут же был остановлен каким-то туристом, заломившим ему руки за спину. Турист на чистом русском языке сказал ему негромко, но сердито:

— Не дергайтесь, Олег Михайлович! Ольге дадут улететь. Не хочет жить в Борунии — не надо. Не понять ее, честное слово. Норовистая какая! Она заложников взяла — ладно! А мы ее берем в заложницы. Знайте, что ее благополучие зависит теперь от вас. Теперь вы должны будете ехать с Геннадием в Россию, а не она. Смотрите же, не подведите! Логику произведения надо кому-то доводить до конца! Помогите ему там с русской жизнью, с изданием книги, вообще проведите свою поездку, как надо, то есть хорошо! Разве вы забыли, что в Петербург собирались? Ай-яй-яй! И заведующему кафедрой обещали. Вот и поезжайте! А Ольгу Михайловну никто не тронет. Ну ее! Пусть отправляется со своим Массимо, куда хочет. Такие женщины ни в одном романе не поместятся. Литературе их не осилить.

Вертолет наконец поднялся и, взяв никому не известный курс, улетел.

Дальнейшие события этого дня прошли для Олега, как в бреду. Сердитого русского туриста, с легкостью заламывающего чужие руки (уж не автор ли это был?), сменили борунские силы безопасности. Для начала они Олега помяли еще более серьезно, так что он даже начал сомневаться: а был ли турист-то?

Потом Олега куда-то повезли. Он, по требованию борунцев, которые подошли уже к последней черте своей знаменитой корректности, переговаривался с Ольгой по радио, просил ее сдаться (довольно, впрочем, фальшиво). Ольга вела себя непоколебимо, жутко всем угрожала, один раз даже пальнула в воздух. Вместе с требованием отдать ей Массимо откуда-то всплыло еще требование привезти пятьсот тысяч долларов мелкими купюрами. Силы безопасности после того единственного выстрела пошли на все уступки, на какие смогли. Наконец, когда ей уже пригнали новый вертолет, привезли в тюремном джипе Массимо и доставили мешок денег, Ольга вспомнила об Олеге и потребовала навсегда освободить его от всяческого преследования, в том числе уголовного. Она утверждала, что Олег с самого начала был против и яростно ее отговаривал, но она угрожала ему и силой вынудила помочь. Это условие тоже было принято борунцами.

Вечером Олег, ошалевший, завернувшийся в одеяло, смотрел в пустой квартире телевизор. Ни Джонни, ни Марии, когда он вернулся, уже не было, а телефон он отключил, чтобы отдохнуть от всех на свете. В комнатах был плохо прикрытый беспорядок, поскольку полиция, наверно, в их отсутствие все же попыталась разыскать здесь драгоценности.

На экране счастливая Ольга обнимала Массимо, а у того на шее развевался ее синий платок в горошек. Потом они пересели в другой вертолет, который сейчас же исчез в ночи.

Их искали неделю, но так и не нашли, хотя пилот этого другого вертолета уверенно показал на карте место, где высадил преступных влюбленных, наделавших столько шуму на всю Борунию.

Часть II. ЦЕНА СВОБОДЫ

13

Через месяц Олег улетал в Петербург с группой борунских студентов. На кафедре никто не сказал ему ни слова в связи с сестрою, словно коллеги не смотрели телевизор и не читали газет.

Джонни и Мария не давали о себе знать. Джонни, наверно, обиделся, а Мария деликатничала и тем самым расставляла сети.

В аэропорт Олег приехал пораньше. Просматривая документы, обнаружил в списке двух лишних студентов.

Подошел Геннадий, взялся ему помогать. Хотя лучше бы не мешал.

Звали студентов несколько странно. Наверно, они были родом из борунской глубинки, потому что их имена были похожи на маленькие истории: «Человек, умеющий избежать большой беды» и «Розовый рассвет, вызывающий надежду». Зато фамилии были короткие и удобные: Стерн и Грант.

Геннадий, смотревший через Олегово плечо, заявил, что догадывается, что это за типы.

— Это те самые! — закипятился он.

— Что значит — те самые?

— Те, что в Россию за женами едут! Какие они, к зеленой бабушке, студенты? Каждому за сорок! Тут, видимо, им ничего не обломилось. Вот этих Стерна и Гранта и потянуло на наше национальное достояние! Ну все, теперь не сомневайся: двух девушек в России недосчитаемся!

Опять он готов был впасть в патетическую истерику.

— Геннадий, спокойно, у девушек голова на плечах есть. Дай им самим выбор сделать.

— Я даю выбор, — тихо сказал Геннадий. — Я даю, ты же знаешь.

Олег заметил, что тот вытирает слезу кулаком. Сам он тоже вспомнил Ольгу, но грустить было не время.

Экспедиция начиналась с лишних и рвущих сердце эмоций. А пришло пока еще только два участника.

Впрочем, дальше все пошло быстро. Стерн и Грант оказались симпатичными крепышами, летчиками борунских ВВС. Министерство обороны направило их в Россию в командировку за языковыми знаниями.

Виктор Павлович с женой Алисой привели своего подопечного. Поэт выглядел грустным, но вполне здоровым. Профессор отошел с Олегом в сторону и развел руками:

— Ответа на ваше письмо не будет. Увы! Господин автор звонил мне вчера вечером и сказал довольно холодно: причин для ответа он не видит. Мне очень жаль.

Олег молчал. Он устраивал обиду поудобнее у себя внутри. Им пренебрегли! Ну что же... Автор только разоблачает себя как человека невоспитанного. Не впервые.

Постепенно народ собрался весь. Никто ехать в Россию не струсил.

Полет начался. Движение в сторону родины, несмотря на ее недостатки, отмеченные еще классической литературой: бедность, воровство, плохие дороги, а также неадекватное правительство — тем не менее вызывало праздничное настроение. Почему-то показалось, что вовсе «не исключено» (как любил говаривать борунский завкафедрой), что впереди все будет хорошо. Неужели жизнь так безобразно, так вдребезги разлетевшаяся жизнь, рано или поздно может наладиться?

Автор, каким бы он ни был невежливым, даже заносчивым господином, продолжает вычерчивать намеченную линию повествования. Как и обещал, он везет Олега в Петербург. И с каким размахом! На комфортабельном современном самолете, кажется, «Боинге». Сто восемьдесят кресел удерживает автор в своей голове, предлагая их вниманию читателя. Два салона, экипаж, несколько стюардесс. Пять туалетов. Бесконечные полки с ручною кладью под потолком. Четыре двигателя! Топливные баки. Передвижные столики с алкогольными напитками. Всего не перечесть. Колоссальное воображение, ничего не скажешь!

Но это еще не все. Олег ближе придвинулся к иллюминатору. И это зябкое небо, наливающееся синей чернотой вверху, этот нескончаемый слой облаков под самолетом — все это удивительные плоды воображения автора.

Облака казались очень хороши. Как утверждает наука, облака созданы из однородной массы, которая является водяным паром. Олег относился к науке с огромным уважением, но в отношении облаков с нею втайне не соглашался. Кроме водяного пара, для создания облаков, полагал он, используется некоторая организующая субстанция, какой-нибудь неоткрытый еще «красотон», который облагораживает бессмысленно испарившуюся воду. После того как в небесах пар соединится с этой субстанцией, возникают изысканные формы, на которые можно смотреть не отрываясь.

Устали глаза от разостланной автором ярко-белой равнины. Прикрыв глаза, занывшие от облачной белизны, Олег стал задремывать, присоединившись к остальным участникам экспедиции.

Впрочем, он еще один раз встрепенулся, ощутив на сердце какую-то тревогу. «Тот ли еще Петербург покажет нам автор?» — подумалось ему. И тут сладкая сонная сила пригнула наконец его упрямую голову к спинке кресла.

14

В Петербурге их ожидали тепло и комфорт. Автор вновь был щедр и приятен, как в первые борунские дни. Партнером борунского университета оказался богатый Петербургский энергетический университет. Устроилось так, что Энергетическому университету было заплачено наличной валютой, и петербуржцы на радостях предоставили лучшее, что имели. Для специальных случаев у них существовала особая гостиница квартирного типа.

Размещением занималась милая дама Светлана Ивановна. Олегу как преподавателю и руководителю она отвела превосходную двухкомнатную квартиру. Окна выходили во двор, в котором автор заботливо расставил несколько высоких сорокалетних тополей.

Поэт Саша должен был оставаться в Петербурге до вечера следующего дня, потому что самолета в Нижний Новгород в этот день не было. Олег предложил Саше переночевать у него, но Геннадий объявил, что приглашает поэта в свою комнату, как художник художника. Энергетики тут же предоставили раскладушку. Конечно, за небольшую плату. Впрочем, Алиса дала Саше конвертик с деньгами на первое время, так что Александр Сергеевич чувствовал себя непривычно богатым. Саша немедленно засобирался спать, привыкнув в Борунии к полезному дневному сну.

Поэт проснулся, когда уже стемнело.

Прочитав эту строчку, Олег сердцем ощутил волнующий холодок. Вот оно. Опять у него есть зазор свободы! Можно пуститься в небольшой разгул до тех пор, пока не проснется поэт.

Хмель от приезда начал кружить Олегу голову. Олег любил Питер и считал его для себя родным, хотя всего лишь учился здесь на химфаке. На самом деле родился и жил он в Зауральске, который тоже любил, несмотря на не сходящий с улиц туман от развитой металлургии. Но у нас каждый, кто хоть раз побывал в Петербурге, начинает считать себя отчасти петербуржцем.

Дождавшись, пока все разойдутся по квартирам, Олег поехал к Исаакиевскому собору. У него было в городе три или четыре любимых места. Ничем особенным с исторической или эстетической точки зрения они не выделялись. Одно из них было как раз здесь, на набережной Мойки, у начала Вознесенского проспекта, возле самого широкого в Питере моста.

Мутная вода текла лениво, не давая окончательно решить, течет ли она вообще. Однако пытливый ум, — а петербуржцы всегда славились умом, правда скорее романтическим, чем практическим, — мог догадаться, что она все же течет. А если уму дать еще немного поработать, то он легко определял, в каком направлении движется прославленная речка. Длинные водоросли, росшие вдоль правого и левого берегов, в безысходной тоске простирались в направлении от Вознесенского к Гороховой. Именно туда влекли их давно сильно подержанные воды, запрещенные к использованию еще в конце девятнадцатого века.

Вот над этой рекой любил стоять в студенческую пору Олег, глядя на вечнозолотой купол Исаакия и его могучую колоннаду. Здесь воссылал он мольбы перед экзаменами, здесь целовался (и романы, таким образом начатые, были самыми удачными и светлыми), здесь избывал свои молодые огорчения, мысленно выкладывая их скромной реке.

Олег пытался понять, что так сильно разволновало его сейчас. Почему он, не смущаясь, бормочет: «Моечка моя славная, как я рад, что ты все такая же простая и симпатичная!» Может быть, потому, что все это: и Мойка, и Исаакий, и неверное солнце, трижды спрятавшееся за облака в последние десять минут, — все это существовало и одновременно не существовало. Он с удовольствием ощущал теплую гранитную тумбу под рукою и легко поддавался этой жизни, этой реальности, полагаясь (может быть, напрасно) на то, что книга — всегда источник истины. По этой же причине Олег продолжал считать, что автор является философом и мудрецом, — другое дело, что уважать надо своих персонажей поболее.

С другой стороны, реальности не было. Все это была книга, выдумка, сплетаемый из словесной ткани фантом. Вообще, естественно-научное образование делает отношение людей к искусству двойственным. С одной стороны, естественники (в отличие от гуманитариев) часто обнаруживают перед ним абсолютную беззащитность, а с другой — иногда даже с какою-то злобой заявляют, что оно обман и надувательство. В отличие от грубого материального мира.

В Борунии, в которой Олег никогда раньше не бывал, он никогда не сомневался в том, ту ли Борунию изображает автор. Там авторитет автора был безоговорочен, так как Олегу не с чем было сравнивать страну, в которую зашвырнул его сочинитель. Заграница как предмет была вообще ему плохо знакома. В Питере же все бывали, и осудить автора или просто прицепиться к какой-нибудь мелкой детали мог любой.

Но бедной и симпатичной Мойкой сочинитель Олега убедил. Олег даже пошел к «Астории» и купил в буфете тоника, с приятностью глотнув кусачую и горьковатую жидкость, чтобы еще глубже почувствовать текущую минуту и чтобы еще и вкусовыми рецепторами переплестись с предлагаемой автором действительностью. Он посидел минуту в вестибюле, ощущая странную тягу к этому отелю, источнику драматических легенд. Но веселое солнце, снова выглянувшее из-за туч, вытащило его на улицу.

Между тем, будучи скорее выдумкой, чем реальностью, Питер стал казаться еще таинственнее и увлекательнее. Хмелил и кружился он, звал и звенел. Моя юность! Пробегала ты, кажется, совсем недавно в этом городе вечно прекрасном и, может быть, бродишь еще где-нибудь дворами Васильевского или по скверикам Петроградской, пугая голубей, как молодой пес. Не верю я, что бесследно и бессмысленно пропала ты, не люблю умерщвляющего слова «прошла», а тихо надеюсь столкнуться с тобою где-нибудь в этом не то выдуманном, не то взаправдашнем городе, раз уж занесло меня сюда благодаря дурацкой и хитрой книге. То-то удивишься ты, сперва не веря глазам своим, но постепенно узнаешь и ахнешь, и расспросам твоим и рассказам моим не будет конца.

Олег огляделся, но не в поисках юности, просто он почувствовал на себе чей-то взгляд.

Площадь была богатая, на ней повсюду чувствовался материальный достаток. У тротуаров стояли в основном новенькие иномарки.

Неподалеку он увидел скромные «Жигули». Именно из этих, чуть ли не единственных на площади Жигулей — «девятки» синего цвета — на Олега сверкнули чьи-то глаза. Взгляд был неприятный! Причем смотревший господин тут же наглухо прикрылся газетой. Был виден только огромный заголовок статьи, совершенно дурацкий: «Посмотрите вокруг: какая мерзость!» Разумеется, господин только маскировался, что читает, а сам подглядывал, потому что, когда встревоженный Олег приблизился, и он поднял темное, что называется, тонированное, стекло.

Это значило, что Олег был ловко обнаружен! Свобода кончилась!

Сердечный стук набирал темп, и противное чувство страха зарождалось в груди. Олег переборол себя и шагнул к машине.

Он собирался рвануть ручку, но дверца открылась сама. Олег узнал водителя: это был тот самый крепкорукий турист из Борунии. Он кивнул Олегу и показал на место рядом с собой.

Машина быстро набрала скорость. Господин вел машину спокойно и болевых приемов в этот раз не применял. Сказал:

— Приглашаю вас перекусить.

Особого радушия в этих словах не было, и Олег сухо отвечал:

— Что ж, не возражаю. Перекушу.

Они довольно быстро оказались в ресторане с вывеской «Золотая поджарка», за столиком на двоих. Господин заказал рагу из кролика, а Олег — шницель по-борунски, слегка удивившись встреченному в меню старому знакомцу.

Затем господин безмолвно уставился Олегу в лицо, проявляя привычную бестактность.

Разумеется, молчание господина было психологической атакой. Вежливость, проявленная во время поездки, также была показной. Высокомерие оставалось прежним, никуда оно не делось. Оно сразу обнаружилось, когда господин перестал корчить из себя тонкого психолога и заговорил.

— Поскольку вы не понимаете намеков, то я решил обратиться к вам напрямую.

— Это я решил обратиться к вам напрямую, — возразил Олег. — Вы забыли про мое письмо.

— Какое письмо?

— Так вы, может быть, не читали его? Зачем же было говорить, что оно недостойно вашего отклика?

— Погодите, — по-прежнему не понимал господин. И взвизгнул некрасиво: — А кому это вы, позвольте спросить, писали?

Олег растерялся.

— Вам! То есть автору! Кому же еще?

Тот побелел. Очевидно, от злобы, хотя крика не последовало. Впервые Олег наблюдал ситуацию, когда господин не находил слов, несмотря на богатство и разнообразие русской лексики, в том числе нецензурной. Господин налил минеральной воды, выпил и вернул себе нормальный цвет.

— Не понимаю, радоваться мне вашей глупости или огорчаться, — устало сказал он. — Какой же я автор? Я представитель тайной полиции. Хотя, должен признаться, работа тоже творческая.

— Какой еще тайной полиции? — поразился Олег.

— Вообще-то я не должен вам говорить, — продолжал господин, добавляя себе минералки. — Все это засекречено. Но вы ведь как вцепитесь! С вами, как я уже говорил, намеками не обойдешься. А прикидывались овечкой!

Олег тем временем думал про себя: «Что же это за роман такой мне достался, Господи Боже мой!»

— Буду краток, вам не обязательно все знать. Существует много разных полиций. Муниципальная полиция, федеральная полиция. Есть также, между прочим, полиция нравов. Есть полиция явная, есть и полиция тайная. Только не говорите мне, что вы о ней никогда не слышали!

— Да, это правда, все знают, что вы существуете. Но зачем же нужно тайной полиции бегать по книгам? — недоумевал Олег. — Там так все хрупко и нежно, в духовном мире!

— Духовный мир тонок и прекрасен, все, конечно, так. Но с другой стороны, он весьма спорен, малоуправляем и постоянно забирается в какие-нибудь тупики. Нужны особенные личности, отменные наблюдатели, которые знают, как должно развиваться литературным произведениям для их же пущего сияния. Существуют литературные законы, которые надо соблюдать даже, извините, и в сфере прекрасного. Взять хоть законы жанра: детектив — это одно, философская притча, согласитесь, другое, а эротическая история — совсем третье. И не надо путать, например, антиутопию с натуральными очерками. Поэтому нужна литературная тайная полиция.

«Ого! — думал про себя Олег. — Но куда он все-таки гнет?» А вслух спросил:

— Вы, вероятно, имеете отношение к литературной критике? К обзорам в толстых журналах?

— Критика работает по готовому материалу, как правило, уже напечатанному и проданному читателям. Она борется с уже допущенными нарушениями законов и привлекает авторов к ответственности постфактум. Работа серьезная, наподобие прокурорской. Разумеется, автор имеет право нанять критика-адвоката и попытаться защититься. Мы же представляем совершенно другую структуру. Мы внедряемся непосредственно в создаваемые произведения и отслеживаем недостатки уже на уровне порождения текста. Наша задача — не просто зафиксировать, а предупредить и предотвратить нарушение литературного закона. Вместо того чтобы вставать в позу и обвинять, я предпочитаю оказывать тактичную и ненавязчивую помощь автору в процессе созидания. Я ему в ухо шепчу, я его в спину подталкиваю. А в случае необходимости я и сам готов достаточно жестко схватить за руку персонажа-нарушителя.

При этих словах у Олега заныла левая ключица, пострадавшая в свое время от подобного хватания.

Господин между тем начал ожесточаться.

— Я не автор. Нет. Но я его верный, хотя и неизвестный друг. Причем друг взыскательный, то есть такой, которому истина дороже дружбы. Я развеиваю его заблуждения. К примеру, автор этого романа — хоть и симпатичный, но вялый и капризный человек. К тому же он весьма высокомерен. Так?

— Да, он заносчив. — Олегу пришлось согласиться с неприятным господином.

— Поэтому пришлось действовать особым путем, а именно: самому пойти в персонажи. Чтобы поправлять роман прямо на месте.

— Так вы персона-аж! — несколько даже разочарованно протянул Олег.

— Молодой человек, персонаж персонажу рознь, — холодно ответил господин. — Да, я вхожу в ткань произведения и пользуюсь всеми привилегиями остальных персонажей, как то: летаю на придуманных самолетах, езжу в воображаемых «Жигулях», пью сомнительную минералку, наконец. Но у меня, кроме того, есть ряд огромных преимуществ перед вами. Я автору не подвластен! Я передвигаюсь, где хочу и куда хочу, и даже вид воображаемого транспорта выбираю сам. Автор только догадывается, что я существую, потому что если его сюжет начинает развиваться неправильно, я начинаю активно противодействовать этому. И тогда уже я не только персонаж. Я скорее антиавтор.

Господин даже слегка заволновался.

— И тут уже — кто кого! Начинается борьба! Конечно, сюжетную линию задает он. И вообще ему легче: в конце концов он царь и Бог! Но я тоже черт и дьявол! Я могу загнуть эту линию в другую сторону.

То, что Олег услышал, до некоторой степени проясняло обстановку. Хотя проясняло таким образом, что ум заходил за разум! И разъярился желудок: когда же наконец принесут заказанные блюда? С некоторой злостью Олег спросил:

— Чем же так хорош Геннадий? Почему вы на Ольгу из-за него рассердились? А потом мне руки заворачивали?

— Геннадий — главная причина, по которой роман еще не рухнул. Скажу вам, если вы еще не поняли: у Геннадия явные провидческие способности. С этими способностями надо что-то делать! Просто грех не воспользоваться. Первоначальный авторский план был таков: Ольга помогает Геннадию вернуться в Россию, вдохновляет его. Он заканчивает свой роман, в котором предсказывается будущее страны. Предполагалась публикация нескольких фрагментов на этих страницах. Так сказать, роман в романе. Мне понравилось. Но тут на автора что-то нашло. План был отброшен. Он объявил героям: живите, как хотите, вы свободные люди! А я посмотрю. И пошло-поехало! Ольга влюбилась в Массимо и устранилась от дела. Геннадий начал опускаться, потерял веру в себя. Большая удача, что вы появились! Поддержите молодое дарование! А я не буду мешать вам с вашей Катей! — Господин подмигнул.

У Олега холодок прошел по спине. И этот сует свой нос в чужие сердечные дела! Да пропадите вы пропадом! А вслух спросил неуклюже, скрывая чувства:

— Действительно ли Геннадий такой уж тонкий провидец?

— Вы можете в этом убедиться. Например, у него есть в черновиках блокнот номер восемь. Познакомьтесь.

Наконец принесли еду. Бесконечный борунский шницель лежал честно и открыто, свешиваясь с блюда не хуже венского. А тушеная крольчатина помещалась в серебряной кастрюльке с серебряной крышкой. Из отверстия в крышке торчала серебряная же, сияющая ложка и шел свежий пар.

Господин приоткрыл крышку и тут же уронил ее обратно со стоном. Это был крик неприязни и отвращения.

— Полюбуйтесь! — кричал господин. — Конечно, автор уже тут как тут! Хочет показать, что он у нас, видите ли, главный. Но я же не возражаю! Почему обязательно нужно подстроить мелкую пакость? И после этого считается, что он благородный художник, а я какое-то низшее существо, чуть ли не демон, и к тому же злобное создание! Нет, вы только посмотрите!

Он снова поднял крышку, подхватив ее салфеткой, и Олег осторожно заглянул в кастрюлю.

Зрелище действительно было не из приятных. Примерно половину емкости занимали лежащие друг на друге коричневые существа размером со среднего жука. От них поднимался пар.

Олег судорожно глотнул, отбивая подбежавший к горлу неприятный ком.

— Это вареные куколки шелкопряда, — объяснил господин. — Я их ненавижу. В прошлом году я контролировал опус одного сочинителя, повествовавший о приключениях молодого российского дипломата в Юго-Восточной Азии. Нахлебался там всякого! Очевидно, автор показывает, что он догадывается, кто я такой.

— Я этого просто так не оставлю! — Он со звоном бросил крышку на кастрюлю. — Официант, позовите шеф-повара!

Шеф-повар появился. Он был почему-то без белого колпака и в обычном костюме.

— Объясните, пожалуйста, что произошло с моей крольчатиной?

Кастрюлю передвинули на край стола, и повар спокойно поднял крышку.

— А что, собственно, случилось, клиент? — спросил он. — Вот же кроличье рагу, перед вами.

Олег заглянул внутрь вторично и увидел аппетитные кусочки мяса и овощей. Ничего не понимая, он перевел глаза на господина. Тот объяснил ему:

— Это происки автора! Приглядитесь повнимательнее: какая же это крольчатина? Вареный шелкопряд, как в корейском ресторане!

И снова склонился над столом.

Олег заглянул в кастрюльку в третий раз и увидел все тех же коричневых куколок.

Однако повар стоял на своем.

— Я вижу крольчатину не в первый раз в жизни. Знаете, вареный шелкопряд не так-то просто приготовить. Да и стоит он недешево. Вы лучше не выдумывайте, а приступайте спокойненько к еде.

Вместе с ним в кастрюльку заглянул официант, кивнул, и они с достоинством удалились вглубь ресторанных помещений.

— Вижу, здесь спокойно пообедать не удастся. Предлагаю проехаться в другое место. Готовят там отлично и без фокусов, — нахмурился господин.

— Знаете что, — неожиданно сказал Олег. — Никуда я с вами не поеду. Мне здесь нравится. Вы ведь и так сказали мне все, что хотели? Насчет Геннадия? Объявляю вам, что я это принял к сведению. Буду обдумывать.

— Как угодно! Только рекомендую вам: ничего не упустите. Не скучаете по Ольге Михайловне? Помните: ее изо всех сил ищет Интерпол. Кроме того, дружочек, не забудьте про пистолет. Пистолетик разве не вы Ольге Михайловне к вертолету забросили? Нехорошо! Могли ведь и не бросать, не так ли?

В словах господина была правда. Олег от этого мучился и старался не вспоминать. Но сейчас ему сделалось больно и обидно.

— Какой же вы полицейский! — разозлился он. — Вы бандит и шантажист!

— Видите ли, в нашей работе имеется множество разнообразных методов. И потом: какая же тайная полиция в белых перчатках? До встречи!

Господин удалился. Стремительный официант моментально унес кастрюлю не то с жуками, не то с крольчатиной, только что блиставшую серебром на белоснежной скатерти. Убрал он и бокал с недопитой минералкой.

Медленно поковырявшись в шницеле и не осилив его до конца, Олег попросил счет. В поданном счете ни кроличьего рагу, ни вареного шелкопряда даже не упоминалось.

Денег по счету с него не взяли, сказав: «Уплачено». Официант, сахарно улыбаясь, отчего-то показал глазами на потолок.

15

Выйдя из ресторана, Олег вскоре снова оказался на Исаакиевской площади. Он свернул на Малую Морскую. Киосков на ней почти не было, а сама она вид имела праздничный и томный. Реставраторы, научившись заламывать цены, перестали бояться ярких цветов: розового, голубого, салатного. Но выставленные напоказ здания не останавливали внимания нашего героя и только напрасно резали глаз.

Олег почувствовал себя чужим в этом городе. И даже хуже: после теплого и милого сентиментального настроения на берегу Мойки Олегу чудилась вокруг теперь некая враждебность. Дойдя до будничной Гороховой, он свернул по ней в сторону ТЮЗа. Однако успокоиться так и не смог.

Из-под каждой арки, из каждых дверей дышало на него чужой и незнакомой жизнью. Жизнь эта была каким-то образом устроенной, даже неважно какой: богатой или бедной, интеллектуальной или незатейливой. Она неумолимо текла откуда-то и куда-то согласно своему неведомому распорядку, в котором Олегу не находилось места. Даже пьяницы, исследующие помойку, были здесь своими, они перебирали мусор как-то неторопливо и деловито, принадлежа к общему потоку и занимая в нем определенное (пусть и не очень комфортабельное) место.

Хотя у Олега карман был полон недавно обмененных рублей, с точки зрения борунцев, он был, несомненно, бедняком. Несмотря на то что после скоропалительного отъезда Ольги зарплату на кафедре ему немного повысили, он не дотягивал до среднего уровня. Ольга, правда, прислала электронное письмо о том, что передает Олегу все права на свой счет в банке. Она все равно не могла им пользоваться, так как любое снятие денег могло бы вывести полицию на ее след. Она требовала, чтобы он их потратил, поскольку она теперь обеспечена. Однако сбережений борунской горничной, конечно, было недостаточно, чтобы вывести его из разряда бедняков.

Была, правда, еще Ольгина квартира, но ведь квартира — это подарок автора. Никаких документов на квартиру у Ольги не имелось, и она, кажется, даже не платила квартплату (что, между прочим, делает данную прозу отчасти фантастической). Не обладая квартирой юридически, Ольга передать Олегу ее не могла. Он продолжал владеть ею де-факто, но, во-первых, если закрывал книгу, то оказывался без нее, а во-вторых, даже оставаясь в книге, мог лишиться квартиры в любой момент, поскольку его здесь ни во грош не ставили, на письма не отвечали, то и дело вторгались в личную жизнь.

Олег любил книги и относился к их авторам с уважением, как любой воспитанный читатель. Но, сталкиваясь с безвкусными или просто слабыми произведениями, он не мог не понимать, что уважение имеет свои пределы. Даже у великих бывают неудачи, и лишь ленивый второкурсник филфака не покритикует роман великого Льва Николаевича «Воскресение».

Однако только сейчас, только оказавшись в персонажах, Олег начал понимать, что всякий автор, в том числе не сильно выдающийся или даже просто мелкий, претендует не более и не менее как на роль Создателя и Творца. Именно это и тянет людей к древней профессии сочинителя. В наше время складывается любопытная ситуация, когда авторов становится все больше. Загляните в Интернет: на множестве личных сайтов население выложило свои творческие опыты. Напечатать книгу хоть бы и с помощью ризографа стало настолько недорого, что каждый пенсионер норовит издать по роману.

С другой стороны, читателей становится все меньше. Люди с легкостью отказываются от чтения, дорожа своим внутренним миром и не желая предоставлять его в виде строительного материала неизвестному архитектору.

Легко вообразить себе естественное развитие этой ситуации, когда в мире через десяток лет на несколько авторов будет приходиться только один читатель, и писатели будут рвать его друг у друга из рук.

— Меня почитайте, гражданин!

— Отчего же его? Нет уж, лучше меня!

В газетах будут печататься объявления: «Требуется читатель! 5 долларов в час». Представив себе такую ситуацию, Олег усмехнулся с нехорошим, мстительным чувством.

Он прибавил шагу и повернул на Казанскую, рассчитывая выйти таким образом к Казанскому собору, а затем ко входу в метро на канале Грибоедова.

Через некоторое время он обнаружил, что Казанская устроила ему сюрприз: она быстро начала сужаться. На улице потемнело оттого, что дома ближе подступили друг к другу. Удивительно, что все здания были одного цвета: защитного, но не в маскировочных пятнах, а наоборот, в каких-то откровенных белесых разводах и нелепых щербинах. Кое-где на стенах встречались заржавленные пустые трубки для праздничных флагов.

Оглядевшись, Олег подумал, что, возможно, это не Казанская. Нигде не было таблички с названием улицы: ни справа, ни слева. На домах не было номеров.

Все окна — на всех этажах — были мертвы и без занавесок. Хотя в таком тоскливом полумраке любому нормальному жильцу непременно захотелось бы осветиться ярким электричеством! Короче говоря, в домах этой улицы не чувствовалось ничего теплого и человеческого. Словно они все до одного были расселены перед капитальным ремонтом или окончательным разрушением.

Нет, это абсолютно не Казанская! Та, увы, тоже улица не без недостатков, но она, простите, живая! Да, но откуда же взялась эта странная улица между набережной Мойки и настоящей Казанской? Тут не должно быть никакой улицы! Что же это случилось с Петербургом? Куда это Олег так неосторожно свернул?

Неизвестная улица была совершенно безлюдной, и ни один автомобиль не притулился по ее мрачным сторонам. Олег шел по ней по инерции, и шаги его стали замедляться. В какой-то миг он заколебался, не вернуться ли на Гороховую, но сзади налетел такой мощный ледяной ветер, что перспектива идти к нему лицом привела в уныние. Олег продолжал двигаться по лже-Казанской, которая через десяток метров обозначила легкий поворот, обещая за ним показать что-нибудь и прояснить ситуацию.

Однако за поворотом стало окончательно понятно, что он ошибся. Впереди не было никакого выхода на Невский с его сияющими обманами! Улицу метров через сто перегораживала глухая стена с заброшенной помойкой перед ней. Стена была желтой, но это был не лимонный, приятно-желтый цвет, а мутная желтизна наподобие той, которую являет собой усеянный окурками пляжный песок.

Это был тупик, несомненный тупик! Олег даже отшатнулся от неприятного зрелища. Повернулся назад, а там уже ничего не было. Только напирающий с унылым свистом ледяной ветер и зыбучая тьма. Пройденная часть улицы дрожала и словно таяла на глазах в этой тьме. Нетронутыми оставались лишь дома, стоящие впереди, и желтая стена. У Олега вдруг ослабели ноги и мелькнула мысль о том, что, по-видимому, все кончилось. Эта глава является последней. Автор собирается от него избавиться, заманив в этот тупик с ржавыми баками для мусора и оставив здесь навеки. А может быть, это господин тайный инспектор мстит Олегу за его некорректное поведение? Кто их теперь разберет?

Преодолевая отвратительный и скользкий ужас, Олег усилием воли заставил себя вглядываться вперед. Он не просто смотрел на желтую преграду, а всем сердцем, всем своим воображением стремился прорваться через нее туда, где, по его расчетам, были жизнь и люди.

Наконец взгляд Олега словно пробился сквозь стену и различил за нею то, что стало его спасением. Это был не Невский и не метро. За стеною, к счастью, он увидел четко напечатанный на странице номер следующей главы.

16

Поэт проснулся, когда уже стемнело.

— Привет, — махнул он с раскладушки ошарашенному Олегу. — А Геннадий на кухне. Пишет. Ты что такой взволнованный?

— Да так, ерунда.

Олег знал, что не сумеет сейчас толком объяснить Саше, откуда его только что принесло и отчего он волнуется. Однако объяснений и не потребовалось. Саша не удивился неожиданному появлению Олега: что же, человек просто заглянул в гости.

Чаю! Вот чего недоставало: хорошего чаю. Воодушевившись этой идеей, они отправились на кухню, чтобы позвать заодно и Геннадия.

Он, вооруженный обыкновенной шариковой ручкой, писал в небольшом блокноте, переворачивая листок так резко и отрывисто, словно выстреливая из пистолета. Компьютеров Геннадий не любил и допускал их разве что на последней стадии. Чем сильнее охватывало его волнение, тем буквы становились крупнее. Соответственно, чаще становилась стрельба.

Он посмотрел на Олега и Сашу невидящими глазами и отвернулся. Потом снова повернулся к ним и грубовато сказал:

— Кто вы такие? Вас тут не было!

И далее в том же духе:

— Пошли вон! Вам нету места в сюжете.

— Гена, это же мы! — робко произнес поэт, — Саша и Олег.

Олегу стало не по себе. Он, конечно, не мог не заметить на столе серебряной фляжечки, в которых борунцы тайно держат крепкие напитки. Однако белой горячкой тут не пахло. Тут пахло все тем же: сочинительством, вмешательством в чужие судьбы, чрезмерными претензиями.

Конечно, Олег уже привык к Геннадию и считает его своим приятелем. Но этого еще недостаточно для того, чтобы доверять ему как автору! Неужели Геннадий Олега тоже в герои примеривает? Да еще сомневается!

Тем временем Геннадий, узнав Сашу и Олега, взялся за голову руками.

— Ребята! — Голос его теперь стал добрым и виноватым, — хорошо, что вы пришли. Простите! Я давно хочу и должен с вами поговорить. С тобою, Саша, потому что тебе мучения наподобие моих, кажется, хорошо знакомы. И с тобою, Олег, потому что ты человек разносторонний: с одной стороны — химик, с другой — на кафедре славистики преподаешь. В издательство сходить со мною обещал... Но послушайте про мой роман сперва! А то, может, скажете: возвращайся-ка, Геннадий, в Борунию электроизделия сторожить. А Россия без твоей прозы как-нибудь обойдется.

Он поднял ладонь, словно останавливая готовые пролиться утешения.

— Когда я выпрыгнул через иллюминатор родного корабля и приплыл в Борунию, то довольно быстро нашел подходящую для умственного труда работу на складе. Я давно мечтал стать писателем. Однако, будучи от природы косноязычен, как писать — я не знал. Сперва я ждал, что увижу что-нибудь вроде волшебной коробочки, как у Булгакова. В ней будут происходить события, а я их буду описывать. Сидя среди электроприборов, я сам постепенно электризовался от ожидания, но ничего, кроме черноты с цветными кругами, не различал мой мысленный взор. И тогда я стал действовать. Я начал самостоятельно придумывать героев. Вспомнил одного знакомого сотрудника НИИ, поменял ему прическу, сделал пару наколок на руке.

— Мужик, — говорю, — ты будешь мафиозо.

— Ты что, звезданулся? — отвечает он. — Сейчас лето 1982 года. Брежнев у власти. На вора в законе я еще потяну. Или на его заместителя, потому что в таких вопросах лучше быть поскромнее.

Но я стал упорен (я вообще упрямый). Я наорал на него, и он стал у меня одним из первых мафиози в нашей стране. Правда, пришлось переместить события в 1989 год, раньше никак не получалось. Кроме того, он потребовал, чтобы я свел ему наколки. Будто бы их носить перестали. Точнее, наколки были, но уже другие, а какие — в этом он сам хотел разобраться. Что ж, затем я придумал другого героя. Это был матрос, расставшийся с морем. Парень небольшого роста, но очень даже неглупый и с горячим сердцем в груди. Назвал его Германом. Я поставил его торговать тостерами и электрочайниками со складного столика у метро.

— Герман — это ты? — спросил Саша.

— Не совсем. Я не люблю и не умею торговать, а этот Гера такой ловкий торговец получился! Я выделил ему двадцать тостеров и сорок электрочайников, а через несколько страниц у него уже были арендованы огромные помещения под магазин и склад! Он торговал, кроме того, кофеварками, утюгами, импортными электроплитками. В общем, всем, чего не было. Люди его очень любили! И за дефицит, и за доброту. Однажды к нему зашла светловолосая покупательница за кофеваркой. Гера не был силен в красноречии. Но тут волшебная сила красоты пронизала его насквозь, и он заговорил. Несколько примитивно, но заговорил. Он сказал:

— Не угодно ли посмотреть наши новинки? Вот тостеры. Они поджаривают хлеб. А тут у нас только вчера прибывшие электрочайники из Франции. Они кипятят воду. Хороши и надежны, как на подбор. Вообще, Франция — замечательная страна. Ее очень любил Тургенев. А вы любите Тургенева?

— Да, — ответила посетительница, пораженная новой для нее методикой знакомства. — Я читала почти все его произведения. Мне нравится, например, рассказ «Чертопханов и Недопюскин».

Олег давно уже насторожился и слушал Геннадия, сжав кулаки. Тот, ничего не замечая, продолжал:

— В этот момент Герман понял, что это судьба. Потому что он давно и тайно от всех боготворил Тургенева. А этот рассказ у него был среди любимых. Он даже ощущал себя похожим на обоих героев: и на импульсивного Чертопханова, и на скромного Недопюскина. Далее события развивались быстро и идиллически. Девушка познакомила Германа с братом, школьным учителем.

Тут Геннадий заметил, что Олег встал и пошел на него, и заговорил часто-часто:

— Нет-нет! Этот учитель вовсе не ты! Ее брат был учителем биологии. И имена у них обоих другие: блондинку зовут Елена, а брата — Андрей. А мужа — вообще Константином. Хотя некоторое сходство есть, не отрицаю! Но оно в другом. Ты пойми, тут совсем иная связь: не то чтобы сначала увидел, потом написал. Совсем наоборот: сначала я написал, — а потом оно все сбылось! Ольга и ты появились в моей жизни гораздо позже, я просто предчувствовал вас.

Действительно, Геннадиева история во многом отличалась от того, что произошло выше, хотя местами тоже захватывала.

Пугливая красавица Елена была с характером, что обычно надо понимать так: с отвратительным характером. Она сдерживалась, конечно, получив строгое семейное воспитание, была при желании послушна и мила и, выйдя замуж за перспективного программиста, стала ему верной женой. Однако исподволь она проводила жесткую семейную политику, в результате которой программист бросил пить пиво иперестал программировать по ночам. Это привело к тому, что остановился его служебный рост, он стал рядовым системщиком, а потом опустился до контролера локальных сетей в городском объединении «Овощи — фрукты». Зато у девочек был отец. Временами, правда, Елена ставила супругу в вину его небольшой заработок, но он ничем не мог ответить, кроме испуганного втягивания головы в плечи и нескольких бессвязных слов на языке C++^[2].

— Но это ты сделал ее такою, негодяй! — закричал Олег. — Это твоя трактовка, а по сути — грубая инсинуация. В жизни нету добрее ее ни одной девушки! Моя сестра идеальна! Никогда она не запрещала Сергею программировать по ночам! И проблемы с работой у него начались не из-за этого, а из-за того, что в нашем городе трудно развернуться настоящему программисту!

— Да не было никакой сестры!

— Как же не было, мерзавец! А кто за Ольгой ухаживал целых несколько лет?

— Я имею в виду, что у Елены не было никакого прототипа. Я просто придумал такую героиню. И лишь потом в моей жизни появилась Ольга. То есть литература сыграла жизнепорождающую роль. Моя фантазия воплотилась в жизнь. И, конечно, немного изменилась.

Теперь Олег прекрасно понял логику Геннадия. Но что-то не давало ему успокоиться, что-то не нравилось в Геннадиевых рассуждениях, пусть даже Елена и Андрей не были задуманы как пародия на Олега и Ольгу. Наконец он уловил, что ему во всем этом претит. И сразу стал говорить спокойнее.

— Скажи, а почему ты сделал героиню такою неприятною, дорогой мой? Разве нельзя было добавить Елене еще два-три светлых мазка? Тем более, что ты так трепетно относишься к женщине.

Геннадий насупился.

— Понимаешь, с героями я еще справляюсь. Я тебе еще в Борунии говорил: героев распускать нельзя, иначе роман развалится. Но героини мне не подвластны. Они такие, каким им хочется. Думаешь, я не пытался ее переделать? Если хочешь знать, я вообще хотел, чтобы она была незамужней! Три раза главу переписывал. Но она все время выходит замуж. Выскакивает и выскакивает! Я ее не обвиняю. Просто она так прекрасна, что ее все время утягивают у меня из-под носа!

Они пошли пить чай к Олегу, продолжая дискутировать на ходу. Саша молчал, но глаза его сверкали. Говорил в основном Геннадий.

— Тем временем мафиозо, которому я дал имя Евгений в честь героя романа Тургенева «Отцы и дети» и скромную биографию, бросил свою науку и начал действовать. Поначалу все было под моим строгим наблюдением. Подкупив стрелочников и машиниста, Евгений решительно украл на товарном вокзале два вагона чистой листовой меди и немедленно ее продал. Затем он некоторое время занимался продажей сахара. Однако постепенно его деятельность стала ускользать от меня. Этот мафиозо ушел в торговлю компьютерами и стал богатеть не по дням, а по часам. Мне оставалось только регистрировать его, прямо скажем, не вполне подобающие поступки.

— Мне кажется, ты неправильно употребляешь слово мафиозо, — возразил Олег. — По словарю, это член организованного преступного сообщества.

— А мне кажется, это ты неправильно употребляешь! Следи за Интернетом, старик. Ты разве не замечаешь, что в русском языке все иностранные слова получают другой смысл? Мафиозо — это преступник новой формации, вот и все. Конечно, у него есть сообщники, но это не главное. Главное в том, что его отличают особые, чисто современные наглость и коварство. Обрати внимание: Евгений специально занялся компьютерами, потому что знал, что я не люблю и боюсь их! Таким образом, он получил полную свободу! Ну как же он после этого не мафиозо? Типичный мафиозо!

Олег не стал спорить.

— Заработав на компьютерах свой первый миллион долларов, а затем второй, третий и четвертый, Евгений неторопливо огляделся вокруг. Он задумался об одной маленькой сибирской республике, одной из тех, в которых добываются алмазы. Еще со времен работы в НИИ алмазы волновали его. Воля у него всегда была сильная, эмоции на лице не выражались. Но алмазы вызывали в его душе настолько сильный трепет, что он, видя их или даже только представляя в воображении, начинал неудержимо улыбаться от восторга. Алмазы притягивали его, как роковая женщина неопытного юношу. Евгений поехал в эту республику и через две недели стал помощником ее президента по техническому вооружению. Сначала я даже не понял, как это ему удалось. Но через несколько страниц я обнаружил, что республиканская газета напечатала благодарственную статью о восьмидесяти персональных компьютерах, недавно пришедших из Петербурга по железной дороге в подарок сибирякам. Сопоставить факты было нетрудно!

Саша и Олег, едва услыхав про алмазы, затаили дыхание. Литература опять сближалась с действительностью!

— Ага! — глядя на них, закричал Геннадий. — Вы ждете продолжения? А вот и нет! Я сам с ужасом ждал, что будет дальше. Неужели слабая Елена потянется к богатству и драгоценным камням? Неужели отвергнет скромное чувство владельца небольшой сети электромагазинов, не говоря уже о муже-программисте и двух дочках? Я не переживу этого, понял я. И перестал писать! Отложил, так сказать, перо, вдруг ставшее для меня непосильно тяжелым. Далее в романе наступает перерыв.

— Как перерыв? — вырвалось у Олега.

— Так перерыв!

— Ни фига себе! — изумился Саша. — У вас в прозе тоже, гляжу, сюрпризы такие бывают, что хоть валерьянку пей.

— Кое в чем я продолжаю роман: добавляю картинки российской жизни, зарисовки разные. Но основной сюжетной линии больше не касаюсь.

Геннадий угрюмо замолчал.

Они безмолвно пили вкусный чай, а комнату наполнял легкий сумрак белой ночи. Для продолжения начатого разговора требовалось что-нибудь покрепче. Олег, внутренне мучаясь и сомневаясь, но не видя иного выхода, полез в чемодан за водкой, купленной в аэропорту.

— А что это за блокнот номер восемь? — спросил он.

17

Геннадий, услышав о блокноте, сначала возражал.

— В этом эпизоде нет ни Лены, ни Германа, ни Евгения! Это скучно!

— Не надо нас пугать! О чем там говорится?

— Понимаешь, Олег, — смутился Геннадий, — я не уверен, что сохраню это в романе. Как тебе объяснить... Ну вот скажи, как ты относишься к Жюлю Верну?

— Замечательный писатель. А при чем тут Жюль Верн?

— Он предсказал много технических устройств, но практически все они устарели.

— Ну и что. Между прочим, любая техника рано или поздно устаревает.

Геннадий некоторое время помолчал и заявил с некоторой тоской:

— Я не хочу быть Жюлем Верном!

— Но тебя никто не заставляет! — удивился Олег. — И потом: получится ли?

А Саша добавил философски:

— Не хочешь быть Жюлем Верном — не будь им!

— Вы не понимаете, ребята! В эпизоде я описал одно изобретение, а мужики тут, в России, оказывается, его только что изобрели.

Геннадий достал пресловутый блокнот номер восемь, и Саша с Олегом склонились над прихотливым почерком писателя-самоучки.

НИИ, из которого происходил отрицательный герой Евгений, превратившийся сначала в мафиозо, а затем в олигарха, вел грустную жизнь, нищал и бедствовал. Часть сотрудников не выдержала новых экономических условий и разбежалась. Но были несколько человек, которые не сдались и решили дерзнуть. Они задумали спасти институт, коллег, а в перспективе, может быть, и родину.

Далее в блокноте довольно занудно излагалось учение замечательного профессора Александра Чижевского. Точнее, тот его аспект, который касается учения об отрицательных ионах, неслыханно полезных для здоровья человека. Профессор еще в двадцатые годы прошлого века придумал специальное устройство, которое, будучи под электрическим напряжением, густо усеивало воздух отрицательными ионами, благодаря чему лечило разнообразных больных и очищало окружающую среду. Важной частью устройства было огромное количество острых штырей, с которых, как писал Чижевский, ионы «стекают в пространство». Такое устройство почему-то называлось люстрой.

Отважные научные сотрудники решили наладить производство компактных домашних люстрочек, доступных населению. НИИ имел маленькое опытное производство, и после нескольких неудачных попыток начал выпускать общедоступные люстры. Институт получил небольшой, но твердый доход, который постепенно возрастал. Но упомянутую группу энтузиастов интересовали не только деньги. Возникла идея бесплатно подпитывать народ благотворным излучением прямо на улицах. Ободрившиеся сотрудники решили создать систему общественных парков, наполняемых отрицательными ионами. Они получили грант от одного социального фонда. Петербург с его большими и маленькими садиками уже давно страдал от выхлопных газов, с которыми не справлялись измученные деревья. Поэтому нужна была комбинация природы и техники, чтобы справиться с проблемой.

— Что же! Совсем неплохо! Садик Чижевского! — Олег, а за ним и Саша прервались, чтобы налить по последней.

— Увы! Все это уже благополучно сделано. Садик существует. Идея устарела.

Геннадий потянул блокнот у них из рук.

— Подожди! Как устарела?

— Вы видели забор на улице как раз напротив гостиницы? Не поинтересовались, что за ним находится? Пошли посмотрим!

Геннадий решительно затопал к выходу. Им ничего не оставалось, как следовать за ним.

Они вышли на улицу и огляделись. Напротив, действительно, стоял забор, на котором виднелась табличка «Экспериментальное городское строительство. Вход воспрещен». А под табличкой красной масляной краской была намалевана стрела влево, да еще подписано с заботой о непонятливых гражданах: «Обход».

— Давайте-ка туда пройдемся, посмотрим, — предложил Геннадий.

Кстати, там где-то был магазинчик.

Олег хотел что-то сказать, но промолчал. Было заметно, что Геннадий взял командование на себя. Но Олег-то помнил, кто тут в книге главный. И над Геннадием имеются господа. Настоящий автор легко может устроить любой сюрприз. Да и господин в черном тоже большой шутник.

Вообще, Петербург, как опасался наш герой еще в самолете, оказался не вполне точной копией настоящего. Он то и дело обнаруживал отклонения неприятного характера и свойства. Получалось, что сочинитель мог преспокойно и безнаказанно наворотить каких угодно улиц, притонов, а то и устроить случаи откровенного грабежа, выдавая это за реальные черты великого города. Так что Геннадий напрасно так прост и доверчив. Сейчас как выскочат из кустов хулиганы под тихий смех затаившегося автора!

С другой стороны, успокаивал себя Олег, Геннадий — нормальный персонаж. Не с улицы пришел. С ним не должно случиться чего-либо запредельного. Тем более что к Геннадию неплохо относятся все: и автор, и господин в черном, и Саша, и Олег. Лишь Ольга отнеслась к нему немного критически — и тут же с шумом была изгнана с этих страниц.

Они быстро двигались по хорошо протоптанной тропинке, которая, несомненно, вела куда-то в оживленное и посещаемое место. Тем не менее Олег оставался настороже, тем более что на глаза стали попадаться кучи мусора, откровенно вываленного на траву. Причем эти кучи постепенно учащались. Хотя Олег у себя в Зауральске привык ко всякому безобразию, однако его провинциальная вера в то, что уж Москва-то с Петербургом в наше трудное время избегут окончательного упадка и что-нибудь придумают, сильно страдала, и сердце было ранено.

Его спутники смотрели на эту картину хладнокровнее. Саша вообще не замечал окружающего их мусора, будучи поэтом, а Геннадий, если и замечал, то аскетически принимал родину такой, какова она есть. Кроме того, в данный момент он, тряхнув стариною, исполнял роль впередсмотрящего матроса и хищно смотрел вдоль забора.

— Вот! — наконец воскликнул он, протягивая руку.

Деревянный забор внезапно кончился и их глазам открылась невообразимая картина.

Во-первых, поражала строгая, повешенная на двух столбах вывеска, на которой черным по белому стояло: «Сад-дегазатор». С трудом связывались между собою эти два слова, плохо складывались в сочетание, а оставаясь самостоятельными, били читающего по лбу, как двойной удар молотка. Во-вторых, просто-напросто бросало в шок то обстоятельство, что сам сад-дегазатор был окружен оградой из колючей проволоки. Под объявлением была калитка, также обтянутая колючей проволокой. Ну, а за калиткой начинался словно бы небольшой концлагерь.

Концлагерь был состроен настолько грубо и примитивно, что сразу и не поймешь собственной реакции: то ли челюсти отвисают, то ли поджилки трясутся. Внутри проволочной ограды виднелись тут и там между кустами отдельные не то груды, не то мотки колючей проволоки высотой в человеческий рост. Возле этих странных нагромождений стояли серьезные подтянутые люди в пятнистой форме.

Но это было не все. Проволока также была натянута на огромные деревянные рамы, укрепленные на многочисленных столбах и образовывавшие странные пусто-колючие крыши. То есть это сомнительное место было огорожено даже сверху.

Нет, деревья, конечно, были. Присутствовали тополя; отцветали вдоль дорожек, присыпанных ржавым гравием, кусты сирени, розовой и белой; были высажены на нескольких клумбах огненные тюльпаны. По дорожкам прогуливались какие-то люди: не то посетители сада, не то арестанты. Однако туда, внутрь, не очень хотелось.

— Подожди. — Саша взял Геннадия за рукав. — Так эту ахинею ты и вправду придумал в своем романе?

Геннадий развел руками.

— Ну ты и скотина!

— Подожди, Саша, не горячись! На самом деле у меня немножко по-другому. У них получилось некоторое извращение идеи.

Олег заметил рядом с колючей калиткой будку со всем известной надписью «Касса» и показал на нее Саше. Тот пожал плечами и начал немного успокаиваться, и Геннадий заулыбался с облегчением. Саша сердился редко, а не дай бог кому-нибудь ощутить на себе гнев поэта.

Олег склонился к окошечку и попросил три билета.

Вступив на территорию сада, он немедленно потащил друзей к человеку в пятнистой одежде.

— Не могу понять, — сказал он охраннику. — Убейте, не могу. Зачем колючая проволока? Зачем возрождаете концлагерную эстетику сейчас, в начале двадцать первого века?

Мужик оказался необидчивый, видимо, из энтузиастов.

— Типун вам на язык! Какой же это концлагерь? Это сад, место релаксации, или, по-другому, расслабухи. Он сооружен в память профессора Чижевского. Слыхали про такого?

— Минуточку, — веско проговорил Саша. — Те самые люстры?

— Точно! Люстры, ионизирующие воздух отрицательными ионами. Эти ионы страшно полезны для здоровья. Лечат от простуды, аденомы, язвы, остеохондроза, легочных заболеваний, неврозов, сердечных болезней, запоров, поносов и шизофрении. Пусть вас не смущает такой широкий спектр заболеваний. Поскольку ионы оказывают общеоздоровительное действие, то ничего удивительного в этом нет. Список легко может быть продолжен. Кроме того, ионы очищают воздух от выхлопных газов и других вредных примесей. Профессор Чижевский разработал специальную люстру с шипами, которая ионизирует воздух и лечит человека внутри помещения. Но ученики и последователи Чижевского пошли еще дальше. Сейчас в наших городах не продохнуть. Автомобильные пробки стали частью нашей жизни. Смог, эта синяя вонючая дымка, набросилась на нас, как ядовитая змея, и не покидает наших улиц.

Олег вспомнил родной Зауральск, в котором с чистым воздухом тоже было плохо уже давно, и пригорюнился. Вообще, в последние дни он стал как-то чувствительнее.

— Городские парки, их деревья и кусты работают из последних сил, очищая на своих маленьких хлорофилловых фабриках этот чудовищно загрязненный воздух и наполняя его полезными ионами. Но их листочки уже не справляются с этим! Растения сохнут, болеют и легко ломаются на ветру. Наука не могла смотреть равнодушно на этот процесс и решила поддержать угасающую городскую растительность. Был разработан проект технической поддержки городских парков колюче-проволочной изгородью и специальными конфигурациями в виде мотков и навесов. Секрет тут очень прост: когда через проволоку пропускают электрический ток под необходимым напряжением, то с каждой колючки, с каждого ее острия, начинают стекать отрицательные ионы. Возникает эффект очищения, люди просто оживают. И что интересно: растения тоже крепнут и выздоравливают благодаря нашей технической помощи! Перед вами первый пример реализации такого проекта: сад-дегазатор «Прометей».

— Вот только сам проект какой-то... в конструктивном плане старомодный, — сказал Олег, не желая обижать пятнистого мужика.

Мужик согласился.

— Это да, не всем нравится. Кое-кто оскорблен. Но существует проблема конверсии. Со времен социализма осталось очень много бесхозной колючей проволоки, всю оказалось не переплавить. Согласен, что некоторое время наши сады-дегазаторы будут выглядеть несколько... скажем, пенитенциарно. Но на подходе новые идеи: например, колючая проволока украшается большим количеством бумажных цветов: георгинов, лилий, роз. Изгородь будет словно бы в гирляндах.

Саша спросил:

— А вы, военизированный персонал, тут зачем? Ваше присутствие, знаете, релаксации не прибавляет.

— Так проволока же под напряжением! Поймите! А люди часто с детьми приходят. Бывает, помчится какое-нибудь дитя к забору или к мотку, так только подсечкой и спасешь его от беды. Но зато пользы от нашего сада невероятно сколько. Сядьте на скамеечку, подышите, прислушайтесь к себе!

Мужик проводил их до скамьи, а потом вернулся к патрулированию.

Приятели сели и попытались расслабиться. Они дышали полной грудью и опасливо ощущали, как в этом парке, в котором не было ни одной ели и сосны, отовсюду пробивается настойчивый запах хвои. Они прикрыли глаза. Может быть, так пахли отрицательные ионы? Этот аромат почему-то производил странное впечатление, будто бы их окружает не колючая проволока, а заросли металлического сосняка. Запах хмелил, затуманивал действительность и вызывал светлые, давно заброшенные мечтания.

Между тем Геннадий захохотал и стал тыкать Сашу и Олега пальцами под ребра, говоря:

— Вот как! Вот как!

Это было настолько грубо и неделикатно, что Олег и Саша открыли глаза и посмотрели на него с негодованием. А Геннадий продолжал:

— Водка! Водка!

Захмелев от отрицательных ионов, ребята не сразу правильно поняли Геннадия. А он, оказывается, уже сбегал в магазинчик «Продукты», видневшийся за оградой, и теперь гордо тряс новенькой бутылкой.

Вскоре они разливали ее по тонким стеклянным стаканам в гостинице Энергетического университета.

18

Было решено, что нужно разыскать Светлану Ивановну и получить у нее доступ к какому-нибудь университетскому компьютеру. Саша взялся помочь Геннадию ввести в компьютер готовые куски романа. Оказывается, поэт превосходно владел клавиатурой. После этого можно было попробовать вступить в переговоры с издательством, упирая на провидческую силу предлагаемого произведения, в которую Олег и Саша почти поверили, а сам Геннадий хотя и верил, но не совсем.

Было уже около трех утра, когда они разошлись.

На следующий день Олег взялся за выполнение Катиной просьбы. Катя пожаловалась, что не чувствует российской жизни. Энергетический университет обеспечил борунским студентам занятия и экскурсии, но российскую жизнь, ее шум, цвет, вкус, ее опасности и парадоксы он, конечно, предоставить не мог и не пытался. Говорят, есть сейчас такие фирмы, но они берут за свои услуги огромные деньги.

Но Катя просила всего-навсего о том, чтобы Олег познакомил ее с каким-нибудь нормальным петербуржцем, видя и слушая которого, она попытается ощутить биение жизни, — или, другими словами, пульс нашей загадочной страны.

Олег вспомнил об однокурснике Владике, добрейшем парне, можно сказать — друге, и позвонил ему.

На другой день они встретились прямо перед гостиницей. Владик, оказывается, преподавал химию в специальной естественно-научной гимназии здесь же, при Энергетическом университете. Эта школа имела большую славу.

— Так ты в Борунии! — восклицал Владик. — Университетский преподаватель! Какой молодец! Но когда же ты в науку успел пойти? Не припоминаю!

— Я в науку не ходил, — сказал Олег. — Это все случайность.

Он загрустил, потому что была возможность всерьез заняться химией, и не одна. Но упустил он их все, прошляпил по своей простоте. А может быть, побоялся, — как побаивался строгих и исполненных мысли портретов Ломоносова, Менделеева, Бутлерова и других ученых, там и сям пригвождавших взглядом химфаковского студента. Он был уверен, что никогда не достигнуть ему подобной сосредоточенности взгляда и ума.

— Ну все-таки! Заграничный университет! — продолжал изумляться Владик. — Поздравляю! Я бы не сумел.

В бытность студентом Владик великолепно играл на гитаре и носил прозвище Капитан. Лидером он не был, однако славился способностью разрешать конфликты к удовольствию конфликтующих. Химию любил, но как-то застенчиво и немного издали.

Ощутив Катино любопытство к своей персоне, Владик отпустил комплимент венгерскому характеру, гармонично, на его взгляд, сочетающему спокойствие и темперамент. Олег, выслушав это, задумался.

Катя спросила Владика о его учениках, и тот ответил, что ему повезло: все они талантливы. Рассказал о мальчике, который придумал новый состав электролита для аккумуляторов. Об успехах школьников на химических олимпиадах.

Приближалось время обеда, и Владик предложил пойти перекусить в недалекое кафе.

— Только знаете... — он смутился. — Я с дочкой. Через пять минут приведу. Я ее в учительской закрыл на ключ.

Он ушел, а Катя спросила:

— Сколько же лет Владиковой дочке?

— Наверно, совсем малышка. Ее нужно запирать, чтобы не сбежала!

— Но она же там, в учительской, устроит разгром?

Катя продолжала делать успехи в русском языке. Владик вернулся с тоненьким восемнадцатилетним существом с короткой малиновой стрижкой и десятком сережек, прикрепленных в различных местах головы.

— Моя дочь Аня. Катя. Дядя Олег. Проигнорировав Катю, Аня мелкими шажками приблизилась к Олегу, вытянула губы и поцеловала в щечку.

— Дя-дя, — сказала она. — Дядя добрый?

Олег испугался, оттого что было непонятно, явилось случившееся всего лишь избытком хороших манер или же девушка была немного сумасшедшей. Владик, пойдя красными пятнами, кратко объяснил:

— Под медицинским наблюдением она. Нервы.

Он взял дочку за руку, и они потащились в кафе. Аня часто оглядывалась по сторонам, шаги ее, и без того короткие, замедлялись, и Владику приходилось тянуть ее, как упирающуюся козу.

— Ну что? — сердито говорила она. — Ну, на окурочек я засмотрелась! Длинненький такой, свежий... Что — нельзя на окурок посмотреть? Ты, папочка, варвар!

— И она еще утверждает, что не курит! — вскрикнул Владик, прерывая разговор.

Разговор был интересен и приятен, он велся о том, кто как поживает из однокурсников, в какие люди успел выбиться, в который раз женился. Олег мог рассказать только о своем зауральском приятеле Игоре, который тоже закончил химфак, о его лакокрасочных амбициях и успехах. Про свою личную жизнь он не распространялся. У Владика новостей было гораздо больше. Причем одна эффектнее другой.

— Хотя наука теперь не очень популярна, тем не менее Витя-большой защитил докторскую, — рассказывал он. — Витя-маленький тоже доктор, и уже давно. Тамара преподает в университете, развелась вторично. Это странно, потому что характер идеальный.

Катя слушала и проникалась. Косилась на странную дочку.

— О-о! У-у! Фью-ить! — отзывался Олег сплошными междометиями.

В кафе было так по-родному уютно, знаменитый рассольник с почками по-ленинградски оказался настолько хорош, что Олег размяк.

Задушевную атмосферу нарушало только не совсем понятное поведение Ани. Сначала она довольно рассеянно ела, в разговоре, естественно, не участвовала, прислушивалась к собственным мыслям. И вдруг резко сказала Владику, словно в лицо ногтями вцепилась:

— Папочка, я тебя ненавижу! Извини. Скажи, чтобы второе мне принесли за соседний столик.

И пересела.

Владик побледнел, но поступил удивительно покорно для оскорбленного отца: подозвал официанта и соответственно распорядился.

— С ней это бывает, — кивнул он Олегу с Катей.

— Прости за вопрос, — смущенно сказал Олег, — но все-таки: что случилось? Почему? Откуда такое?

— Врачи говорят: невроз. Она училась на первом курсе филфака, ну и якобы перезанималась. Хотела проникнуть слишком глубоко в секреты литературы и языка. Поверила в некоторые мифы. Причем буквально. Часами могла рассуждать о том, какой дом у Амура, сколько в нем комнат, имеется ли при доме садик и какие цветы там произрастают. О том, что Психея вяжет ему вечерами черную жилетку с золотыми узорами созвездий. Уже тогда я начал беспокоиться... Но меня никто не послушал!

Владик рассердился, чего за ним раньше не водилось. И затем более спокойно продолжил:

— Ну и Интернет, разумеется, причина. Придет домой, и к компьютеру. Книжку полистает, — снова к компьютеру. Зеленая стала. Как дриада какая-нибудь.

— Я стала использовать зеленую тушь для ресниц и зеленые тени для век, — сказала Аня за соседним столиком, совершенно ни к кому не обращаясь. — Просто так совпало.

— Допустим, — согласился Владик. — Но ты почти перестала есть и сама начала превращаться в каком-то смысле в зеленую тень.

Аня не ответила.

— Настал день, когда она объявила нам с женой, что не хочет жить. И еще и спросила нас: скажите, пожалуйста, почему? Представляешь? Это мы должны были ее спросить: почему?

— А вы спрашивали? — взволнованно поинтересовался Олег.

— Не говорит! Сто раз спрашивали, не говорит! Жена до сих пор уверена, что она в кого-то влюбилась и пыталась себя навязать, но была отвергнута. Неудачный роман. Но никаких доказательств не обнаружилось... Положили девочку в нервную клинику, оформили академический отпуск в университете. Теперь вот она выписалась, врачи предупредили: глаз не спускать! Опасный синдром неясной этиологии! Так и ходим по очереди с женой: день она ее на работу таскает к себе в поликлинику, день я с собой в школу беру.

Катя ни о чем больше не спрашивала, хотя видно было, что отчаянно сочувствовала.

Владик посмотрел на часы.

— Слушайте, мне надо жене позвонить. Тут таксофон у входа. Мобильный телефон, видите ли, у меня разрядился.

Он взглянул на дочь, подумал.

— Пожалуй, за пять минут ничего с ней не случится. Я сейчас!

Владик пошел ко входу, который был отделен от зала вешалкой.

Олег и Катя посмотрели на Аню, которая, в свою очередь, смотрела в потолок. Они глядели на нее так, словно спрашивали: «Кто ты, Анечка?» Потом им стало неловко и они отвернулись.

А когда через несколько секунд они снова повернулись к ней, Ани уже за столиком не было.

Вошел Владик, сделал несколько шагов в их направлении и застыл.

— Ты что, упустил ее? — закричал он Олегу.

— Но ты же не говорил следить за ней! — растерялся Олег, которому стало стыдно и обидно одновременно.

— Вон она! — крикнул Владик, задрав голову и показывая на потолок.

Потолки в кафе были высокие, четырехметровые, так как здание было старинное и почтенное. Поэтому Аня словно затерялась в их далеких просторах и была не сразу обнаружена.

Она совершенно спокойно висела, прижавшись спиной к потолку, лицом вниз, но на отца и его знакомых отнюдь не смотрела. Подбородок ее был заносчиво вздернут, а равнодушный взгляд был направлен на стойку в углу, за которой бармен открывал бутылку пива.

Посетители вслед за Владиком задирали головы, и глаза их непроизвольно расширялись.

— Погоди, что это?

— За что она там зацепилась-то? За крюк от люстры?

— Пожарных надо вызывать!

— Ты что, офонарел? Пожарных... Официант! У вас стремянка есть? Тащи!

Лавируя между столами, официант уже проворно нес старенькую, заляпанную краской стремянку.

Народ едва успевал уворачиваться.

Олег глаз не сводил с Ани, и по спине его ползли мурашки. Катя сидела тихо-тихо.

— Владик, что это? Можешь мне сказать как приятелю? Она ведь ни за что не зацеплена! Она что, летает у тебя?

— Слушай, сделай одолжение, отвяжись! И без того тошно! У меня у самого от всех этих штучек психоз!

Владик ринулся помогать официанту, который уже устанавливал лестницу прямо под Анной. Официант бодренько говорил:

— Не беспокойтесь, папаша, я сам полезу, а вы внизу постойте. Я все-таки повыше вас, а стремяночка не так и высока.

И точно: покачиваясь и балансируя, он примерно на полметра не доставал вытянутой рукой до Ани.

— Девушка! Девушка! Руку протяни! Я тебя сдерну! — начал просить он Аню, покачнулся и чуть было не рухнул геройски на расставленные им же самим на столах вторые блюда, салаты, графинчики и вазочки с мороженым.

Аня ни на что не реагировала.

— В шоке она, — сказал кто-то внизу. — Надо как-нибудь ее подвигать, шваброй, что ли.

— Почему шваброй? — обиделся официант. — У нас кафе первого класса, есть палка для гардин. Сейчас подвигаем.

Ему принесли палку для гардин. Он осторожно придвинул палку к правому боку Ани и слегка нажал. Аня переместилась по потолку сантиметров на двадцать, но не обратила на это никакого внимания.

Официант нажал еще раз. Аня легко подвинулась еще на полметра, но по-прежнему оставалась на потолке. Никакого крюка под нею не оказалось, и официант задумался.

— По-моему, у нас крюков на потолке никогда и не было, — сказал он.

— Ты давай к окну ее подвези, — опять посоветовали снизу. — А там как-нибудь зацепишь и спустишь ее. Удобнее будет.

— Точно, — согласился официант и еще раз, насколько хватило палки, двинул Аню в направлении ближайшего окна.

После этого они с бледным Владиком переставили лестницу, и официант продолжил свои манипуляции.

Тут только Аня соизволила обратить на него внимание и даже выразила недовольство:

— Вы мне джинсы об потолок извозите! С ума сошли, что ли?

— А куда ж деваться? — оправдывался официант. — Как тебя достать-то?

Аня презрительно молчала.

Лестницу переставили еще два раза, прежде чем Аня оказалась у окна. Официанту стало проще. Он боком оперся о стену над окном и уже мог не балансировать, как неопытный гимнаст.

Официант поддел Аню все той же палкой для гардин, словно рычагом, и дотянулся наконец другою рукою до ее плеча, крепко ухватив черную футболку. Потом потянул ее вниз, немного напрягаясь и ожидая, что она сейчас обрушится на него. Какая бы тоненькая она ни была, уж сорок-то килограммов в ней, наверное, имелось. Но, к его удивлению, ему удалось чуть-чуть опустить девушку лишь с некоторым усилием, словно она была легче воздуха.

Официант передал палку нижним и уже смелее начал тянуть Аню, которой по-прежнему было наплевать на все и на всех. В тот самый момент, когда она уже почти поравнялась с ним, он вдруг почувствовал, что она резко тяжелеет. Он попытался подхватить ее, но не смог удержать, она прямо-таки просвистела вдоль лестницы вниз, упав, слава богу, непосредственно на отца и повалившись вместе с ним на темный паркет. Сверху смотрел замерший в расстройстве официант.

Некоторое время оба лежали без движения, потом Владик закряхтел и стал выбираться из-под Ани. Люди, которые, надо отдать им должное, вели себя в этой ситуации очень душевно, уже склонились над ними, помогая отцу подняться. Катя щупала Ане пульс. Владик достал из портфеля какой-то пузырек, откупорил его и, страдальчески морщась, поднес к лицу дочери. Она растерянно открыла глаза, увидела официанта, спускающегося со стремянки, и безутешно зарыдала, обнимая папу.

Потом они шли к станции метро. Аня больше не отставала. Была спокойной, милой и любопытной. Спрашивала Олега про уральские реки, можно ли в них купаться. У Кати интересовалась про Тису. Ее потянуло к водным просторам.

У метро они остановились.

Владик отвел Олега с Катей на минутку в сторону, пытаясь что-то объяснить. Но как было объяснять, если все совершенно непонятно и медицина бессильна?

— Понимаете, она, когда размечтается, ее будто куда-то уносит. Словно бы из-за того, что мечта легче воздуха. Больше ничего не знаю, и никто не знает. Специалисты говорят только, что мечтает она неправильно. Если бы она мечтала правильно и жизненно, то ее бы не уносило. Стояла бы крепко на земле. Ну, мы пошли. Пока! Олег, звони и пиши!

19

Олег проводил Катю в квартиру, где она жила. Уже наступил вечер. Катя пошла на кухню включить электрический чайник.

— А кто живет во второй комнате? — крикнул Олег.

— Никто там не живет! Хотя странно: в первую ночь мне показалось, что я слышу там какой-то шум. Я набралась храбрости, открыла дверь (она не заперта) и бросила туда веник. Все было тихо. Тогда я включила свет, и никого не обнаружила. Кровать не тронута, все убрано, — как говорится, ни пылинки.

Она вернулась с чашками, печеньем на подносике, села.

— Сколько тебе лет? — спросил Олег, даже не заметив, что перешел на «ты».

— Двадцать два.

— Ты всего на четыре года старше Ани! Ты могла бы быть моею дочкой! Ну, почти.

Мысль эта вдруг так понравилась ему, словно хрустальный шарик, сквозь который, говорят, можно увидеть будущее.

— Мне всегда хотелось иметь дочку. Я ее водил бы гулять по бульвару, а она задавала бы мне смешные и трудные вопросы.

Олег подошел к Кате и погладил ее по голове, как маленькую.

— Давай я тебя удочерю. Соглашайся! Я читал бы тебе книжки и рассказывал про животных. Животные живут интересно и никогда не врут друг другу. Скажи, ты ведь не будешь от меня улетать? Правда?

Катя смотрела на него во все глаза. А потом закрыла лицо руками и заплакала. Олег обнял ее и пожалел по-отцовски.

Он мягко отнял от ее лица ладони, чтобы вытереть слезы, и обомлел. Он увидел перед собою совершенно незнакомую женщину, чуть старше Кати. У нее тоже было милое лицо с темной челкой на лбу. И совсем не заплаканное. А у Кати не было никакой челки, она собирала свои длинные светлые волосы хвостом на затылке!

Глаза молодой женщины были закрыты. Незнакомка улыбалась. Она обняла его, а губы протянула для поцелуя, и он, похолодев, будто отважился на преступление, поцеловал ее.

Поцелуй оказался такой длинный, с постоянными продолжениями, что после него обнаружилось, что они находятся на кровати. Потом события двинулись, как буря.

Но это была не Катя.

— Как тебя зовут? — спросил Олег.

— Олег, я могу принять этот вопрос за издевательство, — слабым голосом простонала Марина.

Какая еще Марина?! Откуда взялась Марина?! Наверно, Олег допустил какую-то неделикатность: она всегда требовала от него в постели деликатности, потому что была родом из культурного Свердловска, а он налетал на нее дико и по-провинциальному, по-зауральски, потому что когда ему ее хотелось, он терял над собою контроль как человек и учитель химии, и не он выбирал, куда отправить свои руки: на ее плечи, бедра или груди, а руки сами стискивали, что хотели, и он не ведал заранее, как все произойдет: будет ли она внизу, вверху или спиной к нему. Он просто безумствовал, как сатир, пока не получал облегчение и ждал, когда она очнется, непривычно молчаливая и с закушенной губой.

Но Марина была настойчива и день за днем говорила ему, что он должен быть паинькой, должен не спеша целовать ее усиливающимися поцелуями и все делать потихонечку, вначале приласкав плечи, затем груди и лишь потом бедра — именно в таком порядке. А потом уже можно переходить к делу, но медленно. Она, очевидно, имела в виду какой-то эротический фильм, который посмотрела в шестнадцать лет, неведомо для себя навсегда запомнив старательно разыгранную актерами сцену. Ее аргументы звучали справедливо, но то ли голос у нее оказался слишком резок для Олеговых ушей, то ли по какой-то другой причине, но чем более тщательно Олег следовал ее советам, тем безвозвратнее гасился его огонь. То есть все продолжало происходить, и даже очень плавно и деликатно, но стало таким неинтересным, что постепенно наскучило и самой Марине.

Но Марина была тут совершенно ни к чему, и она сейчас же исчезла. Вместо нее наконец появилась Катя, которая с закрытыми глазами пробормотала:

— Не знала, что ты научился говорить по-русски!

А открыв глаза, испуганно обхватила Олега:

— Прости, пожалуйста! На одну секунду мне показалось, что ты мой муж!

Через миг Кати уже не было. Рядом опять появилась незнакомка. Она приподнялась на локте и склонилась над Олегом.

— Ты меня никогда не забудешь, правда? Как хорошо, что мы поехали в Ленинград!

— В Петербург, — хотел поправить ее Олег, но был поцелован.

Незнакомка знала о нем странные вещи. Так, она безошибочно знала, где и как поцеловать его, чтобы поднять в нем жаркий ветер, несущийся к ней, и немедленно сама становилась бегущей волной, чтобы принять его в себя весь, до последнего дуновения. И он тоже узнавал ее, словно вспоминал сквозь толщу времен. Там, где касался он губами или рукой, пробуждалось ее тело, словно пробивался на свет цветок. Самое удивительное, что так происходило везде: Олег покрывал поцелуями плечо, и каждая частичка плеча вздрагивала и отзывалась, спина повсеместно оживала, становясь целой страной, и лопатки шептали, что им нравится, когда их целуют, и пусть, пожалуйста, целуют еще и еще, а ногам уже не хватало слов, и они просто становились тихими, замирающими мелодиями в ответ на его ласку. Олег восхищался всеми этими частичками, чувствуя, что они ему рады и давно ждут. Но кто была эта женщина, он не знал.

Дважды он просыпался этой короткой ночью. Первый раз он проснулся от ощущения, что он не один, и с радостью увидел рядом с собой ставшую такой родной молодую женщину. Было довольно темно, самый пик белой ночи, и цвет волос было не разглядеть. Женщина спала, повернувшись лицом к стене. Олег коснулся ее груди, она улыбнулась и начала поворачиваться к нему, а он с волнением начал ждать, что вот-вот он ее увидит. Через некоторое время он заснул опять, ощущая в себе непрерывный огонь желания, который никому никогда уже не загасить, и на миг даже возникла мысль, не будет ли это теперь мешать ему жить или даже просто уснуть в данную минуту, но Олег договорился с огнем, сказав: «Ты гори, а я посплю», — и уснул.

Во второй раз он проснулся от того, что был один. Он сразу испугался, что остался один навсегда, что она ушла, ушла по неизвестной причине, просто оттого, что человеческое существование трагично, и счастье, которое тебе дарят, не может быть долговечно, а долговечно то счастье, которое куется, но счастье, которое человек сам себе выковывает, так схематично и скучно, несмотря на то что прочно и безупречно, что просто плакать хочется от всех этих бесконечных «чн».

Он бросился на кухню, безо всего, босой, и обнаружил там ее в халатике, смотревшую в окно, в котором рассвет начал пересиливать закат. Олег снова спросил ее:

— Как тебя зовут?

— Ты разве не знаешь? Меня зовут Катя, — ответила она.

Олег не удивился. Они вернулись в комнату, а наутро он снова проснулся один. Однако он был спокоен, так как чувствовал, что в квартире кто-то есть.

Он пошел на кухню, но там никого не было. Тогда он заглянул в соседнюю комнату, где наконец и обнаружил настоящую Катю. Наваждение кончилось. Она серьезно посмотрела на него и, когда он подошел, села в кровати.

— Ты, наверно, думаешь, что я... дрянь?

Олег покраснел. Он крикнул:

— Это еще что? Откуда ты берешь такие слова?

— Ты мог подумать что-нибудь такое после того, что было этой ночью... Ведь я замужем. Но я не дрянь. И я люблю своего мужа.

— Прекрати немедленно! И вообще: ты уверена, что понимаешь, что тут произошло?

Катя ухватилась за него обеими руками, начиная успокаиваться. Она не плакала, во всяком случае — слезами, просто освобождалась от какого-то внутреннего напряжения.

— Ты должен знать, что та, другая, больше не вернется. Я все поняла.

— Как знать? — спокойно сказал Олег, хотя сердце его сжалось. — А кто это?

— Я просто уверена. Я думаю, что это та самая девушка, в которую автор был влюблен в юности. Странным образом он сплел ее со мной.

Олег прикрыл глаза. Ну и автор! Просто сукин сын! Все-таки пробрался в глубины, в восторженную Олегову душу, сплясал в ней гопака своими башмаками! Олег возмущался, забыв, что еще несколько часов назад авторова Катя, то есть незнакомка с темной челкой, вызывала у него недвусмысленные восторги и просто покорила его. Настоящая любовь царила в этой ночи, светила в ней освещающим путь мысли светом! Но обида на продолжающуюся роль подопытного существа, на очередное вторжение застила ему глаза.

И вдруг он додумался до одной простой вещи.

— Катя! Ты единственный известный мне человек, который видел автора в лицо. Расскажи: как он выглядит. Пожалуйста!

— Я уже думала... Ничего особенного. Седина, короткая стрижка, бородка. По-моему, таких людей тысячи. Глаза мне не понравились: какие-то красные и тяжелые. Я на них поглядывала неприязненно. Но очень странно: после того как мы посидели в кафе, краснота их прошла. Он даже улыбнулся на прощанье.

Она помолчала.

— Олег... Сегодня я должна пойти на занятия.

Они поцеловались, поцелуй был хороший, и Олег, повеселев, отправился к себе.

Казалось бы: ну что в наше время поцелуй! Рядовое дело! Тысячи их рассыпаются направо и налево ежедневно, легкие, бездумные и незначительные, ничего они уже в себе не таят. Ткнулись двое губами и разбежались по неотложным делам. Подешевел поцелуй, еще в двадцатом веке подешевел. Цена ему — копейка! Или уж совсем стал бесплатен, а то еще и в нагрузку добавляли его тебе размашисто и смачно куда-нибудь на щеку!

Но Олег бежал по лестнице, радостно подбрасывая подаренный поцелуй в памяти, как новогодний мандарин, и улыбаясь его цвету, вкусу и запаху.

20

Кажется, все было готово к тому, чтобы ехать для заключения договора о драгоценной Геннадиевой рукописи. Распечатанных страниц получилось не слишком много, около ста. Кроме того, Саша помог Геннадию составить забористую аннотацию на неоконченный роман страниц на пять. Помог опыт работы в рекламной поэзии.

Они собрались в лучшее в городе издательство «Алая буква». Однако проснулись поздно, и Саша предложил заехать по дороге перекусить в одно приличное место.

— Когда я в первый раз был в Питере, меня водили в изумительный ресторанчик «Золотая поджарка».

— Ну-ну, — сказал Олег.

Это место было тем самым первоклассным рестораном, в котором в одной и той же кастрюле умели приготовить рагу из кролика и вареные куколки шелкопряда. Приятели прошли маленький зал без окон, с зеркалами на стенах и заняли столик вуглу.

Геннадий сразу же предложил:

— Водки? Мне нужно для куража.

Возражений не было, хотя что-то говорило Олегу: слишком большой роскошью было бы сейчас пить. Тем более что рядом с ним сидела богема, прозаик и поэт, — правда, немного доморощенные, но такие пьют еще более безоглядно.

Однако первая рюмка прошла так хорошо, как не пилось на родине еще ни разу, даже сердце сладко заныло. Поэтому почти сразу выпили по второй. Саша между тем говорил Геннадию:

— Друг Геннадий! Поехали в Нижний! Город у нас широкий, добрый, и поэтов, и прозаиков принимает. Зачем тебе эти электроизделия? Поселишься у меня. Заживем с тобою дружно, как Онегин с Ленским, дополняя друг друга. Стихи и проза! Лед и пламень! И за девушками удобно ухаживать. Вместе будем вести хозяйство, будущее предчувствовать. Я давно думаю, что не худо бы нашему населению знать о надвигающихся событиях. Да что там населению! Мы президента должны предупредить! Пусть знает об ожидающих страну проблемах, пусть озаботится перспективами. Твой роман будут читать всем Кремлем! Всей страной! Может, и удастся приплыть к счастливой жизни.

Геннадий молчал, но видно было, что к Сашиным словам он относится сочувственно. Выпили еще по какой-то.

— Олег! — позвал Геннадий. — Мы люди творческие, и значит, деликатные, но все-таки интересно: что ты все время молчишь? По всему видно: что-то тебя мучает. Может, тебе помощь нужна?

Олег, грудь которого уже давно наполнилась приятным теплом, задумчиво глядел на собеседников. Были они людьми пишущими, импульсивными, каждый по-своему нервными, а значит, ненадежными. Трудно было решиться поведать им тайну, открывшуюся ему уже немало страниц назад. С другой стороны, они были авторами, и кому, как не им, могли быть понятны перипетии отношений между автором и персонажем. Поколебавшись, он пустился в обстоятельный рассказ. О том, как удивительно он попал в книгу. О своем первоначальном доверии и благодарности к сочинителю, о наступивших сомнениях, о попытках освободиться. О жестком поведении человека на вертолетной площадке. О самом факте существования господина тайного инспектора и о его претензиях к сюжету. Постепенно Олег слегка разгорячился и стал сбиваться на личности.

— Скажу честно, Геннадий, сначала я думал, что ты с автором заодно. Должны же быть у автора персонажи-союзники, не всем же ходить в противниках или бунтовщиках! Тем более, что сам ты тоже предпочитаешь послушных тебе героев. Но потом я понял, что ты просто влюбленный лопух (извини!) и не догадываешься о том, что ты персонаж. Впрочем, у меня до сих пор ощущение, что автор к тебе благосклонен. Мне кажется, мы все: ты, Саша и я — напоминаем ему какие-то периоды его молодости. И Виктор Павлович тоже. Но ты — любимчик! Одного не понимаю: почему бы автору не сделать тебя счастливым сразу, зачем отбирать у тебя Ольгу, награждать твою неплохую прозу таким тяжеловесным стилем? Допустим, вы с Ольгой не подходите друг другу; но ведь он мог вас вообще не знакомить! Познакомил бы тебя сразу с хорошей девушкой, погуляли бы, поженились...

— Олег! Олег! — кричал Саша с горящими глазами. — Так нельзя! Счастье сразу — нельзя! А правда жизни? Как же без нее? Кто мы без нее? Куда мы? Писатель не может ее объехать!

Заговорил Геннадий, отчетливо, но глухо.

— Олег, должен сразу сказать, во избежание недоразумений. Никаким персонажем я себя не чувствую и таковым не являюсь. В своей жизни я побыл пол года электриком, пол года плотником, три года моряком, проучился один курс на факультете журналистики заочно. Но никогда, заметь, никогда! — я не плясал под чью-либо дудку! Независимость — мой девиз. Пишу я коряво, потому что самоучка. Но стиль мой выработан нарочно, он в точности соответствует мне, человеку без малейшего филологического уклона! И мой стиль, между прочим, развивается. Нет, я в эту чушь с персонажами не верю! То есть в принципе могу даже и поверить, но только я здесь ни при чем.

— Нет, ты чего-то не понимаешь... — устало сказал Олег. — Мы в книге. Тут все воображаемое. И жизнь, и водка. И ты не совсем настоящий. И Саша. И я.

— Олег, успокойся! — заволновался Геннадий. — Давай завтра покажем тебя врачу! Ты переутомился. Помогаешь всем, как сумасшедший.

— А я не могу быть уверенным, персонаж я или натуральный человек, — задумчиво возразил Саша. — Когда иду по осеннему парку, а под ногами шуршат листья клена, мне часто кажется, что я выдуман. И это вовсе не страшная мысль, а какая-то сладкая. Так что я, Геннадий, на твоем месте не дергался бы. Олег правду говорит, мое сердце это чувствует. Да и что плохого? Жил ты себе, жил, и вдруг выяснилось, что ты вдобавок еще и персонаж. Прими как должное. Одним словом, будь мужчиной!

— Нет! — Геннадий даже стукнул кулаком по столу.

Подбежал официант, и они заказали еще водки.

— Нет, то, что Олег рассказывает, возмутительно! Хорошо, пусть я персонаж! Черт с вами! Хотя я с этим не согласен. Но пусть. Ты говоришь, сладкая мысль? Ты посмотри на Олега, как над ним издеваются! Задергали вконец! К девушке подойти он боится, выпить толком — боится, слово резануть — тоже не дают! Все ему приходится делать как-то тайком! А тут ему еще — бац! — руки выкручивают за спину. Кстати, номер «Жигулей» ты запомнил?

— Геннадий, ты не совсем понял. Руки вовсе не автор крутил, — возразил Олег. — Это мужик из «Жигулей». А они с автором в контрах.

— Все равно одна шайка! А впрочем, не бойтесь ребята! Я знаю, что делать. Я нас выручу! Я ведь и сам автор, забыли?

Геннадий взволнованно подлил приятелям и себе водки, и они выпили.

— Олег, спокойно! Я сочиню еще один эпизод. Отдельный. Сегодня же засяду! Ох, он у меня попляшет! Такой эпизодище отгрохаю, мало не покажется! Я этого мужика, автора, во-первых, с поезда сброшу.

— Геннадий, — укоризненно покачал головою Олег. — Что за изуверство?

— Нет, ты погоди! Он, как я, попрыгает с поездов, пароходов, — словом, наберется опыта, пройдет мою школу жизни. Наушибается вдосталь, это только мне так везло. Потом с девушкой познакомится, почитает ей рассказики, а она послушает и скажет: «Давай лучше в кино сходим!»

Геннадий скрипнул зубами, словно его чем-то лично задевало простодушное предложение девушки.

— И этого тоже не надо бы, — тихо сказал Олег.

Не нравилось ему Геннадиево настроение и речи, которые содержали абсолютно ненужные угрозы. Все поведение Геннадия оказывалось слишком мелким для пророка и сильно огорчало.

— Ничего, ничего! А теперь, ребята, внимание! Он сочинит повесть. В ней среди героев будем мы: я, Олег и Саша. И мы поедем по его сюжету, например, в Старый Петергоф. И вот мы, добравшись на метро до Балтийского вокзала, будем двадцать минут стоять на перроне, томиться, ждать электричку... Жара. Электричка подойдет, а мы перемигнемся да как расхохочемся! И не сядем в вагон! А пойдем сюда, в «Золотую поджарку», водку пить. Автор за письменным столом будет возмущаться: как, что? Эй, Геннадий, вы куда? А я, уже как с неба, шепну ему в ухо космическим шепотом: ты разве еще не понял, дурила? Это не я твой персонаж, это ты — мой!

— Геннадий, это переходит всякие границы!

— И с правдой жизни довольно туманно, — вступил Саша. — Читатель быстро измотается от таких перескоков из вымысла в действительность, носом клевать будет.

— Правда жизни, говоришь? — Геннадий начал просто выходить из себя. — А то, что я персонаж, а не свободный человек, — это, по-твоему, правда жизни? То, что его книга — тюрьма, это правда жизни? Выходит, у меня и прав никаких нет? Олег вон может бросить все и в родной Зауральск податься! А я — детдомовский, и вообще гражданин Борунии. У меня, если я все брошу, отсюда одна дорога — назад, на склад электроизделий! Это правда жизни?

— Эй, ты, как тебя там? — крикнул Геннадий в потолок. — Автор! Плевать я на тебя хотел! Невелика птица! Ты просто мелкий негодяй и даже подонок! Ты слишком много о себе возомнил! Тоже мне, вершитель судеб! Я свободен, понял? А тебя я презираю!

После этого кощунственного выкрика в зале наступила тишина такой полноты и значительности, что Олегу и Саше стало страшно. Тишина грянула, словно гром. А затем в наступившей тишине погас свет. Он погас так основательно и надолго, что официанты начали зажигать на столах свечи. И тут Олег и Саша заметили, что Геннадия больше нет рядом с ними.

Они стали вглядываться в полутемный зал. Посетители поспешно проверяли содержимое своих тарелок и кошельков. Кто-то шумел, что со стола стащили мобильник. Олег, у которого уже имелся неприятный опыт, связанный с исчезновением собеседников, оглядел на всякий случай также и потолок. Но Геннадия в зале не было.

Наконец дали свет, но Геннадий все равно не появился.

Ужас стал подбираться к ним, хотя они поначалу сопротивлялись. Материалистические привычки мешали им принять случившееся как трагическое, но в общем-то логичное завершение дерзкой Геннадиевой речи.

— Может, ему стало нехорошо? — в надежде спросил Саша. — И он в прямо в темноте понесся в туалет? Мне кажется, что-то прошелестело рядом.

Олег никакого шелеста не слышал. По поэту было видно, что он жульничает, пытаясь подменить воображаемыми впечатлениями настоящие. Но искренней веры в подмену ему не хватало. Тем не менее Олег отправился в туалет проверить Сашино предположение и Геннадия, конечно, не нашел. Разумеется, оставалась слабая надежда на розыгрыш, на то, что Геннадий с коварной усмешкой поджидает их в гостинице. В таком случае хорошенькие у него шутки... А на что еще им было надеяться?

Если же все-таки принять то, что на самом деле было абсолютно ясно, то есть то, что именно автор убрал Геннадия прочь, смахнул, как досадную крошку со стола бытия, то в этом случае нужно было что-то предпринимать. Но что?

Приятели посмотрели друг на друга и наконец-то догадались, что делать им в ресторане больше нечего.

Ничего себе, сходили в издательство! Человека по пути потеряли.

21

В гостинице, конечно, Геннадия не оказалось. Дело было очевидное.

Саша, добрая душа, никаких контактов с автором никогда не имел и что делать, не знал. На его лице вдруг появилась тихая улыбка, и он потерял интерес к проблеме. Олег забеспокоился за его рассудок. Может быть, на Сашу подействовала мысль о том, что он не самостоятельный человек, а игра чьего-то воображения?

Но Саша его успокоил.

— Видишь ли, Олег, ко мне давно не приходило вдохновение. А мне без вдохновения нельзя. Я без вдохновения чахну. Главное, я чувствую: вдохновение где-то рядом! Поэтому я должен отправиться на его поиски. Может, найду где-нибудь. Если не приду ночевать, не волнуйся. Появлюсь утром. Утром-то я обязательно прихожу.

Саша ушел.

«Что же ты за птица, Геннадий? — вздыхал про себя Олег. — Ведь ты же дурачок, растяпа, бескультурная башка! Почему все из-за тебя так горюют?»

Он думал о том, какие же действия можно предпринять по поводу исчезновения Геннадия. Путь был только один. Автору нужно было решительно возразить.

Стиснув зубы, Олег набрал борунский номер профессора-физика и сразу дозвонился.

— Виктор Павлович! Мне нужно срочно встретиться с автором. Позарез! На моих глазах он расправился с одним из героев. Что делать?

— Боже мой! Давайте я пошлю ему телеграмму. Но он, конечно, сам будет решать, встречаться или нет. Продиктуйте номер вашего телефона. Может быть, он позвонит вам.

У физиков много талантов, и среди них — способность к настоящей дружбе.

Олег постучался в Катин номер, но никто не отозвался. Очевидно, занятия еще не кончились. А может быть, энергетики сегодня устроили для борунских студентов очередную экскурсию куда-нибудь в Петергоф.

Потом ему самому постучали в дверь. Олег поспешно открыл: может быть, все-таки Геннадий?

На пороге стояли Стерн и Грант. Они объяснили, что нашли хороших девушек, на которых хотели бы жениться. Но поскольку в России все довольно непонятно и порою обманчиво, то они просят Олега как руководителя студенческой группы и вообще порядочного человека посмотреть на девушек и проконтролировать выбор.

— Вы что, господа, совсем потеряли разум? — возмущенному Олегу пришлось напрячь все свои познания в английском языке для адекватного самовыражения. — Я не могу вам дать никакого совета! С какой стати вы взваливаете на меня эту ответственность? Допустим, я скажу — да, а супруга ваша потом окажется такою стервою (не зная, как перевести, он сказал по-английски «змеею»), что вы побежите разводиться, а на суде на меня ссылаться будете: он, мол, посоветовал!

Знал он немножко борунцев, могло быть такое, могло. Сущие дети, конечно, однако необычайно хитрые.

Но Стерн и Грант не уходили и смотрели на него бесконечно честными глазами. Наконец было решено: Олег на девушек посмотрит, выскажет свое частное мнение, а ответственность за выбор ляжет на самих жениховствующих.

Стерн и Грант удалились к себе в номер, а Олег сел за стол и стал ждать.

Первая дама вошла в комнату и весьма профессионально огляделась. Увидев рядом с Олегом свободный стул, она подошла и, решительно задрав юбку, поставила на стул левую ногу.

— Вот! — сказала она.

Это «вот» действительно оказалось впечатляющим. Нога была безупречной: и щиколотка, и коленка были оформлены тонко и изящно. Нежно-прозрачные голубые колготки подчеркивали ее достоинства. Нога была приятно длинной, и все ее линии настолько согласовались между собою, что слова поблизости от нее просто теряли значение. На «вот» могло последовать только «да-а».

Олег молчал, потрясенный. Несмотря на явную неловкость, он не мог не признать за ногою неоспоримых достоинств.

Выдержав паузу, дама убрала левую ногу со стула и поставила туда же правую.

— И вот! — сказала дама.

И тут она тоже была совершенно права. Правая нога была ничуть не хуже левой. Олег слегка наклонился над ней, чтобы убедиться.

В это время в дверь постучали, и поскольку она была не заперта, он просто крикнул, чтобы входили. В комнату стремительно вошла веселая Катя.

Она тоже увидела ногу и даму. Быстро и сильно покраснев, она сказала:

— Извините! Я не знала.

И выскочила вон. Он крикнул, чтобы она остановилась, выбежал на лестницу, но удержать не смог.

Олег рассердился на Стерна и Гранта, мысленно еще раз назвав их балбесами.

— Ну и что вы хотели бы к этому добавить? — строго спросил он даму, наконец-то убравшую ногу со стула.

— Как что? Как что? — возмутилась она. — Вы считаете, к этому можно что-то добавить? Претендент получит такое сокровище, какое, согласитесь, встретишь нечасто. Как не жениться?

— Согласен, ноги замечательные, просто захватывающие. Но человеку нужно создать мягкий психологический климат, окружить вниманием. Сумеете ли вы?

— Простите, я же не из мусорного ведра! Стерн немного диковат, и я отлично знаю, что ему необходима домашняя психотерапия.

Дама положила на стол красный диплом об окончании факультета психологии.

— Сейчас борунские женщины почти не умеют готовить, — продолжал придираться Олег. — Что вы можете этому противопоставить?

Из сумки было вынуто свидетельство об окончании кулинарных курсов. На все у нее был ответ!

Олег забеспокоился. Действительно, Геннадий был прав! Уезжают лучшие.

— А кем вы работаете?

— Я психолог по вызову. Сайт «релаксация.ру».

— Слушайте, можно задать откровенный вопрос? А вы о родине подумали? С чем она останется? Российских мужчин, значит, побоку? Пусть вымирают? В одиночестве?

— Ничего страшного! Будут жениться на филиппинках. Я не шучу, я давно уже все продумала! Рано или поздно мое предложение оценят и на государственном уровне. Смотрите: филиппинка маленькая, много не ест, а пакеты поднимает тяжелее, чем россиянка. Практически любая из них хороша собой. Уровень жизни на Филиппинах ниже, чем у нас, так что наша страна для них вполне привлекательна. Стоит только открыть дорогу, как тысячи филиппинок бросятся в Россию с целью замужества. С русским языком у них еще долго будет плоховато, значит, она даже толком возразить не сможет, если супруг разгневается. Следовательно, режим патриархальной семьи сохранится.

Пораженный таким поворотом мысли, Олег даже вскочил. Он на миг представил себе реки филиппинок, текущие в Россию и укрепляющие страну. Что же, может быть, вот где зарыт ключ к будущему! Правительства просто не понимают, что делают. Все очень просто! Тут скрыто решение вопроса для мирового сообщества. Страна, которая сумеет стать самой притягательной для женщин всего мира, будет гармоничной и счастливой!

Провожая даму до двери, он спросил, нравится ли ей Андрей Белый, — уже просто так, не для проверки. Вдруг захотелось. Дама ответила, что стихи и проза не очень, но потрясает напряжение духовных исканий.

За дверью к нему потянулся Стерн. Олег объяснил, что, кажется, случай верный. Счастливый Стерн отправился делать официальное предложение.

Олег вернулся в комнату, и тут же появилась вторая дама. Это оказалась Светлана Ивановна. Ничего делового в ней сегодня не было, и бодрое отношение к жизни сменилось заметной робостью.

Своих ног Светлана Ивановна не показывала. Ни одной. Мельком взглянув на то, что было видно и так, Олег понял, что по сравнению с ногами предыдущей дамы они бы несколько проиграли.

Он вспомнил что-то, слегка удивился:

— Но вы ведь, кажется, замужем?

В ответ та пустилась в длинный монолог с нарушениями логики, а в некоторых случаях и смысла.

— Разве это муж? Эх, Олег Михайлович, Олег Михайлович! Вы и то лучше муж! Да что там! Александр Сергеевич, поэт и неприспособленец, и тот к настоящему мужу ближе, чем мой Артур! Да не пьет он... Не пьет! — махнула она рукою, словно Олег утверждал обратное. — Унылый он у меня, а это ведь грех! И ладно бы унывал в одиночку, у себя в душе, я бы пожалела, пирогов бы напекла, подсела бы ласково. А он ведь что вздумал делать: он весь мир в свое уныние втягивает! И меня в первую очередь. На обед курицу зажарю с чесноком под прессом: хрустящая корочка, помидорчик, все при всем! А он печально говорит: представляешь, Света, их антибиотиками выкармливают! И вот так сказав, он уныло приступает к еде. А я не могу! Мой аппетит убить очень легко. Он все замечает! В колбасе консерванты, по телевизору коррупция, в мэрии воры. Смертность увеличивается, рождаемость падает. Климат теплеет, нас затопят растаявшие льды. Но гораздо раньше мы умрем от диабета, который выходит на первое место среди мировых заболеваний. Демократы и коммунисты не помирятся никогда, причем все они сволочи. С одной стороны нас подомнет Америка, а с другой — взорвет исламский экстремизм. Я понимаю, что во многом он прав. Чуть ли не во всем. Но я только слабая женщина! Еще немного, и я не захочу жить. От этого кому-нибудь будет легче? А тут Грант в меня влюбился. Вы только не думайте, Артуру я сразу открылась! Артур на мое замужество дал согласие, но только при условии, если мы все втроем вступим в совместные отношения по специальной схеме, учитывающей позицию каждого.

У Олега глаза полезли на лоб.

— По какой, простите, схеме?

— По специальной. О, она не такая уж сложная! Даже Грант ее быстро понял и принял без возражений. Вот смотрите: я развожусь с Артуром, так? Потом выхожу замуж за Гранта и уезжаю. Или он меня приглашает в Борунию, и я выхожу замуж там. Увидим, как лучше. Далее, я развожусь с Грантом и опять выхожу замуж за Артура.

— Не понимаю.

— Чтобы и ему получить борунское гражданство! В этом соль! То есть соль для Артура: в результате он не бросается мною на произвол судьбы, а пристраивается на хорошее место. Когда же он приедет к нам в Борунию, я снова разведусь с Артуром и мы с Грантом поженимся уже окончательно.

— Ребята, как-то сложно получается! — неуверенно сказал Олег. — Слегка напоминает тройной обмен. Артур вас не надует?

— Я об этом думала. Возьму расписку. А обманет — убью, — спокойно сказала Светлана Ивановна.

Больше Олег ни о чем не спрашивал. Он сказал Гранту, что тот, кажется, тоже не промахнулся.

Потом он постучался в Катин номер, но она ему не открыла. Он чувствовал, что она там, и растерялся от ее недоверия.

— Катя, я все объясню! Это была девушка Стерна, — пытался кричать он в замочную скважину.

То ли она не слышала, то ли обиделась непомерно, но реакции не было. Позже Олег спускался к Катиной двери еще два раза, но результат был тот же самый.

В разгар белой ночи вернулся поэт, деликатно поскребся в дверь. Олег, уснувший не раздеваясь, спал чутко.

Саша рассказывал:

— Познакомился с какой-то компанией из Москвы. Помню, пили изумительный рислинг. Потом потерялся, заснул на скамеечке у Медного Всадника. Прямо скажу: ситуация была сложная. Я Петра Алексеевича люблю и не люблю. Смешанное чувство: уважение пополам с неприязнью. Но решил испытать себя: ты же знаешь, как это бывает. Приснился он мирно, с коня слез. Водку пили. Император все головой качал: «Я, говорит, Россию, может, не туда завел. Но и вы, ребята, и вы! Едете, а куда едете — не знаете! Вы на голландцев посмотрите! Ну как же вам голов не рубить?» Ну и дальше все так же хрестоматийно, даже скучно. А вдохновения так и не нашел.

Олег сочувственно кивнул.

— У памятника я был не один. Там полно любителей мистики и общения с потусторонним миром. Оказывается, они специально собираются на эти три ночи: двадцать первого, двадцать второго и двадцать третьего июня. Вплоть до того, что некоторые даже из-за границы приезжают. Кое-кто приходит с раскладушками, потому что скамеек на всех не хватает. К тому же, как мне объяснили, милиция, опасаясь беспорядков, каждый год количество скамеек вокруг памятника понемногу сокращает. Считается, что сны и грезы, привидевшиеся вблизи Всадника в эти ночи, являются вещими и сообщают нечто правдивое о судьбе России. Правда, информация поступает в основном отрицательная. Несколько раз я просыпался оттого, что какой-нибудь мистик вопил, к примеру, такое: «Молния! Мне приснилась молния, люди! Скоро всем конец!» А один любитель острых ощущений, слегка выпивший, в полночь вообще исчез со скамейки! Утянули его подлые, неизвестные силы. Два его приятеля обыскали все окрестности, даже к Исаакиевскому собору ходили. Мало ли, забрел в припадке сомнамбулизма да прикорнул где-нибудь за колонной. Но так и не нашли. Или, кажется, все-таки нашли, но он понес уже такие дикие вещи о российском будущем, что даже они, ко всему привычные ребята, сказали ему: «Парень! Все! Мы тебя не находили. Гуляй себе!»

Далее Саша пустился в философствования.

— С другой стороны, чего и ожидать от этих снов? Приходит какой-нибудь мужик или дама, ложится спать на голое дерево, как правило, без одеяла, да еще настраивается на непременный триллер. А в Питере в июне такие погоды бывают, что не надо бы спать на улице, даже если ты мистик. То ветром прострелит, то дождем зальет. Вот и видят бедные мистики сплошные кошмары. А где объективность? Где чистота опыта? Где люди, настроенные на сказку со счастливым концом или хотя бы на комедию нравов? Где контрольная группа, которая не ждет от будущего ни явных гадостей, ни особых подарков, а просто относится к нему с любопытством? А ведь если не верить, что нормальное будущее в принципе очень допустимо и вполне возможно, то откуда же ему взяться-то? Согласись, Олег! Так и будет браться бесконечный триллер, не приведи Господи!

Они снова вздохнули по бедному Геннадию. И тут Саша застенчиво заявил:

— Я, Олег, с девушкой познакомился. Мы с ней в Нижний полетим. Она удивительная: энергичная, пробивная, но внутри скрывается трогательное и ранимое сердце. Иностранка.

22

Господин тайный инспектор, узнав об исчезновении Геннадия, мчался на своем автомобильчике по городским улицам. Он быстро справился с чувством досады и был хладнокровен, как и подобает господину его особенной профессии.

Автор поступил незаконно, это понятно любому. Он заслуживает наказания. Но дело не в этом, — дело в том, чтобы найти способ исправить положение. Иначе для чего на свете тайная полиция?

Господину в черном были известны некоторые секреты, о которых сочинители порою не имеют понятия. Иной автор думает, например: вычеркнул персонажа — и вперед, к новым (иногда сомнительным) вершинам. А вот и не так!

Нормальный литературный герой обладает определенным запасом жизнеспособности, так что уничтожить его — задача непростая. Некоторое время он продолжает существовать словно бы по инерции, только за счет жизненной правды. При этом с окружающими он не общается, ведет себя, как сомнамбула, и тут ему прямая дорога в психушку.

Поэтому господин, ловко маневрируя в постоянно возникающих пробках, направился в петербургский Институт психических отклонений. Проникнув в отделение литературных героев, он выяснил, что туда как раз только что поступил человек лет сорока, по всем признакам являющийся персонажем. Однако ни названия художественного произведения, ни его автора, ни даже приблизительного жанра врачам выяснить не удалось. Состояние больного было безнадежным. Мужчина никого не узнавал и не произносил ни слова. Он не боялся людей в белых халатах, их шприцев, таблеток и проницательных взглядов, потому что не замечал их. Как его лечить, было пока неясно.

— Он-то мне и нужен, — воскликнул господин инспектор и отправился по коридору.

В палате действительно лежал Геннадий. Он представлял собою мучительное зрелище. В нем не было ни оптимизма, ни самоуверенности, ни стеснительной любви к себе.

Глаза его остановились, лицо было бледным. Духовная жизнь его покинула. Если его посадить — он сидел; поставить на ноги — стоял. В принципе он мог двигаться в определенном направлении, если его слегка подтолкнуть. Но ни на дерзость, ни на маленькое, даже самое ничтожное возражение он был уже не способен.

— Мы использовали массаж грудной клетки, возбуждающие уколы. Я на свой страх и риск влил в него мензурку водки. Прочитал ему пару страниц из «Записок из подполья» Достоевского. Результатов никаких, — объяснял сопровождавший врач.

Господин инспектор сел возле больного, положив тому руку на плечо.

— Очнитесь, Геннадий! — строго сказал он. — Вы нужны. Вас ждут друзья, любимая работа, успех!

Геннадий не слышал, не шевельнулся, зрачки его не дрогнули. Он оставался бессмысленным и спокойным.

Господин инспектор вдруг почувствовал неприязнь к этому разгильдяю, не понимающему своей важной задачи. Он в сердцах тряхнул несчастного. И тут же сам ощутил чью-то руку на плече.

— Поймите, он в шоке. Все это на него не действует, — тихо сказал врач. — Если ему и необходима встряска, то уж, простите, не такая. Против шока может быть эффективен другой шок, более серьезный. Другого выхода не вижу. Вы, кажется, знакомы с нашим больным? Как он относится к женщинам?

— Влюбчив и одновременно робок.

— То, что нужно. Давайте попробуем, — предложил врач.

Инспектор достал мобильный телефон и стал набирать номер одного известного агентства, которое называлось «Мы украсим ваш досуг». Четко формулируя, он попросил прислать симпатичную девушку, блондинку. Желательно также, подчеркнул он далее, чтобы кандидатка имела в прошлом опыт работы в качестве инженера-конструктора.

Диспетчер, не смутившись, заявил, что все это они обеспечат в точности. Не испугало его и то, что заявка исходит из знаменитого Института психических отклонений. Однако он назвал такую цену, что господин инспектор отозвался не сразу. Наконец согласился, однако строго спросил, достаточно ли зажигательна будет девушка, чтобы разбудить спящего.

— Спящего? — переспросил диспетчер. — Да наша девушка мертвого разбудит!

Девушка приехала быстро, ее проводили к Геннадию и затворили в палату дверь.

Через час она пригласила их войти. Девушка была в приподнятом настроении и сказала, что все в порядке, никаких отклонений.

— Как в порядке? — закричал господин инспектор, заметив безвольно свешивающуюся с кровати руку Геннадия. — Он же по-прежнему без сознания!

Девушка объяснила, что все в порядке в том смысле, что Геннадий безупречно проделал все, что было нужно.

— Вы сказали: разбудить спящего. Посмотрите: он не спит! Глаза открыты.

— С вас следовало бы удержать пятьдесят процентов гонорара, — буркнул господин тайный инспектор.

Врач, впрочем, продолжал гнуть свою линию.

— Есть еще один способ вызвать шок. Электрический разряд. В опасные минуты, когда у человека во время операции остановится сердце, есть шанс снова запустить его, воздействуя электрическим разрядом. Сейчас я принесу один приборчик.

Через минуту он уже присоединял электроды к бледному Геннадию, расположив их на груди. Приборчик зажужжал, а потом защелкали разряды, будто раскалывались маленькие орешки. Увы, Геннадий оставался равнодушен. Врач поменял расположение электродов, затем переместил их на голову, приложив к вискам. Результатов не было никаких. Наконец он придумал один электрод укрепить на голове, а другой — по-прежнему на груди, воздействуя словно бы на ум и сердце больного одновременно.

— Видимых результатов пока нет, но выздоровление — процесс долгий, — бормотал специалист. — Нужно повторять процедуру, и постепенно, я уверен, память к нему возвратится.

«Постепенно не годится», — напряженно и старательно думал инспектор. Он был согласен, что состояние Геннадия, в сущности, подобно кратковременной клинической смерти, правда, в духовном, или, если угодно, в идеальном смысле. Можно сказать, материальные аспекты Геннадия были продуктом некоторой идеи, и, если идею из романа изъяли, следовало ждать угасания свойств героя как материального объекта (тоже, впрочем, воображаемого). Но в данном (весьма запутанном) случае простой электрофизиотерапии было, пожалуй, недостаточно. В качестве разряда здесь требовалась по крайней мере небольшая молния.

— Знаю! — воскликнул господин инспектор. — Знаю, что нам нужно! Поехали!

Объяснив свой план врачу, он попросил машину «скорой помощи» и двух санитаров. Сам поехал впереди, показывая дорогу. Небольшая кавалькада двигалась в направлении Энергетического университета.

Дело в том, что при университете имелся исследовательский институт, который занимался созданием искусственных молний. Институт достиг неплохих успехов, хотя, конечно, по сравнению с небесным гневом его продукты выглядели капризным детским писком.

Санитары повезли носилки на колесиках в Главную лабораторию молний. Она представляла собой огромный зал. В нем с двух сторон сходились навстречу друг к другу металлические мачты с толстыми проводами и пузатыми белыми изоляторами. Посередине зала между мачтами было пустое пространство. Туда и отправил инспектор санитаров с носилками.

— Вы что, с ума сошли? — наперерез им бросился лаборант.

Господин инспектор небрежно показал служебное удостоверение и произнес загадочные слова:

— Следственный эксперимент.

И раздраженно добавил:

— Пожалуйста, побыстрее приготовьте молнию!

Носилки с Геннадием были помещены точно в центре. Более того, по требованию господина инспектора лаборант даже приподнял их с помощью особого подъемника.

Бедный Геннадий, так много времени проведший среди бытовых электроприборов, сейчас сам попал внутрь огромного и опасного электрического устройства.

Вскоре между ближайшими друг к другу мачтами появилась на один миг ярчайшая и толстая, как лохматый корабельный канат, молния, которая чуть не ослепила бедных медиков и господина инспектора. Причиной тому была не только сама молния, но и слегка обиженный лаборант, который нарочно не предложил инспектору и медикам запасных темных очков. Молния сопровождалась немедленным громом наподобие выстрела из танкового орудия, так что непрошеные гости к тому же немного оглохли. О том, что нужно было надеть защитные наушники, их тоже не предупредили.

Если бы Геннадий был реальным физическим объектом, его бы, конечно, испепелило на месте. К его счастью, он был персонажем (на что, как теперь оказалось, напрасно обижался тогда в ресторане). Бедный горемыка остался совершенно невредимым. Однако он по-прежнему не шевелился и ни на кого из присутствующих не реагировал. Пришлось везти его обратно в Институт психических отклонений и там и оставить. Господин инспектор был недоволен и даже взбешен.

Он колесил на своих «Жигулях» по Петербургу в поисках утраченного хладнокровия. Когда сверкнула молния и прогремел гром, господин инспектор втайне понадеялся, что этот удар хоть немного ощутит сам автор, — может, голова у него заболит или душа заноет. И тогда он поймет, что Геннадия надо возвращать в повествование. Но толстокожий автор, похоже, ничего не заметил.

Следовало изыскивать другие способы воздействовать на сочинителя. Нужно было как-то его заманивать сюда, в роман.

23

Утром к Олегу постучали. Это была Катя. Она сказала:

— Сегодня вечером я улетаю.

— Зачем? Ты же понимаешь, что произошла ошибка. Это была невеста Стерна. И вообще: что ты будешь делать там, в Борунии, одна?

— Я улетаю в Будапешт.

— Это я тебя обидел?

— Как ты можешь так говорить? Вчерашний случай не причина. Хотя это было поучительно: я поняла, что всегда буду ревновать тебя к русским женщинам. Я решила, что мне нужно пожить тихонько в Венгрии и все обдумать.

— Значит, это все-таки я виноват!

Катя обняла его в знак отрицания.

Она попросила проводить ее, хотя просить было незачем. Через несколько часов они сидели в Пулково-2 на диванчике. Расставание было дурацким и каким-то бессмысленным. Во всяком случае Олег смысла его не понимал. Все равно в Борунии они с Катей опять встретятся.

Он посмотрел на спокойную Катю, рассматривавшую свои руки, и неожиданно понял, что теряет ее навсегда.

Отъезд был настолько неотвратим, что слова казались слабыми, а поцелуи неуместными. Олег только взял Катю за руку.

Хотя уже давно говорится о расставаниях как о трудных, но благотворных для человека событиях, — существует даже теория, рассматривающая разлуку исключительно как источник вдохновения с обширными примерами из жизни Данте, Петрарки, а также пациентов Зигмунда Фрейда, — но имеются все же некоторые черты в этом явлении, которые, извините, заставляют рассматривать его как дело горькое и отвратительное.

На Олега стремительно надвигалась тоска, оттого что ему открывались простые вещи, которых он раньше не замечал. Оказывается, его жизнь уже давно была наполнена чувством к Кате, как парус надувается невидимым ветром. Он двигался стремительнее, чем раньше, видел яснее и глубже с того момента, когда повстречался с венгеркой. Кто знает, если бы он не встретил Катю, он, может быть, и не догадался бы, что он персонаж, и не стал бы искать для себя в жизни свободы и смысла.

Однако чувство к ней, однажды возникнув, стало казаться просто свойством самой жизни, и его изначальная связь с Катей позабылась. Она снова ощутилась только теперь, когда Катя собирается уезжать и чудесное наполнение жизни, прозрачное, как воздух, вот-вот исчезнет.

Он сам виноват, что забыл об этой связи. В первые дни он думал о Кате каждую секунду. Но это мешало сосредоточиться, например, в разговорах с заведующим кафедрой или даже с Ольгой. Тогда Олег приспособился прятать временно мысль о Кате в какие-то другие мысли и действия. Наконец наступило время, когда он увлекся разгадками тайн повествования, стал опасаться различных подвохов от автора, запутываться в его хитростях. Вот тогда он забыл по-настоящему тот первый миг, с которого началось Катино присутствие в его жизни и ее невидимое влияние.

Олег понял теперь также, что он совершенно напрасно волновался, будто бы фальшивит в этой любви, оттого что она совершилась по авторской воле. Автору и не снилось, что Катя так наполнит Олегово сердце, что роман закачается, словно при землетрясении. Чувство Олега было чистой правдой, но почему-то это стало ясным только теперь, перед Катиным отъездом. И теперь Олег не знал, как жить без этого чувства, когда Катя уедет, потому что ходить медленнее, чем он ходит сейчас, смотреть на мир по-старому вяло и вообще утратить ясность понимания от грозящего ему недостатка воздуха было невмоготу. Задушить же чувство любви самому, как рекомендует настоящему мужчине в такую минуту общественное мнение, уже не удастся: слишком оно стало огромным. От самой мысли о том, что имеется и такая перспектива: задушить ни в чем не повинное чувство — стало еще горше.

Катя растерянно смотрела на Олега и с милой женской отзывчивостью тут же заплакала.

— Ты меня так любишь? Ты плачешь? — всхлипывала она. — Не плачь. Все будет хорошо! Я скоро приеду.

Олег, оказывается, действительно плакал, и Катины слова, конечно, не могли его остановить. Он знал, что они были неправдой. Катя не обманывала его, она говорила вполне искренне, потому что ей было жалко Олега и потому что сама она хотела скоро приехать опять. Но ей и не приходило в голову прямо сейчас отказаться от мысли уехать, — она пообещала вернуться немного позже, так как хотела обязательно побыть в Сегеде, ощутить свои корни, встретиться с мужем. Она поймет, что там ее дом, — там, где под синим небом в золотой жаре в саду созревает виноград, — а не здесь, где под серым небом в сыром тумане прячет в листве свои твердые плоды орешник.

— Не уезжай, — все-таки попросил он.

— Родители ждут, я им уже позвонила, — сказала она, тактично не упоминая о муже.

Автор все-таки виноват перед ними! Зачем он познакомил их, не поленился съездить в Сегед, выписал в Борунию Катю? Зачем вообще он подыграл этой любви, которая оказалась чересчур старомодной и сентиментальной? Конечно, чувство это достойное и масштабы его удивительны, но в конце концов получилось, что оно совершенно никому не нужно. Вот пример одного из коварных свойств разлуки, пропади она пропадом! Даже сами те, кто влюбился, не знают, что делать с любовью в минуту расставания. Как быть дальше? Жить с этим чувством нельзя, а убивать жалко, даже если хватило бы сил. Почему так все наперекосяк устроено сочинителем? После разлуки любовь окажется в пустоте, как одинокая птица в безмерном пространстве. Она не выживет, если не будешь кормить ее собой, отрезать от себя куски мяса и бросать в ее раскрытый серебряный клюв, чтобы она несла тебя дальше на своих нежных крыльях. И так будет длиться, пока кто-то из вас не умрет от истощения: любовь или ты.

Олегу мерещились какие-то долгие бессонные ночи, больничная койка, медсестра с таблетками и горько-терпкой микстурой, постепенно располагающей к равнодушно-философскому настроению. А потом в самой далекой дали увидел он какого-то старика (неужели это он сам?), которому вдруг вспомнилась разлука со своей любимой и который благодарил и проклинал свое безумное чувство.

— Я приеду, — плакала Катя. — Я напишу тебе.

Они держались за руки, и ей передавалось все то, из-за чего мучился Олег, и она рыдала все горше и горше. Люди вокруг то ли по деликатности, то ли в силу собственной эмоциональной нагрузки не обращали на них никакого внимания.

Олег и Катя смотрели в пол (так плакать было удобнее, потому что слезы не текли по щекам на одежду, а падали прямо на линолеум), пока в их поле зрения не возникли желтые резиновые сапоги. Уборщица стояла рядом с ними, подбоченясь, и говорила:

— Пересядьте, пожалуйста, на другой диванчик.

А когда они пересели, подкатила красную машинку для мытья полов и тихо ворчала:

— Ни стыда, ни совести! Сколько нарыдали.

По радио повторили, что уже идет регистрация билетов на Будапешт. Прижавшись напоследок мокрой щекою к Олеговому лицу, Катя пошла к таможенному досмотру. Она становилась все меньше и пропала в толпе у стойки регистрации. Чуть согнувшись, Олег пошел к выходу.

24

Позвонил автор. Голос у него оказался тихий, но твердый. Он назначил встречу сегодня же, в четыре часа, в знакомом Олегу ресторане «Золотая поджарка». На втором этаже, объяснил он, имеются кабинеты, он будет в кабинете номер пять. Сухо добавил:

— Остерегайтесь слежки, — и повесил трубку.

Легко сказать! Школьный учитель, химик, Олег разбирался в слежке так же, как в борунском языке. То есть никак. Пока шел к автобусной остановке, вел себя беспомощно, вопросительно оглядывался на прохожих: злодей или не злодей. По-настоящему светлой идеей было не брать такси, а добираться до ресторана на метро, поскольку единственный известный ему кандидат в преследователи разъезжал на «Жигулях» и на них прекрасно мог преследовать любое такси.

В метро Олег от волнения проехал свою станцию, а потом похвалил себя за это. Уже нарочно пересел на совершенно ненужную линию и, дав гигантский крюк, наконец перестал опасаться погони.

Итак, он ехал к самому господину автору. Олег нервничал, но страха перед встречей не испытывал. В конце концов они люди, а люди всегда могут договориться между собою, обсудить недоразумения, прийти к компромиссу. Олег представлял себе автора в легком летнем пиджаке, джинсах, с короткой седой бородкой, как говорила Катя. Так выходило и по самой книге, в которой чувствовалась некоторая претензия, не всегда, впрочем, отчетливая и оборачивающаяся вследствие этого пустой претенциозностью.

Главная проблема, с которой Олег ехал к автору, это, конечно, Геннадий. Пусть вернет его немедленно! Интересно, куда он дел беднягу? Где он его держит? Есть и другие вопросы. Олег поблагодарит автора за Петербург, за предоставленную возможность оживить в памяти годы юности. Но обязательно потребует ответа, зачем автор доставил Олегу такое горе Катиным отъездом. Что за мучительный эксперимент он осуществляет? Какой во всем этом смысл? Наверно, у автора имеется какое-нибудь объяснение.

Легко взбежав на второй этаж ресторана, Олег замедлил шаги. Дойдя до двери с номером пять, постучался и вошел. И остановился в некотором смятении.

В кабинете полубоком к двери сидел старик отвратительного вида. Седые космы его производили впечатление немытости, причем настолько сильное, что как только отвернешься от них, сразу возникало омерзительное желание снова вглядеться, чтобы поразиться, насколько же они не мыты. Вместо ожидавшегося летнего пиджака на старике красовался какой-то немыслимый клокастый свитер грязно-морковного цвета. Неприятное впечатление вызывали не дыры, в дырявом свитере как раз может наблюдаться определенный шик. Дело было в заношенной шерсти, свалявшейся в огромное количество мелких катышков.

Джинсы, действительно, имели место, но такие замызганные и промасленные, что возникало предположение, что они непременно оставят пятна на сиденье дорогого ресторанного стула.

Короче говоря, перед Олегом сидел бомж, причем бомж самойвысокой пробы, так сказать, квинтэссенция бомжа.

В одном надо было отдать старику должное: не было характерного, соответствующего внешности запаха, он прямо-таки благоухал мощным ароматом одеколона «Русский лес». Аромат этот струился настолько щедро, что, кажется, где-то поблизости звучало щебетание птиц.

Лицо старика заслуживало отдельного абзаца. Левый глаз был поменьше и выглядел страшно утомленно. Он был все время прищурен. Морщин вокруг него было гораздо больше, чем вокруг правого, — очевидно, из-за постоянного подмигиванья девкам. Зато правый глаз ширился вовсю, он казался даже несколько преувеличенным; похоже, что он, в отличие от левого, старался преодолеть сонливое состояние от воздействия алкоголя, — вот и смотрел нарочито шире, чем нужно. Под глазами было по большому синему пятну, но то были не синяки, а свидетельства нездоровых почек (впрочем, почему бы и не быть синякам). Дряблые щеки были ужасны. Как это возможно, скажите, пожалуйста, для нормальной человеческой щеки: одновременно свисать и вваливаться? Такого, кажется, не придумаешь! Однако щеки старика делали это в точности. Под самыми скулами они сначала обнаруживали впадины (следы недоедания, возможно), а ниже, к подбородку висели складками, не сдерживаемые старческими мускулами и плохо маскируемые короткой седенькой бородкой. Кстати, эта бородка была единственной деталью, которая соответствовала Катиному описанию... Нельзя ни слова не сказать про нос, про кривой нос этого жуткого существа! Кривым нос был очень оригинально: в профиль он был якобы прям, но когда старик повернулся к Олегу, так сказать, анфас, кривизна обнаружила себя во всей красе. Нос оказался очень даже существенно искривленным, причем зигзагообразно, что говорило о том, что его хозяину когда-то сильно вломили, причем дважды, справа и слева. Что совершенно согласовывалось с общим его обликом.

Старик тоже разглядывал Олега. Продолжалось это недолго: заметив, что у Олега изменилось лицо и отвращение стало главным выражением, старик улыбнулся или, точнее будет сказать, изобразил улыбку, которая на деле выглядела просто пугающе.

— Гы! — грубо засмеялся он, не в силах сдерживать себя. — Гы! Гы!

— Ну, что это! — беспомощно заговорил Олег, вошедший в состояние шока и обратившийся не к старику, а куда-то вверх. — Я не хочу! Это не он! Не автор! Господи, я не хочу таких авторов! Это какая-то ошибка.

— Это издевательство, — пробормотал он уже старику. — Я не могу, это выше моих сил. Я просто сумасшедший. Авторов не существует!

И повернулся к двери. Но у него не получилось сделать ни одного шагу. Как когда-то ему не давали сказать реплику, какую он хотел, так сейчас отбирали возможность двигаться в направлении, в каком он хочет.

— Олег Михайлович! — возразил ему старик, словно ножом в спину. — Вы пока еще мой персонаж! Как же вы от меня уйдете? И куда? В романе больше ничего и никого сейчас нет, кроме этого кабинета номер пять.

И, действительно, из-за открывшейся и тут же захлопнувшейся двери ворвалось знакомое ледяное дыхание ветра, преследовавшего Олега на фальшивой улице. Как и тогда, не было дороги назад.

Ноги Олега ослабели, и он с трудом сделал шаг к свободному стулу. На стуле ему стало дурно, и он пошлым образом упал в обморок. Последнее, что Олег заметил, была какая-то птица наподобие совы, которая метнулась к нему из-под рук старика.

Беспамятствовал он недолго.

— Вот уж не думал, что химики такие хлипкие, — ворчал старик, который неумело обмахивал его лицо салфеткой, а вовсе не совой.

Олег сел. Старик налил ему воды и сел тоже.

— Так вы автор? — спросил Олег презрительно.

— Автор, автор, — нетерпеливо подтвердило чудовище. — Ну так что же? Вы зачем-то хотели меня видеть?

— Видите ли, я полагал встретить кого-то более похожего на человека.

— Это кого же? Румяного Диккенса? Нестора со свечою? Или босого графа Льва Николаевича? Человек — понятие широкое. И, что интересно, оно продолжает расширяться. В девятнадцатом веке людей было значительно более, чем человеков, для людей в богатых домах существовали специальные людские, где их всегда можно было найти к вашим услугам. Между тем благородный человек гулял себе где хотел и был существом гораздо менее уловимым. В двадцатом веке количество человеков стало резко увеличиваться, и это было справедливо. Однако к началу двадцать первого века оно переросло все разумные границы. Многих, кого в наше время мы называем человеком, в девятнадцатом веке просто не пустили бы на порог. О нет, я не к тому, что количество человеков необходимо решительно и радикально урезать; просто некоторым человекам не мешало бы для начала научиться быть просто людьми.

Закончив эту тираду, старик налил из графинчика жидкость, сильно напоминающую водку, чокнулся с не тронутой Олегом рюмкой и выпил. «Остроумный... Черт!» — подумал Олег. И вдруг неожиданно для себя выпил тоже. Несомненная водка, причем превосходная.

— Что же касается некоторой бомжеватости, то мне плевать, что вы думаете о моем внешнем виде. Не персонажье это дело — авторов разглядывать. Вот и получайте по мозгам! Считайте, что это я нарочно. Ладно, давайте лучше к делу. Так что вам нужно?

— Мне нужен Геннадий, — сказал Олег. — Верните Геннадия!

— А это не ваше дело! Одно могу обещать твердо: больше он не появится.

— Но он по крайней мере жив?

— Видите ли, — задумался старик, пытаясь ответить поточнее, а может, наоборот, стремясь напустить туману. — Он, с одной стороны, жив, а с другой — мертв. Или, вероятно, лучше сказать: ни жив ни мертв. Как вы давеча.

«Без сознания, — думал Олег, — или в коме?»

— Он в Петербурге?

— Отчасти да.

— Перестаньте меня морочить, — взмолился Олег. — Мы с Сашей очень к нему привязались. Он наш товарищ! Отпустите его!

— Да поймите вы наконец, глупый Олег Михайлович! Я его выкинул из книги к чертовой матери! Просто взял и выкинул — безо всяких объяснений. Это дешевый, чересчур зазнавшийся персонаж. Ничего другого, как исчезнуть бесследно, он не заслуживает.

— Все мы не без недостатков!

— Геннадий — случай особый. Во всех вас: Викторе Павловиче, Александре Сергеевиче, Ольге Михайловне — есть нечто от реальных людей. У вас есть прототипы, так сказать. Но Геннадий — целиком и полностью моя выдумка! Плод, так сказать, воображения. Я сам создал его, наделил кое-какими литературными способностями. Он оказался чутким существом, быстро развивался в нужном направлении, подавал замечательные надежды. Все его мучения, дерганья, прыжки с поездов, бегство в Борунию сформировали в результате довольно странный образ, не скажу, что очень позитивный. Но о нем можно сказать: «Чем-то симпатичен»... Уже немало. Правда, трудно точно сформулировать, чем именно. Конечно, в чем-то он однобок, несуразен, признаю... До живого человека не всегда дотягивает.

Старик вздохнул, но на самом деле вздохнул фальшиво, потому что тут же пустился в обвинительную тираду.

— Да писатели давно уже боятся вас, живых! — вскричал он с какой-то злобой. — Все такие суперсложные стали, ироничные! Говорят на иностранных языках! Одной ногой они в Интернете, видите ли, и только лишь вторую приволакивают по грешной земле. Либо хакеры, либо юзеры, либо на худой конец ламеры! И все до одного виртуалы и маргиналы. Вы на земле не живете, как же о вас писать? А если и попадется в кои-то веки кто-нибудь жизненный, вроде вас, так изведет автора вконец! И то ему не так, и этим он недоволен.

Немного успокоившись, старик вернулся к Геннадию.

— Все шло хорошо. Но стоило ему прибыть в Россию, у меня начались сплошные головные боли. Сколько самомнения на пустом месте! Между тем ни одно издательство не напечатает его галиматью. Наконец, вздумал отпускать насмешки в мой адрес, и прямо в моем любимом ресторане! Угрожал!

— Кажется, он не угрожал, — робко сказал Олег, — просто крикнул, что презирает.

— Как же не угрожал, когда кулаком грозил в потолок? Причем точнехонько под этим кабинетом! В общем, решил я Геннадия из романа удалить, без права на обжалование и помилование. Воображать его глупости я смертельно устал и более этого делать не буду. Да и с какой стати мне утомлять собственное воображение негодяем, который нагло заявляет мне: это не я ваш персонаж, это вы — мой! Пусть кто-нибудь другой такими вещами занимается, только не я.

— Но ведь без Геннадия ваш роман потеряет смысл!

— Что значит: потеряет? И что такое смысл? Может быть, как раз исчезновение Геннадия наполнено огромным смыслом!

Олег молчал. Вообще, он решил некоторое время не раздражать понапрасну старика. Самое главное во всем услышанном было то, что Геннадий не уничтожен, не умер, а значит, у него есть шанс на возвращение. Уже это было обнадеживающим.

Старик поднялся, подошел к зеркалу и показал себе язык. Увидев в глубине горла неприятный белый налет, покачал головой. Так у него еще и ангина!

— Вам бы сходить провериться, анализы сдать, — с легкой жалостью сказал Олег.

— Вздор! — возмутился старик. — Опять суете свой нос, куда не нужно! Кроме того, вашего сочувствия мне не полагается. Приберегите его для себя самого. Пригодится.

— Устал я от жизни, — тем не менее пожаловался он. — Потому и внешний вид такой. А вы что думали: писательство — легкое дело, дружок? Каждый из вас, знаете, сколько крови моей выпивает? Нет, занятия такого никому не порекомендую.

Олег, глядя на этого больного, несимпатичного человека, вдруг расхотел его спрашивать про Катю. Наверняка скажет какую-нибудь гнусность! Впрочем, даже не в этом дело. Хватит! Все, связанное с Катей, принадлежит лично Олегу. Именно так! И о его чувстве никогда никто не узнает.

Олег впервые с какой-то независимостью и даже гордостью посмотрел на господина автора.

Он спросил о другом, что тоже мучило.

— А что вы скажете о господине в черном? Который на синих «Жигулях» разъезжает? Я сначала его за вас принимал.

Лицо старика исказилось.

— Этот субъект — вообще дрянь какая-то! Чертовщина! Долго я полагал, что полностью контролирую ситуацию. Но оказалось, что в романе действует некая чрезвычайно упрямая сила, она изменяет какие-то детали, по-своему трактует события. Причем он неуловим: мелькнет в глубине повествования, как черная тень, и опять исчезнет. Вы уже знаете: оказывается, это представитель литературной тайной полиции. Какая пошлость! Я научился портить ему настроение. Но избавиться от тайной полиции очень трудно. Однако мы можем побороться: я автор, я и хозяин.

— А что ему от вас нужно?

— Он хочет, чтобы повествование укладывалось в какие-то схемы, иногда довольно соблазнительные, и постоянно мне их предлагает. То он ссылается на чистоту жанра, то на пользу для общества, то нашептывает, что это принесет книге успех. Но мне важнее другое: чтобы у персонажей всегда был свободный выбор. Ольга выбрала Массимо — что же, пожалуйста. Поэта Сашу жене физика Алисе я тоже не навязывал. Она сама пожалела его. Катя, между прочим, вполне могла отказаться от близкого знакомства с вами. Знаю, она улетела в Сегед, и для вас это удар, но разве лучше было бы, чтобы она вообще оттуда не прилетала? Каюсь, Олег Михайлович, над вами я иногда подшучивал. Не отрицаю! Но это тогда, когда вы были больше читателем, чем героем. Как только в вас стал преобладать персонаж, я предоставил вам полную свободу. Этого вы, впрочем, до сих пор так и не заметили... О, ч-черт! — повернулся он к двери. — Так вы уверены, что за вами не было слежки?

В кабинет преспокойно входил непревзойденно вездесущий и уже хорошо знакомый Олегу господин.

— Ба, господин сочинитель! Вот мы и увиделись. Я предполагал что-то в этом роде: обрюзглость и упадок.

— И вы не обманули моих ожиданий. Нечеловеческая прыть! Железная воля к достижению цели!

Пришедший немедленно обратился к автору с тем же требованием, что и Олег:

— Мне нужен Геннадий! Немедленно верните в роман Геннадия!

— Его больше нет и не будет! Без него обойдетесь, господин ревнитель сюжетов и жанров!

— Не понимаю вашего упорства. Ну кому будет плохо от того, что Геннадий допишет свой роман и его опубликуют? Россия получит ясный ориентир в будущем и весело поплывет, лавируя, как бодрый парусник между опасностями. Вы, видимо, своей стране добра не желаете!

Автор презрительно молчал.

Представитель начал говорить грубости:

— Ничего, мы сейчас по-другому с вами поговорим. Я свою просьбу переформулирую, да так недвусмысленно, что вы ее выполнить, пожалуй, не откажетесь! Геннадия придется вернуть.

Он крикнул:

— Входите, ребята!

В кабинет вошли два омоновца в защитной черной форме с серыми пятнами.

— Взять его! — Он указал на сочинителя.

Старик высокомерно захохотал и схватил со стола салфетку, которой недавно обмахивал Олега. Он встряхнул ее, и салфетка опять оборотилась совой. Сова, злобно пища, понеслась на господина представителя тайной литературной полиции. Тот, однако, подставил ей вытянутую руку, на которую она и налетела. Опозорившись, сова снова превратилась в салфетку и беззвучно скользнула на пол.

Тогда старик, став серьезнее, выкатил откуда-то из-за пазухи золотой шар размером с грейпфрут. От него исходило тихое сияние, заметив которое, омоновцы замерли там, где стояли. Сочинитель не спеша размахнулся и метнул фантастическим шаром в представителя.

«Энергетический шар, наверно! — пронеслось в голове у Олега, который был наслышан у себя в Зауральске о восточных единоборствах с философским уклоном. — Или шаровая молния, чего доброго!»

Шар прочертил в воздухе золотую линию и долетел-таки до головы черного господина. Отмахнуться тот не успел. Но шар не испепелил его, как, наверно, должен был сделать, а, едва коснувшись, рассыпался искрами бесследно и безопасно, как бенгальский огонь.

— Благодарю вас, — усмехнулся господин. — Но все это только фокусы.

Омоновцы принялись неторопливо прикручивать старика к стулу.

— Произвол! — кричал тот. — Издевательство! В моем собственном романе! Да какое вы имеете право?

— Вы допустили одну ошибку, господин автор. Сказать, какую?

Взяв верх, господин тайный инспектор начал откровенно издеваться.

— Согласившись повидаться с Олегом Михайловичем, вы поставили себя на одну доску с персонажами. Тем самым вы подвергли себя всем опасностям, которым подвергаются персонажи. В том числе и возможной встрече с правоохранительными органами. При этом вы нисколько не позаботились об элементарных вещах, которые должны иметься у каждого персонажа: у вас наверняка нет удостоверения личности, нет и квартиры — я имею в виду квартиры в этом придуманном Петербурге (уж не знаю, как там в настоящем). Поэтому мы вполне можем задержать вас как человека без постоянного места жительства. А заодно допросить по интересующим нас вопросам.

Он продолжил более жестко.

— Воображать Геннадия, говорите, надоело? А жить вам не надоело? Между прочим, это ваш последний шанс. Откажетесь воображать — и не надо! Другие найдутся!

— Воображать... вы, что ли, будете? — хрипел опутываемый старик.

Олег был потрясен бурным диалогом.

— Но почему бы вам не простить Геннадия? Он человек ведь, в сущности, неплохой! Добрый! — высунулся он. — И самое главное: если вы всем героям дали свободу, то почему же отбирать ее у Геннадия? Несправедливо!

Господин в черном благосклонно кивал.

— Как же вы не понимаете? — автор, стиснутый веревками, уже почти шептал, и Олег подошел поближе. — Я его воображу... Он допишет свой роман...

Олег ждал. Звуки становились все тише. Ему удалось разобрать только следующее:

— А вдруг эта ахинея сбудется? Не хочу больше экспериментов...

Омоновец потуже стянул автору руки за спинкой стула, и тот застонал.

— Прекратите мучить человека! — закричал Олег. — Прекратите мучить человека!

Господин в черном приказал омоновцам, ткнув пальцем в Олега:

— Чтобы духу его здесь не было!

Омоновцы, закончившие прикручивать автора, отвели Олега, больно взяв его с двух сторон за локти, к выходу из ресторана. А потом бесшумно побежали назад, к кабинету номер пять.

25

На следующий день Олег поехал провожать Сашу, который собрался наконец в свой Нижний Новгород.

Саша был в некоторой растерянности. Он полагал, что должен остаться, чтобы помочь Олегу в поисках Геннадия, но чувствовал некоторую слабость. Он объяснял ее тем, что давно не испытывал вдохновения. Поэт увозил с собою множество сильных и прекрасных впечатлений, но его пугливая муза на просторах великого города так ему и не явилась.

В аэропорту Пулково-1 к их такси подошла статная женщина в огромной шляпе. Она наступательно улыбнулась, и Олег узнал Марию. Она бросилась обнимать Олега. Саша топтался вокруг и смущенно бормотал, что Мария ни в коем случае не велела ему говорить о том, что она борунская журналистка.

Мария была в группе веселых москвичей, знавших толк в рислинге, жизни и литературе. Саша ее заинтересовал талантом ярким и бессмысленным. Мария тут же напросилась к нему в гости в Нижний Новгород.

Олег, с одной стороны, посчитал, что это было бы неплохо, но с другой — бурное сердце этой женщины показалось ему сомнительным приобретением для несчастного поэта. Он растерянно посмотрел на Марию, и та попросила его отойти в сторонку.

— Хватит, Олег, хватит! У вас на лице все написано. Да, я люблю мужчин! Но я люблю их всесторонне: их тиранию и их мечтательность, их дух и их тело, их юмор и их комизм! Вы не знаете меня, — что же подозревать во мне грубую искательницу приключений? Это лишь маска для моей не слишком совершенной оболочки. Саша нуждается в уходе, у меня есть два-три месяца, и я проведу их с ним.

— Не слышно ли что-нибудь про Ольгу? — на всякий случай спросил Олег.

— Следы Массимо и Ольги обнаружились в Сиднее, но потом они затерялись в Восточной Европе: Румыния, Венгрия, Польша. Их ищут, но все более вяло.

Олег обнял Сашу и Марию, и они улетели.

Вернувшись на экспрессе в центр, Олег прогулялся по Невскому. Все было как-то не так. Петербург выглядел потускневшим и постаревшим. Казанский собор, раскрытые объятия которого всегда казались теплыми и дружескими, смотрел сегодня холодно и равнодушно. Фонтан перед ним не работал, и Олегу показалось, что на каменном дне в беззвучном танце заламывает руки прозрачная девочка-тоска.

Олег попытался стряхнуть уныние и пошел к метро «Гостиный Двор», решив спуститься через вход на канале Грибоедова. Проход к поездам там довольно длинный. Зато в нем часто можно встретить какую-нибудь пожилую даму, играющую на скрипке, или юного флейтиста, выдающего что-нибудь из Моцарта. Музыканты зарабатывают себе на пропитание или другие нужды.

Этот проход акустически даже неплох; кроме того, он загодя посылает звуки в двух направлениях: к эскалаторной трубе и к поездам Невско-Василеостровской линии, давая время то одному, то другому сентиментальному пассажиру нащупать в кармане мелочь.

На этот раз снизу слышалось только слабое треньканье с какими-то подвываниями, причем сам тренькавший инструмент был непонятен. Спустившись и подойдя поближе, Олег увидел какого-то сердитого старика. Тот бил деревянным молоточком по клавишам детского ксилофона, точнее, металлофона. Металлических пластин было всего двенадцать, и исполнить что-то вразумительное на них было невозможно. Да старик и не пытался.

Выглядел он, надо сказать, ужасно. Губы его были сильно разбиты, хотя раны уже затянулись спекшейся кровяной коркою. На лице красовалось несколько самых натуральных синяков. Левый глаз совсем затек и не только ни на кого не смотрел, но и не был виден сам.

Видом он был похож на автора, но автором, конечно, быть не мог. С какой стати автору два раза встречаться с персонажем лицом к лицу? И одного-то раза не положено.

Однако, увидев этого старика, Олег почувствовал, что финал уже не за горами. Да и чему тут было продолжаться?

Он выбрался на маленький мостик между эскалаторами, поднимающими пассажиров с другой станции — «Невский проспект». Здесь было меньше народу, и можно было постоять и подумать.

Что ж, все книги заканчиваются. Заканчиваются книги и получше этой. После чтения книги всегда остаешься в одиночестве. Это нормально. Все еще неплохо обошлось! Ольга счастлива со своим Массимо. У Кати есть муж. У Виктора Павловича и Саши есть Алиса. А у Саши теперь еще и Мария появилась.

Все же чувство обмана и разочарования в Олеге как в добросовестном читателе не утихало. Никакого сюрприза не припас автор под конец, одни намеки да какая-то тревожная пустота.

Впрочем, поскольку Олег был также действующим лицом, то нужно было перейти к рассмотрению практических проблем.

Возникал простой и естественный вопрос: как теперь жить. Возможностей было несколько. Олег мог вернуться в Борунию со студентами. Прекращение романа не отменяло Борунии: однажды описанная, она теперь уже была обречена на существование.

Мог полететь в Нижний Новгород, Саша приглашал его очень сердечно.

Но больше всего Олегу хотелось отправиться в Зауральск. Причем тут было два пути. Либо сесть на самолет и через три с половиной часа приземлиться в аэропорту Вихрово. Либо захлопнуть наконец эту книгу и сразу оказаться на родном желто-коричневом диване. Тут надо было подумать. В первом случае он оставался бы персонажем. Во втором случае он из персонажа превращался бы в обыкновенного читателя.

Олег склонялся к первому варианту. Он стал понимать, почему не закрывал книгу раньше, хотя бывали ситуации, которые к этому подталкивали. Приобретенное положение персонажа досталось ему слишком дорого. Расставаться с ним было бы жаль.

Сегодня, проводив Сашу, он обнаружил, что потерял всех дорогих ему людей. Замысел романа, очевидно, состоял в том, что герои друг за другом исчезают из книги. Так, проявившись в нескольких эпизодах, была изгнана Ольга. Во второй части, поскольку действие переместилось в Россию, от основного повествования был ловко отстранен физик Виктор Павлович. Затем бедный Геннадий был выхвачен из сюжетной линии, причем довольно бесцеремонно, во время обеда, чуть ли не с ножом и вилкой в руках. Нарочно (теперь Олег был в этом уверен) была отослана в свой Сегед Катя. Теперь вот на бедного поэта навалилась сочиненная автором тоска, которая утащила Александра Сергеевича в Нижний Новгород, в двухкомнатную нору, заодно прихватив попытавшуюся было высунуться из забвения Марию.

А сейчас автор отпустил на все четыре стороны самого Олега. Книга тем самым остается совершенно пустынной, без единого героя. Таким, наверно, видится сочинителю финал этого литературного эксперимента. Безлюдье. Может, это и остроумно. Но я-то жив! Куда мне, простите, деваться?

Кто-то похлопал Олега по плечу. Резко остановившись от этого проявления фамильярности, которой терпеть не мог, он увидел все того же господина тайного инспектора.

— Мне очень жаль, Олег Михайлович! — сказал господин. На сей раз от него исходил удивительный холод. — Однако наша с вами ситуация существенно изменилась. Вы провалили свою задачу. Геннадий витает в каких-то далях, которые даже трудно вообразить. Сюжет разрушен. Игра проиграна.

— Что вы сделали с автором? — спросил Олег.

— Отпустили, конечно. Никто не собирался его убивать. Так, помучили немного, попугали. Напоследок автор объявил, что роман закончен, на том и расстались. Хотя книга, на мой взгляд, абсолютно не доработана. Я понимаю, что это не ваша вина. Но, согласитесь, что в сложившихся условиях я больше не могу считаться ответственным за сохранность жизни Ольги Михайловны. Вот, почитайте-ка. — Он протянул Олегу большой конверт. — Тут содержится всем нам суровое напоминание, что мир трагичен. Могу добавить (вас это вряд ли утешит), что хэппи энд был бы слишком скучным вариантом финала.

Он одним движением, как щука, вклинился в человеческий поток и исчез.

В конверте оказалась вырезка из борунской газеты, выходившей на английском языке, «Borunia Herald».

Арест Повелителя бриллиантов

Санкт-Петербург, 21-го июня. Благодаря сотрудничеству наших доблестных сил безопасности, Интерпола и российского отдела сил милиции специального назначения стал возможен арест знаменитого преступника Массимо Брентано, получившего после недавнего очерка Марии Андерсон прозвище «Повелитель бриллиантов». Как отметила Мария, в отношении Массимо к драгоценностям есть нечто магическое: они притягиваются к нему, чуть ли не летят по воздуху, словно к жрецу известного индийского Храма рубинов.

Преступник со своею русской красавицей не стали менять внешность после бегства из Борунии. Во-первых, это довольно долгое мероприятие, а во-вторых, Массимо не позволил бы Ольге ни малейшего изменения. Ее внешность совершенна! Однако и хорошо запоминается.

Мой друг из сил безопасности так и не открыл мне источник информации, который направил его (а заодно и меня) в Санкт-Петербург. Знаю только, что это связано с Интерполом. Этот источник остается единственной загадкой в нашей истории, потому что после того, как петербургский специальный отдел милиции получил фотографии Массимо и Ольги, разыскать их было делом техники. Преступные любовники остановились в отеле «Астория».

Когда милиция приехала их арестовывать, они забаррикадировались в номере.

Во время ареста произошла трагедия. Массимо до сих пор не может объяснить, почему он выстрелил в закрытую дверь. Он полагает, что это был дурацкий нервный срыв из-за предстоящей перспективы попасть в тюрьму, из которой он недавно так счастливо освободился. Пистолет был тот же самый, с помощью которого Ольга провела свою дерзкую операцию.

Хотя никто из милиционеров не был задет, но выстрел оказался роковым.

Услышав выстрел, милиция сочла себя вправе тоже открыть огонь, поскольку имелись абсолютно надежные сведения, что заложников в номере нет. Первым же ответным выстрелом была убита Ольга, и Массимо немедленно сдался.

Лицо Ольги не пострадало (пуля попала в сердце) и выглядело немного удивленным. Массимо долго звал ее, но она не отвечала, словно была на него и на всех обижена. Потом он понес ее на руках к лифту, кляня милиционеров и себя последними словами. Она погибла случайно. А разве не случайным был ее успех с захватом вертолета? Вы помните, как все это выглядело по-детски, как глупо и непрофессионально! Мой друг из сил безопасности назовет меня за эту статью идиотом.

У Ольги, как помнят борунцы по передачам телевидения, остался брат, славный, простодушный малый. Я знаком с ним. Выражаю ему свое сердечное сочувствие.

Джонни Андерсон

26

Сначала Олег ничего не видел из-за слез. Удар был жестокий и подлый. Значит, господин тайный инспектор выследил Ольгу? И подвел под выстрелы. Или не стоит преувеличивать его возможности? Может быть, просто маятник, который толкнула Ольга, захватывая вертолет с пистолетом в руках, теперь качнулся назад, вонзившись ей в сердце?

Он взглянул с мостика вниз. Ощущать несчастье и смотреть на поднимающийся эскалатор было легче, чем просто ощущать несчастье. Он принялся старательно и бессмысленно разглядывать пассажиров, стараясь убежать от своей боли с каждым из них. Эти попытки к успеху не приводили, но каждый раз он с равнодушным вниманием отмечал в людях, какие они все разные. На какой-то миг ему показалось, что внизу едет кто-то похожий на Геннадия.

Такие ошибки с ним случались и раньше, но тут человек, как назло не подымающий головы, был даже в сиреневой Геннадиевой рубашке. Он был и в джинсах тоже, как Геннадий, но это ни о чем не говорило. Мы все в джинсах. И уже давно.

Человек слегка повернул голову, и тогда сходство только усилилось. Олег начал думать: «Боже мой! Хоть бы это был Геннадий! Пусть это будет Геннадий!» Ему казалось, что он дотягивается до все еще неясного гражданина взглядом, словно длинной, прозрачной и тонкой кистью. С помощью этой кисти он пустился вырисовывать точными мазками Геннадиевы черты, словно поторапливая их, чтобы они наконец начали проступать на удаленном лице. Сердце стучало. Дорисованные черты не исчезали, а утверждались. Человек приближался.

Олег бросился вперед, туда, где эскалатор выбрасывал людей на платформу.

— Геннадий! — кричал он. — Геннадий!

Он подбежал к Геннадию, схватил за руку, вывел из потока людей.

— Геннадий! Ты, что ли?

— Ну, я, — неуверенно сказал Геннадий. — А это ты, Олег?

— Привет! Где же ты был?

— Понимаешь, вроде бы выпил хорошенько, потом уснул. Это был какой-то скверик. Кажется, больница снилась, потом по голове шарахнули. Проснулся — ничего не помню. Хорошо хоть не ограбили.

«Неужели я его вообразил? — думал Олег. — Он возник из моей головы. Но как похож на настоящего, надо же! Он или не он?»

— Ты что же, целых три дня спал? — поинтересовался он.

— Разве я считаю, сколько я сплю? — обиделся Геннадий. — Какая разница? Я о жизни думал. С бомжами встречался, с интеллигенцией. С бизнесменами. Пришел к некоторым выводам. Видишь ли, Олег, в моей жизни произошел перелом. Я писать бросил! Выкинь из головы меня как прозаика. И тем более провидца. Не было такого.

Олег даже расстроился.

— Подожди! Разве можно так сразу? У тебя есть искорка, не надо ее затаптывать. И потом — никакие нервы не выдержат: как это за один день писать бросить? Как ты жить-то будешь?

«Все-таки я его вообразил, — решил он. — Хоть это вышло и нечаянно. Надо же, привиделся на мою голову! Чудной какой! И что теперь с ним прикажете делать?»

Геннадий не замечал Олеговой растерянности и сомнений. Он шумно, взахлеб делился новыми идеями.

— А, ерунда! Мир посмотрю. Знаешь, я что решил? Поезжу по Европе. Кто у них там художник хороший? Рафаэль? Поглядим на Рафаэля. Хотелось бы также в Индии побывать, в стране моей мечты. Месяца на три денег хватит, если передвигаться экономическим классом и гостиницы выбирать поскромнее. Может быть, Ольгу где-нибудь встречу. А вдруг этот бандюга ей надоел?

Привиделся он или нет, жаль беднягу в этот момент было одинаково. Олег решил не убивать сразу ужасной вестью нечаянно ожившего приятеля и потянул его куда-то в толпу. Человеческий поток вынес их к большому эскалатору, выходящему в универмаг «Гостиный Двор». Перед тем как встать на ступеньку, Олег заколебался: не остаться ли все-таки здесь, внизу, в одиночестве. Но Геннадий, которого уже увозило вверх, недоуменно оглянулся. Они поехали...

Примечания

1

Кто мне объяснить поможет, откуда взялась тоска. — Пер. с нем. Виктора Шнейдера.

(обратно)

2

Один из языков программирования.

(обратно)

Оглавление

Часть I. В МИРЕ ГРЕЗ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Часть II. ЦЕНА СВОБОДЫ

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

*** Примечания ***